1

Ab Imperio, 1/2013

Александр ОСИПЯН

Serhii Plokhy, The Cossack

Myth: History and Nationhood in

the Ages of Empires (Cambridge and

New York: Cambridge University

Press, 2012). 402 рp., ills., maps.

Index. ISBN: 978-1-107-02210-2.

В исследованиях национализ-

ма уже традиционным стало деле-

ние модерных наций на политиче-

ские/гражданские и культурные/

этнические. В процессе форми-

рования модерных наций на куль-

турной или этнической основе

значительную роль играли и про-

должают играть “священные тек-

сты”, как правило, описывающие

отдаленное прошлое, утраченное

величие или уникальное качество

данной нации. В одних случаях

таким “священным текстом” мо-

жет служить действительно древ-

нее сочинение (как, например,

“Германия” Тацита), благодаря

которому формирующаяся нация

присваивает себе древнее и слав-

ное прошлое. В других случаях за

основу берутся тексты, созданные

в раннее новое время для обо-

снования привилегированного

положения “дворянской нации”

(например, польский “сарматизм”,

сконструированный в сочинениях

М. Меховского, М. Бельского,

М. Кромера, М. Стрыйковского,

С. Сарницкого и других авторов

XVI в. и активно используемый

в национальном строительстве

XIX–XX вв.). Наконец, в случае

отсутствия подобных древних

или не столь древних, но уже ав-

торитетных текстов, отсылающих

к древней традиции националь-

ного бытия, используются под-

делки, созданные в начале эпохи

формирования модерных наци-

онализмов, например чешские

краледворские рукописи. Именно

о последней тенденции идет речь

в книге профессора Гарвардского

университета Сергея Плохия “Ка-

зацкий миф: история и националь-

ность в эпоху империй”.

В центре внимания Плохия

Левобережная Украина (бывшая

Гетманщина, а затем Малороссия)

3

Ab Imperio, 1/2013

2

Рецензии/Reviews

внимание уделяет “доказацкому”

периоду истории, подчеркивая

общее происхождение малороссов

и великороссов из “Древней Руси”

(таким образом, автор оказывает-

ся в стане сторонников концепции

Древней Руси как “колыбели трех

братских восточнославянских на-

родов”). Наконец, автор “Истории

русов” принципиально избегает

употребления термина “Украина”

как выдумки, приписываемой

им “безстыднымъ и злобливымъ

Польскимъ и Литовскимъ бас-

нословцамъ”, но пишет о “Малой

Руси”.

Однако даже эти противоречия

не помешали “Истории русов”

остаться одним из краеугольных

камней украинского националь-

ного нарратива вплоть до наших

дней. Кто же был автором “Исто-

рии русов”? В каких обстоятель-

ствах родился замысел ее напи-

сания? Какие цели преследовал

автор, пожелавший скрыться за

чужим именем? Почему “Исто-

рия русов”, несмотря на явные

противоречия, сыграла такую

важную роль в украинском наци-

ональном проекте и продолжает

опосредованно влиять на укра-

инско-российские отношения?

2

Вот те вопросы, которые ставит

перед собой Плохий, избрав для

своего исследования, как сам он

заявляет, форму детективного

расследования.

Окончательного ответа на

первый вопрос Плохий не дает.

Однако он называет время, место,

обстоятельства и среду, в которых

была создана “История русов”.

Вместо того чтобы искать автора

среди известных персон бывшей

Гетманщины, Плохий обращает

внимание на лиц, ранее не привле-

кавших внимание исследователей.

Более того, если на протяжении

последних двух десятилетий укра-

инская историография прилагала

немалые усилия для максималь-

ной изоляции истории Украины

от имперского прошлого,

3

то Пло-

хий, наоборот, предлагает вернуть

ее в имперский контекст.

Плохий как историк сфор-

мировался в Днепропетровском

университете, защищал диссер-

тации в Университете дружбы

народов в Москве и Киевском

университете. С 2007 г. он препо-

дает в Гарвардском университете

(после нескольких лет работы в

Институте украинских исследова-

ний в Альбертском университете,

1

Исторія Русовъ или Малой Россіи, сочиненіе Георгія Конискаго Архіепископа

Белорускаго. Москва, 1846.

ники “большой русской нации”,

и те, кто декларировал культурное

своеобразие малороссов в “трие-

дином русском народе”. Уже тогда

звучали голоса, выражавшие со-

мнение в подлинности “Истории

русов”. Тем не менее все новые

и новые поколения “будителей”

обращались к этому тексту как к

манифесту национальной иден-

тичности украинцев, и наконец в

1991 г. (за несколько месяцев до

провозглашения независимости

Украины) “История русов” была

опубликована вторично (русский

оригинал и украинский перевод).

Антипольский и антиеврей-

ский характер “Истории русов”,

несомненно, привлекал как “бу-

дителей”, помогая более рельефно

показать этническое своеобразие

украинцев, так и сторонников

“большой русской нации”. Намно-

го более редкие выпады против

этнических великороссов (в том

числе старообрядцев) бледнеют

на фоне изъявлений лояльности

автора к правящей династии

Романовых. Еще одна особен-

ность “Истории русов” (весьма

досадная с точки зрения прежних

и нынешних “будителей”) в том,

что, в отличие от “казацких лето-

писей” XVII–XVIII вв., в центре

повествования которых были

Хмельницщина и Гетманщина,

анонимный автор значительное

последней четверти XVIII – пер-

вой четверти XIX в. В 1828 г. стало

известно о находке некой рукопи-

си “Истории русов” в библиотеке

одного из местных помещиков,

принадлежавшего к потомкам

казацкой старшины. Это сочине-

ние якобы было создано в 1769 г.

Могилевским (Белорусским) ар-

хиепископом Георгием Кониским

по просьбе Григория Полетики,

депутата от бывшей Гетманщины

в Уложенной комиссии, созванной

Екатериной II в 1767 г.

Многие известные авторы

эпохи романтизма (К. Рылеев,

А. Пушкин, Н. Гоголь, Т. Шев-

ченко) открыли для себя неис-

черпаемый источник вдохновения

в “Истории русов”. Одни исполь-

зовали этот текст при разработке

трагических и героических сюже-

тов в собственных произведениях,

связанных с историей Малорос-

сии, другие – для критики абсо-

лютизма. В 1846 г. рукопись была

опубликована профессором Мо-

сковского университета Осипом

Бодянским.

