Gromov Shans dlya dinozavra

Александр Николаевич Громов

Шанс для динозавра



Аннотация


Три космолетчика, три беглеца с Земли, три дезертира вырождающегося человечества, захлебнувшегося в скотском благополучии… И новый мир, мир позднего Средневековья на западный манер, мир бестолковой, кровавой, но многообещающей юности цивилизации. Можно ли позволить ей повторить ошибки землян, зная, куда они в конце концов приведут? И вот появляются три загадочные, внушающие трепет фигуры – князь, пророк и дьявол. Они не боги, а стрелочники. Им предстоит титаническая работа – перевести развитие юной цивилизации на иной путь. Но не все идет гладко, особенно когда тает доверие между единомышленниками…


Александр Громов

Шанс для динозавра


Часть первая

Ветер с Севера


Глава 1


Невероятной мощи и черноты туча наконец-то перевалила через Холодный хребет и потекла вниз по склонам гор, клубясь и разрастаясь. Она смахивала на ужасное волшебное существо из древних легенд, тысячу лет просидевшее в глиняном кувшине, но выпущенное на волю каким-то простаком. Чего хочется такому существу? Ломать, крушить, бросаться в ярости на все, что можно разрушить, а потом, натешившись, распухнуть от горизонта до горизонта и утопить в себе весь мир.

Младший оруженосец спрыгнул с лошади, побежал, увязая в песке, вперед, к голове колонны, тронул княжеское стремя:

– Господин… Будет гроза.

Князь удостоил дерзкого лишь презрительным взглядом. Несмотря на далеко уже не юношеские годы и кряжистость, переходящую в тучность, князь был бодр телесно и не страдал слепотой. Всякому дураку ясно, что надвигается гроза. Может быть, буря. Брысь, щенок!

Оруженосец отстал. Князь тронул поводья, направляя мерина к видневшейся неподалеку куче валунов. За князем потянулась, изламываясь, вся колонна: гвардейцы в стальных нагрудниках, прикрытых от солнца белыми плащами с эмблемой княжества Унган, оруженосцы, слуги, погонщики вьючных птиц… Чуя в воздухе недоброе, птицы сердито клекотали сквозь кожаные наклювники.

Князь молчал. Он был скуп на слова. Слово князя – платина. Кому придет охота сорить платиновой монетой? Князь молчал, а мерин под ним, переступая копытами по горячему песку, нервно всхрапывал и косил глазом на затопившую север клубящуюся черноту.

Эта земля была ничейной. Ни один князь, герцог или маркграф не претендовал на нее. На что годятся отроги Пестрой пустыни, где ветер носит туда-сюда песок, без цели и смысла сгребая его в кривые сабли барханов? Где нет песка, там простираются каменные россыпи, калечащие ноги животных, а где нет ни песка, ни камней, лежит потрескавшаяся еще до Сошествия с Небес глина, обожженная солнцем до твердости черепицы. И будет лежать еще столетия, не меняясь и никого не радуя. Высохшие русла. Солончаки. Изредка – пучки жесткой травы, прозванной убийцей лошадей, и ломкий колючий кустарник.

Лет пятьдесят назад имперский канцлер Гугун Великий в своем необузданном стремлении расширить границы Империи до максимально возможных пределов задумал было брать пошлину с караванов, идущих транзитом через северный язык Пестрой пустыни, – и прогадал. Великий администратор совершил глупость, одну из немногих в своей долгой жизни. Несчастные мытари подыхали на караванной тропе от жары и дурной воды, тщетно ожидая монет в свой и имперский карман, в то время как караванщики, обобранные раз-другой, просто-напросто изменили привычные маршруты. Пустыня велика, дорог в ней всем хватит, а к каждому колодцу стражу не приставишь. Попытка Гугуна создать «летучие отряды», экипированные по-пустынному, привела лишь к напрасным расходам. В конце концов имперские власти оставили караванщиков в покое. Пустыню тоже.

На что она? Кому от нее польза? В ней нечего делать ни землепашцам, ни скотоводам. Путникам она тоже не нужна. Путники лишь вынуждены ее терпеть.

Возле валунов князь бросил, не поворачивая головы:

– Малый шатер.

Понятливым слугам большего и не требовалось. Если разразится буря – а уже ясно, что она разразится, – то вбитые в песок колья мигом выдернет, а гоняться за унесенным шатром дело напрасное. Зато валуны останутся на месте в любую бурю, хоть привязывай к ним большой шатер. Но господин сказал «малый», значит, малый.

В большом шатре, поди, поместились бы все офицеры и половина рядовых… Однако кто ж осмелится оспорить решение господина? Князь Барини Первый, единовластный владыка княжества Унган, могуч не только телом, но и разумом. По Империи еще долго будут гулять легенды о том, как бродяга без роду, без племени явился в Унган с одной драной котомкой, одним ржавым палашом и десятком фанатичных горцев, нанялся на службу – и уже через десять лет стал основателем династии князей Унгана, при этом умудрившись не запятнать себя ни убийством, ни предательством. Воистину чудо господне… И не зря девиз князя Барини звучит так: «Господь выбирает достойнейших». В пределах бывшей Унганской марки, ставшей ныне княжеством, мало кто осмеливается усомниться в том, что князь и есть достойнейший.

В Империи о князе иное мнение. Там он проклят, отлучен от церкви и предан анафеме. Прежние унганские маркграфы исправно и по умеренным ценам поставляли Империи железо, селитру, шерсть, платили церковную десятину и по первому требованию выставляли пять тысяч латников. Владея золотыми и платиновыми россыпями в предгорьях Холодного хребта, Унган понемногу богател.

Теперь он стал богатеть быстро. Негодяй и святотатец Барини, декларируя на словах неизменную верность Империи, фактически отделил Унган. Пять лет он балансировал на грани, испытывая терпение имперских министров то ссылками на чуму и неурожай, то лукавой налоговой политикой, противной имперским законам, а то и прямым саботажем. Интриговал, уворачивался, не скупился на пустые обещания и дождался своего: после пяти лет игры в лояльность он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы публично изорвать имперскую грамоту и провозгласить Унган независимым.

Анафема последовала незамедлительно, однако интердикт не достиг цели, поскольку Барини не только объявил себя приверженцем учения пророка Гамы, но и снял часть налогового бремени со своих единоверцев. К таковым в самом скором времени примкнуло почти все население Унгана, исстари отличавшееся похвальным здравомыслием; попов же Барини без долгих разговоров выслал за пределы княжества – якобы для того, чтобы уберечь их от гнева обманутой ими паствы. Иерархов имперской Всеблагой церкви – заточил, без сомнения намереваясь повести гнусный торг. Монастыри закрыл, конфискованные церковные земли частью взял в казну, частью поделил между своими приверженцами. Кое-что досталось и крестьянам, с животной радостью восславившим щедрого государя.

Словом, Барини был отступник, предатель, негодяй и святотатец, каких мало. Хуже того: он. несомненно, продал душу дьяволу! Как иначе объяснить, что небольшая армия Унгана не только вдребезги расколошматила прославленную имперскую пехоту и несокрушимую прежде тяжелую кавалерию, но и вторглась на имперскую территорию, пограбив подданных верного Империи герцога Марайского? И с тех пор герцог Марайский косит глазом, что твой жеребец, в сторону мятежного Унгана: стоит ли сохранять верность Империи, оказавшейся не столь уж несокрушимой? Или ветер задул в другую сторону?..

Слуги крепили оттяжки шатра к валунам. Первые порывы горячего ветра уже стригли гребни песчаных волн, гнали песок понизу, как поземку. Солнце померкло, стало очень душно. Смирный мерин, самый рослый в Унгане, испуганно храпел под князем. Слуга держал животное под уздцы.

Потом другой слуга помог князю покинуть седло, и Барини скрылся в шатре, поманив за собой лишь начальника охраны. Поседевший в дюжине войн офицер с охотой повиновался. Остальные готовились встретить бурю, не имея над головой ничего. Повинуясь немногим опытным солдатам, знакомым с нравом пустыни, гвардейцы и слуги укладывали на песок лошадей и птиц, волокли под защиту валунов наиболее ценную поклажу. Спешили. Птицам вязали ноги, потому что птица – известная дура и в грозу может помчаться сломя голову, ошалев от страха и никого не слушая. Дура-то дура, а бегает, стерва, быстро и лягается не хуже лошади.

Одновременно с оглушительным раскатом грома взвилась стена песка и пыли, ударила с силой штормовой волны. Покатилась, бренча застежкой, чья-то каска. Мгновение-другое, и хлынул ливень – стена ледяной воды. Людей, только что истекавших по́том, мигом бросило в дрожь. Если бы раскаты грома не следовали один за другим, сквозь шум ливня удалось бы различить множественный зубовный стук. Днем в пустыне – мерзнуть! Несомненно, это были козни дьявола. Скверные места, очень скверные… Дьявол близко. Он живет в жерле огнедышащей горы Брумгрум всего в трех переходах отсюда. Оно, конечно, князю виднее, а долг солдата повиноваться, но как бы князю не пришлось пожалеть о решении идти через пустыню…

Начальник охраны, укрытый от стихии выгнувшимися стенками шатра, не вздрагивал от залпов небесных бомбард лишь потому, что ловил на себе внимательный и чуть ироничный взгляд Барини. Но счел нелишним кратко помолиться – беззвучно зашевелил губами, сложив ладони под подбородком.

– Боитесь, фьер Крегор? – насмешливо молвил князь, дождавшись конца молитвы.

Старый офицер вздрогнул. Кажется, князь усомнился в его храбрости?

– Я ничего на свете не боюсь, кроме дьявола, мой господин.

– А также кроме обыкновенной грозы?

– Нет, господин. Обыкновенной грозы я не боюсь. Я боюсь необыкновенной грозы. Где это видано, чтобы в Пестрой пустыне громыхали грозы и шли ливни?

Князь улыбнулся. Побелевшие от напряжения шрамы на лице старого воина, как видно, забавляли его.

– Представьте, видано. В ученом трактате магистра Ульгингума «О небесных феноменах, знамениях, дожде и засухе» описаны по меньшей мере пять случаев, когда северные бури прорывались через Холодный хребет и проливались ливнями в пустыне. Редкое явление не всегда дьявольское явление, фьер Крегор. Помните учение Гамы: враг рода человеческого чаще всего вредит людям незаметно. Взгляд в собственную душу есть лучшее средство от его козней, фьер Крегор.

Начальник охраны молча поклонился. Ясно было, что он не собирается спорить с пророком Гамой, но и не убежден словами князя. Улыбаясь, Барини продолжил:

– Когда в битве при Лейсе в ваше плечо вонзилась арбалетная стрела – это тоже произошло по воле дьявола? Не разумнее ли рассудить, что арбалет был в исправности, цель находилась на дистанции выстрела, а глаз стрелка был верен?

– Был бы он верен, так стрела угодила бы мне прямо в лоб, мой господин, – проворчал Крегор, соглашаясь и не соглашаясь с властителем.

– Тем более. А если я уроню на песок какой-нибудь предмет, да вот хотя бы мой кинжал, то кто заставит кинжал упасть – дьявол или обыкновенные свойства натуры?

Крегор размышлял секунду, не более.

– Я всего лишь солдат, мой господин, – сказал он скучным голосом. – Свойства натуры не по моей части. Пускай о них судят чернокнижники, что живут при дворе вашей светлости…

И осекся. Князь уже не улыбался. Князь был гневен. Не так уж часто Барини впадал в гнев, но в гневе бывал неистов.

– Ежовый мех! Сколько раз я просил – нет, требовал! – чтобы моих ученых не называли ни чародеями, ни колдунами, ни чернокнижниками! – медленно цедя каждое слово, произнес князь. Зрачки его сузились. – Благодаря им мы одержали победу при Лейсе. Если бы не новые бомбарды, если бы не полк аркебузиров и, наконец, если бы не улучшенный порох, нас ждал бы скорый и беспощадный разгром. Молчите, фьер Крегор! Молчите и успокойтесь. – Князь, кажется, и сам успокаивался. – Я высоко ценю вашу доблесть. Я помню, как вы сражались при Лейсе. Вы и раненый не ушли с поля боя. Вы скорее позволили бы изрубить себя в капусту, чем отступили бы на шаг. И поверьте, вы были бы изрублены вместе со всей вашей рейтарской бригадой, да что там – со всей армией, если бы не бомбарды, не аркебузы, не порох! Вот вам и ученые, милейший фьер Крегор…

Начальник охраны вновь поклонился. Опять-таки было заметно, что со словами господина он согласен лишь отчасти. Ну, литейщики, пороховых дел мастера, рудознатцы всякие – это понятно… Но какие же они ученые? От них есть польза. Бомбарды Унгана – это да… Грохот такой, что душа, как мышь, норовит ушмыгнуть в любую норку. На имперскую армию новые бомбарды произвели неизгладимое впечатление, а лучшую имперскую панцирную конницу прямо-таки выкосили картечью почти под корень. Да и пехоте досталось, будут помнить! Самый тупой рубака уже сообразил: главная сила отныне не в его палаше – она в грохочущих бомбардах, она в вонючих аркебузах, плюющих свинцом. Наверняка порох выдуман по наущению дьявола, но до чего же он полезен в сражении! И бомбарды, новые легкие бомбарды на колесных лафетах вместо громоздких деревянных станков… Недаром князь, проезжая мимо опального Дагора, бросил с седла членам городского магистрата, молящим о милости на коленях в дорожной пыли: «Сорок бомбард, десять тысяч ядер». Князь знает, чем брать виру за непослушание.

Авось умные головы, скажем, Гах или Вияр, сумеют сделать так, чтобы стволы бомбард никогда не разрывались при выстреле – калечат же своих… Но разве Гах и Вияр ученые? Они люди дела. Тахти – вот ученый. От него никакой пользы, если не считать трактатов, которые никто не читает. Никто, кроме князя… Но князь – это князь. Он мудр. Быть может, он даже понимает, что в тех трактатах написано…

– Вам, любезнейший фьер Крегор, должно быть известно, что за Холодным хребтом и Великими болотами лежит океан, – продолжал князь. – Дождевые тучи приходят оттуда. Почти всегда они изливаются на северные склоны Холодного хребта, но изредка особенно мощной туче удается перевалить через горы. А где ливень, там и грозы. И никакого дьявола. Понятно?

– Как вам будет угодно, ваша светлость, – поклонился начальник охраны.

– Мне угодно поболтать с вами, фьер Крегор, – сказал князь. – Так редко выпадает эта возможность… Скажите-ка мне… – Барини помедлил, сомневаясь, как видно, стоит ли вести с солдатом разговоры на темы, не касающиеся жалованья, амуниции и фуража. – Вот что мне скажите… Если бы однажды вы увидели, как по небу с жутким грохотом летит огненный сгусток, оставляя позади себя огонь и дым, то что бы вы подумали?

Крегор суеверно поплевал через плечо.

– Я видел огненные сгустки, ваша светлость, – сказал он. – Это было у горы Брумгрум. Логово дьявола на вершине горы дымилось, и из него вылетали дьяволовы плевки. Я тридцать лет в строю, но не стыжусь признаться: меня обуял ужас. Я пал на колени и стал молиться, не зная, дойдет ли до всевышнего молитва солдата, пролившего слишком много крови. И, как назло, при мне в тот раз не оказалось ни священной реликвии, ни даже пузырька со святой водой…

– Я говорю не о том, – нетерпеливо перебил Барини. – Я говорю об огненном следе через все небо, от края и до края. Это тоже были бы дьяволовы плевки?

– Если только не сам дьявол, – убежденно сказал Крегор.

– Ну-ну… А если бы, допустим, огненный сгусток вонзился в землю, выбил бы в ней яму порядочной ширину и глубины, а потом оказалось, что на дне ямы лежит обыкновенная, ну разве что слегка оплавленная каменная глыба? Что бы вы подумали тогда?

Крегор пожал плечами, дивясь прихотливой мысли господина.

– Оно конечно… – протянул он, маясь и не зная, как ответить. – Говорят, от небесной тверди могут откалываться куски. Если так, то оно конечно… Ваша светлость совершенно правы. Но разве камни могут плавиться?

– Я вижу, вы недостаточно близко подходили к горе Брумгрум. Ну ладно. Допустим, на дне ямы, выбитой в земле пролетевшим по небу огненным сгустком, вы нашли бы не бессмысленный валун, а оплавленные куски некоего…

Он не договорил. Близкая молния ослепила даже сквозь полотняную стенку шатра. И сейчас же ударил гром – такой, что вздрогнул даже князь. Снаружи заголосили люди, истошно заржала лошадь.

– Прошу прощения, мой господин. – Крегор поднялся с подушек. – Кажется, что-то случилось.

– Ступайте, – кивнул Барини. – Успокойте людей.

Он знал, что не случилось ничего особенного – просто близкий удар молнии. Шагах в ста или даже ближе. «Не угодила бы следующая в шатер», – подумал он с легким беспокойством.

А еще он видел, что начальник охраны рад уклониться от люто непонятного ему разговора. Для него лучше стучать зубами под холодным ливнем, чем рассуждать о том, чего он не понимает и понимать не хочет. Храбрый солдат, толковый офицер, верный служака… И ни на грош больше. Надо было завести с ним разговор о конской упряжи, что ли. Либо о достоинствах новой системы залпового огня и о месте пикейщиков в строю аркебузиров…

Прогромыхало еще несколько раз. Затем дождь стал стихать, ветер тоже. Гроза смещалась к югу, оставив быстро впитывающиеся лужи. Очень скоро пустыня покроется цветами – низкорослыми алыми цветами, очень красивыми. Дня через три они превратятся в сухую труху, но дело свое сделают. И уже следующее поколение крошечных колючих семян будет ждать нового ливня… лет десять, не меньше. А может, и все сто.

Им легко. Они могут ждать. Они дождутся.

Барини вышел на воздух. Дождь прекратился, лишь на юге чернело и полыхало. Наветренная стенка шатра прогнулась, туда нанесло мокрый песчаный сугроб, и его уже разгребали слуги. Дрожащие от холода люди поднимались, отряхивая песок. Поднимали дрожащих животных и мокрых, негодующе клекочущих птиц, смотрели на юг, ждали, что вот-вот выглянет солнце.

Выглянет, куда оно денется. Через полчаса все, не исключая князя, вновь начнут проклинать чертову жару, песчаную поземку, несносно скрипящую на зубах пыль и обмотают тряпками лица. Путь недолог, но с Пестрой пустыней не шутят и на недолгом пути.

И солнце выглянуло – обыкновенное, желтое и поначалу даже ласковое. Солдаты сразу оживились. Один из них, мочащийся на песок, кричал весело: «Ка-ак она ударит, братцы! Я уж думал, конец мне. Волосами шлем приподняло, ей-ей, не вру! Не-ет, мимо. Вон куда она шарахнула, вон в тот бугор, промахнулась, значит…»

К притянувшему небесную стрелу песчаному пригорку никто не подошел – боялись. Остался на месте и князь, молчаливо рассудив, что и без того слывет не просто еретиком, но еретиком конченым, продавшим душу дьяволу за власть, богатство и удачу во всех начинаниях. Солдаты не обращают на это особого внимания, им лишь бы платили вовремя, а князь Барини платит вовремя и щедро. Но есть еще в Унгане бродячие попы, тайно пропагандирующие старую религию, и есть огромная темная крестьянская масса, охотно верящая кликушам в рясах. Крестьяне безопасны, пока сыты, но стоит посильнее придавить их налогами, как пожалуйста – бунт, а то и крестьянская война. С горожанами проще: верь во что твоей душе угодно, но под страхом порки и крупного штрафа не пропагандируй никаких религиозных доктрин, кроме учения пророка Гамы. А втихомолку можешь хихикать над этим учением сколько влезет.

Горожане благоразумны, если нет войны, голода и черного мора. Горожане богатеют на торговле и ремеслах. Ничего иного им не надо, ничто другое их не интересует… И штрафа они боятся, пожалуй, сильнее, чем порки.

И все же Барини не подошел к оставленной молнией отметине. Лет пятнадцать, даже десять назад – подошел бы непременно и вынул бы из песка сплавленный кусок мутного кварца, еще горячий, и отвез бы его в Марбакау. Отдал бы Тахти, пусть бы тот поломал умную свою голову… Или учредил бы музей феноменов натуры – редкие самородки, чучела диковинных рыб и гадов, уроды там всякие в банках…

Сейчас князь делал вид, что его нисколько не интересует такое заурядное явление, как близкий удар молнии.

Басовитый рокот внезапно перекрыл ворчание тучи. Кто-то вскрикнул. Кто-то упал лицом в песок. По синему очистившемуся небу летел огненный сгусток, и тянулся за ним хвост из огня и дыма. Солдаты и слуги завопили сразу в несколько ртов. Двое или трое с воем побежали к валунам – прятаться. Многие попадали ничком. Один лишь капрал Думба, здоровенный детина, лишенный не только страха, но и малейшего намека на воображение, сорвал со спины арбалет и, припав на колено, выцеливал огненное чудо – то ли сказочного дракона, то ли и впрямь самого дьявола.

Барини остался стоять, скрестив на мощной груди толстые руки, и молча смотрел, как огненный сгусток чертит небо. Его мясистое лицо осталось бесстрастным. Рокот перешел в невыносимый рев. Думба пустил стрелу и, поняв, что промазал, вновь потянул рычагом тетиву. Грохочущий ком огня прочертил небо и скрылся за туманными горами на северо-востоке. В небе остался лишь грязно-бурый дымный след. Медленно расширяясь и искривляясь, он поплыл на юг вслед уходящей туче.

«Ну вот, – подумал князь, вспомнив разговор с начальником охраны, – накаркал».

А вслух сказал Крегору, уговорами и пинками поднимавшему с песка робких духом:

– Поторопи их. Время дорого.

Крегор напустился на медлительных. Скорее, бездельники! Шевелитесь, дармоеды! Князь милостив, но ждать ой как не любит. Живо собирайтесь, отродье висельников! Веселее, ребятушки, дети мои! Чего испугались? Где твоя каска? Унесло? Почему не нашел? Вычту из жалованья в двойном размере, так и знай. Не напасешься на вас, разгильдяев… Эй, Думба, подбодри-ка их! Живее!

Кое-кого Думбе пришлось подбодрить зуботычиной. Капрала гвардейцы, конечно, ненавидели – да и в какой армии солдаты любят капралов? – и боялись его, а теперь станут бояться еще больше. Начнут шептаться: «Слыхал уже? Он пустил стрелу в самого дьявола! Вот отчаянный!» И будут с ужасом и восхищением цокать языками, и обязательно выдумают новые подробности, да такие, что в Империи человек двадцать написали бы доносы на бедного Думбу и предстал бы он в самом скором времени перед церковными дознавателями – на коленях, со скрученными за спиной руками… Откуда им знать, с усмешкой подумал Барини, что дьявол не летает по небу с дымом и грохотом. Дьявол рассекает воздух либо со слабым шелестящим свистом, либо вообще бесшумно. Не любит он сверхзвука, да и нужды в нем не видит…

Барини сам вскарабкался в седло, юный оруженосец лишь подержал стремя. С каждым годом князь становился дороднее. Он и сам знал, что в боевом панцире уже вряд ли сумел бы сесть на коня без посторонней помощи. Зато по-прежнему мог остановить, ухватившись за колесо, запряженную четверкой лошадей карету, мчащуюся во всеь опор, и без помощи колена, одними руками в грубых рукавицах ломал палаш имперского рейтара. Гнул и разгибал кочерги, сворачивал трубочкой имперский золотой, пробивал ударом кулака доски в четыре пальца толщиной… Удивлял, словом. А множество молодых дураков – восхищал. И отбирал лучших, и заботился о них, и вел их на противника, и они творили чудеса…

А лучших из лучших – возвышал. Малограмотному, зато отличившемуся в походе бывшему пекарю, сапожнику, трактирному слуге, подмастерью мог пожаловать дворянство и назначить на командную должность в обход титулованной знати. Смягчил телесные наказания для солдат. Смертную казнь за мародерство, трусость и дезертирство, впрочем, оставил…

И войско боготворило князя Барини, первого после четырехсот лет имперского ига властителя независимого Унгана. Но с ревом пронесшийся по небу извечный враг рода человеческого – это серьезно… А если не дьявол это был, то кто же тогда? Или что же? Если знамение господне, то надо быть полным кретином, чтобы не понять: знамение-то грозное! А что князь?.. Спокоен. Направил коня шагом к дальним горам, как будто ничего не случилось, не обернулся даже посмотреть, следует ли за ним охрана…

Слуги, крича друг на друга, распутывали веревки, связывающие вьючных птиц. Взлетевшие в седла гвардейцы угрюмо последовали за князем. Иные суеверно скрещивали пальцы. Само собой, никто из охраны князя никогда не дерзнул бы указать господину на опрометчивость его поступков. В Унгане даже детям известно, что князь Барини на редкость везуч. Сколько раз он действовал вопреки мнению советников, обрекая себя на верную, казалось бы, погибель, а княжество на разорение, – и тем не менее всегда выходил победителем! Он мудр, хотя по его виду не всегда это скажешь. И он непостижим. Наверное, он действительно избран господом…

К закату одолели две трети пути до гор. В облюбованном для бивака месте глинистое русло обычно сухого, но сегодня весело журчащего, мутного от глины ручья изгибалось петлей, делая невозможным внезапное нападение с трех сторон. Горы были близко. Опасно близко. Бесшумно снять часовых и вырезать сонный лагерь – рискованная, но небезнадежная затея. Пусть даже ближние горские кланы считаются дружественными или нейтральными – вероломство сойдет у них за доблесть, а добыча оправдает риск. Разве можно верить горцу, если ты не одного с ним клана?

Спали вполглаза, а утром чуть свет тронулись в путь. Барханы уступили место камню, и вьючные птицы сразу заклекотали – их мощным мозолистым ногам больше подходил песок. Горный кряж надвинулся, заслонив четверть неба. Проплыла слева одинокая скала непристойной формы, располагающей к солдатским шуточкам. И открылся проход.

Младший оруженосец спешился, достиг бегом княжеского мерина, тронул за стремя:

– Господин… Там, наверное, засада.

На мясистом лице князя отразился доброжелательный интерес.

– Почему ты так думаешь?

– Мне показалось… я видел шапки горцев. – От волнения оруженосец судорожно облизнулся. – Вон там, на скалах над проходом…

– Правда? – улыбнулся князь. – Так ты точно видел или показалось?

– К-кажется, в-видел, – заикаясь, пролепетал оруженосец.

– А если я пошлю тебя проверить, есть там засада или нет? – молвил князь, продолжая одаривать юношу добрым взглядом, способным обмануть лишь того, кто плохо знал Барини. – Если я пошлю тебя во главе десятка солдат или даже одного, ты повинуешься мне?

– Повиноваться мой долг! – выпалил юнец, слегка побледнев.

Затем он покраснел. Князь смотрел на него с удовольствием. Не убьют, так лет через пять станет хорошим воином. К сожалению, только воином…

– Останешься при мне. – Барини грузно повернулся к подъехавшему начальнику охраны. – Гвардейцев в обход. Горцев разогнать. Взять пленных.

Крегор поднял седую бровь. Потом обе.

– Ваша светлость… как же в обход? Где тут обход? – Он заморгал, чувствуя, что сильно проиграл во мнении господина. – Слушаюсь…

Барини указал рукой.

– Вон там за горой есть ущелье, проходимое для конницы. Если скакать во весь опор, горцы не успеют отступить. Широкая тропа выведет прямо на скалы над проходом. На тропе возможен заслон, вы его сомнете. Противник уже у вас в кулаке, фьер Крегор, ну так сожмите его.

Половина конников унеслась за Крегором. Князь ждал, неодобрительно поглядывая на свою укорачивающуюся тень. Князю было жарко. Князь потел. Потели все, а некоторые поглядывали на молодого оруженосца со злобой. Одному дураку померещится, а всем страдать…

Ждать пришлось долго. Потом издали долетели едва слышные крики, и, кажется, что-то посыпалось с утесов. Или кто-то.

На взмыленной лошади прискакал Крегор, доложил: дорога свободна. Да, была засада. Восемнадцать горцев из клана Шусси, все с луками. Семнадцать изрублены либо сброшены со скал, один взят в плен. Свои потери: двое ранены да есть оцарапанные, застрелена одна лошадь.

– Пленного сейчас доставят, мой господин.

Барини сморгнул. С век на скулы соскользнули две мутные капли пота.

– Пусть догоняют. Едем в тень.

В тени скалы к нему подвели пленного – избитого мальчишку лет пятнадцати со связанными за спиной руками.

– Хочешь жить? – спросил его князь.

Мальчишка молчал. С лицом, начавшим опухать, с разбитыми губами и расквашенным носом, пленный пытался сохранить достоинство, как он понимал его: с ненавистью глядел на Барини и скалил подпиленные по горскому обычаю зубы. Волчонок. Гроза овец.

– Значит, ты не хочешь жить? – спросил князь.

Мальчишка молчал. Князь развел руками.

– Ну, дело твое… Семнадцать убитых или восемнадцать – скажи, пожалуйста, какая мне разница? Попытка нападения на пилигримов, идущих к святому Гаме, – это не прощается, ты должен знать. Ежовый мех! Клан Шусси невелик, а теперь, когда обо всем узнают другие кланы, вам понадобится каждый воин. Боюсь, твоему клану придется туго, он теперь вне закона…

Мальчишка сверкнул глазами и промолчал.

– Не желаешь разговаривать со мной? – усмехнулся Барини. – Признаюсь, мне также не доставляет удовольствия беседа с разбойником… таким неумелым. Поэтому скажи мне только одно: почему клан Шусси пытался устроить мне западню? Скажи правду, и я отпущу тебя. Даю слово.

На сей раз Крегор, снявший с головы шлем, чтобы лучше слышать, хорошо понимал мысли господина. Клан Шусси не посмел бы шалить на дороге, ведущей в горную обитель пророка Гамы, да и никакой клан не посмел бы здесь шалить. Ясно как день: горцам обещали заплатить за голову князя Барини, и притом заплатить столько, что у грабителей – а какой горец не грабитель? – глаза на лоб полезли. Вожди клана, разумеется, не устояли перед соблазном обрести богатство немедленно, а не когда-нибудь потом, в следующей жизни. Кто заказал убийство, тоже не тайна. В Империи спят и видят, как бы вновь прибрать к рукам Унган. Но откуда горцы могли знать, что князь собрался поклониться Гаме? Вплоть до границ Унгана в цель путешествия были посвящены немногие…

Значит, предатель. Еще один предатель в ближайшем окружении князя. Через перевалы Малого хребта путь в горы неблизкий, но все же короче, чем в обход, через язык Пестрой пустыни. А еще есть почтовые нетопыри… Горцы были извещены загодя и ждали.

Крегор ощутил неприятный холодок. Имперских агентов и своих предателей Барини казнил более или менее мучительно, смотря по занимаемому ими посту и нанесенному ущербу. Случалось, заменял сажание на кол, сдирание кожи или костер обыкновенным повешением за шею. Но казнил всегда, ибо пророк Гама учит, что предательство – худшее из злодеяний.

Но кто предатель? Князь все понял. Князь ничего не скажет, но начнет негласный розыск. Под навет могут попасть невинные. Правда, Барини предпочитает десять раз подумать, прежде чем совершить что-нибудь необратимое, но ведь он только князь, а не святой… Могут полететь головы. Пресветлый Гама, не дай гневу его светлости затмить ясный разум! Господи, заступись за невинных перед государем, помоги им!..

Мальчишка вдруг оскалился, выкрикнул шипящее оскорбление и плюнул, целясь в князя. Не попал, рванулся вперед, забарахтался в цепких солдатских руках. Крегор творил молчаливую молитву. Боже, сделай так, чтобы князь велел пытать этого звереныша! Пусть его милость выйдет из себя и прикажет Думбе ломать гаденышу кость за костью до тех пор, пока тот не заговорит! Но вряд ли… Единовластный владыка Унгана знаменит на весь мир выдержкой и отвращением к чрезмерной жестокости. Истинный последователь Гамы не заставит пленного выть от боли, выхаркивая вместе с кровью бессвязные, но такие ценные слова…

Так и вышло.

– Этого – за разбой и святотатство – удавить, – приказал князь. – И в путь, дети мои, в путь!


Глава 2


В пещере было сухо, потрескивали горящие свечи. Обыкновенных паломников Гама принимал на лужайке перед обширной дырой в меловой скале, куда мог бы въехать и всадник, если бы только посмел. Но князь Барини, конечно же, заслуживал большего внимания святого человека. Хотя и Барини оставил коня и всю свиту внизу. Расположившись на опушке горного леса у подножия Святой лесницы, солдаты кутались в плащи возле экономных костров, шепотом проклиная паломников, что за двадцать лет перевели в лесу весь сухостой. Шепотом же обсуждали таинственные свойства этого места, благословленного, по слухам, самим Гамой. За лошадьми и оробевшими в непривычных для них горах, а потому очень тихими вьючными птицами приглядывали вполглаза: всякий знал, что Гама проклял и изгнал отсюда летучих крыс-вампиров, а что до горцев, то даже самый дикий из них не осмелится ни напасть здесь, ни угнать лошадь. Напротив, горцы с великим удовольствием проломят череп вору-святотатцу и поделят между собой его имущество. Здесь земля Гамы. Он все видит, все слышит. Одним сказанным вполголоса словом он может изменить судьбу человека.

По Святой лестнице, выбитой в скале неведомо кем и когда, полагалось подниматься пешком и поодиночке. О ней тоже шептались, передавая друг другу легенду о том, что давным-давно в этих краях жило племя оборотней, похищавших младенцев в горских селениях; когда же горцы в отместку нападали на разбойное гнездо, убивая по пути всех зверей без разбора, чтобы не дать уйти ни одному оборотню, враг отступал – нет, убегал! – вверх по этой узкой лестнице, и глуп был тот, кто преследовал их. Летящие сверху валуны сметали преследователей. (В подтверждение своих слов рассказчики указывали на валяющиеся повсюду камни и попорченные там и сям ступени.) В конце концов пророк Гама истребил дьяволово отродье, изгнал поселившихся в скалах злых духов, очистил лестницу от древних проклятий и поселился на самом верху, куда нет хода человеку с дурными помыслами и бездельными просьбами. Там, в своей пещере, он беседует с богом. Мало кто входил в пещеру. Князь входил, но разве у него спросишь, каково там? Рассказывают всякое: и то, что стены пещеры отделаны платиной, золотом и драгоценными камнями размером с лошадиную голову, и вовсе обратное: скромное, даже очень скромное жилище отшельника. Широко известно, что богатые дары Гама ласково, но твердо отсылает назад, принимая от паломников лишь скромную пищу да старые книги. Иногда еще свечи и грубую ткань на одежду. Возможно, он богаче всех королей, а возможно, богатство интересует его не больше, чем полет мухи над помойкой. Так или иначе, могущество Гамы велико, и последнему дураку ясно, что ни золото, ни камни тут ни при чем.

Рассказывают также, что человека с черным сердцем и дурными намерениями на Святой лестнице ждет страшное. Нет, уже не падающие камни, а нечто худшее и, главное, непостижимое. Сама лестница может сбросить негодяя в пропасть. Из скалы с ревом вырвется фонтан всесжигающего пламени. Некоторым грабителям, соблазнившимся выдумками о несметных сокровищах, будто бы везло больше, чем сожженным заживо и разбившимся в брызги: задолго до конца подъема они просто умирали непонятно отчего – засыпали на ходу, ложились на каменные ступени и уже не просыпались никогда. И это пугало сильнее огня и высоты.

О князе у костров не говорили, но все видели редкое зрелище: спешившийся Барини поднимался по лестнице, один, без провожатых, и на княжью спину давил тяжелый заплечный мешок с дарами. Несмотря на грузность и годы, князь оставался силен, как встарь, и взбирался без отдыха, пока не исчез за поворотом скалы. Потом – лишь потом, после возвращения в Марбакау – очевидцы растрезвонят повсюду о недюжинной силе и благочестии князя. И пойдут разговоры за дубовыми столами в трактирах близ казарм: «Знаешь, что я тебе скажу, приятель? Благочестие – это, конечно, богоугодно, ну и смирение тоже, и за князя нашего мы молиться должны, а только как бы не заплакать нам горькими слезами…» – «Что-о? Повтори! Что ты сейчас сказал?!» – «А то и сказал, что нечего нам ждать, когда имперские дерьмоеды прочухаются да соберутся с силами. Пора, пора самим начать, не то дождемся пирогов с требухой… Дураков-то и в алтаре бьют». – «А-а, так бы сразу и говорил, а то я уж подумал, что ты против нашего князя…» – «А ты меньше думай – надорвешься. Лучше вот что прикинь: зачем наш князь ездил к святому Гаме, а? Скоро начнется потеха, вот увидишь. Да и давно пора…»

И то верно: при всем благочестии Барини не решился бы в такое беспокойное время оставить Унган почти на три недели ради заурядного паломничества. Это понимали умные люди в Марбакау. Понимали старейшины опального Дагора. И уж подавно это понимали в Империи. События близки. Они надвигаются. Их время придет очень скоро.

Война.

Достигнув лужайки перед пещерой, запыхавшийся Барини постоял в хорошо известном ему месте, чтобы наверняка сработал емкостной датчик. Хотя встреча была оговорена заранее, не стоило провоцировать святого отшельника. Подходы к его жилищу защищены не только жутковатыми легендами, но и кой-чем посерьезнее, да и сам Гама может перенервничать, а глаз у него по-прежнему верный.

Гама не вышел навстречу. Он ждал князя в малом зале за первым поворотом – высокий, костистый, седовласый. Властный старик в белой хламиде, умеющий, когда надо, быть и ласковым. Умеющий быть и не стариком. На грубо сколоченном столе перед ним имелся глиняный кувшин – по всему видно, с его любимой сливянкой, вымороженной на леднике. По столу были разбросаны крошки сыра.

– Видел? – спросил он вместо приветствия.

– Видел, – кивнул Барини, снимая с плеч мешок. – Это точно был «Пилигрим»?

– А что же еще?

– Связь проверял?

– Конечно. Глухо. Что сгорело, то не отзовется.

– Он горел и не разваливался, – сказал Барини. – Ровно так горел, как большой прочный метеорит. Я почему и подумал, что это, может быть, еще не «Пилигрим».

– Он начал распадаться на куски позже, уже по ту сторону хребта, – пояснил Гама. – Ты просто не видел.

– А-а. А куда он упал?

– Думаю, в океан или в тундру. Лучше бы в океан.

– Какая разница, – сказал Барини, рукавом утирая багровый лоб. – Все равно в тундре никого нет.

– Цивилизации нет, а люди есть, – возразил Гама. – Мало, но есть. Нищие кочевники, жалкий народец.

– Ты пророк, тебе положено думать о людях. – Барини поискал глазами по сторонам, нашел деревянный чурбак, подкатил к столу, сел. – А у меня, извини, заботы государственные.

– У нас с тобой одна забота.

Барини пожал плечами – мол, старый и бессмысленный спор. Цель вроде ясна, программа действий намечена и выполняется… вот касательно методов ее выполнения, как всегда, нет единодушия.

– Отто уже здесь? – спросил он.

– Передал, что летит. Вот-вот будет.

– Скажи ему, что у меня внизу свита. Не надо ее пугать.

– Он знает. Он через черный ход.

«Через который?» – хотелось спросить Барини, но он смолчал. Пещера Гамы была велика, она пронзала меловую гору множеством ходов, туннелей и колодцев. Естественный выход из нее, был, правда, только один. С помощью портативного «крота», ныне вышедшего из строя и валяющегося в дальнем углу железным хламом, Гама еще в первые годы отшельничества пробил еще два – на всякий случай. Два ли? Можно спросить, но ведь не скажет…

Нет полного доверия, того, что было раньше. Уже нет. Те, кто уверяет, будто нельзя доверять частично, – поэты либо максималисты. Любой политик знает: еще как можно. Этому доверил бы кошелек, но не жизнь, потому что он труслив, хоть и хорохорится, но честен. А этому – жизнь, но не кошелек, потому что он храбр, но глуп и алчен. Единицам можно доверить государственную тайну. И никому – свои тайные мысли.

– Пьешь? – спросил Барини, показав глазами на кувшин.

– Употребляю. – Гама и в самом деле не выглядел нагрузившимся. – Тебе налить? Устроим поминки по «Пилигриму».

– Налей.

Гама поискал под собой, добыл две глиняные кружки, протер их обода рукавом, со стуком водрузил на стол и плеснул в обе.

– А сыр я весь съел, извини. Есть лепешки, только черствые. И комбикорм из синтезатора.

– Я не голоден. – Барини поднял кружку. Принюхался: пахло неплохо. – Ну… светлая память «Пилигриму». Хороший был корабль.

– Не мог же он вечно болтаться на орбите, – промолвил Гама. Будто извинялся.

Выпили.

Да, подумал Барини, теперь у местных не будет над головой Летящей звезды. Или дьявольской звезды. А может, ангельской. Имперская церковь так и не успела выработать свое окончательное отношение к ней. Многих она пугала, многих притягивала, а удивляла всех, даже самых тупых. Даже крестьян, если те в своих каторжных буднях могли иногда взглянуть, пусть случайно, на звездное небо. А в городах, оплотах вольнодумства, ее в последние годы стали называть звездой Влюбленных.

Кончилась звезда. Упала и сгорела. То, что уцелело, рассыпалось дождем оплавленных обломков неведомо где. И очень хорошо, что далеко от густонаселенной части планеты. Пройдут века, прежде чем аборигены узнают, что такое радиоактивное заражение местности. Или даже тысячелетия, если все пойдет по плану.

– Я тебе книг принес, – сказал Барини, указав глазами на мешок.

– Что-то интересное? – Гама немного оживился.

– Да как сказать… «Опыты сомнения» Пурсала Ар-Магорского, три трактата по медицине и алхимии, одна из них пера знаменитого Фратти, вторая книга «Размышлений о феноменах натуры» Тахти Марбакауского, «Новейшие наставления по тактике осады и обороны крепостей» маршала Глагра… кажется, больше ничего интересного. И еще пуда два богословских трактатов.

– Это для тебя они неинтересны, – уточнил Гама, – а мне как раз по специальности. Я потом посмотрю. Очень тебе признателен.

Князь пожал плечами. В прежние годы Гама рысцой кинулся бы к книгам. Теперь – сидит, потягивая сливянку. Обленился?

Нет. Устал. За двадцать лет немудрено устать. Ожидание – тяжкий труд.

И можно ждать и ждать, ждать и ждать, вымотать себя до предела нескончаемым ожиданием начала – и так и не начать.

Смешно до слез. Ну так посмейтесь же, люди, над слезами! Над слезами бестолковых робких глупцов! И над самими глупцами, конечно, – они того стоят!

– Одна из этих богословских книг, – веско сказал Барини, – напечатана типографским способом.

Глаза святого человека округлились, как у совы.

– Ну? – сказал он с испугом и восхищением. – Где?

– В Ар-Магоре. Первый и пока единственный печатный станок. Кстати, качество печати очень приличное. Показать?

– И так верю… Погоди… Это не Отто?

Барини грузно заворочался, но ничего не уловил – ни звука шагов, ни какого-либо индикатора, возвещавшего о прибытии славного парня Отто, самого ужасного существа для трех четвертей населения этой планеты. И тем не менее через минуту из глубины пещеры возник Отто – средний рост, легкий крадущийся шаг, орлиный нос на смуглом лице, мефистофельская бородка… В прежние времена местный люд намыслил себе совершенно иного дьявола – отвратительным хрякоподобным уродом изображался он на храмовых фресках, и какой-нибудь святой непременно попирал его ногой и пронзал либо расчленял тем или иным оружием. За двадцать лет деятельность Отто в роли нечистого изменила образ врага рода человеческого в представлении как попов, так и мирян: теперь он был худ, жилист, имел загнутый крючком нос, козлиную бородку и стал, конечно, еще более опасен. Да так, в общем, и было.

Двадцать лет назад при распределении ролей Отто совсем не хотел себе такой работы: «Ну какой из меня дьявол? Рехнулись, что ли?» Потом, кажется, начал находить удовольствие в новом амплуа. Потом привык.

– Силам Света – мое почтение! – отвесил он шутовской поклон.

– Как ты? – спросил Барини.

– Как обычно, – ухмыльнулся Отто. – Что с дьяволом станется? Он вечен. Пугаю обывателей, гоняю дур, мечтающих сделаться ведьмами, организую грозные знамения, порчу скотину, насылаю мор, глумлюсь над благочестием мирных поселян, воняю серой… – Он всхохотнул.

А похож… Немецкие корни и смуглая кожа, доставшаяся в наследство от матери-турчанки, – кому же еще быть дьяволом? И наплевать на то, что в мифологии аборигенов нечистый совершенно не походил на Мефистофеля. Аборигены тоже привыкнут. Они уже привыкли.

– А если не дура, а умная захочет стать ведьмой?

– От таких я сам бегу, – сказал Отто, чуть-чуть запнувшись. («Ага», – подумал Барини.) – Да! В пределах твоего Унгана не появляюсь, как договорились. За исключением сам знаешь каких случаев.

– Попробовал бы ты…

– А что? – Дьявол преобразился, в темных глазах мелькнуло любопытство. – Собьешь? У тебя уже есть зенитные бомбарды?

– Понадобятся – сделаем, не велика премудрость. Шутник.

– Что это у вас? – спросил Отто, поводя носом. – Никак тризна по сгоревшему «Пилигриму»?

– Видел? – спросил Гама.

– Видел и проводил до места падения. Что не сгорело, то свалилось в океан. Меньше заботы.

Он тоже подкатил к столу чурбачок, сел и стал глотать вино прямо из кувшина.

– Э-эй! – потянулся к нему Гама.

Барини молча отстранил его руку. Пусть нечистый промочит горло. Тризна так тризна. Отто ни за что не признается, как ему тошно, для этого он слишком хорошо вошел в роль. Да и никто не признается, никто не станет произносить ненужных слов. Однако каждому ясно: сегодня перейден некий водораздел.

Пусть кажущийся. Скользящий над планетой «Пилиргим» с самого начала был лишь иллюзией, последним вещественным аргументом, связывающим трех человек с ТЕМ миром бесполезной уже пуповиной. Чудо, что на остатках топлива удалось доковылять до этой планеты. Один шанс на тысячу. Да и с топливом «Пилигрим» уже никак не мог вернуться на Землю. Судьба его была ясна: в течение нескольких лет кружиться вокруг планеты, понемногу меняя орбиту под воздействием солнечного ветра, рано или поздно начать эффективно тормозиться в атмосфере и в конце концов сгореть при входе в плотные слои, как горит в них любой неуправляемый кусок металла. Зато горючего к флаеру хватало с избытком. Его запасы и все, что можно было перевезти на поверхность планеты, давно уже было перевезено. Теперь флаером владел Отто, ибо дьявол должен быть вездесущ, а к пророку люди придут и сами. Князю же, как человеку публичному, пристойны совсем другие транспортные средства.

Однако на орбиту уже не слетаешь. Не взглянешь на планету свысока, не зажмуришься от колючего света звезд, собранных в чужие созвездия. Конечно, флаер может выйти в ближний космос, но что теперь там делать? «Пилигрима» больше нет. Кончено. Отрезано.

Отто наконец оторвался от кувшина. По мефистофельской бородке стекало густое вино. Глаза, однако, не обессмыслились – просто стали человеческими.

– Закуски хотите? – вопросил он. – У меня во флаере есть, могу сходить.

– Позже, – отозвался Барини. – И хватит пить. Пока мы еще трезвые…

– С этой жижицы разве окосеешь? – презрительно сказал Отто. – Слабенький компотик. Сколько в нем – градусов двадцать?

Гама пожал плечами:

– Пожалуй, все двадцать пять. Вымороженное все-таки.

– В Ар-Магоре Фратти-алхимик спирт гонит. Сам, правда, не пьет и больным внутрь не дает, а язвы лечит и гнид морит.

– Ну, – сказал Барини. – Уже и спирт? Заметьте, коллеги: спирт, печатный станок… Это тенденция. Давно ты был в Ар-Магоре?

– Вчера ночевал там, – ответил Отто.

– И не страшно?

– Чего?

– Поймают – сожгут. Мы можем не успеть помочь.

– Чушь! – Отто скривил пренебрежительную гримасу. – Фратти-алхимика, может, и сожгут. Юродивого дурака поймают – сожгут тоже. За то, что я в него вселился, ха-ха. Ведьм чуть не каждую неделю жгут, но я-то разве ведьма? Кто доказал сгораемость дьявола? Да это самая настоящая ересь, если хочешь знать!

Барини сам не заметил, как стиснулись кулаки. Зря Отто напомнил о сожженных ведьмах. История годичной давности до сих пор сидела болезненной занозой. Казалось бы: рассадил по тюрьмам иерархов Всеблагой церкви, выгнал попов, всячески благоволил служителям нового культа… И вот – на тебе смачную плюху, благоволитель! Ревностные поборники учения пророка Гамы – синтетической религии, впитавшей многое от буддизма и конфуцианства, а потому вроде бы незлобивой, – сожгли на главной площади Дагора ведьму пяти лет от роду – слабоумную нищенку, золотушную девчонку, страдающую падучей. Получив известие о приговоре, уже утвержденном магистратом, Барини взбесился. Никто до того дня не видел прославленного мудростью князя в столь дикой ярости. Во главе поднятого по тревоге рейтарского полка он помчался в Дагор – и, опоздав, выместил на несчастных горожанах свою злобу. Рейтары потешились вволю, их кони скользили на щедро политых кровью городских мостовых. Членов суда, приговорившего девчонку к костру, а с ними добрую половину городских старейшин Барини повесил, после чего остыл, устыдился и позволил депутации раболепствующих горожан уговорить себя сменить гнев на милость. Милость, впрочем, вышла относительная: князь лишил Дагор всех прежних вольностей, содрал с магистрата огромную пеню и дал горожанам в правители бургграфа Пру, мужа честного, умом недалекого и скорого на расправу.

А заноза осталась, и бессильный зубовный скрежет – тоже.

Дело не в религии… Нет, не только в религии. И не в том, что пройдет несколько поколений, прежде чем люди по-настоящему поймут новое учение и проникнутся им… Барини понимал, что дело в нем самом. Не выдержал. Не стерпел. Умудрился не окончательно очерстветь сердцем. Как будто его цель состоит в том, чтобы спасать людей! Глупости. Настоящая цель в том, чтобы спасти человечество этой планеты от того, к чему стремится любой из этих людей, как к недостижимой цели… спасти человечество от самой светлой его мечты…

Если узнают, если поверят – в лучшем случае взденут князя на копья, да и пророка тоже. И будут по-своему правы.

Он заметил, что пророк и дьявол молчат, вопросительно глядя на него. Зачем, мол, предложил собраться вместе? Неужто не хватило бы общения по визору?

Не хватило бы.

– Пора начинать, – рубанул Барини напрямик. – Я приехал за благословением, мои люди должны знать, что сам пророк Гама одобряет наш поход. Это первое. Мы должны договориться о точном согласовании наших действий. Это второе. Хватит уклоняться! – Князь в раздражении стукнул кулаком по столу. – Ежовый мех, пора, наконец, решиться! Печатный станок! Зародыши мануфактур! Ткацкие станки с приводом от водяного колеса! Куда уж больше? Пора, давно пора начать! Когда, если не сейчас? Никогда?

Отто молчал, изучая потолок.

– У тебя, конечно, уже готов план кампании? – спросил Гама.

– Разумеется. Военные действия начнутся за две-три недели до сбора урожая. Первым падет герцогство Марайское. Если я сумею потратить на него десять-двенадцать дней вместо ожидаемых Империей двух месяцев, я выиграю войну. А я сумею! Расколошматить армию герцога в открытом сражении – пара пустяков. А против крепостей и замков у меня есть бомбарды. Есть также горожане, среди которых мои агенты десять лет ведут работу. Я уже не говорю о крестьянах, только и мечтающих сбежать от тамошних баронов в мой Унган.

– Допустим, – сказал Гама. – А что потом? Двинешь войска на Юдонское маркграфство? На княжество Габас? Или сразу на герцогство Бамбр?

– На Ар-Магор, – сказал Барини.

Пророк и дьявол переглянулись.

– Ты с ума сошел, – молвил нечистый.

– Я в своем уме. – Барини усмехнулся. – Я хочу успеть увидеть дело рук своих. Ну и ваших, само собой… Дело-то общее. Мы двадцать лет ждали этого. Мне пятьдесят пять, хотя мои подданные думают, что не больше сорока. Вам не меньше. Сколько нам осталось? На Земле мы прожили бы еще лет сто, а здесь проживем вдвое меньше, да и то если повезет. Кто продолжит наше дело после нас? Тупые исполнители при корыстных предводителях. Вы это знаете. Я никого не учу, я просто хочу напомнить: мы работали двадцать лет, чтобы однажды начать. Я уверен: пришло время. Сейчас Империя слаба, но она будет усиливаться. Она уже усиливается: крадет военные секреты, перенимает тактику, умножает войско… Пройдет немного времени, и она сама начнет войну против меня. Я не хочу ждать и не буду. Сейчас или никогда. Я возьму Ар-Магор. Я разнесу его стены. Потом несколько выигранных сражений – и кончено дело. Через два года вся Империя примет учение Гамы.

Он замолчал, отдуваясь.

– И ты станешь новым императором? – полюбопытствовал дьявол.

– Там посмотрим. А почему бы, собственно, и нет?

– Игрок, – сказал Гама, качая головой. – Раз – и все на кон. Ва-банк. В казино таких любят.

– Нерискующий не выигрывает, – отрезал Барини. – Можешь не сомневаться, я и сам желал бы продвигаться тихой сапой. Не получается. Надо рискнуть. Восемьдесят процентов против двадцати. Это сейчас. Если будем ждать, то через пять лет, много через десять Империя меня раздавит, и что тогда? Начинай все сначала?

– Не хотелось бы действовать опрометчиво, – проговорил враг рода человеческого.

Барини вспыхнул.

– А мне не хотелось бы видеть своих друзей, не решающихся начать! – закричал он. – Двадцать лет! Двадцать лет подготовки! Для чего? Чтобы привыкнуть к нескончаемой этой подготовке? Чтобы никогда не перейти к главному делу? Чтобы всю жизнь промечтать о чем-то, да так и помереть с неосуществившейся мечтой? Это мы могли сделать и дома.

– Чтобы повысить наши шансы до максимума, в идеале – до ста процентов, – наставительно молвил Гама.

– Так не бывает, и вы оба это знаете! – Барини рассердился всерьез. – Сейчас шансы наилучшие, это я вам говорю. Дальше будет только хуже! Стократ хуже! Упустим время!

– Не волнуйся так, Толька, тебе вредно, – сказал дьявол Отто.

– Я волнуюсь? Я вне себя! Я камни грызть готов! – Барини качнул головой, как бы прислушиваясь к внутренним ощущениям. – Хм, волнуюсь… Слова-то какие!

– Слова обыкновенные, – вмешался Гама. – Ты не кипятись, ты излагай. Мы тебя слушаем.

– От вас, в общем-то, мало что требуется. – Князь овладел собой. – От тебя, – кивнул он на пророка, – одобрение и чуть-чуть рекламы. И денег, конечно. Двух тонн платины мне на первое время хватит. От тебя, – кивок в сторону дьявола, – тонна золота в слитках плюс небольшая помощь в Киамбаре и Магассау. Погасишь там эпидемию после того, как мои проповедники немного пошаманят на городских площадях. Ну и общее психологическое давление на противника: полеты днем, грозные знамения, не мне тебя учить.

– В Киамбаре и Магассау нет эпидемии… – начал было Отто. И осекся, сообразив.

– А должна быть, – закончил за него Барини.

– Понятно… Синяя лихорадка?

– Лучше вялая горячка. Смертность ничтожна, а больной ни на что не годен и воевать в Ар-Магор не пойдет.

– А ты гуманист! – сказал Отто с усмешкой. – Нет, я иногда просто любуюсь тобой: готов развязать большую войну, а сам переживает, как бы не наломать лишних дров. Мы ведь не людей спасаем, а человечество. Забыл?

– Вот и давай спасать его без лишних… вивисекций. Кто нам не мешает, тот пусть живет. Ты что-то имеешь против?

– Должность такая, – со вздохом ответил дьявол.

– Лицедей с манией величия. Не должность, а роль. Самая большая ошибка, какую ты можешь сделать, – играть эту роль по Станиславскому.

– Предлагаешь халтурить?

– Точно. Как на детском утреннике. Здесь публика благодарная, помидорами не закидает…


* * *


Князь спустился с горы только утром. И не один: до самого низа лестницы его проводил благородно-седой старец в белых одеждах. Сам Гама! Рука об руку с князем!

Рейтары и слуги пали на колени. Три пилигрима, по виду – марайцы из торгового сословия, подошедшие только что и опасливо косившиеся на вооруженных унганцев, наконец поверили, что здесь им ничто не угрожает, и били земные поклоны, время от времени простирая руки к святому отшельнику. Разумеется, марайцы видели, как князь Унгана со смирением, не исключающим достоинства, опустился перед Гамой на одно колено, как перед господином, но господином духовным. И как седовласый старец возложил обе ладони на голову князя, они также видели. А раз видели, то разболтают об увиденном повсюду, что, собственно, от них и требуется.

Да об этом уже можно кричать на самых людных улицах марайских городов! Герцог давно уже не осмеливается вылавливать и казнить «премерзостных еретиков»; болтают даже, что герцог и сам бы не прочь принять новое вероучение, дабы наложить лапу на церковные земли, да не решается. Уж очень нехорошо лежит герцогство Марайское, как раз между Империей и Унганом.

Две силы. Одна явно, грубо толкает герцога к принятию окончательного и бесповоротного решения – другая толкает исподволь, скорее соблазняет, чем толкает. Империя грозна, зато Унган силен и богат. По странному стечению обстоятельств, его обходят стороной моровые поветрия, а неурожаи никогда не кончаются голодом. Крестьяне там не бунтуют, а марайские голодранцы толпами бегут в Унган, обходя дорожные заставы. С какой стороны ни глянь, все соблазн!

Сцена благословения кончилась. Слуги князя седлали коней. Коленопреклоненные марайцы остались внизу – обернувшийся на миг Гама знаком показал им: ждите. Когда придет время говорить с пророком, он сам даст знать. Возможно, раздастся голос, идущий прямо с неба, – ходят слухи, что такое бывало не раз. Быть может, над каменной лестницей появится сотканное из воздуха изображение пророка, жестами приглашающее подняться, или случится иное знамение, столь же удивительное, сколь и понятное пилигримам. Наконец, может произойти истинное чудо: сам Гама еще раз спустится вниз. Хотя вряд ли: пилигрим пилигриму рознь, а пророку свойственно чувство меры. Простым же смертным подобает смирение – жди, пока позовут. Особенно если дано понять: рано или поздно дождешься.

В это самое время пророк Гама, запыхавшийся после долгого подъема по крутой лестнице, хмуро пил сливянку.

– Проводил? – спросил Отто.

Вопрос не нуждался в ответе.

– Благословил?

Гама кивнул.

– Что ты не вляпался спьяну в одну из своих ловушек, я и сам вижу, – с усмешкой заметил нечистый. – А что Толик… пардон, его светлость князь Барини?

– Уехал.

– Значит, процесс пошел, – констатировал дьявол. – Вот оно как. Пошел, значит…

– Процесс давно пошел, – возразил пророк. – Сегодня он лишь вступил в новую фазу. Возможно, решающую. Ты не рад?

– Да как тебе сказать… – Отто потянулся было к сливянке, но перехотел и сел прямо. – Черт, хватит мне пить… Я не рад, если честно. И ты не рад. Мы привыкли играть свои роли, кое-чего добились и психологически уже почти готовы успокоиться – тут он прав на все сто. «Так начинания, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия». Оно и есть. Мы опухли от ожидания. Если не начать сейчас, потом мы уже не начнем никогда. Будем играть на удержание счета… Ему это лучше видно – он князь.

– А ты князь Тьмы.

– Я пугало для дураков и шут гороховый. А еще я, как сейчас выяснилось, трус, перестраховщик и лентяй. Как и ты, кстати.

Гама усмехнулся.

– Не казнись, лучше сливянки выпей. Хорошее у горцев пойло, терпкое только… Не хочешь? Ну, я один… Трус, говоришь? А что тебя, собственно, пугает? Не Толика – у него голова в закладе – и не меня – про себя я знаю, – а тебя? Ты-то чем рискуешь? Кроме смысла жизни, понятно.

– Им и рискую.

– Значит, лучше терпеливо дожидаться, когда дичь подойдет под выстрел, и не выстрелить из опасения промахнуться, так? Дескать, будет другой случай? Не будет.

– Он тебя убедил, – заявил враг рода человеческого, подняв тощий желтый палец.

– Почти. Сомнения еще есть. Как и у тебя. Сомнения есть – серьезных возражений нехватка. А значит, он прав… и мне жаль его.

– Во всяком деле есть две стороны, – наставительно проговорил Отто, – а именно: плохая и очень плохая…

– А хорошей нет?

– Не дождешься. Впрочем, виноват, есть еще третья сторона: хуже некуда.

– Не ерничать не можешь?

– Профессия такая, – хмыкнул Отто. – Короче. Вот плохой вариант: Унган громит Империю, разносит ее вдребезги, а потом начинает собирать осколки и варить то же блюдо под новым религиозно-идеологическим соусом. Получится?

– Это я и хотел бы выяснить, – сказал Гама. – Способен ли Унган одолеть Империю в войне?

– Способен. Его светлость Толик не сидел сложа руки. Кстати, лет через сто Империя развалилась бы и без него… центростремительные тенденции, знаешь ли, объективный исторический процесс… Все эти короли и герцоги спят и видят, как бы отделиться. То-то и оно: удастся ли собрать их земли вновь за время жизни человека? Сомневаюсь. Предстоят столетия войн, как в феодальной Японии. Даже хуже: японцев все-таки объединяла религия, а здесь – наоборот. И можешь не сомневаться: религия в новой куцей Империи начнет эволюционировать, применяясь к обстоятельствам текущего момента. Мне страшно и подумать, во что превратится учение твоего имени.

– Понятно. – Гама поморщился. – И это ты называешь плохим вариантом? Религия изменится по духу? Гм… не думаю, что изменится фатально. Войны, кровь? Они в любом случае неизбежны – люди есть люди, история есть история. Ладно, какой вариант, по-твоему, очень плохой? Империя громит Унган?

– Именно. Такой исход войны менее вероятен, но, согласись, тоже не исключен. И тогда нам придется начать всю работу сначала. Наши возможности влиять на события ограничены. Конечно, от крайности я могу полетать над имперскими войсками на флаере да пальнуть разок-другой, чтобы разбежались… Могу накидать по Империи очагов эпидемий – и сделаю. И все же у меня нет полной уверенности. Война была, есть и останется делом в какой-то степени вероятностным, нет?

– Да. Гм… любопытно, какой же вариант ты считаешь наихудшим? Доставай своего кролика, фокусник.

– Я имею в виду такое развитие событий, которое мы предсказать не можем, – очень серьезно сказал Отто. – Неучтенный фактор или случайность в ключевом месте в ключевое время. Дела могут пойти таким образом, что мы не будем знать, где и как нам следует вмешаться в события, чтобы направить их куда надо. Тут масса разных вариантов, все не просчитаешь… от стихийного бедствия до измены кого-нибудь из нас общему делу.

– Даже так?

– Н-ну… это просто отвлеченный пример. Хотя мы ведь тоже люди. Друзья, да. Вот только жизнь такая подлая штука, что… Ладно, замнем. Не хочу об этом говорить.

– Ты уже сказал, – спокойно произнес Гама. – Продолжай. По-твоему, Барини ищет войны единственно ради того, чтобы скинуть императора и самому занять его место?

– Я не сказал насчет «единственно», – запростестовал Отто. – Я лишь имел в виду, что среди многих его резонов наверняка есть и такой, и дьявол знает, что будет дальше… то есть тьфу, что это я?.. Дьявол – и тот не знает! – Он всхохотнул.

– Не знает и пророк. – Гама помолчал. – Вот ведь как… Ему положено знать, а он не знает. Гм, а ведь ты правду сказал. Одно пророк знает точно: как бы тщательно люди, князья, пророки, дьяволы ни планировали большое дело, результаты его будут совсем не похожи на то, что планировалось. Почему – не знаю. Знаю только, что всегда так было.

Помолчал и добавил уверенно:

– И всегда будет.


Глава 3


Корабль был великолепен. Барини облазил его сверху донизу, задавая каверзные вопросы, получая толковые ответы, одобрительно мыча и с наслаждением вдыхая ноздрями запах кремень-дерева. Прочнейшие доски палубного настила, лежащие на мощных бимсах, не имели ни одного известного корабельщикам-речникам изъяна. Обшивка бортов – двойная, с пробковой прокладкой, смягчающей таранные удары океанских валов. Частые шпангоуты укреплены вдесятеро прочнее, чем на самой крепкой речной барке. Штурвальное колесо, заменившее прежние румпели, поднято на высокую кормовую надстройку. Мачты невысоки, а балласт достаточно тяжел, чтобы опрокинутое набок судно могло самостоятельно выправиться. Все снасти тщательно отобраны и испытаны на прочность.

Да, корабль был хорош. Он был даже красивее тех корабликов, что до сих пор украшают в Унгане шпили храмов Всеблагой церкви. Но там – хрупкая и страшная своей хрупкостью красота. Безнадежная красота смерти ради других. В таком вот кораблике – утлой лодчонке, провонявшей рыбой, – был казнен океаном святой Акама. Лодчонку, вынесенную в море течением Лейса, швыряло недолго – всего лишь до первой настоящей волны, – а толпа на берегу, конечно же, улюлюкала, не ведая, что скоро начнет строить храмы в честь святого и украшать их шпили золочеными игрушечными корабликами.

Было время, когда имперские власти казнили еретиков водой. Потом на каком-то там по счету Соборе Всеблагой церкви возобладало мнение, что казнь через утопление кощунственна. Тогда, исходя из здравого убеждения, что огонь есть полная противоположность воде, инакомыслящих стали жечь на площадях перед храмами, увенчанными игрушечными корабликами… Очень красивыми корабликами.

Здесь была совсем иная красота – красота мощи, прочности и целесообразности. Широкий корпус. Тяжелый киль. Низкие крепкие мачты. Невысокая скорость, зато прекрасная остойчивость и, наверное, хорошая всхожесть на волну. Барини одобрительно похлопал ладонью по мачте. Да, такой корабль не развалится, приняв бортом удар океанской волны. Он поборется. Быть может, в особо благоприятных обстоятельствах он поможет унганцам достичь Сказочных стран, лежащих за непроходимыми Туманными горами. А уж если совсем повезет и если на то будет воля кормчего, эта посудина переплывет и океан, позволив людям увидеть два материка, еще не известные здешнему человечеству…

Неистовый фанатик и гениальный корабел Буссор превзошел-таки себя. Этот корабль – шедевр. Он много лучше первого, сгоревшего вместе с верфью. Буссор тогда чуть не умер с горя, но оправился и убедил Гильдию унганских купцов выделить средства на новую попытку.

Сейчас он переминался с ноги на ногу перед грузно восседавшим на табурете князем – маленький нелепый человечек с воспаленными глазами и ладонями в занозах. С верой в несбыточное, недюжинным талантом и потрясающим упорством. И, глядя на него, князь делал над собой усилие, чтобы взглядом или мимикой не выдать жалость. Потерю второго корабля Буссор навряд ли переживет…

Но разве можно позволить ему достичь цели, к которой он шел всю жизнь, борясь с невозможным, падая в бездну отчаяния при неудачах и вновь находя в себе силы бороться?

Ни в коем случае нельзя. Не сейчас. Лет через сто при удачном стечении обстоятельств – еще может быть. Но лучше через двести.

Парадокс: вот такие люди, как Буссор, как Гах, как Вияр, как Фратти, суть соль этой земли, но они же и главная ее беда. Средневековье перезрело, и джинн готов выскочить из заплесневелой бутылки. Джинну все равно, что там перезрело или недозрело, – лишь бы вынули пробку.

Двадцать лет назад троим землянам стало понятно, что сама география планеты дает потрясающий шанс изменить вектор развития местной цивилизации. Гигантский континент, образованный в древнейшие времена столкновением трех материков, до сих пор оставался единственным местом обитания разумных прямоходящих. Да и то не весь: смятая в складки материковая кора вздыбила горы, уходящие сверкающими вершинами в стратосферу, и отделила южный субматерик. Восточный субматерик теоретически был доступен в обход главенствующих горных систем – но решительно никому не нужен. Ни один находящийся в своем уме правитель не послал бы армию коченеть на перевалах Холодного хребта, тонуть в Великих болотах, вновь карабкаться на горы – и все ради того, чтобы наловить рабов, которых к тому же практически невозможно сохранить живыми на обратном пути. Ни на что другое восточные земли не годились. Там не было государств – лишь дикарские племена, не достигшие уровня варварства. Сказки о платиновых и золотых самородках, устилающих берега тамошних рек, так и остались сказками.

Если бы не океан, иногда обманчиво-спокойный, но куда чаще яростно штормящий! Если бы он, проклятый Всеблагой церковью, не топил корабли!

Для Буссора океан был личным врагом. И упрямство лучшего корабела этой планеты уже не первый год было личной проблемой Барини. Гениальный инженер и фанатик идеи мореплавания нравился князю, но… уж лучше бы он строил речные барки!

Дожил бы, пожалуй, до старости. И когда-нибудь умер бы богатым человеком в своем доме, окруженный многочисленным семейством. Завидная доля, предел мечтаний для девяноста девяти процентов людей этого мира…

– Сколько времени займет достройка и оснастка? – спросил Барини, прогнав лишние мысли.

– Не более двух месяцев, ваша светлость. – Буссор кланялся и судорожно облизывался, нервничая. – Также потребуется время на набор и обучение команды…

– Не спешат рыбаки наниматься в матросы, а?

– Не очень-то поспешают, ракоеды, – вздохнул Буссор. – Понятное дело: трусят. Кто за долги последние штаны продал, те да – куда им деваться… А кто при своей лодке да при семействе – те ни в какую. Зачем, говорят, нам на верную смерть идти. Я им: на таком-то корабле какая может быть смерть? Все равно не верят.

– Может, преступников тебе подарить? – спросил Барини. – Не разбойников, конечно, а тех, кто сидит за неуплату налогов или, скажем, за нечаянное убийство. Добровольцы найдутся, пусть искупают грехи. Возьмешь?

– Возьму! – Буссор мигом воспрял духом. Даже глаза заблестели. – Бог да благословит вашу светлость!

– Благословит, благословит, – отмахнулся Барини. – А теперь давай-ка еще раз: как ты собираешься вывести эту посудину в море?

– По паводку, ваша светлость. Как Халь вздуется, так мы и пойдем по течению. Сперва до Амая, а там уж до самого моря. Легко дойдем.

– Значит, не раньше весны?

– Не раньше, ваша светлость… – Буссор сразу приуныл.

– Думаешь, успеешь по паводку пройти амайские теснины?

– Придется успеть, ваша светлость…

– Ну допустим. А потом?

– До поздней весны простоим в устье Амая, – продолжал докладывать Буссор. – Там и примем товар. А как весенние бури пойдут на убыль, пойдем и мы. На запад, а там и на юг…

У него может получиться, думал Барини, слушая. Корабль хорош, план разумен. Вот ведь выискался доморощенный Васко да Гама! Сказочные южные страны ему подавай! Нет там стран, и людей там нет, некого облапошить торговлей цветными тряпками, и некого заставить работать на заморских могущественных господ, повелителей морей. Правда, не с кем и воевать. Зато придется самим собирать диковины, искать драгоценные камни и металлы, пробовать на вкус небывалые пряности, рискуя отравиться…

Все они готовы к этому. И Буссор – первый. А не он, так другой. Через десять лет, через двадцать. Попытки еще будут, и какая-нибудь из них увенчается успехом, принеся не только чистый доход, но и опыт, бесценный опыт!

Но что будет потом? Какую цену придется заплатить этой цивилизации за обладание морями? И сколько веков, если не тысячелетий, платить проценты?

Они не задумываются об этом.

Все люди таковы, в каком бы мире они ни родились. Земляне в точности такие же. Покинув планету-колыбель, они принимаются искать в космосе братьев по разуму.

И не находят.

Многие – их гораздо больше – ищут выгоду и тоже не находят.

Потому что дальние сказочные страны надо искать за морями, а не в полосе прибоя.

И они ищут. Напрасно ищут. Ибо Вселенная бесконечна, чего не скажешь о человеческой жизни.

Потом – гораздо скорее, чем диктует элементарная логика, – их терпение истощается. Тогда они утрачивают всякий интерес к поискам, полностью зацикливаясь на решении собственных проблем, которых всегда много и все неотложные…

И это первый шаг к вырождению, потому что история как осыпь: кто не карабкается наверх, тот сползает вниз. А за вырождением нет уже ничего… совсем ничего. Пустота. Последние люди, доживающие свой срок, и планета с растраченными неизвестно зачем ресурсами.

– Постой-ка, – прервал Буссора князь. – Ты собираешься зайти в Чипату?

– Либо в Чипату, либо в Хонсу, ваша светлость. Пополниться водой… да и бурю там хорошо переждать. Большая закрытая бухта, очень удобная. Я видел, я знаю. Местные рыбаки там рыбачат и соленой воды не боятся.

– А тебя не смущает, что Хонса и Чипату лежат на территории враждебного нам королевства Магассау?

Буссор не растерялся.

– Я совершенно уверен, что к тому времени Хонса и Чипату будут принадлежать вашей светлости! – лихо отбарабанил он.

Барини усмехнулся про себя. Ай да корабел! Обтерся за столько-то лет, разворачивая перед владыками фантастические прожекты, худо-бедно понабрался умения хитрить и льстить. Годами добивался аудиенций, лебезил перед вельможами и фаворитками, терпел насмешки пустоголовых аристократов, много раз рисковал угодить под церковный трибунал… и вот нашел унганского князя.

А князь его убьет. Рано или поздно князю придется сделать это, потому что тем, кто норовит заглянуть в Неведомое, вредно опережать свое время. Под любыми предлогами князь Барини оттянет начало великого плавания минимум на год. Так и так Буссор понадобится для завершения постройки флотилии барок и устройства волоков между реками Амай и Лейс. Потом, возможно, понадобится еще для чего-нибудь.

И все же в конце концов его придется отпустить.

Ему придется исчезнуть в океане. Радиоуправляемая мина на борту среди мешков с товаром, сигнал на подрыв – чего проще? Волны выбросят на берег несколько досок. Быть может, это охладит воспаленные головы мечтателей, грезящих о покорении морской стихии?

Пять к одному, что корабль Буссора погибнет без постороннего вмешательства в полосе рифов южнее Горячего мыса. Но лучше подстраховаться.

– У вас, кажется, есть сын, Буссор? – перебил корабела князь.

– Д-да… – Сбитый с толку Буссор заморгал. – Есть сын, ваша светлость…

– Сколько ему? Лет десять, я не ошибаюсь?

– Девять, ваша светлость.

– Не берите его с собой в плавание. Я сам позабочусь о нем во время вашего отсутствия. – Барини встал, а Буссор все продолжал моргать, еще не осознавая, что князь сказал ему «вы». – Ну что ж… я доволен. Хорошая работа, фьер Буссор. – Барини хлопнул по плечу вспотевшего от волнения корабела. – Да-да, вы не ослышались, именно фьер. С этой минуты вы дворянин. Сегодня же зайдите в департамент геральдики, а вечером я жду вас на ужин. До вечера, фьер Буссор!

Что можно сделать для человека, которого собираешься тайно убить?

Немногое. Сделать его родоначальником нового дворянского рода. Зачислить его сына в школу на казенный кошт, чтобы подростком не болтался по притонам, а готовился к экзаменам на первый чин. Возможно, подбросить деньжат, а то и подарить какое-нибудь захудалое именьице.

Чуть-чуть успокоить совесть.

И, разумеется, соблюсти приличия.


* * *


– Фитиль вздуй… Целься… Пли!

Первая шеренга нестройно выпалила. Шагах в сорока от нее набитые тряпьем мешки – мишени – нестройно дернулись. Не все. Поплыл по ветру пороховой дым.

– Не стоять! Не пялиться! Ежовый мех! У тебя что, дерьмо в башке? Разворот кругом – и в хвост! Вторая шеренга… целься… пли!

Лейтенант орал, зверски выкатывая глаза на подчиненных и временами бросая опасливый взгляд на наблюдавшего за экзерцицией князя. Новобранцы очень старались не оплошать, в результате чего то и дело спотыкались на ровном месте, роняли аркебузы и путали строй. В мире, где родился князь Барини Первый, он же Толя Баринов, это явление носило краткое название – «визит-эффект». Здесь до такого еще не додумались, и если солдат плохо выполняет команды и даром жжет порох – виноват, безусловно, офицер. Вот почему лейтенант багровел, кусал от злости ус и старался взять глоткой. Получалось не очень.

Князь ничего не сказал. Князь просто-напросто взял аркебузу из рук растерянного молоденького солдата, занял его место в последнем ряду и, переступая маленькими шажками вперед вместе с шеренгой, без суеты, но быстро зарядил оружие – засыпал в дуло пороховой заряд, вложил пыж и пулю, утоптал шомполом, подсыпал пороху в затравочное отверстие, дунул на фитиль… Выпалив в свою очередь, быстро отошел в последний ряд, вернул солдату оружие. Улыбнулся отеческой улыбкой: вот так, мол, надо. И дивно: дело явно пошло на лад, и никто больше не ронял аркебуз, и мешки с тряпьем стали вздрагивать чаще…

Говоря по совести, мало что приходилось выдумывать с нуля. Тактику залповой стрельбы Барини вчистую стянул у испанской пехоты, латы и шлемы кавалерии – у «железнобоких» Кромвеля. Об артиллерии он знал мало, но не нужно быть гением, чтобы после нескольких неудач освоить литье орудийных стволов вместо склепывания их из железных полос и нарисовать на бумаге лафет – частью по памяти, частью из соображений здравого смысла.

Не видать бы Унгану независимости, если бы не бомбарды новейшего образца, лишь по инерции называемые бомбардами, а не пушками. А много ли их участвовало в битве при Лейсе? Теперь совсем иное дело: Литейный двор работает день и ночь, только успевай подвозить медь и олово, крутятся от водяных колес сверла величиной с хорошее бревно, растачивая каналы орудийных стволов, крутятся малые сверла для ручного оружия, резчики едва успевают изготавливать ложа и приклады для стволов аркебуз, что лежат под навесом, как дрова, каторжники добывают все больше руды, в предгорьях Холодного хребта стучат топоры, вырубая последние леса…

Унган готов к большой войне.

Как всегда, хотелось большего. Чтобы армия выступала в поход с двумя сотнями бомбард, и чтобы в ней не осталось ни лучников, ни косолапых горе-вояк с рогатинами и лесорубными топорами. Вообще по возможности долой ополчение! Разве что в обоз. В строевых частях – только аркебузиры, пикейщики, артиллеристы и конница. Всех выучить, гонять до седьмого пота. Этот мир еще не знал армий, преобразованных муштрой в продолжение руки полководца. Будет такая армия. Еще не завтра, но будет.

Недостатки попадались Барини на каждом шагу. Плохо идет обучение новобранцев. Еще мало бомбард, аркебуз, пороха. Свинца для пуль – и того мало. Чванлив и бестолков младший и средний командный состав. Мелкие дворянчики, радуясь ослабевшей при Барини власти старой аристократии, пролезли на офицерские должности, а сами немногим лучше. Даже казнями трудно заставить интендантов приворовывать, но не воровать. Князь часто вспоминал определение войны, данное одним земным полководцем: противопоставление своей нехватки нехватке противника. И все же…

И все же Унган, по мнению Барини, был готов.

А Империя?

Вспоминалась война за независимость. Три года. Пять крупных сражений. Четыре из них были выиграны Унганом, а одно, вошедшее в историю под именем Семидневной битвы, окончилось, можно считать, вничью. Но Империя приустала от войны, однако еще далеко не изнемогла. Если бы после Лейса Барини повел свою победоносную армию дальше в глубь имперских земель, как советовали ему некоторые опьяненные победой генералы, последствия были бы непредсказуемыми.

