Екатерина II без ретуши

сост. А. Р. Фадеева

* * *

Предисловие

Эта книга представляет собой взгляд на российскую императрицу Екатерину II

Алексеевну. Взгляд без глянца, ретуширования и фальши. На дела, мысли, мечты
Екатерины

мы

смотрим

глазами

самой

императрицы,

ее

приближенных,

ее корреспондентов по переписке, ее современников. Подобный подход позволит читателю
увидеть личность Екатерины II во многом по-новому.

Екатерине II посвящено огромное множество классических научных монографий. В них

она предстает перед нами и Северной Семирамидой, и душительницей казачьей вольницы –
Пугачевского восстания, и просвещенным монархом, и венценосной путешественницей.
Немало работ и эпистолярного характера, в основном посвященных фаворитам
императрицы. Подобные сочинения вносят элемент скандальности и «желтизны». Мы же
предприняли попытку отойти от указанных выше стереотипов и посмотреть на биографию
Екатерины II как на биографию женщины: сначала молодой девушки, потом нелюбимой
жены, а впоследствии и первой дамы Российской империи.

Настоящее имя Екатерины II, а точнее ее имя до приезда в Россию, было София Августа

Фредерика Ангальт-Цербстская. Она родилась 21 апреля 1729 года в маленьком
провинциальном немецком городке Штеттин (сейчас это польский город Щецин). Отцом
будущей императрицы был Христиан Август Ангальт-Цербстский. Он состоял на службе
у прусского короля, был полковым командиром, комендантом, затем губернатором города
Штеттина. Матерью Софии приходилась Иоганна Елизавета, из рода Гольштейн-Готторп.
Родители Софии сочетались браком, когда Христиану Августу было тридцать семь лет,
а Иоганне Елизавете всего шестнадцать.

Несмотря на столь знатную родословную, семья герцога Цербстского была небогатой.

Фике, так домашние называли Софию Августу Фредерику, не могла получить ни блестящего
образования, ни достойного для княжеского рода воспитания, что объяснялось недостатком
средств. В семье, помимо Софии, было еще четверо детей, которые росли болезненными
и требовали дополнительного внимания. Мать Фике не особо занималась домашними
делами, предпочитая этому балы, путешествия и развлечения. Неудивительно, что будущая
российская императрица получила достаточно скромное образование. Она училась лишь
немецкому языку, танцам и музыке. И только ее воспитательница, мадам Кардель, о которой
Екатерина II на протяжении всей жизни сохраняла самые теплые воспоминания, пыталась
вложить в нее нечто большее, чем обычные знания. Такой подход к воспитанию Софии
Августы Фредерики объясняется еще и тем, что ее готовили к замужеству за каким-нибудь
мелким князем. Однако этой девушке была уготована другая судьба.

В России в это время царствует Елизавета, и, выбирая невесту для своего племянника,

она обращает внимание на прелестную Фике. Почему императрица из огромного количества
претенденток выбрала в жены великому князю Петру именно ее? Ответить однозначно
достаточно

сложно

–

возможно,

Елизавете

заговорили

ее

старые

чувства

к несостоявшемуся жениху Карлу, который принадлежал к Голштинскому дому. А возможно,
она просто руководствовалась здравым смыслом: столь простая девушка, не обладавшая
обширными династическими связями, не избалованная придворной жизнью, не будет
привлекать излишнее внимание к своей персоне и будет верной опорой своему мужу. Как мы

знаем, судьба распорядилась по-другому. София Августа Фредерика вписала себя крупными
буквами в историю России XVIII века, став для своих подданных «Матерью Отечества».

В 1743 году принцесса Фике получает приглашение от императрицы посетить Санкт-

Петербург, а вместе с приглашением и изрядную сумму денег на дорожные расходы. И уже
в 1744 году София инкогнито прибывает в Россию вместе со своей матерью. Дальше события
начинают разворачиваться стремительно. По воспоминаниям современников, юный великий
князь Петр Федорович и молодая принцесса с первого взгляда понравились друг другу.
София Августа Фредерика принимает православие и имя Екатерины Алексеевны,
происходит ее помолвка с наследником престола, они начинают совместную жизнь.

При ближайшем рассмотрении Петр Федорович оказался совсем другим человеком.

Он удивлял Екатерину своим инфантилизмом, странными наклонностями и бестактностью.
Петр любил играть со своими солдатиками, праздно проводить вечера с приближенными,
муштровать свои полки, специально выписанные из Пруссии. К тому же Петр не слишком
серьезно относился к супружеской клятве и не был верным мужем. Это иногда доходило
до крайностей, когда он советовался с Екатериной относительно своих внебрачных связей.

Неудачная семейная жизнь Екатерины побуждает ее заниматься самообразованием.

Она читает книги по истории, философии, юриспруденции, сочинения античных авторов,
французских просветителей. А главными развлечениями для нее стали охота, верховая езда,
маскарады и танцы. Между тем императрица Елизавета все чаще выражает недовольство
тем, что у молодых супругов нет детей. Взяв ситуацию в свои руки, императрица вводит
в круг общения Екатерины Алексеевны графа Сергея Салтыкова. Как бы то ни было,
20 сентября (1 октября) 1754 года Екатерина родила будущего наследника престола, Павла
Петровича. По воле императрицы Елизаветы сына у Екатерины сразу же забрали и лишили
ее возможности его воспитывать, позволяя лишь изредка видеться. Екатерина вспоминала,
что здесь с ней обошлись крайне грубо – как только младенец появился на свет, про нее
тут же забыли, и никто не обращал внимания на принцессу, которая к тому же очень тяжело
перенесла роды.

После рождения Павла отношения с мужем и Елизаветой Петровной окончательно

испортились. Петр продолжал предаваться детским забавам и пьянству. Екатерина
продолжала изучать различные науки, читать и вести достаточно скучную жизнь при дворе,
время от времени, в свою очередь, заводя романы. Именно на этот период приходится ее
любовная связь со Станиславом Понятовским. Он открывает череду ее блестящих фаворитов,
большинство из которых сыграли видную роль в истории России.

Время бежало быстро, в 1761 году скончалась императрица Елизавета. Императором

России стал нелюбимый муж Екатерины, Петр Федорович, теперь уже Петр III. Этот
император весьма противоречив в оценках историков. Одни исследователи считают Петра
никчемным, недальновидным политиком, неспособным управлять огромной империей,
другие представляют картину его царствования в более умеренных тонах. Но результат
очевиден – через полгода произошел дворцовый переворот, один из последних дворцовых
переворотов, который привел к смене власти. Теперь российский трон на тридцать четыре
года заняла немецкая принцесса София Августа Фредерика.

Возможно, что ее восшествие на престол это просто дело случая. Ведь если бы Елизавета

Петровна не была бездетна, если бы не объявила своим наследником герцога Карла Петра
Ульриха (Петра III), если бы не решила женить его на немецкой принцессе Софии Августе
Фредерике Ангальт-Цербстской, наконец, если бы Петр был умнее, а София Августа

не столь тщеславна… то наша история пошла бы по совсем другому пути. Но история,
как известно, не знает сослагательного наклонения.

После смерти Петра III, в момент восшествия на престол, по словам самой же

Екатерины II, страна находилась в критическом состоянии: финансы были запущены,
отсутствовали даже сметы доходов и расходов, армия не получала жалованья, флот был
в плачевном состоянии, крепости разрушались. К тому же императрица постоянно
чувствовала шаткость своего положения, несмотря на то что от свергнутого супруга удалось
избавиться – через несколько дней после переворота его лишили жизни гвардейцы,
приставленные для охраны. Сын Павел серьезной угрозы не представлял, поскольку не имел
опоры ни в гвардии, ни при дворе. Самым опасным претендентом на престол Екатерина
считала 22‑летнего Иоанна Антоновича, сына императрицы Анны Леопольдовны, который
был заключен в Шлиссельбургской крепости. Неслучайно императрица вскоре после
воцарения захотела увидеть его собственными глазами. Он выглядел физически здоровым,
но многолетняя жизнь в полной изоляции сделала свое дело – он оказался умственно
неразвитым, больным человеком. Екатерина II несколько успокоилась, но полной
уверенности, что имя Иоанна Антоновича не станет препятствием для ее царствования, у нее
не было. И, как показали последующие события, ее опасения были не напрасны.

Во время ее путешествия в Прибалтику в 1764 году, где Екатерина II прославляла себя

как внучку Петра Великого, произошла попытка совершения дворцового переворота. Один
из младших офицеров, служивших в Петербурге, а именно В. Я. Мирович, попытался
освободить Иоанна Антоновича из крепости и возвести его на престол. Этот заговор мог
лишить императрицу трона, но солдаты и офицеры Шлиссельбургской крепости проявили
твердость: Иоанн Антонович был убит, а Мирович – арестован.

Трудно понять, как иностранка, фактически убившая собственного мужа, лишив его

престола, окружившая себя фаворитами, могла удерживать российский престол в течение
тридцати четырех лет. Что помогло ей в этом? Возможно, она уяснила, что ее единственный
выход – «стать более русской, чем сами русские». Существует анекдот, который передает
отношение Екатерины к своему положению. Как-то она заболела, и врач «пускал» ей кровь.
Когда ее спросили о самочувствии, она ответила, что теперь все будет хорошо,
так как последнюю немецкую кровь из нее выпустили, осталась одна русская.

Екатерина II старательно изучала русский язык, русские обычаи, особенно усердствовала

в изучении православия. В связи с этим нельзя обойти вниманием набожность молодой
императрицы. Она считала себя главой и защитницей Русской православной церкви. Вскоре
после восшествия на престол, в 1763 году, она совершила паломничество по святым местам
центральной России, а именно в Ярославль и Ростов Великий, где усердно молилась. Однако
в более поздних воспоминаниях она открыто говорила, что на молебнах ей бывало скучно,
и искренне возмущалась тем, что на папертях русских церквей такое количество нищих.
Вера ее, по-видимому, была не слишком глубока. Кроме того, она проповедовала
веротерпимость: императрица всегда проявляла внимание к проблемам других конфессий,
прекрасно отдавая себе отчет в том, что Россия – многоконфессиональная страна. При ней
было прекращено преследование старообрядцев, строились католические и протестантские
церкви, мечети. Но все это не помешало ей провести секуляризацию церковных земель
в пользу государства.

Екатерину II Алексеевну ожидало продолжительное и необычайное царствование,

ставшее целой эпохой в истории России. Она многое изменила в законодательной сфере,

в государственном устройстве, во внутренней и внешней политике России. При ней границы
империи раздвинулись еще дальше на запад, юг и восток. Начинал активно
функционировать Московский университет, развивалось женское и начальное образование.
Могущество русской Церкви было поставлено под полный контроль государства, был решен
вопрос о церковном землевладении. Дворянство обрело вольности и права, переживая свой
золотой век. Города расширялись, строились по регулярному плану, приобретая столичные
черты. Губернии и уезды кроились по новому образцу, создавался новый тип местного
самоуправления. Бюрократическая машина начинала набирать ход.

Разумеется, одна Екатерина II не справилась бы с таким количеством дел и, как любой

хороший управленец, вела разумную кадровую политику, стараясь доверять людям ярким
и талантливым. По ее собственному признанию, она не обладала творческим умом,
но хорошо улавливала всякую дельную мысль и использовала ее в своих целях. Екатерина
Алексеевна подчиняла себе людей разными средствами – то мягким обращением
и доброжелательностью, то игрой на их самолюбии и честолюбии, внушая им, ради
выполнения долга и расположения к ним императрицы, готовность к самопожертвованию.

Вместе с тем Екатерина II была очень тщеславна и более всего на свете дорожила своей

властью. Ради ее сохранения она готова пойти на любые компромиссы в ущерб своим
убеждениям. К негативным чертам характера императрицы можно отнести и ее пристрастие
к внешнему блеску, помпезности. Младший современник Екатерины II, знаменитый историк
Н. М. Карамзин, верно подметил такую особенность императрицы, как ее интерес
не к сущности вопроса, а к его внешней форме, желание демонстрировать благополучие,
которого не существовало. Стоит обратиться в качестве примера к двум последним
путешествиям императрицы (в Белоруссию в 1780 году и в Крым в 1787-м), обставленные
с пышностью и блеском, стоившие казне огромных затрат. В письме к Вольтеру она явно
приукрашивает действительность, говоря, что налоги в России необременительны,
что в России нет мужика, который бы не имел курицы на обед, и в то же время каждое
путешествие императрицы ложилось тяжелым бременем на русских крестьян. Получалась
парадоксальная ситуация: в каждой такой поездке Екатерина вела себя как щедрая
благотворительница, но эта щедрость всегда подкреплялась специальным налогом
на поставку лошадей, провизии и фуража для путешественников.

Но в общении с подданными Екатерина II была, как правило, сдержанна, терпелива,

тактична. Она была прекрасным собеседником, умела внимательно выслушать каждого.
До последних лет царствования, и в счастливые дни, и в трудные времена, она по утрам
встречала статс-секретарей с неизменной улыбкой. Кроме того, Екатерина была очень
работоспособным человеком: занималась делами по двенадцать часов в день, и ничто
не могло помешать ее планам. Даже предпринимая путешествия, которые иногда
продолжались больше полугода, она ни разу не изменила установленному распорядку дня:
ранний подъем, работа, завтрак, опять работа, обед, работа, ужин.

Такие успехи в управлении огромной страной, как во внутренней, так и во внешней

политике, стоили императрице очень дорого. Она часто подчеркивала в себе мужской склад
характера и была лишена счастья быть женщиной в высшем, человеческом смысле этого
слова – возможности познать истинные материнские чувства, полностью отдаваясь
воспитанию ребенка, или посвятить себя любви к единственному мужчине. Вероятно,
Екатерина Алексеевна была не из тех женщин, которые могли вести такой образ жизни.
А возможно, Екатерине просто не посчастливилось встретить достойного человека.

Как бы там ни было, время Екатерины II – расцвет фаворитизма. Расставшись после

восшествия на престол со Станиславом Понятовским, дав отставку в начале 1770-х годов
Г. Г. Орлову, она впоследствии сменила целый ряд фаворитов. Часто с фаворитом Екатерина
проводила несколько лет, а затем расставалась по самым разным причинам (из-за его
смерти, измены или недостойного поведения), но никто не был подвергнут опале.
Все фавориты были щедро награждены – чинами, титулами, деньгами и крепостными
крестьянами. Всю свою жизнь Екатерина искала мужчину, который был бы ее достоин,
разделял бы ее убеждения и взгляды. Но найти такого человека, как уже было сказано выше,
ей, по-видимому, так и не удалось.

Какой бы талантливой и великой Екатерина Алексеевна ни была, она простой человек,

а все люди смертны. Утром 6 ноября 1796 года императрица не собиралась ничем нарушать
привычный распорядок дня. Встав с постели и выпив чашку кофе, она отправилась
в туалетную комнату, где задержалась несколько дольше обычного. В этот день дежурным
камердинером при Екатерине был Захар Зотов, который, обеспокоенный такой задержкой
императрицы и почуяв недоброе, осторожно заглянул в туалетную комнату и с ужасом
увидел на полу распростертое тело Екатерины. Императрицу перенесли в опочивальню,
постелили на полу красный сафьяновый матрац и уложили на него. У Екатерины случилось
кровоизлияние в мозг. Врачи пытались ее спасти: прикладывали к ногам шпанские мушки,
давали ей рвотные порошки, наконец, пустили кровь. Но все было тщетно. В 9 часов
45 минут вечера лейб-медик Роджерсон объявил, что императрица Екатерина II скончалась.

Наступил момент, которого сын Екатерины, Павел Петрович, ждал всю жизнь. Он стал

императором России, место на троне наконец-то было свободно. Видимо, его нелюбовь
к матери была столь велика, что это чувство руководило Павлом I даже в вопросах
управления страной. В любой сфере политики, где Екатерина II проводила какие-либо
реформы, Павел I стремился все делать наоборот. Но главным, как нам кажется, в его
отношениях с матерью было то, что он с детства не получал от нее должного внимания.
Сначала их разлучила Елизавета, а потом уже и самой Екатерине он казался чужим. Однако
Екатерина Алексеевна очень любила своих внуков, Александра и Константина, посвящала
им много времени, лично занималась их образованием и даже, как любая бабушка,
баловала их. На государственном уровне эта любовь проявилась весьма необычно: Екатерина
задумала лишить Павла трона и передать престол сразу старшему внуку, Александру, но,
встретив сильное сопротивление сановников, была вынуждена отказаться от этой идеи.
Павел и здесь сумел пойти наперекор матери – его закон о престолонаследии 1797 года
запрещал женщинам наследовать трон и устанавливал четкий принцип передачи власти
лишь по мужской линии.

Еще задолго до кончины Екатерина II составила эпитафию для своего будущего

надгробия: «Здесь покоится Екатерина Вторая. Она прибыла в Россию в 1744 году, чтобы
выйти замуж за Петра III. В четырнадцать лет она приняла троякое решение: понравиться
своему супругу, Елизавете и народу. Она не упустила ничего, чтобы добиться в этом
отношении успеха. Восемнадцать лет, исполненных скуки и одиночества, побудили ее
прочесть много книг. Взойдя на российский престол, она приложила все старания к тому,
чтобы дать своим подданным счастье, свободу и материальное благополучие. Она легко
прощала и никого не ненавидела. Она была снисходительна, любила жизнь, отличалась
веселостью нрава, была истинной республиканкой по своим убеждениям и обладала добрым
сердцем. Она имела друзей. Работа давалась ей легко. Ей нравились светские развлечения

и искусства».

А. Р. Фадеева

Часть I

Приезд в Россию. Замужество

Екатерина II (1729–1796), всероссийская императрица. Из «Записок» Екатерины II:

Я родилась в Штеттине, в Померании, 2 мая нового стиля 1729 г. Моя мать, вышедшая

замуж за моего отца в 1727 г., пятнадцати лет от роду, чуть не умерла, производя меня
на свет. С большим трудом она поправилась через 19 недель болезни. Когда мне было два
года, меня сдали на руки одной француженке, девице, дочери профессора из Франкфурта-
на-Одере, по имени Кардель. В три с половиной года, говорят, я читала по-французски;
я этого не помню….Знайте, что я родилась в доме Грейфенгейма, в Мариинском приходе,
что я жила и воспитывалась в угловой части замка и занимала наверху три комнаты
со сводами, возле церкви, что в углу. Колокольня была возле моей спальни. Там учила меня
мамзель Кардель и делал мне испытания (Prifungen) г. Вагнер. Через весь этот флигель,
по два или по три раза в день, я ходила, подпрыгивая, к матушке, жившей на другом конце.
…В 1737 г. я была с матерью в первый раз в Берлине; теперешняя королева, которая там
находилась, пожелала меня видеть. Я поехала ко двору, меня заставили болтать, играть;
я ужинала с королевой, а потом у наследного принца. Мы оставались всю зиму в Берлине.
С этого года до 1743-го я проводила каждый год по 2 месяца в Брауншвейге, зиму в Берлине,
а остальное время до 1740 г. в Штеттине, а потом в Цербсте.

Варвара Николаевна Головина (1766–1819), графиня, урожденная княжна Голицына.

С детства была приближена ко двору Екатерины II, которая ее любила. Из «Записок»:

Императрица была воспитана при дворе принца Ангальтского, своего отца,

невежественной и плохо воспитанной гувернанткой, которая едва могла научить ее читать.

Андрей Тимофеевич Болотов (1738–1833), писатель, философ, агроном, ботаник.

Из «Жизни и приключений Андрей Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Сей голштинский принц (будущий Петр III) был еще в 1742 году, когда было ему только

14 лет от рождения, признаваем наследником шведского и российского престола и получал
уже от Швеции титул королевского высочества.

Из «Записок» Екатерины II:

Отец Петра III, голштинский герцог Карл Фридрих – племянник шведского короля

Карла XII, – был государь слабый, бедный, дурен собою, небольшого роста… Он умер
в 1739 году, и опеку над его сыном, которому тогда было около 11 лет, принял его
двоюродный брат, герцог Голштинский и епископ Любекский, Адольф Фридрих,
вступивший потом, вследствие Абовского мира и по ходатайству императрицы Елизаветы,
на шведский престол. В первый раз я увидала Петра III одиннадцати лет, в Евтине, у его

опекуна, принца-епископа Любекского, через несколько месяцев после кончины отца его,
герцога Карла Фридриха. Это было в 1739 году. Принц-епископ созвал в Евтине всех
родственников, чтобы представить им своего питомца. Моя бабушка (мать принца-
епископа) и сестра его, моя мать, приехали из Гамбурга и привезли меня с собою. Мне было
тогда десять лет. Кроме того, там были еще принц Августин и принцесса Анна, брат и сестра
принца-опекуна и правителя Голштинии. Там я услыхала, как собравшиеся родственники
толковали между собою, что молодой герцог наклонен к пьянству, что его приближенные
не дают ему напиваться за столом, что он упрям и вспыльчив, не любит своих
приближенных и особливо Брюмера; что, впрочем, он довольно живого нрава, но сложения
слабого и болезненного. Действительно, цвет лица его был бледен; он казался тощ
и нежного темперамента. Он еще не вышел из детского возраста, но придворные хотели,
чтобы он держал себя как совершеннолетний. Это тяготило его, заставляя быть в постоянном
принуждении. Натянутость и неискренность перешли от внешних приемов обращения
и в самый характер. Мать его, дочь Петра I, скончалась от чахотки через два месяца после
его рождения… Ее сокрушили тамошняя жизнь и несчастное супружество. Главными
воспитателями Петра III были гофмаршал двора его, Брюмер, родом швед, потом обер-
камергер Берхгольц и четыре камергера, из которых один – Алхерфельдт, написавший
историю Карла XII. Вахмейстер был швед, а двое других, Вольф и Мадфельдт – голштинцы.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Всем известно, что был сей (будущий) государь хотя и внук Петра Великого,

но не природный россиянин, а рожденный от дочери его, Анны Петровны, бывшей
в замужестве за голштинским герцогом Карлом Фридрихом, в Голштинии, и воспитанный
в лютеранском законе, следовательно, был природою немец и назывался сперва Карлом
Петром Ульрихом.

Станислав Август Понятовский (1732–1798), граф Понятовский, последний польский

король и великий князь литовский (1764–1798), один из фаворитов будущей императрицы,
Екатерины II. Из «Мемуаров»:

Бабушка принца была сестрой Карла XII, его мать – дочерью Петра Великого, и тем

не менее природа сделала его трусом, обжорой и фигурой столь комичной во всех
отношениях, что, увидев его, трудно было не подумать: вот Арлекин, сделавшийся
господином. Принцу было лет двенадцать или тринадцать, когда Елизавета вызвала его
в Россию, велела ему принять православие и провозгласила своим наследником. Принц
сохранил, однако, верность лютеранской церкви, крестившей его при рождении,
преувеличенное представление о значительности своей Голштинии и убеждение,
что голштинские войска, во главе которых он будто бы сражался и побеждал бог весть
сколько раз, были, после прусских, лучшими в мире и намного превосходили русские.

Клод Карломан Рюльер (1735–1791), французский писатель и поэт, в начале 1760-х гг.

был секретарем при французском посланнике в России Бретейле. Из «Истории и анекдотов
революции в России в 1762 году»:

На четырнадцатом году Петр III прибыл в Санкт-Петербург, 5 февраля 1743 г.

По принятии греко-российского исповедания наречен Петром Федоровичем и манифестом

7 ноября объявлен Великим Князем и наследником Всероссийского престола.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Вскоре потом, а именно в 1744 году, совокуплен браком на выписанной также

из Германии немецкой ангальт-цербстской принцессе Софии Августе, названной потом
Екатериною Алексеевною.

Из «Записок» Екатерины II:

Народ дор́огой говорил: «Это везут невесту для Великого Князя». В 7 верстах от города

камер-юнкер, в настоящее время камергер Сиверсс (которого я знала с Берлина, куда он
возил королю орден св. Андрея Первозванного), приехал к нам навстречу с приветствиями
от имени Императрицы и поместился в санях, где я была с матерью. Проехав через весь
город, мы вышли у Головинского дворца, где увидели принца Гомбургского и весь двор
внизу лестницы.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Великий князь Петр Федорович, с коим она была в близком родстве, по разным

политическим переворотам призван был из Голштинии в Россию как ближайший наследник
престола; и когда принцессы знатнейших европейских домов отказались соединить судьбу
свою с наследником столь сильно потрясаемого царства, тогда избрали Екатерину
в супружество. Сами родители принудили ее оставить ту религию, в которой она воспитана,
чтобы принять греко-российскую, и в условии было сказано, что если государь умрет
бездетен от сего брака, то супруга его непременно наследует престол.

Чтобы судить о его характере, надо знать, что воспитание его вверено было двоим

наставникам редкого достоинства; но их ошибка состояла в том, что они руководствовали
его по образцам великим, имея более в виду его породу, нежели дарования. Когда привезли
его в Россию, сии наставники, для такого двора слишком строгие, внушили опасение к тому
воспитанию, которое продолжали ему давать. Юный Князь взят был от них и вверен подлым
развратителям; но первые основания, глубоко вкоренившиеся в его сердце, произвели
странное соединение добрых намерений под смешными видами и нелепых начертаний,
направленных к великим предметам. Воспитанный в ужасах рабства, в любви к равенству,
в стремлении к героизму, он страстно привязался к сим благородным идеям, но мешал
великое с малым и, подражая героям – своим предкам, по слабости своих дарований
оставался в детской мечтательности.

Из «Записок» Варвары Николаевны Головиной:

Он был некрасив, слабоволен, маленького роста, мелочен, пьяница и развратник.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

По особливому несчастию случилось так, что помянутый принц, будучи от природы

не слишком хорошего характера, был и воспитан еще в Голштинии не слишком хорошо,

а по приведении к нам в дальнейшем воспитании и обучении его сделано было
приставленными к нему великое упущение; и потому с самого малолетства заразился уже он
многими дурными свойствами и привычками и возрос с нарочито уже испорченным нравом.

Из «Записок» Екатерины II:

С детства он не хотел ничему учиться, и я слышала от его приближенных, что в Киле

по воскресеньям и в праздничные дни стоило великих трудов, чтоб заставить его идти
в церковь и подчиняться благочестивым обрядам, и что в разговорах с Симоном Тодорским
он по большей части обнаруживал отвращение от религии. Его императорское высочество
не хотел ни с чем согласиться, спорил о каждом предмете, и приближенные его часто
бывали призываемы, чтоб охладить его горячность и склонить к более мягким выражениям.
Наконец, после многих для себя неприятностей, он подчинился воле императрицы, своей
тетки, но, может быть, по предрассудку, по привычке или по охоте противоречить он
несколько раз выражал, что ему приятнее было бы уехать в Швецию, нежели оставаться
в России. Брюмер, Берхгольц и другие голштинцы оставались при нем до его женитьбы.
К ним для виду присоединили несколько учителей. Преподаватель русского языка Исаак
Веселовский с самого начала являлся редко, а потом вовсе перестал ходить; профессор
Штелин, который должен был учить его математическим наукам и истории, собственно
только и играл с ним и служил вместо шута. Всех точнее был балетмейстер Ланге, учивший
танцеванию.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Ко всему тому совокупилось еще и то, что каким-то образом случилось ему сдружиться

по заочности с славившимся тогда в свете королем прусским и заразиться к нему
непомерною уже любовью и не только почтением, но даже подобострастием самым. Многие
говорили тогда, что помогло к тому много и вошедшее в тогдашние времена у нас в сильное
употребление

масонство.

Он

введен

был

как-то

льстецами

сообщниками

в невоздержанностях своих в сей орден, а как король прусский был тогда, как известно,
грандметром сего ордена, то от самого того и произошла та отменная связь и дружба его
с королем прусским, поспешествовавшая потом так много его несчастию и самой пагубе.
Что молва сия была не совсем несправедлива, в том случилось мне самому удостовериться.
Будучи еще в Кёнигсберге и зашед однажды пред отъездом своим в дом к лучшему
тамошнему переплетчику, застал я нечаянно тут целую шайку тамошних масонов и видел
собственными глазами поздравительное к нему письмо, писанное тогда ими именем всей
тамошней масонской ложи; а что с королем прусским имел тогда он тайное сношение
и переписку, производимую чрез нашего генерала Корфа и любовницу его, графиню
Кейзерлингшу, и что от самого того отчасти происходили и в войне нашей худые успехи,
о том нам всем было по слухам довольно известно; а, наконец, подтверждало сие некоторым
образом и то, что повсеместная молва, что наследник был масоном, побуждала тогда весьма
многих из наших вступать в сей орден, и у нас никогда так много масонов не было,
как в тогдашнее время.

Из «Мемуаров» Станислава Августа Понятовского:

Он заявил однажды князю Эстергази, послу венского двора при дворе его тетушки:
– Как можете вы надеяться одолеть короля Пруссии, когда австрийские войска даже

с моими сравниться не могут, а я вынужден признать, что мои уступают прусским?..

Мне же принц сказал в порыве откровенности, которой удостаивал меня довольно часто:
– Подумайте только, как мне не повезло! Я мог бы вступить на прусскую службу,

служил бы ревностно – как только был бы способен, и к настоящему времени мог бы
надеяться получить полк и звание генерал-майора, а быть может, даже генерал-
лейтенанта… И что же?! Меня притащили сюда, чтобы сделать Великим Князем этой
зас…… страны!

И тут же пустился поносить русских в выражениях самого простонародного пошиба,

весьма ему свойственных.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Беспредельная страсть к военной службе не оставляла его во всю жизнь; любимое

занятие его состояло в экзерциции, и, чтоб доставить ему это удовольствие, не раздражая
российских полков, ему предоставили несчастных голштинских солдат, которых он был
государем.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Между сими дурными его свойствами было, по несчастию его, наиглавнейшим то, что он

как-то не любил россиян и приехал уже к ним властно, как со врожденною к ним
ненавистью и презрением; и как был он так неосторожен, что не мог того и сокрыть
от окружающих его, то самое сие и сделало его с самого приезда уже неприятным для всех
наших знатнейших вельмож, и он вперил в них к себе не столько любви, сколько страха
и боязни.

Из «Записок» Екатерины II:

Во внутренних своих комнатах Великий Князь занимался исключительно военною

выправкою нескольких лакеев, которые были даны ему в услужение. Он возводил их в чины
и степени и потом разжаловал, как ему вздумалось. Это были настоящие детские игры,
постоянное ребячество. Вообще он был очень ребячлив, хотя ему было уже шестнадцать
лет…

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Итак, при сих обстоятельствах было ему совсем и невозможно узнать самые

фундаментальные правила государственного правления, и недоброхотство министров к нему
было так велико, что они переменили даже весь штат при дворе его и отлучили всех
прилепившихся к нему слишком; так, что любимцы его подвергались тогда великой
опасности, а все дозволенное ему состояло в том, что он выписал несколько своих
голштинских войск и в подаренном ему от императрицы Ораниенбаумском замке занимался
экзерцированием оных и каждую весну и лето препровождал в сообществе молодых
и распутных офицеров.

Из «Мемуаров» Станислава Августа Понятовского:

Он был постоянным объектом издевательств своих будущих подданных – иногда в виде

печальных предсказаний, которые делались по поводу их же собственного будущего.
Частенько в шутках этих звучало и сочувствие будущей супруге великого князя, ибо ей
приходилось либо страдать, либо краснеть за него. Прибавьте к этому привычку курить
табак, лицо, изрытое оспой и крайне жалобного вида, а также то, что ходил он обычно
в голштинском мундире, а штатское платье надевал всегда причудливое, дурного вкуса – вот
и выйдет, что принц более всего походил на персонаж итальянской комедии.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Его наружность, от природы смешная, делалась таковою еще более в искаженном

прусском наряде, штиблеты стягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колен
и принужден был садиться и ходить с вытянутыми ногами. Большая, необыкновенной
фигуры шляпа прикрывала малое и злобное лицо довольно жирной физиономии, которое он
еще более безобразил беспрестанным кривлянием для своего удовольствия.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Все сие и неосторожное его поведение и произвело еще при жизни императрицы

Елисаветы многих ему тайных недругов и недоброхотов, и в числе их находились и такие,
которые старались уже отторгнуть его от самого назначенного ему наследства. Чтоб
надежнее успеть им в своем намерении, то употребляли они к тому разные пути и средства.
Некоторые старались умышленно не только поддерживать его в невоздержанностях разного
рода, но заводить даже в новые, дабы тем удобнее не допускать его заниматься
государственными делами, и увеличивали ненависть его к россиянам до того, что он даже
не в состоянии был и скрывать оную пред людьми.

Из «Записок» Варвары Николаевны Головиной:

Екатерину же привезли в Россию семнадцати лет, она была красива, полна естественной

грации, талантов, чувственности и остроумия, с желанием учиться и нравиться.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

По избрании ее в невесты наследнику российского престола Петру Федоровичу она

прибыла с матерью своею, княгинею Иоганною, в начале 1744 года в Москву, где тогда
находилась императрица Елизавета с двором своим. 28 июня того же года она приняла
греко-российскую веру и наречена великою княжною Екатериною Алексеевною, а на другой
день обручена со своим женихом.

Из «Записок» Екатерины II:

За день до Петрова дня я прочла свое исповедание веры и приняла св. причастие в общей

придворной церкви, в присутствии неисчислимой толпы народа: я прочла на русском языке,

которого даже не понимала, очень бегло и с безукоризненным произношением 50 листов
в четвертку, после чего прочла наизусть символ веры……Мне дали имя, которое я теперь
ношу, исключительно по той причине, что то, которое я имела, было ненавистно из-за
козней сестры Петра Великого, которая носила такое же. С минуты моего обращения за меня
стали молиться во всех церквах.

Вечером мы отправились инкогнито в Кремль, старинный замок, служивший

местопребыванием царей. Меня поместили в комнату, находившуюся так высоко, что едва
было видно тех, кто ходил внизу, у стены. На следующий день, Петров день, в который
должно было состояться мое обручение, мне принесли рано утром от Императрицы ее
портрет, осыпанный бриллиантами, а минуту спустя от Великого Князя его, такой же
ценный. Немного погодя он зашел за мною, чтобы пойти к Императрице, которая в короне
и в императорской мантии выступила в шествие под массивным серебряным балдахином,
который несли 8 генерал-майоров; ее сопровождали мы с Великим Князем; за нами шли моя
мать, принцесса Гомбургская и другие дамы, смотря по их положению (с минуты моего
обращения было сказано, что я буду ходить впереди матери, хотя я еще и не была
помолвлена). Мы спустились по знаменитой лестнице, называемой Красное крыльцо,
перешли через площадь и отправились в собор пешком между гвардейскими полками,
которые были расставлены шпалерами. Духовенство встретило нас как обыкновенно.
Императрица взяла Великого Князя и меня за руку и повела нас на возвышение среди
церкви, покрытое бархатом, где архиепископ Амвросий Новгородский нас обручил, после
чего Императрица обменяла кольца; то, которое Великий Князь мне дал, стоило 12 тысяч
руб., а то, которое я ему дала, стоило 14 тысяч руб. После обедни были пушечные выстрелы;
в полдень Императрица обедала с Великим Князем и со мною на троне в зале, называемом
Грановитой палатой.

Вскоре по возвращении в Петербург она приставила ко мне русских женщин, для того

чтобы, как она говорила, я могла скорее выучиться русскому языку. Я была очень этим
довольна. Самой старшей из девушек, которых мне дали, было около двадцати лет; все они
были очень веселого нрава, так что с этого времени, вставши чуть с постели и до самой
ночи, я не переставала петь, танцевать, резвиться и дурачиться у себя в комнате. Вечером,
после ужина, ко мне приходили в спальню три мои фрейлины, две княжны Гагарины
и Кошелева, и тут мы играли в жмурки и в разные другие игры, по нашему возрасту.

В комнате было жарко, и, не зная московского климата, я не считала нужным обуваться,

а как вставала с постели, так и учила мои уроки. Вследствие этого на пятнадцатый день
у меня открылось воспаление в боку, которое чуть было не свело меня в могилу.

Я тотчас заметила, что поступки матушки во время моей болезни унизили ее в общем

мнении. Когда мне было очень дурно, она хотела привести ко мне лютеранского
священника. Чтобы предложить мне это (как я после узнала), меня старались привести
в чувство или воспользовались минутами облегчения; но я отвечала: «зачем же? Позовите
лучше Симона Тодорского; охотно поговорю с ним». Его привели, и мой разговор с ним
в присутствии посторонних был всем очень приятен. Это значительно расположило в мою
пользу как Императрицу, так и весь двор. Так как я начинала выздоравливать, то Великий
Князь приходил проводить вечера в комнатах матушки, которые в то же время были моими.
Он, как все, принимал во мне большое участие. Во время болезни Императрица часто
плакала обо мне. Наконец, 21 апреля 1744 года, в день моего рождения, когда мне
исполнилось пятнадцать лет, я почувствовала себя в силах показаться публике в первый раз

после этой тяжкой болезни.

Полагаю, что любоваться во мне было нечем. Я исхудала как скелет, выросла; лицо мое,

все черты стали длиннее, волосы лезли, и я была бледна как смерть. Я сама видела, что я
безобразна как пугало, не могла узнать себя. В этот день Императрица прислала мне баночку
румян и приказала нарумяниться.

Как скоро наступила весна, хорошая погода, Великий Князь стал тоже посещать нас.

Он предпочитал гулять, стрелять, охотиться в московских окрестностях. Но по временам он
приходил к нам обедать или ужинать и тут по-прежнему пускался со мною в ребяческие
откровенности.

Моя свадьба была отложена до 21 августа старого стиля 1745 г., когда и совершилась

со всем великолепием, какое можно только вообразить. Празднества продолжались 10 дней,
и двор имел еще весь тот блеск и важность, какие внесла в него императрица Анна.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Что касается до императорского дома, то был он тогда деревянный и не весьма хотя

высокий, но довольно просторный и обширный, со многими и разными флигелями.
Но дворец сей был не настоящий и построенный на берегу Мойки, подле самого
полицейского моста, на самом том месте, где воздвигнут ныне огромный и великолепный
дом для дворянского собрания или клуба. Он был временный и построен тут для пребывания
императорской фамилии на то только время, покуда строился тогда большой Зимний
дворец, подле Адмиралтейства, на берегу Невы реки, который, существуя и поныне,
был обиталищем великой Екатерины и который тогда только что отстраивался… В сем-то
деревянном дворце препроводила последние годы жизни своей и скончалась покойная
императрица Елисавета Петровна.

Из «Записок» Екатерины II:

…Я приехала в Россию с весьма плохим гардеробом. Много, если у меня было три

или четыре платья, между тем как при Русском дворе переодевались по три раза в день.
Все мое белье состояло из дюжины рубашек, и я спала на матушкиных простынях. Надо
заметить, что в то время кокетство было в большом ходу при дворе и все только и думали,
как бы ухитриться и перещеголять друг друга нарядом. Помню, однажды я узнала, что все
шьют себе новые и самые лучшие платья к одному из таких маскарадов; я была в отчаянии,
не имея возможности перещеголять других дам, и выдумала себе свой наряд. Лиф моего
платья был из белого гродетура (у меня тогда была очень тонкая талия), юбка из той же
материи; волосы мои, длинные, густые и очень красивые, я велела зачесать назад
и перевязать красною лентою, что называется лисьим хвостом; на голову я приколола всего
один большой розан и другой, нераспустившийся, с листьями (они были сделаны так
искусно, что можно было принять их за живые), еще я приколола к корсету; на шею надела
чрезвычайно белый газовый шарф, на руки манжеты и передник из того же газу. В этом
наряде я отправилась на бал и только что взошла, как заметила, что наряд мой обратил
на себя общее внимание. Не останавливаясь, я прошла поперек галереи и явилась в комнатах,
находившихся напротив галереи. Там меня встретила Императрица и воскликнула: «Боже
мой, какая простота! Зачем нет мушки?» Я засмеялась и отвечала: для того, чтобы быть

легче. Она вынула из кармана коробочку с мушками, достала одну средней величины
и налепила мне на лицо. Оставив Императрицу, я поспешила в галерею и показала мушку
ближайшим моим дамам, и также императрицыным любимицам. Будучи в очень веселом
расположении духа, я танцевала больше обыкновенного и не помню, чтобы когда-нибудь
во всю мою жизнь я слышала от всех столько похвал, как в этот вечер. Про меня говорили,
что я хороша как день и как-то особенно сияю. Сказать правду, я никогда не думала
про себя, что я была особенно хороша, но я нравилась и полагаю, что в этом заключалась
моя сила. Я возвратилась домой очень довольная изобретенным мною простым нарядом,
тем более что на других были богатейшие платья.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Став супругою великого князя на 16-м году жизни, она уже чувствовала, что будет

управлять владениями мужа. Верховенство, которое она без труда приобрела над ним,
служило к тому простым средством, как действие ее прелестей, и честолюбие ее долго сим
ограничивалось. Ночи, которые проводили они всегда вместе, казалось, не могли
удовлетворить их чувства; всякий день скрывались они от глаз по несколько часов,
и империя ожидала рождения второго наследника, не воображая себе, что между молодыми
супругами сие время употреблялось единственно на прусскую экзерцицию или для стояния
на часах с ружьем на плече.

Долго

спустя

великая

княгиня,

рассказывая

сии

подробности,

прибавляла:

«Мне казалось, что я годилась для чего-нибудь другого». Но сохраняя в тайне странные
удовлетворения своего мужа и тем ему угождая, она им управляла, во всяком случае,
она тщательно скрывала сии нелепости и, надеясь царствовать посредством его, боялась,
чтобы его не признали недостойным престола.

Из «Записок» Екатерины II:

По приезде моем в Россию и в первые годы нашего брака, если бы человек этот захотел

хотя сколько-нибудь быть сносным, сердце мое было бы отверсто ему. Но я видела,
что из всех возможных предметов он обращал на меня наименьшее внимание именно
потому, что я была его женою; очень естественно, что такое положение мне не понравилось,
что оно мне надоедало и, может быть, огорчало меня.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

К вашему несчастию, не имел он… к супруге своей такой любви, какая бы быть

долженствовала, но жил с нею не весьма согласно.

Из «Записок» Екатерины II:

Я очень хорошо видела, что Великий Князь вовсе не любит меня; через две недели после

свадьбы он опять признался мне в своей страсти к девице Карр, императрицыной фрейлине,
вышедшей потом замуж за князя Голицына, шталмейстера Императрицы. Графу Дивиеру,
своему камергеру, он сказал, что между этой девушкой и мною не может быть никакого
сравнения. Дивиер был противного мнения, он на него рассердился за это. Эта сцена

происходила почти в моем присутствии, и я видела, как он дулся на Дивиера. В самом
деле, – рассуждала я сама с собою, – не истребляя в себе нежных чувств к этому человеку,
который так дурно платит за них, я непременно буду несчастлива и измучусь ревностью
без всякого толку. Вследствие этого я старалась восторжествовать над моим самолюбием
и изгнать из сердца ревность относительно человека, который не любил меня; но для того,
чтобы не ревновать, было одно средство – не любить его. Если бы он желал быть любимым,
то относительно меня это вовсе было не трудно: я от природы была наклонна и привычна
к исполнению моих обязанностей, но для этого мне был нужен муж с здравым смыслом,
а мой его не имел.

Людовик Филипп Сегюр (1753–1830), посол Франции при петербургском дворе в 1785–

1789

гг.;

пользовался

расположением

императрицы

был

хорошо

принят

в аристократическом обществе. Из воспоминаний «Пять лет при дворе Екатерины II»:

Этот брак был несчастлив: природа, скупая на свои дары молодому князю, осыпала ими

Екатерину. Казалось, судьба по странному капризу хотела дать супругу малодушие,
непоследовательность, бесталанность человека подначального, а его супруге – ум, мужество
и твердость мужчины, рожденного для трона. И действительно, Петр только мелькнул
на троне, а Екатерина долгое время удерживала его за собою с блеском.

Екатерина Романовна Дашкова (1743–1810), урожденная графиня Воронцова,

в замужестве княгиня Дашкова; основательница Российской Академии наук, выдающийся
общественный деятель второй половины XVIII века, подруга и сподвижница императрицы
Екатерины II, участница государственного переворота 1762 года. Из «Записок»:

…В это время граф Бестужев и еще несколько человек написали прошение императрице,

в котором, ссылаясь на слабое здоровье великого князя, покорно и настоятельно просили Ее
Величество выбрать себе мужа. Прошение подписали несколько сенаторов, но, когда с этим
сочинением Бестужев пришел к великому канцлеру, моему дяде, безумная и опасная идея
была отвергнута. Прервав чтение, дядя попросил не нарушать его покой, необходимый ему
вследствие болезни, и не волновать его такими немыслимыми и бессвязными проектами,
грозящими спокойствию страны, заявил, что вообще не желает слушать об этой странной
выдумке, и, повернувшись спиной, вышел из комнаты.

Из «Мемуаров» Станислава Августа Понятовского:

Но и императрица не последовала настойчивым советам Бестужева; то ли смелости

недостало, то ли она считала племянника законным наследником трона и желала соблюсти
справедливость.

Она вовсе не хотела, однако, чтобы принц занял трон при ее жизни, и это, несомненно,

послужило причиной того, что она дала ему скверное воспитание, окружила его мало
привлекательными людьми, заметно не доверяла ему, да еще и презирала его при этом.

Из «Записок» Екатерины II:

В эту зиму было много маскарадов в значительных домах Петербурга, которые в то время

были очень малы. Двор и весь город обыкновенно собирались на эти маскарады. Последний
был дан Татищевым, в доме, принадлежавшем Императрице и называвшемся Смольным
дворцом. Середина этого деревянного дома сгорела, и оставались только двухэтажные
флигеля. В одном из них танцевали, а в другом приготовлен был ужин, так что надо было
в середине января проходить двором, по снегу; и после ужина все опять отправились
в первый флигель. Возвратившись домой, Великий Князь лег спать, но на другой день
проснулся с сильною болью, так что не мог встать с постели. Я велела позвать докторов,
которые объявили, что у него жестокая горячка. Вечером его перенесли с моей постели
в мою аудиенц-камеру, где пустили ему кровь и уложили в приготовленную постель.
Ему несколько раз отворяли кровь, и он был очень опасен. Императрица по нескольку раз
в день приходила навещать его и была очень довольна, замечая у меня на глазах слезы.

В комнату, где лежал Великий Князь, хотя она была возле моей, я нарочно не ходила

часто, потому что заметила, что ему все равно, тут ли я или нет, и что ему приятнее было
оставаться со своими приближенными, которые, сказать правду, были мне не совсем
приятны. При том же я не привыкла проводить время так, чтобы быть среди людей и,
несмотря на то, оставаться в одиночестве!

Надо сказать, что уже в то время от него начало постоянно нести вином и табачным

запахом, так что буквально не было возможности стоять подле него близко.

Из «Мемуаров» Станислава Августа Понятовского:

А великая княгиня, как и многие другие, терпеть не могла запаха курительного табака

и много читала – здесь коренилась первая причина ее недовольства.

Из «Записок» Екатерины II:

После Святой он устроил у себя в комнате кукольный театр, на который приглашал

гостей и даже дам. Эти представления были величайшею глупостью. В комнате, где они
давались, одна дверь была заделана, потому что она выходила в покои Императрицы,
и именно в ту комнату, где стоял стол с машиною, опускавшейся и подымавшейся, так что
на нем можно было обедать без прислуги. Однажды Великий Князь, приготовляя так
называемый спектакль свой, услышал, что в этой соседней комнате кто-то говорил. Будучи
непомерно жив, он тотчас схватил находившийся тут столярный прибор, которым
обыкновенно просверливают дыры в досках, и принялся сверлить заделанную дверь так,
что наконец можно было видеть, что за нею было. Императрица обедала там; с нею сидели
обер-егермейстер граф Разумовский в стеганом шлафроке (он в этот день принимал
лекарство) и еще человек двенадцать самых приближенных людей. Его Императорское
Высочество, мало того что сам наслаждался плодами своей искусной работы, но еще
пригласил тех, кто был с ним, разделить его удовольствие и поглядеть в щели,
просверленные им с таким искусством. Когда он и его приближенные насытились вдоволь
этим нескромным удовольствием, он начал звать к себе мадам Крузе, меня и моих дам,
предлагая нам посмотреть кое-что, чего мы никогда не видали. Он нам не сказывал, что это
такое, вероятно, для того, чтобы приятно изумить нас. Я не слишком торопилась исполнить
его желание, но Крузе и мои дамы пошли за ним. Я подошла последняя и нашла их перед
этою дверью, где он наставил скамеек, стульев и подножек, для удобства зрителей,

как говорил он. Подходя, я спросила, что это такое; он подбежал ко мне навстречу и сказал,
в чем дело. Эта дерзкая глупость испугала и привела меня в негодование. Я тотчас объявила,
что не хочу ни смотреть, ни принимать участие в такой опасной забаве, которая, конечно,
навлечет ему неприятностей, если тетушка узнает о том, и что трудно, чтоб она не узнала,
так как он посвятил в свою тайну, по крайней мере, человек двадцать. Все те, которые
собирались посмотреть в щели, видя мой отказ, начали поодиночке уходить от двери.
Великий Князь тоже несколько смутился и стал по-прежнему заниматься своим кукольным
театром, а я ушла к себе в комнату. До воскресенья все было тихо.

В этот день, не знаю почему-то, против обыкновения, я опоздала к обедне.

Возвратившись к себе, я пошла снимать придворное платье, как вдруг явилась Императрица
с весьма разгневанным видом и раскрасневшись. Я не видала ее за обеднею, потому что она
стояла у обедни в своей особой, малой церкви. Поэтому я, как обыкновенно, подошла к ней
к руке. Она поцеловала меня, приказала кликнуть Великого Князя, а между тем бранила
меня, зачем я опоздала к обедне, предпочла благочестию наряды. Она прибавила,
что при императрице Анне, хотя она не жила при дворе, а в особом доме, довольно далеко
от дворца, но тем не менее всегда исполняла свои обязанности, и что для этого она даже
часто вставала при свечах. Потом она велела позвать моего парикмахера и сказала ему,
что если вперед он будет так медленно убирать мне голову, то она его прогонит. Когда она
кончила с ним, явился Великий Князь. Он только что разделся и пришел в шлафроке
с ночным колпаком в руке, очень веселый и живой. Он подбежал к руке Императрицы.
Она его поцеловала и начала спрашивать, как он осмелился сделать то, что сделал.
Она сказала, что была в комнате, где стол с машиною, и нашла дверь всю в дырах, что все
дыры были против того места, где она обыкновенно сидит, что он, вероятно, забыл, чем ей
обязан, что она считает его неблагодарным, что у ее отца, Петра I, также был неблагодарный
сын, которого он наказал, лишив его наследства, что при императрице Анне она всегда
оказывала ей почтение, подобающее лицу коронованному и Богом помазанному,
что императрица Анна не любила много говорить и сажала в крепость тех, кто не оказывал
ей почтения, что он мальчишка, которого она выучит, как нужно жить. Тут Великий Князь
начал сердиться, хотел отвечать ей и пробормотал несколько слов; но она приказала ему
молчать и взволновалась до такой степени, что больше не знала меры своему гневу,
что с нею обыкновенно случалось, когда она сердилась. Она наговорила ему множество
оскорбительных и резких вещей, показывая ему и гнев свой, и презрение. Мы оба были
изумлены и поражены, и хотя эта сцена не относилась прямо до меня, но у меня навернулись
слезы. Она заметила это и сказала: все, что я говорю, до тебя не относится; я знаю, что ты
не принимала участия в его поступке и что ты не смотрела и не хотела смотреть сквозь
дверь. Произнесши это справедливое суждение, она через это самое несколько успокоилась
и замолчала. Впрочем, трудно было еще что-нибудь прибавить к тому, что она сказала.
Поклонившись нам, она ушла к себе, вся красная и с сверкающими глазами. Великий Князь
пошел к себе, а я стала молча раздеваться и обдумывала слышанное. Когда я разделась,
Великий Князь пришел ко мне и сказал несколько пристыженным и несколько
насмешливым тоном: она была точно фурия и не знала, что говорила. Мы толковали слова ее
и потом сели вдвоем обедать у меня в комнате. Когда Великий Князь ушел к себе, ко мне
явилась мадам Крузе и сказала: надо сказать правду, Императрица нынче поступила
как настоящая мать. Я видела, что она хочет вызвать меня на разговор, и потому нарочно
молчала. Она продолжала: мать гневается и бранится на детей своих, и потом гнев проходит.

