Виктор Павлович Точинов

Великая степь

Аннотация

Эксперимент по испытанию нового оружия прошёл неудачно — и заштатный военный городок со всеми обитателями перенёсся совершенно непонятно куда.

На первый взгляд это удивительно похоже на Великую степь древней Руси. Да и подступившие к стенам городка степняки-кочевники тоже говорят в пользу «скачка в прошлое».

Но если вглядеться попристальней — уж очень странным выглядит прошлое, где водятся оборотни, Озёрные Змеи и вовсе невероятные твари. Быть может, военный городок попал вовсе не в прошлое, а в параллельную реальность? Теперь, увы, это уже не важно. Важно — суметь выжить!

Виктор ТОЧИНОВ

ВЕЛИКАЯ СТЕПЬ

Посвящается всем, с кем столкнула меня жизнь на Девятке в 1989-93 годах.

Весёлое было время…

ПРОЛОГ

Хрусталёв

Сегодня у Хрусталёва был праздник — но получился он со слезами на глазах.

Исполнилось два года, день в день, как началась служба Вовки Хрусталёва. А значит, по всем законам божьим и людским, перешёл он из статуса «дембель» (тоже завистливо уважаемого всеми, даже «дедушками российской армии») — в статус «полного дембеля». А это, господа-товарищи, нечто уже заоблачно-недосягаемое и зависти не подверженное — смешно и глупо завидовать идеалу. Совершенству.

Херня есть, господа хорошие, царский «полный генерал» или «полный георгиевский кавалер» — сущая херня-с. Полный дембель — вот венец и квинтэссенция мироздания. Ведь ПД может всё. Именно всё. Уставы для него уже не писаны. Какие, к Чубайсу, дембельские работы?! Полный дембель выше этого — в разы. На порядки. Он может послать на известные три буквы не только лейтёху недоделанного, не знающего, что в уставах между строк изложено, — и сам генерал туда же отправится, ежели позабудет, что солдат, кроме хреновой тучи обязанностей, ещё и два-три права святых имеет.

Полный дембель должен выглядеть соответственно чину и званию — и Хрусталёв был готов выглядеть. Парадка ПД — это не просто парадка, о-о-о-о… А уж у Вовки Хрусталёва… Белоснежные аксельбанты, концы коих украшали автоматные патроны, отполированные старательными черпаками чуть не до прозрачности, сапожки — хром! — укороченные, расчётливо примятые в гармошку пассатижами… Бляха ремня не просто сточена напильником «чтоб звезда торчала» и надраена асидолом до испускания лазерных лучей — теми же черпаками… Нет! Бляха заново сделана первогодком из урюков, знающим толк в чеканке, и герб на ней изображает… А, бля, какая на хрен разница, что он изображает — всё псу под хвост.

Праздник накрылся.

Потому что встречал Хрусталёв знаменательный день в наряде. На КПП. И даже не в Девятке, где кое-какие радости жизни до сих пор остались, а в самой занюханной дыре. На точке. На Третьем Посту. У чёрта в заднице…

Но его никто неволить не стал, всё чин-чином, какие разговоры. Хочешь — демобилизуйся, пожалуйста. Сделай последний снимок для дембельского альбомчика на фоне башни у озера — и вали из Девятки. Дуй в любую точку России-матушки. Если, конечно, маршрут следования знаешь, а проездные документы выпишем. Только до вокзала или аэропорта, извини, подвезти не можем. Ты как-нибудь уж на своих двоих или автостопом — тут попутные верблюды попадаются.

Но после Прогона путешествовать автостопом по степям Хрусталёву не хотелось. И другим дембелям не хотелось. Все, кроме троих местных урюков (раньше — местных), остались на сверхсрочную… А урюки ушли в степь и не вернулись. Ни в каком виде не вернулись. Даже голов их к периметру не подкинули…

Ну а законтрачился — бери АКС и не петюкай. Приказ на точку — езжай на точку. Раньше, до Прогона, контрактников уважали. А теперь… В Девятке ещё туда-сюда, но на Посту… Спишь — как на срочной, жрёшь — что на срочной, сношают так же… Стереги бочки с ГСМ да заправляй нефтевозы с полуострова… Черпаков нет. На сорок шесть рыл — ни одной бабы занюханной. Из всей половой жизни нормальным мужикам остаётся кулак да два истрёпанных до дырок журнала, разъятых на листики… а каждая там красотка — хорошая твоя знакомая со своим ласковым прозвищем.

Правда, есть ещё Рюхач, дерущий и в хвост и в гриву… Но это уже для любителей.

Вовка злобно посмотрел на прапорщика Рюханова — тот дрых на топчане сном обожравшегося младенца. Вот — стали гонять в караулы прапоров. Офицеров даже… Ну и что с того? Дрыхнет, сука… Губами причмокивает. Бабу свою, видать, вспоминает. Ребята говорили, что его прапорщица на передок слабовата. То-то Рюхач волком на всех и дни в календаре вычёркивает. Если так — сразу, как сменимся, надо на неё залезть всенепременно. Вполне в тему: Рюхач меня тут раком ставил, а я там — Рюханиху. Спи, спи, рогатенький… Небось неделю назад, когда Гамаюна ждали, не дрых… Носился как наскипидаренный, и нас гонял — разве что траву не красили. Потому что краска зелёная кончилась.

…Фары Хрусталёв заметил издали. Шум мотора услышал чуть позже. Не встревожился — свои. Кому ещё? Чужие на верблюдах да на арбах всё как-то…

Фары исчезли — как раз там, где должны были исчезнуть. Машина нырнула в ложбину в трёх километрах от Поста. Шла с полуострова — и одна. Ночью — и одна. Странно.

Хрусталёв закрутил ручку телефона. В похожие аппараты Ильичи и Свердловы в старых фильмах просили барышню дать им Смольный… Вовка знал, что на проводе никакой барышни нет, и она ему не даст — ни Смольный, ни вообще… Заорал не слишком вежливо: «Дюшес? Дюшес, твою мать?! Мармелад давай!» Дюшес что-то проквакал неразборчивое, но с Мармеладом соединил. «Мармелад?! Я Бутон! Бу-тон!!! По трассе чёрт несёт кого-то!! Подсвети!!! Свету дай, козёл!!! Понял??!!»

Хрусталёв надрывался в тайной надежде разбудить прапорщика Рюханова — куда там… Мармелад наконец понял — Вовка услышал дикие вопли сзади, на невеликой территории Поста. Наверх, к прожекторной площадке, телефон не протянули — второпях забыли, потом всё руки не доходили. Теперь драли глотку, как в той комедии: алло, гараж? заводи кобылу!

Прожекторист, похоже, кемарил у себя на вышке — пятно света поползло с бензиновых ёмкостей к приближающейся машине с запозданием. Поползло рывками, медленно и неуверенно.

Ну наконец, не прошло и полгода… «Урал». Тентованый. Свои, всё правильно… И всё-таки — почему одни? Без колонны. И без конвоя? Даже если с Четвёртого, всё равно… Чует сердце — ЧП там, и не слабое…

А потом с Хрусталёвым стало твориться непонятное.

Урал медленным зигзагом объезжал обломки свай, в шахматном порядке украшающие бетонку. Остановился, где положено. Из кабины выскочил человек в камуфляже, торопливо пошагал к КПП. «Прапорщик Волковец, — козырнул небрежно, — отворяй быстрее, в семи кэмэ — опять напоролись, сотни две, если они вдруг следом дёрнулись…» — «Пропуск?» — «Какой, на хер, пропуск, от конвоя одна машина осталась…»

Хрусталёв вёл этот странный разговор с прапорщиком через крохотное окошечко двери — сам не понимая, как возле него оказался… Где-то глубоко, на самом дне сознания, бились мысли, что всё он делает неправильно, что нарушает все инструкции, что надо немедленно будить Рюхача, что одиночная машина без пропуска — уже ЧП, и что с этим Волковцом что-то не так, как-то странно он говорит, равнодушно, хоть слова произносит страшные, что надо…

Мысли трепыхались. Руки отодвинули засов. Дверь скрипнула. Хрусталёв шагнул в ночь. Автомат остался на столе, у древнего телефона.

«Кто в машине?» — «Живых нет, все двухсотые, открывай…» Волковец говорил на одном дыхании, монотонно, почти не разбивая речь паузами. Вовка механически взялся за ворота, напрочь забыв, что уже две недели ворота открываются изнутри, кнопкой…

«Волк?!» — в голосе проснувшегося таки Рюханова слышалось безмерное удивление. Даже потрясение. Хрусталёв стал поворачиваться, обрадованный, что наваждение закончилось, что сейчас всё встанет в его голове на место, — и застыл. Лицо прапорщика Волковца боковым зрением казалось совсем не таким, как при прямом взгляде, да это было и не…

«Волк, тебя же на Ак-Июсе…» — рука Рюханова метнулась к кобуре. И тут же метнулся вперёд Волковец. Хрусталёву показалось, что десантный нож лишь угрожающе дёрнулся к нему. Вовка не сразу понял, что чёрная струя, хлынувшая ему на грудь — кровь. Его кровь. Кровь из горла. Он закричал — так ему казалось. Зажал рану, очень плотно зажал яремную вену пальцами — так ему тоже только казалось.

На спуск Рюханов давил рефлекторно, с двадцатью сантиметрами стали в сердце. Выстрела Хрусталёв не слышал. Второго тоже. Просто из спины Волковца что-то дважды вылетело, оставив рваные дырки на камуфляжной ткани. Крови не было. Реакции Волковца — тоже. Он неторопливо вытирал нож о рукав оползшего на ступени Рюханова…

Эту картинку Хрусталёв видел странно повёрнутой — лежал на земле. В луже собственной крови. Картинка быстро темнела — начиная с краёв. Больно Вовке не было…

Человек, назвавшийся прапорщиком Волковцом, повернулся к «Уралу», махнул рукой. Лицо прапорщика оказалось не таким, каким виделось Вовке и Рюханову. Его, пожалуй, и лицом-то не назвать — из всех черт синевато-глинистая маска сохранила лишь глаза…

Через борта машины (отнюдь не тентованой) посыпались фигуры в камуфляже. Без оружия — по крайней мере без огнестрельного. Лица(?) — точная копия Волковца. Беззвучно проходили через КПП, бросив машину.

Вовка Хрусталёв всего этого не видел.

Спустя час на Третьем Посту живых не осталось. Последним зарезали позабытого было прожекториста.

Часть первая

ОТКЛЮЧЕНИЕ

I. Гамаюн

1

Проснулся Гамаюн на рассвете — как всегда, без будильника.

Милена посапывала рядом, она любила поспать по утрам. Он осторожно встал, бесшумно оделся, тихонько прошёл на кухню — боялся разбудить, от проснувшейся до срока Милены лучше держаться подальше. Скажи кому, что он, начальник всесильного Отдела, местным прозвищем которого — Карахар — аборигены пугают детей на самых дальних кочевьях, — намекни кому, что подполковник Гамаюн чего-то боится и от кого-то предпочитает держаться подальше — не поверили бы. А зря. У всех есть свои маленькие слабости. У него была Милена.

Завтракать Гамаюн не стал, сразу отправился на утреннюю прогулку — тоже привычка. Хотя сегодня, может, и стоило подкрепиться — день предстоял долгий и событиями переполненный. Много чего, так уж сложилось, должно было сегодня произойти в дополнение к его рутинным обязанностям.

Сегодня — расширенное совещание у Таманцева. Звучит тоже рутинно и достаточно мирно, но всё не так просто… И чем оно закончится и во что всё выльется — не знает никто. Даже Гамаюн, которому по штатному расписанию положено знать всё.

Сегодня — «орлята» затеяли переворот. Путч. Мятеж. Говоря по иностранному — ку д'эта. Тоже, по большому счёту, рутина. Заговоры на Девятке плодятся как черви в навозной куче — и вреда от них примерно столько же. Но… Расслабляться нельзя, иначе очередной опереточный путч станет последним. Для Гамаюна — последним.

Сегодня — отключение «двойки». Вот это серьёзно. Вот про это мало кто знает — в отличие от совещания и переворота. Фактически, со всеми подробностями, — четыре человека, Гамаюн пятый. Вполне возможно, что скоро узнают все и будут называть с трепетом, с большой буквы: Отключение. И делить жизнь на «до» и «после» Отключения. Как сейчас делят на «до Прогона» и «после». А если карта не так ляжет… Тогда не узнают. И не станут никак называть. Некому будет называть…

И — так уж совпало, но именно к сегодняшнему утру Нурали-хан собирает к ставке, что под Гульшадской горой, своих архаровцев — отовсюду, с самых дальних кочевий… И будет их, по разведданным Сирина, тысячи полторы… А по сведениям из источников Гамаюна — больше.

Гораздо больше. В разы…

Что пришло хану в голову, конечно, неизвестно. Может, решил произвести смотр и воинский парад в честь праздника Заклания Чёрного Барана (есть тут такой, и вроде должен на днях состояться). Мирный парад с последующей демонстрацией степных трудящихся… Но почему-то слабо верится.

И в самом деле, если взглянуть на всё глазами хана, то беспредел получается полнейший: кочевали себе люди спокойно, из года в год, одними и теми же путями, спустились с предгорий к озеру, на весеннюю тюбеневку — и нате вам, подарочек от Тенгри-Ла, айдахар ему в душу. Стоит на исконном месте ханской ставки, на высоком, вдающемся в Балхаш полуострове — Девятка во всей своей красе. Со всеми прилегающими сооружениями, и со штабом, и с жилым городком, и с объектами соцкулътбыта, и с казармами почти на восемь тысяч душ, и т. д. и т. п. — даже с так и не снятым истуканом Вечно Живого на главной площади, на «пятачке»… И — со свежеустановленными минными полями по периметру.

Нет, понятное дело, прославленный классиками телеграф Узун-Кулак давно и исправно морзировал Нурали-хану о свалившихся ниоткуда пришельцах — но мало ли чего долгими степными зимами у костров болтают… Воочию хан убедился во всём чуть больше месяца назад, в апреле. Срок достаточный, чтобы прощупать сильные и слабые стороны захватчиков и составить план генеральной их зачистки.

Может, начнут и не сегодня — неизвестно. Но надолго расположить всю орду у горы невозможно — призванных на службу здесь, как всюду и везде, кормит воинское начальство. Хан. Из личных отар. Так что долго держать под знамёнами свою дикую дивизию Нурали никак не станет…

2

…Гамаюн неторопливо шёл по просыпающейся Девятке, перебирая в мыслях все события дня грядущего… Увидел обогнавшего Лягушонка в цивильном и с удочками (хотя рыбалку тот презирал) — и понял, что за текучкой позабыл про одно важное для себя событие.

Сегодня его должны были убить.

Доходное, кстати, дело — награда назначена, по слухам, немалая, в самой твёрдой местной валюте. В баранах.

Награда за голову Карахара.

Местное прозвище подполковника — Карахар — было сокращением. Полное имя насчитывало слогов двадцать, произносилось нараспев, как японские хайку, и незапоминаемо было в принципе. Переводилось красиво: «Чёрная Птица, повелевающая Драконами Земли».

Гамаюн втайне гордился. Драконы Земли — звучит, согласитесь? Хотя означает сей термин лишь танки да БМП… Сокращение звучало хуже, вызывая в памяти малобюджетные боевички о гениях кунг-фу: «Карахар» — «Чёрный Дракон»…

Но местные жители таких боевичков отроду не видели и именем Карахара пугали детей, наряду с Хурай-Ла, вечно голодным демоном Земли…

Дети пугались и того и другого. Плакали. Но Карахара пугались больше.

«Орлята» на заседании своего штаба постановили было начать историческое выступление с ликвидации Гамаюна — на его традиционной утренней прогулке.

Потом, поразмыслив, отказались от тактики индивидуального террора. Решили действовать классически, по проверенной схеме: мосты, вокзалы, почта, телеграф… Ну, честно говоря, мосты с вокзалами в Девятке не наблюдались, а почта-телеграф пришла в последнее время в некое запустение: телеграммы посылать некуда, письма с посылками не поступают… Но здание наличествовало, даже уцелела над ним часть двуязычной вывески со странным словом «байналыс», изображённым кириллицей.

(Что сие означало, Гамаюн примерно догадывался — или «отделение», или «связи». До Прогона знание подполковником тогдашнего местного наречия ограничивалось вывесками на магазинах: «нан» — «хлеб», «балык» — «рыба», «азык тулик» — «продовольственный»… Теперь — учил старательно, хотя мова нынешних аборигенов во многом отличалась от прежней.)

«Орлят» заброшенная почта не интересовала. Но к захвату действительно важных объектов они подготовились. Правда — не только они. Гамаюн тоже.

А начальника Отдела пернатые решили прихлопнуть или в ходе операции, или потом — когда ликующее освобождённое население начнёт украшать фонари сатрапами и угнетателями. Здравую мысль о том, что поспешная утренняя ликвидация подполковника мгновенно поднимет на ноги Отдел и всю Девятку, серьёзно осложнив операцию, — эту банальную идею внушил заговорщикам негласный сотрудник Гамаюна, занимавший в иерархии «орлят» не последнее место. Всё бы хорошо, но…

Чуял Гамаюн во всём этом деле некий посторонний запашок — а на свой нюх он привык полагаться. Больно уж всё ко времени, вся эта карнавальная революция… Как раз к отключению. И кавалерия Нурали-хана за холмами — лишь протруби.

Ни о том, ни о другом «орлята» не знали и знать не могли. Но назначили выступление именно на сегодня. Значит? Вариант простой — к этим придуркам внедрён и мягко на них влияет не только человек Отдела. Есть ещё кто-то за кулисами — и цели его, мягко говоря, непонятны.

Ясно одно: если покушение на Гамаюна всё же состоится, то агент в штабе «орлят» — канал для дезинформации. Используют его втёмную, или переметнулся, — неважно. Важно другое. Возможностей проверить этот источник нет. Водевильный путч может оказаться ширмой для чего-то смертельно опасного. И если…

Короче, с Гамаюном или без него, но Отдел нанесёт в случае покушения немедленный превентивный удар. Страшной силы слепой удар по площадям. «Двойку» отключат так, что включать будет нечего. Орду Нурали-хана выметут огненной метлой — так, что вести давно запланированные масштабные переговоры будет не с кем. «Орлята» вкупе с борцами за другие идеи будут немедленно повязаны и мгновенно, пока не зашевелились «демориальцы» и жёны-друзья-родственники, водворены на гауптвахту, и там срочно вспыхнет бунт, жестоко подавленный с применением оружия — и оппозиции в Девятке не станет.

Совсем не хотелось Гамаюну подобного поворота событий. На счету каждый человек — а завихрения с заговорами скоро пройдут, люди перестанут рваться с пеной у рта к штурвалу — как только сообразят, что штопор перешёл в управляемое пике. В полёт хоть куда-то…

И с Нурали, понятно, надо договариваться — а не втягиваться в бесконечную войну. И «двойку» отключать надо с умом, не рубить сплеча. Но рисковать всем и всеми Гамаюн не мог.

А ещё — Гамаюну просто хотелось пожить. Да вот выпала такая лакмусовая бумажка. Собственная голова.

3

…Он вышел на набережную — ею именовалась бетонная дорожка по краю скального обрыва с бетонной же оградкой. Никто не выстрелил из многочисленных окон трёх самых удалённых от центра домов жилого городка — дальше лишь гаражи и периметр. Даже не попытался приступить к процессу выстрела — а закончить сие действие едва бы позволили, ребята Ткачика прикрывали окна плотно. Хотя профи в антиснайперских делах был среди них лишь Лягушонок. И не в одних антиснайперских. Но практический зачёт для молодых не состоялся… Ну и ладно. Пошли дальше.

Гамаюн пошёл дальше, вглядываясь в серовато-белёсую даль озера — вид с высокого берега открывался роскошный. Балхаш больше похож на море — противоположного берега не видно, а свой — от горизонта до горизонта. И вода — солёная. Не чуть солоноватая, как до Прогона, — солёная.

Жить летом, да у тёплого моря, — курорт, а вот зимой, резко-континентальной зимой… Зимой Девятка чуть не вымерзла. Система центрального отопления, не рассчитанная на такую солёную водичку, накрылась быстро и бесповоротно. Опреснитель. Котельная. Трубы и радиаторные батареи в квартирах.

Зима выдалась кошмарная. «Двойка» и «единичка» лишились развешанных по стенам тэнов — не хватало, ладили самодельные. Нихромовая проволока на чёрной бирже стала дороже спирта и сигарет — её по привычке натягивали между рамами двойных окон, пока не додумались, что эти промежутки лучше всего набить старым тряпьём, тепло ценнее света — стали навивать самопальные спирали на что попало; мазут в резервных (уже в резервных!) ёмкостях убывал, как первач из бутыли в тёплой компании; изношенные электросети не выдерживали тройной нагрузки — коротило-искрило-вспыхивало; пополненная добровольцами пожарная команда не знала сна и отдыха… В конце концов накрылась подстанция — конкретно накрылась, на три недели авральных работ. И, по закону подлости, — ровнёхонько тридцать первого декабря, вечером, — праздник был грустный. Началась эра буржуек и каменок, сожгли всё, что горело, нужное и ненужное — дети, невзирая на запреты, шастали в степь сквозь весьма тогда прозрачный периметр, за вязанками тоненьких ломких стеблей, сгорающих быстро, как порох… А разъезды кочевников, пусть немногочисленные, добирались и тогда к Девятке с ближних зимовий… Работы Гамаюну хватило. Он работал — жестоко. Для первого впечатления. Здесь встречают не по одёжке — по оружию и умению им владеть. Тогда, зимой, он и заработал своё прозвище, которым пугали детей даже на дальних кочевьях.

Тяжкая была зима. Они перезимовали, выжили.

Но на подходе лето — и тоже очень хочется выжить…

4

— Товарищ подполковник! — пулемётчик вытянулся, выкатил грудь колесом. — Докладывает сержант Гнатенко! За время моего дежурства непредвиденных происшествий не случалось! В шесть часов полёта три минуты от второго причала отвалили три маломерных судна согласно приказу полковника Радкевича! На острова поплыли, за яйцами…

Последние слова сержант-контрактник произнёс не по-уставному грустно… Видать, опостылела яичная диета. Ничего, скоро сайгаки пойдут сплошным косяком к летним пастбищам, разговеешься…

— Вольно! Продолжайте несение дежурства, — Гамаюн шагнул вперёд, по въевшейся привычке проверять всё и всех провёл пальцем по не успевшему нагреться на солнце металлу ДШК¹.

Смазки оставлено куда больше, чем рекомендует наставление по стрелковому делу. И правильно — здесь, над озером, от мельчайших, невидимых глазу капелек солёной воды, металл ржавеет мгновенно… Молодец Гнатенко, бережёт оружие — а его, оружия, мало, и большей частью устаревшее, и спасённое от утилизации, и восстановленное буквально из металлолома.

Эти, к примеру, ДШК лет тридцать назад составляли всю хилую местную ПВО «двойки» и «единицы» — главных объектов, ради которых и существовал весь невеликий городок, не обозначенный на картах, — Балхаш-9. По-серьёзному с воздуха их прикрывал ныне канувший Прибалхашск — истребителями-перехватчиками и зенитно-ракетными дивизионами. Потом пулемёты заменили «Стрелой-2», ещё позже — «Стрелой-3», и они лежали себе в консервационной смазке и дождались-таки своего часа, когда выяснилось, что озеро стало после Прогона не только куда солонее, но и гораздо глубже. И что завелись в неведомых глубинах невиданные зверюшки — крупные и опасные.

Но Гнатенко молодец, надо сказать Румянцеву, пусть отметит парня.

Разговор с сержантом происходил в декоративной башенке, венчающей край утёса и навевающей мысли о старинных замках, о Вальтере Скотте, о доблестном рыцаре Айвенго и о других доблестных и не очень рыцарях. Безымянный архитектор, решивший облагородить вид городского пляжа Девятки, именно этими мыслями и руководствовался, а также воспоминаниями о Ласточкином Гнезде в Крыму. Облагородил. И получилось красиво. Дембеля прощальный снимок в альбом делали на фоне башни — традиция. На смотровой площадке звучали вечерами юные голоса, звенела гитара и проходили всякого рода инициации: первая сигарета, первый поцелуй, первый прыжок с зубца вниз, в озеро (метров двадцать до воды, между прочим, попробуй-ка даже не ласточкой, даже солдатиком, слабо? — стать мужчиной так куда почётнее, это не табак смолить и не губами по губам елозить).

Когда с озера сошёл лёд, Гамаюн безапелляционно конфисковал эту готическую фортецию. Под пулемётную точку. После первых жертв айдахара. А зубцы к чёрту сломал — для стопроцентного сектора обстрела. Не в романе живём, не до романтики…

5

…Три судёнышка подходили с озера. Переднее и замыкающее топорщились стволами, на палубах краснели бочонки глубинок. На идущем посередине — вёдра и ящики, с горой наполненные яйцами. Интересно, кто кого переупрямит — птицы, привыкшие от века гнездиться на трёх островках в паре километров от берега или полковник Радкевич, регулярно уже месяц собирающий несомые ими яйца? А они, бедолаги, несут новые. Надо бы объявить мораторий, а то следующей весной…

Гамаюн оборвал сам себя, поняв, что просчитывает планы уже не на дни и месяцы вперёд — на годы. Не стоит. До отключения — не стоит.

Он вышел из айвенговской башни, и прошёл соединяющий её с берегом мостик, и собирался продолжить прогулку по-над заминированным безлюдным пляжем, и проходил мимо «шилки» с неисправной ходовой, используемой как неподвижная огневая точка, и хотел о чём-то спросить её наводчика, когда…

Нет, его не убили. Даже не попытались. Просто взревели ревуны (тавтология, но так и было). А колокола громкого боя — забили. Тревога. Наводчик метнулся мимо Гамаюна, не спрашивая дозволений и разрешений, — всё правильно, всё на рефлексах, не зря гоняли.

Гамаюн прикрыл ладонью глаза от солнца. Неужто Верблюд? Да нет, не может быть. Тут мелковато, такой громаде не поднырнуть, не подплыть скрытно.

Три моторки действовали как и положено по сигналу тревоги: очищали батареям сектор стрельбы — закладывали широкую дугу, в сторону от причалов и пляжа, — выпустив вперёд безоружную. Вслед им под водой быстро, быстрее судёнышек, двигалось нечто — невидимое, угадываемое лишь по возмущениям поверхности. Большое и опасное нечто. Догоняло. Совсем радом… Все артсистемы — бесполезны. Если не жертвовать людьми и лодками.

Ну, бля, Гнатенко!!! Давай!!! Им ведь ни хрена с лодок под таким углом не видно… Лупи! Не жалей патронов! Огонь!!!

Гнатенко его не слышал, но и сам знал службу, звук от ДШК перекрыл и рёв ревунов, и бой колоколов. Вода вскипела — там, где колебалась над массивной невидимой тушей. И плыл там, конечно, не Верблюд.

Там плыл айдахар.

Водяной змей.

Тревога оказалась почти учебной. Айдахар наскочил молодой и мелкий — длиной метров двадцать, много двадцать пять. И, похоже, учёный . Из местных, а не заплывший издалека по весне. Чтобы отпугнуть змея, достаточно оказалось двух длинных очередей Гнатенко. Пули, ясное дело, сквозь слой воды и толстую шкуру даже не пощекотали айдахара, но характерные звуки их ударов по воде были твари знакомы. И она поспешно отступила вдаль и вглубь.

Все расчёты сработали идеально — и у «шилок», и у безоткаток.

И у бомбомётов: эти самодельные конструкции метали посредством порохового зарядика здоровенные красные бочонки — боевые части от старых зенитных ракет С-75. Атак с воздуха на Девятку не предвиделось, да и семьдесятпятки давно списаны и утилизированы, но зачем-то сохранённые БЧ теперь неплохо играли роль глубинных бомб. Убить айдахара могли лишь практически прямым попаданием — но отпугивали надёжно, даже самых матёрых. Хотя против Водяного Верблюда вся их артиллерия — и самопальная, и штатная — не смотрелась. Это вам не айдахар, не уж-переросток с непомерным аппетитом.

6

…Водяной Верблюд действительно смахивал на одноимённую сухопутную тварь. Издалека. Очень издалека. Двумя торчащими над водой горбами и надменно-верблюжьей головой на длинной шее.

А вблизи… Да… Вблизи он тоже выглядел как верблюд— насмотревшийся фильмов про Годзиллу и Кинг-Конга, и свихнувшийся на этой почве, и покинувший свою верблюдицу с верблюжатами, и ушедший в жизненный поиск. И нашедший в том поиске бесхозно брошенный мировой стратегический запас анаболиков, стероидов и гормональных ускорителей роста. И в одночасье пресловутый запас сожравший — со всеми вытекающими последствиями. И отбросивший в результате копыта, и отрастивший взамен ласты, и перешедший на водно-двоякодышащий образ жизни.

Что там ваш занюханный Лох-Несс, господа шотландцы. Тут один клык с лоховатую Несси будет…

По счастью, думал Гамаюн, вблизи клыки Водяного Верблюда им довелось лицезреть один раз — когда двугорбый житель глубин нежданно-негаданно решил десантироваться на городской пляж Девятки. Один раз — но этого хватило. Они стянули к пляжу и пустили в ход всё, что у них было. Всё, кроме ядерного заряда, которого у них не было. И всё оказалось детскими игрушками, комочками жёваной бумаги из трубочки — монстра они не убили. И не ранили. И даже не напугали. Скорее — смертельно ему надоели. Верблюд плюнул на этот негостеприимный пляж и уплыл. Плюнул в буквальном смысле — поверхность береговой скалы на нескольких десятках квадратных метров разъело, как кислотой.

«Чем, интересно, этот дромадер-бактриан питается?» — подумал Гамаюн без всякого интереса. Такая мысль приходила ему на каждой прогулке, при взгляде сверху на изжёванную и выплюнутую Верблюдом пляжную кабинку для переодеваний (тонны две металла и железобетона — пляж возводил стройбат, на века). Вопрос был риторический. Раз живёт — чем-то питается. Может, айдахарами. Может, тюленями. Может, ежегодными девственницами от окрестных племён.

7

…Шаланды, полные яичек, причалили — прямо на пляж, всё по инструкции. Высоковато, конечно, бегать по бетонной лестнице с ящиками, но под дулами береговых батарей надёжнее. А бойцам тренировка полезна.

Гамаюн пошёл дальше, в сторону от озера.

Дальше стояли руины тридцать второго и тридцать первого домов. Напоминали они о Сталинграде, и о вспарывающих камень и кирпич фугасах, и о фельдмаршале Паулюсе, выползающем из-под схожих развалин с поднятыми передними лапками.

Но бои здесь, что характерно, не шли — не докатился германский блицкриг до прибалхашских степей. И фугасы иных супостатов из-за периметра не залетали. И Паулюс, понятно, в подвалах этих трехподъездных домишек не сшивался… Всё разгромили свои — за одну ночь. Зимой (уже после Прогона) дома расселили и отключили от света и тепла в целях экономии. Дабы перевести в личный генерала Таманцева резерв жилого фонда. Ага. Перевели. Всю ночь тени-морлоки копошились в опустевших зданиях — к утру остались лишь стены и перекрытия. Окна, двери вместе с косяками, паркет и линолеум с полов, сантехника, электрика — всё под метёлку. Обошедший утром оба дома Гамаюн обнаружил лишь два относительно пригодных к употреблению предмета: забытую на гвоздике в ванной мочалку средней степени изношенности и выцветший древний постер Саманты Фокс, причём о левую грудь секс-дивы кто-то долго и старательно гасил окурки. Гамаюн вполне мог выяснить, кто, но не стал…

Никто из домов-призраков на него не покусился. Хотя местечко идеальное — никто не будет канючить под руку: «ну дай, дай пальнуть!», узнав, что собираются покончить с опостылевшим начальником Отдела. И дорожек для отхода — куча. Но руины молчали.

Значит — и дальше не убьют. Дальше людно, дальше не с руки. Отлично. Наша благодарность «орлятам» и их штабу. И их рядовым членам, не допустившим нарушения приказа и партизанской самодеятельности. Нервы не шалят, руки не дрожат, всё под контролем, всё идёт по плану заговорщиков. И Гамаюна.

…Он шёл в сторону штаба чуть быстрее обычного — возня с айдахаром сбила график прогулки. Тут в него и выстрелили. И — попали.

II. Женька

1

Она спустилась с откоса у шестьдесят второго дома, крайнего в городке, и пошла к гаражам.

Гаражи стояли двумя рядами. Один — вдоль мелководной бухточки (опасные жители озера в эту лужицу не заплывали). Здесь хранились лодки. Моторки. Катера. Замки и двери ржаво-безжизненные — на рыбалку в озеро теперь не выйдешь. И на закате знакомую девушку по гладко-зеркальной воде прямым курсом на полуутонувшее солнце — не покатаешь. И в город Балхаш, по магазинам, напрямик, не объезжая долгой степной дорогой озеро, — не сгоняешь. Катера уныло ржавели в темноте гаражей — кроме самых больших, реквизированных Отделом на нужды береговой охраны.

Во втором ряду — хоромы автолюбителей. Здесь владельцы появляются чаще, но не особо — за периметр выезжают колонны или конвои, где легковушкам места нет. А невеликие расстояния Девятки и пешком одолеть можно… Да и бензин стал дороже спирта. Женькин папа, впрочем, пешком передвигаться не любил, и добился-таки служебного горючего, и по утрам подбрасывал её до школы… Но свой «жигулёнок» держал под окном — жили они от гаражей далеко (по меркам Девятки, понятно).

Женька проскользнула между кладбищем кораблей и автокладбищем. Двинулась прямиком к периметру, пытаясь издалека углядеть, кто стоит на крайней вышке. Василёк? Похоже, он… Точно он. Тогда проблем не будет.

— Привет, — она помахала, остановившись в тени кабины, наскоро сваренной из листов котельного железа — солнце припекало всё сильнее, даром что май месяц. Улыбнулась, прекрасно зная, как действует её улыбка на таких вот тонкошеих, восемнадцати-девятнадцатилетних Васильков.

Он промямлил что-то восхищённо-невразумительное.

— Я схожу, окунусь? — Женька улыбнулась ещё раз, стараясь вложить в улыбку некое сожаление: дескать, жаль, что ты на посту, а то бы пошли искупаться вместе, туда, на дальний «партизанский» пляж, куда никто сейчас и не ходит, и где можно купаться как хочешь и с кем хочешь — вдали от сторонних глаз.

Ну как он мог запретить?

Периметр она обошла — заграждения далеко в воду не уходили. Считалось, что водные обитатели стерегут Девятку лучше бетонных плит ограды, колючей проволоки и минных полей. Не совсем так, но знала об этом одна Женька — и не говорила никому.

Она приподняла платьице и прошагала озером. Василёк — тощий, с выгоревшими ресницами — смотрел ей вслед. Женька знала: смотрит — и отпустила подол на десяток шагов позже, чем могла. Скучно ему стоять там…

Васильку было не просто скучно — тоскливо до безнадёжности. Призвали его в прошлом году, глубокой осенью — аккурат перед Прогоном. Думал — попал почти на курорт: солнце, фрукты, озеро как море. И, в отличие от солнечного Кавказа, — вражеские пули не летают. Ага, попал так попал… Вот те солнце — загорай, вот те море-озеро — с вышки поглядывай, вот те фрукты — облизывайся. Пули, правда, не летают. Летают дротики.

Он тоскливо смотрел на невысокий холм, за которым исчезла Женька — скалистый кряж полуострова здесь сходил на почти на нет, степь полого спускалась к озеру… Смотрел — и поневоле представлял, как там, на «партизанке», куда Женька минут через десять дойдёт, она стянет через голову платьице, под которым у неё ничего, как поднимет руки, вынимая заколку из копны чёрных волос, как побежит к воде, и что у неё при этом будет упруго подпрыгивать, и что заманчиво покачиваться, и… Воображение Василька работало бешено, куда там видеопорнушкам — работало в цвете, в звуке, в запахе, со стереоэффектами. Глаза его закрылись, дыхание участилось, рука рванулась вниз, чуть не оторвав с мясом пуговицы хэбэшных форменных брюк третьего срока…

Он не был маньяком или извращенцем-педофилом. Но из без малого восьми с половиной тысяч обитателей Девятки особы женского пола составляли меньше семи процентов — и одиноких женщин не имелось. Все заняты. Ну, почти все — но шансы солдатика-первогодка в пудовых кирзачах и форме на два размера больше… о чём тут говорить…

Рука двигалась всё быстрее. Учащённое дыхание Василька перешло в лёгкое постанывание.

Жить ему оставалось восемь с небольшим часов.

2

Женька в гипермногодетном семействе Кремеров оказалась генетическим казусом.

Кто был в этом виноват: старик Мендель, или Вейсман (тоже не молоденький), или нобелевский лауреат космополит Морган, или гениальный практик Мичурин, или хитро-бездарный практик Лысенко, или многочисленные последователи упомянутых пяти личностей — неизвестно.

Лицам, по глупости своей или нетрезвости осмелившимся предположить, что полтора десятка лет назад послужил причиной казуса кто-то из сослуживцев или соседей майора Кремера — таким дуракам майор долго смотрел в глаза и предлагал тихим до страшности голосом на выбор: получить от него незамедлительно в морду или прогуляться завтра на рассвете за периметр с двумя табельными ПМ. Дураки мгновенно трезвели, растерянно смотрели на пудовый кулак, лихорадочно вспоминали результаты последних стрельб — и в большинстве своём на глазах умнели. А поумнев — первым делом просили прощения у Кремера. И у Эльзы, супруги майора. Та, добрейшей души женщина, прощала поумневших, а хроническим дуракам безвозмездно и вне очереди вставляла потом зубы — работала Эльза Теодоровна (до 1989 г. — Елизавета Фёдоровна) стоматологом-протезистом.

Сам майор полагал, что нагадил тут всё-таки Мендель со своим законом независимого расщепления генных признаков. Иногда, выпив (пил Кремер по-немецки, редко и аккуратно), рисовал колонны и шеренги мушек-дрозофил с крылышками разного колера и типоразмера. Соединял насекомых стрелочками и значками брачных союзов. Потом давал мушкам имена: «дедушка Фридрих», «прабабушка Паулина» и т. д. и т. п. — историю рода Кремер знал превосходно и в лицах. А его семейный альбом начинался с дагерротипов середины девятнадцатого века, сохранённых на всех виражах судьбы (разгон республики поволжских немцев и выселение в Казахстан — это всё мелочи, орднунг есть орднунг). В результате долгих объяснений становилось относительно ясно, отчего Женька так непохожа на остальных Кремеров — белобрысых и веснушчатых.

А ей было всё равно. Она себе нравилась.

Другим — тоже.

3

Взбудораженное воображение Василька не ошиблось — она стянула платье через голову именно так, как он себе представлял. И — ещё один плюс наблюдательному дозорному — под платьем действительно ничего не оказалось. Сверху видно всё — знайте это, девушки, гуляющие под сторожевыми вышками…

Но полным провидцем солдатик всё же не стал — к воде Женька не побежала. Осторожно подошла, пощупав ногой, — в мае на «партизанке» вода могла быть всякая. Прогревалась несколько дней спокойно — входишь как в молоко. Заветрило ночью с берега, отнесло тёплую, поднялась холодная — зуб на зуб не попадает… Женька купалась здесь уже три недели. А до этого больше месяца приходила просто посидеть на берегу. Посидеть не в одиночестве…

Фрау Эльзу от преждевременных седин и глубоких стрессов спасло единственно незнание факта, куда дочь ходит каждый день после школы (теперь — с утра, занятия кончились).

И — с кем встречается при этом.

Вода оказалось средней паршивости, и купаться Женька не захотела. Одна — не захотела. Легла на нагревшийся, но не раскалившийся плитняк. Легла на спину, раскинув руки, закрыла глаза… И уплыла. Не в озеро — в мечты.

…Она была красивой, очень красивой. Её сестёр тоже не считали дурнушками, вполне миленькие пикантные пышечки, но Женька… Хотя Девятка стала раем для не блещущих красотой (и умом) девушек. Город женихов, как знаменитое Иваново — город невест. Но Женька и в Иваново имела бы все шансы…

А здесь выбор оставался лишь за ней. Женька не спешила — и не потому, что ей зимой исполнилось всего пятнадцать. По их меркам, особенно по нынешним, — невеста. В маленьких, затерянных у чёрта на рогах гарнизонах свои законы.

Раньше бывало так: девушек старше семнадцати в Девятке практически не оставалось — закончив школу, уезжали учиться дальше. Не поступив сразу, цеплялись как могли за большие города — лишь бы не возвращаться в затерянную в прибалхашских степях дыру…

И что прикажете делать молодым лейтехам, сдуру не успевшим жениться в училище или сразу после выпуска? Всё выбиравшим, да так и не выбравшим? Принцессу ждавшим? А молодым холостым прапорщикам? Молодым и не очень гражданским специалистам (не только холостым: они, бедняги, тут бывали в длительных командировках, без семей, и соотношение специалистов к специалисткам было десять к трём)? Ну и?

Что им всем делать? Бром пить? Или наоборот, листать «Плейбой» на ночь глядя? Для стимуляции эротических сновидений?

К чужим жёнам лучше не соваться. Там у господ офицеров свои игры. Перекрёстное опыление. По обоюдному согласию. Не всегда, конечно, всё мирно, случаются и эксцессы — но не часто. Сегодня я у тебя, завтра ты у меня, — всё не так постыло служба тянется… Но чужой, сиречь холостой, — не суйся. И убить могут. На дуэли. Были случаи — убивали… И без дуэли могут — тоже были случаи.

(Это всё, кстати, оставалось проблемами белых людей, а солдатские казармы за обиталища таковых от века не считались.)

Молодые товарищи офицеры выкручивались как умели. Одни гуляли-целовались с малолетками, балансируя на грани между статьёй за растление и спермотоксикозом — и мгновенно, уже не выбирая, женились в первом же отпуске. Год-другой холостой жизни в Девятке — любая принцессой покажется. Таких стерв привозили…

Другие — тоже гуляли-целовались со школьницами, но этим дело не заканчивалось. Заканчивалось тем, что юная Джульетта переезжала с вещами к своему Ромео — не такому юному, лет на семь-восемь старше. Родители не препятствовали — пожившие в похожих гарнизонах оч-чень с пониманием ко всему относятся. Справляли неформальную свадьбу — а потом невеста ждала пару-тройку лет, дабы подтвердить свершившийся факт штампом в паспорте. С выпускных экзаменов десятиклассницы порой выбегали к коляскам — покормить, перепеленать…

Так и жили.

Правда, сейчас появились вдовы.

…Женька всё видела — и не хотела. Хотела в город, учиться… Хотела… А теперь ничего не ясно и не понятно. Брожение и смятение в умах. Но ясно одно — выпускники и выпускницы этого года завоёвывать столицы не поедут. Скорее всего — не поедут… Может — не поедет и следующий выпуск. Может — всё навсегда.

Они и сами не знают, эти взрослые и умные. Даже папа, знавший всё и обо всём — не знает. И генерал Таманцев, ставший бывать у них в гостях после Прогона — не знает.

(По молодости лет Женька не задумывалась, нормальное ли это явление — генерал-майор, вдруг начавший дружить семьями с просто майором…) Чего-то они ждут важного, и скоро — она чувствовала это хорошо, — но совсем-совсем не знают, что это будет и чем закончится…

И даже Гамаюн — не знает.

Она называла его по сохранившей с детства привычке «дядя Гамаюн» — он любил, когда его звали по фамилии, и она звала, и посматривала на него так, как сегодня на солдатика на вышке, как смотрит порой женщина на мужчину — даже если ей едва исполнилось пятнадцать, а ему уже стукнуло сорок два. Он лишь улыбался уголками губ, у него была Милена, рядом с которой — и только рядом с которой — Женька начинала стыдиться царапин на торчащих из-под платья коленках…

Она звала его «дядя Гамаюн». Но в мыслях употребляла другое имя. — Услышанное от Славки Завадского. Имя страшное, как дым степных пожаров, доносящийся оттуда, снаружи. Страшное, как конвои с приспущенным флажком на переднем БТР — их встречали женщины с помертвевшими лицами: кто?! чей?! Страшное, как ночной звук ревунов с периметра или озера.

Имя страшное, но — чем-то прекрасное.

Карахар. Чёрный Дракон.

4

Женька лежала, раскинув руки, на тёплом плоском камне у самой воды. Мечтала с закрытыми глазами. Странные это были мечты. Считается, что все мечты завершающей половое созревание девушки прямо или опосредованно связаны с иным полом, но…

Ей не надо было мечтать. Стоило лишь выбрать и сказать: да. Или прошептать. Или просто кивнуть…

И — пришёл момент, не так давно, когда она кивнула… Но почему-то тогда ничего не получилось… Избранником стал Славик Завадский, лейтенант, из тех, молодых, что напросились в Отдел к Гамаюну с опостылевших своих тыловых должностей. Они со Славкой лишь целовались, и кое-что ещё, но самого главного не случилось, она не хотела, а потом…. Он трижды ходил в степь, в рейды — и рассказывал ей про горящие зимовья, и про кровь на снегу, и про обезглавленные трупы, и про страшный закон Карахара: двадцать своих за одного нашего — закон, исполнявшийся любой ценой, и про дротики, которые он вынимал из друзей… А ещё он пел странные песни, пугающие и зовущие, услышанные в степи и подобранные на гитаре песни, со словами, второпях переведёнными и срифмованными, пел и смотрел на неё — и она подумала: пусть будет так, пусть будет всё, раз они идут в степь и их убивают, убивают и для неё тоже, чтобы она жила — и она сказала: да! делай, что хочешь! но… он почему-то не захотел в тот вечер, наутро они опять уходили, на Ак-Июс, и Славка не захотел, сказал что вернётся и серьёзно поговорит с её папой, и…

Он не вернулся.

Колонна попала в засаду, хитрую и хорошо продуманную. Кочевники приучались не бояться Драконов Земли.

Гамаюн, с чёрным лицом, с забинтованной головой, своими руками выгружал «двухсотых» — никогда до того дня их не привозили в Девятку столько — а потом Карахар неподвижно стоял и молчал, когда укладывали и прикрывали знаменем, молча слушал проклятия в свой адрес.

И Женька подумала, что Карахар — имя страшное.

Но — чем-то прекрасное.

5

Она даже не мечтала — грезила наяву.

Странные были у неё грёзы… Здесь, на камне, уже не в первый раз, Женька воображала себя айдахаром. Водяным змеем…

…Она скользила в глубине, поднимаясь, и вокруг было темно, лишь слабо фосфоресцировали изгибы её многометрового, длинного и гибкого, налитого страшной и упругой силой тела, когда она, чуть повернув голову, косила назад огромным плоским глазом. Жёлтым глазом…

…Поверхность озера раздалась беззвучно, и светлее не стало, и она поняла — вокруг ночь. Она скользила, набирая ход — уже поверху. А потом слева будто возникло огромное зеркало, увеличивающее зеркало — с её отражением… Но там появлялось не зеркало, там появился Хаа, самый огромный, самый старый, самый мудрый айдахар в озере… Она была велика — он был больше, она была сильна — он сильнее… И — он был прекрасен. Они скользили, касаясь иногда чешуи друг друга, словно случайно — но не случайно… И она чувствовала, что внутри её что-то растёт, что-то зреет, что-то грозит лопнуть и разорваться, если она не будет плыть быстрей и быстрей, и она плыла быстрей и быстрей, она неслась спущенной с тетивы стрелой — огромной многотонной стрелой, способной пробить насквозь небо и землю… Хаа не отставал, он всё время держался рядом, и она знала, куда они несутся сквозь ночь — на потаённый, никому не известный островок в самом сердце озера — островок, где такими безлунными ночами свиваются в любовных играх огромные тела айдахаров… В странных играх — и прекрасных.

Интересные бывают грёзы у завершающих половое созревание девушек.

Женька ничего не услышала — почувствовала, что солнечные лучи перестали светить сквозь веки — и открыла глаза.

Неохватным вековым стволом над ней нависло поднявшееся из озера тело. Голова размером с глубинную бомбу приблизилась. Огромный плоский глаз смотрел на Женьку. Жёлтый.

Айдахар. Водяной змей.

Она не удивилась. И не испугалась. Она спросила, уже зная ответ:

— Это ты, Хаа?

Айдахар не умел говорить. Он наклонил огромную голову и повернул чуть набок — она увидела шрам над левым глазом. Это был Хаа — так его называла Женька.

Она встала.

Она подошла.

Они беседовали — Женька расспрашивала его о тайнах глубин, и о загадках других берегов, и о бесчисленных стадах золотых сазанов, и о тюленях, неизвестно откуда появившихся зимой в озере, и о многом другом… Только о затерянном в самом сердце озера островке, где безлунными ночами сплетаются в странных любовных играх огромные тела айдахаров, только об этом не спрашивала Женька у Хаа…

Змей отвечал, наклоняя голову или чуть покачивая ею — и смотрел на Женьку огромным плоским глазом. Жёлтым.

А потом… Она обхватила руками чешуйчатую шею, странно тонкую по сравнению с могучим телом (да и голова казалась относительно небольшой). Она прильнула к огромной живой колонне — чувствуя всем своим обнажённым телом, как бьётся жизнь и сила под удивительно мягкой и нежной шкурой… Айдахар развернулся, свился громадной спиралью — и распрямился, буквально выстрелил под визг Женьки в озеро.

Они поплыли купаться…

6

Может быть, айдахар, прозванный Женькой навевающим мысли о Киплинге именем Хаа, и был самым огромным в озере. Может быть, он был и самым старым… Но самым мудрым не был. Мудрость змей — миф, мозг их слишком мал и примитивен для любых мыслей, даже для глупых.

Айдахары, будучи ближайшими родственниками ужей и степных полозов, в этом смысле ничем от них не отличались. И мозг их отнюдь не развился пропорционально телу. Возможно, ужи и полозы даже превосходили айдахаров — если и не умом, то пластичностью поведенческих реакций. У них, у мелких пресмыкающихся, имелось достаточно хищных неприятелей, пернатых и четвероногих, которые тупых змей съедали в первую очередь. Водяные же гиганты природных врагов не имели… Рыбы в озере хватало с избытком — ну и к чему изощрять хитрость?

Не были айдахары и агрессивными. Не нападали даже на тюленей — мелкие острые зубы в огромных пастях идеально подходили лишь для охоты на лещей, сазанов и таящихся у дна усатых отшельников-сомов.

Но! Айдахары владели эмпатией — и весьма сильной. Эмоции и настроение мыслящих существ они чувствовали безошибочно. И порой подчинялись неосознанным или осознанным желаниям людей. Не всех. Некоторых.

Хаа не беседовал с Женькой, он даже не слышал её голоса — слух змея мог улавливать другие колебания, исходящие в воде от крупной рыбы. Женька говорила сама с собой. И сама себе отвечала движениями змея. В принципе, жертвы айдахаров — рыбаки с Девятки и два первых, не испугавшихся холодной воды купальщика — убили себя сами. Собственным страхом и ожиданием агрессии…

Женька всего этого не знала.

Она прижималась всем телом к прохладной шкуре Хаа и зажмуривалась, затаивала дыхание, когда змей ненадолго нырял…

7

Кожа быстро высыхала на солнце, покрываясь тончайшей плёнкой соли.

Стоило пойти скорей домой, под душ из относительно пресной воды, пока её не отключили (с трудом восстановленный опреснитель подавал холодную, мало пригодную для питья воду в дома Девятки по строгому графику). Но Женька не спешила.

Она снова лежала, раскинувшись, на плоском камне — и снова грезила наяву. Но грёзы стали другие…

Она представляла себя девушкой, девушкой степного племени — она знала, что ежегодно их приносили в жертву настоящему монстру озера, действительно хищному и безжалостному — Водяному Верблюду.

…Столб высился у самого уреза воды — слабый ночной прибой ласкал её босые ноги. Ремни, стянувшие тело, не доставляли боли — но держали надёжно и крепко. Вокруг тьма, абсолютная и непроглядная. Ей милосердно завязали глаза, чтобы спасти от вида надвигающейся клыкастой смерти, неотвратимой и ужасающей? Или ночь была такой — безлунной и беззвёздной? Женька не знала…

Она знала другое — плакать, кричать и пытаться бежать бесполезно. Бесполезно молить о пощаде. Бесполезно надеяться на чудо — что ночь пройдёт и никто за ней не явится. Можно только ждать. И она ждала — со странным нетерпением, и уже не просто ждала — призывала: приди, приди, приди… Приди и возьми меня! И дай дождь пастбищам, и дай приплод табунам и отарам, и дай удачу в бою воинам, и дай любовь женщинам… Приди! Возьми! Дай!

Будет не больно — она знала — будет прекрасно…

… Хаа после их купания не уплыл в глубины, он оставался рядом, и он ощущал страстный призыв Женьки… Длинный раздвоенный язык показался из пасти. У основания он достигал толщины мужской руки, но самые кончики были тонкими. Очень чувствительными. Очень нежными… Они дотронулись до загорелой груди еле заметным прикосновением — Женька изогнулась им навстречу, Женька застонала — они невесомо, воздушно скользнули вниз и…

…И всё кончилось.

Резко и грубо.

Взвыли сирены в городке — неожиданно, как всегда оно и бывало. Второй раз за утро — но эта тревога не закончилась так же быстро, как и началась… Перекликались на разные голоса ревуны у штаба, и на периметре, и на батареях побережья, и в других местах — не осталось ни одного человека в Девятке и окрестностях, не слышавшего мерзкий вой. Сирены вкручивались в мозг на барьере ультразвука, даже переходили этот барьер — Хаа услышал.

На подобные звуки у айдахаров выработался стойкий неприязненный рефлекс. Многотонное тело исчезло в озере мгновенно, хотя и бесшумно.

Женька не видела, что происходит в Девятке — расстояние небольшое, но прибрежные холмы прикрывали и городок, и значительную часть озера. Но тревога не рядовая. Сейчас начнётся… Она торопливо оделась, каждое мгновение ожидая услышать перестук очередей или рявканье танковых пушек. И гадала: где? Периметр? Пляж? Водозабор?

И тут всё смолкло. Тишина заложила уши. Ей стало страшно, казалось — это не банальный отбой тревоги, там всё кончилось внезапно и быстро, они не успели выстрелить из чего-либо или что-то взорвать, и Девятки больше нет, и она осталась одна в степи, сейчас она поднимется на холм, и…

Она поднялась — бегом, запыхавшись. Девятка стояла на месте. Василёк приветственно махнул с вышки. Похоже, он так до сих пор и смотрел в одну точку — туда, где Женька час назад перевалила через холм. Она стала спускаться, выравнивая дыхание…

8

Васильку надлежало неотрывно наблюдать за степью, на то и был поставлен на вышку. Но сейчас он мечтательно смотрел на Девятку, где исчезла между гаражами Женька. Смотрел и думал о многом: что не вечно ему быть черпаком, что ещё полгода — и будет у него право попроситься в Отдел, к Гамаюну, и он попросится, и будет ходить в степь, в рейды, где огонь и смерть, и носить будет не опостылевшее мешковатое х/б третьего срока, а ладно пригнанный по фигуре желтовато-серый камуфляж, и чёрную парадку, в Отделе парадки чёрные, как у морпехов — издалека все узнают боязливо. И Женька… Василёк не знал точно, что получится у него, вернувшегося из степи героя, с Женькой — но наверняка что-то хорошее, не то торопливо-гнусное с изнывающими от безделья бабищами, о чём шёпотом хвастали порой ребята, командированные на офицерские квартиры (пока хозяин на службе) починить-перетащить-разгрузить… Что-то чистое и светлое.

Скорее всего, многое могло в мечтах Василька сбыться — был он не дурак и не трус, просто молодой очень — а добровольцев Гамаюн принимал охотно…

Но жить Васильку оставалось меньше восьми часов.

III. Ткачик

1

— Ну и? — спросил Ткачик свистящим шёпотом Смотрел он в сторону, рот не раскрывался, губы не шевелились — чревовещание, да и только.