И Барини отступил, заключив перемирие. Отступил, несмотря на ропот военачальников, мечтавших взлететь под самый княжеский трон на крыльях славы, и солдат, не дорвавшихся до настоящей добычи.

Он отступил, чтобы без помехи делать главное – понемногу менять этот мир, начав с Унгана. Пропагандировать учение Гамы, выращивать ростки новой идеологии. Иногда ломать, но чаще гнуть. Терпеть, выжидать, работать над настоящим и будущим Унгана. Богатеть вместе с княжеством, копить мощь и ждать, когда же наконец изменившееся соотношение сил позволит разгромить Империю без особого риска.

Чтобы продолжить там то, что начал в Унгане.

Он не понимал тогда, что без расчетного риска все равно не обойтись. Теперь осознал вполне. Всех имперских шпионов не выловишь. Империя насторожилась. Она тоже готовится к войне, и, если сумеет напрячь все силы, никто не сможет предсказать итог борьбы. Возможно, она надорвется, сокрушая мятежный Унган, и распадется на десяток враждующих между собой королевств – но какое до этого дело бывшему князю бывшего Унгана, если его княжество исчезнет, а вся многолетняя работа пойдет насмарку?

На Зелейном дворе, вынесенном от греха подальше за городские стены, Барини выслушал сетования Вияра: селитра, мол, не та, отчего и порох дрянь. Не поверил: высыпал щепоть пороховых зерен на чистую доску, приказал принести лучину, поджег… Вспыхнуло вроде нормально…

– Не то! – горячился Вияр. – Это не порох! Вот в прошлом месяце караван привез селитру так уж селитру! А эта – дерьмо. Ее бы в Империю продать, самое лучшее ей применение…

– Ну-ну, – погрозил ему пальцем Барини. – Распродавался. Купец какой.

В том, что касалось производства смертоносного зелья, он полностью доверял нюху Вияра. Вияр не был ученым, а был он ремесленником в лучшем смысле этого слова, большим мастером и художником своего дела. Кисть его правой руки была оторвана близким взрывом, на левой не хватало двух пальцев, один глаз выжгло, в кожу лица навеки впились несгоревшие порошинки. В городе его побаивались, считая колдуном и чернокнижником. Последнее изрядно забавляло князя – он-то знал, что Вияр читал по складам и едва мог написать свое имя.

Насчет селитры он был прав. С селитрой дела обстояли неважно. Давно уже в Унгане не осталось ни одной неразвороченной помойки – угрюмые и неразговорчивые землекопы Вияра добывали вонючую землю со дна помойных ям и со скотных дворов, тут же баламутили ее в корчагах с водой, добавив печной золы, сливали раствор в котлы и выпаривали его. Настоящей – ямной – селитры вечно не хватало. Селитряные рудники за Малым хребтом кое-как покрывали дефицит необходимейшего сырья, но его качество оставляло желать лучшего, что выводило Вияра из себя.

– Уймись, – сказал ему Барини, – и делай порох. Упаривай дважды и трижды, если надо. Лучше порох с изъяном, чем никакого. Это ты запомни накрепко.

Виар насупился. Ясно было, что он переживает и чертыхается про себя. Какому мастеру приятно делать работу, с которой справился бы и ученик, – простую и некачественную?

– Есть и совсем негодная селитра, – молвил он сумрачно. – Пусть меня повесят, если я пущу ее на порох.

– И много ее?

– Да уж сотни две мешков накопилось. Ежовый мех! Что с нею делать – ума не приложу.

– Еще раз смешать с золой и выпарить.

– Уже пробовал! Все равно не то.

– Тогда просто копи ее. Я потом распоряжусь, чтобы негодную селитру вывезли, – раздам крестьянам на удобрение.

Уцелевший глаз пороховых дел мастера усиленно заморгал.

– Разве селитра годится удобрять поля?

Князь кивнул. Ему нечасто удавалось поразить Вияра. Впервые это случилось, когда Барини предложил делать порох в зернах, продавливая серый порошок через железное сито. Получилось гораздо удобнее в использовании, качество тоже улучшилось, а Вияр стал уважать князя не только как господина и благодетеля.

В это утро грузную фигуру Барини видели также на Княжьем лугу, где Крегор командовал маневрами рейтарского полка, на бумагоделательной мельнице и на казенной шелкопрядильной мануфактуре. В тонкостях кавалерийского дела князь разбирался неважно и больше слушал, чем распоряжался, а на мельнице и в мануфактуре вообще не проронил ни слова. Вырабатываемой бумаги едва хватало на нужды княжеской канцелярии, а тончайший унганский шелк, сотканный из паутины ядовитого полосатого паука Ай, все еще стоил баснословно дорого и служил важной статьей экспорта. Выходило, что с бумажными аркебузными патронами и шелковыми оболочками зарядов для бомбард придется повременить. И тут хоть кричи, хоть топай ногами, а экономика что дерево: любит уход, но и при должном уходе имей терпение выждать урожай.

И то сказать: без промышленного производства не будет победы, цель которой состоит в том, чтобы рано или поздно угробить это самое промышленное производство. Вот ведь гнусный парадокс…

– Ладно, – пробормотал Барини, въезжая в ворота зубчатой стены, отделяющей старую часть Марбакау от окраинных слободок, – и без шелка повоюем. Совочком порох будем в дуло сыпать, совочком…

Охрана – скорее почетный эскорт гвардейцев в парадных латах и перьях – едва не дремала в седлах. Гвардейцев разморило на солнцепеке. Барини ехал впереди, по виду, совершенно не обращая внимания на личную безопасность. Свистни из окна арбалетная стрела, метнись к князю из уличной толпы или занавешенного портшеза ловкий человек с кинжалом – гвардейцы не успели бы вмешаться, даже не будучи сонными. Разве что повязали бы негодяя – уже потом. Один лишь младший оруженосец зорко глядел во все стороны – мечтал, дурак, прикрыть собой его светлость. А напрасно: тоже не успел бы. За последний год на князя покушались трижды – два раза выручал ультракевлар под камзолом, один раз спас случай. И всякий раз охрана реагировала с опозданием.

Из харчевен – чистеньких и дорогих близ центра города – доносились вкусные запахи. На торговых улицах приказчики зазывали покупателей в лавки. Где-то стучал молоток кузнеца, судя по звуку, ковавшего лошадь. Беспатентные проститутки старались укрыться от княжьего ока, справедливо опасаясь публичной порки на потеху толпе. Три веселых дома, открытые по указу Барини в Марбакау, приносили казне стабильный доход. Барини предпочел бы по примеру средневекового Токио перенести все публичные дома в особый квартал и не брать со шлюх налогов, обязав взамен сотрудничать с полицией и тайной стражей, – но это было делом будущего. Сейчас требовались деньги, много денег, и нельзя было пренебрегать никаким денежным ручейком. Ручьи питают реки.

Увенчанный позеленевшим корабликом-флюгером шпиль храма Святого Акамы отбрасывал короткую резкую тень на площадь с эшафотом и тремя-четырьмя просмоленными головами на пиках. Пованивало из сточного желоба – вопреки грозным эдиктам горожане в подавляющем большинстве не избавились от привычки опорожнять ночные горшки прямо в окно. И всюду стояли, шли, сновали люди, люди, люди… В Марбакау много людей. Можно не сомневаться: среди них и сейчас разгуливают те, кто за кругленькую сумму или по религиозному рвению точит на князя нож.

И что делать? Завести полицию явную и полицию тайную, если по какому-то недоразумению их не было до тебя, и перестроить их для более четкой работы, если они были. Это давно сделано. А еще что?

А ничего.

Есть только один способ избежать смерти от руки наемных убийц, да и тот неверный, – добровольно заточить себя в каменную башню за семью стенами. Способ для труса, причем труса неумного, потому что трусы всегда проигрывают рано или поздно. Умный политик должен быть храбрецом или хотя бы слыть таковым.

Горожане кланялись. Почтенные купцы снимали широкополые шляпы, приседали их дородные жены в бочкообразных платьях и дочери в уродливых чепцах. Горожанам верилось: князь может прогуляться по городу и пешком, причем без охраны, – гроза и повелитель, благодетель и милостивец, воин и еретик, скорый на решения, щедрый к сподвижникам и безжалостный к врагам. Ну-ка, попытайтесь заколоть или застрелить такого! Кто отважится?

Да он повсюду ведет себя свободно, как дома! Глядите все: вот он проезжает по улице, багровый, потный, грузный, властный. Он отвечает на поклоны милостивыми кивками и всё, всё вокруг себя замечает! Говорят, будто он умеет прозревать будущее. Он уверен в себе, и ему нечего страшиться. Сам пророк Гама – слыхали? – дал ему свое благословение. Он неуязвим. Идти за ним – идти к победе. Ура князю! При нем Унган расцвел, как прежде не бывало. Смотрите, какая тень лежит на его величественном челе! Это печать заботы о подданных, это немое свидетельство неустанной мысли об их благополучии! Ура! Ура!

На челе Барини и впрямь лежала тень. Князь страдал, позабыв только что терзавшие его мысли об убийцах. Князя кусало насекомое, невесть как забравшееся под исподний ультракевлар. Спеша насытиться кровью, ничтожная тварь упоенно грызла потную спину аккурат между лопатками, и было в насекомом не больше милосердия, чем в убийце. Ежовый мех! Где только подцепил эту пакость?

И ведь не почешешься.


* * *


– Ванну! Эй, кто там! Ванну мне, обед и секретаря, живо!

Ванна была уже готова – дворцовая челядь прекрасно знала необычную привычку господина держать тело в чистоте. Обед – чашка бульона, кусочек хлеба да немного тонизирующих листьев для жевания. Этот мир не знал ни чая, ни кофе. Впрочем, листья хорошо бодрили тело и ум.

Господин чудил, и слухи о его чудачествах давно выползли за пределы дворца. Он почти ничего не ел на обед, и он приказал оборудовать один из малых дворцовых покоев ванной с подогревом. Под обширной медной лоханью пылали уголья, дым уходил в специальную трубу, от нагретой воды поднимался пар, а его светлость забирался в лохань нагишом – ни дать ни взять грешник, набедокуривший при жизни и поделом наказанный в аду. Но князю нравилось, и на мнение богобоязненных горожан он поплевывал. К тому же в последние годы многие из них охотно уверовали, что нет на том свете никакого ада, а есть счет добра и зла и бесконечная цепь перерождений.

Да и трудно не верить в это, коли с поборников старой веры дерут лишние налоги!

Князь яростно мылился бурым, с резким запахом мылом. Зловредное насекомое не было поймано, но, должно быть, утонуло. Князь скреб тело пятерней. Потом наступил черед неги, совмещенной с трапезой. Хлопья грязной пены вместе с распаренным грузным телом скрыла почти чистая простыня, поверх нее на борта лохани безмолвные слуги водрузили серебряный поднос с наискромнейшим княжеским обедом, и появился дежурный секретарь – одетый во все серое маленький человечек с умными глазами. Наступило время второго за день – первое следовало сразу после завтрака – чтения прошений, кляуз, прожектов и тому подобной корреспонденции. Под мышкой секретарь имел немалый ворох бумаг и пергаментов, скрученных в свитки, в руках – складной пюпитр, на поясе – чернильницу, за ухом – перо, на невзрачной физиономии – почтительное внимание. Дождался благосклонного кивка, установил пюпитр, с шелестом развернул первый свиток, начал:

– Бургграф Пру сообщает из Дагора: позавчерашней ночью была попытка поджечь флотилию речных судов, что собрана там по приказу вашей светлости. Один из поджигателей пойман. Его имя…

– Плевать на имя! Что с флотилией?!

– Цела, мой господин.

Барини шумно перевел дух.

– Пожар был замечен вовремя и быстро потушен. Бургграф Пру ходатайствует перед вашей светлостью о награждении городских стражников, проявивших в этом деле похвальное рвение и расторопность.

– Выдать им наградные. Отпиши бургграфу: я им доволен. Охрану судов и пристаней – усилить. За городской счет. Не видать Дагору прощения, если сгорит хоть одна барка. Поджигателя – под конвоем в Марбакау, да чтобы руки на себя не наложил… Дальше.

– Старшины цеха столичных кожевников вновь почтительнейше просят вашу светлость запретить кожевникам из Дагора и Ригуса сбывать их изделия в Марбакау. Вместе с тем они не возражают против того, чтобы означенные кожевники везли в Марбакау невыделанные кожи…

– Согласны они, видите ли, – прервал Барини. – Богатеть хотят. Обленились, пупки чешут. Все хотят богатеть за чужой счет, палец о палец не ударив. Отказать. И передай кожевникам, что если они опять затеют на рынке драку с пришлыми торговцами, то городская стража займется сперва ими, а потом уж пришлыми. Дальше.

– Простите, господин… тут еще дело о мышах и крысах.

– Ну, хоть не о крокодилах, – хмыкнул князь. – Читай.

– Гильдия хлебных торговцев нижайше просит вашу светлость отменить штраф, наложенный за поставку войску попорченного грызунами зерна. – Секретарь сокрушенно покачал головой с таким видом, как будто сам был виноват в порче. – Правду сказать, крыс в городе развелось видимо-невидимо…

– Потому что запасы растут, – сказал Барини. – Только это еще не повод губить зерно. Торговцам – отказать. Пусть платят. Пиши эдикт. Всякий, кто убьет кошку, хотя бы и бродячую, получит, невзирая на имя и звание, пятьдесят ударов плетью на рыночной площади и заплатит в казну пять… нет, десять имперских золотых. Так-то. Давай дальше.

Секретарь украдкой облизнулся, проворно скатал свиток, развернул другой.

Магистрат Марбакау вторично просил о позволении именоваться впредь Великим Магистратом. На первый взгляд отцы города попросту тешили свое пустое бюргерское тщеславие – на самом же деле хотели многого. Окончательного закрепления за Марбакау статуса столицы княжества – раз. Вытекающих из данного статуса торговых льгот – два. Расширения полномочий городского суда за счет суда княжеского – три. Подготовки условий для перехода под бюргерский контроль все новых и новых ниточек управления городом – четыре. И так далее, вплоть до полного самоуправления в отдаленной перспективе. Ничего нового по сравнению с земной историей соответствующего периода: точно так же города искали союза с монархами против феодалов, а потом исподволь, по крохам, отнимали власть и у монархов. Однако же…

Однако же не настолько эти бюргеры глупы, чтобы не понимать: все имеет свою цену. Особенно мечты о прекрасном Завтра. Поэтому город заплатит за эти мечты. Не золотом, нет, золото привезет Отто. Город заплатит оружием, порохом, обмундированием, фуражом, речными судами, а главное, людьми. Скоро война.

– Завтра в полдень я готов выслушать уполномоченных магистрата, – сказал Барини. – Дальше.

Он взял с подноса широкую чашку расписного юдонского фарфора, подул на бульон. Еще горячий… Уловил боковым зрением, как секретарь метнул на повелителя быстрый взгляд и мгновенно отвел. Странно. Или почудилось?..

– Великий магистр ордена Акамы Бессмертного предлагает вашей светлости выкуп в сто фунтов платины за чудотворную статую Акамы из монастыря в Дагоре.

Опять деньги. Сто фунтов платины – это почти шестьдесят фунтов золота по имперскому курсу. На этой планете золото ценится дороже платины. Хорошие деньги за никчемного деревянного истукана. Впрочем, не столько никчемного, сколько вредоносного. Подходящий идол в руках противника – отличное знамя. Ба, а не та ли это статуя, что повадилась рыдать кровавыми слезами, стоило Барини начать секуляризацию церковных земель? Ну да, она самая. Неужто уцелела?

– Отложи. Я подумаю. Дальше.

– Гильдия хлопочет о неназначении вывозной пошлины на товары, отправляемые из Унгана морским путем.

Ого! Уже и морским? Ай да фьер Буссор! И в самом деле увлек толстосумов прожектами морской торговли!

Укол совести не отразился на густом и ровном голосе князя:

– Согласен, но сроком на пять лет, не более. Заготовь эдикт. Дальше.

Секретарь развернул на пюпитре сразу два свитка.

– Тяжба, господин. Фьер Маркуб, барон Гукауский, и фьер Шарам, виконт Брахитский, оба жалуются вашей светлости на нестерпимые обиды, причиненные противной стороной. Каждый обвиняет другого в неисполнении мудрых повелений вашей светлости и шпионаже в пользу Империи. Оба просят суда. – На этом месте тон секретаря стал менее официальным. – Там давняя вражда… Есть слухи, что граф и виконт собирают дружины, того и гляди начнут жечь друг у друга поместья.

– Я им пожгу! – фыркнул Барини. – Из-за чего возник спор? Из-за земли, конечно?

– Вы, как всегда, правы, господин. Спор из-за деревеньки Малки… это из новых… беглецы там осели, марайцы… согласно милостивому разрешению вашей светлости. Пашут, сеют, живут кое-как…

– А-а, помню. Это за Змеиным урочищем. И что?

Секретарь принял скорбный вид страдальца от зубной боли.

– Земля там непонятно чья, ваша светлость. Когда-то она принадлежала роду Гамба, но где тот род? Выходит, ничейная земля. Вот фьер Маркуб и фьер Шарам и кричат: нет, мол, земли без господина. И каждый старается прибрать ее себе, да другой мешает.

– Правильно, – кивнул Барини, – нет земли без господина. И господином буду я. Отписать эту землю в казну вместе с деревенькой. Таков будет мой суд. А если Маркуб и Шарам не утихомирятся – милости просим в Марбакау на честный поединок один на один, равным оружием. Народу понравится. Да и я погляжу.

Секретарь послушно улыбнулся, скатывая обе кляузы в одну трубочку. Никаких пометок на бумагах он не делал – память у него была отменная, секретарская.

– Дальше.

– Ученая коллегия почтительнейше просит вашу светлость почтить присутствием экзамены на второй классный чин, каковые начнутся завтра в полдень.

– Приду. Не забудьте напомнить мне.

Князь дернул толстой щекой. С введенными им экзаменами на классные чины и государственные должности вечно было что-то не так, и вовсе не потому, что назначенные в коллегию люди с кое-каким образованием были поголовно олухи и лизоблюды. Вовсе нет! Среди них преобладали довольно светлые головы, но все они были набиты средневековыми предрассудками если не доверху, то наполовину. Приходилось контролировать их, лично присутствуя на экзаменах, удивляя экзаменуемых и экзаменароров неожиданными вопросами и решениями, в результате чего на ту или иную должность нет-нет да и попадал дельный человек, даром что безродный. В последнее время ученые мужи не то чтобы избавились от мусора в головах, но стали догадываться, чего хочет князь, и брака в работе коллегии стало меньше. Тем не менее Барини не собирался ослаблять контроль.

Знали бы эти светлые по местным меркам головы, что князь озабочен лишь заменой в них одного средневекового мусора другим!

– Продолжайте. Что там еще?

– Приговор городского суда, ваша светлость. Прислан на утверждение. Дело о вредных разговорах, имеющих целью подготовку к мятежу против вашей светлости. Мастер-оружейник Киммом полностью изобличен в содеянном. Приговор суда: казнь через повешение.

– И что?

– Суд просит вашу светлость о снисхождении к доносчику…

– Стой, – прервал Барини. – Почему доносчику? Доносчик – он Киммому кто? Родственнник?

– Приемный сын, ваша светлость.

– Наплевать, что приемный, а не родной. И он донес на отца?

– Отец от него давно отказался, ваша светлость… Из дому выгнал…

Все стало понятно. Сынок решил посчитаться с папашей, а там, глядишь, прибрать к рукам отцовское имущество, какое не описали и не растащили судейские, и зажить припеваючи. С делом такого рода Барини сталкивался не впервые. Порой хотелось взвыть – очень уж медленно внедрялись в умы подданных конфуцианские добродетели. Учение Гамы привлекало людей в теории, а как доходило до практики, верх всегда брала привычка. И чесало должностное лицо косный свой должностной затылок, недоумевая: не поощрять доносчиков – это как же? Это что же такое власть сама над собой делает, а? Не устоять такой власти, нипочем не устоять!

Дурни. Не хотят видеть, кто доносит и на кого. А есть разница!

– Пиши, – заговорил князь. – Вину с Киммома снять. Освободить. Вернуть имущество, какое отобрали. Мало ли, кто что болтает! А хоть бы и была на нем вина – сыну-доносчику веры нет. Сынишку прыткого – обезглавить на площади с объявлением его вины. Голову на шест – подданным в назидание. Записал? Дашь потом на подпись.

Князь отпил из чашки глоточек бульона. Нарочито маленький глоточек – по давней привычке, продиктованной желанием и необходимостью оставаться в живых как можно дольше. Вкус показался необычным – так, чуть-чуть, самую малость. Князь сплюнул прямо в ванну.

– Поди-ка сюда, друг любезный.

Секретарь приблизился – сама готовность услужить, и услужить мгновенно, поймав даже не слово – движение брови или мизинца повелителя.

– Пей. – Кивок указал на чашку тонкого фарфора.

Секретарь побледнел. Заметно дрожащая рука его медленно потянулась к чашке, а на растерянном лице проступило: «Нет! Это не всерьез! Это шутка!» – очень знакомая попытка самообмана, распространенная среди малодушных, обреченных гибели.

– Ну что же ты? У тебя нет аппетита?

Аппетита у секретаря сегодня точно не было. Но храбрость нашлась – внезапная храбрость висельника, храбрость длиной в одну-единственную вспышку.

Секретарь схватил чашку и торопливо осушил ее до половины.

До дна – не успел.

Пошатнулся. Уронил чашку, разбрызгав по габасскому мрамору осколки фарфора и яд. Закатил глаза, захрипел…

Упал, подергался немного и затих.

Чертыхаясь, Барини полез вон из ванны.


Глава 4


Не успел еще кончиться сонный послеобеденный час, когда разморенные зноем горожане переваривают пищу где-нибудь в холодке, как следствие продвинулось весьма основательно. Подмешанный в бульон яд, по авторитетному мнению сведущего в алхимии Вияра, был растительного происхождения, вероятно, сок корня упокой-травы. (Цианиды и алкалоиды, отметил про себя Барини.) Лакеи и повар были допрошены начальником тайной стражи и, по его мнению, не были причастны к покушению. Имел ли возможность секретарь незаметно влить яд в бульон? Видимо, имел. Повар и поваренок показали: заходил на кухню. Технология покушения прояснилась.

Заказчики – нет. Успевший умереть незаслуженно легкой смертью секретарь теперь уже ничего не скажет. Куда на сей раз тянутся нити – неясно. К императору? Возможно. К церкви? Еще более вероятно, учитывая способ покушения, – клирики лить кровь не любят, ханжи вшивые. Или все-таки свои, унганские бароны? Тоже не исключено. Одно ясно: секретарь не был подосланным агентом – его просто-напросто купили. Барини редко ошибался в людях – поначалу пользовался электронным эмпатом, пряча крошечный прибор за прядью волос у виска; потом, когда прибор вышел из строя, а волосы несколько поредели, – развил в себе необходимое правителю качество довольно точно оценивать человека на глаз. Но какую же сумму должны были посулить секретарю, чтобы он не устоял! Может, тряхнуть как следует феодалов на предмет добровольных пожертвований на нужды государства?

Нет, нельзя. Скоро война, баронские дружины лишними не будут. Хоть и устарели.

Начальник тайной стражи советовал на всякий случай сменить лакеев, да и повара тоже. Гм, сменить – недолго… А не сменить ли заодно начальника тайной стражи?

Но вслух князь сказал другое:

– Работайте. Меня интересует, кто платил. Мне нужны точные сведения – это первое. Кроме того, мне нужны неопровержимые доказательства причастности высших имперских сановников к покушению на мою особу. Это второе. Признаний недостаточно, постарайтесь раздобыть заслуживающие доверия документы. Понятно?

Начальник тайной стражи почтительно кивнул. Чего уж тут не понять: князю нужен повод для начала войны. Повод какой угодно, но убедительный для дураков. Князь прекрасно понимает значение пропаганды.

Хотя не постесняется начать войну и при отсутствии нового повода. Притеснение сторонников учения пророка Гамы имперскими властями – чем не повод?

Заслуживающих внимания сведений от заграничной агентуры сегодня не было, и князь отпустил начальника тайной стражи. Пусть копает. Менять его Барини, конечно, не собирался: предан, по-своему честен и не дурак, хотя далеко не гений. Тем меньше опасений, что начнет хитрую двойную игру. При таком начальнике тайная стража работала вполсилы, хотя очень старалась. И пусть. Тайная, а на виду – это устраивало князя. Серьезные дела, требующие настоящей тайны, он поручал совсем другим людям. Начальник тайной стражи догадывался об этих людях и, как доносили Барини, много копал в этом направлении, но, по-видимому, до сих пор ничего существенного не выкопал.

Обычная предосторожность правителя, еще мало известная в этом мире. «Не клади все яйца в одну корзину», – говорит старая земная пословица, и говорит дело: две тайные службы всегда лучше одной.

Может, завести еще и третью? Или это уже паранойя?

Она, родимая. Для этого мира, застигнутого в точке, примерно соответствующей позднему Средневековью на западный манер, достаточно и двух тайных служб. Возможно, хватило бы и одной, если бы нынешний государь был законным отпрыском славного рода властителей, последним звеном предлинной цепочки унганских маркграфов, а не узурпатором. Но что сделано, то сделано.

Люди, которые как по мановению волшебной палочки оказываются у кормила власти после эпохи бедствий и гражданских смут, как правило, самые мерзкие из двуногих существ, включая шакала и грифа-падальщика. Достойные не выживают в этой борьбе. Без поддержки со стороны некоего пророка и некоего дьявола не выжил бы и Барини… фьер Барини Гилгамский, нищий дворянин, явившийся ниоткуда, чтобы продать свой палаш тогдашнему маркграфу. Он был никто. Мало ли по дорогам Империи слоняется нищебродов с кичливым взором и пустой мошной! А этот вдобавок был из Гилгама!

О маленьком герцогстве, прилепившемся к берегу вечно штормящего океана на самом юге Империи, знали мало. Отродясь в нем не водилось ни доблестных воинов, ни умелых ремесленников, ни мудрых правителей, ни видных ученых, ни прославленных поэтов, ни величественных храмов, ни даже толкового вина. Словом – дыра. Зато это герцогство то и дело подвергалось нападениям кочевников, пересекавших Пеструю пустыню на конях особой породы, птицах и вселяющих страх в самые твердые сердца зверях шестирогах. Кочевники приходили за пленниками – единственной добычей, которую еще можно было взять в этой забытой святым Акамой стране. Случалось, кочевников интересовал не Гилгам, а богатые города и селения, лежащие далеко внутри границ Империи. Но Гилгам всегда оказывался на их пути.

После Великого землетрясения о Гилгаме поговорили сколько положено, а потом забыли. Было карликовое герцогство – нет карликового герцогства. Обрушились замки, исчезли деревни. Что не погрузилось в море, то было уничтожено огромной волной, несомненно насланной дьяволом. А может быть, и богом – в наказание гилгамцам за их вопиющую никчемность. Потеря, не ощутимая для Империи. Словно была бородавка на теле – и нет бородавки. Вроде свое, природное, да не жаль ни капельки.

Уцелеть удалось немногим. А Гилгам и Унган разделяло полсвета, поэтому лишь через несколько лет в Марбакау явился оборванный фьер со смешным выговором и десятком дружков разбойного вида. Решительно никто не был ему рад. Да и фьер ли он? Ветхую, попорченную соленой водой дворянскую грамоту, выданную прапрапращуру Барини чуть ли не тысячу лет назад, кто только не вертел в руках, да не все верили. Некоторые не верили вслух – таких Барини вызывал на дуэль, если сомневающийся был дворянином, а если простолюдином, то мигнет Барини беззаветно преданным ему горцам – и наглец уже истошно вопит, что его убивают, хотя на самом деле всего лишь дубасят. Как все-таки склонны к преувеличениям жители равнин!

Барини просился на службу в гвардию и был принят. Не сразу, а лишь после пяти-шести благородных дуэлей и одной безобразной драки, устроенной его горцами, едва не изрубившими в капусту усиленный патруль городской стражи. Бравый солдат, забияка, фьер, да еще не имеющий корней в Унгане, мгновенно был произведен в капралы. Пятью годами позже – в гвардейские лейтенанты. Своих дружков-горцев он тоже перетащил в гвардию. Вскоре им нашлось дело: маркграф приказал арестовать министра, бежавшего от его гнева в Марайское герцогство. Диверсионная операция была проведена быстро и с блеском, незадачливый министр угодил в каменный мешок, а капитан Барини стал ближайшим и незаменимым слугой маркграфа, советником и исполнителем тайных поручений и желаний господина, не всегда высказываемых вслух.

Что же удивительного в том, что нищий дворянин делает карьеру, вкладывая в нее все свои способности? Что же ему еще вкладывать? Верность новоиспеченного капитана, в отличие от его подмоченной дворянской грамоты, не вызывала сомнений, неподкупность начала входить в поговорку, ум признавался всеми, удачливость поражала воображение простаков. Его побаивались. На него строчили доносы. Сам маркграф, науськиваемый родней, устроил своей креатуре несколько провокационных проверок – Барини вышел из них с честью и чином гвардейского полковника.

Потом случился поход в маркграфство Юдонское, где крестьяне, доведенные голодом до отчаяния, взбунтовались и натворили дел. В том походе маркграф Унганский, по требованию императора лично возглавивший армию, скончался от беспрерывного поноса, отведав каких-то грибов, и в Унгане началась такая борьба партий, что все разом забыли и о крестьянском мятеже в соседнем маркграфстве, и об императоре, и обо всем, что находилось вне стен Марбакау. Которого из сыновей покойного государя посадить на престол – вот был вопрос превыше опасений императорского гнева. Армия, не получающая никаких приказов, застряла в приграничье, опустошая свои и чужие земли. Церковь святого Акамы, исстари не пользовавшаяся в Унгане особым авторитетом, раскололась. Подняли головы реформаторы. («Гляди, найдется какой-нибудь монах, приколотит к дверям храма свои девяносто пять тезисов», – предрекал Барини мало известный в то время Гама.) На улицах и площадях Марбакау не прекращались стычки, временами переходящие в побоища; в одном из них выброшенным из окна комодом был убит унганский архиепископ, опрометчиво выбравший не то время и не ту улицу, чтобы бежать из города. Распространились пугающие слухи об имперской армии, будто бы спешащей в Унган, дабы покарать нечестивых бунтовщиков.

А кто бунтовщик, спрашивается? Тот, кто стоит за старшего сына, родившегося то ли от законного, то ли от незаконного – сам дьявол не разберет – брака, или тот, кто стоит за младшего? Как решит император, так и будет, а как он решит – неизвестно. Ясно одно: виновных уж сыщут! Ох, страшненько… Железные полки императорской гвардии в стенах города – ой, лучше не надо… Не знающие ни пощады, ни совести наемники – того хуже. Да найдется ли кто-нибудь, кто отведет удар от простых горожан?

И нашелся такой человек. Нашелся в тот день, когда один малолетний претендент на престол был опоен ядом, а второй зарезан. Человек нашелся, когда в маркграфском дворце шла такая рубка, что, кого ни спроси из уцелевших доныне ее участников, никто не припомнит ничего, кроме душераздирающих воплей и кровавой мельтешни. Да, в тот день Унган нашел спасителя – гвардейского полковника Барини.

Барини Гилгамского.

Барини-из-ниоткуда.

Чужака, вросшего в эту землю.

С начала конфликта гвардия оставалась в стороне, как бы ни старались враждующие партии заручиться ее поддержкой. Барини всех обнадеживал и ничего не делал. Гвардейцев это более чем устраивало: всякому известно, что горожане мастера подраться, особенно в узостях улиц, а брошенная с крыши черепица или вылетевший из окна сундук не прибавят здоровья тому, на ком остановится траектория полета данного предмета. Гвардейские казармы ждали своего часа, готовые продаться тому, кто назначит бо́льшую цену.

А назначил-то Барини. И не просто назначил – еще до выступления дал богатый задаток звонкой платиновой монетой (спасибо Отто за транспортировку). В общем-то, гвардия и без того стояла горой за своего полковника, но поддержка делом, а не словом всегда должна оплачиваться наличными. И кончилась смута.

Не сразу. Дня в два. И не без крови – уже бессмысленной, хотя и неизбежной. Но кончилась.

Убийц маркграфских сыновей, конечно, нашли, заставили признаться и казнили. Вздернули и обезглавили еще кое-кого – немногих и походя, почти незаметно. Иных заточили без срока. Иные пропали, как их и не было. Многих из тех, кто помельче, кто не обладал никакими правами на трон Унгана и не слишком много знал, выкинули вон, как шелудивых псов. Некоторых оставили. Барини, под восторженный рев гвардейских рот объявивший себя наместником Унгана и местоблюстителем престола, быстро показал, кто хозяин в городе, да и во всем маркграфстве. Щедрый Барини. Милостивый Барини, остановивший кровавую смуту и объявивший после казней прощение всем горожанам, участвовавшим в беспорядках. Барини Мудрый, бывший голоштанный ловец удачи, беглец из потонувшего герцогства.

В скором времени – Барини Первый, князь Унганский. Не король лишь для того, чтобы понапрасну не дразнить Империю. Поначалу еще не пришло время плевать на нее с высокой башни, а потом как-то незаметно забылось само намерение сменить титул. Король, князь – какая разница! Важно, что независимый и сильный. Настолько сильный, что Империя, крепко получившая по носу, затихла и готовит новую войну исподволь, не решаясь начать немедленно.

Это она правильно делает.


* * *


Барини не знал, остался ли в живых хоть один человек, знавший этот тайный ход. Надеялся, что нет. Один тайный ход, ведущий из княжеской опочивальни, был известен доверенным слугам и уже потому не мог считаться тайным, а другой ход, начинающийся в одном из бесчисленных дворцовых коридоров за статуей первого унганского маркграфа Пигмона Обжоры, кажется, был забыт еще в стародавние времена. Нашел его Барини – почти случайно. Длинный ход, очень длинный и очень старый, но с прочной кладкой сводов. Он выводил далеко за внешнюю городскую стену в непролазные плавни у реки под меловым обрывом. Однажды ночью Барини загнал в плавни лодку – так, на всякий случай.

Слишком уж этот мир походил на Землю – точно так же не знал пощады к оступившемуся, будь тот хоть необузданно жесток и неутомим в пороках, хоть светел разумом, благороден душой и добр сердцем. Любому монарху, а узурпатору в особенности, должен время от времени сниться один и тот же сон: толпа, еще вчера благословлявшая его со слезами умиления, ныне ревет от восторга вокруг эшафота, вчерашнего владыку под барабанный бой ставят на колени, взмах, удар, и голова отскакивает от тела так резво, как будто давно мечтала о свободе. И новый, оглушительный, восторженный рев толпы!

И тут надо проснуться, желательно без крика, обтереть с себя пот, привести сердцебиение в норму и спросить себя: чего же ты хотел, мил-дружок? А? Разве не знал, во что ввязываешься? Не ври хоть сам себе – знал.

Знал, правда, и другое: была бы возможность – вернулся бы назад, на Землю, какова бы она ни была. Немедленно. Не оглядываясь. Зубами цеплялся бы за малейший шанс вернуться. Там было тошно, там был закат, а здесь рассвет перетекал в день, но разве с того легче?

Глупые мысли о несбыточном.

Кончено. Отрезано. Жить – здесь.

В одном месте ход имел ответвление в небольшую комнату со сводчатым потолком. Кому и зачем понадобилась она – оставалось только гадать. Пауки заплели паутиной все углы, а потом, вероятно, сдохли от недокорма, поскольку единственной живностью, наведывающейся сюда, был князь. В этой комнатушке Барини установил визор, работающий на изотопном источнике, и в условленное время выходил на связь с Отто или Морисом, более известным как святой Гама, а иногда с обоими сразу в режиме конференции. Здесь же он хранил часть запаса лекарств из медотсека сгоревшего «Пилигрима», кое-какие приборы, немного оружия, увесистый мешочек имперских золотых и бочонок с порохом на самый крайний случай.

Отто отозвался сразу же. Изображение дрожало, судорожно дергалось, а потом и вовсе погасло. То ли мешал грозовой фронт, то ли все-таки надо было вывести антенну на самую крышу дворца, то ли враг рода человеческого сам отключил изображение. Но звук остался.

– Ты где? – спросил Барини.

– Лечу над Магассау, – сухо ответствовал дьявол.

Судя по тону, Отто чем-то развлекался в полете, задав флаеру курс. Вероятно, играл в какую-нибудь игру с компьютером и был недоволен, что ему помешали.

– А что ты там делал?

– Интересный вопрос… Ты уже забыл, о чем просил меня?

– Помню, – сказал Барини. – Я думал, что ты забыл. Как там?

– Порядок. Дело сделано.

– Я не о том. Что вообще нового в славном королевстве Магассау? Общая, так сказать, атмосфера…

– У тебя что, шпионов там нет? – изумился Отто.

Князь вздохнул.

– Меня интересует твое мнение. Взгляд со стороны, если угодно. Ты ведь нечасто там бываешь, тебе должны бросаться в глаза всякие изменения… Я ведь тебя знаю, ты не ограничился пролетом над территорией… Где шалил – в Хонсе или в Чипату?

– В Хонсе.

– Ну и?..

– Ну что ты ко мне пристал? – пробурчал дьявол. – Мои дела – это мои дела. Я свою работу знаю. Обещал – сделал. И у тебя отчета не требую, между прочим!

– А ты потребуй, – ухмыльнулся Барини. – Я дам.

– Ладно, – сдался Отто. – В Хонсе, в общем, тихо, новые вербовочные пункты, правда, открылись. Многие записываются.

– Горожане?

– Большей частью бродячие вояки. Со своим оружием. Кто рваной грамотой трясет, кто шрамы показывает, кто поручителя ищет… Ландскнехты, словом. Я тоже чуть было не записался, да поручителя не нашлось…

– Они хоть знают, с кем им придется воевать?

– А как же! – Дьявол всхохотнул. – С тобой, еретиком! Да им-то, в общем, все равно…

Так, подумал Барини. Быстро же они забыли, как унганцы их колошматили… Хотя, с другой стороны, магассаусцы в той войне почти не участвовали, помнить особо не о чем… но то магассаусцы, а не наемники! У наемников отечества нет, кто платит, тому и служат. Ясно, что вербующимся намекают: на этот раз Империя собирается навалиться на Унган с такой силой, перед которой никто не устоит.

И тут выход один: платить своим ландскнехтам больше, чем платят в Магассау, Габасе, Бамбре и так далее, и так далее… Больше, чем где-либо в Империи. И, разумеется, первым начать войну.

Вербовочные пункты работали и в Унгане, притягивая блеском золота и платины тех, кто был готов воевать за звонкий металл, профессиональных вояк, слишком вольнолюбивых, слишком буйных, слишком алчных либо слишком гордых, чтобы тянуть солдатскую лямку в мирное время за два гроша в день. Зато они, как мотыльки, слетались на огонек, обещавший разгореться пожаром войны. Узнавая на городских площадях перед столом вербовщика старых товарищей, хохотали, обнимались, хлопали друг друга по плечам и спинам, выспрашивали, стоящее ли дело и кто будет командовать, шли чистить и точить ржавые палаши, шли пить вино и пиво… Они составляли корпорацию особенных людей, своего рода цех ремесленников войны, спаянное кровью сообщество, куда непросто было попасть новичку, сообщество, ревниво оберегающее свои привилегии и свою независимость. Трусов из своей среды они сами наказывали смертью, и никто не смел вмешиваться. Они могли отказаться пойти в бой, если им задерживали жалованье. С себе подобными, воюющими на противной стороне, они сражались без охоты, но столь же яростно, ибо цели войны, вопросы правоты или неправоты воюющих сторон волновали их в последнюю очередь. С точки зрения Барини, они были не очень-то люди – скорее дорогие, капризные в эксплуатации, но очень эффективные боевые механизмы. Закономерное порождение любого мира, населенного людьми, на определенном этапе развития этого мира.

Генерал Кьяни, назначенный им в командиры, обошелся в две тысячи имперских золотых единовременно и еще по четыре сотни в месяц, но он того стоил. Без него Барини не собрал бы и половины того количества ландскнехтов, которое имел теперь, и лучшие вояки ускользнули бы к супостату.

Кстати, о деньгах…

– Ты сейчас случайно не на прииск летишь?

– Сначала к себе, флаер, сам понимаешь, надо продезинфицировать, а то заражу там всех вялой горячкой… А потом, конечно, на прииск.

– А ко мне когда?

– Послезавтра. Тебе удобно?

– А завтра не можешь?

– Чего захотел! Когда это я успею очистить и переплавить металл? Я же не железный. Спать-есть мне надо, нет?

– Ну, послезавтра так послезавтра, – согласился Барини. – Кстати, как там наш пророк? Что-то он не отвечает.

– Я с ним полчаса назад разговаривал, – объявил Отто. – Он просил извинить, сказал, что у него опять паломники.

Это было странно.

– Кто такие?

– Дьявол не в курсе, – хохотнул Отто. – Какие-то марайские торговцы, кажется.

– Он что, не мог заставить их подождать? – буркнул князь.

– Эти какие-то особо важные. Морису виднее.

– Ладно… Отбой. До связи.

Выключив визор, Барини озадаченно потер лоб. Что-то здесь было не так. Он вспомнил, как еще недавно рука об руку с Морисом-Гамой спускался по вырубленной в меловой скале лестнице, прозванной этим дурачьем Святой лестницей. Тогда у подножия стояли и ждали три коленопреклоненных марайца. Кажется, тоже торговцы. Совпадение?

Настораживающее совпадение, если учесть, что война должна начаться со вторжения в герцогство Марайское…

Паранойя, подумал Барини. Если подозревать друзей в нечестной игре, то лучше и не жить на свете. Гама мог готовить почву для прочной оккупации герцогства, мог расширять число сторонников новой религии, а значит, и Унгана, поддерживать связь с подпольными сектами… И не был обязан докладывать о каждой мелочи в этой работе.

Чувство неясной тревоги все же осталось.


* * *


Еще недавно, одно, может, два поколения назад, наука в Империи не стояла на месте. Где уж ей стоять! Она лежала, не дышала и неприятно пахла. Схоластика, астрология, чуток медицины, толика алхимии – и хватит. Некоторые возводили в ранг науки еще и кулинарию, достигшую небывалой изысканности в правление деда нынешнего императора. Со скоростью эволюции трилобитов развивалось рудное дело. Чуть быстрее, но тоже в целом неспешно совершенствовалось оружие. Словом – нормальное средневековье.

Что вдруг щелкнуло в человеческих головах, отчего мир, что земной, что этот, вдруг перестал каждый год ожидать конца света и заторопился в Новое время – этого Барини не понимал. Пожалуй, в обоих случаях искусство опередило науку. Стремительно, как грибы после хорошего дождя, выросли школы живописцев, скульпторов, поэтов… Открылись первые театры – порождение проклятых святым Акамой ярмарочных балаганов, – и бывало, что не только герцоги и короли, но и прелаты рукоплескали лицедеям, вместо того чтобы приказать забрать их всех под стражу.

И теперь двор был не двор, если не держал театра и музыкальной капеллы. Театральные представления Барини нередко посещал – среди трагедий, написанных высокопарными стихами, и скабрезных фарсов иногда попадалось кое-что любопытное, – а местную музыку ненавидел всей душой. Приходилось, однако, терпеть и даже слыть изрядным покровителем искусств, а такое никому не проходит даром: в последние годы в Унган валом повалили жрецы всевозможных муз. Бывало, собачились друг с другом прямо во дворце, а то и дрались, с увлечением таская друг друга за бороды. Князь прощал. Да и как не простить, если вон тот с расквашенным носом, быть может, местный Вероккио, а этот с выбитым зубом – Рафаэль Санти? И пусть оба трясутся от злости, готовые придушить друг друга, – это их дело. Лишь бы соглашались писать картины, проникнутые духом учения пророка Гамы. Это не так уж трудно. Неброская красота, созерцательность, особое изящество линий, а главное – место человека в этом мире. Место гостя, и желательно гостя воспитанного.

А батальные сцены и портреты куртизанок пусть заказывает император.

Но музыка!..

Она звучала минимум дважды в неделю, когда князь устраивал званый ужин, а не обычный прием. Музыкантам на хорах внушалось, что они должны играть как можно тише, но порой они забывались. А иноземные вельможи разносили по Империи сплетни о плебейских вкусах унганского князя: он-де не отличает божественного звука габасской арфы от резкого свиста пастушьей свирели. Клевета! Барини очень даже отличал и звук свирели хотя бы терпел.

Сегодня, как обычно, присутствовало человек двести гостей. Даже неопытный глаз различил бы сразу, что ожидающие ужина приглашенные группируются кучками, сразу отыскивая себе подобных. Немногочисленная родовитая аристократия держалась особняком и постоянно спорила с дворецким, выторговывая более почетное место за княжеским столом. Новое дворянство – по большей части молодое, крикливо и безвкусно одетое, нагловатое – составляло большинство, но большинство не монолитное. Были здесь бедные дворянчики с предлинными родословными, но без титулов и чаще всего без способностей, навеки связанные с Унганом из-за деревеньки в полтора десятка покосившихся хибар, а еще потому, что такого добра, как они, и в Империи предостаточно, спрос на него невелик. Было дворянство новое, вчерашняя голь перекатная, выдвинувшаяся уже при Барини и дерзающая поглядывать на аристократию с насмешливой снисходительностью. При этом военные образовывали свой круг, а к гражданским нередко примыкали служители муз, добивающиеся выгодных подрядов, но добившиеся пока только приглашения на княжеский ужин. Именитые купцы составляли отдельную кучку.

Любопытное было зрелище, если заглянуть в пиршественный зал через отверстие в гобелене. В каждой кучке искренне полагали, что именно их князь должен отличать более других и возвышать над всякими прочими, но вели себя осторожно, выражая свое превосходство лишь горделивыми взглядами да осанкой. Кто может доподлинно знать намерения такого монарха, как Барини Первый? Никто, пожалуй. Стало быть, язык лучше придержать, хотя гордыню можно не обуздывать…

У женщин были свои кружки и кучки, но тут иерархия проявлялась грубее и зримее. «Только королевы умеют молчать», – гласила старая местная пословица. Колкости так и сыпались, а уж мимика, а жесты!.. Пропадал колоссальный материал для драматурга-насмешника вроде Мольера – увы, в Унгане таковой пока не был замечен.

Каждой твари по паре. Барини ненавидел их всех, за исключением Буссора и, может быть, еще троих-четверых. Новое дворянство было еще так-сяк, а дальше – просто классика, хоть суй ее в учебное пособие: бочкообразные купеческие жены, по статям точно такие же, как зажиточные крестьянки, но надменнее, их толстопузые мужья с бульдожьими брылями вместо щек, а на другом полюсе тощие, с глазами снулых рыб аристократы в сороковом поколении, их бледные анемичные жены с бескровными губами, крашенными киноварью… Контраст. И назидание для тех, кто заглянет в упомянутое учебное пособие: при естественном ходе событий эволюционная победа обеспечена толстым, это яснее ясного. Хорошо, что Унган богат и уже оправился от прошлой войны, в которой не сильно-то и пострадал, иначе вне дворцовых покоев в глаза повсеместно бросался бы третий полюс: скелетоподобные бедняки, их женщины с выпирающими костями, их дети с тонкими, как спички, конечностями и раздутыми животами…

Совесть! Иногда Барини ощущал уколы этого непозволительного для монарха чувства. Война должна начаться незадолго до уборки урожая. В герцогстве Марайском и графстве Пим будет голод. Мужичков мобилизуют, конница потопчет посевы, а ведь тамошние крестьяне уже с начала лета едят траву, кору и всякую дрянь. Конечно, в Унгане накоплены большие запасы зерна, и план кампании предусматривает раздачу продовольствия голодающим на завоеванных землях, дабы обеспечить лояльность населения, однако же… Однако же ясно, что, несмотря на помощь продовольствием от княжеских щедрот, скелетоподобные бедняки и дети с раздутыми животами будут, будут…

Это война. Это выбор. Это ответ на вопрос, о чьем благе должен радеть гуманист, кого жалеть – конкретных людей или все человечество с его шатким настоящим и далеким, не известным этим людям будущим? Не интересующим большинство этих людей, черт возьми, потому что далекое будущее – это ведь не ближайшее!

Глядя сквозь отверстие в гобелене на то, как виконт Шарам ковыряет тощим, как паучья нога, пальцем в горбатом носу, Барини гнал из головы сомнения. Все уже решено, все тщательно обдумано. Наверняка война преподнесет сюрпризы, но вряд ли фатальные. Послевоенный период тоже не сахар, и сюрпризы будут такие, что не раз захочешь завыть волком и казнить кого-нибудь… но справимся! А люди – что ж! Сойдут и эти. Лучших все равно добыть неоткуда.

Барини кивнул дожидавшемуся церемониймейстеру – тот заспешил вперед, раздуваясь на ходу, как рыба-шар. Это был во всех отношениях безупречный дурак, дурак эталонный, образцовая дубина, но при всем при том дубина редкостно усердная. Вызубрить наизусть сотни параграфов придворного этикета и не путаться в них, и знать, к какой ситуации применим каждый отдельный параграф, – это не каждому дано. Плюс звучный голос и внушительная комплекция. Если в идеальном государстве, по мысли фантазеров-просветителей, каждый человек должен быть на своем месте, то церемониймейстер свое место нашел – не без содействия князя, понятно. Сам по себе он бы так и помер никому не нужным остолопом.

Удар гонга оборвал разговоры придворных. Церемониймейстер набрал в грудь столько воздуха, что глаза у него полезли из орбит, и выкрикнул княжеский титул. Метнулось пламя свечей, загуляло под древними сводами эхо. С новым ударом гонга Барини вошел в зал, и сейчас же на хорах загремели, запищали, задудели музыкальные инструменты, черт бы их побрал. Стараясь не морщиться, ни на кого не глядя, не отвечая на низкие поклоны, Барини проследовал к княжескому месту во главе стола. Сел с брюзгливым видом. Гобои на хорах взвыли. Слуга поднес князю серебряную лохань для омовения рук.

Даже сквозь визг оркестра чуткое ухо уловило бы шепотки. Обычно князю подносили огромную золотую лохань, а придворным – серебряные. Но сегодня ко двору был приглашен барон Дану, родственник маркграфа Юдонского, давно попавший в поле зрения Барини как шпион ордена Акамы Бессмертного и платный агент тайной полиции императора. Князь не видел барона в толпе придворных, но знал: он там, и замена посуды будет отражена в донесении шпиона министру имперской безопасности. Пусть в Империи думают, что Барини обнищал, пустив все свое золото на военные расходы. Это значит, что у него не хватит средств на долгую войну. Может быть, иссякли россыпи близ Холодного хребта или сказались налоговые поблажки единоверцам-еретикам – не важно это! Важны заключения, к которым придут – должны прийти! – советники молодого и неопытного императора.

Еще важнее стратегический план ведения войны, принятый на основе этих и многих других донесений. Найдется ли у трижды битой Империи достаточно воли и терпения вести войну до полного истощения ресурсов Унгана? Достанет ли упорства бесконечно отступать, маневрировать, щипать врага наскоками и отскакивать, обрекая на разорение свои же владения? Или многоопытные, но, к счастью, не всегда умные и не всегда бескорыстные советники императора убедят его дать генеральное сражение спустя несколько месяцев после вторжения, а то и раньше? Дай-то бог…

Дождавшись монаршего взгляда, церемониймейстер возгласил, что сиятельный князь, мудрый и великодушный, краса и гордость, опора истинной веры, и так далее, и так далее, приглашает гостей к столу. Как всегда, произошло маленькое столпотворение: придворные кинулись занимать места по невесть какому ранжиру, презрев разложенные на столе специальные таблички с каллиграфическими надписями. Иные и читать-то не умели. Взволнованного до мертвенной бледности Буссора, угодившего в человеческий водоворот, совсем затолкали. Как всегда, дюжие слуги под командой дворецкого без особого шума, но решительно и довольно скоро – всего минут за пять – навели порядок. В былые времена из-за мест случались кровавые стычки, звенела сталь, челядь уносила раненых – теперь же, по уверениям гвардейских офицеров, двор стал не в пример скучнее, но зато гораздо солиднее, ни дать ни взять остепенившийся с возрастом гуляка.

«Погодите, погодите, – думал Барини, пряча усмешку, что так и норовила искривить губы. – Это только начало. Будете вы наблюдать монарха по великим праздникам через занавеску, это я вам обещаю. Еще при моей жизни будете. Детям и внукам расскажете об оказанной вам великой чести. И никаких вам „я“, поняли? Никаких людей-атомов и войны всех против всех. Только служение. Только долг перед сюзереном. Только корпоративность в служении и быте. Под эгидой учения святого Гамы. Точка».

Вдоль стола задвигались слуги с лоханями для мытья рук приглашенных, подносами с дичиной, паштетами, фруктами. Несли груды ветчины и птицы, фаршированные кабаньи головы с клыками в пядь и тушенных со специями ежей, засахаренные плоды и маринованных в винном уксусе ящериц, драгоценную икру морского паука и жареных пиявок, откормленных на молочном поросенке. Поросят тоже несли. На блюде длиной в пять шагов несли свернувшуюся в сложный узел сахарную змею с глазами-цукатами, и блюдо на сей раз было не серебряным – медным.

Теперь Барини видел барона Дану – худосочный сморчок сидел за родовитой унганской аристократией, вертя в тощих пальцах двузубую вилку со столь далеко разнесенными зубьями, что при неосторожном обращении запросто мог бы выколоть себе или соседу оба глаза, осторожно разглядывал гостей и временами по-совиному моргал. Казалось, он сейчас заснет. Рядом с ним молодой аристократ проникался учением святого Гамы, предписывающим среди прочего созерцание, – глотая слюни, с вожделением созерцал блюдо, полное жареных перепелов.

Слуга наполнил княжеский кубок до краев.

– За Унган! – воскликнул Барини, грузно поднявшись из кресла. И сейчас же раздался множественный грохот отодвигаемых стульев, зашуршали платья, и гости нестройно рявкнули:

– За его светлость князя Барини Справедливого! Унган и Гама!

Казалось, испустив боевой унганский клич, придворные немедленно ринутся на штурм чего-нибудь посерьезнее, чем горы снеди и кувшины вина на пиршественном столе.

– Унган и Гама!

– …и Барини Справедливый!

– Да здравствует…

На хорах грянули литавры. Некая труба издала вопль мучимой кошки.

Князь отпил глоток марайского вина и сел. Теперь всем можно было сесть и есть. Лихо заработали челюсти. Штурм начался самоотверженно, по-унгански.

Сегодня Барини ел и пил мало. Секретарь-отравитель отбил аппетит, но дело было не только в этом. Иногда, особенно на торжественных церемониях или пирах, на него, Анатолия Баринова, блистательного князя Барини, недавно прозванного Справедливым, накатывало нечто такое, что, покопавшись в себе, правильнее всего было бы назвать страхом неопытного актера, получившего главную роль по неожиданному режиссерскому капризу. Актеришка до потолка скакать должен, а у него голова кружится – не от счастья, а от страха – и тремор в коленях. А ну как освистают?

Он так и не вжился в роль окончательно. Случалось, напивался до бесчувствия – не помогало. Страх не пропал. Временами он набрасывался совершенно неожиданно, как бандит из-за угла, но это был уже привычный страх, он и не пугал почти. Барини сжился с ним и временами даже испытывал извращенное удовольствие, напоминающее острое наслаждение игрока в русскую рулетку. Иногда до ужаса хотелось признаться кому-нибудь во всем – но кому? Верному единомышленнику? Он сочтет князя сумасшедшим. Наследнику? Он еще мал. Любимой женщине? Ее не было у Барини. Были любовницы и просто случайные девки, много их было, в некоторых из них он даже видел не просто тело для койки, некоторые вызывали теплую привязанность – но ни одна не годилась на роль подруги до конца дней. Последняя пассия, виконтесса Пупу, женщина красивая, тщеславная, себялюбивая, ненасытная в обогащении, безмерно похотливая и весьма глупая, получила отставку сравнительно недавно – сразу после того, как нахально заявила, что беременна от князя. От кого она там была брюхата на самом деле, Барини не допытывался. Хватило и твердого знания: местные женщины от землян не беременеют. Точка. И долой виконтессу. В поместье. Пусть там рожает кого хочет и от кого хочет. Пусть принимает в будуаре всяких проходимцев, домогающихся протекции (каждый второй – наверняка шпион), если только эта братия сохранит к ней интерес. Что вряд ли.

Был еще княжич, наследник, угловатый одиннадцатилетний подросток, некогда подобранный младенцем возле трупа простолюдинки. Монарх может не иметь ни законной супруги, ни официальной фаворитки, хоть это и неприлично, но наследника он иметь обязан. Монархии везде одинаковы. Если бы в каком-нибудь из обитаемых миров люди размножались почкованием, как гидры, то и там непочкующийся монарх не был бы в почете.

Сейчас мальчик, видимо, спал. Наследнику нечего было делать на шумных и пьяных княжеских пирах, нередко заканчивающихся далеко за полночь. И видеть эти жующие челюсти, эти стекающие по подбородкам слюни пополам с мясным соком, эти рожи…

А ведь почти наверняка кто-нибудь из приглашенных играет за ту же команду, что граф Дану, подумал Барини. Кто-то ведь сообщил клану Шусси о паломничестве унганского князя и щедро заплатил за убийство. Кто-то из своих, из ближних… и не покойный секретарь. Чему и удивляться? Где это слыхано, чтобы власть имущие не имели врагов? Разве что в сказках.

Спустить с начальника тайной стражи шкуру, если не найдет предателя…

Страх умереть настолько отсутствовал сегодня, что стало даже противно. Ковыряя двузубой вилкой в салате из съедобных лишайников, рассеянно глядя на жующую и чавкающую придворную биомассу, Барини вдруг понял: вот оно. Случилось. За этой чертой актерская игра становится жизнью… Нестерпимо скучной. Великая цель слишком неподъемна для простых человеческих способностей. Нельзя жить так изо дня в день, из года в год – либо свихнешься, либо сопьешься, и уж тогда недолго ждать конца. Унылы обыденные игры монархов… Как же все-таки своевременно подоспела война! Когда унганские полки подобно северному ветру обрушатся на юг, скучать будет некогда.

Оказалось, что кубок уже осушен. Слуга тотчас поспешил наполнить его. Барини поднял кубок, и церемониймейстер ударил в гонг. Все смолкло.

– За ветер с севера! – провозгласил Барини. – Унган и Гама!

Надо было быть идиотом, чтобы не понять. Похожий на сову граф Дану идиотом уж точно не был.


Глава 5


При прежних маркграфах его непременно колесовали бы без всякой пощады. Сунуть нож под ребра уважаемому торговцу – непростительная глупость, если не удалось благополучно унести ноги и хорошенько замести следы. Арапона, человека без определенных занятий, тридцати лет от роду, приписанного к крестянскому сословию, холостого, ранее судимого за мелкую кражу, взяли на сбыте добычи. Кто мог знать, что подлец Зуза продался марбакаускому прево? И добыча-то оказалась не шибко жирная… тьфу!

Воришек в Унгане спокон веку драли кнутом и отправляли на каторжные работы вместе со злостными неплательщиками податей, казнокрадами не из крупных, содомитами, неудачливыми беспатентными лекарями, лживыми доносчиками, раскаявшимися богохульниками и всякой пестрой швалью. Воров, попавшихся вдругорядь, – вешали без долгих разговоров. Знатным господам секли головы. Еретикам полагался костер. Убийцам – колесо.

Просто и понятно. При большем или меньшем стечении народа палач раздробит жертве кости, а когда непереломанных костей останется всего ничего и публика вдоволь натешится криками – милосердно удушит то, что осталось от приговоренного. Или не удушит, если мера злодеяний преступника ожесточила суд. Чего тут не понять?

Непонятности начались, когда старых маркграфов заменил новый князь. Особо изуверские казни постепенно сошли на нет, а костры на площадях исчезли вовсе, как и колеса с эшафотов. Пики для голов и виселицы по-прежнему не пустовали, полиция стала работать лучше прежнего, и суды не церемонились с уголовниками, однако все чаще звучал приговор: «К вечной каторге!» Нередко случалось, что приговоренного висельника никто и никогда больше не видел, а потом в народе распространялся слух, будто бы сам князь даровал негодяю жизнь. Было замечено, что везет преимущественно тем, кто влип в мокрое дело по природной тупости, отчаянию, а то и вовсе ненароком. И обязательно здоровякам. Хилых волокли на эшафот, а здоровенные детины имели шанс. По Унгану гуляла ехидная песенка:


Мускулист и краснорож,

Не боюсь суда я.

Сгинь, палач! Ведь я похож

Аж на государя!


Но что за новую каторгу придумал повелитель? Купцы, солдаты удачи и нищие бродяги, слоняющиеся как по Унгану, так и за его пределами, ничего не могли сообщить. Да, есть старые рудники, а есть и новые… Освобожденные по истечении срока каторжники, принимая в трясущиеся руки подаяние, качали головами: нет, на нашем руднике (галере, стройке, фабрике) бессрочников не было…

Куда пропадали приговоренные к смерти, никто не мог сказать. Поговаривали, будто бы князь продает их в маркграфство Юдонское на работы по осушению болот, где несчастные тонут чуть ли не тысячами. «Более осведомленные» пренебрежительно морщились: чепуха! Князю приглянулись земли, лежащие севернее Холодного хребта и простирающиеся до самого океана. Сведущие люди говорят, будто в тех краях одно дуновение северного ветра превращает человека в сосульку… Э, бросьте! Откуда мне знать, чего хочет князь! Повелитель мудр, он небось знает, чего хочет! Мне кум рассказывал, будто льдины там сами собой превращаются в алмазы…

Гуляла в народе и такая версия: готовясь к войне, князь Барини формирует из приговоренных особый отряд смертников-взрывников, опаивая их особым зельем. Вообще много было версий. Арапону оставалось лишь гадать, какая из них верна.

Приговор суда был недвусмыслен: смертная казнь через повешение за шею. Но Арапон был уверен: ему повезет.

Он исхудал в тюрьме, но все еще оставался обладателем мощного торса, бычьей шеи, толстых ног и могучих рук. Глядя на эти руки, Арапон думал: неужели они будут связаны за спиной, когда его заставят подняться на эшафот и поставят под виселицей? Быть того не может! Эти руки нужны князю, а значит, их обладатель будет жить.

Как жить – вопрос в данную минуту лишний. Главное – жить!

Каторга? Пусть каторга. Со временем может выйти помилование. Разные бывают чудеса, надо только выждать. А может, удастся сбежать. На этом свете непоправима лишь одна неприятность – смерть.

Сидя на каменном выступе лишенной и намека на мебель камеры смертников, Арапон не молился. Он ждал. За ним должны были прийти с рассветом – прийти и повести на казнь. Придут ли?

Быть может, придут раньше и зачитают волю князя? Или оставят здесь на несколько дней, чтобы помучился и раскаялся, а помилование объявят уже потом? Пусть каторга, пусть! Только бы жить!

Железная дверь камеры завизжала с первыми лучами рассвета, и Арапон увидел стражников. Значит, конец… Но незнакомый человек, одетый как судейский чиновник, вошел в камеру и не без усилия затворил взвизгнувшую дверь, оставив конвой снаружи.

– Ты готов к смерти? – спросил он.

Арапон кивнул. Он понял, что таковы правила, и намеревался играть по ним. Но сердце билось отчаянно и радостно. Зачем было закрывать дверь? Разве он государственный изменник, у которого напоследок хотят что-то выведать или вырвать лишнее признание?

– Если ты принадлежишь к Всеблагой церкви, к тебе приведут священника, – продолжал чиновник.

Арапон покачал головой. Он сам не знал, к какой церкви принадлежит. С тех пор как в Унгане перестали преследовать ересь, вопросы религии нимало не волновали Арапона. Ни святой Акама, ни пророк Гама не помогут ему. Лишь госпожа Удача благоволит ворам, да и то не всем и не всегда.

– Не желаешь ли ты сообщить что-нибудь напоследок? Сейчас самое время это сделать.

Арапон вновь покачал головой. Он мог лишь повторить то, что уже сказал на суде: резать того олуха не входило в его намерения. Такой пристойный с виду горожанин, сразу и не скажешь, что недоумок… Дернула его нелегкая завопить на весь квартал: «Грабят!» Ну не дурак ли? Молчание – золото. А иногда молчание – жизнь. Тем более глупо вопить, когда несешь на себе отнюдь не состояние. Добыча-то курам на смех. А Зуза – предатель, гореть ему в аду…

– Тогда вставай, – холодно молвил чиновник. – Пора.

Впоследствии Арапон рассудил, что чиновник по-своему наслаждался риском, – ведь ручные кандалы отлично сойдут за кистень, а приговоренному к веревке терять нечего… Но сейчас у него упало сердце. Руки и ноги перестали слушаться. Кишки свело спазмом.

И только тогда чиновник сказал, явно наслаждаясь эффектом:

– Славь милость повелителя. Твой приговор не утвержден князем, да будет благословенно его имя. Тебя ждет вечная каторга. Ты недоволен? Встать!

Арапон поднялся, ощущая в ногах противную дрожь, веря и не веря услышанному.

Через несколько минут он осознал, что его ведут к реке. Огромное, замшелое от старости здание тюрьмы, лет триста назад перестроенное из крепостного форта, нависало над водой, и в спокойном течении отражались зарешеченные окна-бойницы. Под стрельчатую арку уходил канал со стоячей водой. Горожанин с воображением мог представить себе чудовищное количество трупов, тайно вывезенных отсюда по реке и утопленных в реке же за городом. Наверное, их накопилась не одна тысяча – за три-то столетия…

Ноги скользили по осклизлому камню. Еле слышно плеснула волна. Арапон почуял запах стоячей воды.

Свет пробивался издали, света было мало. Арапон скорее почувствовал, чем увидел большую лодку, пришвартованную к каменному причалу.

– Этот хоть последний? – брюзгливым голосом осведомился лодочник, приняв Арапона на борт.

– Нет, будет еще один. Жди, – ответил чиновник.

Поежившись от утренней прохлады, лодочник зевнул во всю пасть и выругался, помянув ежовый мех. С лязгом провернулся ключ в замке. Арапон и не думал сопротивляться. Приковали? Ну что ж, не беда. Еще поживем!

Он не сразу понял, что приковали его не к борту, а к веслу. Рядом кто-то дышал, распространяя зловоние. Звякнула еще одна цепь. И без чиновничьих слов легко было догадаться, что помилованных несколько.

Помилованных ли? Это еще вопрос. Никто не знает, что это такое – новая каторга князя Барини. Известно лишь, что пока никто оттуда не возвращался. Дураку понятно, что место не из приятных. Но жизнь, жизнь!..

Ждать пришлось довольно долго. Мало-помалу глаза привыкли к сумраку. Арапон разглядел, что таких, как он, в лодке еще двое. Место по соседству пустовало.

Наконец привели последнего, лодка колыхнулась, и вновь проскрежетал ключ в замке. Трое стражников спустились в лодку. Прозвучало: «Отваливай».

– Эй, висельнички, беритесь за весла, чтоб вас вспучило, – подал голос лодочник, перебираясь на корму к рулю. – Да чтоб гребли как следует! Кто волынить будет, того плетью порадую!

Никто из прикованных и не думал волынить. Помилованные еще не до конца поверили в чудо. Работать? Да сколько угодно! С восторгом! Сокрушить гору, осушить болото, вылизать навозную лужу… только бы жить.

– Взялись! И… раз!

Лодочник был искусен. Ни разу не задев веслом о стенки туннеля, лодка вырвалась на свет. Арапон зажмурился, но грести не перестал. Лодка развернулась против течения.

– Навались!

И навалились. Часа не прошло, как город остался позади. Потянулись луга с пасущимся скотом, сжатые и несжатые поля, перелески. Скрылся за рощицей шпиль храма Святого Акамы. С берега тянуло полузабытыми запахами. Избегая выбираться на стрежень, лодочник проводил суденышко впритирку к желтеющим мысам. Вода намыла на дне песчаные волны. В темных заводях цвели водоросли. Умилительно…

Никто не жаловался, что устали руки и спина. Гребли целый день с одним непродолжительным привалом. На передней скамье стражники от скуки резались в кости. Стражников не радовала ни природа, ни служба, ни сама жизнь. Кто имеет, тот не ценит.

Поглядывая на опускающееся солнце, лодочник торопил и торопил. Уже в сумерках на берегу замаячили деревянные постройки монастыря Водяной Лилии с чудны́ми изогнутыми крышами. Нигде, кроме как в Унгане, не было подобных строений. Поговаривали, будто бы странная эта архитектура, насаждаемая князем, была не только одобрена самим Гамой, но лично им и придумана.

Лодка свернула к причалу. «Суши весла, дармоеды», – проворчал лодочник. Арапон слишком вымотался, чтобы возмущаться поклепом. Дармоеды? Кто говорит о еде? За целый день гребцов так и не покормили, лишь позволили напиться воды прямо из реки.

Но почему монастырь? Чуть-чуть отдышавшись, Арапон начал соображать. Просто место ночлега? Или судьба приговоренных и помилованных – стать монастырскими рабами?

Но тут сзади ржаво заскрежетал ключ в замке, и характерно звякнула цепь. Гребцов по одному сводили на берег. «Куда нас теперь?» – спросил сосед Арапона, когда до него дошла очередь, и ответа не дождался.

Пусть так. Если бы князь, не любящий, как всем известно, зрелища публичных казней, приказал по-тихому утопить преступников в реке, это было бы сделано, во-первых, ночью, во-вторых, не так далеко и, в-третьих, ниже города по течению. Тут и тупой догадался бы, что слухи о какой-то новой княжьей каторге – не пустые выдумки.

О бегстве Арапон пока не помышлял. В ножных кандалах далеко не уйдешь, да и незачем испытывать терпение княжьего правосудия. Потом – другое дело. Рассудок, правда, говорил, что с новой каторги никто еще не убегал, но сейчас Арапон не был склонен прислушиваться к голосу рассудка. Что значит не убегал? Это еще неизвестно. А не убегал, так убежит! Жизнь играет человеком, предоставляя ему возможности, и кто не умеет их видеть, тот дурак.

На берегу им приказали сесть на землю. Цепей не сняли. Молоденький монашек с бритой по новому обычаю головой принес поесть – четыре миски каши и один на всех кувшин с водой. Стражники зажгли факелы. Поодаль светились огни монастыря. Было тихо.

Тихо – полбеды. Было странно! Всем своим существом Арапон чуял подвох, но в чем он? Голод мешал думать. Запах каши дразнил, и Арапон быстро выскреб миску пятерней. Сыто рыгнул, потянулся к кувшину, отпил…

И начал проваливаться в сон. «Отравили, – подумал он, не замечая, что сосед справа грубо вырвал у него кувшин и припал к нему волосатой пастью, а он сидит с глупой улыбкой на лице и даже не огрызнулся. – Все-таки обманули. И не больно совсем… Жалко помирать, но если смерть такова, то чего же все ее боятся?»

О перспективе угодить в ад он не думал. Воры сплошь и рядом суеверны, но истово верующих среди них искать бесполезно. Была в Унгане Всеблагая церковь – Арапон не возражал. Появилось вероучение Гамы – он тоже не противился. Живи здесь и сейчас – какая тебе разница, что ждет там, за порогом?

Ад пугал больше во снах. Нет ничего приятного в том, что демоны крючьями сдирают с грешников кожу, а та вновь нарастает, чтобы демоны не остались без работы. А уж что они с мужскими гениталиями делают, о том лучше и не вспоминать. Вливание в глотку нечистот – это так, пересменка между настоящими муками. Гама сулил иное – бесконечный круговорот жизненных циклов, – но тоже не был особенно добр. Родишься в следующей жизни червем, насадят тебя на крючок, и будешь извиваться, глядя в ужасе, как приближающаяся рыба распахивает рот… Обе перспективы равно годились на то, чтобы проснуться в холодном поту и с криком.

Не случилось ни того, ни другого. Арапон закатил глаза и умер, а умерев, начал скорее ощущать, чем видеть странное. Сначала его куда-то волокли, потом бросили в некий ящик, но не гроб. Ящик не был ни деревянным, ни металлическим, а его вместимости хватило на всех четверых. Бесшумно надвинулся прозрачный – наверное, стеклянный – колпак, и начался полет…

Вечность или мгновение – Арапон не мог бы сказать. Он не удивился бы, узнав, что на том свете нет понятия времени. Свет звезд проникал сквозь прозрачный колпак. Почему-то слегка мутило – от яда, наверное. Оказывается, покойников тоже может тошнить, отметил про себя Арапон, нимало не удивившись. Думать он не мог, не мог и удивляться. Он лишь воспринимал.

Потом – спустя вечность или мгновение? – все изменилось. Апапон почувствовал себя лежащим на чем-то излишне жестком, а в синем небе над ним плыли облака. Наверное, это был не ад. Значит, случилось перерождение? После нескольких попыток Арапон пошевелился и сумел понять, что тело его нисколько не изменилось. Даже кандалы были на месте. Младенцем он не стал, не стал и червем или какой иной пакостью, а значит, вероятно, не переродился. Удивительно.

Чуть-чуть подташнивало, но дышалось хорошо. Рядом шумела вода – мельница, что ли? Арапон скосил глаза и увидел быструю речку, едва не лижущую пятки. Он лежал на галечной отмели. Все четверо помилованных лежали тут же рядышком, как колбасы на прилавке.

Значит, не ад и не перерождение? Значит, все-таки каторга? Значит, не отравили? Значит, жив?!

Его окатили холодной водой. Арапон так обрадовался, что забыл вознести благодарственную молитву святому Мимони, самому полезному из святых, покровителю торговцев, воров и людей всякого занятия, ищущих денежной выгоды. Каторга – это значит поживем еще!

Над Арапоном склонилось чье-то мурло – нечесаная бородища, нестриженые космы да мясистый облупленный нос.

В бороде открылся провал рта:

– Очухался? Вставай.

Сесть не получилось. Арапон перекатился на бок, подтянул под себя ноги и поднялся на четвереньки. Передохнул – и взгромоздился на ноги.

Огляделся.

Речка, что журчала в двух шагах, мелкая и быстрая, текла с гор. Таких гор Арапон не видывал – громадные, нестерпимо сверкающие снежной белизной. Не горы – чудовища. Будь они поближе, захотелось бы бежать от них прочь с бессмысленным криком. Но местность поблизости была слабовсхолмленной – и только. С десяток хибар, больше похожих на дровяные сараи, облепили пригорок, как поганки пень. Кое-где росли деревца, зеленела трава. Вдали синел лес, взбираясь по склонам. Светило и даже припекало солнышко.

Обладатель нечесаной бородищи и облупленного носа уже тормошил следующего. Когда все были на ногах, он густо откашлялся, сплюнул и загудел, как в бочку:

– Слушать меня. Я здесь старший. Имя – Тапа. Должность: ответственный за все. За вас тоже. Пока живы. Гы. Не будете дураками – будете жить. Работа простая: добывать металл. Черпай больше, промывай дольше. Гы. Вон промывочные желоба, но на промывку я вас пока не поставлю, рано еще. Разве что воду таскать. Правила тут такие. Работа – с рассвета до заката с перерывом в полдень на пожрать. Стемнело – хошь спи, хошь гуляй. Баб тут, правда, нет и вина тоже. Надсмотрщиков опять же нет, кроме меня, гы. Будешь лениться – не получишь жратву. Хочешь уйти – уходи. Голодные звери в лесу очень обрадуются. Зверье здесь такое, что не приведи господи. Были умники, которые уходили… которые считали, что мы здесь дураки, потому что работаем, когда вокруг – воля. Нашли потом в лесу косточки. Гы. Одёжа, что была на них, тоже в клочья. Это жаль. С одёжей у нас прямо беда.

Тапа выразительно обвел рукой ландшафт. Будто погладил.

– А людей здесь нет, кроме нас. Впрочем… гы… есть один. Но он не человек. Его бойтесь. Он здесь всему голова. Металл забирает, еду заместо него привозит. Вас вот привез. Захочет найти беглого – найдет. Захочет убить – убьет. Я видел. Шутить с ним не советую. Видали?

Запрокинув голову, Тапа поднял бородищу. На его шее сидел блестящий ошейник. Только сейчас Арапон заметил, что точно такой же ошейник надет на него самого, как и на всех новичков.

– Захочет он – бабах – и голова долой, – продолжал Тапа. – Бежать даже не думайте, ежели жить охота. Ножные кандалы мы с вас снимем, а ручные на всякий случай поносите с недельку. Вот так-то. Для вразумления. Гы. Да ты не лапай зря ошейник, все равно не снимешь. Ну, всем ясно? Айда за мной.

Изо дня в день Арапон трудился так, что к ночи едва мог доползти до травяной лежанки в одной из хижин. Работа ему выпала незамысловатая и незавидная: черпать из речки песок пополам с гравием и таскать все это в заплечной корзине к промывочному желобу. Там распоряжался крикливый старичок с кривыми ревматическими ногами – бывший пахан из Дагора, как перешептывались. Еще говорили, что он работает здесь уже двенадцать лет, дольше самого Тапы. Внимательными острыми глазками старичок высматривал в лотке крупицы желтого металла, иногда выбирая мелкие самородки, а чаще кратко приказывая: «Высыпай», «Лей». Два водоноса едва успевали поворачиваться с ведрами. От желоба тянулась по воде длинная полоса мути. Шагах в ста ниже по течению стоял второй желоб, далее – еще один…

Всего людей, насколько успел заметить Арапон, было не так уж много – человек сорок, пожалуй. Из них больше половины были заняты тем же, чем и он: доставкой к желобу породы для промывки. Никто особенно не спешил, но никто не отлынивал. Хуже всего было входить в реку по колено – ледяная вода сейчас же начинала терзать ноющие икры и ступни. Дураку было ясно, где старикашка промывщик заработал ревматизм. Иногда Арапону выпадала очередь варить кашу в большом котле, валить деревья, колоть дрова, пилить бревна на доски для новых желобов и для починки хибар. Развлечение, но сомнительное.

Тапа держал каторжников в обманчиво мягких рукавицах со стальными шипами. Когда гудел его бас: «Не получишь сегодня еды», никто не сомневался: порция лодыря будет разделена между другими каторжниками. А если лодырь не начнет тотчас пошевеливаться, Тапа с ухмылкой добавит: «И завтра не получишь».

И ведь не получишь. Попытаешься отнять или украсть съестное – в лучшем случае изобьют. А потом еще Тапа накажет.

– А где это мы? – как-то раз спросил Арапон. – Не знаю таких мест. Солнце садится за горы… Никогда не слыхивал о горах на западе.

– Ты много о чем не слыхивал, – важно ответил Тапа.

– Это княжья земля? – усомнился Арапон.

– Само собой. Чья же еще?

– А этот… который не человек… тоже князю служит?

– Вестимо, князю, – убежденно ответил Тапа. – Кому же еще он может служить, а? Сам посуди, дурила. Каторга-то княжья.

Арапон понизил голос:

– А почему он не человек?

– Почему, почему… – закряхтел Тапа, двигая кожей лица. Как видно, силился облечь в слова мысль непосильной сложности. Не справился, плюнул. – В общем, сам увидишь…

На следующий день Тапа сдержал обещание – ручные кандалы с новичков были сняты. Ворочать лопатой стало легче. А еще через день Арапон увидел летающую лодку.

Он стоял по колено в потоке, рассматривая самородок размером с куриное яйцо и раздумывая: не припрятать ли? Мысль бежать с каторги никуда не делась, сидела в голове гвоздем, но бежать с пустыми руками – глупо, а продав такое вот золотое яичко, можно год жить припеваючи. Бежать, конечно, еще рано, надо приглядеться, войти в доверие к Тапе, расспросить его как бы невзначай… Первое – дороги. Здесь и дорог-то нет, вот что дивно. Но ведь золото надо как-то вывозить, верно? И крупа, что идет на кашу, ведь не на камнях растет, ее откуда-то привозят. По какой дороге, спрашивается?