1

Это расширило круг

ее читателей. Начиная с середины

и второй половины XIX в. – в эпо-

ху конкурирующих национальных

проектов в Российской империи –

“Историю русов” используют для

обоснования самых разных плат-

форм национального строитель-

ства: и украинофилы, и сторон-

2

Плохий обращает внимание читателя на тот факт, что в ходе конфликта вокруг

Украинской библиотеки в Москве в 2007–2009 гг. “История русов” была квалифи-

цирована как произведение, разжигающее национальную рознь (см.: С. 351).

3

Подробнее см.: А. Л. Осипян. Образ империи в исторических гранд-нарративах

и политике памяти Украины: прошлое в контексте национального строительства //

Перекрестки. 2010. № 3-4. C. 22-70.

5

Ab Imperio, 1/2013

4

Рецензии/Reviews

в качестве одного из наиболее

ранних манифестов украинского

национального движения. Он

заявляет, что “государственни-

ческая школа” (прежде всего,

проф. Александр Оглоблин),

доминировавшая в диаспорной

историографии в годы “холодной

войны”, задним числом поставила

малороссийскую элиту на службу

украинскому национальному про-

екту. Наряду с “Энеидой” (1798 г.)

Ивана Котляревского и сочине-

ниями Г. Квитки-Основьяненко,

“История русов” в украинской

гуманитаристике и дидактике

традиционно воспринимается как

начальный этап национального

пробуждения и освободительного

движения, направленного на раз-

рушение империи. Плохий же,

наоборот, делает попытку вернуть

“Историю русов” в имперский

контекст – контекст ее создания.

Именно этим его монография бо-

лее всего отличается от поисков

предшественников: их предзна-

ние делало их заложниками на-

циональной парадигмы истории,

априори сужая исследовательское

поле. Плохию также нелегко дался

этот отход от национальной пара-

дигмы – он откровенно пишет о

своем удивлении, когда в процессе

почти двадцатилетнего исследо-

вания увидел, что его результаты

не соответствуют устоявшимся

клише. Плохий признает, что

в начале исследования ожидал

увидеть кружок интеллектуалов-

мечтателей (“собирателей наци-

онального наследия”, согласно

классификации М. Гроха), однако

нашел политически активных

помещиков, многие из которых

также принадлежали к импер-

ской бюрократии и приложили

немало усилий для расширения

империи и управления ее окра-

инами. Образ “интеллектуалов-

мечтателей” явно навеян более

поздним Кирилло-Мефодиевским

братством (1845–1847). Само это

недолговечное братство, благо-

даря усилиям его апологетов

(как националистического, так и

революционно-демократического

калибра), превратилось в модель,

к которой украинские исследова-

тели привыкли подгонять и более

ранние явления общественной и

интеллектуальной жизни.

Плохий также отказывает-

ся от признания уникальности

украинской ситуации, сравнивая

ее с синхронными явлениями в

истории Шотландии и Чехии.

Таким образом, монография Пло-

хия – это отход от устоявшихся

стереотипов украинской истори-

ографии, сформированных уси-

лиями историков и публицистов

украинофилов второй половины

ХІХ в. В трансформированном

виде эти стереотипы нашли свое

продолжение как в советской,

так и в эмигрантско-диаспорной

историографии, и продолжают

яниями”). Предпосылки для этого

есть. Некоторые исследователи

уже осознают, что искусственная

изоляция украинского прошлого

от имперского контекста сужает

возможности для адекватного

понимания и реконструкции мно-

гих процессов, имевших место в

истории Украины XVIII–XIX вв.

7

Как нам кажется, некоторое про-

медление в этой сфере может быть

объяснено методологической

растерянностью (возможно ли

совместить дискурс национально-

освободительной борьбы с импер-

ский контекстом, отказавшись от

его исключительно негативной

трактовки в антиколониальном

ключе?), дополненной очевид-

ными финансовыми проблемами

(невозможность работы в библи-

отеках и архивах Петербурга и

Москвы). Книга Плохия может

послужить решению первой из

этих проблем.

Плохий отказывается рас-

сматривать “Историю русов”

Канада). Если учесть, что не-

сколько монографий Плохия уже

переведены на украинский, то и

“Казацкий миф”, вероятно, вскоре

также будет издан в украинском

переводе. Прежние исследования

Плохия (главным образом в сфе-

ре истории религии и казачества

XVI–XVII вв.

4

и украинской исто-

риографии

5

) уже оказали влияние

на сообщество украинских исто-

риков. Несомненно, обращение

Плохия к имперскому контексту

отражает его личную интеллек-

туальную траекторию в западной

академической среде.

6

Тем не

менее с высокой долей уверен-

ности можно предположить, что

“Казацкий миф” спровоцирует

часть украинских историков пере-

смотреть свои подходы к истории

XVIII–XIX вв. (в целом это до-

вольно немногочисленная группа,

в сравнении с теми, кто изучает

XVII в. и особенно ХХ в. как бо-

лее насыщенные политическими

процессами и “героическими де-

4

Serhii Plokhy. The Cossacks and Religion in Early Modern Ukraine. New York, 2001;

Idem. The Origins of the Slavic Nations. Premodern Identities in Russia, Ukraine, and

Belarus. Cambridge, 2006.

5

Plokhy. Unmaking Imperial Russia: Mykhailo Hrushevsky and the Writing of Ukrainian

History. Toronto, 2005.

6

Подробнее на эту тему см. интервью С. Плохия 16 января 2012 г.: Сергій Плохій.

Без мрії книжок не буває // http://www.historians.in.ua/index.php/intervyu/86-serhiy-

plokhiy-bez-mrii-knyzhok-ne-buvaie (последнее посещение 29 января 2013 г.).