Главное и так ясно — прогулка старшого заканчивалась без ЧП. Но хотелось подробностей. Никого не повязали — в развалинах к прицелу приникшего или на дороге ветошью прикинувшегося, это понятно. Но, может, кто подозрительный встретился? Не такой, как всегда? Царапнувший по восприятию?

Лягушонок искусством чревовещания не владел, низко нагнулся над своими рыбацкими причиндалами, демонстрируя стороннему взгляду, будто что-то там у него стряслось. Крючок отвязался или черви разбежались. Ответил тихо и зло:

— Ну и ни хрена. Давай отбой, мичман. Здесь уже никто не станет… Я и так тут с удочками примелькался, как дурак туда-обратно по берегу…

Лягушонок распустил завязку на чехле с удилищами и стал неторопливо завязывать снова. Рыбалку он не любил, удочки служили чистой декорацией. Чехол маскировал СВД. (Плохо маскировал, честно говоря. Снайперская винтовка Драгунова в сборе, с обоймой и оптикой, куда шире связки удочек. И тяжелее.)

«А что делать», — подумал Ткачик. Что делать, если в Девятке для учёта спецов твоего профиля и уровня не нужны компьютеры. И калькуляторы… И простые счёты не нужны. Достаточно пальцев одной руки. Ты да я, да мы с тобой. Да ещё Багира.

Багира вообще сегодня изображала чудное видение. Или утреннюю посталкогольную галлюцинацию — рыжий длинный парик, плоская сумочка через плечо, косметика (!), обтягивающее платье (!!), туфли на каблуках(!!!)… Каблуки, правда, долго целям маскировки не прослужили… После пяти-шести ковыляющих шагов перекинула сумочку вперёд — характернейшим, кстати, жестом: точь-в-точь как АКСУ из походного в боевое; выдернутым оттуда ножом — по каблуку. Потом — по другому. Зашагала менее женственно, но более уверенно.

И без каблуков эффект был. Редкие встречные мужики останавливались, морщили лоб, смотрели вслед. Неизвестная женщина на Девятке — чудеса. Не бывает. Галлюцинация… Но и Багира — без улова. Никто на старшого с близкой дистанции не покусился. Хотя расслабляться рано.

— К «Хилтону», — скомандовал Ткачик. Глянул на часы. — Восемь сорок шесть, водовозка только что подъехала… Там — последний шанс. У них…

Лягушонок вздохнул и быстро пошагал к гостинице, помахивая удочками и изображая жертву бесклевья. Обогнал Гамаюна. Багира — уже там, заняла позицию чуть поодаль.

Пошёл и Ткачик — другой дорожкой, параллельным курсом, прикрывая сзади… Он тоже оделся в цивильное — спортивный костюм, кроссовки. Пробежка, дескать… Спортсмена Ткачик изображал упарившегося — куртка снята, рукава завязаны вокруг пояса. И что спрятано на поясе — не видно. Благо торс позволял не опозорить и здесь, в далёких степях, честь Российского Флота. Ни грамма лишнего — атлетичный мужик был Ткачик, сам сознавая то без ложной скромности и ложной гордости. И — был опасный.

Очень опасный.

2

Ткачик даже споткнулся от внезапной мысли.

Айдахар тебе в душу… Мы все — козлы, кретины… Боец, обычный боец! Мы десять раз прогнали всю партитуру и просмотрели самое очевидное: бойца. «Орлята» пошлют бойца. И тот попытается завалить старшого где угодно — на хрена ему руины, на хрена безлюдное место. Может сработать — потому что Карахар тоже этого варианта не просчитывал.

Проклятье!

Ткачик ускорил шаг, ругая себя и коллег. Их подвела обычная инерция мышления. Прикидывая, как могут действовать дилетанты (пусть даже и повоевавшие, но не имеющие опыта в ликвидациях) в крошечном городке, где любой знает любого, хотя бы в лицо, где не затеряться, не раствориться в толпе после акции, они учитывали лишь жилой городок и его обитателей — офицеров, прапорщиков, гражданских… Все члены боевой группы «орлят» были отсюда. И за ними приглядывали — особенно сегодня. Но! Население казарм (а это больше пяти тысяч, даже с учётом потерь и за вычетом гарнизонов Постов на трассе, «двойки» и «единички») — никто в расчёт не брал. Не имелось там у пернатых пропагандистов-агитаторов, и низовых ячеек не имелось — доморощенные муравьевы и бестужевы собирались солдатиков использовать втёмную, подняв по спровоцированной тревоге…

Сейчас Ткачик понял, что там же, в жёлтых зданиях казарм, могли без всякой пропаганды и подпольщины подготовить исполнителя-одиночку. Бредущий куда-то по делу или без дела по Девятке солдатик — примелькавшаяся до незаметности деталь пейзажа. Никто и никогда не даст словесный портрет только что, минуту назад встреченного бойца… А через пять минут — и не вспомнит, что встретил. Люди-невидимки… Натаскать такого (стимулов кучу придумать можно) — идеальный исполнитель. Выстрелил и исчез. Не опознают, не вспомнят…

Ткачик перешёл с трусцы на полноценный бег. Догнать старшого, прикрыть от только что осознанной опасности. Куртка сползала, открывая воронёный металл, он прижал её локтем. И побежал быстрее.

Ткачик ошибался. Этот вариант Гамаюн просчитал тоже Он просчитывал всё и всегда. Но информировал подчинённых, не выходя за рамки поставленной задачи.

3

У гостиницы, прозванной «Хилтон-Девятка», толпился народ.

Это не был пяти-, или четырёх-, или менее звёздный отель. Портье, коридорных и горничных в штате не числилось. И интердевочки у входа не дежурили. Более того, постояльцы за проживание в номерах ни рубля (и ни тенге) не платили. Да и номера своего названия не заслуживали — двухкоечные конурки. Короче, КЭЧ ² его знает, отчего двухэтажный барак для командированных именовали гостиницей.

Народ толпился — подъехала водовозка с прицепом-цистерной, сегодня утром питьевую получали «Хилтон» и четыре ближайших к нему дома. Ткачик, подбегая, на ходу оценивал обстановку. И — первым делом выхватывал взглядом из общего столпотворения фигуры в солдатском х/б.

Вот четверо наверху, откинули борт и подают вниз сорокалитровые алюминиевые фляги и громадные глиняные кувшины — подобная тара стала появляться на Девятке недавно… Не то, эту четвёрку Ткачик знал, старослужащие, обстрелянные, проверенные, каждый день к скважине ездят (та ещё служба!).

Этих поди подбей в Гамаюна стрелять — руки-ноги оторвут, остальное в Отдел доставят…

Толклись вокруг и другие бойцы. Понурые, в форме не по размеру… Черпаки. Вроде и не самая низшая ступень армейской иерархии — но лишь в обычных условиях. Пополнений не было несколько месяцев, и жизнь вчерашних салаг, ставших ныне черпаками, от смены статуса отнюдь не полегчала…

Но подозрений никто из них не вызвал — подхватывали вдвоём флягу или вчетвером кувшин и волокли на квартиру непосредственного начальства (обычно не ниже майора — у каждого звания свои привилегии). Все ёмкости подписаны масляной краской — приделать ноги чужой таре и поставить под бражку охотников хватает…

Гамаюн уже удалялся от водовозки и окружавшего её столпотворения. Ткачик сбавил ход, водил взглядом по расходившимся от машины. Багира занималась тем же сверху, с гостиничного крыльца. В своём наряде и рыжем парике она напоминала путанку-неудачницу, не пойми как угодившую к «Хилтон-Девятке» и бесплодно высматривающую денежного клиента… Лягушонка не видно. Надо думать, распаковал в укромном уголке свою СВД и прикрывает со стороны…

Никто из жаждущих свежей питьевой водички ничего против подполковника не предпринял. Ткачик чуть расслабился. До здания штаба рукой подать, три минуты прогулочным шагом… Вроде пронесло.

Он трусцой огибал всё более редеющую толпу. Солдатики почти все разбрелись, сгибаясь под ношей. Капитаны, лейтенанты и прапорщики, доставлявшие бидоны до квартир самолично, грузили ёмкости на всевозможные тележки. Чуть дальше к цистерне выстроилась очередь с канистрами в руках. Обрывки разговоров скользили мимо внимания Ткачика.

— …прикинь? Загнул — восемь баранок за литр…

— … с Третьего вернулся. Говорит, всех…

— …не успели, всю неделю с опреснителя пили, ничего…

— … кто-кто, дед в пальто. За базаром следи, вон, про…

— … Машка Мейсон в последней…

— … сегодня, здоровущий, метров восемьдесят, говорят, всё, хватит, не поплывут больше за…

— … как печка раскочегаренная, даром что сорок пять, а сиськи…

— … так и скажи. В гробу я…

— … всё по расписке, чин по чину. А что мне теперь эти…

Он не вслушивался, главным и почти единственным органом чувств стало зрение, периферийное в том числе. Ткачик улавливал всё, стараясь вовремя засечь человека, пока не начавшего двигаться, но уже вогнавшего тело в ритм — внимательным и тренированным глазом такое можно увидеть.

И — он увидел.

4

Гамаюн не остановился, но начал двигаться странной для непосвящённого наблюдателя, плывуще-танцующей походкой.

Ткачик понял, что старшой тоже видит. Видит, как напряжён идущий навстречу — высокий, худощавый, в цивильном. Видит перекинутую через руку куртку (здесь? в конце мая?). Видит скованную, деревянную походку. Видит всё — и готов. Готов ко всему.

Ткачик ускорился. И тут впереди что-то сломалось, что-то пошло не так… Что там такое, айдахар вам всем в…

Гамаюн остановился и обратился к встречному. И тот ответил, и тоже остановился, подойдя ближе, и повернулся к старшому, и старшой говорил ему что-то ещё, и сделал успокаивающий жест рукой, а тот, высокий, — тот нервничал, тот дёргался, тот просто танцевал, рука с перекинутой курткой стала подниматься, сейчас ведь пальнёт, на что смотрит старшой…

Ткачика выстрелило с места, как ракету пороховым ускорителем.

Всё длилось вечность. Вечность падала куртка, и вечность высокий тянул к блеснувшему оружию зачем-то ещё и левую руку, и вечность Ткачик летел оставшиеся ему метры, и вечность удивлялся странной неподвижности старшого, и вечность думал: не успеть…

А потом вечность сжалась в короткие, как выстрел, мгновения.

Удар в бок. Ткачик выдёргивает оружие у высокого — по инерции пролетая мимо. Пальцы того хрустят — Ткачик слышит. Секундно удивляется юному лицу стрелка. Падает, группируясь. Вскакивает, рвёт из кобуры пистолет. Пушка киллера (обрез?) падает под ноги. Стрелок — успев развернуться — напролом в кусты. Боль в боку — сильная. Прицел ловит узкую спину. Мимо — перекрывая цель — смазанная тень. Рыжий парик. Багира… Ткачик разворачивается, ему уже плевать на стрелка. От Багиры не уходят… Бок болит, ерунда, не смертельно, при сильных пулевых в первые мгновения не больно… Что со старшим?

Старшой на ногах. Пошатнулся, но устоял. Скривившись, держится за левую сторону груди. Пулька смешного калибра 5.6, вскользь пробороздившая Ткачику бок, именно туда и попала.

В область сердца.

5

Откуда-то выскочили ребята в полном снаряжении — автоматы, сферы, броники. Свои, из Отдела, взвод Васи Скоробогатова. Оттесняли к гостинице позабывших про фляги и канистры свидетелей скоротечной сцены — многие не поняли ничего, щелчок выстрела был почти не слышен.

Трое дёрнулись в кусты, за стрелявшим. Опоздали, Багира дело знала. Вынырнула из колючей поросли, платье разодрано, на шее свежая царапина. Туфли куда-то канули. Парик сбился, но уцелел. Под мышкой — ошарашенный киллер, похоже, испытавший пару парализующих приёмов. Но вполне пригодный к немедленному употреблению. Пацан, старший школьный возраст. Интересные дела…

— Живой, морпех? — спросил старшой Ткачика. Сам Гамаюн был жив, но жутко недоволен. И — неприятно удивлён. А на пойманного террориста даже не глянул. Отвернулся.

Ткачик сплюнул. Поднял руку, осмотрел бок. Кровило сильно, болью отзывалось на движения. Но видно — вскользь, неглубоко. Царапина.

— Живой… Айдахар вам всем в душу… — Ткачик не понимал ничего. Буффонада какая-то… Пиф-паф, занавес, все живы, встают и идут кланяться… Тренировка? С пальбой боевыми? Хм-м-м…

— Триста дойчмарок… — сказал Гамаюн с непонятным выражением.

Ткачик не понял. Старшой пояснил:

— Броник триста марок стоил. По каталогу заказывал… Типа «дипломат», скрытное ношение. Не знаю уж, чем дипломаты там в посольствах своих друг в друга пуляют… Но серьёзный калибр прошьёт навылет, если с сердечником… А мягкий — рёбра поломает. И так-то кровоподтёк знатный останется…

Ткачику показалось, что подполковник говорит первое пришедшее в голову — чтобы не молчать. И прикрывает словами весьма неприятные мысли… Похоже, информированы подчинённые далеко не полностью, а игра Карахара совсем не так проста. Ребятам Васи всё пополам, они своё дело сделали на раз-два, выскочив откуда-то как чёртики из коробочки. И Багира с Лягушонком не задумываются, идут за старшим слепо, по привычке, хоть через огонь, хоть через кровь по колено. А вот у мичмана Ткачика есть причины задуматься. Вполне веские причины…

Скоробогатов поднял оружие стрелка. Нечто самопально-несерьёзное. Грубо обработанный металл, ручка — искривлённая деревяшка. Коротенький стволик без нарезок. Вася потянул аляповатую ручку завора — показалась серенькая гильза. Тировой мелкашечный патрон, только бумажные мишени дырявить, на уток и то слабоват… Гильза, кстати, только показалась — и дальше не пошла. Заклинилась. Да-а, оружие возмездия. Плевалка.

Хотя издали, действительно, смахивает на обрез. Ещё бы с рогаткой послали. Стоило так готовиться — им. Ради этого… Цирк зверей дедушки Дурова натуральный.

Подошли машины, два кунга. Один — с красным крестом.

— Грузитесь, поехали, — хмуро сказал Гамаюн. — В Отдел.

Хреновато день начался, думал Ткачик, пока ему обрабатывали бок. Как начался, так и закончится… Он не ошибся. День предстоял поганый. И не успели кунги доехать до Отдела — всего-то полкилометра, какие уж на Девятке расстояния — предчувствия Ткачика начали сбываться.

Грянула «тревога-ноль».

IV. Водяной Верблюд

1

Водяной Верблюд уверенно и целенаправленно (по крайней мере, для стороннего взгляда) рассекал озеро в надводном положении, оставляя за собой мощную кильватерную струю…

Он был живым — и одновременно был мёртвым. Случается такое.

В той части, что жила — ритмично сокращалось колоссальное тридцатидвухкамерное сердце, весящее больше любого живого Существа на этой планете. И сокращались сердца периферийные, меньшего размера — смерть от инфаркта Водяному Верблюду не грозила, при нужде он мог прожить и на этих, вспомогательных, сохранив большую часть своих способностей… Сердца гоняли кровь по сложнейшей, по дублированной (кое-где — и по строенной) системе сосудов. Кровь ничего особо сложного из себя не представляла — разве что в заменявших гемоглобин молекулах роль иона железа выполняла медь — Верблюд был аристократом с голубой кровью в полном смысле слова. Но кислород псевдогемоглобин переносил точно так же.

Двоякодышащим, как то предположил майор Кремер, сохранивший способность наблюдать и анализировать в горячке боя (боем та встреча стала лишь для людей, двугорбая махина их стараний не особо заметила), — двоякодышащим Водяной Верблюд не был. По меньшей мере, троякодышащим — кислород ему поставляли и жабры, и лёгкие, и вся поверхность кожи. От беды, пожертвовав кое-какими функциональными возможности, он мог вести и анаэробный образ жизни.

Ласты — четыре пары — позволяли развивать скорость до семидесяти узлов в надводном положении и до тридцати — в подводном. На суше Верблюд смотрелся, как и прочие ластоногие, неуклюжим и смешным (смешным — если смотреть из безопасного далека, желательно с вертолёта). Но неуклюжесть была обманчива — тридцать километров в час своими смешными подпрыгиваниями-отталкиваниями он выжимал. Мог зверь передвигаться и без помощи ласт — причём, гораздо быстрее…

Шкура была недосягаемой мечтой всех специалистов, работающих над проблемами совершенствования брони и прочих индивидуальных и коллективных средств защиты. Эластичная — а на ощупь мягкая, даже нежная — шкура гасила самые страшные удары, равномерно распределяя их энергию ни всю необозримо-неподъёмную тушу. Мощные кумулятивные снаряды наносили кое-какой поверхностный ущерб — тут же, впрочем, исправляемый почти мгновенной регенерацией.

А ещё — Верблюд умел плеваться.

Далеко и метко. Испохабивший прибрежные скалы Девятки плевок не в счёт — он стал полным аналогом беззлобному человеческому «тьфу на вас». Харкнув озлобленно, Верблюд мог накрыть разъедающей даже сталь и камень пеной стотысячный городишко в нескольких десятках километров от себя.

И многое ещё умел Верблюд.

2

Человек имеет пять чувств. Зрение. Слух. Осязание. Обоняние. Вкус. Всё. Экстрасенсы и косящие под них жулики — не в счёт.

У верблюда сухопутного, если кто не знает, чувств — шесть. Он, ленивец этакий, умеет чувствовать линии напряжённости гравитационного поля Земли. И караванные тропы (все!) в пустынях и степях отнюдь не идут по геометрической прямой от колодца к колодцу, от оазиса к оазису. Любой может взять подробную карту Сахары или Гоби и убедиться — хитрецы-верблюды чапают ровнёхонько по изогравам. По линиям, где их вьюки хоть чуть-чуть, но меньше весят. Параспособные граждане зеленеют аурами от зависти к этим бессловесным скотинам — а верблюдам хоть бы что, идут и поплёвывают, они все — экстрасенсы.

Водяной Верблюд, для сравнения, чувств имел свыше тридцати. Шесть схожих с сухопутным коллегой, лишь более развитых — гигантские линзы основных глаз-телескопов доходили в воспринимаемом спектре до инфракрасных волн (ночной тьмы для Верблюда не существовало). Глаза дополнительные, не так потрясающие размерами, даже незаметные на гигантской башке, могли, среди прочего, работать детекторами банкнот — видели и в ультрафиолете. Заодно и излучали. Разбросанные по всему телу незаметные фасеточные глазки увеличивали близкие объекты не хуже электронных микроскопов — при желании Водяной Верблюд мог заниматься исследованиями хоть на клеточном, хоть на молекулярном уровне.

Правда, желаний таковых не возникало. Крохотный головной мозг гиганта занимал доли процента от объёма огромной башки — и мыслей и желаний не имел в принципе. Простейшие рефлексы. Примитивные функции управления. Как дышать — чтобы не задохнуться. Как двигать ластами — чтобы плыть. И так далее… Хотя по сдвоенным, продублированным сигнальным системам информация шла не только в мозг.

Некоторые из остальных чувств Водяного Верблюда были темны и функционально-загадочны. К чему, например, водоплавающей твари ощущать и даже количественно определять вектор напряжённости вторичных хронионных полей? Загадка… Но одно из чувств Верблюда казалось вполне объяснимым и понятным: он воспринимал мысли живых существ.

Не всех. Некоторых.

3

Многое мог Водяной Верблюд.

Не мог лишь питаться. Не поедал ни айдахаров, ни озёрных тюленей, ни рыбу, ни водоплавающих птиц, ни пришедший на водопой скот, ни многоклеточные водоросли, ни зоо-, ни фитобентос. (Бентос, в просторечии планктон, при всей мелкости своей, для тварей рекордных размеров разлюбезная пища — гляньте на китов и самых крупных акул.)

И даже ежегодно и торжественно приносимыми в жертву девственницами окрестных племён Верблюд пренебрегал. Девственницы, как правило, впоследствии обнаруживались в ханских, нойонских или жреческих гаремах. (Грешили тем лишь жрецы Иссы и Мириам, служителей Тенгри-Ла при вступлении в сан предусмотрительно оскрпляли…) Впрочем, некоторые самые бойкие девицы умудрялись перетереть за ночь путы и смыться от вкопанного на урезе воды жертвенного столба в неизвестном направлении — так и рождались нездорово-сенсационные легенды о кровожадности Водяного Верблюда.

Водный гигант не страдал врождённой аллергией на бентос и не робел перед молоденькими девушками. Он просто не мог питаться — ни тем, ни другими. Физически. Огромная пасть и клыки размером с ракету «земля-воздух» имели функции, с приёмом пищи никак не связанные: крушить, хватать, кусать и отпугивать внешним видом. Необходимые для пожирания что планктона, что девственниц органы — пищевод, желудок и кишечник — отсутствовали.

Как и положено любому верблюду, этот жил запасами из горбов. Но энергию невообразимая туша получала не расщеплением извлечённых оттуда жиров на более простые химические соединения… Да и не жиры были в горбах. Там хранилось топливо для термоядерного реактора холодного типа, и на пару-тройку миллионов лет при разумном использовании его бы хватило…

Вот так он и жил.

4

Водяной Верблюд рассекал озеро уверенно и, казалось, целеустремлённо.

А в нескольких километрах от него вспыхнуло состояние не то чтобы паники, но весьма сильной тревоги. Второй тревоги за это утро. Тревоги-ноль.

Опять надрывались ревуны и колокола громкого боя, и расчёты торопливо бросались к орудиям, и из динамиков громкой связи по всей Девятке разносился мертвенно-громыхающий голос: «Внимание! Тревога-ноль!! Вэ-Вэ!!! Повторяю: Внимание! Тревога-ноль! Вэ-Вэ!!! Повторяю…»

Пулемётчик Гнатенко выматерился. Его ДШК был против ВВ… Ничем он против Верблюда не был. Но сержант удивительно вовремя вспомнил поговорку о последней соломинке, ломающей хребет верблюду. И — загодя стал ловить прицелом виднеющиеся в нескольких километрах горбы и голову на длинной шее — за дальностью расстояния не слишком потрясающие воображение. «Ну плыви сюда, парнокопытное… я те пощекочу хребтинку хворостинкой… соломинкой…» — шептал сержант. Странное дело, он почти хотел, чтобы тварь подплыла скорее…

Но Верблюд, похоже, держал курс не на Девятку.

Чуть-чуть в сторону.

5

Водяной Верблюд плыл. Он был живым — и одновременно был мёртвым.

В той части, что оставалась мертва — в зловеще-пустых коридорах тускло мерцало аварийное освещение. И в жилых отсеках, и на боевых постах, и в лабораториях — таких же зловещих и таких же пустых — столь же мертвенно светили аварийные лампы странного вида, похожие на крупных улиток с хитро закрученной раковиной.

Улитки казались живыми — погасшие медленно уползали к утилизационным отверстиям, на смену им приползали новые, — но лишь казались. Здесь всё было мёртвым и ничто не было живым.

Улитки светили — и могли (при разумном расходе топлива для реактора) светить ещё пару-тройку миллионов лет, — не освещая никого. Никого живого. И — никого мёртвого. Системы утилизации давно освободили коридоры и каюты от мертвецов — те не обиделись, при жизни они тоже не относились с почтением к трупам, считая покинутое духом тело падалью, хотя и пригодной для использования.

Лишь одно место — ходовая рубка — освещалось нормально. И только там сидел во вращающемся кресле человек.

Почти сидел — скорее, полулежал, руки и голова бессильно упали на нечто, отдалённо напоминающее панель управления, но имевшее вместо клавиш, тумблеров и индикаторов лишь ряды многочисленных отверстий. Некоторые из них светились — неярко, разными цветами. Отверстия не имели никаких надписей — и не обозначались каким-либо иным способом.

Человек был тоже «почти» — иссохшая мумия, система утилизации среди штатного оборудования рубки не числилась. Мертвец казался весьма похож на человека — две руки, две ноги, одна голова… А такие мелочи, как третий фасеточный глаз над переносицей и количество длинных паучьих пальцев (имелось их по восемь на каждой кисти) — это не главное. Разные почти люди встречаются в иных краях и временах…

На полу валялся сенсорный шлем — свалившийся с вытянутой, шишкообразной головы мертвеца — тоже вытянутый, шишкообразный. Устилавшие внутреннюю поверхность шлема длинные ворсинки электродов шевелились, как живые… Они и были отчасти живые — через них шла обычно связь между живой и не-живой частями Верблюда. Управление. Мог Водяной Верблюд двигаться и на некоем аналоге автопилота — и двигаться гораздо осмысленнее и целенаправленнее нынешних своих многовековых шатаний… А при отсутствии цели и приказа на её достижение Верблюду полагалось лечь на дно в глубоком месте и экономить энергию. Ждать указаний.

Но случилась беда.

Беда случилась в неудачный момент (а бывают ли удачные — для беды?), когда аналог автопилота получал аналог новой программы… Когда ручное (в смысле — сенсорное) управление отсоединялось от бесчисленных живых и неживых систем Верблюда — и не отсоединилось до конца. Когда автопилот брал на себя функции управления — и завис на середине процесса… Обрывки старой программы автопилота сталкивались с фрагментами новой, порой противоречащими. Устройства и механизмы включались и отключались бессистемно и тупо, живые органы порой получали отменяющую команду, не успев исполнить предыдущую.

Верблюд то бесцельно болтался по поверхности, то на долгие месяцы опускался в глубины. Неуклюже выползал на берег, чтобы тут же плюхнуться обратно. Включал и выключал свои тридцать с лишним органов чувств. Они, эти органы, — не только и не просто исследовали окружающий мир… Иные из них, работавшие по принципу «сигнал-отклик» и включённые на полную мощность, мир активно меняли.

…Компенсаторы качки в рубке отключились. Совсем недавно — чтобы включиться через секунду или вообще никогда. Верблюд рыскал, часто и бесцельно меняя курс. Качало. Голова мумии перекатывалась по пульту — слегка. Казалось, мертвец осматривает рубку — и недоволен увиденным. Шлем катался по полу. Ворсинки шевелились активнее, чем обычно. Порой касались друг друга — тогда между ними проскакивали фиолетовые искорки. И при одном касании-искрении произошло…

Умей Водяной Верблюд думать — решил бы, что произошло чудо. Он снова уловил управляющий сенсорный сигнал — слабый, очень слабый — но чёткий и недвусмысленный. Это действительно казалось чудом — но Верблюд не умел думать, и не изумился, и не возликовал. Просто стал исполнять. Исполнять сигнал, сразу отменивший болтающиеся в автопилоте обрывки полустёртых программ.

Водяной Верблюд поплыл уверенно и целенаправленно.

Впервые за много веков — целенаправленно.

6

Танки остались на местах боевого дежурства — у слабых мест периметра. Бээмпешки, грады и две бывших на ходу «шилки» — тоже. «Крокодилы» — полностью готовые к боевому вылету — остались на вертолётной площадке. Личный состав остался там, где застала его «нулёвка». Потому что прозвучал отбой…

Гнатенко снова выругался — Верблюд нырнул и не вынырнул. Всё. Боя не будет. По опыту многих дальних наблюдений и одного близкого известно — ВВ тварь простая и незамысловатая. Хитрым манёврам не обученная. И допетрить до простой вещи — что выходить на дистанцию атаки лучше в подводном положении — не способная.

Дежуривший по береговой обороне майор Румянцев выждал немного — и дал отбой «Тревоги-ноль».

7

Чудо оказалось недолгим.

Слабый управляющий сигнал исчез — внезапно, как и появился. Но своё главное дело он сделал. Водяной Верблюд избавился от того, что люди называют сомнениями и метаниями. Через несколько секунд после исчезновения сигнала автопилот включился. Активировал резервную программу «Ожидание сигнала». Огромная туша остановилась и исчезла из глаз наблюдателей. Верблюд медленно опустился на скальное дно. Там, в паре километров от Девятки, было относительно неглубоко — голова на длинной шее виднелась бы над поверхностью… Но ВВ опустил шею, полностью скрывшись под волнами.

У дна качка не ощущалась. Голова мумии застыла на пульте — повёрнутая набок. Под тем местом, где у людей бывают брови — пустые впадины. Два глаза не видны — не то высохли под ноль, не то провалились в глубь черепа… Третий, фасеточный, глаз выглядел живым, искрился крохотными самоцветными гранями… Смотрел. Наблюдал. Усохшие губы обнажали два длинных ряда остроодинаковых зубов. Казалось, мертвец улыбается.

А Верблюд ждал. Спокойно ждал возобновления сигнала. Он умел ждать.

Он вообще многое умел — Верблюд.

8

Ещё Водяной Верблюд умел петь.

Именно так. Случайно оно получилось, или некто, проектировавший некогда систему динакомпенсаторов шкуры монстра, оказался законченным эстетом — уже не узнать.

Но факт остаётся фактом: при замене охлаждающего агента в динакомпенсаторах отработанный и загрязнённый агент (проще говоря — смесь инертных газов) выпускался в атмосферу с характерными звуками, не очень даже громкими, учитывая размеры шкуры и системы, но за пару километров слышными. Стравливание происходило равномерно, компенсаторы были раскиданы по огромной площади, на разных расстояниях от выходных отверстий… Звуки различались по высоте, длине и тону — и складывались в песню.

Странную песню, печальную и торжествующую одновременно.

Замена хладагента производилась (если не слишком часто лупить по Верблюду из артсистем прямой наводкой) один раз в сорок — сорок пять лет. И услышать на ночном берегу тревожащую душу песнь Верблюда считалась великим предзнаменованием у многих поколений, живших и умиравших на берегах Солёной Воды… Внимавшие пению простые пастухи становились воинами и полководцами, а воины — великими Каганами, а женщины — о, про тех женщин и зажжённую ими любовь потом долго рассказывали речитативом у степных костров, и ночь казалась слушавшим рассказы короче, и буза казалась пьянее, и единственная постылая жена, унаследованная со сворой детей от старшего брата, павшего в набеге во славу пресветлого хана, даже эта не старая, но истомлённая ежедневной работой и ежегодными родами женщина казалась молодой, свежей и желанной, и стоны любви раздавались до утра под дырявыми кошмами пастушьих юрт…

А уж если кто слышал песнь Водяного Верблюда не один — вместе с женой или возлюбленной… (Или хотя бы рядом оказывалась только что взятая мечом в горячей сече пленница — ещё связанная волосяным арканом, ещё взнузданная прижимающим кляп сыромятным ремешком, ещё косящая свирепо-влажным взглядом, как кобылица, необъезженная и не знающая узды, но уже чувствующая в глубине души, что пришёл хозяин, что воля кончилась, и ждущая со сладким страхом обжигающего кожу свиста камчи и затем, после укрощающей боли, — ждущая ласки…) Мужчина любил под песню Верблюда женщину так, как никогда до того или позже. И мудрые люди говорили, что потом рождались лучшие из тех, кто жил во все века на земле — но не говорили, кто… Иногда мудрость молчалива.

Вот как умел петь Верблюд.

V. Кремер

1

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ОТДЕЛ АНАЛИТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ И НАУЧНЫХ РАЗРАБОТОК.

27.05.2002 (дата условная)

исх. № 00389/2002

Кол. экз. — 3

Экз. № 1.

Командиру в/ч 1602379 ³ РА, и.о. командира в/ч 959832 АРК генерал-майору Таманцеву А.Н.

Копии:

Начальнику Отдела ВБ и СР подполковнику Гамаюну А.И. Главе администрации ЗАТО «Балхаш-9» Мозыревой С.И.

На ваш запрос № 0879/2002 о пространственно-временной дислокации объекта ЦСКО-016/2 («Девятка»), наступившей в результате пробного прогона оборудования технических сооружений № 1 и № 2

ИНФОРМИРУЮ.

1. Географическое положение объекта.

1.1. Осуществление стандартной процедуры определения координат методом радиопеленгации не представляется возможным ввиду прекращения работы используемых для вышеуказанного определения радиомаяков. О причинах прекращения см. подробнее п.2.5.

Вывод: отсутствует.

1.2. Астрономическое определение координат:

— географическая долгота объекта ЦСКО-016/2 составляет 74 гр 49 мин 18 сек в.д. Предполагаемая погрешность измерения — 15 мин. Столь высокая погрешность связана с несовершенством измерительных приборов и отсутствием астрономических таблиц, соответствующих году проведения вычислений.

— географическая широта объекта: между 45 и 47 гр. с. ш. Более точное определение невозможно в соответствии с причинами, изложенными выше.

Вывод: географическая привязка объекта к поверхности планеты предположительно осталась прежней.

2. Хронологическое положение объекта.

2.1. Данные гидрологических наблюдений.

Измерения ранее фиксированных глубин в прибрежной зоне оз. Балхаш позволяют сделать вывод о резком углублении дна вышеназванного озера и кардинальном изменении подводного рельефа. Карта измерений со старыми и новыми значениями прилагается (прил. 1). Аналогичные измерения в центральной части озера признаны нецелесообразными ввиду больших потерь личного состава и техники, сопровождавших попытки означенных измерений.

Анализ озёрной воды показывает рост солёности с 7.5 до 29. Химический состав растворённых в воде веществ см. в таблице (прил. 2). Ввиду отсутствия результатов аналогичных исследований, произведённых до Прогона, качественное определение произошедших изменений невозможно.

Вывод: гидрологические наблюдения позволяют предположить отсутствие или кардинальное изменение в настоящий момент времени гидрорежима р. Или, сток которой до прогона опреснял западную часть оз. Балхаш и осаждением наносных пород способствовал обмелению озера.

2.2. Данные астрономических наблюдений.

Визуальные наблюдения выявили смещение созвездий северного полушария по сравнению с имеющимися картами звёздного неба. Отсутствие специалистов-астрономов и методик расчёта не позволяют произвести идентификацию хронологического положения объекта по величине прецессии земной оси.

Вывод: отсутствует.

2.3. Данные антропологического и лингвистического анализа.

При работе с предоставленными Отделом ВБ и СР материалами выяснено следующее:

— этнос номадов (кочевников), в настоящий момент населяющий прилегающие к объекту территории, антропологически относится к большой индоевропейской расе;

— означенный этнос пользуется языком…

2

Майор медицинской службы Кремер внешностью напоминал борца сумо — закончившего карьеру и пристрастившегося к пиву. То есть мышцы под слоем жира перекатывались ого-го — на неофициальных чемпионатах Девятки по армрестлингу борьба шла за второе место, первое безраздельно принадлежало Кремеру. А главным призом упомянутых соревнований по традиции всегда было пиво… Короче, замкнутый круг, не так давно разорвавшийся ввиду отсутствия пивоварен в досягаемых окрестностях (равно как и пивных баров, ларьков, бочек на колёсах и торгующих живительной влагой магазинов).

Сейчас экс-борец сидел и уныло прихлёбывал мутноватую бражку, налитую в фирменную бутылку из-под баварского… Бражка была слабенькая, почти без градуса, скорее прохладительный напиток — но в приёмной Таманцева такое дозволялось одному Кремеру.

Происходил он из породы вечных майоров, получив это звание одновременно со старлейскими звёздочками Гамаюна. Гласных причин тому находилось множество, негласная одна — происхождение. Чистокровно-арийское. С подобным происхождением карьеру, понятное дело, лучше строить в бундесвере. Лет десять назад, когда всё летело к чертям и летал каждую среду прямой рейс Караганда-Франкфурт, набитый «советскими немцами» — тогда Кремеру намекали открытым текстом: пиши рапорт, через пять лет твои медицинские секреты устареют и подписки кончатся, начнёшь новую жизнь на исторической родине… Кремер не внял и остался на фактической родине — вечным майором.

— Товарищ майор, пройдите, пожалуйста, к товарищу генерал-майору, — прошелестел дежуривший в приёмной капитан Прилепский — из породы штабных холуёв, умеющих мгновенно переходить от подобострастной угодливости с одними к пренебрежительному хамству с другими. Перед Кремером (теперь!) он прогибался. Почти так же, как перед Таманцевым и Гамаюном.

— Выброси, — сунул майор ему в руки опустошённую бутылку.

И шагнул в кабинет генерал-майора Таманцева А.Н., командира в/ч 1602379 Российской Армии и исполняющего, ввиду чрезвычайных обстоятельств, обязанности командира в/ч 959832 Армии Республики Казахстан — короче говоря, в кабинет начальника всея Девятки.

3

…условно названным «псевдо-тюркским», вероятно относящимся к алтайской языковой семье. Язык с большой долей вероятности отнесён к кыпчакско-кайсацкой группе — до 30–35 % корней слов совпадает с современным (?) казахским языком. Отсутствие квалифицированных специалистов-тюркологов не позволяет делать более обоснованные предположения.

Вывод: данные антропометрии и лингвистики позволяют предположительно датировать хронологическое положение объекта ЦСКО-016/2 между III тыс. до н. э. и VI веком нашей эры, когда произошло постепенное вытеснение и ассимиляция индоевропейских этносов Великой Степи монголоидными.

ПРИМЕЧАНИЕ: в указанный временной промежуток р. Или существовала и впадала в оз. Балхаш.

2.4. Данные этнографического и военно-исторического анализа.

Недостаток материала и отсутствие специалистов по истории, этнографии и религии степных культур позволяет сделать достаточно общий ВЫВОД…

4

Не особенно прекрасным ноябрьским днём, когда вдруг обнаружилось, что ведущая от Девятки бетонка в трёх километрах от городка исчезает, обрезанная как ножом — а дальше девственная степь; и выяснилось, что точно так же обрывается ЛЭП, а эфир чист от любых шумов искусственного происхождения; и Москва, равно как и Астана, и весь остальной цивилизованный мир отчалили в неизвестном направлении, оставив Девятку неведомо где, и, главное, непонятно когда — короче говоря, после Прогона многие вещи обесценились, а многие приобрели новую цену.

В частности, перестали чего-либо стоить пометки в личном деле Кремера, ставящие крест на дальнейшей карьере в свете пятого пункта. И, наоборот, весьма выросли в цене громадная эрудиция майора, абсолютная память, хранящая и по нужде выдающая все читанные или слышанные факты.

А также блестящая способность к обобщению и анализу разноплановой информации.

Тогда за майора Кремера, руководившего на Девятке медициной, развернулась настоящая борьба. Гамаюн всенепременно хотел перетащить его в свой, спешно создаваемый на пустом почти месте Отдел внутренней безопасности, причём если побывавшие в горячих точках, ко всему привыкшие люди для боевых операций на Девятке нашлись, то с аналитиками было туго.

Сирин, руководивший разведкой и внешней безопасностью, всеми правдами и неправдами пытался заманить майора в свою конкурировавшую с Отделом службу. По тем же причинам…

Точку в споре поставил Таманцев. Учредил своим приказом отдел аналитических исследований и научных разработок, поставив во главе Кремера. Забот у новой структуры хватало: и медицина, оставшаяся за майором; и разработка методов добычи нефти без какой-либо бурящей техники; и получение из той нефти бензина и дизтоплива — тоже, естественно, без оборудования для крекинга. И многое другое.

Но задачей номер один ОИРа оставалось:

Где сейчас Девятка?

И — когда?

5

— технологическое развитие окружающего объект этноса соответствует культуре «железного века», классического полу-номадического типа;

— социальное развитие соответствует периоду складывания феодальных отношений с сохранением большого количества родо-племенных пережитков;

— местные верования, ввиду недостатка информации и отсутствия специалистов, не могут быть отнесены ни к одной из современных мировых религий и предположительно являются шаманизмом, полиспиритуализмом или религией «бон»(?);

(Рукописное замечание на полях майора Кремера: «Единст. конс-м была подвинутая на ак. Г-ве жена к-на Соболева!»)

— отдельную загадку представляет отсутствие на вооружении местных жителей механических метательных устройств (луков, арбалетов, самострелов). В исторический (и археологический) период развития Великой Степи подобных этносов в ней не известно.

Вывод: на основании вышеизложенного даже приблизительное определение хронологического положения объекта не представляется возможным.

2.4. Данные зоологических и ботанических исследований.

Удалось выявить лишь два кардинально новых для степного биоценоза вида. Оба вида ведут водный образ жизни и, предположительно, их появление связано с изменениями гидрологического режима оз. Балхаш.

Упомянутыми видами являются:

— т. н. «айдахар» — предположительно, животное класса пресмыкающихся, достигающее, согласно визуальным наблюдениям, размера 60 и более метров;

— т. н. «водяной верблюд» — животное, классификация которого в настоящий момент представляется затруднительной.

Согласно данным имеющихся в распоряжении Отдела АИ и HP немногочисленных палеонтологических источников, останки подобных животных в окрестностях оз. Балхаш никогда обнаружены не были.

Вывод: отсутствует.

2.5. Данные радиографических исследований. По результатам…

6

— У меня один вопрос, Макс: зачем ты украсил эту лабуду грифом «совершенно секретно»? — генеральский палец постучал по трём листкам доклада Кремера. Светло-серые глаза смотрели вопросительно, будто их владельца и в самом деле заботила именно эта загадка — и никакая более.

— Исполняя твой же приказ: все исходящее из ОИРа — под гриф, — терпеливо ответил Кремер, словно и вправду поверил, что именно сей факт и интересует начальство больше всего. Наедине майор и генерал были на «ты».

Таманцев помолчал. Спросил другим тоном, негромко:

— И всё-таки: где мы? В нашем собственном прошлом? В параллельном мире? Или, чем чёрт не шутит, — в будущем? В каждом разделе этой писульки делаешь новый вывод, а в резюме объявляешь, что единого вывода сделать невозможно… Где мы, Макс?

Кремер ответил грустно и так же негромко:

— Не знаю… Тебе известно, какие у нас тут специалисты… В каких науках. Расположение созвездий, к примеру, изучалось в полевой бинокль и сравнивалось с собственной памятью и с картой звёздного неба из школьного учебника… Ну и что? Решили, что сдвинулись созвездия… Прецессия, понимаешь, произошла. На сколько сдвинулись? За какой промежуток могли так сдвинуться? Да и сдвинулись ли вообще, а? Что мы тут все после Прогона сдвинулись, это точно… И вполне могли увидеть на небе то, что хотели увидеть… А когда появился первый айдахар, ещё осенью — кто-то завопил: да мы не в нашем прошлом, мы в параллельном мире! И тут же нашлась куча подтверждающих фактов. Вернее, истолкованных как подтверждающие…

Таманцев слушал, не прерывая. Когда Кремер замолчал, спросил:

— Я так понял, Макс, в параллельные миры ты не веришь. Хотя гипотеза не более дикая, чем загадочная трансформация «двойки» в машину времени на десять тысяч пассажиров… Хорошо. Тогда давай пройдёмся по узловым моментам. Попробуй обосновать их с точки зрения нашего родного и законного, в учебниках описанного прошлого…

— Беда в том, что мы не знаем прошлого, а учебники… Ну ладно. Попробуем.

— Слой Хевисайда? Вернее, его отсутствие? Мы потеряли два Поста — без дальней связи. Во многом из-за этого…

Кремера подобные мелочи смутить не могли:

— А кто тебе сказал, Саша, что он был, этот слой, до опытов Попова и Маркони? Значительно раньше? На века, на тысячелетия? И имел те же свойства? Всё течёт, всё меняется. Звёзды и те гаснут и зажигаются… Не говоря уже про появление пустыни Сахары или возникновение озоновых дыр. Могли и свойства ионосферы измениться. Я слышал вполне обоснованную версию: возникновением слоя Хевисайда мы обязаны самому крупному катаклизму нового времени — взрыву вулкана Кракатау. А это — девятнадцатый век…

— Почему вокруг ни одного конкретно известного в истории народа? Почему кочевники почти все рыжеголовые — а говорят на тюркском? Ну, почти на тюркском…

— Тюркоязычные народы, как я понимаю, языком и определяются, никак не внешностью… Не антропологией. Не узкоглазостью, проще говоря… В наше время, вспомни и сравни: гагаузы и киргизы. Или азербайджанцы и казахи. Есть внешнее различие?

— Ну хорошо… — Генерал повторял не раз уже обсуждённое, но словно надеялся услышать от Кремера что-то новое. — А почему историки нигде и никогда не упоминают названия окружающих нас народов?

— Какие историки? Нынешние, в смысле — тогдашние? Они базировались на источниках, на информации современников. А те… Геродот знал о Великой Степи и её обитателях понаслышке, переврав всё до неузнаваемости… В позднейшие века Европа ударилась в такой изоляционизм, что принимала на веру откровенные байки Марко Поло про Китай и Степь… Сам Поло, по всему судя, дальше Каспийского моря не доехал и труд свой накатал по рассказам ходивших по Шёлковому пути караванщиков — тоже не дураков приврать. В принципе, все наши знания о прошлом — или о настоящем — этих мест базируются на китайских хрониках. А более западная часть Великой Степи, Прибалхашье, было для китайцев дальним захолустьем, краем Ойкумены… И, в любом случае, на всех картах с указанием расселения по Степи древних народов, что мы так старательно изучали после Прогона по Гумилёву — названия всех племён и племенных союзов — китайские. Китайские! Наши соседи могут быть и динлинами, юэнями, и кем угодно ещё — для летописателей Поднебесной. Сами себя они называют адамары — люди. Человеки. Типичнейшее, кстати, самоназвание… А соседей именуют по каким-либо чертам и особенностям, которые их от нормальных людей отличают: «белые мечи», «коротконосые», «чёрные шапки»…

— А дротики? Почему они. воюют против нас с дротиками? Все племена, что ты назвал, луки знали.

— И эти знают. Гамаюн привозил луки с кочевьев… Может, нас принимали поначалу за демонов, а против них, допустим, стрелы считаются бессильными… Или ещё какое табу… Да и луки, что Отдел захватывал — слабенькие, на птицу явно. У дротика здешнего поражающая способность куда выше.

— Хорошо. А наши милые зверюшки? Айдахары? Верблюд?

— Айдахары… В принципе, всё объяснимо. Реликты-эндемики, уцелевшие с более древних эпох. Бывает такое. Вспомни комодских варанов. Ты читал мою подборку из старых газет — там регулярно муссировались степные легенды про айдахаров. Наряду с Несси, снежным человеком и якутским чудищем озера Лабытнор… Даже экспедиции энтузиастов выезжали несколько раз — на поиски айдахара. Правда, на озеро Кок-Коль. Но это неважно, через тысячу лет после того, как эти ужи-переростки повымерли от каких-то причин, могло сместиться и место якобы их обитания… Откочевало племя к другому озеру — и легенда переехала. Единственная неясность — почему не находили скелетов… Так тут какой ведь казус… Палеонтологов у нас, конечно, нет, однако одно предположение банальная логика подсказывает. В отложениях юрского периода находили останки и гигантских крокодилов, и гигантских черепах, не говоря уж о ящерах. Но про гигантских змей не припоминаю что-то. Предположение: платой за гибкость упругого позвоночника змеи стала его плохая сохранность, быстрое разрушение после смерти владельца. Мало кальция, много мягких тканей в хребтине — нечему окаменеть. С айдахарами достаточно просто… Но вот Верблюд…

Кремер сделал паузу и подумал: зачем Таманцев всё это очередной раз слушает? Почти ничего нового я не говорю, а он чего-то ждёт, какого-то слова, какой-то последней капли в чашу своих мыслей, которая позволит ему решиться… На что? Всё-таки пустить побоку все демократические пережитки и объявить себя самодержцем, нас с Гамаюном и Сириным визирями — и вперёд, благо наступать есть куда?

Таманцев больше не задавал вопросов, смотрел на майора серо-голубыми глазами. Кремер продолжил:

— С ВВ всё сложнее… Такое впечатление, что он чужой здесь… Айдахары — свои, а Верблюд — чужой. Легенды кочевников к двадцатому веку глухо упоминали о «водяных верблюдах» — но из них не создавалось впечатление о такой громадине… Кстати, есть сильное подозрение, что скотинка эта рассекает озеро в полном одиночестве. Да и непонятно, чем бы могла тут питаться устойчивая популяция ВВ — несколько десятков, а то и сотен голов. В мировом океане ещё туда-сюда. Версия простая — зверюшку забросил сюда тот же эффект, или тот же катаклизм, что и нас. Из далёкого прошлого… Но — зашвырнул лет этак на сто раньше, как минимум. Потому что для нескольких поколений аборигенов ВВ есть конкретная и привычная данность… Долголетие для такой махины — явление нормальное: чем крупнее организм — тем дольше достигает зрелости и дольше живёт… А что кости этого одного-единственного экземпляра не отыскались — ничего удивительного, никто дно озера на квадраты не разбивал и метр за метром не прочёсывал.

Таманцев слушал уже невнимательно. И сказал, когда Кремер сделал паузу:

— Ладно, Макс. Пусть так. Пусть мы сейчас в неидентифицированной эпохе нашего родного прошлого. Скажи мне другое: где мы окажемся после отключения «двойки»? После сегодняшнего отключения?

7

Вот оно что, подумал Кремер. Значит, Таманцев всё-таки решился. Решился пойти на самый рискованный из возможных вариантов. Рискованный полной неизвестностью своих последствий… Всё логично — на поддержание аппаратуры в рабочем состоянии уходит три четверти электроэнергии Девятки. Гибель Третьего и Четвёртого Постов перерезала тоненькую ниточку трассы, связывающей их с полуостровом. С топливом. С колодцами, в которых самым примитивным, прадедовским способом черпают «земляное масло», «кровь земли» — так называют нефть кочевники… И даже восстановив Посты (на что тоже уйдёт прорва горючки), полную безопасность трассы они гарантировать не смогут. Слишком много вооружённого народа шатается сейчас в степи — сезонный выпас скота начинается именно отсюда, с возвышенностей, с плоскогорья, переходящего далее в предгорья Заилийского Ала-Тау. Через месяц-полтора трава здесь пожелтеет, выгорит — стада и люди уйдут ниже, где больше влаги… Но эти полтора месяца с их жалкими остатками ГСМ без трассы не протянуть — всё сожрёт «двойка»…

Всё так. Но…

Генерал не пошёл на отключение зимой — когда городок вымерзал, когда топливные ёмкости пустели с устрашающей скоростью, когда Гамаюн сквозь огонь и кровь прокладывал трассу… Даже когда накрылась подстанция городка, когда в квартирах покрывались льдом стены и люди спали, надев всю одежду, под грудой всех наличествующих одеял — даже тогда Таманцев не отключил «двойку». Не перекинул энергию на жилые дома. Рискнул — и выиграл: Карахар нашёл нефть, Карахар протянул трассу, Карахар успел.

А сейчас… Сейчас фора больше, и больше вариантов можно опробовать… Но Таманцев решил — именно сегодня. Значит, имелись другие причины. Веские.

8

— Не знаю, Саша, — сказал Кремер. — И никто не знает. Вариантов, как сам понимаешь, ровно три: либо мы останемся, где и были. Либо вернёмся в исходную точку. Либо… провалимся ещё куда-нибудь.

Таманцев не желал «ещё куда-нибудь». Он сказал:

— Все источники, что ты перелопатил за полгода, утверждают однозначно — ничего похожего на развалины Девятки здесь не находили. Значит? В прошлом мы не останемся, и глубже провалиться не можем. Либо восстанавливаем статус-кво, либо сваливаемся на головы потомков, как Карлссон из поднебесья…

— Мы заодно перелопатили и всю беллетристику о путешествиях во времени, — парировал Кремер. — Там рассматривается схожий вариант. Всё просто — с момента нашего появления здесь будущее изменилось, и руины «двойки» и городка там появились. Но мы читали другие учебники и всего этого, естественно, не знаем…

Таманцев устал от дискуссии. Всё это говорилось не раз, но никакая истина не родилась из бесплодных споров. И он сказал:

— Ну ладно. Никаких новых возражений против отключения я не услышал. Сегодня аппаратура будет обесточена.

«Ничего от этого не изменится», — подумал Кремер. Ничего. Можно выдвигать любые дикие теории про то, каким образом банальный радар, пусть и сверхгигантских размеров, перебросил Девятку на тысячелетие-другое назад. Можно сколько угодно теоретизировать о мифических хронионах, которые вдруг стала излучать аппаратура… Но ясно одно — той энергии, что мы подаём на «двойку», — не хватит, дабы поддерживать процесс столько месяцев.

Нет его, процесса.

Дал некий результат и закончился. И Сашка отключит «двойку», и всё останется как есть, и он поймёт, что серьёзные мужчины из Генштаба и военной прокуратуры никогда не возьмут его за шкирку и не заставят отвечать за всё тут произошедшее… И станет он, наконец, нормальным местным султаном — и не самым худшим, смею надеяться… А если повезёт и нас всех быстро не прикончат, то через пять-шесть поколений всё вернётся на круги своя: потомки смешанных браков будут пасти овец вокруг останков Девятки, и в речи их будет сотня-другая славянских корней, а ножи и дротики будут перекованы из металла танков и бэтээров… И лишь степные сказители будут вспоминать порой старую легенду о страшном Карахаре. О Чёрной Птице, повелевающей Драконами Земли…

— У тебя есть три часа, чтобы забрать Лизу. Хочешь — Гамаюновы ребята смотаются быстренько… Или сам на вертушке слетай. Но смотри, как бы зятёк твой в степь не драпанул с Лизаветой под мышкой. С Драконами Неба они вблизи не знакомы.

— Незачем, — Кремер выговорил это слово медленно, чуть не по слогам. — У неё есть муж и будет ребёнок. А у нас нет гарантии, что мы всей Девяткой не приземлимся в начале триасового периода…

На самом деле майор не сомневался, что они никуда не приземлятся, потому что никуда не взлетят. И не хотел дёргать старшую дочь понапрасну.

Майор Кремер был хорошим аналитиком.

Хотя иногда ошибался.

VI. «Двойка»

1

Паренёк, выстреливший утром ему в сердце, мог приходиться Гамаюну сыном. Это не образное выражение, намекающее на разницу в возрасте.

Именно мог. Именно сыном.

Но не приходился. Вместо этого попытался прострелить подполковнику сердце из самопальной конструкции — оружием это назвать язык не поворачивался. Но убить железка могла…. Теоретически. На деле едва ли — оценив калибр и самого стрелка, Гамаюн просто позволил пальнуть в броник.

…Про женщину, сидевшую напротив начальника Отдела, сочинители дамских романов сказали бы: на лице её оставались следы былой красоты. И сказали бы слабо. Следы остались как от тяжёлого танка, прошедшего по заботливо взрыхлённой погранцами контрольно-следовой полосе — туда, затем обратно, потом покрутившегося на месте… Короче говоря, красивая была женщина, хоть и не молодая.

— Мне надо знать одно, Наталья, — кто стоял у Кёшки за спиной, — сумрачно сказал Гамаюн женщине.

На самом деле он знал — Кеша Петрищев, сын погибшего на Ак-Июсе майора Петрищева, примыкал к некоей малочисленной группе молодых лоботрясов.

Программа сего политического течения была незамысловата.

Пункт первый: нечего сидеть на Девятке, дожидаясь неизбежного призыва, надо отправляться в большие города, где ждут их не дождутся большие возможности, большие деньги и доступные девушки.

Пункт второй: поскольку исполнению п. 1 мешает злокозненный Гамаюн, выдумавший отсутствие пресловутых городов и осадное положение — подполковника надлежит уничтожить и приступить к исполнению п. 1.

Недавно в рядах организации назрел раскол — фундаменталисты по-прежнему утверждали, что виноват во всём исключительно Гамаюн, а прогрессисты пришли к выводу, что начальнику Отдела провокация таких масштабов не по плечу, и действительно кое в чём виновата включённая «двойка» — посему п. 2 надлежит дополнить разрушением данного сооружения…

Даже «орлята» казались на фоне Кешкиной компании чрезвычайно серьёзными людьми — и на болтовню пацанов никто внимания не обращал. Ни Отдел, ни его оппоненты. Благо никаких средств для выполнения программы у молокососов не имелось. Теперь вот нашлись.

…Наталья плакала. Говорила много и растеряно.

О том, каким послушным мальчиком был всегда Кёшка. О том, как его потрясла смерть отца. И о том, чьим он мог стать сыном, — Наталья тоже сказать не забыла.