Вам обоим стоило сказать ей: виноваты, матушка, и вы бы ее обезоружили. Я заметила,
что мы были изумлены и поражены гневом Ее Величества и что я ничего не могла сделать
в эту минуту, как только слушать и молчать. Крузе ушла от меня, по всему вероятию, чтоб
передать Императрице, чт́о она от меня выведала. Что же касается до меня, то слова:
виноваты, матушка, как средство смягчить гнев Императрицы, остались у меня в голове,
и потом я при случае с успехом воспользовалась ими.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Подобные забавы не обещали империи наследственной линии, а императрица Елисавета

непременно хотела ее иметь для собственной своей безопасности. Она содержала в тюрьме
малолетнего несчастливца, известного под именем Иоанна Антоновича, которого на втором
году младенчества, свергнув с престола, беспрестанно перевозила из края в край империи,
из крепости в крепость, дабы его участники, если таковые были, не могли никогда узнать
о месте его заточения. Елисавета тем более достойна хвалы, что даровала ему жизнь; и, зная,
как легко производится революция в России, она никогда не полагалась на безопасность
носимой ею короны. Она не смела ложиться до рассвета, ибо заговор возвел ее самое
на престол во время ночи. Она так боялась ночного нападения, что тщательно приказала
отыскать во всем государстве человека, который бы имел тончайший сон, и этот человек,
который, по счастию, был безобразен, проводил в комнате императрицы все время,
в которое она спала. При таком-то страхе оставила она жизнь тому человеку, который был
причиною оного. Даже родители были с ним неразлучны, и слух носился, что в темнице
своей, к утешению или, может быть, к несчастию, они имели многих детей, опасных
совместников, ибо они были старшая отрасль царского дома. Вернейшая против них
предосторожность состояла в том, чтоб показать народу ряд других наследников; сего-то
и недоставало; уже прошло 8 лет, и хотя природа не лишила великого князя всей
чувствительности, но опытные люди неоспоримо доказывали, что нельзя было надеяться
от него сей наследственной линии.

Из «Записок» Екатерины II:

После обеда у Великого Князя часто бывали концерты, в которых он сам участвовал,

играя на скрипке… Он не знал ни одной ноты, но имел сильное ухо и полагал главное
достоинство игры в том, чтобы сильнее водить смычком и чтобы звуки были как можно
громче. И фа его раздирала слух, и нередко слушателям приходилось сожалеть, что они
не смеют заткнуть себе уши.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Он утешался низкими должностями солдат, потому что Петр I проходил по всем

степеням военной службы, и, следуя сей высокой мысли, столь удивительной в монархе,
который успехи своего образования ведет по степеням возвышения, он хвалился
в придворных концертах, что служил некогда музыкантом и сделался по достоинству первым
скрипачом.

Из «Записок» Екатерины II:

В мае месяце 1746 года мы переехали в Летний дворец. В исходе мая Императрица

приставила ко мне, в качестве главной надзирательницы, родственницу свою и статс-даму
Чоглокову…

К концу масленицы Ее Величество возвратилась в город. На первой неделе поста мы

стали говеть. В среду вечером я должна была идти в баню в дом к Чоглоковым, но накануне
Чоглокова пришла ко мне в комнату и, увидав Великого Князя, который сидел у меня,
сказала ему от имени Императрицы, чтобы он также сходил в баню. Надо заметить, что баня
и все русские обычаи и местные нравы были не только неприятны Великому Князю, но он их
просто ненавидел. Он начисто объявил, что не пойдет в баню. Но Чоглокова не меньше его
была упряма и не умела удерживать язык свой. Она сказала ему, что это значит
неповиновение Ее Императорскому Величеству. Он стоял на своем и говорил, что не следует
приказывать ему поступать вопреки своей природе, что он знает, как ему вредна баня (он
в ней ни разу не бывал), что ему вовсе не хочется умереть, что нет ничего дороже жизни
и что Императрица не может заставить его идти в баню. На это Чоглокова стала говорить,
что Ее Величество сумеет наказать его за такое неповиновение. Тут Великий Князь
рассердился еще больше и с жаром сказал: посмотрим, что она со мною сделает, ведь я
не ребенок. Тогда Чоглокова погрозилась, что Императрица посадит его в крепость. После
этого он принялся горько плакать; они наговорили друг другу самых оскорбительных вещей,
и, по правде сказать, оба показали, как мало в них человеческого смысла… Наконец
Чоглокова ушла, объявив, что все от слова до слова перескажет Императрице. Не знаю,
исполнила ли она эту угрозу, но только она вернулась и совершенно неожиданно повела речь
совсем о другом. Именно она объявила, что Императрица чрезвычайно гневается на нас,
отчего у нас нет детей, и желает знать, кто из нас обоих виноват в этом, и что поэтому она
пришлет ко мне повивальную бабку, а к нему доктора. К этому Чоглокова прибавила еще
несколько других оскорбительных и бессмысленных слов и в заключение сказала,
что Императрица разрешает вам не говеть эту неделю, так как Великий Князь сказал,
что баня вредна для его здоровья. Надо заметить, что в обоих этих разговорах я
не участвовала ни полусловом, во-первых, потому что они оба чрезвычайно горячились
и не давали мне говорить, а во-вторых, потому что я видела, до какой степени они оба
бессмысленны. Не знаю, как рассудила о том Императрица, но только после вышеописанной
сцены больше не было речи ни о бане, ни о детях.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Тем не менее придворный молодой человек, граф Салтыков, прекрасной наружности

и недальнего ума, избран был в любовники великой княгини. Великому канцлеру
российскому Бестужеву-Рюмину поручено было ее в том предуведомить.

Из «Записок» Екатерины II:

Между тем и Чоглокова, по-прежнему занятая своими попечениями о престолонаследии,

однажды отвела меня в сторону и сказала: послушайте, я должна поговорить с Вами
откровенно. Я, разумеется, стала слушать во все уши. Сначала, по обыкновению, она долго
рассуждала о своей привязанности к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и что
не нужно для взаимной любви и для облегчения супружеских уз; затем стала делать уступки

и сказала, что иногда бывают положения, в которых интересы высшей важности обязывают
к исключениям из правила. Я слушала и не прерывала ее, не понимая, к чему все это ведет.
Я была несколько удивлена ее речью и не знала, искренно ли говорит она или только ставит
мне ловушку. Между тем как я мысленно колебалась, она сказала мне: Вы увидите, как я
чистосердечна и люблю ли я мое отечество; не может быть, чтобы кое-кто Вам не нравился;
предоставляю Вам на выбор С. Салтыкова и Льва Нарышкина; если не ошибаюсь, Вы
отдадите преимущество последнему. – Нет, вовсе нет, – закричала я. – Ну, если не он, –
сказала она, – так, наверное, С. Салтыков. На это я не возразила ни слова, и она продолжала
говорить: Вы увидите, что от меня Вам не будет помехи. Я притворилась невинною, и она
несколько раз бранила меня за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после
Святой.

После Святой мы переехали в Летний дворец. Еще прежде я стала замечать, что камергер

Сергей Салтыков что-то чаще обыкновенного приезжает ко двору. Его всегда можно было
встретить с Львом Нарышкиным. Княжна Гагарина, которую я очень любила и к которой
даже имела доверенность, терпеть не могла Сергея Салтыкова. Лев Нарышкин слыл просто
чудаком, и ему не придавали никакого значения. Сергей Салтыков всячески вкрадывался
в доверенность к Чоглоковым, и как сии последние вовсе не были ни умны, ни любезны,
ни занимательны, то можно было, наверное, сказать, что он дружится с ними из каких-
нибудь скрытных видов. Чоглокова, в то время беременная, часто бывала нездорова;
она уверяла, что моя беседа так же дорога для нее летом, как и зимою, и часто присылала
звать к себе. Когда у Великого Князя не было концерта или при дворе комедии, к ней
обыкновенно собирались С. Салтыков, Лев Нарышкин, княжна Гагарина и еще несколько
человек. Концерты надоедали Чоглокову, однако он не пропускал их. Сергей Салтыков
изобрел оригинальное средство занимать его. Не знаю, каким образом в этом тучном
человеке, в котором было всего меньше ума и воображения, Салтыкову удалось возбудить
страсть к стихотворству. Чоглоков стал беспрестанно сочинять песни, разумеется лишенные
человеческого смысла. Как только нужно бывало отделаться от него, тотчас к нему
обращаюсь с просьбою написать новую песенку: он с большою готовностью соглашался,
усаживался в какой-нибудь угол, большею частью к печке, и принимался за сочинение,
продолжавшееся целый вечер: песня оказывалась восхитительною, сочинитель приходил
в восторг и принимал приглашение написать еще новую. Лев Нарышкин клал песни
на музыку и распевал их с ним; а между тем у нас шел непринужденный разговор и можно
было говорить все что хочешь. У меня была толстая книга этих песен, не знаю, куда она
девалась. В один из таких концертов С. Салтыков дал мне понять, какая была причина его
частых появлений при дворе. Сначала я ему не отвечала. Когда он в другой раз заговорил
о том же предмете, я спросила, к чему это поведет. В ответ на это он пленительными
и страстными чертами начал изображать мне счастие, которого он добивается.
Я сказала ему: но у вас есть жена, на которой вы всего два года как женились по страсти,
про вас обоих говорят, что вы до безумия любите друг друга. Что она скажет об этом? Тогда
он начал говорить, что не все золото, что блестит, и что он дорого заплатил за минуту
ослепления. Я употребляла всевозможные средства, чтобы выгнать из головы его эти мысли,
и добродушно воображала, что я успела. Мне было жаль его; по несчастию, я не переставала
его слушать. Он был прекрасен как день, и, без сомнения, никто не мог с ним равняться
и при большом дворе, тем менее при нашем. Он был довольно умен и владел искусством
обращения и тою хитрою ловкостью, которая приобретается жизнью в большом свете,
и особенно при дворе; ему было 26 лет ‹…› Недостатки свои он умел скрывать; главнейшие
заключались в наклонности к интригам и в том, что он не держался никаких положительных
правил. Но все это было скрыто от меня. Весну и часть лета я была совсем беззаботна,
я видала его почти ежедневно и не меняла моего обращения; я была с ним как и со всеми,
видаясь с ними не иначе как в присутствии двора или вообще при посторонних. Однажды,
чтобы отвязаться от него, я вздумала сказать, что он действует не ловко; почем Вы знаете, –
прибавила я, – может быть, мое сердце уже занято. Но это нисколько не подействовало,
напротив, его преследование сделалось еще неутомимее. О любезном супруге тут не было
и помину, потому что всякий знал, как он приятен даже и тем лицам, в кого бывал влюблен,
а влюблялся он беспрестанно и волочился, можно сказать, за всеми женщинами.
Исключение составляла и не пользовалась вниманием его только одна женщина – его

супруга.

Около этого временя Чоглоков пригласил нас поохотиться у него на острову. Мы выслали

наперед лошадей, а сами отправились в шлюпке. Вышедши на берег, я тотчас же села
на лошадь, и мы погнались за собаками. С. Салтыков выждал минуту, когда все были заняты
преследованием зайцев, подъехал ко мне и завел речь о своем любимом предмете. Я слушала
его внимательнее обыкновенного. Он рассказывал, какие средства придуманы им для того,
чтобы содержать в глубочайшей тайне то счастие, которым можно наслаждаться в подобном
случае. Я не говорила ни слова; пользуясь моим молчанием, он стал убеждать меня в том,
что страстно любит меня, и просил, чтобы я ему позволила быть уверенным, что я,
по крайней мере, не вполне равнодушна к нему. Я отвечала, что не могу мешать ему
наслаждаться воображением, сколько ему угодно. Наконец он стал делать сравнения
с другими придворными и заставил меня согласиться, что он лучше их; отсюда он заключал,
что я к нему не равнодушна. Я смеялась этому, но, в сущности, он действительно довольно
нравился мне. Прошло около полутора часа, и я стала говорить ему, чтобы он ехал от меня,
потому что такой продолжительный разговор может возбудить подозрения. Он отвечал,
что не уедет до тех пор, пока я скажу, что не равнодушна к нему. – Да, да, – сказала я, –
но только убирайтесь. – Хорошо, я буду это помнить, – отвечал он и погнал вперед лошадь,
а я закричала ему вслед: – Нет, нет. – Он кричал в свою очередь: – Да, да, – и так мы
разъехались.

Я сказала о том, что я нравилась; стало быть, половина искушения заключалась уже

в этом самом; вторая половина в подобных случаях естественно следует из самого существа
человеческой природы, потому что идти на искушение и подвергнуться ему – очень близко
одно от другого. Хотя в голове запечатлены самые лучшие правила нравственности,
но как скоро примешивается и является чувствительность, то непременно очутишься
неизмеримо дальше, нежели думаешь. Я, по крайней мере, не знаю до сих пор, как можно
предотвратить это. Может быть, скажут, что есть одно средство – избегать; но бывают
случаи, положения, обстоятельства, где избегать невозможно; в самом деле, куда бежать,
где найти убежище, как отворачиваться посреди двора, который перетолковывает малейший
поступок. Итак, если вы не бежите, то, по-моему, нет ничего труднее, как уклониться
от того, что вам существенно нравится. Поверьте, все, что вам будут говорить против этого,
есть лицемерие и основано на незнании человеческого сердца. Человек не властен в своем
сердце, он не может по произволу сжимать его в кулак и потом опять давать свободу.

Николай Иванович Павленко (род. 1916), российский историк и писатель, заслуженный

деятель науки России, специалист по отечественной истории XVII–XVIII вв., член Союза
писателей с 1987 г. Из монографии «Екатерина Великая»:

20 сентября 1754 г. произошло событие, круто изменившее жизнь Екатерины, – она

наконец родила сына, нареченного Павлом. Иные придворные наблюдавшие жизнь
великокняжеской четы, шепотом поговаривали, что младенца по батюшке надлежит
величать не Петровичем, а Сергеевичем.

Из «Записок» Екатерины II:

Это, разумеется, испугало меня, я сказала Нарышкину:
– Вы не умели найтись, ступайте к нему и потребуйте от него клятвы в том, что он

не спал с своею женою, и скажите, что, как скоро он поклянется, Вы тотчас пойдете донести
о том Александру Шувалову как начальнику Тайной канцелярии.

Лев Нарышкин действительно пошел к Великому Князю и потребовал от него этой

клятвы, на что тот отвечал:

– Убирайтесь к черту и не говорите мне больше об этом.
Слова Великого Князя, произнесенные с таким безрассудством, очень меня рассердили,

и с тех пор я увидала, что мне остаются на выбор три, равно опасные и трудные пути: 1-е:
разделить судьбу Великого Князя, какая она ни будет; 2-е: находиться в постоянной
зависимости от него и ждать, что ему угодно будет сделать со мною; 3-е: действовать так,
чтобы не быть в зависимости ни от какого события. Сказать яснее, я должна была либо
погибнуть с ним или от него, либо спасти самое себя, моих детей, а может быть,
все государство от тех гибельных опасностей, в которые, несомненно, ввергли бы их и меня
нравственные и физические качества этого государя. Последний путь казался мне наиболее
надежным, поэтому я решилась по-прежнему, сколько могла и умела, давать ему благие
советы, но не упорствовать, когда он им не следовал, и не сердить его, как прежде, указывать
ему его настоящие выгоды всякий раз, как представится к тому случай, но в остальное время
хранить самое строгое молчание и, с другой стороны, соблюдать свои интересы
по отношению к публике, так чтобы сия последняя видела во мне спасительницу
общественного блага.

Поживши недолго в Летнем дворце, мы переселились в Зимний. Мне казалось,

что С. Салтыков стал не так предупредителен, как прежде, сделался рассеян, иногда совсем
пуст, взыскателен и легковерен. Это меня сердило, и я сказала ему о том. Его оправдания
были не очень сильны; он уверял, что я не постигаю всей ловкости его поведения; он был
в этом прав, потому что действительно я находила его поведение довольно странным.
Нам велено было готовиться к поездке в Москву, чем мы и занялись. Мы выехали
из Петербурга 14 декабря 1753 года, Сергей Салтыков остался и приехал в Москву несколько
недель после нас. Я выехала в дорогу с легкими признаками беременности.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Как скоро открылась беременность, императрица Елисавета приказала дать молодому

россиянину поручение в чужих краях. Великая княгиня плакала и старалась утешить себя
новым выбором. Но наследство казалось несомнительным, – новые выборы не нравились.
За поведением ее присматривали с такою строгостью, которая не согласовалась
ни с принятыми нравами, ни с личным характером Елисаветы. В самом деле, хотя русские
дамы недавно появлялись в обществе, хотя еще в конце прошедшего столетия они жили
в заключении и почитаемы были за ничто в домашней жизни; но так как обычай совершенно
запирать и приставлять к ним евнухов не был в сей земле в употреблении, от чего
происходило, что женщины, заключенные посреди рабов, предавались совершенному
разврату. И когда Петр Первый составил в России общества, то он преобразовал наружную
суровость нравов, уже весьма развращенных.

Из «Записок» Екатерины II:

К этому времени место гувернантки моей заняла Владиславова. Это была женщина

высокого роста, с хорошими, по-видимому, манерами; ее умное лицо на первых порах мне
довольно понравилось… Ее звали Прасковья Никитична. Она начала очень удачно; она была
общительна, любила говорить, говорила и рассказывала с умом, знала основательно все
анекдоты прошлого и настоящего, знала все семьи до четвертого и пятого колена, очень
отчетливо помнила родословные отцов, матерей, дедов, бабок и прадедов и предков
с отцовской и материнской стороны всех на свете, и никто не познакомил меня с тем,
что происходило в России в течение ста лет, более обстоятельно, чем она. Ум и манеры этой
женщины мне достаточно нравились, и, когда я скучала, я заставляла ее болтать, чему она
всегда охотно поддавалась.

Во вторник вечером я легла в постель и ночью проснулась от болей. Я разбудила

Владиславову; та послала за повивальною бабкою, которая объявила, что я должна скоро
родить. Пошли разбудить Великого Князя, спавшего у себя в кровати, и графа Александра
Шувалова. Сей последний известил Императрицу, которая не замедлила прийти. Это было
около 2 часов утра. Я очень страдала, наконец на другой день, 20 сентября, около полудня,
я родила сына. Только что спеленали его, явился по приказанию Императрицы духовник ее
и нарек ребенку имя Павла, после чего Императрица тотчас велела бабке взять его и нести
за собою; а я осталась на родильной постели. Надо заметить, что постель эта стояла против
самой двери, сквозь которую падал на меня свет; справа и слева были еще две двери,
из которых одна вела в мою уборную, а другая в комнату Владиславовой; сзади меня два
больших окна, плохо затворявшиеся. Как скоро императрица удалилась, Великий Князь,
с своей стороны, тоже ушел, вслед за ним граф и графиня Шуваловы, и я никого больше
не видала до самого четвертого часа.

Я много потела и просила Владиславову переменить мне белье и положить меня в мою

обыкновенную постель; она отвечала, что не смеет. Она несколько раз приказывала позвать
бабку, но та не приходила. Я спрашивала пить и всякий раз получала тот же ответ. Наконец,
после трех часов, явилась графиня Шувалова, вся разряженная. Увидав меня все еще на том
месте, на котором она меня оставила, она вскрикнула и сказала, что так можно уморить
меня. Было чем утешиться! Но я и без того заливаюсь слезами с той самой минуты,
как родила. Меня особенно огорчало то, что меня совершенно бросили. После тяжелых
и болезненных усилий я оставалась решительно без призору, между дверями и окнами, плохо
затворявшимися; я не имела сил перейти в постель, и никто не смел перенести меня, хотя
постель стояла в двух шагах. Шувалова тотчас ушла и, должно быть, велела позвать бабку,
потому что через полчаса сия последняя явилась и сказала нам, что Императрица была очень
занята ребенком и не отпускала ее от себя ни на минуту. Обо мне вовсе и не думали. Такое
забвение или небрежность, конечно, не могли быть мне лестны. Я умирала от жажды;
наконец меня перенесли в постель, и в этот день я никого больше не видала, даже
не присылали наведаться о моем здоровье.

Наконец Великий Князь соскучился по моим фрейлинам; по вечерам ему не за кем было

волочиться, и потому он предложил проводить вечера у меня в комнате. Тут он начал
ухаживать за графинею Елизаветою Воронцовой, которая как нарочно была хуже всех
лицом.

После крестин моего сына при дворе были праздники, балы, иллюминации

и фейерверки, я же по-прежнему оставалась в постели, в страшной скуке и страданиях.
Наконец выбрали семнадцатый день после моих родин, чтобы разом сообщить мне две очень
«приятные» новости: первое, что С. Салтыкова отправляют в Швецию с известием

о рождении моего сына; второе, что свадьба княжны Гагариной назначена на следующую
неделю. Это значило попросту, что у меня скоро отнимут двух людей, которых я наиболее
любила из всех окружавших меня. Я более чем когда-либо замкнулась в своей комнате и то
и дело плакала. Чтоб не выходить, я сказала, что у меня возобновилась боль в ноге и что
не могу встать с постели; но, в сущности, я не могла и не хотела никого видеть, потому что
на душе было тяжело.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Она была в отчаянии, когда судьба привела в Россию кавалера Виллиамса, английского

посланника, человека пылкого воображения и пленительного красноречия, который
осмелился ей сказать, что «кротость есть достоинство жертв, ничтожные хитрости
и скрытый гнев не стоят ни ее звания, ни ее дарований; поелику б́ольшая часть людей слабы,
то решительные из них одерживают первенство; разорвав узы принужденности, объявив
свободно людей, достойных своей благосклонности, и показав, что она приемлет за личное
оскорбление все, что против нее предпримут, она будет жить по своей воле». Вследствие
сего разговора он представил ей молодого поляка, бывшего в его свите.

Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:

После рождения Павла Елизавета Петровна охладела к великокняжеской чете.

Императрица не могла побыть с Петром Федоровичем нигде и четверти часа, чтобы
не почувствовать отвращения, гнева или огорчения, называла его дураком или пользовалась
выражениями «проклятый мой племянник сегодня так мне досадил, как более нельзя»
или «племянник мой урод, черт его возьми».

Из «Записок» Екатерины Романовны Дашковой:

На рождество, 25 декабря 1761, мы имели несчастье потерять императрицу Елизавету.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Министры, духовник, любимец, слуги – все внушали умирающей императрице желание

примирить великого князя с женою. Намерение увенчалось успехом, и наследник престола
в

настоящих

хлопотах,

казалось,

возвратил

ей

прежнюю

свою

доверенность.

Она убедила его, чтобы не гвардейские полки провозглашали его, говоря: «что в сем
обыкновении видимо древнее варварство и для нынешних россиян гораздо почтеннее», если
новый государь признан будет в Сенате, в полном уверении, что в правлении, где будут
соблюдаемы формы, подчинит скоро все своей воле; министры были на ее стороне,
сенаторы предупреждены. Она сочинила речь, которую ему надлежало произнести. Но едва
скончалась Елисавета, император, в восторге радости, немедленно явился гвардии
и, ободренный восклицаниями, деспотически приняв полную власть, опроверг все
противополагаемые ему препятствия. Уничтожив навсегда влияние жены, каждый день
вооружался против нее новым гневом, почти отвергал своего сына, не признавая его своим
наследником, и принудил таким образом Екатерину прибегнуть к посредству своей
отважности и друзей.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

О кончине ее носились тогда разные слухи, и были люди, которые сомневались

и не верили тому, что сделавшаяся у ней и столь жестокая рвота с кровью была натуральная,
но приписывали ее некоему сокровенному злодейству, и подозревали в том как-то короля
прусского, доведенного последними годами войны до такой крайности и изнеможения,
что он не был более в состоянии продолжать войну и полугодичное время, если б мы по-
прежнему имели в ней соучастие. Письмо друга его, маркиза д’Аржанса, писанное к нему
в то время, когда находился он в руках наших, и то таинственное изречение в оном,
что голландскому посланнику, случившемуся тогда быть в Берлине, удалось сделать королю
такую услугу, за которую ни он, ни все потомки его не в состоянии будут ему довольно
возблагодарить и уведомление о которой не может он вверить бумаге, – было для многих
неразрешимою загадкою и подавало повод к разным подозрениям. Но единому Богу
известно, справедливы ли были все сии подозрения или совсем были неосновательны.

Из «Записок» Екатерины II:

Последние мысли покойной Императрицы Елисаветы Петровны о наследстве точно

сказать не можно, ибо твердых не было. То не сомнительно, что она не любила Петра III
и что она его почитала за неспособного к правлению; что она знала, что он русских
не любил; что она с трепетом смотрела на смертный час и на то, что после ее происходить
может; но как она во всем имела решимость весьма медлительную, особливо в последние
годы ее жизни, то догадываться можно, что и в пункте наследства мысли более колебалися,
нежели что-нибудь определительное было в ее мыслях. При самой кончине Государыни
императрицы Елисаветы Петровны прислал ко мне князь Михаил Иванович Дашков,
тогдашний капитан гвардии, сказать: «повели, мы тебя взведем на престол».

Придя в свой покой, услышала, что император приказал приготовить для себя покой

от меня чрез сени, где жил Александр Иванович Шувалов, и что в его покое, возле моих,
будет жить Елисавета Романовна Воронцова.

Император в сей день был чрезмерно весел и посреди церемонии сей траурной сделал

себе забаву: нарочно отстанет от везущего тело одра, пропуская оного вперед сажен
тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его
черной, паче же обер-камергер, граф Шереметев, носящий конец епанчи, не могши бежать
за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще
забавно стало, и он повторял несколько раз сию штуку, от чего сделалось, что я и все,
за мною идущие, отстали от гроба и наконец принуждены были послать остановить всю
церемонию, пока отставшие дошли. О непристойном поведении сем произошли многие
разговоры не в пользу особе императора, и толки пошли о безрассудных его во многих
случаях поступках.

Часть II

Переворот

Луи Огюст Бретейль (1730–1807), барон французский государственный деятель

и дипломат; был послом в Петербурге в 1760-х гг.:

В день поздравлений с восшествием на престол императрица имела крайне унылый вид.

Пока очевидно только, что она не будет иметь никакого значения… Император удвоил свое
внимание к девице Воронцовой… Императрица в ужасном положении; к ней относятся
с явным презрением. Она нетерпеливо сносит обращение с нею императора и высокомерие
девицы Воронцовой. Не могу даже себе представить, чтоб Екатерина, смелость и отвага
которой мне хорошо известны, не прибегла бы рано или поздно к какой-нибудь крайней
мере. Я знаю друзей, которые стараются успокоить ее, но которые решатся на все, если она
потребует.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Между тем в городе думали только о праздниках. Торжество мира происходило

при военных приготовлениях. Неистовая радость наполняла царские чертоги, и так
как близок был день отъезда в армию, то двор при прощании своем не пропустил ни одного
дня без удовольствий. Праздник, веселость и развлечение составляют свойство русского
народа, и хотя кротость последнего царствования сообщила некоторую образованность умам
и благопристойность нравам, но двор еще помнил грубое удовольствие, когда праздновалась
свадьба Шута и Козы. Итак, вид и обращение народное представляли шумные пиршества,
и полугодичное царствование сие было беспрерывным празднеством. Прелестные женщины
разоряли себя английским пивом и, сидя в табачном чаду, не имели позволения отлучаться
к себе ни на одну минуту в сутки. Истощив свои силы от движения и бодрствования,
они кидались на софы и засыпали среди сих шумных радостей. Комедиантки и танцовщицы,
совершенно посторонние, нередко допускались на публичные праздники, и когда
придворные дамы посредством любимицы жаловались на сие императору, он отвечал, «что
между женщинами нет чинов». Часто, выскочив из-за стола с стаканом в руке, он бросался
на колени пред престолом короля прусского и кричал: «Любезный брат, мы покорим
с тобою всю вселенную». Посланника его он принял к себе в особенную милость и хотел,
чтобы он до отъезда в поход пользовался при дворе благосклонностию всех молодых
женщин.

Из «Записок» Екатерины Романовны Дашковой:

Отвращение, которое вызывал Петр III, усиливалось тем более, что он возбуждал

всеобщее презрение и как нарушитель законов. При Елизавете те из сербов, кто нашел
убежище во владениях Австрийского дома, а также венгры и другие народы, исповедующие
православную веру, направили к русской императрице депутатов с просьбой пожаловать им

земли в России, где бы они могли поселиться, ибо дольше не в силах были сносить
притеснения католического духовенства, чрезвычайно могущественного при Марии Терезии.
Хотя Елизавета была другом германской императрицы, она, вдохновясь сочувствием
к преследуемым единоверцам, взяла их под свое покровительство. Депутатов хорошо
приняли, переселенцам отвели земли на юге России, ссудили деньгами на покрытие
расходов, связанных с переездом, и разрешили сформировать несколько гусарских полков.
Один из депутатов, некто Хорват, тонкий интриган, раболепствуя, втерся в доверие
к властям. Ему доверили деньги. Несколько тысяч сербов прибыли на предназначенные им
места, получившие название «Новая Сербия». Хорват удержал у себя деньги, назначенные
переселенцам, и стал обходиться со своими земляками как с крепостными. Эти несчастные
со своими сетованиями дошли до императрицы; расследовать их жалобы на месте был
послан генерал князь Мещерский. Однако болезнь Елизаветы, другие неотложные дела и,
наконец, смерть государыни были причиной того, что по этому делу Сенат так и не вынес
окончательного решения. После смерти Елизаветы Хорват приехал в Петербург и подарил
по две тысячи червонцев каждому из трех наиболее влиятельных, по его мнению, вельмож,
а именно: Льву Нарышкину, чей случай основывался на шутовстве, генералу Мельгунову
и генерал-прокурору Глебову. Последние двое доложили об этом императору.

– Вы – честные люди, – сказал им Петр III.
Он похвалил их за то, что они не скрыли от него полученную взятку, и, забрав себе

половину, пообещал пойти в Сенат и потребовать решение в пользу Хорвата. На другой же
день он так и сделал. Россия, таким образом, потеряла много подданных из тех, кто готов
был переселиться, уверься они, что их соотечественники довольны жизнью на новом месте.

Узнав, что Лев Нарышкин тоже получил деньги от Хорвата, Петр III отобрал у него всю

сумму, не оставив даже половины, как двум другим, да еще несколько дней издевался
над ним, спрашивая, куда тот потратил деньги, полученные в подарок. Подобные
своекорыстные действия унижают даже частное лицо. Насколько же этот поступок, ставший
известным всему Петербургу, увеличил всеобщее презрение к монарху! Все смеялись
над Петром III и его глупым шутом Львом Нарышкиным.

Из «Записок» Екатерины II:

Его проекты, более или менее обдуманные, состояли в том, чтобы начать войну с Данией

за Шлезвиг, переменить веру, разойтись с женой, жениться на любовнице, вступить в союз
с прусским королем, которого он называл своим господином и которому собирался
принести присягу, он хотел дать ему часть своих войск; и он не скрывал почти ни одного
из своих проектов. Ярость солдат против Петра III была чрезвычайна. Вот ее образчик. После
присяги, пока держали совет, войскам, выстроенным вокруг Зимнего деревянного дворца,
было позволено снова надеть их прежние мундиры; один из офицеров вздумал сорвать свой
золотой знак и бросил его своему полку, думая, что они обратят его в деньги; они его
с жадностью подхватили и, поймав собаку, повесили его ей на шею; эту собаку, наряженную
таким образом, прогнали с великим гиканьем; они топтали ногами все, что для них исходило
от этого государя.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Это был отдаленный шум ужасной бури, и публика с беспокойством ожидала

решительной перемены от великого переворота, слыша со всех сторон, что погибель
Императрицы неизбежна, и чувствуя также, что революция приготовлялась. Посреди
всеобщего участия в судьбе Императрицы ужаснее всего казалось то, что не видно было в ее
пользу никакого сборища и не было в виду ни одного защитника; бессилие вельмож,
ненадежность всех известных людей не дозволяли ни на ком остановить взоров; между тем
как все сие произведено было человеком, доселе неизвестным и скрытным от всеобщего
внимания.

Григорий Григорьевич Орлов, мужчина стран северных, не весьма знатного

происхождения, дворянин, если угодно, потому, что имел несколько крепостных крестьян
и братьев, служивших солдатами в полках гвардейских, был избран в адъютанты
к начальнику артиллерии, графу Петру Ивановичу Шувалову, роскошнейшему из вельмож
русских.

Княгиня Екатерина Романовна Дашкова была младшая из трех знаменитых сестер,

из коих первая, графиня Бутурлина, прославилась в путешествиях по Европе своею
красотою, умом и любезностию, а другая, Елизавета Воронцова, которую Великий Князь
избрал между придворными девицами и фрейлинами. Все они были племянницами нового
великого канцлера, гр. Воронцова, которой, достигнув сей степени тридцатилетнею
искательностию, услугами и гибкостию, наслаждался ею в беспорядке и роскоши
и не доставлял ничего своим племянницам, кроме своей случайности. Первые две были
приняты ко Двору, а младшая воспитывалась при нем. Она видала тут всех иностранных
министров, но с 15 лет желала разговаривать только с республиканскими. Она явно роптала
против русского деспотизма и изъявляла желание жить в Голландии, в которой хвалила
гражданскую свободу и терпимость вероисповеданий. …Молодая княгиня с презрением
смотрела на безобразную жизнь своей сестры и всякий день проводила у Великой Княгини.
Обе они чувствовали равное отвращение к деспотизму, который всегда был предметом их
разговора, а потому она и думала, что нашла страстию любимые ее чувствования
в повелительнице ее отечества.

В общем забвении сии-то были две тайные связи, которые Императрица про себя

сохранила, и как они друг другу были неизвестны, то она управляла в одно время двумя
партиями и никогда их не соединяла, надеясь одною возмутить гвардию, а другою
восстановить вельмож.

…Граф Кирилло Григорьевич Разумовский, простой казак, который, живучи в самом

низком промысле по брачному состоянию своего брата с покойною Императрицею, достиг
до такой милости, что для него восстановили ужасное звание гетмана или верховного
Малороссийского

казачьего

предводителя.

Сей

человек

колоссальной

красоты,

непричастный ни к каким хитростям и изворотам, был любим при дворе за свою
сановитость, пользовался милостию Императора и народною любовию за то, что в почестях
и величии сохранял ту простоту нрава, которая ясно показывала, что он не забывал
незнатного своего происхождения, неспособный быть начинщиком; от его присутствия
в решительную минуту мог зависеть перевес большинства.

…Один человек, который по званию своему казался необходим для той и другой

партии, – граф Разумовский.

Из «Записок» Екатерины Романовны Дашковой:

Дела оставались в таком положении вплоть до 27 июня, являющегося днем, навсегда

памятным для России и исполненным трепета и радости для заговорщиков, так как их мечты
наконец осуществились; за несколько часов до переворота никто из нас не знал, когда и чем
кончатся наши планы.

О себе я должна сказать, что, угадав – быть может, раньше всех – возможность

низвергнуть с престола монарха, совершенно неспособного править, я много над этим
думала, насколько восемнадцатилетняя головка вообще способна размышлять, но, сознаюсь,
ни мое изучение подобных примеров в истории, ни мое воображение, ни размышления
никогда бы не дали тех результатов, к которым привел арест Пассека.

27 июня, после полудня, Григорий Орлов пришел сообщить мне об аресте капитана

Пассека. Еще накануне Пассек был у меня с Бредихиным и, рассказав, с каким нетерпением
гренадеры ждут низвержения с престола Петра III, выразил мнение, что стоило только
повести их на Ораниенбаум и разбить голштинцев, чтобы успех был обеспечен и переворот
был бы завершен. Он добавил, что слухи об опасностях, которым подвергалась императрица,
волновали их до такой степени, что скоро их невозможно будет сдержать, и это брожение
среди них, разоблачая наш план, подвергало нас страшной опасности. Я поняла, что эти
господа слегка трусят, и, желая доказать, что не боюсь разделить с ними опасность,
попросила их передать солдатам от моего имени, что я только получила известие
от императрицы, которая спокойно живет себе в Петергофе, и что советую и им держать
себя смирно, так как минута действовать не будет упущена.

Пассек и Бредихин в тот же день и говорили в этом смысле с солдатами, что чуть

не погубило все дело и побудило майора Преображенского полка, Воейкова, арестовать
капитана Пассека.

Когда Орлов прибежал сообщить мне эту тревожную весть (не зная ни причины,

ни подробностей ареста), у меня находился мой дядя Панин. Вследствие ли того,
что по своему холодному и неподвижному характеру он видел в этом столько трагического,
как я, потому ли, что он хотел скрыть от меня размеры опасности, но он невозмутимо стал
уверять меня в том, что Пассек, вероятно, арестован за какое-нибудь упущение по службе.
Я сразу увидела, что каждая минута была дорога и что придется много потратить времени,
пока удастся убедить Панина в том, что настал момент решительных действий.
Я согласилась с ним, что Орлову следует прежде всего отправиться в полк, чтобы узнать,
какого рода аресту подвергнут Пассек, чтоб сразу можно было определить, задержан ли он
как провинившийся офицер или как преступник. Орлов должен был сообщить мне,
что окажется, а – если дело серьезно – кто-нибудь из его братьев должен был известить
Панина.

Тотчас же после ухода Орлова я объявила, что сильно нуждаюсь в отдыхе, и попросила

дядю извинить, если попрошу его оставить меня. Он немедленно ушел, и я, не теряя
ни минуты, накинула на себя мужскую шинель и направилась пешком к улице, где жили
Рославлевы

[1]

Не прошла я половины дороги, как увидела, что какой-то всадник галопом несется

по улице. Меня осенило вдохновение, подсказавшее мне, что это один из Орловых. Из них я
видела и знала одного только Григория. Не имея другого способа остановить его,
я крикнула: «Орлов!» (будучи, бог весть почему, твердо убеждена, что это один из них).
Он остановился и спросил: «Кто меня зовет?» Я подошла к нему и, назвав себя,

спросила его, куда он едет и не имеет ли он что сказать мне.

– Я ехал к вам, княгиня, чтобы сообщить вам, что Пассек арестован как государственный

преступник; у его дверей стоят четыре солдата, и у каждого окна по одному. Мой брат
поехал возвестить это графу Панину, а я уже был у Рославлева.

– Рославлев очень встревожен? – спросила я.
– Немного, – ответил он. – Но что же вы стоите на улице, княгиня? Позвольте проводить

вас до дому.

– Да никого здесь нет, – возразила я. – Кроме того, не надо, чтобы мои люди видели вас

у меня. Впрочем, наш разговор будет непродолжителен. Скажите Рославлеву, Ласунскому,
Черткову

[2]

и Бредихину, чтобы, не теряя ни минуты, они отправлялись в свой Измайловский

полк и что они должны встретить там императрицу (это первый полк на ее пути), а вы
или один из ваших братьев должны стрелой мчаться в Петергоф и сказать ее величеству
от меня, чтобы она воспользовалась ожидающею ее наемной каретой и безотлагательно
приехала в Измайловский полк, где она немедленно будет провозглашена императрицей;
скажите ей также, что необходимо спешить и что я даже не пишу ей, чтобы вас
не задерживать; сообщите ей, что я остановила вас на улице и умоляла вас ускорить приезд
императрицы; тогда она поймет необходимость своего немедленного прибытия. Прощайте,
я, может быть, сегодня ночью выеду навстречу ей.

Когда я вернулась домой, взволнованная и тревожная, мне было не до сна.

Моя горничная объявила мне, что портной не принес еще мужского костюма, чем меня
очень раздосадовала; для моих людей я легла и отпустила их. Не прошло и часу времени,
как я услышала стук в ворота. Я соскочила с постели и, выйдя в другую комнату, приказала
впустить посетителя. То был какой-то незнакомый мне видный молодой человек,
оказавшийся четвертым братом Орловым.. Он пришел меня спросить, не слишком ли рано
вызывать в Петербург императрицу, не испугаем ли мы ее понапрасну. Я была вне себя
от гнева и тревоги, услышав эти слова, и выразилась очень резко насчет дерзости его
братьев, медливших с исполнением моего приказания, данного Алексею Орлову.

– Теперь не время думать об испуге императрицы, – воскликнула я, – лучше, чтобы ее

привезли сюда в обмороке и без чувств, чем, оставив ее в Петергофе, подвергать ее риску
быть несчастной всю жизнь или взойти вместе с нами на эшафот. Скажите же вашему брату,
чтобы он карьером скакал в Петергоф и немедленно привез императрицу, пока Петр III
не прислал ее сюда, последовав разумным советам, или сам не приехал в Петербург
и не разрушил навсегда того, что, кажется, само провидение устроило для спасения России
и императрицы.

Он оставил меня, убежденный моими доводами и ручаясь за точное исполнение его

братом моих предписаний.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Орлов узнал от своего брата самые тайные ходы в саду и павильоне. Он разбудил свою

государыню и, думая присвоить своей фамилии честь революции, имел дерзкую хитрость
утаить записку княгини Дашковой и объявил императрице: «Государыня, не теряйте
ни минуты, спешите!» И, не дождавшись ответа, вышел и исчез.

Императрица в неизъяснимом удивлении одевалась и не знала, что начать; но тот же

самый Орлов с быстротою молнии скачет по аллеям парка. «Вот ваша карета!» – сказал он,

и императрица, не имея времени одуматься, держась рукою за Екатерину Ивановну, как бы
увлеченная, бежала к воротам парка.

…Близ города они встретила Мишеля, француза-камердинера, которому императрица

оказывала особую милость, храня его тайны и отдавая на воспитание побочных его детей.
Он с ужасом узнал императрицу между такими проводниками и думал, что ее везут
по приказу императора. Она высунула голову и закричала: «Последуй за мной!» – и Мишель
с трепещущим сердцем думал, что едет в Сибирь.

Таким-то образом, чтобы неограниченно управлять обширнейшей в мире империей,

Екатерина, руководимая любимцем, прибыла в восьмом часу утра с наемными кучерами,
своей женщиной и парикмахером.

Из

«Мемуаров»

Станислава

Августа

Понятовского.

Письмо

Екатерины

С. А. Понятовскому об идее заговора и реализации переворота:

Я незамедлительно направляю послом в Польшу графа Кайзерлинга с тем, чтобы он

сделал вас королем после кончины нынешнего, а в случае, если ему не удастся добиться
этого для вас, я хочу, чтобы королем стал князь Адам.

Все умы здесь в брожении. Прошу вас воздержаться от приезда сюда, чтобы брожение

это не усиливать.

Шесть месяцев тому назад против моего вступления на трон был составлен заговор.

Петр III потерял остатки разума. Он обрушивался на всех подряд, он решил уничтожить
гвардию и послал ее для этого в поход, заменив оставшимися в городе частями голштинцев.
Он собирался перейти в другое вероисповедание, жениться на Л. В., а меня заточить.

В день, когда праздновали заключение мира, он оскорбил меня публично, за столом,

и приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, князь Георг, вынудил его отменить приказ,
но с этого дня я стала внимать к предложениям, делавшимся мне со дня смерти
императрицы.

Замысел состоял в том, чтобы арестовать его в его комнате и заточить, как принцессу

Анну и ее детей. Он уехал в Ораниенбаум. Мы были уверены в поддержке многих офицеров
гвардии; все тайные нити были в руках братьев Орловых – Остен вспоминает, как старший
повсюду следовал за мной, свершая тысячи безумств. Его страсть ко мне была
общеизвестна – он сам афишировал ее где угодно. Орловы – люди исключительно
решительные и были любимы солдатами, когда служили в гвардии. Я в большом долгу перед
ними – весь Петербург тому свидетель.

Умы гвардейцев были подготовлены в последние дни, в заговоре участвовало

от тридцати до сорока офицеров и более десяти тысяч рядовых. За три недели не нашлось
ни одного предателя, все были разделены на четыре изолированные фракции, чтобы
получить распоряжения, а подлинный план действий был в руках троих братьев.

Панин хотел, чтобы переворот состоялся в пользу моего сына, но они категорически

на это не соглашались. Я находилась в Петергофе, Петр III жил и пил в Ораниенбауме.
Договорились, что в случае предательства не станут ждать его возвращения, а соберут
гвардию и провозгласят меня.

Излишнее усердие моих сторонников привело к тому, что предательство свершилось. 27-

го в частях гвардии распространился слух, что я арестована. Солдаты были возбуждены, один
из преданных нам офицеров успокаивал их.

Какой-то солдат является к капитану Пассеку, руководителю одной из фракций,

и докладывает ему, что мое дело плохо. Пассек заверяет солдата: он точно знает,
что со мной все в порядке. Тогда солдат, по-прежнему встревоженный моей судьбой, идет
к другому офицеру и говорит ему то же самое.

Этот офицер не участвовал в заговоре. Придя в ужас от того, что Пассек отослал солдата,

не арестовав его, он кинулся к майору, приказавшему взять Пассека под стражу.

Тут уж встревожилось все полковое начальство, и донесение о случившемся направили

тою же ночью в Ораниенбаум.

Поднялась тревога и среди заговорщиков. Они решили послать за мной второго брата

Орлова с тем, чтобы перевезти меня в город, а тем временем два других брата должны были
распространять повсюду весть о моем скором прибытии. Гетман, Волконский и Панин
знали об этом.

Я спокойно спала в Петергофе, было шесть часов утра 28-го; день обещал быть

беспокойным, ибо мне было известно все, что замышлялось.

Внезапно в мою комнату входит Алексей Орлов и говорит мне с величайшим

хладнокровием:

– Пора вставать. Для вашего провозглашения все подготовлено…
Я стала расспрашивать его о частностях, а он в ответ:
– Пассек арестован.
Я не колебалась более, быстро оделась, даже не сделав толком туалет, и села в карету,

в которой приехал Орлов. Другой офицер, переодетый лакеем, стал на запятки, третий
поскакал вперед, за несколько верст от Петергофа.

В пяти верстах от города меня встретили старший Орлов и младший князь Барятинский,

уступивший мне место в экипаже, ибо мои лошади выдохлись, и мы вместе направились
в Измайловский полк.

Там находились дюжина людей и барабанщик, принявшийся бить тревогу. Отовсюду

сбегались солдаты, целовавшие мне ноги, руки, платье, называвшие меня их
спасительницею. Двое привели под руки священника с крестом, и все стали присягать мне.

Затем мне предложили сесть в карету, священник пошел впереди с крестом в руках – так

прибыли в Семеновский полк, вышедший нам навстречу с возгласами «Виват!». Затем мы
направились к Казанской церкви, где я вышла из кареты. Туда прибыл Преображенский
полк, также с криками: «Виват!». Солдаты окружили меня со словами:

– Извините, что мы прибыли последними, – наши офицеры арестовали нас, но мы

прихватили четверых из них с собой, чтоб доказать вам наше усердие!.. Мы желаем того же
самого, что и наши братья!..

Прибыла конная гвардия – вне себя от радости. Я никогда ничего подобного не видела:

гвардейцы плакали, кричали об освобождении их родины… Эта сцена происходила между
садом гетмана и Казанским храмом.

Конная гвардия была в полном составе, с офицерами во главе. Поскольку я знала,

что мой дядя, которому Петр III вручил этот полк, ненавидим им, я послала пеших
гвардейцев просить дядю оставаться дома во избежание неприятного для него инцидента.
Но из этого ничего не вышло: полк выделил команду, арестовавшую дядю, его дом был
разграблен, а ему самому досталось.

Я направилась в новый Зимний дворец, где были собраны Синод и Сенат. Поспешно

составили манифест, набросали текст присяги. Из дворца я обошла пешком войска – там

было тысяч четырнадцать, гвардия и армейские части. Завидев меня, все испустили
радостные крики, повторяемые бесчисленной толпой.

Потом я поехала в старый Зимний дворец, чтобы отдать необходимые распоряжения.

Мы посоветовались там, и было решено всем, со мной во главе, двинуть в Петергоф,
где Петр III должен был обедать. На больших дорогах были выставлены посты: время
от времени нам приводили языков.

Я послала адмирала Талызина в Кронштадт. Прибыл канцлер В.

[3]

, посланный с тем,

чтобы упрекнуть меня за мой отъезд; его отвели в церковь – присягать. Прибыли князь
Трубецкой и граф А. Шувалов, также из Петергофа, чтобы принять командование войсками
и убить меня… Их также отвели присягать – без малейшего насилия.

Отправив всех наших курьеров и приняв необходимые меры предосторожности, я, около

десяти часов вечера, переоделась в гвардейский мундир и объявила себя полковником,
что было встречено с неизъяснимой радостью. Я села верхом на коня: в городе мы оставили
лишь понемногу солдат от каждого полка для охраны моего сына.

Я вновь поместилась во главе войск, и мы всю ночь продвигались к Петергофу. Когда мы

достигли небольшого монастыря, на нашем пути оказался вице-канцлер Голицын с очень
льстивым письмом Петра III.. (Я забыла сказать, что при выезде из города ко мне подошли
три гвардейца, посланные из Петергофа, чтобы распространять в народе манифест.
Они заявили мне:

– Вот что поручил нам Петр III… Мы вручаем это тебе, и мы очень рады, что у нас есть

возможность присоединиться к нашим братьям…)

После первого письма последовало второе, привезенное генералом Михаилом

Измайловым, который бросился к моим ногам и спросил меня:

– Вы считаете меня порядочным человеком?
Я ответила утвердительно.
– Прекрасно, – сказал он. – Какое счастье иметь дело с умными людьми… Император

готов отречься, я привезу его вам после добровольного отречения – и тем помогу моей
родине избежать гражданской войны.

Я поручила ему это – Измайлов отправился выполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме

совершенно добровольно, окруженный 1500 голштинцами, и прибыл с Е. В., Гудовичем
и Измайловым в Петергоф, где для охраны его особы я выделила пять офицеров и несколько
солдат.

Поскольку было 29-е, День святого Петра, необходим был парадный обед в полдень.

Пока его готовили на столько персон, солдаты вообразили, что Петра III привез князь
Трубецкой, фельдмаршал, и что он пытается нас помирить. Они стали приставать ко всем,
проходившим мимо, – к гетману, к Орловым и к другим, заявляя, что они уже три часа меня
не видели и помирают от страха, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня –
«якобы помирив тебя с твоим мужем, чтобы ты погибла – и мы с тобой, но мы его разорвем
на куски…»

Это их подлинные выражения.
Я пошла к Трубецкому и сказала ему:
– Прошу вас, князь, садитесь в карету и уезжайте, пока я обхожу войска пешком.
И рассказала ему, что происходит.
Он в ужасе умчался в город, а я была встречена восторженными криками.
После этого я отправила свергнутого императора, в сопровождении Алексея Орлова,

еще четверых офицеров и отряда солдат, людей выдержанных, тщательно отобранных,
за двадцать семь верст от Петергофа, в место, именуемое Ропша, уединенное и весьма
приятное – на то время, пока будут готовить соответствующие его положению комнаты
в Шлиссельбурге и расставлять на всем пути подставы.

Но Господь решил иначе. Страх вызвал у него боли в животе, длившиеся три дня

и разрешившиеся на четвертый. Он пил в тот день непрерывно, ибо у него было все, чего он
желал, кроме свободы. (Он попросил у меня лишь свою любовницу, свою собаку, своего
негра и свою скрипку; боясь, однако, скандала и недовольства людей, его охранявших,
я выполнила только три последние его просьбы.) Геморроидальная колика вызвала мозговые
явления, он пробыл два дня в этом состоянии, последовала сильнейшая слабость, и, невзирая
на все старания врачей, он отдал Богу душу, потребовав лютеранского пастора.

Я боялась, что это офицеры отравили его, приказала произвести вскрытие, но никаких

следов яда обнаружено не было – это достоверно. Его желудок был здоров; его унесло
воспаление кишок и апоплексический удар. Его сердце оказалось на редкость крошечным
и совсем слабым.

После его отъезда из Петергофа мне советовали направиться прямо в город, но я

предвидела, что войска встревожатся. И решила предупредить распространение слухов
под тем предлогом, что мне, дескать, необходимо выяснить, в какое примерно время, после
трех напряженных дней, солдаты будут в состоянии выступать в поход.

Они заявили:
– Примерно в десять вечера – но пусть она непременно отправится с нами.
И я отправилась с ними вместе, но на полпути свернула на дачу Куракина, где бросилась

одетой в кровать. Один из офицеров снял с меня сапоги. Я проспала два часа с половиной,
затем мы снова тронулись в путь.

