В ночь со среды на пятницу, где-то в половине второго, когда Хелларович ходил по квартире с веником на перевес, измученный невозможностью спать, пока маленькая шестиногая тварь плетет свои липкие нити по углам, зазвенел телефон. Где-то час назад он провожал Таню домой после репетиции – долгой, изматывающей работы над телами.

В трубке звенел ужасом голос Тани:
- Эрво! Эрво, помоги, пожалуйста!
- Что случилось? – Хелларович поудобнее перехватил веник.
- Бабушка! Бабушке стало плохо, я вызвала скорую. Мы сейчас в первой неотложке. Говорят, надо срочно аперировать, но здесь это невозможно, нужно ждать.. Эрво, - голос звенел слезами, балерина, кажется, была в панике. – У нее тромб.. я..
- Первая неотложка? Какой у нее диагноз?
Танечка повторила то, что сказали врачи.
- Где ты?
Она сказала, что в холле.

- Просто подожди. – сказал он, успокаивая весь мир вокруг испуганной женщины.

Уже скоро они ехали в его черной волге, через ночную Москву, с внезапно хрупкой бабушкой, которая оказалась не в пример бодрее внучки, приехали в какую-то другую больницу – их уже ждали, все тут выглядело несколько не так, как привычно. Танечка понимала, что Эрво из дому кому-то звонил, договаривался, что в такую больницу им без него не попасть. Что-то вокруг делалось, оганизовывалось, будто само собой. Весь туман начал проходить только позже, когда бабушку увезли еще раз осмотреть, а Эрво в конце коридора еще о чем-то важном говорил с импозантным врачом, выглядевшим не в пример дорого и презентабельно.

Танечка рассматривала спину Хелларовича, красивую стройную спину, в которой ощущалось что-то, на порядок выше, чем властность. Вот сейчас, именно когда он что-то делал, чтобы ей помочь, она была готова ненавидеть его за его бездеятельность. Теперь, глядя на его спину, Татьяна осознавала, что все те эмоции, которые она испытывает к великому балетмейстеру, - это отнюдь не любовь. Это смесь безумного восхищения, животного ужаса и стойкого, все крепнувшего отвращения.

Уже везде сияли серым и красным афиши «Освобождение. Либретто и постановка – Вениамин Хелларович (далее следовала его пугающая эстонская фамилия), дата, и более мелким – разъяснение – балет об освобождении Москвы от немецко-фашистских захватчиков». Таня вспоминала, как издевался Хелларович над этими захватчиками.
- Какая-то дурная двойственность, - говорил он в буфете, после пересмотра афиш. – Как будто ровно половина из них – немецкие, а вторая половина - фашистские. Только в прелести этой диалектики – их сущность.
- Ты чересчур остроумен для того места, в котором находишся, - осаждал его дирижер, композитор и приятель Клинский. – Нет никакого смысла придираться ко всем понятным словосочетаниям.
- Мне они не кажутся такими уж понятными. – возражал Хелларович, - И уж если не к ним придираться – то к чему? К поверхностям? Можно подумать, что ты бы критиковал игру второй скрипки, если бы тебе не нравилась сама мелодия, которую ты исполняешь.

Танечка мрачнела в больничных стенах. Когда Хелларович вернулся к ней и заверил, что теперь все будет в порядке, она задала ему вопрос, казалось, никак не связанный со всем происшествием.
- Эрво, ты ненавидишь это все? Ты ненавидишь Москву и Союз?
В вопросах слышалась готовность защищать – не потому, что Таня сама любила Москву и Союз, а потому, что в ней глухо и холодно кипела ненависть к той спокойной пустоте, которая явственно проглядывала в характере Хелларовича. Хелларович, однако, вовсе не ждал такого разговора.
- Ненавидеть? – переспросил он, в его голосе неожиданно прорезался давний акцент, он походил сейчас на растерянного иностранца, которому на плохознакомом языке повторяют какое-то слово, которое для него – не более чем звук, и он просто не имеет понятия, что оно значит – что-то возвышенное, обычное, или же нецензурное. – Ах, нет. Почему ты сейчас спросила?
Таня молчала. Они шли по больничному коридору.
- Если хочешь знать, - продолжил Хелларович, - нет, почему ненависть? Мне, может, многое не нравится. Если тебе угодно, то я никак не отношусь к государству, в котором живу. Патриотизма во мне, конечно, также нет. Почему во мне должно быть какое-то чувство по отношению к Союзу?
- Ты, может, не ненавидишь сердцем, а вот действиями – да. – ответила Таня мрачно.
- Таня, твой двоюродный брат, как его зовут? Он приедет?
- Да, утром. В семь тридцать электричка приедет.
- Я побуду с тобой тут.