И тут в небе раздался свист, заглушивший журчание золотоносной речки. Подняв голову, Арапон разинул рот, попятился, оступился и сел в ледяную воду. Со стороны гор стремительно – куда там птице – приближалась по воздуху летающая лодка и, казалось, намеревалась опуститься прямо на него.

Он не кинулся наутек лишь потому, что остальные каторжники не выказали никакого особенного страха, лишь заработали шустрее. Небывалое летающее судно сделало круг над рекой и мягко, как пушинка, село на травяной склон.

Откинулся удивительный колпак – наверное, стеклянный, хотя какой стеклодув в силах выдуть подобное стекло? И на траву шагнул тот, кого Тапа назвал не человеком.

Поняв, кто это, Арапон окаменел и перестал ощущать холод обтекающей его воды. Стало жарко, ибо тот, кто легко выскочил из летающей лодки, был худ и жилист, имел нос крючком, острую бородку и смуглый цвет лица. Несомненно, это был сам дьявол! Да и кому еще под силу летать по воздуху?!

Повинуясь приказам Тапы, каторжники потащили из летающей лодки дерюжные мешки с провизией. Обратно в малых кожаных мешках понесли увесистое золото. Арапон так и сидел в речке, пока не дождался окрика. Тогда он вылез и начал выполнять распоряжения Тапы, двигаясь сомнамбулически. Получил по шее – и не огрызнулся. Он видел, что дьявол недоволен объемом добычи. Это не удивило. Дьяволу нужно золото, чтобы покупать души людей. Значит, правы чертовы попы! Во всем правы! И в первую очередь в том, что князь Барини связался с дьяволом. Неясно, правда, кто кому служит… похоже, что как раз дьявол служит князю. Не означает ли это, что князь – тоже дьявол, только более высокого адского ранга?

Лишь одно стало ясно Арапону с совершенной отчетливостью: бежать и впрямь некуда, да и незачем. Если и не найдут, то уж, во всяком случае, не выпустят в привычный мир. Кончено. Амба. Не всякий святой отшельник способен бороться с дьяволом, что уж говорить о помилованных висельниках…

Ну, князюшка!..

А ведь как похож на человека!


* * *


Вера для трезвого политика – тьфу, а религия нужна. А уж если взялся переустраивать мир в соответствии с давно и тщательно продуманным планом, будь добр найти и внедрить такую религию, чтобы по ее канонам и церковь не особо посягала на светскую власть, и монарх не был настолько всесилен, чтобы гнуть церковь о колено. Не лизоблюдскую. Очень хорошо, когда князь недоволен, а вынужден уступить. Тогда миряне церковь уважают, и становится она мало-помалу еще лучшим цементом для нации, чем княжья власть. Отдельная удача – найти человека умного, достойного и деятельного, но вместе с тем лояльного, и именно его поставить во главе церкви.

Несколько лет назад Барини нашел такого человека. Звали его Сумгава, роду самого простого, зато активности ума необычайной. Служил он мелким чиновником в канцелярии прежнего маркграфа, носил за ухом перо, считал маркграфские доходы и расходы – словом, ничем не выделялся бы среди двух десятков серых человечков из той же канцелярии, если бы не владевшая им страсть к наукам. Доподлинно было известно, что Сумгава выписывает из Ар-Магора ученые книги и штудирует их вечерами, вместо того чтобы по примеру всех добропорядочных подданных промочить горло в ближайшей таверне. Позже при обыске у него нашли трактаты по алхимии, астрологии, медицине, а среди трудов ученых богословов – возмутительное сочинение Донара Юдонского, дерзнувшего назвать святого Акаму только человеком и подвергнуть сомнению Сошествие с Небес. Нашли проклятую церковью «Оду свинству» Гугу Бамбрского. Нашли также тигли со следами золы и склянки с подозрительными растворами. Мало того: нашли аккуратно выпотрошенный труп черной собаки, и среди членов церковного суда не нашлось дурачков, готовых поверить, будто бы обвиняемым двигал всего лишь греховный, но простительный интерес естествоиспытателя. Всем известно, для вызова кого употребляются черный пес, черный кот и черный козел! Дело ясное. На костер колдуна! Сжечь вместе с его богомерзкими книгами!

Но это было потом, когда Сумгава дослужился до поста младшего начальника и на него начали строчить доносы. Поначалу он был нищ и если интересовал кого-то, то исключительно благодаря своей экстравагантности. По-видимому, свихнувшись на цифрах, он даже осмеливался утверждать, что мир есть Число, исшедшее из Нечисла, и это сходило ему с рук. Забавник! А между Барини, в те годы еще гвардейским полковником, пророком Гамой и дьяволом Отто состоялся разговор по визору.

– Заурядный шарлатан, – с брезгливой скукой, свидетельствующей о постоянном общении с подобным контингентом, молвил дьявол, выслушав предложение Барини.

– Незаурядный шарлатан, – поправил Гама.

– А может быть, незаурядный ученый? – не согласился Барини. – Ну и что же, что шарлатан? Одно другому не мешает, вспомни хоть Парацельса.

– Кажется, твой протеже скорее Пифагор, чем Парацельс, – усмехнулся Гама. – Число, исшедшее из Нечисла… гм, любопытно. Ты уверен, что этот тот человек, который нам нужен?

Барини еще не был уверен, но дал себе слово поберечь «забавника». Он начал покровительствовать Сумгаве, дважды предупреждал его об опасности, снабжал через третьи руки редкими книгами, а однажды намеком дал понять: живет, мол, в горах пророк Гама, удивительный старец, умеющий делать удивительные вещи и несущий удивительное знание… Сумгава заинтересовался.

Вся работа с ним чуть не пошла прахом из-за доноса и ареста. Сам рискуя, Барини раздал немало имперских золотых и платиновых унганских монет, но смог добиться лишь того, что к Сумгаве не применили серьезных пыток. Но Сумгава, без сомнения, погиб бы, умри маркграф Унгана месяцем позже. Пока в Марбакау шла заварушка, об узнике не вспоминали, а Барини, захватив власть, выпустил его, подлечил и назначил начальником княжеской канцелярии. Вскоре Сумгава явился к нему с проектом ее реорганизации, да столь толковым, что Барини только диву давался. Вот тебе и «заурядный шарлатан»!

Но еретик, пифагореец, алхимик и расчленитель собачьих трупов годился на большее, чем управлять финансами княжества. Когда Барини неожиданно для всех решил нанести визит удивительному горному отшельнику, он взял с собой Сумгаву. Последствия этого шага были таковы, что несколько позже, уже после официального разрыва князя со Всеблагой церковью, не было лучшей кандидатуры на пост духовного главы нового вероучения в Унгане. Возможная перспектива повторения истории Томаса Бэкета не пугала Барини уже потому, что святой Гама нимало не походил на папу римского. Кроме того, Сумгава был не алчен, не тщеславен, очень умен, а главное, очень любопытен. Приняв флаер и прочие чудеса как зримые свидетельства божественного вмешательства в дела человеческие, он не сумел удержаться от вопроса: почему, мол, эта штука все-таки летает?

Властолюбие Сумгавы было огромно, но своеобразно. Вряд ли его удовлетворила бы светская власть. Но быть кое в чем существенном выше самого князя, жить аскетом, обладая громадной духовной властью над людьми, а иногда даже вносить свои нюансы в новое вероучение – здесь Сумгава был как рыба в воде. Правда, над ним стоял пророк Гама, но, во-первых, только он один, а во-вторых, Гама был далеко и редко вмешивался в практические дела.

Иногда Барини радовался тому, что Сумгаву не прельстила в юности духовная карьера. Какой вышел бы прелат, какой умный и опасный противник! Вероятно, необычайно активному уму Сумгавы претила заскорузлость Всеблагой церкви, давно уже отдающей мертвечиной. А уж из церковных застенков он вышел лютым ее противником.

Теперь он стал настоятелем храма Водяной Лилии, отстроенного на месте конфискованной усадьбы некоего графа, следил за деятельностью подчиненных ему мелких монастырьков и святилищ, принимал паломников, распространял учение Гамы, рассылая по Империи проповедников под видом купцов, актеров, ландскнехтов, бродяг всех мастей и даже священников Всеблагой церкви, хранил часть княжеской казны и массу княжеских секретов, а главное, по поручению князя, всецело одобренному Гамой, наладил великолепную шпионскую сеть, раскинувшуюся на всю Империю. Лучшего человека на этом месте нельзя было себе и представить.

Официально князь навещал монастырь Водяной Лилии ради душеполезных бесед с настоятелем и просветления через созерцание. Созерцать было что: за низкой стеной монастыря меж больших и малых построек, возведенных по эскизам самого Гамы, прихотливо петлял ручей, местами разделяясь на протоки и вновь сливаясь, и журчала на отводах ручья вода, перетекая из пруда в пруд. В прудах белели лилии и лениво шевелились спины упитанных рыб. Тишина, спокойствие, умиротворенность… Иногда Барини в самом деле приезжал сюда только для того, чтобы отдохнуть душой.

Сегодня он приехал для другого. Приехал с крепкими телегами и большой охраной, ибо груз был тяжел и ценен. Отто выполнил требуемое, привез золото. Привез и платину, добытую в горах рабами горских кланов и поднесенную Гаме. Барини знал, что крестьяне с равнины, мелкие купцы, не способные заплатить выкуп, и прочие несчастные, захваченные горцами в набегах, недолго живут на платиновых приисках. Что там княжья каторга по ту сторону гор! На каторге еще цветочки. Но проклятый металл был нужен, остро нужен. Приходилось закрывать глаза.

Открытая со всех сторон беседка возле большого пруда не позволяла тайно подслушать разговор. При взгляде со стороны казалось, что князь и настоятель погружены не столько в беседу, сколько в созерцание.

– Я начинаю чеканить золотую монету, – негромко говорил князь. – При весе имперского золотого она будет более высокой пробы. Вброс золота поколеблет имперские финансы.

– И нанесет удар по престижу Империи, – бесстрастным тоном добавил Сумгава.

Барини улыбнулся. Сумгава глядел в корень: до сих пор ни одному, даже самому крупному имперскому вассалу не дозволялось чеканить золотую монету. Серебряную, от крайности платиновую – еще куда ни шло. Но далеко не всем и лишь за большие заслуги. Начиная выпуск своих золотых, Барини давал Империи крепкий щелчок по носу. Одно дело – объявить о независимости и отстоять ее с оружием в руках, другое – вести себя как самовластный хозяин. А кроме того, деньги ходят повсюду, забредая в самые отдаленные углы, – теперь уже Империи не удастся изображать, будто Унган по-прежнему одна из ее провинций, разве что охваченная смутой.

– Вот именно, – сказал князь. – Нанесет. Удар. Да, кстати. Я забыл поблагодарить вас, настоятель, за приемку и хранение груза. Я признателен. В свете особых обстоятельств десять тысяч унганских золотых будут переданы в ваше распоряжение сразу, как только монетный двор отчеканит их. Это сверх обычного взноса.

– Щедрый дар, – с легким поклоном сказал Сумгава.

– И очень своевременный, – заметил Барини.

Настоятель остановил на лице князя внимательный взгляд.

– В самом деле?

– Безусловно. Потребуются большие восстановительные работы после пожара. Боюсь, что главный храм придется строить заново, а лес нынче дорог, да и камень тоже.

Помолчали, глядя на поднятую ветерком рябь на поверхности пруда.

– Князь мудр, – сказал наконец Сумгава. – Князь прозревает будущее. Могу ли я спросить князя: как скоро нам ждать бедствия?

– Боюсь, что со дня на день, – ответил Барини. Его забавляла эта словесная игра, но он не улыбался. – Только не бедствия, а гнусного преступления. Было бы просто замечательно, если бы прозорливость настоятеля помогла избежать ненужных жертв.

Сумгава сокрушенно покачал головой.

– Разум и сердце восстают против такого будущего, тем паче ближайшего… Но все в руках Единого. Смиренный монах благодарит князя за пророчество. Может ли он хотя бы надеяться, что поджигателя поймают?

– В этом нет никаких сомнений.

– Вероятно, негодяй окажется агентом одного из орденов Всеблагой церкви?

– Более чем вероятно. Но, скорее всего, наймитом.

Сумгава кивнул. Было ясно как день: Барини ищет повод к войне, будто мало ему поводов. Хотя, если посмотреть непредвзято, реальных неопровержимых поводов как раз нехватка. Особенно поводов скандальных, вопиющих, понятных самому тупому простолюдину, – поводов сказать во всеуслышанье: «Ну все, лопнуло мое терпение!» – и позвать того простолюдина на войну, да так, чтобы тот сам пошел в охотку. Понятна была и судьба «поджигателя» – быстрая казнь без предварительных пыток в обмен на публичное признание вины и имена тех, кто оплатил злодеяние. В тюрьмах всегда можно сыскать подходящую кандидатуру.

Все это уже не интересовало Сумгаву. Но вот главный храм… Храма было жалко. Столько трудов… Впрочем, звонкая монета поможет быстро выстроить новый храм, еще краше. Конечно, не сразу, зато монахам будет лишний урок смирения и трудолюбия.

И главное – стало окончательно ясно, что война разразится очень скоро, по всей вероятности, еще до осени. Князь решился. Очень, очень ценные сведения!

Теперь Сумгава уверился: дело его жизни, все то, ради чего он рискнул отказаться от традиционной карьеры и запер себя в стенах монастыря, не было напрасным. Конечно, главное было еще впереди, но подступиться к главному удалось поразительно быстро, всего за несколько лет. Сумгава сам не ожидал, что его работа окажется столь эффективной. От грандиозности задачи захватывало дух: сокрушить Империю и воссоздать ее на новой основе. Распространить учение Гамы до крайних пределов, населенных цивилизованными людьми. Надежно защититься от набегов из-за Пестрой пустыни, отвечать ударом на удар, но не пытаться окончательно подчинить кочевников, ибо неспокойная юго-восточная граница оттянет на себя воинственную молодежь и всякого рода любителей помахать палашом, отчего в государстве станет спокойнее…

И вернется Золотой век.

Надолго. Может быть – навсегда.

Тогда власть Сумгавы увеличится неизмеримо. Пока же приходилось держать перед князем отчет о работе агентуры. Сбор сведений о противнике, подкуп влиятельных сановников, организация саботажа и диверсий, финансирование внутриимперской оппозиции – любой, лишь бы была способна не только языками молоть, распространение дезинформации и еще многое, очень многое… Сумгава был доволен своими агентами.

Князь, кажется, тоже.


Глава 6


Семейство панцирных гиен егеря обложили еще с вечера. Жгли костры, метали в ночную черноту горящие головни, пугая зверей, бесстрашных при свете дня и трусливых ночью. Ждали рассвета, лениво и осуждающе судача о князе.

При князе Барини искусство охоты не слишком-то поощрялось. Оно понятно: забот у князя невпроворот, где уж ему выкраивать время на благородные забавы… А все же не след забывать искусство, коим исстари славились унганские правители. Чахнет искусство-то, вот что обидно, братцы…

– А все потому, что наш князь нездешний, – бубнил старый егерь, ни черта, по-видимому, не боявшийся. – А в Гилгаме какая охота? Никто и не слыхивал. Говорят, там и дичи-то толковой не было, одни ящерицы да птицы. Тьфу! О чем это я?.. Да! Так вот, значит, и не приучился наш господин к охоте с младых ногтей, а теперь уж поздно… Раз, много два раза в год устроит большую охоту и сам тому не рад. Верно говорю. А меня не слушает. Что меня – егермейстера нашего, господина Тияна, тоже не слушает. Тот ему уж говорил-говорил… А! Собак вот жалко, скучают без дела да портятся, прыть теряют. Вас, молокососов, мне не жалко, ничего же толком не умеете, ну и леший с вами, а собачек жаль. Добро бы еще затеял наш князь охоту на благородную дичь, а то – гиены… тьфу, пакость!..

– Не ворчи, дядя, – ответил молодой голос. – Воля князя тебе не закон?

– Закон-то закон, да собачек жаль, тебе говорю, дубина! Одну-другую точно завтра порвут, не натасканные же как следует! А как тут натаскаешь, когда сиднем сидишь в Марбакау? Я егермейстеру: дозвольте, мол. А он мне: сиди, а то вдруг князю захочется развлечься охотой, а ты шатаешься неизвестно где. А кому отвечать, если гиены собак порвут или, того не лучше, придворного? А мне! Не тебе же, молокососу…

– Остынь, дядя, а то доноса дождешься, – увещевал молодой, еще больше распаляя старого егеря. – Князь знает, что делает.

И ведь прав был молокосос: Барини знал, что делал, и долгий путь в сопровождении придворных и целого штата слуг совершил не ради того, чтобы развлекаться. Ехали три дня. Придворные перешептывались. На третий день, когда переправились через Лейс, величественно-мощный в Ар-Магоре, а здесь неширокий, быстрый и чистый на удивление, стало ясно, что охота состоится на Спорных землях. Тут уж самый тупой свитский не усомнился бы в истинной цели столь дальней поездки.

Тринадцать поколений маркграфы унганские враждовали с герцогами марайскими из-за этих обширных, но, по правде говоря, не очень-то плодородных земель, стиснутых с двух сторон маркграфством и герцогством, с третьей – Пестрой пустыней, а с четвертой – Малым хребтом и опять же Пестрой пустыней. Не раз этим землям случалось быть завоеванными то одной, то другой стороной. Не раз войско герцога подступало к стенам Марбакау, и не раз унганцы, в свою очередь, гнали врага до самой его столицы, но победить окончательно и бесповоротно не могли ни те, ни другие.

Так и тянулось. Селиться на Спорных землях прочно и всерьез, строить дома, пахать землю и так далее – дураков не было. Встречались кочующие скотоводы, никому не подчинявшиеся, живущие в шалашах, одичавшие до замены человеческого языка каким-то лопотанием и очень недружелюбные. Во времена перемирий и относительного спокойствия Спорные земли служили пристанищем беглых крестьян, разбойников и всякого прочего сброда, кому жизнь – копейка. Жила эта братия, естественно, грабежом владений герцога и маркграфа. Дважды предводители тех банд, перерезав конкурентов и установив единоначалие, пытались основать более или менее нормальное монархическое правление, но все впустую. Однажды из-за Пестрой пустыни налетели целым войском кочевые варвары, сунулись было дальше, получили по носу и, откатившись в Спорные земли, попытались закрепиться, создав прочный форпост для будущих набегов. Чтобы выбить их обратно в пустыню, герцог и маркграф даже заключили временный союз, и варвары были сокрушены. После чего между герцогом и маркграфом вновь потянулась череда более или менее бестолковых войн, перемирий с клятвами, клятвопреступлений, жалоб в Имперский высший суд, и предел конфликту положил только имперский канцлер Гугун Великий. Спорные земли он объявил коронными владениями императора и даже попытался назначить туда администрацию. Никаких доходов с новых своих владений император, правда, не получил, зато между маркграфством и герцогством воцарился не слишком надежный, но все-таки мир.

Как только заносчивый самозванец Барини объявил о независимости Унгана, герцог возликовал. Предстояла война, и не было сомнения в двух вещах: в том, что Барини будет разбит, – это раз, и в том, что активное участие Марайского герцога в войне можно обусловить переходом Спорных земель в его, герцога, владение. Уж он-то сумеет выжать из новых владений доход! В крайнем случае раздаст эти земли вассалам за службу.

Удалось заручиться договором, подписанным канцлером и скрепленным личной клятвой молодого императора. И это был единственный успех за всю несчастную для герцога войну. Барини бил своих противников, как хотел. При заключении мира Спорные земли формально так и остались за императором.

Реально – ни за кем.

И не зря переглядывались придворные, трясущиеся верхом в свите князя. Вот как, значит… Вот для чего столько ехали… Ну, добро. Князь решил продемонстрировать: Спорные земли – его земли. Князь желает здесь охотиться. Значит, он будет здесь охотиться. И его потомки будут здесь охотиться. Кто-нибудь хочет возразить?

И подбоченивались важно, и подкручивали усы – знай, мол, наших, – и любезничали с немногими дамами, одолевшими долгий путь бочком в седле, с шелковыми масками на лицах от солнца и пыли. Иные, кто поосторожнее, вертели головами: не выскочит ли из ближайшего леска или степной балки давно дожидающийся в засаде отряд марайской конницы? Поглядывали назад, где пылил небольшой отряд конных латников, взятый ради охраны от дорожных случайностей. Маловат отряд-то…

Но князю виднее.

И действительно – до поросшей кустарником балки, где егеря обложили гиенье логово, кавалькада добралась без приключений.

Было позднее утро.

– Матерые хоть? – спросил Барини.

– Так точно, ваша светлость… видели матерых. Пять, возможно, шесть. Один зверь черный весь, величины небывалой. А всего около двадцати, не считая щенков.

– Начинайте, – велел Барини егермейстеру. Тот с поклоном подал князю тяжелое копье и сейчас же унесся к своим егерям. Пора! Пора!

Охота на панцирных гиен сродни боевому искусству. Лишь очень мощный и точный удар копьем пробьет спинные щитки опасной твари. И лишь опытный всадник, сроднившийся с конем в одно целое, сумеет увернуться от удара клыков, когда гиена, повернувшись, норовит ударить лошади в бок, завалить ее, перепахать клыками вместе со всадником в кровавое месиво и сейчас же начать пожирать добычу, рыча и давясь. До сих пор еще дворянство с малолетства приучает своих отпрысков к охоте на гиен, ибо справедливо считается: умелый охотник имеет все шансы уцелеть и в сшибке панцирной конницы. Как будто теперь нет ни бомбард, ни аркебуз, ни мощных арбалетов!

Но дворянский сопливый молодняк охотится в сумерках, когда слабое зрение гиен делает их робкими и вполне предсказуемыми. Настоящий мужчина охотится при свете дня.

Барини поднял руку в перчатке. Бледный от волнения молодой оруженосец, державшийся позади, тронул коня, подъезжая ближе. Боготворя господина, юноша, конечно, предпочел бы спасти ему жизнь на войне, но если это случится на охоте – тоже неплохо. Только бы не сплоховать… Держаться справа и чуть позади, когда егеря выгонят гиен из балки, не отставать, вовремя подать запасное копье, в случае необходимости отвлечь на себя зверя, забыть о себе, помнить только о господине, беречь его, прикрыть его собой… Если бы Барини, оглянувшись, увидел лицо оруженосца, то, наверное, фыркнул бы.

Рука резко пошла вниз. Началось!

Шум, крики егерей, конский топот, собачий лай… Визжащие звуки особых рогов, пугающие гиений молодняк… Вслед за собаками конные нырнули в балку. Главная задача: разделить гиен, не дать им собраться в оскаленный круг, как ошибочно велит им инстинкт, ибо в такой охоте мало интереса. Разогнать в разные стороны матерых – и один на один, чья возьмет. Самки, конечно, не уйдут от детенышей, но это забота егерей, кровавое зрелище для придворных дам… Настоящие охотники всегда гонят самцов, и погоня бывает долгой.

– Мой! – крикнул князь, устремившись за черным зверем и вправду невиданной величины. Оруженосец обскакал свалку кругом, кольнул копьем удирающего от собак пятнистого двухлетка и понесся за князем. Тугой ветер запел в ушах.

Только двое – князь и его верный слуга. Нет, трое – князь, оруженосец и зверь. Старый самец, но еще в полной силе. Копьем в тот щиток, что ниже левой лопатки. Но если он обернется… Благородная дичь бежит до тех пор, пока не свалится, обессилев. Панцирные гиены умеют сберечь в себе достаточно сил хотя бы на один бросок и атакуют всегда внезапно, разворачиваясь и нападая с молниеносной быстротой. Тогда бить в пасть. Кто утратил бдительность, тот погиб.

Князь скакал на своем любимом мерине, крупном, выносливом, но не быстром в скачке, и оруженосец скоро догнал господина. Черный зверь молча бежал впереди шагах в пятидесяти, подминая сухие травы.

Скоро перестали быть слышны крики егерей и охотников, лай собак и хриплый вой погибающих гиен. От балки в разные стороны удалялись не то четыре, не то пять групп конных, преследующих добычу. Никто, кроме оруженосца, не посмел увязаться за князем, зная: помощники ему не нужны, а лизоблюдов Барини не терпит. Свидетелей охотничьего подвига не требуется – свидетельством станет голова черного зверя с ножами торчащих из пасти клыков.

И только. Вонючее мясо панцирной гиены не станет есть и беднейший крестьянин, не то что князь.

Полчаса ли скачки, час ли? Зверь не выказывал усталости. Солнце било прямо в глаза, и горячий ветер превращал пот на лице в солевую корку, а по спине текли ручьи. Холка мерина тоже взмокла от пота. Жарко… Потерпи, друг… Барини кольнул бока мерина шпорами. Давай, прибавь. Пора заканчивать. Есть еще дело, кроме этой глупой погони, но разве ее бросишь? Был бы один – бросил бы, но тут этот мальчишка… Ладно, погоняем зверя. Чудные все же существа эти панцирные гиены. Не то и впрямь гиены, не то свиньи. Всеядные. И падальщики, и хищниками могут быть, причем достаточно жуткими, и пищей для совсем других хищников, недаром же броня у них и оборонительный круг… Любой земной биолог взвыл бы от восторга и непременно начал бы с вопроса: кто они – хищники, мало-помалу переходящие к фитофагии, либо, наоборот, озверевшие травоядные?

Еще пришпорив, князь взял левее, отжимая зверя к западу. Сейчас кинется? Дистанция как раз… Нет, повернул, уходит… Хитрый. Повидал кое-что в жизни. Не бросится, пока не будет уверен, что охотник не ждет его броска. Ладно, поиграем в эту игру… А где мальчишка, отстал, что ли?

Барини лишь чуть повернул голову, успев краем глаза заметить скачущего как ни в чем не бывало оруженосца. И в этот момент черный зверь мгновенно остановился, как бы налетев со всего разгона на стену, взрыл лапами землю так, что взлетел целый фонтан грунта и сухой травы, молниеносно повернулся и атаковал.

Барини успел лишь наклонить копье, поняв в один пронзительный миг, что ни за что не успеет нацелить его зверюге в пасть. Увернуться от удара он не смог бы при всем желании.

Треск дерева. Удар. И юнец-оруженосец, налетающий сбоку с распяленным в неслышном крике ртом.

Барини вылетел из седла. Удар о землю сотряс его грузное тело так, что на несколько мгновений наступила ночь. Потом вернулась способность видеть и слышать.

Удивительно, но все были живы: и он, и оруженосец, льющий ему на лицо воду из фляжки, и обе тяжело дышащие лошади. Мерин получил глубокую царапину на ляжке, возле нее уже вились сизые мухи и жуки-кровососы, обалдевшие от запаха крови, но в целом дело кончилось чепухой. По-настоящему досталось только копьям да еще черному зверю. Впрочем, и он был жив – тяжелой рысью уходил на юг, унося в загривке обломок копья. Ну и черт с ним.

– Господин, вы ранены? – уже не в первый, должно быть, раз повторил встревоженный оруженосец.

Барини остранил его и сел. Ощупал бока, ноги – кое-где болело, но ничего не было сломано. Как все-таки хорошо, что земля мягкая! А еще бы лучше подстелить соломки.

Стараясь не кряхтеть, он взгромоздился на ноги, стряхнул с себя ошметки земли и захохотал, признавая поражение. Глядя на хохочущего во все горло господина, несмело заулыбался и оруженосец.

– Можно еще догнать, – дерзнул сказать он, когда князь перестал веселиться.

Покачав головой, Барини указал на обломки копий, затем на короткий охотничий меч.

– Этим его не взять. Пусть уходит. А ты молодец, вовремя подоспел! Мой удар пропал без толку, а ты пробил-таки щиток, вот зверь и промахнулся. Жаль, не тот ты щиток пробил, что надо.

– Я знаю, господин, – потупился оруженосец.

– Что ты знаешь? Подумаешь, промахнулся! Ежовый мех! Ты мне жизнь спас, ты хоть понимаешь это? Теперь я твой должник. Что смотришь мокрой курицей? Орлом смотри! Ты спас своего князя, а у тебя такой князь, что за ним не пропадет, понял? Сочтемся. Поместье подарю. Хочешь поместье? А на войне отличишься – роту дам, может, даже гвардейскую. Буду следить за твоими успехами, фьер… – Он не сразу вспомнил имя оруженосца. – Фьер Дарут. Поехали!

Скрипнув все же зубами, он взгромоздился в седло. Двинулись шагом. На запад.

– Господин… – рискнул подать голос оруженосец, не знающий, что ему делать – сиять от счастья или тревожиться, потому что князь избрал не то направление.

Барини только взглянул на мальчишку, и тот осекся. Теперь будет переживать, корить себя за длинный язык. Вот дурачок. Пятый или шестой сын в обедневшей семье, всех богатств – ржавый дедовский меч да гордый герб, разваливающийся замок с кустами между бойниц, деревянная посуда и голод в неурожайный год. Этакий барон де Сигоньяк, не столько человек, сколько типаж. Такому одно спасение – прилепиться к сильному и выслуживаться, не щадя живота. Пан или пропал. Насквозь понятен, насквозь прозрачен. Полезен, в общем-то.

Все бы так!

А ведь поначалу казалось – будет проще. Что особенно сложного в средневековье, в самом деле? Ну, феодализм, трали-вали, ну, войны там столетние, эпидемии опустошительные, цеховое ремесло, первые мануфактуры, инквизиция, ереси, ростки вольномыслия… В реальности вышла безумной сложности картина, так не похожая на сочинения историков и романы беллетристов. Вышла жизнь, а не схема. Людям ведь невдомек, что они являются винтиками какой-то схемы, придуманной к тому же не ими и вообще на другой планете, вот они и не соответствуют стандарту послушных винтиков. Много алчности, много зависти, безмерно много глупости, так много, что диву даешься: почему этот мир еще не погиб? – и тот, кто дергает за ниточки, не может быть уверен в том, что действительно управляет марионетками, а не плетет какое-то диковинное бессмысленное макраме. А на самом деле мир готов покатиться в Новое время, он уже начал катиться, еще немного – и его уже ничем не остановишь.

Ужасно противно быть в некотором роде соратником тех, кого на Земле прозвали ретроградами, мракобесами и обскурантами. Прекрасны новые люди, каких не было еще поколение назад, – Пурсал Ар-Магорский, Тахти Марбакауский и другие, несущие этому миру новую культуру, люди светлые и ужасно наивные, не предвидящие, во что в конце концов выльется их культура и светлые мечты… А на другом полюсе – духовенство и феодалы с вечным их свинством, принципиально неутолимой алчностью, чванством, ленью и неистребимой склонностью к сепаратизму…

Вот с них-то я и начну, подумал Барини, мрачнея от боли сразу в нескольких местах. Еще год-два, и придет время объявить всю землю собственностью короны, перераспределить наделы, связать крестьян круговой порукой, а верных слуг награждать поместьями без права наследования. Как в Китае времен какой-нибудь приличной династии. Бюрократический аппарат и строгая вертикаль власти. Верность традициям – ведь станут же когда-нибудь нововведения традициями, черт побери! И обязательно укрепить систему экзаменов на право занятия любой государственной должности, даже самой низшей… кроме палаческой, пожалуй.

Конечно, не сразу. Конечно, постепенно. И главные преобразования начать после войны, в противном случае Империя разобьет немонолитный Унган, и князя взденут на пики его же гвардейцы. Вот, кстати, еще одна причина развязать войну как можно скорее…

Князь пустил мерина галопом. Он и так уже опаздывал. Где тут ручей, пересох он, что ли?

Ручей не пересох – журча, петлял в глинистых берегах, издали выдавая себя полосой зеленой травы. Мелкий зверек с облезлой шерстью, терпеливо карауливший возле норки земляного рака, испуганно вякнул и брызнул наутек. Потянувшийся напиться мерин получил перчаткой по ушам и шпорами в бока. Вперед! Теперь Барини знал, что не заблудился и уже не заблудится. Вот ручей. Вон лес, ручей течет прямо сквозь него, но мы объедем лес стороной, так будет спокойнее… А за лесом будет речка, куда впадает ручей, и свидание назначено там.

На берегу реки и впрямь ждали двое конных. Привстав на стременах, Барини огляделся: не прячется ли кто в траве?

– Останься тут, – велел он оруженосцу.

Тот лишь теперь уразумел: у господина назначена тайная встреча. По-видимому, она и была главной целью охоты, устроенной столь далеко от Марбакау. Из-за нее князь не стал преследовать раненого зверя.

Гордость оказанным доверием – вот что ощутил юноша, так же, как и князь, пристально всматривающийся в желтые травы – не затаился ли там арбалетчик? О том, что знание тайн господина может быть опасным, оруженосец не думал. Он был молод, и время для таких мыслей еще не пришло.

Двое ожидающих тоже разделились – один остался на месте, другой поскакал навстречу Барини. Еще издали поднял руку в приветствии. Рука была длинная, тощая, и сам всадник был высок и тощ, как щепка. Казалось, на лошадь взобралось голенастое насекомое вроде кузнечика. Узкое длинное лицо желтого цвета, клинышек волос на безвольном подбородке, жидкие усы под длинным унылым носом, тусклые глаза, нелепый, но аккуратнейший, без пятнышка, охотничий костюм, замедленные движения потомка вырождающегося рода. Его сиятельство Гухар Пятый, герцог Марайский.

Отвечая на приветствие, Барини тоже поднял руку.

– Рад приветствовать соседа! – прокричал он, стараясь, чтобы это вышло грубовато. – Прошу прощения за опоздание, так уж вышло, ежовый мех! – Он раскатисто захохотал. – Моя охота не была удачна, а как у вас, герцог? И вообще? Надеюсь, в семействе все в порядке? Я рад! Вижу, вы мне не верите, ха-ха! А зря. Я к вам всей душой! Зачем вы хотели встретиться со мной? Нет, вы не подумайте чего, я рад встрече, рад! В кои-то веки выпадет случай поболтать с умным человеком, а то дома у меня их негусто, нет, негусто! Все у вас да еще в Ар-Магоре! Бегут! Ежовый мех! Надеюсь, вам не пришлось долго ждать?

Мерин под ним танцевал, а сам Барини надвигался на герцога – мясистый, потный, шумно дышащий, никакой не князь по праву рождения и даже очень может быть, что никакой не дворянин, а просто варвар, наглый удачливый авантюрист, хам со свиным рылом и толикой хитрости, вовремя почуявший, куда ветер дует, и в итоге сумевший заграбастать власть в Унгане исключительно из-за вошедшей в поговорку тупости унганского дворянства. Барини лицедействовал. Играть жизнерадостного напористого болвана ему приходилось и раньше – иногда это приносило плоды.

– Я также рад приветствовать вас, князь, – молвил герцог скрипучим, как колодезный ворот, голосом. – Боюсь, однако, что вы заблуждаетесь: бегут не от вас ко мне, а от меня к вам…

– А! – Барини скорчил гримасу. – Кто бежит-то? Мужичье сиволапое, тупорылое… Им бы только брюхо набить. А святой Гама их не пугает, ха-ха! Нет, не пугает!

Нарочитая бестактность. Герцог в ответ и глазом не моргнул. «Не переигрываю ли?» – с беспокойством подумал Барини.

– Так вы насчет беглых крестьян, что ли? – возопил он с деланым изумлением. – Не верну! На смерть – нипочем не верну! Они ж теперь, по-вашему, еретики все до единого, считая младенцев в материнском чреве! Ежовый мех! Не верну, даже и не просите! Мои!

– Я не прошу вашу светлость вернуть беглых мужиков, – возразил герцог, и только теперь в его рыбьих глазах мелькнула едва заметная искорка. – Я хочу сообщить вам нечто, представляющее для вас интерес. Мы с вами соседи, и интересы соседа не могут быть безразличны мне…

– Сосед, да! – Барини громко расхохотался, замахал руками и едва не хлопнул герцога по плечу, от чего тот, вероятно, кувыркнулся бы с лошади. – Хорош сосед! Когда мне ждать следующего покушения, а?

– Скорблю, – ответил герцог. – И клянусь святым Акамой, я не имею к гнусным попыткам убить вашу светлость никакого отношения. С таким соседом, как вы, князь, я предпочитаю жить в мире. И в доказательство моих добрых намерений я хочу сообщить вам: в маркграфстве Юдонском собирается армия, соединенное войско Юдона и Магассау. Двадцать пять тысяч. Полки распределены по крепостям, но могут быть собраны в считаные дни у границ Унгана. С юго-запада подтягиваются войска из Габаса, Бамбра и Киамбара. Объединенная армия Магора и южных провинций тоже готова выступить. Поведет ее не кто иной, как маршал Глагр. Артиллерия, не в пример прошлой войне, усилена, а общая численность войск достигает шестидесяти тысяч…

– С вашими солдатами или без них? – спросил Барини.

– От меня требуют отвлекающего движения на Дагор, – невозмутимо ответил герцог, – для каковой задачи я должен выставить вспомогательный корпус в десять тысяч человек.

– И вы…

– Я не двинусь с места. Ни один вооруженный мараец не пересечет границу, но, разумеется, лишь в том случае, если ни один унганский солдат не ступит на мою землю. К чему проливать кровь? Мы можем договориться, не так ли?

– А если через ваши владения пройдет имперская армия и ударит по Унгану?

– Это будет весьма печально… Но я имею сведения, что она двинется правым берегом Лейса. Сведения надежные.

– Ага! – На минуту Барини принял задумчивый вид, насколько он подходил к образу варвара и хама. Хмурился, косился на герцога: мол, не врет ли? – и видел, что герцог подмечает все его взгляды. Он отлично знал, что герцог не лжет. Герцог не сообщил ничего сверх того, что Барини уже было известно от шпионов, за исключением одного: командование все-таки поручено Глагру, знаменитому Глагру… Ну, это еще надо проверить.

Невысказанное предложение не стало бы более ясным, если бы герцог кричал о нем. Этот сушеный кузнечик, этот наученный опытом сепаратист, чьим владениям досталось в последней войне сильнее всего, надеялся если не избежать войны совсем, то хотя бы вступить в нее позднее, как раз поспев к дележу пирога. До поры до времени он будет лгать императору и канцлеру, отписываться и отбрехиваться. Герцог давал Барини возможность бить имперские войска по частям, причем на территории имперских вассалов. А потом… потом он посмотрит, к кому примкнуть. Шакал.

– И что вы просите от меня взамен? – высокомерно спросил Барини. – Клятвы? Я не дам ее, да вы и не поверите моей клятве. Ха-ха. А имперцев я побью, как бивал прежде.

– Я прошу вас, князь, сохранить в тайне факт нашей встречи, – скрипуче молвил герцог. – Больше я ни о чем не прошу и не требую никакой клятвы. Просто скажите, что сделаете это.

– Что? Помолчать-то? Можно и помолчать. Ха-ха! А вы и впрямь добрый сосед, герцог! Между прочим, у меня есть наследник, а ваша младшенькая, кажется, в том же возрасте? Молчите, молчите, я понимаю, не время сейчас… Ладно! Надеюсь, еще встретимся! Нравитесь вы мне, герцог, вот что… Прощайте. Ап! – хлопок ладонью по крупу, и вот уже мерин несет всадника прочь. Кончено свидание. И пора. Небось слуги уже вовсю ищут князя.

Ай да герцог! Политика невозможна без умения поставить себя на место оппонента. Для этого надо знать его обстоятельства. Обстоятельства герцога были известны Барини. Если подумать хорошенько, то что еще остается герцогу, как не двурушничать? Его владения как бы между молотом и наковальней, а так не хочется ждать, когда тебя прихлопнут, если вовремя не унесешь ноги, а твой дом разорят в любом случае! Но не только это. Если князь увязнет на западе, бросив основные силы в Юдон, герцог легко сможет ударить в подбрюшье Унгана… до Магассау он, положим, вряд ли дойдет, кишка тонка и времена не те, но может захватить Дагор, ценный тем, что через него идут пути снабжения армии, и нарушить весь план войны…

И потому война начнется совсем не так. Начнется она вторжением не в Юдон, а именно в герцогство Марайское. Держись, сушеный кузнечик, рыбий глаз, шакалья натура! Десять тысяч солдат, говоришь? Они будут служить Унгану – не все, конечно, а те, которые уцелеют и сдадутся на милость!

Настроение было превосходное, князь даже забыл об ушибах. Махнул оруженосцу – догоняй, мол. Подумал: интересно, знал ли герцог, что самозванец Барини совершил путешествие в Спорные земли не только ради встречи с его тухлым сиятельством. Инспекция – вот главная причина! Войска, уже перемещаемые на юг. Склады припасов и провизии. Переволоки и пристани для речных судов. Дороги. Мосты. Множество скучных, но необходимых для успешной кампании мелочей.

Порядок, в общем-то, наблюдался – насколько он был вообще возможен в этом мире, еще плохо знающем, что такое расстрел за саботаж. В целом можно было с удовлетворением констатировать: не зря столько лет варился в здешней человеческой гуще, научился-таки правильно подбирать людей… Условия войны будет диктовать Барини, а не Глагр. А там, глядишь, и условия мира.

– Фьер Дарут! – позвал князь, останавливая мерина, и оруженосец предстал. – Я думаю, вы понимаете, фьер Дарут: рассказывать кому бы то ни было о том, что вы видели, не следует. Вам понятно?

– Клянусь! – честно выкатил глаза оруженосец.

– Клясться не надо. Просто помните, что молчание в ваших прямых интересах.

Помолчал и добавил с усмешкой:

– Я не имею в виду эпизод, когда зверь выбил меня из седла.


* * *


– Расскажи сказку, – потребовал Атти.

Барини присел на кровать княжича – та даже не пискнула под весом князя. Монументальную мебель держали унганские маркграфы, до сих пор служит и продержится еще лет сто, если только не случится пожар… Клопов вот только пришлось вываривать.

– Мне кажется, ты уже взрослый для сказок, – мягко сказал Барини. – Хочешь, расскажу тебе про Ругона Отважного?

– Не хочу про него, это грустная история. А сказки бывают не только для детей, я знаю. Расскажи мне взрослую сказку.

– Уже поздно, сынок. Спать пора. Да и не знаю я взрослых сказок.

– Тогда расскажи что-нибудь другое! Не хочу я спать, не хочу!

Наследник отличался упрямством, и князь мало боролся с этим свойством его характера. Начнет править – научится и отступать при необходимости, и финтить, и затаиваться до поры, а упорство в достижении цели все равно пригодится.

– Если не сказку, то что же тебе рассказать? – улыбнулся Барини. Порой он забывал, что Атти вовсе не его сын, – мальчишка был хороший, живой и любознательный, как все нормальные дети. Дворцовое воспитание еще не успело выбить из него непосредственность – потому, наверное, что он помнил времена, когда не был княжичем.

– Расскажи о маме.

Барини вздохнул.

– Она была самая красивая на свете. Красивая и умная. В тот год был черный мор, ну и… Прости, сынок, давай поговорим о ней как-нибудь в другой раз.

– А она правда была? – спросил Атти.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я расспрашивал о ней. Никто ничего не знает. Это ты запретил им говорить?

Хорошо было, что канделябр стоял на резном столике позади Барини. Он видел глаза княжича – темные, блестящие, ищущие ответа, – но Атти не мог видеть лица человека, который считался его отцом. Умение владеть лицом не всегда помогает – дети умеют тонко чувствовать, где правда, а где ложь.

– Ее мало знали в Марбакау. Она была уже тяжела тобой, когда приехала сюда. При дворе она почти не появлялась, а потом… потом умерла. Даже могилы нет – во время черного мора тела умерших сжигали независимо от звания. Указ императора. А потом здесь такое началось… словом, все, кто мог помнить твою маму, либо мертвы, либо сбежали.

– А почему тогда мне сказали, что я не твой сын?

– Кто это мог сказать такую глупость? – весьма натурально удивился Барини. Он давно был готов к этому вопросу и сумел не вздрогнуть.

– Не скажу. Ты его накажешь. Или его отца.

Понятно… Кто-нибудь из отпрысков знатных фамилий, товарищ по занятиям и играм, щенок сопливый, мало поротый…

– Я зато сам долбанул его по голове! – похвастался Атти.

– Ну и молодец. – Барини ласково потрепал мальчика по вихрам. – Сам справился, без меня. Так и надо. Ладно, держи в тайне имя этого дурака, а то ведь тебе больше ничего никогда не расскажут, бояться станут, а ты княжич, ты должен уметь слушать не только приятное. Только не всему, что слышишь, надо верить… Ну, спи, сынок.

– А сказку?

Очень хотелось сказать «в другой раз» – Барини устал сегодня, а завтрашний день обещал быть еще более хлопотливым, и вообще покоя теперь долго не будет. Но не будет и этих редких вечеров, когда можно немного побыть просто человеком, отцом мальчика, который ему не родной сын и, может быть, когда-нибудь узнает об этом, но все равно рано или поздно должен будет продолжить начатое дело… И как знать – не последний ли это вечер? Всякие бывают случайности.

– Какую тебе сказку – страшную или веселую?

– Страшную! – Глаза Атти заблестели.

– Ну слушай. В одном из миров – их на самом деле бесконечно много – у одной обыкновенной желтой звезды была обыкновенная планета, в общем-то, похожая на нашу, но…

– А разве мы живем на планете? – перебил мальчик.

– Да, только мало кто об этом знает. Там тоже были леса и поля, горы и реки, большие города и деревни, а океанов было даже несколько, и люди строили большие корабли, чтобы пересекать их…

– Смелые! – сказал Атти с восхищением.

– Не так чтобы очень. Бури бушевали там не каждый день и даже не каждый месяц, а корабли у людей были большие, даже огромные, сначала деревянные, а потом железные. В древности люди жили там примерно так, как живут у нас, а потом придумали много разных полезных вещей: механизмы, работающие без присмотра механика, лекарства от всех болезней, летающие корабли с крыльями, чтобы путешествовать по воздуху, и корабли бескрылые, чтобы полететь к другой планете. Придумали машины считающие и машины думающие. Придумали все, что нужно для облегчения жизни и удовлетворения самых затейливых фантазий. А уж оружие они придумали такое, что вечно жили в тайном страхе, как бы по глупой случайности оно не пришло в действие без их ведома. И все у них было: вдоволь пищи, вдоволь зрелищ, удовлетворение таких желаний, о которых мы даже не имеем понятия, мягкие законы, даже право не работать и все равно неплохо жить у них было. А высшей ценностью считался человек, каков бы он ни был…

– Я бы хотел жить в этом мире, – заявил Атти.

– Да? Тогда послушай дальше. Почти все люди на этой планете никогда не голодали, ибо пищи у них было вдоволь, и притом вкусной пищи. Им не приходилось бояться засухи, черного мора, сборщика налогов, фуражиров чужой или своей армии. Не было ни императора, ни королей, ни герцогов, ни фьеров. Три четверти населения могли предаваться изучению наук, совершенствованию в искусствах, укреплению духа и тела в атлетических состязаниях, постижению философских истин… Прекрасно, правда?

– Правда. Это сказка про Золотой век?

– Не совсем. Лучшие умы древности мечтали о Золотом веке… вот как у нас мечтают… но когда их мечты сбылись, никто этого не заметил. Потому, наверное, что это не было похоже на тот Золотой век, который выдумали древние мудрецы. Перед его началом прошли войны, много войн, и все как одна кровавые и опустошительные. Воевали из-за религии, из-за богатства соседа, из-за того, что сосед не такой, как хочется, воевали за справедливость, которую каждый понимал по-своему, воевали за то, чтобы установить на планете свой порядок, конечно же единственно правильный… А потом кончились войны, и страны-победительницы зализали раны, и наступило всеобщее благоденствие, и войны были забыты… и вот тогда-то внезапно оказалось, что жить в Золотом веке люди не умеют. Большинству оказались не нужны ни науки, ни искусства, а что до духовного или телесного совершенствования, то у каждого был ответ: «Это мое тело, мой разум и моя душа, понятно? Что хочу с ними делать, то и делаю! Не сметь посягать на мои права, они священны! Хочу жить по-свински и буду!»

– Надо было их заставить, – убежденно сказал Атти.

– Если заставлять, то какой же это Золотой век? Да и некому было заставлять: власть в том мире была выборная, а толпа всегда выбирает тех, кто обещает ублажать ее, а не улучшать. За право самим выбирать себе правителей в свое время были пролиты моря крови, и люди не собирались отказываться от этого права. Худших всегда большинство, и у худших было средство заставить лучших смириться с тем, что их, лучших, – единицы, что их не понимают и не желают понимать, что над ними потешаются… И странным казался человек, достойный настоящего Золотого века, странным и смешным. Огромное большинство людей просто жило в свое удовольствие, ни о чем не задумываясь, жрало, пило и веселилось… как стадо животных. Мысль сделалась непосильной, долгий труд – несносным, зато наслаждение – по-прежнему желанным и легко доступным…

– Это не страшная сказка, – сказал Атти, зевая, – это сказка скучная.

– Тебе так кажется. Человек все-таки не совсем животное, иначе о нем не стоило бы и говорить. Разум восставал против такой жизни, и люди – не все, далеко не все – искали выход. Многие одурманивали себя, потому что не находили его. Многие кончали с собой по той же причине. Ты удивишься, но самоубийц на той планете было гораздо больше, чем у нас. Многие рисковали собой, выдумывая опасные забавы только для того, чтобы пройти по краешку небытия и ощутить утраченный вкус жизни…

– Дураки, – сонно пробормотал Атти.

– Не они были глупы – они были люди как люди, но глуп был мир, который построили такие же люди, как они, причем с самыми лучшими намерениями. Добившись многого, человечество утратило главное – цель. К чему стремиться, если каждый и без того может удовлетворить почти любую свою прихоть? Конечно, можно было построить корабли и полететь к другим мирам, начать осваивать их засучив рукава и отодвинуть катастрофу в бесконечность – но к чему? Население планеты сокращалось, ибо, если человек пожизненно обеспечен, ему не нужны дети, чтобы кормить его в старости. Они только мешают наслаждаться излишествами. С великим трудом был построен всего один корабль, способный долететь до звезд, и девять из десяти жителей Зем… той планеты кричали, что он никому не нужен. Захоти люди построить сотню таких кораблей – они сделали бы это, не слишком напрягаясь, но к чему? Даже один корабль вызывал ярость из-за того, что ради его постройки правительство изъяло из кармана каждого обывателя какие-то медяки в виде налогов… Ты слушаешь меня?

– Мгм, – промычал Атти.

– И все же было решено послать корабль в полет, коль скоро он был построен. Четыре человека, составлявшие его экипаж, были единомышленниками. Тайно сговорившись между собой, они нарушили полетное задание. Вместо того чтобы пять лет лететь к ближайшей звезде, а потом столько же обратно – и больше никогда не полететь к звездам, и состариться на планете, ставшей им ненавистной, – они направили корабль к черной дыре, незадолго до того открытой в окрестностях того солнца, что давало свет их миру. Черная дыра – это такая звезда, которая не испускает света. Понимаешь, была гипотеза, что, нырнув в черную дыру, можно выскочить совсем в другой вселенной… пусть даже без шансов вернуться назад…

Барини перевел дух. Всмотрелся. Мальчик спал, утомленный скучной сказкой, и тихо посапывал. Хорошо.

Стараясь не стучать каблуками, князь подошел к стрельчатому окну. Сквозь мутное стекло (освоят ли здесь когда-нибудь качественное стекловарение, черт побери!) едва можно было разглядеть островерхие крыши Марбакау, редкие огоньки в окнах и факелы стражи на башнях цитадели. А на севере разгоралось зарево – строго по плану, в назначенный день и час.

Горел храм Водяной Лилии.



Часть вторая

Буря


Глава 1


Ар-Магор напоминал громадный фурункул. Сдави его посильнее, скрипя зубами от боли, – лопнет и потечет. Так казалось. Да так и было на самом деле, вот только сдавить как следует не удавалось вот уже два месяца.

Столица Империи, город-громадина. Как три Марбакау, даже больше. Никем не осаждаемый в течение целых поколений, он выплеснулся за городские стены, оброс предместьями. Еще до подхода унганской армии все они были выжжены дотла на полет арбалетной стрелы. Как всегда в таких случаях, обывателей побогаче пустили в цитадель вместе с их скарбом и, главное, обреченной на съедение домашней скотиной, а лишенных крова бедняков прогнали прочь, не слушая жалоб. Готовясь к драке не на жизнь, а на смерть, разленившийся город-боец встряхнулся, избавился от балласта, расчистил место, где так удобно отстреливать атакующих на выбор, а сам уполз за стены и ощетинился, как еж. Подойди-ка!

Барини и не помышлял штурмовать Ар-Магор с ходу. Ополченцам он приказал рыть траншеи, таскать мешки с землей на брустверы орудийных позиций, строить землянки, копать ямы под отхожие места. Со стен гулко бухали крепостные бомбарды, гудели в небе видимые в полете каменные ядра, шлепались, брызгая землей. Иной раз после орудийного выстрела прилетала туча камней или целая стая стрел, и кто-нибудь вопил от боли и смертного ужаса, обнаружив в своем животе зазубренный наконечник. Но через несколько дней заговорили осадные бомбарды Унгана, сбивая со стен артиллерию защитников города, а когда сбивать стало практически нечего, Барини распорядился начать ломать стены и толстым пальцем сам указал на плане крепости места будущих проломов. Их было три. Удобных мест нашлось бы и больше, стены Ар-Магора проектировал явно не Вобан, но три – это в самый раз. Три пролома, три штурмовые колонны. Достаточно, чтобы заставить защитников города распылить силы, и в то же время не слишком много, чтобы рисковать потерять управление собственными войсками.

Но пусть крепость проектировал и не Вобан – стены ее были сложены на совесть. Они крошились под ударами железных и каменных ядер, но уступали каждому удару столь малую толику, что хоть плачь, хоть рычи зверем. Не плача и не рыча, Барини снял опалу с Дагора, вытребовав в обмен на возвращенную милость всю городскую артиллерию, весь порох и все ядра. Бомбардировка усилилась. Теперь по стенам работали лишь самые крупные бомбарды, а те, что калибром помельче, высоко задрав хоботы, метали ядра в город. Наконец один кусок стены рухнул. И тут пришла осень.

Дожди не прекращались сорок дней. Сырел порох. Траншеи и апроши залило водой где по колено, а где и по пояс. В землянках квакали лягушки и резвилась всякая болотная мелюзга, от клопов-ныряльщиков до тонких, как шнурок, водяных змеек, чей укус вызывал мучительную болезнь. Ничейная полоса земли между траншеями и стеной превратилась в черное клейкое месиво – особенно после первого штурма, на который Барини все-таки решился не столько из трезвого расчета, сколько от злости. Защитники Ар-Магора отбили штурм без особого труда – на подступах к пролому осталось лежать до трех сотен унганцев. Арбалетам и камнеметам дожди были нипочем.

Имперцы отказались заключить перемирие на сутки, и Барини в уме назвал их ослами. Ясно же, что неприбранные трупы, усеявшие раскисшую землю, начнут разлагаться, несмотря на холодные дожди. Это только вопрос времени. Моровой язвы захотели? Ну-ну.

Не сразу осознал он, что комендант Ар-Магора вовсе не осел. Иной на его месте пошел бы на перемирие с радостью, да еще постарался бы выторговать не одни сутки, а трое. Тянуть время в ожидании помощи со стороны – обычная тактика осажденных. Несомненно, в город просачивались обнадеживающие известия о скором подходе габасских, киамбарских, юдонских, магассауских войск. В какой-то мере эти известия соответствовали истине.

Но комендант давал понять: защитники города не нуждаются в поблажках. Они готовы драться в любую минуту. Насмерть. Им не о чем разговаривать с еретиками. Игра идет всерьез. Пощады не будет.

При таком коменданте не было и не предвиделось никакой пользы от заблаговременно проникших в город агитаторов. Те из них, кто не корчился сейчас в пыточных подвалах, по-видимому, затаились, дорожа шкурой. В этом мире инстинкт самосохранения пока еще перевешивал приказ господина. Еще работать и работать было над этим миром.

А дождь все лил. Кисло воняли кожи, прели камзолы и плащи, порты да подштанники. Все воняло. По ночам солдаты дрожали у едва чадящих костров, ругая сырость, холод и упрямство осажденных. Начались лихорадки и кровавый понос. Настроение падало. Лучше других держались наемники, но и им прискучила такая война.

Зато князь развил кипучую деятельность. Несмотря на распутицу, подвоз его стараниями почти не пострадал. Конные были разосланы по окрестностям – ловить синих от голода бедняков, волею войны ставших нищими бродягами. Их толпами сгоняли к Ар-Магору и ставили на работы: дробить камни, мостить щебнем непролазные дороги, чинить пристани на Лейсе. Бежать ничего не стоило, и многие бежали, но многие оставались ради миски похлебки и двух грошей в день. Барини платил. Солдаты попусту не обижали – по всему видно, получили строгий приказ начальника, который очень не любит шутить. И некоторые бежали лишь для того, чтобы вскоре привести своих домочадцев, скрывающихся от войны в невесть каких буреломах. Прачка не нужна ли?.. Детишки могут хворосту натаскать, всего один грош, добрый господин… Моя жена славно стряпает, ваша милость, вы только испытайте…

Без эксцессов не обходилось. Одного ландскнехта поймали со спущенными штанами на визжащей крестьянке. Князь велел было повесить негодяя, но отменил приказ по ходатайству генерала Кьяни. Старый воин, командир ландскнехтов и сам ландскнехт, за сорок лет походов повидавший всякое, настаивал деликатно, но твердо. Солдат не должен ни в чем нуждаться. Солдат не должен скучать. Солдат должен быть доволен жалованьем. Тогда он храбро дерется. Солдат должен быть уважаем – наемники суть уважаемая корпорация, командир им отец, царь и бог, а если кто-либо со стороны, хотя бы и ваша светлость, начнет их запросто вешать, то чего же от них ждать?

С ландскнехтами приходилось считаться – уж очень хороши были в бою. Сошлись на штрафе в пользу потерпевшей и порке провинившегося. Кьяни настоял, чтобы сами же ландскнехты выдрали своего товарища. Барини настоял, что будет лично присутствовать при экзекуции. На том и порешили.

А дождь лил и лил…

В Ар-Магоре заперлись тысяч десять имперских солдат. Численность городской милиции можно было оценить и в десять, и в двадцать тысяч. Пусть милиция неважно вооружена и еще хуже обучена – для защиты стен сойдет и такое воинство. Барини привел под стены восемнадцать тысяч пехоты, не считая ополченцев и союзников, полк рейтарской конницы и без малого три десятка осадных бомбард. На артиллерию была вся надежда. Когда в стенах будут пробиты проломы – настоящие широкие проломы, а не крысьи щели! – ландскнехты Унгана покажут, на что они способны. Придется, конечно, пообещать отдать им город на разграбление хоть на сутки, тогда они порвут на куски и солдат противника, и городское ополчение. Катком пройдут. Но нужны проломы…

Казалось, отличный шанс дает река. Полноводный Лейс делил город надвое. В разрыв стены над рекой был вписан арочный мост с высоким, снабженным бойницами парапетом. Правда, по обоим берегам Лейса в черте города также тянулись зубчатые стены, ну так что же? Небольшая высота этих стен не пугала наемников, а главное – фактор внезапности! В разгар первого штурма Барини послал по реке барки с десантом, штурмовыми лестницами и малыми бомбардами. Маневр, обещавший успех, провалился в самом начале – барки напоролись на колья, вбитые в дно перед мостом, и были сожжены осажденными. Ландскнехты спасались вплавь, бросая оружие и доспехи. Обозленный Барини приказал подвести к самым устоям моста барку с порохом. Мост рухнул в Лейс, но ничуть не приблизил унганцев к взятию города. На колу мочало, начинай сначала…

А поди начни до морозов! Наглотаешься грязи, умоешься кровью, а к стенам даже не подступишься.

Одно утешало: пока льют дожди, пока колеса повозок и копыта лошадей вязнут в дорожной глине, нечего опасаться подхода имперских войск. Против них, потянувшихся было к Ар-Магору из Габаса и Магассау, были выдвинуты корпуса генералов Тригги и Хратта с задачей воспрепятствовать продвижению имперских полков, избегая, однако, генерального сражения. Какие там сражения! Все увязли: и Тригга, и Хратт, и имперцы. С ног до головы забрызганные грязью гонцы привозили депеши: армии стоят, происходят отдельные стычки. Где-то там мокнет под дождем сам император, разумно оставивший столицу, но двинувшийся во главе верных войск на помощь Ар-Магору. Мокнет двадцатилетний красавец с надменно оттопыренной губой, пьет от простуды крепкое габасское вино, скрежещет зубами от бессилия… А ведь понимает, наверное, что бессилен и Барини: пока не ударят морозы, город ему не взять!

Пауза. Сразу и не скажешь, кому она больше на руку. Наверное, все же императору: к нему понемногу прибывают новые войска. Из герцогства Киамбар, как и ожидалось, подкреплений нет, зато эпидемия в королевстве Магассау не удалась – то ли схалтурил дьявол Отто, то ли магассаусцы оказались мало восприимчивы к штамму. Не попы же остановили эпидемию, в самом деле. И уж конечно, не лекари.

Барини часами медитировал, глядя на дождь и не видя его, – уберегал себя и приближенных от бессмысленных вспышек гнева. Оставалось единственное: ждать.

А ведь как расчудесно начиналась эта война! Войска Унгана вторглись в герцогство Марайское и наскоком взяли половину крепостей, прежде чем герцог собрал силы. В открытом сражении герцогу не светило ничего, однако же он попытался решить дело в поле. При первых залпах бомбард, осыпавших марайскую пехоту не булыжным, как обычно, а железным и свинцовым градом, герцогское войско бежало без оглядки, бросая оружие. «Железнобокие» Унгана, охватив бегущих кольцом, в четверть часа набрали толпы пленных. Через три дня Барини осадил герцога в замке Динг и принудил его к сдаче. Договор о мире и кабальном союзе герцог подписывал на виду у всей унганской армии, то и дело бросая трусливые взгляды на густые шеренги аркебузиров, на сверкающие кирасами конные полки, на чудо-бомбарды…

Вобрав в себя кое-как приведенные в порядок отряды марайцев, унганская армия потекла дальше на юг. Охраняемые летучими кавалерийскими отрядами, плыли вниз по Лейсу барки с пехотой, барки с артиллерией, барки с припасами… много, очень много речных судов. Спустя две недели маршей и мелких стычек под ноги победителям пали знамена графства Пим. Еще через десять дней унганская армия затопила графство Варата. Там и сям на покоренных землях саднящими занозами торчали невзятые замки, вынуждая оставлять малые отряды для их блокады, но в целом армия продвигалась к Ар-Магору даже быстрее, чем предполагалось.

Дальше на юг начинались земли Магора – императорского домена. На переправе через речушку, впадающую в Лейс, унганской армии преградили путь имперские войска под командованием cамого маршала Глагра.

Барини с любопытством наблюдал за действиями прославленного полководца. Как и следовало ожидать, маршал попытался навязать качественно превосходящему противнику тесную свалку в топких берегах, надеясь взять верх холодным оружием, – и отступил, едва Барини развернул на своем берегу несколько батарей легких бомбард. Один из имперских полков, прикрывавших отступление, был выкошен подчистую, но стоял до конца и даже нанес унганцам потери арбалетной стрельбой. Такого противника приходилось уважать.

И все же… где теперь прославленный Глагр вместе со спасенной им от разгрома армией и императором? Далеко. Зато Барини – у стен Ар-Магора.

Оба застряли.


* * *


Наконец землю сковало, а по реке, уже начавшей подмерзать в заводях, приплыл новый пороховой запас. Вновь во весь голос заговорили осадные бомбарды, и грохот их не прекращался девять дней. На избитых ядрами стенах не осталось ни одного пригодного к употреблению орудия; горожане пытались использовать допотопные камнеметы, установив их позади стен. Барини приказал калить ядра для бомбард, обстреливающих город навесным огнем. В городских кварталах занимались пожары. От беспрестанной пальбы закладывало уши. Наконец с тяжким вздохом осела воротная башня с восточной стороны, и в тот же день обвалилась часть северной стены. Канонада затихла. Войска Унгана готовились к штурму.

Дым коромыслом, вертеп и кабак – вот что такое лагерь наемной армии накануне штурма богатого города. Пьянство, драки, визг девок. Долгая подготовка к бою не нужна – солдаты давно готовы, штурмовой припас запасен в достатке. Пей, веселись, сажай на колени шлюх, задирай маркитанткам юбки! Кто может знать, что ждет тебя завтра? Самой своей профессией солдат уже оплатил право на разгул. Ну так гуляй, пока можно!

Внимательный глаз заметил бы и иное: размах беспорядка все же оставался в неких границах, давным-давно нащупанных ветеранами походов, осад и побоищ. Вот завтра, когда город будет взят, когда последние неизрубленные его защитники взмолятся о пощаде, – завтра можно будет всё! Разве князь не обещал отдать город солдатам на трое суток?

– На сутки, и ни часом больше, – говорил в это время князь, собравший совет в своем шатре. – Вам мало, фьер Кьяни? Пусть ваши ландскнехты поработают как следует. Объясните им, что это в их прямых интересах, поскольку отсчет времени будет дан одновременно с сигналом к штурму. Клянусь честью, послезавтра я повешу любого мародера, пойманного после восхода солнца, будь он хоть генерал. Прикажу перебить и тех, кто позволит себе увлечься грабежом, прежде чем кончится бой. Учтите это.

– Мои орлы не мародерствуют, а пользуются заслуженными плодами победы, – с ноткой обиды возразил Кьяни. – От имени тех, кто завтра умрет, прошу: дайте живым хотя бы двое суток погулять.

Маленький, изящный, ничуть не похожий на ландскнехта, если не видеть сталь в его глазах, Кьяни был верен, необходим… и опасен. Его воинство следовало иногда баловать поблажками, но сейчас нашла коса на камень: Кьяни был убежден, что двое суток грабежа вместо одних – вполне невинная поблажка, но Барини, рассчитывающий превратить Ар-Магор в свою главную базу, а в перспективе и в столицу, уперся.

– Разве ваши орлы не получают жалованья?

– Так-то оно так, но…

– Без «но». Одни сутки. Кстати, это при условии, что город не сдастся на милость.

– Он не сдастся, – пробормотал Кьяни.

– Что?

– Нашего парламентера давно уже нет. Не думаю, что он вернется.

«Типун тебе на язык!» – подумал Барини, но смолчал. Парламентер с белым флагом (удивительны все же некоторые совпадения между ТЕМ миром и ЭТИМ) без помех дошел до северных ворот и был впущен в город. Молодой фьер из княжеского окружения нес гарнизону щедрое предложение: почетная сдача и беспрепятственный пропуск из города всех желающих, разумеется, без знамен, музыки и оружия. Естественно, парламентер не был уполномочен торговаться. Почему же он не выходит вот уже второй час?

Хотелось верить: комендант и отцы города обсуждают, какую бы еще уступку попытаться выторговать у Барини. Попытка не была бы безнадежной…

– Господин!

Встревоженный возглас оруженосца – того самого, что не так уж давно (а может, вечность назад?) заметил горскую засаду на пути к святому Гаме, а позднее спас князя от панцирной гиены. Как бишь его имя?.. Дарут. Фьер Дарут. Но какого черта молокосос вмешивается в беседу?

– Выгляньте наружу, мой господин…

В гаснущих сумерках городская стена казалась просто неровной темной полосой, невесть зачем перегородившей равнину. В одном месте наверху темной полосы разгорался огонек… ярче, ярче!

Барини схватил зрительную трубу – пока единственную в этом мире, рожденную гением Тахти Марбакауского не без осторожной помощи самого князя. Изображение дергалось, вернее, дрожали руки от холода и волнения. Ах вот оно что… Судорожно сжавшись, пальцы князя оставили вмятины на медном корпусе трубы. Вот оно, значит, как…

Ар-Магор отказывался сдаться по-хорошему. Ар-Магор давал понять, что не нуждается в милости гнусного еретика и будет сражаться до последнего защитника, не прося пощады себе и не давая ее врагу. И чтобы князь не тешил себя иллюзиями насчет того, что защитники ослабли духом, чтобы он понял, что в конце концов ждет его самого, на городской стене пылала высокая поленница.

А на ней, прикованный цепями к столбу, извивался молодой фьер из княжеского окружения. Пламя уже лизало его ноги.

За спиной Барини кто-то смачно выругался, не стесняясь князя. Кто-то глухо рычал, как зверь, а кто-то произнес вслух: «Перебить их всех…»

– Бомбарды! – срывающимся голосом крикнул Барини. – Батарея! Картечь!

Он ничем не мог помочь ни в чем не повинному юноше, отдававшему сейчас за него жизнь. Он лишь мог сделать его смерть менее страшной.

– Почему все здесь торчите?! – вне себя кричал князь и топал ногами, как разъяренный зверь шестирог. – Бегом!.. Зарядить!..

Зарядить бомбарду, пусть даже легкую и пусть даже новейшего унганского образца, – не самое быстрое дело. Но в этот раз артиллеристы превзошли сами себя.

– Наводи на огонь!.. Залпом… пли!

В орудийном грохоте потонул крик казнимого. А когда смолк грохот, крика не стало.

Не стало и костра на стене – град железных картечин и булыжников снес его, как взмах руки сносит карточный домик.

Сразу стало тихо и темно.

– Фьер Кьяни! – хрипло позвал князь, чуть рассеялся пороховой дым. И командир ландскнехтов предстал. – Вы меня уговорили. Обрадуйте ваших орлов: на трое суток город в их распоряжении.

Подумал и добавил:

– Но стычки между своими, разумеется, будут караться смертью на месте.


* * *


Впоследствии Барини спрашивал себя: что он недооценил в первую очередь – численность гарнизона или его решимость сражаться со всей яростью, не сломленной пока голодом? Наверное, и то и другое. Боевой клич «Унган и Гама!» слился в оглушительный рев. Еще на пути к проломам штурмовые колонны понесли потери от арбалетного огня, а в проломах и вовсе начался ад. Будто тугую пробку пропихивали внутрь бутылки. Барини посылал подкрепление за подкреплением. И одолели! И пропихнули орущую, звенящую клинками, хлопающую аркебузными выстрелами пробку, и полились в город неудержимым, казалось бы, потоком…

Тут-то и выяснилось: защитники города предусмотрели это. Примыкающие к пролому улицы оказались забаррикадированы, каждый дом превращен в крепость. Лучники, арбалетчики и аркебузиры соревновались в скорострельности. Из окон домов летели стрелы, дротики, камни, лился кипяток. И что уж совсем поразило унганцев – осажденные сохранили несколько небольших бомбард, установленных сейчас на баррикадах. А когда они выдохнули огнем, с визгом рассеивая каменную, железную и свинцовую дробь, в ворвавшейся в город кричащей и лязгающей толпе образовались широкие просеки.

К Барини прискакал ординарец – шлем сбит, кираса заляпана кровью и мозгом, остановившиеся глаза – вполлица. Еще подкреплений! Одно, последнее усилие – и баррикады падут!

Барини тоже в это верил. Он послал резерв.

– Бей всеблагих! Ломай, круши! Унган и Гама!

В толчее не размахнуться алебардой – приходится колоть. Тут способнее работать палашом. Среди атакующих много мастеров тяжелого клинка, они рубят и колют методично, не тратя лишнего мгновения. Они карабкаются на баррикады, некоторые скатываются вниз, но другие лезут упорно, как муравьи, они уже на самом верху…

И баррикады пали, но этот успех не превратил побоище в истребление бегущего врага. Наоборот, сопротивление, казалось, возросло. Ландскнехты Кьяни были остановлены – и кем?! Городской милицией. В чистом поле отборные наемники раздавили бы вооруженных горожан с непринужденной легкостью, но в узостях улиц, поражаемые летящими из окон стрелами, осыпаемые черепицей с крыш, спасовали. Добыча была близка, но оказалась не по зубам. Что ж, такое случалось и раньше – досадное, но обычное на войне дело. Теряя людей, огрызаясь огнем, отбивая беспрестанные атаки не очень умелого, но очень многочисленного и очень самоотверженного противника, ландскнехты начали отход…

То же самое с незначительными вариациями творилось на других штурмуемых участках. Нигде солдаты Барини не смогли продвинуться в глубь города далее одного-двух кварталов. Не дошли даже до второй городской стены. «Еще час такого боя, и наша армия уменьшится наполовину», – довольно громко сказал какой-то свитский. Князь сделал вид, что не расслышал, но через минуту приказал трубить отбой.

Ничего другого ему и не оставалось. Разве что попросить Отто покружить низко над городом да стрельнуть разок-другой? Так ведь он наверняка откажется и будет по-своему прав. Да еще неясно, на кого явление дьявола произведет большее впечатление – на чужих солдат или своих? В армии хватает сторонников Всеблагой церкви, особенно среди союзных марайцев, а после визита нечистого их станет гораздо больше. Тем более когда выяснится, что враг рода человеческого помогает князю Барини, а значит, князь с ним в сговоре, что, в свою очередь, означает: продал дьяволу душу…

Нет, с Ар-Магором надо как-то справляться своими силами.

Как?!

Ландскнехты притащили пленного – молоденького ополченца, раненного в руку, – нагло предложив князю выкупить его у них за сто золотых. Темнея лицом, Барини заплатил. Ополоумевший от страха пленник, баюкая руку, подробно ответил на все заданные вопросы, так что железо зря калилось в жаровне. Утром Барини отпустил его, вновь передав коменданту письменное предложение об однодневном перемирии для погребения павших. Никакого ответа.

Пленный рассказал о значительных запасах продовольствия, еще сохранившихся в Ар-Магоре, о действующих в городе оружейных мастерских, о бодром настроении гарнизона, о железной дисциплине, о свирепом пресечении всяких разговоров о сдаче, даже намеков на оную… Рассказы эти повергали в уныние. Ясно было, что после отбитого штурма дух защитников поднимется еще выше, чего нельзя сказать о настроении армии Унгана. Ясно было, что взять Ар-Магор штурмом удастся не раньше, чем он будет обращен в руины бомбардировкой, но где достать столько пороха и ядер? Ясно было и то, что упорствовать, продложая осаду, значит погубить собственное войско, возможно, еще до подхода основных имперских сил с маршалом Глагром во главе. Наконец, было ясно, что вера в скорую победу сохранилась лишь у немногих, а остальные призадумались: не слишком ли князь упрям? Легко ему быть упрямым за счет тех, кто без всякой пользы мерзнет в землянках и льет кровь!

– Собери командиров полков на военный совет, – сказал Барини оруженосцу. – Как он решит, так и будет.


* * *


Армия двигалась на запад.

Оставив для осады невзятого Ар-Магора восемь тысяч пехоты, и притом не лучшей пехоты, с незначительной артиллерией, Барини с основными силами спешил теперь навстречу маршалу Глагру. Возникнув неизвестно откуда, но вряд ли без причины, внезапно распространился слух: маршал разгромил посланный против него корпус генерала Хратта, и теперь имперская армия, почти не встречая сопротивления, быстро продвигается на выручку героической столице. Она уже вступила в Магор. Вы слышите? Дрожит земля от поступи имперских полков. Скоро, очень скоро решится: кто кого. Три к одному за Глагра! Нет, пять к одному!..

Несомненно, эти вести проникали и в город. Как – неизвестно. Возможно, через шпионов. Возможно, не без помощи почтовых нетопырей. А может быть, и древними тайными способами, неизвестными унганской деревенщине, зато превосходно изученными таким блистательным военным гением, каков маршал Глагр.

Так или иначе, в одно ясное утро осажденные узрели чудо: армия Барини потянулась гигантской змеей прочь от Ар-Магора. Опустели покинутые валы, исчезли с артиллерийских позиций страшные бомбарды, никто не копошился в траншеях. От множества палаток в лагере осаждающей армии осталось не более трети. А змея все ползла, перетекая с левого берега реки на правый по вмерзшему в лед наплавному мосту, повторяя плавные изгибы дороги; ее голова уже давно скрылась за холмами, а хвост еще топтал настил моста.

Змея уползала прочь.

В городе начался колокольный перезвон. То-то же, унганские еретики! Обломали зубы, а? Умылись поганой своей кровью? Дайте срок, и не так еще умоетесь! Это только аванс, а уж маршал Глагр расплатится с вами сполна, ждите!

Горожане зубоскалили на стенах. Иные, спустив штаны, выставляли ягодицы между немногими уцелевшими зубцами, не боясь страшных унганских бомбард. Немногочисленные орудия, оставленные осаждающими на насыпных раскатах, молчали. Впервые за много дней воздух не сотрясала пальба. А две трети, если не более того, унганской армии отряд за отрядом уходили по киамбарской дороге на запад…

Снежная пыль. Слитный топот ног по замерзшей грязи. Скрип осей.

Громадные звери шестироги, выменянные у кочевников, медленно катили тяжелые бомбарды. На спину такого зверя приходилось карабкаться по веревочной лестнице, а подкова его напоминала Барини предмет, еще не известный в этом мире, – сиденье унитаза. Привычные к жарким степям звери тяжко страдали от холодов, несмотря на теплые попоны. Временами то один, то другой, вскинув страховидную морду, издавал протяжный мученический мык. Было понятно и дураку, что до весны звери не доживут.

Тут уж ничего не изменишь: война – дело накладное. Плати. А коли не можешь без слез видеть мучения животных и людей – сумей обойтись без войны.

Не умеешь – терпи сам и, ожесточив сердце, заставляй терпеть других.

Грузный князь верхом на рослом мерине казался карликом рядом с шестирогами. Его не заботило производимое им комичное впечатление. Князь был погружен в раздумья. Иногда он щелчком пальцев подзывал к себе оруженосца и, отдав приказание, усылал его куда-то.

Затем велел позвать Крегора. Бравый офицер, получивший в эту кампанию полк «железнобоких», не скрывал неудовольствия.

– Вижу, вы тоже считаете, что мы напрасно уходим от города, – сказал князь. – Не так ли, фьер Крегор?

– Я солдат, ваша светлость, – был ответ. – Мое дело повиноваться.

– Несомненно. Но сейчас я держу с вами совет. Что бы сделали вы на моем месте? Говорите откровенно, мне нужны ваши мысли. Наверное, вы повторили бы штурм?

– Да. Но только после тщательной подготовки, а не как в прошлый раз… Возможно, следовало бы решиться на ночной штурм. Взять Ар-Магор до подхода Глагра – вот что нам нужно. Если нет, тогда лучше вообще снять осаду, а не так, как… – Он запнулся.

– Говорите же, говорите, – поощрил Барини. – Вы хотели сказать: не так, как приказал я? Вероятно, вам кажется, что перед сражением с основными силами имперцев нам следовало бы иметь всю армию в кулаке?

– Глагр – опасный противник, – сказал Крегор, глядя в сторону.

Банально, но справедливо… Меньше всего на свете Барини хотелось оказаться в положении Цезаря под Алезией, осаждающего и осажденного одновременно. Он далеко не Цезарь. Он всего лишь самозванец, играющий роль великого воителя. Все победы унганцев – это победы лучшего оружия, придуманного не им, и лучшей тактики, впервые примененной на Земле много столетий назад. Эта тактика уже споткнулась об Ар-Магор, а впереди еще встреча с основными силами Империи под командой маршала Глагра. Глагр – это серьезно…

– Еще чем порадуете меня? Говорите, не бойтесь.

– Я считаю, что надо было снять осаду с Ар-Магора, – нехотя выговорил Крегор.

– Почему?

Бравый кавалерист удивленно поднял брови. Неужели князь не понимает?

– Мы дробим силы, ваша светлость. Отряд, оставленный нами под стенами Ар-Магора, малочислен. Его раздавят.

– Тот, кто хочет быть везде сильным, будет везде слабым, не так ли?

– Хорошо сказано, мой господин. Но, простите, плохо сделано. Под городом наших перебьют, как куропаток.

Рука князя указала вперед.