До Екатерингофа я ехала на коне впереди Преображенского полка. Во главе двигался

эскадрон гусар, затем мой эскорт, состоявший из конногвардейцев, затем, непосредственно
предо мной, следовал весь мой двор. Позади, по старшинству, шли гвардейские полки и три
армейских.

Я въехала в город под несмолкаемые приветственные крики и проехала прямо в Летний

дворец, где меня ждали двор, Синод, мой сын и все придворные. Я отстояла службу; вслед
за тем начались поздравления.

Я почти ничего не пила и не ела и почти не спала с шести часов утра в пятницу

до середины дня воскресенья. Вечером я легла и заснула. Но уже в полночь в мою комнату
вошел капитан Пассек, разбудил меня и сказал:

– Наши люди страшно перепились… Перед ними появился такой пьяный гусар и стал

кричать: «К оружию!.. Тридцать тысяч пруссаков идут на нас, чтобы увести нашу мать!..»
После этого гвардейцы, взяв оружие, явились сюда, чтобы выяснить, здоровы ли вы.
Они заявляют, что уже три часа вас не видели, и обещают спокойно разойтись по домам,
убедившись, что вы в полном порядке. Они не слушают ни своих командиров, ни даже
Орловых…

Я снова оказалась на ногах и, чтобы не встревожился еще и гвардейский батальон,

охранявший двор, пошла к солдатам и объяснила им, почему уезжаю в такой час. Затем я
села с двумя офицерами в карету и поехала к войскам.

Я чувствую себя хорошо, сказала я им, и прошу их идти спать и дать мне тоже отдохнуть,

ведь я только что легла, не спав три ночи кряду, и я надеюсь, что в дальнейшем они станут

повиноваться своим офицерам.

Они ответили, что тревогу подняли слухи об этих проклятых пруссаках и что они готовы

умереть за меня.

Я сказала им:
– Ну, вот и хорошо… Благодарю вас всех… Идите теперь отдыхать…
После этого они пожелали мне доброй ночи и много здоровья и удалились, кроткие,

как ягнята, к себе в казармы, оборачиваясь на ходу, чтобы еще разок взглянуть на мою
карету.

Яков Штелин (1709–1785), выдающийся деятель Российской Академии наук на раннем

этапе ее существования. При разборе его архива были найдены записи на немецком языке,
которые Штелин вел 28 и 29 июня 1762 года. Они были опубликованы под названием
«Записка Штелина о последних днях царствования Петра III» и включены в полное
девятитомное академическое издание сочинений Гавриила Романовича Державина:

…1762, 28 июня, в час пополудни. С разводом (в Ораниенбауме) все поехали

в придворных каретах в Петергоф, чтобы накануне Петрова дня присутствовать при большом
обеде в Монплезире у ее величества императрицы и потом вечером принести поздравления
и быть за ужинным столом.

2 часа. По прибытии в Петергоф дворец, в котором живет императрица с ее дамами

и придворными кавалерами, найден пустым, и все с удивлением услышали, что она еще
в 5 часов утра потаенно уехала в Петербург, всего лишь с камер-юнгферою Катериною
Ивановною Черогоротскою и камердинером Шкуриным; находившиеся же при ней кавалеры
и дамы ничего не знали о том до полудня.

Продолжительные совещания о том, что делать. Фельдмаршал Никита Юрьевич

Трубецкой, канцлер граф Воронцов и граф Александр Иванович Шувалов отправляются,
по собственному вызову, в Петербург, с целью узнать, что там делается, и привезти
положительные о том сведения.

3 часа. Решаются идти к каналу, находящемуся за дворцом, и на всякий случай иметь

наготове шлюпки, яхту и штатс-галеру. Во время перехода по площади пристает к берегу
поручик Преображенской бомбардирской роты Бернгорст, приехавший из Петербурга
с фейерверком для Сансуси. На подобные ему вопросы он отвечает, что при выезде
из Петербурга в 9-м часу слышал в Преображенском полку большой шум и видел, как многие
солдаты бегали с обнаженными тесаками, провозглашая государыню царствующей
императрицею, но, не обратив на то внимания, поехал, чтобы доставить фейерверк. Тотчас
посылают по всем дорогам, идущим к городу, для разузнания адъютантов, ординарцев
и гусар. Из числа их возвращаются очень немногие, и притом лишь с известием, что все
входы в город заняты.

В Петербурге виден дым в стороне крепости: вероятно, от пушечной там пальбы.
В 4 часа, по слуху, что во главе петербургского возмущения находится гетман граф

Разумовский, посылают в Гостилицы за братом его, графом Алексеем Григорьевичем, и идут
в нижний сад, к каналу. Между тем продолжают толковать и рассуждать с графом Романом
Илларионовичем Воронцовым, Мельгуновым, Гудовичем, генерал-майором Измайловым,
Волковым, Львом Александровичем Нарышкиным. Прочие бродят вокруг или сидят
на решетке, а иногда подходят для сообщения своих мыслей о том, что следовало бы

предпринять. Значительное большинство – того мнения, что прежде всего необходимо
поставить в безопасность особу императора и для этого ехать в Кронштадт. Сам император
склоняется к тому же, но хочет отплыть в Кронштадт не прежде, как по получении
ближайшего известия о положении дел в Петербурге. Один из предстоящих предлагает
государю ехать с небольшою свитою, из нескольких знатнейших особ, прямо в Петербург,
явиться там перед народом и гвардиею, указать им на свое происхождение и право, спросить
о причине их неудовольствия и обещать всякое удовлетворение. Можно быть уверену,
говорит это советник, что личное присутствие государя сильно подействует на народ и даст
делу благоприятный оборот, подобно тому как внезапное появление Петра Великого
неоднократно предотвращало точно такие же опасности. Гудович и Мельгунов оспаривают
такой совет, находя, что исполнение его будет слишком опасно для лица монарха.
Сам государь отзывается, что он не доверяет императрице, которая могла бы допустить
оскорбить его. На этом дело и кончается.

Граф Роман Илларионович и Волков диктуют и пишут именные указы, и государь

подписывает их на поручне канального шлюза. Адъютанты отправляются с этими указами
в разные полки и команды. Четыре писца продолжают писать на другом поручне,
под руководством Волкова.

Генерал Дивиер, в сопровождении флигель-адъютанта князя Барятинского, едет с одним

из таких указов в Кронштадт, чтобы удержать за государем эту крепость; но дает
возможность обмануть себя адмиралу Талызину, хотя последний приезжает туда
с повелениями императрицы несколькими часами позже его.

5 часов. Государь досадует, что б́ольшая часть посланных им лиц не возвращаются назад,

и выражает нетерпеливое желание узнать что-нибудь более достоверное о положение дел.

Графиня Елисавета Романовна не хочет оставить государя и, в тревожном состоянии

духа, все вертится около него. Две девицы Нарышкины и графиня Брюс составляют ее свиту:
прочие дамы скрывались во дворце.

6 часов. По приказанию государя лейб-хирург его дает ему несколько приемов стального

порошка.

7 часов. Государь требует холодно жаренного и ломоть хлеба. На деревянную скамью

у канала ставят жаркого и бутербродов с несколькими бутылками бургонского
и шампанского.

Государь посылает ораниенбаумским своим войскам приказание прибыть в Петергоф

и окопаться там в зверинце, чтобы выдержать первый натиск.

Штелин изображает фельдмаршалу Миниху и принцу Голштейн-Бекскому ужасные

последствия, которые могут произойти от такого, в сущности мнимого, сопротивления,
если бы, по неосмотрительности, была выпущена против ожидаемой гвардии хотя бы даже
одна пуля. Оба соглашаются с его мнением, и все вместе представляют о том государю;
но он не хочет их слушать и отзывается, что необходимо иметь какие-нибудь силы
для отражения первого напора, что не д́олжно уступать и что он намерен защищаться
до последнего человека.

8 часов. Мы повторяем наше представление, но столь же безуспешно. Между тем жалкие

ораниенбаумские войска являются под начальством генерал-лейтенанта барона фон Ливена
и располагаются в зверинце. У артиллерии очень мало ядер, а картечи и совсем нет.
Добавляют ядер от егермейстерской части, но калибр их не соответствует орудиям. Новые,
по-прежнему тщетные просьбы с нашей стороны об отсылке ораниенбаумских войск.

Беспокойство государя по случаю медленного возвращения гонцов, отправленных им
в разные концы, особенно же в Кронштадт, все более и более возрастает. Наконец приходит
весть, что Воронежский полк, для приведения которого немедленно в Петергоф послан был
в Красное Село флигель-адъютант Рейстер, повернул в противоположную сторону,
что полковник Олсуфьев ведет этот полк прямо в Петербург, к императрице, и что Рейстера
очень дурно там приняли и увезли с собою арестованного.

9 часов. При прогулке по берегу канала продолжаются совещания.
Наконец является из Кронштадта князь Барятинский с бумагою. Государь сам берет ее

и читает вместе с графом Воронцовым, Мельгуновым, генерал-майором Измайловым, Львом
Нарышкиным и Гудовичем.

Около 10 часов. Решаются тотчас отплыть морем. Государь велит подъехать шлюпкам

и садится в них с восемью или десятью человеками, а прочим велит следовать на галере
и на яхте. Садясь в шлюпку, он отдает генералу Шильду приказание отослать
ораниенбаумские войска назад в Ораниенбаум и оставаться там спокойными.

Галера выходит с рейда и вместе с яхтою направляется к Кронштадту, при довольно

хорошем попутном ветре.

В 1-м часу пополуночи галера подходит к кронштадтской гавани и находит ее запертою

боном. Яхта останавливается насупротив галеры, в левую руку от входа в гавань, шагах в 20
или 30 от стены. Спущенная с галеры шлюпка подплывает ко входу в гавань и требует, чтобы
отдали бон, но караул на стене отказывается в том с угрозами. Государь кричит, что он сам
тут и чтобы его сейчас впустили. Ему отвечают, что из Петербурга получено приказание
не впускать никого, кто бы то ни был, а яхте велят удалиться, без чего в нее будут стрелять.

В Кронштадте бьют тревогу. На стене показываются несколько сот вооруженных солдат.
Яхте вторично приказывают немедленно отъехать. В противном случае в нее станут

стрелять ядрами. Она спешит распустить паруса, и, для скорости, перерубают якорный
канат. Третий окрик, что если она не удалится сейчас же, то откроется пальба из наведенных
уже на нее орудий. Яхта, действительно, тотчас же пускается в ход, поворачивая под ветер,
а галера на веслах опережает ее по направлению к Ораниенбауму. Государь кричит, чтобы
яхта следовала за галерою, чего, однако, нельзя исполнить за мелководием
ораниенбаумского рейда. С яхты при повороте замечают, что между кронштадтским валом
и Кроншлотом расположилось плоскодонное судно с многолюдным экипажем. Вероятно,
чтобы загородить свободный проход в открытое море.

Около 2 часов пополуночи галера, приблизясь к ораниенбаумской гавани, почти совсем

потеряла из виду яхту, которая, со своей стороны, с полупопутным ветром идет
к петергофскому рейду.

3 часа. Государь подходит на галере к ораниенбаумской гавани и, поднявшись в шлюпке

вверх по каналу, идет в свой малый дворец внутри крепости, густо обставленной вокруг
тамошними его войсками.

4 часа. По просьбе дам государь распускает гарнизон по квартирам и переходит

в Японскую залу большого дворца. Тут ему несколько раз делается дурно, и он посылает
за священником тамошней русской церкви. В Ораниенбауме с трудом достают немного
белого хлеба и соли, потому что кухня и погреб остались на яхте.

Между тем яхта приходит на петергофский рейд и находившиеся в ней перевозятся

понемногу, на двух шлюпках, в тот самый канал, из которого они выехали накануне вечером.

В Петергофе все тихо и ничего не трогается. Доносятся только разные дикие и страшные

слухи из Петербурга, будто бы там пролито много крови, от несогласия в некоторых
гвардейских и других полках все стало вверх дном, множество домов разграблено и бог весть
что еще случилось; точно таким же образом в самом Петербурге молва разглашает, будто бы
в Ораниенбауме совершены самые ужасные вещи, все тамошние голштинские войска и все,
что окружало императора, перебито и наконец произошел всеобщий грабеж.

5 часов. В Петергоф приходит первый авангардный отряд гусар, под начальством г.

поручика Алексея Орлова. На плацу ему случайно попадается несколько сот Дельвигских
голштинских рекрутов, собранных тут с деревянными мушкетами для учения. Гусары в одну
минуту опрокидывают и перехватывают их, ломают их деревянное оружие и сажают всех
под сильным караулом в тамошние сараи и конюшни.

С половины 6-го до полудня прибыли в Петергоф один гвардейский или линейный полк

за другим и располагались одни на плацу, другие перед дворцом, третьи вокруг верхнего
сада. Гусары еще с утра ушли в Ораниенбаум и заняли там все посты и входы.

В 11 часов въехала в Петергоф ее величество императрица, верхом, в гвардейском

мундире, в сопровождении точно так же одетой княгини Катерины Романовны Дашковой
и конногвардейского полка. Накануне вечером она выступила из Петербурга со всем
войском и после полуночи отдыхала несколько часов в Красном Кабачке. В Петергофе ее
приветствовали тройным ура несколько тысяч солдат, крикам которых вторил гром
выстрелов из расставленных на плацу пушек.

Тотчас по приезде ее величества гг. Григорий Орлов и генерал-майор Измайлов были

отправлены в Ораниенбаум за императором. В 1-м часу они привезли его в Петергоф
в карете и высадили в правом дворцовом флигеле. Здесь он изъявил согласие на все,
что от него потребовали. Под вечер его отправили в Ропшу, загородный дворец между
Петергофом и Гостилицами, а ее величество императрица выехала из Петергофа в 9 часов
вечера, провела ночь на половине дороги, на даче князя Куракина, и в следующий день,
около полудня, имела торжественный въезд в Петербург.

Иван Лукьянович Талызин (1700–1777), адмирал русского флота; Никита Иванович

Панин (1718–1783), русский дипломат и государственный деятель, наставник великого
князя Павла Петровича с 1760 года. Из письма адмирала И. Л. Талызина к Н. И. Панину:

Милостивый Государь мой Никита Иванович, при сем посылаю рапорт к Ее

Императорскому Величеству: прошу исходатайствовать указу за Ее Величества рукою;
несколько присматриваю, что некоторые сумнительны тому указу, что мне дан. Я уже по ее
время третью тревогу бью: яхта опять в четыре часа подходила, только не близко; из Арании
бога (Ораниенбаума) гость ко мне приезжал и просился в Кронштадт, что обстоятельно
в моем всеподданнейшем репорте к Ее Величеству репортовано. Людей всемерно
в Кронштадт мало обнять такую обширную гавань; предлагал в своем репорте, чтоб батальон
сюда прислать как наискоряе подлинно, ежели бы не прибыл в Кронштадт, то б трудно его
из него выживать.

Прошу жену не оставить; я к ней ничего не пишу, а может быть, к ней худые слухи

доходят, – и есмь с истинным почтением Вашего Превосходительства покорный и верный
слуга Иван Талызин. Кронштадт. 29 июля 1762 года. (Талызин, когда писал это письмо,
еще не знал, что в Ораниенбауме Петр III уже отрекся от престола.)

Прошу доложить Ее Величеству, Дивьер и полковник его полку желают присягу взять;

я намерен от него взять, в том худобы не будет.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

В сии-то первые дни княгиня Дашкова, вошед к императрице, по особенной с нею

короткости, к удивлению своему, увидела Орлова на длинных креслах и с обнаженною
ногою, которую императрица сама перевязывала, ибо он получил в сию ногу контузию.
Княгиня сделала замечание на столь излишнюю милость, и скоро, узнав все подробнее,
она приняла тон строгого наблюдения. Ее планы вольности, ее усердие участвовать в делах
(что известно стало в чужих краях, где повсюду ей приписывали честь заговора, между тем
как Екатерина хотела казаться избранною и, может быть, успела себя в этом уверить);
наконец, все не нравилось, и немилость к ней обнаружилась во дни блистательной славы,
которую воздали ей из приличия.

Из «Мемуаров» Станислава Августа Понятовского. Письмо Екатерины II:

Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, напрасно пытается приписать

всю честь победы себе. Она знала кое-кого из главарей, но была у них на подозрении из-за
своего родства, да и ее девятнадцатилетний возраст не особенно располагал к тому, чтобы
доверять ей. И хоть она и заявляет, что все, что произошло со мной, прошло через ее руки,
не следует забывать, что заговорщики были связаны со мной в течение шести месяцев
и задолго до того, как она узнала их имена. Она действительно умна, но тщеславие ее
безмерно. Она славится сварливым нравом, и все руководство нашим делом терпеть ее
не может. Только олухи и могли ввести ее в курс того, что было известно им самим – а это
были, в сущности, лишь очень немногие обстоятельства. И. И. Шувалов, самый низкий
и трусливый из людей, тем не менее написал, как говорят, Вольтеру, что женщина
девятнадцати лет сменила в этой империи власть. Разуверьте в этом, пожалуйста, великого
писателя. От княгини Дашковой приходилось скрывать все каналы тайной связи со мной
в течение пяти месяцев, а четыре последние недели ей сообщали лишь минимально
возможные сведения.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Вот какое участие принимала княгиня Дашкова в этом событии. Она была младшей

сестрой любовницы Петра III и 19 лет от роду, более красивая, чем ее сестра, которая была
очень дурна. Если в их наружности вовсе не было сходства, то их умы разнились еще более:
младшая с большим умом соединяла и большой смысл; много прилежания и чтения, много
предупредительности по отношению к Екатерине привязали ее к ней сердцем, душою
и умом. Так как она совсем не скрывала этой привязанности и думала, что судьба ее родины
связана с личностью этой государыни, то вследствие этого она говорила всюду о своих
чувствах, что бесконечно вредило ей у ее сестры и даже у Петра III. Вследствие подобного
поведения, которого она совсем не скрывала, многие офицеры, не имея возможности
говорить с Екатериной, обращались к княгине Дашковой, чтобы уверить императрицу в их
преданности; но все это произошло долгое время спустя после предложений Орловых,
и даже речи и происки этих последних побудили первых, не знавших прямой дороги, какая
была у Орловых, обращаться к императрице через княгиню Дашкову, считая ее более
близкой к ней. Екатерина никогда не называла княгине Орловых, чтобы отнюдь
не рисковать их именами; большое рвение княгини и ее молодость заставляли опасаться,
чтобы в толпе ее знакомых не нашелся кто-нибудь, кто неожиданно не выдал бы дела.
В конце концов, императрица посоветовала Орловым познакомиться с княгиней, чтобы
лучше быть в состоянии сойтись с вышеупомянутыми офицерами и посмотреть, какую
пользу они могли бы извлечь из них, потому что, как бы ни были хорошо настроены эти
офицеры, они, по признанию самой княгини Дашковой, были менее решившимися,
чем Орловы, которые присоединяли к намерениям и средства для их выполнения. К тому же
вся отвага княгини Дашковой, ибо действительно она много ее проявила, ничего бы
не порешила; у нее было больше льстецов, чем кредита, и характер ее семьи вызывал всегда
известное недоверие. Наконец, княгиня или, скорее, через нее поручик Пассек, с одной
стороны, и Орловы – с другой, потребовали, чтобы Екатерина дала им записочку, чтобы они
могли убедить своих друзей в ее согласии.

Указ Екатерины II Сенату, данный 29 июня 1762 года в Петергофе:

Господа Сенаторы!
Вы сами свидетели, каким образом, при самом начатии нашего предприятия, Божие

благословение пред нами и всем отечеством нашим излиялось, а чрез сие я вам объявляю,
что оная рука Божия почти и конец всему делу благословенный оказывает. Наше намерение
и матернее милосердие о человеческом роде, а наипаче о верноподданных, скипетру нашему
принадлежащих, к тому только и склонялося, дабы, при таковом важном предприятии, дойти
до благого конца без всякого кровопролития. И сие теперь самым делом уже совершилося.
Мы маршировали от Петербурга до половины пути в неизвестности, что делается
в Ораниенбауме, и на половине дороги получили подлинное известие, что бывший
Император со всем находившимся при нем двором, оставя свои мнимые голштинские
войска, ретировался на яхтах и галере в Кронштадт, куда мужеский и женский пол оного
своего двора насильно без остатка с собою взял. Но сие его предприятие поздно уже им
затеяно было: ибо когда он, подъехав к гавани Кронштадтской, вступил на шлюпку и сигнал
дал с других обоих судов прочим выступать, дабы удобнее войти на берег, то вход ему уже
скоропоспешным

нашего

адмирала

Талызина

предварительным

учреждением

воспрепятствован был, так что, когда он из шлюпки велел подать голос на берег, что он сам

приехал и чтоб в городе вспомоществовали своего Государя, тогда им в трубу ответствовано
было, что иного в Кронштадте Государя не знают, кроме Императорского Величества,
яко своей истинной Государыни. И таким образом, по многом переговоре, последнее ему
объявлено было, чтоб немедленно ретировался или в противном случае пушками
препровожден будет. Сие от Кронштадта, а другое уведомление о нашем к нему
приближении столь много отвагу его поразило, что убежище он немедленно возымел
к раскаянию, почему и прислал к нам два письма, первое чрез вице-канцлера князя
Голицина на французском языке, в коем просил помилования, а другое чрез генерал-майора
Михаила Львовича Измайлова своеручное же, писанные карандашом, что была б только
жизнь его спасена, а он ничего столько не желает, как совершенно на век свой отказаться
от скипетра Российского и нам опыт со всяким усердием и радостию оставить готов
торжественным во весь свет признанием. Мы, приняв таковые его к нам смиренные
прошения, послали ему от нас самих своеручную же записку, которою дали ему знать, чтоб
он вышеупомянутое удостоверение дал нам письменно и своеручное, но так добровольно
и непринужденно, что мы паче от его собственного поводу того ожидать будем,
не употребляя никаких делом самым страхов, с чем мы к нему того до генерал-майора
Михаила Львовича Измайлова и отправили, ожидая его теперь ответа; впрочем, весь его двор
уже к нам явился принести нам в верности присягу, так как и гренадерские роты
в Петергофе, и кто случился, все присягали. Что будет впредь, о том вас уведомим, а бывших
при нем ближних, для предосторожности, под караулом указал задержать. Сей момент
бывший Император к нам в Петергоф и удостоверение своеручное, которого и копию
прилагаем

[4]

, нам подал, а оригинальное мы сами Сенату отдадим. Екатерина.

Петергоф. 1762 г. июня 29.

Манифест Екатерины II:

Божиею милостию Мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская,

и прочая, и прочая, и прочая.

Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему

Российскому государству начиналась самым делом. А именно, Закон Наш православный
греческый перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий
церковных, так что церковь Наша Греческая крайне уже подвержена оставалась последней
своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона.
Второе. Слава Российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием,
чрез многое свое кровопролитие заключением нового мира с самым ее злодеем отдана уже
действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие
целость всего Нашего Отечества, совсем испровержены. Того ради убеждены будучи всех
Наших верноподданных таковою опасностию, принуждены были, приняв Бога и Его
правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех Наших верноподданных
явное и нелицемерное, вступили на Престол Наш Всероссийский самодержавный, в чем
и все Наши верноподданные присягу Нам торжественную учинили.

Подлинной подписан собственною Ее Императорского Величества рукою, Июня 28 дня

1762 года, тако: Екатерина.

Печатан в Санкт-Петербурге при Сенате Июня 28. А в Москве при Сенатской Конторе

июля 3 числа 1762 года.

Петр III (1728–1762), российский император с 1761 по 1762 год, муж Екатерины II.

Из отречения Петра III:

В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством самым

делом узнал я тягость и бремя силам моим несогласное, чтоб мне не токмо самодержавно,
но и каким бы то ни было образом правительства владеть Российским государством. Почему
и восчувствовал я внутреннюю оного перемену, наклоняющуюся к падению его целости
и к приобретению себе верного чрез то бесславия. Того ради помыслив я сам себе,
беспристрастно и непринужденно чрез сие объявлен не токмо всему Российскому
государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским
государством на весь век мой отрицаюся, не желая ни самодержавным, ниже иным каким-
либо образом владеть, ниже оного когда-либо или чрез какую-либо помощь себе искать,
в чем клятву мою чистосердечную пред Богом и всецелым светом приношу нелицемерно,
в сие отрицание написав и подписав моею собственною рукою. Июня 29 дня, 1762 года.
Петр.

Письма Петра III из Ропши, где он находился под арестом:

Сударыня, я прошу Ваше Величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы

от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что едва могу в ней
двигаться. И так как Вам известно, что я всегда хожу по комнате, то от этого распухнут
у меня ноги. Еще я Вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате
со мной, когда я имею естественные надобности – это невозможно для меня; в остальном я
прошу Ваше Величество поступать со мной по меньшей мере как с большим злодеем,
не думая никогда его этим оскорбить. Отдаваясь Вашему великодушию, я прошу отпустить
меня в скором времени с известными лицами в Германию. Бог ей заплатит непременно.
Ваш нижайший слуга Петр.

P. S. Ваше Величество может быть уверенной во мне, что я ни подумаю ничего,

ни сделаю ничего, что могло бы быть недостойно ее особы или ее правления.

Ваше Величество, если Вы совершенно не желаете смерти человеку, который достаточно

уже несчастен, имейте жалость ко мне и оставьте мне мое единственное утешение,
Елизавету Романовну. Вы этим сделаете большое милосердие Вашего царствования; если же
Ваше Величество пожелало бы меня видеть, то я был бы совершенно счастлив.
Ваш нижайший слуга Петр.

III

Ваше Величество.
Я еще прошу меня, который Вашу волю исполнял во всем, отпустить в чужие края с теми,

которые я Ваше Величество прежде просил, и надеюсь на Ваше великодушие, что Вы
не оставите без пропитания.

Верный слуга Петр.

Алексей Григорьевич Орлов (1737–1807), русский военный и государственный деятель,

генерал-аншеф с 1769 года, граф с 1762-го, сподвижник Екатерины II, брат ее фаворита,

Григория Григорьевича Орлова. Из писем Алексея Орлова из Ропши:

Матушка милостивая Государыня, здравствования вам мы все желаем несчетные годы.

Мы теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень
занемог и схватила Его несчастная колика, и я опасен, чтоб он сегодняшнюю ночь не умер,
а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность для того, что он все вздор говорит и нам
это несколько весело, а другая опасность, что он действительно для нас всех опасен, для того
что он иного так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть.

В силу Именного вашего повеления я солдатам деньги на полгода отдал, тако ж и унтер-

офицерам, кроме одного Потемкина вахмистра, для того что служил без жалованья.
И солдаты некоторые сквозь слезы говорили про милость вашу, что они еще такова для вас
не заслужили, за что б их так в короткое время награждать. При сем посылаю список вам
всей команды, которая теперь здесь, а тысячи рублей, матушка, недостало и дополнил
червонными, и у нас здесь было много смеха над гренадерами об червонных, когда оне
у меня брали, иные просили для того, что не видывали, и опять их отдавали, думая, что они
ничего не стоят. Посланный Чертков к вашему величеству обратно еще к нам не бывал,
и для того я опоздал вас репортировать, а сие пишу во вторник, в девятом часу в половине.

По смерть ваш верный раб
Алексей Орлов.

Матушка наша, милостивая Государыня, не знаю, что теперь начать, боясь гнева

от вашего величества, чтоб вы чего на нас неистового подумать не изволили и чтоб мы
не были причиною смерти злодея вашего и всей России также и закона нашего, а теперь
и тот приставленный к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен,
что не думаю, чтоб он дожил до вечера, и почти совсем уже в беспамятстве, о чем уже и вся
команда здешняя знает и молит Бога, чтоб скорей с наших рук убрался, и оной же Маслов
и посланный офицер может вашему величеству донесть, в каком он состоянии теперь, ежели
вы обо мне усумниться изволите, писал сие раб ваш верный (подпись оторвана).

III

Матушка милосердная Государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось:

не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину, Матушка! Готов идти
на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь.
Матушка – его нет на свете. Но никто его не думал, никак нам задумать поднять руки
на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором,
не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого
виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принес,
и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневили тебя
и погубили души навек.

Скорбный манифест о смерти Петра III:

Божиею милостию Мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская,

и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем чрез сие всем верным подданным. В седьмой день после принятия Нашего

Престола Всероссийского получили Мы известие, что бывший Император, Петр Третий,
обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал
в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу Нашего Христианского и заповеди
Святой, которую Мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тотчас повелели
отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств, из того приключения
опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием. Но, к крайнему нашему
прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили Мы другое, что он волею
Всевышнего Бога скончался. Чего ради Мы повелели тело его привезти в монастырь
Невский, для погребения в том же монастыре; а между тем всех верноподданных возбуждаем
и увещеваем Нашим Императорским и Матерним словом, дабы, без злопамятствия всего
прошедшего, с телом его последнее учинили прощание и о спасении души его усердные
к Богу приносили молитвы. Сие бы нечаянное в смерти его Божие определение принимали
за промысел Его Божественный, который Он велел, судьбами своими неисповедимыми, Нам,
Престолу Нашему и всему Отечеству строить путем, Его только Святой воле известным.
Дан в Санкт-Петербурге, месяца Июля 7 дня, 1762 года.

Часть III

Фавориты

Григорий Орлов

Георг Адольф Вильгельм фон Гельбиг; прибыл в Россию в 1787 году, провел в ней восемь

лет, преимущественно в Петербурге, имел обширный круг общения и был лично знаком
с Екатериной II как секретарь саксонского посольства. Из книги «Русские избранники»
о Григории Орлове:

Фамилия Орловых не прусского происхождения, как утверждали; она принадлежит

к стародворянским родам Русского государства. Нам, однако, неизвестно, объясняется ли ее
происхождение маленьким городом Орловом при реке Вятке, Казанской губернии,
или другими небольшими местечками Орловоми, или же оно было более знаменито.

По сведениям, сообщенным графом Алексеем Орловым, которые, быть может, ради

определения ранга были составлены в слишком выгодном смысле, отец их, Григорий Орлов,
занимал в царствование Петра I почти место подполковника стрелецкого войска; будучи
53 лет, он женился на девице Зиновьевой, девушке 16 лет, и прижил с ней девять сыновей.
Четверо из них умерли, вероятно, детьми; но пятеро хорошо нам известны. Они носили
имена: Ивана, Григория, Алексея, Федора и Владимира.

Три старших брата, из которых Григорий был вторым, вступили в Шляхетский кадетский

корпус, где получили очень хорошее военное образование и особенно изучили главнейшие
иностранные языки – немецкий и французский. Из корпуса Григорий вышел в гвардейский
пехотный полк, но вскоре, вероятно по собственному желанию, был переведен
в артиллерию. Он был красивейший мужчина, и это преимущество содействовало ему
в приобретении места адъютанта при генерал-фельдцейхмейстере. В это время, вследствие
открывшейся его связи с одной дамой, он имел неприятности и уже почти лишился было
свободы, но это прошло ему пока благополучно. Григорий и его три брата, так как к ним
присоединился уже и Федор, жили в полном согласии. Они продали довольно порядочное
имение своего отца и проживали капитал, вращаясь всегда в веселом, но неизысканном
обществе, ведя карточную игру и своими выходками заставляя говорить о себе и при дворе,
и в городе. Благодаря такому образу жизни состояние их было прожито и на место его
явились долги. Так как они скоро потеряли кредит, то положение четырех братьев стало
довольно опасным, но их спасали ум и счастливая карточная игра.

Казимир

Феликсович

Валишевский

(1849–1935),

польский

историк,

писатель

и публицист. Из книги «Вокруг трона. Екатерина II»:

9 октября 1762 г. барон де Бретель, французский посланник, докладывал из Петербурга

своему министру, герцогу Шуазелю: «Не знаю, ваша светлость, к чему поведет переписка
царицы с г. Понятовским, но, кажется, уже нет сомнения в том, что она дала ему преемника
в лице г-на Орлова, возведенного в графское достоинство в день коронации… Это очень
красивый мужчина. Он уже несколько лет был влюблен в царицу, и я помню, как однажды
она назвала мне его смешным и сообщила о его несообразном чувстве. Впрочем, по слухам,
он очень глуп. Так как он говорит только по-русски, то мне теперь еще трудно судить
об этом. Определение „глупый“ вообще довольно часто приложимо к окружающим царицу;
и хотя она, по-видимому, вполне мирится с этим, однако, мне кажется, есть основание

предвидеть, что она удалит большинство окружающих ее. До сих пор она жила только
с заговорщиками, которые, почти за единственным исключением Панина и гетмана
(Разумовского), все бедняки, бывшие поручики или капитаны, и вообще сброд: таких можно
встретить во всех городских притонах…»

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Орлов скоро обратил на себя всеобщее внимание. Между императрицей и сим дотоле

неизвестным человеком оказалась та нежная короткость, которая была следствием
давнишней связи. Двор был в крайнем удивлении. Вельможи, из которых многие почитали
несомненными права свои на сердце государыни, не понимали, как, несмотря даже на его
неизвестность, сей соперник скрывался от их проницательности, и с жесточайшею досадою
видели, что они трудились только для его возвышения. Не знаю почему: по своей дерзости,
в намерении заставить молчать своих соперников или по согласию с своею любезною, дабы
оправдать то великое, которое она ему предназначала, он осмелился однажды ей сказать
в публичном обеде, что он самовластный повелитель гвардии и может лишить ее престола,
стоит только ему захотеть. Все зрители за сие оскорбились, некоторые отвечали
с негодованием, но столь жадные служители были худые придворные; они исчезли,
и честолюбие Орлова не знало никаких пределов.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Григорию Орлову, хваставшемуся однажды своим личным влиянием в гвардии, вдруг

вздумалось в присутствии государыни объявить, что ему было бы достаточно месяца, чтобы
свергнуть ее с престола.

– Может быть, мой друг, – сказал Разумовский, – но за то и недели не прошло бы,

как мы бы тебя вздернули.

Джон Бёкингхэмшир, английский посланник при дворе Екатерины II. Из «Секретных

мемуаров, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге»:

Орловых пятеро, но старший из них (Иван Григорьевич) уклоняется от занятий видной

роли, а младший (Федор), которому не больше девятнадцати лет от роду, находится
за границей. Старший из остальных трех братьев, Григорий, состоит любимцем своей
императрицы и первым человеком в русском царстве, насколько он поставлен в это
положение сделанным ему императрицею отличием. Она от души желает видеть его
великим, чтобы личное пристрастие ее к нему могло быть оправдано одобрением публики.
Он не располагает преимуществами хорошего воспитания, но, если оставить это
без внимания, не роняет себя в разговоре об обыденных предметах. Судя по тому, что было
случайно высказано им в частном разговоре со мною, он считает искусства, науки
и производство изящных вещей вредным для большой и могущественной страны, находя,
что они расслабляют ум и тело людей: он считает за лучшее оказывать содействие только
земледелию и производству предметов необходимости, которые могли бы быть вывозимы
в необработанном виде. Англичан он любит, так как считает их народом откровенным
и мужественным, особенно на основании слышанных им рассказов о цирке Браутона,
представления которого вполне соответствуют вкусам его семьи. Раз он предлагал взять

на себя устройство кулачного состязания в Москве, на котором намеревалась было
присутствовать и императрица, пока ей не сказали, как серьезно относятся к боксу
англичане.

Александр Густавович Брикнер (1834–1896), русский историк немецкого происхождения,

профессор кафедры истории Дерптского университета. Из монографии «История
Екатерины Второй»:

Екатерина не находила слов, расхваливая красоту, ум, познания, доблесть своего

любимца. Так, например, она заметила об Орлове: «Природа избаловала его: ему всего
труднее заставить себя учиться, и до тридцати лет ничто не могло принудить его к тому.
При этом нельзя не удивляться, как много он знает: его природная проницательность так
велика, что, слыша в первый раз о каком-нибудь предмете, он в минуту схватывает всю его
суть и далеко оставляет за собою того, кто с ним говорит».

Из «Секретных мемуаров, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге» Джона

Бёкингхэмшира:

Этот третий брат, Алексей, – великан ростом и силой (самый меньший из этих трех

братьев имеет рост в шесть футов). Он говорит по-немецки, но не знает по-французски и –
может быть, потому, что сознает свое менее важное значение, – более общителен
и доступен, чем старший брат. Относительно того, которые из них обоих выше по уму,
мнения расходятся, но спорить об этом – значит спорить о пустяках: обоих надо считать
за молодых офицеров, получивших воспитание как бы в Ковент-Гардене, кофейнях,
трактирах и за бильярдом. Храбрые до крайности, они всегда считались, скорее, людьми
смирными, чем склонными к ссорам. При своем неожиданном возвышении они не забыли
своих старых знакомств и вообще обладают большою долей того беспринципного
добродушия, которое располагает людей оказывать другим небольшие услуги без ущерба
и хлопот для себя, и хотя они способны на самые отчаянные затеи, когда дело идет о чем-
нибудь очень важном, однако отнюдь не станут творить зла ради самого зла. Они ничуть
не мстительны и не стремятся вредить даже тем, кого не без причины считают своими
врагами. В продолжение опалы генерала Чернышева они были самыми горячими ходатаями
за него, хотя не могли сомневаться в его враждебности к ним. Однако всякий,
кто попытался бы добиваться привязанности императрицы, подвергся бы большой
опасности, если бы не стал действовать с величайшею осмотрительностью; ему надо
было бы озаботиться тем, чтобы минута одержанного им успеха совпала с минутой
настолько сильной опалы Орловых, при которой они были бы уже не в силах коснуться его.
Не очень давно некий молодой человек хорошего круга, внешностью и манерой своей сильно
располагавший в свою пользу, обратил на себя особенное внимание императрицы.
Некоторые из друзей Панина, бывшие также и его друзьями, поощряли его добиваться цели.
На первых порах он последовал было их совету, но вскоре пренебрег блестящею участью,
которая, казалось, открывалась перед ним. Было довольно естественно предположить,
что такая непоследовательность в его поступках вызвана была его любовью к одной даме,
с которою он жил в тесной связи еще с той поры, когда при отсутствии корыстных видов
любовь и обладание составляют все на свете; но потом он сознался по секрету близкому

родственнику, что он побоялся угроз, высказанных Орловыми по адресу всякого,
кто вздумает заместить их брата, и не имел достаточно честолюбия, чтобы рискнуть жизнью
в своей попытке.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Алексей, третий из братьев Орловых, получил одинаковое воспитание с обоими

старшими братьями и стал потом также унтер-офицером в гвардии. Он показывал полное
согласие с мнениями всех своих братьев, но, кажется, имел все-таки большее пристрастие
к Григорию, чем к другим. Впрочем, Алексей разделял с братьями все их юношеские
дебоши, из которых один отпечатал на его лице знак, оставшийся навсегда. В доме
виноторговца Юберкампфа, в Большой Миллионной улице, в Петербурге, Алексей
Григорьевич Орлов, бывший тогда только сержантом гвардии, затеял серьезную ссору
с простым лейб-кампанцем Шванвичем. Орлов хотел уже удалиться, но был им преследуем,
настигнут на улице и избит. Удар пришелся по левой стороне рта. Раненый Алексей был
тотчас же отнесен к знаменитому врачу Каав-Бергаве (лейб-медик великого князя Петра,
был племянником всемирно известного Бергаве, фамилию которого он принял) и там
перевязан. Когда он вылечился, все еще оставался рубец, отчего он и получил прозвание
«Орлов со шрамом».

Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790), русский историк, публицист. Из книги

«О повреждении нравов в России»:

Алексей и Федор Григорьевичи Орловы славились своей силою. В Петербурге только

один человек кичился, что сильнее их: это был Шванвич (отец того Шванвича, который
пристал к Пугачеву и сочинял для него немецкие указы). Он мог сладить с каждым из них
порознь – но вдвоем Орловы брали над ним верх. Разумеется, они часто сталкивались друг
с другом; когда случалось, что Шванвичу попадал один из Орловых, то он бил Орлова, когда
попадались оба брата – то они били Шванвича. Чтобы избежать таких напрасных драк,
они заключили между собой условие, по которому один Орлов должен был уступать
Шванвичу и, где бы ни попался ему, повиноваться беспрекословно, двое же Орловых берут
верх над Шванвичем, и он должен покоряться им так же беспрекословно. Шванвич встретил
однажды Федора Орлова в трактире и в силу условия завладел бильярдом, вином и бывшими
с Орловым женщинами. Он, однако ж, недолго пользовался своей добычей, вскоре пришел
в трактир к брату Алексей Орлов, и Шванвич должен был в свою очередь уступить бильярд,
вино и женщин. Опьянелый Шванвич хотел было противиться, но Орловы вытолкали его
из трактира. Взбешенный этим, он спрятался за воротами и стал ждать своих противников.
Когда Алексей Орлов вышел, Шванвич разрубил ему палашом щеку и ушел. Орлов упал; удар,
нанесенный нетвердою рукой, не был смертелен, и Орлов отделался продолжительною
болезнью и шрамом на щеках. Это было незадолго до 1762 г. Орловы возвысились
и могли бы погубить Шванвича, – но они не захотели мстить ему; он был назначен
Кронштадтским комендантом, и стараниями Орлова смягчен был приговор над его сыном,
судившимся за участие в Пугачевском бунте.

Из «Секретных мемуаров, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге» Джона

Бёкингхэмшира:

Самый младший из находящихся в России братьев, Федор, составляет гордость

и украшение семьи. Если бы какая-нибудь путешественница захотела описать его
наружность, она сказала бы, что в нем черты Аполлона Бельведерского сочетались
с мускулами Геркулеса Фарнезе. Речь его легка и свободна, манеры приятны. В настоящее
время он может лишь мало разговаривать с иностранцами, потому что с трудом объясняется
по-французски. Императрица дала ему должность, и он, говорят, проявляет усердие и ум.
В то время когда для братьев его сказались последствия их личных достоинств и услуг,
он был еще слишком молод, чтобы чему-нибудь научиться, но со временем он может
оказаться годным для высших должностей и затем оказать, в пору упадка, поддержку
братьям, счастливые начинания которых возвели его наверх.

О Федоре Орлове из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон

Гельбига:

Злоупотребление, делавшее избранников в царствование Екатерины II особенно

вредными для государства, заключалось в том, что каждый из них тащил за собой массу
других. Мало того, что избранник, не имевший ни малейших заслуг пред государством,
получал от самой императрицы, не напоминая ей даже об этом, несметные богатства, но она
часто раздавала даже отдаленнейшим родственникам не только доходные места
и прибыльные занятия, нет – высокие звания, ордена, крупные жалованья, земли и денежные
подарки.

Федор был четвертым из Орловых. Как и они, он воспитывался в кадетском корпусе,

из которого братья вышли вскоре по его поступлении. Затем он имел ту же участь
и поступил в гвардию. Здесь он служил одновременно с ними. Не сделав ничего особенного,
он все же пользовался плодами усилий трех старших братьев на пользу императрицы. Через
них он быстро повысился на военной службе, но и сам прославился во многих делах первой
турецкой войны. Он был награжден за это многими почетными должностями.
Он сопровождал своего брата Алексея в экспедицию в Архипелаг и под его высшим
командованием исполнял важные поручения. Так, между прочим, он выиграл важное
морское сражение близ Мореи. За это он получил награды, льстившие его честолюбию
и приносившие ему большие выгоды. В царскосельском саду видна еще колонна серого
мрамора с корабельным носом из белого мрамора, которая должна напоминать потомству
о его морском подвиге.

В сентябре 1772 года приехал он в Петербург. Он услыхал о перемене в отношениях

императрицы к его брату Григорию и не являлся при дворе. Наконец, по требованию
Екатерины, он отправился во дворец, но держал себя, насколько мог, подальше.

По удалении князя Орлова с его места и по возвращении его ко двору в январе 1773 года

стали замечать, что императрица очень печальна, озабочена. Тогда ничем не могли
объяснить себе этого, но наконец узнали, что это происходит оттого, что Федор вполне
свободно высказал ей всю правду. Утверждали, будто он разъяснил ей, что, удалив его брата,
она осталась без приверженцев и находится в руках ее собственных врагов.

После этого он недолго оставался в Петербурге. Потемкин, спугнувший всех Орловых,

прогнал и этого. Федор переехал в Москву и постоянно оставался там, пока не умер в конце
девяностых годов, будучи генерал-аншефом, действительным камергером, кавалером ордена

Св. Александра Невского и большого креста военного ордена Св. Георгия.

Из всех Орловых Федор был самый умный, тонкий, наиболее сведущий, но, быть может,

и наиболее злой. Его храбрость презирала всякое сопротивление.

О Владимире Орлове (1743–1836) из книги «Русские избранники» Георга Адольфа

Вильгельма фон Гельбига:

Владимир, младший из пяти братьев Орловых, воспитывался три года в Лейпциге.

Так как братья его были уже тогда в милости, то легко понять, что на воспитание тратилось
много, не обращая внимания на то – учится ли молодой человек или нет.

Когда в 1765 году он возвратился в Россию, государыня назначила его директором

Академии наук, по примеру императрицы Елизаветы, давшей подобное же место брату
своего избранника – как будто прожить за границей несколько лет достаточно, чтобы
получить столь важное место! Тогда же граф Владимир был назначен действительным
камергером. Впрочем, более высокого сана он не домогался и не получил.

Несмотря на то что у него не было столько случаев, как у его братьев, получить

богатства, все же его ежегодный доход достигал 130 000 рублей. Если принять эту сумму
за достоверную, то расчет, по которому все пять братьев Орловых стоили русской империи
17 миллионов рублей, окажется весьма малым.

В конце девяностых годов он жил в Москве, куда переехал вслед за удалением от двора

его брата Григория.

По своему характеру Владимир обладал большой твердостью и добросердечием.

Он никогда не имел случая развить свои таланты.

Владимир Орлов был женат. Его жена, родом из Лифляндии, из старой дворянской

фамилии, имени которой мы не знаем (Елизавета Ивановна, урожденная Штакельберг;
1741–1817), подарила ему много детей. Одна из его дочерей (Софья Владимировна, родилась
в 1775 г.) вышла за чрезвычайно образованного и достойного человека – графа Панина

[5]

бывшего послом в Берлине и потом вице-канцлером.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Опять обратимся к французскому послу Бретелю: «Несколько дней тому назад при дворе

представляли русскую трагедию, где фаворит Орлов играл очень плохо главную роль.
Государыня же между тем так восхищалась игрой актера, что несколько раз подзывала меня,
чтобы говорить мне это и спрашивать, как я его нахожу. Она не ограничилась только
разговором с графом де Мерси (австрийским послом), сидевшим рядом с ней; десять раз
в продолжение сцены она выражала ему свой восторг по поводу благородства и красоты
Орлова…»

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Но его значение должно было еще более возвыситься. Екатерина и он хотели сочетаться

браком. В 1762 и 1763 годах был весьма искусно распущен слух об этом брачном проекте,
чтоб разузнать мнение нации и двора. Этому неоспоримому доказательству ослепления
императрицы воспротивились графы Бестужев, Воронцов и Панин, три лица, ставшие
в русской истории один – опозоренным, другой – известным, третий – прославленным.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Скоро Государственному совету предстояло решить этот серьезный и опасный вопрос.

Очевидно, это было только формальностью. Члены Совета молчали. Один только Панин
составлял исключение. Когда до него дошла очередь высказаться, он сказал просто:
«Императрица может поступать как ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет
императрицей российской». Произнося эти слова, он выпрямился во весь рост, прислоняясь
в вызывающей позе к стене, у которой стояло его кресло. Коснувшийся в эту минуту обоев,
его парик оставил на них белое пятно, которое его товарищи заметили и о которое потом
старались потереться головой «для храбрости», как они выражались.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Княгиня Дашкова в своих записках рассказывает, что Бестужев действительно хлопотал

о браке Екатерины с Орловым и что Панин противодействовал осуществлению этого плана.
Панин по этому поводу имел объяснение с императрицею, которая объявила, что Бестужев
действовал без ее ведома… Весною 1763 года, когда императрица в сопровождении графа
Орлова отправилась из Москвы в Воскресенский монастырь, камер-юнкер Хитрово начал
распространять слух о намерении Екатерины обвенчаться с Орловым; виновником этого,
по мнению камер-юнкера, был «старый черт», Бестужев; офицеры решили, что нельзя
допустить этого брака.

Сергей Николаевич Шубинский (1834–1913), русский историк, журналист. Из книги

«Исторические очерки и рассказы»:

Известно, что главнейшими пособниками императрицы Екатерины II при перевороте

1762 года и восшествии ее на престол были братья Орловы, из которых старший, Григорий
Григорьевич, сделался ее фаворитом. Орлов был молод, красив, смел и настойчив, но вместе
с тем ограничен умом, невоспитан и необразован, так что Екатерина не допускала его
до вмешательства в государственные дела и не доверяла ему ни одной важной отрасли
управления. Во время пребывания двора в Москве в 1763 году Орлов, считавший Екатерину
кругом ему обязанной, пробовал намекать ей о браке. Не желая оскорбить Орловых прямым
отказом, императрица уклонялась, находя разные препятствия. Не понимая, что такая
женщина, как Екатерина, не может навсегда связать с ним свою судьбу, Орлов стал
настаивать, ссылаясь на брак Елизаветы Петровны с Разумовским. Екатерина отвечала:

– Сомневаюсь, чтобы иностранные известия о браке Алексея Разумовского с покойной

императрицей были справедливы; по крайней мере, я не знаю никаких письменных
доказательств тому. Впрочем, Разумовский жив, я пошлю осведомиться от него самого,
точно ли он был венчан с государыней.

Со смертью Елизаветы Петровны, последовавшей в декабре 1761 года, Разумовский

потерял, конечно, всякое значение. Хотя новая императрица продолжала оказывать ему
внимание и даже иногда обедала у него, он сам удалился от двора, являлся во дворец лишь
в особо торжественных случаях и вел замкнутый образ жизни, собирая к себе
на музыкальные вечера и дружеские пирушки преимущественно своих приятелей-
малороссов. В это время неожиданный случай дал Разумовскому возможность выказать все
благородство своего характера и благодарную память к облагодетельствовавшей его

Елизавете… Екатерина призвала канцлера Воронцова и поручила ему написать проект
указа, в котором объявлялось, что «в память почившей тетки своей императрицы Елизаветы
Петровны государыня признает справедливым даровать графу Алексею Григорьевичу
Разумовскому, венчанному с государыней, титул императорского высочества, каковую дань
признательности и благоговения к предшественнице своей объявляет ему и вместе с тем
делает сие гласным во всенародное известие». Когда указ был готов, Екатерина поручила
Воронцову отвезти его к Разумовскому и потребовать от него все относящиеся к этому
предмету документы для составления акта в законной форме.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Рассказ о свидании сообщен одним из племянников бывшего певца императорской

капеллы, в это время уже преждевременно состарившегося, хотя ему только что исполнилось
пятьдесят лет. Он жил в совершенном уединении, предаваясь набожности. Воронцов застал
его перед камином, читающим Библию, недавно появившуюся в киевском издании.
В искусно составленной речи он сообщил о предмете своего посещения. У Разумовского
просят услуги и за нее щедро заплатят, признав в нем официального супруга тетки
и благодетельницы. Екатерина предполагает возвести его в сан светлости со всеми
почестями и преимуществами этого титула. Уже изготовлен проект указа в этом смысле.
Разумовский слушал, не говоря ни слова, несколько обескураживая посетителя молчанием
и пристальным взглядом – потускневшим и грустным, в котором виднелась безысходная
печаль. Он попросил показать ему проект указа, внимательно прочел его, затем встав, но все
молча, медленно отошел на другой конец большой комнаты, где происходило свидание,
и остановился перед старым дубовым шкафчиком. В нем стоял окованный серебром ларец
черного дерева с инкрустацией. Разумовский медленно взял ключ, отпер ларец и нажал
пружину. В ларце лежал свиток пергамента, обернутый в розовый атлас, выцветший
от времени. Старик тщательно свернул атлас, положил его обратно в ларец, запер последний
и возвратился к огню со свертком, который начал внимательно рассматривать. Один
за другим большие листы, скрепленные красными печатями, проходили у него между
пальцами, нарушая своим шуршанием тишину, которую Воронцов не смел прервать.
Окончив, Разумовский привел в порядок свиток, коснулся его губами и, обращаясь в угол,
где неугасимая лампада висела перед иконой, как бы обратился к последней с немой
молитвой. В глазах его блестели слезы; он дрожал и волновался одно мгновение, как бы
выдерживая внутреннюю борьбу, затем с видом человека, принявшего решение,
перекрестился и быстро бросил в огонь таинственный сверток. Вздох – облегчения
или сожаления – и Разумовский тяжело опустился в кресло, смотря, как пламя совершало
свое дело, пожирая бренный памятник прошедшего, от которого уже ничего не останется.
Когда все исчезло, он наконец заговорил:

– Я был всегда только покорным рабом ее величества императрицы Елизаветы. Желаю

быть также покорным слугой императрицы Екатерины. Просите ее остаться ко мне
благосклонной…

Разумовский, находившийся также в Москве по случаю коронации, жил в своем доме

на Покровке.