7

См., напр.: Вадим Ададуров. Запорозький козак Твердовський проти Напо-

леона: відображення вірнопідданих настроїв малоросійського дворянства в

україномовному памфлеті 1807 р. з Національного архіву Франції // Український

історичний журнал. 2012. № 5. С. 177-186. Также см. рассуждения Владимира

Маслийчука на форуме: Периферийность “Центра” в современных исторических

нарративах // Ab Imperio. 2012. № 1. С. 86-88.

7

Ab Imperio, 1/2013

6

Рецензии/Reviews
воспроизводиться в современной

украинской науке.

По мнению Плохия, нацио-

нальная идеология не развивалась

в вакууме, а вырастала из по-

литического и идеологического

контекста империй. Националь-

ные активисты раннего этапа

не обязательно считали нацию

и империю несовместимыми

категориями. Они использовали

имперские догмы и обращались

к имперским институтам, прежде

чем со временем отважились на

конфликт. Нации не приходят на

смену империям за одну ночь.

Они формируются в пределах,

определенных империей.

Плохий убедительно демон-

стрирует, что в начале ХІХ в. в

сознании малороссийской элиты

могли одновременно сосуще-

ствовать лояльность к империи/

династии и борьба за права своей

нации (конечно, в том виде, в

каком нация и права понимались

в ту эпоху, т.е. как права дворян-

ской корпорации, в частности

борьба за первенство в империи

с конкурирующими дворянскими

корпорациями). В отличие от

многих иных народов империи,

потомки казацкой старшины были

убеждены (и это нашло отражение

в “Истории русов”), что они во-

все не завоеванные подданные, а

полноправные члены правящей

имперской нации, более того,

ее древнейший, аутентичный и

главный компонент. По мнению

Плохия, “История русов” − это

не манифест русско-украинского

единства или зарождения украин-

ского национализма (как считали

многие в ХІХ в. и считают до сих

пор), а попытка части потомков

казацкой старшины выторговать

себе наиболее выгодные условия

для инкорпорации в империю –

равные правам русского дворян-

ства.

Монография подразделена

на пять частей. В первых двух

Плохий тщательно описывает

обстоятельства “обнаружения”

рукописи “Истории русов”, ис-

пользование ее современниками

(К. Рылеев, А. Пушкин, Н. Гоголь,

Т. Шевченко), публикацию 1846 г.,

интерпретации и исследования до

1990-х годов включительно. Ана-

лизируя труды предшественников,

Плохий обращает внимание как на

их находки, так и на слабые места,

показывая, как обстоятельства и

убеждения исследователей влияли

на предложенные интерпретации

“Истории русов”. Освещение этих

процессов, растянувшихся во

времени на почти два века, можно

считать прекрасным путеводите-

лем, в котором Плохий знакомит

англоязычного читателя с интел-

лектуальной историей Украины.

Следующие три части отража-

ют процесс собственных научных

поисков Плохия и имеют красно-

речивые детективные названия:

“Фрагменты мозаики”, “Необыч-

ные подозреваемые”, “Семейный

круг”.

Собственное исследование/

расследование Плохий начинает

с вопроса, когда была написана

“История русов”. Проведя тексту-

альный анализ и установив, с ка-

кими авторами полемизирует ано-

ним, Плохий приходит к выводу,

что, скорее всего, “История русов”

была написана между 1816–1818

гг. По нашему мнению, восьмая

глава (“В поисках мотивации”)

– одна из лучших в монографии.

Плохий обращает внимание на

то, что аноним целенаправленно

избегает термина “Украина”,

считая его польской интригой.

В то же время он использует

понятие “Малая Русь” и вводит

термин “русы”. Так аноним сво-

дит в единый нарратив историю

“русов”, казацкого сословия и

малороссийского дворянства. От-

кровенно антипольскую позицию

анонима Плохий объясняет явным

польским влиянием (особенно кн.

Адама Чарторыйского) при дворе

Александра І, планировавшего

восстановить Польское королев-

ство под скипетром российского

монарха. “Коварные поляки” в

1806–1807 гг. уговаривали На-

полеона включить в Герцогство

Варшавское Волынь, Подолию и

“Украину”, а в 1812 г. присоедини-

лись к его Великой армии во время

похода на Москву. Несмотря на

все это, в 1815 г. было создано

Царство Польское под скипетром

Александра І и признан дворян-

ский статус большинства шляхты.

В то же время потомки “вер-

ных казаков” чувствовали себя

обиженными. Созданная в 1797

г. по указу императора Павла І

Геральдическая комиссия (Ге-

рольдия) существенно ограничила

доступ в дворянское сословие

многим потомкам казацкой стар-

шины, требуя от них докумен-

тального подтверждения своих

претензий. Это недовольство

породило первую волну меморан-

думов, составленных предводи-

телями дворянства Черниговской

и Полтавской губерний в 1809 г.,

в которых они доказывали свои

давние шляхетские права. В 1812

г. по инициативе малороссийского

генерал-губернатора кн. Я. Лоба-

нова-Ростовского было созвано

казацкое ополчение. Однако в

1816 году, после победы над На-

полеоном, эти казацкие подраз-

деления были расформированы. В

декабре 1818 г. потомкам казацкой

старшины было отказано в дво-

рянстве на том основании, что их

предки могли претендовать лишь

на личное, но не потомственное

дворянство. Эти события спрово-

цировали новые меморандумы в

1819 г. Таким образом, прошлое

превратилось в весомый аргумент

в обращениях малороссийского

дворянства к имперскому центру.

9

Ab Imperio, 1/2013

8

Рецензии/Reviews

Именно в этих обстоятель-

ствах, по мнению Плохия, и

была написана “История русов”,

замаскированная под сочинение

архиепископа Григория Кони-

ского, якобы составленное около

1769 г. Составленное от имени

уже покойного на тот момент

православного иерарха сочинение

современники должны были вос-

принимать как беспристрастный

аргумент в пользу дворянских

устремлений потомков старшины.