– Не успеют. Видите этот холм, фьер Крегор? Как только мы перевалим через него, возьмите свой полк и кружным путем ведите его назад. Вас не должны видеть со смотровых башен. В сумерках вы перейдете Лейс по льду выше излучины. Будьте осторожны, лед еще тонок. Вы займете позицию за лесом, в Совиной лощине. Полагаю, до завтра гарнизон из крепости не высунется, но все же держитесь настороже. Не забудьте выставить караулы. Ваша задача – отсечь противнику путь отступления в город и продержаться до подхода всей армии. Сумеете?

Лицо Крегора изобразило радостное понимание.

– Ежовый мех!.. То есть, простите, мой господин, я хотел сказать, что сумею.

– Отлично. Завтра для ваших рубак найдется дело. Постарайтесь не заморозить их ночью, но костры жгите в ямах и не слишком большие. Если противник заподозрит уловку, все пропало. Он не выйдет из-за стен, а нам надо, чтобы вышел. Все понятно? Вопросы есть? Нет? Ступайте к вашим людям. Я очень надеюсь на вас.

Крегор поклонился. Он улыбался так, словно только что съел что-то очень вкусное.

– Стойте… – Барини помедлил. – Завтра… не торопитесь. Не ввязывайтесь в драку сразу же. Дайте крысе забраться в мышеловку вместе с хвостом.

Улыбка Крегора растянулась до ушей. Он понимал. Он все отлично понимал! Зачем он усомнился в князе? Князь – гений.

– И еще скажу вам по секрету, – молвил Барини. – Глагр отнюдь не разбил Хратта, а лишь потеснил немного. Не страшно – Хратт справится.

Задолго до темноты армия разбила лагерь. Ночь выдалась морозная, безоблачная, звездная. Опытные солдаты, разметав случившуюся на пути деревеньку, жгли особые костры из цельных бревен, горящие жарко и долго. Князь ходил от костра к костру, тормошил тех, кому не досталось места у огня, чтобы не спали, понукал ленивых, грубовато шутил, сам рубил хворост палашом, обморозил нос, но был доволен. Холодно, зато нет облаков. А раз нет облаков, нет и зарева от костров, что развел укрывшийся за лесом в Совиной лощине полк Крегора. От леса там, собственно, мало что осталось, но лощина укроет, а зарево не выдаст. Лучше не придумаешь.

Барабанный бой возвестил побудку за час до рассвета. Отставить завтрак! Строиться! Кру-гом! Форсированным маршем к Ар-Магору… арш!

На дороге остался обоз – и дьявол с ним! Сложнее было обойтись в предстоящем сражении без артиллерии, но Барини понимал: она никак не поспеет. Что ж, за нее придется поработать аркебузирам. Главное, чтобы противник вышел сегодня из-за стен!

А выйдет ли он?

Выйдет. Князь верил предчувствию. Слишком долго гарнизон сидел в осыпаемой ядрами крепости, надоело, а вооруженные горожане тем более не захотят ждать. Чересчур уж возгордился противник, отбив два штурма. Надо полагать, в городе сейчас вовсю празднуют победу. И какой соблазн – разом навалиться на оставленный Барини отряд, кажущийся в огромном лагере еще малочисленнее, чем есть на самом деле, истребить или хотя бы отбросить его и снять наконец с города осаду!

Выполнимо ли? Конечно. И даже не очень трудно. По сравнению с жуткой резней в теснинах улиц во время второго штурма – просто пустяк!

Да, второй штурм… Ошибка, которую теперь надо обратить во благо. А третьего штурма не будет. Незачем спешить: Ар-Магор падет сам, как перезрелый плод.

Какой сюрприз ждет горожан! Нужно лишь маленькое, совсем крохотное вмешательство свыше: противник должен выйти из города.

А если он все-таки не выйдет?..


* * *


Флаер завис на десятикилометровой высоте крохотной, едва заметной невооруженному глазу точкой. Но кто из суетящихся внизу людей стал бы сейчас задирать голову, вглядываясь в небо? Зато Отто наблюдал приближенную оптикой картину боя во всех занимательных подробностях.

Атака городского гарнизона была хороша. Будто поршнем выдавило из ворот и проломов солдатскую массу. Выхлестнувшись из-за стен, она не потеряла ни одной минуты даром. Несчастные дураки сами сунули голову под топор.

Отто ухмыльнулся. Толька Баринов не разбил себе лоб об Ар-Магор. Правда, даже ему не хватило золота и платины открыть ворота столицы Империи – пришлось терять время и людей. И сейчас еще приходится… Было видно, как вытекающая из города человеческая река бурно разливается по траншеям и апрошам унганцев, окружает батареи, норовит ворваться в лагерь… Чисто муравьи.

Круши, бей! Наша берет, ребята! Раздавим еретиков, втопчем унганское отродье в кровь и дерьмо! Во имя святого Акамы не брать пленных!.. Отто не слышал ни звона клинков, ни хлопков аркебуз, ни одиночных выстрелов из бомбард на картечь. Тем более не слышал он криков, да и зачем? Звуки битв схожи между собой – кто слышал одну, тот слышал все. А вот зрелища – разные.

Он прекрасно видел с высоты, в какую ловушку лезут горожане. Сейчас его занимал только один вопрос: как скоро ловушка захлопнется? Позволит ли Толька перебить еще несколько сотен своих, чтобы завлечь в западню побольше имперских дураков и захлопнуть ее наверняка? Или не выдержит, попытается спасти истребляемых солдат? Страшное это дело, ремесло правителя и военачальника, – не жалеть часть, дабы сохранить целое. Передвигать фигурки по огромной доске и не морщиться, когда фигурка исходит криком, пытаясь запихнуть обратно в живот волочащиеся по грязи кишки. Что с того? Ведь это всего лишь фигурка.

Дьяволу проще, подумал Отто. Дьяволу нельзя верить; поверил лукавому – сам себя наказал. И никто не виноват, даже дьявол, потому что уж таково его свойство. Но у правителя и полководца часто нет иного выбора, чем хладнокровно обрекать на смерть тех, кто ему верит, кто на него надеется…

Фу, глупости! Отто потряс головой, рассмеялся. Стал смотреть, играя увеличением. Ага… две батареи уже захвачены, а основная драка переместилась в лагерь. С точки зрения имперцев бой уже выигран, они ведь не видят ни конного полка в Совиной лощине, ни посаженных на коней ландскнехтов, рысью поспешающих к месту боя и скрытых пока складками местности, ни аркебузиров…

Минут через десять ему стало ясно: пора! Нельзя больше ждать. Если Толик промедлит – конец всей блестящей тактической задумке. И он удовлетворенно хмыкнул, увидев, как зашевелилась за леском бесформенная клякса унганской кавалерии, как вытянулась и потекла она в обход леса, в обход лагеря, в обход траншей и апрошей, в обход противника, готового торжествовать победу… Кавалерийская змея текла близко от городской стены, по ней били немногие оставшиеся на стене арбалетчики, не в силах причинить ей серьезный урон, она шутя рассекла пополам пехотный резерв, несвоевременно вышедший из города, дабы ускорить победу над унганцами, – и заработали палаши.

Как, наверное, сейчас кричали сигнальные трубы горожан на стенах и башнях, как дребезжали колокола на звонницах! Назад, скорее назад, за стены!.. Отто усмехнулся. Сигналь, не сигналь – поздно отступать, лучшие силы защитников Ар-Магора уже в кольце. Единственное, что еще можно сделать, чтобы избежать полного истребления, это наскоро собрать силы в кулак и попытаться пробиться к городским воротам, пока главные силы Барини еще на подходе. Да разве реально собрать ударный кулак в такой свалке?

Еще через пять минут Отто понял, что последний шанс упущен горожанами, – к месту сражения тремя большими кляксами подошли передовые полки унганской пехоты, посаженные на коней. Аркебузиры мигом составили строй, конница расступилась, первый ряд стрелков разом окутался пороховым дымом, а дальше смотреть стало неинтересно, поскольку пропала всякая интрига. Вопреки мнению обывателей, дьявол не находил удовольствия в лицезрении картин истребления одних людей другими. Битва, достойная впоследствии войти в анналы военного искусства, завершалась так же, как завершаются все битвы, окончившиеся решительной победой одной стороны и сокрушительным поражением другой. Это была уже резня, а не битва. В общем-то, всегда одно и то же… Надоело.

Отто развернул флаер и дал малую тягу. Оставалось лишь связаться с Гамой и сообщить ему, что Ар-Магор падет со дня на день. С опозданием против планов Барини более чем на полтора месяца.

А как-то там маршал Глагр?..


Глава 2


Ар-Магор сдался через пять дней. Командиры городской милиции – все как один зажиточные горожане, члены магистрата – выдали коменданта и нескольких верных ему офицеров в руки Барини. Князь тотчас повесил командиров городской милиции, изменивших своему сюзерену, чем доставил искреннее, но последнее удовольствие коменданту, виновному в садистской расправе над парламентером и также подлежащему казни. У многих чесались руки расправиться с первосвященником Всеблагой церкви, лысым бельмастым старичком, закосневшим в лютой ненависти к еретикам, но князь распорядился отправить его под стражей в Унган без причинения ущерба. Стража брезгливо морщила носы: от первосвященника несло, как от помойки. Говорили, будто он не мылся двенадцать лет во славу святого Акамы. Иерархов помельче и попов, обнаруженных в городе, рассадили по тюрьмам.

Уже на следующий день в городе, наполненном великим плачем по множеству убитых под стенами мужей, сыновей, отцов и братьев, объявились люди, уверявшие, что они-де никогда не были противниками учения святого Гамы и всегда уважительно относились к его сиятельству князю Барини, но только – сами понимаете – были вынуждены до поры до времени держать рот на замке. Нашлись и желающие вступить в унганскую армию, согласные плюнуть на изображение святого Акамы и присягнуть на верность Барини. Некто Ихалк, местный пиит, сочинил в честь Барини оду, настолько раболепную, что князя затошнило. Хотелось вздернуть лизоблюда, хорошо известного одами в честь императора, но пришлось наградить. Работали кузни, мельницы, ремесленные мастерские, налаживалась торговлишка. Продолжались, хотя и в меньшем масштабе, хлебные выдачи. Никто не нападал исподтишка с ножами на ночные патрули. Боялись: князь не удовлетворится контрибуцией, отдаст город на разграбление своим головорезам. Поначалу по улицам слонялись пьяные солдаты, горланя песни и задирая прохожих, а иной раз из какого-нибудь дома доносились жуткие крики, – потом большая виселица на главной площади украсилась телами нескольких грабителей и насильников, и бесчинства солдатни сошли почти на нет.

Как-то сразу стало тихо и скучно. С низкого неба на город сыпались белые хлопья – медленно кружились в стылом воздухе и никуда не торопились. Зима выдалась морозная, обильная снегом и внезапно налетавшими вьюгами. Обозы с провиантом и снаряжением застревали в пути. Насмерть замерзали возницы и животные. До весны о продолжении кампании нечего было и думать.

Оставалось лишь устраивать военные учения – ограниченные по необходимости, – строить планы на весну, изобретать способы более или менее бесперебойной доставки грузов и почты, мрачнеть при виде громадных чисел в расходных статьях финансовых документов, рассылать под надежной охраной чиновников по завоеванным землям, освобождать без выкупа тех крестьян, чьи господа сохранили верность Империи, и за выкуп – остальных… Прибирать к рукам все, что можно прибрать. Латать финансовые дыры, истреблять размножившиеся, как саранча, бандитские шайки, управлять Ар-Магором, который один стоит целого княжества, смещать нерадивых, назначать усердных и неспешно, но основательно готовить новые реформы… Рутина.

Барини поселился в ратуше – императорский дворец был, по его мнению, чересчур большим, невероятно помпезным и абсолютно безвкусным строением. А главное, небезопасным. Если уж в гораздо более скромном дворце бывших унганских маркграфов нашлись потайные ходы, то в этом лабиринте нескончаемых комнат, залов и переходов могли таиться любые сюрпризы.

В главной зале ратуши по-прежнему заседали отцы города – как старые, оставленные пока «на пробу» члены магистрата, так и новые, назначенные волей князя. Иногда председательствовал сам Барини. Дело, кажется, шло на лад.

Пурсала Ар-Магорского он навестил лишь дней через десять после торжественного въезда в город – раньше не пускали дела. Но когда смог – не вызвал великого философа к себе, а явился к нему сам. Пусть видят. Пусть знает ар-магорский люд, что князь Барини не дикарь какой-нибудь и ценит любое знание, а не только то, что позволяет выпускать в противника больше ядер в единицу времени.

Дом философа оказался старым, но добротным и вызывающим желание всякого мародера заглянуть в него. Барини порадовался тому, что не забыл в первый же день поставить у дверей гвардейскую стражу.

Сейчас гвардейского караула было что-то не видно. Барини обнаружил его в людской, где один воин подносил ко рту стакан с вином, а другой лапал сидящую у него на коленях сдобную служанку, хихикающую и притворно отбивающуюся. При виде князя гвардейцы попытались вскочить и отдать честь палашами.

– Утварь побьете, – сказал им Барини. – Почему не несете караул снаружи?

– Так это… – Гвардейцы переглянулись. – Нам разрешено.

– Кем?

– Хозяином, ваша светлость…

Барини хмыкнул и проследовал в хозяйские покои. На душе немного отлегло. Похоже, великий Пурсал не держал зла на оккупантов.

Пурсал грелся, закутавшись в одеяло и вытянув ноги к каминной решетке. В пасти камина полыхали останки резного комода.

– Сидите! – отрывисто велел Барини, скорее врываясь, чем входя в покои философа. – В чем нуждаетесь? Почему нет дров? Я же велел доставить!

– Прошу простить меня, ваша светлость, – улыбаясь, сказал Пурсал и, конечно, поднялся и отвесил церемонный поклон как был – в одеяле. Выглядело это комично. – Я крайне признателен за заботу обо мне, однако был вынужден раздать дрова нуждающимся. Я сознаю, что поступил безответственно, злоупотребил и так далее. Я просто негодяй. Вряд ли я достоин снисхождения.

– А? – Барини показалось, что он ослышался. – И присланную провизию тоже раздали?

– Разумеется, ваша светлость. Вот видите, можно ли доверять безответственным людям вроде меня? Мигом все разбазарят.

Глаза Пурсала смеялись – живые и очень молодые глаза на лице старика. Да он комедию ломает, подумал Барини. Ну и фрукт!

– Вам доставят еще, – сказал он. – Прошу только впредь не пытаться подменить собою княжью власть. Благо подданных – моя забота. Это теперь мои подданные.

Пурсал молча поклонился.

– Я прочитал ваши «Опыты сомнения», – продолжил Барини, так и не поняв, означает ли поклон философа готовность оставить неуместную благотворительность или является просто данью вежливости. – Умно. Остро. Я получил истинное наслаждение. Чуточку громоздко, чуточку витиевато, но какова издевка над Всеблагой церковью! Издать такую книгу и не попасть под церковный суд – как это вам удалось?

– Именно потому, что громоздко и витиевато, ваша светлость, – улыбнулся Пурсал. – Хватают и судят горланов, крикунов, агитаторов. Я не опасен, а кроме того, я всегда под рукой. Есть время переубедить меня, и к тому же не в застенках, а на дому. Это удобно и всех устраивает – переубедить, не принуждая.

– Ушам не верю, – поразился Барини. – Всеблагая церковь научилась общаться с заблудшими душами без помощи палачей?

– Она всегда это умела, ваша светлость. Разумеется, не в отношении всех и каждого, но… такое случалось прежде, случается еще и теперь. Авторитет церкви не может держаться на пытках и кострах, и есть иерархи, которые хорошо это понимают. Не о первосвященнике речь, конечно… Он-то как раз хотел сжечь меня на площади, но, как я слышал, его убедили повременить. Рад, что вы оставили его в живых, ваша светлость, рад, хотя, признаюсь, и удивлен… К счастью, есть в церковной иерархии люди поумнее этого злобного старикашки. Они понимают, что корчеванием не вырастить сада, они садовники, а не корчеватели. Их стараниями Всеблагая церковь не погибнет, а продлится в века, видоизменяясь и приспосабливаясь к нуждам паствы… – Пурсал так увлекся, что не заметил вопиющей бестактности. – Что не приспосабливается, то долго не живет. Я хочу написать об этом книгу.

– Напишите, – кивнул Барини. – А о злом старикашке не беспокойтесь, его будут кормить, лечить и выводить на прогулки. Ведь ваши многоумные иерархи, уговорив его не покидать Ар-Магор, несомненно надеялись, что я окажусь настолько глуп, что казню его? Чтобы во главе Всеблагой церкви встал один из этих умников? Они в самом деле думают, что я сплю и вижу, как бы усилить моих врагов?

– Приятно видеть умного человека! – с воодушевлением воскликнул Пурсал, пытаясь всплеснуть руками и путаясь в одеяле. И сейчас же сконфузился: – Ох, ваша светлость, простите дерзкого…

– Ничего, – усмехнулся князь. – Стало быть, вы убеждены, что учение святого Гамы не победит Всеблагую церковь? Почему?

– Другой бы на моем месте сказал, что оружием нельзя победить умы, – раздумчиво проговорил Пурсал, – но я не скажу. Это было бы неправдой. Чьи умы нельзя победить, те просто исчезнут так или иначе, и мало кто заметит их исчезновение. Может быть, народ сложит песни об обороне последней цитадели, но кому какое дело до того, что поют в трактирах? Остальные – их будет большинство – смирятся с новой верой, и смирятся охотно, потому что все знают, как процветает Унган под мудрым руководством вашей светлости… Каждый ремесленник или крестьянин рад трудиться, зная, что две трети заработанного достанутся ему, и на этих условиях он готов верить во что угодно. Конечно, на первых порах люди будут продолжать тайно молиться святому Акаме, но ведь вашу светлость это не смутит?

– Не смутит, – сказал Барини. – Все правильно. Но почему при всем при том я должен проиграть?

– Я не сказал «проиграть», – запротестовал Пурсал, замахав руками так, что одеяло сползло с его плеч, упало на пол, обнажив потертый и засаленный камзол. Разгорячившийся философ даже не заметил этого. – Возможно, проигрыша войны в смысле полного разгрома и потери всех земель не будет. Но не будет и выигрыша, во всяком случае, окончательного выигрыша! Можно взять сто крепостей и разбить десять армий, но нельзя победить то, что еще не одряхлело, если оно огромно и хочет жить. Такова, например, Империя. Умом можно победить ум, умом и силой – силу. Но ничем нельзя победить косность! Крестьяне и ремесленники, чьи симпатии вы завоевали, не пойдут за вас воевать, пока дело не дойдет до крайности, а тогда уж будет поздно. Так жили их отцы, деды и прадеды. Да и что хорошего в отрядах вооруженной черни? Их били и будут бить, а потом вешать. На месте императора я бы постарался затянуть войну, и тогда черни станет все равно, кто возьмет верх, лишь бы все это поскорее кончилось. Что до профессионалов войны, то они тоже косны, несмотря ни на что. Многих ли вы успели перетянуть на свою сторону? Простите мою дерзость, ваша светлость, но, возможно, ваше время еще не пришло…

– А вы смелый, – сказал Барини, сдержав приступ гнева. – И впрямь философ. Кстати, вы не боитесь, что я прикажу отвести вас в тюрьму?

В глазах Пурсала мелькнула искорка.

– Не только не боюсь, но и горячо надеюсь на это, ваше высочество. Пожалуйста, сделайте мне это маленькое одолжение! Тюрьма станет моим оправданием перед властями, когда Империя вновь заполучит Ар-Магор, и я еще не раз буду иметь честь порадовать вашу светлость новой книгой…

С потемневшим лицом Барини круто повернулся на каблуках и вышел вон – уж очень хотелось влепить философу оплеуху. Шут гороховый! Фигляр! Однако надо признать, разложил все по полочкам… Не верит в ум – верит в косность. Положим, тут он прав, но прав лишь отчасти… Кто верит только в косность, тот не победит. Да и что толку в нее верить? Ее надо учитывать и по возможности использовать в своих интересах точно так же, как используют ум, честь, совесть и доблесть. Алчность тоже используют, похоть используют… Сколько чувств, столько и ниточек, за которые можно дергать человека, хуже того – обязательно надо дергать, если ты как правитель хоть чего-то стоишь. И вообще все это банальность сверху донизу! Пурсал сам косен, если только не притворяется менее мудрым, чем есть на самом деле. Похоже, ему придется удивиться: Барини, князь Унганский, верховный господин Унгана, Марая, Пима, Вараты и Магора, совершенно не собирается проигрывать войну! А тюрьма… Будет великому и осторожному Пурсалу Ар-Магорскому тюрьма, которой он так добивается, будет, если паче чаяния имперские войска надвинутся тучей и обложат Ар-Магор. Но это бред, это против расчета и всякой вероятности, этого не может случиться!

Он хотел еще нанести визит великому Фратти – поговорить, обласкать, ненавязчиво предложить великому химику и незаурядному медику послужить делу Унгана… Увы – Фратти лежал теперь в общей могиле с разрубленным палашом черепом среди многих и многих тел, кое-как присыпанных комьями мерзлой земли. Защищал город во время штурма, дрался на баррикаде. Просто-напросто считал, что обязан выйти и драться, когда враг ломится в город. И пал вместе с другими за свой мир, за не самую счастливую жизнь, которая легко могла окончиться на костре, за вечный страх перед церковными дознавателями, за непонимание дурачья… Так-то.

Можно ли жить, не испытывая горечи от блестящих побед?

Конечно. Не побеждай – и только. Весь рецепт.

А кто считает, что ответ звучит издевательски, тот не должен задавать таких вопросов.


* * *


Больше всего на свете маршал Глагр ненавидел две вещи: собственную подагру и человеческую тупость. Хорошо, когда туп солдат, да и то не всегда, если разобраться. Тупость офицера может обернуться катастрофой. Вдвойне хуже, когда тупостью наделен спесивец, пробившийся на командную должность благодаря реальным или мифическим заслугам предков. К сожалению, среди командиров полков императорской армии родовитые болваны составляли более половины. Некоторые из них, прослужив лет двадцать, не умели толком скомандовать перестроение из оборонительного порядка в наступательный и всерьез полагали, что чем больше кричишь на подчиненных, тем лучше выходит.

До отпадения Унгана этих разодетых в пух и прах чванливых паркетных шаркунов в армии было еще больше. По мнению маршала, Империя преступно долго не воевала. Отражение набегов кочевников и подавление крестьянских бунтов не в счет – с этим без особого труда справлялись войска заинтересованных вассалов. Но армия императора, непобедимая прежде армия, чья грозная поступь была воспета в балладах придворных поэтов вроде Ихалка, превращалась в застойное болото. Чтобы вести серьезную войну, Империи требовался серьезный противник, а где он? Ау!

Глагр обрадовался, когда самозванец Барини, нагло присвоивший себе княжеский титул, с еще большей наглостью заявил, что Унган больше не часть Империи. Армии предстояла полезная во всех отношениях разминка. И пусть позже пришло понимание, что война с Унганом отнюдь не разминка и уж подавно не увеселительная прогулка, как считали олухи в генеральских чинах, – все равно из нее можно и должно было извлечь пользу, причем без катастрофических потерь! Однако что было, то было. Командование получил дядя императора и, разумеется, прогадил все, что мог.

Полетели головы второстепенных олухов. Толку не было. Чертов Барини бил имперские войска повсюду, где встречал их, а Глагр, получая точные сведения от доверенных людей, внимательно изучал его татику. Многим восхищался, размышлял, как бы перенять полезное, но видел и недочеты, и ошибки. Барини осторожничал. Его победа при Лейсе стала катастрофой для имперской армии, а могла бы стать катастрофой куда большего масштаба, если бы… Тут приходило в движение перо, иссохшая старческая рука выводила стрелки на схеме боя. Вот как Барини надо было действовать! Хватило бы одного кавалерийского полуполка, вовремя направленного в нужное место. Мышеловка захлопнулась бы, и вдвое превышающая унганцев по численности имперская армия, вся, за исключением гвардейского резерва, была бы опрокинута в Лейс. И резерв ей не помог бы. Талантлив Барини, а проглядел редкую возможность, проглядел и упустил…

При Лейсе императорский дядюшка потерял убитыми, ранеными и разбежавшимися сорок тысяч отборных солдат, и лишь тогда Глагр получил армию, вернее, то, что от нее осталось. Пять месяцев он маневрировал, постепенно накапливая силы, на свой страх и риск обновляя командный состав. Распоряжаться армией так, как он хотел, ему, конечно, не давали, он нажил уйму влиятельных врагов, а канцлер с молокососом-императором требовали и требовали: дать унганскому еретику новое решающее сражение! Разбить его, вернуть Унган в лоно Империи и Всеблагой церкви, а там, глядишь, добраться до горских кланов, стеснить их как следует и заставить выдать подлого ересиарха Гаму, чтобы привезти его в Ар-Магор, судить и сжечь на небыстром огне. Тяжелейшие поражения ничему не научили глупцов. Армия плохо обучена и вооружена по сравнению с унганцами? Ну и что, зато она снова более многочисленна! А главное – теперь ею предводительствует сам маршал Глагр!

В конце концов Глагру все-таки пришлось встретиться с Барини в Семидневной битве. Максимум, что мог сделать маршал, призвав на помощь все свое искусство, это не дать расколошматить себя вдребезги. Вышла ничья с незначительным перевесом в пользу Барини. Глагр отступил. Барини не преследовал – тоже выдохся. После этого Глагр прямо заявил на имперском совете: все, воевать некем и нечем, необходима передышка. Не этого от него ждали. Чудо, что ему удалось настоять на своем, однако же настоял… И в скором времени было заключено перемирие на пять лет.

Ни маршал, ни канцлер, ни император, ни князь не сомневались: война возобновится через год, два, максимум три. Основной спор еще впереди.

В Империи были введены новые налоги. С подданных драли семь шкур. Бунтовали крестьяне, роптали городские низы, замирала торговля. Плевать! Глагр формировал, обучал и вооружал новую армию. Шпионы доносили: Барини занят тем же самым. Кто успеет раньше? Кто начнет?

Начал Барини и первым делом отмочил шутку в своем вкусе: молниеносно оккупировав Марайское герцогство, совершил бросок на юг и взял в осаду Ар-Магор. Предупреждений маршала о возможности такого развития событий никто, конечно, не слушал и слушать не хотел. Имея под рукой лишь войска императорского домена, Глагр был бессилен помешать унганцам, что двигались с севера, как саранча. Чтобы убедить тупоголовых ослов в невозможности разгромить Барини здесь и немедленно, Глагру пришлось-таки дать совершенно ненужное пограничное сражение. Потерял три тысячи убитыми, сам едва не попал под ядро, но убедил. Император, двор, министры и верховные иерархи Всеблагой церкви, за исключением первосвященника, покинули Ар-Магор. Пусть Барини осаждает столицу! Пусть даже возьмет ее. За это время Империя соберет армию, какой еще не бывало.

Барини провозился с Ар-Магором меньше времени, чем ожидалось, но больше, чем провозился бы сам Глагр, командуй он унганской армией. Обманный маневр Барини восхитил старого маршала, и все же следовало признать: имея превосходнейшую армию, унганский князь еще недостаточно опытен в военном деле. Он совершает ошибки, и некоторые из них непростительны. Дело «за малым» – помочь одной из его непростительных ошибок стать ошибкой катастрофической!

На это прежде всего требовалось время. Так Глагр и заявил императору. Прямо. Рубанул сплеча.

Время! Оно союзник Империи и злейший враг унганцев. Не надо спешить. Созревший плод сам упадет в руки.

– А тем временем подлый еретик будет распоряжаться в Магоре, как у себя дома? – возмутился канцлер. – Наши храмы, наши дома, императорский дворец, сотни тысяч подданных Империи останутся в руках неприятеля? Первосвященник в плену и, может быть, уже казнен. Это неслыханно! Надо немедленно отбить Ар-Магор, после чего двинуться на Унган!

Министры зашумели. Титулованные ничтожества были на стороне канцлера. Лишь немногие поддерживали Глагра, понимая: война будет лютой и долгой. Но их голос звучал слабо.

Заряд снежной крупы ударил в мутное оконное стекло. Снег вился над княжеством Габас, свисал мощными фестонами с островерхих кровель, копился сугробами у стен родового замка габасских князей. Передовые отряды Барини уже несколько дней не проявляли активности. Имперская армия устраивалась на зимних квартирах. Лишь конные разъезды шныряли вдоль условной границы соприкосновения с противником, изредка встречаясь с разъездами противника и перестреливаясь с ними, но чаще не находили никого. И всегда привозили обмороженных.

Глагр посмотрел на канцлера с сожалением.

– Отбить Ар-Магор, да еще немедленно? Что ж, попытайтесь, ваша милость. Я за это не возьмусь.

– Прикажут – возьметесь! И не вздумайте паясничать, угрожая отставкой! Вам еще придется ответить за то, что вы допустили врага в самое сердце Империи!

– Готов ответить хоть сейчас, – церемонно поклонился маршал. – Его величеству угодно назначить следствие?

Все взоры устремились на лицо красивого юноши с надменно оттопыренной губой. Молодой император страдал многими тайными и явными пороками, но, по убеждению Глагра, обладал если не глубоким умом, то уж, во всяком случае, умом довольно трезвым. В этом отношении монарх совсем не походил на своего отца, дурака и необузданного пьяницу, который, как всем известно, умер во сне, захлебнувшись собственной блевотиной. Зато среди министров не было ни одного достойного встать в один ряд с покойным Гугуном Великим. Попробовал бы занюханный Унган шелохнуться при Гугуне!..

Надменный юноша чуть заметно покачал головой. Затем милостиво кивнул:

– Продолжайте, господин маршал, прошу вас.

– Слушаюсь, ваше величество, – почтительно склонился Глагр. – Итак… Отвечаю тем, кому не терпится вернуться в столицу. Активные боевые действия до конца зимы я считаю невозможными. Если Барини думает иначе, он может поступить проще: выстроить свои полки и расстрелять их из бомбард картечью. Это более легкая смерть, чем околеть в поле от холода. Но Барини не идиот, он тоже станет выжидать и попытается нанести нам удар в конце зимы, когда морозы ослабеют и установится прочный наст, но распутица еще не наступит…

– С чего вы взяли, маршал, что Барини ударит именно в это время? – презрительно крикнул князь Габаса, тесть императора. – Он держал с вами совет?

– Я бы так поступил на его месте, – с легким поклоном ответил Глагр. – Если все взвесить, то ничего другого ему и не остается. Только искать с нами встречи и, встретив, – бить. К концу зимы его армия начнет голодать. Подвоз зерна из Унгана до вскрытия Лейса мало чем поможет. Скажу больше: если Барини замешкается, нам самим следует побудить его к активности. Это нетрудно.

– Мы дадим ему генеральное сражение? – спросил канцлер.

– Ни в коем случае! – Глагр даже притопнул ногой в возмущении и стиснул зубы от резкой боли в колене. Чертова подагра… – Ни в коем случае! – повторил он, терпя боль. – Генеральное сражение – это то, чего он хочет. Нет, я отступлю. Я буду отступать с арьергардными боями столько, сколько потребуется. Пусть Барини еще сильнее растянет коммуникации. Пусть его армия начнет мародерствовать. Мы реквизируем у крестьян излишки – пусть его солдаты отбирают последнее! Барини получит крестьянские бунты в своем тылу. Сколько бы он ни награбил в Ар-Магоре, к началу весны ему станет нечем платить солдатам. Пусть перельет на монеты все свою платиновую и серебряную утварь, как уже перелил золотую, – не поможет и это. Ежовый мех! У армий отличный аппетит, разве мы этого не знаем? Барини выдохнется к лету, никак не позже, а мы в это время будем накапливать и накапливать силы. Смотрите! – Морщась, Глагр проковылял к гобелену с вытканной картой Империи. – Барини будет гоняться за нами. Мы отступим в Бамбр, открыв ему путь в Магассау через Габас, но он туда не пойдет, ибо мы тотчас отрежем его от Магора и вернем себе столицу. Он двинется за нами на юг и вот здесь… или вот здесь произойдет сражение…

– В Желтых горах?

– В Желтых горах. Мы преградим ему путь в Бамбр и Киамбар. Надеюсь, по воле святого Акамы к тому времени вялая горячка там прекратится, и мы получим из Киамбара подкрепления. Позиция для боя отменная. У нас будет двух-трехкратное преимущество численности. Барини атакует нас и, надеюсь, обломает зубы.

– А если он опять разобьет нас? – воскликнул канцлер.

Маршал лишь пожал плечами – что за дурак, мол? Не он ли пять минут назад настаивал на решительном сражении?

Кто-то из министров хихикнул. Канцлер побагровел, сообразив, что сам выставил себя на посмешище.

И повисло молчание. Все смотрели на императора – склонив по этикету головы, исподлобья.

– Я не сомневаюсь в том, что вы, мой доблестный маршал, разобьете негодяя Барини, – оттопыривая губу сильнее обычного, проговорил монарх, – тем более на такой отличной позиции… Но ответьте мне: что вы намерены делать, если Барини не примет боя?

Глагр почтительно поклонился. На время он даже забыл о подагре. Вот вам и порочный юнец, сын и внук развратников, обжор и пьяниц… Воистину: благородное дерево лучше всего растет на навозе. Император слушал внимательно и задал именно тот вопрос, какой должен был задать всякий неглупый человек. И Глагр был признателен ему за этот вопрос.

– Ваше величество! Уклониться от решающего сражения Барини не сможет. Оно необходимо ему, как хлеб. Вот что произойдет, если он изменит план войны и не примет боя там, где мы его дадим ему на наших условиях…

Тощий маршальский палец решительно обозначил на гобелене две решительные черты – одну к западу от Ар-Магора, другую к юго-востоку. Затем изобразил окружность и перечеркнул ее крест-накрест.

– И Ар-Магор снова наш. И – конец Барини. Еще до истечения лета. Далее… – Палец указал на север. До изображения Унгана маршал не дотянулся бы, даже умудрившись подпрыгнуть на подагрических ногах, но в том не было необходимости.

Гул одобрения пронесся среди министров и вельмож, и Глагр понял, что выиграл этот бой. План кампании, хотя и компромиссный, хотя и не самый рациональный, но в основе все-таки разумный, ЕГО план, будет принят. Что до некоторой степени развяжет главнокомандующему руки.

Маршал перехватил взгляд монарха. Император смотрел на географический гобелен с ненавистью. Гобелен был старый, полинявший, на нем еще было изображено карликовое герцогство Гилгам, давно уже нырнувшее в пучину по воле господа, наславшего Великое землетрясение.

И во взгляде монарха читалось: почему, ежовый мех, это плюгавое герцогство не утонуло вместе с Барини?!


* * *


Во что Сумгава никогда не верил, так это в дьявола и его козни. Согласно новому вероучению, дьявола вообще не существовало, а существовали злые духи и демоны, не имеющие телесного облика, вечно занятые выяснениями собственных отношений и мало интересующиеся миром людей. Человек в летающей лодке, пугавшей до обморока молодых монашков, никак не мог быть дьяволом. Сказочка для дураков, доселе пребывающих в тенетах Всеблагой церкви, ничего больше. Но сказочка полезная. Нужно только было устроить так, чтобы никто из посторонних никогда не додумался связать монастырь Водяной Лилии со скользящим по небу летающим судном. Об этом позаботился князь. Сумгаве оставалось лишь точно выполнять его указания.

Человек со странным именем Отто и внешностью южанина прилетал всегда ночью. По окружности поляны, расположенной вне монастырских стен, но считавшейся заповедной для паломников и посетителей, он замаскировал три малых штуковины, похожих на медальоны. Сумгава как-то раз спросил о них и получил ответ: это маяки, испускающие невидимый свет. Благодаря им Отто никогда не промахивался в темноте мимо поляны и опускался мягко, как пушинка.

Этой ночью его не ждали. Сумгаву разбудил монах, приставленный надзирать за послушниками первого года, проходящими испытание трудолюбием и молчанием. При свете костров молчальники отбирали бревна, пригодные для опор нового храма, и, надсаживаясь, волокли их по снегу, складывая наособицу. Все равно ночью им было не уснуть из-за холода. В пожаре погиб не только храм – сгорела и часть келий. В уцелевших кельях, кроме настоятельской, спали посменно вповалку на сене, как беднейшие из крестьян. Топили скупо, согреваясь больше шубами, – дерево, даже бросовое, с началом войны сильно выросло в цене.

Отто ждал у летающей лодки.

– Гама зовет тебя, – заявил он вместо приветствия.

Сумгава почтительно наклонил голову. Сердце забилось чаще. Сам Гама? Зовет? Прямо сейчас? Не долгим путем паломника, трудным и опасным в зимнюю пору, а вот так запросто, в летающей лодке?

Иной мог бы свалиться в обморок от неожиданного потрясения, но не Сумгава. Трезвым умом природного аналитика он давно уже понял, кто такие эти трое – святой пророк, князь и дьявол. Агенты, копавшие давно и глубоко, доносили, что в утонувшем Гилгаме никогда не проживал никакой Барини. Первый полет «дьявола» был отмечен в тайных церковных хрониках около двадцати лет назад. Примерно тогда же в небе появилась Летящая звезда, называемая также звездой Влюбленных. Несколькими годами позже разнеслись слухи о святом отшельнике по имени Гама. Факты, как кирпичики – один к одному.

Тем лучше. Гости из неведомого далека, могущественные пришельцы, повелители разящих молний и летающих кораблей… и притом все-таки люди. Смертные. Явились с неба, но не посланцы бога.

С ними было выгодно дружить. И смертельно опасно было становиться на их пути – раздавят, как козявку. Невозможно и помыслить об этом, не зная всех их секретов. А секретов у них много.

С другой стороны, хотели они примерно того же, о чем мечтал Сумгава. Сетовать на судьбу ему не приходилось. Вот только сгоревшего храма было жаль.

– Я должен оставить распоряжения, – с новым поклоном ответил Сумгава, не присовокупив никакого титула. Он так и не решил пока, как надо обращаться к человеку, выдающему себя за дьявола. Возможно, просто «господин»? Да, видимо, так.

– Незачем, – возразил Отто, указав взглядом на летающую лодку. – Успеем обернуться до утра.

– Как будет угодно святому Гаме… господин.

Отто фыркнул.

– Ему угодно, чтобы ты поторопился. Полезай, тут есть место.

На ранний утренний час Сумгава назначил встречу одному из своих агентов, прибывшему под видом паломника из Габаса. Агент сильно рисковал, не доверив добытые им сведения ни курьеру, ни почтовому нетопырю, который к тому же почти наверняка околел бы от холода в пути. Ясно: сведения важнейшие. Ничего, подождут, если надо…

А потом мягко захлопнулся диковинно выгнутый стеклянный (еще стеклянный ли?) колпак, и занесенная снегом земля сразу провалилась в черноту. Качнулось беспросветное небо, метнулись вниз скорее угадываемые, чем видимые клочья облаков, и Сумгава зажмурился от света звезд.

– Тошнит? – не поворачивая головы, спросил Отто.

Сумгава помотал головой. Его не тошнило. Было очень странно, очень непривычно и немного страшно, но страх быстро уступал место восхищению. Наверное, с таким чувством человек должен умирать, твердо зная, что настоящей смерти нет, а есть бессмертие души в бесконечности перерождений, подумал он. Но он не умирал, и сидящий рядом смуглокожий Отто, фальшивый дьявол, пугало для дураков, был сейчас похож не столько на небожителя, сколько на возницу. Страх пропал совсем, восхищение осталось, и к нему примешалось еще что-то, наверное, гордость. Гордыня. Это было нехорошо, но пусть, пусть! Его, обыкновенного, в общем-то, человека, очень неглупого, но все же одного из многих неглупых, везли по небу! Кто поверит?

А ведь поверят, понял он с удовольствием. Не теперь, так после. Сложат легенды, полезные легенды. Только не надо отвечать на прямые вопросы, надо хранить многозначительное молчание… Впрочем, много ли найдется тех, кто решится задать прямой вопрос?

– Когда мы будем на месте, господин? – почтительно, но с достоинством спросил он Отто.

– Через полчаса.

Так скоро? Поистине эта летающая лодка – чудо из чудес! И все-таки она сделана людьми… Могущественными, правда. Людьми, которые хотят непонятно чего, у которых не спросишь, чего же они хотят на самом деле, к чему стремятся, а спросишь – вряд ли ответят. Хорошо уже то, что они против Всеблагой церкви…

Полчаса пролетели незаметно. К концу полета взошла пятнистая луна, окрасив желтизной пенные вершины облаков, и это было прекрасно. А на посадке Сумгаву наконец затошнило – к счастью, удалось справиться с позывами, не осрамившись…

В горах бушевала непогода. Стиснутый грузными тушами гор ветер выл в ущельях, как стая хищников, яростно набрасывался на жертву и с жадностью тянул из нее тепло. Выйди из укрытия на час – замерзнешь в сосульку. Задохнувшийся от холода Сумгава успел только понять, что летающая лодка стоит на какой-то другой скальной площадке, не на той, где святой отшельник обычно принимает паломников. Оно и правильно: зачем пугать простаков летающей лодкой?

Заряд снежной крупы резанул по лицу, как рашпиль. Отто поймал Сумгаву за руку, потащил куда-то. Дохнуло теплом, гулко и грузно лязгнуло за спиной, и вдруг стало светло.

Сказочная пещера… С той разницей, что вместо сундуков с золотом и платиной, вместо россыпей сверкающих драгоценных камней с кулак величиной, вместо бочек с молодильной водой и склянок с эликсиром бессмертия здесь помещались незнакомые диковинные предметы ничуть не меньшей притягательности. Рассмотреть их как следует не удалось – Отто все тянул и тянул Сумгаву за руку, как ребенка. Стены пещеры сузились, и начались коридоры – длинные, как внутренности шестирога, освещенные чем-то непонятным, но только не живым огнем, и с гладкими, точно полированными, каменными стенами без сколов. Каким инструментом можно пробить в скале такой коридор? Разве что напустить на скалу гигантского червя-камнееда из глупых сказок… Да только и в сказках не бывает прямоугольных в сечении червей.

Металлически лязгнула еще одна дверь, и Сумгава увидел святого человека. Сидящий на простом деревянном обрубке за простым дощатым столом, Гама, конечно, не встал, чтобы приветствовать Сумгаву, но улыбнулся и ласково кивнул в ответ на низкий поклон. Зато второй человек, кутающийся в темный плащ, желтолицый, тощий, голенастый, длинноносый, с клинышком волос на безвольном подбородке, был незнаком Сумгаве. Или, вернее, знаком только по описанию.

– Преподобный Сумгава, настоятель монастыря Водяной Лилии, наместник святого Гамы в Унгане и бывшей Империи, – представил Отто Сумгаву, небрежно кивнув в его сторону. Затем последовал кивок в сторону незнакомца. – Его сиятельство Гухар Пятый, герцог Марайский…

Барини не было. И не могло быть, как сразу понял насторожившийся Сумгава. Еще он понял, что должен хранить в тайне от князя сам факт этой встречи, – понял еще до того, как дьявол Отто сказал об этом без всяких обиняков.

Понял – и кивнул.


Глава 3


– О чем думает мой господин? – нежнейшим голоском промурлыкала Лави, приподнявшись на локте и щекоча любовника прядью черных – чернее воронова крыла – волос. – Неужели опять о хлебе?

– О нем, – хмуро признался Барини. – Зима, война, торговли нет, подвоз плохой, где брать хлеб? Может, ты посоветуешь?

– Там же, где всегда. У крестьян.

– Они не хотят торговать по твердым ценам, да им и нечем. Думаешь, только в Ар-Магоре люди с голоду пухнут? Не могу я отбирать у подданных последнее. Им бы до весны протянуть. О случаях людоедства мне пока не докладывали, и на том спасибо. В Ар-Магоре ни кошек, ни собак не осталось.

– Фу, какие гадости ты говоришь! – сморщила носик Лави. – Как тебе не стыдно? Нет хлеба здесь – вели подвезти из Унгана.

– Уже велел. Но Унган тоже не дойная корова. И пути подвоза… Вскроется Лейс – станет полегче, но пока…

– У-у! Когда вскроется Лейс, ты пойдешь на войну, а мне скучать. Лучше уж не напоминай…

Барини смолчал о том, что боевые действия должны были возобновиться до вскрытия Лейса. Горожане недоедали, куль муки стоил бешеных денег, но армия была сыта, шерсть застоявшихся лошадей лоснилась, резерв продовольствия не был растрачен, наличного запаса пороха, пуль и ядер хватило бы на два-три крупных сражения. Подвоз из Унгана, прекратившийся в период снежных бурь, худо-бедно возобновился, и первым делом, конечно, в Ар-Магор потянулись обозы с грузами для ненасытного чудовища – армии. Это было необходимо. Хлебные выдачи населению продолжались, но уменьшились до предела. Сносно жили лишь ремесленники, работающие на армию. С дважды обобранных городских богатеев было уже нечего взять. В Ар-Магоре закрылся университет – Барини не мог выкроить толику денег на его содержание. Проезжая по городским улицам, князь принуждал себя глядеть с показным равнодушием на оборванных нищих, на синих от холода золотушных детей, вымаливающих подаяние. Их было много. Он заранее знал, что их будет много, и знал, что не может позволить себе быть милосердным. Потом – другое дело. После победы. Когда Империя падет, когда повсюду заработает новая администрация, когда вновь наладится жизнь – тогда подданные восславят щедрость повелителя. Но не раньше.

И все же восславят! И забудут тяготы и ужасы войны. Память человеческая коротка. Глупец тот, для кого жалость к несчастным заслоняет цель.

Цель жизни.

Сокрушить врагов, подгрести под себя все земли и народы, возглавить человечество этой планеты и повести его иным путем. Пусть не своим уникальным, не из головы выдуманным, пусть заимствованным из земной истории, но иным! Неизвестно, что из этого выйдет, но это шанс.

Последний шанс для населения этого мира. Он уже занес ногу, чтобы ступить из средневековья в Новое время, причем на классический западноевропейский манер. Из истории Земли известно, чем это кончается, а здесь никто не подозревает, в какую зловонную яму ведет этот путь. Даже лучшие из лучших – слепы.

Не западный путь. Восточный. Куда он привел бы человечество Земли – неясно. Там его размыли и оборвали, а здесь некому будет размывать и обрывать, если война окончится удачно. Это удивительная планета – все человечество сосредоточено на одном материке размером всего-навсего в полторы Европы. Что вселяет надежду.

И ведь есть, есть примеры из земной истории! Токугава Иэясу выкинул из Японии европейцев, запретил огнестрельное оружие, уничтожил мореплавание, кроме малого каботажа, возвысил духовное над материальным и в итоге спас страну, выбрав медленный, но верный путь. Кто знает, куда привел бы он, будь Япония единственной сушей на планете? Никто не знает.

И я не знаю, подумал Барини. Я знаю одно: если один из двух путей ошибочен, надо выбирать другой. Сгибая людей под себя, ломая судьбы, круша государства. Людей жаль, но цивилизацию жальче.

– Ты не слушаешь меня? – Лави шутливо подергала его за ухо.

– Слушаю. Просто задумался.

– Ты слишком часто задумываешься. Поэтому скучный. Но это хорошо – вертопрахи мне давно надоели. Я тебя люблю. Ты позволишь мне помогать тебе?

– Помогать? – скептически переспросил Барини. – В чем? Что ты можешь?

– Кое-что могу. Оберегать тебя…

– Это делает охрана.

– Вести переговоры. Давать советы. Ты плохо знаешь Магор, а я здесь выросла. У меня есть связи при дворе, между прочим. Неужели они тебе не пригодятся?

– Хорошо, я подумаю.

Лави состроила гримаску.

– Иными словами, ты отказываешься? Тогда устраивай балы или какие-нибудь другие увеселения. В городе скука смертная.

– Я не отказываюсь. Я сказал, что подумаю.

Поцеловав Лави, он выбрался из-под одеяла – голый, громадный, мощный, похожий на сказочного богатыря Храгу, одним притопом левой ноги обрушившего в пропасть мост вместе с отрядом варваров. Поискал возле кровати штаны, нашел их под платьем Лави, надел и хлопнул в ладоши. Вбежал дожидающийся за дверью камердинер – помочь господину докончить туалет. Лави совсем уползла под одеяло.

Если послушать ее, так ей в унганском князе нравилось все: и крупная, видать, умная голова, и борода, и бычья сила с бычьим же упрямством, и грубоватые, но трогательные провинциальные замашки, и даже тучность ей нравилась. Ясно было, что она выдает желаемое за действительное, но честно желать влюбиться – это уже кое-что. За это можно было простить и простодушную страсть к роскоши, а главное, к власти. Желания Лави легко угадывались по ее словам, а больше по молчанию. Почему бы ей не стать княгиней, в самом деле, или даже императрицей, если Барини доломает старую Империю и создаст на ее месте новую? Ар-Магор он уже взял и распоряжается здесь, как у себя дома, по-хозяйски. О подданных вон заботится, расстраивается из-за того, что приходится драть с них уже третью шкуру… Основательный хозяин. На такого человека можно ставить. Отличный шанс для мелкой дворяночки, когда еще раз подвернется такой? Надо быть благодарной, надо искренне любить своего повелителя, стать для него не просто желанной, а единственной и незаменимой… А как иначе? Бросит ведь.

И ничего, что она мелкая дворяночка, а он без малого император. Сам-то недавно кем был? Барини Гилгамский, экая важная птица, тьфу! Кому любопытно, что у него сорок поколений благородных предков и все вышли из батистовых пеленок? Кто те пеленки видел? В начале войны со всех амвонов кричали: авантюрист, еретик безродный. Так и есть. Безродный. Простолюдину ли, гилгамскому ли дворянчику до императора – ого! Величина почти равная и в обоих случаях колоссальная. И кто осмелится указать на низкое происхождение герою, прошедшему с боями колоссальный этот путь? Хотя… после победы Барини может жениться на особе императорской крови. Ему это выгодно, и его будут к этому подталкивать. Но тут самой не надо быть дурой, только и всего.

Все это Барини читал в Лави, как в раскрытой книге. Жениться на ней ему и в голову не приходило – и незачем, и унганское дворянство было бы недовольно княжьим выбором. Набивается из простых любовниц в подруги и соратницы – это пусть, это можно терпеть. Кто знает, вдруг выйдет толк?

И сам чувствовал, что все больше привязывается к ней, не устает любоваться стройным станом, чуть смугловатой кожей, свидетельствующей о примеси варварской крови, узким подбородком, прямым точеным носиком и волосами чернее воронова крыла. А ведь поначалу клюнул только на красоту и думал: раз красива, значит, наверняка стерва. Или глупа, как пень. Ошибся.

Может, для начала сделать ее советницей по магорским делам? В конце концов, она тут всех знает, и половина столичного мелкотравчатого дворянства у нее в ближних или дальних родственниках…

Почему бы и нет? С негласным испытательным сроком.

До первой очевидной глупости.


* * *


Сегодня он не пошел в приемную, где с рассвета дожидались посетители, тщательно отфильтрованные новым и весьма толковым секретарем. Не зашел он и в главную залу, где в этот час собирались отцы города, – чего там, налаженное дело течет само, а если возникнет затруднение, то магистрат сам нижайше обратится за помощью или разъяснением.

Сегодня на властителя НАКАТИЛО. Это случалось редко, от силы раз в год, и только поэтому Барини терпел эти приступы как обыкновенное зло вроде эпилепсии, не перебарывая их, а поддаваясь им и зная, что все пройдет. Что пройдет и это. Ибо все всегда проходит. А уж приступы хандры, пожалуй, даже необходимы, чтобы в итоге как следует рассердиться на себя и начать действовать с удвоенной энергией. Кому-то для восстановления сил необходим отпуск у моря – Барини хватало нескольких часов одиночества, но абсолютного, и одного кувшина вина, но хорошего.

Думал, с появлением Лави приступы пройдут. Оказалось – не прошли.

Челядь знала привычки и странности господина, а в этой странности не было ничего любопытного: цедя вино, князь часами смотрит в одну точку, и глаза у него пустые, а губы иногда беззвучно шевелятся. Вот и все. Изредка он может процедить несколько непонятных слов, не то горских, не то варварских. Но не колдовских заклинаний, это точно. Заклинания – дело серьезное, их не произносят с таким отрешенным видом.

Уединившись в малом личном покое (секретарю и дворецкому был дан приказ не пропускать никого ни под каким видом), князь налил первый стакан, посмаковал и влил в глотку одним махом, гулко сглотнув. Не помогло. И не должно было помочь. Чтобы хандра прошла скорее, надо ее усугублять, а не разгонять. Разгоняют чепуху. Серьезное – перебарывают.

Барини налил второй стакан. На этот раз пил врастяжку, глотками столь крохотными, что вино, казалось, впитывалось еще во рту. Хорошее вино. Под него можно сидеть и… нет, не думать. В лучшем случае – ощущать. Но что? Свое бессилие?

Вспомнилось: точно так же он иногда сиживал в своем доме на Земле – один, приказав закрыться окнам и глухим ставням, отключив коммуникатор. Сидел и молча злился. С той разницей, что тогда он обходился без вина. Вместо того чтобы потратить время на работу или удовольствия, терял его даром и оттого злился сильнее. Для оправдания вспоминал слова Эйнштейна о том, что человечество-де сильнее всего нуждается в скамеечке, чтобы посидеть и подумать. О чем?! О мире, в котором не хочется жить?

А ведь тот мир был утопией, о какой не могли мечтать ни Мор, ни Кампанелла! Короткие и необременительные часы работы. Много отдыха с великим разнообразием разрешенных удовольствий и чуть меньшим, но все равно громадным разнообразием удовольствий рекомендованных. Почти все, о чем человек может мечтать, уже создано, серийно выпускается и не слишком обременительно для личного бюджета. Социальные программы позволяют не работать тем, кто не может или не хочет. Почти все болезни побеждены, продлена человеческая жизнь…

Для чего? Чтобы люди с каждым поколением все больше утрачивали интеллект и волю к жизни? Какому Мору или Кампанелле могла прийти в голову мысль, что человечество не выдержит экзамен утопией?

Казалось бы: одолел все мыслимые на сегодняшний день препятствия – иди, человек, дальше, бери новые рубежи, пробивай или продавливай лбом стенки. Изобретай новые потребности, если тебе это уж так необходимо для движения вперед, и даже, возможно, не так уж страшно, если изобретешь что-нибудь лишь для желудка или гениталий. Но – стоп. Кончилось движение. Экстаз и оргазм. Работа – для немногих, да и та заключается в выдаче команд машинам либо роям нанороботов. Куда двигаться дальше, зачем?

Может быть, ради счастья? Не удовольствия, коих море, а именно счастья? С ним ведь ой как плохо, особенно если взглянуть на статистику самоубийств… Но кому счастье дается даром? Через мучения оно чаще всего достается, вот что обидно… А ведь это типичный мазохизм – добровольно мучиться! Формального запрета нет, но кто позволит? Переть против мнения общества? Ну-ну…

«Пилигрим» был первым и последним звездолетом Земли. История его создания затянулась лет на восемьдесят, то и дело надолго прекращаясь из-за нехватки выделяемых средств. О борьбе за финансирование проекта можно было бы написать толстенный том в гибридном жанре слезницы и плутовского романа. Чудо, что звездолет, почти никому не нужный, почти всеми забытый, все-таки был достроен и подготовлен к путешествию – всего-навсего до системы альфы Центавра и обратно с экипажем из четырех человек. Одиннадцать лет пути. Ради чего? Пожалуй, лишь члены экипажа задавали себе этот вопрос…

И настал день, когда они честно ответили на него: полет к ближайшей от Солнца звездной системе – это даже не отчаянная попытка придать цель и смысл дальнейшему существованию человечества. Это бегство. Просто-напросто бегство из мира, где им четверым стало невыносимо жить.

Конечно, в глазах подавляющего большинства людей они были извращенцами. Добровольно согласиться запереть себя на одиннадцать лет в консервной банке, пусть большой, пройти ради этого через бесконечные изнурительные тренировки – это надо же додуматься! А в их глазах подавляющее большинство людей были тупыми и самодовольными животными с социальным пакетом и правом голоса. И не было, и не могло быть между теми и другими общего языка. О чем полезном могут толковать между собой динозавры разных видов, пережившие свое время?

Но решение не возвращаться пришло позднее. В программу полета, помимо исследования довольно заурядной звездной системы, входило наблюдение за релятивистскими эффектами в окрестностях черной дыры, лет за сто до того обнаруженной почти точно на линии Солнце – альфа Центавра. «Пилигрим» должен был пройти неподалеку от черной дыры, сбросив в нее зонд.

Решение сбросить в черную дыру не зонд, а себя вместе с кораблем было принято единогласно. Групповое самоубийство? Очень возможно. А возможно – выход в иную вселенную, если после пересечения сферы Шварцшильда удастся избежать сингулярности, где корабль вместе с людьми будет порван приливными силами в мелкие ошметки…

Да и что принципиально нового могли бы найти астронавты на альфе Центавра? Компонента А, похожая на Солнце, – старая звезда. Если бы у нее были планеты, подходящие для развития жизни, то эта жизнь, достигнув уровня разумных существ, давным-давно обнаружила бы себя. А если эта цивилизация, подобно земной, впала в сытое скотство, то что в ней интересного?

Князь плеснул себе еще вина. Горько усмехнувшись, покачал головой. Вспомнил тех, кто все-таки ждал на Земле возвращения «Пилигрима», и ждал напрасно. Вспомнил покойного Нолана и помянул его отдельным глотком. Перегрузка была дичайшей, корпус корабля трещал, и всем казалось, что наступают последние секунды. Нолан Уайт не выдержал перегрузки. Он умер спустя двое суток, успев напоследок увидеть звезды иной вселенной – точно такие же немигающие и равнодушные – и среди них одну яркую желтую звезду. Он так и не узнал, что вокруг той звезды обращается землеподобная планета, населенная людьми, чья цивилизация слепо занесла ногу, чтобы ступить на дорожку бурного прогресса. И ведь не только из голой выгоды, извлекаемой владельцами мануфактур, нет, не только! Также из высоких целей, проповедуемых гуманистами, из мечты о светлой жизни для всех и каждого, о Прекрасном Завтра человечества!

Эти люди не знали и не могли знать, куда в конце концов приведет цивилизацию эта дорожка. Знали земляне, но могли ли подсказать? Кто стал бы разговаривать со слабоумными?

Можно было явиться в обличье посланцев бога, демонстрируя силу, проповедуя и заставляя, поощряя понятливых и карая непокорных… Э, чепуха… Устойчивую систему можно изменить только изнутри – с этим тезисом довольно скоро согласились все трое.

«Мы не прогрессоры и не регрессоры, – не без сарказма подытожил Отто по окончании разведки и выработке плана действий. – Мы стрелочники. Будем переводить цивилизацию на новый путь. С магистрального на запасный».

«С западного на восточный», – уточнил Морис.

«Потому что мы знаем, куда ведет западный», – хотел сказать Анатолий Баринов, будущий князь Барини и, возможно, будущий император, но ничего не сказал. К чему слова, когда и так все понятно?

План действий обрастал неизбежными поправками, а то и вовсе менялся на радикально иной. Так вода, растекаясь по мягкому грунту, ощупью ищет путь, утыкаясь в одно препятствие за другим, пока наконец не найдет верный ход и не начнет промывать извилистое русло. Как еще живы остались в первые месяцы – непонятно. Теперь смешно и вспомнить, с чего пытались начать, – с пропаганды новой для этого мира философской системы! В одном занюханном городишке Мориса избили так, что, не подоспей вовремя Отто с флаером и не доставь избитого на «Пилигрим» в объятия киберлекаря – не выжить бы Морису. При виде опускающегося флаера толпа брызнула во все стороны, оставив в навозных лужах на городской площади с десяток затоптанных насмерть. А выздоравливающий в медотсеке «Пилигрима» Морис с невеселой усмешкой подытожил: «Мы кретины. Кому здесь нужна философия? Этим людям нужна только религия!»

Как будто в данном вопросе можно делить людей на «тех» и «этих»! Все одинаковы.

Новая секта на основе местных верований в святого Акаму? Сколько их уже было! Требовалось нечто радикально новое, чтобы все ахнули, а богословы Всеблагой церкви растерялись на первых порах. Ислам? Морис качал головой, уверяя, что нет предпосылок. Баринов подозревал, что тут главенствовали вкусовые соображения, но не спорил. К тому же в земной реальности ислам обернулся тупиком, в то время как буддизм сулил развитие цивилизации, пусть крайне медленное. Главным же казалось опережение духовного развития по сравнению с материальным.

Против буддизма – разумеется, в версии «лайт» с предельно упрощенной и кое в чем подправленной мифологией – никто не возражал. Приступили к распределению ролей и поделили их на удивление мирно. Лентяю Отто навязали лакомый кусочек – негативную идеологическую обработку. Пугать население Империи, прикидываясь дьяволом, смущать умы верующих, безобразить и по мере возможности расширять трещины в монолите господствующей конфессии – это было в его вкусе. В самом скором времени в народе распространились тревожные слухи о втором пришествии святого Акамы, когда, согласно пророчеству, вечно бушуюший океан навсегда успокоится и по водной глади сама собой заскользит алмазная ладья со святым в обличье сурового мстителя и безжалостного судии. Во время редчайших штилей народ в приморских городах и поселках ломился в храмы. Случались и самоубийства.

Поддерживать тревожное настроение – лишь первая часть задачи. Идеологические диверсии – вторая. Не один храмовый шпиль с золоченым корабликом, сбитый метким огнем с флаера, рушился наземь на глазах оцепеневших от ужаса прихожан. Иной раз прямо с неба вместо дождя или снега, медленно кружась в воздухе, падали «дьяволовы письмена» – листовки возмутительного содержания, нередко с карикатурами. Церковные доходы не падали – наоборот, напуганные прихожане несли последнее, – но очень, очень сильно увеличилось количество вольнодумствующих, сомневающихся, а то и вовсе неисправимых еретиков. Церковные суды не успевали рассматривать дела, а принятое кое-где ускоренное судопроизводство и суровость приговоров отнюдь не способствовали укреплению авторитета Всеблагой церкви. Достаточно было появиться влиятельному ересиарху…

И он появился, причем вне досягаемости имперских властей, хотя и на формально имперской территории. Хуже того: он проповедовал даже не ересь, а просто-напросто новую веру! Еще хуже было то, что подлый ересиарх не в пример своим предшественникам проповедовал веротерпимость!

Заблуждаешься? Заблуждайся и дальше. На здоровье. Твои заблуждения не окажут влияния на посмертный счет доброго и худого, определяющий твою жизнь в следующем перерождении. Повлияют только дела.

Разумеется, к негодяю тут же потянулись паломники, ничуть не стесняющиеся демонстрировать по первому требованию нательный кораблик на шнурке или цепочке. Поди-ка разбери, кто есть кто! Новая вера не требовала вещественных атрибутов. Мыслимо ли остановить караванную торговлю, идущую через Пеструю пустыню? Сократить доходы имперской казны? Обозлить запустынных дикарей, вызвав череду опустошительных набегов? Да разве путь к логову ересиарха через Пеструю пустыню – единственный? Поди-ка перекрой все горные тропы!

Поначалу Отто очень помог Морису, принявшему имя Гамы, в установлении взаимоотношений с горскими кланами. Горцы боялись флаера не меньше, чем горожане. Чуть позже на него легла ответственность за золотые россыпи по ту сторону Туманных гор.

Морис-Гама стал пророком. А он, Толька Баринов, стал фальшивым дворянином Барини, затем солдатом Барини, офицером Барини и князем Барини. Ну и конечно, отступником Барини, еретиком Барини, как же без этого. Из отчаянных горцев, служивших ему в начале карьеры по приказу Гамы, кто был убит, кто вернулся в родные края с увесистым мешочком золотых монет. Став князем, врастая корнями в Унган, Барини не мог держать при себе чужаков на высоких постах, а предложить горцам и дальше тянуть солдатскую лямку, на что, сказать по совести, они только и были способны, означало смертельно оскорбить их.

Как медленно, черепашьи-тягомотно двигалось поначалу дело – это же выть хотелось! И все-таки сдвинулось! Еще одно усилие – и оно само покатится под гору, и перемены станут необратимыми.

Нет, не зря прожиты годы. Пусть сгорел «Пилигрим», но разве, останься он в целости, это помогло бы вернуться на Землю? Нырок в черную дыру – билет в один конец. Либо погибнуть сразу, что более чем вероятно, либо умереть потом, когда кончатся ресурсы «Пилигрима», – умереть, так и не найдя в ином мире ничего достойного внимания, – либо (если повезет) ввязаться в игру с неизвестными правилами. Пусть. Так решили все четверо, включая покойного Нолана. О чем теперь жалеть?

А ведь повезло! Игра началась, более того, есть реальный шанс выиграть. Чего же более?

Вино в кувшине кончилось. Барини ощущал лишь легкое опьянение. На душе, однако, стало легче, хандра улетучивалась. Хлопнул в ладоши, кликнул секретаря – нет ли чего неотложного? Неслышно проскользнув в малый личный покой, секретарь почтительно доложил, что начальник тайной стражи просит о немедленной аудиенции.

– Немедленной? А давай его сюда.

Начальник тайной стражи выглядел не лучшим образом: похудел, почернел, а на щеках и длинном носу имел темные шелушащиеся пятна. Отморозил.

– Я только что из герцогства Марайского, ваша светлость, – сообщил он простуженным голосом.

– И что?

Начальник тайной стражи ориентировался на голос повелителя – видимо, не вполне трезвый, понял Барини. От князя не укрылся и беглый взгляд обмороженного сыскаря на стол с кувшином и стаканом, и сомнение: не подождать ли с докладом?

– Докладывайте, – велел Барини. – Что там герцог? Надеюсь, его войско будет собрано к весне?

– Агенты докладывают о больших военных приготовлениях. Я сам видел их. Но не это…

– Говорите, говорите, – поощрил Барини. – Что еще учудил брат мой и вассал Гухар Пятый?

– Есть сведения о тайных сношениях герцога с неприятелем, – доложил начальник тайной стражи.

– Сведения достоверные?

– К сожалению, их пока не удалось проверить. Мы над этим работаем.

– Плохо работаете, – сказал Барини. – Но хвалю за то, что сразу доложили, иначе бы я с вас голову снял… В ближайшее же время разберитесь, не подброшены ли эти сведения противником. Мне нужно знать о герцоге все. Внедряйте в его окружение верных людей, подкупайте приближенных, не мне вас учить. Деньги небось нужны? На это денег дам… сколько смогу. Это все?

– Не совсем, ваша светлость. В пределах герцогства широко гуляет слух: якобы недавно герцог совершил паломничество к святому Гаме и удостоился его благословения. Не знаю, возможно ли это…

– Конечно, нет! – От такой нелепости Барини даже развеселился. – Бьюсь об заклад: эти слухи он сам распускает. Хм, я считал вас умнее… Прикиньте-ка сами, сколько времени займет путь в горы и обратно! Да еще зимой! Разве было замечено, что герцог отсутствовал месяца полтора-два? Или, по-вашему, у него есть двойник? А может быть, он умеет находиться в двух местах одновременно? Пф! Идите!

Оставшись один, Барини некоторое время размышлял о начальнике тайной стражи (все-таки надо его сменить) и о Гухаре Пятом. Герцог, конечно, был непрост. И еще он был двурушник по натуре, ясно показав это во время достопамятной встречи на охоте в Спорных землях. Не было сомнений: он пойдет за тем, кто сильнее. Пока сильнее Барини, он обеими руками держится за Барини. Потом может случиться всякое… ну что ж, придется постараться, чтобы Унган побеждал и далее, только и всего. Никакой Гухар тогда не рыпнется.

Любопытнее было другое: два взаимоисключающих слуха. Может быть, герцог уже сейчас ведет двойную игру? Его контакты, пусть гипотетические, с неприятелем, и еще более сомнительные контакты с Гамой – каким логическим кренделем совместить это?

А, чушь! Приглядывать за герцогом, безусловно, необходимо, но лишь из обычной предосторожности. Решающий довод: Сумгава, чьи агенты не чета агентам тайной охраны, не сообщал ни о каких посторонних контактах герцога и его доверенных людей.

Значит, все более или менее в норме.


* * *


– Пришлешь ты мне золота или нет?

Вызов застал Отто сразу после старта – флаер еще не успел набрать высоту и пробирался сквозь облака. Суденышко раскачивалось в воздушных вихрях.

– Послушай, не мог бы ты отложить этот разговор хоть на пять минут? – спросил Отто. Его слегка мутило.

Изображение Тольки Баринова кривлялось, уродуемое атмосферными помехами, как будто он, а не Отто был штатным врагом рода человеческого. Голос унганского князя был груб и зол:

– А что случится через пять минут?

– Лягу на курс, вот что…

– Ладно… Я на связи.

Спустя пять минут Барини снова вызвал дьявола и осведомился:

– Ты где?

– Пересекаю границу между Кишумом и Лельмом, – донесся до него голос Отто. – Курс восемьдесят пять, высота десять тысяч, скорость тысяча сто, температура за бортом минус шестьдесят, легкая болтанка…

«Сам ты болтанка, – подумал Барини. – Болтать ты умеешь, это да…» А вслух спросил:

– Могу я узнать, что тебе понадобилось в Кишуме?

– Так… Летал по делам.

– Какие у тебя там могли быть дела?

– Здравствуйте! – Отто обиделся. – Распространял вялую горячку, пугал мирных обывателей. С одного храма кораблик снес вместе со шпилем… Паника была – заглядение!.. Ну и, само собой, провел общую разведку. Юг Империи отмобилизован и вооружен. Как городишко какой-нибудь, так за стеной войска, войска… Чисто сардины в банке. Тебе предстоит серьезная работенка.

– По-моему, мы не договаривались насчет вялой горячки в южных герцогствах…

– Что, зря? А я думал, мы общее дело делаем…

– Ну ладно, ладно, – проворчал Барини. – Хочешь развлечься – развлекайся, разве я мешаю? Только в следующий раз не забывай ставить меня в известность, и лучше до, нежели после… Куда сейчас направляешься?

– Странный вопрос… Если из Кишума взять курс восемьдесят пять, то куда?.. Тебе нужно золото или нет? Лечу на прииск.

– А-а, – сказал Барини. – Тогда ладно.

– Только не жди, что привезу много, – предупредил Отто. – Зима, знаешь ли, не только войне мешает.

– Привези сколько сможешь, – сказал Барини и, дав отбой, ругнулся. Подумал: хорошо, если Отто привезет хотя бы сотню килограммов золотых слитков. Это позволит продержаться неделю-другую. Придется, правда, ждать, пока в Марбакау начеканят монет да пока доставят их под надежной охраной в Ар-Магор…

Значит, придется, пусть ненадолго, задержать выплату жалованья наемникам, а это очень скверно. Ландскнехты храбры и умелы, любое войско старого образца они уделают в два счета, но их чувствительность к платежеспособности нанимателя феноменальна. Задержка им не понравится, это точно. Придется пообещать им премиальные за терпение. И все-таки их вера в князя Барини даст первую трещинку, пока незаметную, но ведь все геологические разломы начинались когда-то с незаметных трещинок…

Ах, как он ждал весны! Как только кончатся морозы, придут в движение армии, и тогда хотя бы изредка можно будет сосредоточиться на чистой тактике, забыв ненадолго о проблемах с продовольствием, вооружением, боеприпасами, а главное, финансами. Люди – главный капитал, кто спорит. Гах, Вияр, Буссор и десятки других бесценны, но без денег и они мало чем отличаются от пустого места. Деньги нужны, деньги!

В очередной раз он подумал, насколько проще имперским властям: дави последние соки из крестьянина, бери к ногтю городские муниципалитеты, собирай налоги за десять, за двадцать лет вперед, грози вассалам имперской короны конфискацией владений, качай без устали деньги отовсюду, где они есть! Что с того, что крестьяне начнут есть глину и передохнут с голоду, а если и решатся на бунт, то результат предсказуем заранее! Они всегда были мелкой разменной монетой, а уж теперь, когда на кону само существование Империи, – тем паче. Император мог позволить себе выиграть войну ценой опустошения большей части имперских владений. Что ему! Рано или поздно народятся новые холопы, и лемех плуга вновь начнет бороздить заросшие бурьяном поля…

Унганский князь не мог позволить себе такого, и вовсе не потому, что был землянином. Он-то знал, что гуманизм в пределе ведет к деградации и уничтожению той гордой и свободной человеческой личности, за каковую боролся веками. Барини был феодальным князем, применившим кое-какие новшества, и только. Он прижился в мире, где безвременная смерть обыденна, страдание закономерно, а жестокость почитается необходимейшим атрибутом власти. Драть последнюю шкуру с крестьян на завоеванных землях ему мешал простой расчет. Он не ставил ни на городские, ни на сельские низы – история учила: нельзя на них ставить. Городская голытьба еще так-сяк, а сельская ни на что не годна. Крестьянин, как навозный жук, знает только свой надел. Отчаявшийся крестьянин еще может вздеть на вилы господина, но ни за что не пойдет воевать по доброй воле в соседнее герцогство. И Барини не ждал притока крестьян в свою армию. Не будет голодных бунтов в тылу – уже хорошо. По всей Империи далеко не первый год гуляет слух о появлении мудрого и справедливого государя, защитника обездоленных. Слух этот борется с оголтелой имперской пропагандой: мол, Барини – узурпатор и еретик проклятый. Одно компенсирует другое, в сухом остатке получается нуль. Пусть так и будет до конца войны. А для этого надо оставить крестьянину хоть что-то для прокормления.

И в такое-то время Морис-Гама отказывает своему другу в платине, оправдываясь какими-то трудностями во взаимоотношениях с горскими кланами, а мил-дружок Отто не дает вдоволь золота: зима, мол. Она, ясное дело, везде зима, и за Туманными горами тоже. Ну так придумал бы что-нибудь, чтобы добыча зимой не уменьшалась! Внедрил бы какую-нибудь механизацию или, еще проще, заставил бы поживее крутиться персонал… Чего жалеть каторжников! Мало их, что ли? Можно добавить, за этим дело не станет. В чем вообще проблема?

Формально обоих можно понять. То количество драгметаллов, что Барини требовал с них до войны, было поставлено в срок. Чего же еще? Соглашение ими выполнено. Но разве дело лишь в выполнении соглашения о поставках? Общая цель – она стоит хоть чего-нибудь?

– Где мой господин? – раздался вдали нежный голосок, и тотчас по каменным сводам забегало эхо. Лави соскучилась, а соскучившись, принялась искать князя. На сей раз он уединился в дальних закоулках ратуши тайно от всех, даже от доверенного секретаря, – что сказал бы секретарь, увидев, как князь общается по визору, причем нетрудно догадаться с кем? Убрав визор в тайник, Барини зашагал навстречу фаворитке. Та, увидев господина, в первый момент просияла, но тут же надула губки:

– Разве я тебе уже надоела?

– С чего ты взяла? – улыбнулся князь. – Совсем наоборот.

– Тогда почему ты так редко бываешь со мной? Дела? Но сейчас ты один, и при тебе нет ни бумаг, ни пергаментов…

– Просто размышлял в одиночестве. Поверь, государю всегда есть о чем поразмыслить.

– Я-то верю. А знаешь, что говорят гвардейцы твоей личной охраны? Князь-то наш – чернокнижник и с самим дьяволом знается. Я подслушала.

– Ну и пусть говорят. – Для Барини в этом не было ничего нового. – Ведь мы-то с тобой знаем, что это не так?

– И фьер Крегор это слышал и не одернул болтуна…

– А какой смысл одергивать? Глупость не лечится, а должность гвардейца предполагает верность и доблесть, а уж никак не ум. Выбрось из головы.

– Уже выбросила, – неожиданно легко согласилась Лави, и Барини с теплотой подумал, что с этой женщиной ему вообще легко. – А что мы будем сейчас делать?

– Слушаю твои предложения, – усмехнулся князь.

– Ну… можно еще подумать в одиночестве… – лукаво проговорила Лави. – Можно созвать военный совет… Можно опять собрать городских старшин и пригрозить им виселицей за что-нибудь… ты придумаешь, за что. Можно позвать секретаря и вдвоем с ним зарыться в кучу бумаг, как кроты… Можно надеть шубу поверх лат и во главе конного отряда устроить охоту на разбойников в ближайшем лесу… Выбор велик.

– А еще что можно? – с интересом спросил Барини.

– Можно отложить все это и пойти в спальню, – с обезоруживающей прямотой сказала Лави.

Ее глаза сияли.

– Ну нет, – сказал князь и, уловив легкое выражение досады на лице женщины, добавил, смеясь: – Это я пойду в спальню. А ты в спальню поедешь!

Грузный, но ловкий, он легко подхватил Лави на руки. Она тихонько взвизгнула – не от испуга, конечно, а чтобы доставить ему удовольствие, он знал это. Может быть, она действительно любила его? Не беда, если не любила, но хотела, старалась полюбить. Он прекрасно понимал, что, будь он простым гвардейцем или даже гвардейским капитаном, Лави не удостоила бы его и тенью внимания. Ей нужен был князь, монарх, северный дикарь, властный и сильный. Разумеется, она хотела властвовать над ним – по-своему, по-женски. Тут не было никакой тайны, и Барини не видел в этом стремлении большой беды. В конце концов, он-то не потерял голову от любви, этого еще не хватало! Он лишь пользуется ею для восстановления бодрости, для гашения позывов к меланхолии, и почему бы нет? Ведь не казнями же он пользуется для этого! Всякий скажет, что лучше пользоваться телом любовницы, телом восхитительным и благодарным…

– Мурр! – проворковала Лави, уткнувшись лицом в складку на шее господина.


Глава 4


Весна обрушилась сразу на весь материк – бурная, солнечная, с дружными проталинами на полях и веселым журчаньем ручьев. Еще до схода снега генерал Тригга нанес удар имперцам в Габасе, выиграл небольшое сражение и, встретившись с главными силами противника, ведомыми самим Глагром, предпочел отступить за Лейс. Глагр подошел к Лейсу и остановился – по всему видно, ждал вскрытия реки, не желая быть отрезанным от своих тылов ледоходом. Генерал Хратт, действовавший севернее, вторгся в маркграфство Юдонское, его кавалерия пограбила и выжгла несколько городков, в ответ на что Глагр не повел и ухом. Зато в самый Унган проник отряд юдонцев, неведомо каким чудом переваливший через заснеженный горный кряж, и натворил дел. Барини приказал гарнизонам Марбакау, Дагора и Ригуса выдвинуться против неприятеля, а Хратту – продолжать диверсию в Юдоне. Нет, имперцы не заставят его дробить силы, выделяя войска для защиты Унгана!

Он лишь ввел специальный налог – на войну в защиту учения святого Гамы – и не давал покоя Отто, требуя только одного: золота. Больше золота. Еще больше. «А как насчет души взамен и расписки кровью?» – ехидничал в ответ дьявол и поставлял слитки скупо, жалуясь на зиму и истощение россыпей. Деваться было некуда – пришлось вводить налог на войну.

– Оно конечно, – рассуждали в марбакауских харчевнях зажиточные горожане, – война дело государево. Нужная война, справедливая. За лучшую, стало быть, жизнь. А только как бы нам по миру не пойти от такой-то справедливости. Торговля нынче совсем никуда. Кто по военным поставкам, тому, конечно, война по-любому в выгоду, а нам, шляпникам, каково? А мебельщикам? Только людям и дел в военную пору – мебель покупать. А тут еще налог новый, да сборщики – чисто псы цепные… Поскрипишь зубами, да и заплатишь. Как жить, а?

И в скорбном сомнении качались головы над пивными кружками.

– Сказано же: налог временный, до окончания войны, – успокаивали качающих головами немногие оптимисты. – Не слышал разве? Князь наш имперцев прежде бивал и теперь побьет, а война кончится – наверстаешь свое. Еще толще пузо будет.