Из «Записок» Екатерины II:

Мы понимаем друг друга. Тайного брака не существовало, хотя бы и для усыпления

боязливой совести. Шепот о сем был всегда для меня противен. Почтенный старик
предупредил меня, но я ожидала этого от свойственного малороссиянам самоотвержения.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Кроме того, она в человеке, сопровождавшем ее 12 июля 1762 г. к Преображенским

казармам, должна была видеть не только виновника своего счастья и товарища лучших дней
своей жизни, но также – как ни слабо была развита в ней эта сторона чувства – отца двоих
или троих из своих детей. По свидетельству английского посла Гуннинга, их было трое;
по другим – двое. Двух девочек, которых девица Протасова, первая камер-фрейлина
и поверенная императрицы, воспитывала как своих племянниц, под фамилией Алексеевых,
считали дочерьми Екатерины и Григория Орлова, а в 1764 г. Беранже сообщает герцогу де
Пралину следующие подробности о младенце мужского пола, родившемся, как говорили,
у Екатерины вскоре после смерти императрицы Елизаветы: «Этот ребенок у Шкурина,
прежнего доверенного слуги, а теперь камергера. Он воспитывает его, называя
племянником, а отец и мать часто навещают ребенка, отправляясь в сумерки в простой
карете, сопровождаемые только одним лакеем». Он прибавляет: «Он (Орлов) обращается
иногда со своей государыней как со служанкой. Несколько времени тому назад между ними
произошла бурная сцена, после чего Орлов уехал на три дня под предлогом охоты. Екатерина
заболела и два дня предавалась отчаянию. На третий она написала очень нежное письмо
своему возлюбленному, которое вложила в богатую шкатулку. Она писала ему, что надеется
видеть его у себя в Царском Селе, куда отправляется. Там, действительно, произошло
примирение. Мне говорили, будто там же у нее родился еще ребенок, но мертвый.
Значительное уменьшение округлости стана и побледневший цвет лица – все признаки и все
обстоятельства подтверждают это известие».

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Еще в 1762 г. у них родился граф Бобринский, 18 (29) апреля. Тотчас после рождения

дитяти Шкурин (камердинер Екатерины) взял ребенка к себе и воспитывал его
до определения в кадетский корпус. В это время всем уже стало известно под рукою, что это
сын Г. Г. Орлова. Сама государыня являла особое к нему внимание.

Шарль Франсуа Филибер Массон (1762–1807), преподаватель артиллерийского

и инженерного шляхетского кадетского корпуса в Петербурге, учитель математики
у великих князей Александра и Константина, с 1795 года – секретарь великого князя
Александра Павловича. Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II
и Павла I»:

Она имела от Григория признанного сына, названного Василием Григорьевичем

Бобринским, которого было велено воспитывать в кадетском корпусе, его гувернером
сделался адмирал Рибас, в то время бывший преподавателем в этом учебном заведении.
Две хорошенькие фрейлины, которых Протасова, камер-фрейлина императрицы, воспитала
как своих племянниц, также слывут дочерьми Екатерины и Орлова. Именно для этого
знаменитого фаворита по ее желанию был выстроен печальный Мраморный дворец,

на фронтоне которого она с бесстыдством повелела высечь следующую надпись: «В знак
благодарной дружбы». Этот Бобринский очень похож на мать, и тот, кто смотрит
на профиль Екатерины, отчеканенный на рубле, видит лицо ее сына. Он отличался разными
шалостями и дебошами, хотя был и умен, и образован. Он был выслан в Эстляндию, но его
брат Павел по восшествии на престол призвал его в Петербург и произвел в майоры конной
гвардии; через некоторое время он оказался в немилости.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Фамилию свою он получил от поместья Бобер или Бобрин, которое было для него

куплено; сверх того, на его имя был положен миллион рублей в ссудный банк. Так как этот
молодой человек во время своего путешествия, особенно же в Париже, открыто (указывая
на свое происхождение) делал долги, то они уплачивались из его капитала, и впоследствии
он получал только 30 000 руб. ежегодно, которые он проживал в Ревеле, куда сослала его
недовольная им императрица. Там жил он в начале 1790-х годов, и мы слышали, что он
находился еще в Ревеле, когда Павел I, в самом начале своего царствования, в 1797 году,
вызвал его ко двору. Этот государь очень отличал его, возвел в графское достоинство, сделал
его генерал-майором и дал ему орден Св. Анны. Всеми этими отличиями император придал
известную достоверность слухам, которые сам Бобринский распространял о своем
рождении. Императрица, сильно любившая его ребенком, не могла его терпеть, когда он
возмужал – немилость, которой он подпал, вероятно, вследствие своего поведения.
Бобринский не похож лицом на своих родителей, но наследовал от отца его дикий нрав.

Из «Секретных мемуаров, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге» Джона

Бёкингхэмшира:

В начале возвышения Григория Орлова императрица говорила, что сама воспитает

и обучит его. Она успела научить его думать и рассуждать, но думать неправильно
и рассуждать неверно, так как природа снабдила его лишь тем светом, который слепит,
но не указывает пути. Более чем вероятно, что она находит теперь, что было бы лучше
оставить его таким, каким она застала его и считала тогда достаточным для оправдания
оказанного ему предпочтения. В последнее время он принял ужасно надутый и грубый вид,
что вовсе не свойственно его характеру. Он одевается небрежно, курит, часто ездит на охоту
и не настолько пренебрегает встречными красавицами, насколько следовало бы из политики
и из благодарности. Говорят, но ложно, будто особа, которой он должен бы посвящать всю
свою внимательность, не обращает внимания на преходящие неверности. Одна из тех
женщин, которые, не будучи хорошенькими, нравятся своею молодостью и бог весть
чем еще, была некоторое время отличаема графом Орловым, и все-таки ее часто допускали
к участию в частных загородных поездках. Так как эта дама постоянно бывала в моем доме
и называла себя моею приятельницей, то я заговорил с нею в шутку об этом предмете.
Она отвечала, что, как мне должно быть известно, она питает страсть к другому мужчине
и что благоразумие должно побуждать ее к расхолаживанию Орлова, что она и делает
в возможно пристойной форме; по ее словам, недавно на даче Орлов пытался взять ее силою,
в это время в комнату вошла императрица и, увидев некоторое смущение дамы, подошла
к ней сзади и шепнула ей через плечо: «Не смущайтесь, я уверена в вашей скромности

и внимательности ко мне. Не бойтесь, что причините мне неприятность, напротив, я считаю
себя обязанною вам за ваше поведение».

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля

Франсуа Филибера Массона:

Она была снисходительна в любви, но неумолима в политике, потому что гордость была

самой сильной из ее страстей, и женщина в ней всегда подчинялась императрице.

Из «Записок» Екатерины II:

У графа Григория Орлова орлиная проницательность; я никогда не видела человека,

который бы в таком совершенстве овладевал всяким делом, которое он предпринимал,
или даже таким, о котором ему говорят; все дурное и хорошее в этом деле приходит ему
сразу на ум и одно за другим стремится из его уст, как поток, до тех пор, пока он
не задохнется, говоря об этом; он испытанной честности; я думаю, что лучше всего можно
его описать, сказав, что его ум и его характер происходят от необычайной силы его тела
и от темперамента; жаль, что воспитание не помогло его талантам и качествам, которые
действительно

превосходны,

но

которые

благодаря

небрежности

остаются

необработанными.

Сэр Р. Гуннинг, английский посланник в Петербурге:

Фаворит (Орлов), несмотря на все старание заслужить всеобщую любовь, так же мало

пользуется ею, как государыня. У него есть, как говорят, некоторые хорошие качества, но он
не обладает выдающимися способностями; он в высшей степени неосторожен
и легкомыслен, часто оставляет императрицу одну, уезжая на охоту, или проводит время
в обществе лиц совершенно неподходящих.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Благодарность свою (Орлову) она действительно выказывала щедро. При готовой

квартире, столе и покрытии всех своих расходов, фаворит получал 10 000 рублей ежемесячно
карманных денег, десятками тысяч крестьян, земель – целые квадратные мили, дворцы,
дачи – между прочим, Ропшу, с которой связано такое мрачное воспоминание. Ему был
пожалован медальон в форме сердца, осыпанного брильянтами, с портретом императрицы,
и право, которого никто не имел – носить этот портрет в петлице. Но всего этого
не оказалось достаточно, чтоб заставить его стряхнуть лень и неподвижность. Он, вероятно,
находил, что достаточно нахлопотался, доставляя своей благодетельнице и себе положения,
которые оба занимали. Только один раз в его дремлющей душе и прозябающем теле атлета
как будто проснулась прежняя жажда борьбы. Присутствуя в Совете, он горячо протестовал
против проекта Екатерины поддержать в Польше кандидатуру Понятовского – фаворита,
вытесненного им. Но у него не нашлось других аргументов, кроме грубых оскорблений.
Однако и это была только молния. На мягкий упрек Екатерины он ответил тем, что взял
сказанное назад и стал обвинять Бестужева, что тот дал ему плохой совет.

Анри Труайя (1911–2007; настоящее имя Лев Асланович Тарасов или Левон Асланович

Торосян), французский писатель и историк. Из книги «Екатерина Великая»:

В глазах окружающих они – старые любовники, уставшие друг от друга и не способные

расстаться. Григорий Орлов страдает от того, что играет роль лишь источника ночных
наслаждений, он пытается доказать, что может быть рядом с ней не только в постели,
но и при решении трудных задач. Он занялся чтением и даже начал переписываться с Жан-
Жаком Руссо, заинтересовался живописью, агрономией, но каждый раз его энтузиазма
хватало ненадолго.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

До своего решения оставить Григория Орлова Екатерина перенесла от него то,

что редкая женщина способна перенести. В 1765 г., за семь лет до разрыва, упоминавшийся
уже французский поверенный в делах, Беранже, пишет из Петербурга герцогу Пралину:
«Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице; у него
в городе есть любовницы, которые не только не навлекают на себя негодование
императрицы за свою угодливость Орлову, но, по-видимому, пользуются ее расположением.
Сенатор Муравьев, накрывший с ним свою жену, едва не сделал скандала, прося развода.
Царица умиротворила его, подарив земли в Ливонии».

О Григории Орлове из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон

Гельбига:

Этот избранник, виновный в большой небрежности относительно управления

разнообразными, требовавшими постоянных занятий должностями, особенно же надзора
за переселенческим ведомством, всегда, однако, с первой минуты своего знакомства
с императрицей, выказывал неизменную ей преданность. Его предусмотрительности,
его решимости и его мужеству обязана императрица тем, что были открыты и уничтожены
три заговора против нее.

Но если со стороны Орлова все еще продолжалась, лишь на мгновение прерываясь,

верная преданность, то со стороны Екатерины склонность уступила свое место
решительному равнодушию. Сам избранник дал к этому повод грубым, всегда весьма
своевольным поведением в своей частной жизни. Орлов не имел понятия о приличии.
Его отношения к Екатерине имели характер обыкновенной связи, лишенной всяких
нравственных начал и заключенной только для плотского наслаждения. Екатерина поняла
наконец, как было хорошо, что не состоялся ее брак с Орловым. Она стала теперь
подумывать, как бы удалить его, ставшего уже ей в тягость. Случай к этому скоро
представился: в 1771 году чума в Москве так свирепствовала, что там умерло 150 000 душ,
и нужен был человек высокого положения, который постарался бы прекратить бедствие
мудрыми мерами. Сама императрица представила своему избраннику, что так как он всю
войну мирно прожил в Петербурге, то теперь поездкой на короткое время в Москву и своими
там усилиями он мог бы стяжать живейшую благодарность нации. Граф Орлов выехал
в Москву с многочисленной свитой; его сопровождал очень искусный хирург Тодте.
Предусмотрительными и целесообразными мерами этого человека, особенно же тайного
советника Волкова, не только было задержано дальнейшее развитие болезни, но даже гнезда

заразы были искоренены. Орлов возвратился в Петербург, но должен был выдержать
карантин. Когда он появился в Петербурге, его приняли с лицемерной радостью. В честь его
была выбита медаль, на которой он, как второй Курций, прыгает в преисподнюю. В Царском
Селе ему была воздвигнута, по обычаю римлян, мраморная триумфальная арка. Эта арка,
как бывало иногда и в древние времена, была не знаком победе, но назначалась к тому,
чтобы напоминать потомкам о великих гражданских заслугах.

Императрица и ее друзья, ставшие теперь противниками Орлова, думали только

об удобном поводе удалить его навсегда, и повод вскоре был найден. В Фокшанах,
небольшом городе Валахии на границе Молдавии, должен был открыться конгресс
для окончания турецкой войны. Было предложено Орлову принять на себя переговоры
о мире и этим путем вторично заслужить благодарность нации. Гордость ослепила его;
он не видел западни, ему расставленной, и попал в сети. Приготовления к путешествию
могущественнейшего государя не могли быть сделаны с б́ольшими издержками. Он имел
маршалов, камергеров, камер-юнкеров, пажей, императорских слуг и великолепные
экипажи. Соответственно этому были кухня, погреб и все остальное. Драгоценности на его
костюме достигали чудовищной цены. Впрочем, понятно, что граф Орлов участвовал
в переговорах только своим именем, работа же была возложена на других. Тем не менее цель
его поездки не была достигнута. Он вел себя с таким высокомерием, что возмущал всех;
он дурно обходился даже с турками.

Он был еще в Фокшанах, когда в сентябре 1772 года узнал, что, по рекомендации его

врага, графа Панина, императрица избрала офицера Васильчикова своим любимцем. Орлов
рассвирепел при этом известии. Он тотчас же бросился в кибитку парой и день и ночь летел
в Петербург. Он полагал, что может неожиданно явиться в Петербург, но здесь догадывались
о его поспешности и приняли меры. Навстречу ему был послан курьер с письмом
императрицы. Она писала ему, что «нет надобности выдерживать карантин, но она
предлагает ему избрать пока Гатчину местом своего пребывания». Курьер, везший ему это
письмо, встретил его на дороге. Орлов был близок к отчаянию. Было бы несправедливо
назвать это чувство оскорбленной любовью; это был только стыд видеть себя обойденным
и обидчивое честолюбие – не быть более первым повелителем в государстве. Это событие
произвело совершенно различные и странные действия. В Гатчине Орлов предавался
бешенству, и его гнев был сделан безвредным благодаря той силе, которая была ему
противопоставлена. В Петербурге же императрица, при всем сознании окружавшего ее
могущества, выражала такую боязливость, что приходилось думать, будто столь
мужественный некогда характер совсем покинул ее. Когда Панин, желая ее успокоить,
назвал этот страх бесполезным, она сказала ему: «Вы его не знаете – он способен извести
и меня, и великого князя». Это заявление императрицы заставляет до некоторой степени
догадываться, что Екатерина по опыту знала бешенство Орлова. У двери в свою спальню она
приказала сделать железный засов, и камердинер Захаров должен был сторожить у двери
с заряженными пистолетами. Позже, узнав об этом, Орлов горько упрекал Екатерину за эти
предосторожности.

Между тем гнев Орлова в Гатчине выражался в самых отчаянных вспышках. Двор нашел

(какое доказательство собственной слабости!) более сообразным с собственной
безопасностью войти с ним в переговоры. От него потребовали только, чтобы он вел себя
мирно и уступил другому свое место любимца императрицы. В числе лиц со значением
и весом, посланных к нему, чтобы завязать переговоры, находился и Бецкой, давнишний

друг его, но никто не мог получить от него ни малейшей уступки.

Императрица послала ему с тайным советником Адамом Васильевичем Алсуфьевым

миллион рублей, извиняясь, что не имеет большей суммы. Дело в том, что государыня сама
назначила ему в день ангела и в день рождения вместе 200 000 рублей; но этих денег Орлов
никогда не брал, и в десять лет накопилось два миллиона рублей, из которых, следовательно,
Екатерина оставалась теперь ему должна один миллион. Орлов, когда ему привезли
миллион, сказал, что «не требует более ничего, зная, что это было бы слишком тяжело
для государства». Впрочем, этот шаг императрицы не произвел никакого особенного
действия. Три последних месяца 1772 года были страшной четвертью года
как для Екатерины, так и для Орлова. Орлов доказал, что враг, даже и в оковах (в это время
он был и враг, и в оковах), может быть страшен. Императрица выражала постоянную
и преувеличенную боязливость; она никак не могла понять, что человек, которого даже
не допускают к ней, не может быть опасен; Орлов, напротив, проявлял в своем поведении
все симптомы безумного. Его бешенство было тщетно, так как против него было выставлено
все верховное могущество двора. Так как он не хотел ничему подчиниться, то нашли
необходимым прибегнуть к угрозам – но какое мужество потребовалось для этого!
Он должен сложить с себя все должности и сохранить только титулы; он может
путешествовать в России и за ее пределами, где ему угодно, только не смеет въезжать
в Петербург и Москву; должен возвратить портрет императрицы. За это ему хотели дать
пенсию в 150 000 рублей и 100 000 рублей на постройку дома в одном из его имений.
Если же он не принял бы делаемых ему предложений, то его хотели сослать (какая
дьявольская выдумка!) в Ропшу, где по приказанию Орлова же был умерщвлен Петр III.
На все эти предложения Орлов отвечал отрицательно. Он тотчас же снял бриллианты
с портрета и отдал их обратно; само же изображение удержал, говоря, что отдаст его только
в руки императрицы. Понятно, что она никогда не имела мужества потребовать портрета
и была очень рада, что и он не настаивал на этом. «Об отставке, – сказал он, – меня могут
уведомить указом». Указ тотчас же и последовал. «Что же касается, – прибавил он, –
будущего местопребывания, то я ничем не желаю связывать себя, но по окончании
карантина явлюсь в Петербург». Тем не менее угрозу Ропшей не дерзнули исполнить.

Наконец, сделана была еще попытка уговорить его, чтобы он удалился. К нему

отправился граф Захар Григорьевич Чернышев, который предложил ему ехать на воды,
путешествовать и именем императрицы требовал категорического ответа. Орлов начал
болтать о вещах, не относившихся к делу, но в конце концов заявил, что будет делать то,
что ему вздумается. Чернышев возвратился, ничего не достигнув, но уверял, что заметил
в Орлове очевидное помешательство. Тогда послали к нему доктора. Едва доктор вошел
в комнату, Орлов закричал ему:

– А, ты, конечно, принес мне то бургонское вино, которое так охотно пил Петр III!
Тогда императрица написала ему, что «она слышала, что он нездоров, и поэтому дает ему

разрешение переменить воздух и отправиться в путешествие». Вероятно, и ему наскучило
уже его местопребывание. Он отвечал ей в очень умеренных выражениях, что «он вполне
здоров и желает только иметь счастье представить императрице устные и убедительные
тому доказательства и получить разрешение заведовать, как прежде, всеми делами».
Но императрица не согласилась на устную беседу. Она послала ему диплом на княжеское
достоинство, наименовала его светлейшим и просила его избрать для жительства один из ее
загородных дворцов. Орлов переехал в Царское Село, и переехал охотно, так как оно

на половину пути приближало его к резиденции. Орлов жил в Царском Селе некоторое
время, жил роскошно, как император, и ежедневно собирал вокруг себя много знатных особ
из Петербурга.

Но однажды, в декабре 1772 года, он исчез из Царского Села, явился в Петербург и вошел

в комнату императрицы. От страха она едва не упала в обморок, но вскоре овладела собой,
так как Орлов держал себя непринужденно, как старый друг. Они обошлись друг с другом
очень хорошо и формально примирились. Орлов провел всю зиму в Петербурге, просил
опять занятий, и императрица возвратила ему все прежние его должности в государстве.

Государыня старалась теперь подарками, как говорится, задобрить его – принцип,

которому она всегда следовала с отставными избранниками. Так, например, она дала ему,
между прочим, 6000 крестьян, 150 000 рублей пенсии и изготовленный во Франции
серебряный сервиз, стоивший 250 000 рублей. Но самым дорогим подарком был Мраморный
дворец. Князь Орлов со своей стороны сделал императрице такой подарок, который
постоянно будет напоминать этого избранника, пока русский двор сохранит свой нынешний
блеск. Он купил знаменитый большой бриллиант, купить который было не по средствам
императрице, заплатил за него 460 000 рублей и подарил его государыне; но еще более
прославил себя постройкой за свой счет прекрасного арсенала в Петербурге.

Но ощущение, что он уже не всесильный человек, каким был прежде, вызвало в нем

беспокойство, которое никаким образом не могло быть побеждено. Ему вдруг вздумалось
поселиться в Ревеле. Он испросил на это разрешение императрицы, которая с радостью дала
его и предложила ему для житья свой небольшой замок близ города Катериненталь. Едва
прибыв туда, он вдруг задумал путешествовать. Он отправился во Францию, но оставался
там недолго и возвратился в Петербург.

Там сцена уже переменилась – место Васильчикова занял Потемкин, на решительность

которого императрица могла более рассчитывать и потому менее боялась князя Орлова.
Этот, хорошо понимая, что ему уже нечего делать при дворе, покинул место, ставшее ему
невыносимым, и отправился в Москву, обычное местопребывание многих недовольных
в царствование Екатерины.

Несмотря на то, он все еще путешествовал взад и вперед, являлся ко двору и наконец

женился в Петербурге. С этого момента заметно возвращение спокойствия в его сердце.
Он предпочитал теперь частную жизнь своему прежнему бурному и блестящему
существованию. Князь Орлов отправился со своей супругой путешествовать, но имел
несчастье очень скоро потерять ее. По смерти жены, которая умеряла его порывы,
он возвратился в Петербург в 1782 году. При виде местностей, в которых он жил некогда
как повелитель, явилось прежнее беспокойство духа.

Своими откровенными и собственно необдуманными выражениями он увеличил число

своих противников. Не подлежит, конечно, сомнению, что враги Орлова дали ему
разрушительного яда; его крепкая натура хотя и противодействовала влиянию яда насколько
могла, но все же следы его действия обнаружились в некотором расстройстве умственных
способностей. По счастью, это настроение сменилось у него спокойствием, которое лишь
изредка прерывалось. Вопреки своим прежним привычкам он стал теперь одеваться хотя
также роскошно, но в древнерусские царские одежды. Хотя он часто говорил очень разумно,
но всегда чрезвычайно свободно. Враги его, втайне радовавшиеся такому странному
и для него крайне опасному поведению, открыто сожалели, что горесть по поводу смерти
его супруги имела такие печальные для него последствия, но не упускали случая намекать
императрице на неосторожные речи ее избранника. Несмотря на то, Екатерина ничего более
не сделала, как дала ему понять, что его значение пало. Орлов, имевший еще рассудка
настолько, чтобы заметить, что его влияние ежедневно умаляется, и не выносивший этой
потери, начал все более страдать душевно.

Он и прежде часто разговаривал с императрицей довольно свободно, но теперь стал

говорить неосторожные речи громко и в присутствии всего двора. Так, по случаю падения
графа Панина, которого он прежде ненавидел, теперь же изменил свое о нем мнение,
он сказал императрице, что она, любя окружать себя недостойными людьми, хорошо

сделала, удалив от себя этого честного человека. Князь сказал всему двору, что он знает,
что должен вскоре умереть, так как он все еще сохраняет некоторую долю честности, но что
он желал бы дожить до возвращения великого князя из-за границы. Легко понять, что враги
Орлова не дозволили ему дожить до этого весьма близкого срока. Несколько дней спустя
после этой сцены болезнь приняла такой острый характер, какого прежде никогда не имела.
В минуты припадка умопомешательства он представил всему двору страшное зрелище:
он все видел пред собой кровавый призрак умирающего Петра III. Блуждающая вокруг него
тень этого императора призывала его на вечный суд и тем устрашала его совесть. Крепкая
натура Орлова не поддавалась еще некоторое время, но вскоре изнемогла. Он умер в апреле
1783 года в полном отчаянии.

Таков был конец человека, который свою роль в большом свете начал поручиком,

жил в течение десяти лет как император, хотя не был императором, и умер сумасшедшим.

Орлов был красивейший избранник Екатерины. Он был более умен, чем сведущ, более

легкомыслен, чем зол, более расточителен, чем благотворителен; он был решителен
и мужествен. В последние годы своей жизни он выказывал чрезвычайную честность.
Или чувство это было подавлено в молодости его легкомыслием, его склонностью
к сладострастию, расточительности и гордости, или же эту перемену в нем д́олжно
приписать влиянию его достойной супруги или тому обстоятельству, что при меньшем
значении он имел менее, чем прежде, поводов извращать свой характер.

Александр Васильчиков

Из дипломатической переписки прусского короля Фридриха II с графом Сольмсом,

посланником при Русском дворе:

Кавалерийский корнет, по фамилии Васильчиков, случайно посланный с поручением

в Царское Село, привлек внимание государыни, совершенно неожиданно для всех, потому
что в его наружности не было ничего особенного, да и сам он никогда не старался
выдвинуться и в обществе очень мало известен. Ее величество впервые оказала ему знак
своей милости при переезде из Царского Села в Петергоф: она послала ему золотую
шкатулку, жалуя ее ему за то, «что он сумел сохранить такой порядок среди своего
эскадрона… Никто не придал подарку особенного значения; но частые визиты молодого
человека в Петергоф, старание постоянно попадаться на глаза императрице, предпочтение,
оказываемое ею ему среди толпы, большая свобода и веселость в обращении после отъезда
бывшего фаворита, досада и неудовольствие родственников и друзей последнего и, вообще,
тысяча мелочей – все открыло глаза окружающим придворным. Я видел этого Васильчикова
и узнал его, так как раньше мы часто встречались при дворе, где он не выделялся из толпы.
Это человек среднего роста, лет двадцати восьми, смуглый и довольно красивый. Он всегда
был очень вежлив со всеми, держал себя тихо, застенчиво, что сохранилось в нем и до сих
пор. Он как бы стесняется ролью, которую играет… Большинство состоящих при дворе
относятся к этому делу неодобрительно. Среди всех – среди родственников графа Орлова
и друзей, камердинеров и камер-фрау императрицы – большой переполох. Они ходят
как в воду опущенные, задумчивые, хмурые. Все свыклись с графом Орловым – он им
покровительствовал, ласкал их. Васильчикова никто не знает; неизвестно еще, будет ли он
иметь значение, подобно своему предшественнику, а также в чью пользу он его употребит.

Императрица пребывает в наилучшем расположении духа, весела и довольна, у нее на уме
только празднества и увеселения.

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Ждать она не может. Никита Панин расхваливает ей достоинства некоего Александра

Васильчикова, двадцативосьмилетнего корнета конной гвардии, потомка знаменитого
русского рода. У него прекрасное лицо, могучее телосложение и ограниченный ум. Но ведь
назначение его – не ученые беседы. Екатерина наблюдает за ним в Царском Селе, когда он
красуется на коне в составе эскорта, сопровождающего ее карету.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Александр Васильчиков, русский дворянин из очень хорошей фамилии, был офицером

конной гвардии, когда Панин предложил его императрице. Это был красивый мужчина
с умным, многообещающим лицом, и Екатерина приняла это предложение. Во время
отсутствия Орлова летом 1772 года он занял во дворце те же комнаты, в которых жил Орлов,
и перед его дверьми гренадеры дежурили день и ночь. Желая возвести его в высший и более
соответствующий его положению ранг, императрица пожаловала ему титул дежурного
камергера и вскоре орден Св. Александра Невского. Панин, Чернышев и Барятинский учили
его искусству быть любимым и сохранять себя в милости, и так как он был понятлив,
а императрица рада была отделаться от Орлова и скорее завязать новую связь,
то Васильчиков чрезвычайно ей понравился.

Но воспитание и добрая воля лишь в слабой степени и на короткое время возмещают

недостаток природных талантов. С трудом удержал Васильчиков милость императрицы
неполные два года. Более умный Потемкин протискался на его место. Мы не решаемся
подыскать название поведению императрицы при отставке своего любимца, но всякий
читатель легко определит его. Когда Васильчиков был в последний раз у императрицы,
он вовсе не мог даже предчувствовать той судьбы, которая ожидала его несколько минут
позже. Она расточала ему самые льстивые доказательства своей милости, не давая
решительно ничего заметить в своем поведении. Едва только простодушный избранник
возвратился в свои комнаты, как получил высочайшее повеление отправиться в Москву.
Он повиновался без всякого противоречия и тем доказал, что он играл предоставленную ему
блистательную роль как истый актер.

Если бы Васильчиков, при его красивой наружности, обладал б́ольшим умом

и смелостью, Потемкин не так легко занял бы его место. Между тем Васильчиков
прославился именно тем, чего ни один из любимцев Екатерины не мог у него оспорить – он
был самый бескорыстный, самый любезный и самый скромный. Эти великие и столь редкие
в любимцах добродетели заставили сожалеть об его отставке. У Васильчикова не было
завистников, потому что он умеренно пользовался своим влиянием у императрицы.
Он многим помогал и никому не вредил. Он мало заботился о личной выгоде и в день
отъезда в Москву был в том же чине, какой императрица пожаловала ему в первый же день
своей милости. Она сама очень хвалила его умеренность и старалась, со свойственным ей
великодушием, вознаградить его скромность. Любимцы не получали тогда определенного
жалованья, соответствующего их положению; но, по сведениям, уже обнародованным,

Васильчиков получил за время менее двух лет, что он состоял в любимцах, деньгами
и подарками: сто тысяч рублей, семь тысяч крестьян, приносивших, по самому умеренному
расчету, тридцать пять тысяч рублей ежегодного дохода, на шестьдесят тысяч рублей
бриллиантов, серебряный сервиз в пятьдесят тысяч рублей, пожизненную пенсию в двадцать
тысяч рублей и великолепный, роскошно меблированный дом

[6]

в Петербурге. Императрица

выстроила его по собственному плану и тем подтвердила только, что нельзя быть во всем
равно великой. Так как дом этот был готов лишь тогда, когда Васильчиков жил уже
в Москве, то императрица купила у него этот дом за 100 000 рублей.

Вскоре по удалении от двора он женился и был очень счастлив.
Васильчиков жил еще в конце XVIII столетия и был вполне доволен своей судьбой.

«При самых важных услугах государству, – говорил он, – я не мог бы приобрести такого
громадного состояния, какое я получил, быв в случае».

Григорий Потемкин

Григорий Александрович Потемкин (1739–1791), государственный и военный деятель,

фаворит Екатерины II. Из переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Господин Генерал-Поручик и Кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем

на Силистрию, что Вам некогда письмы читать. И хотя я по сю пору не знаю, предуспела ли
Ваша бомбардирада, но тем не меньше я уверена, что все то, чего Вы сами предприемлете,
ничему иному приписать не д́олжно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально
и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите.

Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей

сохранить, то Вас прошу по-пустому не даваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может
статься, сделаете вопрос, к чему оно писано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб
Вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма
доброжелательна.

Сэр Ричард Гуннинг, английский посланник:

Все замечают, что характер императрицы последнее время чрезвычайно изменился;

она не поражает уже той любезностью и снисходительностью, которые составляли ее
отличительные черты. Затруднительное положение дел угнетает ее здоровье и настроение
духа, тем более что одно из бедствий, от коих страдает Россия – война с Турцией, – все еще
продолжается, и в этом обвиняют императрицу. Действительно, эта война вызывает почти
всеобщее неудовольствие. Но императрица, кажется, решилась не обращать внимание
на жалобы, которые раздаются со всех сторон; а они усиливаются с каждым днем, и их
высказывают в самых резких выражениях. Хотя поведение большинства правительственных
чиновников заслуживает тех порицаний, которые раздаются против этих лиц, но государыня
их защищает, и, что всего удивительнее, она вместе с тем совершенно им не доверяет,
так как исключительным ее доверием пользуются одни Орловы.

У нас произошла здесь перемена декораций, заслуживающая, по моему мнению, гораздо

более внимания, нежели все события, совершившиеся с самого начала настоящего
царствования. Г-н Васильчиков, человек слишком ограниченный, чтобы иметь какое-либо
влияние на дела и пользоваться доверием государыни, уступил место другому фавориту,
который, судя по всему, будет пользоваться и тем и другим. Если я скажу, что выбор
императрицы осуждается одинаково партией великого князя и Орловыми, которые, кажется,
были вполне довольны положением дел в последнее время, то вы не удивитесь, что этот
выбор не только вызвал всеобщее изумление, но даже поверг всех в ужас. Если бы я не знал
этой страны, то, выводя из всего случившегося естественные последствия, ожидал бы
от этого события самых печальных последствий. Но так как было бы слишком
легкомысленно и самонадеянно выводить из столь недавнего события какие бы то ни было
заключения, то я ограничусь пока, назвав вам имя того, кто столь неожиданно достиг такого
выдающегося положения, и только намечу вам отличительные черты его характера.
Это генерал Потемкин, с месяц тому назад приехавший из армии, где он находился в течение
всей войны и где, как говорят, его все ненавидели. В момент переворота он был сержантом

гвардии, и так как он был приятелем Орловых и принимал большое участие в этом деле,
то был пожалован камер-юнкером. В этой должности он часто имел случай приближаться
к особе Ее Величества, и поведение его возбудило ревность его патрона, гр. Орлова.
Вследствие чего, не знаю, под каким предлогом, он был послан в Швецию и по возвращении
оттуда был не у дел до начала войны; произведенный в это время в генерал-майоры,
он находился всю кампанию безотлучно при армии. Это человек исполинского роста,
но дурно сложенный и далеко не красивый собою. Судя по тому, каким мне его описали,
надобно полагать, что он прекрасно знает людей и лучше умеет судить о них,
чем большинство русских, которые вовсе этим не могут похвастать; хотя он отличается
заведомо весьма испорченными нравами, но имеет большие связи с духовенством. Благодаря
всему этому и беспечности тех лиц, с кем ему придется вступить в борьбу, он, конечно,
может льстить себя надеждою достигнуть того высокого положения, которого он жаждет
по своему непомерному тщеславию. Новый фаворит, который вероятно знает,
что положение, им занятое, не нравится Орловым, старательно ухаживает за Паниным,
надеясь, что великий князь взглянет, таким образом, благосклоннее на его повышение. С тех
пор как он в милости, императрица относится внимательнее к великому князю и оказывает
необыкновенные отличия Панину; а последний, кажется, вполне доволен настоящим
положением дел, ибо его радует весьма естественно все то, что может уменьшить влияние
Орловых… Братья гр. Орлова, видя, что власть и значение нового фаворита растут с каждым
днем, и не надеясь, чтобы его влияние поколебалось в недалеком будущем, решили,
как говорят, оставить службу.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Вся Россия и соседние государства должны были трепетать при страшной мысли,

что судьба целых поколений уже зависит от каприза этого человека.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Вопрос об отношении Потемкина к Орловым, Панину и другим вельможам казался

весьма важным. В среде иностранцев в то время передавали следующий анекдот. Однажды
Потемкин подымался по дворцовой лестнице, направляясь в покои государыни, а князь
Орлов спускался по той же лестнице, направляясь к себе домой. Первый из них, чтобы
не казаться смущенным, обратился к своему предшественнику с приветствием и, не зная,
что сказать, спросил его: «Что нового при дворе?» Князь Орлов холодно ответил: «Ничего,
только то, что вы подымаетесь вверх, а я иду вниз».

Из переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Часто позабываю тебе сказать, что надобно и чего сбиралась говорить, ибо, как увижу,

ты весь смысл занимаешь, и для того пишу. Алексей Григорьевич Орлов у меня спрашивал
сегодня, смеючись, сие: «Да или нет?» На что я ответствовала: «Об чем?» На что он сказал:
«По материи любви?» Мой ответ был: «Я солгать не умею». Он паки вопрошал:
«Да или нет?» Я сказала: «Да». Чего выслушав, расхохотался и молвил: «А видитеся
в мыленке?» Я спросила: «Почему он сие думает?» «Потому, дескать, что дни с четыре
в окошке огонь виден был попозже обыкновенного». Потом прибавил: «Видно было

и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами, и сие весьма
хорошо».

***
Миленький, какой ты вздор говорил вчерась. Я и сегодня еще смеюсь твоим речам. Какие

счастливые часы я с тобою провожу. Часа с четыре вместе проводим, а скуки на уме нет,
и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дорогой, я Вас чрезвычайно люблю,
и хорош, и умен, и весел, и забавен; и до всего света нужды нету, когда с тобою сижу.
Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутреннее
чувство, но сердце мое обыкновенно пробалтывает страсть. Знатно, что полно налито
и оттого проливается. Я к тебе не писала давича для того, что поздно встала, да и сам будешь
на дневанье.

Сэр Р. Гуннинг, английский посланник:

Генерал Потемкин назначен помощником гр. Захара Чернышева по управлению военным

ведомством. Последнему нанесен этим такой удар, что, несмотря на всю его податливость
и легкость, с какою он покоряется тому, чего он не в силах избежать, он, по всей
вероятности, не долго будет в состоянии сохранить занимаемый им пост. Как бы
ни исполнял обязанности, с ним сопряженные, его преемник, государство немного потеряет
от этой перемены, но, принимая во внимание характер Потемкина, которому императрица,
видимо, намерена безраздельно вверить бразды правления, можно опасаться, чтобы она
этим не создала себе цепей, которые ей не легко будет с себя сбросить. Это назначение
чрезвычайно встревожило Орловых. Говорят, будто оно вызвало более чем простое
объяснение и что между императрицею и князем Орловым произошла по этому поводу
крупная ссора. Прибавляют, что она была взволнована этим разговором более, чем когда-
либо, и уговорила князя путешествовать, что он и думает исполнить тотчас по возвращении
из Москвы.

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Конечно, это возвышение не было делом одного дня. Потемкин к этому взлету шел,

можно сказать, от самого рождения. Этому способствовали оригинальные черты его
характера, достаточно объемистый и разнообразный багаж знаний, непосредственный ум
и даже очаровательность выходок, которые у других выглядели бы простой глупостью.

Маркиз де Парело; в 1783–1789 гг. состоял чрезвычайным посланником и полномочным

министром при русском дворе, представляя короля Пьемонта и Сардинии. Из «Донесения
с

характеристикою

лицах,

имеющих

важное

первенствующее

значение

при петербургском дворе»:

Князь Потемкин происходит из смоленского дворянского рода. Его отрасль прекратится

после его смерти, если он не женится и не будет иметь прямых наследников; но есть у него
племянник и несколько племянниц от сестры, вступившей в семейство Энгельгардт.
От другой сестры, вышедшей за г. Самойлова, он имеет второго племянника в лице генерала
Самойлова; наконец, генералы Сергей и Михаил Потемкины приходятся ему двоюродными
братьями….Этот необыкновенный человек вступил на службу конногвардейцем во время

случая Орловых; уверяют, что уже тогда предугадывал он ожидавшую его громкую судьбу,
и хотя в своей ранней молодости по несчастному приключению лишился одного глаза,
однако ж стал тотчас добиваться положения любимца, чувствуя к тому, быть может, тайное
призвание особенного рода. Рассказывают, что под влиянием этой мысли он совершил
поездку в Париж для приобретения хрустального глаза; я не знаю, насколько это верно,
и не давал себе большого труда для уяснения этой довольно темной и мало любопытной
подробности его жизни. Достоверно то, что он – человек роста и вообще телосложения
удивительного; но недостаток глаза заметен, вследствие чего он лицом скорее дурен,
чем красив. Что касается выражения его лица, то оно не способно внушать доверия.

Петр Федорович Карабанов (1767–1851), известный собиратель и знаток истории

русской древности. Из «Фамильных известий о князе Потемкине»:

Отец Светлейшего, смоленский помещик, отставной подполковник Александр

Васильевич, был человек оригинальный. В преклонных летах уже, живя в пензенском своем
поместье, сельце Маншине, нечаянно увидя овдовевшую, бездетную красавицу Дарью
Васильевну Скуратову, по отцу Кондыреву, неподалеку жившую у мужниных родных, в селе
Большом Скуратове, что на киевской дороге, – польстился ею и, объявив себя вдовым, начал
свататься. Скоро после свадьбы молодая Потемкина, уже беременная, узнала, что она
обманута и что первая супруга жительствует в смоленской деревне; потребовав свидания
с законной женой, горчайшими слезами довела ее до сострадания, склонила отойти
в монастырь и, вскоре приняв пострижение, сим средством утвердить брак сей. Престарелый
Потемкин был своенравен, угрюм и ревнив до крайности, к тому же имел состояние
небогатое, в разных губерниях из 300 душ состоявшее и запутанное процессами.

Лев Николаевич Энгельгардт (1766–1836), сын могилевского губернатора, свидетель

встречи в Могилеве в 1780 году императрицы Екатерины II и австрийского императора
Иосифа II. Из «Записок»:

До двенадцати лет он воспитывался при своих родителях. За недостатком учебных

заведений отец записал его в Смоленскую семинарию; но, заметя в нем пылкий ум, отправил
в гимназию Московского университета. В характере Потемкина оказывалось в то время
много странности. Поэзия, философия, богословие и языки латинский и греческий были его
любимыми предметами; он чрезвычайно любил состязаться, и сие пристрастие осталось
у него навсегда; во время своей силы он держал у себя ученых раввинов, раскольников
и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались,
призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощрял себя
в познаниях. Родители его почли, что военная служба будет ему выгоднее; по ходатайству
некоторых господ записали его в конную гвардию унтер-офицером и отправили на службу;
подошедшей до него очереди сделан он вахмистром. В сем чине был он, когда в 1762 году
взошла на престол Екатерина II. Образ его жизни доставил ему знакомство с важнейшими
особами, участвовавшими в сей государственной перемене. Во весь день 28 июня находился
он вблизи государыни; был в ее свите, когда она поехала в Петергоф.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

При перевороте 1762 года он был вахмистром и один из тех, кого сманили в пользу

императрицы. После революции он стал офицером и камер-юнкером и послан был
в Швецию с извещением о вступлении на престол новой повелительницы.

Из «Записок» Льва Николаевича Энгельгардта:

Возвратившись из Швеции, он умел войти в теснейшую связь с особами, всегда

окружавшими императрицу, и сделался более известным Екатерине, принят был в сие
общество, состоявшее из небольшого числа известных людей. Потемкин был прекрасный
мужчина; имел привлекательную наружность, приятную и острую физиономию, был пылок
и в обществе любезен. Потемкин встретил при дворе некоторые неприятности; в 1769 году
война с Турциею подала ему случай удалиться на несколько времени из столицы;
пожалованный камергером, отправился он в армию волонтером, где участвовал во многих
военных действиях в продолжение сей войны.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Здесь он был до того бесполезен, что граф Румянцев воспользовался первым же случаем,

чтоб послать его в Петербург с каким-то важным известием.

Из «Записок» Льва Николаевича Энгельгардта:

Фельдмаршал Румянцев послал его с донесением о славных победах к государыне.

Государыня пожаловала его генерал-поручиком и генерал-адъютантом, и он снова принят
был в число приближенных к императрице. Великая монархиня, видя в нем отменное
дарование государственного человека, вызвала его из сего уединения, пожаловала генерал-
аншефом, подполковником Преображенского полка, осыпала всеми щедротами и почестями,
а при заключении мира с турками почтила графским достоинством, как непосредственно
способствовавшего своими советами.

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина [21 февраля 1774]:

Чистосердечная исповедь
Марья Чоглокова, видя, что чрез девять лет обстоятельства остались те же, каковы были

до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить,
не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали
по своей воле из тех, кои она мысли имела. С одной стороны выбрали вдову Грот, которая
ныне за Арт[иллерии] Генер[ал]-пору[чиком] Миллером, а с другой – Сер[гея] Сал[тыкова]
и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том поставляла
великая нужда и надобность.

По прошествии двух лет С[ергея] С[алтыкова] послали посланником, ибо он себя

нескромно вел, а Марья Чоглокова у большого двора уже не была в силе его удержать.
По прошествии года и великой скорби приехал нынешний Кор[оль] Поль[ский], которого
отнюдь не приметили, но добрые люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он
на свете, что глаза были отменной красоты и что он их обращал (хотя так близорук,
что далее носа не видит) чаще на одну сторону, нежели на другие. Сей был любезен и любим
от 1755 до 1761. Но тригоднешная отлучка, то есть от 1758, и старательства Кн[язя]

Гр[игория] Гр[игорьевича], которого паки добрые люди заставили приметить, переменили
образ мыслей (Г. Г. Орлов). Сей бы век остался, если б сам не скучал. Я сие узнала в самый
день его отъезда на конгресс из Села Царского и просто сделала заключение, что, о том
узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать
из дешперации выбор кое-какой, во время которого и даже до нынешнего месяца я более
грустила, нежели сказать могу, и иногда более, как тогда, когда другие люди бывают
довольные, и всякое приласканье во мне слезы возбуждало, так что я думаю,
что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года. Сначала я думала,
что привыкну, но что далее, то хуже, ибо с другой стороны месяца по три дуться стали,
и признаться надобно, что никогда довольна не была, как когда осердится и в покое оставит,
а ласка его меня плакать принуждала.

Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке

прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться,
а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким
внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать,
есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали,
то есть та, которую я желаю, чтоб он имел.

Ну, Госп[один] Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение

грехов своих. Изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе
да четвертого из дешперации я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно;
о трех прочих, если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой
склонности не имею, и если б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла,
я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно
без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит
от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок,
нежели добродетель. Но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того взлюбишь
или не захочешь в армию ехать, боясь, чтоб я тебя позабыла. Но, право, не думаю, чтоб
такую глупость сделала, и если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне
столько же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду.

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Голубчик, буде мясо кушать изволишь, то знай, что теперь все готово в бане. А к себе

кушанье оттудова отнюдь не таскай, а то весь свет сведает, что в бане кушанье готовят.

Голубчик мой, Гришенька, мой дорогой, хоть ты вышел рано, но я хуже всех ночей спала

и даже до того я чувствовала волнение крови, что хотела послать поутру по лекаря пустить
кровь, но к утру заснула и спокойнее. Не спроси, кто в мыслях: знай одиножды, что ты
навсегда. Я говорю навсегда, но со временем захочешь ли, чтоб всегда осталось,
и не вычернишь ли сам. Великая моя к тебе ласка меня же стращает. Ну, добро, найду
средство, буду для тебя огненная, как ты изволишь говорить, но от тебя же стараться буду
закрыть. А чувствовать запретить не можешь. Сего утра по Вашему желанию подпишу
заготовленное исполнение обещанье вчерашнее. Попроси Стрекалова, чтоб ты мог меня
благодарить без людей, и тогда тебя пущу в Алмазный, а без того где скрыть обоюдное в сем
случае чувство от любопытных зрителей. Прощай, голубчик.

Здравствуй, Господин подполковник. Каково Вам после мыльни? А мы здоровы и веселы,

отчасти по милости Вашей.

Сегодня, если лихорадка тебя не принудит остаться дома и ты вздумаешь ко мне прийти,

то увидишь новое учреждение. Во-первых, приму тебя в будуаре, посажу тебя возле стола,
и тут Вам будет теплее и не простудитесь, ибо тут из-под пола не несет. И станем читать
книгу, и отпущу тебя в полодиннадцатого. Прощай, миленький, недосуг писать. Поздно
встала. Люблю тебя премного. Напиши, каков в своем здоровье.

Нет, Гришенька, статься не может, чтоб я переменилась к тебе. Отдавай сам себе

справедливость: после тебя можно ли кого любить. Я думаю, что тебе подобного нету,
и на всех плевать. Напрасно ветреная баба меня по себе судит. Как бы то ни было, но сердце
мое постоянно. И еще более тебе скажу: я перемену всякую не люблю.

Когда вы лучше узнаете меня, вы будете уважать меня, ибо клянусь вам, что я достойна

уважения. Я чрезвычайно правдива, люблю правду, ненавижу перемены, я ужасно страдала
в течение двух лет, обожгла себе пальцы, я к этому больше не вернусь. Сейчас мне вполне
хорошо: мое сердце, мой ум и мое тщеславие одинаково довольны вами. Чего мне желать
лучшего? Я вполне довольна. Если же вы будете продолжать тревожиться сплетнями
кумушек, то знаете, что я сделаю? Я запрусь в своей комнате и не буду видеть никого,
кроме вас. Если нужно, я смогу принять чрезвычайные меры и люблю вас больше самой
себя.

Английский посланник сэр Ричард Окс:

Поведение нового фаворита подтверждает, по-видимому, все то, что я слышал

о подвижности его ума и об его проницательности, но оно свидетельствует вместе с тем
об отсутствии в нем обдуманности и осторожности. Он пользуется чрезвычайной милостью
императрицы, поэтому повышение его будет, вероятно, очень быстрое. Действительно,
Потемкин достиг гораздо большей власти, чем кто-либо из его предшественников, если взять
во внимание, как недавно он находится в милости; впрочем, он не упускает случая доказать
это на деле. Так, например, на днях своею властью, вопреки повелению Сената,
он распорядился винным откупом, самой прибыльной статьею государственных доходов,
таким образом, который, вероятно, не принесет особенных выгод казне. Генерал Потемкин
назначен на днях вице-президентом военной коллегии, со званием генерал-аншефа.
Насколько я могу судить по разговорам с Потемкиным, он, кажется, вовсе не одарен теми
способностями и достоинствами, которые все за ним признали. Он выказывает, напротив,
большое легкомыслие и величайшую склонность к самым пустяшным удовольствиям.

Из воспоминаний Людовик Филиппа Сегюра «Пять лет при дворе Екатерины II»:

Но всего любопытнее и важнее для меня было знакомство со знаменитым

и могущественным князем Потемкиным. Если представить очерк этой личности, то можно
быть уверену, что никто не смешает его с кем-нибудь другим. Никогда еще ни при дворе,
ни на поприще гражданском или военном не бывало царедворца более великолепного
и дикого, министра более предприимчивого и менее трудолюбивого, полководца более

храброго и вместе нерешительного. Он представлял собою самую своеобразную личность,
потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность,
храбрость и робость, честолюбие и беззаботность. Везде этот человек был бы замечателен
своею странностью. Но за пределами России и без особенных обстоятельств, доставивших
ему благоволение Екатерины II, он не только не мог бы приобресть такую огромную
известность и достичь до такого высокого сана, но едва ли бы дослужился до сколько-нибудь
значащего чина. По своей странности и непоследовательности в мыслях он не пошел бы
далеко ни на военном, ни на гражданском поприще.

Потемкин обладал счастливой памятью при врожденном живом, быстром и подвижном

уме, но вместе с тем был беспечен и ленив. Любя покой, он был, однако, ненасытимо
сластолюбив, властолюбив и склонен к роскоши, и потому счастье, служа ему, утомляло его;
оно не соответствовало его лени и при всем том не могло удовлетворить его причудливым
и пылким желаниям. Этого человека можно было сделать богатым и сильным, но нельзя
было сделать счастливым. У него были доброе сердце и едкий ум. Будучи и скуп,
и расточителен, он раздавал множество милостыни и редко платил долги свои. Свет ему
надоел; ему казалось, что он в обществе лишний; но, несмотря на то, он дома окружил себя
как бы двором. Любезный в тесном кругу, в большом обществе он являлся высокомерным
и почти неприступным; впрочем, он стеснял других только потому, что сам чувствовал себя
связанным. В нем была какая-то робость, которую он хотел скрыть или победить гордым
обращением. Чтобы снискать его расположение, нужно было не бояться его, обходиться
с ним просто, первому начинать с ним разговор, стараться ничем не затруднять его и быть
с ним как можно развязнее.