В “Истории русов”, как и в ме-

морандумах, подчеркнуто равен-

ство в служении трону и отчизне

малороссийского дворянства с

его “русскими братьями” и даже

первенство малороссиян. Плохий

утверждает:

Это была стратегия

сверхкомпенсации – ак-

центирование славного

прошлого казацких пред-

ков и утверждение пре-

восходства прав и свобод

малороссийского дворян-

ства как способ настаивать

на равном статусе с вели-

корусами и добиться как

можно лучших условий

интеграции в имперскую

элиту. Как нам кажется,

именно это было главной

целью автора “Истории

русов”, подчеркивавшего

не только казацкий героизм

и права, пожалованные

малороссийским дворя-

нам польскими королями,

но также исключительное

право его земляков на имя

и наследие Руси, бывшее

ядром русской имперской

идентичности (С. 167-168).

Главное отличие “Истории

русов” от меморандумов Плохий

видит прежде всего в жанре. Из-

бранный жанр, а также аноним-

ность позволяли автору смелее

конструировать героическое про-

шлое казаков и развивать аргумен-

тацию меморандумов.

Девятая глава (“Как он сде-

лал это?”) посвящена тому, как,

собственно, неизвестный автор

составил свое сочинение. По мне-

нию Плохия, его воодушевляли

сочинения двух французов – Воль-

тера (“История Карла II”) и Ж.-Б.

Шерера (“Летопись Малороссии,

или История казаков-запорожцев

и казаков Украины, или Мало-

россии”).

Если источники не да-

вали достаточно материала

для написания того вида

истории, на который его

вдохновляли его француз-

ские модели, анонимный

автор использовал свое во-

ображение в несравненно

большей степени, чем это

делали его предшествен-

ники или последующие

авторы. Он творил историю

в такой же степени, как и

фиксировал ее. Опираясь

одновременно на Просве-

щение и романтизм, автор

создал повествование, ко-

торое не только пропаган-

дировало идеи свободы,

патриотизма, борьбы с ти-

ранией, идеи человеческой

и божественной справедли-

вости, но также вдохновля-

ло воображение читателя,

желавшего слышать голос

прошлого и видеть исто-

рию, разворачивающуюся

перед его и, все в большей

степени, перед ее глазами.

Одна из причин популяр-

ности “Истории русов”

состояла в том, что она не

следовала устоявшимся

шаблонам, но учитывала

меняющиеся вкусы чита-

телей (С. 187).

Следовательно, по мнению

Плохия, использование анонимом

художественных приемов литера-

туры романтизма объясняет попу-

лярность “Истории русов” среди

читателей, в частности женщин,

число которых в читательской

аудитории ХІX в. резко возросло.

Относительно политических

убеждений автора (и его окруже-

ния) Плохий делает вывод, что

это была “попытка примирить

конфликтующие лояльности – по

отношению к нации и суверену”.

Следуя в целом уже сформиро-

вавшемуся канону “хороших” и

“плохих” гетманов, аноним вкла-

дывает свои мысли в уста Павла

Полуботка (ок. 1660–1724): “Он

олицетворяет собой идеального

гетмана, готового умереть, за-

щищая интересы своей нации,

не предавая принципа верности

правителю” (С. 198).

Опираясь на открытия и до-

гадки Александра Оглоблина,

Плохий одновременно критикует

его утверждение о существовании

“Новгород-Северского патрио-

тического кружка”. Тщательный

текстуальный анализ “Истории

русов” (особенно описаний со-

бытий после 1708 г.), в частности

топонимов, позволяет Плохию

заявлять, что это сочинение было

написано на землях бывшего

Стародубского полка (ныне в

Брянской области Российской

Федерации).

Двенадцатую главу (“Казацкая

аристократия”) Плохий посвятил

биографиям богатых стародуб-

ских помещиков Миклашевских

и Гудовичей и их покровителям

в Петербурге – кн. Александру

Безбородко, Петру Завадовскому

и Дмитрию Трощинскому, до-

стигших наивысших должностей

в эпоху Екатерины ІІ, но утратив-

ших их в царствование Павла І и

Александра І (или умерших, как

Александр Безбородко в 1799 г.).

По мнению Плохия, эти “старые

отставники”, вытесненные с им-

перского олимпа в свои поместья,

могли стимулировать общий дух

недовольства малороссийского

11

Ab Imperio, 1/2013

10

Рецензии/Reviews
дворянства (в частности, у

Д. Трощинского бывали в гостях

декабристы Муравьев-Апостол и

Бестужев-Рюмин; Михаил Микла-

шевский был тестем декабриста

Александра фон Бригена, которо-

му принадлежит первое упоми-

нание об “Истории” Кониского;

в имении Ильи Александровича

Безбородко была найдена руко-

пись “Истории русов”). Так, Пло-

хий формулирует собственную

версию о существовании кружка

“богатых стародубских помещи-

ков, связанных семейными узами

и общим опытом имперской служ-

бы” (С. 242).

В тринадцатой главе (“Осво-

божденное дворянство”) Плохий

осуществляет попытку рекон-

струкции этого кружка. Он про-

слеживает связь между инди-

видуальными карьерами подо-

зреваемых в сочувствии идеям

“Истории русов” или даже в при-

частности к ее созданию и тем, как

на страницах этого произведения

охарактеризованы те или иные

российские монархи, казацкие

гетманы и полковники. Плохий

также обращает внимание на то,

кто из числа стародубской знати и

их родственников как часто и в ка-

ком качестве упомянут в “Истории

русов”. Таким образом он очерчи-

вает круг потенциальных авторов/

соавторов, их “консультантов” и

сочувствующих читателей-рас-

пространителей рукописи на на-

чальном этапе ее существования.

В следующей главе Плохий

вплотную подходит к личности

потенциального автора, однако так

и не ставит точки в этом вопросе,

указывая на некоторые изъяны

собственной гипотезы. В центре

его внимания “социальные ква-

лификации” автора – происхож-

дение, воспитание, образование,

карьера, которые позволили бы

ему написать “Историю русов”.

В последнем, пятом, разделе

“Семейный круг” (главы “Отсут-

ствующее имя”, “Зять” и “Сопер-

ники”) Плохий воссоздает плот-

ную сеть родственных связей ста-

родубских помещиков. Углубляясь

в дружеские и неприязненные

отношения, распутывая интриги и

судебные тяжбы, Плохий мастер-

ски показывает потенциальные

возможности того, как эти связи

могли отразиться на страницах

анонимного сочинения. Наконец,

Плохий вводит в повествование

такие хорошо известные фигуры,

как малороссийский генерал-гу-

бернатор кн. Н. Репнин и истори-

ограф Д. Н. Бантыш-Каменский

(1788–1850).