Они сели под палатой. Таня отрешенно понимала, что все ее обостренное восприятие Эрво – от нервов, это просто вырвались наружу все те дикие эмоции, которые до этой ночи цивилизованно прятались внутрь. Еще она понимала, что ей надо его поблагодарить, хотя бы сказать «спасибо». Это было так естественно – то, что он делал. Настолько спокойно и просто у него это получалось, что Таня не могла отделаться от чувства, что он ничего не делает.
Она молчала, Эрво обнял ее, тоже молча. Через пару минул они уже дремали – Таня положив голову на плечо Эрво, он – положив свою голову на ее. Разбудил их врач, много говорил об осложнениях и лечении, говорил, что сидеть им здесь сейчас смысла нет, но они все же остались. Утром поехали на вокзал, встретили брата, который очень внимательно слушал Таню и, кажется, сильно переживал за бабушку, но все же присматривался к таниному приятелю, к его дорогому пальто, к его отрешенному выражению лица, и к его осведомленности. Брата отвезли в больницу – дежурить на всякий случай, представили врачу, после Таня была доставлена домой в черной волге, и там просто упала спать.

Эрво рулил по заполненным с утра улицам и думал, что тоже повалится спать. Количество машин его раздражало, хотя пробок не было, неожиданно ярко выкатилось солнце, раздражая еще больше после бессонной нервной ночи. Эрво одел темные очки и вспомнил о пауках.
Двоих мирно-деятельных, но отвратительных в своей круглой шестиногости, он обнаружил вчера в ванной. Балетмейстер горестно вздохнул.

Вернувшись домой, он опять взял веник, осмотрел оружие – в конце концов эти маленькие монстры могли забраться в веник – и тщательно обследовал все углы. Пауков больше не было, и Хелларович, зевая, пошел делать нужные деловые звонки – в театр, по поводу съезда, по поводу постановки, еще одному знакомому врачу. Врачу пришлось звонить в Крым, куда светило улетел на симпозиум. Было что-то около двух часов дня, когда Хелларович, насмотревшись фильмов про немцев, пил кофе, невидящим взглядом наблюдая за дворником дядей Колей, когда зазвенел телефон. Это была Таня. Она стала рассказывать, что сообщает брат из больницы, говорила, что поедет туда после обеда, что она даже не поблагодарила Эрво за помощь, а ведь без него с бабушкой могло быть что угодно, что она, конечно, очень ему благодарна..

- Ты была очень уставшая, - обьяснил невозмутимо Хелларович, - Как можно было не помочь нашей бабушке?

Это «нашей» на минуту выбило Танечку из равновесия. Она знала, что бабушка и Хелларович в замечательных отношениях, и что это просто такой успокоительный оборот речи, но все же она запнулась.

- Ты завтракал? – неожиданно спросила Таня.
- Кофе пью.
- У тебя, как всегда, пусто?
- Вечером будет банкет с участниками съезда, - ответил он, подумав, - Самое место, чтобы поесть. Я думаю над вашим с Игорем танцем. На балу.
- Забыть связку?
- Забудь. Помнишь, в прошлом году мы танцевали танго. Ты танцевала его тогда в первый раз?
- Да. Да это был и единственный раз. Мне понравилось с тобой танцевать танго.
- Ты меня с тех пор терпеть не можешь. – сказал Эрво таким тоном, будто подбирал фразу.
- Что ты?! – рассмеялась Таня. – Вовсе нет!
- Тебе понравилось тогда, у тебя глаза так сверкали. Ты обнаружила, сколько красоты может быть в противостоянии. Господи, я теперь понимаю, это мне нужно было танцевать негодяя, тогда бы ты станцевала божественно. К Игорю ты, увы, индифферентна.
- Эрво, я отлично к тебе отношусь!
- Не сомневаюсь, - ответил он рассеянно. Танечка поняла, что он подбирает фразу в танце. Может быть, даже описывает ногой ронд, стоя перед телефоном. Она представила, как он, делая обычный поворот, оборачивает себя телефонным проводом. Она засмеялась и немедленно рассказала ему об этом своем воображении.

- У меня есть знакомый, который заворачивается в телефонные провода без всяких танцев, - ответил Эрво, - Послушай, ты сама-то завтракала? Обедала? Стой, у меня что-то случилось.

Балетмейстер подошел к окну – во дворе слишком громко ругались. Оказалось, что там чем-то провинился дворник, над ним стоит и страшно ругается Толич, нависая над ним толстой глыбой. К нему присоединился муж Мариши Григоровны, большой обкомовский начальник, страшный человек для всех, кроме самой Мариши Григоровны, которая не просто не боялась своего страшного мужа, но и в грош не ставила, манипулируя большим советским человеком с помощью дверей спальни.

- Я перезвоню, - сказал Эрво Тане, повесил трубку, открыл окно и осведомился:
- С чего орать так с утра, граждане?
- Уже не утро, товарищ балерун, - ответил муж Мариши Григоровны, величественно поднимая голову. – У всех рабочих людей обеденный перерыв начался.