Хотя он и воспитывался в университете, но он меньше научился из книг, чем от людей;

лень ему мешала учиться, но любознательность его повсюду искала пищи. Он чрезвычайно
любил расспрашивать, и так как по сану своему он сходился с людьми различных сословий
и званий, то толками и расспросами обогащал свою память и приобрел такие сведения,
что

уму

его

дивились

все,

не

только

люди

государственные

военные,

но и путешественники, ученые, литераторы, художники, даже ремесленники. Любимым
предметом его было богословие. Будучи тщеславен, честолюбив и прихотлив, он был
не только богомолен, но даже суеверен. Мне случалось видеть, как он по целым утрам
занимался рассматриванием образцов драгунских киверов, чепчиков и платьев для своих
племянниц, митр и священнических облачений. Бывало, непременно привлечешь его
внимание и удалишь его от других занятий, если заговоришь с ним о распрях греческой
церкви с римскою, о соборах Никейском, Халкедонском или Флорентийском.
До мечтательности честолюбивый, он воображал себя то курляндским герцогом, то королем
польским, то задумывал основать духовный орден или просто сделаться монахом. То, чем он
обладал, ему надоедало, чего он достичь не мог – возбуждало его желания. Ненасытный
и пресыщенный, он был вполне любимец счастья и так же подвижен, непостоянен
и прихотлив, как само счастье.

Богдан Тьебо (1733–1807), французский литератор и ученый-филолог. Из «Записок

профессора-академика Тьебо. 1765–1785 гг.»:

O Потемкине мне многое рассказывал секретарь русского посланника, князя

Долгорукого, Березин. По словам его и других особ, Потемкин вовсе не был красавец и мало

того что некрасив лицом, а даже как-то страшен отталкивающим выражением физиономии;
вдобавок был косоглаз и кривоног, зато имел замечательные рост, стан и силу. С такими
существенными достоинствами наружности соединялось еще одно: великолепнейшие
волосы. Поэтому на уборку и прическу их употреблялось все время приема посетителей.
Сидя в своей уборной, за перегородкою из перил, вышиною в половину человеческого роста,
он видел перед собой всех сановников империи навытяжку, в полном мундире и орденах, –
в почтительном ожидании одного взгляда или слова: «здравствуй». С кем из них он хотел
говорить, того удостаивал зовом по имени, причем весь привет и ласка состояли из слов:
поди сюда (padi-souda), поди прочь (padi-proche); эти слова вызывали в среде предстоящих
мгновенное исполнение, с таким изгибом вниз всего туловища, что руки касались пола.
Временщик, не плативший никогда своих долгов, распоряжался всем самовластно
и надменно. Пора его могущества пробудила живейшие сожаления о предместнике его,
князе Орлове, который ничего не упускал для того, чтоб ему извинили роль любимца, и,
ограничиваясь ею в тесном смысле слова, не забирал всех дел в свои руки, но всегда
направлял их к тем лицам, кому они были вверены; высказывал напрямик, что не имеет
права в них вмешиваться; обещал мало, но без обмана и смягчал вежливостью отказы
на просьбы.

А. С. Пушкин. Из «Table-talk. О Потемкине»:

На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе

не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда был он в таком состоянии,
множество накопилось бумаг, требовавших немедленного его разрешения, но никто не смел
к нему войти с докладом. Молодой чиновник, по имени Петушков, подслушав толки,
вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою
и с нетерпением ожидали, чт́о из этого будет. Петушков с бумагами вошел прямо в кабинет.
Потемкин сидел в халате, босой, нечесаный, грызя ногти в задумчивости. Петушков смело
объяснил ему, в чем дело, и положил перед ним бумаги. Потемкин молча взял перо
и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел в переднюю с торжествующим
лицом: «Подписал!..» Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны.
Петушкова поздравляют: «Молодец! Нечего сказать». Но кто-то всматривается в подпись –
и что же? на всех бумагах вместо: князь Потемкин – подписано: Петушков, Петушков,
Петушков…

Надменный в сношениях своих с вельможами, Потемкин был снисходителен к низшим.

Однажды ночью он проснулся и начал звонить. Никто не шел. Потемкин соскочил с постели,
отворил дверь и увидел ординарца своего, спящего в креслах. Потемкин сбросил с себя
туфли и босой прошел в переднюю тихонько, чтоб не разбудить молодого офицера.

Граф фон Герц, прусский посол в России с середины 1770-х гг. и до 1785 г. Из памятной

записки «Русский двор в 1780 году. Памятная записка, врученная прусскому принцу
23 августа 1780 г. в Нарве»:

Князь Потемкин, конечно, человек самый сильный при Дворе и в Империи. Это человек

гениальный и талантливый; но его ум и характер не располагают любить и уважать его.
Весьма важно сделать его к себе благосклонным. Но так как великий князь, граф Панин

и все важнейшие лица в народе его ненавидят, то надобно быть чрезвычайно осторожным,
чтобы, приобретая его расположение, не оскорбить массу других людей, равно полезных.
Он, вероятно, упредит принца, и тогда не будут порицать, что его высочество будет
оказывать ему внимание, подобающее всем известному любимцу государыни. Говоря ему
лестные фразы об его полке, вызванном им нарочно для приезда принца чрез Дерпт
и считаемом им за самый красивый во всем мире, говоря ему о приспособлениях, которые он
сделал для русской кавалерии, удивляясь его талантам по этой части, заявляя ему
признательность за содействие в присылке вспомогательных войск во время последней
войны, за то, что он способствовал осуществлению путешествия его высочества, заявляя ему,
при случае, желание видеть религиозные церемонии, вскользь упоминая о Курляндии, –
кажется, всего этого будет достаточно, чтобы его к себе привязать. Кроме того,
его высочество, не оскорбляя обе стороны, сумеет облечь свое внимание к нему
подобающим достоинством.

Русский литературный анекдот конца XVIII – начала XIX века:

Когда Потемкин сделался после Орлова любимцем императрицы Екатерины, сельский

дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской
глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу
и искать его покровительства и помощи.

Приехав в Петербург, старик явился во дворец, где жил Потемкин, назвал себя и был

тотчас же введен в кабинет князя.

Дьячок хотел было броситься в ноги светлейшему, но Потемкин удержал его, посадил

в кресло и ласково спросил:

– Зачем ты прибыл сюда, старина?
– Да вот, Ваша Светлость, – отвечал дьячок, – пятьдесят лет Господу Богу служил,

а теперь выгнали за неспособностью: говорят, дряхл, глух и глуп стал. Приходится
на старости лет побираться мирским подаяньем, а я бы еще послужил матушке-царице –
не поможешь ли мне у нее чем-нибудь?

– Ладно, – сказал Потемкин, – я похлопочу. Только в какую же должность тебя

определить? Разве в соборные дьячки?

– Э, нет, Ваша Светлость, – возразил дьячок, – ты теперь на мой голос не надейся; нынче

я петь-то уж того – ау! Да и видеть, надо признаться, стал плохо – печатно едва разбирать
могу. А все же не хотелось бы даром хлеб есть.

– Так куда же тебя приткнуть?
– А уж не знаю. Сам придумай.
– Трудную, брат, ты мне задал задачу, – сказал, улыбаясь, Потемкин. – Приходи ко мне

завтра, а я между тем подумаю.

На другой день утром, проснувшись, светлейший вспомнил о своем старом учителе и,

узнав, что он до сих пор дожидается, велел его позвать.

– Ну, старина, – сказал ему Потемкин, – нашел для тебя отличную должность.
– Вот спасибо, Ваша Светлость, дай тебе Бог здоровья.
– Знаешь Исаакиевскую площадь?
– Как не знать, и вчера и сегодня через нее к тебе тащился.
– Видел Фальконетов монумент императора Петра Великого?

– Еще бы!
– Ну так сходи же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит на месте, и тотчас мне

донеси.

Дьячок в точности исполнил приказание.
– Ну что? – спросил Потемкин, когда он возвратился.
– Стоит, Ваша Светлость.
– Крепко?
– Куда как крепко, Ваша Светлость.
– Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси.

Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой.

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потемкина.

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля

Франсуа Филибера Массона:

В один прекрасный день он смело завладел апартаментами своего предшественника

и засвидетельствовал свою победу, сделавшись, таким образом, хозяином на поле брани,
которое у него долгое время оспаривали. Его страстность, смелость, колоссальная
физическая сила очаровали Екатерину. Он был единственным фаворитом, который сам
осмелился сделаться ее любовником и тем избавил ее от авансов, которые она всегда
вынуждена была делать: по-видимому, он даже истинно и романтически был влюблен в нее.
Сначала он обожал свою государыню как любовницу, а впоследствии нежно любил как свою
славу. Эти два великих характера казались созданными друг для друга: они любили друг
друга и сохранили взаимное уважение, перестав быть любовниками; политика и честолюбие
продолжали связывать их тогда, когда страсть уже освободила их от своих уз.

Я предоставлю путешественникам во всех подробностях рассказывать о пышности

потемкинских праздников, о варварской роскоши его дома, о ценности его бриллиантов,
а немецким писакам – повествовать, сколько в его библиотеке под видом книг было
ассигнаций в переплетах, сколько он платил за вишни, блюдо которых он обыкновенно
преподносил своей августейшей государыне в первый день Нового года, и сколько стоило
его любимое блюдо – стерляжья уха, как он посылал курьера за несколько сотен лье, чтобы
тот доставил арбуз или букет его любовницам. Тот, кто захочет увидеть его портрет, найдет
его превосходно нарисованным в книге под названием «История Екатерины II».
Подробности же политической жизни Потемкина завели бы меня слишком далеко. Один
из моих друзей, который сопутствовал ему в его походах, пишет о нем сейчас заметки
и лучше меня сможет удовлетворить любопытство, вызываемое этим необычайным
человеком.

Он создавал, или разрушал, или все баламутил, но при этом все животворил. Когда его

не было поблизости, говорили только о нем, в его присутствии все смотрели только на него.
Ненавидевшие его вельможи, которые играли некоторую роль при дворе, когда он был
в армии, при виде его, казалось, уходили под землю и совершенно перед ним уничтожались.
Принц де Линь, который писал ему льстивые послания, говорил: «В этом характере есть
и гигантское, и романтическое, и варварское». И это правда. Его кончина оставила
незаполнимую пустоту в Петербурге, и эта смерть была так же необычайна, как и его жизнь.
Он провел около года в столице, предаваясь всевозможным удовольствиям, даже оргиям,

забывая о своей славе, и выставлял напоказ свои богатства и положение с оскорбительным
чванством. Он принимал самых знатных сановников как своих лакеев, едва замечал
маленького Павла и не один раз появлялся в апартаментах Екатерины с голыми ногами,
растрепанными волосами и в халате. Старый Репнин воспользовался его отсутствием
для того, чтобы бить турок и принудить их просить мира, и за два месяца сделал больше,
нежели Потемкин в три года. Потемкин, желавший затянуть войну, получив такие известия,
пробуждается от сна и приезжает. Но он уже носил смерть в крови. Прибывши в Яссы,
которые с давних пор были его штаб-квартирой или, вернее, его столицей и двором, он стал
трезв, меланхоличен и весьма беспокоен, нетерпелив по отношению к своему недугу.
Он хотел поспорить с ним и победить его своим железным характером. Он смеялся
над врачами, ел солонину и сырую репу. Болезнь его усилилась. Он приказал везти себя
в Очаков, завоеванный и любимый им. Едва он сделал несколько верст, как воздух в карете,
по-видимому, стал его душить. Расстелили его плащ на краю дороги, на плащ положили его,
и он испустил дух на руках своей племянницы, Браницкой, которая его сопровождала.
При известии о его смерти Екатерина трижды падала в обморок; пришлось сделать ей
кровопускание, ибо думали, что она умирает: она почти так же скорбела о Потемкине,
как и о кончине Ланского. Но в первом она потеряла не любовника: это был друг, гений
которого не уступал ее собственному; на него она смотрела как на опору трона
и исполнителя ее обширных проектов. Екатерина, восседавшая на захваченном силою
престоле, ненавидимая своим сыном, была женщина – и женщина робкая. Она привыкла
видеть в Потемкине покровителя, благосостояние и слава которого были тесно связаны с ее
собственными. Она вновь ощутила себя иностранкой, начала бояться сына и в это-то именно
время оперлась на своего внука, Александра, который уже выходил из детского возраста,
и стала противопоставлять его Павлу.

Какой контраст, какой урок предлагает смерть трех самых великих людей России! Орлов,

который одиннадцать лет царствовал бок о бок с Екатериной, делил с нею трон и постель,
кончает тем, что поедает свои экскременты и умирает в жалком сумасшествии. Потемкин,
могущественный, великолепный Потемкин, основатель стольких городов и дворцов,
завоеватель целых царств, кончает жизнь на большой дороге. И сама Екатерина падает
со стульчака и отдает Богу душу на полу, испуская жалобный крик!

Богатства Потемкина преувеличены молвою. Они не приближались к состоянию

Меншикова, и в особенности к тем сокровищам, что скопил недостойный Бирон. Даже
последний фаворит владеет куда более значительными. Потемкин, правда, заимствовал
деньги непосредственно из государственной казны, но он немало расходовал на нужды
империи и был не только любовником Екатерины, но и великим правителем России. Зубов
тоже черпал из общественных сокровищ, но никогда не истратил и рубля для общества.

Потемкина от всех его коллег отличает одно: потеряв сердце Екатерины, он не утратил

ее доверия. Когда честолюбие заменило в его сердце любовь, он сохранил все свое влияние,
и именно он доставлял новых любовников своей прежней наложнице. Все последовавшие
за ним фавориты были ему подчинены.

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Посещение императрицею князя Орлова во время его болезни вызвало горячее

объяснение ее с Потемкиным, и хотя он пользуется в настоящее время неограниченной

властью, но некоторые предсказывают с полной уверенностью его падение как событие
весьма близкое. Я полагаю, что это предсказывают потому, что этого сильно желают,
ибо нет никаких признаков, предвещающих его падение. Доказательством дурного мнения,
которое многие имеют о Потемкине, служит то, что люди верят слуху, будто он велел
подсыпать яда кн. Орлову. Действительно, малейший знак милостивого внимания
императрицы к кому бы то ни было возбуждает в нем величайшую зависть, и он выказывает
ее таким путем, который не только не может быть лестен императрице, но должен вызвать
с ее стороны отвращение. Императрица начинает смотреть совершенно иначе на вольности,
которые позволяет себе ее фаворит. Просьба об отставке от всех занимаемых им
должностей, поданная ему гр. Алексеем Орловым, обидела императрицу до такой степени,
что она заболела. Несмотря на все преимущества Потемкина и на его старание остаться
единственным властелином сердца Екатерины, он вскоре убедился, что это была вещь
невозможная. Благодаря интриге, которой руководил фельдмаршал Румянцев и в которой
участвовали все придворные, завидовавшие влиянию фаворита, при дворе появился ему
соперник; он сумел обратить милостивое внимание императрицы, понравился с первого
взгляда и был принят весьма благосклонно. Это был молодой Завадовский, уроженец
Украины, служивший вначале суфлером в придворном театре, затем секретарем
и адъютантом Румянцева. Он перешел на службу Екатерины в звании ее личного секретаря,
что открывало ему свободный доступ к императрице.

Петр Завадовский

О Петре Завадовском из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон

Гельбига:

Петр Завадовский был сын русского священника на Украине. Заботливостью своего отца

он получил еще в ранней молодости некоторое образование, особенно в латинском языке,
истории и философии.

Отец привез его в Петербург, в дом своего земляка, генерал-фельдмаршала графа

Разумовского. Здесь же находился и молодой Безбородко, с которым Петр Завадовский свел
дружбу, поддерживавшуюся в течение всей их жизни. В доме этого боярина оба юных
украинца были не более как слугами. Он научил их каллиграфии и рекомендовал генерал-
фельдмаршалу графу Румянцеву, который обещал пристроить их.

Завадовский поступил сперва в военную службу и так отличился в турецкую войну,

что получил даже георгиевский орден; потом он перешел в канцелярию генерал-
фельдмаршала графа Румянцева и вышел оттуда, что было тогда в России очень легко,
в военный штат с чином подполковника.

Когда императрица прибыла в 1775 году в Москву, Завадовский был еще в канцелярии

графа Румянцева. Государыня просила фельдмаршала представить ей несколько людей,
которые могли бы быть ее кабинет-секретарями. Румянцев рекомендовал ей Завадовского
и Безбородко. Обоими он был чрезвычайно доволен. Они также были весьма ему преданы,
и только повеление императрицы и то обстоятельство, что они делали этим свою карьеру,
могло побудить их покинуть его.

Завадовский пользовался с первой же минуты б́ольшим вниманием, чем Безбородко,

и было замечено, что государыня особенно благоволила к нему. Но она вела себя при этом

очень осторожно. Завадовский и Безбородко всегда получали награды, повышения и подарки
одновременно, один не раньше и не больше, чем другой. Эта осмотрительность была
необходима, чтобы не оскорбить всесильного Потемкина. Лишь после того, как сам
Потемкин решился оставить пост «избранника», Завадовский стал открытым любимцем
императрицы.

Эта перемена, случившаяся в ноябре 1776 года, стала известна при дворе вследствие того,

что Завадовский переехал во дворец в те именно комнаты, которые занимал Потемкин. В то
время новый любимец, хотя и был еще кабинет-секретарем, имел уже чин генерал-майора.
У него не было таланта, чтобы долго удержаться, и он сам послужил поводом к своему
падению, которое, быть может, могло бы быть еще отсрочено благодаря милости
императрицы и его собственному великодушию. Именно он, как сторонник Орловых и графа
Румянцева, хотел свергнуть Потемкина, который превосходил его умом и могуществом
и который своим в то время всесильным деспотизмом, в 1777 году, скоро уволил его в отпуск
от двора, опасаясь, что он есть только орудие других.

Завадовский, однако, вскоре опять явился ко двору и, считаясь ученым человеком,

был определен к делам. Потемкин, вовсе не бывший мстительным, не препятствовал этому.
Екатерина II тем более была рада этому, что действительно вполне доверяла Завадовскому.
Было время, в восьмидесятых годах, когда, по внушению своих лучших друзей, один только
Завадовский осмеливался делать в совете возражения императрице на ее заявления. Она все
выслушивала от него и часто выражала ему за это свою благодарность. Можно поэтому уже
догадываться, как императрица повысила бы его мало-помалу в чинах, так как уже
в восьмидесятых годах он был, как мы видели, членом высшего совета государыни. Между
тем его влияние не всегда оставалось одинаковым, и когда падало значение его друзей,
Воронцова и Безбородко, понижалось и его влияние. Однако из всех избранников этой
императрицы он один, кроме Потемкина, и по удалении из дворца императрицы остался
в столице, всегда посещал двор и даже заведовал важными делами. В этом положении
оставался он до смерти императрицы и был осыпаем знаками ее милости, почетными
должностями и подарками.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

В апреле 1776 г. фаворит (Потемкин. – А. Ф.) серьезно думает отретироваться, но хочет

сделать это блестящим образом. Если верить сведениям, собранным маркизом де Жюинье,
тогдашним новым посланником Франции в Петербурге, он просил у императрицы, взамен
того положения, которого соглашался лишиться, трона Курляндии, прибавляя, что смотрит
на этот пост как на нечто временное, переходное к трону Польши. На этот раз воспоминания
о Бироне и Понятовском преследовали воображение великого честолюбца. Но Екатерина
уже не была в состоянии раздавать троны. Она, впрочем, выучилась дешевле расплачиваться
с образами, которые поблекли. В ноябре того же года произошел кризис. Как бы следуя року,
которому подпадали по очереди его предшественники, и повторяя неосторожность,
погубившую красавца Орлова, Потемкин взял отпуск для ревизии Новгородской губернии.
Это послужило сигналом: через несколько дней после его отъезда Завадовский водворился
на его месте.

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Многие подозревают, и это, кажется, довольно вероятно, что князь Потемкин в скором

времени будет по-прежнему пользоваться огромною властью. В самом деле, дав ему открыто
соперника, императрица до того пощадила его самолюбие, что это поразило всех, кто знает
ее характер, враждебное отношение к нему князя Орлова и влияние последнего.
Это снисхождение приписывали только чрезмерной доброте государыни, а отнюдь
не привязанности, которую она могла еще сохранить к нему. Если же он снова войдет
в милость, это будет первым примером в этом роде. Ежели это нельзя приписать простому
капризу императрицы, то подобный факт будет свидетельствовать о прочном влиянии этого
фаворита, что, в свою очередь, может иметь самые серьезные последствия.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Завадовский вскоре исчезнет. После него в золотой клетке близ царского алькова будут

появляться незначительные красавцы, один, другой, третий: Корсаков после Зорича,
а Ланской после Корсакова, – все избранные Потемкиным, будут являться блестящие,
но скоропреходящие существа без будущности. Он мановением руки призывал их, а затем
прогонял, и тщеславная мечта, лелеемая удивительным авантюристом под мрачными
сводами Троицкой лавры, наполовину осуществилась. В продолжение долгих лет,
неразлучный товарищ, непременный советник, повелитель, не всегда терпящий
противоречия – он разделит жизнь той, с которой надеялся разделить трон,
и в действительности будет царствовать с нею.

Из личной переписки Г. А. Потемкина и Екатерины II:

Всемилостивейшая Государыня! По сообщению от Ивана Перфильевича о пожаловании

мне дома Аничковского я лобызаю ноги Ваши. Приношу наичувствительнейшую
благодарность. Милосерднейшая мать, Бог, дав тебе все способы и силу, не дал, к моему
несчастию, возможности знать сердца человеческие. Боже мой, внуши моей Государыне
и благодетельнице, сколько я ей благодарен, сколько предан и что жизнь моя в Ее службе.

Всемилостивейшая Государыня, имей в твоем покрове и призрении человека, тебе

преданного душою и телом, который наичистосердечнейшим образом по смерть Вашего
Величества вернейший и подданнейший раб Князь Потемкин.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Завадовский

был

предоставлен

Потемкиным

Екатерине

для

исполнения

физиологических обязанностей, когда оба они были утомлены совместными упражнениями
в них. Он был молод, силен, хорошо сложен; но склонность, которую императрица к нему
питала,

скоро

прошла.

Завадовский

был

назначен

секретарем;

его

отставка

не сопровождалась никаким шумом: он остался при кабинетских делах и был сделан личным
советником императрицы. Он еще жив и весьма богат – благодаря первым щедротам своей
любовницы.

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Князь Потемкин находится теперь на верху блаженства. Он удостоился недавно особого

отличия и получил весьма ценные подарки; полагают, что его пенсия будет вскоре увеличена
до цифры, получаемой князем Орловым, так как главный предмет его честолюбия состоит,
по-видимому, в том, чтобы соперничать с ним во всех отношениях. Он подражает ему в том,
что не показывает ни малейшей ревности.

Семен Зорич

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Г-н Завадовский собирается к отъезду на родину. Новый фаворит (Зорич) произведен

из майоров в полковники лейб-гвардии гусарского полка и получил значительные подарки –
деньгами и крестьянами; но, судя по его характеру и по личным свойствам его патрона, есть
основание полагать, что его роль будет всегда второстепенная…

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Красавец Зорич, серб по происхождению, так счастлив своему возвышению,

что предложил Потемкину в знак благодарности сто тысяч рублей… Потемкин берет, и так
устанавливается порядок среди «приглашенных»: в день восшествия они платят сто тысяч
тому, кто рекомендовал их императрице.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Зорич, из дворянского рода, не пользовавшегося никаким значением, с юных лет

отличался в военной службе и прибыл в Петербург гусарским майором для приискания
более выгодного места. У него было много наглости, его не страшили отказы в просьбах,
и он тотчас обратился к всемогущему Потемкину, думая через него составить себе карьеру.
Потемкин исполнил его просьбу, но не на том блестящем пути, на котором Зорич искал
улучшения своей судьбы.

В это именно время Потемкин был очень недоволен попыткой Завадовского,

стремившегося сделаться самостоятельным, и искал человека, который мог бы занять его
место при дворе. Он нашел его случайно в Зориче, который соединял в себе все необходимые
для того качества и не мог быть ему опасен ни умом и характером, ни семейными связями.
Потемкин сделал его своим адъютантом, подполковником и представил его в гусарской
форме императрице. Он понравился. В тот же день он занял во дворце комнаты, только что
покинутые Завадовским, получил чин полковника и был назначен флигель-адъютантом.

Затем дело пошло своим обычным ходом. Ежедневно умножались почетные места, знаки

милости и богатства. Ни один из любимцев Екатерины не получил в течение одиннадцати
месяцев (время его «случая») таких чрезвычайных знаков милости, как Зорич. За время его
пребывания при дворе он получил чистыми деньгами более 500 000 рублей, в том числе
20 000 на первое обзаведение, 80 000 для своего устройства в поместьях, 240 000 рублей
на уплату долгов, и, сверх того, ему были уплачены все оклады по его должностям.
К тому же он получил 1500 крестьян, на 120 000 рублей земель, купленных в Лифляндии
у графа Бутурлина, и так как этот подарок казался малоценным, то императрица прибавила
из своей шкатулки стоимость доходов с этой земли за последние десять лет, командорство

Мальтийского ордена в Польше, приносившее ежегодно около 10 000 рублей, и, наконец,
довольно значительный город Шклов в Польше.

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Завадовский уехал вчера в Украину. Он получил несколько дней тому назад поместье

в четыре тысячи душ в Белоруссии, точно так же как Васильчиков. Он сошел со сцены
с изрядным состояньицем, не нажив ни одного врага. Князь Потемкин не только пользуется
в настоящее время величайшим благоволением императрицы, но он находится в наилучших
отношениях и с великим князем. Полагают, что он этим обязан некоторой сумме денег,
которую он выхлопотал ему у императрицы; эта услуга до того сблизила их, что великий
князь обедал несколько дней тому назад у князя в Стрельне.

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Зорич – на него непостоянная Екатерина обратила теперь свой взор – единственный

иностранец, которого она осмелилась сделать фаворитом за время своего царствования.
Это был серб, бежавший из константинопольского острога, где он находился в заключении.
При дворе он впервые появился в гусарской форме. Он ослепил всех своей красотой,
и старые дамы до сих пор говорят о нем как о втором Адонисе. Покровительствуемый
сначала Потемкиным, он вскоре пожелал стряхнуть с себя это ярмо, рассорился с ним
и вызвал его на дуэль. Он не имел достаточно развитого интеллекта, чтобы пленить ум
Екатерины, и в конце года она отослала его, осыпав подарками: он получил город Шклов,
в котором устроил нечто вроде отдельного государства, – единственный в России пример.
Он живет здесь как принц, содержа двор и принимая у себя иностранцев. Если он
и обогатился за счет грабежа государства, то довольно благородно возвращает ему
некоторую часть взятого: он основал в Шклове кадетский корпус, где по его желанию
и на его средства воспитываются двести молодых офицеров. Несмотря на эти занятия,
на игры, спектакли и удовольствия, на которые он расходует чрезвычайно много, ему скучно
в своем княжестве. Напрасно он в течение многих лет добивался разрешения вновь
появиться в Петербурге: ему этого не позволили; однако Павел только что призвал его
ко двору.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

…Зорич, как уже было сказано, пользовался этим только одиннадцать месяцев. Человек

нерассудительный, он думал, что может летать на своих крыльях. Но Потемкин заметил этот
самостоятельный смелый полет и прижал Зорича к земле. Незначительное разногласие,
бывшее между Зоричем и князем, дало повод к удалению Зорича. Потемкин был сердит
на него, он не завидовал его чудовищным богатствам, он не боялся его быстро вознесшегося
значения – он знал, что Зорич вообще был настолько ничтожен, что никоим образом не мог
быть ему опасен; но он хотел показать, что нельзя безнаказанно даже думать ему
противиться, и хотел примером предостеречь от опасности всякого, кому пришла бы
в голову такая мысль.

Князь представил императрице, что неприятно и даже унизительно для ее просвещенных

намерений иметь близ себя человека столь ограниченных познаний, как Зорич, и предложил

ей выбрать себе другого адъютанта, которым она будет более довольна. Так как императрица
в это время не питала большой склонности к Зоричу, то и приняла приглашение князя.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Впоследствии же он стал играть важную роль в истории развития народного

образования. Мы ничего не прибавляем. Этот фаворит первый создал план военной школы
по образцу заграничных учреждений подобного рода. В Шклове, своем великолепном
имении, находившемся по соседству с Могилевом и пожалованном ему императрицей после
того, как его разлюбили, он организовал школу для детей бедных, но благородных
родителей, послужившую основанием первому кадетскому корпусу, переведенному
впоследствии в Москву, где стал считаться первой военной гимназией этой столицы.
В 1783 г. владелец Шклова, все более и более запутывавший свои денежные дела,
был заподозрен в подделке ассигнаций, фабрику которых нашли в окрестностях его
местожительства. Ему удалось оправдаться, и даже, после смерти Екатерины, он снова
появлялся при дворе до самой своей смерти в 1799 г.

Иван Римский-Корсаков

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Корсаков был дворянин, из очень хорошей русской фамилии, которая, собственно говоря,

называется Корсаков-Римский.

Он начал свою военную службу сержантом в конной гвардии; по рекомендации был

переведен в кирасирский полк и с отличием служил во время польских смут. Он был
капитаном, когда Потемкин познакомился с ним. Корсаков понравился ему, и князь
причислил его к тем двум лицам, из которых императрица должна была избрать адъютанта
на место только что уволенного Зорича

…День спустя после представления, в июне 1778 года, Корсаков сделан флигель-

адъютантом и остался жить в Царском Селе, в императорском дворце. Мало-помалу,
но через очень короткие промежутки он стал прапорщиком кавалергардов, что давало ему
чин генерал-майора, потом действительным камергером, генерал-майором на службе,
кавалером ордена Белого Орла и, наконец, генерал-адъютантом государыни.

…С Корсаковым случилось то же, что и с его предместником. Он потерял свое место

в октябре 1779 г., спустя пятнадцать месяцев по получении его Потемкин же его и удалил –
не потому, что он его боялся (ибо по уму Корсаков был столь же мало опасен, что и Зорич),
но потому, что чрез него он хотел свергнуть милую графиню Брюс, сестру своего злейшего
врага, фельдмаршала графа Румянцева. Корсаков был красивый мужчина и нравился
графине, умевшей ценить мужскую красоту. Как доверенная подруга императрицы,
она имела случай ежедневно видеть избранника. Потемкин заметил согласие влюбленных
и не только не мешал им, но и поощрял их обоих, чтоб тем вернее подготовить их падение.
Удостоверившись в их связи, он открыл их роман императрице, которая была возмущена
как неверностью своей подруги, так и неблагодарностью своего избранника. Екатерина
отомстила обоим: Корсакову приказано было отправиться в южные края, графиня Брюс
должна была удалиться в Москву.

Из переписки Екатерины II и Ф. М. Гримма (1723–1807; писатель из круга

энциклопедистов; по национальности немец; в 1749–1792 гг. жил во Франции):

Прихоть? – Знаете ли вы, что это выражение совершенно не подходит в данном случае,

когда говорят о Пирре, царе Эпирском (это прозвище нового фаворита), об этом предмете
соблазна всех художников и отчаяния всех скульпторов. Восхищение, милостивый государь,
энтузиазм, а не прихоть возбуждают подобные образцовые творения природы! Произведения
рук человеческих падают и разбиваются, как идолы, перед этим перлом создания Творца,
образом и подобием Великого! Никогда Пирр не делал ни одного неблагодарного
или неграциозного жеста или движения. Он ослепителен, как солнце, и, как оно, разливает
свой блеск вокруг себя. Но все это, в общем, не изнеженность, а, напротив, мужество, и он
таков, каким вы бы хотели, чтобы он был. Одним словом, это – Пирр, царь Эпирский.
Все в нем гармонично, нет ничего выделяющегося. Это – совокупность всего, что ни на есть
драгоценного и прекрасного в природе; искусство – ничто в сравнении с ним; манерность
от него за тысячу верст!

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля

Франсуа Филибера Массона:

Корсаков – русский петиметр, воспитанник дворцового гвардейского корпуса, где он

исполнял службу унтер-офицера и где Екатерина его заметила и допустила до своей
постели. Он был неблагодарен или неверен. Екатерина застала его на своей кровати
державшим в объятиях красавицу графиню Брюс, ее фрейлину и доверенное лицо.
Она удалилась в оцепенении и не пожелала более видеть ни любовника, ни подругу.
Другому наказанию она их не подвергла.

Иван Страхов

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Иван Страхов русский, мещанского происхождения, был племянником одной из камер-

фрау императрицы Екатерины II. Он был мал ростом, уродлив лицом; его внешний вид был
крайне неприятный. Однако он полагал, что произвел на государыню, которая тогда только
что удалила от двора избранника своего Корсакова, впечатление, потому что императрица,
случайно встретив его в Царском Селе в своей гардеробной, заговорила с ним
со свойственными ей любезностью и снисхождением. Страхов до того был прельщен собой,
что о возможности стать избранником говорил даже с графом Паниным, в канцелярии
которого он служил секретарем. Он сообщил свое открытие графу в то время, когда ехал
с ним из Царского Села, где министр имел доклад у императрицы. Панин принял его
за сумасшедшего и хотел отвлечь от этой безумной мечты. Однако в действительности
Страхов не был настолько безумен, как предполагал Панин; по крайней мере, эта мечта
составила его карьеру. Он стал чаще навещать своих родных и видал там императрицу,
которая по совершенно непонятной причине, вероятно для развлечения, охотно беседовала
с ним. Когда Екатерина однажды сказала ему, что он может просить у нее какой-нибудь
милости, Страхов бросился на колени и просил ее руки. Это было уже слишком.

Императрица более не виделась с ним иначе как публично, при дворе.

Между тем этот случай составил его счастье. Он получил большие подарки деньгами

и крестьянами и стал действительным статским советником, вице-губернатором Костромы
и кавалером ордена Св. Владимира.

Александр Ланской

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Александр Ланской был сын русского дворянина очень хорошей фамилии.
Он был конногвардеец, когда генерал Толстой рекомендовал его государыне в генерал-

адъютанты. Хотя его внешний вид и его беседа понравились императрице, но особые
обстоятельства побуждали ее тогда воздержаться от окончательного решения. Между тем он
получил 10 000 рублей для первоначального обзаведения. В то же время с разных сторон ему
не то приказывали, не то дружески советовали обратиться к князю Потемкину. Князю очень
понравился такой знак доверия, и он тотчас же сделал его своим адъютантом. Ланской
оставался шесть месяцев на этом месте.

Только на Святой неделе 1780 года императрица, занятая до тех пор важными делами

и будучи больна, нашла время, когда молодой Ланской мог быть ей представлен.
Она назначила его своим флигель-адъютантом и полковником. В тот же день он получил
приказание занять те комнаты во дворце, в которых помещался Корсаков.

Свое пребывание при дворе Ланской сделал замечательным лишь своей похвальной

привязанностью к императрице и теми воздаяниями, которые он получил за это. Он никогда
не занимался государственными делами, которые столько же были ему чужды, как и он им,
несмотря на то, он мог иметь часто случай сделаться важным лицом. В его время в Россию
приезжали Иосиф II, потом Фридрих Вильгельм, наследник Фридриха II, и, наконец,
Густав III. Каждый из них охотно привлек бы его на свою сторону, но его поведение всегда
было настолько сдержанно, что до него нельзя было и добраться. Он тщательно избегал
придворных интриг, и можно сказать, что за время пребывания его при дворе бабам
и сплетникам было мало или даже вовсе не было дела. Даже родня не имела к нему доступа,
хотя государыня, по собственному побуждению, дала некоторым из них места при дворе.
Короче, Ланской не связывал себя ни с кем, жил только для своей службы и приносил себя
в жертву своим обязанностям. Это спокойствие избранника никому не казалось опасным
и было опасно для всех. Его значение в глазах императрицы, которую он никогда
не покидал, было безгранично. Всякий сознавал, что Ланскому стоило сказать слово, чтобы
его свергнуть, и сам Потемкин чувствовал, что его политическое бытие зависит только
от воли избранника.

К счастию для придворных, этот человек жил недолго. Со времен появления при дворе

он постоянно хворал. Вначале он страдал лихорадкой. Стараниями врачей и заботливым
уходом он поправился, но его здоровье было некрепким и иногда возвращались припадки
болезни. Это была главным образом его вина. С некоторого времени он стал прибегать
к возбуждающим средствам, полагая, совершенно ошибочно, подкрепить этим свои силы.

…Летом 1784 года после приема сильных возбудительных средств он съел несколько

сладких лимонов и тем нажил себе смертельную болезнь. Усилия всех придворных
и городских врачей оказались тщетными. Наконец, две недели спустя, 25 июня,

императрица, зорко следившая за ходом болезни, пригласила знаменитого Вейкгарда,
которого она давно уже, вследствие его славы, вызвала из Фульды в Петербург.
Он повиновался неохотно, потому что Ланской однажды очень вежливо выпроводил его
от себя….Как только он увидел больного, он тотчас сказал императрице: «Он умрет
в этот же вечер». Вейкгард нашел, что у больного воспаление гортани. Государыня не хотела
этому верить. Она утверждала, что близкая смерть немыслима, так как больной опять мог
говорить. Однако Вейкгард был прав. Воспаление гортани сделало свое дело. Ланской умер
вечером 25 июня 1784 года, на 27-м году жизни.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Ни одного из своих фаворитов Екатерина, как кажется, не любила так страстно,

как Ланского, находившегося «в случае» с конца семидесятых годов и умершего летом
1784 года от горячки, на двадцать седьмом году от рождения. В письмах Екатерины
к Потемкину часто говорится о Ланском в тоне совершенной интимности. В одном из писем
к Гримму сказано о Ланском: «Если бы вы видели, как генерал Ланской вскакивает
и хвастает при получении ваших писем, как он смеется и радуется при чтении! Он всегда
огонь и пламя, а тут весь становится душа, и она искрится у него из глаз. О, этот генерал
существо превосходнейшее. У него много сходного с Александром. Этим людям всегда
хочется до всего коснуться».

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля

Франсуа Филибера Массона:

Напрасно Екатерина расточала ему самые нежные заботы: ее поцелуи приняли его

последний вздох. Потемкин его боялся и, как говорят, отравил его: он умер в ужасных
мучениях.

Из переписки Екатерины II и Ф. М. Гримма:

Я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала,

куда они деваются. Теперь не то: я погружена в глубокую скорбь. Моего счастья не стало.
Я думала, что не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня
неделю тому назад. Я надеялась, что он будет опорой моей старости; он усердно трудился
над своим образованием, делал успехи, усваивал себе мои вкусы. Это был юноша, которого я
воспитала, признательный, с мягкой душой, честный, разделявший мои огорчения, когда они
случались, и радовавшийся моим радостям. Словом, я имею несчастие писать вам, рыдая.
Генерала Ланского нет более на свете. Злокачественная горячка в соединении с жабой свела
его в могилу в пять суток… В понедельник он стал слабеть с каждой минутой, я вышла
от него, совсем ослабев…

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля

Франсуа Филибера Массона:

Она действительно обожала Ланского: ее скорбь обратилась в гнев против медика,

который не мог его спасти. Он должен был броситься к ногам государыни и умолять ее

о пощаде за бессилие своего искусства. Скромная, убитая горем вдова, она носила траур
по своему возлюбленному, и, как новая Артемиза, она воздвигла в его память гордый
мавзолей близ Царского Села. Так провела она более года и только по истечении этого срока
нашла ему замену. Но, подобно другой эфесской матроне, она избрала ему недостойного
преемника.

Александр Ермолов

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

После смерти адъютанта Ланского друзья императрицы считали своим долгом просить,

чтобы она выбрала себе нового собеседника. Прошло много времени, прежде чем они
получили от императрицы разрешение сделать свои предложения; наконец государыня дала
свое согласие, и тогда все начали искать подходящее лицо.

Между прочим, об этом заботилась и княгиня Дашкова. От ее ума и познаний можно

было ожидать, что она предложит весьма даровитого человека. Так и случилось.
Соискателем на звание флигель-адъютанта был ее сын, юноша, подававший большие
надежды, обучавшийся в Англии под надзором своей матери. Полковник князь Дашков
обладал действительно многими любезными свойствами для общества и по внешнему виду
был весьма представителен. Он даже понравился императрице. Но этого было недостаточно.
Князь Потемкин, зная беспокойный характер матери и опасаясь ее влияния, отстранил его.
Потемкин принял на себя обязанность отыскать мужчину, который мог бы занять пост
покойного Ланского, и только в феврале 1785 года выполнил эту задачу.

Александр Ермолов – русский дворянин из хорошей, но не имевшей большого значения

фамилии, был унтер-офицером лейб-гвардии Семеновского полка, когда князь Потемкин
назначил его своим адъютантом и представил его императрице во время нарочно для того
устроенного праздника. Ермолову было тогда 32 года, и он понравился императрице.
Мы уже говорили, что в подобном деле первый шаг заключался в том, чтобы стать
адъютантом Потемкина. Немного спустя он стал флигель-адъютантом императрицы
и переехал в обычные комнаты любимцев. Ермолов имевший более общеполезные
и либеральные принципы, чем Ланской, держался совсем другой системы. Он помогал всем,
насколько мог, отчасти из своих средств, отчасти своим влиянием, и не отпускал от себя
никого, к какому бы состоянию проситель ни принадлежал, без удовлетворения, если был
убежден, что он того достоин. Но он при этом не злоупотреблял своим благоволением,
так как его богатства были ничто в сравнении с тем, что имели другие избранники.
Императрица могла положиться на его рекомендацию, так как он обладал знаниями и имел
способность оценивать людей и не покровительствовал недостойным. Для своих родных он
был благодетелем, но разумным. Одному из них, весьма дельному человеку, он добыл
от императрицы в подарок 50 000 рублей, другому сам подарил 300 крестьян и дал пенсию
в 1500 рублей. Он принимал участие в государственных делах, если мог полагать, что его
вмешательство поможет добру и помешает злу.

Благороднейшей его добродетелью была искренность. Она делает несчастными всех

своих поклонников и ценителей; то же она сделала и с Ермоловым. Ермолов полагал,
что благоволения к нему государыни дают ему право указывать императрице на небрежения
и злоупотребления князя Потемкина в государственном управлении. Он делал это

со свойственной ему правдивостью и имел удовольствие заметить, что его представления
производили чувствительное впечатление на ум и сердце государыни. Чтобы не иметь,
однако, в глазах императрицы вида клеветника, он подтвердил свои обвинения примером,
который, во всяком случае, был весьма невыгоден для славы князя. Бывшему крымскому хану
была обеспечена при занятии Крыма значительная пенсия. Князь Потемкин как генерал-
губернатор Тавриды должен был заботиться об уплате условленной суммы. Он, однако,
так мало беспокоился об этом, что бывший хан уже несколько лет ничего не получал.
Хан жаловался, но ничего не добился. Тогда он обратился к Ермолову, участие которого
к судьбам несчастных ему очень хвалили. Ермолов принял жалобу и познакомил
императрицу с незаконными действиями Потемкина. Государыня сделала князю
справедливые упреки по этому поводу, не указав, однако, ему источника своих сведений.
Потемкин скоро отгадал изменника и ожидал только случая, чтобы отомстить. Случай скоро
представился.

Однажды, за картами, Потемкин наговорил грубостей дяде Ермолова, генералу Левашеву.

Генерал пожаловался племяннику, племянник императрице, и императрица опять
обратилась к Потемкину с упреками. «Я хорошо вижу, – заявил Потемкин, – откуда исходят
все эти жалобы. Ваш белый мавр (так он называл Ермолова, который был блондин и,
подобно африканцам, имел несколько плоский нос) передает все это вам, желая
повредить мне. Вы можете, однако, выбирать между им и мною; один из нас должен
удалиться».

Императрица очень хорошо сделала бы, если бы разрешила эту дилемму в пользу

Ермолова. Она не сделала этого и начала так уж сильно склоняться на сторону Потемкина,
что Ермолов заметил это и считал свое падение неизбежным. Он даже дал императрице ясно
понять это свое убеждение: когда она надевала ему присланный из Варшавы орден Белого
Орла, он увидел в этом знак близкой отставки, о чем и сказал. Императрица сделала вид,
что не слышит его слов, но последствия доказали, что он был прав. Д́олжно полагать,
что Ермолов сам желал этой перемены. В день восшествия на престол 1786 года – большой
праздник в Петергофе – он проявил необыкновенную веселость и стал относиться к князю
Потемкину с оскорбительным высокомерием. То и другое противоречило его характеру
и возбуждало крайнее удивление. Это поведение было последним напряжением его силы;
Потемкин прижал его к земле. Он испросил от императрицы определенного решения,
которое тотчас же и последовало. Ермолов часто уже говорил императрице, что он
предвидит кратковременность его избранничества по примеру своих предшественников,
и в этом случае он желал бы только получить разрешение отправиться путешествовать.
Императрица вспомнила теперь о таком его желании. В последний вечер июня, когда
Потемкин испрашивал категорического решения императрицы, она послала генерал-
адъютанта к Ермолову и дала ему разрешение отправиться за границу на три года.
Он с радостью принял это предложение, через несколько же часов оставил двор
и отправился в Петербург, откуда вскоре выехал за границу со своим родственником,
полковником Левашевым.

Граф Безбородко получил приказание выдать ему рекомендательные письма во все

русские посольства в Германии и Италии. Ермолов поехал через Варшаву и Вену в Италию,
везде вел себя с похвальной скромностью, которой все удивлялись в то время, когда он был
в милости и приобрел обширные познания. По возвращении он поехал в Москву, сборище
всех придворных недовольных и наполовину или вполне впавших в немилость. Но всюду,

где он ни появлялся, его так же ценили, как и на берегах Невы, и он вполне это заслуживал.

Когда Ермолов покинул двор, он был не более как генерал-майор и кавалер обоих

польских орденов.

Богатства, собранные им за шестнадцать месяцев, могут быть высчитаны приблизительно

так: 200 000 рублей жалованья, 4000 крестьян в Могилевском наместничестве, имение
в 100 000 рублей, вознаграждение при отпуске 100 000 рублей и 60 000 рублей на путевые
издержки. Он имел, сверх того, много хороших бриллиантов, но они были незначительны
в сравнении с теми, которые были даны его предместнику и его преемнику.

Ермолов был очень умен и хотя не очень сообразителен, все же у него нельзя отрицать

некоторой сметки. При появлении при дворе он, кроме знания французского языка,
был почти невежда. Свободное от дел время он посвятил на приобретение научных
и политических познаний. За границей он просветил свой ум вполне. Высокая честность
и откровенность, презирающая всякое сопротивление, были основными чертами его
характера. Можно полагать, что оба эти качества, соединенные с расположением духа,
всегда мрачным, часто граничившим с ипохондрией, делали его не способным быть
ни придворным, ни преемником любимца Ланского. По отзыву всех знавших Ермолова,
его рост и бюст были превосходны и пропорциональны, и лицо его, исключая белокурого
цвета и негрового носа, было очень красиво.

Из «Записок» Льва Николаевича Энгельгардта:

В июне 1786 года Ермолов удалился от двора; дано ему было в Могилевской губернии

шесть тысяч душ. Особенным значением после того стал при дворе пользоваться Александр
Матвеевич Мамонов, бывший мой товарищ.

Александр Мамонов

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Как все до сих пор адъютанты императрицы избирались князем Потемкиным,

так и Мамонов был им представлен императрице на другой день после отъезда Ермолова.
Известно, что он послал его как своего адъютанта к императрице с нарисованной фигурой,
причем государыня и князь заранее условились, что критика рисунка будет означать оценку
его подателя. Екатерина, отдавая листок бумаги, приказала Мамонову сказать князю:
«Рисунок хорош, но колорит дурен». Хотя этот приговор был и не в пользу Мамонова,
императрица все-таки назначила его полковником и своим флигель-адъютантом.
Так как Мамонов был умен, то выказал при обучении большую понятливость и скоро
приобрел обширные политические сведения. Он сам теперь начал вставлять слово
при обсуждении внутренних и внешних дел, давать советы, которым нередко следовали.
Таким образом, он приобрел значение и стал опасен самому князю Потемкину. Он был
высокого роста, но его лицо, за исключением глаз, было вовсе не красиво. Приговор
императрицы о нем, что колорит дурен, был столь же справедлив, как и мнение князя
Потемкина, утверждавшего, что у Мамонова калмыцкая физиономия. Тем драгоценнее его
таланты. Мамонов, из всех лиц его категории, был самый образованный. Он был очень умен,
проницателен и обладал такими познаниями, что в некоторых научных отраслях,
особенно же во французской и итальянской литературе, его можно было назвать ученым.
Он понимал несколько живых языков; на французском же говорил и писал в совершенстве.
Одною из незначительных его заслуг было составление комедий, во вкусе Аристофана,
со злобно-насмешливою, легко понимаемою остротою. Острота, за которою он всегда
гонялся, редко бывала естественною и потому часто неудачною. Обыкновенно она
покоилась на обманчивом обезьяничаньи морального поведения того лица, которое он хотел
осмеять. Своему стремлению понравиться таким позорным талантом он приносил
в жертву все, даже лиц, которым он был обязан почтением. В первые шесть месяцев
1789 года, которые были и последними месяцами нахождения Мамонова в милости,
его кредит более всего поднялся, и он даже мог стать вице-канцлером. И он, конечно,
стал бы им, несмотря на сопротивление отсутствовавшего князя Потемкина, если бы только
графу Безбородко, который тогда был не в милости, можно было бы дать подходящее место,
так как графа Остермана хотели и весьма легко могли перевести на пенсию. Кто знает,
как все пошло бы, если бы Мамонов новою неосторожностью сам не свергнул себя.

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Задушевному другу надо говорить все, как оно есть. 18 июня, выйдя из-за стола, граф

Мамонов пришел сказать мне, что я обращалась с ним не так хорошо, как прежде, что я
не отвечала на вопросы, которые он мне задавал за столом, что он недоволен тем,
что множество людей, заметивших это, переглядывалось между собой и что он тяготится
ролью, которую играет. Ответ было дать нетрудно. Я сказала ему, что, если мое поведение
по отношению к нему изменилось, в том не было бы ничего удивительного ввиду того,
что он делал с сентября месяца, чтобы произвести эту перемену, что он говорил мне

и повторял, что, кроме преданности, у него не было ко мне иных чувств, что он подавил все
мои чувства и что, если эти чувства не остались прежними, он должен пенять на себя,
так как задушил их, так сказать, обеими руками; что его вопросов я не слышала, а что
касается других, то, если только они не являются плодом его воображения, я за них отвечать
не могу. На это он сказал мне: следовательно, вы признаетесь, что не имеете ко мне
прежних чувств. Ответ с моей стороны был тот же. На что он мне сказал: следовательно,
я буду вынужден вести себя по-другому. Ответ: делайте то, что сочтете нужным. На что он
просил меня дать ему совет относительно того, что ему делать. На это я отвечала,
что подумаю, и он ушел. Через четверть часа он написал мне и сообщил, что он предвидит
все неприятности и оскорбления и презрение, которым он будет подвергаться, и снова
просил меня о совете. Я ему ответила: так как он не следовал моим советам до сих пор,
я тоже не рискну давать ему советы в нынешних обстоятельствах. Но поскольку он меня
умолял об этом, то я ему сказала, что может представиться прекрасный способ выйти
из затруднения: граф Брюс через неделю примет дежурство, я прикажу ему вызвать дочь,
Анна Никитична находится здесь, и я ручаюсь за то, что я замолвлю за него слово и он
получит самую богатую наследницу в Империи; что отец, как я полагаю, охотно на это
согласится. Я думала сделать приятное всем заинтересованным лицам.

Ф. Н. Голицын (1751–1827), князь, его дядя, фаворит российской императрицы

Елизаветы Петровны граф И. И. Шувалов, был камер-юнкером при дворе. Из «Записок»:

Граф Александр Матвеевич Мамонов, находившийся тогда «в случае» при императрице,

влюбился в фрейлину, княжну Щербатову. Сия любовная интрига, несколько времени
продолжавшаяся, наконец доведена была недоброжелателями графа до сведения самой
государыни.

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

На мою записку я получила в ответ письменное признание от графа Мамонова, в котором

он мне сознался, что вот уже год, как он влюблен в княжну Щербатову, испрашивая у меня
формального разрешения на брак с ней. Я разинула рот от изумления и еще не пришла
в себя, как он вошел в мою комнату и упал к моим ногам, признавшись во всей интриге,
свиданиях, переписке и секретничании с ней. Я сказала ему, чтоб он делал то, что хочет,
что я ничему не противлюсь, а только лишь огорчена тем, что все это продолжалось целый
год. Вместо того, чтобы обманывать меня, ему следовало объявить правду, и что если бы он
сделал это, он избавил бы меня, себя самого от многих огорчений и неприятностей. На это
он ничего не мог ответить, а пожелал, чтоб была позвана Анна Никитична. Она пришла
и так его разбранила, как я за всю мою жизнь не слыхала, чтобы кто-либо так бранился.