8

Период последней четверти

XVIII – первой четверти XIX

века никогда не пользовался по-

пулярностью среди украинских

историков, тем паче после 1991 г.,

когда сквозной осью украинских

исторических нарративов стала

извечная борьба за собствен-

ную государственность. Полвека

между ликвидацией Запорожской

Сечи (1775) и выступлением дека-

бристов остается своеобразным

“белым пятном” в изучении и

преподавании истории Украины.

Эту лакуну обычно заполняют

историей Задунайской Сечи (су-

ществовала до 1828 г.), чтением

“Энеиды” Ивана Котляревского и

рассмотрением секретной поезд-

ки Василия Капниста к прусско-

му королю с целью совместных

действий против России. Авторы

исторических гранд-нарративов и

преподаватели истории стараются

поскорее перейти к Тарасу Шев-

ченко и Кирилло-Мефодиевскому

братству, с которого начинается

непрерывное национально-осво-

бодительное движение различных

украинофильских организаций.

Именно украинофилы вычер-

кнули из истории Украины мало-

российское дворянство, которому

было отказано в чести принад-

лежать к угнетенной украинской/

крестьянской нации.

9

Плохий фактически возвра-

щает ведущий слой населения

Левобережья в историю Украины,

демонстрируя при этом активную

политическую позицию помещи-

ков и бывших имперских санов-

ников, которые одновременно

прославляли Павла Полуботка,

защищавшего гетманство, и Ека-

терину ІІ, это гетманство оконча-

тельно ликвидировавшую. Взгля-

ды этого слоя отражает “История

русов”, и Плохий убедительно

реконструирует политическое

и историческое воображение

анонима и его окружения, а не

навязывает им идеологические

клише позднего периода, когда

нация и империя превратились во

взаимоисключающие категории:

“Автор ‘Истории русов’ не был

ни украинским националистом,

ни русофобом. Модерного укра-

инского национализма тогда еще

не существовало” (С. 352). Под-

черкивая этнические отличия

врагов Малой России, аноним

способствовал трансформации

собственной “казацкой малорос-

сийской нации” из корпоративной

в этническую.

С другой стороны, его

переход от сословной к эт-

нической концепции нации

8

Д. Н. Бантыш-Каменский. История Малой России, со времен присоединения

оной к Российскому государству до отмены гетманства, с кратким обозрением

первобытного состояния сего края. Москва, 1822.

9

“Литература, изображая в возвеличенном виде простолюдина и выставляя

рядом с ним одни пороки и глупости сословия господствующего, клеймит это

сословие печатью отвержения, или – сказать проще – считает его выродившимся и

неспособным к продолжению народного развития” (П. А. Кулиш. Украинофилам //

Пам’ятки суспільної думки України XVIII – першої половини XIX ст. Хрестоматія.

Дніпропетровськ, 1995. С. 426).

13

Ab Imperio, 1/2013

12

Рецензии/Reviews

был далек от завершения.

В социальных категориях

“Истории русов” нация ру-

сов была нацией казацкой

старшины и ее дворянских

потомков, и только иногда

членство в этой нации рас-

пространялось и на народ-

ные массы (С. 354).

Интегрированные в империю

потомки казацкой старшины

стремились сохранить свои кор-

поративные привилегии, что

противоречило просветительским

проектам централизации и унифи-

кации империи.

Сопротивление этому проекту

было в центре аргументации, из-

ложенной в “Истории русов”. Обе

стороны этого спора говорили на

языке Просвещения, но исполь-

зовали его по-разному: чтобы

подчеркнуть рациональность и

имперскую централизацию, и на-

оборот – права и свободы бывших

подданных, ныне ставших граж-

данами (С. 357).

По мнению Плохия, главный

аргумент “Истории русов” мож-

но понять только в имперском

контексте:

Автор поддерживал пре-

тензии своей нации на осно-

ву имперской исторической

идентичности – название и

наследие Руси. Он не толь-

ко представил казаков как

нацию русов, но он также

взялся изложить историю

своей родины, называемой

Малой Россией в заголовке

работы, как части обще-

русской истории. …Заявляя

претензии своей нации на

историю Киевской Руси и

подчеркивая, что название

и история Руси были укра-

дены у казаков, автор не

подрывал имперский нар-

ратив, но перестраивал его

для того, чтобы поместить

свой народ ближе к центру

империи (С. 357-358).

Плохий указывает на общие

черты чешской и малороссий-

ской элиты эпохи просвещенного

абсолютизма. В обоих случаях,

лишившись влиятельного поло-

жения в имперских столицах Вене

и Петербурге, эти элиты обраща-

ются к прошлому и способствуют

созданию исторических подде-

лок (краледворских рукописей и

“Истории русов”), необходимых

для защиты их сословных приви-

легий от имперской бюрократии.

Отличие Плохий видит в том, что

чешская аристократия основала

много институтов, позже зало-

живших культурный фундамент

модерной чешской нации. Мало-

российское дворянство этого не

сделало, поскольку имело влияние

на провинциальные центры вла-

сти, ведь именно предводители

дворянства сыграли ключевую

роль в “открытии” и распростра-

нении “Истории русов”.

Таким образом, хотя основное

внимание Плохий уделяет по-

искам автора “Истории русов”,

главной новацией его монографии

является именно анализ горизон-

та ожиданий и политического

воображения малороссийского

дворянства первой четверти XIX

века.

Каждую главу Плохий начина-

ет с очерка, в котором показывает

(возможно, иногда преувеличи-

вая) влияние “Истории русов”

и казацкого мифа в целом на

культурные и политические про-

цессы в современной Украине

(преимущественно 1970–1990-е

годов), и на российско-украинские

отношения 2000-х годов: “Ка-

зацкий миф, позаимствованный

украинским проектом националь-

ного строительства из ‘Истории

русов’ в начале XIX века, остается

важным компонентом украинской

исторической и национальной

идентичности” (С. 366). В хоро-

шо известной дискуссии о путях

формирования наций, ведущейся

между модернистами (Эрнест

Геллнер, Эрик Хобсбаум) и перен-

ниалистами (Энтони Смит, Джон

Армстронг), Плохий становится

на сторону последних, присо-

единяясь к мысли, что “далеко не

все национальные традиции были

‘изобретены’ строителями наций

в XIX веке… исторические мифы

могут быть приспособлены к раз-

личным обстоятельствам и при-

обрести новые значения в разных

контекстах” (С. 8).