Гамаюн оказался на ногах. Не встал, не вскочил — именно вдруг оказался на ногах, рядом с ней. Навис, выдохнул тихо и страшно:

— На кону восемь тысяч жизней. Даже больше. И не надо разводить ностальгические сантименты. Что прошло — прошло. Что могло быть — не случилось. У нас назревает большая неприятность — из степи. Очень большая. И если какие-то ниточки от Кёшки тянутся за периметр… Сейчас тебя отведут к нему — поговорите. Не старайся быть логичной, побольше слёз и эмоций — как сейчас со мной. Насколько я Кёшку знаю — поплывёт. Я должен знать, стоял ли кто за ним… А чтобы плакалось тебе убедительнее, имей в виду: если он промолчит и за него возьмутся спецы по допросам, ты не увидишь его даже мёртвым. К счастью для себя — не увидишь. Иди!

Она беззвучно открывала рот, пыталась что-то сказать. Он нажал кнопку на столе. В дверях мгновенно возникла Багира — без парика и платья, в нормальном своём виде. Скользнула к Наталье, на вид несильно сжала за локоть: идём. Та едва переставляла ноги…

Гамаюн блефовал. Не имелось у него настоящих, профессиональных, готовых на всё спецов по допросам третьей степени. Конечно, выпотрошить информацию из пленного более-менее обучен и любой сержант-сверхсрочник, занимавшийся разведкой или противодиверсионными мероприятиями. Но применять методы экстренного потрошения к своим, к сыну погибшего товарища…

Таких людей в Отделе не было.

2

Прослушивание сорока минут семейной беседы ничего интересного не принесло: истеричные слёзы матери, робкий интерес сына: что с ним будет? (с лёгким, неуверенным намёком на тот факт, что гражданского суда в Девятке нет, а воентрибуналу он не подсуден). Затем увещевания срывающимся, полным неподдельного ужаса голосом. Снова рыдания, объяснения сквозь слёзы, что с ним будет…

Сработало. Расчёт оказался точен. Парень поплыл. И заговорил.

Однако — лгал. Брал всё на себя, уверял мать, что мстил за посланного на убой отца… Но и эта ложь говорила о многом. И молчание говорило — молчание о придурочных дружках, об утопических мечтах покончить с Карахаром, об однокласснике Володьке Черепанове (Черепе). Тот с детства грешил изготовлением стреляюще-взрывающихся конструкций, работающих на спичечных головках и т. д. и т. п. Гамаюн сильно подозревал, что именно из самоделки этого Кулибина в него и стреляли утром…

Нет, серьёзные люди подобрали бы Кеше и оружие серьёзное. И замотивировали бы его у пацана появление — дабы самим остаться в стороне. И приказали бы всё валить на диссидентствующих друзей: мол, сбили с пути, запутали, подставили. Так что? Опять совпадение? Не многовато ли на один день их набирается?

Гамаюн отключил аппаратуру, не дослушав душещипательно-мексиканскую сцену. Вышел из кабинета. Коротко бросил Лягушонку:

— Конвой готов? Панкратов на месте? Выслушал утвердительный ответ, кивнул:

— Едем на «двойку».

3

С Кешей Петрищевым, впечатлительным семнадцатилетним пареньком, на самом деле всё произошло гораздо проще. И сложнее.

Ещё вчера он и в мыслях не имел поиграть в героя-народовольца. Да, ругал начальника Отдела в компании, — так и все ругали… Но знал, как уважал того Кешкин отец. И в глубине души не считал Гамаюна повинным в смерти майора Петрищева..

А этим утром с Кешей стало твориться непонятное.

Он пошёл к Черепу, не совсем понимая, зачем идёт. Разбудил и настойчиво попросил пушку, не понимая, зачем просит. Отправился к «Хилтону», механически переставляя ноги. Шёл вроде бесцельно, без всякой мысли — однако пистолет-самоделка был до хруста в суставах стиснут потной рукой. И — аккуратно прикрыт курткой. Зачем?

Только увидев Гамаюна, неожиданно и резко он понял всё. Мысль оказалась чёткая, лишённая тени сомнения. Но… какая-то чужая. Потом всё произошло очень быстро, всё замелькало, как в зажатом в токарном станке калейдоскопе, — сомневаться времени не осталось.

Лишь оказавшись в Отделе, в крохотной комнате без окон, Кеша задумался: зачем и почему он всё делал? Задумался и за полтора часа убедил себя, что мстил за покойного отца. Почти убедил…

Гамаюн всего этого не знал.

4

Конвой был небольшой: три грузовика, два БТР — старые, чинённые-латанные «семидесятки», на которых ещё 40-я армия спешила раздать все интернациональные долги….

Могли доехать и по-простому, на одном бронетранспортёре — до «двойки» езды меньше четырёх километров степью. Но Гамаюн предусмотрительно захватил кое-какие запасы и людей — самых проверенных бойцов. На всякий случай. Мало ли что. Если вдруг «двойка» останется одна в девственной степи — после Прогона, будь он неладен, можно ожидать всего.

…Гамаюн смотрел на степь и думал, что тысячелетие-другое вперёд или назад ничего для этих краёв не меняет. Прошлой осенью он ехал степью сюда, к новому (вернее, хорошо забытому старому) месту службы. Ехал из Караганды — Балхаш не принимал, затянутый низкой пеленой облаков. Шесть часов степью. Шесть часов мелькал за окном один и тот же пейзаж — побуревший ковыль без конца и края. Имелись, конечно, где-то неподалёку населённые пункты, но в этих местах они отнюдь не выстраивались вдоль трассы, прямой, как полёт стрелы, — просёлки разной степени накатанности уходили в сторону, к невидимым, прячущимся в низинах белым домишкам. Да изредка торчали опоры ЛЭП — чужие и инородные в степи… И — всё; никаких больше примет начала двадцать первого века. Гамаюну и тогда казалось, что в любую секунду могут вылететь из-за гребня всадники на быстроногих аргамаках, с кривыми саблями и тугими луками — вылетят и понесутся с воплями за панически газующим «уазиком». Тогда — не вылетели. Всё началось чуть позже.

…На КПП с треснувшей стеклянной вывеской «Техническая площадка № 1»⁴ они сдали пропуска и получили новые, внутренние — для входа в сооружение. Маразм, конечно — никто чужой ныне подделать пропуска с фотографиями способен не был. Маразм — но Гамаюн не спешил отменять опостылевшую процедуру. Не то чтобы опасался, коли доведётся вернуться, ответить ещё и за нарушение режима секретности — нарушения всех видов висели сейчас на нём гроздьями. Просто чтобы люди не расслаблялись. На двух Постах вот, похоже, расслабились.

Сооружение, именуемое «двойка», напоминало огромный клык, терзающий небо. И до Прогона оно числилось самым высоким зданием в Казахстане. Сейчас, надо думать, — во всём мире. Наклонная плоскость одной из стен, вся, сверху донизу, была сплошной неподвижной антенной.

Корифеи Кремера предполагали (от беды, от отсутствия других версий), что электромагнитное излучение включённого на полную мощность гигантского радара каким-то образом совпало по фазе с другими полями и излучениями. С темпоральными… Никем пока не обнаруженными и не замеренными. Гамаюну, честно говоря, это казалось бредом. Но лучшего объяснения тому, что творилось вокруг, пока никто не придумал…

5

Серёжа ждал внутри. Серёжа Панкратов — последний оставшийся гражданский специалист по вычислительному комплексу 13Н7 — электронному мозгу огромного сооружения. Серёжа, опоздавший к началу Прогона по банальной причине глубочайшего похмелья…

— Без изменений? — спросил Гамаюн, заранее зная ответ. Последние полгода радикальных изменений в вычислительном зале «двойки» не наблюдалось.

— Да вот… визуально девиаций процесса не зафиксировано… — как всегда витиевато сказал Серёжа. Вид у него был смущённый, будто он один нёс ответственность за все беды. Дышал Панкратов в сторону, но помогало это слабо.

От Серёжи Панкратова всегда и сильно пахло одеколоном — как перегоревшим внутри, так и пролитым на одежду и шевелюру. Причём поддерживал Панкратов исключительно российских парфюмеров, скупая в торговых точках Девятки «Русский лес», именуемый Серёжей неизвестно за какие потребительские качества «шартрезом».

Пристрастие Панкратова зародилось в годы жесточайшего сухого закона в Балхаше-9, а в новые времена переросло в закоренелую привычку. Гамаюи с пониманием отнёсся к слабости последнего спеца по 13Н7 — конфисковал в военторге все наличные запасы «шартреза» и выдавал Серёже ежедневную порцию, стараясь удерживать того в относительно работоспособном состоянии…

— Пойдём поглядим, — сказал Гамаюн. — Напоследок.

Поднимались на пятый этаж долго — потолки здесь были шестиметровые, да и нумерация не учитывала технические «подэтажи», где стояли охладительные установки и змеились по многоярусным решётчатым стеллажам хитросплетения тонких и толстых кабелей. Так что топать без лифта фактически пришлось на десятый.

… Дежурный по этажу вытянулся, начал докладывать — Гамаюн не дослушал, махнул рукой, подошёл к застеклённой перегородке, заглянул внутрь.

Внутри всё оставалось как обычно. Внутри шёл Прогон. Стояли длинными рядами высокие, в полтора роста, чёрно-красные шкафы. Мигали в странном завораживающем танце панели светодиодов — зеленоватых, жёлтых. На дисплеях ЦПУ пробегали столбцы цифр и латинских букв — шестнадцатеричный код, иных языков программирования для 13Н7 не существовало. Звуки сквозь стекло не доносились, но Гамаюн хорошо знал их: мерное и громкое гудение аппаратуры — каждое отдельно взятое устройство работало почти бесшумно, но суммарный эффект напоминал жужжание улья со снятой крышкой. Растревоженного улья…

Машинный зал работал, как обычно. По крайней мере — первая линейка. Гамаюн прошёл левее, обойдя почерневший участок стекла — здесь они поначалу, в близком к панике состоянии, пытались было пробиться в зал направленными взрывами, помаленьку наращивая мощность. Пытались — пока не сообразили, что хрупкое стекло и их заряды существуют сами по себе, и скорее всего — в разных потоках времени.

Гамаюн всмотрелся. Под этим углом можно было частично видеть, что творится на второй линейке. Всё то же самое — Прогон. Затянувшийся Прогон. Всё правильно, режим 3-2-0: три линейки ⁵ (первая, вторая, четвёртая) пашут, две другие в полной боевой, включены, настроены, готовы подключиться при нештатной ситуации на любой из работающих. Насколько знал Гамаюн, дальше план Прогона предусматривал режим 3-1-1, до которого дело не дошло. Три-два-ноль так и работал. Уже полгода.

И уже полгода там, за стеклом, — работали люди. Наружу с начала Прогона не вышел ни один. Сначала до них пробовали достучаться, докричаться, дозвониться. Потом пытались пробиться силовыми способами. Потом — привыкли, как привыкают люди практически ко всему. Сменявшиеся наблюдатели смотрели через стекло уже без всякого боязливого интереса. Дежурные равнодушно заносили в журнал увиденное. Жёны офицеров, оставшихся на линейках, не рвались больше всеми правдами и неправдами на «двойку», а дорвавшись — не высматривали часами мелькнувшую знакомую фигуру. И, высмотрев, — не бились о стекло грудью, не пытались разнести преграду припасёнными молотками, не впадали в истерику и не требовали разобрать «двойку» по камешку, но освободить поильца-кормильца. Кошмар превратился в рутину. Любой кошмар, растянувшись на полгода, в неё превращается…

Ничего нового Гамаюн не увидел. Людей на первых двух линейках немного — почти все собрались на четвёртой, с её ЦПУ управляли Прогоном. Именно там толпились военные и гражданские специалисты, и высокие чины из Москвы, и высокие чины из Астаны, и шишки от правительства, и даже (кто бы пятнадцать лет назад подумал!) наблюдатели от вероятного противника…

А здесь… Двое у ЦПУ — капитан Загорский и Лена Нефёдова, из питерских специалистов — толстая смешливая дамочка лет тридцати. Видно, как незамужняя Лена что-то говорит капитану, что-то весёлое и никак с Прогоном не связанное — оба смеются. Двое штатских настройщиков возятся у шкафов. И всё.

Гамаюн вернулся к столу дежурного, снял трубку:

— Ткачик? Выводи людей, начиная с верха. Готовность минус двадцать.

Через двадцать минут обрубят питание не предусмотренным инструкциями способом — не с ЦПУ тринадцатой. Гамаюн предпочёл, чтобы вся его группа оказалась в этот момент снаружи.

— Там… — Серёжа начал и не закончил. Снял очки, нервно протёр. Гамаюн посмотрел вопросительно.

— Там… Светка… Возле УАСа…

Возле устройства абонентского сопряжения действительно возилась Светка Потанова. Что-то у неё было с Сергеем? Гамаюн не знал. Десять лет жизнь бросала его вдалеке от Девятки, а когда довелось вернулся к Прогону, узнать такие подробности не успел — очень скоро пришлось ежедневно принимать решения, от которых зависели жизни. Много жизней.

По лестнице, мимо пятого этажа, грохотали сапоги. Эвакуация началась.

— Ты сам всё знаешь, Сергей, — сказал Гамаюн мягко. — Пойдём. У нас меньше двадцати минут.

6

Наружу звук взрыва не вырвался, лишь слабый хлопок — пироножи, перерубившие толстенные силовые кабеля, в тротиловом эквиваленте составляли величину несерьёзную. Но лампочки на импровизированном выносном пульте погасли все разом — «двойка» обесточена.

Гамаюн смотрел не на пульт — в степь. Туда, где вдали обрывалась ЛЭП. Провода, свисавшие до земли с последней покосившейся опоры, исчезли ещё зимой. Но сама она стояла, не так просто оказалась поживиться бесхозным металлом — ни автогенов, ни ножовок по металлу у аборигенов не водилось. Если всё сработает, как мечталось, то сейчас появится продолжение высоковольтки…

Хлопок. Не появилось. Не сработало…

Вдали, на вершине холма — несколько всадников. Разъезд Нурали? Неважно. Важно другое: минуту назад они там тоже виднелись. «Двойка» осталась, где и была. И когда была.

Гамаюн не сказал ни слова. Посмотрел на часы, кивнул Лягушонку. Три зелёные ракеты ушли в небо. Через несколько секунд оттуда, где за складкой местности притаился городок — взвились две другие ракеты, красные. И там всё в порядке. Если это можно назвать «в порядке»…

Вот и всё.

Прогон закончен.

Прогулка в прошлое — нет. Прогулка затянется на всю оставшуюся жизнь… И повезёт — если действительно затянется. Молчали все — подавленно. Первым заговорил Гамаюн, бросил через плечо, не оборачиваясь:

— Связь с генералом, срочно. Мичман! Группу на исходную, с фонарями. Глянем, что там на пятом.

Голос звучал как обычно. Почти как обычно.

7

На пятом этаже не изменилось ничего. Абсолютно ничего за стеклом не изменилось. Горел свет в обесточенном помещении. Работала 13-я, тоже обесточенная… Работали люди. Или призраки людей. Или крутилось запущенное непонятно как и непонятно кем межвременное кино — с плёнкой, склеенной кругом, без начала и конца…

Они зашли вчетвером и остановились у перегородки.

Серёжа, судя по всему, просто обрадовался — Светка никуда не исчезла. Ткачик высказался витиевато, помянув айдахара, 13Н7 и высказав смелую с точки зрения биологии и техники гипотезу об их вероятном сожительстве, порождающем такие вот штучки. Багира промолчала.

Гамаюн не удивился, не огорчился и не обрадовался. Эмоции кончились, как боекомплект в затяжном бою. Он сказал:

— Пошли через «подэтаж».

Тот факт, что пройти на линейки всё-таки можно, стал одним из наиболее охраняемых секретов Девятки — но все четверо имели к нему допуск. Они пошли: спустились по лестнице, зашли на «подэтаж», в тусклом свете аварийного освещения протиснулись через все хитросплетения металла и пластика, поднялись по узенькой винтовой лесенке и по очереди вынырнули из откинутого с грохотом люка.

На этом пятом этаже тоже не изменилось ничего. Аварийное, как и всегда, не горело — лучи фонарей выхватывали из тьмы ту же картинку: рассроченные шкафы, хрустящую под ногами их начинку (эксперты Кремера утверждали, что пластмассовым деталям, вынесенным с этого пятого этажа — лет сто как минимум). Кострище в центре зала — пластиковое покрытие пола выжжено до металла, вокруг обгорелые клочки бумаги, наверху, на потолке — большой след копоти… Всё как всегда, всё остаётся таким, каким стало в день Прогона.

Они прошли через все линейки, к выходу. Стеклянная стена, сквозь которую они смотрели недавно с другой стороны, отсюда была столь же неразрушима. Но непрозрачна. Такой и осталась — зеркально-чёрная поверхность отражала фонари подошедших. И — их фигуры. Пропорции отражений оставались так же неприятно-искажёнными.

Всё ясно — всё по-прежнему. По-прежнему непонятно.

— Уходим, — сказал Гамаюн.

Он так до конца и не разобрался, какой машинный зал истинный: тот, что виден сквозь стекло, или тот, в который попадаешь через подэтаж. Последний можно пощупать, вынести что-нибудь из ветхих обломков — но счётчики показывали, что видимый через перегородку фантом исправно потребляет энергию… Теперь уже — потреблял. Но отключение на функционировании призрака тринадцатой не отразилось… Загадка природы. Айдахар с ней, пусть Кремер со своими разбирается. А на долю Гамаюна и других загадок хватает. Неприятных загадок. Кровавых.

И решать их придётся. Не удалось выдернуть штепсель и убрать с экрана костюмный боевик с Нурали-ханом в главной роли. Шпионский сериал про заговор и путч «орлят» тоже продолжается. И, что самое поганое, остаётся детективный сюжет: кто за всем этим стоит? А если уж говорить прямо: где он засел? В Отделе? В штабе Таманцева? Других вариантов нет.

Кто подставил колонну на Ак-Июсе?

Кто сдал Третий и Четвёртый Посты?

Кто?

И — как?

8

Ехали обратно, оставив на «двойке» консервационную бригаду. Гамаюн о состоявшемся отключении, которое никогда не станет Отключением с большой буквы, не думал. Приказ выполнен, проехали. Он крутил в мыслях всё те же два вопроса, вставшие вчера, когда стало ясно, что даты трёх событий случайно на один день сойтись не могут. Кто и как? Как и кто?

Как гипотетическая крыса общается со своими гипотетическими контрагентами в степи? Радиосвязь? Теоретически возможно, в пределах прямой видимости радиоволны проходят и недолго научить даже неграмотного кочевника нажать пару кнопок на уоки-токи. И язык их не так уж сложен, достаточно запомнить несколько сотен слов, дабы сносно общаться. Но это в теории. А в жизни… После того, как Гамаюн заподозрил неладное, эфир сканируют плотно — любые несанкционированные переговоры исключены. Если, конечно, отбросить вовсе уж бредовую версию о хитрой шпионской аппаратуре, сжимающей кодированную информацию и выстреливающую её игольно-коротким импульсом…

Тогда что?

Какая-нибудь экзотика? Голуби или другие почтовые твари? Или некая система условных сигналов? Например: порядок чередования разноцветных подштанников, сушащихся на видимой из-за периметра верёвке. Версия — блеск. Но если её всё-таки отбросить и не посылать людей перетряхивать выстиранное бельё, тогда стоит признать, что в степи пользуются единственным способом передачи информации: хайдарами. Вестниками. Причём сообщения чисто устные, никакой там курьерской почты… В степи вообще письменностью не пахнет, хотя несколько каменюг, покрытых смахивающими на руны значками, ребята из Отдела в рейдах встречали. Но, вполне может быть, оставили их предыдущие насельники здешних мест.

А сейчас всё просто, никаких механических носителей информации — исключительно из губ в уши. Длинные послания излагают белым стихом — с чётким ритмом, помогающим не пропускать слов. Всё так. Остаётся вопрос: кто этими хайдарами-вестниками работает? И как они пересекают периметр? Свои, из Отдела — едва ли. И не в чести мундира дело: в рейдах все на виду, не до шпионских рандеву…

Идеальное место — привоз. Выгороженная площадка сразу за главным КПП, куда кочевники приезжают для меновой торговли. Бартер сей, поначалу опасливый и неуверенный, становится всё более оживлённым, растёт количество и людей, и товаров. За всеми тут не проследишь, да и следили за главным — чтобы гости не провезли оружие. И не вывезли. Место идеальное, но вот время… Слишком редки эти торжища, а информацию о рейде на Ак-Июс кто-то слил на редкость оперативно. И, похоже, не одну информацию — действия противника весьма отличались от всех предыдущих, не блещущих тактической осмысленностью. Полное впечатление, что засаду проработал кто-то, хорошо знакомый с оперативным планированием… И выдал подробную инструкцию, которую беспрекословно исполнили (тоже интересный и тревожащий момент). Значит — привоз отпадает.

И отпадает периметр, за него Гамаюн ручался. Разве что какой камикадзе вплавь или вброд по озеру — до первого айдахара.

Остаётся одно — Школа. Не одиннадцатилетка для офицерских детей, а Школа. Туда ходят дети кочевников — надо думать, не за светом знаний, а за мелкими подарками, уносимыми ежедневно. За железом, высоко ценимым в степи. Школа (как и привоз), казалось, сыграла свою роль в налаживании отношений с соседями. Резко сократилось число нападений степняков и число жестоких ответных ударов. Казалось, всё пошло на лад… Дети — послы мира, как говорили когда-то. Или будут говорить. Но, похоже, так лишь казалось — до Ак-Июса и вырезанных под корень Постов. До объявленной Нурали-ханом мобилизации.

Школа… Дети-шпионы? Пионеры-герои на степной лад? Школой руководила Милена. И Гамаюну хотелось просчитать иное решение загадки. Найти другой канал утечки — но он пока не находил. А времени не оставалось, отключение не сработало, а рядом стягиваются в боевой кулак не меньше десяти тысяч сабель…

На отгадку неожиданно натолкнулся Ткачик. Уже натолкнулся, но пока не осознал, с чем и с кем он пересёкся этим утром — мысли занимало другое. Покушение…

Понял всё мичман чуть позже.

VII. Пак. Милена

1

Экипаж, подкативший из степи к главному КПП Девятки, выглядел уморительно, и дежурные (усиленный втрое против обычного наряд) смеялись от души.

Два верблюда. Два огромных двугорбых корабля пустыни, запряжённые цугом при помощи весьма странной для здешних мест упряжи. Но не в волокушу, и не в обычную степную кибитку с полукруглым войлочным верхом и огромными, в рост человека, цельнодеревянными колёсами. Влекомый бактрианами экипаж покинул отнюдь не мастерскую безвестного степного каретных дел мастера — но стены Тольяттинского автозавода. Верх белой «четвёрки» напрочь отсутствовал, грубо срезанный, но заменяющие его алюминиевые дуги свидетельствовали, что крышу при нужде натянуть недолго.

Метров за пятнадцать до железных ворот комбинированное средство передвижения попыталось затормозить — неудачно. Меланхоличные звери продолжали топать, не обращая внимания на выкрики возницы (водителя?) и его бессистемное дёрганье за элементы упряжи. Водитель пустил в ход тормоза «четвёрки» — почти с нулевым эффектом. Колёса перестали вращаться, но скорость экипажа замедлилась незначительно.

Смех дежурных перешёл в громкий хохот. Казалось, передний верблюд сейчас проигнорирует ворота и попытается пройти их насквозь. Но зрители недооценили интеллект упрямой скотинки — почти упёршись мордой в железо, бактриан остановился.

Водитель покинул колымагу. Вид его вполне соответствовал транспорту — такое же смешение эпох и стилей. Серый степной малахай соседствовал с заплатанными джинсами, лицо украшали солнцезащитные очки. Оно, лицо, кстати, более соответствовало общепринятому представлению о степняках-кочевниках, чем лица реальных здешних жителей — рыжеволосых и синеглазых. Широкие скулы, узкие прорези глаз, нос-пуговка — типичный монголоид.

— Кто такой? Куда едешь? — вышедший наружу сержант старался, чтобы слова его звучали весомо и твёрдо. Не получилось — смех прорывался сквозь напускную суровость. Да и то сказать, все на КПП прекрасно знали, кто это такой и куда едет.

— Мая базар едет, туда-сюда торговай, покупай-продавай мал-мала… — прибывший охотно включился в игру, пародируя впервые спустившегося с горных пастбищ жителя братской советской республики.

— Пропуск по-х-ха-ха-ха… — страж ворот не выдержал и засмеялся в голое.

Пропуск, как ни странно, у монголоида обнаружился. Отыскался в объёмистом кожаном кошеле. Кроме запаянной в пластик картонки с фотографией, в этом вместилище хранились: овальная медная пластинка с грубым изображением лошадиной головы, круглая самшитовая пластинка с изящным изображением беркута, нефритовый кругляш с отверстием (без изображений), узенькая полоска шёлка с затейливо сплетённым орнаментом и многочисленные кожаные жетоны различных форм и размеров с вытесненными тамгами — сложными и не очень. Там же хранился украшенный кисточкой хвостик тушканчика…

Это были различные пропуска и опознавательные знаки, и владелец экипажа мог беспрепятственно путешествовать по Великой Степи из конца в конец — единственно с риском нарваться на беспредельщиков, ни во что не ставящих волю степных владык. Впрочем, кое-что запасливый путешественник приготовил и для отмороженных личностей.

Предъявленный документ был признан законным и действующим. Ворота распахнулись. Детище ВАЗа мощностью в две верблюжьих силы покатило к жилому городку.

2

Она удивилась, хотя любая другая женщина не нашла бы во всём ничего странного: позвонил муж, сказал что на работе выпал свободный часок, предложил пообедать дома, вместе… Обычное дело. Обычное, если вы замужем не за Карахаром…

У Гамаюна свободных часов не бывало в принципе — Милена знала это как никто другой. Значит, что-то ему от неё потребовалось. Что-то срочное, не могущее ждать до вечера, и при этом исключающее его визит в Школу, и её — в Отдел. Что-то замотивированное невинным обедом… Интересно…

Подобные мысли — странное явление в голове двадцатишестилетней женщины, к тому же многими признаваемой за первую красавицу Девятки… И, вдобавок ко всему, — дипломированного историка. Больше её умозаключения подходили бывалому волку-оперативнику, привыкшему мгновенно вычленять истинные причины чужих поступков и настороженно готовому к любой поганой неожиданности.

Но такая уж она была — Милена. Дочь человека отнюдь не самой мирной профессии. И жена Карахара.

3

Причиной, по которой Милена оказалась перед Прогоном в Девятке, стало чувство, не слишком ей свойственное — банальная ностальгия.

Она только-только закончила свой первый полевой сезон в ранге начальника экспедиции. (В двадцать пять лет — успех фантастический. Хотя немалую роль сыграл скоротечный брак с университетским руководителем диплома — спустя год профессор был отброшен, как выгоревший пороховой ускоритель). Раскапывали афанасьевские погребения — Милена специализировалась на культурах неолита Южной Сибири.

Тема интересная, и с дальним прицелом — диссертация, что должна была родиться по результатам сезона, трактовала вопросы миграции древних племён Сибири на американский континент. Светили поездки в Штаты, светили гранты от фондов… Всё подкосила проклятая ностальгия. Решила отдохнуть две недельки в местах, где прошло пять лет детства — отец вновь получил назначение на Девятку. Отдохнула…

А потом они оказались неизвестно где и когда — даже она, профессионал, не могла точно определить — специализировалась по другой эпохе… Но, именно как историк, Милена пришла к выводу: Девятка обречена. В исторической перспективе — обречена.

Раньше на досуге Милена почитывала романчики, мусолящие в разных вариантах одну и ту же тему: наш человек не пойми как попадает в прошлое. Причём не обычный рядовой обыватель — но офицер-спецназовец, или ещё кто, обученный самым разным приёмам обороны и нападения. Попадает — и быстро поднимается по местной иерархической лестнице. Ханом становится. Или вождём. Или князем… Милену такие опусы смешили. Одиночка в абсолютно чуждом социуме изначально обречён. И не поможет даже умение ломать ладонью стройматериалы… Но Девятка — несколько тысяч людей и техника атомного века? Здесь сложнее. Вопрос спорный…

Бывали в прошлом схожие случаи — на полном серьёзе, без всяких историко-фантастических романов. Изолированные общности, окружённые многочисленным населением, уступающим в уровне развития техники и культуры на пару порядков… И всё всегда кончалось одинаково.

Потомки мятежников с «Баунти» были, конечно, правящей элитой своего тропического острова — но полностью ассимилировались и деградировали до уровня дикарей, когда кончился порох и проржавели мушкеты…

Гарнизоны и население римских крепостей на Дунае и в Британии тоже не сумели сохранить весьма превосходящую окружающие племена культуру — и канули в небытие, когда разорвалась связь с рушащейся империей…

Чуть дольше держались греко-македонские анклавы в Азии, детища Александра Завоевателя, — но и они остались лишь в памяти историков.

Девятка, считала Милена, обречена…

Но обречённость обречённости рознь. Можно через месяц расстрелять все патроны и сложить головы под кончарами и дротиками. А можно растянуть процесс на век-другой — и твои правнуки будут здешними ханами и нойонами… Всё зависит от того, кто возьмётся за дело.

Гамаюн стал одним из немногих, сохранивших в первые страшные дни трезвую голову и способность мгновенно принимать жёсткие решения. И его женой стала Милена.

Женой Карахара.

4

Странный авто— и верблюдовладелец не соврал и действительно занялся в Девятке самой банальной выездной торговлей. Привоз был закрыт, и он расположился на «пятачке» — там, где в старые времена (не совсем старые, а когда гайки уже поослабли) предлагали свои дешёвые фрукты-овощи допущенные в городок жители окрестных селений. Тогда тут выстраивались в ряд машины с поднятыми багажниками — сейчас «четвёрка» оказалась одна. Верблюды рядом, на пустыре, меланхолично уплетали какую-то растительность — даже на вид несъедобную.

Скоро у импровизированной торговой точки зароился народ.

Товары были самые разные! Меха — лиса, барсук, волк, корсак; вроде и не сезон, однако покупали — просил торговец недорого, да и память о минувшей зиме весьма способствовала распродаже. Мука — грубого помола, из проса пополам с мелкой здешней пшеницей. И стоила немало, но разобрали её в первую очередь — получаемые на хлебные талоны буханки весили всё меньше, а примесей в них появлялось всё больше… Продавал гость из степи и кое-что ещё, ранее заказанное — без лишних слов люди расплачивались и, не вскрывая, уносили какие-то свёртки.

Расплата шла в разной валюте. Рубли и доллары — по мизерному курсу, «баранки» (талоны на баранов), реже «лиры» (талоны на спирт). Продавец без всякого калькулятора лихо переводил баранов в литры и выдавал сдачу засаленными штатовскими президентами. С клиентами он общался на той же мове, образчик коей продемонстрировал на КПП — на пародийном варианте пиджин-русиш. И лишь однажды пресёк навязчивую попытку сбить цену заковыристой фразой: «Не кажется ли вам, глубокоуважаемый сэр, что перманентная тенденция к стагнации свободного рынка делает неуместными любые попытки внешней ценорегуляции?» Клиент посрамленно замолк…

Короче, торговля процветала. Правда, недолго. Небольшая, но оживлённая толпа покупателей как-то незаметно поредела и рассосалась — за полминуты, не более.

По пятачку шли пятеро. В сферах и брониках, с оружием. Отдел, другим по Девятке так ходить не дозволялось.

Они шли медленно, чем-то неуловимо напоминая рыночных секьюрити, топающих через подопечную территорию вроде и лениво, вроде и бесцельно — но на самом деле прямиком к сжавшемуся и побледневшему торговцу, давненько не оплачивавшему свой покой и безопасность, В данном случае торговец имелся лишь один и не мог даже утешать себя мыслью, что показалось, что это не к нему.

— Ну что, Пак? — поинтересовался старший патруля. — Опять торгуешь? Опять без досмотра? Без разрешения? Собирайся. Прокатимся…

Протестующего и бурно жестикулирующего Пака затолкнули в кунг, словно материализовавшийся из воздуха. Для порядка прошлись прикладом по рёбрам — на вид сильно, на деле вскользь, играючи. Один из камуфлированных парней уселся за руль автолавки — и, о чудо! — «четвёрка» завелась и своим ходом покатила в сторону Отдела…

А в кунге без окон старший патруля обнялся с торговцем-нарушителем, достал и предложил пачку с дефицитнейшими сигаретами, Закуривать Пак не стал.

— Вызывайте Гамаюна, — сказал он напряжённым голосом. — Срочно. Дела хреновые…

5

Милена сушила феном роскошные рыжие волосы — и Гамаюн на секунду остановился в дверях, залюбовавшись.

— И что у нас на обед? — спросил он, и Милена поняла по тону, что этот вопрос интересует Гамаюна в самую последнюю очередь. Кем-кем, а гурманом он не был.

— Баранина, сэ-э-эр! — сказала она, подражая дворецкому из известного фильма. — Что желаете? Седло барашка с соусом натюрель? Грудинка фри? Котлеты из баранины? Рагу? Бараний бок, фаршированный перловкой? Но придётся подождать, в наличии только рагу…

— Пусть будет рагу… — вздохнул Гамаюн. Гурманом он не был, но за последние месяцы убедился, что меньше баранины любит лишь сайгачину…

— В таком случае советую принять душ — скоро воду отключат. Через двадцать минут всё будет готово.

…Через двадцать минут всё действительно оказалось готово — но отнюдь не баранье рагу. И не седло, и не грудинка, и не котлеты. И даже не фаршированный опостылевшей перловкой бок…

Милена успела избавиться от камуфляжной формы. (Приходилось носить на работе — и кочевники, и их детки с недавних пор весьма уважали этот цвет и фасон. Лишь шнурованные высокие ботинки были у неё не форменные — от Гуччи.). Надев взамен нечто воздушно-лёгкое — эротично-легкомысленный вариант спортивного кимоно, распахнутого совершенно по-мужски, Милена атаковала вышедшего из ванной комнаты подполковника приёмом, не имеющим аналогов в боевых искусствах. Пожалуй, с некоторой натяжкой его можно было считать удушающим — по крайней мере, дыхание у Гамаюна перехватило надолго. Зря ученики и особенно ученицы узкоглазых сенсеев не практикуют использование губ в своих схватках — очень эффективная тактика…

И тут же, развивая достигнутый успех и не позволяя сопернику опомниться, рыжеволосая боевая искусница перевела схватку в партер… Она проявляла мастерство бойца высшего класса. На победу работали не только руки и ноги — всё тело, от самых сокровенных глубин до кончиков ногтей и волос, отдавалось схватке. Гамаюн, потерявший темп, пропустил захват за весьма чувствительную часть тела — и был вынужден сдаться на милость победительницы.

Милена оказалась милостива — но отпустила побеждённого из сладкого плена не сразу. За свободу пришлось платить…

А потом всё лопнуло и рассыпалось, и слилось вместе вновь, и не стало ни побеждённых, ни победителей, не стало ничего — просто в самом сердце Великой Степи двое любили друг друга…

6

Но если честно…

По большому счёту, если отбросить все рассуждения о хитросплетениях загадочной женской души, — Милена мужа не любила. Была верной женой и великолепной любовницей — но не любила.

Никто другой, впрочем, её любви тоже не удостоился. Может, время не пришло. А может, не оказалась к этому способна. Кого может любить клинок, пусть и прекрасный, но выкованный для битвы, для победы, для успеха и славы? Милена была именно такой…

К Гамаюну же её привёл и возле него удерживал извечный женский инстинкт — быть женщиной самого сильного самца в стае. Вожака. И передать его гены детям… Но — не любила.

Может и был прав её отец, не раз говоривший: «Стоило тебе, Мила, парнем родиться…»

7

Чёрные метки встречаются не только на страницах пиратских романов. В личных делах офицеров — тоже.

У старшего лейтенанта Сергея Кулая, известного под дружеским прозвищем Пак, такая метка наличествовала (как и у майора Кремера). Правда — по иным причинам. Хотя и Кулай происходил из национального. меньшинства, не являющегося даже титульной нацией союзной республики или автономии — из советских корейцев. Но не происхождение испортило Сергею карьеру.

И в самом деле, прародина Кремера — страна агрессивного блока НАТО, с самой сильной и многочисленной в континентальной Европе армией. А северные корейцы, ведомые своим Любимым Вождём товарищем Ким Ир Сеном, оставались нашими (хоть и себе на уме) друзьями. И армия их, соответственно, — союзницей. Южные же…

Как всем было известно из политинформаций, армия марионеточного Сеульского режима спала и видела, как бы перебежать под знамёна идей чучхе, удерживаемая от сего желания лишь штыками американского экспедиционного корпуса. Так что представителем потенциального противника Кулай не считался. Наоборот, заканчивал он то же училище, что и Гамаюн (очень серьёзное училище!), и, по всему судя, службе его предстояло проходить незаметно, без открытого ношения формы и наград, в какой-нибудь из стран Юго-Восточной Азии, представляющей интерес для советского Генштаба и богатой выходцами с Корейского полуострова.

Сгубила Сергея Кулая любовь к прекрасному. К искусству. Конкретно — к музыке. В отпуске, в родном Ташкенте, свежеиспечённый лейтенант (и солист курсантского ВИА) принял участие в репетиции команды, организованной друзьями детства. И оказалась там девочка из подпевки, тоже представительница малого народа, законопаченного вождём и учителем в Среднюю Азию — крымских татар. Симпатичная девица. И сразу обратившая на Кулая внимание…

Короче говоря, единение двух представителей новой исторической общности — советского народа — началось сразу после репетиции, прямо на бильярдном столе второразрядного ташкентского ДК. Потом продолжилось…

А чуть позже произошло нечто для советской действительности (если верить политинформациям) нехарактерное — вспышка пережитков национальной розни. Организовали её два брата прекрасной татарочки совместно с тремя друзьями — вооружившись обрезками водопроводного шланга, залитого на концах свинцом, и повстречав Сергея в пустынном ночном парке. Молодой лейтенант дал вспышке достойный отпор, вспомнив всё, чему учили. Ну и…

От мокрой статьи Пака отмазали — честь мундира. Но служба его с тех пор проходила в самых глухих дырах, к тому же менявшихся каждые два-три года — чтобы жизнь мёдом не казалась. Добравшись за девять лет лишь до старлейского звания и очутившись в Богом забытой Девятке, Сергей уже всерьёз решил учудить что-либо этакое и вылететь из рядов по дискредитации.

Не успел — вакханалия перестройки закончилась массовыми сокращениями армии. Стало можно всё. Чем Кулай и воспользовался. Демобилизовавшись, не обивал пороги в поисках обещанного, но не полученного. Ударился в торговый бизнес, коим весьма успешно и прибыльно занимались осевшие в Казахстане соплеменники. Во вновь созданном закрытом административно-территориальном образовании Балхаш-9 арендовал две бывших военторговских точки, крутился как умел, врастая в мир капитала…

С Прогоном бизнес канул вместе с оплаченными и не довезённым до Девятки товаром. А Пак сделал, казалось, непредставимое — стал вольным степным торговцем.

И — лучшим агентом Гамаюна.

8

Допрос собственной жены, начавшийся с неожиданной прелюдии, ничего Гамаюну не дал.

За отправную точку он взял дату засады на Ак-Июсе — но в Школе ничего необычного в предшествующие дни и недели не происходило. Не появлялись новые, ранее не ходившие дети кочевников. И ни у кого из своих не вспыхивал вдруг внезапный интерес к работе Милены — по крайней мере, доходящий до незапланированных контактов с учениками. Безопасность Школы обеспечивали всё те же парни из Отдела, трижды проверенные — они тоже ни о чём подозрительном не докладывали. Новые сотрудники в штате в последние месяцы не появлялись, лишь сейчас, на каникулах, начали помогать три девчонки-старшеклассницы: есть у Милены идея, что контакт с ровесниками изрядно продвинет взаимное доверие. Одна из добровольных помощниц, кстати, Женька, дочь майора Кремера…

Тупик. Можно, конечно, усомниться и в трижды проверенных, и перетряхнуть всё и всех, но время, время… Гамаюну казалось, что именно сейчас, сегодня, самое позднее завтра, канал может сыграть свою главную роль. Страшную. Кровавую. Орда Нурали рядом… Или всё-таки связь идёт не через Школу? Тупик…

Звонок телефона оборвал эти мысли. Отдел, Багира. Срочно вызывают. Новости из степи, самые свежие…

Спустившись к машине, он вспомнил, что так и не поел. И айдахар с ней, с этой бараниной. В Отделе можно сообразить что-нибудь из консервов.

Но пообедать в тот день Гамаюну не пришлось.

VIII. Свои и чужие

1

Народу в помещениях Отдела оставалось немного — одни дежурили в степи, приглядывали издалека и незаметно за ставкой Нурали-хана, беззастенчиво используя преимущество сильной оптики. Другие (большинство) тоже приглядывали и тоже незаметно — за «орлятами». Впрочем, взвод охраны и две БМП снаружи Отдел прикрывали.

Шеф отсутствовал. Багира дежурила на телефоне. Вася Скоробогатов отсыпался, подложив под голову броник с вынутыми титановыми пластинами. (Для непривычного человека это примерно как спать на гладильной доске с наждачной поверхностью, но Вася провёл ночь в степи, наблюдая за архаровцами Нурали.) Ткачик сидел в углу и о чём-то напряжённо размышлял, в разговоры не вступая. Лягушонок поил «задержанного» Пака кофе без сахара и рассказывал ему о кровавой драме, расследованной самолично им, Лягушонком. (Отдел, объединив представителей почти всех наличествующих на Девятке силовых структур, взял на себя и функции пресловутых служб — от практически не нужной ныне ВАИ до уголовного розыска).

— Приезжаем… бли-и-ин… — Лягушонок широко округлил глаза. — Всё так и есть! Площадка в кровище, и ещё всякое валяется… Ну, костей свежих осколочки — маленькие. Мясца клочки, тоже крохотные… Трупа нет. Ни целого, ни кусками. Мы — к тётке, что звонила. А она ничего не видела, нос боялась высунуть, за телефон взялась, только когда всё кончилось. Но звуки, говорит, вполне опознаваемые — мат, хрипы какие-то, а потом топором по живому: хрясь! хрясь! хрясь! Ну, блин, дожили… Сподобились. Чикатила свой завёлся… И чего? Куда этот мужик с топором почапал? И расчленёнку куда дел? Одна надежда — может, не маньяк, может, бытовуха какая. Ну, скажем, кто не в срок вернулся, бойца с женой застукал — да и позабыл с горя про табельное, за топор схватился… Ладно, мы по квартирам. Дом полупустой, в жилые стучимся, в нежилых двери вышибаем — с осторожностью, вдруг там этот, с топором… Ничего. Нет Чикатилы. Дальше, видать, пошёл. С топором под мышкой и обрубками в мешке. В жилых квартирах пусто — белый день на дворе, кто на службе, кто где. Одну бабёнку разбудили, достучались — вышла на площадку — хлоп! — вот те и тело образовалось… Ладно, привели в чувства — тоже ни сном, ни духом. Думаем: ломать остальные? Народ солидный живёт, майоры да полковники… Но, видать, придётся. Должен труп поблизости быть, куда ему деться… Прислушиваемся: не шевельнётся кто за дверями? Чуть не принюхиваемся… И тут…

Лягушонок сделал драматическую паузу, подождал немного нетерпеливого вопроса от Пака, не дождался и продолжил:

— Чую — запашок знакомый из-за двери тянет. Даже два — спиртягой несёт и кровушкой свежей… И на площадке шмонит, но оттуда сильнее. Ага! Дверка хиленькая, плечом двинул — входим, как положено: всем лежать! мордой в пол! А они уже лежат, в прихожей, вдвоём. Пьяный прапор, плюс… фрагменты. Если банку разбитую со спиртягой сосчитать — то втроём. А было как: у прапорщика с 16-й части сын родился. Ну, он в тот же день, как положено, отмечать начал — слегка, среди своих. А большой сабантуй решил на другой день закатить. Отоварил «баранку» — тогда только-только баранов на привоз пригонять начали; спиртяги трехлитровку достал. Домой идёт, барана тащит — каждый встречный прапора поздравляет. Он им из банки накапывает, ну и себя не забывает. Непонятно, кто под конец кого вёл — он барана, или наоборот. Но идут. По дороге прапору в голову стукает — барана зарезать. Прямо сейчас и здесь. Не дотащить, не по силам прапору баран уже… А сам в жизни скотину не резал, как подступиться — не знает. Короче, вынул табельный — и две пули в голову. Наповал. Кровь, понятно, не спустил. Дотащил, а дома разделать сразу решил, на площадке лестничной… Взял топор и…

О дальнейших приключениях барана и прапорщика Паку узнать не довелось.

В Отдел вернулся Гамаюн.

2

Балхаш. Волны лениво набегают на низкий, песчаный берег. До Девятки по прямой около трёхсот километров. Берегом, в объезд — больше.

Переносной пульт воткнут острой частью прямо в песок — он странного вида, похож формой на луковицу, рассечённую поперёк, с отрезанной корневой частью. На срезе нет переключателей и привычных глазу приборов — лишь ряды одинаковых небольших отверстий, никак не обозначенных. Но стоящего за пультом это не смущает — длинные, гибкие пальцы обеих рук быстро, как лапки шустрого насекомого, бегают по пульту, ненадолго погружаясь в отверстия. Пальцев на каждой руке — восемь.

Всё бесполезно. Отклика нет. Даже бессмысленных обрывков сообщений, которые до сих пор выдавал объект — нет. Полное молчание на всех каналах связи, основанных на самых разных принципах.

Но стоящий за пультом не обескуражен. Именно сегодня слабые надежды превратились в уверенность. Возможность выполнить задание — есть. Самая реальная за последние триста лет возможность. За триста лет, прошедшие после смерти девушки, которую степные легенды сейчас именуют «луноокой Джеймун»…

Стоящий за пультом человек ликовал бы, если бы умел ликовать.

И — если бы был человеком…

3

— Я так и думал, что это не твоих рук дело, — сказал Пак. Они с Гамаюном были на «ты» — сверстники, сокурсники, друзья.

— Нет, Сергей. Я плюнул на то, что в степи зовут «законом Карахара» — после вырезанных Постов. Потому что многое непонятно. Всё обставлено под обычное нападение кочевников, но… Мелочи, детали, нюансы… Подумай: все убиты холодным оружием, но сами почти не стреляли — почему? Неожиданное нападение — чушь, это не сонная точка в саратовской глубинке. Наученные, врасплох не застанешь… Невезение, случайность? Дважды подряд? Хм-м… Хитрость какая-нибудь, тактика новая? Не замечал я здесь тактических премудростей, все и всегда по старинке нападали, по-дедовски… Опять же — дротики. Их после боя, сам знаешь, собирают — если есть возможность. И на Постах собрали, почти все — мы всего штук пять или шесть нашли. Но… лежали они довольно-таки на виду. Обычно не подбирают улетевшие далеко в строну. Так, что сразу и не понять: как он там оказался? А здесь на отшибе лежащих — не было. Ни одного. Следующий момент: пленные. Тела двадцати шести человек на Постах не нашли. Увели? Но я своего добился — теперь моих захваченных ребят как мишень для дротиков не используют. С уважением относятся. И почти сразу начинают переговоры об обмене или выкупе. Сейчас — молчание. Ни намёка на готовность к переговорам. И — Нурали собирает орду у Гульшада! Почему? После удачного набега всё наоборот бывает… Короче, как тут горячие головы ни кричали: отомстить, разбомбить, намотать на гусеницы — я решил подождать. Твоего возвращения. А ты привёз весть об этих двух кочевьях… Серёжа, изложи ещё раз — с подробностями.

— Подробностей мало. Первое кочевье небольшим оказалось — три десятка кибиток. Меньше двухсот человек. Живых не осталось ни одного. Я там не был — всё по рассказам. Но похоже на историю с Постами. Попахивает… Гильзы стреляные валялись. Камуфляжной ткани кусок. И — семь знаков Карахара. Кое-кого увели. Причём сплошь мужчин, хотя воины в плен куда реже женщин и детей попадают…

— Гильзы свежие? — поинтересовался Гамаюн. — На Постах, кстати, ни одного ствола не тронули… Следы машин?

Отдел (а больше в степь никто не выезжал) достаточно давно пользовался гильзосборниками. Умельцы Кремера колдовали над проблемой снаряжения стреляных по второму разу. Получалось плохо — на самодельном чёрном порохе, слишком слабом, автоматика не срабатывала и резко падала убойная дальность. Хотя и такое неавтоматическое оружие давало преимущество над лёгкой конницей, вооружённой дротиками.

— Насчёт гильз не знаю, — сказал Пак. — Сам в руках не держал, а у Нурали экспертов-баллистиков нет. Да и многие в степи на тебя не грешили за то кочевье. Имелась и другая причина. Их старшина, похоже, уйти от Нурали решил со всем родом… На два последних хурултая не явился, больным сказался. И на сбор зимой, когда заварушка в предгорьях случилась, джигитов не послал. Не нашёл их хайдар — откочевали без предупреждения. А сейчас у Нурали-хана времена нелёгкие, многие рода отложились. Раньше, говорят, двести тысяч кибиток под его рукой было… Если даже привирают — всё равно с нынешним не сравнить. И кочевал восточнее, не на солончаках и безводье… Короче, имеют место случаи группового дезертирства и перехода на сторону вероятного противника — племена тут кругом родственные, говор почти тот же, проблем нет — ни тебе ОВИРов, ни лагерей для перемещённых лиц. Принёс новому хану три дара — чёрного барана, чёрного коня и чёрную собаку — и пожалуйста, полное гражданство и тебе, и твоему роду, как бы в прошлом не воевали…

Гамаюн и сам знал, что в степи быстро мирятся — вчера рубились без пощады, завтра пируют-братаются, дочерей друг за друга выдают, послезавтра — набегом идут на новых родственников. Да и с Девяткой отношения у аборигенов интересные: атакуют колонны, идущие с полуострова — и одновременно наезжают раз в неделю с товаром на привоз, ближние кочевья посылают детей в Школу…

Пак продолжил:

— Вот и подумывали, что Нурали их сам, другим для предостережения… Знаки-то Карахара сейчас в моду вошли по степи, ты не знал? Многие пользуются для острастки, очень многие… Но десять дней назад — другое кочевье. Тем же манером. Там — недоглядели, свидетеля одного оставили…

Гамаюн напрягся. Если сейчас Пак скажет, что кочевье расстреливали люди в униформе, приехавшие на машинах… Тогда дело плохо. Тогда, пока он мотался по степи, созрело такое… Созрело и дало метастазы повсюду — потому что если кто-то совершил рейд в степь (пусть даже лишь из мести за погибших на Постах корешей), а начальник Отдела ни сном, ни духом, и все информаторы молчат… А если учесть, что вырезать Посты было легче всего тому, кого считают своим — вырезать и подкинуть пяток дротиков…

Карахар стиснул зубы.

И ждал, что скажет Пак.

4

— Слушай внимательно, полковник. Сегодня на совещание наденешь не камуфляж, и не рубашку с коротким рукавом, а нормальную форму, с кителем, с погонами, с цацками, до штаба дойдёшь, не упаришься, а там кондиционеры…

Монотонный голос дававшего инструкцию звучал на одном дыхании и был лишён любых эмоций. Но выговаривал слова на удивление чётко и правильно — так звучат аудиокассеты для изучающих языки.

Полковник кивал, запоминал. Вопросов не задавал. Знал — не время. Сейчас в ответ на любой вопрос ему повторят тот же текст, слово в слово. И столь же монотонно и правильно. Говоривший продолжал бесконечную фразу:

— …Начнётся — не дёргайся, получи свою пулю в мякоть, по касательной, падай на пол и лежи, пока не кончится, потом вставай и немедленно принимай команду над Девяткой, как старший по званию.

Монотонный голос смолк. Повисла пауза. Полковник смотрел на своего гостя, прямо в лицо. Потому что если отвести взгляд и вдруг поймать это лицо боковым, периферийным зрением — можно увидеть нечто не особо приятное. Полковник один раз увидел и не хотел повторения опыта. А так — лицо как лицо, правда малоподвижное. И тоже — без следа эмоций.

— Спрашивай, — сказал гость.

Полковник о многом хотел бы спросить этого человека, давно считавшегося погибшим. Но не спрашивал, знал — посторонние вопросы его гость проигнорирует, полное впечатление — просто не услышит.

— Как уйдёшь? — спросил полковник. — Отдел стоит на ушах, утром в Гамаюна стреляли. Может, помощь нужна?

Полковник не хотел, чтобы предложение о помощи приняли. Но ещё меньше хотел, чтобы его собеседник угодил в руки Отдела.

Как всегда, тот перед ответом на вопрос помолчал — секунд пять-шесть.

— Уйду, как пришёл, — сказал он наконец, — незаметно, помогать не надо.

Гость солгал. Уход его был запланирован заметным, и даже весьма эффектным. И — кровавым.

5

— Свидетельница — девчонка семи осеней, — сказал Пак, не заметив, что уже считает годы совершенно по-степному. — Чего-то там ей родители поручили, а она улизнула, на вершину кургана залезла — скорпионов ловить. Оттуда всё и видела…

«Дети везде дети», — мелькнуло у Гамаюна. Наши тоже до Прогона бегали за периметр, переворачивали камни, хватали ядовитых членистоногих пинцетами, а то и двумя прутиками… Дети любят играть со смертью, не понимая, что она навсегда.

— Странные люди на них напали, и странные вещи девчонка видела. Подъехали верхами, десятка три. По одежде — свои. Из какого рода, девчонка с вершины не разобрала. Но заметила интересную вещь — лица у приехавших спрятаны, замаскированы. Или закрашены чем, или тряпками замотаны — у всех одинаково. Она удивилась: здешние масок не носят, лиц не прячут… Но на кочевье приняли гостей спокойно, без тревоги. Собираться стали к кибитке старшины, к приехавшим поближе. А потом началось непонятное. Её, девчонку, потянуло со страшной силой с кургана — туда, вниз, к своим. Но не побежала, боялась, что родители накажут… Наверху осталась.

Пак сделал паузу. И сказал самое странное:

— Убили всех. Неизвестным девчушке холодным оружием — не кончарами, не дротиками, не топорами… Спокойно, деловито — как баранов перерезали, без сопротивления. Почти без сопротивления — двое-трое убежать пытались, один за оружие схватился… А остальные — чуть не сами горло подставляли. Вот так… Затем пришлые вокруг что-то горстями разбрасывали… Гильзы, надо думать.

— Нурали знает? Все эти подробности — знает?

— А как же… Девчонку первым делом пред его очи… Но… Короче, у неё там, на кургане, похоже, крыша съехала. Да и съедет от такого увиденного — как всех родных-то… Лепетала что-то про мертвецов, что воскресли, и своим мёртвым родственникам головы рубили А потом со всадниками ушли — не связанные, за хвосты коней держась. Все — мужчины, десятка два. Ну ладно, воскресли — их и оглушить могли. Но вот дальнейшее… Нурали подобные слова о своих воинах и слышать не пожелал. Выгнал девчонку и отправил лечиться от душевных болезней — к жрецам Тенгри-Ла. Ладно хоть не Иссы и Мириам, те живо залечат, падкие до малолеток… О чём на ханском хурале говорили — не знаю. Но наутро поскакали хайдары с красными дротиками…

Гамаюн кивнул. Всё сходилось — как раз самое большее тысяч пятнадцать по красной тревоге и соберётся, с разведданными совпадает… Сейчас там поменьше, не все подошли пока…

Гамаюн знал, что система мобилизации в степи на редкость проста. Тут обходились без военкоматов, призывных пунктов, повесток и приписных свидетельств. Подъехавший вестник-хайдар метал дротик под ноги главе кочевья и называл место сбора. Цвет дротика показывал, сколько мужчин должно выступить от семейства. Красный — двое. Чёрный — в любой семье оставался лишь младший совершеннолетний (с тринадцати лет) сын. А белый значил, что дела хуже некуда — и шли все, без остатка, с кибитками, семьями, скотом. Женщины адамаров тогда тоже садились на коней и брали оружие. Шли победить или пасть… Что интересно — дезертиров, симулянтов и альтернативщиков при этом способе призыва не наблюдалось.