Оптимистов посылали по обидным адресам. Шептались об отрядах юдонцев, появлявшихся чуть ли не у стен Ригуса. Непременно находился рассказчик, чей деревенский кум или сват чудом унес ноги от юдонских головорезов. Вздыхали: да, наш князь, конечно, вояка знаменитый, но тут недоглядел… В пылу спора вспыхивали потасовки, обычно кончавшиеся появлением городской стражи, хватавшей правых и виноватых без разбора, так что наиболее благоразумные горожане приобрели привычку немедленно поспешать рысцой прочь от всякой драки или иного бесчинства. Штрафы, налагаемые судьями, взлетели до небес. Неплательщиков томили за решеткой.

Деньги поступали, хотя и в меньшем количестве, чем хотелось бы князю. Барини усилил отряд Хратта союзными марайцами и добился своего: юдонцы покинули Унган, гонимые не столько наспех собранным из гарнизонов войском, сколько необходимостью защищать собственное маркграфство.

Но все эти стычки и мародерские рейды были лишь прелюдией к тому неизбежному и грозному, что должно было начаться, чуть только подсохнут дороги. В одну ночь, ненастную и теплую, вскрылся Лейс и десять дней нес через Ар-Магор серые рыхлые льдины, с треском круша их о быки взорванного моста. В лесах и оврагах еще лежал снег, но поля подсыхали с дивной быстротой, и дороги мало-помалу переставали напоминать болота. Тогда зашевелились и пришли в движение уже не отряды – армии.

Неизвестно, о чем думал маршал Глагр, заранее уверенный, что Барини нанесет главный удар в конце зимы. Барини не сумел воспользоваться настом, а Глагру не удалось воспользоваться распутицей. В том не было вины ни князя, ни маршала. Кто мог предсказать, что весна окажется ранней и на редкость теплой? А война, как и политика, – искусство возможного.

Зато известно, что сделал Глагр, получив известие о движении армии Барини на северо-запад, к Габасу. Он стянул все наличные силы к правому берегу Лейса, демонстрируя готовность защищать не только Габас, но и Бамбр, – и мгновенно отступил к северу, едва Барини, переправив армию через реку, наметил окружение. Создавалось впечатление, что маршал, не думая более о герцогстве Бамбр, решил защищать Габаскан – крупный город и временную резиденцию императора, – не говоря уже о королевстве Магассау и «мягком подбрюшье» Юдонского маркграфства.

Не тут-то было. После целого месяца бесплодного маневрирования и мелких, ничего не решающих стычек Барини с веселым удивлением понял: княжество Габас нужно маршалу, как прошлогодний снег. Еще меньше он заботился о землепашцах, каковых имперская армия, кружа по княжеству, без малейшей жалости обирала до нитки, оставляя унганцам разоренные деревни и жителей с пустыми глазами приговоренных к голодной смерти. Но лишь когда Глагр повел свою армию на юг, Барини стал ясен его стратегический замысел.

– Маршал ведет игру всерьез, – заявил князь, собрав в палатке военный совет. – Он отдает нам Габаскан и все габасские города. Он отдает нам Магассау. И уж само собой разумеется, он отдает нам марграфство Юдонское. Он рассчитывает на то, что мы клюнем на столь жирную приманку. По сути, он предлагает нам потратить несколько месяцев и без больших потерь овладеть половиной Империи. Мелкие отряды мы раздавим. С осадой городов придется повозиться, но рано или поздно мы их возьмем, в том нет сомнений. Будем брать? Фьер Крегор, говорите первым.

«За» высказались только Крегор и командир ландскнехтов Кьяни. Барини ожидал чего-то подобного. Бравый Крегор при всей его испытанной доблести не отличался глубоким умом, а Кьяни, как всегда, искал выгодного дельца для своих наемников. Еще несколько человек ответили уклончиво – «с одной стороны», да «с другой стороны»… Тригга и вызванный с севера Хратт высказались резко против.

– Едва мы начнем заглатывать упомянутую наживку, как с юга на нас навалится имперская армия небывалой еще численности, – отрезал Тригга. – Мы потеряем время, затем потеряем Ар-Магор и все, что мы завоевали, а через полгода нас осадят в Марбакау.

– Пока у Империи есть армия, Империя не побеждена, – просипел простуженный Хратт. – Нам подарили весь север? Ха! Разве нам предложили заключить мир?

«Ай да я! – подумал Барини. – Пусть набоб и самодур, но все же не окончательный придурок. Есть, есть люди, не боящиеся говорить при мне то, что думают!»

– Так тому и быть, – сказал он, подводя черту. – Пойдем за Глагром. Дело решится в Желтых горах. Когда мы разобьем главные силы Империи, Габас, Юдон и Магассау сами упадут нам в руки. Совет окончен.

Он знал больше, чем его генералы и полковники. Шпионы доносили о больших военных приготовлениях в Киамбаре, Лельме, Кишуме и других южных герцогствах. Шевелился и восток, там формировалась вспомогательная имперская армия под командованием маршала Губугуна. По непроверенным слухам, ожидалось прибытие отрядов кочевников из-за Пестрой пустыни.

Только олух клюнул бы на предложенную Глагром жирную приманку, и Барини знал: маршал не без оснований подозревает, что его противник на нее не клюнет и в западню не полезет. Тем хуже для Глагра, но тут уж маршал ничего не может поделать. Генеральное сражение состоится через пятнадцать-двадцать дней в Желтых горах при численном перевесе противника на заранее выбранной Глагром позиции. И с этим Барини придется смириться.


* * *


– Слушайте меня, братья! Я был при Лейсе, я участвовал в Семидневной битве! Такого, доложу я вам, не пожелаешь и врагу. Бомбарды еретиков грохотали, как вулкан Брумгрум, посылая в наши ряды ядро за ядром, и каждое ядро было размером с бычью голову. Все поле заволокло пороховым дымом, и не было ничего видно в пяти шагах. Улицы, братья! Ядра пробивали целые улицы в наших рядах. Улицы и переулки. Оборони меня святой Акама увидеть еще раз такую кровавую кашу! Мой камзол был весь забрызган кровью и мозгами. Но мы стояли, братья! И час, и два! Мы смыкали ряды до тех пор, пока от нашего полка не осталась горстка храбрецов. Лишь тогда мы отступили, вынеся на себе части разорванного тела нашего командира. Потом на нас налетела конница проклятого еретика, и я уцелел только чудом. Вот тут пощупайте, братья! Эту метку оставил унганский палаш. Вы сами видите, что я не лгун и не попрошайка, а благородный представитель вашего же сословия, даром что нынче на мели… А чему дивиться? Слыхали небось, как отблагодарил нас его величество за Семидневную битву? Горсть медяков в суме, и катись с сумой куда подальше, а о деньгах мертвых его величество и вовсе позабыл. Слыханное ли дело, братья? Ежовый мех! Исстари мы получали жалованье за полный состав, а долю мертвецов делили промеж себя по-братски… За что же обобрали нас? Разве наша вина, что унганский еретик оказался не по зубам маршалу Глагру? Что?.. Наняться снова, как вы? Ха-ха. Благодарю покорно, уже научен. А? Да ты не смотри на меня криво, не смотри, чего прищурился? Сопли подбери, прежде чем щуриться, молокосос! Думаешь, я хвастун и мошенник, верно я понимаю твою рожу? А проверить не хочешь ли? Не твое вино пью, но могу и тебя им угостить… выпей-ка!

С этими словами рассказчик вышвыривал остатки дешевой кислятины из глиняной кружки с отбитой ручкой в лицо слушателю, не проявившему, по его мнению, должной веры в искренность повествования, и, зверски шевеля усами, без промедления тащил из ножен видавший виды палаш. В трактирной зале мигом образовывался круг, оскорбленный ландскнехт, как правило из молодых нигилистов, скептически относящихся к байкам старичья, выхватывал свой клинок, изрыгая богохульные ругательства, и начиналась потеха. В редких случаях дуэлянтов мирил какой-нибудь ветеран, припоминавший общих знакомых с рассказчиком и приказывавший юнцу проглотить обиду, – чаще же невоспитанный нигилист падал замертво, сраженный клинком оборванного, пьяного, но не растерявшего воинского умения рассказчика, и зрители охотно подносили ему еще вина, наперебой обсуждая между собой высокие достоинства решающего удара; если же вмешивалась стража – помогали рассказчику незаметно исчезнуть. Свои же! Не узнать в забулдыге старого наемника – на это способен только молокосос, ну и по заслугам ему! А слова горестного рассказа западали в душу.

Подобные сцены много раз повторялись зимой и ранней весной в городах Юга и Запада Империи. Несмотря на нехватку золота, Барини желал пополнить ряды ландскнехтов в своей армии. Простой расчет диктовал: дешевле купить эту братию, чем истреблять ее в сражениях, теряя к тому же своих бойцов. Наведя порядок в захваченном Ар-Магоре, Барини приказал генералу Кьяни подобрать из числа наемников десятка три-четыре умных и ловких людей, желающих хорошо заработать. Прямая агитация им запрещалась. Рассказ о бедствиях несчастного обманутого воина, напрасно проливавшего кровь на имперской службе, – иное дело. Так безопаснее и куда более действенно. Пусть слушатели сделают выводы сами. Как бы между делом можно ввернуть, что проклятый унганский еретик щедро платит наемникам, не интересуясь их вероисповеданием, а что до его удачливости, то тут слова излишни, сами все видите… И дуэль с каким-нибудь наглецом – это уж обязательно! Она запомнится, а вместе с нею вобьются в самую тупую башку брошенные как бы мимоходом слова.

Пропаганда имела успех: почти все посланные вернулись, и к концу весенней распутицы генерал Кьяни имел под своим началом уже не один, а два полка ландскнехтов, объединенных в бригаду. Само собой, противник и теперь имел в строю больше профессионалов войны, чем унганский князь, но так и должно было быть. Что ж! Придется им судить о мощи унганской артиллерии уже не по рассказам, а по собственным ощущениям…

Эта весна оказалась тревожной и особенно щедрой на грозные знамения. Во многих храмах кровавым потом потели статуи святого Акамы. Молнии чаще обычного били в шпили храмов. Во многих местах тряслась земля. С моря пришла не в срок необычайно высокая приливная волна и смыла два поселка на Горячем мысу. В городе Чипату будто бы родился мальчик с двумя головами, снабженными небольшими рожками. То там, то здесь на глазах сотен свидетелей в небе внезапно появлялась летающая лодка дьявола – иногда пролетала дальше, не причинив ущерба, если не считать скончавшихся от страха, иногда швыряла на землю адский огонь, как бы намеком на то, что ждет вскорости род человеческий. На базарах открыто говорили о море, гладе и всеобщей погибели в самом близком будущем.

Один дворянин, юдонец родом, заявил во всеуслышанье, что раз уж господь отвернулся от Империи, то упорствовать в приверженности ей может только дурак с гулкой башкой или разжиревший поп. С какой стати господу требовать от людей того, в чем он отказывается им помогать, спрашивал негодяй и призывал задуматься: а может быть, унганская ересь при всей ее нелепости более соответствует божественному промыслу, чем Всеблагая церковь? Дворянина схватили. Как ни удивительно, тщательное дознание не выявило его связи с Барини, то есть под пытками дворянин много чего на себя наговорил, однако проверка показала: лжет. Пытаемый не был ни шпионом, ни агитатором. Возможно, он был слегка сумасшедшим, однако форма сумасшествия наводила императора на печальные мысли. Вникнув в затребованное им дело, государь отказался утвердить костер как средство лечения подобного недуга, милосердно заявив, что данный случай требует менее жестоких врачебных приемов. Без сомнения, он был прав, и ампутация головы виновного прошла без осложнений, а главное, с должным результатом – кликушествующий дурень перестал болтать.

Но было множество других, продолжавших если не проповедовать в открытую, то шептаться по углам. Милосердие Барини, справедливость Барини, государственный ум Барини, веротерпимость Барини… И самое главное: непостижимый военный гений Барини…

Каким, интересно, надо быть идиотом, чтобы не стать в этом мире военным гением, проштудировав историю походов и битв всех полководцев Земли в историческом диапазоне от Вильгельма Завоевателя до Бонапарта?!

В день, когда Крегор получил в командование всю кавалерию Унгана, он окончательно решил, что правильно выбрал себе государя. Мог ли мелкий дворянчик рассчитывать на столь блистательную карьеру при императорском дворе? Никогда, даже обладай он недюжинным военным дарованием. Эскадрон – вот его максимум при всех на свете дарованиях. А ведь гением тактики Крегор не был и сознавал это. Как ловко князь провел ложное отступление от стен Ар-Магора, чтобы на следующий день обрушиться на противника всеми силами! Он, Крегор, так не смог бы. Да что там, он – только исполнитель воли господина, да будут вечно светлы его мысли!

И ладно. Значит, князю нужен исполнитель на этом посту. Князь ничего не делает просто так. Стало быть, надо стать лучшим из исполнителей, и господин останется доволен. Все равно князь сам будет распоряжаться кавалерией в битве. Пусть только укажет, куда надо ударить, а уж Крегор не подведет!

Капрал Думба, произведенный в лейтенанты, получил от Крегора эскадрон и до сих пор не мог освоиться в новом чине. Пусть дубоват, мужиковат, пусть выглядит громилой, а не офицером, зато бесстрашен. Половина армии знает, как он осмелился пустить стрелу в огненную повозку дьявола, не убоявшись ни огня, ни грома, ни дыма. Полезный человек, и молодые солдаты глядят на него с восхищением. То-то же. Бесстрашие в служении князю вознаграждается, поняли, олухи? Господину на знатность – тьфу! Ему люди нужны. Полезные люди, а знатными он их сам сделает.

Тремя походными колоннами армия шла на юг, наступая на пятки имперцам Глагра. Великий стратег поспешно отступал, часто давая незначительные арьергардные сражения, иногда останавливаясь как бы в поисках подходящей позиции для генеральной баталии и отступая дальше и дальше к югу. Крегор убеждался, что князь не ошибся и на этот раз: Глагр шел к Желтым горам, намереваясь дать битву там. Качаясь в седле, Крегор пытался мыслить стратегически: а может ли маршал принудить унганцев принять бой в Желтых горах? И, поразмыслив как следует, отвечал сам себе: может. Если князь попытается обойти горы с востока, Глагр сейчас же ринется на север, отрезав ему отступление в Унган, и неизвестно еще, чем это кончится, когда в дело вступят войска южных герцогств. Обход с запада еще хуже – в этом случае маршал отрежет унганскую армию не только от Унгана, но и от Магора, а там уж постарается вынудить унганцев вести войну на разоренной территории, где ни припасов добыть, ни контрибуцию наложить… Нет, господин примет бой на той позиции, где придется, и для всей армии лучше, чтобы это случилось поскорее. Но день будет кровавый…

Брезжила надежда: а может быть, гений господина подсказал ему иной выход?

Увы, нет. Когда горизонт из ровного стал волнистым и явственно пожелтел, князь отдал Крегору приказ:

– Распорядитесь и проследите лично, чтобы все стертые подковы у лошадей ваших солдат были заменены. Им придется атаковать противника, засевшего на высотах.

Крегор, разумеется, распорядился и проследил, но хмурился и кусал ус. По всему выходило, что даже господин, уж на что светлая голова, не нашел иного решения, кроме битвы на условиях Глагра. Ежовый мех, вот ведь сволочной старикан этот Глагр! Пикой бы ему в брюхо…

А! У начальника конницы полно забот и без высшей стратегии. Крегор махнул рукой, и на душе сразу стало легче. Битва так битва. Атака на высоты – значит, так тому и быть. На что еще нужен солдат? Чтобы обсуждать приказы?


* * *


Желтые горы – естественная граница между Габасом и Бамбром – по высоте не годились и в подметки Холодному хребту, не говоря уже о мало кем виденных и никем не преодоленных колоссальных цепях Туманных гор за Пестрой пустыней. Скорее холмы, нежели горы, они благодаря крутым склонам являли собой существенное препятствие для армии атакующей и отменную позицию для армии обороняющейся. Леса здесь были сведены еще в давно забытые времена, распашка земли не представлялась возможной, паводковые воды вымыли устрашающие овраги, и унылая эта местность издавна интересовала лишь пастухов, контрабандистов, разбойников, а с недавных пор еще и маршала Глагра.

Перекрыв пастушьи тропы отрядами стрелков, он расположил главные силы на холмах перед единственной долиной, прорезавшей горы, чем преградил Барини путь на юг; сам же сохранил возможность при неудаче отступить в Бамбр, а если удастся сохранить силы, то и вторгнуться в Магор, превратив тактическую неудачу в смелый стратегический ход. Вместе с войсками, подошедшими из Бамбра и Киамбара, у маршала насчитывалось пятьдесят пять тысяч солдат – почти вдвое больше, чем у проклятого еретика, но все же меньше, чем ожидалось.

Зато – позиция, о какой полководец обыкновенно может лишь мечтать.

Минус – унганские бомбарды.

Второй минус – дефиле в тылу. Правда, довольно широкое, но не мешало бы ему быть еще пошире…

Третий минус – разношерстность собственной армии – Глагр не считал решающим фактором в оборонительном сражении. Чтобы стоять под ядрами, не нужны ни особая выучка, ни новейшее вооружение – нужна только отвага. В костяке имперской армии маршал был уверен, отряды ландскнехтов всегда отличались стойкостью, а что до баронов, то все они рвались в бой – северные потому, что мечтали о возврате своих поместий; южные же меньше всего хотели допустить Барини в пределы Бамбра и тем более Киамбара. Но как раз баронские дружины беспокоили Глагра сильнее всего. Храбрость их была общеизвестна, зато стойкость – сомнительна, как и дисциплина. А ведь им придется выдерживать обстрел не час и, наверное, не два… Не скакать в атаку, грохоча железом доспехов, не махать дедовскими мечами – просто стоять под гудящими в полете ядрами, скрипя зубами и гадая: в тебя на этот раз или не в тебя? Для этого нужна особенная храбрость, совсем не баронская…

В том, что унганский еретик откроет сражение продолжительной бомбардировкой, маршал нисколько не сомневался. Со стороны Барини было бы глупо не проредить неприятельскую армию, заплатив за это только ценой сожженного пороха.

Что ж, придется использовать сильную сторону баронских дружин, а равно двухтысячного отряда закованных в броню рыцарей ордена святого Акамы. Они мечтают о хорошей атаке? Будет им атака. Император скажет только спасибо, если эти чванливые безмозглые петухи с дедовскими мечами, а главное, со своеволием и непомерными претензиями полягут под ливнем унганского свинца.

И последнее по списку, но не по значимости: городское ополчение. Посредственно вооруженная пехота, презираемая гордым дворянством, но при ней и отряды аркебузиров, и артиллерия; то и другое гораздо слабее, чем у Барини, но лучше, чем ничего. Этой частью армии Глагр не собирался жертвовать ни за что ни про что. Времена изменились, и кто желает воевать по-старому, того даже не жаль. За что жалеть глупцов?

Крайне досадно, что Барини тоже понял это. Даже раньше, чем Глагр.

К тому же Барини был самовластным монархом. Кто помешал бы ему расставить войска так, как он хочет? Кто заставил бы его оправдываться на военном совете?

Уже в одном этом проклятый еретик имел преимущество, сводящее, по мнению Глагра, на нет численный перевес имперской армии. Маршал же был связан по рукам и ногам. Ему оставалось лишь сражаться за преимущество позиции и отстоять его во что бы то ни стало.

Император… Одно лишь его присутствие в войске, затеянное с идиотской целью поднять боевой дух солдат, делало смелыми врагов маршала. Первый из них – канцлер. Он и начал атаку, едва Глагр изложил диспозицию.

– Что я вижу? Наш прославленный полководец собирается отдать инициативу неприятелю? Он не атакует его первым?

– Именно так, ваша милость, – сухо поклонился маршал, мужественно стерпев вспышку боли в подагрическом колене.

– Но у проклятого еретика превосходная артиллерия! Он забросает нас ядрами, смешает с землей, а потом спокойно поднимется на высоты добить то, что осталось!

Генералы и сановники зашумели – многим казалось, что в словах канцлера есть резон. Молодой император хлопал глазами, пытаясь разобраться. Не встревал пока, не рубил сплеча – и на том спасибо.

Глагр дождался, пока умолкнет шум.

– Ваша милость прекрасно уловили суть дела – у неприятеля превосходная артиллерия, – сказал он. – Пусть часть ее отдана генералу Хратту, действующему против юдонцев, – все равно артиллерия противника много сильнее нашей. Однако я с глубоким сожалением должен добавить: у Барини не менее превосходные полки аркебузиров и пикейщиков. Наша атака разобьется о них, как волна о скалу, бомбарды довершат сумятицу, и противник ворвется на наши позиции на наших плечах. Ваша милость достасточно сведущи в военном искусстве, чтобы предугадать, что случится дальше, – подпустил он шпильку.

Краем глаза маршал заметил: император перестал хлопать глазами. Император в задумчивости покусывал нижнюю губу. Хороший знак.

– Нет, ваша милость! Нет, ваше величество! Нет, господа! Мы станем на высотах и будем стоять под ядрами до тех пор, пока Барини не решит, что с нас хватит. Мы должны выстоять. Половину пехотных полков я размещу за холмами, где потери от ядер будут сведены к минимуму, а пологая лощина позволит нам быстро перебрасывать резервы с фланга на фланг. Кавалерия займет позиции между холмами. Часть бомбард мы втащим на холмы, но две батареи поставим здесь и здесь. – Тощий маршальский палец указал места на карте. – Да-да, на флангах и притом позади холмов, не удивляйтесь, господа. Эти артиллеристы обучены стрельбе с закрытых позиций, повинуясь сигналам наблюдателей на возвышенностях… Кроме того, они смогут вести продольный огонь вдоль лощины в случае… в самом худшем случае, до которого, надеюсь, дело не дойдет…

Он кривил душой. Ему, умудренному полководцу, было ясно, что дело до закрытых батарей дойдет, ох как дойдет! Он знал, каков натиск унганских войск. Если Барини не совершит какую-нибудь глупость, он должен сбить с холмов имперские полки, и если их удастся удержать от повального бегства, в лощине произойдет грандиозная свалка, в которой сойдут на нет все преимущества унганского оружия и унганской тактики. Победит тот, кто доблестнее, упорнее… ну и многочисленнее, конечно же. Как ни хороши бомбарды еретика, уравнять с их помощью численность войск он не сможет. Разведка оценивает силы неприятеля тысяч в тридцать солдат. Империя имеет здесь почти вдвое больше, и вот-вот должны подойти резервы из Киамбара…

Была бы воля Глагра – он отступал бы и дальше. Но это было невозможно – сражения хотели все, начиная с последнего обозника и кончая императором. Численный перевес! Превосходная позиция! Маршала сочли бы изменником, вздумай он настаивать на продолжении ретирады. Он боялся сражения и не мог его не дать.

Страшиться, впрочем, можно по-разному. Не очень-то веря в победу (ну разве что по воле господа случится чудо), Глагр тем не менее был твердо намерен пощипать Барини как следует и по возможности сохранить прежнее соотношение сил. Ни канцлер, ни молодой император, ни его безмозглый дядя, ни сходных интеллектуальных достоинств тесть, ни архипастырь бамбрский, временно исполняющий обязанности первосвященника и также увязавшийся за армией неизвестно зачем, – никто из них не понимал, что войны такого рода не выигрываются одним решающим сражением. Поди вдолби им, что грамотный маневр подчас важнее выигранной битвы, а смысл завтрашнего сражения лишь в том, чтобы успокоить горячие головы: вот вам битва, которой вы так добивались, геройствуйте!

И точно: не успел шелк шатра поглотить голос маршала, как слово взял князь Габаса. Старый дурень брякнул напрямик:

– А по-моему, нам надо атаковать неприятеля первыми. Неужто мы не сломим ему хребет? Аркебузиры? Ха! Рыцарская лавина сметет их и растопчет, не правда ли, магистр? С холма да под горку – ничем ее не остановишь!

В шатре одобрительно зашумели. Маршал знал: лишь немногие военачальники согласны с его планом боя – большинство против оборонительной тактики. Сколько нужно поражений, чтобы эти олухи хоть чему-нибудь научились?

Выражая одобрение словам тестя, покивал и император. По мнению маршала, при всей молодости его величества ему все же следовало извлечь из войны кое-какие уроки.

– Мне крайне прискорбно, что я не согласен с мнением вашей светлости, – сказал Глагр, отвесив тестю императора холодный поклон. – Рыцарскую конницу при всей ее отваге остановят ядра и пули. Если кто-нибудь из присутствующих, – маршал обвел глазами собравшихся на совет, – не видел, как пуля пробивает рыцарский нагрудник на ста шагах, я велю это продемонстрировать. Благодаря саботажу моих распоряжений армия еретика вновь сыта и обеспечена всем необходимым. У нее хватит пороха и свинца, чтобы истребить нас на равнине. Гораздо надежнее стоять на высотах…

– На кого это вы намекаете? – Тесть императора побагровел от гнева.

– На вас, ваша светлость. Почему вопреки моему приказу не были вывезены все – подчеркиваю: все – припасы из габасских городов? Вы надеялись, что Барини пройдет мимо них, не отвлекаясь на осаду, не так ли? А он и не отвлекался. Чертов еретик просто-напросто говорил послам магистрата, в то время как его солдаты устанавливали батареи: «Мне нужен ваш город. Вам нужны ваши жизни. Мы можем договориться». И он договаривался, ибо мало найдется горожан, готовых обречь себя и свои семьи на верную смерть непонятно ради чего. Чтобы дня на три задержать движение армии еретика? Прошу вашу светлость простить меня, но столь высокие стратегические соображения горожанам недоступны…

– Ложь! – каркнул князь. – Ваше величество!..

– Спокойнее, – проговорил император, сильнее обычного оттопыривая губу. – Мы примем к сведению сказанное. Продолжайте, маршал. Эй, кто-нибудь! Прикажите подать вина.

Глагр видел: император откровенно тяготится необходимостью присутствовать на совете. Вина ему… Конечно, можно и вина выпить, раз нет возможности уединиться в своем шатре с одной или двумя девками из числа тех, что он возит с собой… И этот монарх считается подающим надежды?!

– Ваше величество, – твердым голосом заговорил Глагр, отвесив в сторону монарха церемонный поклон. – Диспозиция не может быть изменена, пока я главнокомандующий. Но если вашему величеству будет угодно сместить меня, я буду счастлив повиноваться и готов ознакомиться с любой другой диспозицией…

Он заранее знал, что этим и кончится. Все чаще ему приходилось прибегать к последнему аргументу в споре: либо отстраняйте меня от командования, либо повинуйтесь! Он знал также, что рано или поздно это ему выйдет боком. Стоит лишь проиграть сражение, как налетит отовсюду титулованное воронье… вон оно сидит, ждет… И пусть! Обидно умирать на эшафоте молодому и сильному, а для уставшего от жизни и адских болей старого подагрика казнь не так уж страшна…

– Оставьте, маршал, – недовольно морщась, проговорил император, одновременно протягивая кубок слуге – налей, мол, – и вдруг громко икнул. – Ох… О чем это я? Да! Главнокомандующий – вы. Командуйте, как считаете нужным… вот. Мы ждем от вас победы.

Почтительно кланяясь, Глагр не без юмора подумал, что теперь в исходе завтрашнего дела у него появился и глубокий личный интерес. Победа? Вряд ли следует ее ожидать, и не видеть этого может только слепец.

Но уж избежать разгрома надо во что бы то ни стало!


* * *


– Ну и вонища от него… Как в мертвецкой.

– Как в мертвецкой, расположенной по соседству с отхожим местом…

– Зря наш князь его кормит, вот что я вам скажу, орлы. Он и так уже почти покойник…

– И дерьмо!

– Верно! Ха-ха. Его бы надо определить либо к мертвецам, либо к дерьму. Ежовый мех! Он сгнил заживо. Бьюсь об заклад, его черви жрут. Чего нас заставляют его нюхать? Я, знаешь ли, не золотарь и не божедом.

– Я тоже.

– Ф-фу-у!.. Отойдем-ка вон туда, там сторона наветренная…

Внутренний дворик марбакауской тюрьмы слышал подобные реплики стражников ежедневно перед обедом, когда на прогулку выводили имперского первосвященника. Повинуясь распоряжению князя, комендант поместил пленника в лучшей камере «дворянской» части тюрьмы, кормил от пуза и не лишал прогулок – под строгим надзором, разумеется. К сожалению, князь ничего не написал о принудительном мытье пленника, и комендант боялся своевольничать – а ну как вонючий старикан с непривычки даст дуба в мыльне? Первосвященник был нужен князю живым.

Стражникам же никто не мешал зубоскалить. Хоть какое, да развлечение. Служба так скучна!

Первосвященник не обращал на них внимания. Он вообще не замечал своих тюремщиков, считая их скорее неодушевленными предметами, отличавшимися от прочих только способностью двигаться, производить звуки и причинять неудобства. Зимой в его камере иногда бывало холодно, потому что нерадивые тюремщики подчас забывали топить печь, – он машинально кутался в обноски и не думал о холоде. Ему принесли новый балахон – он повертел его в руках и забыл о нем. Ему принесли лохань теплой воды – он не понял, зачем она. Старик не осознавал своей омерзительности. Вина его перед господом была слишком велика и поглощала все его существо.

Он испытал страх, недостойный животный страх! Когда армия гнусного еретика батальон за батальоном втекала в открытые изменниками ворота Ар-Магора, он не вынес ниспосланного ему господом испытания. Переодевшись нищим, он попытался тайно бежать из города. Куда? Он не знал, лишь бы подальше от торжествующего Барини. Наверное, он замерз бы насмерть в чистом поле. Он не думал об этом, а если бы задумался, то воспринял бы с облегчением перспективу такого конца. Но господь послал ему более тяжкое испытание.

Поделом! Поделом! Как он мог испытать страх перед солдатами еретика! Ничем теперь не утишить гнева господня. Молитва и самоотречение не помогут спасти Всеблагую церковь. Мерзкая ересь господствует там, где прежде звучали церковные гимны. Все рухнуло, а господь молчит.

Часами сидел он в одной позе, погруженный в одну навеки забуксовавшую мысль. Он не понимал, что сходит с ума. Когда, звеня ключами, приходил тюремщик, чтобы вести первосвященника на прогулку, тот повиновался бессловесно, механически. Дух его пребывал не здесь, но и не с господом. Старик нарезал круги по тюремному двору, как заводная кукла. Он думал, но из дум не рождалась мысль.

Он слышал какой-то шум – то стражники изощрялись в шутках по его адресу – и не понимал значения этого шума. Шум не мешал думать, как не мешала тяжкая вонь собственного тела. В первый момент первосвященник не обратил внимания и на колющую боль в шее, приняв ее за привычный укус насекомого. Он прошел еще полкруга, прежде чем поднял бледно-синюю руку к месту укуса, и успел еще удивиться, нащупав вонзившийся в кожу шип. Откуда это?

Потом колени его подогнулись, но он уже не чувствовал этого. Мир потерял резкость, как будто первосвященник имел бельма на обоих глазах, а не на одном. И стало темно.

Стражники обменялись шутками, прежде чем подойти, зажимая носы, к распростертому телу. А на той стороне крепостной стены невысокий щуплый человек убрал в рукав короткую духовую трубку и по-паучьи ловко спустился вниз, цепляясь за выступы дикого камня. Выбравшись из рва, он припустил бегом через безлюдный пустырь, пересек одичавший сад и вышел на дорогу уже в другом обличье. Крестьянин, везущий в Марбакау десяток бочонков доброго вина, почтительно склонил голову перед святым человеком, и молодой монах благословил его именем святого Гамы. И лишь тогда из-за тюремной стены донесся истошный, сильно приглушенный расстоянием крик.

Колючка дерева гух, смазанная соком корня упокой-травы, убивает неотвратимо, если не вытащить ее в течение первых мгновений и не высосать яд. Некоторое время монах развлекал себя, гадая, как доложат стражники тюремному начальству и какой вид примет сообщение о смерти первосвященника, когда дойдет до князя, – сам скопытился или все-таки убит? Потом он перестал думать об этом.


Глава 5


– Строиться! Строиться!

Трубы и барабаны. Крики начальствующих. Ржание лошадей, перестук множества копыт. То и дело – визгливый скрип несмазанного колеса. Размеренный шаг пехотинцев, идущих не в ногу, лязг оружия, шорох одежд, разговоры – все это сливается в шум, подобный морскому прибою в те редкие дни, когда море лишь ворчит, а не гневается всерьез. Солнце вот-вот поднимется из-за холмов, подберет ночную росу и, может быть, подсушит раскисшую после недавних дождей почву. Из-за нее, проклятой, князь не отдал вчера приказа начинать дело – войска так и простояли целый день на равнине без всякого толку.

Простоял на холмах и неприятель. Несколько пристрелочных артиллерийских выстрелов с той и другой стороны – вот и весь итог минувших суток.

Ясно как день: осторожный и умудренный Глагр не начнет атаку, пока не будет принужден к этому. Его армия многочисленна, неплохо снабжена и занимает превосходную позицию. Глагр может оставаться на ней столько, сколько ему заблагорассудится.

И ничего нельзя придумать, кроме как выбить его с этой позиции, чтобы долина за ней стала местом истребления хваленой имперской армии. Сделать это, однако, будет совсем не просто. Маршал умен; если бы удалось склонить его на сторону Унгана, князь без колебаний доверил бы ему водить свои войска. Но – увы. Еще рано ждать таких чудес.

Барини видит: войска маршала занимают ту же позицию, что вчера, в том же порядке, как вчера. Пехота на холмах, кавалерия в распадках между холмами, бомбарды в примитивных, смахивающих на ящики станках расставлены по склонам. Это чепуха, а не артиллерия; кое-что посерьезнее Глагр наверняка держит в резерве. Там же и добрая половина его армии – на обратных склонах холмов и в лощине за холмами. Кажется, будто унганцы и союзные марайцы не уступают имперцам в численности, в то время как на самом деле у маршала двукратный перевес.

Перебежчик сообщил: ночью к Глагру подошли два полка пехоты из Киамбара. Их что-то не видно. Понятно: маршал прячет их за холмами, не желая показывать раньше времени. Логика диктует ему подтолкнуть Барини к атаке.

А что, Барини подтолкнется?

Куда он денется!

Бессмысленно отступать обратно в Габас. Маршал покинет превосходную позицию и тут же займет ее вновь, чуть только Барини надавит на него или попытается отсечь от Желтых гор. Обходные маневры бесполезны, даже вредны. Остается одно: с криком «Унган и Гама!» переть в лоб.

На виду всего войска князь опускается на корточки, словно по большой нужде, и щупает почву. Сыро. Но вчера было сырее. Возможно, солнце подсушит грунт к полудню, а если нет, то предстоит еще один потерянный впустую день. Нельзя пускать кавалерию в атаку по раскисшей почве, пусть даже обращенные в поле склоны холмов не особенно круты. Надо ждать.

Краешек солнца показывается над восточным отрогом Желтых гор. Солнечный диск тоже желтый, что сулит теплый день. На небе ни облачка. Быстро отступает утренняя прохлада. Начинают шевелиться сонные насекомые на редких незатоптанных былинках – бесполезные и бессмысленные существа. Но имеет ли смысл это скопище людей, построенных в ровные прямоугольники? Если имеет, то только с их точки зрения. Может быть, кто-то сверху смотрит на них, как они смотрят – если вообще смотрят – на насекомых?

Князь отмахивается от ненужной мысли, как от мухи. Повернувшись к свите, приказывает: людей посадить, нечего им утруждать ноги перетоптыванием на месте, позиции третьей батареи дополнительно укрепить фашинами, а четвертой батарее пристреляться по правому холму. Вдоль фронта скачут посыльные, а доверенный оруженосец Дарут спешит к четвертой батарее, только грязь летит из-под копыт. Молокосос. Хочет полюбоваться работой унганских бомбард. Да разве это работа! Так, проверка инструмента…

Минут через десять на стыке центра и правого фланга вспухает плотное белое облачко порохового дыма, а секунду спустя доносится грохот. Пауза – и еще. И еще. Барини щурит глаза, затем наводит на холм шедевр Тахти Марбакауского – подзорную трубу. Ага, недолеты… Ничего, сейчас артиллеристы поправят прицел… А вот и попадание!

– В самую гущу! – всплескивает руками Гухар Пятый, некогда вассал императора, а ныне вассал унганского князя. Восхищение герцога можно понять: в его-то войсках никогда не водилось ничего подобного новейшей артиллерии Унгана.

Батарея прекращает огонь. Зато начинает отвечать противник – то одна, то другая его бомбарда подпрыгивает вместе с деревянным станком, извергая огонь и дым. Шагах в ста от передовых полков брызгает земля. Князю приносят каменное ядро размером с волейбольный мяч – неказистое, грубо обработанное. Такие ядра заворачивают перед заряжанием в тряпки или туго обматывают веревкой, дабы точно подогнать калибр. Дождавшись усмешки господина, свита начинает отпускать шуточки.

Барини улыбается, но думает о ночном инциденте. Пробравшийся в лагерь неприятельский лазутчик едва не поднял на воздух фуры, набитые пороховыми бочонками. Пусть охрана заколола дерзкого, пусть Барини следует мудрому правилу не класть все яйца в одну корзину, но все равно могла бы выйти большая неприятность. С таким противником, как Глагр, приходится держать ухо востро. Зазеваешься – сожрет. Допустишь ошибку – он вцепится в нее, как клещ, и постарается извлечь из нее максимум пользы для себя.

Бесполезный обстрел прекращается. Армии бездействуют. Солнце взбирается выше, сохнет земля. В небе появляются кучевые облачка, но дождя, похоже, не будет. Ржут лошади – их не поили и не собираются поить до вечера. А людям сегодня, как и вчера, не придется обедать. Потерпят.

Ветерок доносит запахи дотлевающих костров, пота, кожи, лошадиного навоза и человеческих нечистот – обычные запахи военного лагеря. Ревет, мычит и блеет скот, визгливо переругиваются маркитантки. Вот две бабы, не поделив чего-то, яростно таскают друг друга за космы, пронзительно вопя, и нет им дела до того, что князь видит это и слышит. Приказать их высечь, задрав подолы, что ли? Не поможет. Барини остается лишь надеяться на то, что в лагере противника еще меньше порядка. Да так оно, пожалуй, и есть, учитывая сбродность и многочисленность имперского войска…

Унганская армия вдвое меньше, но здесь лучшие. Необученные ополченцы рассеяны по гарнизонам, а феодальные дружины отосланы на войну в Юдонское маркграфство. Но генералы Тригга и Хратт здесь, они нужны.

Припекает. Под дурацким нагрудником ручьи пота проходят насквозь исподнее из ультракевлара, впитываются в расшитый камзол. Жужжат мухи. Течет время.

Князь вновь пробует ладонью почву. Просыхает? Или это только кажется? Когда нервы напряжены, трудно верить самым простым чувствам.

Стараясь не кряхтеть, князь вновь громоздит тяжелое тело на мощные, как столбы, ноги.

– Фьер Дарут! Проскачите вдоль всей линии и передайте приказ артиллеристам: быть готовыми начать обстрел противника. Начнем примерно через час. Сигнал к началу – красный треугольный флажок, поднятый на пике. Все ясно?

– Да, господин! – Оруженосец просиял. – Унган и Гама!

– Езжайте.

«С богом», – хотелось сказать ему, но кто понял бы князя? Святой Гама учит: божественные силы почти никогда не вмешиваются в действия людей, а ценность молитвы заключается в самосовершенствовании молящегося, а вовсе не в надежде выпросить что-либо для себя. Возможно, верховное божество, творец всего сущего, прислушивается к молитвам лишь одного человека – святого Гамы, но разве у него спросишь об этом? Небу не до людей – оно ограничилось установлением общих законов и правил, ведущих к изменению участи души после перерождения.

Все остальное люди должны совершить сами.


* * *


На втором часу бомбардировки маршал Глагр понял: необходимо вмешательство чуда, чтобы ему удалось свести результат сражения хотя бы к ничьей. А ведь обе армии до сих пор стояли на своих позициях, и ни один полк не передвинулся ни на шаг!

Со своего командного пункта, расположенного на неудобном склоне позади линии войск, маршал видел окутанную дымом линию противника и лишь половину своей армии. Второй половине, занявшей позиции на обращенных к неприятелю склонах холмов, приходилось туго.

Сражение началось бомбардировкой, как и предвидел Глагр. Но он не предвидел, что она окажется столь убийственной!

Негодяй Барини прекрасно знал, в чем он сильнее, и на этот раз превзошел сам себя. Грохот унганских бомбард не прекращался ни на минуту, скорострельность удивляла, меткость артиллеристов говорила о хорошей выучке, а пороха и железных – не каменных! – ядер еретик, по-видимому, запас столько, сколько и не снилось ни одному полководцу до него. И пусть его легкие, поставленные на колеса бомбарды посылали куда менее весомые гостинцы, чем снятые с крепостных стен орудия Глагра, пусть! Это не играло серьезной роли. Железное ядро величиной всего с кулак пробивало в плотных рядах пехоты почти такую же просеку, как неподъемный каменный шар.

Расставленные по холмам орудия маршала были сбиты в первые четверть часа. Жужжащие разъяренными шершнями унганские ядра ударяли в людей, убивая и калеча иной раз по пять-семь человек. Переданный на холмы приказ растянуть строй в ширину и глубину принес немного пользы – растягивать было особенно некуда. Покончив с имперской артиллерией и не трогая пока конницу, Барини избивал имперскую пехоту – избивал методично, не неся потерь, как будто не воевал, а исполнял работу с добросовестностью хорошего мастера. Глагр знал: имперские полки не несут чрезмерных потерь, в рукопашной свалке бывает хуже, и Барини при всем желании не сможет лишить имперскую армию численного перевеса одной лишь бомбардировкой, – но страх, страх!.. Страх, закрадывающийся в душу самого опытного и хладнокровного ветерана, когда жужжащий шар летит сквозь строй, словно бы и не замечая людей, шутя разрывая на части тела, с непринужденной легкостью отрывая людям руки, ноги и головы… Второй час гадания: мимо? или в меня?

Устрашить и деморализовать – вот ради чего Барини не жалел пороха.

– Не бегут? – спрашивал Глагр, силясь скрыть тревогу. – Проскачите кто-нибудь перед фронтом, поддержите их!

И скакали офицеры, и похабно шутили под вой ядер, вызывая солдатский смех, и проезжали дальше, ограничивались кивком, когда какой-нибудь седоусый полковник в забрызганной грязью кирасе кричал им: «Проваливай! Не засти!» Испытанной храбрости полки стояли, смыкая ряды после каждого попадания, и пока не собирались показывать неприятелю спину.

Глагр знал цену этому «пока». Рано или поздно наступит момент, когда менее стойкие подадутся назад, не слушая приказов, а затем и побегут, заражая стойких паникой, и вот тогда-то Барини двинет вперед свои полки – не столько драться, сколько довершить разгром. Вопрос заключался только в одном: хватит ли у него пороха и ядер, чтобы поддерживать неослабевающий огонь столько времени, сколько понадобится?

А сколько понадобится? Маршал не знал. Он лишь видел, что его избиваемая пехота еще крепка духом, еще не бежит… Он чувствовал, что это продлится еще какое-то время. Какое?.. Ведь для начала паники достаточно одного труса, с воплями покинувшего строй!

У всех на виду – достаточно лишь оглянуться, чтобы увидеть маршала, – он сел на расстеленную попону, снял сапог и, закатав штанину, подставил подагрическое колено лекарю, тут же принявшемуся втирать в дряблую пергаментную кожу какую-то вонючую мазь. Все спокойно, все идет как надо, оснований для паники нет… В этой позиции его и застал молодой император, подъехавший к командному пункту с разодетой в пух и прах свитой.

– Сидите, прошу вас. – Тон монарха был милостивым, но надменно оттопыренная губа выражала презрительное снисхождение к немощному. – Как идут дела?

– По плану, ваше величество, – сидя поклонился Глагр.

– Но ведь нас, кажется, бьют без всякой для нас пользы? – осведомился император.

– Осмелюсь заметить, что это было предусмотрено диспозицией, ваше величество… Надо потерпеть. Потери не так уж велики.

– А противник вообще не несет потерь. Если вы не собираетесь атаковать его, то почему бы не вынудить его начать атаку? Хоть обстреляйте его.

– Именно такие распоряжения я и намеревался отдать, ваше величество, – еще раз поклонился Глагр.

Сам он намеревался пустить в дело бомбарды, установленные на закрытых позициях, несколько позже. Но, в общем-то, желание императора, даже будучи реализованным, мало что меняло. Сколько там тех бомбард…

Правда, хороших, не клепаных, а литых, заряжающихся с дула, без глупых затычек в казенной части. По унганскому образцу.

– Резервной артиллерии открыть навесной огонь. Арбалетчикам выдвинуться вперед и обстрелять противника. Основное внимание – его флангам.

Он не видел, как за холмами перестраивались полки, как вытолкнутые ими ровные шеренги арбалетчиков слитно качнулись и, неизбежно изламываясь, двинулись в сторону неприятеля. Может быть, обстрел заставит Барини начать атаку?

Но главное – он вселит бодрость в тех, кто вот уже без малого два часа стоит под ядрами. Солдату легче умирать, зная, что противник дорого заплатит за то, чтобы уложить его наповал. Пусть это глупо, человеку всегда страшна смерть, а Всеблагая церковь не одобряет мщения, даже посмертного, но если солдат думает так – значит, так оно и есть. Не противься. Не время гнуть армию под себя. Сделай то, чего хочет она, и ты еще можешь не проиграть сражение…


* * *


Развесистый, как куст, фонтан земли вздыбился в десяти шагах от Барини. Князь стряхнул с бороды ком грязи.

– Навесом бьют из-за холмов, – сказал он.

– Жизнь вашей светлости слишком драгоценна, чтобы здесь оставаться, – немедленно подал голос кто-то из свиты. Кто сказал?.. Ах, этот… Трус и подхалим. Гнать.

Барини остался на месте. Обстрел был не страшен – это понимал он и понимали те, кто нюхнул пороху в минувших битвах. Одно дело настильный огонь, когда смертоносный шар проламывает себе путь в людях, как панцирная гиена в степных травах, и совсем другое – навесная стрельба с закрытых позиций на предельной дальности, когда ядро падает едва ли не вертикально и сразу зарывается в землю, а о точности и вовсе речи нет. Нет никакого смысла скакать зайцем туда-сюда на виду у всей армии.

– Эй, кто там! Откопайте-ка мне ядро – не железное ли?

Копать не пришлось – второе ядро угодило в выпирающий из земли серый валун, расколов его пополам.

– Железное, – с усмешкой констатировал Барини. – Глагр стар, а учиться умеет… У нас же учиться.

Свита закивала. Еще два ядра разбрызгали землю шагах в ста от князя, и он больше не обращал на них внимания. Три шеренги арбалетчиков, достигнув подножия холмов, замерли. Спустя минуту ряды унганской пехоты зашевелились – там стали падать люди. Подзорная труба выхватила опрокидывающегося навзничь ландскнехта с железной стрелой, пробившей каску и ушедшей в череп по самое оперение.

Еще падали люди, еще… Тяжелые кованые стрелы с закаленным наконечником с трехсот шагов без труда пробивали шлемы и нагрудники. Архаичное метательное оружие торжествовало над огнестрельным. Маршал пытался сравнять счет.

Выдвинуть навстречу аркебузиров? Марайских лучников? Бесполезно: их перестреляют. Для картечи – далеко. Обрушить на стрелков кавалерию и покрошить их к чертовой матери под носом противника? Кавалерию сразу не остановишь, вот что плохо. Во время атаки звереют даже командиры; увидел прореху в рядах неприятеля – туда! Круши, ломи!.. Унган и Гама!.. Но Глагр того и ждет.

– Фьер Дарут! – Опустив трубу, князь поймал восторженное, как всегда, выражение лица оруженосца. – Передайте приказ по артиллерии: на арбалетчиков не отвлекаться. По возможности прятаться за фашинами – арбалетчики в первую очередь будут выбивать артиллеристов. Второй, третьей и четвертой батарее сосредоточить огонь на коннице между холмами. Быть готовыми к стрельбе на картечь. Первой и пятой батареям продолжать обстрел пехоты. Запомнили? Повторите.

Оруженосец ускакал, а князь вновь жадно прилип глазом к зеленоватой, чуть ли не из бутылочного стекла, линзе окуляра. Вот она, тяжелая имперская кавалерия… Латы, перья, глухие шлемы, кирасы – клином вперед, чтобы не всякая пуля пробила сталь, а иная срикошетировала бы, из-за чего при взгляде сбоку кажется, что всадник неприлично пузат. Длинные пики, дедовские мечи, боевые кистени и прочий железный хлам. У многих и кони в броне – громадные звери, способные таскать на себе вес брони и вес бронированного всадника. Реют знамена. Справа от центрального холма – гордые дворяне, едва умеющие атаковать слитной массой, жадные до добычи, нетерпеливые… Слева – кавалерия ордена святого Акамы. Эти идут в атаку толковее и лучше управляются, но оружие у них такое же допотопное, как и тактические приемы… Пощекочем их!

Ага!.. Первые ядра пошли с недолетом, но второй залп попал точно в цель. Суматоха, кто-то летит с коня вверх тормашками, задетый ядром, кого-то валят в сутолоке. Падают люди и лошади.

– Передайте на третью батарею: пусть стреляют по холму, – не оборачиваясь, командует Барини, зная, что его приказ будет тотчас передан. Надо ослабить обстрел имперской кавалерии, не то она, смешавшись, оттечет за холмы, в то время как надо побудить ее к прямо противоположному…

Излетная арбалетная стрела застревает в древке княжеского штандарта. Это чистое баловство – на такой дистанции в князя не попасть. Но полки несут потери. То здесь, то там падает аркебузир или пикинер, и, покидая строй, вопят раненные в мякоть… А это что? Несколько секунд держится случайная пауза в канонаде, и слух Барини улавливает похабную песенку про дочку мельника. Солдаты поют, вот как! Они храбрятся, им плевать на железные стрелы. Скабрезные слова сливаются в хор, и любому новобранцу ясно, что он не один в поле, он вообще не человек, а часть гигантского мощного организма. И кажется ему, что его не убьют, пока стоит строй.

На той стороне тоже, наверное, поют – интересно, что? Религиозные гимны? Ой, вряд ли. Скорее всего – такую же похабщину. Священники давно улетучились с поля, а командиры махнули рукой: валяй, ребята! Сегодня особый день, сегодня все можно! И сами подпевают.

Грохот. Шарах – десятью ядрами разом. Третья батарея бьет на прежнем прицеле. Стелется пороховой дым, охлаждаемые водой и уксусом стволы бомбард шипят, окутываясь клубами пара. Кислая вонь. А что же имперская конница – забыли о ней, что ли? Нет, видно, как опрокидывается лошадь, падает знамя… По коннице бьют всего две батареи, притом самые слабые, это не истребление, это игра на нервах… Пошли?..

Пошли!

Как и ожидал Барини, первыми не выдержали рыцари ордена. Черно-белая масса кавалерии зашевелилась и потекла из распадка, вытягиваясь подобно выползающему из норки червю, а правее центрального холма из такого же распадка почти сразу же потекла пестрая масса дворянской конницы – потекла, тучей расползаясь по фронту, не обращая внимания на своих арбалетчиков, часть которых будет сейчас стоптана, и, наращивая скорость, полилась на унганские полки.


* * *


Позднее командир передового полка имперской кавалерии клялся святым Акамой, что не отдавал приказа об атаке, а всего лишь хотел передвинуть свой полк чуточку ближе к противнику, дабы хоть на время вывести его из-под обстрела, – а потом уже не мог совладать с накатывающейся на него сзади массой неправильно понявших его всадников. Что до магистра ордена, то с него были взятки гладки, потому что мертвые мало разговорчивы, и неважно – попали ли они под картечь, получили пулю или остались на унганских пиках.

Глагр забыл о больном колене. Случилось то, чего он опасался больше всего и что был бессилен предотвратить. Он лишь разослал всех, кто был под рукой, с категорическим приказом остальным полкам: стоять на месте! ни шагу вперед, ни шагу назад! – и бессильно наблюдал, как бомбарды проклятого еретика осыпают конницу картечью, как в дело вступают ряды унганских аркебузиров, до сих пор удивляющих маршала скоростью и меткостью стрельбы, как перед сильно поредевшей кавалерией, скачущей на врага уже не единой массой, а отдельными кучками, в последний момент вырастает лес пик… и вот уже откатываются в панике жалкие остатки имперской конницы. В тыл болванов! Перегруппироваться, привести себя в порядок и ждать приказа, олухи!

Отлично зная историю войн, Глагр знал и то, сколько сражений было проиграно из-за нелепых случайностей, в число коих, разумеется, входит и несвоевременная инициатива подчиненных!

А спрос всегда с главнокомандующего. Почему не держал людей в узде? И это после того, как на командные должности неутомимо лезет титулованная знать с длиннейшими родословными и без каких-либо полководческих способностей! Все тащат наверх своих – родственники императора, его жена, его приближенные, его фаворитки, его собутыльники… Император подписывает назначения, и важные посты занимают кичливые ничтожества и воры. Многие храбры, но без мозгов. Кто-то ищет славы, кто-то добычи, кто-то того и другого. Не всякого расстреляешь перед строем за неисполнение приказа. Подлец Барини, надо думать, не знает и сотой доли этих проблем…

Глагр страдал. С пятнадцати лет он занимался только войной, начав службу рядовым в легкоконном полку, но нельзя было сказать, что все это время он видел одно и то же. При Гугуне Великом были иные порядки. Имперская армия била тогда всех – кочевников, непокорных вассалов, рыцарей ордена и уж нечего говорить о крестьянских толпах, предводительствуемых каким-либо нищим дворянином. При Гугуне никто не смел пикнуть. Гугун не стеснялся казнить герцогов. Гугун отыскивал и выдвигал способных людей любого звания. За то и претерпел в конце концов лютую казнь.

А теперь Барини имеет такую армию, какую не худо бы иметь Империи…

– Не следовало ли вам, господин маршал, поддержать атаку нашей кавалерии общим наступлением? – несколько обиженным тоном проговорил император, сильнее обычного оттопыривая губу. Самолюбие монарха очевидным образом страдало.

Глагр отметил, что император сказал «вам», а не «нам». Изнеженный юнец ясно давал понять, кому будет приписана вина за поражение.

– Ни в коем случае, ваше величество… Барини только и ждет этого. На равнине он сильнее нас.

– Так что же вы намерены делать?

– Ждать, ваше величество, ждать. Обстрел не может продолжаться вечно. Рано или поздно противник атакует нас, и вот тогда-то скажутся все преимущества нашей позиции…

– А вы не боитесь, что эту великолепную позицию скоро некому будет защищать? – презрительно спросил монарх.

– Скорее я боюсь, что противник отступит, не решившись начать атаку, – совершенно серьезно ответствовал маршал. – Наши потери болезненны, но вполне терпимы. На равнине Барини непобедим, но здесь… – Старческой, чуть дрожащей рукой он обвел линию холмов. – Здесь мы можем обороняться и даже выиграть битву, если будет на то воля святого Акамы…

Он не верил тому, что говорил. Победа? Ее не достичь – разве что Барини сгоряча наделает глупостей. Что вряд ли. С этим противником не разделаться одним ударом. Ни император, ни канцлер не понимают, что унганскую армию надо сначала измотать и обескровить, а на это требуется время. Исход войны будет решен умелым маневрированием и целой чередой сражений – иначе это будет совсем не тот исход, на который надеется его величество. Барини идет ва-банк, у него просто нет иного выхода. Но зачем же подражать ему? Одно потерянное сражение еще не фатально для Империи…

Не то что для Барини.

– Опять они бьют по нашей пехоте, – с неудовольствием сказал император.

Маршал был настолько неучтив, что не ответил.


* * *


Немало арбалетчиков осталось лежать втоптанными в грязь своей же конницей, и те, кому повезло, посчитали за лучшее самовольно оттянуться назад. В опасной близости от них падали железные ядра унганских бомбард, то бесполезно взрывая землю, то с сочным звуком проламывая коридоры в плотном строю имперской пехоты. Рядом то и дело слышались крики испуга, ярости и боли, и все же стоять в общем строю казалось безопаснее… Маршал не повторил приказ выдвинуться вперед для обстрела – вероятно, не видел в этом насущной необходимости и чувствовал настрой людей.

Сейчас стреляла только половина унганских бомбард – Барини приказал беречь порох, а нагревшиеся стволы охлаждать водой и уксусом. И все равно пороховой дым временами совершенно застилал от князя холмы, на которых и между которыми по-прежнему несокрушимо стояли имперские полки. Стояли, не обращая внимания на конские и человеческие трупы, усеявшие ничейную землю между двумя армиями.

И казалось, что потери от бомбардировки и пощипанная кавалерия – почти ничто для нее. Комариный укус.

– Господин… Пороха осталось еще на час такой стрельбы… Прикажете продолжать?

– Прикажите подвезти из обоза, там есть запас…

Запас был невелик, и оба – князь и начальник артиллерии – знали это. Час или два часа пальбы – велика ли разница?

Не исключено, что велика. Еще можно надеяться на то, что имперцы, не выдержав бомбардировки, подадутся назад, мешая строй, либо сам Глагр, уловив тонкую границу между отчаянной стойкостью и постыдной паникой, прикажет навалиться на врага в надежде на чудо.

Сколько сожженного пороха… Мелькнула мысль: после битвы на этой скудной почве буйно пойдет в рост зелень, и не только от пролитой крови, но и от осевших на грунт частичек порохового дыма – сульфид калия как-никак, удобрение…

Барини беззвучно выругался. В разрыв дымных облаков просунулось солнце, зависшее над Желтыми горами. Почва просохла, можно атаковать, но стоит выйти из дымовой завесы, как солнце ударит прямо в глаза. Глагр знал, где выбрать позицию. Надо ждать. В погожий день после полудня часто набегают облака – не сплошные, отдельные, легкомысленно-кудрявые, но лучше они, чем ничего. И тогда – вперед!

Бесплодно прошел еще час. Сердито сопя, прискакал Крегор.

– Чего мы ждем, господин? – прокричал он с седла. – Мои орлы спрашивают: будет сегодня что-нибудь или можно расседлывать коней?

– Нахал! – смеясь, крикнул ему князь. – Экий скорый! Расседлывать будем по ту сторону Желтых гор. Понятно? Вы хотите еще что-то сказать?

– Господин! Я думаю…

– Это-то меня и пугает. Здесь думаю я. Вернитесь к своим орлам и ждите приказа. Марш отсюда!

Стоило Крегору отъехать вскачь, как Барини обвел взглядом свиту и раскатисто захохотал. Вторя ему, залились смехом и свитские. Напряжение чуть-чуть отпустило, и всем сразу стало как-то легче.

– Начальника артиллерии ко мне.

Ах, как это неудобно – отдавать приказания через оруженосцев и пажей, выполняющих функции адъютантов! Ни тебе радиосвязи, ни даже допотопной телефонной проволоки. Мало того, что на передачу элементарного приказа тратится уйма времени, так еще и нет гарантии, что адъютант не будет убит и ничего не напутает…

Но пока две армии еще не сцепились в смертельной схватке – можно терпеть и такую связь…

– Как только я начну общую атаку, приказываю максимально усилить обстрел, – распорядился князь. – Используйте секретные ядра, не жалейте их.

И что-то добавил начальнику артиллерии на ухо.

Секретных ядер – по существу обыкновенных артиллерийских гранат самой примитивной конструкции – было всего штук двести, у Гаха в Унгане что-то не ладилось с их производством. Барини предпочел бы сберечь их на самый крайний случай, но где он, этот крайний? Не сейчас ли? Избиваемые ядрами имперские полки как стояли, так и стоят, только смыкают ряды…

Но если враг и теперь не смешается, размышлял Барини, придется штурмовать холмы… по-умному. Ни к чему повторять ошибку Фридриха при Кунерсдорфе, хотя уже ясно, что Глагр не повторит ошибку Жубера при Нови. Маршал останется на месте. Имперцев придется выбивать со всех позиций лобовыми атаками.

Хотя…

Есть еще последняя надежда.

Князь поманил пальцем генерала Кьяни.

– Пришло время вашим молодцам показать, на что они способны. Атакуйте центр противника. Конница поддержит вас.

– Ваша светлость… – нерешительно пробормотал обычно невозмутимый Кьяни.

– Что?

– Я не гарантирую результата. Противник силен, а мои люди… они будут недовольны.

– Они солдаты, – отрезал князь. – Разве они не получили жалованья? Неужели я ошибся в них и в вас, генерал? Вперед! Противник ослаблен и едва держится. Сбросьте его с холмов, захватите его обоз. Приведите мне на веревке императора. Удача сопутствует храбрым! Вперед!

За двумя полками ландскнехтов он двинул вперед всю армию, имитируя общую атаку, – и остановил полки, а затем и отвел их на прежние позиции. Лишь ландскнехты да еще один рейтарский полк атаковали центральный холм и через десять минут, сбитые с него, отступили в беспорядке. Барини желал бы, чтобы беспорядка было больше, но Кьяни был Кьяни, а ландскнехты и в этом мире недаром слыли профессионалами войны. Утраченный на время порядок был восстановлен, побежавшие было наемники отступили по всем правилам тактики – в строю, огрызаясь аркебузным огнем. А хоть бы они и улепетывали врассыпную, как зайцы, – имперская пехота, удержанная опытной рукой, не клюнула на приманку.

– Что ж, господа, – сказал Барини, стараясь казаться веселым, – я вижу, противник врос в землю, и нам придется корчевать его. Потрудимся же! Сигнал к общей атаке!

Начиналось то, чего он всеми силами старался избежать, для чего тянул время, тратил порох и жизни человеческие – первого побольше, вторых поменьше. Начиналось то, избежать чего он не смог.

– Солдаты-ы! – пронеслось по полю, многократно повторяясь и слабея в отдалении. – Слушай кома-анду-у!.. Аркебузы на пле-чо-о! Шаго-о-ом… арш!


* * *


– С нами святой Акама! – Этот радостный возглас из слабой груди престарелого маршала исторгло присутствие императора. Венценосная посредственность не торопилась покидать командный пункт. Император давно слез с лошади, сидел на складном стуле, изображая собой полководца, и делал вид, будто не замечает, что своим присутствием стесняет Глагра. – Ваше величество! Они начали. Наконец-то! Теперь проклятый еретик не имеет над нами преимущества!

– А раньше разве имел? – с деланым удивлением осведомился монарх, обведя взглядом свиту и чуточку задержавшись на архипастыре бамбрском.

– Простите меня, ваше величество, я говорю о преимуществе чисто военном…

Как бы в ответ на неловкое маршальское оправдание навесное ядро ударило в пехотный прямоугольник в лощине за холмами – через несколько мгновений в воздух полетели комья земли и клочья тел.

– Это еще что такое? – удивился маршал.

Это было одно из секретных ядер Барини, пущенных над головами наступающих унганцев. Лишь теперь, когда началась настоящая, а не ложная атака, начальник унганской артиллерии, предупрежденный Барини, пустил в дело разрывные гранаты. Жужжащие шары взрывались перед имперскими полками и в гуще их, некоторые рвались в воздухе, осыпая солдат осколками, часть не разорвалась вовсе. Глагр очень скоро понял: враг не располагает в изобилии этим новым смертоносным средством войны, его цель все та же – посеять панику.

Передовой полк габасских стрелков все же подался назад, и маршал приказал:

– Передайте габасцам: мне стыдно за них перед императором!

А через минуту, подозвав другого офицера, добавил тише:

– Подкрепить центр из резерва. Возьмите полк магассауских стрелков.

В это время Барини окончательно убедился в том, что сражение будет похоже на турнирный поединок двух баранов, бодающихся с разгона до тех пор, пока менее выносливое животное не задумается: «А тем ли я занимаюсь, чем следует?» Ну что ж, значит, так тому и быть… Имперцев больше, но разве армия Унгана не лучше? Плохи только марайцы, но от них только и требуется, что осыпать противника стрелами и быстро отступить, чуть только аркебузиры приблизятся на дистанцию действенного огня…

Князь прошелся взад-вперед, не замечая, как послушно следует за ним свита. Да, марайцев – побоку вместе с их герцогом Гухаром Пятым… Основную работу сделают унганские полки и ландскнехты. Сейчас неуклюжие квадраты имперской пехоты попадут под огонь несерьезных с виду – всего шесть шеренг, – но на деле смертоносных линий унганских стрелков…

Навстречу наступающим скорым шагом линиям летели арбалетные болты. То здесь, то там навесное ядро взрывало землю, не принося вреда. Вслед пехоте Барини двинул часть легких бомбард с приказом непременно установить орудия на вершинах холмов. Шагом – пока шагом! – двинулась вперед конница, готовясь навалиться на противника, прореженного первыми залпами…

– Фитиль взду-у-уй! Целься! Пли!

А спустя полчаса случилось то, чего Барини опасался, к чему был готов умом, но не сердцем: на смену прореженным, откатившимся назад полкам имперской пехоты явились свежие силы и ударили так, что смешавшиеся линии унганских стрелков и отряды пикейщиков покатились с центрального холма горохом. Справа и слева дело обстояло не лучше.

– Первая атака отбита, – наигранно-веселым громким голосом сказал Барини, чтобы всей свите было слышно. – Трубите отход, будем готовить вторую. Надеюсь, после нее старикашка Глагр побежит, теряя портки. Фьер Тригга! Ваше крыло по-прежнему атакует левый фланг противника. Фьер Крегор! Пустите полк легкой конницы по сухому руслу. Марайцев – на правый фланг! Не ослаблять натиска! Фьер Кьяни, переместите ваших молодцов направо во вторую линию. Атаки на центр и правый фланг врага – только отвлекающие. Ступайте! По сигналу начинаем.

– Господин… – не очень решительно произнес Хратт, и видно было, что он не знает, пойдут ли ему на пользу слова, что так и просятся на язык.

– Слушаю вас, генерал.

– Господин, простите меня, но я не понимаю вашего замысла. Всякий видит, что нам удобнее атаковать правым флангом, но это видит и Глагр…

– Надеюсь. Поэтому мы и будем атаковать именно правым флангом.

– Простите, ваша светлость… Я ничего не понимаю.

– А этого не требуется.

Слитный рев бомбард умолк – по приказу князя артиллеристы берегли последние заряды для решающего момента битвы. Вновь по всей линии зашевелились и двинулись вперед линии стрелков. Отряды пикейщиков с пиками длиной в три человеческих роста казались островками леса среди прямоугольников стриженого кустарника. Сейчас неприятель подстрижет их по-своему…

Падают, падают… Но уцелевшие движутся вперед, и сейчас начнется то, что имперские солдаты прозвали «унганской молотилкой», – залп за залпом с тридцати-сорока шагов. Залп каждые восемь секунд, убийственное преимущество линейной тактики… Ага, началось!

Пороховой дым теперь стелился у подножия холмов, а на правом фланге медленно, но неуклонно загибался в сторону неприятеля. «Унганская молотилка» работала, перемалывая имперскую пехоту. А где же конница Глагра? Только она может остановить движение аркебузиров и сама будет остановлена пикейщиками и конницей Крегора. Ну же! Где она?

Натиск тяжелой имперской конницы был страшен. Оставив на пиках множество бьющихся в агонии людей и лошадей, латники опрокинули аркебузиров, разметали легкоконный полк, растоптали марайских стрелков и схлестнулись в рубке с унганскими «железнобокими».

– Передайте Крегору: не оступать! – дергая толстой щекой, прорычал Барини. – Стрелкам – зайти справа. Фьер Тригга, почему ваши солдаты еще на на холме?

– Но…

– Атакуйте! Непрерывно атакуйте! Не давать противнику передышки, ежовый мех! Унган и Гама!

На третьем часу беспрерывных атак правый из трех холмов был взят, и втащенные на вершину легкие бомбарды начали губительный обстрел резервных имперских полков, еще не введенных в сражение. Святой Гама, как же их было много! Вся лощина за холмами шевелилась в пороховом дыму, а правее в распадке исступленно убивали друг друга имперские и унганские солдаты, и конница давно перемешалась с пехотой. Свалка напоминала гигантскую пробку – в какую сторону ее выдавит?

Выдавило наружу. Еще через четверть часа имперские пехотные четырехугольники сбросили унганцев с холма.

– Ваша светлость… Они бегут… Десять бомбард потеряно…

Прискакал Крегор – без шлема, на нагруднике следы ударов, глаза безумные, сам в крови и конь в крови.

– Господин! Мы не можем опрокинуть фланг неприятеля…

Горькое признание в устах храброго солдата. Оно чего-нибудь да стоит.

Казалось, Барини не расслышал его. Он повернулся к Хратту, что стоял позади него мрачнее тучи.

– Сейчас мы повторим атаку левого фланга неприятеля. Одновременно ваше крыло атакует правый фланг. Берите ландскнехтов и всех, кто остался, идите вперед и ничего не бойтесь – Глагр перебросил все резервы налево. Вперед, генерал! А вы, Крегор, собирайте и стройте ваших орлов…

Помедлив, он обернулся к немногим свитским, которым не нашлось дела, и засмеялся:

– Так-то, фьеры. А вы, наверное, думали, что ваш князь проиграет сражение какому-то Глагру?

Сейчас он творил еще одну легенду. Ее непомерно приукрасят и пустят гулять повсюду – от Холодного хребта до южных границ съеживающейся Империи, где теплый, но неласковый океан свирепо гложет скалы. Легенда – оружие победителя, летящее впереди него.

Помедлил еще, откашлялся, чтобы не пустить ненароком петуха, и зычно крикнул:

– Мой штандарт!

Грузный, но сильный, весь клубок необузданной энергии, князь не сел – забросил себя в седло. Любимый мерин качнулся под ним, заплясал, получил перчаткой по ушам, ощутил укол шпор и понял, что дело нешуточное. Сопровождаемый лишь оруженосцем Дарутом да знаменосцем, князь проскакал перед подобием строя всадников. Отмахнувшись от Крегора, вздернул мерина на дыбы, прокричал:

– Храбрецы! Орлы! Дети мои! Сегодня вы добудете мне победу!

«Вот убьют дурака, и поделом», – мелькнула мысль и тут же погасла и не возвращалась более. Он должен был сделать то, что делал, – заставить кавалеристов еще раз повторить атаку и непременно теперь, когда к оглушенным людям еще не вернулась способность думать, когда они, как дети или женщины, управляются чувствами, а не разумом. Подчини себе эту стихию – и пробивай ею любые стены.

– Перед вами всего лишь имперцы! – кричал Барини. – Вы много раз били их, побьете и теперь! Доломайте же им хребет, это нетрудно! Ваш князь сам поведет вас!

Лишь ближайшие «железнобокие» слышали его голос – для остальных он тонул в грохоте и треске боя. Но кто бы мог усомниться в значении неслышных слов?

Громадный княжеский палаш, блестя золотом витой гарды, со свистом покинул ножны.

– Палаши вон! В атаку! Унган и Гама!..

Он и знать не знал, что спустя полчаса маршал Глагр, постаревший и почерневший, но не утративший почтительности, а главное, изощренным чутьем ощутивший наступление переломного момента битвы, обратится к коронованному юнцу с оттопыренной губой:

– Вам лучше уехать как можно скорее, ваше величество…


Глава 6


Гаснет день. Битва выиграна, хотя не раз казалось, что победа недостижима, а поражение – вот оно. Осторожный Глагр все-таки сохранил кое-что в запасе и сумел подкрепить свой правый фланг, но тщетно. Медленно сжимаемая справа и слева имперская армия еще готова была распрямиться пружиной, перемолов врага на левом фланге и отбросив на правом, и тяжелая имперская кавалерия в отчаянном порыве прорвалась сквозь частокол пик в центре, вынудив Барини спешно затыкать дыру последними оставшимися в запасе эскадронами «железнобоких», и резервные бомбарды Глагра осыпали унганских стрелков картечью… И вдруг имперцы дрогнули – так ломается сгибаемая ветка, только у людей это называется психологическим переломом. Сначала один солдат, затем один полк и, наконец, вся армия показала спину, помышляя лишь о бегстве. Маршал прекрасно сознавал тщетность своих усилий наладить планомерное отступление. Бегущий солдат уже не солдат, он заяц, дичь. Ату его! Лощина за тремя холмами стала бойней, а в горле долины, прорезавшей Желтые горы, началась отчаянная давка. Где-то там, увлеченный людским потоком, крутился на лошади престарелый маршал, лупил беглецов, ножнами, кричал… А кончилось как всегда – рубкой бегущих.

Решительная победа Унгана. Но цена, цена…

Стоны множества раненых сливаются в тихий вой, и кажется, что сами холмы поют жалобную песню. Малыми группами и поодиночке шныряют мародеры, обыскивая мертвецов. Никто не препятствует им – закон войны есть закон войны, и не унганскому князю устанавливать здесь свои непонятные законы. Зато его военная медицина – лучшая на этой планете, недаром еще во время прошлой войны он распорядился открыть в Марбакау хирургическую школу. Во всяком случае, его хирурги моют руки и кипятят инструменты перед операцией, а если есть спиртное, то поят пациента допьяна. Удивительно, но они спасают чуть ли не половину раненых! А вон и дымки костров под большими котлами – греется вода. Ополченцы несут раненых, кое-кто ковыляет сам. В ближайшие сутки хирургам не придется ни есть, ни спать.

Легкоконный полк, отряженный преследовать бегущего противника, еще не вернулся – и не вернется, пока не достигнет южных отрогов Желтых гор, поршнем вытеснив из долины все, что осталось от имперских войск. Завтра армии придется идти по трупам. Часть имперских солдат рассеялась по ущельям, они не опасны, и нет нужды вылавливать беглецов. Вперед за Глагром! Добить! Армия выползет из ущелья на равнины Бамбра, как выползает из трещины в скале готовая к броску змея. Но – завтра. Усталость берет свое, и нет такой силы, которая заставила бы солдат двигаться. Завтра, завтра… На сегодня с них хватит.

Светлячками загораются первые костры – скупые костры. Здесь нет топлива, а запас почти иссяк. Мало воды, и она плоха. Надо скорее идти на юг, не то кровавый понос превратит армию в сплошной лазарет…

Докладывают о потерях. Что ж, могло быть хуже. Но трети армии нет, и это не считая легкораненых. Барини внешне бесстрастен. Сменив окровавленные доспехи и мокрый насквозь камзол, князь вновь блестящ и величествен. Он вновь победил самого Глагра. Кто в силах противиться ему?

Несут убитого лейтенанта Думбу. Арбалетный болт, пробив нагрудник, уложил беднягу наповал. У Барини пропасть младших командиров лучших качеств, чем Думба, но этот – из старых соратников. Он единственный, кто осмелился пустить стрелу в огненную дьяволову колесницу, и об этом знает вся армия. Досадная потеря. Поэтому князь подходит к носилкам, смотрит в лицо убитого героя и укрывает его тело своим плащом. Криков «да здравствует его светлость!» он будто бы не слышит – не раскланиваться же ему в ответ, как балаганному лицедею перед публикой.

Ведут пленников. Их много, хотя и меньше, чем хотелось бы. Дворян и богатеев отпустят за выкуп, половина которого пойдет в казну. Ландскнехтам предложат перейти на службу победоносному унганскому князю – пока еще князю, а скоро, видимо, императору. Князь щепетилен – не хочет короноваться, пока противник не повержен окончательно. Судьба пленных ополченцев менее завидна – впрочем, горожане могут рассчитывать на снисхождение, если поведут себя разумно. Возможно, князь сочтет уместным проявить великодушие в расчете на то, что оно когда-нибудь окупится. Совсем незавидна участь пленных священников – гнить им в тюремных подвалах.

Несут отбитые у неприятеля знамена. Их так много, что может показаться, будто одержана не просто значительная, но и окончательная победа.

Если бы так!

– Бог попустил вашей светлости разбить нас, – говорит один из знатных пленников. Его бархатный камзол столь изорван и запачкан, что не привлек внимания мародеров, голова перевязана грязной тряпкой, но гордость никуда не делась.

Слова пленника, пожалуй, переходят границу дерзости. Но ему везет – Барини, по-видимому, настроен благодушно.

– Бог всегда на стороне разума, – отвечает великолепный унганский князь, вызывая одобрительные шепотки свиты, и никто не знает, как внутренне потешается он над собой, жалким плагиатором. Позаимствовав вооружение и тактику у испанцев, англичан, шведов и так далее, сейчас он заимствует афоризм великого короля-еретика. Но Генрих Наваррский не в претензии – он не из этой вселенной и вдобавок давно умер. А здесь таких слов еще не слышали.

Жаль, пока еще нет повода сказать «пришел, увидел, победил». Победа у Желтых гор досталась недешево. Но сколько битв еще впереди! Хребет Империи треснул, но еще не переломлен, придется его доламывать. И тогда случай присвоить фразу Цезаря уж точно представится!


* * *


– Где твой флаер?

– В одном женском монастыре в трех днях пути отсюда. – Отто самодовольно ухмыльнулся.

– С ума сошел?

– Ничуть. Знал бы ты, какая это кошмарная вещь – продолжительное воздержание. Святые сестры долго не хотели меня отпускать.

– Тебя? Дьявола?

– Дьявол притягателен вдвойне. Аббатиса согласилась отпустить меня лишь ненадолго и только потому, что я обещал сделать ее верховной ведьмой.

– Оно и видно – похудел и почернел, – пробурчал Барини. – Горишь на работе. Многостаночник.

– И не говори. А ты, я вижу, тоже занят, на вызовы не отвечаешь…

В последние дни Барини не общался ни с дьяволом, ни с пророком. Визор так и покоился на дне походного сундучка с секретным замком, обложенный для звукоизоляции пуховыми подушками. Князю было некогда – он гнал по равнинам Бамбра остатки имперской армии, стараясь не дать ей ни часа передышки, и сутки были ему коротки. Вдобавок из Ар-Магора примчалась изнывающая от любовной тоски Лави, и свободное время князя превратилось в величину отрицательную. В общем-то, дела шли неплохо, и без Отто можно было обойтись какое-то время.

И вот он явился сам нежданно-негаданно. Свалился как снег на голову.

В большом походном шатре князь спал – теперь вместе с Лави, не шибко довольной всегдашней усталостью повелителя. Малый шатер служил для секретных совещаний, докладов шпионов, что внезапно являлись из ниоткуда под видом крестьян, бродячих лекарей, ландскнехтов, торговцев или нищих, а также для всяких тайных дел. Там же в походных сундуках хранилась казна, опечатанные шкатулки таили в себе важные документы, и охранялся малый шатер едва ли не лучше, чем большой. Войти в него имели право лишь доверенный секретарь и оруженосец Дарут, для всякого иного приблизиться к малому шатру ближе чем на десять шагов означало рискнуть головой. Запретный круг обозначался флажками и охранялся часовыми из числа старых и нелюбопытных служак. Кем был для них Отто? Наверное, одним из шпионов князя или гонцом из Унгана, впрочем, не их ума дело. Вход внутрь круга без серьезнейшей причины (а серьезная она или нет – будет решать князь) был запрещен и часовым, следовательно, они не могли подслушать.

И все-таки Барини говорил вполголоса.

– Конечно, я занят – преследованием. За Бамбром Киамбар, а там уже Горячий мыс и море. Через два месяца имперская армия пойдет на корм рыбам – за исключением сдавшихся в плен, естественно.

– А что ты с ними делаешь, со сдавшимися? – неожиданно заинтересовался Отто.

– По-всякому бывает. – Барини пожал плечами. – Обычно предлагаю послужить мне.

– И соглашаются?

– За гарантированное жалованье-то? Конечно. Я берегу их на первых порах, в огонь не сую и разрешаю веровать во что им хочется, так они через месяц-другой мои с потрохами.

– И вместе со всеми кричат «Унган и Гама»?

– Воюют, и это главное. А что они кричат, мне неинтересно.

– Гм. А что ты делаешь с теми пленными, кто не желает служить тебе?

– Чаще всего отпускаю, разоружив. Особенно ополченцев – они потом разносят весть о Барини Милосердном. А вообще… – Он начал сердиться. – Я же говорил: по-всякому бывает.

– Самых злостных казнишь?

– Не без этого… К чему эти вопросы? Тебе не хватает каторжников?

– Точно, – осклабился дьявол. – Не мешало бы добавить. Я тут, понимаешь, собрался открыть новый прииск, люди нужны.