Признавая масштабность и но-

ваторство исследовательского про-

екта Плохия, хотелось бы обратить

внимание также и на некоторые

спорные моменты. Так, Плохий

убедительно развенчивает многие

клише, сложившиеся в государ-

ственнической и народнической

версиях украинской историогра-

фии, однако сам четко не разделяет

“украинское” и “малороссийское”.

Для него это синонимы. Одних и

тех же персонажей он квалифици-

рует как “малороссийское дворян-

ство” (the Little Russian nobility)

и как “украинских патриотов”

(the Ukrainian patriots). При этом

в цитируемой Плохием частной

переписке “патриоты” называют

друг друга “малороссийским дво-

рянством”. Игнорируя этот нюанс,

Плохий так или иначе вписывает

“Историю русов” в “украинский

проект национального строитель-

ства”. Вполне в традиционном

русле украинского национального

дискурса Плохий считает обще-

ственно-политическую актив-

ность малороссийского дворян-

ства начала ХІХ в. начальным эта-

пом “украинского национального

проекта”, при этом декларируя,

что “подозреваемые” в причастно-

сти к появлению “Истории русов”

не были модерными украинскими

националистами. Явное противо-

речие.

15

Ab Imperio, 1/2013

14

Рецензии/Reviews

По нашему мнению, суще-

ствовало два проекта – “мало-

российский” и “украинский”.

Первый был старше, респекта-

бельнее и эволюционировал из

малороссийского автономизма

потомков казацкой старшины.

Второй – моложе и радикальнее,

с сильной разночинской и народ-

нической (позже социалистиче-

ской) составляющей. Эти проекты

существенно отличались. Для

них было характерно разное по-

нимание нации, разный уровень

мобилизации, разные террито-

риальные рамки “отечества”, не

говоря уже об отличных целях.

Оба эти проекта сосуществовали

как минимум до краха Российской

империи. Политическая и воору-

женная борьба между Украинской

Народной Республикой и Украин-

ской Державой гетмана П. Скоро-

падского в 1918 г. показала, что

приверженцы этих проектов так

и не смогли найти компромисс.

10

На очевидное отличие между

малороссийским “панством” и

“украинофилами” указывал уже

Пантелеймон Кулиш (один из

членов Кирилло-Мефодиевского

братства) в своей статье “Украи-

нофилам” (1862 г.).

11

Плохий очень ярко и подробно

пишет о том, как малороссий-

ское дворянство конструировало

“казацкий миф” для достижения

своих сословных целей. Однако

он фактически игнорирует диа-

логичность этого процесса (про-

винциальная элита и имперский

центр), не объясняет позицию

имперского центра, сводя ее ис-

ключительно к ограничениям

Геральдической комиссии и к осо-

бенностям присланных из центра

генерал-губернаторов (Куракин,

Лобанов-Ростовский, Репнин).

Хотя Плохий талантливо и весьма

убедительно расширяет круг “по-

дозреваемых”, следуя сознательно

избранному жанру детективного

расследования, он ограничивается

только мотивацией этой группы и

их социальной среды, но не пишет

о мотивации другой стороны (т.е.

имперского центра), с которой не

были согласны “подозреваемые”.

Собственно, как видели в импер-

ском центре Малороссию и ее про-

шлое? Об этом Плохий не пишет,

возможно, предполагая осведом-

ленность своего потенциального

читателя. Но игнорирование об-

раза Малороссии в перспективе

имперского центра помешало

Плохию до конца понять истинные

причины аргументированного от-

каза автора “Истории русов” от

употребления термина “Украина”

(в самом начале сочинения). Пло-

хий объясняет это его реакцией

на произведения “польских и

литовских баснословцев” начала

XIX в., использовавших термин

“Украина” в негативном кон-

тексте – “пустыня”, заселенная

усилиями Польского государ-

ства.

12

Автор же, как справедливо

указывает Плохий, подчеркивает,

что эта земля − часть “Древней

Руси”.

13

Однако он же отмечает,

что “История русов” была адресо-

вана имперскому центру и поэто-

му написана на русском. Логично

было бы предположить, что ее

главный аргумент был направлен

не против “польских происков”, но

против определенных стереотипов

в восприятии “Украины” импер-

ским центром (и шире – русским

дворянством Великороссии).

Задолго до 1654 г. у Моско-

вии/России уже имелись свои

“Украины”/“Украйны” с донски-

ми, терскими и яицкими казаками.

У имперской элиты существовало

устоявшееся представление о низ-

ком социальном происхождении

и неблагонадежном поведении

населения “украинных” земель,

принесших России множество

бедствий и даже угрожавших ее

государственности/династии/дво-

рянству. Достаточно вспомнить

участие казаков, в том числе за-

порожских, в событиях Смутного

времени, в восстаниях Степана

Разина и Кондратия Булавина. Еще

свежее в памяти современников

было восстание Емельяна Пугаче-

ва – самозваного Петра ІІІ. Все эти

“бунты” начинались на “украй-

нах”, куда от помещиков бежали

их холопы. По нашему мнению,

в писаниях “коварных” польских

“баснословцев” автора “Истории

русов” более всего раздражало

именно их указание на плебейский

характер населения “Украины”.

14

10

Olga Andriewsky. The Russian-Ukrainian Discourse and the Failure of the “Little

Russian Solution”, 1782–1917 // Culture, Nation, and Identity: The Ukrainian-Russian

Encounter, 1600–1945/ Еd. by A. Kappeler, Z. E. Kohut, F. E. Sysyn, M. von Hagen.

Toronto, 2003; Mark von Hagen. “I love Russia, and/but I want Ukraine”, or How a Rus-

sian General became Hetman of the Ukrainian State, 1917–1918 // Journal of Ukrainian

Studies. 2004. Vol. 29. no. 1-2. Pp. 115-148.