В Великой Степи не существовало налогов. Вообще. Ни деньгами, ни баранами, ни чем другим… Материальное благополучие ханов и их приближённых держалось на гораздо большей, чем у простых смертных, доле военной добычи. Единственную дань своим владыкам степняки платили именно так — кровью и жизнями мужчин, способных держать оружие. А способны были все — дети впервые садились в седло, не умея ещё ходить. До старости ж, по крайней мере до немощной старости, доживали немногие. Седобородым старейшинам на деле было по пятьдесят, крайне редко по шестьдесят осеней — и в бой шли они вместе со всеми.

По большому счёту — Гамаюн крепко уважал степняков…

6

К шатру Пресветлого Нурали-хана, Попирающего ногами горы и Солёную Воду, Пьющего воду из Большой реки, — к шатру хайдар подходил, а отнюдь не подползал на брюхе, как то принято у дальних восточных соседей: раболепные обычаи коротконосых не приживались в гордой Великой Степи. Но вид у вестника был — как у подползающего.

Нурали-хан понял всё. Молчал, смотрел сквозь хайдара, бормочущего запинающимся языком полное ханское титулование. Хан стал вслушиваться, начиная с содержательной части известия — хотя и без того догадался обо всём по виду принёсшего его.

— Тохтчи-нойон не поднял твой дротик, присланный ему, пресветлый хан. Тохтчи-нойон повернулся и ушёл в свой шатёр. Он не стал говорить со мной. Его люди не дали еды мне и не напоили моего коня, но не помешали мне уехать. Я всё сказал, пресветлый хан…

Хайдар замолчал. Глядел на хана с немой надеждой. Караулчи, личные охранники хана ⁶, тоже посмотрели на него с ожиданием. Но ни они, ни вестник не дождались от Нурали ни слова. Хан смотрел в степь не изменившись лицом, только рука стиснула изукрашенную серебром камчу так, что побелели косточки пальцев…

…Тохтчи, хитрый хромоногий корсак… Он давно смотрел на восход и тосковал по потерянным сочным травам, по пастбищам на берегах Манаса и Улюнгура. И он уйдёт туда, уйдёт к ак-кончарам — после не поднятого ханского дротика и отпущенного живым хайдара иного выхода нет. Полторы тысячи кибиток уйдут за Тохтчи-нойоном…

Караулчи не дождались от хана ни слова, ни жеста — подхватили хайдара под локти, повлекли прочь от шатра. Тот механически переставлял ноги, выворачивал шею назад в слепой надежде увидеть знак хана, который изменит всё…

…Стражники вернулись быстро из неглубокой лощины, прорезавшей склон Гульшадской горы. Ни криков, ни другого шума оттуда не донеслось — хайдар сумел умереть правильно. Закон Степи суров, но справедлив, и принёсшего подобную новость хайдара чаще всего казнят. Не за саму весть — за то, что не сумел переубедить отступников. Следующие будут в таких случаях более красноречивы…

Кучка всадников приближалась степью. Хан вгляделся. Байнар со свитой. Байнар, старший сын от второй жены… Невысокий, скуластый, с реденькой бородкой и с чёрными жёсткими волосами, Байнар походил на свою мать — она происходила из коротконосых, дочь аскер-баши их дальней закатной крепостицы (для коротконосых — закатной). Нурали взял мечом и крепостицу, и дочку двадцать пять лет назад, когда всё было иначе. И характером Байнар похож на коротконосых — столь же хитрый и жестокий. Но в войне удачлив, и недаром назначен отцом угланом левой руки — ни одного голоса на хурале не прозвучало против, а в таких случаях на родство с ханом не смотрят — на кону стоят жизни всех… И на возраст тоже не смотрят — лишь на умение командовать людьми в битве, и на удачливость, что не менее важно… И на то, благоволят ли к соискателю онгоны — духи войны…

Духи войны к Байнару благоволили, это очевидно. Именно он заставил на Ак-Июсе отступить страшного Карахара — в первый и пока в последний раз. Ныне духи стали общаться с Байнаром напрямую, помимо жрецов и старух-вещуний…

Это хану не нравилось. Нет, он уважал и благостных духов синего неба, и вечно голодных духов-демонов земли, никак не могущих насытиться льющейся на землю кровью, и онгонов, витающих над битвами и подбирающих души павших воинов, уважал и приносил им жертвы. И духи вод, гор, лесов, по-всякому относящиеся к человеку, и духи предков, всегда доброжелательные, тоже не могли пожаловаться на скупость Нурали-хана… Даже Хозяин Солёной Воды получал каждое первое полнолуние лета свою девственницу…

Но хан был убеждён, что духи должны оставаться в своём мире, а люди — в своём. И общаться им надлежит лишь через жрецов, облечённых доверием земных владык. А уж дело владыки решать, какие вести из того мира стоит сообщать подданным, а какие — нет…

Теперь же многие напрямую слышали голоса духов, звучащие в их голове — и повиновались. Слишком многие…

Байнар подошёл, оставив свиту поодаль. Обратился, как верноподданный углан к владыке — с полным титулом, с ногами, попирающими и т. д. Потом сказал по-простому:

— Отец, духи войны не солгали мне. Оттуда, от Шумящего и Пьющего Воду, можно прорваться к самому сердцу логова Карахара. Драконов Земли там сейчас нет, и нет сплошной стены, которой они отгородились от мира… Лишь натянуты на столбы верёвки, способные остановить одних глупых куланов — груди боевых коней легко разорвут их… Отец, я должен ударить туда всеми силами левой руки. Мы прорвёмся к их домам и к дворцу Аксара — и там Стрелы Грома не смогут повредить нам, не разрушив их дома и не убив их детей. Мы будем резать их, как режет волк отару, ворвавшись в самую середину, меж ягнят и ярок… А ты с Отичей-нойоном встретишь их в степи, куда они побегут, как стая вспугнутых тудаков, — побегут, бросив Драконов Земли. Степь будет красна от их крови, отец. Их женщины будут рожать тебе воинов. Их глупо валяющееся везде железо станет нашими мечами и дротиками. А голова Карахара станет чашей на наших пирах. Так сказали онгоны…

Нурали-хан не стал спорить с онгонами. Железо — хорошо, женщины — того лучше. Но вот все силы левой руки… Карахар умён и силён, и он не станет отсиживаться за верёвками. А Байнар до сих пор опьянён Ак-Июсом.

— Пять сотен воинов ударят туда, куда указали тебе онгоны… — сказал хан. — А мы посмотрим, дадут ли им духи войны победу… Кого любят онгоны — тот стоит тысячи, так ведь говорится?

Символы ханской власти в степи разнообразны — нет единого стандарта, нет переходящих к наследнику короны или скипетра. Знаком повелителя может быть редкое оружие или украшение — и должно не расставаться с владельцем и лечь с ним вместе под степной курган… У Нурали-хана символом власти служил шлем, трофей тридцатилетней давности — сборный шишак из четырёх медных пластин на кожаной основе, богато отделанный золотом и неограненными сапфирами. Хан носил его почти не снимая, привыкнув за годы к тяжести на голове…

Никто не знал, но именно по этой причине онгоны, духи войны, избрали в собеседники Байнара. Ханского сына. Углана левой руки.

7

— Надо понимать, налицо две провокации, — медленно сказал Гамаюн. — Две обставы . Кто-то хочет столкнуть нас с ордой Нурали лбами… Кто? И зачем? Сам знаешь, степь тут для пастбищ не очень — трава редкая, выгорает быстро. Фактически — полупустыня. Ради нашего оружия и металла? Но кто в Великой Степи способен на византийские хитрости? До сих пор все, с кем мы сталкивались, действовали в лоб, по-простому…

— Разве что те, кого здесь зовут коротконосыми, — сказал Пак. — Скорее всего, это местное прозвище китайцев. Но они давненько здесь не появлялись, поколения два, не меньше. На востоке, в Кашгарской степи, у них стояли раньше крепостицы-форпосты, но сейчас ни одной не осталось. Через десятые руки доходят смутные слухи о какой-то внутренней заварухе у коротконосых. О затянувшейся гражданской войне. Если так — то им сейчас не до колонизации Западного края…

«Будь в истории Китая лишь одна гражданская война, как в США, — подумал Гамаюн, — получилась бы хорошая привязка ко времени. И хоть какое-то чувство исторической перспективы. Но, к сожалению, хроники Поднебесной пестрят внутренними смутами…»

Пак словно услышал его мысли и сказал не совсем в тему:

— А ведь вполне может быть, что там, на востоке, есть сейчас корейское государство Пэкче… — голос звучал грустно.

«Может быть», — подумал Гамаюн. А может — на западе князь Бус сейчас из последних сил сдерживает натиск остготов… Бьётся с полками короля Германариха или уже его наследников. Бьётся во главе антов — предков восточных славян. Бьётся, чтобы попасть в плен и погибнуть, будучи распятым на кресте. Не стоит, Сергей, о том, что может быть. Давай о том, что есть. Есть война — наша война. И восемь с половиной тысяч жизней — за которые отвечаем мы с тобой…

— Нурали не хочет большой войны, — сказал Пак, помолчав.

— А мобилизацию устроил учебную? — скептически поинтересовался Гамаюн.

— Перебиты два кочевья — хан не может не отреагировать, если желает сохранить подданных. Но Нурали далеко не дурак. Хоть и объявил девчонку-свидетельницу умалишённой — но официальной версии о вине Карахара едва ли сам верит. Мобилизация — хороший способ сплотить народ. И, заодно, — выявить разом всех потенциальных отступников и перебежчиков. Узнать свои реальные силы. Ак-кончары напирают с востока — кто-то их тоже выдавливает из старых владений Нурали…

Да, так всегда и было в Великой Степи. Гунны, заставившие трепетать Европу, и половцы, терзавшие набегами Русь — всего лишь степные аутсайдеры, выбитые с родных кочевий более удачливыми и сильными соседями…

— Но большая война с Девяткой прикончит Нурали-хана, — продолжил Пак. — При любом исходе, даже в случае победы — он достаточно знает о ваших силах, чтобы понимать, какой ценой эта победа достанется. Но и мирно разойтись, по всему судя, не удастся — нужна хоть небольшая, но схватка. Как прелюдия к мирным переговорам..

Гамаюн про себя отметил слова «ваши силы», но спросил не об этом:

— Скажи, Сергей, все эти слова о намерениях хана — чисто твои догадки и выводы? Или есть конкретная информация?

— Косвенная. Но посуди сам: где хан собирает людей к ставке? Гульшад! Под самым боком! Никто и никогда так не делает. Может, ты и прав про отсутствие иных тактических изысков — но что такое фактор внезапности, здесь хорошо знают. И воинов собирают не под носом у объекта нападения — в стороне, скрытно, с максимальной секретностью. Потом — марш-бросок со всей возможной скоростью. А что здесь? Не будь даже меня — разведка Сирина разве всё не доложила бы? А твои дозоры? Примерные скорость и запас хода Драконов Земли хану известны. Вывод: всё это — демонстрация. Игра мускулами. И решение своих внутренних проблем.

— Маленький вопрос: почему Нурали не думает, что мы можем ударить по всей этой его демонстративной возне со всего размаха? Во избежание непредвиденностей?

— Ответа два. Во-первых, он умный человек и считает умными вас с Таманцевым. Любому ясно, что при всём совершенстве техники, при всей огневой мощи Девятка в осаде, в изоляции, без союзников — не выживет. В лучшем случае можно растянуть агонию на годы… А свято место пусто не бывает — взамен Нурали придёт на эти пастбища кто-то другой. И встанет та же проблема. Второй ответ — это, извини, я сам. Хан прекрасно знает, кто я и откуда. Но купец в степи — лицо неприкосновенное, вне зависимости от происхождения. Для того, чтобы получить и сохранить ханскую тамгу на право свободной торговли, многого не надо. Достаточно не обманывать внаглую при расчётах и не гнать дезу, когда расспрашивают, где был и что видел… Но при этом торговца могут мягко «пригласить в гости». Ненавязчиво задержать на какой-то срок — если готовится нападение на его родину или на кого-то, с кем плотно связаны его, купца, интересы… Во избежание утечки. Со мной же Нурали поговорил лично через три дня после хурала, объявившего сбор воинов. Чисто восточный получился разговор — вежливый, на вид пустой, но с намёками. С намёками на трудности с ак-кончарами и кое с кем ещё… Поговорили — и хан меня отправил восвояси. Прямо сквозь прибывающие отряды. Какие ещё намёки нужны? По-моему, умному достаточно…

Гамаюн представил, как вся эта информация будет выглядеть на совещании у Таманцева. Так мол и так, мы должны убить столько-то степняков и подставить столько-то наших ребят под дротики, просто для того, чтобы сесть с местным главой администрации за стол переговоров… Или, скорей, на кошму переговоров — к столам и стульям здешний народ непривычен. Классы в Школе выглядят смешно: невысокий стол учителя и россыпь скрестивших ноги учеников на полу…

Но на совещании идею необходимой по дипломатическому ритуалу блиц-войны не протащить… Разве что…

Мяукнул селектор. Голос Багиры:

— Командир, здесь Ткачик. Говорит — вопрос крайне срочный.

— Пропусти, — коротко приказал Гамаюн. Знал, что с ерундой мичман их разговору мешать не станет…

Но вопрос оказался, мягко говоря, неожиданным:

— Товарищ подполковник, вы давно перечитывали одну старую восточную сказку? Про Али-бабу и сорок разбойников?

Гамаюн недоумённо посмотрел на Ткачика.

IX. Морская пехота в Великой Степи

1

Это напоминало известный анекдот о подводной лодке в степях Украины — мичман Российского Флота Ткачик в Прибалхашье, в самом сердце Великой Степи, смотрелся странновато.

Хотя акватория весьма приличных размеров под боком имелась — превосходящая размерами и Ладожское, и Онежское озера, обладавшие в своё время военными флотилиями. Но воды сугубо внутреннего и глубоко-тылового Балхаша военные корабли никогда не рассекали, о чём мичман горько жалел. Авианесущие крейсера не нужны, хватило бы пары сторожевиков, не боящихся айдахаров, способных не опрокинуться от таранного удара головы зубастой твари, и одного-единственного нефтеналивного судна…

И всё сложилось бы по-другому.

Не потребовалась бы трасса на полуостров, к найденной там нефти, — трасса, спасшая Девятку, но проложенная по трупам своих и чужих. Трасса, втянувшая в затяжную войну… Не происходили бы постоянные нападения на колонны, вызывающие неотвратимые ответные удары. И остались бы живыми парни с Постов.

Но военных кораблей здесь не оказалось. Да и предшествующая служба мичмана Ткачика, честно говоря, проходила отнюдь не на бескрайних морских просторах. На Девятке Ткачик оказался полгода назад по другим делам. Делам, связанным с морем весьма опосредованно — через обеспечение безопасности прибывших на приёмные испытания суперрадара группы флотских офицеров. (Российский Флот, как ни старались его превратить в береговую флотилию объединённые усилия и наших, и заморских политиков, с большим-таки интересом поглядывал на Индийский океан и на то, что над океаном творилось…)

Они там до сих пор и остались — на двойке, на четвёртой линейке. Ткачик оказался снаружи. В напряжённых событиях первого месяца после Прогона, когда никто не понимал ничего, и многие споры на тему: что делать? — чуть не доходили до драки — тогда мичман сразу и без колебаний встал рядом с Гамаюном. Хотя, в отличие от Багиры, Лягушонка и некоторых других, общее боевое прошлое Ткачика с подполковником не связывало.

2

Если честно — здешняя и нынешняя жизнь ему нравилась. Семьёй к тридцати девяти годам морпех не обзавёлся, тосковать не о ком. К кочевой, достаточно опасной жизни Ткачик привык давно и в достижениях передовых технологий не слишком нуждался. Сила и решительность ценилась здесь и сейчас куда выше, чем в старом мире. На женщин, при всей их избалованности мужским переизбытком, двухметровый атлет Ткачик действовал безотказно…

Ну и что ещё простому морпеху надо? Правда, простым морпехом он не был. Но об этом никто, даже Гамаюн, не знал. Только сам Ткачик.

3

С самого утра, с идиотского покушения, в мозгу у Тка-чика засела какая-то заноза. Он и рад бы её вытащить и выбросить — да никак не мог понять, в чём она состоит.

Мичман снова и снова крутил в мозгу весь видеоряд происшествия у «Хилтон-Девятки».

Вот пацан останавливается перед Гамаюном, вот поднимает руку, куртка сваливается на землю… И так далее, кадр за кадром, до появления ребят Скоробогатова и рывка Багиры за горе-киллером. Не то, всё не то. Но что-то ведь тогда резануло по восприятию, обдало, как холодной водой, чувством неправильности… Тогда анализировать свои чувства времени не оказалось — ситуация требовала активного вмешательства. А теперь, когда мимолётное чувство-сигнал «всё не так!» прошло, стало не понять, — отчего, собственно, оно появилось.

Ткачик искал ответ — и не находил.

Подойти к старшому? С чем? Спросить других свидетелей, Багиру и Лягушонка? О чём? Другой бы давно плюнул и успокоился, решил бы: померещилось. Но мичман хорошо знал, что мнительностью страдать не склонен. И ещё — Ткачик во всём привык докапываться до сути…

Час назад он наконец понял, что допустил ошибку в методе поиска: заранее связал источник своей неосознанной тревоги с покушением, с пареньком и его дурацким оружием. Стоило копать шире. И глубже.

А что было там ещё? Рядом? Да ничего особенного, воду привезли, народ фляги по домам разносил, очередь к прицепу стояла с канистрами, трепалась о чём-то… Кстати, о чём?

Ткачик напряг память, которой не без оснований гордился — но вроде ничего криминального в услышанных обрывках разговоров не припомнил. Банальный трёп, банальные сплетни: про аж восьмидесятиметрового айдахара, про новый опус Мери Мейсон, про чью-то свежеснятую бабу с во-о-от такенными сиськами… Двое, правда, толковали о чём-то серьёзном. Один говорил о «баранках» и литрах, другой торопливо заткнул ему рот. Тоже ничего особенного, обычные делишки чёрного рынка — по мелкости своей никак они не могли Ткачика зацепить…

Значит, не разговоры. Значит, что-то другое… Но что?

Ещё Ткачик, подходя, точнее, подбегая трусцой, окинул взглядом «Хилтон». На крыльце стояла Багира. Одна. Нет, конечно, она в прикиде путаны-любительницы удивить может, но чтобы встревожить… Или что-то зацепило тогда глаз в одном из окон? Ничего не вспоминалось…

Ткачик прокручивал в памяти ленту утра в обратном порядке. Вот он лёгкой трусцой вывернул из-за угла, увидел гостиницу, водовозку…

Стоп машина!

Ткачик наконец нашёл, что так долго искал.

4

Странность номер один: четвёрка загорелых, до пояса обнажённых бойцов-грузчиков, подающих сверху бидоны и фляги. Мелкая странность, никакого криминала — в другой момент Ткачик её бы и не заметил. Но не тогда — мичман изощрял зрение и мозг в напряжённых поисках необычного…

Необычность состояла в следующем: эти четверо всегда подавали ёмкости вниз весело, с шуточками-прибау-точками, в белозубом сиянии усмешек. Оно и понятно: вернулись благополучно из очередной ходки к источнику — хоть всего десяток километров степью, а бывало всякое… Сегодня же четвёрка водовозов двигалась внутри кузова ЗИЛа молча, сонно, заторможенно.

Причин тому могла быть масса — и все безобидные. Мозг Ткачика отметил отличие, мгновенно оценил, признал безопасным — и занялся дальнейшими поисками…

Вторую странность Ткачик тогда не успел осознать — потому что через секунду-другую наконец увидел киллера…

Кувшин!

Огромный глиняный кувшин, который пресловутая четвёрка подавала сверху другой четвёрке — салагам. Но салаги то ли попались на редкость бестолковые, то ли руки у них, вопреки науке анатомии, произрастали не из того места. А может, просто не выспались, занимались за какую провинность ночными исправительно-трудовыми работами. Короче говоря, здоровенный тот кувшин с синими крупными цифрами на боку они чуть не уронили. Но не уронили, подхватив у самого тротуара. Ни капли не пролили, хоть и накренили здорово…

Такого не могло быть.

Кувшины эти, с недавних пор продаваемые аборигенами на привозе, имели массу достоинств: вода в них дольше оставалась холодной и свежей, чем в сорокалитровых флягах; в широкое горло можно сразу опустить ведро, а не черпать помаленьку ковшиком. Да и гораздо больший против фляги объём позволял выйти за опостылевшую норму — двадцать литров питьевой воды в неделю на человека… Хотя кувшинов на каждый привоз степняки доставляли немного и просили за них сравнительно дорого — покупатели разбирали всё.

Но кувшины не делались герметичными, и их крышки не имели защёлок и резиновых прокладок, как у фляг. Крышка с чуть не уроненного кувшина обязана была слететь, а вода — хлынуть потоком на мостовую.

Не слетела. Не хлынула…

Кувшинов на водовозке стояло не меньше десятка…

Ткачик бросился к Гамаюну.

5

Долго объяснять не пришлось — после секундного недоумения Гамаюн понял всё с полуслова.

— Багира — на Отделе! Остальные — за мной! Нет, Серёжа, останься… Тебе ни рисковать, ни светиться нельзя. Это приказ.

И — Ткачику:

— Цифры помнишь?

Ткачик помнил номер дома и квартиры с выпуклого бока кувшина.

— Майор Слепчук, — без адресной книги определил Гамаюн, тот дом был ему хорошо знаком. — По-моему, на суточном дежурстве сегодня.

Они уже вышли из Отдела. Взвод охраны поднялся по тревоге — бесшумной, без ревунов и сирен.

— Вася, бери половину ребят и дуй в автомастерские — водовозная команда там кантуется. Всех — в Отдел. Будут сложности— действуй по обстановке, разрешаю всё. А мы втроём — к Слепчуку. Связь через Багиру. По коням!

Лягушонок перемахнул за руль отделовского «уазика», не утруждаясь открыванием дверцы. Гамаюн и Ткачик — назад. Ехать было недалеко. Газовать подполковник запретил — ни к чему пугать честных граждан. А нечестных — спугивать.

Опоздали, зло подумал Ткачик. Это лишь в сказке отморозки в кувшинах до ночи сидели…

6

Дверь оказалась заперта. Хилая, как все двери на Девятке — бронированные преграды тут ставить не от кого. Давануть плечом — вылетит.

Ткачик выдавливать дверь не стал, достал припасённый для такого дела калашниковский штык-нож — инструмент, как известно, пригодный на всё, вот только человека им проще оглушить, чем зарезать. Гамаюн кивнул, изготовившись. Лягушонок снаружи — держит окна; на них вроде решётки, но мало ли, разная бутафория бывает. Ткачик пихнул толстенное тупое лезвие между косяком и полотном двери — на уровне замка…

Короткий скрежет. Дверь распахивается. Гамаюн — внутрь, смазанной тенью. Нырок, уход с директрисы. Ткачик следом — тоже нырком.

Однокомнатная квартира молчит. Нет выстрелов. Нет криков. Никакой реакции на ворвавшихся. Ткачик в комнату, Гамаюн в кухню — никого. Тот самый кувшин — стоит у электроплиты. В дверях — Ткачик, отрицательно мотает головой. Гамаюн кивает на кувшин. После вторжения они не произнесли ни слова…

Крышка смахнута резким движением, два ствола заглядывают внутрь. Пусто. Совсем пусто — ни воды, ни чего-либо другого. Стенки сухи.

Проверяют санузел, забитую под завязку кладовку — с нулевым результатом. Напряжение спадает. Ткачик выходит в комнату — осмотреть ещё раз, более тщательно. Гамаюн подсвечивает внутренность кувшина фонариком. Следов нет — никаких. Крышка хитрая — ручка как снаружи, так и внутри. Всё просто, потому и не свалилась… Держали. Изнутри. Сказка становится былью — и неприятной.

Всё это Гамаюну не нравится. Ладно, хозяин на службе. А хозяйка? Черпакам ключи от пустых квартир обычно не доверяют. Кто впустил бойцов с кувшином? Кто выпустил оттуда гостя? Где хозяйка? Замешана в деле и ушла сама, или…

На кухне вновь появляется Ткачик.

Он нашёл хозяйку.

7

Так получилось, что с мадам Слепчук мичман Ткачик был знаком лично.

Чересчур приятных эмоций знакомство не вызывало — небольшого ума бабёнка лет тридцати пяти, осатаневшая от безделья. Бездетная. Средних внешних данных. Ни особых достоинств, ни откровенных недостатков. Разве что чересчур блядовитая — но это ещё пойми: плюс или минус… Но в любом случае не повод, чтобы заколоть мадам точным ударом в сердце, оттащить в угол и поставить сверху кушетку — иным способом под низенькие ножки труп запихнуть невозможно…

Не повод — но именно так с Ириной Слепчук и поступили.

— В халате, неумытая, непричёсанная, — подвёл итог скоротечному осмотру Ткачик. — Надо понимать, салаги с кувшином её разбудили… А этот — вылез, как только они ушли. И сразу прикончил Ирку…

— Ставим кровать на место — и в Отдел, — принял решение Гамаюн. — Слепчука до утра не будет, а нам с трупом возиться некогда. Полежит часа два-три. Плевать, чем её зарезали и во сколько часов с минутами. Времени нет, потом разберёмся… Что было в остальных кувшинах? — вот вопрос. Или кто…

Они вышли, притворив поплотнее дверь. Убийца Ирины Слепчук, надо понимать, запер её ключом хозяйки — решётки на окнах оказались настоящие, никакой бутафории.

Обоим было погано. Чужие в Девятке. Внутри периметра. Один уж точно… Чужой, начавший убивать с первого шага. Сумевший не засветиться за шесть с лишним часов. И — легко справившийся с ключом и замком… Значит — бывший свой? Ещё хуже…

Такого в Девятке не случалось.

Никогда.

8

Блиц-допрос водовозной команды не дал ничего, кроме адресов владельцев кувшинов — и то не всех. Остальных вычислили быстро — не миллионный, в конце концов, город.

Срочно проверили — в большинстве кувшинов вода, как и положено. Но в трёх пусто. И — хитрая крышка, с дополнительной ручкой изнутри. Новых трупов не обнаружили — видимо, владельцы забрали ёмкости, дотащили домой, — и тут же бегом на службу. Повезло. Пока Ткачик и Скоробогатов мотались по адресам, в Отделе работали с водовозами — уже плотно. Результаты обескураживали. Допрошенные порознь, ребята твердили в один голос: поездка была как поездка, никто чужой ни у источника, ни вообще за периметром к машине и кувшинам не приближался. А у всей команды к концу поездки вдруг случился приступ мигрени. Через час прошёл — почти одновременно. Интересное совпадение… Всех отправили в медчасть к Кремеру — без особых надежд, лаборатория в Девятке оснащением не блистала. Отправили под конвоем, на всякий случай. Хотя ясно — будь водовозы в чём-то замешаны, уж сочинили бы убедительную легенду: дескать, по той или иной причине оставили кувшины без присмотра на минуту-другую… Тупик.

Четыре кувшина. Четыре человека. Группа. Не для связи, информацию может передать и один. С какой целью? И — кто? Кочевники не могут замаскироваться и не засветиться в крохотном городке… Или кто-то принял и спрятал, или…

Через час начиналось совещание. Через два — путч. Гамаюну хотелось плюнуть на всё и ударить по «орлятам» — немедленно. Покончить одним ударом и тут же бросить освободившиеся силы на поиски таинственной четвёрки. Удерживал категоричный приказ Таманцева: «орлят» первыми не трогать, ждать, когда выступят. Генерал редко вмешивался в дела Отдела. Очень редко. Но приказы его в этих редчайших случаях не обсуждались…

Даже тревогу объявлять было бесполезно — все и так в полной готовности. Оставалось лишь ждать. Стиснуть зубы и ждать.

X. Совещание. Начало

1

Майор Кремер вставил в шприц-пистолет очередную карпулу — уже третью. Маркировки на крошечных прозрачных цилиндриках не наблюдалось — капсулы отличались лишь цветом эластичной пробки-поршня. Кремер сменил одноразовую иглу и потянулся к руке пациента с закатанным рукавом. Тот неприязненно посмотрел на шприц-пистолет.

— Всё, всё, уже последняя… — сказал майор тоном врача, профессионально врущего пациенту, что «не больно ни капельки».

Таманцев, единственный свидетель этой сцены, сдержал усмешку. Бывает же такое — тридцать два года, здоровый мужик, повоевавший, всякого навидавшийся, дважды раненый, а к уколам до сих пор — как пятиклассник.

— Ну вот и всё, — Кремер промокнул место укола ваткой, в воздухе резко пахнуло спиртом. — Теперь таблетки. Эти четыре сразу — глотай и запей. Запивай, запивай… Эти четыре через час, плюс-минус десять минут. Не забудь только, а то в бараний рог скрутит— таблетки нейтрализуют побочное действие уколов. И — вот капсула. Оболочка не желатиновая, не растворится — держи под языком или за щекой. Когда начнётся, при первых симптомах — раздави зубами. Действие мгновенное… Возьми и запасную — мало ли что, вдруг проглотишь по запарке. Это не страшно, пройдёт насквозь невредимой…

Кремер сложил свои медицинские причиндалы в аккуратный крохотный чемоданчик. Сказал, обращаясь к Таманцеву:

— Это всё. Всё, что я могу сделать без более детальной информации. Должно сработать. Последействие, конечно, будет малоприятным, но… Выбора, как я понимаю, нет?

Генерал молча кивнул головой. Сказал пациенту, застёгивающему рукав:

— Всё, Гриша. Заступай на пост.

Когда Гриша ушёл, Таманцев спросил Кремера жёстко, в лоб:

— Что значит: «должно сработать?» С какой вероятностью должно?

— Процентов восемьдесят гарантирую. Ещё пятнадцать — вариант частичного подавления. Ну а оставшиеся пять… Сам понимаешь.

Таманцев понял. И решил принять меры. Точнее одну, простенькую, без изысков, меру. На всякий случай…

2

— Товарищи офицеры! — все двадцать семь человек встали, даже пятеро штатских, присутствующих на расширенных заседаниях у Таманцева. Остальные — подполковники, полковники, майоры. Вся верхушка Девятки.

Вошёл Таманцев.

— Вольно, садитесь, — и тут же, почти без паузы, выдал, как в лоб из трёхдюймовки:

— Товарищи офицеры, информирую: сегодня, в 12.38 по местному времени, произведено плановое отключение аппаратуры технического сооружения номер два, в том числе изделия 13Н7. Отключение прошло успешно.

Про относительно бесшумные пистолеты-винтовки-автоматы с глушителями знают все. Про аналогичные пушки-бомбы-ракеты не слышно. Или нет таковых, или информация до ужаса засекречена.

Оказалось — есть! Есть бесшумные бомбы! Одна из них сейчас ахнула в полном людей кабинете Таманцева. И всех — наповал. Кроме самого генерала, Гамаюна и майора Кремера. Таманцев и Гамаюн — знали, а Кремер не просто знал, но и отсутствовал. Хотя по должности должен был участвовать в совещании обязательно. Странно. Очень странно.

До чего всё-таки люди надеялись на отключение. Даже те, кто говорил: не стоит, не стало бы хуже, ничего не известно и всё опасно, — даже те в глубине души надеялись, что кто-то рано или поздно нажмёт кнопку и разорвёт стиснувшую Девятку тугую петлю кошмара…

Гамаюн цепким взглядом обводил ошарашенные лица. Вроде реакции у всех соответствуют… Именно так и должны реагировать люди, в один момент осознавшие: всё навсегда. Не придётся в уютной московской квартире рассказывать о приключениях в Великой Степи начала железного века. И не доведётся стать Героями России и первыми хрононавтами, и испытать славу почище гагаринской — не придётся. Взамен этого надо будет драться за свою жизнь — весь этой жизни остаток… А того, чем они привыкли драться, с каждым днём будет становится всё меньше…

К главе администрации г-же Мозыревой сие, впрочем, не относится. Её главное оружие — демагогически-демократическая болтовня — всегда при ней. Да вот не в цене как-то здесь и сейчас… Не доросли тут до общечеловеческих ценностей и абстрактного гуманизма. А здешнего, конкретного, гуманизма г-жа не понимает. По-другому у неё мозги устроены. Для неё это не гуманизм — брать второй, третьей, четвёртой женой вдов павших родственников и друзей (и усыновлять детей) — для неё это полигамия, групповуха, разврат. Проще говоря, промискуитет. И когда уходящие от погони степняки перерезают горло раненому, обессилевшему другу, не выдерживающему бешеной скачки — это для неё не гуманизм, избавляющий от позора плена — но жестокость, садизм и варварство…

Карахар посмотрел на побледневшее, с прыгающими губами лицо г-жи Мозыревой и улыбнулся. Улыбка у него была жёсткая.

…Генерал Таманцев выдержал паузу после своего сообщения удивительно точно — все успели осознать и проникнуться, но пока не начали ахать и предлагать рецепты спасения: снова включить и выключить, или включить и не выключать, или попробовать включать-выключать в разных режимах.

Таманцев сказал просто:

— Продолжим совещание. Что у нас в повестке? Продовольственный вопрос? Пожалуйста, Василий Петрович, слушаем вас.

Полковник Радкевич не сразу отошёл от известия: не мог найти в папке нужные бумажки, путал цифры по сгущёнке с цифрами по тушёнке — но главное и без того ясно: с голоду они не умрут. С мясом, рыбой, яйцами проблема не стояла. Но увеличивать долю примесей в муку хлебопекарня уже не в силах. И так не хлеб, а чёрт знает что. Надо или расширять торговлю с кочевниками, что невыгодно, ибо зерно у них не своё, тоже где-то выменивают — или срочно восстанавливать второй опреснитель — исключительно в видах поливного земледелия; для начала можно использовать пустующие площади внутри периметра, между водозабором и четвёртым сооружением — грех тратить столько сил на охрану огромного пустыря…

Помаленьку полковник оправился и начал атаку на Отдел и Гамаюна — надо понимать, кое-какие расследования на чёрном рынке продуктов вплотную подошли к завязанным на Радкевича людям… И он решил атаковать первым — дабы все последующие попытки ухватить за скользкий полковничий хвост представить как сведение счетов. Начал полковник издалека…

Весьма, оказывается, тревожила Радкевича проблема сахара — тут вот у него предложение об очередном снижение нормы вдвое, но полковничье сердце обливается кровью при мысли о бедных, лишённых сладкого детях. Мёд от кочевников не выход — цены заоблачные. А между тем полковнику доподлинно известно, что на чёрном рынке покупаются-продаются целые ящики дешёвой карамели «Подушечка обсыпная» и «Сауле», скупленные разными ловкачами сразу после Прогона — и изводятся несознательными гражданами на производство самодельных алкогольных напитков. И куда в это время смотрит Отдел и лично подполковник Гамаюн — непонятно…

Лично Гамаюн смотрел в это время на часы и думал: командуй он сам «орлятами» — назначил бы выступление на половину шестого, а потом, когда все будут уже в полной готовности, перенёс бы срок на полчаса, а то и на час раньше — дабы при утечке сохранить хоть остаток фактора внезапности.

Но всё было тихо.

Пока — тихо.

3

Нехитрая уловка Таманцева удалась полностью.

Его офицеры хоть и казались ошарашены известием об отключении, но пришли в себя достаточно быстро — жизнь последнее время подкидывала самые неожиданные вводные. А вот штатская пятёрка, имевшая по дурацкому, никем не отменённому положению о ЗАТО не только совещательный голос в иных вопросах, — штатские опомнились отнюдь не сразу.

И обсуждение ряда важных проблем удалось не превратить в демократическую говорильню. Ладно бы вопрос о карточках ещё на два вида продуктов, ладно увеличение втрое количества учебных часов, отведённых на военную подготовку в одиннадцатилетке… Но ошеломлённые штатские позволили быстро проскочить проекту приказа о проведении весенне-летнего призыва на Девятке своими силами — без военкоматов, без продажных медкомиссий, без вузовских и прочих отсрочек. И, понятно, без альтернативной гражданской службы. Удивительно, но факт — ни единого возражения…

Конечно, проще всего было последовать советам Гамаюна и других. Прихлопнуть все эти притащенные из другой жизни демократические игрушки, отменить ЗАТО и ввести нормальное единоначалие… Но Таманцев не спешил. И дело даже не только в том, что до сегодняшнего дня, до отключения, брезжила надежда вернуться в тот мир — хотя и это сыграло немалую роль.

Существовала ещё одна причина. Глава администрации закрытого административно-территориального образования «Балхаш-9» Светлана Ивановна Мозырева была женой Таманцева. Второй женой. Единственная дочь генерала осталась от первого брака…

4

Оправилась от потрясения г-жа Мозырева только на вопросе, напрямую её касающемся, фактически находящемся в ведении администрации, — об организации в Девятке временного отдела ЗАГС.

Гамаюну это казалось излишеством. Рождение граждан какого государства будет регистрировать вновь созданная структура? Великой Степи? И как быть с датой рождения? С похоронами тоже теперь просто — чтобы лечь под безымянный, поросший ковылём холмик, не нужна бумажка с печатью. В степи хоронят без свидетельств о смерти. А брак, в конце концов, и начальник штаба зарегистрировать может. Печатью части.

Но г-жа Мозырева грудью стояла на защите семьи, брака и дискриминируемого женского меньшинства. Речь её оказалась наполнена пафосом — и больше подходила для многолюдного митинга, чем для ушей привычных к точным цифрам и конкретным задачам офицеров.

Моральное разложение в ЗАТО перешло все мыслимые и немыслимые пределы — следовало из речи главы администрации. Мало того, что многие господа офицеры живут в безбрачном сожительстве, развращая тем умы личного состава и подрастающего поколения. (Тут г-жа Мозырева недобро посмотрела на Гамаюна — его брак с Миленой оформлен не был). Мало того, что известны случаи покупки — да, да, именно покупки! — молодыми лейтенантами так называемых жён, явно несовершеннолетних, у местного населения. Но это не всё. Недавно ей, главе администрации, стал известен возмутительный случай, выходящий уже за все рамки представлений о морали и общественной нравственности. Две девушки из Девятки проданы в Степь! Она готова назвать имена и назовёт их: Аня Сизарева и Лиза Кремер!

Если Мозырева рассчитывала взорвать ещё одну бомбу, то она просчиталась. Удивлённую и отчасти возмущённую реакцию заботливо приберегаемый к совещанию факт вызвал единственно у её гражданских коллег.

Офицеры знали: браки Ани и Лизы со старшими сыновьями старейшин двух степных родов стали важнейшим политическим делом и прорабатывались в штабе со всей тщательностью. Добровольные браки.

Но г-же Мозыревой объяснить что-либо не представлялось возможным. Какое дело ей до того, что эти два рода теперь по своему почину едва ли когда нападут на Девятку? Что Лиза, старшая дочь майора Кремера, а Аня единственная (соответственно — тоже старшая) дочь подполковника Сизарева — а брак старших сыновей и старших дочерей в понятиях Великой Степи многое значит. И под бунчуки хана в поход на родственников степняки пойдут только по знаку белого дротика — и даже тогда на хурале их голос будет за то, чтобы решить дело миром…

Что Аргачи, сын старшины с Сухого Ручья, познакомился с Лизой Кремер на привозе — и весь март встречался с ней на нейтральной полосе периметра, рискуя подорваться на растяжке, получить дротик от своих или пулю от чужих — тоже не могло растрогать сторонницу общечеловеческих ценностей. Проданы девушки! Кошмар, позор, преступление… Что с того, что отдать девушку бесплатно (т. е. подарить) — по законам Степи значит обречь её на роль наложницы, фактически рабыни…

А г-жа обрушилась уже прямо на Гамаюна. Если Отдел выполняет среди прочего и функции военной юстиции, то почему его начальник самым возмутительным образом прячет заявления главы администрации под сукно? И говорит, что поскольку ставшие жертвами растления и фактически работорговли девушки военнослужащими не являются, то он, Гамаюн, обязуется при первой оказии передать означенные заявления в гражданскую прокуратуру? Как понимать это издевательство? В особых случаях военная прокуратура обязана возбуждать дела по совершённым на военных объектах правонарушениям и преступлениям, вне зависимости от личностей фигурантов!

И глава администрации сослалась на соответствующие статьи и пункты — хорошо подготовилась.

Гамаюн вздохнул и открыл папку. За всеми последними событиями так и не удалось глянуть, что ему подготовил по этому поводу Костриков, военный прокурор Прибалхашска (принесла того нелёгкая на Девятку с проверкой аккурат под Прогон)…

5

Таманцев не прислушивался к патетическим словам супруги — в голове у него давно образовался некий отключающий рычажок, позволяющий пропускать мимо ушей её речи.

И Гамаюна, зачитавшего прокурорскую бумажку, генерал не слушал. Хотя военный юрист выкрутился изящнейше — длинно изложив на отборнейшем канцелярите суть заявлений г-жи Мозыревой, аккуратнейшим образом подогнал их под кучу статей УК — и тут же отказал в возбуждении дела. На основании того, что указанный Уголовный Кодекс со всеми своими статьями пока не принят, и введён в действие будет, по самым скромным оценкам, лет как минимум через тысячу — а законы, как всем известно, обратной силы не имеют. Впрочем, прокурор Костриков в заключении документа указал на право заявительницы оспаривать отказ в возбуждении дела в вышестоящих инстанциях — до Генеральной прокуратуры РФ включительно. Не только среди лётчиков бывают асы…

Но Таманцев не прислушивался к оборотам юридического шедевра. Он всматривался в лица собравшихся. Пытался понять: кто? Кто крыса? Кто сегодня собрался объявить генералу мат самым простым способом — смахнув все фигуры с доски? Сирин? Гамаюн? Звягинцев? Этим проще, особенно двум первым, но… Крысой легко может оказаться наименее вызывающий подозрения. Толстяк Радкевич, например…

Таманцев посмотрел на часы. Пора. Но пока тихо… Встревожиться генерал не успел — послышались автоматные очереди, недалеко от штаба. Потом в другом месте, в третьем. Потом добавилась пальба одиночными — беспорядочная. Грохнула ручная граната.

Путч начался.

XI. Багира. Лягушонок

1

Прежде чем натянуть чёрный капюшон, Лягушонок секунду помедлил. Совсем чуть-чуть, но Багира заметила.

И подумала, что поняла всё. Семь лет Лягушонок играл в эти игры, где ставка жизнь, а выигрыш победа, но сегодня впервые ему заведомо придётся стрелять в своих. Убивать своих — потому что промахивается Лягушонок редко. Убивать своих, ставших вдруг чужими.

Багира поняла всё именно так. А она до сих пор чувствовала себя ответственной за Лягушонка.

— Так надо, — сказала она и оказалась рядом. — Так надо, и не нам обсуждать приказы. Закон Джунглей прост: предавшего стаю рвут на части…

Багира, немного рисуясь боевым прозвищем, часто цитировала Киплинга, причём безбожно вставляла подходящую к случаю отсебятину.

Но сейчас она ошиблась. Лягушонка вопросы гуманизма к отступникам волновали в последнюю очередь. Его занимала другая проблема. После отключения, не ставшего Отключением, Лягушонок понял: Настя (жена) и Пашка (семилетний сын) так и останутся в военном городке, в Сертолово. В пяти тысячах километров и в тысяче лет. Останутся навсегда. Это меняло многое — для него лично…

Меняло, но Лягушонок пока не разобрался — в лучшую или в худшую сторону.

Багира, к своим тридцати шести годам ни разу не попадавшая в капкан семейной жизни, не поняла ничего. Она жила в странном мире, действительно напоминавшем джунгли — джунгли, где бродила её стая, и был вожак, и были враги, а она была Багирой — смертью, неслышно ступающей на мягких лапах.

Иру Багинцеву никто не назвал бы ханжой или монашкой, но любовь её походила на любовь хищницы, встречающей не уступающего силой самца в освещённых луной джунглях, — а утром расстающейся с ним навсегда.

…Багира поправила на нём чёрный капюшон — материнским движением. И сказала:

— Удачной охоты, Маленький Брат.

Он не хотел быть Маленьким Братом, он любил Багиру. Но оставался для неё лишь Лягушонком…

2

Грозный. Семь лет назад.

…«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД!!!» — огромные красные буквы на серой бетонной стене встретили их при въезде в город. И это был редкий случай, когда реклама ни в чём не лгала. Для Лягушонка — тогда даже не Лягушонка, а двадцатилетнего контрактника, механика-водителя Сашки Фирсова — тот бой стал коротким. И непонятным. На срочной, на учениях всё происходило по-другому. На учениях никто не загоняет бронетехнику на узкие улицы городов. Пушка грохочет. Двигатель ревёт. Взрывы. В шлемофоне обрывки команд. Стена впереди рушится. Кто-то в камуфляже выскакивает прямо под гусеницы — руки раскинуты, лицо — кровавая маска. Свой? Чужой? Уже неважно, многотонная громада не чувствует, как плющится под ней хрупкое тело. Сквозь помутневшую оптику ничего не видно. Пушка грохочет. Двигатель ревёт, захлёбываясь.

Взрыв. Боль. Темнота. Тишина…

Потом всё исчезло…

…Он выползал из тёмной пропасти медленно, словно по частям. Первой вернулась боль — в боку и в правой ноге. Болело у Сашки и многое другое — но эта боль заглушала всё. Вернулись звуки, странно ослабленные, как будто голову завернули в ком ваты, но вполне опознаваемые — взрывы, и выстрелы, и грохот рушащихся зданий, и рёв стальных птиц, рвущих небо. Бой не закончен, понял Сашка, надо встать, надо открыть глаза, — и не смог ни того и ни другого, а может и смог, но не понял этого, и снова для него всё кончилось…

…Потом были руки, что-то делающие с ним, сильные и осторожные руки, и был голос, хриплый, сорванный, говоривший странные слова: «Ты будешь жить, Лягушонок!», и Сашка как-то понял, что Лягушонок — это он, но не это главное, а что главное, он не успел понять, потому что снова умер…

Сашка пришёл в себя на третий день. Последствия контузии помаленьку проходили, а раны оказались несерьёзными — для госпиталя. Но вокруг был не госпиталь. Вокруг — со всех сторон — громоздилась вздыбленная земля, и изломанный бетон, и искорёженное железо. Подвал, раскуроченный парой прямых попаданий. Вернее, уцелевшая часть засыпанного подвала. Дрожащий огонёк слаженной на скорую руку коптилки освещал всё это — и человека в камуфляже, чем-то занятого в углу.

Было больно.

Было холодно.

Сашка застонал.

Человек в камуфляже оказался рядом. И — оказался женщиной.

— Жив, Лягушонок?

Он узнал её — Багира, командовавшая взводом десантников, ещё в Моздоке он попытался подбить к ней клинья, до тех пор синеглазый шатен Сашка знал мало отказов от женщин… тогда получилось смешно, тогда получилось стыдно, но сейчас это не имело значения. «Хреновые дела, — сказала Багира, — надо выбираться, Лягушонок…» Отзвуки боя здесь едва слышались. Штурм провалился. Они остались вдвоём — в окружении. Надо выбираться. Сашка не мог. Слишком много крови потерял он до тех пор, пока Багира — последняя уцелевшая из десанта — оттащила его в эту берлогу и перевязала. Надо было выбираться — неизвестно сколько времени пришлось бы сидеть тут, в холоде и без продуктов. Он поднялся с её помощью на ноги, и сделал два шага, и оплыл на земляной пол, и сказал, чтобы она шла одна. Багира молчала, сидела рядом, без всякого выражения рассматривала нашивку на сашкином комбезе. Группа крови. Его крови, которой осталось так мало. Под вечер она ушла, сказав, что вернётся. И не вернулась — ни ночью, ни утром. Он понял, что остался один — ненадолго, до самой смерти. Боли не было. Сил тоже. Холод Сашка не чувствовал — лишь лёгкую приятную прохладу. Он надеялся, что умрёт легко. И надеялся, что Багира дошла.

Она вернулась.

Багира пришла через сутки, и она пришла не одна, — первым в щель между изломанными плитами проскользнул человечек с испуганным лицом. Человечек тащил ящик защитного цвета. Доктор. Лягушонок до сих пор не знал, как Багира умудрилась умыкнуть его из госпиталя дудаевцев. Увидев, где и как ему предлагают делать переливание, эскулап-сепаратист протестовал долго и бурно, мешая русские и чеченские слова. Но десантный нож Багиры хорошо умел убеждать… Потом — побледневшая, потерявшая восемьсот кубиков — она сказала ему: мы теперь одной крови, ты и я. Шли, пошатываясь от слабости, поддерживая друг друга. На окраине, у завода ЖБИ, шёл бой, снаряды залетали и сюда, осколки раздирали стылый воздух…

Они вышли.

Бандитский доктор навсегда остался в холодном подвале.

3

С тех пор они были рядом — все семь лет необъявленных войн.

Она учила его всему, что умела — а умела Багира в основном убивать и не дать убить себя. Он оказался способным учеником. И смешное, немного детское прозвище «Лягушонок» стало звучать для тех, кто знал Сашу Фирсова, вовсе не смешно.

С тех пор они были рядом — но не вместе.

XII. Путч

1

И многочисленные авантюрно-исторические романы, и вполне серьёзные историки утверждают, что дворцовые и иные перевороты лучше всего производить под покровом ночной тьмы.

Романы, понятное дело, воспевают романтическую таинственность: загадочных посланцев, закутанных в плащи до пят, и кинжалы, сверкающие под луной, и заговорщиков, бесшумными тенями врывающихся в монаршие покои, и вспоротые штыком, во избежание тревоги, барабаны…

Историки оперируют фактами и в качестве самого весомого приводят события семнадцатого года в городе трёх революций. Отчего большевики опозорились при июльском своём выступлении и взяли блистательный реванш в октябре? Причина одна: питерское лето со знаменитыми белыми ночами. Короче: темнота друг заговорщика, — учат в один голос учёные и романисты.

Не совсем так.

Лучшее время для переворота в маленьких, затерянных в степи военных городках — шестой час вечера.

Оппоненты заговорщиков тоже ведь читали романы и научные исследования, поэтому ночью: а) усиливают наряды, посты, караулы; б) включают всевозможные системы сигнализации в местах, где днём они отключены; в) активно используют для подсветки ключевых объектов фонари, прожектора и т. д., сводя на нет преимущества ночной тьмы.

Кроме того, ночью личный состав по большей части спит в казарме — вскочить, одеться недолго, натренированы учебными тревогами, большей частью ночными… Опять же оружейная комната в двух шагах. А офицеры (кроме дежурных и гусарствующей молодёжи) спят по домам и могут быть быстро оповещены по телефону или посыльными…

В шестом же часу вечера офицеры недавно отправились со службы по домам — и многие не дошли. Кто где, кто в магазин зашёл, кто ещё куда… А у дежурных наступает некая расслабленность, самая напряжённая часть дежурства прошла — впереди ночь, когда можно и подремать. Если, конечно, дежуришь не на периметре и хочешь при этом проснуться…

С бойцами та же картина. У старослужащих (а они, что о дедовщине не думай, самые боеспособные солдаты) — личное время. И быть они могут где угодно, по тревоге не в один момент соберутся. У черпаков личное время бывает лишь в теории — но и они с теми или другими заданиями могут пребывать в самых отдалённых местах… Нет, что бы ни писали в романах, лучшее время для путча в военных городках — шестой час вечера.

«Орлята» назначили выступление на 17.30.

2

17.14. Крыша сорок пятого дома.

Он не волновался — старший сержант Шугарев по кличке Щука — словно всю свою двадцатилетнюю жизнь регулярно принимал участие в военных переворотах. На самом деле, конечно, этот стал для него первым — но кое в чём, порой весьма в серьёзном, старший сержант успел поучаствовать на гражданке. В шахтёрском посёлке под Карагандой, откуда Шугарева призвали, и сейчас, наверное, парни вспоминали его имя с уважительным страхом (или будут вспоминать — неспособный к абстракциям Щука не разбирался в проблеме хроносдвигов).

Загремело железо пожарной лестницы — кто-то поднимался. Щука для порядка высунул голову над краем крыши, хотя именно сейчас ждал конкретного человека… Так и есть, лейтенант Старченко. Одолел восемь громыхающих под ногами пролётов, шагнул на крышу. Весь потный — не то упарился, не то бздит по-чёрному. Щука презрительно сплюнул под ноги, не сделав даже попытки встать и поприветствовать начальство. Глянул вопросительно.

— Всё в порядке, — зачем-то шёпотом сказал Старченко. — Начинаем в расчётное время.

«Бздит, мудила», — подумал Щука. Здесь, на сорок пятом, хоть вопи во всю мочь — никто снизу не расслышит, самый высокий домина в посёлке…

На деле сорок пятый самым высоким зданием городка не был — имелись и другие пятиэтажки. А выше пяти этажей не строили — сейсмозона (исключением стала «двойка», возведённая по заимствованной у строителей калифорнийских небоскрёбов технологии). Но дом номер сорок пять стоял в самой высокой точке скалистого полуострова — установленная на его крыше пулемётная точка господствовала над всем городком.

Сейчас дежурство на этом посту велось уже для проформы — противник так ни разу в городок и не прорвался, а периметр и прибрежные воды Девятки не попадали в зону обстрела. Зато отлично простреливались все входы и выходы в Отдел.

— Кто такой? Не припоминаю… — кивнул лейтенант на фигуру, посапывающую в тенёчке.

Щука ответил не то что панибратски — с явно выраженным превосходством:

— Черпак с шестнадцатой… Распоряжение комендатуры — на все боевые посты смешанные дежурства, с обоих частей, со среды началось… Я с утра его погонял малость — ну и задрых черпачина. Умаялся. Будить не стал специально… Ну что, приступим?

С этими словами старший сержант кивнул на черпака и чиркнул ногтем по своему горлу. Но это был не интернациональный жест, известный как предложение выпить.

…На обещания «орлята» не скупились. В случае победы Щуке пообещали офицерское звание, многокомнатную квартиру в двадцатом доме, лучшем на Девятке, и возможность накупить в степи столько девчонок, сколько пожелают физические потребности и позволят материальные возможности.

Потребностей у старшего сержанта за два года накопилось изрядно, а в возможностях составить приличный гаремчик он не сомневался. Если на дочек здешних больших людей не замахиваться — то легко. Многодетный небогатый степняк за пару десятков барашков дочку рад пристроить, совсем как в том кино, даже без финского холодильника. А барана, к примеру, на привозе можно взять за лимонадную двухлитровую пластиковую бутылку. За пустую бутылку…

Ради открывшихся перспектив Щука перерезал бы всех черпаков Девятки. И не только их.

Губы Старченко подёргивались. «Сейчас сблюет», — брезгливо подумал Щука, нащупывая рукоять ножа.

— Н-н-нет, — выдавил наконец лейтенант. — Вдруг сигнал припоздает? А сюда кто поднимется? Операцию ведь сорвём… Ушли его куда-нибудь.

Секунду поразмыслив, Щука кивнул — с сожалением.

Хреновый был из Старченко заговорщик. Командиром в их паре только что, после жалкого лепета лейтенанта, окончательно и бесповоротно стал Щука. Можно рассуждать о смене руководства Девятки способом, не предусмотренным уставом. Можно логично убеждать себя и других, что Таманцев узурпатор, что раз вышестоящее начальство недоступно — то важные вопросы надо решать коллегиально. Можно даже успокоить себя тезисом, что всеобщее счастье стоит пролитой за него малой крови. Можно. Но если надо резануть по горлу спящего — а не можешь, то в путчисты лучше не идти, а заняться чем-нибудь спокойным. Капусту, к примеру, выращивать.

Старченко резать спящих не мог.

Щука легонько пнул черпака под рёбра. Тот не проснулся. Щука пнул сильно, нетерпеливо — секунды капали.

Поднявшийся черпак тупо моргал глазёнками, пока Щука излагал ему нарочито путаное поручение. Мешковатая форма, сапожищи-говнодавы, пилотка велика, топырит уши — видать, и в шестнадцатой части «афганки» тоже со второго года службы полагаются… И конечно, ничегошеньки из задания не понял, стал переспрашивать.