Матушка Всемилостивейшая Государыня, всего нужней Ваш покой; а как он мне всего

дороже, то я Вам всегда говорил не гоняться, намекал я Вам и о склонности к Щербатовой,
но Вы мне об ней другое сказали. Откроется со временем, как эта интрига шла.

Скажи, моя кормилица, как ты не изволила приметить: он из-за Вашего стола посылал

к ней фрукты, и когда итить вверх, то взбирался с великой леностью, а по утрам прилежно
бегал. Теперь я слышу, что она с ним по утрам встречалась и был у них дом на Васильевском

острову для свиданий.

У нас сердце доброе и нрав весьма приятный, без злобы и коварства, и одно желание

самое определенное – поступать по-доброму. Четыре правила имеем, кои сохранить
старание будет, а именно: быть верен, скромен, привязан и благодарен до крайности, наряду
с этим Чернявый имеет весьма прекрасные глаза и очень начитан. Одним словом, он мне
нравится и ни единого рода скуки не проскользнуло между нами. Напротив, вот уже
четвертая неделя, которая проходит так приятно.

Здесь слух носится, будто Граф Мамонов с женою из Дубровины отправился в рязанскую

деревню, и сему ищут резон, как будто бы Графине его тамо способнее родить. Но я сим
слухам не верю.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

В последние дни июня узналась его тайная связь с княжной Щербатовой,, фрейлиной

императрицы. Государыня справедливо возмутилась этой связью, которая была заключена,
конечно, без ее ведома и, конечно, вопреки ее запрещению. Она осыпала обоих
справедливыми упреками и (чего они никак не ожидали) в тот же вечер помолвила их.
12 июля праздновалась уже свадьба в Царском Селе, в комнатах Мамонова, в которых он
остался и после свадьбы. На следующий же день он должен был отправиться с женой
в Москву и, пока жива императрица, не являться в Петербург.

Он и в Москве подвергался несколько раз неприятностям, потому что его взгляды

казались правительству подозрительными. Но вскоре об этом перестали и говорить,
так как все обвинения остались недоказанными. Насколько нам известно, Мамонов жил
в Москве, спокойный и довольный своей супругой, чего не было в начале их брачного
сожительства.

Когда Мамонов находился на вершине своего благополучия, он был немецкий имперский

граф,

генерал-поручик,

генерал-адъютант,

действительный

камергер,

поручик

кавалергардов, премьер-майор Преображенского полка, шеф Казанского кирасирского полка
и еще одного кавалерийского полка и кавалер орденов Св. Александра Невского, Белого
Орла, Св. Станислава и Св. Анны.

Его богатства были неисчислимы. Доходы с одних его имений достигали 63 000 рублей,

к чему нужно еще прибавить 2700 крестьян в прекрасном Нижегородском наместничестве.
О суммах, полученных им чистыми деньгами, мы можем сообщить лишь неполные сведения.
В первый же день своего «случая» он получил 60 000 рублей. Это было, однако, лишь
началом значительно б́ольших подарков. Как генерал-адъютант по преимуществу он получал
ежемесячно 1500 рублей штатного содержания, не считая жалованья по другим должностям;
в дни рождения по 100 000 рублей, столько же в дни ангела; в день помолвки, наконец, тоже
100 000 рублей. Лица, имевшие возможность знать, считали в ноябре 1788 года, что за три
предшествовавших месяца он получил более полумиллиона рублей. Но наибольшие суммы
получил он, вероятно, из собственной шкатулки императрицы, из которой он мог получать,
за своею подписью, сколько ему было угодно; но об этих суммах с точностью можно узнать
лишь из счетов кабинета. Это, конечно, были, как сказано, наибольшие суммы и, вероятно,
весьма значительные, потому что императрица, обычно не обращавшая внимания

на кабинетские счета, высказала в начале 1789 года свое неудовольствие управляющему
кабинетом Стрекалову

[7]

, представившему в виде оправдания своих расчетов массу записок,

подписанных Мамоновым. Б́ольшая часть всех этих определенных и случайных поступлений
шли на образование капитала, так как он имел от двора все даровое, даже прислугу, и у него,
как у предместника и преемника, был всегда стол, который по штатному положению стоил
придворному ведомству 36 000 рублей ежегодно. Если сосчитать только те суммы, которые
известны, то мнение лиц, утверждающих, что он получил чистыми деньгами свыше
миллиона рублей, не будет преувеличенным. Покинув двор, Мамонов, естественно, потерял
и все жалованья и получил штатную ежегодную пенсию в 10 000 рублей.

Ценность полученных им бриллиантов была пропорциональна его богатствам.

Все орденские знаки и звезды были украшены бриллиантами и жемчугами, полученными им
от императрицы. Так, например, в день своего рождения в 1788 году он получил сверх
определенного подарка чистыми деньгами орден Св. Александра Невского и звезду
с бриллиантами, которые императрица купила у наследников Ланского за 30 000 рублей.
Мы здесь не считаем бриллиантовых украшений мужского туалета, которые он имел.
Об этом можно легко судить, если мы скажем, что он имел несколько аксельбантов,
из которых самый дорогой стоит 50 000 рублей. Венчальные кольца получили и он и его
невеста от императрицы, и каждое кольцо стоило 5000 рублей. Вот как великодушная
монархиня наказывала небрежение и неблагодарность. Но она в то же время своей добротой
укореняла в нем задатки своекорыстия.

Читатели этой статьи заметили, конечно, что это своекорыстие было главнейшим

недостатком в характере Мамонова. К этому присоединялись преимущественно гордость,
суетность и неблагодарность. Довольно слабым противовесом им служили выдержка
в начатых предприятиях и привязанность к своей фамилии; да и эти добродетели были,
может быть, только пружинами его своекорыстия. ‹…› Как ни мил был Мамонов в обществе,
когда хотел быть милым, он становился невозможен, когда бывал не в духе, что, даже
на официальных куртагах, он старался скорее выказать, чем скрыть. Смотря по нужде,
он обходился со всяким вежливо, непринужденно или ласково. Наследнику и его супруге он
оказывал величайшее почтение и внимание, которые навсегда сохранили ему благоволение
этой высокой четы. ‹…›

По милости императрицы Мамонов весьма щедро заботился о своих родных. Отец,

имевший до того какую-то должность в провинции, стал сенатором, тайным советником
и кавалером ордена Св. Александра Невского. В то же время императрица дала ему 80 000
рублей на уплату долгов. Каждой из четырех сестер молодого Мамонова государыня дала
по 50 000 рублей чистыми деньгами и на 20 000 рублей драгоценностей.

Платон Зубов

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Фамилия Зубовых принадлежит к старому дворянскому роду, который лишь в конце

царствования Екатерины II достиг некоторого значения. Зубов-отец был вице-губернатором
в провинции и при этом управлял соседними имениями генерал-аншефа Николая Ивановича
Салтыкова. Зубов имел значительные поместья, его доход определяли в 20 000 рублей.
Благодаря счастью своих сыновей он также повысился. Он был даже генерал-прокурором
Сената и тайным советником, но не мог удержаться. Быть может, он был умен, но,
несомненно, зол. Его обвиняли, что он, прикрываясь авторитетом императрицы, делал
несправедливости и обманы. Проступок, им совершенный, был, должно быть, очень велик,
если могли осмелиться крики о нем довести до слуха императрицы, которая была вынуждена
уволить отца избранника и даже удалить его от двора. Мы слышали, что он умер прежде
императрицы. Жена его была статс-дамой государыни. От этого брака произошли четыре
сына – Николай, Платон, Валериан и Дмитрий – и одна дочь. Отец дал сыновьям лишь
обыкновенное, но не совсем уж дурное образование. Главная их наука, однако, состояла
в довольно поверхностном знании французского языка. Он отвез всех четырех сыновей
в Петербург, где, при помощи генерала Салтыкова, они тотчас же были определены
офицерами в различные гвардейские полки.

…Платон Зубов, второй из всех братьев, был офицером в конной гвардии и в день

падения Мамонова занимал караул в Царском Селе. Ему было тогда 22 года. Его возвышение
было делом случая или, если угодно, необходимости.

По простой случайности, конечно, но многие уже перемены любимцев происходили

в Царском Селе. При дворе очень были рады этой случайности, полагая, что вдали
от столицы многие особенности таких перемен могут быть скрыты от дипломатического
корпуса, хотя эта цель никогда, впрочем, не достигалась. Сверх того, удаление от Петербурга
не представляло никакого затруднения для замещения вакансии любимца, так как князь
Потемкин принял на себя предлагать императрице адъютантов. Но теперь Потемкина
не было при дворе, и приближенные были в некотором затруднении. Императрица
поговорила об этом с Салтыковым, и он не нашел ничего лучшего, как предложить ей
стоявшего на часах офицера. Салтыков был дружен с отцом его. Если ему удастся составить
счастье молодого человека, он мог рассчитывать на его благодарность и на свое влияние
на дела. Платон Зубов явился. Его внешний вид был так же мало представителен, как и его
способности. Если бы представился выбор, он никогда не был бы избран; но так как хотели
показать Мамонову, что в адъютантах нет недостатка, то он стал избранником. До сих пор
многие избранники носили имя Александра. Теперь явился маленький, слабенький на вид
человек, носивший ничего не значащее для избранника имя великого Платона. Любившие
поострить царедворцы находили, что и императрица не хочет более иметь адъютантов – она
бросилась в объятия философии.

В первый же вечер немилости Мамонова Зубов был назначен флигель-адъютантом

императрицы и полковником и получил через Салтыкова приказание сопровождать
государыню и нескольких придворных лиц в прогулке по воде. Так как комнаты Мамонова
не были еще свободны, потому что императрица не желала удалять его из дворца ранее

свадьбы, то Зубову предоставили во дворце другие комнаты, роскошно меблированные.
Чтобы устроиться сообразно своему новому положению, Зубову было дано в первый же день
30 000 рублей.

Впрочем, вначале не было причины радоваться такому избранию. Беседа Зубова не была

ни жива, ни остроумна, и, вследствие своей юности, он делал промахи, свойственные лишь
людям, еще не окончившим своего образования. Он чувствовал непристойность своего
поведения, бросил ее и стал наконец весьма любезен в обществе (не считая даже престижа,
который всегда является в столь особенном сане). Зубов много трудился над приобретением
научных познаний, и трудился с успехом. Любимой его склонностью была музыка.
Он с жаром изучил ее и достиг большого искусства в игре на скрипке. Он тем удобнее мог
предаваться занятиям, что вел при дворе такую тихую жизнь, какую только позволял
придворный шум. Это он сделал по совету Салтыкова, своего «бывшего» защитника,
так как теперь он не нуждался уже в защитнике. Его ментор предостерегал его от всяких
связей, которые так легко могут иметь вид интриг, и давал ему те правила, следование
которым могло ему пригодиться для укрепления своего значения, но которые не были,
конечно, наилучшими для блага человечества. Вследствие этих наставлений Зубов
постановил себе правила, которые для него стали законом: никогда не иметь желания,
которое не совпадало бы с мнением императрицы; всегда льстить капризам императрицы
и ее главным страстям, с которыми Салтыков бегло ознакомил его, и, наконец, смиряться
перед князем Потемкиным и противиться ему не прежде, чем когда он будет настолько
крепок, чтобы князь не мог уже его свергнуть. Зубов точно следовал этим правилам и был
весьма счастлив, по крайней мере относительно внешнего блеска. Екатерина признавала те
жертвы, которые Зубов, несмотря на свою молодость, приносил на службу ей,
и вознаграждала его знаками своего благоволения и, что еще важнее, своим доверием.
Платон Зубов был посвящен во все внешние, внутренние и военные дела русского двора;
вскоре же он достиг такого значения, что стал главным двигателем русской государственной
машины. Наконец один только его голос стал решающим в совете императрицы.

Когда императрица умерла, Зубов был немецкий имперский князь, носил портрет

государыни,

был

генерал-фельдцейхмейстер,

генерал-адъютант,

генерал-губернатор

Екатеринослава и Тавриды, сенатор, шеф кавалергардов и кавалер орденов Св. Андрея,
Св. Александра Невского, Белого Орла, Черного Орла и Св. Анны. Перечислить все земли,
деньги и драгоценности, полученные Зубовым, было бы слишком трудной задачей, которую
и он сам, быть может, не разрешил бы. Вероятно, они не менее того, что получил Ланской,
но если присовокупить еще и то, что получили родители и братья Зубова, то окажется,
что последний любимец Екатерины стоил государству значительно более, чем Ланской.
Доходы с его имений были, конечно, более 200 000 рублей. У него были имения в России,
Курляндии и особенно значительные в Литве. Зубов получил наибольшие участки при двух
последних разделах Польши и при присоединении Курляндии.

Неизвестно почему, но скоро император лишил Зубова своей милости. Вместо нее

появилось решительное неблаговоление императора. Поводом к этому послужил недостаток
18 000 рублей в артиллерийской кассе, которой заведовал Зубов как фельдцейхмейстер.
Император приказал тотчас же наложить запрещение на все имения Зубова, но еще прежде,
чем успели исполнить это приказание, Зубов уплатил недостающую сумму. Тем не менее
Зубов лишился тогда всех своих должностей, и с ним обходились отныне как с отставным
генерал-аншефом.

Этот случай сделал, однако, Зубова более осторожным. Он нашел более благоразумным

держаться вне сферы молнии, так легко поражающей. В этих видах он просил позволения
отправиться в путешествие и получил отпуск с такой легкостью и в таких выражениях,
что это путешествие можно было принять за изгнание. Он приехал в Германию, и все,
знавшие его в России, видели теперь перед собой совершенно другого человека. Прежде он
был горд и отталкивал всех от себя; теперь, когда не стало жрецов, воздававших ему некогда
почитание, – любезен и весел.

Легко понять, что он сохранил свои связи в России. Там задумали тот страшный заговор,

по которому Павлу I предстояло, вероятно, только лишиться трона, но, вследствие сцепления
особых обстоятельств, он благодаря этому заговору так печально кончил жизнь свою.
Платон Зубов хотел принять в нем участие. Затруднение заключалось только в том, чтобы
снова явиться ко двору, но и это затруднение было устранено. Нашли средство подбить
к Кутайсову, подкупив его любовницу. Через этого всесильного в то время человека все
Зубовы получили разрешение возвратиться в Петербург. Достигнув этого, Зубов
притворился, будто его волнуют такие чувствования, которых он никогда и не имел.
Он старался показать, что его трогают хлопоты Кутайсова в его пользу. Чтобы выразить ему
свою благодарность, он представился, как будто хочет жениться на его дочери. Этой уловкой
он опять добился благоволения Павла, который дал ему и его братьям доказательства своей
полной милости. Такое великодушие Павла должно было бы примирить с ним даже и его
врагов, но они не были способны на подобные чувствования. Они опасались, что император
вновь прогневается, так как он всегда действовал под впечатлением минуты,
что и придавало его характеру отпечаток какого-то непостоянства, достойного порицания.

План заговора был теперь вполне выработан, улучшен и приведен в исполнение. Чтобы

хоть несколько спасти честь заговорщиков, надо думать, что, как уже было сказано,
исполнение лишь случайно стало более ужасно, чем предполагалось по первоначальному
проекту. Чтобы надежнее выполнить возмущение, стали злейшим образом подбивать
императора к таким невероятным странностям, которые вызывали ненависть к нему нации
и, таким образом, заставляли его самого вызвать катастрофу. Она и случилась. Позднейший
историк никогда не будет в состоянии изобразить с достаточной резкостью кровавую
катастрофу этого ужасного события, которое останется вечным пятном в истории нашего
столетия и ради которого как достойная супруга Павла, так и eе прекрасные дети надолго
погружены в печаль и вместе с тем в неизвестность относительно их собственной участи.
Современный историк должен еще задернуть завесу над страшными сценами этой драмы.
Он не может даже говорить о распределении в ней ролей; он может только из многих,
принимавших в этом большее или меньшее участие, назвать имена Палена, Беннигсена,
Николая Зубова, Платона Зубова, Валериана Зубова, Орлова, Чичерина, Татаринова
и Толстого без обозначения их ближайших ролей при возмущении как в замке, так и вне его.
Либеральный дух нашего времени признает, быть может, необходимым сообщить миру эту
страшную катастрофу, еще не разъясненную в подробностях, и тем исправить многие
ложные слухи, распространившиеся по этому поводу. Несчастный Павел I скончался,
и Александр Добрый вступил на престол.

Вскоре после этого Платон Зубов покинул двор, где ему уже больше нечего было делать,

и отправился в Курляндию, в свое имение.

Из этого краткого и недостаточного биографического очерка читатели в состоянии будут

судить хотя до некоторой степени, что Зубов чрезвычайно развил прилежанием свой

довольно обыкновенный ум и что всеми почти его действиями руководили гордость,
мстительность и жестокость.

В картинной галерее императорского Эрмитажа в Петербурге показывали два

изображения Зубова: как государственного человека и как генерал-фельдцейхмейстера.
Первое было поколенным портретом. Платон сидит перед столом, на котором лежат
ландкарты, рисунки и книги. Это изображение было вырезано потом на меди. На другом он
изображен во весь рост. Он стоит в латах, отчасти прикрытый пурпуровой тогой
и окруженный массой орудий, символов его высокого военного сана. Эту картину рисовал
знаменитый Лампи.

Многим, конечно, читателям придет, по прочтении этого очерка, на мысль сделать

параллель между Григорием Орловым и Платоном Зубовым, которая может быть
распространена отчасти и на их братьев. Приводим наиболее поразительные пункты их
сходства и различия: Орловы свергли с престола Петра III, супруга Екатерины II,
содействовали его умерщвлению – Зубовы свергли с престола Павла I, сына Екатерины II,
и содействовали его умерщвлению; все братья Зубовы, как некогда братья Орловы, возведены
в графское достоинство; Григорий Орлов был первый признанный избранник в царствование
Екатерины II, Платон Зубов – последний; оба они наиболее долгое время оставались
избранниками; Григорий Орлов был наиболее высокий, статный и красивый из всех
избранников – Платон Зубов самый малый, слабый и самый некрасивый из них; оба они
были вторыми из братьев, наконец, оба были генерал-фельдцейхмейстерами, носили
портрет императрицы и в последний год своего избранства стали немецкими имперскими
князьями.

Эпоха фаворитства на закате

Из переписки Екатерины II и Ф. М. Гримма:

Я всегда чувствовала большую склонность подчиняться влиянию лиц, знающих больше

меня, лишь бы только они не давали чувствовать, что ищут этого влияния, иначе я убегала
со всех ног прочь. Я не знаю никого, кто бы был так способен помочь проявиться этой
склонности во мне, как князь Орлов. У него природный ум, идущий своим путем, и мой ум
за ним следует.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

И современники, и потомство не без основания резко осуждали фаворитизм

при Екатерине. Односторонность и резкость отзывов в этом отношении, однако, лишали
и современников, и ближайшее потомство возможности оценить беспристрастно личность
императрицы вообще. Принимая во внимание необычайные способности Екатерины,
обстоятельства, в которых она находилась, ее темперамент, нельзя не признать,
что при обвинении ее не д́олжно упускать из виду нравы того века вообще и нравы при дворе
в особенности. Фаворитизм не был новым явлением при Екатерине. Чуть ли не то же самое
происходило при императрице Елизавете Петровне.

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля

Франсуа Филибера Массона:

Дабы удовлетворить свой темперамент, она имела бесстыдство учредить придворную

должность с полагавшимися при ней: помещением, жалованьем, почестями, привилегиями
и, самое главное, с четко предписанными обязанностями. Из всех должностей именно эта
исполнялась наиболее добросовестно: краткого отсутствия, легкого недомогания того, кто ее
занимал, было порой достаточно для того, чтобы его заместить. Кроме того, это было такое
место, по отношению к которому августейшая государыня обнаруживала больше всего
разборчивости. Думаю, не случалось такого, чтобы она определила к нему неспособного
субъекта, и, если не считать периода междуцарствия (между Ланским и Ермоловым),
она ни разу не оставила этого поста вакантным даже на двадцать четыре часа.

Александр Александрович Кизеветтер (1866–1933), историк, общественный деятель.

Из очерка «Исторические силуэты. Люди и события»:

Эта коллекция поражает не только многой численностью, но и чрезвычайной пестротой

своего личного состава. Неправильно было бы, конечно, сводить всю эту любовную эпопею
к одной физиологической чувственности. Все же мы имеем достаточное основание сказать,
что чувственность играла здесь б́ольшую роль, чем чувство. Правда, любовь Екатерины
к Понятовскому носила характер подлинного взрыва страсти. Измена Орлова, после связи
с Екатериной, повергла Екатерину в искреннюю печаль, и она признавалась, что Орлов
ввек бы остался ей мил, если бы сам не оттолкнул ее своей изменой.

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля

Франсуа Филибера Массона:

Все офицеры, которые имели или думали, что имеют привлекательную наружность,

старались как можно чаще появляться на выходах Екатерины. Даже при дворе, даже
вельможи иногда уступали дорогу какому-нибудь красавчику, прекрасно зная, что ничто так
не нравилось их августейшей государыне, как шествовать по залам своего дворца между
двумя рядами красивых малых. Назначения в такой караул всячески домогались, показывая
себя и хорошо сложенные ляжки, и многие семейства основывали свои надежды на каком-
нибудь юном родственнике, которого они старались таким образом выдвинуть.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Тогда это делалось скоро: на вечернем приеме начинали замечать, что императрица

засматривается на какого-нибудь незначительного лейтенанта, накануне представленного,
но терявшегося до сих пор в толпе придворных. На другой день узнавали, что он назначен
флигель-адъютантом Ее Величества. Все уже понимали, что это значило. Днем молодого
человека коротким извещением призывали во Двор; он представлялся лейб-медику
государыни, англичанину Рожерсону; затем его поручали заботам графини Брюс, а позднее
м-lle Протасовой, о чьих щекотливых обязанностях мы затрудняемся высказываться более
определенно. После этих испытаний его сопровождали в особо назначенные покои,
где пребывание фаворитов было столь же кратковременно, как и пребывание министров
в министерских отелях. Апартаменты были уже свободны и готовы принять
новоприбывшего. Его ожидали здесь полный комфорт и всевозможная роскошь, полное

хозяйство и прислуга. Открыв свой письменный стол, он находил там сто тысяч руб.
золотом, дар императрицы на первое время, но это было предвещание счастья, которое
начнет с этого времени изливать на него свои щедроты. Вечером перед собравшимся Двором
императрица появлялась, фамильярно опираясь на его руку, и ровно в десять часов,
по окончании игры, она удалялась в свои покои; новый фаворит проникал туда один после
нее…

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Условия вольного найма оговариваются весьма откровенно и даже цинично. Процедура

восхождения предполагает элементарные меры предосторожности. Кандидата подбирает
Потемкин, и если императрица одобряет, молодого человека приглашают во дворец,
где медик Ее величества, англичанин Роджерсон, осматривает его тщательнейшим образом.
Затем его представляют графине Брюс, та осторожно беседует с ним, чтобы проверить
умственные способности, культурный уровень и характер. И наконец, та же графиня Брюс
подвергает кандидата более интимному испытанию, дабы проверить его физические
способности.

К. Валишевский

Фаворитизм в России был в общих чертах таким же, как и везде, но только благодаря

своему чрезмерному развитию в царствование Екатерины он принял своеобразный
отпечаток. На этот раз на престол вступила женщина, способная перешагнуть все
общепринятые границы; она, как и Анна и Елизавета, имела фаворитов, но ее темперамент,
характер, наклонность все преувеличивать и все ставить на карту придали этому
традиционному порядку, или, лучше сказать, беспорядку, необычайные размеры. Анна
сделала из конюха Бирона герцога Курляндского; Екатерина из Понятовского – короля
Польского. Елизавета удовольствовалась двумя официальными фаворитами – Разумовским
и Шуваловым, Екатерина насчитывала их дюжинами. Это еще не все; ее ум был не только
чрезмерным, переступившим принятые границы, но это был ум властный, самодовлеющий,
презирающий установленные правила и возводящий в правила или в законы свои
собственные наклонности, волю, даже – каприз. При Анне Иоанновне и Елизавете Петровне
фаворитизм был только прихотью – при Екатерине же он становился чем-то вроде
государственного учреждения.

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля

Франсуа Филибера Массона:

Поистине замечательной чертой характера Екатерины является то, что ни один

из фаворитов не навлек на себя ее ненависти или мщения; между тем многие оскорбляли ее,
и не всегда она покидала их первой. Ни одного из них не наказывали, не преследовали: те,
кого она лишала своего расположения, уезжали за границу и там выставляли напоказ ее
благосклонность, проматывали ее сокровища, а потом возвращались в отечество, чтобы
спокойно наслаждаться ее благодеяниями. Между тем их ужасная любовница могла бы их
уничтожить. Безусловно, Екатерина оказалась в этом случае выше всех распутных женщин,
которые когда-либо существовали. Чем это объяснить: величием души или недостатком
страсти? Быть может, она имела одну лишь плотскую потребность и никогда не любила по-

настоящему; быть может, она еще уважала в своих любовниках ту благосклонность, которой
сама их удостоила. Далекая от того, чтобы истреблять их после того, как они отслужили
свое, она предпочитала видеть в них трофеи своих подвигов и удовольствий.

Часть IV

Бремя государственной власти

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Современники уже в самое первое время царствования Екатерины удивлялись ее рабочей

силе. Рассказывали, что она вставала в 5 часов утра и тотчас же начинала заниматься
делами. Миних замечает, что императрица работала иногда по пятнадцати часов в день.
На пятый или шестой день по своем восшествии на престол императрица присутствовала
в Сенате, которому приказала собираться в Летнем дворце, чтобы ускорить течение дел.
Сенат начал с представления о крайнем недостатке в деньгах. Екатерина отвечала,
что употребит на государственные нужды собственные комнатные деньги, что, принадлежа
сама государству, она считает и все принадлежащее ей собственностью государства,
и на будущее время не будет никакого различия между интересом государственным и ее
собственным. Редко в такой степени, как у Екатерины, усидчивость труда при исполнении
монархических обязанностей была связана с чувством ответственности пред народом
и государством; но в то же время редко в такой мере, как у Екатерины, встречались
оптимизм, уверенность в успехе, вера в собственный талант и некоторую непогрешимость.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Все государи наперерыв искали ее союза, и один только китайский император,

обширные области которого граничат с Россиею, отказался принять ее посольство и дал
ответ, что он не ищет с нею ни дружбы, ни коммерции и никакого сообщения.

Из «Секретных мемуаров, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге» Джона

Бёкингхэмшира:

Люди, наиболее часто бывающие в ее обществе, уверяют, что ее внимание к делам

невероятно велико. Она постоянно думает о благополучии и процветании своих подданных,
о славе своего царствования, по всем вероятиям, ее заботою репутация и могущество России
будут поставлены на такую ступень, какой никогда еще не достигали, если только она
не будет слишком увлекаться взятыми издалека и непрактичными теориями, которые
чересчур охотно могут внушать ей заинтересованные или невежественные люди.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Учредив порядок во всех частях государства, она поехала в Москву для коронования

своего в соборной церкви древних царей. Сия столица встретила ее равнодушно –
без удовольствия. Когда она проезжала по улицам, то народ бежал от нее, между тем как сын
ее всегда окружен был толпою.

Л. Н. Энгельгардт:

Государыня не очень жаловала Москву, называя ее к себе недоброжелательною, потому

что все вельможи и знатное дворянство, получа по службе какое-либо неудовольствие и взяв
отставку, основывали жительство свое в древней столице, и случалось между ними
пересуживать двор, политические происшествия и вольно говорить. Как Москва старинный
город, то улицы ее не прямы, строение старое, не по новому вкусу архитектуры: близ
огромного дома бывали хижины. Государыня спросила на другой день после своего

прибытия английского министра Фиц-Герберта с насмешливым видом:

– Ну, как вам нравится мой славный город Москва?
– Ваше величество, в целом мире нет города, который может равняться красотой Москве.
– Это что, ирония?
– Нет, ваше величество, это чистая правда. Я в Москве ничего не видел; но я видел

дворцы, которые не подавляют стоящих рядом хижин.

Из «Записок» Екатерины II:

Я вовсе не люблю Москвы, но не имею никакого предубеждения против Петербурга,

я стану руководиться благом империи и откровенно выкажу свое чувство. Москва – столица
безделья, и ее чрезмерная величина всегда будет главной причиной этого. Я поставила себе
за правило, когда бываю там, никогда ни за кем не посылать, потому что только на другой
день получишь ответ, придет ли это лицо или нет; для одного визита проводят в карете
целый день, и вот, следовательно, день потерян. Дворянству, которое собралось в этом
месте, там нравится: это неудивительно; но с самой ранней молодости оно принимает там
тон и приемы праздности и роскоши; оно изнеживается, всегда разъезжая в карете
шестерней, и видит только жалкие вещи, способные расслабить самый замечательный гений.
Кроме того, никогда народ не имел перед глазами больше предметов фанатизма,
как чудотворные иконы на каждом шагу, церкви, попы, монастыри, богомольцы, нищие,
воры, бесполезные слуги в домах – какие дома, какая грязь в домах, площади которых
огромны, а дворы – грязные болота. Обыкновенно каждый дворянин имеет в городе не дом,
а маленькое имение. И вот такой сброд разношерстной толпы, которая всегда готова
сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему
поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум.

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Против нее были даже заговоры, пьемонтец Одар был доносчиком. Он изменил прежним

друзьям своим, которые, будучи уже недовольны императрицею, устроили ей новые ковы,
и в единственную за то награду просил только денег. На все предложения, деланные ему
императрицею, чтобы возвести его на высшую степень, он отвечал всегда: «Государыня,
дайте мне денег», и как скоро получил, то и возвратился в свое отечество.

Через полгода она возвратила ко двору того Гудовича, который был так предан

императору, и его верность была вознаграждена благосклонным предложением наилучших
женщин. Фрейлине Воронцовой, недостойной своей сопернице, она позволила возвратиться
в Москву, в свое семейство, где нашла она сестру, княгиню Дашкову, которой от столь
знаменитого предприятия остались в удел только беременность, скрытая досада и горестное
познание людей.

Адриан Моисеевич Грибовский (1766–1830), государственный деятель, с 1787 г. служил

в военно-походной канцелярии князя Потемкина; после того был определен правителем
канцелярии графа П. А. Зубова. Мало-помалу он сделался правой рукой фаворита и получил
доступ в покои императрицы; читал ей иностранную почту, подносил к подписанию указы,
а в 1795 г. был назначен статс-секретарем «у принятия прошений». После смерти
императрицы Грибовский был выслан из Петербурга, а в апреле 1798 г. был заключен

в Петропавловскую крепость, из которой через год переведен в Шлиссельбургскую.
Освобожден только императором Александром I, в 1801 г. Из «Воспоминаний и дневников»:

Государыня, заняв вышеописанное свое место, звонила в колокольчик, и стоявший

безотходно у дверей спальни дежурный камердинер туда входил и, вышед, звал, кого
приказано было. В сие время собирались в уборную ежедневно обер-полицмейстер и статс-
секретари, в одиннадцатом же часу приезжал граф Безбородко; для других чинов назначены
были в неделе особые дни: для вице-канцлера, губернатора и губернского прокурора
Петербургской губернии – суббота; для генерал-прокурора – понедельник и четверг; среда –
для синодного обер-прокурора и генерал-рекетмейстера; четверг – для главнокомандующего
в С.-Петербурге. Но все сии чины, в случае важных и не терпящих времени дел, могли
и в другие дни приезжать и по оным докладывать. Первый по позыву являлся к государыне
обер-полицмейстер бригадир Глазов со словесным донесением о благосостоянии столицы
и о других происшествиях и с запиской на одной четверке листа, написанной в полиции
некрасиво и неправильно, о приехавших и выехавших из города накануне того дня разного
звания людях, которым угодно было о себе на заставе сказать; ибо часовые никого
из проезжающих через заставу не останавливали и ни о чем их не спрашивали,
да и шлагбаумов тогда не было; выезд за долги из столицы не был воспрещен, каждый
получал от губернатора подорожную во всякое время и без всякой платы и выезжал
из города, когда хотел. Посему реестр приезжих и выехавших не мог быть длинный.

По выходе обер-полицмейстера статс-секретари через камердинера докладывались

и поодиночке были призваны (в сем числе и я находился). При входе в спальню наблюдался
следующий обряд: делал государыне низкий поклон, на который она отвечала наклонением
головы, с улыбкой подавала мне руку, которую я, взяв в свою, целовал, и чувствовал сжатие
моей собственной руки, потом говорила мне: «садитесь». Севши на поставленном против
нее стуле, клал я на выгибной столик принесенные бумаги и начинал читать. Я полагаю,
что и прочие при входе к государыне то же самое делали и такой же прием имели.
Но как скоро показывался граф П. А. Зубов, то каждый из нас немедленно в уборную
выходил. Приходил же всегда с заготовленными к подписанию бумагами. Около
одиннадцатого часа приезжали и по докладу перед государыней были допускаемы и прочие
вышеупомянутые чины, а иногда и фельдмаршал граф Суворов-Рымникский, бывший тогда,
после завоевания Польши, в Петербурге. Сей, вошедши в спальню, делал прежде три земных
поклона перед образом Казанской Богоматери, стоявшим в углу на правой стороне дверей,
перед которым неугасимая горела лампада; потом, обратясь к государыне, делал и ей один
земной поклон, хотя она и старалась его до этого не допускать и говорила, поднимая его
за руки: «Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать?» Но герой
обожал ее и почитал священным долгом изъявлять ей таким образом свое благоговение.
Государыня подавала ему руку, которую он целовал как святыню, и просила его
на вышеозначенном стуле против нее садиться и через две минуты его отпускала. Сказывали,
что такой же поклон делал и граф Безбородко и некоторые другие, только без земных
поклонов перед Казанскою. При сих докладах и представлениях в Зимнем и в Таврическом
дворцах военные чины были в мундирах со шпагами и в башмаках, в праздники же в сапогах,
а статские в будни в простых французских кафтанах и в башмаках, а в праздничные дни
в парадных платьях. Но в Царском Селе в будни как военные, так и статские носили фраки
и только в праздники надевали первые мундиры, а последние – французские кафтаны

со шпагами.

Государыня занималась делами до 12 часов. После во внутренней уборной старый ее

парикмахер Козлов убирал ей волосы по старинной моде с небольшими назади ушей
буклями: прическа невысокая и очень простая. Потом выходила в уборную, где мы все
дожидались, чтобы еще ее увидеть; и в это время общество наше прибавлялось четырьмя
пожилыми девицами, которые приходили для служения государыне при туалете. Одна
из них, М. С. Алексеева, подавала лед, которым государыня терла лицо, может быть,
в доказательство, что она других притираний не любила; другая, А. А. Палакучи, накалывала
ей на голове флёровую наколку, а две сестры Зверевы подавали ей булавки. Туалет сей
продолжался не более десяти минут, в которое время государыня разговаривала с кем-
нибудь из присутствовавших тут, в числе коих нередко бывал обер-шталмейстер Лев
Ал[ександрович] Нарышкин, а иногда граф Ал[ександр] Сергеевич Строганов, всегдашние ее
собеседники. Раскланявшись с предстоявшими господами, государыня возвращалась
с камер-юнгферами в спальню, где при помощи их и Марьи Саввишны одевалась для выхода
к обеду; а мы все восвояси отправлялись.

Платье государыня носила в простые дни шелковое, одним почти фасоном сшитое,

который назывался тогда молдаванским; верхнее было по большей части лиловое или дикое
(т. е. серого цвета) без орденов, и под ним белое; в праздники же парчовое с тремя
орденами – звездами: андреевской, георгиевской и владимирской, а иногда и все ленты сих
орденов на себя надевала, и малую корону; башмаки носила на каблуках не очень высоких.

Обеденный ее стол был в сие время по 2-м часу пополудни (те, которые с нею кушали,

были каждый раз приглашаемы, исключая П. А. Зубова, который всегда без приглашений
с государыней кушал). В будни обыкновенно приглашаемы были к столу из дам: камер-
фрейлина Протасова и графиня Браницкая, а из мужчин – дежурный генерал-адъютант
П. Б. Пасек, Л. А. Нарышкин, граф Строганов, два эмигранта французские, добрый граф
Эстергази и черный маркиз де Ламберт; иногда вице-адмирал Рибас, генерал-губернатор
польских губерний Тутолмин и, наконец, гофмаршал кн. Барятинский; в праздничные же
дни, сверх сих, были званы еще и другие из военных и статских чинов, в С.-Петербурге
бывших, до 4-го, а в чрезвычайные торжества до 6-го класса.

Ежедневный обед государыни не более часа продолжался. В пище была она крайне

воздержанна. Никогда не завтракала и за обедом не более как от трех или четырех блюд
умеренно кушала; из вин же одну рюмку рейнвейну или венгерского вина пила; и никогда
не ужинала, через что до 65 лет, несмотря на трудолюбивый образ жизни, была довольно
здорова и бодра. Хотя же иногда на ногах у ней и оказывалась опухоль и открывались раны,
но припадки сии более служили к очищению мокрот, следовательно, и к поддерживанию ее
здоровья. Уверяют, что смерть ее приключилась единственно от закрытия на ногах ран.

После обеда все гости тотчас уезжали. Государыня, оставшись одна, летом иногда

почивала, но в зимнее время никогда; до вечернего же собрания слушала иногда
иностранную почту, которая два раза в неделю приходила; иногда книгу читала, а иногда
делала бумажные слепки с камеев, что случалось и при слушании почты, которую читали
перед нею или П. А. Зубов, или гр. Морков, или Попов, который, однако ж, по худому
выговору французского языка редко был для сего чтения призываем, хотя в это время всегда
почти в секретарской комнате находился.

В шесть часов собирались вышеупомянутые и другие известные государыне и ею самой

назначенные особы для провождения вечерних часов. В эрмитажные дни, которые

обыкновенно были по четвергам, был спектакль, на который приглашаемы были многие
дамы и мужчины, и после спектакля домой уезжали; в прочие же дни собрание было
в покоях государыни. Она играла в рокомболь или в вист по большей части с П. А. Зубовым,
Е. В. Чертковым и гр. А. С. Строгановым; также и для прочих гостей столы с картами были
поставлены. В десятом часу государыня уходила во внутренние покои, гости уезжали;
в одиннадцатом часу она была уже в постели, и во всех чертогах царствовала глубокая
тишина.

Из записок Сегюра об общем положении дел при дворе Екатерины II:

Недели две употребил я на то, чтобы познакомиться с обыкновениями петербургского

общества и с главнейшими его представителями. После того принялся я за мои служебные
дела, которые на первых порах были немногочисленны и не важны. Холодность
в отношениях между нашим и русским двором не давала нам никакого веса в России; всем
известно было предубеждение Екатерины против версальского кабинета. Министры
и царедворцы, пользовавшиеся ее милостью, были весьма холодны в обращении и разговорах
со мною. Чтобы дать понятие о нашем политическом значении, достаточно будет изложить
содержание инструкции, полученной мною от Верження пред моим отъездом в Россию.
Министр между прочим писал:

«Составляя

эту

инструкцию

перечитывая

инструкции,

данные

вашим

предшественникам, я с сожалением усмотрел, что прежние распоряжения ныне не могут
идти к делу. Наше сопротивление видам императрицы на Турцию совершенно изменило
отношения нашего монарха к ней. До тех пор, пока граф Панин имел некоторое влияние
на ум Екатерины, этот умный и миролюбивый министр умел победить в императрице
недоброжелательство к Франции. В его министерство мы сблизились с Россиею
и способствовали водворению согласия между ней и Турциею. Мы поддерживали столь
славное для императрицы учреждение вооруженного нейтралитета. Англичане уже теряли
в Петербурге прежнее влияние и опасались за ненарушимость своих торговых привилегий.
Но со времени немилости и смерти графа Панина важнейшие государственные дела
поручены были Потемкину; пылкий и честолюбивый князь совершенно предался англо-
австрийской партии, надеясь при их содействии устранить препятствия, которые встречали
виды

Екатерины

на

Турцию.

Правда,

что

мы

союзники

австрийцев.

Но двадцативосьмилетний опыт доказал нам, что, несмотря на этот союз, венский двор
не внушал своим представителям у других держав оставить свой старый обычай
противодействовать нам. Граф Кобенцель довел этот образ действия до крайности, всячески
потворствовал Англии и укрывал самые явные ее несправедливости. Наконец, несмотря
на то что Екатерина оставила прусского короля, соединилась с Австриею и потому,
казалось бы, должна была сблизиться и с нами, мы видим, однако, что венский
и петербургский кабинеты обращаются с нами так недоброжелательно, как будто мы
составили против них союз с Пруссиею. А между тем монарх наш поступил так
снисходительно и, может быть, даже слишком опрометчиво, что дал свое согласие
на завоевание Крыма. Но эта уступка доставила нам только холодное выражение
признательности со стороны Екатерины, и мы даже не могли получить от русского кабинета
вознаграждения, издавна испрашиваемого за несколько важных нанесенных нам убытков.
Вот в каком положении найдете вы императрицу; опасаются, чтобы в предстоящей борьбе

Голландии с Иосифом II она не приняла сторону императора. Ее вероятною целью будет
действовать таким образом, чтобы, сообща с Англиею, принудить голландцев просить ее
покровительства и чтобы император остался обязанным ей за ее уступки. Наконец, я уверен,
что все попытки снискать нам дружественное расположение императрицы будут напрасны
и что король должен будет в сношениях с нею ограничиться одним лишь строгим
исполнением приличий. Впрочем, я вам советую стараться понравиться государыне и лицам,
имеющим вес при дворе. Мы не имеем никакой надежды на заключение торгового договора
с Россиею. Но если, противу чаяния, представятся к тому благоприятные обстоятельства,
то воспользуйтесь всяким удобным случаем и постарайтесь уверить русских министров,
что преимущества, данные англичанам, вредны для России, между тем как мы гораздо
скромнее в наших требованиях и просим только, чтобы с нами обходились так же,
как со всеми прочими промышленными странами».

Министр полагал, что главным образом мне нужно было иметь в виду – открыть

настоящие замыслы Екатерины, разузнать характер и значение ее отношений к императору
и к Англии и изведать ее намерения относительно Швеции и попытки приобресть влияние
на Неаполь. В особенности я обязан был различать вероятное от действительно
существующего, угрозы от настоящих действий и ложные слухи от действительных
намерений. Полагая, что главнейшею целью императрицы было разрушение Оттоманской
империи и восстановление греческой державы, и чтобы заставить замолчать льстецов,
предсказывавших скорый и легкий успех этому огромному предприятию, министр приказал
мне всеми возможными способами стараться убедить русских министров в том, что этому
перевороту воспротивятся все значительные европейские державы. Переходя к более
частным предметам, министр предписывал мне отвечать вежливостью на вежливость графа
Кобенцеля, но не доверяться ему, между тем как с прусским министром он советовал мне
быть откровенным. Вообще с представителями дружественных держав мне велено было
обходиться дружелюбно и даже не пропускать случая сблизиться с министрами
неприязненных к нам государств; сверх того, мне велено было переписываться с нашими
посланниками и министрами в Константинополе, Берлине, Стокгольме и Копенгагене
и доводить до их сведения все, что им нужно было знать. Из очерка этих инструкций можно
видеть, что не рассчитывали на мой успех; обязанность моя ограничивалась внимательным
наблюдением за ходом дел при дворе, на который мы не имели никакого влияния,
и единственное прямое поручение состояло в том, чтобы после многолетних напрасных
требований добиться справедливого удовлетворения марсельским торговцам, которых
русские каперы захватили и ограбили во время турецкой войны.

Мне нетрудно было узнать расположение главных министров: Воронцов, Остерман

и Безбородко не скрывали своей приверженности к англичанам, и мои попытки сблизиться
с ними ограничились чинным приемом и внешними выражениями вежливости. К тому же
желание и необходимость угождать государыне приучили их сообразовывать свое поведение
с ее намерениями и показывать ей, что они в политике, как и во всем другом, разделяют ее
мнения. Но так как царедворцы в этом подобострастии доходят до крайности, то они
выражали свое благорасположение и недоброжелательство с большею решительностью,
нежели сама государыня. Императрица благоволила к послу австрийскому и к министру
английскому, а потому и ее ближайшие советники были с ними в приязненных отношениях.
Так как министры знали нерасположение государыни к французскому двору
и неудовольствие ее по поводу поведения и насмешек прусского короля, то не сближались

с графом Герцем и со мною и были всегда скорее готовы вредить нам, нежели услужить.
Общество также отчасти следовало их примеру. Однако в Петербурге было довольно лиц,
особенно дам, которые предпочитали французов другим иностранцам и желали сближения
России с Франциею. Это расположение было мне приятно, но не послужило в пользу.
Петербург в этом случае далеко не походит на Париж: здесь никогда в гостиных не говорили
о политике, даже в похвалу правительства. Недовольные из жителей столицы высказывались
только в тесном, дружеском обществе; те же, кому это было стеснительно, удалялись
в Москву, которую, однако, нельзя назвать центром оппозиции – ее нет в России, –
но которая действительно была столицею недовольных.

Между тем как я по долгу своему старался указывать министрам Екатерины те

неодолимые препятствия, которые государыня их должна будет встретить прежде, нежели
овладеть Константинополем, Потемкин, не переставая уверять меня, что императрица
не желает войны, доказывал мне, что если она вынуждена будет начать ее, то легко и скоро
достигнет своей цели. «Вы хотите, – говорил он мне, – поддерживать государство, готовое
к падению, громаду, близкую к расстройству и разрушению. Изнеженные, развращенные
турки могут убивать, грабить, но не могут сражаться. Для победы над ними не нужно даже
много искусства; в продолжение сорока лет в каждую войну они впадают в те же ошибки
и терпят постоянный урон. Они не умеют пользоваться уроками опыта. В суеверной
гордости приписывают они наши победы какому-то злому духу, который передает нам свое
знание, свои изобретения и уменье вести войну; причиною же их поражений – один аллах,
карающий их за грехи. При первом воззвании к войне толпы их выступают из Азии,
приближаются в беспорядке и истребляют в один месяц весь запас продовольствия,
заготовленный на полгода. Пятисоттысячное войско стремится как река, выступившая
из берегов. Мы идем на них с армиею из 40 или 50 тысяч человек, размещенных в три каре,
с пушками и кавалериею. Турки нападают на нас, оглашая воздух своими криками;
обыкновенно они строятся треугольником, в вершине которого становятся отважнейшие
из них, упитанные опиумом; прочие ряды, до самого последнего, замещены менее храбрыми
и, наконец, трусами. Мы подпускаем их на расстояние ружейного выстрела, и тогда
несколько картечных залпов производят беспорядок и страх в этой нестройной толпе.
Несколько отчаянных, разгоряченных опиумом, бросаются на наши пушки, рубят их
и падают под нашими штыками. Когда эти погибли, прочие пускаются бежать. Наша
кавалерия преследует их и производит страшную резню; она гонится за ними до их стана
и овладевает им. Оставшиеся из них, ошеломленные, прячутся за городскими стенами, где их
ждет чума и часто истребляет прежде, чем мы успеем сделать приступ. Этого довольно,
чтобы дать понятие о всякой другой кампании, потому что всегда они оказываются
такими же трусами и невеждами, и мы поражаем их всегда одними и теми же средствами.
Они храбры только за своими окопами; да и тут, при осадах, как глупо они действуют!
Они делают беспрестанные вылазки и, вместо того чтобы стараться нас обмануть,
безрассудством своим обнаруживают все свои намерения. Во-первых, мы уже всегда заранее
знаем, что они нападут на нас в полночь. К тому же они в тот день непременно выставляют
на стене с той стороны, откуда намерены выйти, столько лошадиных хвостов, сколько
отрядов наряжено для вылазки. Поэтому мы знаем наперед час нападения, число
нападающих, ворота, из которых они выйдут, и направление, по которому сделают свое
движение».

Из «Мемуаров» Роже Дам́а:

Европа имела дело с мужественным талантом, очень решительно соединявшим твердость

в переговорах, большое счастье в результатах и большую силу в средствах их поддержать. …
В одно время со страшной турецкой войной императрица поддержала войну со Швецией,
и первая только что окончившаяся кампания на море и на суше была в пользу русских.
Она находилась также в открытой вражде с Персией и некоторыми народами Кавказа.
Поэтому цепь ее армии тянулась от Петербурга до Испагании и везде с одинаковым успехом.
Я думаю, этими успехами она была обязана скорее всего удачно и вовремя выбранным
мерам, которые она умела принимать, а не таланту ее генералов, которые в это время
не были превосходными. Но ее предусмотрительность, ее осторожность и стойкость
в действиях вознаграждали за неудобства, от которых армия не была избавлена, главным
образом вследствие плохого состава офицеров. Никогда она не приходила в отчаяние
от трудностей, которые нужно было победить, и ее гений, и ее счастье преодолевали их.

Церковная политика

Из указа Екатерины II о секуляризации церковных земель. Из Полного собрания законов

Российской империи. Т. XVI. № 12060.

…В прошлом, 1762 году, ноября 29 числа, учредили мы при дворе нашем духовную

комиссию, состоящую из трех духовных персон и из пяти светских, которой повелели быть
под нашим единственным ведением, снабдив оную довольною от нас инструкциею,
за нашим собственноручным подписанием, и помощию сего департамента, по нашим часто
даваемым резолюциям и повелениям, по многим той комиссии докладам, достигли мы
совершить следующее:

1) Понеже в камер-коллежской ведомости по последней ревизии оказалось всех

архиерейских, монастырских и церковных крестьян 910 866 душ, и управление столь
великого числа деревень духовными, часто переменяющимися властями происходило тем
самим домам архиерейским и монастырским тягостное, а временем, или за расхищением
служками, или за незнанием прямого хозяйства деревенского, беспорядочное и самим
крестьянам разорительное; сверх же того многие епархии, монастыри, соборы и белое
священство так были не уравнены, что одни перед другими весьма малые доходы, а другие
и никаких не имели, то мы, учредя Коллегию экономии, повелеваем от сего времени
принять ей все оные вотчины, со всеми казенными в них наличностьми, под свое ведение
и управление. А яко комиссия за сходственное и удобное крестьянам без отягощения их
нашла и о том нам свое мнение представила, чтоб на каждую душу, вместо всех
архиерейских и монастырских, пашенных и сенокосных работ и всякого рода хлебных
и других окладов, положить оброку денежного по полтора рубли с души, то мы оное
комисское представление, утвердя, повелели по тому окладу и начать собирать с сего,
1764 года, генваря, с 1 числа; а вместо того

2) все архиерейские д́омы и мужские и девичьи монастыри, имевшие за собою до сего

времени вотчины, разделили на три класса, на которые, так же как и на вотчинные и ружные
соборы и церкви, сделали особенные штаты и в них именно означили, сколько домов
архиерейских и мужеских и девичьих монастырей в тех классах по древним их степеням

быть; сколько соборов и церквей ружных и что по тем штатам из Коллегии экономии
в каждой из них, вместо денежной суммы, отпускать всякий год д́олжно.

3) С некоторого времени, отступя от прежнего порядка, посвящалися архиепископы,

епископы, архимандриты и игумены не по степеням их епархии и монастырей, но,
для сохранения древнего обыкновения, в первые два класса. Мы ныне определяем
архиепископов, а в третий посвящать указали епископов; то же и в монастырях повелели:
в первых двух классах быть архимандритам, а в третий посвящать игуменов.

4) Для вспоможения в Новогородской епархии оставили по-прежнему викарием одного

епископа, которому жительство определили в Олонце, а в Московской вновь учредили
викарием же другого, и дом свой архиерейский иметь ему в Севске повелели; по чему
и на сих двух епископов особливый домам их штат положили; и таким образом все оные
д́омы архиерейские, монастыри и соборы, так же как и церкви ружные, снабдили известным
доходом денежным годовым, который они получать будут от Коллегии экономии, без всяких
бывших до сего времени хлопот и трудностей, налагающих им бремя управлением деревень.
А чтобы не лишены были архиерейские д́омы выгод, к домостроительству их служащих,
то мы повелели каждому архиерейскому дому поблизости определить загородные дворы,
рыбные ловли и земли для сена и пастьбы лошадей и скота довольные.