– Значит, договоримся. А мне золото нужно. Сейчас.

Отто присвистнул.

– И много?

– Давай все, что есть.

– То есть килограммов десять?

– Не понял. – Барини поднял бровь.

– Столько есть в наличии, разве я тебе не говорил? – разъяснил Отто. – Старый прииск иссяк, на новом добыча еще не начата. Придется подождать.

Так… Скверный сюрприз.

– Месторождение хоть стоящее?

– Даже очень. Не россыпи – жила. Золото в кварце.

– Людей дам, а ждать долго не могу. Тебя для чего дьяволом поставили – имперцам вредить или мне? Ты чем занят? Чем ты занят, я спрашиваю? Добываешь мне золото или мнешь баб по монастырям?

– Между прочим, добывать золото менее утомительно, – невесело хмыкнул Отто.

– А по-моему, ты развлекаешься. Три дня скакал сюда, бросил флаер в монастыре… что еще с ним будет?

– Ничего не будет, святые сестры охранят его лучше любой стражи…

– А потом их за это скопом осудят и сожгут. Молодец!..

– Ничего не сожгут. Не успеют разнюхать, если ты и дальше будешь так продвигаться. Между прочим, я бы вина выпил. Ах, какое вино было в монастырском подвале!..

– Потерпишь. Ты зачем сюда приехал – вино пить?

– Посмотреть, – сказал Отто. – Одно дело беседы по визору, и другое – увидеть все своими глазами. Ты уж не обижайся.

– Ну и как, увидел?

– Более или менее. У тебя неплохая армия.

– Она была лучше до битвы у Желтых гор, – признал Барини.

– Но и такой, какова она сейчас, по-видимому, хватит, чтобы сбросить Глагра в море? – спросил Отто.

– По-видимому.

«Куда он клонит? – с неясной тревогой подумал Барини. – Хитрит, заходит издалека, лицедействует… как будто не одно дело делаем. Двое землян, двое коллег по кровавой, грязной и неблагодарной работе, двое единомышленников, решившихся на страшное ради великих идеалов… чего хитрить? Нет, и тут не удается обойтись без осторожного прощупывания друг друга, как будто нет уже доверия…»

И дьявол, словно услышав его мысли, рубанул прямо:

– Маршал Губугун идет на Ар-Магор. Он ученик Глагра, и с ним сорок тысяч.

– Сорок тысяч сброда, – презрительно фыркнул Барини. – Набрали ополченцев с бору по сосенке, добавили с десяток баронских дружин, наловили бродяг по дорогам, наняли кочевников и туда же – армия! Если Губугун и впрямь ученик Глагра, то он не двинется с места до тех пор, пока его толпа не станет хоть отдаленно напоминать войско!

Отто невесело рассмеялся.

– Это у тебя от твоих шпионов такие сведения? – спросил он. – Уволь лодырей без выходного пособия. Противник тоже умеет распускать ложные слухи. Кочевники еще не соединились с имперцами, а когда соединятся, вместе их станет шестьдесят тысяч. Губугун идет на Ар-Магор, идет без спешки и все же недели через две, максимум через три будет под стенами. И я не советую тебе обольщаться насчет низкой боеспособности его армии…

– Откуда сведения? – нахмурился Барини. – Сам видел?

– Сам.

– Каким образом?

– Нанялся солдатом. Дезертировать оказалось непросто, уверяю тебя. У Губугуна не забалуешь, куда там Глагру…

Барини запустил пальцы в бороду, поскреб подбородок. Отто, конечно, не врал и, похоже, не заблуждался: маршал Губугун действительно шел на Ар-Магор. Две или три недели… Мало. Очень мало.

– Ну и что ты предлагаешь? – спросил он.

– Я? – Отто ткнул себе в грудь большим пальцем. – Ты у нас полководец, тебе и решать. Я бы на твоем месте бросил гоняться за Глагром.

– Драка однорукого с обоеруким, – сказал Барини. – Если я поверну армию на Ар-Магор, то Глагр получит передышку и усилится. А он таков, что колотить его можно, но очень уж накладно. Если я продолжу преследовать Глагра, то рано или поздно покончу с его армией, но за это время могу потерять Ар-Магор. Хуже того, сам Унган окажется без серьезной защиты… Верно рассуждаю?

– Тебе виднее.

– Это и дураку видно, расклад проще некуда… – Барини вскочил, отчего колыхнулись стенки шатра. – Решено: сначала я добью Глагра и закреплю за собой Бамбр и Киамбар, а потом уж займусь Губугуном. Прыгать зайцем туда-сюда – заранее проиграть. Гарнизон Ар-Магора придется усилить и обеспечить припасами… черт, опять деньги нужны! Золота мне давай, золота! Сколько его у тебя – десять килограммов? Давай десять килограммов. Да еще Мориса попрошу…

– У Гамы проблема с горцами, – со вздохом объявил Отто. – Платины не будет.

– Что такое?

– Проблема, говорю. Что-то кому-то не так сказал или принял какого-то царька на лужайке, а не в пещере… Сам знаешь, какие они – горцы. Народ обидчивый, мстительный. Придется заново налаживать отношения.

– А, черт… Но все равно – сначала Глагр. Если доберусь до императора, то тем лучше. Ар-Магор держался против меня – меня! – без малого три месяца. – Барини рубанул рукой воздух. – Неужели он не выстоит полгода против какого-то Губугуна? А мне, чтобы разделаться с Глагром, понадобится куда меньше времени… Далее! Кочевники! У меня тоже есть люди за Пестрой пустыней. У верховного хана непокорный сын, надо его поддержать, пусть дикари режут друг друга. Уж такое-то дело можно им доверить, а? Но опять-таки – золото…

– Будет золото, – пообещал Отто. – Но не сразу. Занимай у банкиров, обкладывай города контрибуциями… в общем, продержись. Слушай, приказал бы ты все-таки принести вина или хотя бы воды старому другу, дьяволы тоже иногда пить хотят…

– Ладно уж. – Барини встал, высунулся из шатра, отдал приказ. Слуга, дежуривший за запретным кругом, метнулся в большой шатер, принес кувшин и два кубка. Дождавшись кивка, одобряющего проворство, – расцвел. Барини налил гостю полный кубок.

– И ты выпей, – сказал Отто.

– Меня жажда не мучит.

– Неужели не составишь компанию старому другу?

Пожав плечами, Барини налил себе чуть-чуть. Чокнулись, выпили.

– Неплохое вино, – похвалил дьявол.

– Бывает и получше, – возразил князь. – Это местное, бамбрское.

– Хорошо живешь. Антоний, если верить Шекспиру, в походах иной раз «пил конскую мочу и муть болот, которой бы побрезговали звери».

– Ну, мы монархи просвещенные, мочу не пьем…

– Ты и вино не пьешь, – сказал Отто. – Налей-ка себе. Тут у меня к тебе такой разговор, что трезвым плохо быть. Давай-ка я сам тебе налью… Вот так. Прозит!

– Ну? – спросил Барини, осушив кубок.

Отто помялся.

– Может, еще выпьешь?

– Нет, – отрезал Барини. – Что ты хотел мне сказать? Выкладывай.

Отто качнул головой – не хочется, мол, а надо.

– Видишь ли, какое дело. Твоя Лави… она…

– Шпионка? – с усмешкой спросил Барини.

– Да.

– И ты думал, что я этого не знаю?

Часовые у флажков навострили уши – из малого шатра неожиданно донесся веселый смех повелителя.


* * *


Армия шла на юг, выбрасывая вправо и влево кавалерийские отряды, иногда тратя время на осаду городов и оставляя в тылу замки, с которыми не стоило возиться. Глагр ускользал. Ходили слухи, что престарелый маршал вот-вот будет смещен и предстанет перед имперским судом, и в эти слухи хотелось верить. Поговаривали, будто императорский двор намеревается перебраться из Киамбара в Лельм, пока еще свободны дороги на восток, и верить в это не хотелось. Но разве можно было надеяться на то, что противник сдастся, пока у него остаются шансы на продолжение борьбы?

Качаясь в седле, Барини думал о Лави. Шпионка? Ну конечно. Он понял это еще во время зимнего сидения в Ар-Магоре. С самого начала он не сбрасывал со счетов такую возможность. Явившийся с докладом начальник тайной стражи потел от страха, ожидая вспышки княжьего гнева, и все-таки осмелился произнести слово «шпионка», заранее простившись с должностью, а может, и с жизнью. Честный дуралей. Да разве князь лишен мозгов? Разве его эмоции возьмут верх над рассудком? Не тот возраст.

Был момент, когда он чуть было не поверил в искренность ее чувств; был – и прошел. Хотя можно ли разобрать, где у таких женщин искренность, а где притворство? Они сами этого не знают. Для авантюристки игра – вторая натура. К тому же игра обещала быть прибыльной при любом исходе противоборства Барини с Империей.

В первом же захваченном городе князь назвал фаворитке имена ее связных, добытые через начальника тайной стражи, и осведомился: допросить ли их с пристрастием или сразу повесить? Затем показал ей пыточные подвалы. Лави стало дурно. Однако, придя в себя после обморока, она повела себя на удивление разумно. Догадываясь, что ее господину известно немногое, она покаялась во всем. Выходило, правда, так, что вначале она согласилась втереться к князю в доверие ради денег и обещанного титула с поместьем в Магоре, но потом… о, потом она полюбила искренне и сильно, ее жизнь превратилась в кошмар из-за того, что ей приходилось шпионить за любимым человеком, но ее последние донесения неточны и полны выдумок, пусть господин проверит…

Она рыдала и валялась в ногах, клянясь, что любит его всего, от облупившегося на солнце конопатого носа до пяток. Если бы она угрожала убить себя, Барини не поверил бы, а так… Очень возможно, что во всем этом извержении слов и слез было сколько-то правды. Авантюристка, распутница, но ведь не убийца. Имела бы задание убить – уже убила бы. По правде говоря, он был слишком беспечен – хорошая цель для туземной Юдифи…

Теперь с Лави стало окончательно все понятно. Незадолго до того, как Барини обложил Ар-Магор, к Лави инкогнито явилось некое влиятельное лицо с деловым предложением: остаться в городе и потом, когда Барини захватит его…

Ну разве могла она предположить, что тот, чьей шлюхой она согласилась стать, сделается для нее всем?

Слушая исповедь Лави с серьезной миной, Барини хмыкал про себя. Само собой, поначалу Лави лишь имитировала чувство к немолодому и грузному унганскому князю. Иначе и быть не могло. Не одолей он Глагра, не возьми Ар-Магор, не наноси Империи удар за ударом – он остался бы для нее лишь заданием, причем не самым приятным. Но он в сиянии славы шел к абсолютному могуществу, тряся Империю, как гнилой забор, он был Барини Смелый, Барини Несокрушимый, Барини Победитель. В такого можно было и влюбиться, тем более что это было выгодно. С ним можно было достичь большего. Женская любовь подчас неотделима от меркантильных соображений – так розы особенно пышно расцветают на навозе. И ничего тут не поделаешь – чистая биология.

Любить ее, как единственную и неповторимую, было невозможно. Но она могла дать дельный совет. И она никогда не просила мест для своих родственников и друзей. Не преуспев в роли шпионки, она набивалась в верные подруги.

Он заставил Лави мучиться ожиданием неведомой участи. Потом простил. Сообща обсудили текст ее следующего донесения. Барини получил надежный канал дезинформации. Лави становилась двойным агентом – быть может, первым двойным агентом в этом пока еще недостаточно изощренном мире. И эта роль устраивала ее как нельзя лучше. Это была настоящая жизнь, а не скучное прозябание, и от перспектив захватывало дух.

Дух порой захватывало и у Барини – особенно когда нагая Лави скакала по ночам на своем повелителе, разметав вороную гриву, страстная, ненасытная и благодарная. И охрана, слыша по ночам доносящиеся из шатра хрипы и стоны, понимающе ухмылялась.

Днем он нередко дремал в седле – и мгновенно пробуждался, чтобы выслушать донесение подскакавшего офицера, отдавал распоряжения и задремывал снова. Все шло как надо: его армия наступала, противник отступал. Губугун медленно подвигался к Ар-Магору, тесня унганские и марайские заслоны, вместо того чтобы окружить и уничтожить их. На северо-западе Юдон и Магассау ограничивались защитой своих рубежей. Получив на марше известие о внезапной смерти первосвященника во время прогулки в тюремном дворе, князь грубо выругался, швырнул письмо оземь, но скоро успокоился, улыбнулся и через минуту уже шутил со свитой. А мысль работала: кто станет новым первосвященником вместо глупого старикашки? Наверное, временно замещающий его архипастырь бамбрский. Что известно об этом попе? Кремень и не дурак. На его ошибках не выедешь. Похоже, борьба продлится дольше, чем предполагалось, и крови прольется еще предостаточно…

Да, но какой фантазер может надеяться съесть яйцо, не разбив скорлупы?

Однажды явился Буссор. Проделав долгий путь с пороховым обозом, корабел выглядел заморенным, но глаза фанатика, свято убежденного в своей правоте, по-прежнему излучали неистовую решимость. Море! Море! Когда же господин даст разрешение отплыть? Еще можно успеть пройти амайские теснины, если, разгрузив судно, перетащить товары по берегу. Вошедшие в долю купцы не хотят больше ждать. Разрешения, господин! И хорошо бы охранную грамоту…

Прервать его можно было, только хватив чем-нибудь по голове. Буссор говорил и говорил. Он захлебывался словами. Если обогнуть по морю Туманные горы, откроются новые земли, сказочно богатые земли!.. Далее следовали байки о золотых самородках, валяющихся там прямо под ногами, и об огромных алмазах, служащих местным обитателям вместо жерновов. И наконец, надо же нести свет учения Гамы и за горы!

Барини прекрасно знал, что единственными человекообразными обитателями материка, лежащего за непроходимой горной цепью, были каторжники, в глаза не видившие алмазов, но по этому пункту не перечил. Играть на алчности правителей – целое ремесло для таких, как Буссор. Этот хоть не жулик. Но океанский корабль в этом мире… Его еще тысячу лет не должно быть!

– Сколько мне помнится, вы намеревались зайти в Хонсу или Чипату, – возразил князь, дослушав с похвальным терпением. – Но королевство Магассау еще не сокрушено, и вас там ждет арест и как минимум заточение. Нет, я не разбрасываюсь верными мне людьми так легко!

– Я все обдумал! – воскликнул Буссор. – К дьяволу Магассау! Мы пройдем мимо и поищем бухту в Киамбаре, прежде чем обогнуть Горячий мыс. Ведь Киамбар уже почти ваш, господин!

– И вас потопит не первый, так второй или третий шторм, – сказал Барини. – Отпустить вас означает обречь на верную гибель. Но вот что… Почему бы вам не спуститься вниз по Лейсу до самого устья? К тому времени устье будет моим.

– Но ваша светлость… – застонал Буссор. – Где Халь и Амай, а где Лейс… Мы перетащили посуху барки, но мы не сможем перетащить корабль…

– Правда? – как можно наивнее спросил Барини. – Ну тогда стройте другой, только не в Ар-Магоре, там скоро будет жарковато. И вам не придется огибать материк. Дерзайте, фьер Буссор, и будьте уверены в моем расположении…

Отделавшись от корабела, он обрадовался. Пусть строит на верфи в Дагоре новую посудину – если найдет компаньонов на такое дело. Пусть живет. В дни, когда смерть с необычайной легкостью косит людей направо и налево, сохранить, пусть на время, жизнь одному человеку – мелочь, но приятная.


* * *


Император… Молокосос, выродок, дрянь!

Сейчас Глагр был готов произнести эти слова вслух – и плевать, что услышат и донесут. Он уже ничего не боялся, за исключением костра, но был уверен, что до такой крайности не дойдет. А смерть на плахе не страшна.

Глагра взяли под арест спустя неделю после злосчастной битвы у Желтых гор – как раз тогда, когда он, не останавливаясь перед крутыми мерами, сумел собрать беглецов в сводные полки и вновь обрел пусть небольшое, зато боеспособное войско. Естественно, о новом генеральном сражении нечего было и думать, и маршал изложил на военном совете новый план ведения кампании.

Его насторожило, что никто из высшей знати не обрушился на него с упреками, и еще до окончания совета он понял, к чему надо готовиться.

Глагра арестовали на выходе из походного шатра императора по приказу оставшейся в шатре коронованной посредственности с оттопыренной губой. А думалось когда-то: приличный монарх, не то что его предшественники… Выродок и потомок выродков!

Когда его доставили в Урах – столицу Киамбарского герцогства – и поместили в одном из покоев замка, приставив к дверям охрану, – Глагр засмеялся. Почему бы не оттяпать ему голову сразу? И дело с концом. Нет, затеяли суд… Очень вовремя! Не пройдет и нескольких дней, как унганские ядра начнут крошить крепостные стены Ураха. Нашли время разыгрывать комедию с правосудием!

А впрочем, не бросили в подземелье – и на том спасибо. Сомнительно, чтобы из уважения к прошлым заслугам. Вероятно, хотели, чтобы маршал выглядел пристойно на эшафоте, не вызывая жалости толпы чересчур плачевным видом. Ха! Да толпе наплевать!

На допросы его не водили. Пищу приносили сносную. Не возбраняли открывать стрельчатое окно и любоваться с высоты ста локтей величавыми изгибами Лейса. Иногда охрана отвечала на вопросы, и Глагр знал, что Барини приближается, а императорский двор готовится покинуть Урах. Еще он знал состав суда и дату: послезавтра.

Ему было легко, как никогда. Будучи главнокомандующим, он часто испытывал страх перед верховной властью, хотя много раз возражал ей, отстаивая свою точку зрения и свои методы ведения войны. Казался несгибаемым – и боялся, тщательно маскируя свой страх. Втайне кляня себя, придумывал объяснения: он-де страшится потерять жизнь только потому, что она необходима Империи, а Империя – это не только то, за что иногда нужно без колебаний пойти на смерть, но и то, ради чего немногим талантливым людям полезно поберечь себя… И понимал, что это жалкий самообман.

И вдруг, потеряв власть, влияние и репутацию непобедимого полководца, Глагр с удивлением ощутил полное отсутствие страха. Оказывается, он был прав, а самообман не был самообманом. Тем лучше. Гораздо приятнее взирать напоследок на происходящее с иронией, а не животным страхом.

Но что они делают, эти олухи, что делают!.. Глагр знал: князь габасский, получив командование, пытается отвести остатки армии в Кишум и далее в Лельм. Тестюшка императора не лучше дядюшки. Ничего, кроме окончательной катастрофы, из этого плана не выйдет: Барини не для того прижимает имперскую армию к морю, чтобы дать ей ускользнуть. Переправа через Лейс в низовьях займет не один день – неужели Барини будет стоять на месте и ждать, когда птичка упорхнет?

И неужели ни один из этих титулованных ничтожеств не видит единственного шанса спасти Империю?

Глагр знал, как поступил бы он на месте главнокомандующего. Пока еще есть время – свез бы все конфискованное именем императора продовольствие в четыре-пять наиболее мощных крепостей. Выгнал бы за стены дармоедов – пусть Барини решает, кормить их или дать подохнуть с голоду. Усилил бы гарнизоны – остатков армии только на это и хватит. И держал бы оборону, сколько смог. А императора убедил бы уехать в Лельм, пока не поздно.

Обороняющийся не победит, это верно, но победа будет одержана не здесь. Лавры достанутся маршалу Губугуну – именно потому, что главные силы Барини завязнут под стенами крепостей Киамбара. Пусть сокрушает одну цитадель за другой, пусть даже сокрушит все – не важно это! Важно, что он потеряет время и при всем своем упрямстве поймет: пора отводить армию на север, пока еще не поздно. Завоеванное им с легкостью будет возвращено в лоно Империи, а дальше… Дальше будет ясно. Вероятно, борьба затянется, но понятно и глупцу, что нависшая над Империей смертельная опасность отступит.

Глупцу понятно, а главнокомандующему, выходит, не понятно?

А ведь так и выходит…

Дурачье!

Барини передушит их всех по очереди. А если всем силам Империи удастся объединиться, то и того хуже: чертов унганец тоже соберет все свои силы в кулак и разгромит объединенную армию в одной грандиозной битве. Есть только один способ взять над ним верх: непрерывно клевать унганца в разных местах, вынуждать его метаться туда-сюда, вести войну на истощение…

Болтают, правда, что Барини владеет колдовской магией, но это, надо полагать, вздор и враки. У страха глаза велики. Почему бы уж заодно не объявить Барини самим дьяволом?

Ага. И вывести против него армию попов. Унганские аркебузиры лопнут со смеху!

Спал маршал чутко. Старость мало-помалу гасит разум, и она же мешает человеку как следует забыться. К тому же было холодно даже под шерстяным одеялом. Маршал предчувствовал жестокий приступ подагры. Кусали клопы. За низкой тяжелой дверью слышались размеренные шаги стражника – десять шагов в одну сторону, десять в другую. Затем шаги стихли – надо полагать, караульный уснул на посту, привалившись спиною к стене и опершись на алебарду. Все равно. Бежать бессмысленно, да и бесчестно. Пусть все идет своим чередом.

Откуда этот звук? Жук, что ли, жужжит за окном? Нет, жуки так не жужжат, тут какое-то негромкое ровное гудение. Что бы это могло быть?

Маршал очнулся от дремы. Он сам не мог бы сказать: спал только что или не спал? Понимал только, что сейчас не спит.

Негромкий гул за окном не стихал. И вдруг… окно со скрипом отворилось. Свет масляной плошки не позволил бы ошибиться: в узкий оконный проем протискивалась гибкая фигура. Протиснулась – мягко спрыгнула на пол, отбросила причудливую тень на облезлый гобелен.

– Только не зовите охрану, – произнесла негромко, с незнакомым акцентом.

– Как вы попали сюда? – спросил Глагр.

Фигура приложила палец к губам.

– Тише, тише… Через окно попал, как же еще…

Глагр откинул одеяло. Сел. Ощутил босыми ступнями холод каменного пола. Щипать себя не стал – баловство это. Визитер не был похож на призрака, но одет был странно – словно облит серебристой тканью. Сам – гибкий, смуглый, остролицый, с горбатым носом. Кто таков? Наемный акробат, не побоявшийся взобраться по каменной кладке?

Но кто бы его нанял? Кому придет в голову вступать в сношения с опальным маршалом, коего послезавтра объявят государственным преступником и приговорят к плахе?

– Кто вы? – спросил Глагр.

Незваный гость усмехнулся.

– Меня считают дьяволом. Не вижу причин представляться иначе.

– Тогда сгинь. – Маршал скрестил пальцы, отгоняя этим жестом нечистого. Тот, однако, не сгинул. Напротив – пододвинул с заметным усилием тяжелый стул и развалился на нем, как так и надо.

– Странный вы человек, маршал, – по-прежнему вполголоса произнес он. – Даже накануне смерти вы боитесь неизвестного, хотя, казалось бы, чего теперь бояться?

– Любой бы на моем месте… – неуверенно начал Глагр, но визитер прервал его:

– Вы – не любой. Поэтому ваша реакция на мое появление меня удивляет. А ведь у меня к вам есть разговор.

– Как я понимаю, торг по поводу моей души?

– Фу! На что мне ваша душа? Если угодно, считайте меня не дьяволом, а вашим ангелом-хранителем, хотя я ни то, ни другое…

– Кто вы?

Незнакомец тяжко вздохнул.

– Всего только человек. Представьте себе, что далеко-далеко отсюда, вне границ Империи живет некое человеческое племя…

– За Туманными горами, что ли?

– Дальше, гораздо дальше. А впрочем, вам это знать ни к чему. Ближе к делу…

– Кто вы? – сердито повторил Глагр. – И что это за дрянь гудит за окном?

– Ни то, ни другое не имеет значения. Важно, что я хочу вам помочь. И я просил вас говорить тише… На какой день назначен суд?

– На послезавтра. – Глагр бросил взгляд на непроглядную темень за стрельчатым окном. – В сущности, уже на завтра.

– Еще есть время. Вам известен состав суда?

– Трое. – Глагр назвал имена и должности.

– Почти демократично – ни одного титулованного, – не то одобрил, не то подпустил тонкую шпильку незнакомец. – Кто из них любит золото?

– Все трое, – презрительно усмехнулся маршал.

– У них будет золото. А если паче чаяния оно не подействует, я переправлю их семейства в Лельм подальше от ужасов войны. За такую цену они сделают все. Вы, маршал, будете оправданы.

– Вот как? – Глагр саркастически покачал головой. – Я вам не верю.

– Это как вам будет угодно. Только умоляю: не надо пытаться наложить на себя руки, не то выйдет, что я зря потратился, да еще и остался в дураках. Просто ждите. Сами увидите, что будет.

– Но приговор, каков бы он ни был, должен быть утвержден его величеством!

– Не забегайте вперед. – Незнакомец фамильярно погрозил маршалу пальцем. – Будет день, и будет пища. Если понадобится, я возьмусь убедить его величество не только оправдать вас, но и вновь поставить во главе армии.

– Каким образом вы это сделаете? Проникнете ночью в окно к его величеству, как нынче ко мне?

– Хотя бы и так. Такие визиты производят некоторое впечатление, правда?

Позер, неуверенно подумал Глагр, механически кивнув. Но кто он?

– У меня мало времени, – упредил незнакомец вопрос маршала, – поэтому слушайте. На суде не болтайте лишнего. Барини победил потому, что имел лучшую армию. А по части полководческого дара вы с ним по меньшей мере равны. Я говорю это потому, что убежден: только вы сможете нанести ему поражение. Только вы и никто больше. Готовы ли вы продолжить борьбу? Я имею в виду – в качестве главнокомандующего?

– Я устал, – покачал головой маршал. – Но… Если снова… Может быть…

– Вот и отлично. – Поднявшись со стула, незнакомец отвесил церемонный поклон. Спустя мгновение он уже протискивался в окно. Еще несколько мгновений – и гул начал удаляться.

Со всей поспешностью, допускаемой больными суставами, Глагр бросился к окну. Ему почудилось, что в небе пронеслась тень, закрыв на миг звезды.

Или только почудилось?



Часть третья

Своя игра


Глава 1


На батарее напротив Овечьих ворот вспухло белое облако. Донесся грохот, за ним как бы тяжкий выдох, будто при горном обвале, и уже потом – гул сминаемого воздуха. Каменное ядро чуть ли не в обхват величиной и весом с хорошую лошадь поплыло дугой, быстро увеличиваясь в размерах. Послышались крики: «Летит, укройсь!» – и каменный шар грянул о стену. На миг Барини показалось, что бастион рушится, – но нет, устоял. Тряхнуло, правда, как при землетрясении. Когда рассеялась каменная пыль, стала видна титаническая выбоина от попадания и побежавшая от нее вертикальная трещина.

По бастиону, прикрывавшему Овечьи ворота, лупили уже третий день и пока без особого толку. Такие чудовища, как только что выпалившая осадная бомбарда, перезаряжались не менее двух часов, зато и работали с мощью стенобитного тарана. Даже хуже – таран хоть можно смолой сверху залить…

По всему было видно, что одна из штурмовых колонн пойдет здесь, чуть только бомбарды сделают пролом. По осадной батарее били со стен; Барини приказал калить ядра в надежде угодить в пороховую бочку. Пока ни та, ни другая сторона не добилась успеха.

Мелкое ядро прожужжало над головой – не то случайное, не то осаждающие заметили князя. Делать здесь было больше нечего. Барини продолжил обход укреплений.

Марбакау стоял крепко, за что следовало благодарить последнего маркграфа. Именно он, а не Барини, перестроил внешнюю линию городской обороны, укрепив стены, расширив рвы и возведя бастионы. Сменивший маркграфа князь мало добавил к укреплениям Марбакау – он собирался нападать, а не защищаться. Ему и в дурном сне не могло присниться, что на третьем году войны после всех блистательных побед он будет осажден в собственной столице…

Но не все еще было потеряно. Потратив часа три на осмотр укреплений, выслушав офицеров, похвалив кого надо, а кого надо выбранив, дав указания, пошутив там и сям для поднятия настроения, Барини и сам не унывал. Город стоял крепко. Гухар Пятый, бывший союзничек, сукин сын, двурушник, еще обломает зубы о его стены. Еще взвоет дурным голосом, кляня свою дурость, да поздно будет. Дайте срок. Со временем разберемся не только с ним, но и с Отто, и с самим Морисом-Гамой! Каждый получит свое. Без недовеса. Как только враг снимет осаду, обессилев, – все начнется заново.

С юга и запада город осаждали имперские войска; с севера и востока – марайцы с союзным юдонским отрядом. На приступ раньше времени не шли – копали траншеи, вели апроши по всем правилам «Новейших наставлений по тактике осады и обороны крепостей». Из жерл тяжелых бомбард воробышками выскакивали тяжеленные каменные или железные шары, глухо ударяли в стену. Чем хороша средневековая война, так это тем, что никто еще не выдумал «Большую Берту», а если бы выдумал, то никто не сумел бы ее изготовить. Включая инопланетных пришельцев.

По убеждению Барини, неторопливая война – это именно то, что сейчас было надо. Сколько времени Мехмет Второй осаждал Константинополь? Месяца полтора-два, кажется. Но султан имел такой перевес в силах над защитниками города, какой и не снился Губугуну с Гухаром, – чуть ли не стократный. А здесь – пять к одному. Можно обороняться даже в поле, если позиция хорошая. В крепости – тем более. И можно еще поскрести по сусекам, набрать тысячу-другую ополченцев.

Суворов, правда, взял Измаил, не имея серьезного численного перевеса над противником, но так то Суворов! Куда до него Губугуну, а Гухару и подавно!

Ударило воздухом – низко над стеной, гудя, пронеслось солидное ядро. Где-то в городе с тяжким выдохом обвалилось некое строение. Мазилы хреновы. Или, может, они собираются начать бомбардировку городских кварталов, рассчитывая на мятеж горожан против Барини? Так это зря. Барини, господа хорошие, тоже рассчитывал на это при осаде Ар-Магора, а что вышло? А ничего. Пришлось хитрить, потому что террор против мирного населения не оправдал себя как инструмент войны. И у вас не оправдает. Во-первых, это вам не Земля периода сытого заката, где каждая человекообразная дрянь имеет преувеличенное мнение о ценности своей жизни. А во-вторых, население Марбакау не очень-то надеется на пощаду от вас, господа хорошие! Дураков нет – вы себя уже показали. Самому тупому дурню ясно, чего от вас ждать. Огнем и мечом прошелся Губугун по Унгану. Кто уцелел, запомнит навсегда.

– Господин… – Верный оруженосец был тут как тут, следовал по пятам. – Благоволите взглянуть вон туда…

Что еще? Барини поднес к глазам трубу, чудом уцелевшую в баталиях. Что разглядели без трубы молодые глаза Дарута?

Над Дагорским трактом клубилась пыль – к Марбакау неспешной рысью приближался внушительный кавалерийский отряд. Всадников триста, никак не меньше. А это что там – кареты?

Точно, кареты. С десяток раззолоченных неуклюжих колымаг. Догадка мелькнула падающей звездой и согрела сердце. Неужели повезло?

Барини рассмеялся, наконец разглядев императорский штандарт. Пожалуйте в лагерь, ваше императорское несравненное величество! Давненько мы не встречались. Только вас тут и не хватало. У вас величайшая в мире способность портить все, что с таким трудом создавалось вашими верными слугами и вассалами. Теперь вы убеждены, что Марбакау вот-вот падет, и намереваетесь, по-видимому, поторопить его падение, а с ним и падение унганского узурпатора? Ну-ну. Бог в помощь. Святой Акама с полчищем святых низшего ранга вам в помощь. Вам недостает славы, ваше величество, вы приехали побеждать. Судя по обилию карет – с гаремом, как обычно. Жаль, что вы не знаете: совсем в другом мире император Александр тоже явился под Аустерлиц побеждать узурпатора. И даже без гарема. Потом едва унес ноги, мучимый унижением и нервным поносом…

Оруженосец изумленно таращился на хохочущего князя. Отсмеявшись, тот счел полезным сказать так, чтобы услышали и солдаты на стене, делающие вид, будто заряжают бомбарду, а на самом деле внимательно прислушивающиеся:

– Не бойтесь, фьер Дарут, я еще не сошел с ума. Теперь наши дела пойдут гораздо веселее. Мы победим.

Нет ничего хуже фальшиво-ободряющих слов, скрывающих предчувствие близкого краха. И нет ничего полезнее искренней уверенности в успехе, высказанной публично. Обостренным чутьем загнанных зверей солдаты почувствуют это, и еще до конца дня слова князя разнесутся по всему городу. Иной раз удачное слово стоит пяти тысяч латников.

Оставалось еще позаимствовать подходящую к случаю фразу кого-нибудь из великих земных полководцев – и такая фраза нашлась. Князь лишь слегка подредактировал ее:

– Юный монарх пришел учиться. Дадим ему урок!

В хорошем настроении он закончил обход укреплений. Выслушал доклад инженера о минной галерее, что ведут марайцы под восточный бастион, рассмотрел и одобрил чертеж хода для закладки контрмины. На Круглой башне сам навел бомбарду. Пошучивал, смеялся и видел, что его бодрость передается солдатам. Пусть ненадолго – хорошо и так. Жаль, большинству горожан недоступно понимание: появление императора в осадном лагере – это не предвестник печального финала, а в точности наоборот. Это такой подарок Марбакау, о каком до сего дня можно было только мечтать!

Верхом, как всегда, возвращался он во дворец. Рослый мерин, чудом не убитый ни в одном из сражений, шел шагом. Оруженосец и два гвардейца – вот и вся свита. Пусть видят горожане: князь не боится своих добрых подданных и уверенно смотрит в будущее. Князь спокоен и весел.

Князю кланялись – пожалуй, не так охотно, как раньше, но все же с почтением. А жизнь города текла своим чередом, разве что на улицах стало не так многолюдно. И все больше женщины. Мужья и братья – кто не вернулся из походов, кто палит по неприятелю со стен, кто кует оружие, а кто скучает без дела в казарме. Многие лавки заперты, и окна закрыты окованными ставнями, а то и заколочены досками крест-накрест. В торговых рядах вовсю продают за бесценок одежду и всякую домашнюю утварь, но и за бесценок мало кто берет. Зато мука и соль дорожают день ото дня, хотя и то и другое в городе есть. Пора брать к ногтю спекулянтов, придерживающих товар в ожидании, когда цены взлетят до небес…

– Аш-ша-а-а-а-а-а!..

Шипящий выкрик, сильный удар в грудь, звон, какой бывает, когда сталь вприпрыжку скачет по камню, и сразу бабий визг. Барини еще ничего не успел понять, как оруженосец уже прыгнул с коня на спину какому-то человеку, свалил его в вонючий сточный желоб и перехватил руку с кривым горским ножом. Человек рычал и бешено вырывался. Подоспевший гвардеец ударил его по голове гардой палаша – и тот обмяк. Только теперь до Барини дошло, что это было покушение. Еще одно. До сих пор думают, что с «проклятым еретиком» можно расправиться без больших затрат… А Дарут – молодец!

– Ранен? – спросил князь.

Оруженосец в недоумении посмотрел на темное пятно, расползающееся по рукаву.

– Простите, господин. Это он ножом… Царапина. Вы целы?

– Цел. – Барини нащупал вмятину на нагруднике. Научились делать. – Чем это он меня? А-а, вижу. Горский метательный топорик. Подберите его кто-нибудь, возьму на память. Преступника – куда следует, да чтоб жив был. Стоп! Покажите-ка мне его физиономию… А вы ступайте себе, нечего тут… – Последняя фраза была обращена к двум горожанкам, только теперь переставшим визжать.

Обеспамятевшего покусителя вынули из желоба. Гвардеец запрокинул ему голову за волосы – смотрите, ваша светлость!

Князь смотрел недолго, каменея лицом. Затем обернулся к оруженосцу:

– Фьер Дарут, вы могли бы действовать быстрее. Но хвалю. Если бы не ваша расторопность, негодяй мог бы скрыться. Мой врач в вашем распоряжении. В седло сесть можете? Тогда за мной!

Собравшиеся зеваки шарахнулись, когда князь пустил мерина галопом.


* * *


На самом деле положение было из рук вон – по сравнению с недавними еще удачами. После громких успехов, после выигранных сражений, захваченных крепостей и оккупированных герцогств – провал за провалом. И закономерный финал: потеряв все завоеванное, унганский князь осажден в собственной столице!

Финал ли? Конечно, нет! Барини не верил в это. Первая попытка не удалась, а что это значит? Только то, что за первой последует вторая.

Но где была допущена главная ошибка?

Барини не считал вопрос праздным. Шанс начать все заново не был нулевым, а значит, сохранялась полная свобода повторить ошибки – или не повторить их. Быть может, самый серьезный просчет был допущен в первое лето войны, когда военный совет единодушно высказался за спешное отступление из Киамбара?

Вряд ли. Обстоятельства складывались так, что другого разумного решения Барини не видел. Против всех ожиданий маршал Глагр сумел оправдаться перед имперским судом и остался если не главнокомандующим, то военным советником императора. В Киамбаре недобитые имперские войска заперлись в крепостях и изготовились к обороне. Вылазок не делали – по всему было видно, что Глагр предоставляет Барини ломать зубы о стены, в то время как маршал Губугун уже подошел к Ар-Магору. Барини все-таки взял Урах, потратив на осаду восемнадцать дней, и понял, что так не пойдет. Боевой дух держался на высоте, караваны барок с провиантом исправно шли по Лейсу, но пороха уже не хватало. Денег тоже. Ощущалась нехватка и в людях – мобилизационные возможности Унгана были уже исчерпаны. Нет, провозившись этак с полгода, Барини подчинил бы себе Киамбар, но за это время Губугун взял бы Ар-Магор! Разведка доносила о громадной численности имперских войск, о тучах кочевников, о боевых шестирогах, несущих на спинах до десятка лучников, об отрядах всадников на птицах – не вьючных птицах, а боевых, обученных клевать и лягать всех подряд без разбора… Об осадной и полевой артиллерии противника разведка тоже докладывала. Князь только усмехнулся: враг умел учиться, но все-таки делал ставку на численность войск. Враг был троечником.

Оставив Киамбар непокоренным, Барини метнулся на северо-восток, норовя отрезать Губугуна от баз. По пути забирал гарнизоны. У озера Ллур на землях одноименного крошечного графства две армии встретились в грандиозной битве. Губугун атаковал первым – тем хуже для него. Панцирная конница – грозная, если разгонится, и теряющая всякое подобие управления, стоит ей столкнуться с препятствием, – навалила груды людей и лошадей на вбитых кольях. Волчьи ямы заполнились до отказа. Кочевники оказались страшнее в натиске: взбесившихся от боли и запаха крови шестирогов не всегда валили и залпы из аркебуз. Громоздкие твари перли танками, расчищая проходы для воющих конных орд. Барини сам навел полевую бомбарду на приближающуюся зверюгу, выпалил и попал, но и с засевшим в туловище ядром шестирог еще продолжал какое-то время реветь, метаться и топтать людей. Сражение превратилось в свалку. Спасла выучка. Аркебузиры отступали, выравнивали строй и скашивали все перед собой свинцовым дождем. Потом медленно двинулись вперед, а с фланга ударили «железнобокие» рейтары Крегора…

Барини вновь победил и вновь не мог считать свою победу решающей исход войны. Потери были ужасны. Имперцы бежали, но некем было преследовать их. Тогда-то впервые подумалось: а не пора ли заключить мир, удовлетворившись достигнутым?

Отто настоятельно советовал кончать войну. Золото от него перестало поступать совсем. Он клялся, что за Туманными горами вот-вот заработает новый рудник и тогда… И Гама обещал возобновить поставки платины. Барини поверил.

Самое главное: Империя не просила мира. Если бы мирные переговоры предложил Барини, условия императора были бы ужасны. Отдать Магор, Варату, Бамбр, Киамбар, Габас… Что удалось бы выторговать унганскому князю? Марайское герцогство, Спорные земли, графство Пим да толику юдонских земель? Стоило нести такие потери! Разве цель этой войны – расширение владений одного феодального владыки за счет другого?

После побоища у озера Ллур обе враждующие стороны обессилели. Кочевники отделились от имперской армии. Орда верховного хана убралась восвояси, мелкие отряды рассеялись по восточным графствам, неистово грабя население. Гоняться за ними пришлось и Барини, и Губугуну. Последний отряд кочевников загнали аж в Спорные земли. Загнанные сопротивлялись с упорством обреченных и были порублены до последнего человека. В отчаянной схватке доблестный Крегор потерял глаз, но привез кое-какую добычу и отбил полон.

С опозданием сработало золото, выделенное сыну верховного хана. К тому времени, когда он поднял бунт против отца, кочевники уже перестали быть проблемой Барини.

К концу лета война не полыхала – теплилась. Становилось понятно, что решающие события произойдут в следующем году. Барини успел еще вторгнуться в маркграфство Юдонское и провоевал там до зимы без шумных успехов, но и без поражений. С наличными силами трудно было надеяться на большее. А тем временем Губугун пополнял войска и Глагр наращивал силы в Киамбаре…

Многоглавое чудовище – вот что такое Империя. Размахнешься срубить одну башку – в тебя тут же вцепятся две другие. Или даже три, если считать королевство Магассау!

С деньгами было худо. Отдал на откуп соляные промыслы на десять лет вперед. Ввел дорогую гербовую бумагу для прошений. Тряс купцов. Подумывал: не отдать ли на откуп сбор налогов? Не отдал, но ввел новые сборы. Познакомил местных умельцев с перегонкой браги на спирт по методу Фратти-алхимика и назначил драконовский акциз. Чесал в затылке: Генрих Наваррский был нищ, а покупал города. Где брал звонкую монету?

Детский вопрос. У банкиров, где же еще. К зиме Барини был должен полмиллиона золотых. Половину этой суммы дал банкирский дом, кредитующий императора. Барини даже не усмехнулся – коммерция есть коммерция. Финансист всегда остается на плаву, в то время как блестящие воители разоряют страны, а иной раз гибнут и сами. Поделом дуракам.

Видя выход в оживлении торговли, Барини убрал таможенные барьеры на завоеванной территории. Эта мера улучшила финансовую ситуацию лишь чуточку. Поди оживи торговлю, когда завоеванная территория то расширяется, то сокращается, а войска кочуют из герцогства в герцогство подобно стаям саранчи!

Весной он попытался занять еще полмиллиона под любой процент – и получил ясный и недвусмысленный отказ. Солидные банкирские дома не хотели рисковать. Почему? Теперь Барини понимал: до них дошла информация о том, что удивлявший их прежде золотой поток, текущий в казну унганского мятежника, иссяк и более не возобновится. Скорее всего, здесь не обошлось без подлеца Отто…

Двурушник, сволочь, заспинный пакостник! С его золотом победа Унгана стала бы лишь вопросом времени. Что значит блеск поповских риз и золоченых корабликов на шпилях храмов по сравнению с блеском золотой монеты? Путь к сердцам людей, будь то герцоги или крестьяне, лежит через их кошельки. Завоевав большинство населения, пообещав ему покой и благоденствие, не так уж трудно добить немногих упрямцев где-нибудь в дальнем углу преобразованной Империи. Как Токугава добил христиан на Кюсю. Как Наполеон вытащил из тела Франции занозу Вандеи. Как ликвидировали многих и многих, самой историей низведенных до положения маргиналов, искренне презираемых лояльной массой.

Но в чем причина предательства? Неужели Отто и Морис сочли продолжение борьбы бессмысленным, а разговоры бесполезными? Что не так делал он, князь Унганский? Завоевывал графства и герцогства. Назначал наместников из числа тех приближенных, кому верил. В сомнительных случаях делил власть, чтобы назначенные исподволь грызли друг друга, а там будет видно, кто верен, а кто нет. Выдвигал безродных, всем обязанных ему одному, и чаще всего не разочаровывался в выборе. Заигрывал с немногими аристократами, не ударившимися в бега. Старался по мере сил не обижать население, да как его не обидишь, если позарез нужны деньги и наемники вот-вот выйдут из повиновения? Отто все обещал и обещал полные флаера золота, в то время как Барини скрепя сердце назначал контрибуции и разрешал реквизиции. Без них война прекратилась бы за спонтанным самороспуском победоносной доселе армии.

И все это нормально. История есть история, кто ж делает ее в белых перчатках? Все трое знали, на что шли. Отступать, уже начав, – предательство и слюнтяйство.

Что еще не так? Растягивал коммуникации, уподобляясь шведам в Тридцатилетней войне, а уж в Северной и подавно? Конечно, растягивал. Иначе никак не выходило, а после принятия – вынужденного! – на вооружение не то наполеоновского, не то валленштейновского принципа «война кормит войну» гигантские вагенбурги, медленно ползущие из Унгана то в Магор, то в Киамбар, то в Лельм, уменьшились втрое-вчетверо, да и мобильность войск повысилась. Правда, и население встречало теперь унганскую армию не молчаливо-настороженно, как прежде, а с плохо скрытой враждебностью, норовя укрыться со всем движимым имуществом в глухих лесах. Сколько фуражиров было поднято на вилы и сколько деревень пришлось сжечь в наказание – о том не хотелось и вспоминать.

Но что было, то было. Вторая летняя кампания завершилась довольно сносно, а третья началась так, что Империя вздрогнула. В стремительном рейде рубя Империю пополам, Барини дошел до южного края материка – как раз до морского залива, поглотившего когда-то герцогство Гилгам. Быстрее ветра распространился мистический слух, будто бы унганский еретик явился в это проклятое место не иначе как с целью подпитаться тем самым дьявольским духом, что два года дарил ему совершенно невозможные победы над лучшими войсками Империи. Ага, значит, он слабеет! А дьявол – поможет ли он ему снова или на сей раз посмеется над унганцем? И кто, в конце концов, сильнее – господь или дьявол? Ответ очевиден.

Так или примерно так вещали с амвонов попы, такие слова бросали в народ бродячие проповедники, размножившиеся вдруг хуже крыс. Новый первовсященник всерьез взялся за контрпропаганду, а главное, умело координировал свои действия с действиями имперского верховного командования. Когда в королевстве Сусс не без помощи унганских денег вспыхнуло восстание бедноты, подготовленное и начатое сектой дьяволопоклонников, маршал Губугун подавил его огнем и мечом столь стремительно, что Барини поспел к шапочному разбору. Надолго запомнился запах горелой плоти на пепелищах сел и целые рощи деревьев, чьи ветки готовы были обломиться под тяжестью удавленников с выклеванными птицами глазами, с синими распухшими языками, облепленными мухами…

Несомненно, в рядах восставших шпионы кишели, как вши в лохмотьях нищего! Их ловили и в рядах унганской армии – не только шпионов, но и умелых пропагандистов, чаще всего обозников, скупщиков добычи, иногда и офицеров со слишком гладкой для вояк речью. Некоторым развязывала язык пытка, иные сознавались сразу и не без гордости: да, они смиренные монахи, и да возвеличится Всеблагая церковь, и да сгинешь ты, еретик, дьяволово исчадье! Собственные шпионы доносили: не только имперская пропаганда, но и разведка с контрразведкой сосредоточены сейчас по преимуществу в руках нового первосвященника, человека энергичного, властного и не лишенного прозорливости.

А когда солдаты перестали выдавать пропагандистов и стали прислушиваться к их словам?

«Не в том ли состояла главная ошибка, – подумал Барини, – что я не уберег жизнь старого первосвященника? Насколько удобнее был бы на этом посту тупой фанатик, да еще пленный!»

И сам же плюнул мысленно. Но не к себе же ему было привязывать вонючего старикашку! Что случилось, того не изменишь. Воюй с теми противниками, какие есть!

На юг его тянули богатые города, центры торговли и ремесла, ссужавшие императора деньгами, ковавшие его армиям оружие. Здесь он просчитался, чересчур поверив в свои силы. Один город удалось взять с налета, но на том успехи и кончились. Города закрыли ворота, магистраты не велись ни на посулы, ни на угрозы. Армия Губугуна маневрировала, избегая решающего сражения, а с запада форсированным маршем двигался Глагр…

Барини все же удалось прижать Губугуна к Пестрой пустыне и вынудить принять бой. Остальное до отвращения напомнило Ватерлоо. В решающий момент битвы, когда имперцы подались назад по всему фронту и уже верилось, что они вот-вот побегут, на кровавом поле появились отряды подоспевшего Глагра и сейчас же ударили унганцам во фланг. Через час бежала уже армия Барини. Лишь немногие полки отступили в относительном порядке – остальные драпали кто куда. В общем-то, правильно сделали – разжать неумолимо сжимающиеся тиски было уже нечем.

Пришлось спешно отходить с остатками армии на север – из Сусса в Лельм, из Лельма в Ллур, из Ллура в Магор. Солдаты голодали. Деревни стояли пустые. Куда девались крестьяне, а главное, их скот, не сказал бы и сам святой Акама. Наемники требовали немедленной выплаты жалованья, угрожая в противном случае уйти. Куда? К противнику, разумеется, благо ходить недалеко. Имперская армия наступала на пятки – вчетверо превосходящая унганцев по численности, победоносная, объединенная теперь под общим командованием маршала Глагра…

Барини потерял восемь тысяч человек в битве и не меньше при отступлении. Противнику досталось с полсотни легких бомбард. В южных городах противник и сам начал лить артиллерийские стволы по унганским образцам.

А главное – непобедимый прежде Барини потерпел поражение! Пусть не очень значительное – кому до этого есть дело! По всей Империи в храмах служили благодарственные молебны, сияли на солнце золоченые кораблики на шпилях, а некоторые статуи святых даже перестали кроваво плакать и потеть. Чудо! Господь и святой Акама даровали великую победу!

Поди объясни всем на свете дуракам, что победа эта отнюдь не великая, а так, незначительный эпизод, досадная помарочка! Чисто тактически – да, эпизод, неприятный, но очень далеко не фатальный. На деле же известие о победе над «проклятым еретиком» усилило противника так, будто под его знамена встало тысяч сорок вооруженных и обученных солдат. Успех окрылил противника, моральный фактор заработал против Барини.

Сразу же стало ясно, что немалые деньги, потраченные на подкуп имперских вельмож и финансирование всякого рода авантюристов, годных в вожаки крестьянских восстаний в тылу неприятеля, пропали даром. Те, кто был готов начать буквально завтра, попрятались. Глагр подошел к Ар-Магору. Знал старый подагрик: здесь Барини будет вынужден дать сражение. Захват Ар-Магора означал бы очевидный для всех перелом в войне. Теперь Глагр имел по-настоящему крупный численный перевес над унганской армией, сумев вдобавок сократить отставание в оснащении и выучке войск.

Одновременно в Унган опять вторглись юдонцы, на сей раз при поддержке закованной в железо кавалерии Магассау. Барини пришлось дробить силы. Генерал Тригга защищал Унган от западных соседей; генерал Хратт оборонял Ар-Магор. Барини мог выставить против Глагра не более десяти тысяч пехоты и кавалерии при скромной артподдержке.

Карл Двенадцатый отбросил от Нарвы пятикратно превосходящую русскую армию. Карлу помогла метель. Барини просил помощи у Отто:

– Если твой флаер раз-другой пролетит над противником на бреющем, то сам понимаешь… Думаю, тебе и стрелять не придется… Сделаешь? Очень надо.

Отто согласился с большим удовольствием. Фальшивому дьяволу всегда нравилось играть роль истинного предводителя темных сил, вдобавок при большом стечении публики. Чтобы было что вспомнить. И он сыграл. С блеском. Так, что лучше и не надо. Вот только перепутал сцену. Унганская армия, хотя и предупрежденная, разбежалась в панике. Не нашлось храбрецов, подобных Думбе. Отто оправдывался: дескать, перепутал, не над тем войском барражировал. Облачность, мол, помешала разобраться с высоты, где кто…

Он обещал исправить все, что можно. После чего вообще перестал выходить на связь. И Морис-Гама тоже.

Разум говорил Барини: тебя предали, все кончено, сворачивай игру. Он не захотел. И не мог.

Куда труднее выйти из игры, чем начать ее. Слишком многое переплетено, слишком многое завязано на игрока. А люди, которые поверили, – как их предать?

Но куда важнее сама идея. Разрушенные города, выжженные селения, реки слез и крови, голод и мор, озверение всех и каждого – не слишком ли высокая плата за НЕУДАЧНУЮ попытку обеспечить этому миру будущее, не похожее на земное?

Вновь и вновь князь Барини, Анатолий Баринов, вызывал по визору Отто и Мориса. Он желал объясниться. Ни ответа, ни привета. В самом молчании крылся намек: брось карты, встань из-за стола, не упорствуй. Что знали они, чего не знал он?

И почему не объяснились прямо? Отто давно советовал кончать войну, но только лишь советовал… Что вообще происходит?

Барини не бросил карты на стол. Воевать без поддержки? Пусть. Какая там была поддержка в последний год? Курам на смех, а не поддержка. А все-таки у Империи крепко затрещал хребет.

Теперь приходилось обороняться. Барини верил, что это ненадолго.

Обложив Ар-Магор, Глагр энергично повел осаду. Почтовый нетопырь доставил записку Хратта: в городе нехватка продовольствия, действует «пятая колонна», в кое-как починенных стенах вновь зияют бреши, гарнизон малочислен, не хватает бомбард и пороха, солдаты не верят в победу, жесткие меры поддержания дисциплины способны лишь оттянуть агонию, город падет, если не подоспеет помощь…

О том же говорил единственный гонец, сумевший проскользнуть сквозь караулы. Но какая помощь, откуда она возьмется?! Барини все же дерзнул. Стянув в Магор все силы, какие мог, он попытался пробиться в город хотя бы для того, чтобы доставить осажденным хлеб и сменить гарнизон. Половину его войска составляли марайцы во главе с Гухаром Пятым – посредственные вояки, презираемые унганцами, неважно вооруженные, а главное, не понимающие, за кого и для чего им идти на смерть в этой войне. Для того, чтобы Барини не приказал окончательно ликвидировать Марайское герцогство, присоединив его территорию к Унгану? Вот уж стимул для солдат!

Гухар предал. Вассал, клявшийся в верности, повернул оружие против своего господина. Если бы Барини полностью доверял Гухару и поставил марайские отряды прикрывать тыл, как хотел вначале, разгром был бы полным и окончательным. Марайцы дрались яростно – откуда только взялся воинственный пыл? Не пробившись к городским воротам, Барини отступил, огрызаясь контратаками, теряя людей, и не знал, что маршал Глагр назовет это отступление шедевром тактики. Что толку! От армии остались рожки да ножки. Теперь Глагр мог гнать «проклятого еретика» на север, не заботясь об оставшихся в Габасе и Бамбре унганских гарнизонах и одновременно продолжая осаду Ар-Магора. Предательство Отто, а затем и Гухара доставило ему эту роскошь – возможность безнаказанно дробить силы. Барини отступал, сдерживая противника в теснинах и на переправах, иногда больно кусал, но уже не имел сил для борьбы на равных.

Ар-Магор сдался в конце лета. Хратт выговорил почетные условия капитуляции: пропуск к своим со знаменами и оружием, кроме артиллерии. Поредевший гарнизон с развернутыми знаменами и музыкой вышел за городские стены, где был истреблен марайцами до последнего человека. Маршал Губугун, подписавший капитуляцию от имени Империи, не остановил бесчестное побоище. В ответ Барини предал огню и мечу три марайских города и казнил всех пленников, накопившихся с начала войны. Пускал вниз по Лейсу плоты с виселицами. Желаете неограниченной войны, достопочтенные фьеры? Вы ее получите!

Разве это было ошибкой? Он воевал, как все, он соответствовал эпохе, хорошо понимая, когда полезно побыть белой вороной в стае черных, а когда вредно. Ни враги, ни сподвижники и не ждали от него ничего другого.

Вскоре как будто забрезжила надежда: в одном из бесчисленных арьергардных сражений шальное ядро оторвало подагрическую ногу престарелому маршалу Глагру, лишив Империю лучшего полководца. После его смерти и впрямь наметилась передышка. Барини воспользовался ею, чтобы стянуть в кулак все, что можно. Война катилась на север, в Унган. Кому нужны гарнизоны, оставленные далеко на юге! Завоеванные земли и города можно вернуть, если удастся отбросить врага от границ Унгана. Пусть первая попытка сломать имперский хребет не удалась – что ж, еще будет время предпринять вторую!

Веря в это сам, он заражал верой окружающих.

И вот… враг под стенами Марбакау. Пали Дагор и Ригус. Ригус хоть сопротивлялся до последнего, и защищавший его Тригга был, по слухам, разрублен озверевшей солдатней на сотню кусков и скормлен собакам, а Дагор сразу открыл неприятелю ворота – магистрат не забыл чинимых князем обид. Пусть Губугуну как тактику далеко до Глагра, но он избежал грубых ошибок. Имперская нечисть затопила Унган.

Вторично сгорел монастырь Водяной Лилии, монахи вместе с Сумгавой в бегах… И все же это не конец, думал Барини, нет, не конец. Стены города крепки, запасов пока хватает, гарнизон достаточен, да и горожане охотно идут на стены – знают, что грозит им в случае, если город падет. За имперской армией идут попы, Всеблагая церковь спешит вернуть потерянное, без отдыха работают церковные суды, и горят костры, костры, костры… Кто там будет вникать – принял человек учение Гамы притворно, сохранив в душе верность Всеблагой церкви, или всерьез поддался дьявольскому искушению? Огонь очистит!

Не было ошибки, не было. Кроме одной: слишком уж доверился друзьям. Но и теперь еще не все потеряно…

Продержаться до холодов – это первейшее. Пусть имперцы померзнут под стенами Марбакау, как унганцы мерзли под Ар-Магором. Лишить врага продовольствия – это второе. Сеять раздор между Губугуном и Гухаром, ибо не может быть, чтобы первый вполне доверял второму, низкому хитрецу и двурушнику! Поддерживать в людях бодрость и ждать. За несколько месяцев многое может измениться.

Особенно если поработать над этим.


* * *


Хорошую роль выбрал себе Морис! Чистенькую. Скучновато, конечно, быть пророком, но можно потерпеть. Зато не приходится мараться в крови. Льют кровь не пророки, а их последователи и сподвижники.

Дьявол, как и полагается, более грешен. Но разве он видит умирающих от болезни, которую сам же и наслал, распылив с борта флаера капельную взвесь? И какое ему дело до оголтелых дур, радостно отдавшихся ему и осуждаемых на костер впоследствии. Разве он принуждал их? Компромиссы с совестью возможны.

Куда хуже светскому властителю. Мишурный блеск короны… и грязная работа. Иногда Барини завидовал мусорщикам и золотарям.

Палач был глухонемым. Огромнейший детина невероятной телесной силы, весь покрытый курчавым волосом, как лесной зверь, нашел верный кус хлеба еще у маркграфа, а после него достался по наследству князю. Садистом он не был, но работу свою любил. Ему больше нечего было любить, а без любви человеку трудно живется на свете. Когда допрашивали обвиняемого, знавшего опасные тайны, этот палач был незаменим. Тогда из сводчатого подвала удаляли лишних свидетелей, а глухонемой мастер пыточных дел обходился без подручных – сам раздувал мехом угли в жаровне, сам готовил инструменты, сам подвешивал жертву, сам же и следил, чтобы она не скончалась раньше времени.

Только что Барини жестом приказал выйти вон как палаческим подручным, так и писцу. Еще раньше тюремный конвой уволок впавшего в беспамятство бывшего гвардейского лейтенанта, схваченного при попытке ускользнуть из города ночью, спустившись по веревке со стены. Поначалу глупец начисто отрицал шпионаж, признавая лишь попытку дезертировать, но на дыбе выложил все. Негодяй был куплен людьми из секретной канцелярии герцога Марайского еще до войны. Барини с трудом сдерживал бешенство – лейтенант не принадлежал к унганской аристократии, он был из новых офицеров, вознесенных из грязи за способности. Способности-то имелись, а вот благородства, да и благодарности выдвиженец, как видно, был лишен в принципе. Собственно, кто бы сомневался в том, что Гухар имеет в городе своих людей. Но гвардейский офицер?! Но продавшийся задолго до неблагоприятного поворота в войне и даже до самой войны?! Он продался, как только нашелся покупатель, и судьба бывшего лейтенанта определилась с предельной отчетливостью: висеть ему завтра на рыночной площади, несмотря на возможное недовольство гвардии. Иуде – иудово. А что? С пойманными унганскими шпионами Империя расправлялась куда круче.

По бессвязным выкрикам пытаемого, перемежаемым диким воем, выходило, что Гухар Пятый знал, что первой целью Барини станет Марайское герцогство, – почти наверняка он знал это уже во время якобы случайной встречи на охоте в Спорных землях. И что сделал? Не подал виду – это первое. Второе: пытался договориться о нейтралитете в будущей войне. Прямо говорил о возможности тесного союза в дальнейшем. Если усыплял бдительность, то это у него нисколько не получилось.

Черта с два! Гухар вел тонкую и рискованную игру. Что бы он ни болтал на исторической встрече в Спорных землях, его слова не имели значения. Сложившееся у Барини впечатление – иное дело. Впечатление было такое: Гухар вполне может стать лояльным вассалом, стоит лишь надавить на него хорошенько да поколотить раз-другой имперские войска. У марайского герцога не было выбора: вступи он в войну на стороне императора – и по его герцогству, соседствующему с Унганом, пройдет такой каток, что земля превратится в пустыню, и сохранит ли герцог хотя бы тень власти и влияния? Вот уж вряд ли. Империя требовала от Гухара пожертвовать собой, своим родом и своими владениями. Очень надо! Куда предпочтительнее покориться «проклятому еретику», играть до поры до времени в лояльность новому господину, сохранить родовые владения более или менее неразоренными, а затем продаться тому, кто больше даст и на чьей стороне удача. Первое почти всегда совпадает со вторым.

Любопытно, что Гухар и сейчас держится особняком, да еще перетянул на свою сторону кое-какую юдонскую знать. Что бы это значило: Гухар отныне считает себя лишь союзником императора, а не вассалом? Если так, то он наивен – Марайское герцогство не Унган. Чуть только кончится война, герцога быстро научат уму-разуму…

Додумать эту мысль не удалось – тюремщики ввели горца со связанными за спиной руками. Ввели – и исчезли по мановению княжеского мизинца. Барини сделал знак палачу – обожди, мол, – и долго смотрел на того, чья ближайшая перспектива – пытки, а чуть более отдаленная – казнь.

Горец держался независимо, нагло отставив ногу. Когда ему надоело ждать, он спросил, осклабившись:

– Узнаешь меня?

Еще бы унганский князь не узнал одного из тех, кто берег когда-то его шкуру в уличных стычках, – одного из «преторианцев», навязанных ему Морисом двадцать два года назад. И не зря – без горцев Барини пришлось бы поначалу куда труднее. Впоследствии они ушли по одному в свои горы, не вынеся размеренной скуки гвардейской службы; ушел даже тот, кого Барини сделал капралом. Но все ушли без претензий, унося в кошелях достаточно золотых и платиновых монет, чтобы купить прилепившийся к скале домик, хорошего коня, стадо голов в пятьдесят, двух-трех рабов и столько жен, сколько надо для присмотра за хозяйством.

И вот один из них вернулся…

– Тебя зовут Шассуга, – сказал Барини. – Ты служил под моим началом, когда я еще был лейтенантом. Я не спрашиваю, почему ты покинул службу. Я спрашиваю: зачем ты хотел убить меня?

– Просто захотел, – ответил горец и сплюнул на пол.

– Да? А мне кажется, что тебе заплатили. И я хочу узнать кто. Ответь, и тебе не придется мучиться.

– Убьешь? – спросил Шассуга, налегая, как все горцы, на шипящий звук.

– Разве ты не убил бы того, кто пытался убить тебя? – возразил Барини. – Не тяни время – палач уже заждался. Итак, кто заплатил тебе?

Вместо ответа Шассуга плюнул уже прицельно и не попал – дистанция была великовата.

Барини вздохнул.

– Ты отнимаешь у меня время. Может быть, ты воображаешь, что имеешь право на особое отношение из-за того, что когда-то мы с тобой бок о бок рубились в тавернах с такими же пьяными придурками, какими были и сами? Те времена прошли. Но ты прав. Во имя прошлого я окажу тебе милость. Вот яд. – Барини достал из-за пазухи пузырек темного стекла на шнурке. – Настойка корня упокой-травы убивает быстро и безболезненно. Я держу его для себя на крайний случай, но поделюсь с тобой, если ты скажешь мне: кто?

– Развяжи мне руки, – потребовал Шассуга.

– Да? А зачем?

– Развяжешь, тогда поговорим.

Барини даже залюбовался. Горец есть горец – храбрый со слабым, наглый с сильным. Наверное, это условие выживания в его диком мире, но здесь оно не пройдет, ох, не пройдет…

– У меня иное предложение: я подвешу тебя, тогда поговорим, – сказал Барини. – Ты будешь рад рассказать мне все, что знаешь. Устраивает?

Шассуга угрюмо промолчал.

– В последний раз добром спрашиваю: кто приказал тебе убить меня?.. Молчишь?..

– Тот, кто приказал клану Шусси напасть на тебя, – быстро ответил Шассуга, перехватив взгляд князя, обращенный к палачу.

– Приказал клану? – Барини зло рассмеялся. – Кто может приказать клану? Есть только один человек…

Шассуга молчал.

– Ты хочешь сказать, что это сделал Гама?

Молчание.

– Ответь мне. – Против воли властный голос князя изменился – Барини почти просил. – Ответь, и я обещаю: ты не будешь мучиться. Никто в целом мире не узнает, что ты выдал своего нанимателя, и ты сохранишь честь. Это я тоже обещаю…

Барини осекся. Честь? Что такое честь для горца? Награбить добычи больше, чем сосед? Тьфу! Что знает он о подлинной чести?

Но… клан Шусси? Крегор истребил засаду на пути Барини к Гаме еще до войны. Неужели… уже тогда?

Нет. Это слишком невероятно.

Внезапно Шассуга метнулся вперед. На третьем шаге он сделал прыжок, метя ногой в княжеское горло. Барини и палач – оба настороже – едва не помешали друг другу. Шассуга с воем покатился по полу.

– Подвешивай, – велел Барини.


Глава 2


Буссор, приглашенный на совет, почем зря лупал глазами. На его физиономии читалось: меня-то зачем? Или даже так: меня-то за что?.. А за то, голубчик, что твой крутобокий корабль стоит в затоне в целости и полной сохранности. Он еще не сгнил, и он не чета речным баркам.

– Завтра на рассвете мы атакуем имперцев вот здесь. – Барини развернул пергамент, ткнул пальцем. – На острие атаки пойдет ваш полк, фьер Крегор. За ним – аркебузиры и милиция. Общая задача: отбросить войска Губугуна от города. Может не получиться, я знаю. Но захватить батареи и взорвать осадные бомбарды надо во что бы то ни стало. Мелкую артиллерию по возможности увезти в город, в крайнем случае – взорвать или побросать в реку. Это задача для городского ополчения. В худшем случае задача главных сил сводится к прикрытию операции по уничтожению бомбард противника, но я надеюсь на лучшее… Вы что-то хотите сказать, фьер Крегор?

Со шрамом, пересекавшим лицо, с вытекшим глазом, не прикрытым повязкой, бравый кавалерист походил на старого опытного хищника. Отвернись – кинется и разорвет.

– Если господин позволит… атакуя Губугуна таким образом, мы подставим фланг марайцам…

– Подставим, – согласился Барини, – но Гухар не кинется в драку. Это я вам обещаю. У вас все?

Крегор наклонил голову. Разумеется, ему не улыбалась кавалерийская атака через траншеи и апроши, но что он мог возразить? Солдат существует для того, чтобы исполнять приказы, и если поступил приказ ломать лошадиные ноги и человеческие шеи – тем хуже для солдата. Он, Крегор, сделает все, что надо. Пусть господин не сомневается.

– Особый отряд подойдет по реке на барках и лодках и высадится вот здесь. – Толстый палец князя елозил по пергаменту. – Задача: ударом в тыл неприятеля помешать ему построиться в боевой порядок. Далее – по обстоятельствам. Командовать отрядом будет… – Барини обвел взглядом офицеров. – Командовать будете вы, фьер Дарут. Вы ведь уже оправились от раны? Вот и хорошо. Получите две роты гвардейской пехоты и роту милиции. В вашем умении быстро реагировать я убедился лично. Не подведите меня. Но и на рожон без нужды не лезьте.

Верный оруженосец, впервые получивший командование боевой частью, покраснел от удовольствия. А князь уже распределял роли каждого в завтрашнем сражении. Напоследок обратился к корабелу:

– Теперь вы, фьер Буссор. Ваш корабль отчалит одновременно с барками и бросит якорь вот здесь, на излучине. Ваша цель – уничтожить огнем осадную батарею… да-да, ту, что за рекой. Она самая зловредная. Бомбарды, порох и ядра вам доставят ночью. Уберите с палубы все лишнее. Если надо, срубите фальшборта. В бою канониры будут подчиняться не вам – вы должны лишь провести корабль по фарватеру, не посадив его на мель, и поставить на позицию. Осадные бомбарды вам ничего не сделают, зато у наших канониров будет удобный прицел. Вам понятно?

Буссор хлопал глазами и обильно потел.

– Вам понятно, спрашиваю?

– Прошу прощения, ваша светлость… но как же мой корабль вернется в город? Он ведь не гребная барка, а ветер который день…

– Это уже не ваш корабль, – отрезал Барини. – Это мой корабль. Я покупаю его у вас. Аванс можете получить у казначея, а окончательный расчет – после снятия осады. После боя сожгите корабль и попытайтесь пробраться в город. Впрочем, я не буду гневаться, если до снятия осады вы укроетесь в каком-нибудь безопасном месте по вашему выбору.

Буссор судорожно открывал и закрывал рот, как вытащенная на берег рыба. Он еще не решил, как быть, но Барини был уверен: он решит. Еще до боя. Буссор нипочем не сожжет и не бросит свое единственное сокровище – он попытается провести его мелководным по осенней поре Халем в Амай, затем, если помогут небеса, преодолеть амайские теснины и как-нибудь добраться до устья, где и зазимовать. В болотистой дельте Амая, формально относящейся к владениям юдонского маркгафа, и рыбака-то нечасто встретишь, не то что имперского солдата.

Шансов у Буссора – один на тысячу. Но он будет драться за свою однотысячную с упорством фанатика – и пусть. Сразу после битвы будет пущен слух, будто унганский князь вывез из города на корабле своего наследника, княжича Атти. Пусть конные имперские отряды преследуют Буссорову посудину как можно дольше. Попытаются взять – Буссор ответит пальбой, защищая цель своей жизни и не зная, что на самом деле участвует в отвлекающей операции. Тем временем княжича следует тайно переправить в действительно надежное место…

Но где оно?!

Его еще придется найти. До недавнего времени казалось, что лучшее место – убежище монахов из монастыря Водяной Лилии, под крылышком у Сумгавы. Монастырь, понятное дело, опять сожжен, но монахи с настоятелем и всем движимым имуществом успели перебраться в тайное убежище. Мало кто знал о нем. Сам Барини побывал там лишь раз много лет назад. Старый пещерный город в восточных горах… хорошее место. Не подступишься с войском и даже бомбарды не развернешь в том ущелье. Можно сидеть хоть год, хоть два, если есть пища.

Но как теперь верить Сумгаве, если предал Морис? Кто для Сумгавы больший авторитет – Барини или Гама?

Глупый вопрос. Гама, конечно. Святой отшельник Гама! Интересы религии для Сумгавы неизмеримо выше интересов княжества. Не зря когда-то вспомнился Фома Кентерберийский – все-таки надо было ставить во главе новой церкви другого человека!

И сделать новую церковь столь же зависимой от светской власти, как Всеблагая? Стоило трудиться!..

Шассуга на дыбе сознался во всем. Барини собственноручно записал его показания, а горца велел отвести в хорошую камеру и лечить. Когда начнутся разборки с Морисом, свидетель не помешает. Сволочью оказался старый друг Морис, и такой же сволочью старый друг Отто. Предали и подставили. Могли бы сразу отказать в презренном металле – куда честнее было бы!

Сумгава давно уже не присылал своих людей, да оно, пожалуй, было и к лучшему. Дураку было понятно, что на великолепную шпионскую сеть, раскинутую настоятелем монастыря Водяной Лилии, рассчитывать уже не приходится. Оставалось сожаление: понять бы это год назад!

Но собственная тайная стража работала, и с ее помощью Барини преуспел в усугублении розни между имперцами и марайским воинством. Неделю назад он предпринял вылазку против марайцев. Накануне начальник тайной стражи устроил побег одному пленному капралу регулярных имперских частей – тот передал подслушанное: якобы атака марайских позиций будет чисто отвлекающей, а настоящий удар Барини нанесет в тыл имперцам, когда они придут марайцам на помощь. В результате полки Губугуна простояли перед Овечьими воротами в полной боевой готовности, в то время как Гухар с трудом сдерживал натиск унганцев. Затем Барини распорядился освободить марайских пленников, а имперских не освободил. Почему, спрашивается? Не в сговоре ли он с Гухаром, не ломает ли Гухар комедию? С освобожденными пленными пошла щедрая дезинформация. Перехватывались подметные письма. В отношениях между маршалом и герцогом, и прежде не слишком теплых, начал похрустывать ледок. Барини знал, что говорил, заявляя, что Гухар не вмешается, если осажденные атакуют имперцев. На его месте Барини сам поступил бы так же.

О, это сладкое слово – независимость! Ради нее позволительно предавать и двурушничать. Расклад прост: Гухар спит и видит, как бы отделиться от Империи. Этого не произойдет, если Губугун сокрушит последний оплот унганского сопротивления. Но это может случиться, если имперская армия уйдет ни с чем от стен Марбакау, а Барини – куда ему деваться! – договорится с Гухаром о союзе, теперь как равный с равным. Если Барини удалось отколоть от Империи Унган, то почему Гухар не может сделать то же самое с герцогством Марайским? Эту перспективу видит Барини, ее наверняка видит и Губугун. Слепым надо быть, чтобы не видеть.

Потому-то оборона города может иметь успех. Но только активная оборона! События надо торопить, иначе они наступят слишком поздно.


* * *


В рукописном «Сборнике древних историй и легенд для полезного и поучительного чтения», изданном в Ар-Магоре лет сорок назад и обнаруженном в библиотеке унганских маркграфов, Барини некогда вычитал легенду по меньшей мере тысячелетней давности. Однажды посол царства мемеков, услыхав на торжественном дворцовом приеме голос царицы курхов, вопросил с удивлением:

– Разве мужчины курхов позволяют женщинам говорить в своем присутствии, когда их не спрашивают?

– А ваши мужчины разве нет? – нахмурившись, спросил царь курхов в разом наступившей тишине.

– Конечно, нет! – гордо заявил посол мемеков. – Женщинам пристало молчать, когда говорят мужчины. Потому-то мемеки столь сильны, что свято чтут этот обычай!

Рассмеялся на это царь курхов, и всякий имеющий уши слышал издевку в царском смехе.

– Возможно, мемеки и сильны, – молвил царь, отсмеявшись, – но курхи сильнее мемеков. Они сильны настолько, что не боятся разрешать своим женщинам говорить, что им вздумается и когда вздумается…

Барини и в прежние времена не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы приглашать Лави на совет, а сейчас и подавно. Работа с двойным агентом – всегда риск. Двойному агенту не следует знать слишком много. А уж план завтрашней атаки Барини намеревался держать в секрете как можно дольше.

Хотя бы до поздней ночи. Потом враг уже ничего не успеет изменить. Караулы удвоены, и перебежчиков к неприятелю сегодня, можно надеяться, не будет, но есть еще почтовые нетопыри, и есть затон, порт и река – не препятствие для хорошего пловца.

Несомненно, Лави что-то чувствовала. Или знала.

– Тебя убьют, – заявила она минувшей ночью после любовных утех, отодвинувшись от господина и внимательно разглядывая его, будто хотела проникнуть в его суть глубже, чем ей было дано. Черные распущенные волосы лились на подушку белоcнежного унганского шелка, а в глазах плясал огонек свечи.

– Я смертен, – зевнул утомленный Барини. – Это не новость.

– Ты проиграешь войну, – заявила Лави.

– Я ее выиграю.

– Ты ее уже проиграл.

– Кому? Губугуну? Императору? Они посредственности.

– Гухару. Он не посредственность. Но больше всего себе самому. Когда ты побеждал, тебя не радовали победы, я видела. Тебе мало было завоевать всю Империю, ты хотел чего-то большего.

– Да? Чего же?

– Не знаю. – На миг Лави показалась Барини беспомощной, чего не было и не могло быть. – Наверное, это выше моего разумения, – проговорила она, – но именно из-за этого ты проиграл. Ты желал слишком многого. Как древние герои. Ты необыкновенный человек, но твоих сил не хватило. Тебя убьют… а я хочу, чтобы ты жил. Я люблю тебя.

– Я тебя тоже.

– Не лги самому себе, мой господин. Ты меня не любишь. Такую, как я, нельзя любить. Но я с тобой, и этого мне уже достаточно. – Она рассмеялась. – Жаль, что все это скоро кончится.

– Тебе что-то известно? Говори.

– Я не знаю, я чувствую. Святой Гама говорит, что у женщин искривленный ум, а Всеблагая церковь учит, что у них вовсе нет ума. Зато есть женское чутье, и я чую. Очень возможно, что ты побьешь Губугуна, но этим только приблизишь неизбежное…

Так. Она знала о готовящейся операции и не побоялась признаться в этом. Смелый шаг. Доверие – или попытка шпионки отвести от себя подозрение?

– Почему ты думаешь, что Гухар опасен?

– Потому что он через своего человека предложил мне работать на него, – объяснила Лави.

– Хм… И давно?

– Вчера. Мне стало любопытно, и я обещала подумать над столь заманчивым предложением. Заодно постаралась выведать все, что можно, под видом торга. Гухар готов щедро платить, настолько щедро, что я даже удивилась. Это мотовство. Откуда у него деньги? Он всегда был прижимист…

– А ты его знала еще до войны? – спросил Барини.

– Конечно. Нет, он не был моим любовником. – Лави наморщила носик. – Так, мелкий эпизод, интрижка с перехваченным письмом, от которого даже не слетела ничья голова… Чепуха, словом. Но Гухара я изучила. Он скуп, мелочен и осторожен до тех пор, пока у него на руках нет неубиваемого козыря. Но если он есть – держись!

– И что?

– А то, что он ведет себя так, будто у него есть этот козырь. Это всего лишь ощущение, но оно пугает меня. А тебя нет?

– Меня – нет.

– А напрасно…

По-настоящему расслабиться наедине с Лави получалось не всегда. Сегодня – точно нет. Привязалась со своей женской интуицией… боится за жизнь любовника, видите ли. Да мало ли по какой причине шпион передал ей щедрое предложение! Тривиальнейший вариант: выдавая себя за посланца Гухара, он на деле выполнял поручение имперской тайной службы. Элементарная проверка надежности агента. Было бы странно, если бы при всей архаичности местных шпионских приемов здесь не додумались бы и до более изощренных ходов.

А не отправить ли ее прочь из города, подумал Барини. Пусть соглашается на предложение Гухара… Хотя нет: если это и впрямь проверка, ее ждет застенок. Нет, пусть просто уйдет. Без задания. Так будет спокойнее. Пусть сама решит, как ей быть – затаиться или действовать по своему усмотрению на пользу… кого?

Если бы электронный эмпат еще функционировал, Барини непременно просканировал бы эмоции Лави. Его собственная интуиция подчас пасовала с этой женщиной. Приходилось держаться рабочей гипотезы: да, подруга и соратница, но только до определенного предела. Захотела влюбиться – и влюбилась. Захочет разлюбить – никаких проблем. Сделает это быстро и без терзаний.

А ведь захочет, как только ее нынешний любовник и повелитель впадет в ничтожество и кто-нибудь посулит ей хотя бы графский титул с приличествующим титулу поместьем!

Гнев и страсть. Гремучая смесь. Взглянул с раздражением в лицо Лави – и рассмеялся. И не бабахнула гремучая смесь. Да, предаст при неудаче, но сейчас-то любит!