— Бегом, бля! — гаркнул Щука. Сапожищи загрохотали по лестнице. До темноты проходит, мудрила. И ладно, затем и послан.

Время тикало обратным отсчётом. Оставалось перетащиться на другой край крыши — оттуда открывался шикарный вид на Отдел. Нештатная тренога была сварена из толстенных труб. Щука приподнял её с удобного, широкого конца — на узком, неухватистом пыхтел лейтенант. Тяжёлая, зараза. Зря черпака так рано отпустили. «Вернуть, может?» — успел подумать Щука — сапоги всё ещё гремели железом. Больше Щука не успел ничего.

Неясная тень, уловленная боковым зрением — нагретый металл ствола, втиснутый в висок — голос, щекочущий ухо: ну вот дёрнись, сука!

А на крышу уже выскакивали, по крыше уже рассыпались — камуфляж, броники, сферы… Направленные в живот стволы. Отдел. Лейтенанту и Щуке с хрустом заломили руки, впечатали лицами в липкий битум крыши. Потом рывком поставили на ноги. Подошёл черпак — походка кошачья, шпалер в руке, дурацкая пилотка куда-то делась. И глаза не черпаковские — цепкие, жестокие.

Не пошёл никуда, догадался Щука. А по лестнице те грохотали… Лже-черпак опустил глаза и переложил пистолет в левую руку. Щука машинально проследил направление его взгляда. Тот упирался в щегольские, гармошкой, сапожки старшего сержанта — которые «черпак» сегодня старательно чистил, а потом, получив пару раз в рыло, — перечищал.

Удара Щука не увидел. Что-то жёсткое, тонкое, казалось, пробило его брюшину и вошло внутрь, и оказалось раскалённым добела, и внутренности вспыхнули выворачивающим наизнанку пламенем. Обезумевшие от боли мышцы пытались согнуть Щуку пополам, но держали его крепко — он сблевал стоя, выпрямленный, с заломленными назад руками. Жижа подозрительно красноватого цвета стекала с х/б и капала вниз.

Прямо на сверкающие сапоги.

3

17.21. Коммутатор.

Прибрать к рукам телефонную связь в Девятке представлялось «орлятам» задачей простой и лёгкой.

Через два дня на третий (в день мятежа — тоже) сменой телефонисток руководила жена капитана Рустамбаева, несущая службу по контракту в чине ефрейтора. Рустамбаев, подвизавшийся в продовольственном ведомстве Радкевича, имел обыкновение заезжать к ней после службы. А в последнее время появилась у него и другая привычка — привозил с собой и отоваривал на коммутаторе продукты по удивительно смешным ценам. То мешок сахарного песку, то коробку сгущёнки — и всё без карточек. Телефонистки моментом привезённое расхватывали и завидовали сумевшей хорошо устроиться Розе — жене капитана. Охрана коммутатора привыкла, пропускала.

Сегодня капитан, похоже, превзошёл сам себя — зашёл в коммутатор налегке, но следом три здоровенных лба тащили, низко согнувшись, немалый ящик. Судя по надписи — с развесным шоколадом, ставшим ныне большим дефицитом Рустамбаев махнул рукой скучающим внизу охранникам: со мной. Охранники не возражали, размеры и вес ящика оставляли и им надежду поживиться по дешёвке сладеньким…

Надежда оказалась тщетной. На дне ящика, отнюдь не такого тяжёлого, как представлялось по согнутым спинам носильщиков, лежал не шоколад. Четыре автомата с боезапасом и гранаты. Впрочем, надеждам и планам владельцев оружия тоже не пришлось воплотиться в жизнь. Сидя на вращающихся стульчиках, вошедших ждали не телефонистки — парни из Отдела с оружием наизготовку. А за пультом начальницы смены вместо Розы Рустамбаевой возвышалась плечистая фигура мичмана Российского Военно-Морского Флота Ткачика.

— Заходите, — радушно приветствовал он пришельцев. — А то мы уж заждались. Что там у вас? Шоколад? Сейчас чайку поставим…

4

17.00–17.30. Гауптвахта.

Здесь тщательно просчитанная Гамаюном процедура бескровного разоружения мятежников не сработала. Да и не могла сработать.

Всё пошло не так ещё до начала выступления «орлят». В 17.00 прибыл майор Стасов — заместитель начальника недавно созданной службы оперативного реагирования (не подчинявшаяся ни Гамаюну, ни Сирину, служба по сути стала личной гвардией Таманцева). Прибыл с приказом генерала сменить Васю Скоробогатова, поджидавшего прибытия «орлят». Васе немедленно предписывалось прибыть в штаб, оставив своих ребят в распоряжении Стасова. Таманцев по телефону приказ подтвердил. Причём лично. Тон и голос ничего хорошего в случае неисполнения или промедления не сулили.

Скоробогатов попытался срочно связаться с Гамаюном — безуспешно. Пришлось исполнять приказ вышестоящего начальства, понадеявшись, что Лягушонок не позволит Стасову провалить хорошо продуманную операцию.

Как и многие надежды сегодня, эта тоже не сбылась. Первым делом Стасов отозвал Лягушонка в сторону и в подробностях расписал новую партитуру. Лягушонок слушал, недоверчиво хмурясь. Потом всё понял, кивнул, улыбнулся хищно. Излишком гуманизма к врагам, пусть даже бывшим вчера друзьями, Лягушонок не страдал.

5

17.31. Гауптвахта.

Подъехали две машины — «уазик» и ГАЗ-фургон. Офицер в сопровождении пяти автоматчиков уверенно прошёл к дежурному, уверенно протянул приказ за подписью Таманцева. Список из семи арестованных — их надлежало немедленно представить в штаб, пред светлы очи расширенного заседания.

Дежурный изучал бумагу дотошно, подозрительно рассматривал печать и подпись. Офицер (подполковник Боровец, битый волк, за плечами Афган, два ранения и контузия) ждал спокойно, даже чуть лениво. Автоматчики за дверьми дежурки переминались с ноги на ногу. Приказ сомнений не вызывал. Хотя мастеров по изготовлению очень похожих на настоящие бумажек у «орлят» не водилось, но оснащённый сканером компьютер нашёлся.

— Забирайте, — решился дежурный. — Но я позвоню генералу, служба есть служба…

— Звони. Но приказ срочный, — равнодушно сказал Боровец. А как ещё говорить с трупом? Если на коммутаторе что-то не сложилось, жить дежурному осталось несколько секунд.

— Ч-чёрт… — дежурный потряс аппарат, подул зачем-то в трубку. — Опять связь накрылась… Ладно, выводите пока, я с другого телефона попробую…

— Попробуй, — сказал Боровец, дозволяя мертвецу пожить.

Аппарат был исправен, лишь отключён от линии, тоже вполне работоспособной — дежурный бутафорил.

…Тринадцать человек — шестёрка Боровца и семеро арестованных — почти пересекла двор гауптвахты, почти дошла до машин (не зная, что оставленного в фургоне резерва уже там нет, а есть совсем другие люди). До машин оставалось три десятка шагов, когда ожил динамик: «Стой! Бросай оружие! Лицом в землю!»

Этот объект и эта задача считались у «орлят» важнейшими. Здесь были лучшие. И, оказавшись в полушаге от успеха, пошли на прорыв. Тишину прошили очереди — первые выстрелы путча.

Закончилось всё быстро, затевать из такой позиции скоротечные огневые контакты стоило с гауптвахтовскими вертухаями — но не с бойцами Отдела…

…Раненый в обе ноги Боровец рванул чеку прижатой к животу гранаты — когда увидел, что даже плен не светит, что их хладнокровно расстреливают, что даже прихватить с собой никого не удастся. Двоих его бойцов (не считая повязанных в машинах) взяли — но оба были тяжёлые. Из освобождённых арестантов не уцелел ни один — помимо перекрёстного автоматного огня, персонально по ним работал Лягушонок из своей старой, но надёжной СВД.

6

Тогда же. Ставка Нурали-хана.

Байнар катался по земле, бешено грыз зубами сыромятные ремни, стянувшие руки и грудь. Ремни были крепчайшие, но на них оставались глубокие следы — окровавленные. Нурали казалось, что дважды он слышал треск ломающихся зубов.

Хан подумал, что беседовали с сыном вовсе не онгоны, не духи битвы. И вселились в него, и завладели душой — тоже не они. Больше похоже на всегда голодных и всегда вредящих людям демонов земли, что сродни Драконам Карахара. И значит, когда Байнар самовольно поднял всех воинов левой руки и попытался начать запрещённую отцом атаку — кто выиграл бы, не успей вмешаться верные люди, включённые отцом в свиту молодого углана? Кто? Карахар? Или демоны, пьющие проливаемую на землю кровь — и не способные насытиться?

Нурали не знал ответ.

Но почти одновременно с выбранным Байнаром (нашёптанным демонами?) моментом атаки что-то происходило внутри крепости пришлых аскеров. Нурали слышал слабые отголоски Стрел Грома. Демоны и Карахар гневались, что хитрость их не удалась? Что лучших воинов хана вырвали из их хищной пасти?

Это хорошо. Гнев лишает разума всех — и людей, и демонов. Нурали не верил, что чужаки высунутся в степь, под кончары и дротики-джериды ⁷. Но, скорее всего, уже оттянули силы от не сработавшей ловушки, от водозабора (Нурали называл его Шумящим и Пьющим Воду). Оттянули, когда поняли, что тело Байнара связано и не подчиняется пленённому ими, демонами, разуму.

А хан исполнит свой прежний план — ударит именно туда. Силами пяти сотен. Готовый ввести в прорыв всю орду — если таковой наметится. Если нет — есть другой способ попасть в крепость. По озеру, по мелководью Солёной Воды. Для подобного случая доставлен издалека, из предгорий старик-отшельник. Годы одиночества научили его языку чешуйчатых гадов — Нурали сам вчера видел, как свежепойманные в степи змеи исполняли команды хитрого старца… Ни один айдахар, послушный отшельнику, не должен тронуть воинов Нурали, если ночью, неслышными тенями они обойдут вброд стену…

Но хан и сам пока не знал, отдаст ли приказ на ночную атаку. Проба сил будет вечером. Но — чуть позже. А сейчас…

— Унесите его в шатёр, — сказал хан. — Не развязывайте. Призовите жрецов Тенгри-Ла, пусть попробуют освободить душу Байнара от демонов.

Лицом углан левой руки на человека уже не походил — глаза закатились, слепые белки смотрели в никуда со страшной маски из грязи и кровавой пены.

Жрецы не помогли — Байнар умер. Очень скоро после того, как не смог исполнить приказ не то онгонов, не то демонов земли. Умер просто — перестал дышать.

7

Пальба на гауптвахте эхом прокатилась по Девятке — почуяв неладное, заговорщики, ломая хитроумные планы, экспромтом перешли к активной фазе.

Многого натворить не успели, прикрывали их плотно. Но жертвы были — и не только среди мятежников. Кончилось всё и везде быстро, затянувшись надолго лишь в одном месте — десяток путчистов пробился к котельной. Укрывшись за толстенными стенами, отстреливались и угрожали взорвать опреснитель (не имея, впрочем, взрывчатки). Через два часа сдались под гарантии жизни.

Что интересно, капитан Каюмов, обязавшийся повести самую боеспособную роту девяносто пятой части на штаб — на бэтээрах, с оружием, под предлогом защиты от мятежников, капитан Каюмов от участия в путче уклонился. Не явился, как князь Трубецкой на Сенатскую. В этот день его не могли отыскать ни соратники-путчисты, ни, позже, Отдел… Как выяснилось, окопался горе-декабрист у свежеснятой подруги — буфетчицы офицерского кафе, мало кому отказывающей. У неё Каюмов и провёл весь путч. В состоянии, именуемом в протоколах «сильным алкогольным опьянением».

Прав был Гамаюн — оперетка.

8

17.38. Крыша сорок пятого дома.

— Колись, — сказал лже-черпак лейтенанту Старченко. Сказал равнодушно и спокойно, без надрыва, без истерики — иногда экстренное потрошение проводят именно в такой, сухой манере. И добавил, кивнув головой в сторону края крыши:

— Слышишь? Твоих дружков кончают. Вещай быстрее, кто из ваших в штабе, при генерале отирается. Если мне сейчас сообщат, что кто другой раскололся… С крыши тогда пойдёшь не ногами по лестнице. Напрямую, головой вниз.

Лейтенант, судя по жестам и дёргающимся губам, горел желанием рассказать всё и немедленно. Но не мог. Речевой аппарат заклинило. Словесный запор. А запах и растущее на брюках пятно свидетельствовали, что с лейтенантскими сфинктерами процесс произошёл обратный.

Зато не молчал Щука.

За несколько минут у него прошёл шок и рассосалась боль от удара. На гражданке ему приходилось попадать за разные грешки в кутузку и он свято следовал кодексу блатной чести: от всего отпираться и никого никогда не закладывать.

К тому же что, собственно, им могли предъявить? Попытку выбрать более удобную точку для пулемёта? Несколько плюх, выданных черпаку и пару раз приданное ему же ускорение ударом ноги под копчик?

Понятно, конечно, что черпак совсем не черпак, просто выглядит моложаво. А сам из тех, кто с формой Отдела даже в жару не снимает чеченку с прорезями — и врёт домашним, что перекладывает бумажки при штабе… Ну и что? По всей форме ведь не представлялся. Назвался черпаком — получай, что положено.

Всё это Щука и озвучил — весьма экспансивно, на матерном диалекте живого великорусского языка. Заодно настоятельно посоветовал лейтенанту Старченко засунуть язык в задницу — и держать там до полного выяснения обстановки. На Старченко его речь возымела некоторое действие — за бегающими глазами начала читаться работа мысли. В самом деле, не на таком уж горячем их прихватили…

Склонившийся над лейтенантом лже-черпак даже не повернул голову на яростную тираду второго пленника. Пистолет в руке дёрнулся словно сам собой. Неприцельный, казалось, выстрел раздробил Щуке коленную чашечку. Пуля в ПМ оказалась непростая — или залитая ртутью, или надпиленная крест-накрест. Далеко в стороны полетели клочки ткани, осколки кости, кровь и что-то ещё мерзко-красное.

Матерные выкрики Щуки сменились истошным воем. Старший сержант извивался всем телом, не то стараясь дотянуться до рваной раны скованными за спиной руками, не то пытаясь найти и принять наиболее безболезненное положение.

На него не обращали внимания. Никто. Парни из Отдела деловито устанавливали пулемёт в прежнее положение, и спешно оборудовали две дополнительных огневых точки — из притащенных наверх новеньких, не бывавших в деле пулемётов.

Лже-черпак ободряюще похлопал Старченко по щеке пистолетом: говори, говори, не тушуйся. От ствола кисло пахнуло смертью.

Лейтенанта прорвало — торопливой скороговоркой сдавал всех: завербовавших его и завербованных им, и встреченных на тайных собраниях активных «орлят», и пассивно сочувствующих движению…

Но самое главное — имя крысы, что завелась при штабе, Старченко не назвал. Сам не знал. Проведённые в других местах блиц-допросы дали аналогичный результат. Отрицательный.

9

Мятеж закончился, толком не начавшись. Сообщения, поступавшие отовсюду к дежурившей в Отделе Багире, не оставляли сомнения: выступившие «орлята» везде разгромлены — с минимальными потерями Отдела.

Но тревожное чувство не оставляло Багиру. Она не могла связаться с Гамаюном. Никак. На все звонки дежурный по штабу отвечал однообразно: идёт крайне важное совещание, вызвать с него подполковника нет никакой возможности. Вот так. Полное впечатление, что загадочное совещание идёт на обратной стороне Луны, в безвоздушном пространстве — и имевшая место в Девятке пальба его участников не интересует по причине полной своей неслышимости.

Багира кусала губы. Багира звонила в штаб каждые пять минут. Багира изобретательно ругалась на трёх языках. (Мало кто знал, но свою военную карьеру капитан Багинцева начала после университета, в чине лейтенанта и в должности военного переводчика. К нынешней работе её привела живость характера, незаурядные спортивные данные, и простая логическая цепочка: от перевода допроса пленных — через личное проведение допроса — к захвату пленных в видах опять же допроса. Работа как работа.)

Не помогло ничего, даже ругань на трёх языках — штаб молчал мёртво. Кончилось тем, что она отправила туда Ткачика, быстро и грамотно управившегося на коммутаторе. Отправила, намекнув: если что, действовать по обстановке. Ткачик кивнул, ничего не уточняя. Сам не маленький. Пять минут назад мичман позвонил из штаба: всё в порядке, по телефону не объяснить, но оснований для тревоги нет.

Багира знала: такие слова, будь они ложью, из морпеха не выжали бы и приставленным к виску пистолетом. Но тревога не ушла. Странное что-то там творилось в штабе. Подозрительное… На центральную площадь Девятки — «пятачок» — выходило фасадом длинное и узкое одноэтажное здание: Когда-то в нём размещались военторговские точки — продовольственные и промтоварные, ныне закрытые. Но крыльцо — протянувшееся вдоль всего фасада — по-прежнему служило чем-то вроде огромной деревенской завалинки. Как и до Прогона, выходили на него вечерами посидеть, пообщаться со знакомыми, обменяться слухами и сплетнями…

Сейчас там никто не сидел и ничем не обменивался.

На крыльце ровным рядом лежали «орлята». Мёртвые.

И четверо живых, из службы оперативного реагирования — ноги расставлены, автоматы наперевес, на головах капюшоны с прорезями. Редкие прохожие, потихоньку появлявшиеся после окончания стрельбы, обходили крыльцо по широкой дуге. Старались не смотреть на страшную выставку — и всё-таки порой поглядывали.

Старший сержант Шугарев по кличке Щука лежал вторым с краю. Изломанный, искорёженный — но живой. Злопамятный лже-черпак отнюдь не спал и отлично слышал, как Щука с лейтенантом Старченко дискутировали, стоит перерезать ему глотку или нет. И по пожарной лестнице раненого Щуку не потащили. Просто сбросили с крыши…

Мухи слетались на кровь, казалось, со всей Девятки. Ползали по лицам мертвецов. По лицу живого Щуки — тоже.

Умер он ночью.

XIII. Совещание. Финал

1

Сказать, что Гамаюн сидел как на иголках — не сказать ничего. После первых прозвучавших очередей он чувствовал себя, как на бочке с бензином — окружённой со всех сторон степным пожаром. Припекало…

Но Таманцев впервые с начала совещания повысил голос: всем оставаться на местах! Без вас разберутся! Продолжаем согласно повестке дня.

Значить это могло всё, что угодно. Ясно одно — если с нештатной ситуацией такого масштаба генерал решил разбираться без Гамаюна и Румянцева, без Звягинцева и Сирина — значит, со своими постами им можно попрощаться. Хотя, поживём — увидим. Есть и другие варианты…

И они продолжили — под аккомпанемент близкой стрельбы. Странное то было совещание. Говоривших никто не слышал — все прислушивались к выстрелам. Таманцева, казалось, не занимали эти отголоски грозных событий — поглядывал на часы, на дверь, барабанил пальцами по стоявшему на столе ящичку сувенирного вида. Тот несколько дисгармонировал с рабочей обстановкой таманцевского стола — не то сундучок с серебряной отделкой, не то ларец…

«Что за ларец такой», — подумал Гамаюн, словно происхождение непонятного предмета могло объяснить всё творящееся вокруг. А что, если ларчик открывается просто? До смешного просто? Что если истинный замаскированный глава «орлят» — Таманцев? Тогда все остальные — ширма. Даже сидящий на гауптвахте генерал-майор Орлов, по фамилии которого и названо движение, — ширма. А за ширмой кукловод-Таманцев управляет своей марионеткой, своим детищем — заговором «орлят». При этом вторая рука играет с другой куклой, тоже подвешенной на невидимых почтеннейшей публике нитях — с Отделом.

При подобном раскладе становится ясным всё. Или почти всё. Вплоть до того, почему дежурившего в приёмной с утра Прилепского (известного, что греха таить, дурака и труса) сейчас сменил верный таманцевский преторианец Гриша Зорин — и с ним ещё трое, не снявшие с лиц чёрных капюшонов. И как будут использованы автоматы этой четвёрки, стоит задуматься…

Генерал, реорганизуя в новых условиях спецслужбы Девятки, следовал российской практике последних лет: сдержки и противовесы. Противовесом Отделу должен был служить Сирин со своей внешней разведкой. Не сложилось. Гамаюн сумел собрать у себя тех немногих, кто имел боевой и оперативный опыт — и неплохо обучить добровольцев, опыта не имевших… А структура Сирина захирела — все преимущества её главы, как местного уроженца, потеряли в новых условиях силу… И один работавший на Отдел Сергей Кулай по прозвищу Пак давал больше ценной информации, чем все степные осведомители Сирина.

Тогда Таманцев создал на базе штабной охраны замкнутую на себя службу оперативного реагирования, поставив во главе старого своего друга Звягинцева… И, Гамаюн был уверен, имелась у генерала личная сеть стукачей в Девятке — ничем другим осведомлённость генерала в иных вопросах не объяснить…

«Переворот не там, где сейчас стреляют в наивных «орлят», — подумал Гамаюн. — Переворот здесь. И проводит его Таманцев».

Не надо гадать, как так получилось, что совпали с точностью до одного дня путч, отключение и появление рядом с Девяткой орды. Генерал, если именно он инкогнито командовал «орлятами», назначил день «Д» на прекрасно известную ему дату отключения. А Нурали? Ну, рассчитав удалённость кочевьев, прикинув скорость и путь хайдаров, нетрудно вычислить дату сбора, если… Если тот геноцид в степи устроили люди Таманцева. Только так…

Но на что он, собственно, рассчитывает? Служба оперативного реагирования — меньше восьмидесяти стволов. И не чета бойцам Гамаюна. А одного генерала уже повязали, нет прежнего почтения к большим звёздам на погонах. Стереотип сломан. Сам Таманцев и сломал — когда через три недели после Прогона генерал-майор Орлов приказал готовить к взрыву все числящиеся за девяносто пятой частью здания и сооружения, и пробиваться одной большой колонной по направлению Караганда-Акмола.

Говорили, что крыша у Орлова съехала. Был, дескать, уверен, что вся Девятка стала объектом испытания психотронного оружия, и что за ближайшей горкой ждут его руководители эксперимента, дабы поздравить с адекватной реакцией на сюрреалистичную вводную. Так говорили сейчас — а тогда кое-кто вполне серьёзно и рьяно взялся за исполнение приказа…

Сохранилась Девятка — с Таманцевым во главе — потому, что большая часть боевых офицеров пошла на прямое нарушение основополагающего пункта устава: если считаешь приказание ошибочным и вредным — исполни и потом обжалуй вышестоящему начальству…

Неважно, что вышестоящего начальства в обозримой части Вселенной не наблюдается. Важно другое. Прецедент был — и власть генерала сейчас отнюдь не беспредельна. Принять и осуществить губительное для всех решение ему не дадут. Или козырь Таманцева в том, что здесь собрана вся верхушка? И начальник Отдела в том числе?

Ну, уйти не проблема. Сколько их там, в приёмной? Четверо?

Пробьёмся.

2

Это ударило резко, ударило и накрыло с головой — так накрывает цунами привыкший к ласковому прибою берег.

Он почувствовал, что знает: что должен сделать и как сделать всё быстро и безошибочно. Секунду назад знания не было — и вот оно явилось. Ясное. Беспощадное. Снимающее все вопросы…

Должны умереть все. Все, кроме одного. Он знал, кого. Теперь — знал.

Зачем? — такой вопрос не стоял. Он знал: что, как и кто — и этого достаточно.

Он медленно встал. Передёрнул затвор автомата. Неторопливо шагнул к двери в кабинет Таманцева. Он знал, что сейчас сделает. Но где-то на периферии сознания билась, трепетала мысль — колющая, мешающая, досаждающая, как соринка в углу глаза. Он решил задержаться на мгновение, чтобы вынуть её…

Грише Зорину казалось, что он никуда не торопится. Что делает всё медленно и тщательно. Со стороны выглядело иначе. Троица в углу приёмной, так и не снявшая капюшоны, не поняла ничего. Их подопечный сидит рядом, с автоматом на коленях, — и вот уже, без всякого перехода, на другом конце помещения распахивает дверь в кабинет генерала. И исчезает, толкнув вторую дверь, внутреннюю.

Они рванулись следом, понимая — не успевают.

3

«Я спятил», — безрадостно констатировал Гамаюн, когда осознал, чем занимается.

Он просто-напросто просчитывал оптимальный вариант ухода — так, чтобы позади, в приёмной, остались четыре трупа. И чтобы прихватить с собой генерала. Тёпленького. Готового к употреблению…

Я спятил. Мы все немного спятили после Прогона, но здесь что-то другое. Мания преследования? Стоп. Страдающий пресловутой манией никогда не отдаёт себе в этом отчёт, он свято уверен, что всё так и есть. Что злокозненные инопланетяне или ещё более злокозненные спецслужбы имеют главную в жизни цель: испортить жизнь ему, совершенно здоровому человеку. Тайно вводят расшатывающие здоровье препараты, организуют неприятности на работе, устанавливают подглядывающую аппаратуру в сортире…

Нет. Это не мания преследования.

Тогда с чего я только что на полном серьёзе уверился, что Таманцев собрался нас тут всех перестрелять? Ахинея какая… Ему и без того никто не сможет всерьёз воспрепятствовать (и не захочет), если он прямо сейчас отменит все пережитки ЗАТО и объявит себя генерал-губернатором, или пожизненным президентом, или императором всея Девятки. Да хоть пресветлым ханом, в конце концов. Опору в степи может искать тот, у кого она слаба здесь, — но не Таманцев. И ту таинственную четвёрку из степи тащить ему ни к чему. Четыре лишних штыка расклад для него не изменят.

Значит?

Тогда все сегодняшние выкрутасы в штабе имеют одну-единственную цель. Таманцев вычисляет крысу. Вычисляет каким-то до конца не ясным способом. Используя путч как момент истины… И под подозрением генерала все. Абсолютно все. А в первую очередь Звягинцев, Сирин, Румянцев и я.

Понятно…

Но с чего тогда этот приступ паники? Всплеск мании преследования у человека, до сих пор ничего похожего за собой не замечавшего? И у остальных, кстати, лица…

Эту мысль Гамаюн до конца не додумал. Дверь распахнулась — резко. В кабинете оказался Гриша Зорин. Бледный. С искривлённым ртом. С пустыми глазами.

И — с автоматом наизготовку.

4

Майор Кремер, тираня Гришу таблетками и уколами, исходил из поставленной конкретной задачи: купировать воздействие на психику постгипнотического внушения — в момент, когда оно сработает. Ни механизма, ни точных обстоятельств получения внушения никто не знал. Поставленная суггестором задача и время срабатывания были известны предположительно, с большой долей вероятности. Но как ни странно, именно скудость начальной информации помогла Кремеру справиться с задачей.

Потому что это не было постгипнотическим внушением.

Имей Кремер конкретную информацию, или хотя бы обоснованные догадки, например: применено троекратное наркогипнотическое кодирование по такой-то методике — всё кончилось бы гораздо хуже.

Но, понятия не имея о применённой технике, майор использовал хитрый коктейль препаратов, повышающих общий тонус, снижающих внушаемость — и в то же время дающих чувство ложной уверенности в своих силах. И безопасности, и неуязвимости — тоже ложных.

Дозы, по настоянию Таманцева и согласию Гриши, Кремер ввёл лошадиные. Но и они не помогли. Это — накатившая на Гришу волна — смело все химические барьеры Кремера, как ураган — соломенный домик глупого поросёнка. Лишь одна крохотная, за что-то зацепившаяся соломинка осталась. И — чуть-чуть затормозила работу нерассуждающего механизма, в который превратился Гриша. Чуть-чуть разладила. Крохотная часть сознания, остающаяся прежним Зориным, успела на долю мгновения получить контроль над отнюдь не самой главной в данной ситуации мышцей… Но этого хватило.

Гриша раздавил зубами капсулу. В самый последний момент.

5

Присутствующие в большинстве своём ничего не поняли. Даже самого главного — что сейчас их будут убивать — не поняли. Потому что всё кончилось стремительно и странно…

Гриша начал движение быстро, на грани восприятия Гамаюна — влево от двери, поднимая автомат — и тут же ритм его сломался, замедлился. Спотыкающийся шаг, другой. Оружие бессильно опустилось. Зорин сделал ещё шаг — неуверенный, как у вдребезги пьяного. Ткнул левой рукой в одного из сидящих за столом:

— Т-т-ты… он… — и подломился в коленях, стал опускаться на пол.

Его тут же подхватили под руки — двое в капюшонах, с автоматами, влетевшие следом. Рука Гамаюна, сидевшего за дальним концом стола, медленно разжалась, выпустив тяжёлую кожаную папку — не успел швырнуть, сбить убийственный прицел. Совещающиеся шумно выдохнули — и не сказали ничего, повинуясь резкому, повелительному жесту Таманцева.

Ещё двое автоматчиков оказались в комнате — один в капюшоне, другой без. Ему спрятанное лицо не помогло бы — рост и плечи мичмана Ткачика никакой маскировкой не скроешь. Оба, сразу, — к человеку, на которого указал Гриша!

К начальнику отдела разведки и внешней безопасности.

К Сирину.

— Полковник Сиринбаев, вы арестованы, — сказал Таманцев затёртую романами и фильмами фразу. Сказал негромко, но все услышали. Потом добавил, ещё тише:

— Мало тебе, сука, показалось: за десять лет от прапора до полковника? Выше захотелось?

Сирин не пытался оправдываться. Молчал, сжался на стуле неподвижно. Глаза бегали. Словно он ждал, высматривал что-то спасительное — а оно не приходило.

Ак-Июс. Посты. Почти две сотни убитых… Преданных и убитых. Ткачик протянул руку и сорвал с кителя погон. Сирин, единственный из присутствующих офицеров, оделся не в летний камуфляж — в полную форму полковника армии Республики Казахстан.

Ткачик сдёрнул второй погон, сложил их вместе — и тут же, сложенными, вмазал Сирину по щеке. Потом по другой.

Сирин, дёрнувшись от ударов, продолжал сидеть неподвижно. Со щеки, разодранной полковничьей звёздочкой, сползала капля крови.

— Увести, — бросил Таманцев. Короткое слово прозвучало как ругательство.

6

— Я не извиняюсь, Лёша, — сказал Таманцев. — Карта так легла, что под подозрением оказались все. Все до единого.

Гамаюн кивнул. Сам только что грешил на Таманцева… Окопавшуюся наверху крысу Отдел искал старательно, но ведущих от «орлят» к Сирину ниточек они не нащупали. По крайней мере, видимых. Гриша — да, был замечен среди заговорщиков — но в самом низовом звене, до важной информации его не допускали. Таманцев, услышав в своё время это от Гамаюна, дал понять, что Гриша затесался в ряды «орлят» с его, генерала, ведома и согласия.

— Что всё эта пантомима с автоматом значила? — спросил Гамаюн.

(Разговор происходил в приёмной. В углу Кремер хлопотал над Гришей, пребывающим в полном ауте. Багира, получившая наконец связь с Гамаюном, успокоила: всё в порядке, путч раздавлен. Кочевники на помощь мятежникам ударом извне не пришли, хотя и выдвинулись к периметру у водозабора — там всё готово к встрече. Единственный прокол чуть не случился на гауптвахте. Но успели — все арестованные (в том числе генерал Орлов) и почти все нападавшие уничтожены. При этих словах Гамаюн внимательно посмотрел на Таманцева, слушавшего по параллельной трубке. Генерал пожал плечами — война, всякое бывает…)

— Странное задание получил у них Гриша, — сказал генерал. — Быть в приёмной, с оружием, ждать указаний. От кого? Каких? Никто не мог сюда просочиться. Из знакомых Грише «орлят», по крайней мере. А никаких паролей, опознавательных знаков не сообщили… Чьё указание выполнять? Ему сказали, что у Прилепского резко заболит голова — попросит подменить. Заболела. Да так, что он сейчас в медчасти. И Кремер говорит — энцефалограмм похожих в жизни не видел… И тут меня как стукнуло — Гриша в отчётах мельком отметил головную боль после трёх последних собраний у «орлят». Потому обратил внимание, что никогда не страдал, даже с похмелья… Мы с Максом покумекали и решили, что кто-то с мозгами и химией баловался. Возможно, даже зная, что Гриня — казачок засланный… Постгипнотическое внушение. Программа… А я, так уж сложилось, столкнулся однажды с похожей пакостью. Короче — приняли меры. Сработало. Заодно и автомат зарядили холостыми. Гриша про это не знал — чтобы не вздумал чужой ствол отобрать….

А ведь утренний эпизод случайностью не был, подумал Гамаюн. И место, и время — всё просчитано. Не убить хотели — отвлекали внимание от водовозки. От кувшинов. И эта головная боль у водовозов…

Но Таманцев темнит, это очевидно. Больно легко он как-то всё просчитал, больно лихую дедукцию выстроил из головной боли Гриши Зорина. И где это, скажите на милость, он сталкивался с боевой суггестией? Темнит генерал, обходит молчанием какие-то свои источники. Личную свою полицию.

В лицо начальству свои догадки Гамаюн, понятно, не изложил. Сказал другое:

— Глаза… Глаза у паренька, что в меня из самопала стрельнуть пытался — точь-в-точь как у Гриши… И лицо. Надо вычислять и брать этого гипнотизёра-алхимика…

— Займись сейчас плотно Сириным, пока не отошёл. Первым делом коли по связи со степью. По Нурали. И по этой четвёрке. По Али-бабам кувшинным…

Отдел, едва закончив с «орлятами», сразу начал вплотную искать четверых пришельцев. Пока осторожно, без облав и прочесываний, обыскивали укромные местечки. И не очень представляли — кого ищут.

— Отправляйся срочно в Отдел и начинай. А я совещание закруглю. Надо разъяснить изменения в обстановке…

И приказ один довести — вот, возьми копию, прочтёшь по дороге.

Гамаюн уехал. А Таманцев коротко изложил расширенному совещанию суть произошедших здесь и за кадром событий. И довёл приказ: в/ч 959832 Армии Республики Казахстан (вотчина Орлова и главная кузница кадров мятежников) расформировывается, личному составу предоставляется на выбор: заключить контракт с Российской Армией или получить бессрочный отпуск и отправиться по месту жительства; Положение о ЗАТО и полномочия гражданской администрации приостанавливаются до окончания действия военного положения; на Девятке организуется военный трибунал — и служба исправления наказаний (если кто забыл, прервал чтение Таманцев, напомню: мораторий на смертные казни будет объявлен веков через двенадцать, не раньше). Приказ прозвучал в мёртвом молчании. Вопросов, не говоря уж о возражениях, ни у кого не оказалось.

Именно так и завершился переворот — полным успехом.

Переворот Таманцева.

7

До Отдела Гамаюн доехал. И арестованного довёз без приключений — в Девятке было тихо, лишь у котельной слышались редкие одиночные выстрелы. Но приступить к допросу Сирина подполковник не успел — Нурали-хан начал атаку.

И не только Нурали.

XIV. Атака

1

Занятия в Школе шли в две смены, утром и вечером — хоть и май, но от полуденной жары стены старой маленькой подстанции, переоборудованной для культуртрегерского процесса, не спасали. Подстанцию, заброшенную лет двадцать назад, под Школу отремонтировали с умыслом — стояла она на отшибе, недалеко от периметра. И лишнего увидеть любопытные глаза юных степняков не могли. Это у нас мальчик четырнадцати лет ещё ребёнок. В Великой же Степи — воин. И, соответственно, — разведчик.

В этот день ребятишек пришло мало, значительно меньше обычного — надо понимать, сыграли свою роль назревавшие у Гульшадской горы события. Охранников, парней из Отдела, тоже дежурило всего трое вместо обычных шести. Что-то назревало, что-то висело в воздухе, и это понимали все: и Милена, и немногочисленный штат её помощников, и помогающие по летнему времени девчонки-старшеклассницы… Даже юные степняки, всегда шумные и непоседливые, чувствовали наползающую тревогу — и были на удивление молчаливы. Старательно произносили слова пиджин-русиша (очень, кстати, похожие на пародийную мову Пака) — но в глазах плескался испуг.

Когда раздались первые выстрелы, и раздались внутри периметра, Милена подумала: зря она не отменила вечерние занятия. И зря отпустила на часок домой отпросившуюся Женю Кремер — именно сейчас та должна была возвращаться. Оттуда, где стреляли…

Ребята из Отдела встревоженными не казались. Прислушивались к выстрелам жадно и рвались туда — в бой, в дело. Туда, где дрались и, может, гибли их друзья. Бросить охрану далеко не стратегического и никому не интересного объекта они не могли — приказ. И проклинали судьбу, сдавшую им эту карту — охранять Школу в такой день.

Судьба, она же кисмет, она же рок, она же фатум — иногда внимает мольбам и прислушивается к проклятиям. Очень внимательно. А услышанные ею (потом, если останутся в живых) лепечут в недоумении: мы не этого хотели!

Но их вновь никто не слышит.

2

Степь дрожала от ударов копыт. Банальная гипербола, но так оно и было. Пыль стояла серым облаком и непривычный взгляд не разглядел бы ничего там, в густых клубах, поглотивших пять передовых сотен.

Но глаза Нурали-хана видели много степных сражений. И что он не мог рассмотреть из своей ставки, вынесенной на недалёкий от Девятки холм — то просто чувствовал. Так старые сталевары чувствуют, сами не понимая как, не зная физики и химии, — но ощущают сложнейшие процессы, проходящие внутри домны… Так бывалые настройщики 13Н7 (от первого рабочего образца машины до готовых к Прогону пяти линеек прошло почти двадцать лет, с большими правда, перерывами — то пропадало финансирование, то объект делили Россия с Казахстаном…) — настройщики, проработавшие много лет на тринадцатой, определяли характер неисправности на глазок, не тыкаясь осциллографом по выходным разъёмам. Смотрели на хаотичное мигание индикации на шкафах — и безошибочно доставали из ЗИП запасную плату… Такое умение лежало вне понятий медицины и оптики о человеческом глазе и скорости реакции — мигание шестнадцатиразрядных индикаторных панелей шло с неуловимой быстротой. Однако — срабатывало.

Нурали-хан мало что понимал в металлургии, а о вычислительной технике слыхом не слыхивал — но в своём деле был спецом высочайшего класса. И сквозь клубы поднявшейся пыли различал всё, что происходило у крепости Карахара. У слабого её места, указанного Байнару онгонами.

Воины неслись не лавой, не привычным полумесяцем — излюбленный строй лёгкой степной кавалерии здесь стал бы губителен. Что такое минные поля, кочевники уже представляли неплохо. И боевое построение их напоминало язык пламени, сильно вытянутый в направлении атаки.

Копыта терзали степь — она отвечала зловещим гулом. А в остальном было тихо. Не ревели Драконы Земли. Молчали Стрелы Грома. И не играли тревогу своими раздирающими уши голосами железные трубы безбородых пришлых аскеров.

Тишина давила. Тишина не нравилась Нурали-хану. И, похоже, действовала на нервы атакующим воинам. Передний, самый отчаянный, вырвавшийся на три корпуса вперёд от тёмной массы, выхватил кончар, крутанул над головой, взвыл-завопил пронзительно и резко… Остальные, несмотря на приказ нападать молча, — подхватили.

Тут же, словно в ответ, начали рваться мины.

3

Стрельба звучала недолго. Но троица, охранявшая Школу, прислушивалась к наступившей тишине столь же внимательно и встревоженно, как и к выстрелам: ну что там? что было? чем закончилось? Они почти не сомневались, что всё закончилось удачно, — так быстро Отдел не сломишь, значит всё хорошо, но…

Бой внутри периметра случился впервые. Парням хотелось как можно скорее узнать подробности. Но про них забыли. У их коллег и начальников нашлись заботы поважнее, чем извещать о чём-либо не игравший никакой роли пост.

Они тогда думали — не игравший.

Время шло, ничего не было известно — и быстро шагающим к Школе четырём фигурам в камуфляже бойцы Отдела попросту обрадовались. И грубо нарушили инструкцию — все трое подошли к входным дверям. К открытым дверям…

Хотя у каждого где-то глубоко пищал, безуспешно рвался наружу сигнал тревоги: так нельзя! всё неправильно!! остановись!!!

Идущий впереди дружески помахал охранникам рукой. Это оказался утренний гость полковника Сирина. Человек, которого давно считали мёртвым.

4

Всё смотрелось не столь эффектно и красиво, как приём «подсечка» у каскадёров, изображающих конную атаку, — когда невидимые в кадре верёвочки, привязанные к передним ногам лошади, резко натягиваются — и бедное животное катится по земле, и встаёт, не понимая: за что с ним так? — и уныло куда-то по инерции скачет с пустым седлом, и седок, сражённый меткой пулей товарища Сухова, лежит, картинно раскинув руки…

В жизни всё выглядело гнусно.

Кобыла с оторванной задней бабкой пыталась ковылять на трёх — а следом волочились кишки. Прижимающий к лицу окровавленные руки кочевник отбегал в сторону, из-под копыт своих же, и напарывался на растяжки — одна, вторая, — но судьба непонятным капризом дважды проносила осколки мимо — и остановил его лишь слабый хлопок противопехотки…

Но, по большому счёту, передовая полутысяча пробилась сквозь минное поле малой кровью. Тогда, поздней осенью, вокруг периметра заложили всё, что нашлось на Девятке: и штатные конструкции, и полуштатные — растяжки из ручных гранат, и полные самоделки — экономный заряд в двойном корпусе, набитом гвоздями, а то и набранными в степи камешками. К весне мин осталось мало — а возобновлять сработавшие заряды было нечем. Стратегический объект в глубоком тылу никак не готовили в своё время к ведению затяжной наземной войны.

Верёвки, натянутые на столбы, о которых презрительно отозвался Байнар, — оказались не простые. И груди боевых коней их легко не рвали. Кони вставали на полном скаку, всадники вылетали из сёдел — вперёд, на вспарывающие одежду и кожу злые шипы. Сзади, сминая, врезались чуть отставшие.

Вопли людей, жалобные крики коней — именно крики, иногда кони не ржут — кричат. Ржавая колючка лопалась. Деревянные подгнившие столбы падали. Орда прорвала первую линию, вышла ко второй, потеряв разгон. Тут столбы стояли бетонные, глубоко утопленные в землю, залитые раствором — и более высокие. Проволока — новая, блестящая. Шипы на ней другого образца — с плоскими, режущими до кости лезвиями…

Здесь — уже прорубались, вконец потеряв темп. Мелькали кончары — довольно несуразные мечи степняков, с широкими утолщёнными концами-елманями, гораздо ближе стоящие к своему предку, цельнометаллическому топору, чем к дальним потомкам — изящнейшим булатным клычам и шашкам, способным легко разрубать сталь.

Но и эти неуклюжие мечи делали своё дело, пусть и не с одного удара — конная и спешенная толпа рванула дальше, сквозь прорубленные проходы. К третьей линии. Последней.

И тогда заговорили Стрелы Грома…

5

Лицо приближавшегося человека, первого из четверых, казалось охранникам смутно знакомым, как примелькавшееся лицо человека, имени которого не знаешь — но, странное дело, всем троим казалось разным.

Впрочем, обменяться впечатлениями, и удивиться, и насторожиться им не пришлось. Убивать их стали сразу, без разговоров.

Как раз в тот момент, когда на дальнем конце Девятки, у водозабора, начали рваться мины.

6

Очередная в этот день тревога застала Гамаюна в Отделе.

Честно говоря, ему не хотелось уже ничего. Исчез азарт, поддерживавший силы с самого утра. Было пусто и тошно, а проклятый день всё не кончался и не кончался… И не оставляла мысль, что легко разоблачённый Сирин — очередная подставленная кукла. Подставленная непонятно кем…

Весть об атаке у водозабора подействовала, как звук боевой трубы — на вертолётной площадке, благо рядом, Гамаюн оказался через три минуты. Здесь с утра ожидали сигнала полностью готовые «крокодилы». Суммарной огневой мощи трёх Ми-24 хватало, чтобы навсегда избавить Девятку от беспокойного соседа — Нурали-хана.

Гамаюну казалось, что неведомый кто-то именно этого и добивается.

7

Дети сбились тревожной кучкой, быстро и вполголоса переговаривались. Со Стрелами Грома они были знакомы — и некоторые непонаслышке. Урок (попытка научить записывать степную речь кириллицей) прервался сам собой и не возобновился, когда стрельба стихла.

Милена позвонила в Отдел. Мужа не оказалось на месте, чему она не удивилась. Удивилась другому — сквозь обычное ледяное спокойствие голоса Иры Багинцевой пробивались несвойственные нотки неуверенности. Но на словах Багира успокоила: всё в порядке, нештатная ситуация ликвидирована, две машины, вывозящие детей за периметр, пришлют в обычное время. Сегодня достаточно одной? Хорошо, будет одна. Потом Багира спросила, далеко ли Шорин, старший сегодняшней смены охранников. Не очень, сказала Милена, у входа. Позвать? Не надо, сказала Багира, просто передайте, что всё под контролем…

Капитан Багинцева не хотела занимать надолго линию. Да и не могла рассказывать по телефону подробности. Она сделала всё правильно — и всё же ошиблась. Если бы Милена пошла за Шориным, оставив на столе снятую трубку, если бы Багира услышала, что происходило в Школе в последующие секунды — всё пошло бы по-другому.

8

Это не стало боем.

Это стало истреблением, местью за Ак-Июс. Месть за вырезанные Посты. Местью за пиршественную чашу углана левой руки Байнара — чашу, сделанную из черепа майора Петрищева.

Шесть пулемётов расстреливали сбившихся в кучу людей и коней неторопливо и деловито. Всаживали очередь за очередью. Казалось, людей убивают не другие люди — но бездушная, мёртвая, не способная даже к ненависти машина.

И люди не выдержали.

Не гулявшей по их рядам смерти — они привыкли смотреть ей в лицо. Но здесь лица не было. Смерть вырывалась из шести неприметных кучек камней — замаскированных дотов. Сразиться было нельзя. Нельзя было даже погибнуть, прихватив с собой врага. Можно было умереть просто так.

Кочевники не выдержали.

Поскакали обратно — те, кому осталось на чём скакать. Побежали — те, чьи лошади бились на окровавленной земле. Вслед им не стреляли, но минное поле собрало новую жатву.

Онгоны, духи войны, обманули Байнара. Из передовой полутысячи вернулась половина.

Хан смотрел на происходящее молча, с каменным лицом. А окружающие на него. С немым вопросом: что дальше? Ответ дал не Нурали-хан. Ответ они увидели сами. Увидели то, что видели немногие из живущих — и редко кто из увидевших продолжил жить.

Увидели Дракона Неба.

9

С Шориным она не поговорила.

В крохотном холле, выгороженном из бывшей подстанции, никого из охраны не оказалось — Милена шагнула к выходной двери, успев удивиться такой странности. А потом всё происходило быстро, удивляться и ужасаться чему-либо стало некогда. Можно было лишь испугаться — но она не умела.

Дверь распахивается. Внутрь. Гена Шорин влетает спиной вперёд, как-то удерживается на ногах — но тут же оседает назад и вбок. Рука прижата к груди, там растёт красное пятно — очень быстро. Фигура в камуфляже — в холл, прыжком. Лицо замаскировано чем-то глинисто-синим, Милена не успевает понять. Пришелец атакует — без оружия, в низкой стойке. Движения его кажутся замедленными.

Милена уходит нырком. Делает ложный выпад. Чужой не купился, но явно тормозит. Она, плюнув на все хитроумные приёмы, которым научила по настоянию мужа Багира, бьёт просто, быстро и сильно. Удар незамысловатый, дворовый, надёжный и безжалостный — ногой в пах. Попала! Не среагировал! Кажется, что шнурованный ботинок уходит глубоко внутрь, сминая и раздавливая. Ожидаемого вопля нет, прежняя тишина. Лишь посторонним фоном звуки снаружи — хрип, падение тела. Там убивают. И где-то далеко, в другом мире — хлопки взрывов.

Милена отскакивает, хватается за кобуру на поясе — выхватывать её тоже учили. Но пальцы путаются. Застёжку заклинивает. Фигура в камуфляже, обязанная корчиться на полу — вновь атакует. И — ещё две появляются в дверях. Лица такие же… Нет!

Она, всё же успев удивиться, видит, что маскировка куда-то исчезла, и у первого тоже, когда только успел снять, и лица у всех трёх знакомые, и она их знает, лишь не успевает вспомнить имён, и движутся они теперь странно быстро, будто плёнку в проекторе пустили с большей скоростью, а она, наоборот, как в дурном сне, медленно-медленно поднимает левую руку, пытаясь прикрыть голову, и пальцы правой, как в густом клее, возятся с кобурой, и…

Удар.

Темнота.

Больше сопротивления в Школе никто оказать не пытался. Пришедшие уверенно принялись делать то, зачем пришли. Двигались они не ускоренно (да и в схватке с Миленой тоже). Как обычно.

10

Он приближался, вспарывая воздух. От рёва закладывало уши. Он летел прямо на них, на ставку — Дракон Неба. Он был громаден — люди казались в сравнении с ним копошащимися на земле муравьями, их копья, кончары и дротики — жалкими игрушками. Стоявшие по правую руку сотни (Дракон заходил оттуда) — не выдержали, завернули коней, понеслись вскачь. Но не слепо, куда глаза глядят — рассыпаясь по степи как можно шире, так, как уходили после проигранного боя от превосходящего противника.

Нурали-хан стоял неподвижно. Дракон летит быстрее скачущей лошади и стоит ли подставляться под удар сзади? Убитых в спину ждёт не костёр и курган — в лучшем случае безвестная, кое-как присыпанная яма в степи. И детям их не стоит рассчитывать на белый ханский войлок.⁸

Отичей-нойон, углан правой руки, старый битый лис, стоял рядом. Смотрел, подняв голову, на стремительно несущегося Дракона. Караулчи хотели вскочить в сёдла и дать камчи коням — не смели. Неизвестно, как убивает Дракон — по приказу же хана могут умерщвлять день, и два, и три, — и каждый день покажется адской вечностью.

…Над вершиной кургана пилот, капитан Колёсник, взял чуть выше — небольшая кучка кочевников стояла неподвижно. А как далеко и сильно они мечут короткие, с руку длиной, дротики — на Девятке хорошо знали.

Нурали, подумал Гамаюн при виде высокого человека в сверкающем на солнце шлеме. Приказал:

— На разворот. И помедленнее.

И прошёл к раскрытому люку, сжимая в руке небольшое послание хану.

…Дракон не атаковал. Прошёл почти над головами, мелькнув сероватым брюхом. Ветер вздымал пыль. Кони бесились, рвали поводья из рук караулчи. Дракон сделал круг и снова пошёл на курган — медленно, словно о чём-то раздумывая. Маленький предмет отделился от громадной туши, кувыркнулся, отброшенный мощным дыханием дракона и упал шагах в тридцати от стоящих. Дракон заложил второй круг.

Хан подошёл к небесному посланию медленно, осторожно. Отичей-нойон — сзади и справа — напружиненный, рука на кончаре. От Карахара, повелителя Драконов, можно ждать всего. Караулчи остались на месте.

Это оказался дротик — обычный степной джерид. Необычным было послание, им обозначенное. Точнее, два послания — обычно исключающие друг друга в нехитрой степной дипломатии. Острие дротика пронзало кусок бараньей шкуры, что значило: эта земля наша и мы не уйдём. В контуре шкуры легко угадывались очертания полуострова, где Нурали-хан последние четыре года разбивал ставку в конце весны и начале лета.

Но — древко надломлено. Приглашение к переговорам. Дракон завис поодаль, рыча и сотрясая воздух…

…Гамаюн смотрел: что сделает хан? Повернётся к дротику спиной? Или возьмёт, поднимет с земли? Война или мир? Пак говорил, что большая драка степнякам не нужна, но…

Хан поднял дротик. Мир. Или, по крайней мере, — попытка о нём договориться.

11

Василёк опять стоял на вышке — второй раз за сегодня.

Собственное его дежурство наступило сейчас — когда в раскалившейся за день железной кабине испытываешь ощущения молочного поросёнка, оказавшегося в духовке. Сходство полное, даже из степи несёт резким и дурманящим запахом высыхающих на солнце трав — ни дать, ни взять пряности, коими радушная хозяйка обильно приправила гвоздь своей кулинарной программы. Правда, запекаемые Пятачки не имеют при себе штык-ножа, гранат и автомата с полным боекомплектом — к великому счастью для любительниц блеснуть оригинальным блюдом…

Утром же Василёк отдежурил за другого — попросил его о такой услуге ефрейтор Бережных. Трудно отказать в ненавязчивой просьбе двухметровому парню с пудовыми кулаками, отслужившему полтора года — да Василёк и не хотел отказывать. По утрам теперь, в начавшиеся каникулы, ходила на «партизанку» Женька…

Втайне он надеялся, что сегодня она сходит окунуться ещё раз — денёк выдался жаркий. Надеялся и часто мечтательно поглядывал не в степь, а на проход между гаражами. Он вообще был мечтательным парнем, Василёк, — и встающие перед мысленным взором картины порой напрочь заслоняли происходящее рядом.

Эта мечтательность спасла его от судьбы караульных с двух соседних слева вышек (остальные скрывала из вида складка местности). Те, повинуясь непонятно откуда пришедшему желанию, спустились из кабин, оставив оружие наверху — будто и не слышали недавно стрельбы и взрывов на другом конце периметра. Спустились и равнодушно, ничего не видя вокруг, стояли у подножия вышек — пока не рухнули на мёртвую, покрытую каменной крошкой землю запретки — заколотые скупым расчётливым ударом в сердце.

Василёк, увлечённый мечтами, не почувствовал предательского зова. И, повернув случайно голову влево, увидел то, что происходило на самом деле, — а не то, что ему хотели показать.

Чужие!

Полтора десятка чужих быстро приближаются по запретке. Лица замаскированы. Камуфляж. Оружие странное. А у соседней и следующей вышек валяются двумя кучками словно бы тряпья часовые… Василёк грубо нарушает устав — не окликает, не делает предупредительный выстрел. Стреляет на поражение.

Очередь. Вторая. Фонтанчики пыли чертят бесплодную землю. Пересекаются со стремительно надвигающимися фигурами. Те не обращают внимания. Бронежилеты, мелькает у Василька. Он старательно выцеливает голову переднего, давит на спуск — до конца магазина… Автомат скачет в руках, конец очереди уходит в никуда. Но глинистое лицо раскалывается, нападающий рушится. Руки и ноги бесцельно дёргаются.

Второй магазин. Очередь — мимо. Вторая — есть! Не нравится? Залегают, пытаются вжаться в крохотные неровности. Рвутся вперёд по двое-трое, короткими перебежками. Василёк совсем не призовой стрелок — попасть в головы стремительных фигур трудно — и они всё ближе. Василёк кидает ручную гранату — торопливо рванув кольцо и не выждав секунды полторы-две, как это делают профи. Но удачно. Рубчатый мячик, подскочив, подкатывается прямо к залёгшему. Тот протягивает руку — отшвырнуть собственную смерть. Не успевает. Взрыв.

Васильку повезло, хотя он этого не знает. Нападавшие лишились командира. Недолгая растерянность. Никто не берёт на себя ответственность — уходить, не выполнив приказ, или добивать любой ценой упрямую вышку.

Ситуация решает за них. Изнутри периметра — четверо в камуфляжной форме. Двое из них тащат длинный свёрток. Именно им здесь обеспечивали бесшумный прорыв…

Василёк вставляет третий магазин. Стреляет. В Другую сторону, по прибывшей четвёрке. Передний падает, остальные залегают. Издалека — рёв моторов. Идёт помощь. Тогда один из нападавших пускает в ход оружие, которое никак не должен был применять.

Василёк валится навзничь, схватившись левой рукой за горло. Правая продолжает давить спуск. Пули сверлят железо крыши, кабина гудит погребальным колоколом. Нападавшие подхватывают свёрток у вновь прибывших, подбирают своих убитых — всех. Торопливо бегут за периметр, по расчищенной ночью от мин дорожке. Бесшумный уход не получился. Вереница фигур скрывается за невысоким холмом на берегу — как раз через него ходила купаться Женька. Второпях никто не замечает, что один из пришедшей четвёрки незаметно отделился от своих и метнулся обратно. В Девятку.