Толич обрадовался еще одному зрителю (а окна между тем открывались) и стал кричать:
- Вы такую работу видели? Честные люди идут с работы домой на обед, и – что пожалуйста? Этот рецидивист нам на ноги мусор сыплет! Я, может, с утра три раза ботинки чищу!
- Поздравляю, - ответил Вениамин Хелларович, с таким очевидным отсутствием юмора в голосе или иронии, что народ в окнах начал смеяться.
- ЭЙ! Вы мне тут не … не .. не остроумничайте! Ничего смешного нет! Выношу на повестку дня, требую, этого дворника заменить на более ответственного! Это возмущает!
- Инцидента, собственно, нет, - сказал Хелларович, - Вытрете свои ботинки в четвертый раз. Дайте дворнику мести, а сами идите, и не орите с раннего утра, может, люди отдыхают.
- Какое утро!
- У меня работа вечером, я хочу отдыхать, - заявил Хелларович, - А вам угодно орать у меня под окном.

Перепалка была забавной: с одной стороны, внизу, были два больших и негодующих на неуважение и рассеянность дворника советских начальника, с другой, наверху – стройный балетмейстер в окне своего второго этажа. Виновник сценки, дядя Коля, стоял, ошалело глядя наверх – вот Они за него заступились?

- Знаете, вечером работа – только у рабочих, которые в ночную работают, а такие как вы.. – заводился муж Мариши Григоровны.
- Что? – спросил Хелларович, отхлебывая кофе. Далее прозвучало обидное определение мужчин, танцующих балет вечером, и окно на кухне Хелларовича закрылось.

- Вот так-то! На место их ставить надо! А то они, видишь ли, отдыхают! – обьявил муж и попер в подьезд, забыв про дворника. Кого-то он на место поставил, ему было теперь спокойно. Толич плыл следом. На второй лестничной площадке обнаружился Хелларович, уже без чашки, он спокойненько подпирал свою дверь, в белых хлопковых штанах и в сером свитре в олени, в одежде чересчур изысканной как для домашней. Маришин муж неожиданно запасовал, подал назад, сам еще не зная, чего испугался. Толич пихнул коллегу нетерпеливо – дома его ждали котлеты, и он не мог уже думать о чем-то другом. И он не видел пока соседа. Толич выпер мужа Мариши на площадку и тоже стал вкопанным, досмотрев что-то очень нехорошее. Дверь Марии Васильевны слегка шевелилась и в щелочке блестел ее влажный, любопытствующий глаз.

Сверху скатился милиционер, что-то бормоча себе под нос, и исчез внизу, не отвлекая на себя внимание сторон. У Мариши сейчас был симпатичный молодой любовник из милиции, у нее ж, стервы, все по расписанию, а муж, стало быть, раньше времени вернулся.

- Ээ.. – начал маришин муж, не догадываясь, о чем он не узнал благодаря случайному вмешательству балетмейстера. – Мы.. ээ, собственно, в чем дело, товарищ?
Вопрос он задал, неожиданно осмелев. На товарища это не возымело никакого действия. Он пожал плечами и скупо пояснил:
- Мне кажется, у вас проблемы. С ботинками.

Две обкомовские туши переминались с ноги на ногу, не зная даже толком, чего они боятся. Пройти мимо страшного соседа ничего не стоило – он не стоял на проходе, а просто возле своей двери.
- У вас п-претензии? – тоненько пискнул Толич. Сосед медленно перевел взгляд с маришиного мужа на Толича, Толич отшатнулся, ступил назад в пустоту, на ступеньку, Мария Васильевна радостно и испуганно пискнула в щелочку, и Толич с диким грохотом свалился вниз по ступенькам. Хелларович пожал плечами и обратился к второму обкомовцу:
- Кстати, по поводу мусора. У меня машина запылилась, ваш шофер мог бы ее помыть?
- Да-да, конечно, почему нет? Я.. я с удовольствием, своему соседу, вы работаете, да-да, я, я сейчас скажу ему, он помоет. Вам сейчас, да? Я, я только к себе поднимусь и скажу, он тут же, я, я сейчас, - он бормотал и приговаривал, как бы кланяясь, сначала медленно, задом вперед, поднимаясь по лестнице, чтобы не поворачиваться спиной. А потом кинулся наверх с завидной скоростью. Толич тоже каким-то чудом поднялся на ноги и улетел наверх с неменьшими скоростями. Хелларович спокойно наблюдал за этой беготней, скрестив руки, потом сказал щелочке Марии Васильевны:
- Добрый день, Мария Васильевна.

Мария Васильевна, как все пожилые женщины, чувствовала к Хелларовичу особую симпатию. Она хихикнула, наконец открыла двери и пригласила соседа заходить почаевничать с печеньем. Когда сосед сказал, что у него есть хороший кофе, она оживилась совсем и засуетилась. Сходив к себе за кофе, Эрво перезвонил заодно Танечке и сказал, что он звонил еще одному известному врачу, который имеет свое влияние в той клинике, что тот послезавтра вернется с симпозиума, и, если будет необходимо, займется их бабушкиным случаем. Сейчас же Танечке не о чем беспокоиться и пусть отдыхает до завтра – завтра опять репетиции.