Впрочем, чепуха. Положение отнюдь не безнадежное. Есть еще силы отбросить врага от стен Марбакау и освободить Унган. На большее сил уже не хватит, но есть еще возможность кончить войну достойно. И снова начать копить силы…

– Послезавтра ты покинешь город, – сказал он тоном приказа. – Молчи. Я так хочу. Завтра, то есть уже сегодня тебе будет пожалован графский титул и кое-какие земли. Молчи. Я уверен, что у тебя есть два-три надежных места, где можно отсидеться до тех пор, пока не кончится осада. В успехе я уверен, но мало ли что… Бывают всякие случайности, так что не рискуй. Ты мне нужна. Ты уцелеешь и вернешься ко мне…

– Не гони меня, – жалобно попросила Лави.

– Так надо. И потом, это ведь ненадолго.

Она знала этот тон повелителя и понимала: упрашивать бесполезно. Но в глазах ее читалось: это навсегда.


* * *


Восемьсот конников запрудили все улицы на подходе к Овечьим воротам. У Барини остался только этот сводный конный полк, но его основу составляли «железнобокие» гвардейцы, и вел его Крегор. Все лошади, какие похуже, пошли под нож немногим позже согнанного в город крестьянского скота, и засоленное в бочках мясо должно было кормить защитников до самых холодов. Все равно негде было взять сена на такую прорву животных, а еще меньше хотелось тонуть в навозе. Где навоз, там вонь, мухи, а значит, эпидемии. Барини следовал советам из «Новейших наставлений по тактике осады и обороны крепостей» покойного Глагра. Умен был маршал и даже велик; если бы унганский выскочка Барини не подпортил ему карьеру – остаться бы ему в истории как не знающему поражений полководцу и реформатору военного дела.

За конницей теснилась пехота. Тускло блестели наконечники пик, почти не видны были в улочках-колодцах шляпы и драные камзолы. Слышались удары кремня о кресало. Закрепив тлеющие фитили в рогульках-захватах, аркебузиры переминались с ноги на ногу, ждали сигнала. Недолго осталось ждать… Какой-то гвардейский обормот от большого ума обругал милицейского капрала деревенщиной, тот ответил, послышалась звонкая оплеуха, в ответ прилетела зуботычина; солдаты и ополченцы готовы были сцепиться друг с другом, и лишь офицер, крича и орудуя ножнами, положил конец междоусобной сваре. Как все-таки разнится у людей поведение в ожидании боя… один молчалив и сосредоточен, молится или просто погружен в неведомые мысли – другой же накручивает себя, он струсит, если не озлится заранее, и мелкую склоку перед большой дракой ему только давай… а слывет почему-то отчаянным храбрецом, не ведающим страха.

Светало. Облюбовав место на куртине близ Овечьих ворот, Барини ждал. Уже можно было начинать, но не раньше, чем от пристани отчалят барки и лодки с отрядом Дарута и Буссор выведет из затона свой корабль, порядком изуродованный, но зато превращенный в плавучую батарею.

Сегодня князь не собирался лично участвовать в битве – ну разве что придется совсем плохо. На этот случай Барини оставил в запасе два эскадрона и приказал перетащить на западную стену побольше бомбард – прикрыть отход. Береженого бог бережет. Хотя… все должно получиться. Наблюдая за действиями имперской армии, князь считал промахи Губугуна. Вне всяких сомнений, Губугун тоже изучал «Новейшие наставления…», да только не в коня корм. Иной ученик схватывает на лету, а другого хоть сто лет учи – все равно балбес. Основы, может, и вызубрит – вон как повел апроши, грамотно, – зато вовек не разберется в тонкостях, а в них-то все дело!

Пора начинать, пора… Что там Дарут копается?

Как бы в ответ на мысли князя на дворцовой башне показался человек, размахивающий флагом. Значит, барки уже отчалили…

– Унган и Гама! – Барини поднял руку, давая сигнал.

Тяжко застонали воротные петли. Теперь все решала скорость. Барини рискнул вывести в поле три четверти гарнизона Марбакау, оставив на стенах лишь самую малость войск, и все равно численно проигрывал имперцам втрое, если не больше. Как мало осталось людей! Кто полег в битвах, кто умер от болезней в походах и осадах, кто сдался в плен, многие попросту разбежались. Есть слух, будто бы в Габасе еще действуют отрезанные от Унгана разрозненные отряды – партизанят, хоронясь по лесам, но толку от них никакого. Авось не дадут уничтожить себя до того времени, когда положение переменится к лучшему, и то хлеб.

На стенах остались по преимуществу ландскнехты генерала Кьяни, не соблазнившиеся даже возможной добычей в лагере осаждающих. Напрасно Барини уговаривал Кьяни, живописуя роскошь императорской свиты, – тот хмуро бубнил одно: жалованье. Жалованье за полгода. Унганский князь, конечно, славный вояка, и драться под его знаменами честь, но, пусть господин не сердится, удача в последнее время не на его стороне. И главное – господин задолжал своим солдатам. Кто ж не знает: наемники верны, пока им платят. Они уходили и раньше, открыто, изверившись в военной удаче князя, они уходят и сейчас, тайно, ночами спускаясь по веревкам со стен. Оставшиеся ропщут. Конечно, господин может приказать им выйти за стены, и они выйдут, но что будет дальше? Он, Кьяни, уже ни за что не ручается. Скорбно, что времена, когда слово солдата было золотым словом, а корпоративная честь – законом, остались в прошлом, но это факт. Можно возмущаться им, но игнорировать его попросту опасно…

Барини опустошил казну до дна, но выплатил ландскнехтам часть причитающейся им суммы. Это до известного предела купило их верность и до того же предела – доблесть. Что ж, пусть торчат на стенах. Потом обзавидуются… если все сложится удачно.

Толстенные створки ворот наконец распахнулись. Послав жеребца с места в галоп, Крегор первым вынесся в поле. За ним, стуча копытами, потекли «железнобокие». «Палаши вон!» – донесся крик уже с той стороны стен. Слитный шипящий звук покидающего ножны металла – и тысячеголосый рев:

– Унган и Гама!

Лошадиное ржанье, лязг, топот…

Скорее, мысленно умолял Барини. Скорее!

Подгонять не стоило – Крегор знал свое дело. Кавалерия слитно и мощно текла из ворот, как вода, выдавившая кусок плотины, но, в отличие от воды, не растекалась по равнине, а на ходу перестраивалась в боевой порядок. Только сейчас в лагере осаждающих хрипло завыла труба, одиноко затарахтел барабан. Барини махнул рукой – со стен по стану неприятеля грянули бомбарды, пусть нестройно, зато разрывными гранатами. На что рассчитывать малочисленному войску, кроме как на панику во вражеских полчищах?

Вслед коннице из ворот потекла пехота…

За полчаса до того, как в имперском лагере должны были проиграть зорю, в час, когда часовые клюют носами, опершись на пики, а остальные спят в палатках, землянках и просто в траншеях, завернувшись в плащи, спят и видят самые сладкие сны, – в этот час Барини показал, что он силен и в слабости. В неприятельском лагере поднялась дикая суматоха, едва продравшие глаза солдаты выскакивали из палаток зачастую в исподнем, многие без оружия, и метались, как стадо, а «железнобокие» уже перемахнули первую траншею. За ними бегом спешила унганская пехота, а на речной излучине почти в тылу имперцев величаво разворачивался крутобокий корабль Буссора, в то время как четыре барки и десятка три рыбачьих лодок одна за другой утыкались носами в песчаный берег, готовясь высадить десант.

И пошло-поехало!..

По ощущениям Барини, прошло не менее четверти часа, прежде чем имперцы сумели оказать более или менее организованное сопротивление. И лишь тогда унганская пехота перестроилась в правильный боевой порядок – линии аркебузиров по шесть шеренг в глубину и отряды пикейщиков в разрывах линий. До той минуты пехота просто шла за «железнобокими», добивая холодным оружием все, что еще шевелилось в траншеях, апрошах и передовых редутах. Теперь Крегор повел кавалерию в обход выросшего перед всадниками леса пик; справа и сзади на имперцев жали стрелки Дарута, но они уже не продвигались вперед – наоборот, их самих начинали теснить к реке. Уловив в горячке боя этот момент, Крегор повел конный полк туда, где на порядочном отдалении от городских бастионов белели шатры маршала Губугуна и самого императора. Отчаянный кавалерист шел ва-банк. Он не мог помочь Даруту, как не мог и поддержать основную массу унганской пехоты, затеявшую перестрелку с врагом. Он мог лишь с отчаянной храбростью рассечь пополам позиции неприятеля и, пока не вступила в бой имперская кавалерия, решить исход боя.

Во всяком случае, попытаться его решить. Отсечь голову змее, обернувшейся вокруг Марбакау.

Корабль Буссора стоял на якоре, весь окутанный пороховым дымом. Каленые ядра и гранаты летели на правобережную батарею, скрытую бруствером со стороны города и открытую с реки. А на захваченных батареях левого берега меж лежащих кулями тел порубленной прислуги суетились ополченцы. Вот они брызнули врассыпную – через полминуты на месте батареи встал фонтан огня, подбросив высоко в небо уйму земли, фашины, куски тел и толстый ствол осадной бомбарды. Грохот был такой, что Барини ощутил содрогание бутового камня под ногами. Несколько мелких орудий на колесных станках ополченцы на руках катили в город.

Тем временем в центре сражения шла перестрелка по всем правилам линейной тактики, когда побеждает тот, кто стреляет чаще и метче и к тому же четче перестраивается. Арбалетчики Губугуна не имели преимущества на расстоянии в пятьдесят шагов, а что до аркебузиров противника, то они, уступая в выучке унганцам, были наполовину скошены еще до того, как зарядили свои аркебузы и зажгли фитили. Какой-то имперский офицер, поняв, что сейчас пан или пропал, скомандовал атаку, но не успели орущие толпы имперских солдат добежать до унганских стрелков, как перед ними выросли шеренги пикейщиков, припавших на колено, а поверх их голов загремели совсем уже убийственные залпы. Человеческая волна откатилась назад еще быстрее, чем нахлынула, а по-прежнему стройные, хотя и поредевшие ряды унганской пехоты медленно двинулись вперед.

Если бы это сражение мог видеть Глагр, он, несомненно, выпустил бы в свет новое издание «Новейших наставлений…», где проиллюстрировал бы происходящим под стенами Марбакау побоищем свой «отвлеченный пример номер четырнадцать». А Барини еще раз стяжал славу превосходного полководца, даже не спустившись с куртины. Имперская армия отступала, вернее, отступала та ее часть, которая не обратилась в бегство еще раньше. А на фланге ее, загибаясь в тыл, вертелась в рубке кавалерийская толчея – перехваченный имперской кавалерией Крегор не прорубился к императорскому шатру, но дело свое сделал.

– Унган и Гама!

Двурушник Гама, предатель Гама, мил-дружок Морис, выбравший стезю пророка при дележе ролей… Это ведь с твоим именем на устах сражаются и умирают люди, которых ты не моргнув глазом списал в расход во имя непонятной, но грязной игры. Тебе не стыдно? Конечно, нет. Тебе смешно? Отто, наверное, смешно, а тебе вряд ли. Ты так вжился в роль, что трудно представить себе, о чем ты думаешь и что чувствуешь на самом деле, многослойный ты наш…

– Господин!.. – К Барини со всех ног бежал немолодой милицейский офицер. Кричал еще издали, олух, а добежав, начал дышать, как сорвавшийся с виселицы удавленник, не в силах вымолвить ни слова, хрипел, кашлял и махал руками. Сразу видно: вчерашний торговец или богатый ремесленник, староста улицы, получивший офицерский шарф за авторитет среди таких же шпаков. – Господин… кх-х… в лагере марайцев… кх-х… движение…

– Не спать же им, – усмехнулся Барини в ответ. – Пропустят самое интересное.

– Но господин… Гухар выстраивает армию фронтом на имперские позиции…

– И ты боишься, что он ударит нам по левому флангу? – спросил князь.

– Так точно. – Офицер наконец отдышался, перестал хрипеть и, кажется, начал соображать. Барини знал, что насмешливый тон в общении с чересчур возбужденными подчиненными более чем благотворно влияет на их умы. Во всяком случае, доморощенный офицер, собиравшийся, кажется, дать князю совет, предпочел не развивать свою мысль.

– Полчаса, во всяком случае, у нас есть, – снизошел Барини до объяснений. – За это время мы если и не разобьем Губугуна, то, по крайней мере, лишим его артиллерии и спокойно отойдем за стены. Вернитесь на свое место и продолжайте наблюдение, а для связи используйте верховых.

Офицер просветлел лицом, умчался рысцой. А Барини, улыбнувшись ему вслед, подумал, что вот сейчас-то и начинается самое главное. Гухар и союзные ему юдонцы не намерены идти на приступ, пользуясь малочисленностью оставшихся в городе войск. Вместо этого Гухар как лояльный полусоюзник-полувассал демонстрирует готовность ввязаться в драку вне городских стен. Два к одному за то, что не ввяжется – так и простоит в боевой готовности, обозначая активность кавалерийской разведкой и пальбой из бомбард. А если рискнет ввязаться, то на чьей еще стороне?

На всякий случай Барини приказал передвинуть ближе к Овечьим воротам два резервных эскадрона. Если Гухар паче чаяния замыслит отрезать унганцев от города, эта горстка конников задержит неприятеля – ляжет вся, но задержит. Боевой дух солдат, исключая наемников, на высоте, они знают, за что дерутся. Не за князя Барини, нет. Князь для них только знамя. Они дерутся за свои дома, за жизнь близких. Почти все имеют семьи в городе. Жизнь средневекового горожанина не сахар, но она одна, а что взамен? Божий суд, если верить Всеблагой церкви, – суд, беспощадный к вероотступникам. Перерождение неизвестно в кого, если верить святому Гаме. Нет, за жизнь надо держаться! Тем более за жизни тех, кто дорог. А путь к этому только один – отбросить врага от городских укреплений.

Уже мало что было видно в облаках пыли и порохового дыма. Барини поднес к глазам трубу. Кажется, центр еще немного подался вперед. Медленно работают, ох как медленно… Лучшие части имперской пехоты продолжали отступать, но еще не бежали. У реки отчаянно бился Дарут. Одна барка, пылая, как костер, дрейфовала вниз по течению. Кто поджег ее? Почему? Лично участвуя в сражении, полководец разглядит немногое, но не все ему понятно и тогда, когда он стоит на возвышенном месте, взирая на битву аки орел со скалы…

Тяжкий грохот донесся из-за реки – одно из каленых ядер, выпущенных с корабля Буссора, нашло-таки пороховую бочку. Теперь осадные бомбарды вредной батареи сорваны со станков, и это просто замечательно. А где Крегор?..

Даже с помощью оптики Барини не мог понять, кто одолевает в кавалерийской рубке на левом фланге. Кажется, одолевали все-таки унганские «железнобокие», потому что было видно, как прочь из лагеря осаждающих во весь дух несутся несколько экипажей. Бежишь, император? Валяй, беги. Не в добрый час ты прибыл под стены Марбакау – небось думал, что Барини уже полутруп, осталось лишь добить его и приписать себе всю славу? Свою досаду ты, конечно, сорвешь на Губугуне, если он уцелеет в сегодняшнем деле, – на единственном твоем полководце, который хотя бы чего-то стоит. В добрый час! Такие ничтожества, как ты, твое драное величество, сами куют себе проблемы, им и помогать не надо.

С давних времен хорошо известен факт: известие о бегстве предводителя или, допустим, о том, что гвардия отступает, как было с французами при Ватерлоо, разносится по всей армии со скоростью беспроволочного телеграфа. Барини считал минуты в ожидании, когда же наконец остатки имперских полков покажут спину. Но уже и теперь сражение можно было считать выигранным – вернее, можно было бы, если бы не одно важнейшее обстоятельство: марайцы.

Барини видел: развернутая в боевой порядок – в центре плотные ряды пехоты, на флангах многочисленная конница, – марайская армия уже наступала. Шагом. Пока шагом. Свято блюдя личную выгоду и ни в малейшей степени не торопясь, Гухар все-таки решил вмешаться в сражение.

На чьей стороне – вот вопрос.


Глава 3


Пущенная издалека стрела с тупым наконечником чиркнула на излете по оштукатуренной стене купеческого дома, выбила неяркую искру из булыжной мостовой, подпрыгнула, перекувырнулась в воздухе и упала уже окончательно, как бы обессилев. Но она не обессилела. Нарочито затуплен был ее наконечник, но главная опасность таилась не в нем, а в полоске тонкой бумаги, накрученной на древко и крепко примотанной ниткой. Проходивший по безлюдной улице ополченец оглянулся как бы невзначай и, быстро нагнувшись, сорвал с древка стрелы бумагу и спрятал ее под камзол. Еще раз оглянулся – и продолжил путь.

Уже который день марайские бомбарды работали только по стенам. А поверх стен из траншей в город летели тупые стрелы с воззваниями к защитникам города. Барини уже имел целую коллекцию этих воззваний.

Первые были чисто информационными. Гухар Пятый сообщал доблестным унганцам, что, вняв полученному им откровению свыше, обратился к учению святого Гамы и то же самое сделали его супруга, дочь и большинство придворных. Далее Гухар извещал о полном разрыве с Империей и о необходимости совместными усилиями защититься от ее хищных посягательств. Гухар клялся, что не держит зла против защитников Марбакау и вся эта осада – не более чем личный спор между ним, отпрыском знатнейшего рода, и Барини, самозванцем и неудачником. Ничего более первые послания не содержали.

Хватило бы и этого! Выше головы хватило бы! Барини почувствовал, что под ним шатается трон. Подлец Гухар нашел уязвимую точку и долбил в нее, как дятел. А ведь еще недавно мнилось: после блистательной победы над Губугуном, после поспешного отхода, чтобы не сказать бегства, имперской армии от стен Марбакау дело не может кончиться ничем иным, кроме как новым договором между князем и герцогом – равноправным союзническим договором, черт бы его побрал! Скрепя сердце Барини пошел бы на такой договор…

Обнаружилось иное. С блеском доколошматив Губугуна (на что, по правде говоря, уже не требовалось ни силы, ни доблести), отрядив часть кавалерии преследовать бегущих, Гухар развернул главные силы против утомленных битвой унганцев. Завидная роль смеющегося третьего удалась ему как нельзя лучше. Он не стал особенно наседать на противника, не попытался даже отрезать его от Овечьих ворот. Дело окончилось вялой перестрелкой и неспешным отступлением унганцев в город. Барини ждал парламентера с предложением перемирия ради личной встречи двух властителей…

Вместо этого на город стали сыпаться тупые стрелы с посланиями опаснейшего содержания. Гухар – приверженец учения Гамы, как вам это понравится? Он попросту выбивал почву из-под ног Барини.

Немедленно был обнародован эдикт: словам супостата не верить, всю корреспонденцию такого рода сдавать куда следует, и вообще все это пустые слова. Они легки Гухару, изменившему вассальной присяге. Унганцы не лопоухие простаки, чтобы верить врагу на слово. Где дела, а?

Против ожидания дела последовали очень скоро. Однажды перед восточным бастионом появились три члена магистрата Дагора, сытые, хорошо одетые и без стражи. Надсаживаясь, кричали: слава, мол, Гухару милосердному, избавившему Дагор от нашествия имперских головорезов. По их словам выходило, что, выгнав из Дагора имперский гарнизон, Гухар повелел возместить городу все убытки, причиненные нашествием, распорядился выпустить из церковных тюрем «закоренелых еретиков» и отныне никому не чинит препятствий ни в вопросах веры, ни в торговых делах. Более того, он снизил налоги и произвел хлебную раздачу!

Поспешивший на восточный бастион Барини приказал стрелять по провокаторам. Но то ли солнце чересчур ярко светило в глаза, то ли стрелки оказались никудышними – словом, члены магистрата нелюбимого города благополучно убежали и скрылись в траншеях. А с неба посыпались новые стрелы с новыми письмами.

Теперь это было предложение сдать город – прямое и без околичностей. Называя унганцев дорогими его сердцу единоверцами, Гухар клялся щадить всех, кто сложит оружие, и не причинять ущерба их имуществу. Он писал о ненужности пролития крови. Марайцы и унганцы – разве не братья? Разве не на одном языке говорят? Разве не одинаково верят теперь в догматы учения святого Гамы? К чему же эта глупая война?

О Барини не говорилось ни слова, но подразумевалось: только он заставляет вас, дорогие единоверцы, продолжать эту бессмысленную войну. С этого дня бегство из города приняло угрожающие размеры. Однажды ночью Барини, желая проверить посты, не нашел на одном из бастионов вообще никого – остались лишь веревки, по которым дезертиры спустились со стен. Если бы Гухар решился на ночной штурм, судьба Марбакау могла бы решиться еще до рассвета.

Но Гухар не пошел на приступ. Гухар ждал, когда город сам упадет ему в руки, и был уверен, что это обязательно случится. К чему весь этот шум и гром, когда можно просто выждать?

Осада приобрела ленивый характер. Смолкла осадная артиллерия, оставив бастионы Марбакау недоразрушенными. Лишь изредка бухала бомбарда, посылая в город пустотелое, раскалывающееся при падении ядро с целым ворохом листовок. Осажденные не таясь показывались на стенах, и никто не стрелял по ним. Еще больше осмелели осаждающие – бывало, открыто варили похлебку в пределах досягаемости огня со стен, и никто не вел по ним огня, если только поблизости не находился князь или кто-нибудь из его доверенных офицеров. Последних оставалось немного. Барини скрежетал зубами: ах, если бы уцелел Крегор! Этот стоил дюжины, сам не расслабился бы и никому не позволил. Но бравого кавалериста принесли с поля боя с пробитой против сердца кирасой, и Барини при всех закрыл ему единственный глаз, после чего накрыл мертвого своим плащом. Жест понравился. Тогда, после битвы, всем казалось: самое трудное позади, Империя не скоро соберет войска для нового вторжения, а марайцы… Да разве они смогут взять Марбакау?

Кто мог предвидеть, что в хитрости Гухар превзойдет всех?

А надо было предвидеть. Теперь расхлебывай.

В воззваниях, по-прежнему больше смахивающих на информационные бюллетени, Гухар сообщал: остатки имперского воинства позорно бегут, они уже изгнаны из Унганской провинции Марайского герцогства. Бесчинства мародеров пресекаются немедленно и жестоко. Крестьяне, получившие налоговые льготы, повсеместно возвращаются к мирному труду. Приняты меры к оживлению торговли. Герцог ничего так не желает, как вечного мира ради процветания своих подданных…

Мир! Этим козырем Гухар бил Барини, как хотел. Унган устал от войн. Да разве в воле Барини было обеспечить княжеству долгий мир, когда Империя под боком? Напал первым – и правильно сделал.

Обещая мир, Гухар, конечно, нагло врал. Какой мир? Пройдет год, ну два – и опять завертится карусель. Империя не успокоится. При всей хитрости Гухара ему не удастся вечно являться вовремя, чтобы пожать плоды чужих свар. Вынудят защищаться – и придется. А то еще развяжет войну сам, упреждая противника, как это сделал его предшественник…

Предшественник? Барини гнал прочь эту мысль. Дело еще не кончено, последнее слово еще не сказано. Ближайшие дни покажут, за кем будущее.

Однажды на дороге показался обоз – сотня, не меньше, тяжело нагруженных телег. Перед южными воротами марайский трубач провыл в трубу, а герольд объявил: его светлость герцог Гухар посылает в дар своим унганским подданным, затворившимся в крепости и истомленным осадой, хлебный и винный припас. Герцог просит лишь беспрепятственно пропустить обоз в город и вернуть подводы после разгрузки оных…

Барини лишился дара речи. Придя в себя – потребовал стрелять по обозу. Солдаты повиновались с крайней неохотой, офицерам пришлось прибегнуть к зуботычинам. Барини рычал и сам наводил бомбарду. Какого дьявола! Разве защитники города голодают? Есть еще запас и хлеба, и солонины, цены на продовольствие удерживаются свирепыми мерами в границах разумного, а на площадях варится бесплатная похлебка. Но на лицах солдат читалось: зачем сидеть в осаде, если можно впустить в город врага, который столь явно выказывает себя другом?..

Откуда, спрашивается, у Гухара взялось столько денег, чтобы закупить массу продовольствия по чудовищным ценам третьего года войны? Ответ мог быть только один.

В ту же ночь ландскнехты во главе с генералом Кьяни переметнулись к неприятелю – попросту вышли строем из ворот, и опять Гухар не попытался воспользоваться оголением стен для штурма. Дисциплина оставшихся у Барини войск стремительно падала. Ополченцы из городской милиции расходились на ночь по домам, беспечно бросая посты. Одного излишне строгого лейтенанта сбросили со стены. Барини повесил его убийц и расстрелял нескольких схваченных дезертиров, но не добился этим ничего, кроме угрюмого озлобления солдат. Лишь на гвардейские части еще можно было кое-как положиться.

Лето напомнило о себе погожими днями, совсем не осенними. Осажденные и осаждающие грелись на солнышке, переругиваясь без особой злобы.

– Эй, сидельцы! Долго еще сидеть собираетесь? Нам по домам пора, – надсаживал голос мараец, нахально сидя на бруствере и болтая ногами.

– Ну и ступай себе домой! – отвечали со стен.

– Как же я домой пойду без вашего князя на веревке? – изумлялся чужой непонятливости мараец. – Меня дома не поймут.

Аркебузная пуля, с умыслом пущенная мимо, выбивала из бруствера фонтанчик пыли. Мараец лениво спрыгивал в траншею и орал оттуда:

– Ваше счастье, что наш герцог приказал щадить вас! А то бы…

И это «приказал щадить» в устах простого солдата действовало еще лучше герцогских писем.

Но самый тяжкий удар грянул, когда под стенами появился Сумгава. Многие видели, как он обходил лагерь марайцев пешком, ибо настоятелю монастыря Водяной Лилии не пристало утомлять лошадь, которая в прошлой жизни, возможно, была человеческим существом. Настоятеля сопровождал Гухар, тоже пеший – герцогского коня вели в поводу слуги, – и всем было видно, что Сумгава не пленник Гухара, а почетный и желанный гость в лагере марайцев. В тот же день на город посыпались письма, подписанные уже не герцогом, а Сумгавой.

«К чему продолжать ненужную войну между единоверцами?» – вот был их лейтмотив. О Барини опять не было сказано ни слова. О Барини, своем благодетеле, Сумгава «забыл». А у защитников города, скучающих, сомневающихся, надеющихся, осталась лишь одна причина для продолжения кровопролития: князь и данная ему присяга.

Экий пустяк!

Все чаще и чаще Барини ловил на себе косые взгляды горожан, моментально сменявшиеся показным безразличием или даже фальшивым энтузиазмом, когда глядящий видел, что замечен, – и это было противнее всего. Верность хранили выдвиженцы, поднятые князем с низов и всем ему обязанные, – этим некуда было податься, да еще кучка мелких дворян, служащих из чести. На них можно было надеяться… а еще на чудо. Бывают же в жизни чудеса, не имеющие отношения к деятельности дьявола Отто! Сколько отмечено прецедентов, когда правителя губило или, наоборот, спасало вмешательство никем заранее не просчитанного случая! История, что земная, что эта, полна подобных россказней – не могут же все они быть враньем! Жизнь состоит из полос, и любая черная полоса имеет свою ширину. Горячий и нетерпеливый погибнет, а мудрый и стойкий дождется смены полос. Еще и сам поторопит эту смену.

Однако убийцы, засланные в марайский лагерь устранить Гухара – приказать убить также и Сумгаву Барини не решился, – не достигли цели…

У писцов, занятых перепиской листовок, что повелением князя расклеивались на стенах домов для контрпропаганды, отваливались руки. Гухар лжет, кричали листовки. Война кормит войну – у горожан отберут последнее, стоит им поверить Гухару. Негодяй лишь прикидывается, будто воспринял учение Гамы, на самом же деле он опоил почтенного Сумгаву и имеет наглость говорить от его имени. Если Гухару будет выгодно, он примирится с Империей, и что тогда ждет унганцев? Леса растут повсеместно, проблем с дровами для костров не будет…

Листовки напоминали забывчивым о гарнизоне Ар-Магора, подло вырезанном – кем, ась? Марайцами! И несомненно, по приказу герцога. Можно ли верить подлецу?

Для неграмотных тексты листовок читали на площадях. Барини, самолично сочинявшему тексты, хотелось верить, что контрпропаганда действует, а так ли это было на самом деле – кто знает? Может быть, она не приносила никакой пользы. А может быть, без нее гарнизон Марбакау уже распахнул бы ворота перед завоевателями.

А как повела бы себя Лави? Изверилась бы в повелителе и предала?

Наверное. Что стоит графский титул, если это пустой звук? Выскочка без роду, без земель, без сильного покровителя… Ату ее!

Оказаться в положении гонимой, принять мученический венец? Это было не для Лави. Предала бы, конечно, притом найдя резонное обоснование: разлюбила-де.

И это было бы правдой.


* * *


Барини размашисто вошел в покои наследника. Уже несколько дней Атти по княжьему приказу не покидал дворца, и воспитатели, с каждым днем все более растерянные, старались занять тринадцатилетнего княжича тихими играми и чтением книг. Если бы не малый фехтовальный зал, соседствующий с личными комнатами наследника, княжич мучился бы несказанно.

Сейчас оттуда доносились топот, уханье и звон клинков. Учитель фехтования, невысокий подвижный крепыш, немногим превышал в росте сильно вымахавшего за последний год Атти, и клинки их были равной длины, но княжич уже запыхался, в то время как учитель, легко отбивая его петушиные наскоки, втолковывал ровным и звучным, не лишенным интонационных пауз голосом:

– Держите корпус прямее, ваше высочество, не сутультесь и, во имя всего святого, ни на миг не забывайте о защите. Пригибаясь во время атаки, вы рискуете получить рубящий удар по спине. Так… Так… Парирую. Теперь вы открыты и пропускаете колющий удар. Запомните: палашом можно не только рубить сплеча, им часто удобнее колоть, особенно когда противник этого не ждет. Для этого нужно мгновенно перейти в позицию «скорпион» или, еще лучше, «травяная змея». Нет, не так. Надо быстрее, к тому же вы неверно выбрали момент. Любой дурак-кавалерист умеет рубить, тут большого ума не надо, но лишь немногие владеют благородным оружием так, как оно того заслуживает. Попробуем. Внимание, сейчас я буду изображать тупого рубаку. Нападаю! Где ваша защита? Вы упустили момент для контратаки. И еще один момент упущен, и еще… Готово: вы – княжич! – зарублены, и безмозглая деревенщина торжествует победу над вами. Теперь атакуйте вы. Так… Так… Вижу, вы чересчур разозлились. Напрасно. Стройте какие угодно рожи, оскорбляйте противника, чтобы заставить его разгорячиться, но свою голову держите холодной… Посредственно. Сейчас я нарочно допустил две помарки, а вы ими не воспользовались. Еще раз – медленно! Показываю… Стоп! Вот первый момент. Как надо было ударить? Нет, не так! Я заколот, но и вам тоже досталось. Резче идите на противника! Пусть он опомнится не раньше, чем ваш палаш войдет в его брюхо… Нет, не по гарду! Против вас человек, а не шестирог, ему хватит пяди железа в кишках, и он больше не доставит вам хлопот, а вы не повар, чтобы нанизывать мясо на вертел. Укололи – мгновенно выдернули с поворотом, и все внимание другим противникам…

Запястья учителя фехтования были неутомимы, палаш плясал в его руке, как вязальная спица. Рапиру бы ему, подумал Барини. Стало даже жаль, что здесь до них еще не додумались. Но и с палашом, годным, по мнению профанов, исключительно для кавалерийской рубки, учитель вытворял невероятное. Княжич прыгал, хакал и махал тупым клинком, как заведенный. Потом выдохся и, отступив на шаг, потянул через голову маску с наплечниками. Заметив отца, небрежно поклонился, стараясь придать себе бравый вид. Взъерошенный цыпленок тщился казаться орлом. Ну-ну.

– Как успехи его высочества? – спросил Барини.

– Годам к шестнадцати его высочество станет опасным противником, – с поклоном ответствовал учитель. – Если вашей светлости угодно знать мое мнение, то я бы посоветовал укрепляющую гимнастику для ног, плеч и особенно запястий. Выносливость его высочества также оставляет желать много лучшего. Полезны продолжительные верховые прогулки без седла, регулярные подъемы в горы, борьба, кулачный бой, стрельба из лука…

Он не был царедворцем, этот учитель, иначе не допустил бы бестактности. Ну какие верховые прогулки и подъемы в горы, когда город обложен со всех сторон! И с кем юный княжич будет бороться и драться на кулачки – с придворными, что ли? Во дворец не допускаются посторонние, и колледж для отпрысков знатных фамилий закрыт. Усилиями Барини дворец стал худо-бедно напоминать первоначальный архитектурный замысел трехвековой давности – цитадель внутри городских стен, последний рубеж обороны на случай вражеского нашествия и надежное убежище на случай бунта горожан. Расчищен ров, широкие окна заложены кирпичом и превращены в бойницы, срублены деревья во дворе, подходы худо-бедно можно держать под контролем. Разумеется, всякому дураку понятно, что ныне дворец не выдержит и одного дня осады, но день – это иногда очень и очень много.

– Хорошо, – сказал Барини. – Я доволен вами, фьер Чама. На сегодня занятия окончены, ступайте.

Учитель, поклонившись, вышел, а княжич стал наносить выпады, поражая воздух. Уже отдохнул и так же быстро устанет. У мальчишек теоретически вся жизнь впереди, а их хватает только на короткие дистанции.

– Ну хватит, хватит, – проворчал Барини, и Атти немедленно перешел в наступление против него. – Хватит, я сказал!

– Защищайся! – кричал Атти. Наедине с отцом ему разрешалось забывать об условностях. – Бери палаш, парируй! Нападай! А я вот так!.. Что, досталось?.. Это только задаток, сейчас получишь сполна…

Легко уйдя от удара, грузный князь перехватил железной рукой запястье наследника. Атти ойкнул и выронил палаш.

– Не перебивай, когда с тобой разговаривают, – сказал Барини. – Слушай меня. Вот что, сынок… я очень виноват перед тобой.

Он помолчал, подбирая слова. Живя во дворце, Атти мало что знал и понимал. Несомненно, он мог видеть бледные лица и убегающие взгляды челяди, но сделал ли из этого хоть какие-нибудь выводы?

– Ты должен покинуть город, – напрямик сказал князь.

Глаза Атти стали очень большими.

– Все так плохо? – тихо спросил он.

– Хуже некуда. Гухар переиграл меня. Сумгава предал. Еще кое-кто тоже предал. Я буду защищать город до последней возможности, но, сынок… на этот раз я не уверен в успехе. Марбакау может пасть. Конечно, наше дело не пропало, и мы продолжим борьбу даже и в этом случае, но для этого нам надо как минимум остаться в живых. Тебе – в первую очередь, потому что ты мой наследник. Если со мной что-то случится, дело Унгана станет твоим делом… Молчи и слушай! Сегодня после полуночи ты покинешь город через тайный ход. Он выводит в речные плавни, там спрятана лодка. Тебя будет сопровождать мой оруженосец фьер Дарут, можешь ему довериться. К рассвету река унесет вас далеко от города. Днем вы будете прятаться, а плыть ночами. Когда Халь впадет в Амай, вы повернете против течения. Тебе придется научиться грести. Как только вдали покажутся горы, вы затопите лодку, купите первых попавшихся лошадей и двинетесь к югу. За Лейсом начинаются Спорные земли. Вы укроетесь там и проживете столько, сколько нужно, кормясь охотой. Всегда будьте настороже. Там мало кто живет, но запомни накрепко: любой человек – ваш враг. Если вас заметят, сразу меняйте место и хорошенько прячьтесь. Слушайся фьера Дарута; его слово – мое слово. Не вздумайте геройствовать – сейчас надо просто уцелеть. Дождитесь. Я сам дам о себе знать.

– Я не хочу, – сказал Атти.

– И я тоже, – ответил Барини. – А придется. Таков уж этот мир, что не все в нем зависит от нашего желания. Ты не хоти, я разрешаю. Но сделай.

– Я не хочу, чтобы тебя убили! – крикнул Атти. В глазах княжича блеснули слезы.

– Можно подумать, я хочу, – улыбнулся Барини. – Не бойся, убить меня не так-то легко. Выше голову! Если город падет, я сам уйду тем же путем, да так уйду, что Гухар надолго запомнит Барини Унганского! Уйду – и начну все заново. И ты будешь со мной, и мы еще покажем, на что способны…

– Но я… – начал было княжич.

– Ты уйдешь ночью, – отрезал Барини. – Это приказ. Ты понял?

Атти вздохнул.

– Да, отец.


* * *


Дни стояли погожие, но по ночам уже начинало подмерзать. Караульные на стенах жгли костры в железных клетках для каления ядер. Барини кутался в плащ, проверяя караулы. Он был убежден, что если неприятель войдет в город, то сделает это ночью.

Князя сопровождал караульный офицер. Дарут был занят экипировкой для предстоящего через два часа бегства с наследником. Верный оруженосец очень не хотел оставлять князя в такое время и подчинился скрепя сердце. Тоже еще молокосос. Не понимает, что его смерть не улучшит настроения князя. А вот если Дарут уцелеет и сбережет наследника – сделает великое дело.

В лагере осаждающих тоже горели костры, но сегодня было тихо. На стенах привычно скучала стража. Вялотекущая война заставит облениться кого угодно, в особенности ополченцев. Барини удивился лишь тому, что караульные нынче не спали и даже не грелись вином.

– Что это они сегодня такие… образцовые? – вполголоса спросил он караульного офицера. Тот, казалось, растерялся на мгновение, но сейчас же напыжился и заявил, что его ополченцы делают успехи, даром что еще недавно были простыми обывателями. Пусть муштра в милиции и не такая, как в регулярной армии, но все же она пошла этим булочникам на пользу.

Не поверив, князь ощутил беспокойство – легкое, неясное. И уж конечно, привычное. За последние дни накопилось столько поводов для тревоги, что одним больше, одним меньше – без разницы. Несут службу исправно, не клюют носами на посту, не валяются пьяные, не покинули посты, отправившись кормить клопов в теплых домашних постелях, спрашивают пароль – вот и ладно. Может, сообразили наконец, что власть сладкоречивого Гухара не сулит им пивных рек с берегами из копченых окороков. А коли сообразили, так вспомнили и о присяге.

Барини ограничился проверкой постов лишь на одном участке обороны. Спать не хотелось, но сегодня ночью были дела поважнее проверки бдительности стражи. Атти и Дарут. Сделать так, чтобы бегство княжича прошло без сучка без задоринки. Немногих слуг, посвященных в план, – изолировать на время. Никто не должен ничего заметить. Будет объявлено, что наследник болен вялой горячкой, из-за чего вход в его покои запрещен. Пусть в городе восславят предусмотрительность князя, оберегающего горожан от распространения неопасной, но неприятной и прилипчивой болезни.

И тем больше веры будет пущенному слуху, будто бы Атти давно уже покинул город на корабле Буссора. Тот небось уже возле амайских теснин… И прекрасно!

На башенке городской ратуши дзенькнул колокол, отбивая полночь. Еще один час, решил Барини. Ночи уже длинные, и до рассвета лодка с беглецами уплывет далеко от Марбакау, надо только, чтобы часовые в марайском лагере не заметили ее в отражении костров на воде, не услышали плеск весел… Ну да не идиот же Дарут, справится!

Пройдя в кабинет, князь достал из потайного ящичка три кожаных мешочка – с платиновой монетой, привычной обитателям восточного пограничья Империи, с серебром и с медью. Платина – на крайний случай, а давать беглецам золото Барини не собирался. Несущий золото несет собственную смерть – так гласит распространенная на периферии Империи поговорка.

Князь прослушался. Померещилось?.. Или в самом деле из примыкающей к кабинету опочивальни раздался легкий шорох?

С подсвечником в одной руке и с кинжалом в другой, стараясь не дышать, он на цыпочках приблизился к изукрашенному безвкусной резьбой дверному проему.

Пусто. Но откуда же звук? Вот он повторился…

Кто-то пытался приподнять снизу плиту, прикрывающую подземный ход – тот самый, которым еще не так давно воспользовалась Лави. Осторожно поставив подсвечник на пол, Барини проверил, не высыпался ли порох с полки нового гениального творения Гаха – длинноствольного пистолета с колесцовым замком. Подсыпал немного из пороховницы. Обнажив палаш, снял с себя перевязь, чтобы ножны не путались в ногах. Ну?..

Возможно, Лави попалась и, конечно же, мигом раскололась на допросе. А может быть, тайну подземного хода продал кто-нибудь из дворцовых слуг – не важно это. Позвать гвардейцев? А если это возвращается Лави со сведениями невообразимой важности? Мал шанс, но есть.

Барини ждал до тех пор, пока плита не приподнялась и не поехал по ней, дребезжа, с умыслом поставленный на нее ночной горшок. Потянуло затхлостью, заколебалось пламя свечей. И тогда стало все ясно. Бешено закрутилось туго взведенное колесико, выбивая из кремня целый ливень искр, и пистолет длиной с вытянутую руку оглушительно бабахнул, послав гостинец в чью-то усатую морду, уже раскрывшую пасть для крика ужаса, вслед за чем Барини обрушился на плиту всем своим весом, трамбуя тех, кто готовился лезть наверх. Плита гулко встала на место, а Барини уже зычно кричал, зовя гвардейскую стражу, и, надсаживаясь, волок к плите неподъемный сундук. Что, голуби, взяли врасплох Толю Баринова, князя унганского? Умойтесь. Он вас учил и еще научит кое-чему.

Вес плиты вместе с сундуком не приподняли бы снизу и пятеро дюжих молодцов, а кроме того, на узкой винтовой лестнице под плитой не разместились бы рядом и двое, не то что пятеро. Мина под плитой? Кому она нужна, если взрыв завалит ход! Прорыв можно было считать законопаченным. Оставить в опочивальне одного-двух гвардейцев – и достаточно…

Барини прислушался. Это что еще за шум? И где, черт побери, гвардейцы?

Дворец проснулся. Слышались бестолковые возгласы и звуки суеты. Забегали, дармоеды… Ни с того ни с сего истошно завизжала какая-то девка.

– Мой господин!.. – отдаленный вопль на высокой ноте.

И отдаленный шум в городе…

Барини бежал туда, где орали, – огромный, грузный, страшный. Крякали распахиваемые плечом дверные створки, мелькали бесчисленные комнаты, иногда освещенные кое-как масляными плошками, иногда темные. Вихрь воздуха несся за князем.

Вот и малый зал – здесь никого. Но паника где-то рядом.

Что вообще происходит?

– Господин! Бегите, господин!..

Следом за перепуганным слугой ворвался нарастающий гул, какой бывает, когда большая масса людей устремляется куда-то, а другая масса, поменьше, тщетно пытается помешать этому. Иногда из общего шума выделялся чей-нибудь отчаянный вопль, иногда хлопал выстрел из аркебузы и лязгала сталь о сталь. Все стало ясно: начальники городской милиции продались Гухару за обещания и, несомненно, за деньги, ворота открыты, и теперь в город потоком вливается армия Гухара. Ландскнехты, конечно, впереди всех. То-то рады им будут в купеческих и ремесленных кварталах! Дурачье, тупые мещане. Пора бы им знать, что у войны свои законы. Выпотрошенные сундуки, изнасилованные жены и дочери, хозяева под пытками указывают тайники, повсюду валяются трупы тех, кто самонадеянно пытается помешать разгулу солдатни, – вы этого хотели, милые горожане? Ешьте, что заказывали. Завтра к полудню, не раньше, Гухар, если он действительно милостив, прекратит насилие, и вы, разумеется, восславите его милосердие! Он и впрямь не глуп. Лучшее средство стать в одночасье боготворимым – это отнять что-то, а затем вернуть. Жизнь без темного ужаса, например. В хрониках так и напишут: движимый человеколюбием герцог остановил грабежи и бесчинства…

– Спасайтесь, ваша светлость! – надрывался слуга.

Барини выглянул в бойницу. Узкий мост через ров шевелился – марайцы были уже тут. А где часовые? Пали? Сбежали? Сдались? И где личная охрана? Тоже сбежала?

Какая разница!

Со стороны гвардейских казарм часто-часто захлопали выстрелы – княжеская гвардия пыталась оказать сопротивление. А! Будь она вся под рукой – и тогда уже ничего не удалось бы изменить, разве что отсрочить конец.

Атти!

Арбалетный болт влетел в бойницу, чиркнув о камень над головой, – Барини отпрянул. Жизнь Атти – вот что сейчас было важнее всего. Бежать вместе. Если не удастся уйти самому, то хотя бы прикрыть сына… Да, сына! Продолжателя дела отца.

Не слишком-то логично, учитывая великую цель спасения цивилизации, но не отдельных людей? Да, но долой логику! Пропади она пропадом!

«Почему не ломают двери?» – подумал Барини на бегу и сейчас же понял почему. Дворец вздрогнул, от грохота заложило уши, с потолка посыпалась штукатурка. Надежда на то, что марайцы, выбивая двери, сработанные из кремень-дерева, провозятся хотя бы пять минут, не оправдалась. Гухар как следует экипировал этот штурмовой отряд!

В ушах прочистилось, и Барини услышал слитное «Гу-хар! Гу-хар!» марайской солдатни вместе с множественным топотом на первом этаже. Валяйте, спешите сюда, любители гукать и харкать! Не опоздайте!

Самому бы не опоздать…

С обнаженным палашом в одной руке и широким кинжалом в другой он бежал дворцовыми коридорами, запутанными, должно быть, нарочно, чтобы мешать действиям супостата. Судя по шуму, марайцы пока копошились на первом этаже… ну и ладно. Авось найдут что пограбить. Барини спешил. Подвернувшийся некстати слуга – глаза безумные, рот перекошен дурным воем – был сбит тараном княжеского тела, отлетел к стене, взвизгнул и завозился быстро-быстро, как мышь, будто старался прокопаться сквозь наборный паркет. Успею, подумал Барини, делая гигантские прыжки.

– Господи-и-и-ин!..

Барини узнал голос, донесшийся из покоев княжича. Кричал Дарут. Кричал и, судя по звону клинков, отчаянно отбивался от ворвавшихся солдат Гухара Пятого. Не все ворвавшиеся во дворец марайцы увлеклись грабежом, ох не все…

Да бывает ли такое?..

Лишь много позднее Барини отдал должное Гухару, гнусному предателю и подлому интригану, но политику мудрому и воителю предусмотрительному. Успел-таки выискать среди вечно битых марайцев пристойный человеческий материал и вырастить из него хоть сколько-то бойцов, а не мародеров!

Сейчас он не думал ни о чем, кроме Атти. Вот и фехтовальный зал. Как нарочно. Барини ворвался ураганом – огромный, потный, страшный. Ворвался в тот самый момент, когда клинок одного из наседавших на Дарута марайских солдат пронзил его насквозь и с глухим стуком воткнулся в деревянную резьбу стены. Лучший из княжеских оруженосцев попытался вдохнуть, не смог, пошевелил губами и начал обмякать. Выдернув палаш, солдат ударил еще, и Дарут, качнувшись вперед, упал и больше не шевелился.

Барини взмахнул палашом. Марайцы отпрянули. Нет, они совсем не собирались умирать. Они просто пришли за Барини, живым или мертвым. И лучше мертвым – ну зачем марайскому герцогу живой унганский князь? Он явился сам? Превосходно: не придется разыскивать его по закоулкам, осматривая чердаки и подвалы, шаря под кроватями и тыча пиками в выгребные ямы. Очень удачно!

Никто из них не оскорбил его предложением сдаться на милость победителя. Тем лучше. Один против всех.

– Где Атти? – прорычал он, наступая, и марайцы засмеялись, беря его в полукольцо. Прыжок, взмах – и задетая концом клинка шея переламывается, фонтанируя кровью, а голова откидывается назад, как крышка чернильницы. Еще удар, но на этот раз сталь высекает искры о сталь, и начинается сумасшедшая мельтешня клинков.

Даже в этом мире, не знающем высокого искусства владения рапирой, требовалось начать обучение с детства, чтобы стать искусным фехтовальщиком на тяжелых клинках. Барини так и не стал им, несмотря на все усилия. Он брал мощью удара, и палаш его был длиннее и тяжелее, чем у противников. В одиночном бою мастер уровня фьера Чамы сразил бы его на третьем или четвертом выпаде, но здесь не было одиночного боя. Нападая все сразу, солдаты мешали друг другу, и еще один из них скорчился, воя и держась обеими руками за дырку в животе.

– Где Атти, сволочи?!

Мир сузился до границ помещения. Остальное перестало существовать. Марайцы хакали и наскакивали – Барини разил и разил. Под тяжестью его ударов опускались клинки врагов, и ему было безмерно жаль, что редко выпадал свободный миг, чтобы сунуть палаш или кинжал в образовавшуюся брешь. Перед ним пятились, но норовили напасть сбоку, обойти со спины. Барини было проще, чем им: он мог не защищать торс, прикрытый ультракевларовой броней под забрызганным чужой кровью камзолом. Парируя опасные удары гардой кинжала, а ударам скользящим позволяя достигать цели, он рубил, колол, сбивал с ног. Вся жизнь на Земле, в космосе и здесь казалась ему сейчас лишь предисловием к этой – главной! – битве. «Атти!» – ревел он, и один раз ему показалось, что он услышал ответный крик сына. Он жив! Его не могли уволочь далеко. Пробиться к нему, пройти по трупам и спастись вместе…

Кто-то подлез сзади, рубанул по спине поперек. Барини лягнул его, одновременно выбрасывая кинжал в просвет защиты того, что слева. Прыжок. Кто-то верещит, попав под ноги. Нет времени на размах, витая гарда палаша с хрустом врезается в чью-то оскаленную харю. Огромный, но неожиданно подвижный, а главное, не берегущий себя, но тем не менее, кажется, неуязвимый боец был явно в новинку спецназу Гухара Пятого. Салаги! Рецепт прост: круши и ничего не бойся, пусть тебя боятся… Барини вдруг обнаружил, что марайцы больше жмутся к стенам, чем атакуют. Ну что же вы! Герцог вас не похвалит. Деритесь, мерзавцы! Или у вас сегодня нет настроения?..

– Атти!!!

Летит, вращаясь, палаш с чьей-то отрубленной кистью, не желающей выпускать рукоять. Путь почти свободен. Еще усилие…

Анфилада. И в ней – накатывающаяся волна врагов. Аркебузный выстрел, боль в правом боку…

Барини опомнился. Жив Атти или убит – его уже не выручить. Жизнь подсунула унганскому князю еще одну подлость: чтобы все, что он делал, сохранило хотя бы подобие смысла, ему надлежало спасаться самому. Альтернатива: ринуться с ревом вперед и геройски погибнуть. Гухар будет доволен…

Прикидывая в уме кратчайший путь к тому тайному ходу, что открывался поворотом статуи Пигмона Обжоры, Барини побежал назад.

Снова фехтовальный зал. Рык, удар – и путь свободен. Сзади накатывала орущая солдатня. Были еще аркебузные и арбалетные выстрелы, сделанные на бегу и, конечно, мимо цели – даже такой большой цели, как Барини. Один раз откуда-то сбоку выскочил мараец, и Барини срубил его, как лозу на тренировке, не прервав бега.

Он успел открыть лаз и, скрывшись в черной дыре, нажатием особого рычага заставил статую Пигмона вернуться на место. Теперь в запасе у него было несколько минут, и дальнейшее казалось простым, как дыхание. Держась стены, он добрался до заветной комнаты, ощупью нашел кремень, трут и огниво, затеплил свечу. Забрав имущество, хотел было расколотить визор о стену, но передумал и взял с собой – надежнее было утопить его в реке. Наскоро осмотрел и ощупал себя – судя по боли в боку, минимум одно ребро было сломано, а больше ничего серьезного. Затем он поджег шнур и поспешил к выходу в плавни.

Спрятанная в самой гуще тростника лодка была на месте – никто не нашел ее за эти годы. В ней было полно затхлой воды, борта осклизли и покрылись плесенью, но все же это была лодка, и ее, по крайней мере, не засосало в ил. Весла тоже были на месте. Вычерпывая ладонями воду, Барини прислушивался к доносившимся из города звукам, скрежетал зубами, глядя на отблески пожаров на воде. Вот же олухи…

Кончено. Проехали.

Потом погруженные в ил ноги ощутили слабый толчок, по черной воде пошла мелкая рябь, и стало ясно, что пороховой бочонок сработал как надо. Вот и прекрасно – концы обрублены.

Кое-как удалось вытащить лодку на воду. Течение подхватило ее и понесло… куда? Вниз? Но если Атти еще жив, если его допросят с пристрастием… нельзя же всерьез полагать, что в самом скором времени не выведают все, что он знает!

Не годится прежний план. Реку ниже города прошерстят со всем тщанием, а потом возьмутся за Спорные земли, которые теперь уже не спорные, а Гухаровы. Рано или поздно – выследят.

Бежать на север – плохой вариант, но, кажется, лучший из имеющихся…

Казалось, на драку ушли все силы без остатка – тем не менее пришлось заставить себя развернуть лодку носом против течения и, превозмогая боль в боку, взяться за весла. Грести предстояло как минимум до рассвета.


Глава 4


Осень стояла во всей красе – яркая, пламенеющая багряной листвой, желтеющая опадающей хвоей. То и дело, не выдержав давления изнутри, с треском разрывались твердые оболочки похожих на ручные гранаты плодов, рассыпая мелкие колючие семена. Солнечным днем хвойные рощи тарахтели так, что хищникам ничего не стоило подобраться вплотную к мелким зверькам, промышлявшим семена.

Барини звери не трогали – им хватало пищи, а кроме того, бывший князь Унгана меньше всего походил на дичь. Разве что для двуногих хищников. Один только раз некий зверь размером поболее рыси выдал себя шипением и, припав к земле, заерзал задом, как делает кот перед прыжком. Барини выставил перед собой палаш – прыгай, дружок, если ты настолько глуп. Зверь не прыгнул.

Колючие семена заключали в себе толику вкусной мякоти, но грызть их было сущим наказанием. Барини охотился на зверьков, отчасти напоминающих земных грызунов, жарил их на палке и ел без хлеба и соли. В это время года никто не умер бы здесь от голода, имея под руками кремень, огниво, трут и арбалет с десятком стрел. Стрелы он берег и стрелял только наверняка.

Спал – на лапнике, закутавшись в плащ, нечасто рискуя разводить костер. Каждое утро превращалось в пытку – боль в боку мешала встать. Кое-как перевернувшись на спину, Барини обхватывал обеими руками колено и принимался раскачиваться, постепенно увеличивая размах, – и с очередным рывком переходил в сидячее положение. Дальше было проще, а днем он, случалось, и вовсе забывал о сломанном ребре.

Здесь не было дорог и почти не было людей. Сюда не добрались бригады лесорубов, сильно проредивших унганские леса ради великих амбиций князя Барини. В этих краях беглец мог рассчитывать остаться незамеченным какое-то время.

С горы – на гору, с горы – на гору… Горы становились выше, а склоны круче. И с каждым днем все выше и выше поднимались на севере вершины Холодного хребта. Некоторые пики уже оделись снегом.

Перебраться через хребет до зимы – вот что было насущной необходимостью. В пределах Унгана Барини не мог чувствовать себя в безопасности. Забейся в щель, как таракан, – выкурят и из щели. Не найдут? Найдут. Потому что будут очень тщательно искать. Не может такого быть, чтобы Гухар не разослал повсюду отряды, назначив большую награду за голову беглеца. Ищут. Найдут – взять живым не попытаются. Зачем новому князю Унгана живой Барини?

Однажды он наткнулся на селение – десятка полтора убогих хижин в узкой долине. Его учуяли собаки пастухов, и он решил не прятаться. Отчасти на это решение повлияли дразнящие запахи очага и варящейся где-то похлебки. Черт знает до какой неосторожности может довести человека усиленное слюноотделение!

Сбежалась вся деревня; мужики – с топорами и дрекольем, бабы – так. Затараторили. Барини понимал через два слова на третье. Здешний народец разговаривал на странном диалекте, состоящем из давно вышедших из употребления унганских, юдонских и еще неведомо каких слов. Указав на палаш и арбалет, Барини отрицательно помотал головой – и дреколье было опущено. Сказав, что хочет есть, он показал монетку – и был встречен как гость.

Хлебая из грубой миски горячее варево – ничего вкуснее в жизни не едал, – он пытался понять: что за люди? Мелькнула даже мысль, что его занесло ненароком в юдонские владения. Ни о каких унганских деревнях, прилепившихся к Холодному хребту, никто в Марбакау и слыхом не слыхивал. Налогов из этих краев не поступало, потому что не могут же платить налоги люди, которых нет! Однако они были – жили здесь, наверное, тысячу лет, никому ничего не платя, ни от кого не завися, борясь с зимними стужами, голодая, вырождаясь мало-помалу, но все-таки и в скудости жили достойно. Пасли стада, охотились, били рыбу в быстрых речках, хоронили детей и стариков в голодные годы, ковырялись на огородах, редко-редко наведывались в ближайшее – всего пять дней пути для хорошего ходока – сельцо, чтобы выменять десяток звериных шкур на один старый топор, и жили, в общем куда счастливее крепостных крестьян. О войне они и слыхом не слыхивали, более того – полагали, что Унганом до сих пор правит маркграф. Наивные, свободные, добрые люди…

Одна из девушек напомнила Лави – такая же стройная, с тонкими, совсем не крестьянскими чертами лица и пышной вороной гривой. Где-то несостоявшаяся графиня? Кому служит, с кем спит, за кем почуяла силу? За Гухаром?

У Барини устал язык рассказывать, что делается в Большом мире. Нехватку слов возмещала жестикуляция. Слушатели качали головами и, кажется, не очень-то верили. Ну и черт с ними. Главное – не пытались ни убить, ни ограбить. Получив в уплату за пищу и ночлег монетку и рассказ, тем и удовлетворились. Добрые люди.

Жаль, у них не водилось хлеба. Наверное, в этой долине он не вызревал.

Наутро путник пошел дальше – и вовремя. Не он один наткнулся на затерянную в горах деревушку. Отряд аркебузиров человек в десять нечаянно сделал то же самое. Барини видел издали, как капрал таскает старосту за бороду и как тот указывает рукой, куда направился беглец. А что старосте! Разве он обещал молчать о визите странного человека, да еще когда на кону стоит жизнь его самого и жизни домочадцев? Очень надо!

Барини не стал ждать – двинулся вверх по склону ущелья, удлинив шаг и решив сократить привалы до минимума. Будет погоня, тут и к гадалке не ходи. К сожалению, единственный разумный путь к Холодному хребту был отчетливо виден не только беглецу, но и преследователям.

Что сложного в том, чтобы затеряться в лесистых горах, если у преследователей нет собак? Обдумав эту мысль, Барини отверг ее. Нет времени. Пока держится хорошая погода, надо во что бы то ни стало перевалить через Холодный хребет, а перед этим еще найти перевал… Только вперед! Как жаль, что ночью в горах далеко не уйдешь – либо заблудишься, либо свернешь себе шею. Но при полной луне можно попытаться идти и ночами…

Луны не было. Барини шел до полной темноты, сделав за день более двух обычных дневных переходов. От усталости подкашивались ноги, тупой болью ныл бок, зато голод мучил не сильно – кто чересчур вымотан, тому кусок в горло не полезет. Тем лучше, потому что у того, кто спасается бегством, не будет и куска – охотиться некогда.

Заставив себя нагрести ощупью кучу прелой хвои, он уснул на ней, закутавшись в плащ, а при первых намеках на рассвет поспешил дальше. Правильно сделал. Выстрел из аркебузы был произведен издалека и впопыхах, пуля расплющилась о валун в трех шагах от Барини, но доказала: погоня идет всерьез, загонщики неутомимы. Они тоже использовали светлое время по максимуму.

Какая пошлая вещь – действительность! Она обожает тыкать в глаза доказательствами того, что ясно и ребенку!

Барини перешел на бег. С десятком аркебузиров ему не тягаться. Но быстро ли и долго ли может бежать человек, чья комплекция соответствует скорее штангисту, чем кроссовику? Его настигнут, когда он настолько выбьется из сил, что не сможет натянуть тетиву арбалета…

Затеять перестрелку? Но стрел, как нарочно, только десять. Точно по числу преследователей.

Долина превратилась в ущелье. Штурмовать крутой склон было бы безумием – легкие на ногу преследователи легко догонят грузного беглеца. Оставалось пробираться по дну ущелья – сырому и неприветливому, но проходимому. А что еще надо?

Еще дважды позади слышались выстрелы, сделанные скорее ради того, чтобы заставить жертву понервничать. Для них он уже был жертвой. Не рано ли?

Все выше и выше. Хвойный лес уступал место карликовой поросли, мягкая почва – хаосу обомшелых глыб. Где-то под камнями журчала вода. Один раз Барини упал, поскользнувшись, и свету невзвидел от боли. Солнечным сплетением прямо о гранитный зуб… Несколько секунд он лежал, разевая рот, точно рыба на берегу, ловил и не мог поймать ускользающий воздух. А погоня приближалась.

Встать на ноги – пытка. Вдохнуть – пытка. Остаться на месте – верная смерть. Недели через три новый властитель Унгана получит сильно тронутую разложением голову бывшего князя и возликует оттого, что одной проблемой стало меньше.

Барини уже не бежал – шел. Ковылял, зная: еще одно такое падение – и не хватит сил встать. Мешал притороченный к спине арбалет, а еще больше палаш, бивший при каждом шаге по бедру и норовивший запутаться в ногах. Выбросить? Это лишь отсрочит финал, и то ненадолго. Повернуться и принять бой? Это самоубийство. И нет, как назло, подходящих мест для засады…

За поворотом ущелье кончилось. Разом. Барини застонал бы, если бы мог. Естественный каменный амфитеатр преградил путь, и каждая ступень была по грудь высотой, а шириной от силы в две пяди. Со ступени на ступень прыгал ручей, сеял водяную пыль, и висела в ней куцая радуга. Финал?

Драматическая развязка, как в театре. Не хватает только аплодирующих зрителей!

К черту! Он князь, а не лицедей. Барини карабкался, рыча от злости и боли, забрасывая свое тело со ступени на ступень. Выше, выше… Успеть!.. Он знал, что не успеет. В какой-то момент рядом с головой взвизгнул камень, больно ударив в лицо отбитой крошкой. Барини оглянулся лишь на миг. Аркебузиры стреляли в него шагов со ста – и мазали. Сумасшедшая беготня не прошла даром и для них. Задыхающийся стрелок – плохой стрелок. Мелькнула мысль: сгоряча они могут не сообразить подобраться поближе, а через полминуты будет поздно… если только он не сорвется…

Обожгло плечо. Барини не сорвался. Серьезной боли он не чувствовал, и рука двигалась – значит, царапина. Выше, выше!.. Скорее!.. Перевалившись через край, он отполз немного, чтобы не подставлять себя под выстрелы, и кое-как отдышался. Теперь он знал, как надо действовать.

Казалось, до перевала было рукой подать, но Барини, пригибаясь, побежал вдоль амфитеатра. Подполз к краю, выглянул. Так и есть: двое уже карабкались по уступам, остальные прикрывали их с аркебузами на изготовку. Всего солдат было девять – либо он обсчитался накануне, либо кто-то отстал. По таким тропам и неудивительно… Сняв со спины арбалет, Барини рычагом натянул тетиву, вложил в желобок тяжелую стальную стрелу, вторую стрелу положил рядом. Доброе старое оружие… Он никогда не был хорошим арбалетчиком, он тяжело дышал, и рана некстати начала саднить, но кто же из имеющих опыт арбалетной стрельбы промахнется на пятидесяти шагах? Здесь совсем не надо быть Вильгельмом Теллем…

Первым выстрелом он сбил крайнего в цепочке прикрывающих. Вторым – загнал стрелу в затылок тому из карабкающихся, что залез выше. Убитый закувыркался по уступам вниз. Остальные завопили, открыли пальбу, и Барини отполз.

Идеальное место! Он мог легко менять позицию, перебегая вдоль верхнего края амфитеатра и оставаясь невидимым для аркебузиров. Он мог держать под контролем все удобные пути подъема. А солдаты внизу могли лишь стрелять в него, когда его голова и плечи ненадолго покажутся над скалой.

Обогнув амфитеатр, Барини снял еще одного скалолаза. Затем, оставаясь невидимым, прокричал командиру отряда: «Эй, болван, как тебя там! Людей побереги!» Хотел разозлить – и разозлил. Когда до начальствующего над загонщиками дошло, что, оставаясь на месте, он лишь без толку теряет солдат, Барини довел счет убитых до четырех и одного ранил. Правда, и у самого осталось только три стрелы.

Преследователи отступили, унеся раненого и оружие убитых. Когда они скрылись за поворотом ущелья, Барини зашагал вверх к перевалу. Несмотря на соблазн спуститься, дабы выдернуть из трупов свои стрелы и поживиться имуществом убитых, он не стал этого делать. Если солдаты затаились за поворотом, он стал бы для них мишенью. Но более вероятно, что они начнут искать – и скоро найдут – обходной путь.

Склон был крут. Иногда приходилось карабкаться на четвереньках. Через каждые сто шагов Барини отдыхал, считая про себя до пятидесяти. Здесь не рос лес – он остался в ущелье и ниже. Изредка попадались карликовые деревца, крученые-перекрученые ветром, только что в узел не завязанные. Обзор был хорош. Преследователей не было видно. Пока.

Наивно было бы считать, что они бросили погоню. Голова Барини – дорогой товар, редчайший шанс для вчерашней деревенщины изменить свою судьбу. Это большие деньги и, возможно, чины. Кто ж отступится?

Ближе к перевалу он уже отдыхал после каждых пятидесяти шагов и считал до ста, а на перевале позволил себе десятиминутный отдых, заодно осмотрев рану. Так и есть – царапина. Кровь засохла бурой коркой.

Здесь уже лежал снег, рыхлый и невероятно белый, по всему видно, недавно выпавший и неглубокий – всего-навсего по щиколотку. Таять не собирался, устраивался на зиму. Ежась от холода, Барини снял камзол и задубевшую от крови рубаху, вымылся снегом и снег приложил к ране. Огляделся.

Далеко внизу двигались четыре крошечные фигурки. Барини опережал их на полчаса. А впереди за заснеженной долиной и замерзшим озерком вставали сверкающие на солнце снежные пики главного хребта, и слепо тыкались в них бездомные облачка-бродяги.

Барини хрипло выругался. Будет чудо, если ему удастся стряхнуть погоню и перебраться через Холодный хребет. А что на той стороне? Промерзлые степи или тундры. Зимой там не выжить.

И стоит ли продолжать путь, чтобы, помучившись вдоволь, умереть не сейчас, а несколько дней спустя?

А ведь стоит. Хотя бы для того, чтобы гнилая голова бывшего правителя не скалилась на всю рыночную площадь в Марбакау!

Да и жить ведь лучше, чем не жить. Нет? Пока жизнь можно терпеть – точно лучше.

Когда начало смеркаться, первый перевал остался далеко за спиной, а второй, выше первого, еще маячил далеко впереди. Снова начался подъем, позади остался убийственный марш-бросок через целое море снега – чаще по колено, но кое-где и по пояс. Четыре фигурки по-прежнему держались в пределах видимости, почти не приблизившись. А ведь они шли по уже протоптанному следу, и они были молоды! Наверное, физиологи ошибаются: выносливость не связана с возрастной перестройкой организма. Просто-напросто молодые еще не умеют терпеть.

Барини ничего не ел со вчерашнего утра и не хотел есть. Кто больше всего на свете хочет упасть и уснуть, тому не до еды. Когда совсем стемнело, он заставил себя идти до тех пор, пока не испугался сбиться с пути, и лишь тогда вырыл себе нору в снегу, заполз в нее, закутавшись в плащ, как личинка ручейника в чехлик, и забылся тревожным сном, наказав себе во что бы то ни стало проснуться с первыми лучами рассвета. Игра еще не была окончена. Пока есть что поставить на кон, хотя бы жизнь, игра продолжается.

Среди ночи он ненадолго проснулся от завываний ветра, а утром с трудом выкопался из громадного сугроба – снежный буран едва не поставил точку в игре. Быстро светало, непогода уходила на юг. Дрожали перетруженные мышцы, кружилась голова, а желудок на сей раз властно потребовал еды. Вместо завтрака Барини до боли растер лицо снежной крупой.

Преследователей он заметил через час после того, как двинулся в путь. Расстояние до них не увеличилось, зато теперь их было только трое – по-видимому, один не то обморозившийся, не то слабосильный был отослан назад. Три противника – и три оставшиеся арбалетные стрелы…

Не тот случай. Дрожат руки – не попасть. Да и позиции для засады нет.

Боя не будет – разве что в самом крайнем случае. Будет продолжено состязание на выносливость. Семь противников уже выбыли из игры. Есть шанс.

К полудню стало ясно, что шанс этот мал. Подъем становился все круче и круче. Какой это перевал! Это гребень! Двадцать шагов – остановка. Кровавая муть перед глазами. Бешеные удары сердца и пот, заливающий глаза, несмотря на холод. И всюду снег, глубокий снег! Осенний, свежий, рыхлый. Человек в нем – муха в патоке.

Золотые монеты из мешочка посыпались в снег. Лишний груз. Авось он хоть на минуту задержит преследователей. Да будет благословенна их жадность, да возобладает она над усталостью!

Другой гребень высился справа, но этот был еще круче. Снежный наддув, наметенный ночным бураном, выступал колоссальным карнизом. Барини подумал о возможной лавине между делом, без страха. Что лавина! Это просто случайность, а не проигрыш. Соперники в игре – люди, а не стихия. На стихию он злился, но бояться ее уже не было сил.

Он оглянулся. Погоня приблизилась. Преследователи спешили, ходко продвигаясь по оставленной им борозде в глубоком снегу. Там, где они сейчас находились, подъем к перевалу был еще не так крут, а там, где находился он, можно было лишь карабкаться на четвереньках. И он стал карабкаться. Скользил, втыкал в снег неподъемный палаш, стискивал зубы и больше всего боялся покатиться вниз. Теперь он знал, что такое бороться на крайнем пределе сил, но это знание не принесло ему ни удовлетворения, ни радости.

Больше он не оглядывался на погоню. Не оглянулся и на аркебузный выстрел, сделанный издалека. Оглянулся лишь на тяжкий гул, от которого задрожал воздух.

Снежного наддува на правом гребне уже не существовало, и с гребня катилась лавина. Вонзив в снег палаш по самую гарду, Барини смотрел, как росло и ворочалось снежное чудовище, с каждым мгновением набирая мощь, как вспухало и клубилось белое облако, падая на три нелепо копошащиеся фигурки под ним, и как оно грянулось, накрыв собою то, что было погоней. Снежное облако заставило зажмуриться, снег моментально набился в рукава, в уши, за шиворот. Еще одна лавинка – маленькая – прошла шагах в пятидесяти от Барини.

Теперь можно было отдохнуть как следует – минут десять, а то и полчаса. Вниз пути не было; вниз ушли те солдаты, которых он не убил; снизу не следовало ждать ничего, кроме неприятностей. Следовательно – вверх, к перевалу.

С той разницей, что теперь без спешки и суеты.


* * *


– Кажется, ему удалось ускользнуть, – проговорил дьявол.

– Гухар так плох? – поднял бровь пророк.

– Наоборот. Землю роет. Но Толька Баринов тоже непрост и научился здесь кое-чему. А уж упрямцем он был и на Земле.

– Это да, – согласился Морис.

Он был рад, что Отто не явился сюда, в пещерную резиденцию пророка. Разговор шел по визору. Отто развил бурную деятельность: снабжал Гухара сведениями о передвижениях недобитых имперских войск, сеял заразу в Ар-Магоре, куда они стягивались, спровоцировал восстание городской бедноты в Габаскане, интриговал с кочевыми варварами, но больше всего следил за успехами новой креатуры. Гухара Пятого лишь изредка приходилось деликатно поправлять, а вопрос о неделикатном воздействии и вовсе никогда не поднимался. Гухар отличался редкой понятливостью.

Упрекнуть Отто было не в чем: он держал Мориса в курсе дел и крайне редко, лишь в особых ситуациях, требующих мгновенной реакции на события, принимал важные решения самостоятельно. О чем докладывал при первой возможности. Иногда Морис спорил с ним, иногда советовал и даже настаивал поступить так-то и так-то, но в целом констатировал: Отто не наделал грубых ошибок. Так, помарки. Не повод для выяснения отношений.

И все же видеть Отто ему не хотелось. Конечно, ничего бы не случилось, но… Они сели бы за стол, пророк и дьявол, обменялись бы дежурными мнениями о качестве пищи из синтезатора и достоинствах сливового вина, вымороженного по горскому рецепту на леднике, затем перешли бы к делу, бесконечно увязывая, согласовывая и споря. В том числе поговорили бы о Тольке Баринове – точно так же, как сейчас по визору. И точно так же Морису казалось бы, что Отто хочет о чем-то спросить, о чем-то главном, что важнее текущих забот по реализации великого плана, важнее всего на свете… Нет, он, конечно, не спросил бы. Но ощущение многократно усилилось бы, если бы Отто был рядом. Оно измучило бы, а чего ради? Кому это надо?

Какая же это феноменально подлая штука – действительность! Из прекраснодушных мечтаний вырастают жестокие планы, и если человек чего-то стоит, то они претворяются в жизнь, а по ходу дела выясняется, что жестокость и коварство противников можно победить только еще большей жестокостью и уже не коварством, а просто подлостью… и все для блага людей, для пользы еще не рожденных бесчисленных поколений, чтобы они, значит, оставались людьми, а не погружались, как земляне, в сытое скотство псевдожизни, чтобы желудки и гениталии не торжествовали над мозгами! Или хотя бы над традициями – для тех, у кого нет мозгов.

Земля… Душой Морис всегда тосковал о ней, хотя разум протестовал против этой тоски. Что хорошего в сытом и счастливом закате человечества? Нет, и там были отщепенцы, озлобленные на весь мир и мечтающие переделать его бластерами и бомбами, люто ненавидящие благополучных двуногих скотов, живущих от одной дозы наслаждения до другой и неизвестно почему преисполненных невероятного самомнения… но ведь почти все эти отщепенцы злобствовали лишь из-за того, что сами они не были допущены к педали удовольствия… И безмозглая сытость мало-помалу побеждала безмозглую злобу, и мнилось: истинный Золотой век уже на пороге…

Ага, как же.

Ни на миг Морис не усомнился в своей правоте. План сработал… скорректированный план, принятый им и Отто, пророком и дьяволом, и поневоле скрываемый от князя Барини. Толька Баринов не принял бы его и все испортил бы. Десять к одному, что никто и никогда больше не услышит о князе Барини, если только где-нибудь на задворках Империи не начнут один за другим объявляться самозванцы. Нет успехов без потерь: один единомышленник погиб в черной дыре по воле физических законов, другой пропадет без вести по воле ближайших друзей… Так надо. Вот только на душе тяжело и гадко, и придется с этим жить.

– Ты так и будешь молчать? – спросил Отто.

– А что я могу сказать? – ответил пророк.

Помолчали еще. Хотелось прервать связь, но Морис предпочел бы, чтобы это сделал Отто. А Отто, наверное, хотел, чтобы связь прервал Гама.

– Я бы поискал его, – обронил наконец дьявол после мучительной паузы.

– Тольку?

– Да.

– У тебя что, дел мало? Могу добавить.

– А я в свободное время. Факультативно. Тем более что у меня есть кое-какие гипотезы на тему, куда он мог подеваться.

– Ну-ну, – только и сказал Морис. Ему стало ясно, что Отто все равно поступит по-своему. Пусть. Споры и ссоры отныне недопустимы. Но как все объяснить Тольке, если паче чаяния беглец все-таки отыщется в каком-нибудь глухом углу? Практически это почти невероятно, но теоретически все возможно. Отто надеется, что со временем Толька все поймет… Для дьявола Отто слишком оптимистичен.

Поберег бы Отто шею – кое-кто может свернуть ее сразу после сердечной встречи!

И все же лучше жить с камнем на душе. Для конструкторов нового мира гадкий вариант предпочтительнее варианта опасного.

– Поищи, – уступил дьяволу пророк.


* * *


На равнине, пронизанной всеми ветрами, снег лежал лишь кое-где – в ямах да под кустами, уже сбросившими листву. Черная вода, хлюпающая под ногами, обжигала даже сквозь обувь. При дырявых сапогах – неудивительно.

И все же было ощущение удачи. Барини обернулся и погрозил кулаком Холодному хребту.

– Съел меня? – крикнул он. – Ты – ничто! Понял?! Я сильнее! Я одолел тебя, а ты меня нет!

Эха не было – крик несся над унылой равниной, не находя препятствий. Ничто не шевельнулось в природе. Никому не было дела до кричащего во всю силу легких человека – пусть он хоть надорвется, не жалко. Пускай себе беснуется, вздымая кулаки, тараща глаза и тряся щеками, шелушащимися от обморожения.

– Я еще вернусь, Гухар! – кричал Барини, сменив адресата. – Ты дождись! Я еще посчитаюсь с тобой, с Сумгавой, со всеми вами! Ваш мир еще станет иным, это я вам говорю! Я вам покажу Новое время и модернизацию! Вы у меня и думать забудете о правах личности! Верность сюзерену до гроба! Огнестрельное оружие – запретить! После окончательной победы. Мануфактуры – разрушить! Переходы из сословия в сословие – затруднить максимально! Только по именному государеву эдикту. И без никаких! Вы у меня еще тысячу лет будете готовиться вступить в Новое время, и вы, возможно, будете готовы к нему, когда оно придет! Очень на это надеюсь. Вы научитесь самодисциплине, сучьи дети! Высшая доблесть – следование долгу! Высшая добродетель – послушание! Жесткая структура власти! Радетелей перемен – на кол! Вы у меня не будете очень уж счастливы, и ваши далекие потомки не будут чересчур счастливы, но они хотя бы будут жить как люди! И тогда никто не решится бурчать о конце истории, потому что это будет не конец, а только начало!..

Он махал руками и приплясывал, выбивая из болотистой почвы фонтанчики стылой воды. Утомившись, отдышался. Да, так и будет. Пока жив Толя Баринов, он не даст здешнему человечеству радостно свалиться в ту же яму, где уже давно сидит и смердит человечество Земли. Надо только вернуться из этих пустынных мест туда, где что-то происходит. Незаметно. Пройти сколько надо на восток, найти другой перевал и успеть оказаться на той стороне до наступления зимы. Там, где бывшего князя никто не найдет, да и никому не придет в голову искать. Построить землянку и перезимовать, кормясь охотой, а весной спуститься ниже и посмотреть, что можно предпринять. Гухар непременно наделает ошибок, а если даже не наделает, то жизнь простонародья после войны – совсем даже не сахар. Очень скоро оно вспомнит о добром Барини Справедливом и крепко затоскует по нему, простонародье-то… Набрать поначалу хотя бы малый отряд озверевших мужиков, а потом… Потом начать все заново, не забывая полученных уроков. Пятьдесят семь лет – еще не старость, а лишь ее преддверие. Мы еще повоюем!..

Внезапное головокружение заставило его сесть прямо в холодную грязь. Когда исчезла чернота перед глазами, он хрипло рассмеялся. Не хватало еще голодных обмороков. Самое время подстрелить какую-нибудь дичь и согреться у костра. Нечего и думать вновь штурмовать снежные перевалы натощак… А вот и дичь!

Серая птичка размером с куропатку шумно выпорхнула из-под ближайшего куста – сидела, сидела незаметным комком, слушала угрозы и посулы обмороженного бродяги, да прискучило ей. Черт с ней, глупой птахой, пусть летит. Где одна, там и другие найдутся. А может, встретится и крупное съедобное зверье.

«Не пропаду», – подумал Барини, натягивая тетиву арбалета.