Чуть позже из-за гаражей выскакивают бэтээры. Опоздали. Водители матерятся, мчали в объезд, от водозабора прямой дороги не было. Но непоправимого не случилось, периметр не прорван.

Они не знают, что то главное, ради чего затевался и путч, и прорыв Нурали-хана, — произошло. Именно здесь.

XV. Мужской разговор

1

У вертолёта Гамаюна встретил Стасов:

— К генералу, срочно.

Срочно так срочно. Гамаюн сел к нему в «уазик», сзади — трое автоматчиков из службы Звягинцева. Из Отдела, что интересно, на вертолётной площадке никого. «Арест?» — подумал Гамаюн с каким-то даже ленивым любопытством. Оружие, однако, орлы Стасова у него не забрали. Ну да это ненадолго, стволы при входе в штаб у всех отбирают…

Двух других крокодилов, кстати, на площадке при их возвращении не оказалось — к чему бы? Гамаюну было всё равно — делать что-либо и думать о чём-нибудь он не хотел. У любого мозга есть свой сенсорный предел — максимум входящей информации и внешних факторов, на которые он может адекватно отреагировать за определённый промежуток времени. Гамаюн подумал, что свой предел он сегодня уже превзошёл… Подполковник слегка ошибался.

…Таманцев сидел один за своим столом — там же, где проводил совещание. Без заполнявших его людей кабинет казался огромным и несколько зловещим.

Генерал начал без долгих предисловий:

— Пока ты парил в воздусях, Сирин умер, — сказал он сухим и безжизненным голосом. — Задохнулся. Асфикция. Не механическая. Внешних следов отравления нет. Орлы Кремера срочно колдуют со вскрытием — но не гарантируют ничего без нормальных тест-систем и грамотных токсикологов. Ну и как тебе это нравится?

Гамаюну это не понравилось. Смерть Сирина — само собой. Но ещё не нравились слова генерала и не нравился тон. Не нравились глаза и лицо. И — пальцы, нервно барабанящие по тому самому ларцу. По ящичку с серебряной отделкой (да что же это за талисман, чёрт возьми?!)… Таманцев — и нервы?! Час с небольшим назад, когда решалась судьба путча и выяснялось, кто засевшая в штабе крыса — тогда он оставался спокоен и холоден как лёд. Что же стряслось, пока подполковник «парил в воздусях»? Всего лишь загадочно умер Сирин, в чём генерал, похоже, пытается обвинить начальника Отдела?

Гамаюн спросил прямо, в лоб, официальным тоном и на «вы»:

— Вы обвиняете меня в преступной небрежности, товарищ генерал-майор? Или в преднамеренном отравлении арестованного?

Таманцев глядел на него с тяжёлым прищуром.

— А ты не ершись. Лучше посмотри сюда…

Генеральский палец незаметным касанием надавил какую-то выпуклость на серебряной отделке ящичка. Ларчик оказался с секретом, но открывался просто. Правда, несколько неожиданно — массивная крышка осталась на месте, а торцевая стенка разломилась пополам и на правую ладонь генерала резко выскочил некий предмет, тоже отделанный серебром.

— Вот, подарили бывшие потенциальные противники, а ныне союзники в контртеррористических и прочих операциях, — сказал генерал без всякого выражения. — Капсюльный кольт тысяча восемьсот какого-то года — точная копия. Только чуть переделан под патроны нынешнего сорок пятого калибра… Нравится?

Восьмидюймовый ствол заокеанского подарка был направлен на Гамаюна. Прямо в лоб.

2

«Двадцать лет спустя, — подумал Гамаюн. — Как в романе — в том, где постаревшие мушкетёры оказались по разную сторону баррикад и скрестили шпаги».

Двадцать лет спустя…

А когда-то, двадцать лет назад, капитан Таманцев так же сидел со своим земляком-кубанцем лейтенантом Гамаюном. Здесь, на Девятке. И говорили они о другом. Таманцев клялся, что всё равно прорвётся из этой дыры наверх, и опять будет писать рапорт в академию — плевать, что нет руки в верхах и протекции. А Гамаюн… Он сейчас и сам не помнил, что думал и говорил тогда — год назад закончивший училище лейтенант.

Таманцев добился своего — шёл наверх медленно, но уверенно. А Гамаюна жизнь бросала по синусоиде — то вверх, то вниз…

Очередное падение случилось три года назад — когда подполковник, миротворствуя, в результате красивой контрразведывательной операции взял шестерых вооружённых бандитов — и тут же расстрелял после короткого допроса. Бандиты оказались не простые, с политической окраской — поднялся до небес вой о превышении полномочий и отзыве мандата миротворцев. (Хотя программа бандюков была незамысловата: перебить всех русских, и всех абхазов, и все иные нацменьшинства и, заодно уж, половину грузин — как сочувствующих врагам нации… Но — политические!)

Два года в Чечне мало исправили положение. Ни Москва, ни Питер не светили, не говоря уже о загранице — и Гамаюн ухватился за предложение ехать на Девятку. Тем более когда узнал, что здесь опять Таманцев — генерал-майором…

Но прежние отношения старых друзей не вернулись…

3

— Ты посмотри, Лёша, как интересно всё получается. Куда не кинь — всё на тебе сходится. Десять лет тебя на Девятке не было — и вдруг возвращаешься. И с твоим именно появлением вся свистопляска начинается. Не с моим, и не с Сиринбаева приездом. Случались ведь и раньше пробные включения «двойки». Все режимы пусть не разом, но прокатывали. А теперь назвали на большой Прогон шишек, своих и закордонных — бабах! — и все мы у чёрта в заднице, причём в каких временах этот чёрт шляется — неизвестно. Но что интересно: все большие люди, чью безопасность подполковник Гамаюн обеспечивать прибыл — тю-тю! За стеклом остались — не докричаться, не достучаться. А подполковник — вот он, передо мной сидит, живой-невредимый. Совпадение?

«Я тебе не мальчик, чтобы на мне такие подходы пробовать», — зло подумал Гамаюн. Приём, действительно, старый как мир: обвиняй подследственного в чём-то крупном, чего он заведомо не совершал — глядишь, расколется или проговориться о реальных грешках. Всё так… Но… Совсем не нравились Гамаюну глаза Таманцева.

Недаром ведь следователи садятся спиной к свету или слепят допрашиваемых лампами — голос и вазомоторику можно научиться хорошо контролировать, а вот глаза выдают фальшь. Игры и бутафории сейчас в глазах Таманцева не было. Было что-то другое. Словно он действительно верил в то, что говорил. Если так — дело плохо. Путч, отключение, измена в штабе — и все эмоции внутри, ничего наружу… Крыша поехала у генерала? Или тот же симптомчик, что прорезался у Гамаюна перед самым явлением Гриши Зорина с автоматом наперевес? Нет, не нравилось всё это Гамаюну — особенно в сочетании с дулом сорок пятого калибра, до сих пор направленным в его сторону. А для силовых решений позиция аховая — через широченный стол с нужной быстротой генерала не достанешь; можно, конечно, резким нырком уйти от первого выстрела — но пуль останется в барабане четыре — долго в догонялки с ними не поиграешь…

Генерал продолжил, задав неожиданный вопрос:

— Слушай, ты наркотой, часом, не балуешься? А то тут мне Кремер документик передал — посмеяться. На двадцати трёх страницах один мудрила мысль доказывает: дескать, весь мир есть совокупность наших ощущений. А поскольку стал он, мир, вокруг Девятки явно бредовым и нереальным — стало быть, пребываем мы в чьём-то бреду, скорей всего наркотическом. Закумарил, сука, и сны видит — а мы всё это дерьмо расхлёбывай… Одно неясно: почему в этом сне-бреде всё на пользу товарищу Гамаюну идёт, а? Кем ты сюда приехал — разведённым опальным подполковником, которому два года уже третью звезду задерживают. А сейчас? Карахар, гроза Великой Степи! Второй человек на Девятке, хоть есть и постарше званиями… Или первый? Женился, опять же, на самой красивой женщине в городке. Что скажешь?

Не-е-т, Таманцев не спятил… Глаза генерала смотрели цепко и трезво. Что-то он сказал сейчас важное во всей этой словесной шелухе, и ждал на это «что-то» реакции — но Гамаюн не мог понять, на что.

— Вот как… — протянул подполковник, не пытаясь замаскировать издёвку. — Значит, раньше у нас три версии имелось: мы в прошлом, мы в неимоверно далёком будущем, и мы не пойми в каком параллельном мире… Теперь, для полноты, четвёртая появилась: вся Девятка имеет место в затаённых мечтах подполковника Гамаюна. Замечательно… Какой вариант выберете, товарищ генерал-майор? Может, подсказочку попросите? Пятьдесят на пятьдесят? Или умному другу за советом позвоните?

— А ты не хами, Лёша, — сказал Таманцев. Очень устало сказал.

Положил револьвер на стол, брезгливо оттолкнул рукой. Провёл ладонью по лицу. Посмотрел на Гамаюна — и во взгляде не осталось ничего, кроме тоски. Таким подполковник видел Таманцева лишь один раз — сразу после Прогона.

Генерал снова заговорил. Голос был никакой:

— Час назад твоя «кувшинная четвёрка» напала на Школу. Охрана вырезана без выстрела. Потом — ушли в степь.

Через периметр. Из степи их встречали — часовые с трёх вышек перебиты, сопротивлялся только один… Ушли — и как растаяли. Вертушки сейчас за видимостью, связи нет — но номер дохлый. Если сразу не засекли — есть где-то нора, до ночи отсидятся…

— Что с Миленой? — спросил Карахар. С трудом.

— Утащили с собой. Надеюсь — живой.

Милена была единственной дочерью генерала Таманцева.

4

Хотелось бросить всё и поднять всех — и повести в степь, и охватить широченной дугой все прилегающие к озеру окрестности, и стянуть этот гигантский невод к Девятке… Бесполезно. Нет стольких людей — даже если погнать на убой черпаков. Нет техники. Темнеет — и через час все преимущества в скорости и огневой мощи не будут значить ничего. А за ночь похитители могут отмахать верхами столько… В сторону гор, например. А слепой поиск в ущельях и лесах предгорий — дело безнадёжное, будь даже у них втрое больше вертушек и бензина к ним… Значит, поиск будет зрячим. Ниточка найдётся. Весть о взятой жене Карахара степной телеграф разнесёт быстро…

К словам генерала он стал прислушиваться с середины фразы:

— …деталь: все четверо были в нашей форме. И твои ребята у Школы подпустили их на расстояние удара ножом. Если допустить, что Сирина подставили как козла отпущения, а потом быстро ликвидировали — то кто, скажи на милость, мог всё это организовать? Кто, кроме тебя? Вся информация была у двух человек. У меня и тебя. В себе я уверен. И кто у нас остаётся методом исключения?

— К чему мы тогда разговоры разговариваем? — мрачно спросил Гамаюн. — Зови Кремера, пусть колет «правдодел». Потому как спецов по «конвейеру» у нас нет… А слишком грубо со мной нельзя — вдруг шока не выдержу. Сдохну и не расскажу, зачем жену сам у себя украл…

— Говорим мы по одной причине, — сказал Таманцев. — За тебя поручился человек, которому есть основания верить. И предложил альтернативную версию случившегося. Довольно странную версию…

Интересно, интересно — кто такой? Гамаюну оснований верить, значит, нет. Но логика генерала, стоит её перевернуть, бьёт по самому Таманцеву. Знали двое, в себе Гамаюн уверен. Значит? Хотя, если верить пословице, — что знают двое, знает и свинья. И опять же: ну зачем отцу похищать и тащить в степь собственную дочь?

Да, любопытные порой бывают отношения у сорокадвухлетнего зятя с сорокадевятилетним тестем. Куда там Фрейду с его эдиповыми комплексами…

Генерал нажал кнопку селектора и сказал всего одно слово:

— Заходи.

Вошёл человек, которого Гамаюн меньше всего ожидал увидеть — здесь и сейчас.

5

Иван Савельевич Камизов, отставной майор, уже несколько лет руководил в Девятке загорскими монтажницами. Издавна повелось, что работы по пайке и сборке изделия 13Н7 проводили специалисты с засекреченного завода, дислоцирующегося в подмосковном Загорске. Причём специалисты женского пола — как менее склонные к утренней дрожи рук и паяльников, способной испортить тончайшие микросхемы. И молодые — семейных в трёх-четырёхмесячную командировку не больно-то заманишь.

Загорск давно переименовали, а завод рассекретили — но монтажниц возили по-прежнему оттуда. Ударный женский батальон им. мадам Бочкарёвой (так неформально называли эту бригаду) несколько скрашивал тоскливую демографическую ситуацию Девятки. Их номера в «Хилтоне» всегда служили центром притяжения холостой молодёжи — как штатской, так и военной. А иногда и не холостой… В далёких гарнизонах порой страсти бушуют — куда там мыльным операм. И бывали, бывали случаи — бросали седеющие майоры и подполковники жён, детей и карьеру — ради озорных глаз и звонкого смеха загорских девчонок. Всё бывало…

Единственным мужчиной среди загорских специалистов был их начальник Камизов — рослый мужик лет за пятьдесят, добродушный, словоохотливый, весельчак и балагур, душа компании. Опять же отставник и выпить не дурак — считай, свой.

Сейчас именно он вошёл в кабинет Таманцева — непохожий на себя. Другая походка, другая манера держаться. Другой взгляд — цепкий, без доброй лукавинки.

Через несколько секунд Гамаюн сообразил, кто присоединился к их милой семейной беседе. И сказал вошедшему:

— Здравствуйте, товарищ майор. Или у вас другое звание?

— Ну, если вы, Алексей Иванович, хотите официально, — тон Камизова тоже не походил на обычную его манеру разговора, — то называйте меня полковником. Но я предпочитаю по имени-отчеству…

6

— Догадался, значит, — процедил Таманцев, глядя в упор на зятя.

— Что есть такой человек, вычислить было нетрудно, — пожал плечами Гамаюн. — Но кто конкретно — понял только сейчас.

И в самом деле, поверить, что все дела Конторы вершил в Девятке главный её чекист подполковник Варакушкин (если начистоту — налитый спесью дурак) было трудно. Варакушкин, отиравшийся при Прогоне у ЦПУ тринадцатой, служил, надо думать, для братьев по разуму официальной вывеской. И, возможно, козлом отпущения — если что вдруг стрясётся. А также занимался неизбежным бумаготворчеством — планы, отчёты, проценты…

Реальными и тайными делами наверняка заправлял кто-то иной — в чьём удостоверении ни слова о принадлежности к Конторе не значилось. Вопрос состоял в другом: этот кто-то с равным успехом мог стать жертвой Прогона вместе с Варакушкиным — либо остаться в Девятке. Остаться законспирированным и лишившимся связи с Конторой…

И спустя некоторое время Гамаюн уверенно склонялся ко второму варианту. Исходя из единственной причины: из хорошего своего знания стукачей. Сексотов. Барабанов. Дятлов…

Сколько бы не отмывались интеллигенствующие стукачи в своих мемуарах: мол, время было суровое, мол, или на Колыму, или в сексоты, мол, никого всерьёз не закладывали, а писали для проформы общеизвестные вещи — Гамаюн знал другое.

Стукачество сродни наркомании. На иглу тоже ведь не всегда добровольно садятся. Зато потом что дятлы, что наркоши ловят кайф от своего занятия — и не могут остановиться. Втянувшийся сексот работает не за деньги и не из страха — из удовольствия. То ли тут пьянящее чувство тайной власти над людьми, то ли благостное ощущение себя частью огромной и всемогущей машины — но факт остаётся фактом — стукач не может не стучать. Известно, что порой осведомители НКВД с приходом немцев начинали активно работать на гестапо, а после бегства фашистов — вновь на НКВД. Не менее клинический случай: доносы, которые долгие годы писались «в стол» — при утрате по какой-то причине связи с куратором…

Рассуждал Гамаюн просто: осиротевшие дятлы Конторы никуда не денутся. Придут в Отдел и предложат услуги. Плевать им, что конкурирующая фирма, — у них душа горит и облегчиться желает.

Не пришли. Не предложили. Значит — не осиротели. Значит, шеф их жив-здоров и аккуратно получает от подчинённых информацию… Теперь, после отключения, когда стало ясно: всё навсегда — теперь таинственный резидент должен так или иначе выйти из подполья. Собирать материалы без малейшей надежды переслать в родное ведомство — бессмыслица.

Значит, резидент ФСБ вышел из тени раньше. Вышел и пришёл к Таманцеву. И оказался Камизовым. Вот и весь, собственно, секрет личной полиции генерала. Вот причина всей его подозрительной осведомлённости в иных делах… Старая сеть стукачей Конторы. А боевиков-оперативников у Камизова, надо понимать, нет — или мало. Потому и родилась на свет служба оперативного реагирования. Или наоборот — как очередная сдержка и очередной противовес — на этот раз глубинному бурильщику. От всей страны остался крохотный пятачок — а игры ведомств всё те же… У степняков всё проще. И честнее.

— Я надеюсь, без обид? — дружески сказал Камизов.

Сколько раз Гамаюн слышал эти слова… А сейчас соседушка скажет, что делают они, по большому счёту, одно дело…

— Одно ведь дело делаем, — продолжил вчерашний душа общества, а ныне обер-чекист Девятки, — одному знамени служим…

Гамаюн с трудом сдержал неуместный смешок.

7

Гамаюн, как выяснилось в ближайшие полчаса, оказался несправедлив к Камизову. Помимо дирижирования слаженным хором дятлов, тот занимался на Девятке и оч-чень интересными делами.

Вкратце суть была такова.

«Двойка», как товарищу подполковнику очевидно известно, не только чисто оборонительное сооружение, способное обнаруживать, идентифицировать и отслеживать на огромных расстояниях атмосферные и космические объекты, могущие нести ядерную либо иную угрозу России и странам Содружества. «Двойка» должна выполнять и некую наступательную функцию. Её фазомодулированная антенна, включённая в режим «белый шум» на полную мощность, способна превратить в сплошные светящиеся пятна все экраны радаров бывшего потенциального противника (а заодно и всех наших южных соседей) в девяностоградусном секторе на глубину около полутора тысяч километров. Заодно у них, у супротивников и соседей, случатся и другие мелкие неприятности: накроется вся связь в означенном секторе, включая спутниковую, и навигационные системы, и электронные СМИ и т. д. Проще сказать, что уцелеет: проводная телефония да оптико-волоконные устройства. Понятно, что о подобных возможностях «двойки» знает не один товарищ подполковник — бывший потенциальный противник тоже догадывается. И совершенствует системы шумоподавления и кодирования информации, а заодно числит Девятку в десятке (простите за каламбур) целей первого удара.

Но вот чего не знает товарищ подполковник и о чём уж совсем не должен догадываться бывший противник. (Честно говоря, он, Камизов, доводит эту информацию единственно ввиду полного исчезновения из окружающей геополитической реальности пресловутого противника.) Так вот — уже несколько лет ведутся глубоко секретные работы по использованию «боковых лепестков» частотного спектра излучения «двойки», работающей в режиме радара. По использованию в качестве несущей частоты для качественно иных импульсов — влияющих на работу человеческого мозга. Подробности проводимых работ, используемую аппаратуру и темы, прикрывающие от посторонних глаз сию деятельность он, Камизов, раскрыть даже сейчас не может. Да и не это главное.

Главное в другом. В рамках подготовки к этой, сверхсекретной, операции схожее излучение (от источников несравнимо меньшей мощности) проверялось на людях. Естественно, исключительно на добровольцах. (При этих словах Таманцев с Гамаюном переглянулись. Добровольцы-то добровольцы, да только что им о сути испытаний говорили? Знавали они таких добровольцев, угодивших на инвалидность за три дня отгулов и талон на бесплатный обед.)

— Перехожу к главному, — сказал Камизов. — Естественно, никаких сложных действий исследуемое излучение задать не могло. В этом направлении делаются первые шаги. Наводятся простейшие эмоции: страх, апатия, подавленность… В принципе, это немало, если умножить на мощность «двойки» и на радиус её действия. Но речь не об этом. О последействии излучения. О реакции на него человеческого организма…

Обер-чекист выдержал паузу. Гамаюн понимал, куда он клонит: Гриша Зорин, бригада водовозов, внезапно захворавший штабист Прилепский, террорист Кёшка, проверенные бойцы, непонятно как подпускавшие врага на расстояние удара ножом. И — кочевья, на которых степняки сами подставляли горло… Но тут апатией и подавленностью не обойдёшься — чтобы взять ребят из Отдела голыми руками, что-то посерьёзнее нужно. Но тогда получается сплошной Голливуд: гений-одиночка, он же маньяк-профессор, втихаря усовершенствовавший аппаратуру «соседей». И рвущийся к власти не то над миром, не то над Девяткой… Бред.

— Есть у меня источник, — продолжил Камизов, — в одной здешней структуре, условно именуемой «таблеточной мафией». Одна его информация вызвала интерес: в Девятке резко повысился спрос на анальгетики, в частности на таблетки от головной боли. Причём странным оказался контингент страждущих — отнюдь не постклиматерические дамочки, как оно обычно бывает. Молодые, здоровые мужчины. Офицеры… Проработал я эту тему аккуратненько. И интересные вещи выяснил. Последний штрих сегодня лёг — энцефалограмма дежурного по штабу. Кремер таких альфа-ритмов в жизни не видел. А вот мне приходилось… Я ему ненавязчиво посоветовал снять ЭЭГ у бригады водовозов, что вы, Алексей Иванович, отправили в санчасть сегодня, Результаты принесли только что, пока вы беседовали… хм… по-семейному. Всё один к одному. Покойный Орлов был отчасти прав, как ни странно. На Девятке применяется психотронное оружие. Боевая суггестия. Применяется выборочно — и воздействие значительно превышает все достигнутые нашими специалистами результаты. Тут не наведённые эмоции. Тут задаётся конкретная программа действий…

8

Стемнело. Разговор длился больше часа — но ничего нового не дал. Были сведены воедино и получили объяснение странноватые случаи, известные им троим по отдельности. Гамаюн с Таманцевым узнали много нового о пси-оружии и симптомах поражения им — и только. Главные вопросы остались. Кто затеял эти игры с мозгами? Каким способом, на какой аппаратуре? Как, наконец, от этого защититься?

Хотя на последний вопрос предположительный ответ имелся. Металл несущую частоту (по крайней мере используемую наследниками железного Феликса) — экранировал. Достаточно толстый металл — подкладкой из фольги для фуражки не обойдёшься. Шлемы-сферы бойцов Отдела казались идеальной защитой — и, можно предположить, именно их постоянное применение не позволило неведомому противнику давно добиться перелома в степных боях (хотя тот факт, что выступает враг именно на стороне степняков, вовсе не бесспорен). Но железо на голове — рецепт сомнительный. Всю Девятку днём в сферы не оденешь, а ночью спать в кастрюлях не заставишь…

Вариант с маньяком-одиночкой, гениально переделавшим генератор «соседей», чекист отмёл с порога. Аппаратура в настоящий момент в нерабочем состоянии, наполовину демонтирована, часть важнейших узлов отправлена в Москву, на доработку — продолжить опыты бурильщики собирались после Прогона, в спокойной обстановке, без высоконачальственных глаз.

Если не рассматривать в порядке совсем уж полного бреда версию о степном Эйнштейне-Кулибине, собравшем из подручных материалов гипноизлучатель — реальных вариантов имелось два.

Либо искусство гипноза и телепатии за пятнадцать последних (последующих) веков изрядно захирело (захиреет) — и сейчас боевые действия в ментальной плоскости против Девятки ведёт некий местный колдун и чернокнижник.

Либо электронные и компьютерные технологии не являются их монополией — есть в Великой Степи и третья сила, враждебная и безжалостная.

— Последний вариант достаточно логичен… — задумчиво сказал Таманцев. — Попробуйте представить, что произошло после исчезновения Девятки — там, в нашем времени… Наверняка заинтересованные стороны бросили все силы фундаментальной и прикладной науки на это направление. Когда добились успеха? Через век? Через два, три? И — кто добился?

Гамаюн поморщился. Версия отдавала фарсом, фантастическим романом — темпоральная война в прошлом ради воздействия на будущее. Ерунда, противник отнюдь не похож на всесильных, подавляющих техническим превосходством суперменов из XXIV века — и ошибается, и допускает грубые ляпы, и ничего непоправимого, по большому счёту, не добился. К тому же утратил своё главнейшее преимущество — о его существовании теперь знали.

Дальнейшие разговоры не имели смысла. Надо было делать дело. Выйти на таинственных невидимок — и уничтожить. Вот и всё. Просто и ясно.

Таманцев тоже это понял и закруглил разговор, по излюбленной своей манере круто сменив в конце тему:

— Отделом ты командовать, Лёша, больше не будешь. Ты пойдёшь в Степь. И найдёшь Милену и этих промывальщиков мозгов. В самые сжатые сроки. А сейчас — пойди и напейся. Это приказ.

XVI. Ночь. Разговоры

1

Кухня. Стол заставлен грязной посудой. Литровая бутылка «шила» — почти пустая. Двое мужчин. Один — худосочный, молодой. Растрёпанная шевелюра, очки. Другой — постарше, лысый, обрюзгший. Оба — гражданские специалисты, никогда не державшие оружие.

Говорит молодой:

— Нет, ты не понимаешь самого главного. Идея! Вот чего нет у всей этой оравы, затянутой в камуфляж и зацикленной на уставах. Что они могут? Палить из пулемётов по почти безоружной коннице? А что дальше, когда патроны кончатся? Или когда кочевники станут обходить Девятку за три дня пути? Они даже не понимают всей уникальности данного им шанса. Степь сейчас населяют не монголоиды. Русые, синеглазые — ближайшие родственники славян. Ну, на худой конец, индоевропейцы. И они явно проигрывают сражение за Степь. Через несколько веков их частично вытеснят, частично ассимилируют узкоглазые. А потом хлынут на Русь. И всё… Триста лет рабства, ублюдочная полуазиатская империя, вечное постыдное отставание от Европы. Постоянные дурацкие попытки догнать, постоянные большие скачки… И закономерный финал — полная алкогольная деградация, генетическое вырождение. Рот нации заткнут жвачкой и гамбургерами, глаза зелёно-долларового цвета, уши залеплены наушниками плейеров, а мозги — Интернетом… Есть шанс всё повернуть по-другому. Не резаться со степняками, а встать во главе. Остановить напор с Востока. Воплотить в жизнь легенду о Беловодье, об Азиатской Руси, о царстве пресвитера Иоанна. Дать Руси спокойно, без монголов, преодолеть период феодальной раздробленности — как то сделали европейские страны. И этого хватит — без татарского ига главенство Руси в Европе обеспечено за счёт территории и громадных ресурсов. Затем — мирное слияние Руси Европейской с Русью Азиатской, с Беловодьем. И — никаких на хрен Колумбов, никаких ихних Америк! В своё время — Русь Американская. Тупые головы в фуражках этого никогда не понимали и не поймут. Наш долг — встать во главе! Сначала как советники, чуть позже — как руководители…

Молодой поднимается, словно собрался немедленно пойти и встать во главе. Ноги не держат — пошатнувшись, хватается за стол. Старший настроен скептически:

— Советники, говоришь? А что ты можешь профессионально насоветовать? Как монтировать вакуумные волноводы? Так эти премудрости Азиатской Руси не скоро понадобятся. Ты сколько слов по-местному знаешь? Балык да тулик? Как до аборигенов свой евразийский манифест доведёшь? Жестами? Разливай лучше остатки, геополитик…

Молодой разливает. Руки дрожат.

2

Другая кухня. Почти очевидец вещает, размахивая руками: — Точно вам говорю! Семь тысяч трупов! Вся степь у периметра усыпана! А один ворвался прямо в штаб, на совещание — камикадзе, смертник. Рожа капюшоном закрыта, весь взрывчаткой обвешан. Да что-то не сработало, не взорвалось. Скрутили, капюшон сорвали — степняк! Как попал? Куда Сирин глядел? Куда Отдел смотрит? Ну Таманцев и дал им в хвост и в гриву. Сирина тут же во двор вывели — и к стенке. Это он камикадзе из степи притащил, точно. Гамаюна с должности сняли. Заодно генерал и жёнушку свою приструнил, и администрацию её прихлопнул. Сиди, мол, дома, не мешай командовать.

3

Комната. Свет погашен. Шёпот — ласковый, уговаривающий.

— Не бойся… Я ведь не такой, у меня всё по-серьёзному… Сам слышал в штабе — брачный возраст теперь с четырнадцати… Ну убери руку, маленькая… Ты сама не знаешь, как будет здорово… Ну, расслабься, Иришка…

Возня. Поцелуи. Короткий девчоночий стон.

4

— А помнишь, Лёшка, как мы после выпуска — москвичок-то ковтуновский, х-ха…

Конечно, Гамаюн помнил, как они, свежеиспечённые лейтенанты, залив в себя непредставимое количество напитков разной градусности, пытались затащить «москвич» допёкшего их за курсантские годы майора Ковтуна аж на четвёртый этаж по широченной лестнице — но машина чуть-чуть не пролезала в старинные высокие двери — и её водрузили на трубы теплотрассы сюрреалистичным памятником… Гамаюн помнил всё — но даже не улыбнулся словам Пака.

Бутылка пустела. Опьянения не было. Не было ничего. Пустота. Космос без звёзд и планет. Чёрный вакуум тоски…

Сергей Кулай смотрел на него с тревогой. Таким он Карахара не видел. Сергей не знал, что сказать и как утешить. Но попытался:

— Всё будет в порядке… Никто Милену не тронет, самоубийц в Степи нет. Слишком хорошо тебя там знают. Хотя, сдаётся мне, со «знаками Карахара» ты пересолил…

Знак Карахара был прост. Подобные пирамидки выкладывали степные ребятишки из камней-окатышей — у них Гамаюн и позаимствовал идею. Из круглых, с кулак, камней выкладывается равносторонний сплошной треугольник — в первом ряду четыре окатыша, во втором — три, потом — два и один. Десять камней. Сверху — другой треугольник, со стороной в три камня — ещё шесть. Потом — совсем простенький, из трёх камней. На вершину — один камень. Всего — двадцать.

Может, имелся изначально во всём этом какой-то сакральный смысл, утратившийся в детской игре. Может даже, имело это какую-то отдалённую связь с гигантскими пирамидами Египта и Мексики… Карахар не знал. Но точно такие пирамидки складывали бойцы Отдела над местами, где пытали и убивали их захваченных товарищей.

Складывали из голов степняков.

— Знаки Карахара… А ты знаешь, как кочевники сдирали кожу с наших пленных? — сказал Карахар медленно. — Процесс кропотливый и всё выполняется аккуратно, не спеша. Самый шик — снять без лишнего разреза, целиком. Большой шов делают один — по внутренней стороне ног от пятки до пятки — через пах. Закончив всё, этот шов зашивают. Потом начинают с пальцев ног, делают разрезы между ними крохотными узенькими ножами, похожими на сплющенное шило. Очень острыми… Ногти оставляют на коже — подсекают, отделяют от пальцев. Потом снимают кожу со всей ноги, ковром, это несложно. Потом — с другой. От паха и ягодиц начинают стягивать чулком, цельную — аккуратно, неторопливо. Половые органы оставляют на коже, это важно. Дойдя до верха груди, берутся за руки — стягивают кожу, как длинную перчатку. Последние фаланги пальцев отсекают, оставляют внутри. Потом — голова. Самая тонкая и важная часть работы. Ушные и носовые хрящи оставляют, мышцы губ тоже — там кожа тонкая и нежная — подсекают, отделяют целиком от челюстей. Вот и всё. Соскабливают аккуратненько прирези мяса и жира — и остаётся выдержать неделю в крепком рассоле, просушить, набив просом и придав нужную форму. Иногда сразу вставляют каркас — потом добавляют набивку… Говорят, чучело можно хранить лет двадцать… А человек, если всё сделано правильно, без кожи остаётся живым… И улыбается — без губ. Иногда, содрав кожу-трофей, отпускают — иди, куда хочешь… Иногда, если враг чем-то знаменит — делают чашу из черепа…

Карахар опрокинул бутылку над пиалой. Несколько сиротливых капель упали с горлышка… Сергей молчал. Не знал, что сказать. Что жестокость плодит и приумножает жестокость? Не всегда так, иногда — останавливает. Через месяц после появления «знаков Карахара» к пленным с Девятки относились в степи иначе… И почти прекратили нападения на выходящих за периметр чужаков… Конечно, позже протянулась трасса на полуостров, прошедшая по чьим-то землям, и опять лилась кровь, — но воевали с ними уже как с равными. Как с достойными уважения противниками. Можно ли было добиться этого уважения без кошмарных пирамид из отсечённых голов? Пак не знал.

Но одно он знал точно — что ни за какие сокровища земли и неба не согласился бы поменяться судьбой с захватившими Милену людьми.

5

Другой разговор. Серьёзный разговор серьёзных людей.

— Нет, Миша. Гамаюну — конец. И не потому, что Милену не уберёг. Просто Отдел своё дело сделал. Степняки поняли раз и навсегда — с нами шутки плохи. И внутри периметра тоже всё теперь тише воды, ниже травы сидеть будут. Отдел в нынешнем. виде — подмявший всё и всех под себя — Таманцев больше не потерпит. Звягинцева надо держаться, Миша…

Миша — известный лейтенанту Старченко и Щуке как лже-черпак — не возражает. По большому счёту ему всё равно, под чьим началом убивать…

6

Выстрел. Тут же второй. Женский крик — перешедший в поскуливание. Света нет, но стрелявший хорошо видит в темноте. Голос — без малейших эмоций. Звучит монотонно, размеренно, на одном дыхании:

— Думала, сука, что я не вернусь, пошла дырой тут же вертеть во все стороны, не знаешь уж под кого подлезть, до черпаков дошла, всё свербит, всё неймётся…

Третий выстрел. После долгой паузы — ещё один.

Часть вторая

ДЕВА И ДРАКОН

I. Гамаюн

1

Приказ был короток — три пункта.

Первый освобождал (без объяснения причин) подполковника Гамаюна от должности начальника Отдела внутренней безопасности и служебных расследований. Второй — назначал на указанную должность полковника Звягинцева. Третий — предписывал освобождённому передать дела назначенному в трёхдневный срок.

Гамаюн готовился к сдаче дел. Бегло просматривал бумаги со слабой надеждой: что пропустил, не заметил, не оценил нечто не бросающееся в глаза, но крайне важное. То, что поможет связать в единое целое концы имевшихся в руках разрозненных нитей.

Ничего.

Ничего нового он в знакомых документах не увидел. Отложил очередную папку и стал разбирать вчерашнюю текучку — с которой за путчем и прочими делами не успел ознакомиться.

Ознакомилась со входящими документами дежурившая по отделу Багира — и по своему усмотрению рассортировала. Папку, помеченную размашистым словом: «…НЯ » — Гамаюн отложил, не читая. Пусть Звягинцев изучает. (Не просмотренным остался проект какого-то спермотоксикозника о введении на Девятке многожёнства для офицеров и домов терпимости со степным персоналом — для нижних чинов; трагичная история троицы, распивавшей на кухне тёпленький, только-только из-под краника, самогон — и получившей обширные ожоги первой-второй степени в результате взрыва работавшего рядом аппарата; очередное заявление г-жи Мозыревой, усмотревшей очередное покушение на устои — и т. д. и т. п.)

В папку, помеченную вопросительным знаком, Гамаюн заглянул.

Рутина. Котировки чёрного рынка — доллар с рублём вчера падали, но медленнее, чем раньше (слух об отключении ещё не дошёл), баранка и лира стояли твёрдо, а табачные талоны стремились к заоблачным высотам — прямо хоть пробивайся к морю и плыви за семенами табака в Америку. Всё как всегда… И, как всегда, суетились вокруг чёрного рынка игрушечные здешние мафии — продуктовая и табачная, алкогольная и таблеточная… Пусть их, Отдел пока не вмешивался — лишь прихлопнул сразу оружейную (наркомафия частично вымерла сама собой ввиду исчезновения поставщиков, частично слилась с таблеточной).

Никакой зацепки в мафиозной возне Гамаюн не увидел. Да и возня эта, честно говоря, лишена всякого смысла. К чему всё? К чему наживаться, копить рубли и доллары, баранки и лиры? Мерседес всё равно не купишь, а купишь — далеко не уедешь. И вилла на Канарах не светит, и путь в уважаемые политики закрыт… Мафии были обречены.

Ладно. А что у политиков? Политических партий, течений и групп насчитывалось на Девятке аж четырнадцать. Хотя нет, со вчерашнего дня — тринадцать. Ничего, скоро кто-нибудь отпочкуется или вновь образуется…

Гамаюн бегло просматривал поступившую вчера от завербованных партийцев информацию. Глухо. До стадии вооружённого выступления дозрели лишь «орлята» — остальные погрязли в кухонных дискуссиях и бумажно-утопических планах смены власти и курса. И всё-таки эти бумаги Гамаюн изучил куда внимательнее…

Одно и то же. «Русский путь» стоит за великое евроазиатское царство славянской нации — и возводить его готов немедленно. Все по машинам — и вперёд! Сметая крепости, с огнём в очах… Гамаюн великой цели слегка сочувствовал — но хорошо знал, что твориться на складах ГСМ и боеприпасов. И каков износ техники — моральный и физический. По большому счёту — чинёный-латаный металлолом времён афганской войны. Не получится сметать крепости… И огня в очах не получится — моральный износ людей не меньше. Одна зимняя эпидемия самоубийств чего стоила…

Ага, вот и вести из «Зелёного знамени»… Программа та же, но с другой окраской — мусульманский халифат от края до края Ойкумены… Что интересно, в рядах у них славян достаточно — многожёнство, что ли, так манит? И способ действий предлагается тот же — наступление во все стороны света. Плюс посылка экспедиционного корпуса в Аравию — поддержать пророка Мухаммеда (а то и назначить на должность провозвестника ислама кого из своих)… Единственное отличие — если русопуты видели в мечтах своим вождём Гамаюна — то зелёные знаменосцы желали начать джихад с показательной казни подполковника…

Впрочем, ни те, ни другие дальше разговоров не шли.

Зацепок не нашлось. И в информации о других партиях и партейках — тоже.

Да и не стал бы их противник связываться с этими опереточными политиками. Неведомый враг действовал до сих пор с жёсткой логикой — и выбрал для своих целей наиболее боеспособных диссидентов. «Орлят».

2

Поначалу Гамаюн недоумевал: почему Девятка по количеству плодящихся партий на душу населения столь бодро шагает впереди планеты всей? Будущей планеты, разумеется.

Достаточно вразумительный ответ дал майор Кремер.

Пойми, Лёша, говорил он, мы угодили в жесточайший информационный вакуум. Исчезло всё: телефон и письма из дома, теленовости и газеты, и даже самое простое — рассказы приехавших в Девятку новых людей. Сенсорный голод. А мозг привык переваривать энное количество новой информации — и активно ищет замену. Не найдя — сам создаёт некий суррогат. Вместо телевизионных Зюгановых и Явлинских — свои, доморощенные. Свои интриги и кулуары, своя борьба идей — по большому счёту всё это театр. Вроде и переживают, и сочувствуют актёрам на сцене — но все знают: постановка. Пьеса. Невзаправду. Хотя, похоже, иные актёры чересчур уж входят в роль… И выкорчёвывать наши партии бесполезно — просто сменят амплуа и жанр. Из фарса раздуют трагедию, из себя — страдальцев и мучеников… А публика прослезится. Писатели наши новоявленные, все трое — из того же разряда. И заметь, в каком жанре работают. Никаких боевиков, детективов, фантастики — мелодрамы и бытовуха в незабвенных традициях соцреализма. Тоска по утраченному. И — читают, и слезами по ночам обливаются, и множат втихаря, как ты ксероксы под контроль ни ставишь…

Насчёт писателей Кремер ошибался. Точнее, был информирован хуже, чем Гамаюн.

Писателей в Девятке образовалось после Прогона не трое, а ровным счётом шесть. Под звучным псевдонимом «Мери Мейсон» слили свои литературные таланты три домохозяйки в возрасте от тридцати девяти до пятидесяти двух и примкнувший к ним прапорщик средних лет, обнаруживший, что исчезновение с телеэкрана футбола и хоккея принесло ему массу свободного времени, способность к писательству и лёгкость в мыслях необыкновенную. Плодовитая четвёрка выдавала на гора каждую неделю литературные сценарии продолжений «Санты-Барбары» и ещё пары слезливых сериалов. Причём герои часто по ходу действия смотрели футбольные матчи — с подробным описанием штрафных, сольных проходов и забитых голов… Прапорщик тосковал по футболу.

И — об этом Кремер тоже был хуже информирован — множительную технику для тиражирования сих творений использовали не втайне, но с ведома и попустительства Гамаюна. Опасность информационного голода подполковник интуитивно чувствовал и меры принимал. Хотя писателей — настоящих — не любил. Прилетал один маститый в Ханкалу во время второй чеченской — набраться впечатлений, поручкаться с героями да попить спирт с десантурой. Попил, поручкался, улетел. И выдал роман «Спецназ», где, чуть изменив фамилию, конкретно обгадил на всю страну Гамаюна.

Дескать, трусливый и дрожащий за свою шкуру подполковник порой выгонял из-за рычагов механика-водителя, садился сам, подчинённых — на броню — поехали. Вот козёл (в смысле писатель). Любому ведь известно, что бывает, если на фугас наедешь. Кто наверху — контузия, кто внутри — в цинковый ящик. И снаряд кумулятивный бойца на броне только прямым попаданием может убить, практически невероятным — а вся мясорубка внутри, взрыв туда уходит. Хотел Гамаюн в отпуске съездить, набить морду козлу-писателю. Да плюнул — спился тот совсем, поговаривали…

Сейчас ездили иначе. Все внутрь, под броню. Другая тактика противника — вместо фугасов дротики.

3

Это не заметили прорывавшиеся вчера через периметр. Не заметили и не унесли с собой. Не успевшие к прорыву бойцы Отдела тоже не нашли оторванную гранатой Василька руку — кисть и часть запястья.

Обнаружили малоприятный трофей черпаки, поутру латавшие прорехи в колючей проволоке. И не сразу поняли, что нашли. Поначалу показалось — паук, встречались тут такие здоровенные — туловище с голубиное яйцо, суставчатые лапы длиннее человеческого пальца. Их ловили, равно как и скорпионов, и, залив эпоксидкой, делали нехитрые солдатские сувениры.

Это оказалась рука. Рука с восемью длинными пальцами…

Находку подняли и завернули в чистую тряпочку. Но задание было срочное, с докладом о природном казусе к начальству никто не побежал.

На стол сдающего дела подполковника Гамаюна рука легла через несколько часов.

4

Третья пачечка документов была помечена восклицательным знаком. Толщиной она воображение не потрясала — четыре листочка.

Гамаюн глянул на время поступления. Поздняя ночь, конец дежурства Багиры. Гамаюн выполнял тогда приказ Таманцева: пойти и напиться. Точнее сказать, перешёл к пассивной фазе выполнения… Ну и что стряслось?

Так… Банальная история… Услышанные соседями выстрелы, вызов, один пистолет и три трупа. Прапорщик с простреленной головой на полу. Его жена и солдатик — в постели. Бывает. И что же зацепило Багиру?

Он перевернул страницу и понял — что.

Два момента придавали делу непонятную подоплёку. Во-первых, ревнивый прапорщик Рюханов пропал без вести девять дней назад. На Третьем Посту.

Во-вторых, судя по первичному, самому грубому осмотру, как минимум половину этого срока он был мёртв. Убит холодным оружием. Приставленное к виску дуло разнесло голову трупа.

Сюрреализм какой-то. Потратить столько сил и средств на обставу — и подкинуть несвежий труп? Или Отдел и медиков считали полными идиотами, или рассчитывали, что тела пролежат так долго, что сравняются по кондициям.

Ерунда. Не огромный город, где соседи по лестничной клетке не видят друг друга неделями. Прапорщицу хватились бы уже утром, максимум к середине дня. Да и оружие при подобном раскладе стоило применить с глушителем.

А заколот прапорщик характерно. Спереди, в сердце. Как часовые с вышек. Как Гена Шорин и двое его ребят из охраны Школы. Как мадам Слепчук, в недобрый час подвернувшаяся под руку этому любителю заканчивать дело одним ударом… В совпадения Гамаюн уже не верил.

Значит? В одном кувшине доставили труп? И кто-то остался в Девятке после нападения на Школу? Имитировали прорыв и остались. Чтобы организовать убийство прапорщицы, от которого за версту разит обставой? Не любовник-черпак же, в конце концов, был главной целью.

5

Эпизод с ревнивым трупом путал все карты. До него все действия проникшей за периметр четвёрки отличались строгой логикой. Не всегда понятной — но логикой.

Если восстановить события, то вот что получается.

Фаза один: рано утром у источника пси-атаке неизвестной природы подверглись водовозы (отныне не только они, но и все выезжающие за периметр и несущие на нём дежурство не снимают сфер). Или, как говорили предки, парням «отвели глаза». Четверо диверсантов незаметно размещаются в кувшинах.

Фаза два: для подстраховки у места выгрузки кувшинов и фляг использован Кёшка Петрищев. Кандидатура выбрана идеально. Пацан впечатлительный, внушаемый — это раз. Люди волевые и способные к самоконтролю не слишком-то поддаются этим суггестивным штучкам — Гамаюн понял это, проанализировав собственные ощущения на совещании. Оружие Кёшки и его окружение — это два. Отличный камень в кусты. Никакого следа серьёзных людей. Самодеятельность пацанов. И — всё сработало. Группа просочилась. Если бы не наблюдательность Ткачика… Но с морпехом разговор особый и откладывать его не стоит.

Фаза три: где-то эта четвёрка болталась до вечера и чем-то занималась, кроме убийства Ирины Слепчук — достаточно случайного. Где и чем — неизвестно. Но не засветились нигде и никак. Вывод? Свои. Бывшие свои. Знающие на Девятке всё. Пропавших без вести за полгода достаточно — могли сломаться, могли не вынести мозголомных процедур.

Фаза четыре: атака на Школу. Совпавшая с демонстрацией кочевников у водозабора с точностью до секунд. Почему Школа? Странный выбор объекта. Из-за Милены? Вроде логично — захвачен рычаг влияния на Карахара. Но что тогда означала непонятная процедура, которой подверглись все находившиеся в Школе, даже дети кочевников? Каждому на голову надевали шлем странного вида. На несколько секунд — и снимали. Без каких-либо выявленных последствий. Загадка. И — впервые пришельцы оставляют живых свидетелей. Никто, кроме охраны, не тронут. Правда, толку от очевидцев немного: видели четверых в униформе (кому-то показалось — трое, кому-то — пятеро, обычное для свидетелей дело). Лица вроде смутно знакомые, но никто никого не опознал.

Фаза пять: прорыв периметра и уход. Тут у них что-то сломалось. Паренёк на вышке не поддался на все их штучки… Первый нормальный огневой контакт. Огневой с нашей стороны. Они упрямо пользуются холодным оружием — и убивают парня стрелой. Не дротиком — именно стрелой. Арбалетной. Цельнометаллической, из какого-то сплава на основе титана. И прорезь под тетиву характерная — узенькая. Значит — тетива тонкая, не сплетённая из жил. Стальной тросик, скорей всего. Если учесть, что выстрел был снайперский — первой стрелой, сквозь узкую горизонтальную щель-амбразуру, точно в горло… Картина однозначная. Оружие сие — плод совершенно чуждых Великой Степи технологий. И не изготовлено на Девятке местными умельцами — титановая стрела отштампована. Поток. Фабричное производство.

Выводы достаточно поганые. В схватку с ними вступил противник, чужой этому месту и времени. Оказавшийся здесь, можно предположить, способом, аналогичным Девятке. Обладающий портативной аппаратурой, избирательно воздействующей на психику. И, скорей всего, имеющий более мощное оружие, чем фабричные арбалеты. Не применявший его из соображений конспирации… Научившийся активно вербовать одних — и использовать втёмную других.

Выводы невесёлые, но достаточно логичные.

Только история с мёртвым прапорщиком сюда не ложится. Не будь он мёртв несколько дней — тогда можно представить: завербованный Рюханов дезертировал от новых хозяев, ведомый банальной ревностью — и вышло то, что вышло.

Но не вербуют же они ходячих мертвецов, в самом деле…

II. Ткачик

1

Переговоры завершились. Мир. В Степи всё быстро — это лишь века спустя дипломатические шестёрки будут месяцами утрясать в договорах точки и запятые, дабы державным лидерам осталось закрепить размашистой сигнатурой исторический документ и выйти с приклеенными улыбками под камеры и микрофоны журналистской братии.

В Степи всё быстрее. И проще. Если ты друг — значит друг, и никто с другом не будет торговаться за лишнее пастбище-другое. Если враг — никто и не задумается о балансе интересов: дело быстро решат дротики и кончары.

…Не то делает Таманцев, подумал Ткачик, совсем не то. Всё вроде правильно — но не то. Правильно — по писаным и неписаным законам того мира. Там — да, там принято выпустить вперёд кого-то, кто выполнит всю грязную и кровавую работу, как здесь — Гамаюн. А потом, когда дело сделано, — задвинуть назад, и дискредитировать, и дезавуировать, и выступить вперёд самому: это, мол, Карахар сжигал кочевья и выкладывал пирамиды из голов. Его личная самодеятельность и искажение генеральной линии. А я, Аксар (генерал-майор Таманцев) — добрейшей души человек и нет на моём парадном мундире с рядами наград за беспорочную службу ни капельки крови.

Не сработало.

Ткачик был уверен — ему не показалось. В глазах Нурали-хана и его приближённых статус переговоров упал — когда хан узнал, что дезавуированный и отстранённый Карахар участия в них не примет. Ткачик боялся, что и статус заключённых соглашений упадёт тоже. Поспешил генерал обезглавить Отдел. Понадеялся, что Степь запугана рейдами Карахара… И это — надолго. Зря. Здесь то, что называли в старом мире «балансом сил», меняется быстро. Каждая женщина каждый год рожает по ребёнку — и все мальчишки на тринадцатом году садятся в боевое седло и получают джад (колчан с боевыми дротиками). Здесь не живут долгие годы и десятилетия под грузом поражения отцов. Здесь быстро начинают уважать силу — и столь же быстро чувствуют слабину…

Все договоры и пакты даже в том мире имеют силу ровно до тех пор, пока не ослабнет один из подписавших эти куски бумаги. И здесь всё точно так же, ничего за долгие века не изменилось и не изменится.

Кроме того — Таманцев переоценивает силы. Считает, что один его боец с автоматом стоит сотни вооружённых холодным оружием конников. А то и двух сотен. Может, оно и правильно — если сравнивать лишь тактико-технические характеристики. Но Ткачик видел, как атаковали колонну на Ак-Июсе. Так — на стволы, на огонь, на смерть — могут идти лишь люди, для которых главное — победа. А своя жизнь — дело десятое или двадцатое. Много ли таких на Девятке? Солдатики, привыкшие копать и разгружать — никогда воинами не станут. В большинстве — не станут. Даже в Отдел, где собрались лучшие люди, добровольцы приходят по разным причинам. Устали сидеть за проволокой, хотят повысить свой статус… А некоторым, что скрывать, просто нравится убивать. Не побеждать — убивать. И идут (точнее — шли) к Карахару. К ныне отстранённому от командования Отделом Карахару.

Звягинцев же, проверенный таманцевский соратник, выезжал после Прогона в степь два или три раза. Зато руки чисты, это точно.

Тревожно было Ткачику…

2

Но, по мнению Ткачика, Нурали-хан оказался неплохим мужиком. Крепким. Иной тридцать лет в кулаке буйные степные роды и не удержит.

Повёл себя хан так, будто тела не его воинов усыпали вчера степь у водозабора. Гордо повёл… Вручил Таманцеву тамгу на вечное и наследственное владение территорией Девятки — здоровенный кусок кожи с вытесненными сложнейшими узорами. Всю ночь документ готовили? Или запаслись загодя, просчитав и этот поворот событий?

Ещё получил генерал в дар ловчего сокола-балабана. Были и другие подарки, но сокол Ткачику не понравился. Совершенно не понравился, хоть и красивая птичка… Слышал морпех краем уха от Серёги Кулая, что птица ханских охот — исключительно беркут. И никто другой с этими степными красавцами охотиться права не имеет. И что? Значит, не признаёт хан Таманцева ровней? Очень похоже… Тут власть и богатство измеряется количеством отар. Овцы кормят и одевают степняков, почти не нуждающихся в овощах и тонких тканях. Второй критерий — земля. Пастбища. Чтобы пасти тех же овец. Сколько отар у Аксара-Таманцева? Сколько пастбищ за колючей проволокой? А всё остальное — вторично. Воинов женщины нарожают. Оружие у врага захватить недолго… Кстати, об оружии. В качестве ответного дара получил хан от генерала охотничью многозарядку. «Сайгу». Подарочный, штучный экземпляр. И — подробную, на пальцах, инструкцию о пользовании. Остался Нурали невозмутим, но… Показалось Ткачику — что-то в глазах степного владыки мелькнуло. Конечно, один ствол перелом в ход войны не внесёт. Тем более войны, вроде как законченной миром.

Но сам Ткачик на месте хана не стал бы единолично изводить приложенные к подарку коробки с патронами. Не стал бы палить по сайгакам и тудакам, или держать оружие на стене, как символ своего авторитета. Нет, Ткачик немедленно обучил бы владеть стволом два-три десятка самых толковых воинов. И дал бы расстрелять им все патроны — для тренировки. Компоновка и частично устройство «Сайги» содраны с Калашникова, между прочим. Не обязательно ведь перековывать захваченные автоматы в дротики. А кто сказал, что Нурали-хан глупее Ткачика?

С огнём играет Таманцев… Североамериканские индейцы вообще в каменном веке жили, колеса не знали — а через поколение лихо палили из проданных белыми торговцами мушкетов. В белых же и палили.

Тревожно было Ткачику, когда он шёл к бывшему начальнику Отдела — поделиться кое-какими соображениями. Он не знал, что у Гамаюна тоже имеются интересные мысли.

Касающиеся самого Ткачика.

3

— Я вот что думаю, товарищ подполковник. Кто здесь, в степи, может пользоваться арбалетами с титановыми стрелами? Да ещё и с оптикой, судя по всему. Кто тут мог окопаться, и замаскировать, скажем, подземную базу в горах — не оставив снаружи ничего, кроме вентиляционных отверстий? Кто мог грамотно и профессионально внедрить людей в окрестные племена и найти там агентов влияния? У кого тут может быть опыт в создании резидентур? И, самое главное: кто, кроме России, имеет и совершенствует систему ПРО с громадными радарами? Которые, как выяснилось, имеют побочные свойства? Ясно кто, айдахар ему в душу…

— Интересно… — протянул Гамаюн равнодушно и скучающе. — Но больше меня сейчас интересует другой вопрос. Дисциплинарный.

Вариант, озвученный Ткачиком, в голову подполковнику приходил. И казался объясняющим многое. А если допустить, что заокеанские враги-коллеги Камизова работали в том же направлении и с большим успехом — белых пятен в событиях почти не оставалось.

Но час назад (Звягинцев был в степи, на переговорах) на стол подполковнику лёг предмет, не оставляющий камня на камне от версии о цеэрушниках, овладевших механикой межвременных странствий.

Рука.

Восьмипалая рука, принадлежавшая кому угодно, только не человеку.

Даже если этот человек из Лэнгли.

4

— Вопрос в следующем, — сказал Гамаюн. — Какие дисциплинарные меры надлежит применить к военнослужащему, злостно, в течении полугода, не исполняющего требование устава? В частности, не доложившему по прибытии на новое место службы непосредственному начальнику своё имя и звание?

Повисла пауза. Молчали, мерились взглядами секунд десять. Потом Ткачик вывернул подкладку кармана, расширил, надорвав, имевшееся там отверстие. И протянул Гамаюну узкую бумажную полоску.