5) Белое священство во всем нашем государстве, каждому известно, в каком до сего

времени находится еще неустройстве. Наше главное попечение, чтоб учреждением полезных
училищ во всех епархиях положить впредь такое основание, по которому бы мало-помалу
священники при церквах не токмо способнее были поучениями просвещать простой народ,
но и своим образом жития пример подавать поучаемому народу в вере спасительной,
от которой истекает все благонравие и доброе согражданство. Но понеже еще сей части
учреждения мы не совершили, а уповаем с Божиею помощью и то к желаемому концу вскоре
привести, то предварительно ныне избавили мы только все помянутое белое священство
от сбору им разорительного данных денег с церквей, который прежними патриархами был
установлен и по сие время в отягощение священству продолжался, и оный вовсе сложили;
так же как собираемую часть хлеба с монастырей 20-ю, а с церквей 30-ю, на семинарии,
к немалому оскудению того же священства, до сего бывшие отставили, а определили вместо
оной на училища от той же Коллегии экономии знатную повсягодно денежную отпускать
сумму, которая тогда будет известна, когда наше учреждение о семинариях в народ
объявится; причем мы не оставим и о других выгодах до благосостояния того белого
священства, по приличию их сана, полезные учинить определения.

6) В вышеупомянутых штатах мы определили сумму на содержание церквей,

их благолепие и всякого сана и достоинства алтарю служащим, на повсягодное довольствие,
где дали пристойное пропитание и чужестранным духовным, которые за православие
или изгнаны от других иноверных, или, по неимуществу в отечестве их пропитания, в нашей
империи убежища по единоверию себе ищут; а напоследок и штат жалованью святейшего
Синода и его в Москве конторе из тех же в коллегию доходов определили, так же как и дом
патриарший синодальный удовольствовали.

7) За таковыми знатными расходами, единственно к славе имени Божия служащими,

оставалось нам самое важное устроить, о чем предки наши, в бозе почивающие монархи,
столь долговременно паче всего трудилися, а именно, дабы часть доходов определить от тех
имений, которыми благолюбивые податели церкви Божия наградили, больным,
престарелым, дряхлым и за веру и любовь, по ревности к отечеству, в тяжкой военной,

морской и сухопутной службе раны понесшим. Сами пастыри духовные в церкви поучают,
сколь великая есть жертва Богу разумевать на нища и убога и ведать скорбь их и болезни,
а паче от службы без пропитания изнемогших и оставшихся, и коликого вечного воздаяния
от Бога, каждый христианин надеется за призрение таковых должен. Кольми паче мы
принявши от небесных сил бремя правительства всех наших народов, к устроению таких дел
одолжаемся, и не церковь ли сама, питая нищих и болящих, сей дар в снедь им принести
от избытков своих долженствует? Для того мы знатную годовую сумму от той же Коллегии
экономии определили на пенсии верно и долговременно служившим и без пропитания
оставшимся офицерам, на инвалидов, на госпитали, богадельни и на многие по смерть
временные дачи, також де вдовам и сиротам, и всего более 250 000 рублей в год к тому
назначили, так как то особливо в расписаниях находится, нами конфирмованных…

Уложенная комиссия

Из «Записок» Екатерины II:

В Сенате за излишество почитали государственные дела слушать, ландкарту имев перед

собою на столе, и оттого сделалось, что иногда сами не знали, о чем судят.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

В числе первых действий Екатерины после воцарения встречается учреждение

значительного числа комиссий для изучения состояния государства, в каждой из этих
комиссий участвовало лицо, пользовавшееся особенным доверием императрицы.

Из «Записок» Екатерины II:

В первые три года царствования моего, усматривая из прошений, мне подаваемых,

из сенатских и разных коллегий дел, из сенаторских рассуждений и прочих многих людей
разговоров, не единообразные об единой вещи установленные правила, что законы,
по временам сделанные в соответствие тогдашних умов расположения, многим казались
законами противоречащими, и что все требовали и желали, дабы законодательство было
приведено в лучший порядок, – из сего вывела я себе в уме заключение, что образ мыслей
вообще, да и самый гражданский закон, не может получить поправления инако,
как установлением полезных для всех в империи живущих и для всех вообще вещей правил,
мною писанных и утвержденных. И для того начала читать, потом писать «Наказ» комиссии
уложения. Два года я и читала, и писала, не говоря о том полтора года ни слова, но следуя
единственно уму и сердцу своему, с ревностнейшим желанием пользы, чести и счастия
империи и чтоб довести до высшей степени благополучия всякого рода живущих в ней,
как всех вообще, так и каждого особенно. Преуспев, по мнению моему, довольно в сей
работе, я начала казать по частям статьи, мною заготовленные, людям разным, всякому
по его способности, и между прочими князю Орлову и графу Никите Панину. Сей последний
мне сказал: «се sont des axiomes à renverser des murailles»

[8]

. Князь Орлов цены не ставил

моей работе и требовал часто, чтобы тому или другому оную показать. Но я более одного
листа или двух не показывала вдруг. Наконец заготовила манифест о созыве депутатов
со всей империи, дабы лучше сознать каждой округи состояние. Съехались оные в Москве
в 1767 году, где, быв в Коломенском дворце, назначила я разных персон, вельми
разномыслящих, дабы выслушать заготовленный наказ комиссии уложения. Тут при каждой
статье родились прения; я дала им волю чернить и вымарать все, что хотели. Они больше
половины из того, что написано было мною, помарали, и остался наказ уложения, яко оный
напечатан. Я запретила на оный инако взирать, как единственно он есть, то есть правила,
на которых основать можно мнение, но не яко закон, и для того по делам не выписывать яко
закон, но мнение основать на оном дозволено. Комиссия уложения, быв в собрании, подала
мне свет и сведения о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещись д́олжно. Она все
части закона собрала и разобрала по материям и более того бы сделала, ежели бы турецкая
война не началась. Тогда распущены были депутаты и военные поехали в армию. Наказ

Комиссии Уложения ввел в единство правила и в рассуждения, не в пример более прежнего.
Стали многие о цветах судить по цветам, а не яко слепые о цветах. По крайней мере стали
знать волю законодавца и по оной поступать.

Из письма Екатерины II Д'Аламберу (1717–1783; французский ученый энциклопедист):

Я хотела Вам послать некоторую тетрадь, но потребуется время, чтобы сделать ее

разумной; притом же она еще не окончена. Если Вы ее одобрите, то я тем останусь довольна.
Вы из нее увидите, как там я на пользу моей империи обобрала президента Монтескьё,
не называя его. Надеюсь, если бы он с того света увидал меня работающею, то простил бы
эту литературную кражу во благо двадцати миллионов людей, которое из этого последует.
Он слишком любил человечество, чтобы обидеться тем; его книга служит для меня
молитвенником.

Из письма Екатерины II Фридриху II (1712–1786; прусский император):

Сообразно желаниям вашего величества, я вручила сегодня вашему министру, графу

Сольмсу, немецкий перевод «Наказа», данного мною для преобразования законов России.
Ваше величество не найдете там ничего нового, ничего неизвестного для себя; вы увидите,
что я поступила как ворона басни, сделавшая себе платье из павлинных перьев. Во всем
труде мне принадлежит лишь распределение предметов по статьям и в разных местах то
строчка, то слово; если бы собрали все, прибавленное туда мною, я не думаю, что вышло бы
свыше двух-трех листов. Большая часть извлечена из «Духа законов» президента Монтескьё
и из сочинения «О преступлениях и наказаниях» Беккария.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Укажем вкратце на характер и содержание «Наказа», который был сначала напечатан

на русском языке и роздан членам Большой Комиссии.

На главной части сочинения (§ 1–526) показано число: «Москва, 30 июля 1767 года» –

день открытия Большой Комиссии. В ней заключаются в 20 главах размышления о России,
о монархической власти, о законах, наказаниях, народном хозяйстве, о воспитании,
о наследственном праве и суде и расправе, о населении и о кодификации. Первое
дополнение «о полиции» (§ 527–566) означено числом «Петербург – 28 февраля 1768»;
второе «о расходах, доходах и о государственном управлении» и пр. (§ 568–653) –
«Петербург, 8 апреля 1768 года».

Во введении сказано: «Господи, Боже мой! вонми ми и вразуми мя, да сотворю суд

людем твоим по закону святому твоему судити в правду».

§ 1: «Закон христианским научает нас взаимно делати друг другу добро, сколько

возможно». Во многих местах сочинения указано на нравственные обязанности человека
и правительства, на добродетели, патриотизм, гуманность, любовь к ближнему, кротость
и пр.

§ 35: «Равенство требует хорошего постановления, которое воспрещало бы богатым

удручать меньшее их стяжание имеющих».

§ 81: «Любовь к отечеству, стыд и страх поношения суть средства укротительные

и могущие воздержать множество преступлений».

241:

«Предупреждать

преступления

есть

намерение

конец

хорошего

законоположничества, которое не что иное есть, как искусство приводить людей к самому
совершенному благу или оставлять между ними, если всего искоренить нельзя, самое
малейшее зло».

Некоторые параграфы должны были заставить многих задуматься. В § 417 говорится

о пагубных следствиях сосредоточения в Древнем Риме больших имений в руках немногих
лиц, а в § 425 сказано: «Мое намерение в сем деле склоняется больше к разделению имения,
понеже я почитаю себе за долг желать, чтобы каждый довольную часть на свое пропитание
имел. Сверх сего, земледелие таким образом может прийти в лучшее состояние,
и государство через то большую получит пользу, имея несколько тысяч подданных,
наслаждающихся умеренным достатком, нежели имея несколько сот великих богачей».
Особенного внимания заслуживает также следующая мысль, высказанная в § 520 «Наказа»:
«Все сие не может понравиться ласкателям, которые по вся дни всем земным обладателям
говорят, что народы их для них сотворены. Однако ж мы думаем и за славу себе вменяем
сказать, что мы сотворены для нашего народа, и по сей причине мы обязаны говорить
о вещах так, как они быть должны. Ибо Боже сохрани, чтобы после окончания сего
законодательства был какой народ больше справедлив и, следовательно, больше процветает,
на земле; намерение законов наших было бы не исполнено: несчастие, до которого я дожить
не желаю».

…Нельзя сказать, чтобы все лица, окружавшие Екатерину, были довольны ее трудом.

Она сама вызывала критику и при окончательной редакции руководствовалась сделанными
ей замечаниями. Последние не всегда нравились ей.

Бибиков пожелал некоторых не важных изменений в редакции для большей ясности

выражения мыслей Екатерины. Баскаков находил, что пытка в некоторых случаях
неизбежна. Екатерина, читая примечания Баскакова, заметила на полях: «О сем слышать
не можно, и казус не казус, где человечество страждет».

Особенно же Екатерина была недовольна замечаниями Сумарокова, который во многих

отношениях

противоречил

ей.

Она

снабдила

записку

Сумарокова

приписками

или подстрочными, отчасти весьма меткими и острыми замечаниями. Так, например,
Сумароков смотрел на крестьянский вопрос иначе, нежели Екатерина. Она была гораздо
либеральнее его. «Господин Сумароков, – выразилась она о нем, – хороший поэт,
но слишком скоро думает, чтобы быть хорошим законодавцем; он связи довольной в мыслях
не имеет, чтоб критиковать цель, и находит, что здесь и там в полире ошибки есть, которых
пороков он бы оставил, если бы понял связь». В другом месте, по поводу Монтескьё,
мы встречаем приписку Екатерины: «Многие критиковали Монтескиу, не разумея его;
я вижу, что я сей жребий с ним разделяю». По поводу какого-то параграфа в «Наказе»
Сумароков заметил: «Для краткости времени без всякого возражения мною оставлена».
Екатерина прибавила: «Потери нету».

Фридрих II, прусский император:

Скажут, что императрица первая из женщин могла носить имя законодателя своей

империи и что она по своей мудрости первая положила основание счастия своих народов,
установив справедливые законы. Если царь Петр I не гнушался работать в Амстердаме
на верфи адмиралтейства, чтобы создать флот для своего народа, то и ваше величество

не пренебрегли бесчисленными подробностями юриспруденции, чтобы обеспечить владения
и благосостояние России.

Английский посланник Маккартни:

В настоящую минуту внимание царицы исключительно поглощено любимым проектом,

успех которого будет ей полезнее и принесет ей больше истинной чести, чем выигранное
сражение или приобретение целого королевства. Обладая проницательным умом, вследствие
которого она не только усматривает недостатки, но тотчас же находит средство их
исправить, она давно с сожалением убедилась в беспорядке, сложности, запутанности
и несправедливости законов ее империи; исправление их давно составляло предмет ее
честолюбия, и с этой целью она рассматривала и изучала с величайшим вниманием
и точностью различные законодательства других стран. На основании собственных ее
замечаний по этому предмету и мнений самых ученых и способных ее советников она
составила Уложение, равно соответствующее благу ее подданных и характеру народа.
Уложение это будет предложено на рассмотрение депутатов империи, которые соберутся
в Москве в течение будущего лета, причем им будет предоставлено право высказывать свои
мнения о нем, указывать на те недостатки, которые они найдут в нем, и предлагать
изменения. Когда по всем этим вопросам произойдет соглашение и они будут окончательно
утверждены, Уложение это будет обнародовано и составит основное законодательство
империи на будущее время. Поистине это высокое предприятие, достойное честолюбия
великого монарха, предпочитающего титул законодателя славе побед и полагающего
в основание своего величия заботу о благоденствии, а не уничтожении человечества.

Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:

Уложенная комиссия заседала в Москве до декабря 1767 года, затем переехала

в Петербург, где возобновила работу 16 февраля 1768 года. 18 декабря того же года маршал
Бибиков объявил о закрытии Большого собрания на том основании, что начавшаяся
в октябре война с Османской империей требовала присутствия депутатов либо на театре
военных действий, либо в учреждениях, обслуживающих военные нужды. Историки давно
установили, что военные действия потребовали привлечения только 4 % списочного состава
депутатов. Депутаты распускались, но, закончив войну победным миром и подавив
восстание Пугачева, Екатерина так и не возобновила работу Большого собрания.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Центр тяжести законодательной работы, как мы знаем, находился не в Большом

собрании, а в частных комиссиях. Эти частные комиссии, членов которых было около ста
человек, остались в полном составе. Они продолжали свои работы и были закрыты только
4 декабря 1774 года.

Александр Ильич Бибиков (1729–1774), русский государственный и военный деятель,

генерал-аншеф, председатель (маршал) Комиссии для составления проекта нового
Уложения, сенатор; главнокомандующий войсками в борьбе с польскими конфедератами
и при подавлении Пугачевского восстания. Из писем Александра Ильича Бибикова

к Екатерине II:

Д́олжно признаться чистосердечно, предприятие было равно временно, и умы большей

части депутатов не были еще к сему подготовлены и весьма далеки от той степени
просвещения и знания, которая требовалась к столь важному их делу. Некоторые же
из депутатов, увлеченные вольнодумием, ухищрялись уже предписывать законы верховной
власти; другие предлагали уничтожение рабства, неоспоримо истинною философиею
и христианским человеколюбием предначертанное, но исполнение чего по обширности
и малонаселению Российской империи, еще гораздо более мудрых и благовременных мер,
прилежного рассмотрения и опасного внимания и рассуждения требует.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Я… как предвидел, что из всего великолепного предприятия ничего не выйдет, что грому

наделается много, людей оторвется от домов множество, денег на содержание их истратится
бездна, вранья, крика и вздора будет много, а дела из всего того не выйдет никакого и все
кончится ничем.

Из воспоминаний Людовика Филиппа Сегюра «Пять лет при дворе Екатерины II»:

…Она деятельно занималась мерами преобразований в управлении государством

и развитием народного образования. Русские законы представляли хаос: государи издавали
новые законы, не уничтожая старых; судьи, не имея ни правил, ни начал, которыми могли бы
руководствоваться, судили произвольно. Екатерина, желая уничтожить этот беспорядок,
учредила правильные суды и старалась ввести единство в судопроизводство. Движимая
великодушием, созвала в Москву выборных со всех областей своей обширной империи,
чтобы совещаться с ними о законах, которые намеревалась издать. Когда они собрались,
им прочтено было введение к Уложению, предложенному императрицею. Эта книга,
пользующаяся такой известностью, была переведена на русский язык, но первоначально
написана по-французски рукою Екатерины. Мне показывали ее в петербургской библиотеке,
и мне приятно было увидеть, что это было довольно полное извлечение из бессмертного
Монтескье. Но собрание депутатов, столь новое и неожиданное, не оправдало тех надежд,
которое оно пробудило, потому что члены его большей частью удалялись от цели,
предначертанной правительством. Выборные от самоедов, дикого племени, подали мнение,
замечательное своей простодушной откровенностью. «Мы люди простые, – сказали они, –
мы проводим жизнь, пася оленей; мы не нуждаемся в Уложении. Установите только законы
для наших русских соседей и наших начальников, чтобы они не могли нас притеснят; тогда
мы будем довольны, и больше нам ничего не нужно». Между тем, вследствие слухов
о прениях, крепостные некоторых вельмож, побуждаемые надеждой на свободу, начали
во многих местах волноваться. Собрание было распущено, и императрица должна была одна
заняться составление законов. Она издала несколько законоположений, имевших предметом
правосудие и управление, но не могла совершить тех великих преобразований, для успеха
которых нужны благоприятная среда, обычаи, сообразные цели законодателя, и стечение
многих особенных обстоятельств. ‹…›

Скоро стало известным, что императрица снаряжает в Черном море пять линейных

кораблей и восемнадцать фрегатов. Она была недовольна англичанами, потому что они

не разделяли ее политических планов. Питт был лично не расположен к ней; он не мог
допустить владычества огромной морской державы на востоке. К тому же императрица
провозглашением начал вооруженного нейтралитета посеяла семена раздора между
Англиею и Россиею. Англичане уже стали опасаться потерять торговые выгоды,
исключительно им предоставленные в России. Посланник их деятельно старался удалить
опасность; купцы их, расточая подарки и услуги, нашли возможность увеличить
в Петербурге количество вывоза товаров и уменьшить привоз их; с другой стороны,
они грозили русским министрам и купцам, что если их стеснения будут продолжаться,
то они замедлят ход торговли и лишат сбыта русские товары. В самом деле, английские
негоцианты образовали в Петербурге целую грозную колонию. Разбогатев торговыми
оборотами и находясь под покровительством своего благоразумного правительства, которое
не потворствует частным выгодам, а имеет всегда в виду общее благо, они до того
размножили свои заведения и дома, что занимали в Петербурге целый квартал, называемый
Английскою линиею. Их соединял общий интерес; они имели правильные совещания
старшин, хороший устав и всегда друг друга поддерживали. Они сообща устанавливали
на целый год смету торговых оборотов, определяли ценность товаров и даже вексельный
курс. При продаже товаров своих русским они предоставляли им кредит на восемнадцать
месяцев, а сами покупали у них на чистые деньги пеньку, мачтовый лес, сало, воск и пушной
товар. Вот какова была сила, с которой я должен был бороться в стране, где было только
несколько одиноких наших купцов и один лишь значительный торговый дом Рембера
(Raimbert), который с трудом и ловкостью держался среди нападок и препятствий всякого
рода. Русские считали торг с англичанами необходимым для сбыта своих произведений
и находили мало выгод в торговых сношениях с французами, которые покупали у них мало,
а продавали много и дорого.

Пугачевский бунт

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Хотя шайка, образовавшаяся около Пугачева, в принципе ратовала против государства

и правительства вообще, хотя идеалом этих людей было превращение всей России в казацкое
царство, все-таки они подражали некоторым образом внешним формам двора
и государственного организма. Женившись на молодой казачке, Пугачев окружил ее
«фрейлинами». Казак Чика сделался графом Чернышевым и удостоился сана фельдмаршала,
другие казаки превратились в графов Орлова, Воронцова, Панина.

Князь Михаил Никитич Волконский (1713–1788), военный и государственный деятель,

московский губернатор в 1771–1780 гг. Из писем Екатерине II:

Я опасаюсь, что этого там мало будет, в рассуждении распространяющего зла злодея,

бунтовщика, донского казака, который час от часу становится сильнее, а тамошние люди все
колеблются.

Екатерина II – князю Михаилу Никитичу Волконскому:

По оренбургским обстоятельствам я, видя, что выбором и худым поведением генерал-

майора Кара дела там более испорчены, нежели поправлены, и получая ежечасно известия
об усилении зловредной толпы, попала на ваши мысли и посылаю туда несколько полков.
В несчастье сем можно почесть за счастье, что сии канальи привязались за два месяца
к Оренбургу, а не далее куда пошли… Бог весть чем сие кончится, может статься, что и сами
разбегутся. Я начинаю походить приключениями моего века на Петра Первого, но, что Бог
ни даст, по примеру дедушкину, унывать не станем. Кара я велела отставить, ибо в нужное
время не надобно, чтоб больной и трус занял место и получал жалованье по-пустому.

Из писем Александра Ильича Бибикова к Екатерине II:

Я, нижеподписавшийся главнокомандующий войсками Ея Императорского Величества

Всемилостивейшей нашей Государыни генерал-аншеф, лейб-гвардии майор и разных
орденов кавалер, объявляю чрез сие, что как все бедствие, угнетающее ныне Оренбургскую
губернию огнем и мечом и пролившее уже потоки крови собственных наших собратий
и сограждан, происходит единственно от самозванца Емельяна Пугачева, беглого с Дону
казака и в Польше немалое время скитавшегося, который в буйстве своем дерзнул
без всякого подобия и вероятности взять на себя высокое название покойного Императора
Петра третьего, то он паче всех и заслуживает, для пресечения внутреннего междоусобия
и для возвращения любезному отечеству драгоценного покоя, восприять достойную
злодейству и измене его казнь, дабы инако от продолжения оных другие из одного
невежества порешившие равному жребию подверженными не были, когда его постигнет
месть озлобленных им божественных и человеческих законов. Почему я, с моей стороны,
по вверенной мне власти, желая спасти сих последних и обратить зло на главу истинного его
виновника, самозванца Емельяна Пугачева, как изверга рода человеческого и недостойного

имени Россиянина, обещаю сим тому или тем, кто из усердия к отечеству, поймав его,
приведет ко мне или к кому ни есть из подчиненных моих и отдаст под стражу живого, дать
награждение.

Из «Жизни и приключений Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков»:

Узнали мы о загремевшем везде слухе о появившемся на Яике бездельнике-бунтовщике

Емельке Пугачеве… Все смеялись тогда только дерзновению сего злодея и надеялись,
что отправленные для усмирения его команды скоро все сие уничтожат и злодействам его
скоро конец сделают… Мы узнали, слух о Пугачеве не только не уничтожился,
но увеличивался от часа к часу больше… Мы ясно видели, что дело сие не походило уже
нимало на шутку, а становилось час от часу важнейшим и сумнительнейшим.

Из письма Александра Ильича Бибикова к князю Михаилу Никитичу Волконскому

от 26 марта 1774 г.:

Милостивый государь, князь Михайло Никитич! Принося, по должности, покорную

благодарность за почтеннейшее письмо ваше, от 10 марта, и за уведомление
об отправленной артиллерии, из которой в Казань уже три пушки прибыли, поспешаю вас,
милостивый государь, уведомить, что патриотическое желание совершилось: я от сердца вас
поздравляю, что, преодолев все трудности, одержали, 22 дня марта, при крепости
Татищевой, в 52 верстах от Оренбурга, совершенную и полную победу над самим
самозванцем. Сей злодей имел сонмище свое проклятое в 9000 изменников, которое,
по шестичасовом огне, разбито, – и крепость взята с 36-ю большими орудиями. На месте
побито изменников около 2000, полонено 3000 с лишком, в том числе более 600 яицких
воров-казаков; и последних еще приводят беспрерывно, не считая солдат, взятых ими
у Чернышева, и гренадер, потерянных Каром. Неизвестно еще, жив ли сам злодей или нет;
но если он жив остался, то побежал он к Илецкому городку, ибо отовсюда путь ему
пресечен. Теперь первое известие получите, ваше сиятельство, что корпус с провиантом
и фуражом вступил в Оренбург, по столь долго бедственному его страданию; к счастию,
дороги степные еще изрядные. A Яицкий городок, по многократным покушениям злодеев,
уцелел; Симонов недавно, в отсутствие изверга, сделал на изменников удачную вылазку
и чуть не захватил оного изменника. А жену его, на которой он женился, взяли. Теперь
уповаю, не будет затруднения с толпою: достальные хлопоты. Жаль только, что робкие
сибирские военные начальники допустили сему злу распространиться, а паче недействием
своим господин Декулонг. Вот, милостивой государь, вести, которые вас, по любви вашей
к отечеству и особливой ко мне, утешат, а я, поспешая сего отправить, окончу мое письмо,
подтверждая то истинное и нелицемерное почтение, с которым навсегда остаюсь,
милостивый государь мой, вашего сиятельства покорнейший слуга Александр Бибиков.

Из письма Екатерины II Александру Ильичу Бибикову:

Не упустите, где за способно найдете, в подлых душах вселить душу, к службе нужную,

а думаю, что ныне, кроме уместной строгостью, не с чем. Колико возможно, не потеряйте
времени и старайтесь прежде весны окончить дурные и поносные сии хлопоты. Для Бога вас
прошу и вам приказываю всячески приложить труда для искоренения злодейств сих, весьма

стыдных перед светом.

Из письма от 10 декабря 1773 года Екатерины II графу Якову Ефимовичу Сиверсу (1731–

1808; русский политический деятель, новгородский губернатор, чрезвычайный посол
в Польше, действительный статский советник, один из членов-учредителей Вольного
экономического общества):

Два года назад у меня была чума в центре империи; теперь у нас, на границах Казанского

царства, свирепствует политическая чума, которая доставляет нам много забот. С Божьей
помощью мы справимся с ней, потому что у этой сволочи нет ни разуму ни толку,
ни порядка ни способности; это не что иное, как негодяи, во главе которых находится
наглый обманщик. Все дело кончится вешаньем. Но каково мое положение, так как я
не люблю вешанье? Европа подумает, что мы еще живем во временах царя Иоанна
Васильевича, такова честь, которой мы удостоимся вследствие этой выходки преступного
мальчишки. Впрочем, я приказала, чтобы вся эта история не оставалась тайной; пускай люди
знающие сообщат свои соображения по этому делу.

Из писем Александра Ильича Бибикова:

Победить злодеев я не отчаиваюсь, да успокоить почти всеобщего черни волнования

великие предстоят трудности. Более же всего неудобным делает то великая обширность сего
зла. Но буди воля Господня!.. Делаю и буду делать, что могу. Неужели проклятая сволочь
не образумится? Ведь не Пугачев важен, да важно всеобщее негодование; а Пугачев – чучело,
которым воры яицкие казаки играют… Неужели теперь о мире не думаете? Эй, пора! Право
пора!

Из письма нижегородского губернатора А. Ступишина московскому губернатору

М. Н. Волконскому:

Чернь вся почти преклонна к грабительству, предает смерти помещиков своих.

А. И. Бахметев, мануфактурист Пензенского края:

Он в сие возмущение разорен почти до бесконечности… Привилегированные его

хрустальная и стеклянная фабрики, действуемая по 7 печей, разорены, товар перебит, деньги
разграблены, записки, в которых записано, что кому роздано на поставку материалов,
сожжены и изодраны.

Из письма Екатерины II Вольтеру (1694–1778; один из крупнейших французских

философов-просветителей XVIII века, поэт, прозаик, историк, публицист):

До сих пор нет ни малейших данных предполагать, что он (Пугачев. – А. Ф.) был орудием

какой-либо державы или он следовал чьему-либо вдохновению. Приходится предполагать,
что господин Пугачев сам хозяин-разбойник, а не лакей какой-либо живой души.

Саратовский

воевода

М.

Беляев

донесении

астраханскому

губернатору

П. И. Кочеткову от 31 января 1775 года:

В городе Саратове во многих местах известного государственного злодея и бунтовщика

Пугачева его сообщники, злодеи ж, повешены на виселицах, а прочие положены на колесы,
руки и ноги их воткнуты на колья, кои стояли почти чрез всю зиму, и, по состоянию
морозов, ко опасности народной от их тел ничего доныне не стояло, а как теперь воздух стал
переменен и начинает наклоняться к теплоте чрез солнечный луч, к тому же открываются
дожди, от чего тела могут откроветь, и из-за того, в случае на город ветров, будет вредный
воздух, чем время далее, то оное умножиться будет более, посему обитатели города от того
будут чувствовать тягость.

Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:

Сенат определил состав суда в количестве 38 человек, представлявших Сенат, Синод,

генералитет и руководителей центральных учреждений. К суду было привлечено, кроме
Пугачева, 55 человек, разбитых следствием по степени виновности на 10 групп…
В последнюю, десятую группу были включены ближайшие родственники Е. И. Пугачева:
его первая жена, София Дмитриевна, и трое детей от нее – сын Трофим и дочери Аграфена
и Христина, а также вторая жена, в девичестве Устинья Кузнецова, на которой Пугачев
женился в Яицком городке, будучи «Петром Федоровичем».

Работой суда тайно руководила императрица, находившаяся в Петербурге. С нею был

и согласован приговор. Двух обвиняемых, Пугачева и Перфильева, суд приговорил
к четвертованию, троих (Шигаева, Подурова и Торопова) – к повешению, а Зарубина-Чику –
к отсечению головы. Казнь последнего должна была совершиться в Уфе.

Четвертование предполагало следующую мучительную процедуру: сначала отрубали

одну ногу, затем руку, потом вторую ногу и руку. Последней отрубали голову. Пугачеву
отрубили сначала голову, потом лишь конечности. В этом проявилось милосердие
императрицы. Через день, 12 января, эшафот, на котором совершилась казнь, и сани,
на которых был привезен к месту казни Пугачев, были сожжены. Части тел четвертованных
и тела повешенных были преданы огню в четырех точках Москвы.

Прочие обвиняемые приговорены к битью кнутом, батогами, вырезанию ноздрей

и отправке либо на каторгу, либо на поселение в отдаленные края.

Девятеро подсудимых (Творогов, Чумаков, Федулов и др.) были вознаграждены

за предательство освобождением от всякого наказания. Впрочем, Екатерина не выполнила
своего обещания: Творогову и другим, освобожденным «от всякого наказания»,
по резолюции императрицы, надлежало «назначить новое для житья их место только
не в Оренбургской и Симбирской губерниях». Сначала их отправили в Тулу, а затем
на пожизненное поселение в Прибалтику.

Одиннадцать человек признано невиновными. Особому наказанию были подвергнуты

родственники Е. И. Пугачева. Хотя суд и признал их невиновными, но все они содержались
в Кексгольмской крепости. В 1797 году дочь Пугачева Аграфена родила сына, которого
«прижила чрез насилие» коменданта крепости, полковника Гофмана. Сын, однако,
скончался грудным ребенком.

В 1803 году Александр I освободил заключенных из заточения и предоставил им право

жить в городе под надзором и зарабатывать деньги на пропитание.

Административно-территориальные реформы

Екатерина II в секретной инструкции генерал-прокурору Александру Алексеевичу

Вяземскому (1727–1793; князь, русский государственный деятель, один из ближайших
сановников Екатерины II):

В положении помещичьих крестьян таково критическое, что окромя тишины

и человеколюбивыми учреждениями ничем избегнуть не можно.

Екатерина II Никите Ивановичу Панину:

Слабое поведение в разных местах гражданских и военных начальников я полагаю

столь же общему благу вредно, как и сам Пугачев со своей сволочью.

Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:

План реформы и ее воплощения еще находился у Екатерины на кончике пера и еще

недостаточно выкристаллизовался в деталях, но она спешила поделиться своим начинанием
с западными корреспондентами.

Из писем Екатерины II Ф. М. Гримму:

Умру от проворства пера, потому что в жизни моей я столько не царапала, сколько

теперь. Я царапаю прекрасные манифесты, весьма красноречивые.

Из переписки Екатерины II и Вольтера:

Я только что дала моей империи «Учреждение о губерниях», которое содержит в себе

215 печатных страниц in 4° и, как говорят, ни в чем не уступает «Наказу». Это плод
шестимесячной работы, исполненной мной одной.

Владимирский наместник граф Р. И. Воронцов в донесении Екатерине II:

…Не столько наблюдал я регулярную фигуру округи, столько о том, чтоб во всякой

округе было довольное число дворян, могущих отправлять уездные и земские службы, чтобы
одного помещика деревни не были разделены по другим уездам, а сколько можно
заключалось бы в одной округе, и чтобы предписанное число душ наполнено было.

Вопросы внешней политики

Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:

В один и тот же день, 21 апреля 1785 года, императрица обнародовала две жалованные

грамоты, которым была уготована долгая жизнь. Одна из них была адресована дворянству
и пышно называлась «Грамота на права, вольности и преимущества благородного
российского дворянства», другая предназначалась горожанам и называлась скромнее:
«Грамота на права и выгоды городам Российской империи».

Из воспоминаний Людовика Филиппа Сегюра «Пять лет при дворе Екатерины II»

о расстановке политических сил в Европе накануне Второй русско-турецкой войны (1787–
1791):

В это время я часто бывал у императрицы в Царском Селе; она с жаром передавала мне

ложные слухи, распускаемые в Европе об ее честолюбии, эпиграммы, на нее направленные,
и забавные толки об упадке ее финансов и расстройстве ее здоровья. «Я не обвиняю ваш
двор, – говорила она, – в распространении этих бредней; их выдумывает прусский король
из ненависти ко мне, но вы иногда верите им. Ваши соотечественники, несмотря на мое
расположение к миру, вечно приписывают мне честолюбивые замыслы, между тем как я
решительно отказалась от всяких завоеваний и имею на это важные причины. Я желаю
одного мира и возьмусь за оружие в том только случае, если меня к тому принудят. Одни
неугомонные турки да пруссаки опасны для спокойствия Европы, а между тем мне
не доверяют, а им помогают». В ответах моих было более вежливости, нежели убеждения,
потому что, хотя Потемкин говорил мне точно то же, я замечал, что он только на время
отложил свои честолюбивые намерения, но еще не отказался от них.

Раз как-то, рассказывая о грабежах кубанских татар и жестокостях визиря, он сказал мне:

«Согласитесь, что турки – бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы
соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой
язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы
и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом? К тому же, –
присовокупил он с усмешкой, – если бы вы согласились способствовать этому делу и если бы
на долю Франции достались Кандия

[9]

или Египет, то вы были бы достойно награждены».

Я возразил, что такое приобретение нисколько не возбуждает моего честолюбия.

И в самом деле, неловкий намек этот мне не понравился и придал мне в эту минуту
твердости исполнить долг, несогласный ни с моими чувствами, ни с моим личным
убеждением. Действительно, я никогда не постигал и теперь еще не понимаю этой странной
и безнравственной политической системы, вследствие которой упрямо поддерживают
варваров, разбойников, изуверов, опустошающих и обливающих кровью обширные страны,
принадлежащие им в Азии и Европе. Можно ли поверить, что все государи христианских
держав помогают, посылают подарки и даже оказывают почести правительству
невежественному, бессмысленному, высокомерному, которое презирает нас, нашу веру,
наши законы, наши нравы и наших государей, унижает и поносит нас, называя христиан
собаками? Но в качестве посланника я должен был следовать данным мне инструкциям

и действовать сообразно с ними.

Делая вид, что принимаю слова князя за шутку, несогласимую с его постоянным

расположением к миру, я сказал ему:

– Любезный князь, вы, без сомнения, увлеклись, и потому не буду вам отвечать серьезно.

Вы, человек рассудительный, без сомнения, поймете, что нельзя разрушить такое
государство, как Турция, не разделив его на части, а в таком случае нарушатся все торговые
связи, все политическое равновесие Европы. Раздоры заменят согласие, так медленно
водворенное после долгих жестоких войн, которые возникли и длились вследствие яростных
споров за веру, обременительного владычества Карла V и его вторжения в Италию,
соперничества Франции и Англии, завоеваний Людовика XIV и беспрестанных
честолюбивых замыслов австрийского дома насчет Германии. Окончить полюбовно этот
раздел так же невозможно, как найти философский камень. Одного Константинополя
довольно, чтобы разъединить державы, которые вы хотите заставить действовать заодно.
Поверьте мне, что главнейший союзник ваш, император австрийский, никогда не допустит
вас овладеть Турцией. Мне кажется, он даже как-то сказал, что хотя он и не забудет страха,
какой навели на Вену турецкие чалмы, но он стал бы еще более опасаться, если бы имел
в соседстве войска в киверах и шляпах.

– Вы правы, – воскликнул поневоле князь, – но мы все в этом виноваты! Мы всегда

действуем дружно для дурных целей, а не для пользы человечества.

Не передавая всех этих подробностей своему правительству, я написал, однако,

Верженню о моих разговорах по этому поводу с Потемкиным и другими министрами.
Он вполне одобрил меня в том, что я успел показать русским, сколько препятствий мешает
разрушению Турецкой империи…

С некоторого времени в политике императора (Иосифа II) заметна была видимая

перемена. Вовсе не отвечая видам Екатерины II, его союзницы, он приказал графу
Кобенцелю соединиться со мною и помогать мне в моих попытках отдалить русское
правительство от опасного намерения его вторгнуться в пределы Турции. Император
поступил в этом случае чистосердечно. Впрочем, по многим причинам я полагал, что, если
он не соглашался на совершенное изгнание турок и взятие Константинополя, он, однако же,
не воспрепятствовал бы Екатерине занять Очаков и Аккерман и таким образом
без затруднения овладеть торговлею Черного моря и устьями Днепра и Днестра. Мнение
Шуазеля на этот счет совершенно сходилось с моим, и он старался оживить сонливых турок,
побуждал их снаряжать флот, усилить крепости, послать войска к Дунаю и, наконец,
советовал им ответить на угрозы Булгакова в умеренных, но прямых и решительных
выражениях. Переговоры по поводу фирмана, татар и запорожцев шли своим чередом.
Императрица, вновь сообщив мне свои жалобы на Порту, объявила мне, что, жертвуя всем
для достижения мира, она намерена оставить в покое турок за их переговоры с Ираклием
и будет терпеливо ждать, пока Порта сама сознает неприличие и несправедливость ее отказа
исполнить договор, заключенный и скрепленный при посредничестве Франции.

Все эти уверения, равно как и действия Австрии, могли бы совершенно успокоить меня

при других обстоятельствах. Но нельзя было полагаться на будущее в государстве,
где первый министр имел столько силы и смелости, что мог предписывать враждебный
образ действий послу, мог подвигать войска в Польшу и снова возвращать их по своему
усмотрению, не дожидаясь разрешения государыни и не извещая о том других министров.

Между тем я получил от моего двора депешу, в которой мне предписывался именно тот

образ действия, какой я употребил по случаю турецких дел. Вскоре после того Монморен
по приказанию короля выразил мне его благоволение за то, что я отгадал их намерения
в таких щекотливых обстоятельствах.

Князь Потемкин, которому не нравилось поведение мое и Кобенцеля, не мог более

удержаться и высказал мне свое неудовольствие. «Стало быть, решено, – сказал он, – что
ваша нация, самая образованная в мире, будет всегда защитницею изуверов и невежд. И все
это под предлогом торговых выгод, которые могли бы быть вполне заменены для вас
приобретениями в Архипелаге. Вся Европа вправе обвинить Францию, которая упорно
охраняет в недрах ее варварство и чуму».

Я всегда затруднялся опровергать это мнение, которое не мог не оправдывать внутренне.

Но, чтобы исполнить долг свой, я отвечал, что Потемкин, как человек просвещенный, может
лучше другого понять и оценить причины, по которым французский король, видя свое
государство цветущим, спокойным и сильным, не может не желать сохранения всеобщего
мира Европы. «Надежды на приобретения, – продолжал я, – выгоды которых более мнимые,
нежели действительные, не заставят его решиться возмутить благоденствие его подданных
и общественное спокойствие, захватить владения давнего своего союзника, наконец,
возобновить времена крестовых походов, и все это для того, чтобы произвести дележ,
который возбудил бы честолюбие, алчность и зависть прочих держав. Европа сделалась бы
тогда позорищем всеобщей войны, которая, подобно Тридцатилетней, длилась бы долго
и разрушительно».

Почти в это же время Фитц-Герберт получил депеши от лондонского кабинета, который

отказывался

подписать

окончательный

договорный

акт,

посланный

русским

правительством. С тех пор переговоры о возобновлении торгового договора между Англиею
и Россиею были окончательно прерваны. Между тем произошел обмен подписанных обоими
государями актов договора, который я заключил незадолго пред тем. Каждый из русских
уполномоченных получил от короля по 40 000 франков и портрет его величества, осыпанный
бриллиантами и стоивший почти то же; русская и французская канцелярии получили каждая
по 1000 червонцев. Мне императрица тоже подарила свой портрет, осыпанный
бриллиантами, прекрасные меха и 40 000 франков. Так как вскоре после того ее написали
в охотничьем наряде, она мне дала другой портрет, отличавшийся большим сходством.

Сообразно с полученными мною приказаниями, я выразил императрице удовольствие

короля по случаю заключения дружественных связей с ее величеством. «Король, – сказал я, –
желает усилить и утвердить доверенность, залогом которой служит этот договор, желает
скрепить более и более этот союз, столь полезный для спокойствия Европы, в уверенности,
что равновесие ее удобно может быть поддержано двумя великими державами, которые
в настоящих обстоятельствах должны быть руководимы одинакими целями».

Ответ императрицы был любезен, обязателен и совершенно сообразен моим

миролюбивым ожиданиям. Но недостаточно было утверждения торгового договора. Нужно
было привести его в действие. Я советовал Монморену условиться с государственным
контролером, какими способами можно было бы поощрить водворение французских
торговых домов в русских портах. Это было дело необходимое, без которого весь договор
становился бесполезным. При этом я напомнил Монморену о благоразумном устройстве
английских факторий. Для поощрения нашего мореплавания на Черном море я предлагал
сбавить некоторые взыскания и пошлины, которым подлежат и наши суда, тогда как ими
следовало обложить только суда иностранные. Я требовал также заведения в наших

портовых городах школ для обучения языкам английскому и немецкому, чтобы наши купцы
не были принуждены предпочитать наемные арматорские суда англичан, голландцев
и гамбургцев своим. Эти предостережения и советы были, однако, напрасны. Волнение
во Франции было тогда уже слишком сильно, и наши министры исключительно занялись
мерами предупреждения переворота, приближение которого они предчувствовали.
Чем более страшились смут внутренних, тем более старались отклонить всякий повод
к войне. Поэтому наш министр снова писал ко мне, чтобы я изведал обстоятельно настоящие
намерения двух императорских дворов. Для этого и мне надо было преодолеть множество
препятствий. Лица, годные для того, мелкие чиновники, чрез которых я узнавал многое,
были в отсутствии. Я был окружен придворными, ничего не знавшими. Политические тайны
того времени оставались в ведении Екатерины, Потемкина и Безбородка. Никогда я не был
так близок к особе государыни и так удален от дел.

Однако, наблюдая новое и двуличное направление австрийской дипломатии, нетрудно

было понять, что император хотя наружно и принял вид искреннего друга императрицы,
чувствовавшего такую же, как и она, ненависть к туркам, однако готов был поддержать нас
в старании предупредить несогласие с Портою. Основываясь на этом, я надеялся, что граф
Кобенцель по приезде императора объяснит мне многое, так как политическое согласие,
водворившееся между императором и императрицею, могло давать ему возможность
узнавать тайны, мне неизвестные. Воображение Екатерины не могло оставаться в покое,
оттого ее предначертания были более смелы, нежели обдуманны. Эта быстрота ума,
казалось, нередко подавляла в зародыше некоторые из ее творческих замыслов. Она в одно
и то же время хотела образовать среднее сословие, привлечь иностранную торговлю,
заводить фабрики, распространить земледелие, утвердить кредит, умножить ассигнации,
возвысить курс монеты и уменьшить лаж, строить города, основывать академии, населять
степи, покрыть Черное море обширным флотом, обессилить татар, вторгнуться в Персию,
расширить свои завоевания в Турции, обуздать Польшу и распространить свое влияние
на всю Европу. Все это были огромные предприятия, и хотя много дела предстояло в едва
просвещенном государстве, однако было бы полезнее ограничить предметы преобразований
или, по крайней мере, отказавшись от замыслов завоеваний, заняться внутренним
благосостоянием, которое одно лишь доставляет истинную славу монархам. Впрочем,
Екатерина уже пользовалась некоторыми плодами своих забот. Кроткое правление ее
способствовало быстрому умножению населения; многие фабрики шли успешно; земледелие
усиливалось быстро; вновь основанные школы постепенно смягчали нравы и разливали свет
просвещения; суды решали справедливее и сообразнее с законами все дела, если только они
не касались сильных особ; крепостная зависимость смягчилась; пожалование дворянству
прав собираться, выбирать предводителей и судей и приносить жалобы монарху оживило
деятельность помещиков, приучало их к занятиям и приготовляло, таким образом,
правительству полезных деятелей, а вместе с тем предотвращало вредное влияние обеих
столиц, изнурявших Россию сосредоточением всей промышленности, всего богатства и всей
производительности империи.

Несмотря на то что мне высказывали желание сохранить мир, я замечал, однако, какую-

то мнительность и беспокойство, не согласные с этими миролюбивыми намерениями. Так,
например, всем иностранцам, желавшим ехать в Херсон, Крым и вообще в области,
подведомые управлению Потемкина, отказывали в выдаче паспортов и лошадей. Ламет
изъявил намерение ехать в Константинополь через Херсон. Ему не дали решительного

отказа, но князь просил, чтобы я уговорил его отложить это предприятие. «При нынешних
обстоятельствах, – сказал он мне, – эта поездка может не понравиться императрице.
Она поверила бы тогда ложным подозрениям, которые ей внушают насчет французов, и это
повредит нашим стараниям склонить ее к дружбе с вашим двором. Между Портой и нами
по-настоящему нет разрыва; но так как обе стороны вооружаются, то императрице было бы
неприятно знать, что французский полковник, которого она обласкала, проехал через все
наши военные посты прямо в турецкий лагерь. Разумеется, в качестве министра я готов
выдать вам нужные бумаги, если вы непременно этого потребуете; но как друг я советую вам
избегать всего, что может повредить взаимному согласию, только что утвержденному».

Я отвечал, что думать так – значит уже слишком много придавать значения поездке

молодого француза, путешествующего для удовольствия и из любознательности; я уверял
князя, что если бы нам грозила война с Англиею и какой-нибудь русский генерал случился
тогда во Франции, то мы без всякого опасения пустили бы его из Бреста в Портсмут.
Я, однако, исполнил его желание, потому что всегда старался водворять согласие
и предотвращать ссоры. Хотя Ламета поразила такая недоверчивость, но он из дружбы
ко мне решился снести эту неприятность. Мне казалось странным, что Шуазель
не переставал тревожиться и жаловаться и усердно побуждал турок к вооружению, между
тем как я уже послал ему депеши, чтобы успокоить его. Граф Безбородко объяснил мне,
в чем дело: он сказал, что курьер, посланный месяц тому назад с его депешами к Булгакову
и с моими к Шуазелю, был захвачен и ограблен на границе. Впоследствии будет объяснено,
каким образом этот случай помешал успеху наших стараний успокоить Порту
и предотвратить разрыв.

Через несколько дней после этого князь Потемкин намекнул мне о союзе, который,

по его мнению, можно и д́олжно было заключить между Россиею и Франциею. Пользуясь
этим случаем, я сказал ему:

– Прежде всего нужно бы увериться в настоящих намерениях русского двора и узнать,

откажется ли он искренно от мысли о разрушении государства, безопасность которого важна
для многих значительных держав.

– Пусть так, – отвечал Потемкин, – если уж вы непременно хотите сохранить чуму

и полагаете, что христианское государство или греческие республики будут менее
благоприятны для вашей торговли, нежели гордые, своевольные и высокомерные
мусульмане. Но, по крайней мере, вы бы должны были согласиться на то, что турок д́олжно
стеснить в более естественных, приличных им границах для избежания беспрестанно
ожидаемых войн.

– Понимаю, – отвечал я. – Вам нужен Очаков и Аккерман: это почти то же, что требовать

Константинополь. Это значит – объявить войну будто бы для того, чтобы доказать, что вы
желаете сохранить мир.

– Вовсе нет, – возразил он. – Но если на нас нападут, мы возьмем вознаграждение такое,

какое захотим. Если бы вы только захотели, есть возможность без всякой войны объявить
Молдавию и Валахию независимыми и освободить эти христианские страны от меча злодеев
и от грабежей разбойников.

– Без войны? – воскликнул я. – Никогда! Турки не согласятся на такую уступку, пока

не будут побеждены.

Разговор тем и кончился и послужил мне доказательством, что если могущественный

министр так думает, то графу Безбородко трудно поддержать в императрице мирное

расположение, к которому она склонялась и которое тогда, по-видимому, было
чистосердечно и непритворно. Курьер из Константинополя привез Потемкину известия,
которые возбудили негодование императрицы. Булгаков писал, что несколько французских
офицеров, назвавшись купцами, отправились в Очаков. Я сказал князю, что так как границы
Турции в опасности, то пусть он не удивляется, что Франция, ее союзница, употребляет
для ее защиты офицеров, посланных нашим правительством в Константинополь, но что я
не понимаю, для чего они скрывались под видом купцов, потому что мы действуем прямо
и открыто. Англичане воспользовались этим случаем, чтобы возбудить подозрение
императрицы, и в продолжение некоторого времени расположение ее ко мне изменилось
в явную холодность.

В это время оппозиционная польская партия старалась воспользоваться пребыванием

императрицы в Киеве, чтобы унизить в ее мнении короля Станислава. Потоцкий, своим
доносом, и генерал Браницкий, чрез свою жену, племянницу Потемкина, уверяли князя,
что король не соглашается на уступки, которые русские хотели приобресть в Польше.
Но принц Нассау и граф Стакельберг уничтожили их проделки и помирили короля с первым
министром. Князь де Линь писал по этому случаю: «Знаете ли, что делают здесь эти паны
Великой и Малой Польши? Они обманываются, их обманывают, и они, в свою очередь,
обманывают. Жены их льстят императрице и полагают, что она не знает, как ее осуждали
под шумок последнего сейма. Все ловят взгляд Потемкина, а взгляд этот нелегко поймать,
потому что князь не то близорук, не то кос. Прекрасные полячки добиваются
Екатерининской ленты, чтобы кокетничать ею и возбуждать зависть своих родственниц
и знакомых. Императрица недовольна посланниками английским и прусским за то, что они
подстрекают турок, между тем как сама не дает им покою. Здесь желают и боятся войны;
Сегюр всячески старается предотвратить ее. Я ничем не рискую, а скорее могу достигнуть
славы и потому искренно желаю войны; а приятель мой ставит мне в укор такое опасное
желание, и я отказываюсь от него; но иногда вновь взволнуется кровь, и я опять возвращаюсь
к моей мечте». Из этого видно, что этот друг, хотя и пользовался доверием Екатерины,
не мог содействовать мне, чтобы утвердить в уме государыни мысль о мире.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского о влиянии

французской революции 1789 г. на политику Екатерины II:

В течение своего царствования Екатерине пришлось пережить два кризиса, оказавших –

в особенности последний – громадное влияние на ход ее мыслей и направивших их
совершенно в обратную сторону; Екатерина искренне шла навстречу свободе, но столкнулась
с такими двумя явлениями, из которых каждое могло внушить ей желание поскорее
повернуть назад: это был, во-первых, Пугачев, эта мрачная фигура, воплощавшая в себе
народную вольность, вылившуюся в самые отвратительные формы, и затем французская
революция – горестное банкротство философского идеала, потопленного в крови.
Либерализм Екатерины не выдержал этого второго испытания. Она, положим, беседовала
еще со своими друзьями-философами на тему о постепенном освобождении закрепощенных
масс и даже порою законодательствовала в этом смысле, но уже прежнего порыва, веры
и глубокого убеждения, что это приносит благо народу, в ней не было: внутренний огонь
в ней погас. С 1775 года, после усмирения Пугачевского бунта, стала сразу заметна перемена
в политике Екатерины: только ее личные постановления и распоряжения ее

непосредственных подчиненных имели теперь силу закона; работа же конституционного
органа, этого совета, учрежденного Екатериной, – как ни была ограничена его власть, – была
навсегда прекращена. Вопрос о милосердии тоже поднимался теперь все реже и реже. Графу
Захару Чернышеву, вице-президенту военного совета, был послан строгий выговор за то,
что он медлил проводить в исполнение приговор над неким Богомоловым, присвоившим
себе в пьяном виде имя и сан Петра III и приговоренным к плетям, к отрезанию носа
и вечной ссылке в Сибирь. Как далеко то время, когда, говоря об «Esprit des lois»

[10]

Екатерина называла эту книгу «молитвенником государей, если они еще не потеряли
здравого смысла», или писала г-же Жоффрен: «Имя президента Монтескье, упомянутое
в вашем письме, вырвало у меня вздох; если бы он был жив, я не остановилась бы… Но нет,
он отказался бы, как…» Екатерина хотела сказать, что она не остановилась бы ни перед чем,
чтобы убедить знаменитого писателя приехать в Петербург, но что он, наверное, отказал бы
ей в этом, как и Д'Аламбер. Ведь было время, когда «ученица Вольтера» считала Д'Аламбера
годным для роли советника русской императрицы! Мы скажем в другом месте, как и почему
Д'Аламбер отказался от этой чести. А революция закончила то, что было начато Пугачевым,
и воздвигла уже непереходимую стену между Екатериной первых лет царствования и той
властной, высокомерной государыней, которая в 1792 г. первая забила по всей Европе
в набат против отвлеченной теории философов, так неожиданно и грубо вошедшей в жизнь.