Шесть дней он шел на восток, иногда целый день обходясь без крошки еды, но чаще сытый. Силы восстанавливались медленно; по-хорошему следовало бы сделать дневку, а то и две подряд, но не хотелось тратить зря погожие деньки. Осень есть осень, а Север есть Север – завьюжит надолго, и что тогда? Нет времени отдыхать, когда зима на носу.

Дважды он поднимался вверх по ущельям и дважды отступал, выбившись из сил. Горы громоздились тесно, не оставляя ни единого места для доступного перевала. А на седьмой день путь на восток преградил скалистый отрог. Альпинист со скалолазным снаряжением преодолел бы его шутя – Барини был вынужден свернуть на север.

Погода портилась, хмурые растрепанные облака бежали низко над тундрой, словно им невтерпеж было упереться в Холодный хребет. Налетали короткие снежные шквалики. Вся тундра уже покрылась белым, лишь болота выдавали себя темным или пестрым. Проклятый отрог кончился лишь на четвертые сутки, когда явственно повеяло морем.

Вряд ли кто из унганцев хоть раз в жизни видел это море. Оно бросалось на берег с неистовой яростью, разбивая об утесы вал за валом. Визжала холодная пена, дробились в ледяную кашу плавучие льды. На глазах Барини большая волна подхватила угловатый айсберг, отколовшийся неведомо от какого ледника, и с размаху обрушила его на обледенелую скалу. Вздрогнула земля. Когда волна схлынула, не было ни айсберга, ни половины скалы. Океан глодал сушу, выгрызая в береговых обрывах гроты и целые бухты, и на сумасшедшую толчею волн в бухтах жутко было смотреть. Ни один пловец в этих водах не дождался бы смерти от переохлаждения.

Прикрываясь плащом от ветра, Барини наконец одолел отрог, недоглоданной костью выдающийся в море, и побрел вдоль берега. Зачем? Одного взгляда на Холодный хребет, белеющий на юге, было достаточно, чтобы понять: здесь нет перевалов. К востоку горные цепи плавно загибались, убегая от океана. Если много недель идти вдоль хребта, то, пожалуй, попадешь к месту, откуда виден вулкан Брумгрум, – летом там еще так-сяк, но зимой погибнешь, потому что пояс гор на юге значительно шире. Да и в тундре зимой околеешь, не дойдя никуда. Быть может, еще не поздно повернуть и двинуться на запад?

Барини в сомнении оглядел свой арсенал. Охота на дичь давала средства к жизни, она же приближала конец. Остался лишь один стальной арбалетный болт. Вечерами у костра Барини выстругивал заостренные палочки для стрельбы по мелкой дичи на близком расстоянии – имея верный глаз и терпение, с голоду не помрешь, но и сыт не будешь.

Барини повернул назад. Он брел по своим собственным следам, размышляя о том, пошлет ли Гухар еще один отряд на поиск и уничтожение беглого князя. Барини на его месте послал бы – и наплевать на якобы непроходимые в это время года горы! Кому суждено навеки остаться в них, тот останется, зато уцелевшие, можно надеяться, принесут благую весть: опасный соперник мертв. Ради этого не жаль погубить полк, не то что десяток служивых.

Значит, надо спешить. Из десяти преследователей уцелело трое, они вернутся в Унган, Гухар узнает, что Барини сумел уйти и куда он ушел. Нет доказательств его смерти.

Эрго: найти и уничтожить! Любой ценой.

Продолжительный снежный заряд ослепил его. Погода явно намеревалась испортиться всерьез и надолго, но пока лишь демонстрировала свое намерение. Так кулачный боец разминается перед боем, нанося удары безразличному воздуху.

Шквал кончился вовремя, и это спасло Барини. Шагах в пятидесяти перед собой он увидел зверя с грязно-белой шерстью и, сорвав с плеча арбалет, успел подумать: одна стрела такого, пожалуй, не уложит… В холке зверь превосходил Барини ростом, а весу в чудовище было, пожалуй, как в носороге. Сравнительно небольшая голова сидела на мощной шее, влитой в могучий торс. Колоссальные лапы переступали скорее по-гиеньи, чем по-медвежьи. Несомненно, это был не имеющий имени белый ужас северных побережий, пожиратель выброшенных на берег китов и охотник до любой живности, какую способен поймать. Очень редко купцы привозили шкуры такого зверя, стоившие беснословных денег; одна из них некогда украшала пол в опочивальне старого маркграфа. Честно округляя глаза, купцы рассказывали сущие небылицы: якобы от белого ужаса нет спасения, а пожирая человека, он не оставляет даже костей.

Зверь шел по человечьему следу, время от времени обнюхивая его, – и оторопел, увидев добычу так близко. Но оторопел лишь на секунду.

Надсаживаясь, натянуть тетиву, вложить стрелу, прицелиться… как же это долго! Громадный зверь несся на Барини огромными, неожиданно мягкими прыжками, заставив с тоской подумать, какая же колоссальная сила заключена в этом неуклюжем с виду теле. Стрела, попавшая зверю прямо в грудь, не остановила его бег, но позволила жертве отскочить в сторону. Зверь проскочил мимо, затормозил, присел на задние ноги и громоподобно заревел. Барини отшвырнул бесполезный теперь арбалет и кинулся бежать к скалам. Палаш?.. Даже не смешно. Только скалы. Взобраться – и он спасен… Куда там! Это грязно-белое чудовище догонит его в три прыжка, а до скал не менее сотни шагов…

Зверь за спиной рявкнул, потом еще. Затем протяжно завыл. Барини оглянулся на бегу. Зверь бестолково кружился на месте, а всего в каких-нибудь десяти шагах от него на запряженных неизвестными животными нартах стоял низкорослый человек, одетый в меха, и держал у рта длинную духовую трубку. Ф-ффу! – донесся до слуха очередной выдох.

Зверь уже не выл – скулил. Перестал кружиться, упал на брюхо. Попытался ползти на передних лапах, волоча парализованные задние, застонал, как человек, и уронил голову. Подергался и затих.

Барини не подумал о том, какой же силы яд несли легкие стрелки для духовой трубки на своих наконечниках и какой же невероятной остроты должны быть эти наконечники, чтобы проколоть шкуру этакой зверюги. Все эти мысли пришли потом. Он просто вернулся, подобрав по пути арбалет. Человек в мехах смотрел на чужака из-за гор безбоязненно, но трубку держал наготове.

Барини забросил арбалет за спину и показал пустые ладони. Чужак вытянул из трубки стрелку за пушистое оперение и убрал ее в кожаный колчан.

– Гууш-сууг, – провозгласил он, указав на тушу зверя, и стукнул себя кулаком в грудь. – Моя добыча!

Он говорил на юдонском наречии, безбожно коверкая слова, но Барини понял.

– Твоя, – согласился Барини, на всякий случай сопровождая слова понятными жестами. – Я только стрелу возьму. Добыча твоя, а стрела моя. Очень нужна.

Человек проворно соскочил с нарт и обежал вокруг мертвого зверя. Найдя стальное оперение арбалетной стрелы, ощупал его и, выпрямившись, закивал часто-часто.

– Не моя добыча, – сказал он с легким сожалением. – Наша добыча.


Глава 5


Полное имя нового знакомца и – чего уж там – спасителя Барини ни за что не сумел бы произнести, но, к счастью, тот откликался на уменьшительное имя Уююга, сокращенное по сравнению с полным раз в шесть. Сто поколений его предков кочевали по громадным просторам к северу от Холодного хребта, доходя до дельты Амая на западе и до Великих болот на востоке. Зимой Великие болота были проходимы, и со слов Уююги Барини понял, что кочевой северный народ знает об обширных, но столь же холодных землях огромного материка, лежащих за Великими болотами, и о тамошних племенах, диких даже по сравнению с соплеменниками Уююги. Колоссальные труднопроходимые пространства делали невозможными войны между ними.

Ни имперские войска, ни баронские дружины не совались за Холодный хребет – там нечего было взять. В тундре не посадишь на землю крестьян, а что до звериных шкур, китового жира, выделанных кож и прочей ерунды, то этой торговлей с простодушными соплеменниками Уююги издревле занимались юдонские купцы, умевшие, согласно поговорке, выварить бульон из камня.

Бить птицу, ловить зверя, подбирать на берегу то, что выбросил бешеный океан, перегонять с пастбища на пастбище стада доверчивых узкогрудых уаохов, защищать их от хищников, приручать наиболее сильных и смирных животных к упряжке – этим жили все предки Уююги, и он сильно удивился бы, предложи ему Барини жить как-то иначе. Он не понимал значений слов «князь», «барон» и уж тем более «император». Для чего они? И почему человек должен их слушаться? Разве люди, живущие по ту сторону гор, остаются несмышлеными детьми до старости? По купцам, что приходят летом к Большой реке на закате, этого не скажешь. Тогда зачем все это?

Барини не стал растолковывать. Во-первых, Уююга все равно ничего бы не понял, а во-вторых, ему было незачем понимать. Он и спросил об этом просто так, из пустого любопытства. Его жизнь была проста, в ней не находилось места лишним понятиям.

Жилищем ему служил чум из шкур на скрепленных ремешками жердях. Путь от места нечаянной встречи двух представителей разных цивилизаций до чума занял, казалось, вечность. Погрузив на нарты тяжелую шкуру белого зверя, Уююга неутомимо трусил рядом, подгоняя и направляя животных. Какое-то время Барини пытался не отставать, затем перед глазами начали кружиться цветные мухи, и он не осознавал, что шатается, исчерпав свои силы до предела, просто горизонт то и дело кренился то вправо, то влево. Потом он очнулся и не понимал, где он находится, а Уююга жестоко тер ему лицо снегом. И последнюю часть пути Барини, по-видимому, проделал на нартах, во всяком случае, он потом не мог ее вспомнить, как ни старался.

Несколько дней он отлеживался в чуме, привыкая к отвратным запахам кое-как выделанных кож, дыма и человеческих тел. Ел похлебку, жевал полусырое мясо и очень много спал. Поверив, что выкарабкается, он пошел на поправку, хотя и дивился: зачем? Чтобы жить дикарской жизнью в окружении простодушных дикарей? Просто существовать без цели и смысла? Это было смешно, унизительно и страшно.

В конце концов он решил: Судьба лучше знает, что ей делать с человеком. И раз она оставила его в живых, значит, он ей еще пригодится. И прекрасно! Барини самому себе еще пригодится! Зиму придется провести здесь, а как придет весна и горные перевалы станут проходимыми – назад! Борьба еще не окончена.

Мучительнее всего было полное незнание того, что происходит по ту сторону Холодного хребта. Логика подсказывала: при всей ловкости Гухара как администратора неурядицы не только возможны, но и неизбежны. Чужеземные армии и сборщики налогов – они-то никуда не делись, только поменяли хозяина – не способствуют благоденствию населения. Обнищавшее за войну крестьянство может с восторгом встретить неожиданно «воскресшего» князя Унгана. Тогда – посмотрим…

Но это были лишь умозрительные построения.

Уююга, по-своему истолковавший душевные терзания Барини, предложил ему как гостю свою жену и заметно огорчился, когда тот отказался. Затем предложил дочь, но теперь уже обрадовался, услышав вежливый отказ, и махнул рукой на непонятное настроение гостя. Само пройдет.

И ведь прав оказался Уююга! Не успели грянуть лютые морозы, как Барини уже ходил с ним на охоту, постигал премудрости управления упряжкой, научился мездрить шкуры и даже выдумал цельнодеревянный капкан собственной конструкции. Отсиживаясь в чуме долгими зимними вьюгами, он мастерил домашнюю утварь, норовил отнять работу и у женщин, чтобы только занять чем-нибудь руки, а с ними и мысли. Все равно мучило воспоминание об Атти – ведь не защитил! Не смог. Сбежал, трус! Казалось бы, поступил разумно – ведь убили бы, несмотря на ультракевлар и боевую ярость. Точно убили бы. Сам умер бы и Атти бы не спас. И что? Не лучше ли было избрать такой финал?

Все сильны задним умом. И им же благородны.

Иногда вспоминалась земная жизнь, комфортная и никчемная. Там было счастливое угасание последнего миллиарда людей, превыше всего ставящих наслаждение, неистощимых в выдумках все новых и новых удовольствий, и уже не было на Земле молодых, нахальных, невежественных, но полных жизни варваров, готовых стереть с лица планеты саморазлагающийся старый мир. Жизнь в чуме Уююги тоже казалась вполне никчемной, но сама ее скудость хоть что-то обещала в далекой перспективе. Местный народец пребывал не в молодости, не в детстве даже – в раннем младенчестве! Соплеменникам Уююги многое можно было простить.

Кого винить, если, обретя могущество, люди предпочли стать не богами, а скотами? Самих же людей? Но разве можно винить подавляющее большинство?

ТЕМ – поздно помогать. Они отвернутся с презрением от докучного умника. Но ЭТИМ – можно и должно помочь хотя бы и вопреки их воле.

Это люди, обыкновенные люди водружают на шпили храмов золоченые кораблики, а сами не выходят в море. Торгуют, воруют, надрываются на пашне, голодают, моют золото… Дерутся из-за веры, жгут города, тысячами убивают несогласных, выдвигая для оправдания разбоев и убийств богословские резоны один нелепее другого. Одно это выдает в них людей, а никаких не инопланетян. И кончат они так же, как земляне, – если не вмешаться. Откуда здесь люди – вот вопрос из вопросов. Ведь известно, что эволюция невоспроизводима. Что это, шутка природы? Или шутка того, кто создал природу и установил правила игры?

Нет ответа и, наверное, не будет. Серные вулканы Ио, ледяные гейзеры Энцелада, метановые озера Титана, сернокислотные облака Венеры – грош цена всем этим чудесам по сравнению с цивилизацией-близнецом. Вот где кто-то порезвился от души! Для того, может быть, чтобы просто-напросто посмотреть, как будет реагировать на это человек Земли?

Что ж, оно посмотрело… Человек не остался сторонним наблюдателем. Человек вмешался. Глупый, поспешный и, возможно, безнадежный эксперимент – да разве человек может иначе?! Он должен действовать. Он не может не действовать, на то он и человек. Правда, он может отказаться от крупной игры ради мелкой, но лишь потому, что еще не чувствует себя готовым пойти ва-банк. И начнет жалеть об упущенных возможностях, если так и состарится, не отведав вкуса настоящей игры…

Толку от подобных мыслей не было никакого, но они приходили в голову вновь и вновь.

Иногда он думал о Лави и гадал, где она сейчас, с кем спит и кому служит. А иногда вспоминал ту далекую земную женщину, единственную, кого он любил по-настоящему и кого бросил, поняв, что бессилен переделать человека наслаждающегося в человека мыслящего. Что сейчас с нею? Жива ли? Покончила ли с собой от пустоты и разочарования, когда кончился очередной пароксизм наслаждения и жизнь внезапно стала пуста и страшна? А если жива, то все ли наркотики перепробовала? Она уже тогда хотела поставить в голову церебральный шунт – аналог педали удовольствия для лабораторной крысы…

Даже в жене Уююги, тридцатилетней старухе, вечно ноющей унылые песни под какое-нибудь рукоделие, было больше жизни.

Думать о Морисе и Отто не хотелось совсем.

В положенный срок кончились многодневные пурги, и солнце днем уже высоко поднималось над Холодным хребтом. Для Уююги это было горячее время охоты на пушного зверя. Вдвоем с Барини, натянув на головы глубокие колпаки с узенькими щелочками для глаз, чтобы не так слепил искрящийся снег, они покидали стойбище на три, на четыре дня. Набросив на себя белую меховую накидку, Уююга умел подползать к добыче на дистанцию уверенного плевка отравленной стрелкой; грузный Барини издалека стрелял из арбалета самодельными деревянными стрелами и к весне научился не всегда мазать; кое-какую добычу приносили и капканы. Последнюю стальную стрелу Барини потерял при еще одной встрече с гууш-суугом. Запряженные уаохами нарты везли шкуры и мясо, Барини с Уююгой поспешали на лыжах. Так проходил день за днем. Изредка им встречались охотники из других стойбищ, и каждый раз дело кончалось миром и трогательными объятиями. В бескрайней тундре этим людям нечего было делить.

На Барини смотрели с любопытством, и он знал: скоро кончится его жизнь в чуме Уююги, спокойная, сытная, но уже порядком прискучившая. В середине весны, когда вскроются ото льда низовья Амая, туда потянутся все охотники тундры, включая Уююгу. Молва о странном пришельце из-за гор, подозрительно похожем на некоего князя-еретика, достигнет через купцов ушей юдонского маркграфа, а затем через шпионов ушей Гухара Пятого, и уж тогда покоя не жди. Настырный Барини не околел в безвестности, он жив! Что ж, надо исправить это упущение, и чем скорее, тем лучше. Достанут и здесь, хотя и не сразу.

И пускай пытаются достать. К тому времени, когда отборные боевые группы начнут прочесывать оттаявшую тундру, кормя гнус и утопая в болотах, князь-еретик будет уже на унганской территории! Да не один, а во главе какого-никакого отряда из крестьян и тех сподвижников, кто не переметнулся к врагу и не утратил веры!

Барини не делился с Уююгой планами на будущее – тот все равно бы понял только одно: гость собирается уйти. Кто знает, что придумал бы Уююга на этот случай? Барини решил уйти тайно.

Он спрашивал о путях на юг и восток. Из ответов удалось понять: река, что течет у самой границы Великих болот, имеет приток, начинающийся где-то в глубине горной страны. Пояс гор там шире, зато горы ниже. Не интересующийся горами Уююга больше ничего сообщить не мог, но и эти скудные сведения не показались лишними. Путь на запад был закрыт – без золота не уговоришь юдонского купца рискнуть головой. Путь на восток оставался неясным, но можно было попытаться.

Шли дни, и в тундре все сильнее веяло близкой весной. В такое время крестьяне по ту сторону хребта уже готовились к пахоте, а здесь снег лишь немного осел, затвердел коркой, но пока не собирался таять. Уходить было еще рановато, но готовиться уйти – самое время.

Однажды во время долгого пути от океана к стойбищу Уююга вдруг резко затормозил бег нарт. Затормозил, остановился сам и задрал голову.

Простой душе чужды нелепые выдумки. Любой житель Империи, да и Унгана тоже, пал бы в ужасе ниц, узрев в небе летающую лодку, или колесницу дьявола. Уююга рассматривал ее из-под руки совершенно бесстрашно. Бесчисленные мифы его народа были для него такой же обыденностью, как упряжь уаохов. Искренне не понимая, почему ему надо бояться, он лишь хотел получше рассмотреть и запомнить непонятное – и только.

Потом все же спросил:

– Что это?

– Это за мной, – сказал Барини.


* * *


Флаер летел на северо-восток. Задав курс, Отто откинулся в кресле и стал глядеть вперед и вниз. Белая равнина над замерзшими Великими болотами еще не начала подтаивать, лежала скучным ровным ковром, лишь кое-где намело снежные барханы, а слева мало-помалу наползала свинцовая полоса – там бесновался океан, вышвыривая льдины на изглоданную сушу. Барини тоже молчал, но глядел не на унылый пейзаж, а на Отто. В крючконосом профиле дьявола, уставившегося прямо перед собой, ощущалось напряжение.

– Выходит, искал? – наконец спросил Барини.

Отто молча кивнул.

– И долго?

– Порядочно. – На сей раз Отто разомкнул губы.

– А зачем?

– Чтобы спасти тебя. Или чтобы ты не натворил новых глупостей. Выбирай, что больше нравится.

– Значит, второе, – сказал Барини. – Я, знаешь ли, не пропадал, чтобы меня спасать. Кстати, ты рисковал. Если бы я не объяснил Уююге, что ты добрый дух, а не злой, он бы тебя кончил. Духовая трубка, отравленная стрелка – и привет.

– Очень тронут… Уююга – это тот абориген?

– Он самый. Со злыми духами у него разговор короткий – он ведь не шаман, чтобы колдовать.

– Понял уже, понял, – нетерпеливо ответил Отто. – Считай, что я тебе безмерно благодарен. Что еще?

– Посмотреть мне в глаза не хочешь ли?

– Не хочу. Ты ведь у нас прав во всем, а мы с Морисом – гнусные ренегаты, предавшие самое святое, и так далее. Видишь, я не оправдываюсь.

– Я и не ожидал, что ты начнешь оправдываться…

Отто смолчал. Барини тоже стал смотреть вниз. Ах, как многое хотелось сказать ему! А главное – заглянуть в глаза этим двоим, Отто и Морису. Без серьезнейшей причины они бы не предали, и все же… неужели никак нельзя было иначе?

– Видишь островок? – спросил вдруг Отто.

– Да. И что в нем примечательного?

– Где-то здесь свалился «Пилигрим». Когда я пролетал здесь в прошлый раз, на островке валялся оплавленный кусок обшивки. Теперь его нет – смыло.

Задав новый курс, отчего флаер развернулся носом на юго-восток, Отто пояснил:

– Я просто хотел проверить.

– Ответь мне на один вопрос, – попросил Барини. – Кто из вас был инициатором сделки с Гухаром?

– Чего уж теперь, – сказал Отто. – Ну, Морис. Но я поддержал сразу.

– И это после того, как мы выработали общее решение, – покачал головой Барини. – Ну-ну.

– Решение было твоим, – быстро возразил Отто.

– Врешь, общим. Я настоял – вы с Морисом согласились.

– А что нам оставалось делать? Уж очень ты напирал. Войны тебе, видишь ли, хотелось. Со всеми и сразу.

– Вы могли не согласиться. Могли прямо заявить, что отказываетесь поддержать меня.

Отто криво усмехнулся.

– Опять «меня»? Напомни, а то я что-то забыл: мы делаем общее дело или как?

Теперь усмехнулся Барини:

– Неужели делаем до сих пор?

– С этого поезда нельзя спрыгнуть… Нет, я понимаю: ты обозлен и все такое… Мы нашли более подходящего кандидата, а ты слишком вжился в роль. Разговаривать с тобой было бесполезно, ты сам вспомни! Тебе намеки делались – ты не понимал. Экий монарх-объединитель выискался! Ну зачем тебе все эти герцогства и маркграфства?

– В детстве я никак не мог понять: у икосаэдра двадцать четыре грани, зачем ему так много?

– Это не одно и то же! – запротестовал Отто.

– Вещь такова, какова она есть. Человек – тоже.

– Человека делают обстоятельства!

– Ты и Морис были этими обстоятельствами. А теперь вы боретесь со своим же воздействием.

– С тобой? Брось. Я помочь тебе хочу и вернуть тебя к работе. Дело-то у нас, повторяю, общее.

– Правда?

– Заткнись. Упрекать нас в двурушничестве будешь потом. А сейчас можешь задавать вопросы – я отвечу.

– Что делается в Унгане?

– Правит Гухар. Мы по мере сил сему способствуем. Кое-где бродят разрозненные шайки, но их либо добьют, либо заставят сдаться на милость герцога, либо вытеснят из его владений. Крестьяне не бунтуют. На хлеб дороговизна, но голода нет – Гухар пустил в дело свои хлебные запасы.

– Откуда у него хлебные запасы? – фыркнул Барини.

– Были. А ты этого и не знал? Слабоват ты тягаться с Гухаром – ты его побил и думал, что вертишь им, а на самом деле это он играл тобой и ждал своего часа. Он политик!

– И к тому же понятливый? – усмехнулся Барини.

– Вот именно. Советы он слушает, а если бы не слушал, то… Но это-то он знает! Теперь ему принадлежат герцогство Марайское, княжество Унганское, да еще кусок бывших юдонских владений. Он восстановил твои порядки почти один в один, и беднота из Империи бежит к нему толпами. Что еще?.. Сумгава восстанавливает монастырь Водяной Лилии и назначен в Государственный Совет… Армия усиливается, льются новые бомбарды… в общем, Империи предстоят не самые лучшие времена. Да только Гухар таков, что возьмет свое и без больших войн. Говорю же – политик! Ты форсировал события, а зря. Гухар не станет форсировать, у него нет твоего бешеного напора, зато есть ум, гибкость и цепкость. Через десять ли лет, через двадцать ли, но он добьется своего, и наша задача будет выполнена… Да, чуть не забыл! Твой наследник живет у него в качестве почетного гостя, и Гухар собирается женить его на своей дочери, чтобы иметь законный повод владеть Унганом. Слабоватая преемственность, особенно если учесть, что ты был узурпатором, а все же лучше, чем никакая…

– За Атти спасибо, – сказал Барини.

– Пожалуйста. Кстати, Гухар сообразил бы свою выгоду и без наших советов.

Барини не был уверен в этом. На сердце чуть отлегло, и одновременно со дна поднялась горечь. Атти, Атти… Мальчишке придется жить в одних покоях с тем, кто восстал против его отца и – он убежден в этом – убил его. Он или погибнет, поддавшись жалкой вспышке гнева, или научится притворяться каждую минуту, чтобы выжить, и вырастет с искалеченной душой. Сейчас ничего нельзя изменить, а потом будет поздно. Атти жив, но он потерян. Наверное, лучше ему и не знать, что Барини жив…

– О чем еще ты хотел бы узнать?

– Почему ни ты, ни Морис не поговорили со мной прямо?

– Ты не желал слушать.

– И поэтому вы попытались устранить меня. – Барини не спрашивал, он констатировал. – Сначала при помощи клана Шусси, причем накануне встречи, на которой еще можно было договориться. Затем подсылали убийц…

– О чем ты? – очень натурально удивился Отто. – Ну, даешь… Зачем нам устранять тебя? Хочешь, поклянусь? Кому ты был нужен мертвый – нам или Империи? Это же просто, как дважды два!

– Если не ты, то Морис подослал этого Шассугу.

– Чепуха! Ты себя послушай! Морис – и подослал убийцу! К тебе! Чушь!

Барини не поверил. Рядом с ним сидел враг, рядящийся в друга. Да неужели можно забыть тысячи и тысячи напрасно оборванных жизней? Храброго Крегора, опытного Триггу, бесстрашного Думбу, наивного и верного Дарута? А десятки, если не сотни тысяч жертв среди горожан и крестьянства – это вам как, соратнички? И ради чего? Ради спасения этого мира, ради того, чтобы дать ему шанс, – на это еще можно согласиться. Стиснуть зубы и идти до конца – по крови, по гною, по грязи… Но устроить всю эту кровавую баню только для того, чтобы от Империи отпала всего-навсего еще одна провинция?..

Ни забыть нельзя, ни простить.

И если Отто и впрямь лично не причастен к покушениям, а причастен только Морис, это все равно ничего не меняет.

Слишком хорошо помнилось ошеломительно-горькое открытие: предали! Друзья предали! Не Гама ли учил, что предавший доверившегося хуже убийцы?

– Никогда не получается так, как задумано, – по-прежнему не глядя на Барини, молвил Отто. – Наверное, это закон такой: делаешь одно – а получается другое. А если в конечном итоге получается все же более или менее то, что ты хотел, то оно получается совсем не так, как ты хотел. Разве нет?

Барини отмолчался.

Под днищем флаера проплывали горы – несуразная толчея заснеженных вершин, дикая и необитаемая здесь, но служащая прибежищем горских кланов южнее, где и долины пошире, и климат получше. Далеко справа лениво дымил вулкан Брумгрум.

– А теперь ты ответь мне на один вопрос, – сказал Отто. – Откровенность за откровенность. Что ты тогда выбросил в космос?

– Когда именно?

– В самом начале, между Землей и Марсом. Пятые или шестые сутки полета. Помнишь? Ты вышел наружу, полез посмотреть, что там стряслось с шарниром внешней антенны. В контейнере с инструментом у тебя лежал сверток, а вернулся ты без него. Круглый такой сверток. Тогда ты не сказал, что это было, и потом не сказал. Может, теперь скажешь?

– Это был глобус, – ответил Барини. – Что смотришь? Обыкновенный маленький глобус чуть больше грейпфрута размером. Лакированный. Без подставки. Из числа моих личных вещей.

– Зачем?

– Просто захотелось.

– Понимаю, – сказал Отто. – Маленькая Земля, а главное, новая. Это было символично. Все мы хотели найти новую Землю, раз уж тошно нам было жить на старой. Не верили, что найдем и что вообще выживем, а все-таки мечтали…

– Мы ее нашли, – равнодушно ответил Барини.

– И что?

– В каком смысле?

– В прямом. Мы нашли то, что искали, а ты как будто не рад.

– Мы не справились, – сказал Барини. – А затевать новую попытку – поздно. Да и не по силам уже.

– Тебе – да, – сказал Отто.

Барини вздрогнул. И сам удивился: оказывается, он еще способен по-детски обижаться!

– И тебе, – ответил он с вызовом.

– Вот именно! – ничуть не обиделся Отто. – И мне, и тебе, и Морису! Нам только казалось, что мы способны изменить этот мир, спасти его будущее хотя бы ценой большой крови… экие злые самаритяне, ха-ха! Но мы не способны, не надо себя обманывать. Земная зараза сожрала и нас, мы дефектны от рождения. Мы динозавры, уже не способные измениться, чтобы выжить. Там, где нормальный средневековый варвар действует совершенно рефлекторно, мы рассуждаем. Терзаемся: а нельзя ли было как-нибудь обойтись без крови? Потом бросаем толпы в мясорубку и сокрушаемся: ах, какой кошмар! И виним время и нравы – только не себя. А жестокость, как и милосердие, это не человеческие качества толкового монарха, между прочим. Это инструмент. Почему ты не сажал попов на кол?

– Потому что это было не нужно, – сердито ответил Барини. – Учение Гамы – учение добра и справедливости.

– Всеблагая церковь тоже не учит изуверству, между прочим! И тем не менее… Жгла она твоих людей?

– Жгла.

– А ты что же? Жалел невиновных? Играл в благородство?

– Играл так, как считал нужным.

– И что в сухом остатке?

– То, что мы, трое землян, трое друзей – я так думал, по крайней мере, – не смогли договориться, – сказал Барини. – Уж если мы между собой так… то на что же мы замахивались, а? Какое право имели? Творцы истории!.. Стрелочники!.. Не те слова. Ты прав – мы динозавры.

– Перестань, – сказал Отто. – Я все понимаю. Это пройдет.

Помолчали еще.

– Я должен был бы свернуть тебе шею, – со злой усмешкой сказал Барини. – Знаешь, я мог бы это сделать голыми руками – а вот нет, представь себе, никакого желания. Устал… Ты не дергайся, я не знаю, что ты держишь в кармане, и знать не хочу. Успокойся. Все-таки мы были друзьями… Барини было бы наплевать, он и умирая вцепился бы тебе в глотку. А я снова Толя Баринов, неудачник и динозавр. Какая у динозавра перспектива? Был у меня один шанс, да и тот друзья отобрали…

Флаер вошел в облако. Исчезли горы, исчез весь мир, кроме утлого суденышка, ныряющего в воздушных ямах, и лишь один человек был рядом, но, казалось, лишь увеличивал собой колоссальную звенящую пустоту…

– Ты имеешь право злиться, – признал Отто после долгой паузы. – Но послушай, у нас ведь не было другого выхода. Ты сам нам его не оставил. В результате пришлось выкинуть тебя из игры. Мне жаль, что так получилось. Лично против тебя мы ничего не имеем. Постарайся забыть. Тебе надо спокойно все обдумать, и такая возможность у тебя будет, а потом ты вернешься в игру, обещаю…

– А куда мы летим? – спросил Барини.


* * *


На третьем году жизни каторжанина Арапон перестал думать о побеге. Все равно эти мысли ни к чему не вели. Тапа оказался прав: бежать нетрудно, когда нет надсмотрщиков, но куда? В дикие леса? Хищным зверям понравится нежданный обед.

Постепенно Арапон уверился: он вовсе не попал в иной мир. Он в том же мире, только данная его часть отделена от обжитых людьми мест высоченными горами. Это было ново! Но и не вело ни к чему.

Какая разница, в волшебстве ли, в непроходимых ли горах заключена преграда, если она все равно непреодолима?

Прошлым летом Арапон все же убежал, и никто не преследовал его. К вечеру он достиг границы сплошных лесов и углубился в чащу, но с приходом темноты заробел и полез на дерево. Потому и выжил. Всю ночь он продрожал, не сомкнув глаз, на самой верхушке, слышал под собой вой, рычание, а по временам дьявольский хохот невидимых, но, судя по голосу и треску буреломов, крупных тварей, а под утро едва не свалился с дерева, ощутив на лице прикосновение какого-то щупальца, липкого и жадно дрожащего. Как он бежал обратно, когда рассвело! Утекал в панике, оглядываясь на бегу, шарахаясь от теней, подвывая от первобытного ужаса и понимая, что в лесостепи тоже водятся хищники…

Тапа всего-навсего устроил вернувшемуся беглецу колокольный звон под черепом, разок съездив Арапону кулачищем по уху, после чего с пониманием осклабился: «Ну что, убедился, дубина ты гулкая? Гы!» Несчастный вид беглеца его вполне удовлетворил, так что наказание ограничилось единственной оплеухой да увеличением нормы добычи в счет упущенного времени. Больше Арапон не пытался бежать в лес, горы были неприступны и пугали даже издали, а река… ну что река? Где-нибудь она впадает в другую реку, а та в третью, а та в океан, легко разбивающий в щепки большие корабли, не то что утлый плот, который только и способен построить беглец… Нет уж. Видно, судьба умереть здесь.

Но это всегда успеется. Сначала – пожить.

Теперь он истово старался приспособиться. Выполнял норму, чтобы не остаться без еды. Заискивал перед Тапой. Старался переложить особо тяжелую работу на новичков, помыкал робкими. Узнал кое-какие хитрости, позволяющие если не бездельничать, то хотя бы не надорваться. Он уже сам вел промывку и придумал удлинить желоб на целый шаг – теперь на его последних ступеньках оседала тончайшая золотая взвесь, теряемая ранее. Ее было мало, но Тапа похвалил умельца и наградил кружкой самодельной настойки. Но самое главное – Тапа понемногу начинал смотреть на Арапона как на своего помощника. Многие добивались этого открыто или тайно, но Арапон был ближе других к цели.

Зима на каторге оказалась ужасна. Не хватало теплой одежды. Чтобы желоб не покрывался коркой льда, воду для промывки приходилось греть в котлах, и часть каторжников разом превратились в дровосеков. Этим еще повезло: валить деревья, таскать бревна на распилку, пилить и колоть дрова много лучше, чем добывать со дна подмерзающей у берегов реки золотоносную породу. Пока лед на реке был тонок, его кололи и продолжали добычу. Тапа был неумолим. Убить его сговаривались не раз и убили бы, если бы не боялись человека – или не человека? – в летающей лодке.

У многих кровоточили десны, шатались зубы. Умер ревматический старик-промывщик. Одного из новеньких затянуло течением под лед. В середине зимы добыча стала невозможной, зато и порции пищи уменьшились. Иногда Арапону удавалось отнять пайку у больного или ослабевшего – таких хватало.

– Ты выживешь, – сказал ему однажды Тапа, по обыкновению гыгыкнув. Как правило, на прииск попадали здоровые мужики, и все равно многие мерли, не выдержав работы, – чаще всего в первую же зиму. Арапон выдержал и первый год, и второй. Бесило лишь сознание: он, вор, унижает себя тяжелой работой! На обычной каторге он сумел бы поставить себя, и никакой Тапа не помешал бы ему в этом, если только жизнь ему дорога, но как бороться с самим дьяволом? Как?!

Летающая лодка появлялась когда раз в две недели, а когда и чаще. Однажды дьявол не показывался целый месяц, и каторжники, вскрыв с позволения Тапы резервную кладовку, уже подъедали последнюю крупу, когда он появился вновь. Как обычно, летающая лодка забирала золото, оставляя взамен продовольствие и иногда новых каторжников, скованных, сонных и в стальных ошейниках. К общему удивлению, с некоторых пор среди новичков стали преобладать марайцы, и ни Тапа, ни сами новички не могли объяснить – почему? Не дьявола же об этом спрашивать…

Хотя насчет дьявола Арапон последнее время пребывал в большом сомнении: и впрямь ли дьявол этот смуглый и крючконосый? А может, все-таки человек? Кто признал бы в нем дьявола, если бы он не летал по небу в своей воздушной лодке?

Но ведь и Арапон летал в ней однажды…

Порой от мыслей начинала болеть голова, да так, что однажды Тапа, заметив, что Арапон невнимателен на промывке, дал ему понюхать волосатый кулачище. Самое же неожиданное случилось, когда вода в речке еще обжигала по-зимнему, но снег с берегов уже сошел.

Летающая лодка прибыла не в срок. Вместе с дьяволом из нее вышел обросший густым волосом, как любой из каторжников, одетый в звериные шкуры плотный человек, очень похожий кое на кого… Если бы не дикий вид – ну вылитый Барини, князь Унгана! И явно не каторжник: не скован, без ошейника… Оглянулся, любопытствуя, и побрел к речке.

Как бы случайно подобравшись поближе к дьяволу, надменно ронявшему слова, и почтительно внимавшему ему Тапе, Арапон уловил чутким ухом:

– Работой не занимать, разве что сам захочет, кормить без отказа, построить отдельную хижину, мешать работе не позволять. Станет буйствовать – связать и запереть, но все равно кормить. Башкой за него отвечаешь.

Тапа кивал, кланялся и прижимал волосатую лапу к сердцу. Будет, мол, исполнено.

С этой минуты все мысли Арапона переключились на другое. Кто этот… каторжником его не назовешь… ну, допустим, гость? Неужто сам Барини? Или князю настолько надоели покушения, что он завел себе двойника, а тот проштрафился, да и угодил в эти края? Обе версии выглядели неправдоподобно. По словам марайцев, Барини терпел неудачу за неудачей, однако если он окончательно разбит и потерял Унган, то его просто убили бы на месте либо заморили бы в темнице, вот и вся недолга. А если это наказанный за что-то двойник, то, во-первых, от ненужных более двойников сильные мира сего избавляются иначе, а во-вторых, с какой стати он на особом положении? Каторжников везут сюда, чтобы они подыхали и добывали золото, а ведь от этого типа, поди, не дождешься ни того, ни другого…

Ничего не было понятно, но Арапон ощутил нюхом: с этим новичком, кем бы они ни был, надо сблизиться во что бы то ни стало. Привилегии есть привилегии. Бывает, из чужих привилегий легче извлечь пользу, чем из своих.

А если этот гость не навсегда здесь, а лишь на какой-то срок?!

И зажглась надежда – пока что безумная и смутная. Только бы этот хмырь, Барини он или нет, когда-нибудь выбрался отсюда! Уж кто-кто, а Арапон не таков, чтобы не вцепиться в него, как клещ! Арапон будет очень полезен гостю, и гость поймет это! И тогда…

Два дня Арапон, до мельтешения в глазах следя за промывкой породы, успевал оглядываться: что-то там поделывает гость? Гость бездельничал: то равнодушно наблюдал за строительством своей персональной хибары, то бродил по окрестным холмам, не удаляясь, впрочем, далеко, а то сидел без движения на речном берегу выше мест добычи, наблюдая за игрой чистых, не загрязненных мутными потоками струй. По всему было видно: гость приходит в себя.

Лопату бы ему в руки да загнать пинками в речку – там бы он живо пришел в чувство!

Но Арапон имел терпение. Дважды он дружелюбно улыбнулся гостю, когда тот с отрешенным видом проходил мимо, и не прогадал: на третий день гость заинтересовался промывкой породы и выбрал для этого именно лоток Арапона, а не чей-нибудь еще.

В добрый час!


Глава 6


Грязная жижа из промывочного желоба стекала в хрустальные воды, и желто-коричневый хвост далеко тянулся по течению, постепенно расползаясь и смешиваясь с такими же хвостами от других желобов. Стайки быстрых темноспинных рыбок держались от хвостов подальше. В желобе поблескивали золотые крупинки.

Барини работал – столько, сколько сам хотел. Носил ведрами воду, черпал речные наносы, забираясь по колено в ледяную воду, учился промывке. Один раз спросил: почему бы не построить для черпания породы несложное механическое приспособление вроде ковша с блоками на выносной стреле типа колодезного журавля? Почему, почему… Тапа растерялся, не найдясь с ответом, и Барини не настаивал. Потому что каторга, вот почему. Куда проще добавить рабочей силы, чем мудрствовать – может, еще и попусту.

Еще год назад ему было ясно, что Отто врал насчет исчерпания прииска и закладки нового рудника. Не было никакого нового рудника, и не нужен он был. Золотая речка давала достаточно металла, чтобы оплатить любую политическую или военную авантюру по ту сторону Туманных гор. Правда, из речного аллювия, перелопаченного дважды и трижды на протяжении пяти-шести тысяч шагов вверх по течению и на столько же вниз, теперь удавалось извлечь сущие крохи золота, но ведь оставалась еще вся река! И не только река. Когда Тапа, мужик зверохитрый, но напрочь лишенный фантазии, брякнул однажды, что надо-де строить новые хижины километрах в десяти выше по течению, потому что не дело это – терять время на хождения туда-сюда, Барини ничего не сказал. Он лишь присмотрелся к местности, после чего киркой и заступом вырыл шурф шагах в ста от реки. На глубине человеческого роста обнаружился слой сцементированного гравия с крупицами золота. Сделав одну промывку, Барини высыпал в заскорузлую ладонь обомлевшего Тапы две-три унции золотой крупы и маленький, с лесной орех, золотой самородок.

– Раньше река текла там, – указал он взглядом и больше ничего не сказал.

Тапа возликовал, остальным каторжникам было все равно, где горбатиться, а прилетевший дней через десять Отто широко улыбался, сыпал прибаутками и преувеличенно расхваливал таланты друга-приятеля:

– Голова! А я вот не додумался. Тебе бы маркшейдером быть, честное слово!

Мне бы в игре быть, подумал Барини, но не произнес этих слов. К чему? И без того было видно, что Отто пытается ластиться, как нашкодивший кот. Придет время – он уломает твердокаменного Мориса, и дуэт вновь превратится в трио. Так он думает. Дьявол всегда при деле, пророк тоже… ну и Тольке дадим какую-нибудь работу. Мол, все мы люди, все мы человеки, а разве один человек не способен понять другого? Ради общего дела! Ради великой цели! Да черт побери, не вредитель же Толька Баринов, поймет!..

А он поймет?

Кажется, это так легко – простить бывшим друзьям отнятого у отца Атти, пришпиленного к стене Дарута и еще многих и многих, положивших головы непонятно за что. Разве не хочется вернуть себе душевный комфорт?

Хочется, сказал себе Барини. Ох как хочется. Беда только в том, что не выйдет, как ни старайся.

Морис умнее – он понял это. Потому и пытался действовать по принципу «нет человека – нет проблемы». Утешал себя, наверное, тем, что ради спасения этого мира можно и должно идти на любые жертвы. Как ни жаль ему, но Баринов стал опасен. Нельзя допускать его к игре, а еще лучше решить эту проблему раз и навсегда.

Вслух Барини спросил:

– Ну как там Гухар – справляется?

– Да, и притом неплохо. Даже лучше, чем мы надеялись. Ему все это время не хватало только масштаба, чтобы как следует проявить себя. Прирожденный монарх.

– И понятливый?

– Ну, это само собой. Ошибется – поправим. Начнет взбрыкивать – отшлепаем. Сумгава бдит.

– А ты не боишься, что он снюхается с Сумгавой? У того лучшая на планете шпионская сеть. При желании он может долго дурить вам головы.

– Предусмотрено, – заверил Отто. – Мы тоже не совсем олухи.

– Надеюсь.

– Можешь быть уверен. Но главное – перевал, по-моему, пройден. Теперь события сами покатятся под уклон, нам надо только слегка подправлять их. Есть ощущение, что мы все-таки перевели стрелку. Тебе есть чем гордиться – твоя заслуга в этом неоспорима…

– А что Империя? – перебил Барини.

– Зализывает раны, борется с феодальным сепаратизмом, пытается подавить восстания бедноты. Юг наконец-то полыхнул. Вовсю полыхает, и знаешь, под каким идеологическим соусом? Долой всеблагих, даешь учение Гамы! Церковные трибуналы свирепствуют, но нам это только на руку. Подробности в другой раз, сейчас я спешу. Могу рассказать о Буссоре с его кораблем… Рассказать?

– Конечно.

– Твой Буссор в плену у юдонского маркграфа. Говорят, будто бы в почетном плену, что настораживает. А корабль застрял в амайских теснинах, был взят приступом и сгоряча сожжен. Вижу, ты не очень расстроен?

– Буссор опасен, – сказал Барини. – Никто не должен строить морские корабли.

– Это и ежу понятно. Думаешь, пора вмешаться? Или, может, сначала поглядим, что из всего этого получится? Десять к одному, что твой гениальный корабел потонет где-нибудь в океане, ничегошеньки не добившись.

Барини пожал плечами:

– Можно и подождать, время терпит…

Отто удовлетворенно хмыкнул. Вряд ли его хоть сколько-нибудь волновала судьба какого-то там Буссора – скорее он радовался тому, что друг Толька оживает. А раз так, то пройдет не так уж много времени, прежде чем его можно будет вновь подпустить к игре – сперва, понятно, осторожненько, под контролем, на вторых ролях…

– Да! – воскликнул Отто. – Угадай, где обнаружилась твоя последняя пассия. Лави, кажется, да? Черноволосая, лицо треугольное? Ну точно, она и есть. Ее видели в королевстве Магассау при тамошнем хранителе печати. Каково! – Отто захохотал. – Во дает бабенка! Не теряется!

Барини не ответил.

– Если хочешь, я могу навести о ней подробные справки, – предложил Отто, разом оборвав смех. – Извини, если я что-то не так…

Барини пожал плечами. Чего там, эта страница перевернута. Что ему Лави? Что он Лави? Обманывался ли он насчет нее? Нисколько. Любил ли он ее? Тоже нет. Привязался – это да, ценил ее услуги – тоже да, но ведь не любил. Пути властителя и авантюристки сошлись на время – и закономерно разошлись. Так и должно быть, жалеть не о чем.

Простились хоть и без тепла, но не криогенно. Отто улетел, увозя золото и впечатления – Барини надеялся, что в целом положительные. Отто хитер и даже неглуп, но склонен предаваться самообману, что для дьявола более чем непростительно. Что ж, у него еще будет время на анализ допущенных ошибок. Ох, сколько времени у него будет!


* * *


После отбытия летающей лодки Арапон стал вдвое внимательнее следить за бывшим князем Унгана – теперь уже не осталось сомнений, что это он и есть. Трое новичков, привезенных летающей лодкой, болтали: в Унгане прочно утвердился его сиятельство Гухар Пятый, торговлишка оживает, так что честному вору всегда есть пожива, а что до прежнего князя, то дьявол его знает, где он скрывается. Бают, будто сам себя загнал в горы, да и сдох там, как бродячий пес…

Князь Барини не сдох – это-то Арапон понял с абсолютной ясностью. Вон он, Барини, слоняется вдоль речки, а ног небось не замочит – надо ему!.. Отказа в еде не знает – вон ряшка-то какая у его бывшего сиятельства. И никто ему тут не указ. Захотел – посидел на бережку, захотел – прогулялся вдоль новых шурфов, осматривая вынутую породу. Он не каторжник – он ссыльный. Зато не меньше, чем любой из каторжан, мечтает выбраться отсюда в Большой мир. Видно же.

А средство тут может быть только одно – захватить летающую лодку. Только она перенесет беглеца через Туманные горы.

Барини нацеливался бежать – этого не замечал крючконосый дьявол, не замечал Тапа, зато это осознал Арапон. Оставался пустяк – сделать так, чтобы бывший князь осознал полезность бывшего вора.

«Пошептаться надо», – сумел однажды сказать каторжник ссыльному так, чтобы никто не услышал, но Барини сделал вид, будто туг на ухо. Арапон ждал. Он стал нарочито невнимателен при промывке, за что огреб от Тапы по зубам и в наказание за недостаточно явственно выраженную покорность был отправлен долбить новый шурф. Как раз то, что надо.

Теперь он был один, махал киркой, выбрасывал грунт лопатой, уставал так, будто снова стал первогодком, но понемногу углублялся в землю, к чему и стремился. Довольно скоро пошла мерзлота, кирка отскакивала от нее со звоном, откалывая лишь мелкие кусочки. Арапон терпел. И дождался своего: на третий день на дно его ямы неожиданно спрыгнул Барини:

– Я тебя слушаю.

Приходилось экономить время – отсутствие ссыльного в пределах видимости могло встревожить Тапу. К тому же Барини совершенно не понимал воровского жаргона. Арапон терял мгновения, подбирая нужные слова.

– Ты справишься с летающей лодкой, я знаю, – закончил он. – А я помогу тебе убить этого… ну, дьявола.

– Зачем? – спросил Барини. – Его совершенно незачем убивать.

– Вот зачем! – Задрав клочковатую бороду, Арапон показал ошейник. – Захочет он – голова долой. Умный, да? Один уйти хочешь? – Он оскалился. – Вместе уйдем или вместе сдохнем, понял?

На миг ему показалось, что Барини дал слабину, и целое мгновение он упивался властью над тем, кто загнал его сюда медленно подыхать, вместо того чтобы быстро повесить. Всем своим существом Арапон ненавидел Барини – всегда сытого, всегда на особом положении, всегда СНИСХОДЯЩЕГО до общения с обыкновенными людишками. Как будто Арапон обыкновенный! Да его знало все дно Унгана, сам Пипига Оборотень с ним вино пил! Хряк Тума дружбу водил с Арапоном, вот как! Ах, твое драное сиятельство, врезать бы тебе сейчас! Сначала коленом в причинное место, потом по зубам – и под дых, под дых!

Но оказалось, что Барини поднял руки вовсе не для жалкой защиты от удара. Он тянулся к обручу на шее Арапона.

– Покажи-ка… Да не дрейфь, не задушу… Ага. Так я и думал. – Он произнес несколько непонятных слов. – Внутри летающей лодки ты можешь ничего не бояться.

– Точно? – с показным недоверием спросил Арапон, в то время как сердце прыгало от восторга: кажется, все может получиться! Может!

Барини фыркнул:

– Я знаю, что говорю. Охота мне сидеть рядом с тобой, когда тебе башку снесет! Брызг будет… Это… – Опять несколько непонятных слов. – Короче, чтобы заряд сработал, в него надо прицелиться, хотя бы приблизительно, из особой штуковины. Отобрать ее или просто укрыться за колпаком летающей лодки – и ты в безопасности. Остальное – выдумки для страха. Победишь страх – победишь и дьявола. Штуковина маленькая, продолговатая, помещается в кармане. Вот ты и отберешь ее, иначе зачем ты мне нужен? Но не убивать!

– А ты тем временем прыгнешь в лодку – и фьють? – нехорошо осклабился Арапон.

– Вместе прыгнем и золота прихватим, – сказал Барини таким тоном, что Арапон наполовину поверил. – У него в кармане не только (непонятное слово), но еще и (непонятное слово), без которого нам не попасть внутрь (непонятное слово)… то есть внутрь летающей лодки. А в Унгане мне понадобятся твои связи. Скрываться же придется! Ну, думай! Как надумаешь – дай знать. Только не ночью. Тайные дела делаются у всех на виду…

Легко, несмотря на грузную комплекцию, выпрыгнув из шурфа, он для вида поковырялся в отвалах, да и пошел себе к речке. Что ему! Одно слово – князь! Ладно, хрен с ним, пускай пока гуляет. Думает обмануть Арапона, ха-ха! О золоте не забыл сказать, подкупить хочет. Пускай тешит себя мыслью, что Арапон глупее его. Да ежели и не удастся сбежать с золотом, то и не надо. За живого или мертвого Барини Гухар отвалит столько, что можно будет всю жизнь как сыр в масле кататься!

На следующий день Арапон улучил момент мигнуть Барини. Тот показал глазами, что понял, и целый день занимался обходом шурфов – копался в отвалах, иногда тащил порцию грунта на промывку, часто спрыгивал на дно и сам брался за кайло, словом, усыплял бдительность. Долбя мерзлый грунт, Арапон ругался по-черному. И что же он услышал, когда Барини наконец соизволил подойти?

– А что, найдется тут из чего лесу ссучить? Рыбки хочу.


* * *


Барини удил рыбу.

Не успевал поплавок проплыть и нескольких метров, как следовала резкая поклевка. Можно было обойтись и без поплавка – небольшие рыбки сейчас же начинали преследовать наживку, торопясь опередить друг друга, и поклевку было попросту видно. Три рыбки из четырех либо сходили с самодельного крючка еще в воде, либо шлепались в воду спустя мгновение после выдергивания из оной, но одна все-таки доставалась рыболову. И все равно рыбалка к востоку от Туманных гор больше смахивала на промысел. Рыба здесь не боялась вообще ничего. Рыбе лишь не нравилась муть от промывки, и рыба держалась выше по течению. Первый рыболов неосвоенного материка заслуженно снимал сливки.

Над снастью пришлось помудрить. Немало коры ободрал он с деревьев и немало переломал кустов, прежде чем нашел тонкие растительные волокна, сохраняющие прочность после высушивания и не боящиеся намокания. Свитая из них леса была хорошо видна рыбе, но что за беда, если рыба жадна и простодушна? Крючок дался тяжелее; Барини даже подумывал плюнуть на него и сплести сеть, но не знал, как это делается. Древесные колючки не годились. В конце концов он расплющил на камне крошечный золотой самородочек в некое подобие проволоки, согнул ее и заточил острие. Под весом трепыхающейся рыбы крючок норовил разогнуться, и приходилось часто подгибать его. На наживку шли личинки из-под коры и засохшие комья вчерашней каши. Иногда удавалось хлопнуть муху.

На двадцатой рыбке он решил, что хватит, и в тот же день сварил уху на всю артель, приправив ее стеблями некоего растения, схожими по слезоточивому действию с диким луком. Тапа крякал, рыгал, жмурился от удовольствия, как домашний кот, и просил баловать народ таким блюдом хотя бы иногда. Сулил отрядить в помощь специального человека, и Барини, пожав плечами, молвил: «Да кого угодно, хоть вот этого» – и ткнул пальцем в сторону Арапона.

Ему был глубоко отвратителен этот тип – вор по убеждению, убийца по случаю, ласковый с сильными и безжалостный со слабыми. Шакал. Он и заслуживал шакальей участи. Но сейчас он был нужен.

Прошло два дня. Рыба ловилась так, как будто давно уже мечтала расстаться с водной стихией. Арапон добывал наживку и варил уху. На третий день Барини сказал, что теперь легко справится и один, и размякший Тапа вновь поставил Арапона на промывку, избавив от долбления шурфов. Это было то, что нужно.

Отто прилетел еще через три дня. Как обычно, он стоял поблизости от флаера, но не настолько близко, чтобы не успеть среагировать в случае чего, и внимательно наблюдал за разгрузкой продовольствия, держа правую руку в кармане. Как обычно, выслушал рапорт подобострастного Тапы. Как обычно, закрыл колпак по окончании разгрузки и направился прямиком к Барини. Тот был занят – насаживал муху на золотой крючок. Десятка полтора рыбок блестели чешуей на галечном берегу рядом с ним, некоторые еще слабо трепыхались.

– Хорошее занятие ты себе нашел, – не то осудил, не то подначил дьявол.

– Вкусное, – пожал плечами Барини, забрасывая снасть. Поплавок рывком ушел под воду. Подсечка – и серебристая с зеленоватым отливом рыбка сорвалась с крючка в воздухе, шлепнувшись прямо на Отто. Тот запрыгал, крича: «Лови ее, хватай!» Поймал.

– А мне дашь поудить?

Барини выправил крючок и вручил удочку Отто. Поначалу у того не клеилось, но мало-помалу дело пошло на лад. Выловив пять рыбок, дьявол спросил:

– Может, сам хочешь?

– Лови, лови. Я тут уже не первый день развлекаюсь. Отменная рыбка, вроде земного хариуса, только лучше. Мы из нее уху варим. Разве Тапа тебе не сказал?

– Ну? Уха – это что? Русское слово?

– Суп, – сказал Барини. – По-русски и по-английски одинаково. А по-немецки – зуппе.

– А по-турецки?

– Пошел к черту.

– Не могу я пойти сам к себе, – хихикнул Отто. – Как ты себе это представляешь, а?

– Я в том смысле, что у тебя мать турчанка. Неужели совсем язык забыл?

– И не знал никогда. Так, несколько слов… Да и умерла она рано. Я тогда вот о чем подумал: стоит ли стараться получше устроиться в жизни – в земной жизни, – как это делали мои родители? Чего ради? Чтобы вписаться в систему, преуспевать и вроде преуспеть, жить как все, а под старость понять: ничего, совсем ведь ничего путного в жизни не сделано… Или не понять, что еще хуже. С той-то поры я и начал задумываться больше, чем мне следовало…

– Воистину больше, чем следовало.

– А знаешь, что теперь мучит меня больше всего? – спросил Отто. – Я скажу тебе. Морису не говорил, а тебе скажу. Представь, что у земного человечества был не окончательный упадок, от которого мы бежали без возврата, а временный кризис. И что сейчас он преодолен. Представь себе цветущую Землю с миллиардом живущих на ней активных, думающих, добрых и совестливых людей!

– Утопия, – хмыкнул Барини. – Не мучь себя, это мазохизм. Давай-ка я тебя ухой угощу… неужто и впрямь никогда не пробовал? Только в следующий раз соли привези, у нас ее мало, нормального луку тоже захвати и специй каких-нибудь. А еще эту рыбку можно солить или даже есть просто так, макая ломтики в острый соус… бамбрский подойдет в самый раз, я думаю…

Поскольку заходить в хижины Отто брезговал, а Барини расписывал прелести рыбацкого обеда возле речки, позвали Арапона, погнали его за посудой, таганом и дровами. Тот сыграл как нельзя лучше: потрусил не чересчур спешной рысцой, демонстрируя в равной мере покорность, испуг и усталость. А не насторожился ли Отто?.. Кажется, нет.

У него хорошее чутье, Барини знал это. Но сейчас дьявол расслабился. Он не ждет каверз от того, кто мирно удит рыбку. И он в плену иллюзии: ему кажется, что разбитую на тысячу осколков чашку еще можно склеить и она будет как новая. Пусть думает, что сеанс психотерапии проходит успешно. Пусть тихо радуется.

– Потрошить не будем, и так сойдет… – Барини не хотел, чтобы Отто насторожился, когда у него попросят нож.

Все шло как по маслу – даже удивительно. Подкладывая под котел дрова, снимая пену, Барини отпускал скупые шуточки и временами хмурился, как будто желая остаться в образе обиженного и униженного. Да какого угодно, главное – не опасного! Ожидающий распоряжений Арапон слонялся поблизости, все время оставаясь в поле зрения Отто, и не сводил с котла голодного взгляда. Тоже лицедей не из последних.

– Ну-с, снимем пробу…

Зачерпнуть ложкой наваристый бульон с кусочком рыбьей спинки, подуть, положить в рот, помычать, изображая неземное блаженство… Последнее вышло без труда – уха удалась на славу.

– Пища богов. На-ка сам попробуй.

Отто, конечно, сейчас же возразил в том смысле, что он-то как раз не бог, а совсем даже наоборот, но ложку принял охотно. Как только он погрузил ее в котел, Арапон, как было условлено, зашел ему за спину.

А Барини, как только Отто с ложкой во рту остановил взгляд, пытаясь разобраться во вкусовых ощущениях, без особой спешки поднялся с корточек и резким ударом ноги, будто забивал гол, отправил котел с тагана прямо в Отто.

Дико взвыв, ошпаренный дьявол отскочил назад – и тут же оказался в лапах Арапона. Уж что-что, а заламывать руки тот умел. Ошарашенный Отто не успел даже начать лягаться, как два предмета из его карманов перешли в руки Барини.

Один – обыкновенный ультракоротковолновый остронаправленный пульт для зарядов в обручах на шеях каторжан; такого барахла в мастерской «Пилигрима» было навалом. Второй – единственный на борту «Пилигрима» ручной бластер, маломощное, но сокрушительное на короткой дистанции оружие командира. Когда-то им владел Нолан Уайт, потом никто, а потом Гама и Барини решили, что дьяволу он нужнее…

Этого было мало. Барини не уставал вдалбливать Арапону: дьявол нужен живым. Правда, не стал объяснять, для чего. С Арапона бы сталось отрезать Отто указательный палец, а то и всю руку. Это проще, чем тащить к флаеру живого, упирающегося Отто. Не собираясь докладывать, как на самом деле отпирается флаер, Барини до поры до времени кормил Арапона баснями.

– Веди его к лодке.

Сто шагов. Отто рычал и пытался вырваться до тех пор, пока Барини не навел пульт на шею Арапона. Отто понял без слов: как ни мал заряд в обруче, осколки порвут горло и тому, кто рядом. Тогда он процедил:

– Скотина…

– Да, – легко согласился Барини.

– Предатель!

– Правда?

– Сволочь! Ублюдок!

– Может быть. А ты – дурак. Совсем как я недавно. Только я с тех пор поумнел.

– Вели своему громиле отпустить меня! Мы можем договориться! Я всегда в тебя верил!..

– Да ведь и я в тебя… когда-то.

– Ну… прости, – выдавил Отто.

– Бог простит. Он уже сейчас, а я чуть позже. Когда я улечу, а ты останешься, можешь быть уверен: я не держу на тебя зла.

Отто вновь затрепыхался и взвыл, когда Арапон сильнее взял его руку на залом. Разговор шел на неведомом вору языке, но он чутко улавливал интонацию.

– Он тебя бросит! – завопил вдруг Отто специально для Арапона. – Ты что, не видишь? Он смеется над тобой, над дурачком! Нужен ты ему, как же!

Барини лишь усмехнулся и шевельнул пультом. Арапон все понял. Он молчал, лишь на физиономии вора отражалось все, что ему хотелось сделать с Барини. Но еще больше он хотел жить.

А может быть, он еще надеялся, верил в чудо? Барини не интересовали мечты вора о добром дяде. Осуществись по недосмотру эти мечты – и дяде станет очень плохо.

– Палец! Приложи его указательный палец к этой пластине, живо!

Как Отто ни дергался, Арапон исполнил требуемое. Прозрачный колпак флаера раскрылся, приглашая войти. Потом можно будет настроить датчик на другие папиллярные линии…

– А теперь оба назад! Десять шагов. Марш!

Боковым зрением Барини уловил движение. Так и есть – к флаеру толпой бежали каторжники, и волосатый Тапа несся впереди всех, вздев над головой лопату.

Не успеют…

– Я кому сказал?! Оба назад, ну!

Они начали отступать.

– Подумай о цели! – отчаянно воззвал Отто. – Разве для этого мы сбежали с Земли?

– Конечно, нет. – Палец Барини подрагивал на кнопке пульта.

– Никогда тебе этого не прощу, – сказал Отто.

Барини не ответил. Он уже сидел в кресле, и бортовой компьютер запрашивал у него пароль. У Отто всегда были простые пароли, ибо зачем в этом мире сложные? И он по нескольку лет пользовался одним и тем же паролем…

Когда флаер оторвался от грунта на метр и колпак начал закрываться, Отто вырвался из рук Арапона. Совершив немыслимый бросок, он попытался зацепиться за край кокпита. Продолжая подъем, Барини качнул флаер вправо, и пальцы Отто соскользнули. Колпак встал на место.

Так. Теперь подняться, взять чуть в сторону и зависнуть… Убедившись, что реалист Отто все понял правильно и уже бежит, далеко опередив всех, к этому месту, Барини заставил колпак приоткрыться и сбросил вниз пульт и бластер. Отто не заслужил лютой смерти – пусть отобьется, подчинит себе каторжников и живет. И если он хоть чуточку проникся учением, что проповедовал Гама, то участь его – день за днем сидеть у реки, ожидая, когда мимо проплывет труп его врага.

Может заодно и рыбку половить. Ведь в самом деле вкусно. Уж куда вкуснее каши из круп, которые скоро кончатся.

Ничего. С оружием он здесь не отощает.

Вновь закрыв колпак, Барини дал полную тягу. Реалист-то Отто реалист, но может сгоряча пальнуть. Говорят, в прежние времена иной раз бывало, что самолеты удавалось сбивать из допотопных пулевых пистолетов, не то что из бластеров…


* * *


Флаер вел себя послушно. Топлива в реакторе оставалось еще на полторы тысячи часов непрерывной работы. Основные и дублирующие системы находились в исправности. Система ремонта и регенерации сигнализировала о готовности немедленно вмешаться в случае какого-либо сбоя. Обе плазменные пушки могли вести огонь.

Барини много лет не управлял флаером и с радостью ощутил, что старые рефлексы никуда не делись. На всякий случай он активировал программу исправления грубых ошибок пилотажа – Отто, конечно, обходился без нее, как заправский ас, но то был Отто, пользующийся флаером едва ли не ежедневно… Пусть теперь дьявол поживет среди людей, да не всяких, а уголовников, да на материке, отделенном от населенной части суши непроходимыми горами. Там ему самое место.

Около часа Барини летел на север, держась над колоссальными снежными цепями Туманных гор, затем повернул на северо-запад, пересек широкий язык Пестрой пустыни и скоро увидел впереди южные отроги Холодного хребта. Здесь он снизился и перешел на дозвук.

Какое-то время он выписывал широкие петли над горной страной, тщась понять, где тут надо искать жилище пророка Гамы; потом выругался и повернул к пустыне. На посадочной площадке у заднего выхода из пещеры Мориса был установлен радиомаяк, но Барини не сумел на него настроиться. Оставалось высмотреть с высоты традиционный путь паломников и лететь над ним.

Ага, вот он! Со злой радостью Барини узнал кучу валунов, некогда послужившую его отряду убежищем от грозы, разглядел и змейку ручья, стекающего с гор и теряющегося в песках. А вот и место, где клан Шусси по приказу горного старца устроил засаду…

Теперь совсем близко.

Что там на горной тропе – лошади? Едут паломники, стало быть. Едут к святому Гаме. Зря они проделали столь долгий путь – не видать им Гамы, как своих ушей.

А вот и Святая лестница в меловой скале, и зев пещеры над ней, и лужайка перед пещерой, и отвесные стены впечатляющей высоты…

Перед лестницей Барини заложил вираж, высматривая: нет ли на ней кого? Затем развернулся, завис на безопасном расстоянии и, прицелившись, пять раз нажал на сдвоенную гашетку. Десять молний ударили в лестницу. Ее центральная часть перестала существовать, в облаке пыли с грохотом сыпались вниз сотни и сотни тонн породы вместе со всеми губительными для непрошеных гостей ловушками, расставленными святым Гамой. Да, друг Морис, теперь у тебя не будет никаких гостей, ни прошеных, ни непрошеных… С голоду не подохнешь, у тебя есть «вечный» изотопный источник и синтезатор, и вода у тебя есть из подземного источника, а вот паствы теперь не будет. Понравится ли тебе жить без цели, без смысла?

Впрочем, ты можешь попробовать починить «крота» и проковырять в горе путь на свободу – вдруг получится? Во всяком случае, тебе не придется жалеть, что на эту работу тебе отпущено мало времени…

Барини стрелял еще и еще, пока вся лестница сверху донизу не рухнула вниз. Затем облетел гору и завалил второй выход из пещеры, обрушив заодно посадочную площадку. Особой нужды в том не было, но Барини считал, что все надо делать основательно. Где-то был еще как минимум один выход, но где? Пришлось потратить не меньше часа на осмотр горы и ближайших подходов к ней. Любую трещину, любое подозрительное темное пятно Барини расстреливал метко и безжалостно. Управившись – хрипло расхохотался. Живи спокойно, друг Морис, больше тебя никто не потревожит.

Большие дела хорошо начинать вместе. Но заканчивать их лучше одному. И только из-за того, что единомышленники перестают быть ими. Ты ведь знал это, дружище?..

Возможно и даже наверняка этот закон допускает исключения, но кого винить, если лично с тобой никакого исключения не случилось? Закон? Он таков, каков есть.

Дело сделано, душа насытилась отмщением – и пустота… Ни радости, ни удовольствия. Один лишь вопрос: что делать дальше?

Высадиться в Унгане и начать все заново? Пожалуй, теперь поздно, да и не пойдут люди за князем Барини. За Гухаром они пойдут – тут Отто прав. Гухар делает то, что надо делать. Можно, конечно, поднять большую бучу, изобразив собой бога в летающей колеснице, но к чему? Взять личный реванш, потешить самолюбие, наказать предателей?

Если бы не в ущерб делу – тогда может быть. Но то-то и оно, что без ущерба не получится.

Значит – забыть. Если Отто прав – а он прав – в том, что перевал позади и теперь события сами пойдут в нужном направлении, то лучше всего не вмешиваться. Несмотря ни на что. Даже несмотря на Атти. Положа руку на сердце, Гухар действительно более талантливый политик – пойми и смирись. Меняя судьбы мира, забудь о личном. Если стрелочник не переведет стрелку решительно и до конца, поезд сойдет с рельсов.

А хочешь власти – найди ее в другом месте.

Явиться в качестве одного из вожаков народных восстаний в кипящей и корчащейся Империи? Заманчивый путь для деятельного человека, но не самый лучший. Рано или поздно придется стать главной занозой в заднице Империи, и такого человека обязательно убьют – либо свои же, либо имперцы, либо агенты Сумгавы, а тот, кто возглавит борьбу после смерти могущественного и любимого вождя, унаследует его власть и рано или поздно ляжет бревном на пути Гухара к переустройству Империи на новый лад. Нет уж, властитель должен быть один. Гухар сукин сын, но лучше его, пожалуй, не найти.

Барини решительно развернул флаер носом на юг.

План действий созрел сам собой – план на всю оставшуюся жизнь. Мавр не может уйти – дело еще не сделано. Барини Первому, бывшему князю Унгана, сейчас нечего делать в пределах «цивилизованного» мира, но разве это аргумент в пользу того, чтобы провести остаток дней в дикарском стойбище посреди тундры или в дикой, но волшебной природе по ту сторону Туманных гор? С точностью до наоборот! Он продолжит дело, но не изнутри, а снаружи. Кочевники – благодатный материал, и они же – угроза, тлеющий фитиль большого пожара. Они не страшны, пока поклоняются языческим божкам, своим у каждой орды, – но потом, но в будущем… Следует упредить – явиться к ним с неба в образе пророка, поразить их воображение полудюжиной чудес, а затем поселиться где-нибудь в глухом углу. Как Гама. И делать то же, что делал он. Конечно, учение придется подправить в соответствии с менталитетом кочевников, но что за беда? Времени на это хватит с избытком.

Этому миру совершенно не нужны целые столетия войн между Востоком и Западом. Слияние и взаимопроникновение! Пусть медленное, пусть далеко не всегда мирное, но только не орды Чингисхана и не крестовые походы. Много раз было говорено о том, что пора начать работу в этом направлении, да все не доходили руки.

Теперь дойдут.

И можно надеяться, что дойдут не рано, не поздно, а как раз вовремя.

В сущности, все к лучшему.



Эпилог


Иссохший старик в белоснежной хламиде сидел на складном стульчике и смотрел на пламенеющий закат. Никто не смел мешать Кану Ораи, Второму Пророку, Великому Учителю, Несущему Свет Истины, созерцать, размышляя о вечном. Первый Пророк, горный затворник святой Гама, познал Истину и открыл людям Путь. Второй поселился ближе к людям, дабы проповедовать им Учение. За что и претерпел унижения, издевательства, побои и даже лишился левой руки, отсеченной в давние времена предводителем одной из шаек кочевников, давно убитым и переродившимся, надо думать, скорпионом, ядовитейшей пустынной многоножкой, а может, и вовсе навозным жуком. Кто знает? О грядущей жизни можно лишь догадываться, ясно одно: какую заслужил, такой она и будет.

Монастырь был мал и весь умещался на вершине небольшого холма. Речушка, текущая с дальних отрогов Туманных гор, заметных далеко на востоке в особо прозрачные дни, огибала холм и текла дальше на запад только для того, чтобы бесследно кануть в пески Пестрой пустыни. А здесь была степь – расстилалась до горизонта и на запад, и на север, и на юг. В травяном ковре пестрели оранжевые и белые цветы – стояла весна. Пройдет какой-нибудь месяц, и цветы исчезнут, а травы поблекнут. К середине лета они иссохнут до желтизны, лишь по берегам речки, полноводной от таяния горных ледников, сохранятся зеленые полоски. Весна слишком пестрит, зато все остальные сезоны побуждают думать о вечном.

Но старик думал скорее о бренном. Он сомневался, что встретит следующую весну. Велик груз лет, неподъемна тяжесть. А стоило бы пожить еще лет хотя бы пять, ибо многое начатое не закончено, а кое-что и не начато вовсе. Еще обиднее то, что никогда не получается сделать так, как хотел, – всегда выходит хоть чуточку иначе. И хорошо еще, если только чуточку…

Однако же старая Империя рассыпалась, это факт. Магор, Юдон, Габас, Киамбар, Бамбр и целый выводок недолго потешившихся независимостью графств признали власть Гухара Пятого и его наследника и соправителя Атти Первого. Еще держится королевство Магассау, там будет война с предрешенным исходом. Кишум, Лельм, Сусс и все земли к востоку от Ар-Магора с великим трудом объединились в Священную Конфедерацию и, раздираемые усобицами, развалятся без всякого труда. Здесь Гухар не форсирует и правильно делает: от недозрелых плодов бывает понос. С кочевниками Гухар ведет осторожную политику, мало-помалу приручая их и крепко давая по носу за наглость, доходящую до набегов на его земли. Это работа на столетия, здесь не надо торопиться. Многие ханы приняли Учение лишь потому, что оно не препятствовало набегам на иноверцев и даже негласно благословляло их.

Но куда важнее был поворот в умах. Учение завладевало массами. Человек – ничто, песчинка, цветок-эфемер. Вечна лишь его душа, вечен ее путь от перерождения к перерождению, и лишь избранные праведники, покидая этот мир, успокаивают свои души в вечном блаженстве. Заслужи блаженство души, человек! Совершенствовать мир вокруг тебя – путь лентяев. Ты себя попробуй усовершенствовать!

Гухар и Кан Ораи были полезны друг другу, иногда обменивались посланиями, но никогда не встречались лично. А с тех пор как Гухар устранил Сумгаву, забравшего себе чересчур много власти, и Кан Ораи стал единственным духовным лидером, личная встреча стала необходимой и неизбежной. Разбирало лишь любопытство: сам явится, несмотря на дряхлость и болезни, или пришлет Атти?

На днях дошла весть: сам. Оно и понятно: возложить на себя императорскую корону – не шутка. Надо получить благословение у того, кто, по общему мнению, только один и может это благословение дать.

Вон он, кортеж светского властителя, ползет по травам. Сушеного кузнечика Гухара везут в карете, влекомой шестирогом. Ему пришлось пересечь Пеструю пустыню, где лошади не свезли бы.

Но Кан Ораи смотрел не на кортеж, а на закат. Закат жизни должен быть столь же красив и спокоен, как закат солнца, разве нет? Кажется, так и будет. А что Морис и Отто – как они завершили свой жизненный круг? А может быть, еще живы?..

Он редко вспоминал о них – и без того хватало забот. О них больше ничего не было слышно – он надежно изолировал обоих. Теперь он даже не мог воспользоваться флаером, чтобы наведаться и посмотреть, – топлива в нем не осталось и на четверть часа полета. В первые годы Кану Ораи пришлось много путешествовать, появляясь то здесь, то там, удивляя людей, вербуя сторонников и рождая легенды о вещем старце, умеющем быть одновременно в нескольких местах… Флаер был спрятан – не найдут и за тысячу лет.

Но теперь Кан Ораи пожалел, что не может хотя бы просто побыть в тех местах, где «прощался» с Отто и Морисом. Узнали ли они в конце концов, что дело, в общем-то, сделано?

Вряд ли. Горькая участь – исчезнуть, не увидев итогов своей жизни. Он наказал их заслуженно, но чересчур жестоко.

И пусть они когда-то обошлись с ним не менее жестоко! Пустое… Суета сует и всяческая суета. Надо было проглотить обиду. А он сгоряча отнял у них самое ценное: возможность воочию убедиться, что жизнь прожита не зря, что дело сделано…

Лопоухий монашек синел выбритым черепом в почтительном отдалении от старца, но все же не так далеко, чтобы не кинуться к нему, уловив жест. Кан Ораи говорил мало, предпочитая отдавать распоряжение жестами, но уж когда говорил, каждое его слово записывалось, истолковывалось, обрастало комментариями и почиталось священным. Из главного святилища доносились заунывные песнопения, славящие мировую гармонию, – синтетический вокальный жанр, созданный с грехом пополам. Еще неплохо для Великого Учителя, не знающего, в чем заключается разница между сутрами и мантрами. Впрочем, на пустом месте годилось и такое.

Да и никогда Кан Ораи, бывший беглец, бывший князь, бывший астронавт и бывший землянин, не называл себя ни пророком, ни учителем, тем паче великим. Не препятствовал другим делать это, но сам прослыл образцом скромности и воздержания. Даже бывшему князю это доступно – если очень постараться и иметь достаточно времени.

Годы, годы… Говорят, будто они текут, и это так, пока молод, потом они несутся вскачь, как пришпоренные, а в старости каждый год похож на выстрел – пока мимо тебя, но всегда в цель. Почти одновременно, как раз когда была большая чума, сошли в могилу великий оружейник Гах и пороховых дел мастер алхимик Вияр, успев перед этим послужить Гухару не хуже, чем служили Барини. Десять лет назад умер своей смертью Буссор, так и не построив настоящего мореходного корабля и не оставив учеников-последователей. Совсем недавно, меньше года назад, удалилась в пожалованное ей поместье Лави, герцогиня Файская, оставившая на память этому миру тонны посвященных ей мадригалов, кучу портретов работы знаменитых мастеров и завиральные книги, посвященные ее бурной жизни и похождениям. Лишь немного не дотянув до рекорда Дианы де Пуатье, умевшей, по словам современников, и в семьдесят лет обольщать королей, она зато сделала для развала старой Империи не меньше, чем армия в пятьдесят тысяч солдат. Самым же удивительным в ней было то, что все это время она весьма успешно избегала кинжала, яда, плахи, темницы и даже опалы. Когда рушатся царства и бедствуют целые народы, кому-нибудь одному обязательно везет.

В некотором роде повезло и Пурсалу Ар-Магорскому – старик дожил без малого до восьмидесяти, строча трактат за трактатом – верноподданнические агитки, мало кем читаемые, – и умер своей смертью в полном достатке. Лишь тогда в вольном герцогстве Бамбр был издан «Взгляд с облаков», лучшая книга покойного философа, настолько разрушительная и еретическая, что равнодушное ко всему тело покойника выкопали из могилы и сожгли на костре, память его предали анафеме, а Гухар, надо думать, радостно потирал руки.

Он из всего умеет извлекать пользу и в том же духе воспитал Атти. Но любопытно: узнает ли он Барини в Кане Ораи? Лучше бы не узнал: не ровен час, помрет от испуга или отдаст охране дикий приказ вздеть святого старца на пики, а монахи тоже кой-чему обучены, некрасиво может выйти…

Кортеж начал подниматься на холм, и Кан Ораи, оторвавшись от созерцания красок, оставленных закатившимся солнцем, слабо шевельнул рукой, обтянутой пергаментной кожей. Лопоухий монашек подлетел, не чуя ног.

– Еще один стул, стол и легкий ужин гостю.

Все было исполнено в минуту. Влекущий карету шестирог оглушительно всхрапнул, остановился и замотал башкой. Из кареты при помощи слуг выбрался сморщенный старикашка в богатой, но скромной одежде знатного паломника. Покачнулся, но устоял, оттолкнул слугу, кинувшегося поддержать, и нетвердыми шагами направился к Кану Ораи.

Замер.

Всмотрелся.

Шатнулся снова и опять устоял на ногах.

Ну что, сушеный кузнечик, все-таки узнал?

Узнал.

– В-вы-ы?.. – скорее провыл, чем проговорил Гухар, распахнув выцветшие глаза так, что морщины от них разбежались по всему лицу. Рука, похожая на куриную лапу, зашарила по поясу, нащупывая рукоять кинжала.

– Я, – сказал Барини. – Не бойся, все счеты окончены. Садись, потолкуем. Как дела?



Wyszukiwarka