11

“… украинские народолюбцы, не обращая внимания на благородную часть

господствующего класса, как на явление естественное, и поражаясь злоупотре-

блениями силы со стороны другой, несравненно многочисленнейшей части, как

явлением чудовищным, отвернулось от всего, что составляет принадлежность

господствующего сословия, и начали искать истинной человечности только в

сословиях труждающихся и обремененных. Роковая крайность!” (П. А. Кулиш.

Украинофилам. С. 425).

12

“…новая нiкаясь земля при Днiпрi, названная тутъ Украиною, а въ ней заводятся

Польскими Королями новыя поселенія и учреждаются Украинскіе козаки; а до того

сія земля будто была пуста и необитаема, и Козаковъ въ Руси не бывало” (Исторія

Русовъ или Малой Россіи. С. ІІІ).

13

“…не видалъ въ той сторонi, называемой имъ Украиною, Рускихъ городовъ,

самыхъ древнихъ” (Там же. С. IV).

14

“…писатели оные всi свои поношенія и всiхъ родовъ неправды и клеветы на сей

народъ и на ихъ вождей и начальниковъ, называя ихъ непостояннымъ и бунтливымъ

17

Ab Imperio, 1/2013

16

Рецензии/Reviews
Поэтому он последовательно ис-

пользует термин “Малая Русь”,

указывая на древнее и благородное

происхождение местной элиты

15

и

тем самым на справедливость ее

претензий на социальный статус,

равный статусу русского (велико-

русского) дворянства.

К “украинскому националь-

ному проекту” Плохий относит

и “Припасы для малороссийской

истории, собранные Василием

Ломиковским”, составленные

В. Ломиковским (1778–1848) око-

ло 1808 г., т.е. почти одновременно

с предполагаемым временем на-

писания “Истории русов”: “Ломи-

ковский был известной фигурой на

культурной сцене на протяжении

стадии ‘собирания наследия’ укра-

инского национального проекта,

если использовать определение

Мирослава Гроха” (С. 264). Пло-

хий указывает на отличие собран-

ных провинциальным помещиком

“припасов” от официальной вер-

сии русской истории: “Припасы”

“включали копии летописей, доку-

ментов и заметок, рассказывавших

историю, сильно отличавшуюся

от той, которую продвигали им-

перские чиновники” (С. 265). К

сожалению, ни здесь, ни в других

частях монографии Плохий не

дает ответа на вопрос, какую же

историю продвигали имперские

чиновники. Что собой представ-

ляла “официальная версия русской

истории”? Плохий лишь изредка

упоминает Татищева и некоторые

учебники по русской истории. Нам

кажется, что большее внимание к

этому аспекту, соотнесение “Исто-

рии русов” с предшествующим

и современным ей имперским

историописанием (XVIII – начало

XIX в.) могло бы существенно об-

легчить читателю восприятие ар-

гументации и анонимного автора,

и самого Плохия.

Плохий высказывает весьма

интересную гипотезу о связи

кружка “подозреваемых” с де-

кабристами.

16

Однако, на наш

взгляд, он не приводит убеди-

тельной аргументации в пользу

предположения о причастности

декабристов к работе над текстом

“Истории русов” или об оказан-

ном ими влиянии на ее автора/

авторов. Одних только родствен-

ных связей “подозреваемого”

Михаила Миклашевского (его

сын и зять были декабристами) и

визитов некоторых декабристов

к Д. Трощинскому явно недоста-

точно. Более того, в “Эпилоге”

Плохий даже не упоминает о сво-

ей почти сенсационной гипотезе.

Но если вспомнить, например,

о речи Александра І в польском

сейме в 1818 г. с обещаниями

конституции, то антиавторита-

ризм “отцов” не покажется та-

ким уж оппозиционным. “Отцы”

могли продолжать считать себя

лояльными подданными, одно-

временно высказываясь в пользу

конституции и реформ. Кажется,

Плохий не всегда помещает свой

анализ в тот широкий имперский

контекст, о котором он заявил во

“Введении” к книге.

Столь же поспешным кажется

нам утверждение Плохия о влия-

нии идей Просвещения и отчасти

Великой французской револю-

ции на автора “Истории русов”,

проявившихся в его осуждении

абсолютизма как восточной де-

спотии. По мнению Плохия,

это отличает “Историю русов”

от предшествующей традиции

украинского/малороссийского

историописания. Как нам кажет-

ся, “отцы-автономисты” вполне

могли использовать риторику

шляхетского республиканизма,

которую элита Гетманщины

унаследовала вместе со многи-

ми иными чертами культуры от

Речи Посполитой и продолжала

воспроизводить в имперском

контексте.

17

хлопствомъ, по своевольству, будто, и буйству своему бунты и нестроенія под-

нявшимъ” (Там же. С. ІІ-ІІІ); “Польскіе жь историки показываютъ еще, будто они

набиралисъ изъ разной вольницы или сволочи, и поселены отъ ихъ Королей на

пустыхъ земляхъ внизу рiкъ Днiпра и Буга” (Там же. С. 18).

15

На самом же деле конструирование “древнерусского прошлого” для “Украины”

было явлением достаточно новым и спорадическим. В случае с Украиной XVII–

XVIII вв. довольно сложно говорить о некоем континуитете с домонгольским про-

шлым или хотя бы наличии непрерывной традиции представлений о “Руси”, на что

справедливо указывает А. П. Толочко: Олексій Толочко. “Русь” очима “України”: в

пошуку самоідентифікації та континуїтету // Доповіді на ІІ Міжнародному конгресі

україністів. Ч. 1. Львів, 1994. С. 68-75. http://www.ukrhistory.narod.ru/texts/tolochko-1.

htm (последнее посещение 2.06.2011).