Из воспоминаний Людовика Филиппа Сегюра «Пять лет при дворе Екатерины II» о том,

как, по мнению императрицы, Франция воспринимала Россию:

Сочинение аббата Шаппа, изданное, как думала императрица, по распоряжению герцога

Шуазеля, еще было ей памятно, и ее самолюбие беспрестанно уязвлялось остротами
Фридриха II, который часто со злою ирониею говорил о финансах Екатерины, о ее политике,
о дурной тактике ее войск, о рабстве ее подданных и о непрочности ее власти. Зато
государыня очень часто говорила нам о своей огромной империи и, намекая на эти
насмешки, называла ее своим маленьким хозяйством: «Как вам нравится мое маленькое
хозяйство? Не правда ли, оно понемножку устраивается и увеличивается? У меня не много
денег, но, кажется, они употреблены с пользою?» Другой раз, обращаясь ко мне, она сказала:

– Я уверена, граф, что ваши парижские красавицы, модники и ученые теперь глубоко

сожалеют о вас, что вы принуждены путешествовать по стране медведей, между варварами,
с какой-то скучною царицей. Я уважаю ваших ученых, но лучше люблю невежд; сама я хочу
знать только то, что мне нужно для управления моим маленьким хозяйством.

– Ваше величество изволите шутить на наш счет, – возразил я, – но вы лучше всех знаете,

что думает о вас Франция. Слова Вольтера как нельзя лучше и яснее выражают вашему
величеству наши мнения и наши чувства. Скорее же, вы можете быть недовольны тем,
что необычайное возрастание вашего маленького хозяйства внушает некоторым образом
страх и зависть даже значительным державам.

– Да, – говорила она иногда, смеясь, – вы не хотите, чтобы я выгнала из моего соседства

ваших детей-турок. Нечего сказать, хороши ваши питомцы, они делают вам честь. Что,
если бы вы имели в Пьемонте или Испании таких соседей, которые ежегодно заносили бы
к вам чуму и голод, истребляли бы и забирали бы у вас в плен по двадцать тысяч человек
в год, а я взяла бы их под свое покровительство? Что бы вы тогда сказали? О, как бы вы
стали тогда упрекать меня в варварстве!

Мне трудно было отвечать в таких случаях. Я отделывался, как умел, общими местами

об утверждении мира, о сохранении равновесия Европы и т. д. Впрочем, так как это были
отрывочные разговоры, шутки, а не политические совещания, то я не приходил
в замешательство, и несколько шуточных выходок выводили меня из затруднительного
положения защищать пышными словами дурное дело. Мне кажется постыдною эта ложная
и близорукая политика, по которой сильные державы вступают в союз и делаются почти
данниками грубых и жестоких мавров, алжирцев, аравитян и турок, в разные времена
бывших бичом и ужасом образованного человечества.

Общая оценка политической деятельности Екатерины II

Из воспоминаний Людовика Филиппа Сегюра «Пять лет при дворе Екатерины II»:

Деятельность Екатерины была беспредельна. Она основала академию и общественные

банки в Петербурге и даже в Сибири. Россия обязана ей введением фабрик стальных
изделий, кожевенных заводов, многочисленных мануфактур, литеен и разведением
шелковичных червей на Украине. Показывая своим подданным пример благоразумия
и неустрашимости, она при введении в России оспопрививания сама первая подверглась ему.
По ее повелению министры ее заключили торговые договоры почти со всеми европейскими
державами. В ее царствование Кяхта в отдаленной Сибири стала рынком русско-китайской
торговли.

Петербурге

учреждены

были

училища

военного

морского

ведомства

для приготовления специально образованных офицеров. Училище, основанное для греков,
ясно изобличало виды и надежды государыни. Она дала в Белоруссии приют иезуитам,
которых в то время изгоняли из всех христианских стран. Она полагала, что при содействии
их быстрее распространится просвещение в России, где водворение этого ордена казалось ей
безвредным, так как в ее обширных владениях господствовала самая полная веротерпимость.
Государыня снаряжала морские экспедиции в Тихий океан, в Ледовитое море, к берегам
Азии и Америки.

Екатерина в продолжение своего царствования превратила до 300 селений в города

и установила судебный и правительственный порядок во всех областях империи. Двор ее
был местом свидания всех государей и всех знаменитых лиц ее века. До нее Петербург,
построенный в пределах стужи и льдов, оставался почти незамеченным и, казалось,
находился в Азии. В ее царствование Россия стала державою европейскою. Петербург занял
видное место между столицами образованного мира, и царский престол возвысился на чреду
престолов самых могущественных и значительных. Такова была славная монархиня,
при которой я находился в качестве посла. После этого короткого очерка нетрудно
представить себе, с каким тревожным чувством я ожидал дня, когда должен был предстать
перед этой необыкновенной государыней и знаменитой женщиной.

Роже Дам́а (1765–1823), французский офицер, который служил в русской армии,

характеризует в своих мемуарах личность Екатерины II, ее роль в управлении
государством, отношение к фаворитам. Из «Мемуаров»:

Императрица работала со своими министрами с шести часов утра до полудня, и первым

входил к ней министр полиции. Через него она узнавала все малейшие подробности жизни
своей столицы, которые не были бы ей виднее, если бы дома были прозрачны. Никогда
не забуду, как я однажды, стоя у окна в нижнем этаже, смотрел, как подходили два
гвардейских батальона, отправлявшихся в Финляндию; никого, кроме моих людей, не могло
тогда быть в моей комнате, и, любуясь красотой этих двух батальонов, я невольно сказал:
«Если бы шведский король увидел это войско, я думаю, он заключил бы мир». Я ни к кому
не обращал этих слов, так как считал, что я был один. Два дня спустя, когда я явился
на поклон к императрице, она нагнулась и сказала мне на ухо: «Итак, вы думаете, что,
если бы шведский король осмотрел мою гвардию, он заключил бы мир?» И она засмеялась.
Я уверял ее, что помню, что такая правдивая мысль была у меня, но что я не думал,
что произнес ее, разве только подумал вслух. Она продолжала улыбаться и переменила
разговор. Этот случай послужил мне уроком внимательно следить в будущем за тем, что буду
говорить.

Лица, занимавшие в то время высокие посты, свидетельствовали сами, насколько

императрица рассчитывает сама на себя, управляя их работами и приводя в порядок их
решения.

Вице-канцлер граф Остерман не имел иной власти, кроме той, что давало ему его место.
Граф Безбородко, служивший под его начальством в департаменте иностранных дел,

был рутинером, умным и точным исполнителем приказаний императрицы, некогда
секретарем одного генерала армии, привычный к работе, без всякой инициативы.

Князь Вяземский, главный прокурор департамента финансов, считался в своей

должности более чем посредственностью.

Граф Николай Салтыков, военный министр и в то же время гувернер молодых великих

князей, скорее подходил ко второй своей должности, чем к первой, в дела которой он мало
вмешивался.

Сенат, робкий наблюдатель, лишь записывающий волю императрицы, при основании

призванный для представительства, когда государь удаляется от законодательства,
записывал втихомолку то, что императрица благоволила диктовать ему, и подписал бы свой
собственный роспуск, если бы она это приказала.

Флот, разделенный на два департамента, Балтийский и Черноморский, имел двух

начальников: в одном – великий князь, в другом – князь Потемкин, вполне независимые
один от другого. Великий князь следовал старому регламенту Петра I, а князь Потемкин
ежедневно составлял что-нибудь новое.

Несмотря на отсутствие помощи вследствие недаровитости ее деятелей, гений

императрицы вместе с усидчивостью и прилежанием удовлетворял ходу дел, и ее великие
предначертания ясно отмечали все, что отличало ее царствование в политических
движениях Европы…

Она доказала истину, подтвержденную впоследствии многими примерами, что всякий

монарх, с любыми способностями, но сам во все вникающий и сам исполняющий должность
своего премьер-министра, всегда сумеет помешать злоупотреблениям и заблуждениям,
сумеет лучше выбирать своих помощников и лучше управлять своим государством,
чем министр-временщик, который рассчитывает лишь на возможный срок своего
царствования и не заботится о будущем.

Императрица доказала и еще одну истину, а именно, что монархини менее поддаются

влиянию своих фаворитов, чем монархи влиянию фавориток, и что влияние первых менее

вредно, чем влияние вторых. У императрицы было их много, и тем не менее ни один из ее
фаворитов не властвовал над ней в такой мере, в какой метрессы подчинили себе
Людовика XIV и Людовика XV.

Из «Записок» Александра Ивановича Рибопьера:

Что касается до окончательного раздела Польши, Екатерина в нем гораздо менее

виновна, чем Пруссия и Австрия, которые не имели ни малейшего повода
к неудовольствиям, не упоминая уже о старинных спорах между Польшей и Россией…

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

В то же время, однако, императрица желала иметь влияние и вес в Европе.

Ей приходилось поправлять ошибки, сделанные ее предшественниками. Россия должна была
поступать вполне независимо от Австрии и Пруссии в вопросах внешней политики.
При Елизавете Австрия имела влияние на Россию. Петр III разыгрывал роль вассала
Фридриха II. Екатерина желала действовать, безусловно, самостоятельно. Этим самым она
доставила России большое значение в общеевропейских делах. Другие державы, тотчас же
после вступления на престол Екатерины, должны были принимать в соображение виды
русского правительства. Екатерина умела воспользоваться разладом между Австрией
и Пруссией. В польском и восточном вопросах Екатерина действовала по своему
усмотрению, принимая в соображение слабость соседних держав; она старалась всеми
мерами поддерживать влияние России на Швецию; раздробление Германии оказалось
удобным средством для вмешательства в германские дела; Англия и Франция, более чем
когда-нибудь, чувствовали силу и влияние Петербургского кабинета. Все эти успехи
свидетельствуют о необычайной способности Екатерины к занятиям внешнею политикою.
Во все свое царствование она оставалась чуждою всякой предвзятой системы или какого-
нибудь

отвлеченного

доктринерства

области

межгосударственных

отношений,

руководствуясь в каждом данном случае лишь выгодами России. При этом она действовала
постоянно вполне независимо от влияния фаворитов и министров. Взгляды и мнения
Екатерины всегда брали верх над желаниями Панина, Потемкина и др. Она была своим
собственным министром; ей исключительно как вообще, так и в области внешней политики
принадлежала инициатива. Это обстоятельство было особенно приятно иностранным
дипломатам при русском дворе, усиливая, впрочем, лежавшую на них ответственность.
Весьма часто императрица беседовала с представителями других держав о делах,
обнаруживая при этом необычайное знакомство со всеми частностями политических
вопросов.

Сановники, руководившие внешнею политикою при Екатерине, служили лишь

исполнителями воли императрицы и должны были довольствоваться ролью ее помощников.
Нельзя сравнить значение Панина или Безбородко с тою ролью, которую играл Бестужев
при Елизавете, или с тем местом, которое занимал Кауниц около Марии Терезии. Панин,
как государственный человек, имел большее значение, нежели Безбородко, превосходивший
Панина рабочею силою и способностью в технике дела. Однако ни тот ни другой не могли
иметь влияния на взгляды и убеждения Екатерины. Когда императрица в 1780 году заменила
близкие отношения к Пруссии тесным союзом с Иосифом II, Панин был крайне недоволен

этою переменою в направлении внешней политики России; однако Екатерина, не обращая
ни малейшего внимали на Панина, шла своею дорогою в избранном ей направлении.
Считаясь номинально министром иностранных дел, Панин до тех пор, пока оставался
верным своей прежней системе, основанной на союзе с Пруссией, был лишен всякого
значения. Безбородко, заведовавший внешними делами во второй половине царствования
Екатерины, был податливее Панина и поэтому сохранил свое положение до следующих
царствований. Екатерина умела воспользоваться его талантами для частностей внешних дел;
что же касалось до направления действий, то императрица не нуждалась в советнике
или руководителе.

Не без основания императрица надеялась на собственную силу: она могла быть

довольною успехами своего царствования во внешней политике.

Сподвижники

Никита Иванович Панин

Д. Г. Бёкингхэмшир о графе Никите Ивановиче Панине:

Мистер Панин, перешагнувший свои пятьдесят лет, выглядит довольно нездоровым;

именно он благодаря тому, что некоторое время находился в Швеции, лучше всего сведущ
в делах севера. Та система, которой он придерживался и от которой его не заставит
отступить ничто до тех пор, пока не обнаружится ее полная непрактичность ввиду
нерасположения к ней других держав, заключается в том, чтобы уравновесить грозный союз
Австрийского дома с домом Бурбонов путем прочного объединения Англии, России,
Голландии и Пруссии и укрепления этой лиги за счет сохранения бездеятельности Швеции
и при побуждении Дании с тем, чтобы последняя оставила все свои французские связи. (М-
ру Панину не остается ничего другого, кроме как проявлять величайшую неприязнь
к французам и австрийцам, так как он полностью осведомлен об интригах их неутомимых
эмиссаров, направленных на отстранение его от власти.) Первого он думает добиться,
постоянно поддерживая там вражду фракций, которые раздирают эту несчастную страну,
последнего – тем, чтобы убедить великого князя, чтобы он, достигнув совершеннолетия,
отказался от притязаний на герцогство Гольштейнское. (Из разговора на эту тему, который
однажды состоялся у меня с м-ром Паниным по данному вопросу, вытекает, что он, кажется,
придает голосованиям в рейхстаге Империи меньшее значение, чем они на самом деле
имеют для России.)

Король Пруссии – его герой, но он не настолько ослеплен этим пристрастием, чтобы

не замечать множества недостатков, портящих характер этого великого монарха,
и не понимать, что соглашения с ним, вероятно, не продлятся долее того дня, пока они
остаются важными для его интересов.

Панина считают человеком честным и порядочным в стране, где это понятие не имеет

обозначения. Сознавая и гордясь этим, он всегда будет осторожен, чтобы не отклониться
от поведения, благодаря которому создана такая репутация.

Для пользы России, для мира и счастья ее суверена в высшей степени необходимо, чтобы

м-р Панин и граф Орлов могли жить в дружбе, но такая дружба несовместима с мыслью
о браке, которой, как считают, молодой человек по-прежнему увлечен; ей другой никогда
не сможет потворствовать без ущерба для репутации, без риска для собственной
популярности, без нарушения своего долга в том деле, которое, как полагает встревоженная
нация, только он и может исполнить надлежащим образом.

Княгиня Дашкова владеет его сердцем, то ли будучи его ребенком, то ли как любовница;

люди дурные утверждают, что и то и другое. Он говорит о ней с восхищением, он проводит
с ней почти каждую свободную минуту, он сообщает ей самые важные секреты
с безграничным доверием, которое министр вряд ли может оказывать частному лицу.
Императрица, зная об этом обстоятельстве, справедливо тревожится, что такие сведения
получает персона, склонная к бесконечным интригам, обуреваемая ненасытными
амбициями, та, которая из закадычного друга стала закоренелым врагом; поэтому
императрица добилась от него обещания, что он не будет говорить о государственных делах.

Он дал слово, но в данном случае нарушил его.

В ранние годы у м-ра Панина была связь с женой брата великого канцлера, графа Романа

Воронцова. Она была матерью того Воронцова, который позднее стал послом в Англии,
Елизаветы, фаворитки Петра III, жены графа Бутурлина, нынешнего российского посланника
в Испании, и княгини Дашковой. На смертном одре эта дама заверила м-ра Панина,
что княгиня Дашкова, которая при том присутствовала, его дочь. Поскольку он всегда
искренне говорит о ней с нежностью и не пытается скрывать, сколько времени проводит
с ней наедине, те, кто лучше всего его знают, утверждают, что в высшей степени возможно,
что им движет не любовная интрига; беспристрастие заставляет верить, что его
привязанность носит исключительно отцовский характер, а их общение невинно.

В разговоре, который состоялся у меня в Царском Селе с Ее Императорским

Величеством о княгине Дашковой, она уверяла меня, что эта дама не останется в Петербурге
более двух месяцев.

Исходя из этого, а также имея точную информацию, что княгиня (за несколько дней

до того, как императрица выехала в Ригу, мне дали знать, что княгиню Дашкову в мужской
одежде видели в бараках конных гвардейцев) использует все свое искусство, чтобы
отвращать сердца не только м-ра Панина, но и многих других от ее персоны и правительства,
она имеет намерение выслать ее из Петербурга, возможно, это решение к нынешнему
времени приведено в исполнение.

Характер генерала Панина лучше всего понять исходя из того, что сказал недавно о нем

его брат.

Когда умерла жена генерала, думали, что он настолько потрясен этой потерей, что это

угрожало его здоровью. Императрица послала к нему Шурина (старый слуга, в чьей
опытности, привязанности и преданности Ее Величество имеет величайшую уверенность;
когда готовилась Революция, он был главным каналом общения между нею
и заговорщиками. Раньше он считался управляющим ее частным гардеробом, но сейчас она
даровала ему ранг камергера. Он заботился о сыне, рожденном в Москве в Рождество
1762 года), чтобы заверить в своем расположении и дружбе и воодушевить позаботиться
о своем здоровье, когда она так нуждается в нем. М-р Панин, узнав об этом, выразился
в следующих словах (насколько можно передать это по-английски): «Я искренне люблю
своего брата. Мы с ним рождены из одного чрева. Это, однако, не ослепляет меня в оценке
его характера; его способности невелики, он отчаян и безрассуден, и, значит, есть некая
безрассудная цель, для которой его служба и нужна императрице».

Денис Иванович Фонвизин (1745–1792), русский драматург:

Нрав графа Панина достоин был искреннего почтения и непритворной любви. Твердость

его доказывала величие души его. В делах, касательных до блага государства, ни обещания,
ни угрозы поколебать его были не в силах. Ничто в свете не могло его принудить
предложить монархине свое мнение противу его внутреннего чувства.

Из «Записок» князя Федора Николаевича Голицына:

Он был с большим достоинством, и что более всего отличало – какая-то благородность

во всех его поступках и в обращении ко всякому внимательность, так что его нельзя было

не любить и не почитать: он как будто к себе притягивал. Я в жизни моей не видал вельмож,
столько наружности приятных. Природа его одарила сановитостью во всем, что составить
может прекрасного мужчину. Все подчиненные его боготворили.

Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:

Мнение императрицы о Панине менялось. Во время переворота и много лет после него

он пользовался полным ее доверием. Накануне похода в Петергоф для ареста Петра III
Екатерина, по ее выражению, созвала нечто вроде совета, на котором было решено
отправить против свергнутого полка кирасирский полк и четыре полка пехоты. В числе
самых доверенных лиц, принимавших это решение, был и Н. И. Панин. В письме
к Понятовскому, относящемуся к 1762 году, императрица не жалела хвалебных отзывов…
По-иному он выглядит под пером императрицы в 1783 году: «Граф же Панин был ленив
по природе и обладал искусством придавать этой лености вид благоразумия
и рассчитанности. Он не был одарен ни такой добротою, ни такой свежестью души,
как князь Орлов, но он больше жил между людьми и умел скрывать свои недостатки и свои
пороки, а они были у него великие». Так оценила службу Панина императрица. …Она
отправила Панина в отставку в 1781 году, а 31 марта 1783 года он скончался.

Александр Андреевич Безбородко

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Он получил дома обыкновенное школьное образование, но был еще в юных летах

привезен в Петербург, в дом генерал-фельдмаршала графа Разумовского. Здесь он встретил
молодого Завадовского, с которым оставался с этого момента всегда дружен. Они так же
сходились в дружбе, как расходились в способностях. По доброте фельдмаршала Безбородко
изучил науки и языки, в некоторых отраслях до совершенства.

Граф Кирилл Разумовский рекомендовал его и Завадовского генерал-фельдмаршалу

графу Румянцеву, который определил их обоих в свою канцелярию, а особенно Безбородко
употреблял с большой пользой в важных делах и при разработке вопросов. Здесь,
где Безбородко имел уже значительные доходы, он употреблял часть их, а равно и время,
свободное от занятий, на то, чтобы чрезвычайно увеличить свои познания по внутренним
и внешним делам. Равным образом и в науках, особенно же во французской и немецкой
литературе, сделал он тогда значительные успехи. Он научился совершенно правильно
говорить на обоих языках.

Таким образом, Румянцев имел право рекомендовать его императрице, которая

в 1775 году нуждалась в двух кабинет-секретарях. На этом месте Безбородко своей
ловкостью

сделался

совершенно

необходимым

человеком

для

императрицы.

Она решительно не могла отказаться от его помощи, и в 1781 году он все еще был кабинет-
секретарем. Ни один из государственных министров не мог представить ей такого ясного
доклада, как Безбородко, даже по самым запутанным делам и по всевозможным отраслям
государственного управления. Одной из выдающихся его способностей было его полное
владение русским языком. Когда императрица приказывала ему набросать указ, письмо
или что-либо подобное, он отправлялся в соседнюю комнату и через самое короткое время
возвращался и приносил проект, составленный так точно, так изящно, что не оставалось

желать ничего лучшего.

В 1781 году он стал генерал-майором, т. е. это значило в то время, что он получил

в гражданской службе ранг генерал-майора и принят в совет. С этим оканчивается его
прилежание. Хотя ему поручали теперь, более еще чем прежде, самые важные
государственные дела и ничего без него не делалось, но уже не так легко, как прежде,
его можно было заставить взяться за подробную министерскую работу по делам еще более
важным. У него залеживались все дела подобного рода, и, ради собственного спокойствия,
он часто вовсе не отвечал даже на письма, которые ему писали особы царствующих домов.
От него можно было добиться только советов, которые он щедро раздавал. Императрица,
конечно, поступила бы гораздо лучше, если бы во всех своих действиях руководилась
Безбородко, который во всем совете был, после Александра Воронцова, бесспорно, самым
умным и самым образованным человеком. Но ни при одном дворе не менялись так часто
партийные влияния, как при тогдашнем правительстве России. Какой-нибудь избранник,
отставной фаворит и т. п. затемняли или проясняли политический горизонт и определяли,
кто должен подняться или пасть относительно милости императрицы. Безбородко испытал
ту же участь. Воронцов, Завадовский и он всегда держались вместе. Когда же они
чувствовали себя слишком слабыми во мнении императрицы, тогда они придерживались
придворных дам, Вяземского, Потемкина, избранника, наследника, смотря по нужде.
При помощи Зубова коварное тщеславие и корысть Маркова одержали наконец верх
над этими тремя лицами: Воронцов был удален, Завадовский только терпим, Безбородко
вытеснен.

Так как императрица никоим образом не могла довольствоваться ограниченным

Остерманом, то Безбородко, как второй член иностранного департамента, принял портфель
иностранных дел. Зубов и Марков с неудовольствием видели этот портфель в его руках,
но не имели приличного повода отнять его у Безбородко. Он сам, однако, дал им этот повод.
По смерти князя Потемкина, всегда старавшегося продлить турецкую войну, необходимо
было, по желанию императрицы, заключить мир. Затруднение было лишь в том, чтобы
найти человека, который мог бы вести мирные переговоры. Безбородко заметил это,
и отчасти из добродушия и из рвения к славе императрицы, отчасти также из тщеславия,
желая доставить мир империи, он предложил императрице свою готовность принять на себя
ведение переговоров по ее приказанию. Но чтобы быть уверенным в счастливом исходе
своего предложения, он поставил условием, чтоб на время его отсутствия портфель
иностранных дел был отдан Зубову. Этого только и хотели: предложение Безбородко,
обсужденное императрицей с Зубовым и через него с Марковым, было принято. Безбородко
получил повеление заключить во что бы то ни стало мир, так как кассы слишком истощены,
чтобы можно было продолжать войну. При этом он должен тщательно скрывать крайнее
желание мира, относиться к османам высокомерно и вместе с тем выказать себя
великодушным. Этот посредник отправился.

Прибыв на место, он выказал роскошь царствующего восточного сибарита и заключил

тот мир, который мы все знаем. Но прежде того, в самом конце переговоров, он сказал
турецким комиссарам, что у него есть еще одно условие, без которого он никоим образом
не может подписать мира. Турки испугались, пожелали узнать это условие и пришли
в отчаяние, узнав, что Безбородко от имени императрицы требует чудовищную сумму денег,
12 миллионов пиастров, и заявляет, что без исполнения этого условия должны немедленно
начаться враждебные действия. Турки были в ужасном положении. Мир им был крайне

необходим, но добыть денег было невозможно. Сперва они противились и говорили,
что при таком условии война должна продолжаться. Безбородко оказался бы в страшном
затруднении, если бы его поймали на слове. К счастью, этого не случилось. Напротив,
комиссары начали торговаться не о сумме, так как сумма не была уменьшена, но о времени
уплаты, и Безбородко сдался на их уверение, что деньги будут уплачены в короткие сроки.
Османы написали долговые обязательства и принесли их. Безбородко взял эти расписки
в руки, прочел, разорвал на части, бросил на пол и с гордостью и презрением сказал:
«Моя государыня не нуждается в ваших деньгах». Этот поступок страшно понравился
императрице и, вероятно, увеличил награды, которые получил Безбородко и которые были
чрезвычайны: он получил очень обширное имение, по всей России обнародованную
благодарность и очень большую и дорогую масличную ветвь из бриллиантов.

Впрочем, по возвращении он был весьма чувствительно оскорблен, когда императрица

сказала ему, что Зубов сохранит портфель иностранного департамента. Безбородко
с грустью увидел теперь, что все его значение пало, и с достоинством удалился. Он жил
в Петербурге, предаваясь наслаждениям всякого рода, относился ко всем делам с легкостью
в полном смысле слова и наезжал в Москву, чтобы навестить своих друзей, недовольных
правительством. Впрочем, он крепко примкнул к наследнику, и последствия доказали,
что он поступил очень умно. Безбородко первый уведомил великого князя о безнадежном
положении его матери.

Когда Екатерина умерла, Безбородко был немецкий имперский граф, действительный

тайный советник, член верховного совета, обер-гофмейстер императорского придворного
штата, генерал-почт-директор и кавалер русских орденов. Он держал свой дом на княжескую
ногу, и его доходы простирались далеко за 100 000 рублей.

Часть V

Последние дни императрицы

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Старее ли я стала, что не могу найти ресурсов, или другая причина нынешним

затруднениям?

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Екатерина не без основания приписывала успехи своего царствования не столько

случайностям, сколько своему таланту, своей силе воли, своим трудам. Чем более она
привыкла к успеху, тем легче ее раздражали неудачи… Екатерина, любя жизнь, веселье,
неохотно думала о предстоящей смерти, о наступающей старости. Поэтому она была
недовольна, когда ее поздравляли с днем рождения… В последнее время императрица
ходила лишь с трудом; особенно затруднительно было для нее подниматься по лестницам;
вельможи, принимавшие у себя императрицу, заменяли ступеньки искусственно
устроенными отлогими пологами.

Александр Иванович Рибопьер (1781–1865), граф, обер-камергер, сын адъютанта

Потемкина, И. С. Рибопьера, погибшего при штурме Измаила. Его рассказ о Потемкине
основан на семейных преданиях. Из «Записок»:

Екатерина, столь могущественная, столь любимая, столь восхваленная при жизни, была

непростительно

поругана

по

смерти.

Дерзкие

сочинения,

ядовитые

памфлеты

распространяли на ее счет ложь и клевету… Вскоре вошло в моду позорить ту, которую
принц де Линь так метко прозвал Екатериной Великим. Долг каждого русского, даже
каждого человека, любящего правду, – не только защитить память ее против ругательств,
на нее направленных, но еще громко воздать хвалу, подобающую ее высоким качествам.
Если даже она не вполне свободна от упреков, все же, как женщина и как монархиня,
она вполне достойна удивления. Славу прекрасного ее царствования не мог затмить ни один
из новейших монархов. Чтоб в этом убедиться, стоит только сравнить, чем была Россия в ту
минуту, когда она вступила на престол, с тем, чем стала она, когда верховная власть перешла
в руки Павла I. Предводительствуя воинственным народом, она была победительницею
всегда и везде, на море и на суше. Она присоединила к империи богатейшие области на Юге
и Западе. Как законодательница она начертала мудрые и справедливые законы, очистив
наше древнее уложение от всего устарелого. Она почитала, охраняла и утверждала права всех
народов, подчиненных ее власти. Вполне православная, она однако признала первым
догматом полнейшую веротерпимость: все вероисповедания были ею чтимы, и законы,
по этому случаю изданные ею, до сих пор в силе. Одним словом, она кротко и спокойно
закончила то, что Петр Великий принужден был учреждать насильственно.

Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:

И если императрица прожила долгую для женщины жизнь, то объясняется это

несколькими причинами. Одна из них – размеренный образ жизни, строгое соблюдение
распорядка дня. …Благотворно повлиял на состояние здоровья отказ от обильной и жирной
пищи; все современники императрицы отмечали скромное меню императрицы. Имел
значение и отказ императрицы от употребления горячительных напитков, которыми
грешили

предшественницы

предшественники.

Наконец,

Екатерина

избавилась

от истощения организма сравнительно редкими родами: за всю жизнь она родила пятерых
детей, в то время как в обычной семье того времени насчитывалось 18–22 новорожденных.

Гавриил

Романович

Державин

(1743–1816),

крупнейший

поэт

XVIII

века,

государственный и общественный деятель:

Конец же ее случился в 1796 году, ноября в 6-й день, в 9-м часу утра. Она,

по обыкновению, встала поутру в 7-м часу здорова, занималась писанием продолжения
Записок касательно Российской истории, напилась кофею, обмакнула перо в чернильницу и,
не дописав начатого речения, встала, пошла по позыву естественной нужды в отделенную
камеру и там от эпилептического удара скончалась. Приписывают причину столь
скоропостижной смерти воспалению ее крови от досады, причиненной упрямством
шведского королевича, что он отрекся от браку с великою княжною Александрою
Павловною; но как сия материя не входит своим событием в приключения жизни
Державина, то здесь и не помещается.

Из «Записок» Александра Ивановича Рибопьера:

Удар был причиной ее смерти. Она упала, выходя из гардеробной, и, несмотря на все

медицинские пособия, не могла быть спасена. За час до этой катастрофы она велела сказать
князю Зубову, присылавшему, как он это делал каждое утро, узнать о ее здоровье: «что она
никогда себя так хорошо не чувствовала»…

Из «Записок» Варвары Николаевны Головиной:

Печаль, которую испытывала императрица вследствие неудачи ее проектов относительно

шведского короля, влияла на нее заметно для всех окружающих. Она переменила свой образ
жизни, появлялась только по воскресеньям у обедни и за обедом и очень редко принимала
в брильянтовой комнате или в Эрмитаже. Она проводила почти все вечера в спальне, куда
допускались только некоторые лица, которых она удостаивала особенной дружбой. Великий
князь Александр и его супруга, обыкновенно проводившие все вечера с императрицей,
видели ее не более раза или двух в течение недели, кроме воскресенья. Они часто получали
приказ сидеть дома; часто она приказывала им идти в городской театр слушать новую
итальянскую оперу.

В воскресенье, 2 ноября 1796 г., императрица Екатерина в последний раз появилась

публично. Казалось, она вышла для того только, чтобы проститься со своими подданными.
Когда она скончалась, все были поражены, вспоминая впечатление, которое она произвела
в тот день.

Хотя публика собирается обыкновенно каждое воскресенье в кавалергардской зале,

а двор – в дежурной комнате, императрица редко проходила по кавалергардской зале: чаще
всего она прямо выходила из дежурной комнаты, через обеденную залу в дворцовую церковь,

куда она приглашала также великого князя, своего сына, или внука, когда великого князя-
отца не было там, и слушала обедню с антресолей внутренних апартаментов, одно окно
которых выходило в алтарь церкви. 2 ноября императрица пошла к обедне через
кавалергардскую залу. Она была в трауре по королеве португальской и выглядела лучше,
чем все последнее время. После обедни императрица довольно долго оставалась в тронной
зале. Г-жа Лебрен только что окончила портрет во весь рост великой княгини Елисаветы,
который она в этот день представила императрице. Ее величество велела поместить его
в тронной зале; она долго его рассматривала, изучала во всех подробностях и высказывала
о нем свое мнение в беседе с лицами, приглашенными в этот день к ее столу.

Затем состоялся большой обед, как это было принято по воскресеньям. Среди

приглашенных находились великие князья Александр и Константин, а также их супруги.
Это был не только последний день, когда великие князья с супругами обедали у ее
величества, но и последний раз, когда она их видела. Они получили приказ не являться к ней
вечером. В понедельник, 3-го, и во вторник, 4-го числа, великий князь Александр и великая
княгиня Елисавета были в опере. В среду, 5-го числа, в 11 часов утра, когда великий князь
отправился гулять с одним из князей Чарторижских, за ним, с величайшей поспешностью,
прислали от графа Салтыкова к великой княгине Елисавете. Граф Салтыков просил ее
сообщить ему, не знает ли она, где находится великий князь. Великая княгиня не знала
этого. Немного спустя великий князь явился к ней крайне взволнованный известием,
полученным от графа Салтыкова, который посылал отыскивать его во всех уголках
Петербурга: он уже знал, что императрица почувствовала себя дурно и что граф Николай
Зубов послан в Гатчину. Великий князь Александр так же, как и великая княгиня Елисавета,
был подавлен этой новостью; оба они провели день в невыразимой тоске. В 5 часов вечера
великий князь Александр, с трудом сдерживавший до тех пор первое движение сердца,
получил позволение графа Салтыкова пойти в комнату императрицы. В этом утешении ему
сперва было отказано без всякой видимой причины, но о мотивах этого запрещения легко
догадаться, зная характер графа Салтыкова. При жизни государыни ходил весьма
распространенный слух о том, что ее величество лишит своего сына права престолонаследия
и провозгласит своим наследником великого князя Александра. Никогда я не была уверена
в том, чтобы императрица действительно имела эту мысль, но достаточно было одних этих
слухов, чтобы граф Салтыков вздумал запретить великому князю Александру вход к бабушке
до приезда отца. Ввиду того, что великий князь-отец должен был вскоре приехать, великий
князь Александр и великая княгиня Елисавета отправились к императрице в 6-м часу вечера.
Во внешних апартаментах встречались только дежурные и прислуга с грустными лицами.

Уборная, находившаяся перед спальней, была переполнена лицами, предававшимися

сдержанному отчаянию. Войдя в слабо освещенную спальню, великий князь и великая
княгиня увидали императрицу, лежавшую без сознания на полу, на матрасе, огороженном
ширмами. В ногах ее стояли г-жа Протасова, камер-фрейлина, и г-жа Алексеева, одна
из первых камер-фрау; их рыдания вторили страшному хрипению государыни. Это были
единственные звуки, нарушавшие глубокое безмолвие. Великий князь Александр и его
супруга оставались там недолго. Они были глубоко тронуты. Их высочества прошли через
апартаменты императрицы, и по внушению своего доброго сердца великий князь отправился
к князю Зубову, жившему рядом. Так как та же галерея вела к великому князю Константину,
то великая княгиня Елисавета пошла к своей невестке. Им нельзя было оставаться долго
вместе, следовало готовиться к встрече великого князя-отца. Он приехал к семи часам и,

не зайдя к себе, остановился с супругой своей в апартаментах императрицы. Павел виделся
только со своими сыновьями: невестки его получили приказание оставаться у себя. Комната
императрицы наполнилась тотчас же лицами, преданными великому князю-отцу; то были,
по большей части, люди, взятые из ничтожества, которым ни таланты, ни рождение
не давали права претендовать на места и на милости, о которых они уже мечтали. Толпа
увеличивалась в приемных все более и более. Гатчинцы (так называли лиц, о которых я
только что говорила) бегали, толкали придворных, спрашивавших себя с удивлением, что это
за остготы, одни только имевшие право входа во внутренние покои, тогда как прежде их
не видывали даже в приемных.

Великий князь Павел устроился в кабинете, рядом со спальней своей матери, так что все,

кому он отдавал приказания, проходили, направляясь в кабинет и обратно, мимо еще
дышавшей императрицы, как будто бы ее уже не существовало. Это крайнее неуважение
к особе государыни, это забвение священных чувств, возмутительное по отношению даже
к последнему из подданных, взволновало всех и выставило в дурном свете великого князя-
отца, который допустил это.

Ночь прошла таким образом. Был момент, когда появилась надежда, что врачебные

средства произведут свое действие, но скоро эта надежда была потеряна.

Великая княгиня Елисавета провела ночь одетой, ожидая с минуты на минуту, что за ней

пришлют. Графиня Шувалова приходила и уходила. Каждую минуту доставляемы были
сведения о состоянии, в котором находилась императрица. Великий князь Александр
не возвращался домой со времени приезда своего отца. Около трех часов утра он вошел
вместе со своим братом к великой княгине Елисавете. Они уже облеклись в форму
батальонов великого князя-отца, служивших в царствование Павла образцом, по которому
преобразовали всю армию. Иногда ничтожные обстоятельства имеют более важные
последствия, чем другие, более серьезные. Вид этих мундиров, которые не допускались
нигде, вне пределов Павловска и Гатчины, и которые великая княгиня до сих пор видела
на своем супруге только тогда, когда он надевал их тайком, – потому что императрица
не любила, чтобы внуки ее учились прусскому капральству, – вид этих мундиров,
над которыми великая княгиня тысячу раз насмехалась, уничтожил в эту минуту последнюю
иллюзию, которую она старалась еще сохранить. Великая княгиня разразилась слезами:
это были первые слезы, которые она могла наконец пролить. Ей казалось, что из тихого,
радостного, надежного убежища она была внезапно перенесена в крепость. Появление
великих князей было непродолжительно. К утру дамы получили приказание надеть русское
платье: это значило, что кончина государыни приближается. Однако весь день прошел еще
в ожидании. Императрица была в жестокой и продолжительной агонии, ни на минуту
не приходя в сознание. 6-го числа, в 11 часов вечера, пришли за великой княгиней
Елисаветой и ее невесткой, бывшей у нее: императрицы Екатерины уже не было в живых.
Великие княгини прошли сквозь толпу, почти не замечая окружающего. Великий князь
Александр встретил их и сказал, чтоб они стали на колена, целуя руку нового императора.
У входа в спальню они нашли государя и императрицу Марию. Приветствовав их, великие
князья с супругами должны были пройти через спальню мимо останков императрицы,
не останавливаясь, и войти в смежный кабинет, где застали молодых великих княжон
в слезах. В это время императрица Мария деятельно и с полным присутствием духа занялась
одеванием почившей императрицы и уборкой ее комнаты. Усопшую положили на постель
и одели в домашнее платье. Императорское семейство присутствовало на панихиде, которая

отслужена была в самой спальне, и, поцеловав руку почившей, отправилось в дворцовую
церковь, где император принимал присягу в верности. Печальная церемония окончилась
только к двум часам утра.

Екатерина II (автоэпитафия):

Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля 1729 года.

Она прибыла в Россию в 1744 году, чтобы выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет
от роду она возымела тройное намерение – понравиться мужу, Елизавете и народу.
Она ничего не забывала, чтобы успеть в этом. В течение 18 лет скуки и уединения она
поневоле прочла много книг. Вступив на российский престол, она желала добра и старалась
доставить своим подданным счастье, свободу и собственность. Она легко прощала
и не питала ни к кому ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная,
с душой республиканской и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась,
она любила искусство и быть на людях.

Основные даты жизни императрицы Екатерины II

1729, 21 апреля – рождение принцессы Софии Августы Фредерики в городе Штеттин

(ныне Щецин в Польше). Отец, Христиан Август Ангальт-Цербстский, происходил
из цербст-дорнбургской линии ангальтского дома. Мать – Иоганна Елизавета, из рода
Гольштейн-Готторп.

1744, 3 февраля – приезд Софии Августы Фредерики с матерью в Петербург в качестве

невесты Петра Федоровича по специальному приглашению императрицы Елизаветы
Петровны, которая выбрала ее в качестве невесты для своего племянника Карла Петра
Ульриха Гольштейн-Готторпского, будущего Петра III.

1744, 28 июня – крещение Софии Августы Фредерики в православие, наречение ее

Екатериной Алексеевной в Успенском соборе Московского кремля.

1745, 28 августа – бракосочетание Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны.
1754, 1 октября – рождение сына Павла (будущий император Павел I). Императрицу

лишают возможности воспитывать сына, позволяя только изредка его видеть.
Ряд источников, в числе которых и мемуары самой Екатерины, утверждают, что истинным
отцом Павла был ее фаворит С. В. Салтыков.

1761, 25 декабря – смерть императрицы Елизаветы Петровны, провозглашение

императором Петра III.

1762, 28 июня – дворцовый переворот в Петербурге, провозглашение императрицей

Екатерины II, заключение Петра III в Ропше под охраной братьев Орловых.

1763, 1 сентября – Екатерина II подписывает высочайший манифест об учреждении

в городе Москве Императорского воспитательного дома, для развития искусств и ремесел,
впоследствии превратившегося в Ремесленное учебное заведение, затем в Императорское
высшее техническое училище и, наконец, в Московский государственный технический
университет имени Н. Э. Баумана, сегодня старейшее и всемирно известнейшее высшее
учебное заведение России.

1763 – паломничество Екатерины II по святым местам, в Ростов Великий и Ярославль.
1763, 15 декабря – реформа Сената. Он был разделен на 6 департаментов, возглавляемых

обер-прокурорами, во главе становился генерал-прокурор. Каждый департамент имел
определенные полномочия. Общие полномочия Сената были сокращены, в частности,
он лишился законодательной инициативы и стал органом контроля за деятельностью
государственного аппарата и высшей судебной инстанцией. Законотворческая деятельность
перешла в ведение непосредственно Екатерины и ее кабинета со статс-секретарями.

1764 – основание Вольного Экономического общества, старейшего из ученых обществ

России, самая первая общественная организация в России.

1764, февраль – указ о секуляризации церковных земель, по которому все церковное

землевладение переходило в руки государства, что означало фактическое подчинение
Русской православной церкви государственной власти.

1764, лето – путешествие Екатерины II в Эстляндию и Лифляндию, где она прославляла

себя как внучку Петра I.

1764, июль – неудачный заговор офицера Смоленского полка Василия Яковлевича

Мировича и убийство Иоанна Антоновича. По приговору Сената Мирович был казнен
15 сентября 1764 г.

1766, 14 декабря – опубликование Манифеста о созыве Уложенной комиссии, которая

должна была выработать проект законодательства для России.

1767, лето – путешествие Екатерины II по Волге. Ее знакомство с империей. По итогам

этого путешествия Екатерина приостановила деятельность Уложенной комиссии, оставив
только специальные комитеты, которые занимались кодификацией законов. Екатерина II
объясняла это неготовностью русского общества к принятию новых законов.

1767 – опубликование «Наказа» Уложенной комиссии, который был собственноручно

составлен Екатериной II (изначально на французском языке). Основным источником
для написания этого документа стали труды французских просветителей XVIII века,
и в особенности Монтескье.

1768–1774

–

Первая

русско-турецкая

война,

закончившаяся

подписанием

Кючук‑Кайнаджирского мира между Россией и Османской империей. В условиях договора
значилось: независимость от Османской империи крымских и кубанских татар (они
оставались в ведении султана только по религиозным делам), Россия удерживает за собой
Керчь, Ени-Кале, Азов и Кинбурн; русские торговые корабли в турецких водах пользуются
теми же привилегиями, что и французские и английские; за Россией признается право
защиты христиан и покровительства им в дунайских княжествах, в частности в Молдавском
княжестве.

1772 – первый раздел Польши (между Россией, Австрией и Пруссией). Австрия получила

всю Галицию с округами, Пруссия – Западную Пруссию (Поморье), Россия – восточную
часть Белоруссии до Минска (губернии Витебская и Могилевская) и часть латвийских
земель, входивших ранее в Ливонию.

1773–1775 – восстание под предводительством Емельяна Пугачева. Оно охватило земли

Яицкого войска, Оренбургской губернии, Урал, Прикамье, Башкирию, часть Западной
Сибири, Среднее и Нижнее Поволжье. В ходе восстания к казакам присоединились
башкиры, татары, казахи, уральские заводские рабочие и многочисленные крепостные
крестьяне тех губерний, где разворачивались военные действия. Это восстание привело
к новым административно-территориальным реформам и усилению консерватизма
во внутренней политике Екатерины II.

1775, 7 ноября – Учреждения для управления губерниями Всероссийской империи.

Вместо трехзвенного административного деления – губерния, провинция, уезд – стало
действовать двухзвенное – губерния, уезд (в основе которого лежал принцип численности
податного населения). Из прежних 23 губерний образовано 50, в каждой из которых
проживало 300–400 тыс. душ мужского пола. Губернии делились на 10–12 уездов, в каждом
по 20–30 тыс. душ мужского пола. Генерал-губернатор (наместник) следил за порядком
в местных центрах, и ему подчинялись 2–3 губернии, объединенные под его властью; имел
обширные административные, финансовые и судебные полномочия, в его подчинении были
все воинские части и команды, расположенные в губерниях. Губернатор стоял во главе
губернии. Губернаторы подчинялись непосредственно императору. Их назначал Сенат.

1780 – путешествие Екатерины II в Могилев, в ходе которого императрица встречается

с австрийским императором Иосифом II.

1782 – Полицейский устав.
1783, 8 апреля – Манифест о присоединении Крыма к России.
1785, 21 апреля – Жалованные грамоты дворянству и городам. Обе грамоты регулировали

законодательство о правах и обязанностях дворянского и городского сословий.

1786, 5 августа – опубликование Устава народных училищ.
1787, январь – июль – путешествие Екатерины II в Крым.
1787–1791 – Вторая русско-турецкая война, закончившаяся подписанием Ясского мира,

по которому Крым и Очаков закреплялись за Россией, а также отодвигалась граница между
двумя империями до Днестра.

1788–1790 – русско-шведская война, закончившаяся подписанием Версальского мира,

по которому граница между странами не изменилась.

1793 – второй раздел Польши (между Россией и Пруссией). Последняя получила Гданьск,

Торунь, Познань, Россия – Центральную Белоруссию с Минском и Правобережную Украину.

1795 – третий раздел Польши (между Россией, Австрией и Пруссией). Австрия получила

Южную Польшу с Любаном и Краковом, Пруссия – Центральную Польшу с Варшавой,
Россия – Литву, Курляндию, Волынь и Западную Белоруссию.

1795, 13 октября – конференция трех держав (России, Австрии и Пруссии) о падении

польского государства. Оно потеряло государственность и суверенитет.

1796, 6 ноября – смерть Екатерины II.

Список литературы

Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих

потомков. М., 1993. Т. 1–2.

Брикнер А. Г. История Екатерины Великой. М., 2002.
Валишевский К. Ф. Вокруг трона. М., 1909.
Гельбиг Георг фон. Русские избранники. М., 1999.
Грибовский А. Записки о императрице Екатерине Великой. М., 1989.
Дашкова Е. Р. Записки. Л., 1985.
Екатерина II и ее окружение. М., 1996.
Записки Екатерины II. М., 1990.
Павленко Н. И. Екатерина Великая. М., 2004.
Потемкин Г. А. От вахмистра до фельдмаршала. Воспоминания. Дневники. Письма. СПб.,

2002.

Россия глазами иностранцев. Л., 1989.
Русские мемуары. Путь к трону. История дворцового переворота 28 июня 1762 года. М.,

1997.

Сноски

Я должна оговориться, что накануне солдаты, получив откуда-то ложные известия, будто

императрицу хотят увезти из Петербурга куда-то очень далеко, собрались было идти
выручать ее; их офицерам стоило большого труда их удержать, и им это, пожалуй,
не удалось бы, если бы я не разрешила им сказать солдатам, что в тот же день имела
сведения о ней и сообщу им, когда придется действовать. Однако, не рассчитывая на то,
что офицерам удастся удержать солдат, я написала госпоже Шкуриной, жене камердинера
императрицы, чтобы она немедленно же послала своему мужу в Петергоф наемную карету,
запряженную четверней, и сообщила бы ему, что я прошу его задержать карету, не выпрягая
лошадей, чтобы в случае надобности императрица могла ею воспользоваться для приезда
в Петербург, так как ей, конечно, нельзя было бы взять придворную карету. Панин, думая,
что событие совершится в отдаленном будущем, признал эту меру совершенно ненужной;
однако, не будь этой кареты, бог весть, осуществились бы наши планы, так как заведующий
дворцом

Петергофе,

Измайлов,

не

отличался

преданностью

императрице

и воспрепятствовал бы ее бегству, в случае если бы она спросила у него карету.

Чертков Евграф Александрович (ум.1797) – гвардейский офицер, участник дворцового

переворота 1762 г.

Канцлер М. И. Воронцов.

Это отречение вошло в нижеследующий манифест.

Никита Петрович Панин (1770–1837).

Купив у Васильчикова этот дом, императрица подарила его Корсакову, который, если мы

не ошибаемся, отдавал его внаймы французскому резиденту де Везаку за 3000 рублей в год.
Теперь его сдают, конечно, не менее как за 10 000 рублей, до того вздорожала наемная плата
за квартиры. Расположение и внешний вид дома превосходны. Он помещается на Дворцовой
площади, неподалеку от Зимнего дворца, наискось от комнат Екатерины. Императрица, одно
время очень недовольная Везаком, упрекала его, что он смотрит в ее окна. У дома
прекрасный балкон на мраморных колоннах.

Стрекалов жил еще в конце XVIII века и был действительный тайный советник и кавалер

главнейших орденов. Это был один из умнейших, образованнейших и остроумнейших
русских. Однажды его встретил на улице князь Барятинский, который участвовал
в задушении Петра III; князь обнял Стрекалова за шею и, шутя, начал трясти его. «Нет, –
сказал ему Стрекалов, – прошу вас этого не делать – я знаю, что вы эту ухватку проделываете
слишком серьезно». Еще никто, конечно, до воцарения Павла не напоминал столь
чувствительно князю Барятинскому о его преступлении.

Это аксиомы, способные разрушать стены (фр.).

Венецианское название о. Крит.

«Дух законов» (фр.), сочинение Ш.-Л. Монтескье.

Document Outline

Предисловие
Часть I Приезд в Россию. Замужество
Часть II Переворот
Часть III Фавориты
Часть IV Бремя государственной власти
Часть V Последние дни императрицы
Основные даты жизни императрицы Екатерины II
Список литературы

Wyszukiwarka

Podobne podstrony:
KWESTIA WSCHODNIA caryca Katarzyna II
Historia, Historia - Cesarstwo Rosyjskie bez cesarza. Rządy Katarzyny II, CESARSTWO ROSYJSKIE BEZ CE
Pamietniki?sarzowej Katarzyny II
Reformy Katarzyny II
Biografii i memuary Ekaterina II bez retushi 414608
12-Sen Katarzyny II, J. Kaczmarski - teksty i akordy
Opracowanie wyników II bez średniej i odchylenia, Politechnika śląska katowice, Zip, Semestr III, Fi
SEN KATARZYNY II, J. Kaczmarski - teksty i akordy
O Polakach i Żydach bez retuszu
Rozmowy bez retuszu Artur Barciś,Marzanna Graff ebook
000 Serczyk Władysław Katarzyna II carowa Rosji
Przywilej Katarzyny II
O Polakach i Żydach bez retuszu
manifest 9 lipca 1768 Katarzyny II czarna gramota

więcej podobnych podstron

Caryca Katarzyna II bez retuszu

Document Outline