Акцизная марка. Украшающая горлышки бутылок и свидетельствующая, что государство получило свою долю дохода в деле отравления собственных граждан производными этилового спирта. И в самом деле, отчего бы не заваляться такой бумажке в кармане мичмана? Моряки, известное дело, выпить не дураки.

Да только не простая была та марка.

Гамаюн внимательно её изучил, потом поглядел на просвет. В номере на одну цифру больше — именно на ту, что нужно. И водяные знаки чуть отличаются от разработанных акцизным ведомством. Да и бумага хитрая — в воде не размокнет. А чтобы вспыхнула, нужна температура гораздо большая, чем 451 градус по Фаренгейту…

Личность предъявителя сия бумажка никоим образом не удостоверяла. Но любой военный контрразведчик обязан по получении такой марки позвонить по известному ему номеру и продиктовать имеющие место на ней цифры… Жаль, что ни спецсвязи, ни банальной междугородки в ближайших окрестностях не наблюдалось.

Ткачик вытянулся в образцово-уставной стойке:

— Товарищ подполковник! Капитан второго ранга Ткачик в ваше распоряжение прибыл. Виноват, не доложил своевременно. Готов понести заслуженное наказание.

Приказ о снятии Гамаюна и назначении Звягинцева Ткачик проигнорировал.

— Садись, морпех… Или не морпех? Давай уж, раз в одном звании, на «ты» и без чинов. И можно больше не прибавлять про айдахара по любому поводу.

— Да привык уж как-то… — сказал Ткачик. — Но…

Он не закончил вопрос, вертевшийся на языке. Гамаюн, однако, понял и ответил:

— Хочешь спросить, на чём прокололся? Да ни на чём, на двухнедельную командировку легенды мичмана вполне бы хватило. Ничего странного: ну интересовались флотские коллеги, что там над Индийским океаном творится; ну прислали своих на Прогон; ну сопровождал-охранял их мичман Ткачик. Приехали-уехали, делов-то. Но в последнее время пришлось куда как внимательно присматриваться — ко всем. И мичман всё больше каким-то ненастоящим стал казаться. Ну ладно, что ни одной татуировки флотской нет — мало ли по каким причинам. Но язык и мысли у тебя, кавторанг, не мичманские… Академия прорывается, как айдахаром ни прикрывай. Вообще-то и сразу сообразить можно было: ну зачем для охраны флотским чинам тут морпех? Зоны боевых действий поблизости не наблюдалось. Умеющие по горам с автоматом бегать тут не через край, но имелись. А вот приглядеть кого-то послать, от флотской безпеки — вполне логично. Тут ведь и партнёры наши во имя мира заявились, и казахи — друзья-то друзья, а мало ли что. Морской стали нацией, аж два моря: Аральское, не до конца высохшее, да Каспийское, не до конца разделённое…

Гамаюн помолчал. Потом спросил:

— Ну и что теперь, товарищ бывший мичман?

— Жду приказаний, — Ткачик вновь подчеркнул, что начальником его по-прежнему остаётся Гамаюн.

И никто другой.

Однако о сути своего ноябрьского задания новоявленный кавторанг ничего не сказал. Да Гамаюн и не спрашивал. Неважно. Сейчас уже неважно.

5

— И всё-таки, Максим Генрихович, — что это? Часть действительно живого существа? Хитрый протез? Искусная имитация, подброшенная для отвода глаз?

В принципе, Кремер мог и не отвечать освобождённому от должности Гамаюну. И стоявшего рядом Ткачиха тоже никто на получение подобной информации не уполномочивал. Но у майора всегда имелось своё мнение о необходимости тех или иных действий.

— Трудно однозначно ответить, — пожал необъятными плечищами Кремер. — Если протез — то сделанный по технологиям, о которых мы не слыхивали. Имитация — едва ли. Для имитации слишком сложно — стоит ли с такими подробностями имитировать то, с чем мы не знакомы? Хватило бы и более грубой подделки. А если это живое существо — то ни х одному из известных типов и классов его отнести нельзя. В скелете нет солей кальция. И солей других металлов — калия, магния — нет. Необходимая жёсткость конструкции обеспечивается исключительно за счёт переизбытка углерода… Аналог карбопластика…. Не могу сказать, искусственный или естественный аналог. Хотя и не ясно, плюс это или минус по сравнению с обычным, кальцием образованным скелетом. Вес, конечно, втрое меньше, и регенерация, конечно, куда быстрее. Но прочность… Слабоваты косточки. А в остальном… Тут ещё работать и работать. Мышцы… Кровь… Кровеносная система почти атрофирована, зато лимфатическая переразвита. Знаешь, Лёша — этой твоей находочкой можно загрузить приличный институт, с настоящей аппаратурой и грамотными специалистами — и работы им надолго хватит. Мы же… Мы сделаем, что можем. Но можем мы немногое.

«Ну ладно», — подумал Гамаюн. Думал, как-то поможет эта грабка в поисках — не сложилось. Хотя один слабый следок она даёт. А удивляться нигде и никем не виданным существам подполковник разучился. После лицезрения с близкой дистанции оскаленной пасти Водяного Верблюда — разучился.

— А что с прапорщиком? — спросил Гамаюн.

— Лёша… У нас ведь тут не ЦБСМЭ с сотней специалистов. Отложили мы прапора в сторону, за конечность вами найденную принялись… Прапорщиков на свете много, а ручонка эта единственная и неповторимая. Один белок мышц чего стоит…

Кремер долго мог рассказывать про загадки восьмипалой руки. Но Гамаюн с Ткачиком спешили. Час назад подполковник получил официальный, на бумаге, приказ Таманцева — выступить во главе группы спецназначения в степь. В рейд. Численность, состав и оснащение группы Гамаюну предлагалось определить самому.

Подготовка уже велась, быстро и деловито — не впервой ходить в рейды. Выступление запланировали на завтрашнее утро — след, оставленный похитителями, остывал…

— Знаешь, Лёша, — сказал Кремер на прощание, — информация о восьмипалых конечностях мне всё же попадалась. Не знаю, правда, насколько это поможет делу…

Карахар тоже был знаком с этой информацией. Восемь пальцев на руках, если верить степному фольклору, имели онгоны.

Духи войны, витающие над битвами.

Вселяющиеся в души воинов.

6

Спустя два дня, когда руки у Кремера дошли (в самом прямом смысле) наконец до тела прапорщика Рюханова, мнение майора кардинально изменилось. Прапорщиков на свете много, но этот был в своём роде уникальный… Причём уникальность оказалась сродни кое-каким свойствам таинственной конечности.

Гамаюн об этом не узнал. Его группа к тому времени вышла за пределы радиосвязи.

III. Рейд

1

Они уходили на рассвете, по холодку.

Уходили по-простому, без прощаний. Как в обычный рейд. Обычный состав колонны плюс два бензовоза. Боезапас — двойной. Людей — даже меньше, чем обычно. Шестьдесят семь штыков. Лучшие — Звягинцев никому уходить не препятствовал. Но доукомплектовал Отдел своими орлами из группы оперативного реагирования, ныне расформированной…

Необычным было одно — никто не знал конечной цели маршрута.

… Замыкающий БТР нырнул в облако пыли, поднятое передними машинами. Ворота КПП медленно закрывались. Гамаюн оглянулся на Девятку, хоть и знал — дурная примета. Спящий городок казался вымершим. Лишь там, где у сороковых домов местность повышалась, двигалось крохотное белое пятнышко.

Гамаюн поднёс бинокль к глазам. Женщина в белом платье, машет рукой. Лица не разглядеть, далеко. «Кого-то из бойцов провожает», — подумал Гамаюн. Его провожать некому.

Там, на холме, стояла Женька Кремер…

2

Сергей Кулай, по прозвищу Пак, уехал накануне, сразу по окончании переговоров с Нурали. Путь его лежал на юго-восток, а задание он получил самое странное.

«Дожил, — думал Пак. — Сподобился. Еду по степи, собираю фольклор. Сказки, легенды, анекдоты. Да, про тосты не забыть бы. Вдруг в тостах что-нибудь про восьмипалых онгонов прозвучит… А мы: раз! — и на диктофончик…»

Сергей издевался над собой и над Гамаюном, отправившим его тернистой тропой Фрезера, Афанасьева и товарища Шурика. Издевался, чтобы скрыть тревогу. Просто так, ради пустого интереса, Карахар ему ничего не поручал. Никогда.

3

Гамаюн вёл колонну к юго-западу, параллельно озеру. Уверенный — похитители пошли туда. Там местность достаточно изрезанна, и у них имелись все шансы остаться незамеченными с вертолётов, что вели поиск до глубокой ночи.

Он долго прорабатывал предполагаемый маршрут отхода похитителей. И, заодно, — расположение гипотетической базы врага. Получалось — километров триста к юго-западу по прямой. Там горы спускаются к озеру, там можно спрятать всё, что угодно. В гладкой, как стол, степи от кочевников особо не замаскируешься — слухи о таинственных пришельцах уже поползли бы…

Но триста кэмэ по прямой — это четыре с лишним сотни в объезд. Подобные расстояния предполагают некий транспорт — и, пожалуй, не лошадей. Раньше Гамаюн предполагал, что их техника не вызывала у степняков панического ужаса по одной причине — удачно наложилась на степные легенды о Драконах. Теперь — усомнился. Могли быть не только легенды. Мог быть и реальный опыт таких встреч…

Техника же имеет обыкновение оставлять следы. Места, где никто и ни на чём проехать бесследно не смог бы, — исследовали с особым тщанием. Ничего. Существуют, конечно, аппараты на воздушной подушке — весьма удобные для ровной местности. Они следов не оставляют… Но в предгорьях торчат из бесплодной земли острые обломки скал, большие и малые каменюги, — и юбке летящего-скользящего над землёй аппарата быстро бы пришёл конец…

Можно, конечно, предположить что угодно. Открывай любой НФ-роман и предполагай вволю: неприятели (в мыслях Гамаюн стал называть их онгонами) скользят над степью в глайдерах с гравитонной тягой. Или в скутерах — с позитронной. А бортовое оружие — лазеры, фазеры, мазеры, скорчеры, бластеры, станнеры… Плюс старый добрый аппарат инженера Гарина. Предположить можно всё. Хотя сомнительно — для скользящих на глайдерах и палящих из бластеров размах онгонов мелковат. Мышиная возня. Мелкое интриганство. Можно было бы раз и навсегда прихлопнуть Девятку, будь на то силы и средства. Значит — нет. И скутеров нет, и скорчеров…

Зато должен остаться след… Но и следа пока не обнаружилось. Гамаюн слегка изменил курс. Направление — Сухой Ручей.

Там он надеялся получить информацию…

4

Их было трое — выехавших в степь через час после колонны.

Вовка-Череп, приятель террориста-неудачника Кёшки. Марусик (не прозвище — фамилия), сын прапорщика с девяносто пятой части. И Олег Звягинцев — восемнадцатилетний оболтус, верховодивший в этой компании.

Выехали на охоту — со дня на день ожидался массовый проход сайгаков. Однако стада задерживались или шли чуть стороной — троица выехала на разведку.

На КПП их пропустили за обещание поделиться добычей, яичная диета полковника Радкевича стояла всем поперёк горла. Опасений за судьбу охотников дежурные не испытывали — даже старенький «Минск» Черепа (в просторечии — «макака») мог дать изрядную фору скакунам степняков. А «Ява» Марусика и «Хонда» Олега — тем более. Хотя на деле из троих мотоциклов наибольшей надёжностью отличалась именно «макака» — руки у Черепа были золотые. Жаль, сам дурак полный…

Съездили зря, сайгаков не нашли. Впустую прокатались два часа, сжигая сбережённый зимой бензин — привезли одного зайца на троих. На КПП посетовали на неудачу, отдали лопоухого — возиться, обдирать и потрошить никому из троицы не хотелось. Договорились с парнями из наряда, что через несколько дней, в их смену, попытают счастья снова — те не возражали. Риск, что кто-нибудь из начальства засечёт охотников в момент въезда или выезда — минимальный.

Ни дежурные, ни сами охотники не знали, что в следующий выезд им попадутся не сайгаки. Совсем другая дичь…

5

— Ну как оно, Лизавета? Вообще?.. — спросил Гамаюн, когда все гостинцы-подарки были вручены и все новости с Девятки рассказаны.

Вопрос прозвучал, мягко говоря, расплывчато. Неконкретно. Как ещё расспросить о семейной жизни девушку, вышедшую за мужчину, с которым её разделяют не только века и эпохи, но и многое другое? Язык, обычаи, весь уклад жизни, вся впитанная с младенчества шкала ценностей… А соединяет лишь одно — то, что от века соединяет мужчину и женщину…

— Ничего, нормально… — протянула Лиза Кремер. Гамаюн посмотрел на неё с тревогой. Она тряхнула светлыми волосами и поспешила тревогу рассеять:

— Всё в порядке. Интересно даже… Верхом научилась ездить — а раньше так всё сбивала, ой… Доить научилась — овец, верблюдиц… И ещё много чему научилась.

Она сделала паузу и добавила с неожиданной гордостью:

— А мужа мыться научила — каждый вечер. Вот!

Гамаюн улыбнулся. Кремеровская кровь не водица, быть её сыновьям ханами и нойонами. И мужу Лизы наверняка предстоит ещё учиться, учиться и учиться…

… Нельзя сказать, что на расположившемся у Сухого Ручья кочевье их приняли радушно. Скорее — настороженно. Хотя новоявленным родственникам Кремера хан и не присылал дротик войны перед последней стычкой, но… Ладно, в степи гость есть гость — даже если он Карахар. Удара в спину можно не опасаться.

И именно здесь они напали на след.

Кочевники издалека видели Дракона Земли — одинокого, отбившегося от стаи. Вчера вечером, издалека — силуэт на вершине кургана. Судя по описанию — бортовой «Урал» или ЗИЛ. Интересно… Две грузовые машины пропали на уничтоженном Четвёртом Посту. Пять или шесть — раньше. До того, как машины перестали надеяться на скорость и начали ходить в конвоях и колоннах, с мощным прикрытием. В любом случае глайдерами и бластерами не пахнет… Гипотеза: так называемых онгонов мало, раз приходиться им загребать жар чужими руками. И техническое оснащение не блещет — раз столь активно используют трофеи. Надо думать, странные восьмипалые парни оказались здесь так же, как и Девятка. Неожиданно. Неподготовленными… Не повезло им… Но откуда они свалились? Из непредставимо далёкого прошлого? Из ещё менее представимого будущего? Не важно. Важно одно: найти и уничтожить… Незачем сочувствовать врагу. Врага надо уничтожать.

Направление движения засечённого кочевниками Дракона как будто укладывалось в схему Гамаюна. Машина двигалась параллельно линии, соединявшей Девятку и район предположительного расположения базы. Базы онгонов…

Хотя обольщаться не стоило. Сам Гамаюн, почувствуй в подобной ситуации за собой наблюдение, — резко изменил бы курс и сбил наблюдателей с толку.

Сухой Ручей они покинули быстро.

Лиза уговаривала задержаться, переждать хотя бы самую дневную жару. Аргачи, её муж (в отсутствие отца он остался на кочевье за главного), к уговорам не присоединился. Гости были из тех, уходу которых втайне радуешься.

Колонна запылила степью.

Карахар спешил.

6

Место оказалось отвратное.

Уже не степь — пустыня. Для большинства пустыня ассоциируется с гигантским пляжем без моря — бескрайний жёлтый песок и палящее с небес солнце. На более возвышенных и бесплодных местах прибалхашской равнины песка не имелось. Камень. Мелкая каменная крошка, из которой кое-где торчат каменюги побольше — какие с кулак, какие с добрый бочонок размером. Фактически, это были неимоверно древние горы — умершие так давно, что надо быть Кювье, чтобы увидеть былые вершины в этих плоских, чуть приподнятых над степью пустынных участках… Трупы гор. А труп — всегда мерзкое зрелище.

Здесь почти ничего не росло. Редкие, в нескольких метрах друг от друга, низенькие колючие кустики, умудрялись как-то извлекать влагу из камня — и всё. Ни травинки, ни былинки. Но и эти мёртвые земли использовались как пастбища для неприхотливых верблюдов. За обладание ими рассекали воздух кончары и дротики. Кровь орошала бесплодный камень — плодороднее он не становился.

От похожих мест подсознательно ждёшь какой-нибудь гнусности. Так и вышло — накрылась рулевая тяга на одном из бензовозов. Запчастей Гамаюн захватил в достатке, но признак настораживающий. Стары, ох как стары Драконы Земли. И перспектива на ближайшие годы одна — придётся закупать лошадок и учить ребят ездить. Организовывать кавалерию. И осваивать производство холодного оружия. Дальнобойных арбалетов. Мечей из хорошей стали. Доспехов, не боящихся кончаров и джеридов…

…Тягу меняли. Ткачик подошёл к командирской машине.

— Старшой, разговор есть. Раз уж привал незапланированный вышел… Отойдём?

Они отошли. О необходимости серьёзного разговора экс-мичман задумывался давно. А после отключения, путча и переговоров с Нурали убедился в его неизбежности. Начал Ткачик без каких-либо предисловий:

— Есть мнение, подполковник. Не у одного меня — у многих. И пришло время его обсудить. Мнение такое: Таманцев руководить Девяткой не может. Не то и не так он делает и кончится всё плохо — для всех. Его подковёрные игры были хороши там и тогда. Здесь надо брать ответственность за всё на себя. За кровь — в том числе. Мы могли пресечь весь этот путч в зародыше — арестовав Боровца и ещё двух-трёх человек. И вправив мозги другим. Таманцев дал произойти всему, что произошло, по одной-единственной причине: хотел убрать Орлова — насовсем. И списать всё на «орлят». Он и тебя мог в ходе путча — насовсем. И списать по той же статье… Легко. Просто Милену вовремя похитили… Штабной стратег Звягинцев её бы в степи не разыскал — ясно каждому. А что будет по возвращении… Любого — что с Миленой, что без… Ты уверен, что голова Карахара не послужит Таманцеву разменной монетой в каком-нибудь торге с Нурали? Я не уверен.

— Что ты предлагаешь? — спросил Гамаюн. Хотя и без того понимал — что. Но расставить точки над i стоило.

— Сместить Таманцева. Сразу по возвращении. Пока они со Звягинцевым сдуру не уложили в степи лучших людей Отдела. Пока генерал не законопатил на Посты всех, кто думает, что лучший вариант — это ты во главе Девятки.

Слово прозвучало. Ткачик ждал ответа.

— Знаешь, морпех, — медленно сказал Гамаюн, — есть такая книжечка… Называется Устав. И выполнять его надо не потому, что иначе влепят наряд или загонят на губу. Просто если ты решишь, что самый умный и самый сильный, и кирпич ладонью рубишь, и уставы не для тебя писаны — это конец. Не завтра, так послезавтра появятся другие, которые решат: ему можно, а мне нельзя? А почему? Я не дурнее, а ладонью аж три кирпича рублю… И пошло-поехало.

Похоже, железной уверенности в голосе Гамаюна кавторанг не услышал. Потому что не прекратил разговор:

— Значит, устав надлежит переписать. Уставы сочиняют, чтобы они учили побеждать. А не для того, чтобы дать себя зарезать во славу параграфа…

Резкий свист прервал разговор. Лягушонок помахал рукой — поломка исправлена. Можно ехать.

— Ладно, морпех. Поговорим ещё… А вообще-то — неплохо для начала вернуться.

7

Худа без добра не бывает. Поломка бензовоза это подтвердила. Одна из машин, высланных, пока стояли, во все стороны для разведки — нашла след.

Это было озеро — вытянутое, как клинок кончара. Безжизненное солёное озеро, наливающееся талой водой только по весне. Сейчас вода высохла — белёсо-серая корка соли, вся расколотая пересекающимися трещинами. Под коркой — изрядно нагревшаяся на солнце жижа. Не то ил, не то просто грязь. Вполне вероятно, что это месиво обладало целебными свойствами, и можно было открывать здесь бальнеологический курорт.

Пассажиры машины, влетевшей, судя по следам, в предательскую топь, возможностью открытия курорта не заинтересовались. Вытянули, надо думать, на сухое место лебёдкой. И поехали в объезд.

— Ночью ехали, — сказал Ткачик. — Причём без фар. И добавил не слишком уверенно:

— Вертушек опасались…

Нестыковка, подумал Гамаюн. Едва ли похитители Милены не подозревают о существовании иных методов засечения целей с воздуха, кроме визуальных… Судя по тому, как грамотно разобрались с сигнализацией периметра — едва ли.

8

Гамаюн был прав. И не прав — одновременно. Похитители Милены — те, у кого сохранилась хоть какая-то объективная возможность что-либо подозревать — занимались сейчас отнюдь не этим. Совсем иным. Они извивались, пришпиленные к земле копьями с узкими зазубренными наконечниками — а вдоль ряда их распластанных на земле фигур шёл невысокий коренастый человек и деловито разбивал головы палицей-перначем. После чего шевеления и извивания прекращались.

Голову человека украшал шлем — грубо выкованный стальной шишак с опушкой из меха степной куницы.

IV. Версия

1

— Сдаётся мне, Макс, — это не всё, что ты хотел мне предъявить… — Таманцев кивнул на разложенный по широкому лабораторному столу натюрморт.

Зрелище было малоаппетитное. Центральное место занимала ёмкость с заспиртованной восьмипалой рукой. Конечность эта, и без того скорее функциональная, чем эстетичная, вследствие опытов Кремера приобрела окончательно сюрреалистические формы. Остальные экспонаты, размером поменьше, майор извлёк из тела покойного прапорщика Рюханова. В основном из разнесённой выстрелом в упор головы.

При всём несовершенстве, чтоб не сказать убогости, оснащения лаборатории Девятки — Таманцев в выводах Кремера не сомневался. Мёртвый Рюханов лишь внешне походил на известного многим прапорщика шестнадцатой части. Внутри же трупа обнаружилось много интересного. Отталкивающего — но интересного.

По сути, прапорщик был симбионтом — хотя это определение достаточно условно. И расплывчато. Симбиоз предполагает более-менее равноправное партнёрство живых организмов, не способных к раздельному существованию. Хотя, конечно, граница между симбиозом и паразитизмом весьма неопределенна и размыта…

Но ясно одно — раньше прапорщик Рюханов великолепно обходился без поселившегося у него в мозгу существа (?) размером с кулак ребёнка, давшего метастазы в другие органы. Прапорщик ходил на службу, а после службы употреблял спиртные напитки, а после употребления заваливался спать, а проспавшись… Короче говоря, в конце концов прапорщик отправился на Третий Пост, на месячное дежурство. Где погиб от удара острого предмета в область сердца и обзавёлся загадочным симбионтом — если, вопреки греческому корню слова, возможен симбиоз с мёртвыми. Или паразитом — если можно паразитировать на трупах.

Кремер не имел понятия, как это загадочное существо сумело замедлить темпы разложения и заставило работать органы мёртвого тела — пусть и весьма отличным от нормального способом. Майор даже не был уверен, что это именно существо, а не созданное по невиданной технологии устройство. Но в одном он не сомневался — и разнесённый девятимиллиметровой пулей симбионт прапорщика, и оторванная гранатой чья-то конечность имеют единую природу. Естественную или искусственную — другой вопрос. Хотя руки у тела Рюханова имели предписанное семейству гоминид отряда приматов ⁹ количество пальцев.

Таманцева очередная непонятность не озадачила. Ну стала реальностью легенда о гаитянских зомби. Ну и что? После Прогона небывалых вещей для генерала не существовало в принципе. Они, совместно со скептицизмом и рационализмом, остались там — в машинном зале, где между устройств компьютера-призрака бродили призраки людей.

Таманцева интересовало другое. У Кремера было на уме и ещё что-то. И, насколько он знал майора, — что-то важное. Что-то более важное, чем ходячие трупы прапорщиков и восьмипалые конечности.

2

— С чего ты решил? — слегка наиграно удивился Кремер.

— Элементарно, Ватсон. Во-первых, ты раза три поглядывал вон на те бумажные рулоны в углу, с темой восьмипалых зомби никак вроде не связанные. Горделиво поглядывал, как курица на собственнозадно снесённое яйцо. Во-вторых, судя по доносящемуся порой абмре, в соседнем помещении пребывает некий господин Панкратов — никто другой с такой силой «Русским лесом» пахнуть не может. Он, когда подшофе — то есть всегда, — предпочитает держаться от меня подальше. А сейчас терпеливо ждёт. Вывод: накопали вы с ним что-то важное. И мёртвого прапорщика не касающееся — в медицине и патологоанатомии Панкратов ни уха ни рыла. Может, товарищи-учёные, просветите? Что тут ваш коллективный разум породил?

И Кремер с присоединившимся Панкратовым просветили.

3

Кремер разложил на столе большой лист. Карта. Карта Девятки и прилегающих окрестностей, крупномасштабная. Не план и не схема — именно карта.

— Мы допустили большую ошибку, — сказал майор. — Тогда, осенью, после Прогона. Поспешили. Когда два события — в нашем случае Прогон и хроносдвиг — расположены так близко по времени, то самая простая гипотеза — объявить одно из них причиной, а другое следствием. А стоит найти хоть одно тому доказательство — и версия превращается в постулат. В аксиому. И других причин искать уже не хочется…

— Ты нашёл другую причину? — спросил Таманцев.

Кремер был прав, поиском иных объяснений, кроме нештатного срабатывания «двойки», генерал не озабочивался. Когда следствия наседают со всех сторон и мечтают нашпиговать тебя дротиками — как-то не до поиска причин.

— Я предлагаю поискать, — сказал Кремер. — Поискать в физическом смысле. И в конкретном месте. Как мы осенью определили эпицентр хроносдвига? Очень просто — посчитали зону переноса за окружность, взяли за граничные точки места обрыва ЛЭП и двух дорог. И по трём точкам вычислили центр окружности — задачка из геометрии для шестого класса. Причём подсознательно подгоняли задачку под ответ, под местоположение «двойки». Однако не сошлось — линии пересеклись от неё чуть в стороне. Эту погрешность мы отнесли на схематичность плана Девятки, по которому проводили привязку нашей геометрии к местности. Версия: упомянутая схематичность привела не к погрешности, а к кардинальной ошибке. Те, кто вычерчивал в своё время план, не предполагали, что по нему будут проводить подобные изыскания. И внесли намеренные искажения — уменьшили размер бухт озера и увеличили размер суши — она, собственно, только и интересовала картографов…

— И ты произвёл точную съёмку… — догадался Таманцев (Кремер кивнул). — И эпицентром оказалась квартира какого-нибудь прапорщика Задрищенко, как раз проводившего испытание новейшего самогонного аппарата из свинченных на «двойке» деталей…

Если эти слова произносились как шутка, то она не удалась — тон у генерала был слишком мрачный.

— Нет, — сказал Кремер. — Посмотрите сами…

И развернул второй лист — прозрачную кальку. Совместил с картой. Серёжа Панкратов исполнял в этой сцене роль дружелюбного и бессловесного привидения. Молча стоял у стола, придерживая край норовящего свернуться обратно рулона.

И тактично дышал в сторону…

4

Вычисленный с точностью до десятков метров эпицентр пришёлся не на «двойку». И не на «единичку». И не на другие технические сооружения — локаторы прежнего поколения, частично демонтированные. И не на жилой городок.

Эпицентр угодил в озеро. Ровно посередине бухты, разделявшей водозабор и «двойку».

— Ну и как это понимать? — спросил Таманцев. Почему-то генералы обожают задавать именно такой вопрос подчинённым.

Кремер укрепил края кальки кнопками и потянулся за следующим рулоном.

— Ответ стоит искать на стыке наук, — сказал он. — С геометрией покончили, пустим в ход гидрологию…

Серёжа по-прежнему безмолвствовал. К гидрологии, как и к геометрии, он отношения не имел.

Новая калька изобиловала цифрами и кривыми линиями — нанесёнными разными цветами.

— Это промеры глубин, — сказал майор. — Синие — до Прогона. Красные — после. Приглядитесь внимательно, товарищ генерал-майор…

(При свидетелях он именовал Таманцева на «вы» и по званию.)

Озеро стало значительно глубже — это Таманцев знал. Но…

Самая глубокая точка прилегающей акватории сохранила неизменную глубину. И — полностью совпадала с обозначенным на предыдущей схеме эпицентром хроносдвига.

— Та-а-к… — протянул генерал и невольно бросил взгляд на последний рулон кальки. — Ну и что там за туз у вас в рукаве заготовлен? Из какой на этот раз области?

— Из той, где все карты на руках у Сергея — я в радиоэлектронике не спец. Речь идёт о «боковых лепестках»…

Скулы Таманцева закаменели. Информацией о «боковых лепестках» частотного спектра, используемых «соседями» в своих играх с мозгами, владели три человека. Он сам, Камизов и ушедший в степь Гамаюн. Майору Кремеру знать об этом не полагалось.

И уж тем более — спившемуся интеллигенту Серёже Панкратову.

5

Генерал встревожился зря.

Речь шла о других «боковых лепестках» — тем же термином именовались ненужные, направленные вбок и даже назад выбросы диаграммы направленности радарной антенны «двойки». Побочный продукт.

Пресловутые «лепестки» стали вечной головной болью проектировщиков «двойки» — наводимые ими помехи сбивали работу как военной, так и бытовой аппаратуры в окрестностях. Доходило до смешного — порой по экранам телевизоров в городке — быстро, не прочитать — пробегали числовые матрицы в шестнадцатеричном коде. Кончилось тем, что все приборы связи и слежения были оборудованы синхронизаторами, завязанными на рабочую частоту «двойки» — и переставали работать на приём в краткий миг излучения импульса суперлокатором. На беды телезрителей внимания решили не обращать — не так уж часто случались пробные включения.

Но работы по искоренению «лепестков» продолжались — и программной их частью занимался как раз Серёжа Панкратов.

Третья калька, вычерченная по его данным, представляла собой как раз диаграмму направленности «двойки» в режиме 3-2-0 Прогона. Генерал не удивился, увидев, что эпицентр хронокатаклизма лежит в узком заштрихованном секторе наложения двух самых больших «лепестков»…

Серёжа мямлил и запинался, излагая свои соображения о том, что могла породить интерференция двух паразитарных сигналов. Генерал почти не слушал, затем спросил:

— Как связаны «боковые лепестки» частотного спектра и диаграммы направленности?

— Ну… это… — замялся Серёжа. — Исследованиями никто не занимался, просто старались подавить… Но в паразитарном сигнале идёт наложение нескольких частот… Можно попробовать составить график… Я ведь специализировался не…

Таманцев отключился от его лепета. Камизов… Его якобы не проводившиеся при Прогоне опыты… Якобы демонтированные приборы… Как они с Гамаюном могли купиться на такое? Испугается соседушка глаз больших шишек, как же… Много эти шишки чего понимают… Смотрят тупо на мигание светодиодов, слушают вполуха объяснения и ждут не дождутся банкета — произнести речи перед камерами да нажраться водочки, когда камеры отключат…

— Спасибо за информацию, Сергей, — сказал генерал. — Ты свободен.

Панкратов с видимым облегчением юркнул в дверь.

— А теперь скажи мне, Макс — что ты думаешь найти? Там, на дне?

Кремер помолчал и ответил одним словом:

— Аппаратуру.

6

— По всем расчётам — не получается из «двойки» машины времени, — сказал Кремер. — С другой стороны — путешествия во времени вполне осуществимы. Наше здесь присутствие — самое веское доказательство. Вывод: кто-то рано или поздно овладеет этим искусством. Даже если допустить, что имел место некий катаклизм природного происхождения. Уже в двадцатом веке люди были способны вызвать ядерным взрывом искусственное землетрясение или цунами. А что будет в тридцатом? Раз путешествие во времени возможно — управляемый процесс, прости за каламбур, — вопрос времени. Овладеют… Или овладели — при подобном подходе к хронологии времена глаголов путаются. Овладели и начали путешествовать по временам с неясными нам целями. Однако: на протяжении нескольких тысяч лет в писанной истории человечества никаких встреч с хронопутешественниками не зафиксировано. Надо понимать, маскируются. Конспирируются… Вопрос: а как бы ты, Саша, не выдал своего присутствия при таких вводных?

Генерал думал недолго:

— Смешался бы с местным населением. Одежда, язык, обычаи… Сеть постоянных резидентов с железными легендами. И хорошо подготовленные агенты-челноки.

— В этом способе есть большой минус. Передвигаться придётся на лошадях, пользоваться местным оружием… А это чревато. Заболев местной болезнью — или подыхать, или лечиться неизобретенными методами — с риском засветиться. А как замаскировать хроноаппаратуру, если она достаточно больших размеров?

— А какие альтернативы? — генерал заинтересовался. Почувствовал, что дискуссия не умозрительная — Кремер ведёт разговор к окружающим Девятку странностям.

— Я долго думал над этим вопросом… А на ответ меня натолкнуло прозвище, которым местные наградили Лёшу: Чёрная птица, повелевающая Драконами Земли… Драконы Земли! Степняки не разбегаются в панике от БТР — для них это Драконы Земли, твари огнедышащие, смертельно опасные — но вполне реальные. Никакой мистики и потусторонщины… В этом, мне кажется, и спрятан ответ. Изучить местные мифы — и маскировать людей и технику под их персонажей… Для каждой эпохи и каждого места — свой имидж. Ангелы на огненной колеснице, или парящий в небе Дракон, или ладья бога Ра…

— Так-так. Тогда я знаю, как маскировались иновременные пришельцы в двадцатом веке: снежные человеки и барабашки. А техника — Несси и летающие тарелочки…

— Зря иронизируешь. НЛО — идеальное прикрытие. А Несси… Тебе она, часом, не напоминает одну живущую в окрестностях зверюшку? В уменьшенном масштабе — один к сотне. Вплоть до горбов, которые наблюдали у Лох-Несского дива… Если допустить, что ВВ кто-то, где-то и когда-то построил, или ещё построит — то проводить испытания на модели вполне естественно. На модели, способной погружаться не только под воду, но и в прошлое…

— Насколько я помню, Несси не то действительно всплывала, не то просто мерещилась чуть ли не два столетия. Не многовато для испытаний?

— Да, но в промежутках между всплытиями её никто не мог найти. Как ни прочёсывали Лох-Несское озеро сонарами и эхолотами. Пробные броски в прошлое на разную удалённость вполне могли занять год или два абсолютного времени. И вся туристская индустрия, что лихо наживается на монстре, все спекуляции в жёлтой прессе, все наукообразные труды — лишь отклики на эти опыты…

— Вот оно, значит, что… Несси, значит — пробная модель. Айдахар — подлодка-малютка. А ВВ — крейсер класса «Пётр Великий»? Ерунда. Верблюд — животное. Если его ранить — кровь течёт… После наших снарядов — текла. Да и ведёт он себя больно тупо для управляемой людьми машины. А убитых айдахаров ты вскрывал… Где там экипажу разместиться? В желудке? В кишечнике? Давай лучше вернёмся к этой дыре на дне. Что ты там найти рассчитываешь?

— Хорошо, — сказал майор Кремер. — Оставим пока мифических животных в покое. Излагаю версию. В двадцатом веке в глубоком месте невдалеке от Девятки пребывала некая аппаратура для перемещений во времени. Стационарная. Скорее всего — законсервированная. По крайней мере активно не работающая. Возможно, по причине строительства Девятки — наши радары мигом бы засекли выныривающие из озера НЛО. А лет сто назад тут была глушь, медвежий угол, условия для использования идеальные. При Прогоне «боковые лепестки» наложились как раз в нужном месте. И каким-то образом активировали эту чужую технику. Сработала она совершенно нештатно — и вот результат… По сути, произошла катастрофа — и для нас, и для владельцев аппаратуры… Такой расклад объясняет всё, что сейчас вокруг творится.

— Так уж и всё… Ладно. Пошли по порядку. Восьмипалые?

— Сомнений нет — это и есть владельцы хроноаппаратуры. Я не знаю причины их восьмипалости. Либо чудеса генной инженерии пошли этим путём и все обитатели будущего не похожи на нас, либо это маскировка под местный фольклор. Под восьмипалых онгонов, духов войны.

— Оживающие прапорщики — в принципе, деталь неважная, — задумчиво сказал Таманцев. — При соответствующем уровне технологии, их, надо понимать, сотворить несложно… Но Водяной Верблюд?

— Машина. Скорее всего — биоробот. Возможно, посланная как раз изъять канувшие в прошлое приборы…

— Нет, Макс. Тут-то твоя версия и поползла по швам… Эта махина при желании могла поднять со дна всё, что хочешь; под самым нашим носом — и ничем мы помешать не могли. К чему тогда вся возня вокруг Девятки? Все интриги, стравливание со степняками, заговоры? Чего проще — приплыл и забрал. К тому же ВВ, ты сам говорил, ошивается здесь уже несколько поколений, не проявляя и признака разума…

— Возможен другой вариант. Катастрофа ударила по онгонам (давай называть их так для простоты) куда сильней, чем по нам. И по ВВ — тоже. Допустим, мы имеем дело с кучкой хроноробинзонов, сидящих тут без связи со своей эпохой. Контроль над ВВ они явно утратили — вполне возможно, что Верблюд необратимо повреждён. Их единственный шанс — это аппаратура на дне, под дулами наших береговых батарей. До неё онгоны и добираются — как могут. А могут они не многое…

Таманцев задумался, ещё раз прогоняя все факты. Явных противоречий не обнаруживалось. Более того, факты, которых Кремер не знал, идеально ложились в схему. Судя по всему, онгоны злоупотребляли пси-связью — вполне возможно, без всяких приборов. Их подводное оборудование вполне могло управляться по тому же принципу… Защита от непрошенного пользователя стопроцентная — никто всерьёз такими способностями на исходе второго тысячелетия не владел. Но тут влез Камизов со своим психотронным оружием…

— Твою версию проверить недолго, — сказал генерал. — Водолазное снаряжение есть, айдахаров разгоним… И прочешем эту яму. Только и всего…

Таманцев не сказал вслух, но подумал, что перспективы с хронотехникой в руках откроются интересные… И вовсе не обязательно возвращаться. Зачем? И здесь можно неплохо устроиться. Особенно если уничтожать врагов в прошлом — до того, как они стали врагами… Тот же Нурали…

Генерал не знал, что утром этого дня заклятые враги пресветлого хана, ак-кончары — все, до последнего человека — перешли вброд крохотную степную речку, безымянный приток Кара-Су.

Эта была граница владений Нурали-хана.

7

В своих рассуждениях о природе онгонов майор Кремер строго руководствовался логикой, здравым смыслом и известными фактами. И оказался во многом прав.

Но не во всём.

Потому что само существование онгонов в его мире (теперь — в его) было алогичным. Парадоксальным.

Онгонов считали, и справедливо, духами войны, беспощадными и жестокими, — но они ни разу не убили ни одного человека. Вообще никакого живого существа. Просто не могли. По-другому были устроены… Наоборот, онгоны воскрешали других. Чтобы убивали те.

Онгоны жили так долго, что казались вечными. Хотя были смертны и порой погибали. Новые не рождались, функция воспроизведения себе подобных у онгонов отсутствовала. Для способных жить века и тысячелетия — ни к чему. Они жили почти вечно, но при этом никогда не появлялись на свет. И не должны были появиться — породившая восьмипалых пространственно-временная реальность не существовала (и не существует, и не будет существовать). Случается подобное с реальностями, активно играющими в хроноигры со своим прошлым… Онгоны никогда не появлялись (не появятся) в этом мире — однако жили. Парадокс. Бывает.

Где-то (ставшим нигде ) и когда-то (ставшим никогда ) их создали не жившие (и не будущие жить) люди — как копии персонажей степного фольклора, свирепых духов войны. Онгонов. Но основой для фольклора, для легенд об онгонах, послужила катастрофа, забросившая часть их на пару тысяч лет ранее расчётной точки… Тоже парадокс. Случаются и такие.

V. Милена

1

Она не выныривала долго и мучительно из глубин беспамятства, как то любят расписывать авторы типа Мери Мейсон, И не вспоминала напряжённо: что же с ней произошло? Мозг включился мгновенно и тут же вспомнил всё.

Был бой. Странные люди атаковали Школу. Милена пыталась сопротивляться и пропустила удар. А что произошло дальше? И что теперь?

Темнота. Глаза и лоб чем-то прикрыты. Липнущим к лицу, давящим на веки. Она пробует поднять руку, сбросить с глаз пелену — бесполезно! Всё тело упруго стянуто. Рука, преодолев меньше четверти пути со всё возрастающим усилием, отброшена обратно. С другой происходит то же самое. И с ногами… Невидимые путы эластичны, но надёжны. Плен. Её захватили. Захватили напавшие на Школу…

Звуки слышатся слабо, как сквозь слой воды. Двигатель машины. Грузовик. Прорвались и уезжают? Привычной тряски нет — плавное покачивание, словно спеленавший её кокон подвешен на множестве резиновых нитей.

Рот свободен, но Милена не кричит. Не зовёт на помощь. Она выгибает шею и пытается дотянуться зубами до своих пут. Ничего не получается, но она повторяет — снова и снова. Милена не терпит, когда с ней что-то делают.

Она привыкла — наоборот.

2

Сомневаться могут лишь живые.

Будь Хрусталёв жив — он наверняка сомневался бы, приняв командование над группой глинолицых. Причины для сомнений имелись, и достаточно веские.

Потери оказались напрасными. Расстрелянные при прорыве периметра не в счёт, это неизбежный расход. Даже Волковец, четырежды ходивший в Девятку и возвращавшийся, а на пятый раз словивший головой пулю зелёного салаги — тоже неизбежный расход. Но — граната черпака убила командира группы. Единственного из них, кого можно было по-настоящему убить. И — непонятный случай дезертирства. Отчего Рюхач рванул обратно в Девятку, Хрусталёв не понимал.

Он вообще мало что понимал — сейчас. Воспоминания о прошлой жизни (точнее — просто о жизни) никуда не ушли, но казались сном — зыбким и нереальным. Совершенно неважным сном. Все тогдашние мысли и желания поблекли и выцвели — Хрусталёв удивлялся бы их смехотворности, если бы сохранил способность удивляться. Всё было неважно. Кроме одного — получаемых Хрусталёвым приказаний. Чётких и недвусмысленных, звучащих прямо в мозгу. В мёртвом мозгу.

Приказ — и Хрусталёв принял команду над группой.

Приказ — и погнал машину к предгорьям.

Сомнений не было, хотя поводов для них хватало. Приказ не выполнен, объект не схвачен. Вместо него забрали Милену — и Карахар перевернёт Степь вверх дном, но возьмёт похитителей за глотку.

Но Хрусталёв не сомневался. Он выполнял приказ.

Машина неслась сквозь ночь. К горам.

3

Звук двигателя смолк. Покачивание прекратилось. Приехали?

Милена мгновенно вышла из полудрёмы. Убедившись, что с путами ничего сделать не удастся, она отдыхала — расслабилась и не думала ни о чём. Экономила силы. Они понадобятся. Так быстро Милена сдаваться не умела.

Это была не просто остановка — действительно приехали. Она зарычала про себя — её извлекли (откуда?) небрежно, но уверенно. Передали с рук на руки. Опустили вниз, ударив плечом о что-то жёсткое (о борт машины?). Наконец, поставили на ноги — спелёнутую, ничего не видящую, с трудом удерживающую равновесие на затёкших ногах.

Голос. Монотонный, на одном дыхании:

— Сейчас мы пойдём, идти далеко, ты пойдёшь с нами, пойдёшь сама, попробуешь бежать, сломаем ноги и понесём…

Голос замолк. Холодные пальцы коснулись лица — Милена отдёрнулась. Затылок придержали. Липнущая к лицу плёнка соскочила. Она могла видеть. Подняла веки — и тут же зажмурилась. По глазам резануло всходящее солнце.

Снизу копошились, освобождая ноги. Милена снова подняла веки — медленно, осторожно.

Люди в камуфляже. Деловитая суета — что-то выгружают из машины. Разбирают поклажу. Лица у всех замаскированы. Движения чуть заторможены. Оружие странное — похожее на ружья для подводной охоты. Стоящий перед ней говорит коротко (голос тот же):

— Пошли.

Она всматривается в лицо. И, странное дело, сквозь глинистую бесформенность медленно проступают черты лица. Лицо кажется отдалённо знакомым.

Приглашения идти не повторили — просто толкнули в спину. И она пошла.

Руки ей так и не развязали.

4

Шли долго. Местность повышалась и повышалась, лощины уже вполне могли называться ущельями, а холмы — небольшими, но горами.

Спутники Милены двигались с монотонностью заводных игрушек. Она начала уставать, сбивалась с шага. И ей почти не пришлось притворяться, чтобы изобразить давно задуманное.

Она споткнулась, упала. Глинолицые шли как шли — остановились с задержкой, секунды через три-четыре. Ещё одна пауза — и двое ближайших шагнули к ней. Но она уже встала сама — неловко, со связанными за спиной руками, перевернувшись на спину, потом набок. Короткая безмолвная заминка — и группа возобновила движение. Милена после «пошли» не слышала ни слова — ни обращённого к ней, ни произнесённого между глинолицыми…

Ушибленное при падении плечо ныло, но она была довольна. Все расчёты и ожидания сбылись. Противник медлителен, реагирует на всё с запозданием. В чём причина — выяснять некогда и незачем. Хотя похоже, что парни (все свои, с Девятки) под действием какой-то сильнейшей наркоты. И — под чужим внушением. Грех не воспользоваться их заторможенностью. Потому что главный результат инсценированного падения — крохотный складной нож с серебристым крестиком на ручке — перекочевал из её ботинка в сжатый кулак…

Милена не сомневалась, что стрелять в неё не будут. Никто не тащит человека в такую даль, чтобы пристрелить. Будут ловить… А в пятнашки и прятки с этими тормозами она уж как-нибудь сыграет.

Пора начинать, пока дорога не измотала её окончательно.

Вопрос, что она будет делать одна в незнакомых местах, Милену не смущал. Встретит людей — нормальных людей. Язык знает, не пропадёт. Жена Карахара — это, знаете ли, титул. Любой, кроме этих отморозков, трижды задумается, прежде чем ссориться с Чёрной Птицей, повелевающей Драконами Земли.

Потому что головы поссорившихся стоят в степи ровными пирамидками.

5

Вовка Хрусталёв дороги не знал. Но вёл отряд уверенно — на каждом повороте или развилке ломать голову не приходилось — ответ откуда-то приходил, точный и ясный. И Вовка, никогда раньше не терпевший начальство и приказы, был бы счастлив от этой ясности. Если бы сохранил способность быть счастливым…

На одной из развилок пленница остановилась. Прислонилась спиной к скале. Дышала тяжело. Сказала:

— Не могу. Устала. Шага не сделаю, хоть несите…

На самом деле силы у Милены оставались. Крохотное лезвие ножа именно сейчас яростно пилило стягивающие запястья эластичные узы.

Хрусталёв замер, не зная что делать. Ответ к нему пришёл через несколько секунд. Он набрал в грудь воздуха (вдыхали Глинолицые редко, лишь когда надо было что-то сказать) и проговорил монотонно:

— Передохни, недолго…

Сказал и застыл неподвижной статуей. Остальные глинолицые — тоже.

…Всё оказалось напрасно. Путы ножу не поддавались. Они пружинили, прогибались — и тут же отбрасывали лезвие обратно. Милена стояла, с трудом сохраняя видимость спокойствия. Весь план оказался пустышкой. Ей хотелось прыгнуть и вцепиться зубами в неподвижную маску лица стоявшего напротив человека.

Не прыгнула. Не вцепилась. Потому что неожиданно вспомнила, кто это такой. Вспомнила фамилию сержанта-контрактника, бывшего героем скандальной истории с офицерской женой. И отправленного Гамаюном от греха подальше на Третий Пост.

Тут же в голову пришёл план. Странный, дикий. Возникший от безнадёжности. Но ничему не вредивший.

Наркотики? Под внушением?

Сейчас проверим…

— Сержант Хрусталёв! — отчеканила она самым что ни на есть командным голосом. — Ко мне!

Хрусталёв шагнул к ней. Замер. Снова шагнул. Что-то сломалось в нём — там, внутри, где хитроумная техника онгонов поддерживала подобие жизни. Точно так же что-то сломалось в Рюханове, подслушавшем разговор из тайного своего убежища в Девятке — разговор двух черпаков о жене прапорщика…

Хрусталёв остановился. Глиняная маска на лице пошла трещинами. Синеватые её куски падали под ноги.

— Ко мне! — рявкнула Милена.

Над командой, отданной таким голосом, задумываться невозможно. Можно лишь исполнять. Хрусталёв уже не умел задумываться. Он подошёл — строевым шагом. Вытянулся по стойке смирно.

— Развязать! Немедленно! — она развернулась, приподняла вытянутые руки.

За спиной щёлкнуло. Руки почувствовали свободу.

Конечно, это не прошло незамеченным. И безнаказанным. Одна из глинолицых статуй ожила. Шагнула к Хрусталёву, вскидывая странное оружие, чем-то похожее на ружьё для подводной охоты…

6

Стрела — здоровенная, больше метра длиной, с чёрным оперением — ударила в глаз. Широкий наконечник-срезень вышел из затылка. Вернее, затылка как такового не осталось — сила удара разбила кость и выбросила наружу содержимое черепа.

Милена не видела полёта стрелы. И не поняла ничего. Только что глинолицый чуть замедленно поднимал оружие к голове Хрусталёва — и уронил его, и повалился с торчащим из глазной впадины оперением. Хрусталёв остался стоять.

А потом всё смешалось.

Стрелы летели, казалось, ниоткуда. И отовсюду. Попадали в глинолицых. Но особого вреда не причиняли — кроме угодивших в голову. Странные ружья отвечали на ураганную стрельбу — гораздо реже. Милена вжалась в камень — с запозданием. Но в сторону её и Хрусталёва не стреляли. Первая стрела оказалась и последней.

Всё происходило молча. Лишь щёлкали тетивы, приглушённо хлопали ружья, и ударялись стрелы — громко в камни, с мягким хрустом — в тела. Перестрелка не затянулась. Атаковавшие быстро поняли, где уязвимое место глинолицых — фигуры в камуфляже одна за другой падали, чтобы больше не подняться.

Потом раздался первый крик — короткий, гортанный. Со скал спрыгивали нападавшие. Их оказалось много, по два десятка на каждого из уцелевших глинолицых. В ход пошли копья, мечи, секиры, палицы. Через пару минут всё было кончено.

Пробившее грудь и пришпилившее к земле копьё с узким зазубренным наконечником не причиняло страданий Хрусталёву. И он не извивался, не пытался освободиться, как четверо его уцелевших соратников. Те тоже не чувствовали боли — они лишь выполняли шедший извне приказ: вырваться и продолжить бой. Та же команда билась и в голове Хрусталёва. Он не обращал на неё внимания, как на жужжание надоедливой мухи.

Он старался понять: что и как с ним произошло? Как он здесь оказался? Воспоминания уже не казались скучным чёрно-белым фильмом о чужом человеке — лишь внешне похожем на Вовку Хрусталёва…

…Вдоль ряда распластанных фигур в камуфляже шёл человек в грубо выкованном стальном шишаке. И деловито разбивал головы глинолицым палицей-перначем.

Когда палица взметнулась над Хрусталёвым, тот понял всё. И всё вспомнил. Он, Хрусталёв, умер. Его убили на Третьем Посту. Всё остальное — кошмарный сон умирающего мозга. Страшное, не знамо за какие грехи дарованное посмертие… Нет и не было ничего — ни спрятанного в глубине гор логова ходячих мертвецов, ни авантюрного рейда на Девятку, ни этого заваленного телами ущелья. Нет ничего. Он лежит в луже собственной крови у КПП Третьего Поста. И умирает. А может, уже умер… Хрусталёв понял всё и его мёртвые губы растянулись в растерянной полуулыбке — первой улыбке после смерти…

Пернач опускался целую вечность. И обрушился на череп с грохотом ядерного взрыва. Вовка Хрусталёв умер второй раз. Окончательно.

8

Юрта не блистала убранством.

Войлок на полу, войлок на стенах. Очаг по центру, под потолочным отверстием. И всё.

Милена медленно шла по кругу. Ощупывала стену. В фильмах с приключениями герои всегда вспарывали ткань подобных шатров бесшумным ударом ножа — и исчезали в ночи под носом растяп-врагов. Похоже, авторы тех сценариев не представляли устройство степных юрт — под войлоком везде прощупывался деревянный каркас, сквозь который даже самый изворотливый герой едва ли просочится…

Впрочем, не всё потеряно. Она не связана, и швейцарский ножичек остался при ней. Если Сугедей — имя владыки Милена уловила в разговорах доставивших её сюда всадников — если этот толстобрюхий решит вдруг попользоваться пленницей, то… Едва ли степной царёк привык к женщинам, владеющим приёмами единоборств. И едва ли потащит себе в помощь нукеров…

А короткое лезвие, приставленное к яремной вене, давит на психику не хуже длинного. Особенно если чуть-чуть нажать. Но это — на крайний случай. Если имя Карахара не окажет нужного действия.

Занавеска на входе отдёрнулась. Быстро вошёл человек. Среднего роста, молодой — не старше Милены. Простая одежда, кинжал на поясе, на шее единственное украшение — золотая голова беркута.

Она подумала было, что это кто-то из прислуги, призванный возвестить приход пресветлого хана, или как тут здешний владыка именуется. Она ошиблась. Взгляд, манера держаться — всё говорило, что это он и есть. Сугедей.

Вошедший двигался, как дикая кошка. Грациозно. Раскованно. И — очень опасно. Он произнёс короткую фразу, Милена не поняла. Уловила одно слово, точнее имя: Карахар. Сказано это было мягко, по-восточному — Харахар…

Милена пожала плечами: не понимаю. Он повторил на языке адамаров, тщательно выговаривая слова:

— Ты — жена Карахара?

Она кивнула. Раз он это знает — всё прояснится быстро. У кого она: у освободителей? у новых похитителей?

Сугедей оглядел её — внимательно, неторопливо. Выражение рысьих глаз она не поняла. Кивнул удовлетворённо, словно именно такой всегда и представлял жену Карахара — в униформе, растрёпанную, со свежей царапиной на щеке. И — непредставимо красивую. Похожих красавиц Сугедей не мог нигде видеть. Степные девчонки выходили замуж в тринадцать и каждый год рожали детей — и к двадцати пяти, к возрасту полного расцвета женщины, выглядели не особо аппетитно…

Однако никаких эмоций на лице хана не отразилось.

— Сядь, женщина, — сказал он. — Поговорим. Предложение звучало миролюбиво. Милена медлила.

Посмотрим, что сделает этот вождь табунщиков, если жена Карахара не подчиниться его не то просьбе, не то приказу.

Он не сделал почти ничего. Поднял бровь — и ей захотелось немедленно опуститься на войлок. Но она осталась стоять. А затем…

Движения она почти не увидела. Кулак её разжался как бы сам собой — так быстро и ловко его разжали. Через секунду Сугедей рассматривал швейцарский нож.,

— Оружие, — сказал он с лёгким удивлением. — Маленькое оружие, но зубы змеи меньше… В мою юрту с оружием не входит никто. Караул-баши умрёт до заката.

Он ещё раз осмотрел нож, безошибочно выбрал и подцепил ногтем лезвие — то самое, что Милена столь самонадеянно собиралось приставить к его горлу. Взмаха руки она опять не заметила и никак среагировать не успела. Просто её рукав — от плеча до локтя — разошёлся ровным разрезом. На показавшейся коже — ни царапины.

— Сядь, женщина, — он протянул ей сложенный нож. И первым опустился на войлок, скрестив ноги.

Она села — неловко. Милена не испугалась. Не умела. Но поняла — этот человек сделает с ней всё. Всё, что захочет. И не побоится ни её смехотворного ножа, ни мести Карахара.

— Старый дурак Нурали взял бы тебя силой и заставил рожать ему воинов, — сказал хан. — Он глуп. Несколько лишних кончаров не спасут его. Мне нужно другое.

— Что? — впервые разлепила губы Милена.

— Мне нужны Драконы Земли, — сказал Сугедей. Сказал просто, словно речь шла о табуне или отаре. — Сколько их сможет отдать Карахар, чтобы получит тебя? Получить целой, не по частям?

— Драконы не подчиняются первому встречному, — ответила Милена осторожно.