16

“В начале ХІХ века поместья украинской знати, такие как Понуривка, стали

рассадниками оппозиции к имперскому режиму. Именно там, в домах потомков

казацкой старшины, старая автономистская традиция Гетманщины соединилась с

новыми течениями политической и социальной мысли, связанными с декабрист-

ским движением, чтобы создать неожиданный союз против авторитарной политики

Петербурга. ‘Отцы’, вытесненные из имперского центра власти и ощущавшие

угрозу официальных усилий лишить их последних знаков их региональных при-

вилегий, объединились с бунтарями-‘сыновьями’, жаждавшими конституции и

либеральных реформ. История, в особенности переосмысленный казацкий миф,

стала той коллективной основой, на которой ‘отцы’ и ‘сыновья’ могли встретиться

с глазу на глаз” (С. 229). “Отвергнутые российским политическим истеблишмен-

том в начале ХІХ в., украинские старорежимные отставники нашли общий язык

с поколением Грибоедова. Этот неожиданный союз старого и нового был смесью,

чрезвычайно опасной с имперской точки зрения, смесью мечтаний об автономном

казацком прошлом и планов о либеральном и конституционном будущем” (С. 240).

17

Подробнее см.: Наталя Шліхта. Елементи річпосполитської ідеології та політичної

риторики в “Історії Русів” // Молода нація. 2000. № 1. С. 5-23. http://smoloskyp.org.

ua/-leftmenu-173/ftmenu-197/71-2000/247--2000.html (последнее посещение 2 июня

2011 г.). Эту публикацию С. Плохий один раз упоминает в своей книге.

19

Ab Imperio, 1/2013

18

Рецензии/Reviews

Михаил НЕМЦЕВ

У

бедительная

форма

памяти

Johanna Lilndbladh (Ed.), The

Poetics of Memory in Post-Totali-

tarian Narration (=CFE Conference

Papers Series No. 3) (Lund: The

Centre for European Studies at Lund

University, 2008). 201 pp. ISSN:

1654-2185.

Название сборника “Поэтика

памяти” звучит почти как “по-

литика памяти”, и при быстром

поверхностном чтении какого-

нибудь каталога так его и можно

прочитать. И – ошибиться, потому

что речь идет о другом исследо-

вательском подходе. Если под

“политикой памяти” понимают

разнообразные методы и формы

политического использования па-

мяти и ее трансформации при из-

менении политических режимов,

то “Поэтика памяти” – исследо-

вание формирования и структу-

рирования самой памяти о про-

шлом. Отношения власти могут

быть значимым фактором, но к их

действию поэтика памяти отнюдь

не сводится. Память не функция

властных отношений, хотя такое

ощущение у социальных исследо-

вателей иногда возникает.

18

“Народническая (или украинофильская) историография… не дала целостного

концептуального обзора истории Украины, занятая преимущественно ‘деконструк-

цией’ русской истории, превращением ее в историю двух народностей или историю

федералистских элементов” (Сергій Єкельчик. Українофіли: світ українських

патріотів другої половини ХІХ століття. Київ, 2010. С. 196).

В целом не только содержание,

но и форма монографии Плохия

может послужить образцом для

многих восточноевропейских

историков. Это наглядный пример

того, как исследователь может

избежать научной самоизоляции,

а периферийную тему своих

научных изысканий сделать ин-

тересной для читателей даже за

пределами узкого круга специали-

стов в области “славянских и вос-

точноевропейских исследований”.

(Не секрет, что Восточная Европа,

особенно после краха коммуниз-

ма, стала периферийным регио-

ном в мировой гуманитаристике.)

Не только для англоязычного и

русскоязычного читателя, но и

для многих украинских истори-

ков, привыкших думать в русле

украинофильской/народниче-

ской исторической парадигмы,

18

с ее постулатом об угнетенном/

колониальном статусе украин-

ской нации (сведенной почти

исключительно к крестьянам и

интеллигентам-“будителям”) в со-

ставе Российской империи, новая

книга Плохия, безусловно, станет

открытием.

“Поэтика памяти” может стать

влиятельной категорией исследо-

вательского подхода, рассматрива-

ющего коллективную память как

процесс постоянного и непрерыв-

ного формирования и перефор-

мирования значимых фрагментов

прошлого. Причем память может

быть представлена в виде постро-

енного по собственным правилам

рассказа (нарратива) и выражать

текущее состояние общности, к

которой принадлежат носители

памяти – ее рассказчики. Такая

“память” не отчуждена от про-

цесса рассказывания о прошлом,

более того, рассказывание и есть

сама память. Этот “герменевти-

ческий” подход восходит не к со-

циологии коллективных представ-

лений Дюркгейма − Хальбвакса,

а скорее к герменевтической тра-

диции, особенно представленной

поздними работами Поля Рикера.

Авторы данного сборника, со-

ставленного из работ участников

одноименной конференции, про-

шедшей в Лундском университете

в мае 2007 года, рассматривают

“истории памяти” на примерах не-

давнего прошлого разных культур

и стран. Не все они традиционно

относятся к числу “тоталитарных

стран”, но у всех в прошлом есть

“неудобные” страницы − это Ир-

ландия, Румыния и Сербия, Китай

и Южная Африка. Основное же

внимание уделено постсоветско-

му пространству: половина всех

статей анализирует “поэтику

памяти” на постсоветском россий-

ском материале. О них и пойдёт

речь в этой рецензии. Еще две

статьи посвящены Белоруссии и

Латвии. В этих странах “совет-

ское” также является недавним

всеобщим опытом, для которого

еще не установились нормы дис-

курсивной репрезентации.

В предисловии редактор сбор-

ника Джоанна Линдблад, опира-

ясь на работы философов Томаса

Вегенбаура и Пола Эйкина, объ-

ясняет предмет своего интереса.

Память нельзя рассматривать как

склад событий-воспоминаний,

последовательно накапливаемых

в течение жизни, к которому об-

ращаются по мере надобности

и которые могут быть оценены

как более или менее “истинные”.

Память имеет “некогнитивный и

аффективный характер” (С. 5), и

события прошлого не могут быть

переданы в виде объективиро-

ванного текста, доступного для

восприятия, наподобие математи-

ческих истин. Это “часть текущего

контекста воспоминания – выбора

слов, метафор, манеры повествова-

ния и т.д.” (Там же). Поэтому текст,

в форме которого только и может

быть зафиксировано воспомина-

ние, играет не только важную роль

источника знаний о прошлом, но

фактически первичен онтологиче-

ски по отношению к содержанию

индивидуальной и коллективной