Несмотря на неприкрытую угрозу, такой поворот дела внушал надежду. Хотя, насколько она знала Гамаюна, выменивать жену на боевую технику он не станет. Ни под каким видом.

— Только не говори, что Драконы подчиняются волшебным заклинаниям или заколдованным перстням, — отрезал хан. — Шесть погонщиков Драконов Земли живут у меня. Одних я выкупил, других взял силой. Они больше не носят колодок и не собирают навоз. У них есть юрты и молодые ласковые жёны. Со мной они могут стать большими людьми — и никогда не вернутся к Карахару. Слушай меня внимательно, женщина, и передай мужу, если увидишь его. Я не родился на белом войлоке ханской юрты — мой отец был простой нойон. Мне шла двенадцатая осень, когда враги убили его и разорили кочевье. Я остался старшим мужчиной в семье. Кибитка с моей матерью и братьями скрывалась от врагов в лесных дебрях. У нас не осталось скота. Чтобы прокормить семью, я убивал стрелами рыб — и мы ели их.¹⁰ В первый поход я шёл по пятнадцатой осени — во главе сотни воинов, помнивших моего отца. Шёл на его врагов — и их кости растащили по степи шакалы. Четырнадцать нойонов избрали меня ханом, думая править моими устами. Сейчас они мертвы и имена их забыты…

«Века идут, но ничего не меняется», — подумала Милена. В Степи тысячи нойонов — ханами становятся десятки из них. А каганами, ханами ханов, — единицы. Она, дочь выслужившегося без протекций генерала, хорошо знала, какой он бывает — путь наверх. Путь, на котором приходится переступать через вчерашних друзей и предавать вчерашних покровителей… Немногие из тысяч молодых лейтенантов становятся генералами. А маршалами — единицы. Она знала этот путь и сама шла схожим — тогда, до Прогона. Подковёрные волчьи схватки между людьми науки не менее жестоки, чем у людей в погонах. И проигравших точно так же пожирают…

Но зачем Сугедей говорит всё это — ей? Не разделяет мнения о том, что дело женщины рожать детей и доить скот? Или сделал для жены Карахара исключение? Надо понимать, уверен, что обмен на Драконов пройдёт успешно. И заранее готовит Милену на роль посла. А при ином раскладе всё сказанное умрёт вместе с ней…

Что новая женщина хана не интересует — он дал понять ясно. Ну, это мы ещё посмотрим… В пиковой ситуации можно сыграть роль Шахерезады, пересказывающей «Кама-сутру» — и не словами. Едва ли здешние табунщицы владеют всеми придуманными к двадцатому веку изысками… Не зря владыки возмещают качество количеством наложниц…

— Под моей рукой тридцать раз по десять тысяч кибиток — продолжал Сугедей. — И число их растёт. Каждый, кто не хочет всю жизнь пасти глупых овец, приходит ко мне и становится воином. А кто не приходит… Что же, тот пусть пасёт скот — но мой скот. И на моих землях. Я дважды разбил ак-кончаров и выгнал их с тучных пастбищ. Глупец Нурали шлёт ко мне послов, думая, что враг его врагов станет ему другом. Он не просто глуп. Он мёртв. Дело даже не в том, что один мой воин стоит пяти его. Нурали не понимает, что в степи должен быть один владыка. Тогда коротконосых не спасёт их стена, а изнеженным жителям западных оазисов не поможет пустыня, отгородившая их от мира… Запомни и передай мужу: не стоит ни о чём договариваться с мертвецами. Нурали мёртв. Стоит договариваться с живыми. Со мной.

Сугедей замолчал. Милене стало зябко. Хотя хан держался вполне дружелюбно. Страшны были не его слова — страшны были её из них выводы.

Мёртв не один Нурали. Мертва и Девятка. Она всегда знала, что чуждый Великой Степи городок обречён. Теперь увидела и его могильщика. Всё правильно. До сих пор за них просто не брались по-серьёзному. Карахар сумел запугать патриархальных табунщиков Нурали Драконами Земли. Этого не запугаешь ничем. Если он не выменяет технику на неё — возьмёт в бою. Ак-Июс показал, что это вполне возможно. И слова о силе его воинов — не блеф. Она видела их в деле. Железная дисциплина плюс незаурядное умение. Оружие на порядок совершеннее, чем джериды и кончары адамаров. Глинолицых они прикончили без потерь — с двумя легко раненными. Глинолицых, недавно прорвавших периметр… Договориться с Сугедеем Девятка сможет, это верно. Но это не спасёт её от внезапного удара… Те шестеро погонщиков — они ведь многое смогут рассказать про системы охраны и обороны… Возможно, уже рассказали.

Но что хан делает здесь, в предгорьях? Никаких кибиток и стад с ним нет — лишь несколько тысяч воинов. Везли её, не завязывая глаз. Размеры лагеря и количество людей Милена примерно оценила.

Она так и спросила его — прямо, в лоб. У Милены начал смутно созревать новый план…

Сугедей ответил. Карты он раскрывать не боялся.

— Я пришёл прикончить онгонов в их берлоге. И прикончу — точно так же, как перебил их глинолицых рабов. Эти самозваные восьмипалые демоны посмели вмешаться в мои дела. Овладели душами нойонов двух туменов… А может, и душами всех их воинов. Но сейчас каждый мой нукер носит железный шлем — и онгоны не властны над нами. Я уничтожу их.

Всё просто и ясно. Демоны или не демоны — вставший на дороге будет уничтожен. Не надо быть ясновидящей, чтобы понять — пути хана и Девятки скоро скрестятся. Что тогда? На сколько Карахар сможет оттянуть неизбежный конец? На год? На два? Или пока не кончатся патроны?

Она стала спрашивать — ещё и ещё. Он отвечал, когда подробно, когда скупо. Всё совпадало с первым мнением Милены. В Степь пришёл новый харизматичный лидер, способный взорвать старый миропорядок и основать сверхдержаву, заставляющую трепетать соседей…

Важной оперативной информации Милена не услышала. Да и не хотела услышать. Под конец своих вопросов она обращала внимание лишь на одно — как Сугедей реагирует на неё. Лично на неё. Не на жену Карахара.

9

— Я ответил на твой вопросы, женщина. Твой муж поймёт, что в Степь пришёл настоящий хозяин. Ответь и мне: сколько Драконов Земли он отдаст за тебя? Ничто другое меня не интересует. Всё остальное я могу взять сам.

Она ответила резко, как отрубила:

— Ни одного.

— Жаль, — сказал Сугедей. Сожаления в этом слове не прозвучало. Прозвучал приговор Милене.

— Но я могу помочь тебе взять всех. И не только Драконов Земли…

Два взгляда столкнулись, как два клинка. Казалось, в юрте прозвучал звон отточенной стали. Сугедей молчал.

Она расстегнула заколку (половина волос и без того из-под неё выбилась). Тряхнула головой. Золотая волна заструилась по зелёной униформе.

Милена умела принимать решения мгновенно. Сугедей — тоже.

— Пусть будет так, женщина, — сказал он. — Ты получишь всё. Всё, что захочешь.

— Для начала я хочу одного, — сказала Милена. — Бадью с горячей водой. Найдётся тут у вас котёл подходящих размеров?

Впервые с начала их разговора Сугедей улыбнулся. Её имя он спросил лишь на рассвете…

VI. Предгорье

1

— Надо вызывать вертушки, — в который раз сказал Ткачик. — Ничего мы без них не найдём…

Гамаюн в который раз промолчал. Вертолётов не будет. «Крокодилы» — последний козырь. И сыграть ими нужно в критический момент. Использовать по ясной и конкретной цели. Сжигать остатки бензина в разведывательных полётах бессмысленно — противника, знающего толк в маскировке, в ущельях так просто не засечёшь… Да и связаться с Таманцевым можно лишь вернувшись на полтораста вёрст назад, на вершины закрывающих их от Девятки холмов… Интересная штука — слой Хевисайда. Пока он есть, никто о нём и не вспоминает. А исчез — разводи почтовых голубей или мечтай о спутнике-ретрансляторе…

…Они потратили пять дней на бесплодные поиски в предгорьях. Единственная находка— брошенный «Урал» с сухими баками. Машина стояла открыто, отнюдь не в укромном месте. Оставившие её явно не рассчитывали вернуться. И наверняка их логово таилось не там, не вблизи от места находки.

На всякий случай Гамаюн приказал обыскать все окрестные укромные места, все заросшие кустарником щели, рассекающие старые, полуразрушенные скалы.

Ничего. Пусто. Ни малейшего намёка на замаскированную базу онгонов или хотя бы ведущий к ней след. Один прибыток — тщательно убедившись, что «Урал» не таит неприятных сюрпризов, пополнили свой автопарк найденной машиной…

Они двинулись дальше, вдоль края гор, постепенно смещаясь к озеру. Вглубь ущелий технике дороги не было. Пешие разведгруппы обшаривали частым гребнем предгорья, уходя от машин на три-четыре километра. Безрезультатно. Никого и ничего.

Самым странным стало отсутствие местных жителей. Вроде не такие уж бесплодные места — но аборигенов за все шесть дней не повстречалось.

Ни одного.

2

Шестой день поисков заканчивался. Вернулась группа Лягушонка — по нулям. Оставалось дождаться Скоробогатова, проехать вдоль гор ещё километров десять и найти безопасное место для ночлега. Чтобы с рассветом начать всё сначала.

Изнуряющая жара спала. Солнце скрывалось за горами. Гамаюн смотрел, как огромные тени медленно и неумолимо наползали на степь. Что-то недоброе и тревожное было в этих ползущих пятнах… Да и вообще места мрачные.

— Командир! — Багира тронула его за рукав, не отрывая глаз от бинокля.

Гамаюн обернулся, проследил за направлением её руки.

Беркут. Кажется, парит совсем рядом, но это лишь кажется из-за громадных размеров птицы. До крылатого охотника с километр, не меньше. Но чем он привлёк внимание Багиры? Вроде никогда она птичкам-бабочкам не умилялась…

— Что-то странное у него в лапах… — ответила Багира на невысказанный вопрос. — Не пойму что…

Гамаюн поднёс окуляры к глазам.

Странное оказалось не в лапах птицы. На лапе. Да и не странное вовсе — браслет-нагавка и болтающийся снизу плетёный ремешок-опутинка. Беркут охотился не сам по себе — с ним охотились…

Интересно, кто? Травить беркутами может лишь сам хан и никто иной — браконьерам, нарушавшим сей запрет, без особых затей ломали хребет в районе крестца и оставляли умирать в степи. Но Нурали здесь и сейчас находиться не мог.

Ладно, уж эта-то загадка вполне разрешима…

3

Багира осталась внизу, за рулём «уазика».

Гамаюн и Лягушонок со своей неизменной драгуновкой поднимались по склону невысокой сопки. Встречный ветер позволял надеяться, что загадочные охотники не слышали звука мотора. Беркута в небе не было, но его хозяева не могли уйти далеко.

Так и есть. Двое беркутчи верхами — внизу, в пологой седловине. Один — мужчина в годах, другой — почти мальчишка, осеней пятнадцать, не более. Беркут уже сидит на укреплённой на луке седла перекладине (на руке этакую громадину не удержишь); привязан — должник прикреплён к спутнике. Поохотился царь степных птиц удачно — молодой торочит к седлу добычу. Серо-жёлтую степную лисичку-корсака.

«Почему корсак?» — подумал Гамаюн, рассматривая колоритную парочку (они с Лягушонком залегли на вершине, оставшись незамеченными). Никуда сейчас корсачий мех не годится… А-а-а, вон оно что…

Беркут был молод, несмотря на огромные размеры, — ширина сложенных крыльев напоминала размах плеч крупного мужчины, клюв — с ладонь, тоже не мелкую. Но тёмная окраска перьев выдавала юный возраст. Хищные птицы как люди — с годами светлеют. Не то выцветают, не то седеют…

Гнездарь, решил Гамаюн. Этой весной взяли, с раннего выводка. Ишь, какой вымахал… Только-только натаскивать начали… И, судя по укромности места, — не для того, чтобы поднести пресветлому хану. Хотя тому по определению принадлежат все пойманные беркуты… Надо думать, налево пристроят… Такая ловчая птичка, хорошо выношенная, целого состояния стоит… Значит — других рядом быть не должно, в таком подрасстрельном деле лишние свидетели ни к чему.

Главное — не спугнуть их сейчас. Дунут в степь — и поминай как звали. По здешним буеракам у машин преимущества никакого.

Он поднялся, оставил автомат Лягушонку.

— Присмотри. И зря пальбу не начинай, знаю я тебя, ворошиловского стрелка… Если что — сам справлюсь.

Гамаюн спускался по пологому склону медленно, держа руки на виду. Ни за поясом, ни за спиной тоже оружия не было — он надеялся, что парочка злостных браконьеров за ханского егеря его не примет, И в бега не ударится.

Так и вышло. Нарушители высочайшего запрета не сбежали. Вместо этого без раздумий попытались прикончить пришельца.

4

Аркан взвился со скоростью языка лягушки, ловящей муху. Даже быстрее — но вместо мухи целью оказался кусачий шершень…

Волосяная петля опустилась точно на шею, парнишка-беркутчи мгновенно завернул коня — и чуть не вылетел из седла, не встретив ожидаемого сопротивления. Верёвка бессильно волочилась по траве, как змея с перебитым хребтом.

Гамаюн стоял в той же позе. Нож исчез столь же быстро, как и появился. Петля валялось под ногами.

Но паренёк попался упорный. Заложил широкую дугу и поскакал на подполковника с другой стороны. Молодой, но грамотный — хотел, чтобы внимание противника рассеивалось по двум направлениям. Впрочем, старший браконьер желания вступить в схватку не выказал. Сидящая над его седлом птица стоила дороже, чем жизнь юного помощника.

От первого, брошенного издалека дротика-джерида Гамаюн уклонился. Мог уклониться и от второго. Но стоило сразу показать любителям незаконной охоты, с кем они связались. И он, почти не шевельнувшись, — взял, выдернул из воздуха летящий в голову джерид. Парнишка проскакал стороной, снова развернулся в атакующую позицию — блеф чистой воды. Гамаюн успел заметить, что все гнёзда джада пусты — дротиков оказалось всего два, не рассчитывал охотничек угодить в драку… Кончара у парня тоже не было, он выдернул нож — судя по цвету, медный…

Схватка с Карахаром на ножах? Даже не смешно. Пора заканчивать.

Он поднял трофейный джерид над головой и рявкнул что-то неразборчиво-грозное — как старшина-контрактник на первогодка, потерявшего от страха способности к восприятию речи… Молодой приостановил разбег коня. Старший остался на месте.

Гамаюн напряг пальцы — древко не поддавалось. Делали джериды из ветвей горного кустарника, растущего медленно и вырастающего очень прочным… Он сдавил сильнее — древко хрустнуло. Надломленный дротик описал высокую дугу и воткнулся перед копытами коня старшего беркутчи. Поговорим?

Браконьер сначала погладил встревоженного броском беркута, что-то сказал ему и надел на птицу колпачки-наглазники. Потом изогнулся с седла, выдернул из земли джерид. Поговорим.

Поговорить им не дали.

За спиной взвыл клаксон «уазика». Гамаюн обернулся. Издалека галопом неслись семеро всадников: кончары, полные джады, у троих — длинные, тонкие копья.

Без стрельбы не обойтись, понял Гамаюн.

5

Багира славилась крепкими нервами. Она издалека увидела заходящую сзади семёрку, быстрым зигзагом въехала на холм, приготовила пулемёт — но стрелять не стала. И Лягушонку запретила. Мысленно провела черту по жухлой траве — если семеро всадников пересекут её тем же аллюром, они успеют положить всех. В Степи свои правила этикета — вскачь подъезжают только к врагам. Ко всем остальным, даже к незнакомцам — медленным шагом…

Стрелять не пришлось. Вновь прибывшие сбавили ход, затем остановились. Вперёд выехал один, приблизился, спешился и… — Багира ничего не поняла — поздоровался с Гамаюном не принятым в степи способом. Вытянулся по стойке смирно и приложил правую ладонь к войлочному колпаку с лисьей опушкой…

6

Скрип стоял над Великой Степью — пронзительный, ввинчивающийся в нервные окончания, изматывающий тело и душу.

Скрипели оси десятков тысяч кибиток ¹¹ — ак-кончары шли на запад. Шли все, до последнего человека.

Дозорные Нурали-хана давно заметили их. Скакали по кочевьям хайдары — вестники войны. Горели сигнальные костры на курганах. Степь поджигали на пути катящегося людского потока — копыта и колёса кибиток попирали мёртвую чёрную землю.

Степь пахла пожаром. Степь пахла войной…

VII. Казаки-разбойники

1

Запах от костерка шёл специфический.

Хоть деревья здесь, в предгорьях, и росли по долинам сбегающих к Балхашу речушек, но древесина для степняков — продукт слишком ценный. Из дерева делают древки оружия и кибитки — единственный дом кочевника. А на топливо идёт кизяк — смесь сухих травянистых стеблей с сухим же верблюжьим навозом. Греет, конечно, и еду приготовить можно, но запах…

Гамаюн, впрочем, не обращал внимания — внимательно слушал рассказ. Морщила нос одна Багира — и то потому, наверное, что к костру, за которым шёл мужской разговор, её не пустили. Она сидела поодаль, с женщинами сугаанчаров — те с восхищённо-боязливым любопытством рассматривали её оружие и снаряжение. Жёны степняков и сами порой садились на коней и брали оружие — но лишь по большой беде, в самом крайнем случае. Багира, надо думать, казалась им персонажем легенд — женщиной-баатуром. Жили в степи, по слухам, подобные воительницы много поколений назад…

Рассказ Андрея Курильского, без вести пропавшего в одном из первых ноябрьских боёв, литературными достоинствами не блистал. Житейская история — без лихо закрученного сюжета.

— … притащили на кочевье. Два дня провалялся в беспамятстве, докторов нема, — оклемался. Сразу колодку на шею — здоровенная балясина деревянная. Но руки свободные, ноги тоже. Предупредили: сбежать попробую, на первый раз ногу сломают. На второй — убьют. Работать заставляли — дерьмо за верблюдами собирать на кизяк, просо толочь в ступке… Болтушкой из того проса и кормили, ну да кости иногда с обрезками мяса… На тяжёлой работе ноги бы протянул, а так-то ничего… У них и рабов, думаю, мало — потому как делать им нечего. Со скотом-то сами возятся, пленных не подпускают, не положено… Ну, живу, болтушку жру, дерьмо собираю… Язык помалу выучил… А они всё дальше к югу откочёвывают — зима на носу. Может, и не совсем к югу — компаса нету, точно не определишься. И где Девятка — не знаю, везли-то в беспамятстве… Бежать подумывал… В общем, не трудно, пригляда нет постоянного… А куда пойдёшь? Один, без ничего? Степь как стол, за версту видно… Ну, зима ударила, холода — к тому времени к горам ушли, не к здешним — туда, на юго-восток… Там — зимовье, балаганы стоят какие-то, сено наготовлено — овцам-то зимой снег не разрыть, это лошадки с верблюдами ещё как-то могут… Небольшое зимовье, на пяток семейств. Ну, живу, зимую — доху выдали из шкуры невыделанной… Вонючая — страсть… Но мороз не тётка, и той был рад… А тут война случилась — хайдар прискакал, с дротиком. Мужики собрались — почти все — и ушли в одночасье. Ну, думаю, — вот мой шанс. Колодку разбил и рванул оттуда…

— Просто так рванул? Пешком и налегке? — не поверил Гамаюн. — И погони не было?

— Ну, это… Не пешком, понятно… А в погоню им не на чем скакать оказалось — поджилки я лошадкам того… Да и некому почти — троих мужиков оставшихся я… в общем, к Тенгри-Ла отправил, а остальным заботы хватало — зимовье горит, сено горит, скотина носится, орёт… Оторвался без проблем, короче. И поскакали мы сюда, слухи ходили…

— Мы?

— Ну я это, на всякий случай, дочку старшины прихватил. Как заложницу, вроде. Слухи ходили, что тут, в предгорьях, вольный народ живёт. Сугаанчарами себя кличут… Показала дочка дорогу — доскакали. Приняли нас, как всех принимают. Кто, откуда — не допытывают. Ханов тут нет. Старейшин, что от отцов и дедов власть получили — тоже нет. Здесь кто в бою отличился — тот на войне командует. А в мирной жизни главных не бывает. Делиться-ссориться не из-за чего — земли и дичи хватает, а народу тут немного. В основном — беглые из разных мест. Кого к изгнанию приговорили, кто сам ушёл из под хана своего — вольной жизни захотел… Я думаю — так же вот казаки у нас в старое время жили…

Ну-ну, подумал Гамаюн. Казаки-разбойники.

2

— Возвращаться будешь? — спросил Гамаюн.

— Да я… Я ведь, командир, долг Родине отдал, два года отпахал… А что на Девятке делать? Снова в казарму, в контрактники? Я тут женился, на дочке той самой. И ещё раз женился. Невест в достатке — жизнь лихая, мужики гибнут часто. Нет, не пойду с вами. Считайте — демобилизовался.

— И много вас тут — лихих да вольных?

— Да не очень… Переписей, понятно, никто не ведёт. Но семей полтораста, самое большее двести — на всё предгорье…

— И никто вас до сих пор не прихлопнул? Тот же Нурали-хан? Земля эта ему бы не помешала…

— Не суются… Боятся. Не нас, соседей наших. Купцы и те почти не бывают, если чего добыть надо — сами в степь ходим, к тропам караванным. Но там уж покупаем бесплатно, понятное дело…

— И кто у вас соседи? Такие грозные?

— Известно, кто… Онгоны.

Эту фразу Андрей произнёс равнодушно. Словно говорил не о мифических духах войны, а о вполне реальных, околица к околице, соседях. След нашёлся.

Очень горячий след.

3

— Сам я их не видел, не довелось, — сказал Курильский. — Но слухи ходят. И конкретные, с подробностями. Но онгонам до сугаанчаров, по большому счёту, дела нет. Мы их не трогаем, они — нас. Даже вроде как помогаем друг другу — мы им тылы прикрываем, чтоб кто любопытный зря по горам не шлялся. А они… Ну, если кто, говорят, с войском сунется — то онгоны странные дела с ними делают. Вроде как люди с ума сходят, убивать друг друга начинают…

Гамаюн посмотрел на лежащую рядом сферу. Пока вроде попыток пси-атак не замечено. Пока. Но не пришлось бы вскоре и спать в сферах.

Андрей продолжил:

— А вот с глинолицыми столкнуться пришлось. Это… не знаю… говорят, души убитых воинов… Онгонам служат. Да только не похожи что-то на души. Дело как было: не так давно с Оджулаем — ну, которого вы с беркутом-то встретили — с гор возвращались. И, редкий случай, заплутали. Хотели срезать, ну и… Короче — ущелье узенькое, скорей расселина. Навстречу — люди. Мы в сторону, затаиться — а где там спрячешься, все на виду… Но залегли за камешки какие-то. Идут. Молча. Колонной. Гляжу — наши! Человек тридцать… В камуфляже, без оружия почему-то… Вскочил, к ним — идут, внимания не обращают, как мимо пустого места. У многих — форма пробита, кровища запёкшаяся… И идут — живые так не ходят… ну, вот… тормознуто как-то шлёпают, как роботы в старых фильмах… Лица у всех — ну прямо как вот глиной синеватой обмазаны, сырой, лоснящейся. Так мимо и прошли, расхотелось их останавливать. Ушли. Тут-то мы с Оджулаем и допёрли, куда нас занесло — дорога к Пещере Мёртвых… Ну и рванули оттуда по-быстрому, пока и нам рожи глиной не замазали…

— Что за пещера? — спросил Гамаюн.

— Есть тут такая, сугаанчары мёртвых своих там хоронят — приносят и складывают. И вроде костей да трупов должно навалом быть — ан нет. Каждый новый раз — чисто… Сдаётся мне, не только души-то онгонам нужны, не только…

Мёртвые… Опять мёртвые. Мёртвые степняки с вырезанного кочевья — воскресшие и добивавшие своих. Мёртвый прапорщик — застреливший жену с любовником. И три десятка мёртвых бойцов, шагающих к владениям онгонов.

— Когда это случилось? День вспомнить можешь?

Курильский пошевелил губами, позагибал пальцы, перекинулся с Оджулаем парой быстрых фраз — язык отличался от наречия адамаров и Гамаюн разобрал лишь упоминавшиеся луны и восходы.

— Две недели. Завтра четырнадцать дней будет, — подвёл Андрей итог своим вычислениям.

Ровно через три дня после резни на Постах, подумал Гамаюн. Если идти через степь пешком — примерно так и получится. Только идти надо трое суток подряд — без сна и отдыха.

— Проводишь к той пещере? — спросил подполковник.

— Н-н-нет, командир… Что-то в эти заморочки с духами лезть не хочется… И кто другой едва ли согласится. Туда без дела — без мёртвых — ходить не принято…

Гамаюн смотрел на него молча, без всякого выражения — и Курильскому стало не по себе. Что стоит Карахару в темпе обеспечить пару-тройку покойников? Слухи о жестоких зимних рейдах докатились и до сугаанчаров… Андрей торопливо сказал то, что не собирался говорить:

— Могу карту набросать, дорога несложная, легко доберётесь… Только ничего вы там не найдёте. Пещерка махонькая, ходов вглубь никаких… Думаю, куда-то в другое место мёртвых онгоны тащат… Но карту нарисую, прямо сейчас…

— Рисовать не надо, карта есть. Достаточно подробная. Дорог, мостов и прочего сейчас нет — но рельеф тот же. Покажешь пещеру и все пути подхода.

Подполковник достал карту-километровку, но ничего показать Андрей не успел. Гамаюна позвали к рации. На связь вышел Пак.

4

Слышимость оказалось паршивой — голос Пака то появлялся, то тонул в помехах. Но главное Гамаюн разобрал.

Что-то Сергей раскопал важное, и надеется раскопать ещё, на словах объяснять трудно и долго… Сейчас он километрах в ста от них — и выслал хайдара с материалами для подполковника. Точка рандеву — скала Верблюжья Голова — место характерное, ошибиться и не встретиться невозможно… Почему Кулай не может подъехать сам, Гамаюн не расслышал…

Передачу обрезало на полуслове — остались одни помехи. Гамаюн возился с рацией почти полчаса — Пак в эфир не вернулся.

Но ещё одну новость он сообщить успел.

Ак-кончары перешли границу владений Нурали-хана. В степи назревала большая война.

5

Неширокое ущелье. Чёрный провал в скале — то, что сугаанчары зовут Пещерой Мертвецов.

Здесь кипит работа. Её освещают лишь звёзды — но работающие не нуждаются в свете. Тени копошатся на скале, нависшей над ущельем. Тени людей. Ни звука, ни слова не раздаётся — но работа идёт быстро и слаженно.

Одна тень срывается вниз — тоже беззвучно. Первый звук — шлепок, мягкий и хрусткий одновременно. Изломанная фигура на камнях — рваный халат кочевника из дальних дунганских степей, с правым запахом. Вместо лица — бесформенная глинистая маска. Конечности подёргиваются.

Человек, стоящий на дне ущелья, подходит. Почти не сгибаясь, касается рукой головы упавшего. На руке восемь пальцев — они быстро ощупывают какие-то точки, два пальца погружаются в глазницы, глубоко. Всё бесполезно — глинолицый больше не встанет. Срок его службы пришёл к концу, и падение тому не причина — лишь следствие…

…Через несколько минут серия почти одновременных взрывов сотрясает горы. Глыбы рушатся вниз. Погребают дунганца. Ущелье перекрыто от края до края. Тропы больше нет. Нет провала в скале.

Пещера Мёртвых замурована.

VIII. Охота без лицензий

1

— Опять всю степь сайгачьими кишками загадишь, — сказал Олег Звягинцев, не скрывая лёгкого презрения. — Распрямил бы лезвие, что ли…

Марусик не ответил, тщательно шнуруя ботинок — огромный, тяжёлый, похожий на горнолыжный. Надевались такие лишь на правую ногу — на левых у троицы мотоохотников были обычные кроссовки. В подошвы странной обуви намертво заделывались клинки, выступающие на полметра дальше носка. Они и служили орудиями охоты…

…Охотились на горбоносых сайгаков до Прогона по-разному. Способов много. Можно законно оформить лицензию и терпеливо выслеживать осторожных животных в бинокль, ползком приближаясь к пасущимся. Можно устроить засидку на водопое — опять же при наличии лицензии. Или можно плюнуть на лицензию вкупе с правилами охоты — и добывать мясо ночью, с машины — ослепить мощным прожектором и расстреливать в упор. Если количество потребного мяса измеряется тоннами, можно использовать вертолёты и засады с автоматическим оружием там, где пути массовых миграций пересекаются с реками…

Можно всё.

Но неспортивно как-то — считали парни с Девятки. Надо — вот так, с мотоцикла: ветер в лицо, степь несётся навстречу, а сайга — от тебя, но где ей тягаться с ревущим мотором: короткий удар клинком по поджилкам — и за следующей, пока кровь кипит погоней, пока сердце бьётся в азартном ритме: догони — убей! догони — убей! догони — убей!

Этим способом охотились до Прогона многие офицерские сыновья старшего школьного возраста — сейчас такая возможность осталась лишь у Олега Звягинцева и его приятелей. Сына нового начальника Отдела за периметр выпускали…

…Сделанный из рессоры клинок Марусика круто загибался вверх — и для обездвиживающего удара по ногам годился мало. Таким удобно бить снизу — в брюхо или пах.

— А чего? — сказал Марусик. — Отпадно же — она скачет, а кишки следом — всё длиннее и длиннее… Опять же потрошить легче. И удара по мослам нет, равновесие не собьёшь. Мягонько в брюхо входит, как хер навазелиненный… — Марусик хихикнул.

Череп сплюнул. Его коробила сублимация половых влечений прыщавого Марусика — на кровь и кишки. Хотя шестнадцатилетний Череп тоже поневоле оставался девственником. Свободных ровесниц на Девятке не найти днём с огнём, а у ищущих развлечений женщин постарше имелся достаточно богатый выбор, чтобы обращать внимания на проблемного подростка Вовку-Черепа… Олег Звягинцев, впрочем, вынужденным воздержанием не томился. Прямые и широкие дороги открываются сынкам начальственных родителей не только в карьерных делах…

— Поехали, — коротко скомандовал Звягинцев-младший. И они поехали — с рёвом понеслись в степь…

В степи что-то было не так. Опять — ни одной сайги. Они два часа бесплодно рыскали по холмистой равнине в нескольких километрах от городка, где дичь просто обязана пастись, отъедаясь перед ночным переходом. Но, похоже, маршруты сайгаков изменились, бесчисленные стада шли стороной. Хотя Олег вслух подозревал, что виноваты во всём проклятые степняки — устроили облавную охоту и отогнали копытных от Девятки.

Но совсем без дичи они не остались…

— Мочалка… — выдохнул Марусик, когда они вскарабкались без мотоциклов на очередной холм — в очередной раз бесплодно оглядеть окрестности. — Бля буду, девка…

2

Женька Кремер впервые после путча вышла за пределы Девятки — искупаться.

Эту неделю она пропустила не по своей вине — охранявшие периметр бдительность удесятерили. На вышках никаких черпаков — парни из Отдела и старослужащие. По двое в каждой кабине — в стальных шлемах, с пулемётами, с тревожной кнопкой под рукой. Женьку не то что за периметр — к запретке не подпускали.

Но время шло, вернее, тягуче ползло — только так и движется оно в раскалённой железной коробке. Никто не нападал. Тревожное ожидание дозорных сменилось беспросветной тоской. А Женька была девчонкой обаятельной… И — красивой… Короче, сегодня её пропустили.

Она помахала стоявшим на вышке ребятам с вершины невысокого холма — и через пять минут пришла на «партизанку». Стянула через голову белое платье, под которым вновь ничего не оказалось. Легла на плитняк — полого уходящий в озеро, гладко вылизанный волнами. И закрыла глаза.

Внимательных взглядов, направленных на неё из укрытия, Женька не почувствовала. И никакого движения не услышала — подкрадывались к ней совершенно бесшумно…

Холодные руки схватили её неожиданно и цепко. Рот зажала ладонь — тоже холодная.

3

Сексуально-озабоченный Марусик не ошибся — один из трёх молодых кочевников действительно оказался девушкой. И эта троица занималась охотой. В степи, собственно, есть лишь три занятия: пасти скот, воевать да охотиться… Добывали не сайгаков — тарбаганов. Луки — короткие, отнюдь не боевые, больше похожие на слаженную из первой попавшейся ветки детскую игрушку. Стрелы — тоненькие, с наконечниками из расколотой кости. Но два парнишки и боевая девица владели нехитрым оружием мастерски — стрела пришпиливала высунувшегося из норы зверька к рыхлому холмику сурчины — и тут же, пока не выдернул, не сломал, не юркнул обратно — подскакивали и добивали ножом. Было юным охотникам лет по четырнадцать…

— Мочалка… — в тоне мигом забывшего про сайгаков Марусика звучало восхищение подарком судьбы. — Берём, а? Кантуем поперёк и на моцах отрываемся…

— Мир же вроде с ними… — сказал Череп.

— Не туфти, — огрызнулся Марусик. — Мир не мир, а скот они друг у дружки всю дорогу конкретно …дят. И тёлок — тоже.

Он хихикнул. Смех был высокий, неприятный.

Звягинцев-младший молчал. Ему пришла в голову другая мысль. Мир нарушен не будет — если некому станет жаловаться хану…

Любого, знакомого с жизнью Степи, мог насторожить простой факт: юные степняки были пешими. И кони поблизости не виднелись. А кочевники пешком ходить не любят, даже когда ходьбы минут на десять…

Череп и его приятели не обратили на это внимания.

4

Женька дралась яростно, как детёныш хищника, неосторожно схваченный голыми руками. Но — впустую. Руки — две? три? четыре? пары рук — надёжно сковывали движения. Широченная ладонь закрывала лицо — не крикнуть, не вдохнуть. Даже не увидеть, кто напал на неё.

Она раскрыла рот как можно шире — и стиснула зубы на ребре этой ладони, чувствуя, как они входят глубже, ещё глубже. Кость затрещала — казалось, где-то в глубине её черепа.

Ладонь просто обязана была отдёрнуться, Женька приготовилась заорать так, чтобы её услышали, чтобы обязательно услышали ребята на вышках — и этот крик уже начал путь наружу…

Ладонь не отдёрнулась. Крик умер внутри. Рот наполнился чем-то мерзким — холодным и затхлым. Её тащили куда-то, оторвав от земли — она не видела, куда. Дыхания не хватало. Странная тишина вокруг пугала больше ругани и угроз. Единственным звуком стал грохот крови в ушах. Она снова впилась в ладонь, последним отчаянным усилием. Что-то треснуло и сломалось — не то кость, не то её зубы. Ладонь осталась на месте.

Потом что-то случилось — потому что изменилось всё. Вернулись звуки — хлёсткий мощный удар, треск, что-то падает, что-то шипит, громко, очень громко, словно водопад обрушился в раскалённое жерло вулкана. Руки, вцепившиеся в Женьку, ослабли, и их стало меньше, значительно меньше — она рванулась, напрягая каждую мышцу запредельным усилием — и вырвалась.

Упала на камень, спиной вниз, неровный, раздирающий обнажённое тело; от воды, с гладкой скалы, её уже оттащили. Проклятая ладонь убралась с лица, оставив во рту что-то холодное и зловонное, тошнотворное, лезущее, казалось, вглубь, в глотку… Она перекатилась на четвереньки, разбивая локти и колени, хотела вскочить, понестись прочь — рвотный рефлекс оказался сильнее — её скорчило и вывернуло наизнанку. Спазмы раздирали пищевод, глаза наполнились слезами; она видела как сквозь мутное стекло мелькание фигур вокруг — их было много, разных — в камуфляже, в серых малахаях кочевников, лица у всех замазаны, облеплены чем-то…

Через мгновение Женька увидела напавшего на глинолицых. Он атаковал в одиночку, но имел достаточно шансов. Это был айдахар Хаа.

5

Ручка газа выкручена до упора — «макака» ревёт, «макака» рвётся вперёд, «макака» взлетает в воздух на небольшом холмике-трамплине. Рядом ревут «Хонда» и «Ява».

Эффекта полной неожиданности нет — юные кочевники какое-то время уже слышали громкие непонятные звуки — и при виде несущихся на них мотоциклов бросаются врассыпную. Трое на трое — каждому охотнику своя дичь. Марусик рвётся за девчонкой — она дальше других.

Череп поворачивает за парнем. Дичь бежит быстро, но «макака» быстрее. Нога с клинком отставлена вправо, готова к удару. Череп чуть сбрасывает обороты — чтобы не промахнуться. Коронный удар — сзади по ногам, рассекая сухожилия. Что сайгак, что человек после этого долго не пробегут. Обтянутая серым спина всё ближе, сейчас, сейчас… Парнишка останавливается — почти мгновенно. Круто развернувшись, пускает стрелу в Черепа — тоненькую, на вид игрушечную, с костяным наконечником…

За вторым пареньком несётся Олег. Здесь всё кончается быстро. За секунду до удара беглец — глаза у него на затылке, что ли? — круто изменяет направление. Но спотыкается на сурчине, падает. Пробует встать — Олег, пролетая мимо, бьёт. Удар филигранный: глубоко всадив клинок в упавшего, недолго самому свернуть шею — из седла выдерет моментом. Отточенное лезвие вспарывает одежду, кожу, мышцы — длинно, от ягодиц до лопатки, но не слишком глубоко. Олег разворачивается. Мальчишка вскакивает, по горячке пытается бежать — шаги всё медленнее, неуверенней. Спина намокает кровью. Второй раз Олег бьёт неторопливо — и удачно. Клинок рассекает мышцы бедра, зацепляет артерию. Алый фонтан. Парень валится. Добить — дело техники.

Марусик оружие в ход не пускает. У него другие виды на добычу. Лук девчонка уронила на бегу, надеется только на ноги. Напрасные надежды — Марусик, заложив вираж, проносится у неё под носом. Она бежит в другую сторону — снова ревущее чудище преграждает путь. Девчонка мчится зигзагами, рвётся вверх по холму. Напрасно — пологий склон для «Явы» не помеха. Сейчас кореша покончат с теми придурками, и они аккуратно зажмут эту козу… Целенькую, разве чуть вспотевшую… Марусик уже представляет срезанную с пленницы одежду и голое тело под ней… Воображаемый запах девичьего пота — запах испуга — уже щекочет ему ноздри. Он не спешит, он играет с ней, как кот с мышью… Первый, конечно, он будет первый, кто же ещё, идея ведь его… Марусик орёт что-то ликующее и нецензурное — за рёвом мотора не слышно.

Олег закончил. Ботинок, клинок, одежда, «Хонда», — всё в крови. Смотрит по сторонам. Череп всё возится, а Марусик… Дурью мается, идиот. В салочки играет… Вон куда отпустил мокрощелку — почти на вершину холма. Олег несётся к ним. Шансы девчонки падают до нуля…

Противник Черепу достался упорный. Первая стрела, внезапная, ударила в щиток шлема — пробить и расколоть не смогла. Но Вовка вильнул от неожиданности, пронёсся мимо без удара. Развернулся, атакует вновь — согнувшись, прижавшись к рулю. Опять мимо — хитрый гадёныш укрылся за высоким холмиком тарбаганьей норы и снова стреляет. Стрела проходит чуть выше. Клинок на далеко вытянутой ноге чуть-чуть не дотягивается до противника… Череп идёт на следующий заход.

Олег въезжает на холм, на котором крутит свою дурную карусель Марусик.

И видит всадников — на рысях поднявшихся на вершину с другой стороны. Совсем рядом. Солнце слепит глаза, чёрные силуэты кажутся громадными на фоне синего неба. Разворот. Вираж кладёт «Хонду» набок, лишь упёртая в землю нога спасает от падения. Струя мелких камешков бьёт из-под колеса. Олег рвёт ручку газа. «Хонда» выстреливает вперёд. Одна, без него. Невидимая рука мягко хватает Олега за шею, выдёргивает из седла. Аркан. Упругий волосяной аркан. Плетёный из кожи сломал бы ему позвонки, но тот кочевники используют лишь на войне. Этим же ловят скот, который калечить ни к чему. Олег жив и почти невредим. Не повезло. Череп замечает всадников чуть позже — скачущих вниз с холма. Прямо к нему. Он обрывает очередной тур пряток-пятнашек с упрямым пареньком. Разворачивается, прибавляет газу… Мимо пролетает набравшая ход «Ява». Марусик кренится с седла — в спине, между лопаток, дротик-джерид. На кожаной куртке — кровь. Марусик сползает набок, всё больше и больше — «Ява» падает, мотор ревёт, колесо вертится бешено и впустую. Череп несётся, чувствуя затылком погоню… Стук копыт всё ближе — так кажется ему. Он боится оглянуться, боится глянуть в зеркало. Втягивает голову в плечи, горбится в седле…

…Погони давно нет, когда он подлетает к КПП. Погоня лишь в его мозгу. Стреляйте! Стреляйте! — вопит Череп. Крики не слышны за рёвом мотора — и за рёвом сирен. В городке тревога. С обезумевшим Черепом никак не связанная.

Тревога-ноль.

6

Эхолота у них не нашлось. Аппаратуры для поиска металлических предметов под водой — тоже. Имелись два водолазных скафандра, на вид — ровесники Цусимы и Порт-Артура. Да ещё старенький компрессор к ним. Не было даже аквалангов — непрозрачная, белёсо-мутная от известковой взвеси вода Балхаша к подводным прогулкам в духе Жак-Ива Кусто не располагала. Водолазные же комплекты предназначались для одного-единственного дела — осмотра (при нужде — ремонта) подводной части водозабора. В результате длины воздушных шлангов для работы в трёх километрах от берега, в вычисленной Кремером точке, не хватило.

Пришлось наращивать, собирать из двух комплектов один — и под воду водолаз должен пойти в одиночку, без напарника. Рискованно — но иного выхода не было.

…Водолаз что-то мудрил с грузами на поясе — шлем и перчатки лежали пока в стороне. Командовавший операцией майор Румянцев нервно поглядывал по сторонам. Озеро на сотни метров вокруг покрывала пелена глушеной рыбы — глубинок не пожалели, решив пересолить, но исключить встречу с айдахаром. Кремер надеялся, что относительно маломощные взрывы у поверхности не повредят цель их поисков. Сам он участия в пробном погружении не принимал — слепые поиски могли затянуться не на один день…

Компрессор мерно постукивал. Полностью готовый водолаз шагнул к трапу.

И тут всё пошло кувырком.

7

— Убей, убей их, Хаа!!! — вопила Женька. — Туда, левее! Ещё раз!! Уходят, бей же!!!

Мёртвые не могут умереть. Мёртвые могут перестать двигаться. Они переставали — но медленно и неохотно. Смятые, раздавленные, прошедшие мясорубку мелких острых зубов айдахара — глинолицые долго продолжали извиваться и дёргаться — бесцельно, как извивается перерезанный лопатой червяк.

А громадная туша, похожая на взбесившуюся резиновую колонну, продолжала крушить всё и всех — до кого и до чего могла дотянуться. Первые удары, почти бесцельные, — лишь бы не задеть Женьку — приобрели осмысленность и точность. Бетонной прочности голова — главное оружие айдахара — била точечными таранными выпадами — куда показывала Женька. Пасть и хвост Хаа почти не использовал.

Схватка повисла в состоянии неустойчивого равновесия. Эффект неожиданности кончился. Уцелевшие глинолицые умело использовали укрытия, таились за береговыми камнями. Атаки айдахара всё реже достигали цели — кувалдой трудно выковырять забившегося в щель таракана. Женька сидела на корточках — голая, исцарапанная — за камнем, посередине между озером и врагами. К ней Хаа пока никого не подпускал. Но долго это тянуться не могло — в схватке назрел перелом.

Змей был весь в крови, шкура свисала лохмотьями — не прошли даром удары по острым скалам и засевшим среди них глинолицым. Хаа начал уставать. Движения его замедлялись. Воздух вспарывали стрелы — и мало кто из стрелявших промахивался.

Красивой победы не получалось. Надо было немедленно уходить, уходить с Хаа вплавь через озеро. Но Женька, увлёкшись азартом схватки, этого не понимала…

Зато поняли другие, наблюдавшие за схваткой издалека и не глазами. Поняли и решили рискнуть. Использовать то, что никак не должны были использовать. Дать Женьке уйти они не могли…

Давно нацеленная на айдахара установка выстрелила относительно негромко. Звук походил на хлопок бутылки с шампанским — если представить бутылку с железнодорожную цистерну размером. Фокусировку глинолицые установили самую узкую — чтобы не зацепить Женьку. Удар разрезал айдахара пополам. Центральной части туши — трёх метров шкуры, мышц и костей — просто не стало. Два ровнёхоньких чистых среза выглядели, как пособие по анатомии. Боли Хаа не почувствовал, передняя половина тела продолжала начатый выпад — и рухнула на камни, потеряв опору.

Боль пришла к айдахару чуть позже. И — хлынула кровь. И — раздался дикий, разрывающий уши крик Женьки.

8

Небольшое кочевье. Три десятка кибиток окружают шатёр старшины. Там, у шатра, все и собрались. В центре кучка людей. Десяток рук цепко держит вырывающегося человека. Это — Олег Звягинцев. Мелькают ножи, куски одежды падают на землю.

Небольшая, обёрнутая войлоком дубинка бьёт по затылку — Олег обмякает. Ударивший наклоняется над ним — прислушивается к дыханию. Всё в порядке, жив. Скоро очнётся…

Обнажённое тело лежит на спине, ноги широко расставлены. Невысокий, седеющий кочевник наклоняется к Олегу. В руке нож — узенький, похожий на расплющенное шило. Степняк делает первый разрез — длинный, ровный, неглубокий — от пятки до пятки, через пах.

9

Всё пошло кувырком — в самом прямом смысле слова.

Палуба стала крениться — всё сильнее и сильнее. Компрессор, не переставая стучать, пополз к фальшборту. Водолаз упал, загремев латунным шлемом. Майор Румянцев вцепился в леер и смотрел за борт. Воды за бортом не было. Точнее, была, — но далеко внизу.

А потом катер рухнул бортом вниз. Крики людей. Потоки воды, рвущиеся в иллюминаторы и люки. Что-то с треском ломается. Что-то лопается с камертонно-чистым звуком. Палуба застывает вертикально, словно катер выбирает, килем вверх или вниз ему предпочтительнее плавать. Через мгновение судёнышко встаёт на киль — осевшее, полузатопленное. Румянцев, не выпустивший леер, отплёвывается от солёной воды. Компрессор исчез — вместе с водолазом. За бортом кто-то бултыхается и отчаянно материться. А за другим…

За другим. встала — рядом, можно коснуться рукой — закрывающая горизонт гора. Мокрая, бугрящаяся. Чуть дальше — сюрреалистичной водонапорной башней высится голова на огромной шее. Водяной Верблюд.

Секундная неподвижность монстра сменяется движением — быстрым, целенаправленным. Гора скользит мимо водолазного катера, совершенно к нему равнодушная. Ещё через секунду судёнышко бессильной щепкой вертится в мощной кильватерной струе.

На берегу взвывают сирены. Чуть позже — рявкают пушки береговой обороны.

Часовые на вышках услышали-таки шум схватки глинолицых с айдахаром — но не поняли, что происходит там, за холмом. Пронзительный вопль Женьки снял сомнения — тревожные кнопки были немедленно нажаты.

Прорыв недельной давности не прошёл даром — группа быстрого реагирования теперь постоянно дежурила у КПП. Правда, в раскалённых машинах, несмотря на приказ, не выдерживали — с началом календарного лета столбики термометров дружно рванули к сорока. Но не расслаблялись, сидели тут же, в тенёчке. С оружием, в брониках. Ждали.

И дождались.

— Па-а-а машинам! — рявкнул старлей Калюжный, выскочив из караулки. — На «партизанку», живо!

Неслись степью, широкой дугой обходя минное поле. Из городка, с побережья — вой сирен. Механик-водитель глянул на Калюжного вопросительно. Тот мотнул головой: жми, без нас разберутся, наше дело — периметр.

Механик жал. А там, в Девятке, творилось что-то серьёзное. Кто-то пожаловал в гости — и встречали его по полной программе. Калюжный, высунувшись из люка, безошибочно определял по звуку: танковые пушки, КПВТ, бомбомёты… Ага, вот и «шилки» вступили…

Когда передовой БТР выскочил на вершину прибрежного холма, стрельба поутихла. Работали лишь пушки западного сектора обороны. Через несколько секунд замолчали и они. Но бойцы группы этот факт проигнорировали. Всё их внимание приковало то, что творилось на партизанском пляже.

Любая змея, даже крохотная, умирает долго — обезглавленное тельце часами извивается в степной пыли, а сердце продолжает биться и сутки спустя. Когда же в змее шестьдесят метров…

Агонизирующий Хаа прошёлся по «партизанке» спятившим асфальтовым катком. Камни не спасли глинолицых — камни рушились и хоронили их под собой. Убившая айдахара установка валялась сплющенным куском металла. Рядом две искорёженные кучи тряпья — наводчики-глинолицые. Кровь змея заливала всё. Крохотные ручейки её сползали по раскалённой скале в озеро. В белёсой воде расцветали красно-бурые кляксы. Бешеная пляска гигантских обрубков прекратилась. Хаа был ещё жив. И — умирал победителем. Врагов не осталось. Огромный плоский глаз (вместо второго — кровавая дыра) неподвижно смотрел на поле боя. Жёлтый глаз.

Страшным зрелищем стал пляж — но и на него группа быстрого реагирования не обратила внимания. Потому что у самого берега возвышалась громада Водяного Верблюда.

Всё — скалы и холмы, живые и мёртвые, застывшие на вершине бронетранспортёры и даже перерубленная, подёргивающаяся туша айдахара — всё казалось по сравнению с ВВ мелким и внимания не заслуживающим. Громадная башня шеи Верблюда наклонялась. Движение было стремительным, но гигантские размеры замедляли его для глаза — точно так же, на вид медленно, рушатся огромные здания. Пасть чудовища почти коснулась берега и раскрылась. Двойной частокол клыков прикрывал чёрную пещеру глотки.

— Не стрелять! — крикнул Калюжный — он увидел.

…Обнажённая девушка подходила к Верблюду. Приблизилась к пасти вплотную. И — шагнула внутрь, проскользнув между клыками с ракету «земля-воздух» размером…

Калюжный застонал.

Пасть схлопнулась. Шея стала подниматься. Вода вскипела под могучими ластами. Отчаянную пальбу вслед чудовище проигнорировало. Закат окрашивал степь в цвет крови.

10

По степи брёл человек. Брёл от кочевья к Девятке. Олег Звягинцев. Хотя человеком это назвать было трудно — кошмарный манекен из покрытого спёкшейся корочкой мяса. От движений корка трескалась, красные капли падали на траву. Зубы скалились в постоянной усмешке — губ не осталось.

Сзади, мелко перебирая лапками, бежал корсак. Жадно принюхивался к запаху крови. Но пока не приближался.

Человек остановился. И упал — как игрушка с кончившимся заводом. Корсак медленно, осторожно приблизился. Рука упавшего дёрнулась. Зверёк отскочил и стал ждать. Ужин предстоял на редкость обильный.

Ночного пиршества корсака лишили. Колонна, которую вёл в рейд лично Звягинцев-старший, нашла ободранное тело — чисто случайно. Олег ещё жил, но в таких случаях медики виновато разводят руками. Умер он ночью.

К утру кочевье плотно — мышь не проскочит — обложили.

IX. Легенда

1

Ак-кончары шли степью — всадники, кибитки, верблюды. Овечьих отар — главного богатства степняков — не было. Часть овец захватили свирепые нукеры Сугедея, часть пала, не выдержав быстрых и долгих переходов — овцы достаточно медлительные животные.

Всадников тоже оставалось мало. На сто тысяч кибиток — меньше шести тысяч мужчин, способных сидеть в седле и держать оружие. И те были измотаны проигранными битвами, многие ранены.

Ак-кончары шли степью. Сзади оставался след из костей животных — на махан пускали лошадей и верблюдов. И — оставались крохотные безымянные холмики. Умирали дети. Умирали старики. Умирали раненые воины. Впереди летели вестники-хайдары с переломленными дротиками в руках. Ак-кончары просили мира.

На пятый день после перехода границы их старейшины поднесли Нурали-хану дары: чёрного коня, чёрного барана и чёрную собаку. Четвёртым даром, не предусмотренным ритуалом, стала голова Тохтчи-нойона — последнего перебежчика от Нурали под бунчук Улюкай-хана, ныне погибшего владыки ак-кончаров.

Пресветлый хан плюнул голове в глаза, даже сейчас хитро прищуренные. И отшвырнул в сторону — недостойна быть пиршественной чашей. Остальные дары принял. Ак-кончары стали его подданными, население ханских земель неожиданно увеличилось вдвое. Правда, их, земель, больше не стало. Не стало больше овец. И воинов — не намного больше.

Но это неважно. Овцы окотятся, женщины нарожают воинов. По случаю объединения братских тюркских народов закатили трёхдневный той. Нурали своими руками разделывал голову пресловутого чёрного барана, оделяя старейшин былых врагов кого ухом, кого глазом, кого губой — высшая честь у степняков. Буза лилась рекой. С пиршественной кошмы не вставали. Упившиеся спали тут же. Веселились, не думая о нависшем с востока Сугедее. О самозванном хане, явившемся ниоткуда и набравшем за последние год-два невиданную силу. О его непобедимой орде, свалившейся на голову старым владыкам степи, как беркут падает на зайца-толая…

На третий день, под конец пиршества, прискакал хайдар. С вестью о судьбе рода, после заключения мира откочевавшего на прибрежные пастбища, к самой Девятке.

И веселье как рукой сняло.

2

— Ты чем это у сугаанчаров разжился, мичман? — порой Гамаюн по привычке называл Ткачика именно так.

— Да вот, провернул один бартер… Степные сувениры, — туманно ответил морпех.

— И что же из вверенного имущества ты на сей бартер пустил?

Когда каждый штык на счету, держать нестроевого интенданта — роскошь. И обязанности каптенармуса (баталёра, зампотылу, каптерщика, квартирмейстера и т. д. и т. п.) исполнял Ткачик. Флотские — народ хозяйственный. Утром Гамаюн краем глаза видел, как кавторанг притащил и загрузил в машину тяжело звякнувший свёрток.

— Не наезжай, командир. Пустил на это дело исключительно личное имущество. Два номера «Плейбоя». От сердца оторвал. Видел бы ты, как глаза у мужиков здешних загорелись… Да и дамочки заинтересовались.

— Смотри, грянет тут сексуальная революция. А ты в её родоначальники угодишь…

Последние дни они с Ткачиком общались примерно в таком стиле. Разговор, начатый после поломки бензовоза, не возобновился.

Дальнейшее обсуждение вопроса: от сердца или от какого другого органа оторвал экс-мичман пресловутые «Плейбои» — пресёк свист с вершины скалы, известной как Верблюжья Голова. Сигнал от Багиры. Из степи приближался всадник.

Хайдар от Пака.

3

Послание оказалось в двух частях. Первая часть — четыре исписанных мелким почерком листа. Вторая — две аудиокассеты.

Гамаюн мельком просмотрел листочки. Пак раскопал некий гуляющий по степи шедевр устного народного творчества — музыкальную поэму неизвестного автора. Название в вольном переводе звучало как «Легенда о Ваир-хане, его дочери луноокой Джеймун и восьмипалых онгонах».

Дату создания легенды Пак не смог установить даже приблизительно. Но из разряда свежих бестселлеров она вышла как минимум несколько поколений назад — информатор Кулая, сам не молоденький, слышал шедевр ещё от деда.

На кассетах имел место текст поэмы в исполнении певца-акына. На листках — сжатое изложение Кулая. Ну что же, приобщимся к местной поп-культуре…

…Дребезжание дутара вполне гармонировало со старческим фальцетом певца. В русском переводе нерифмованные вирши звучали примерно так:

Велик и могуч был властитель степи Ваир-хан. Велик Ваир-хан!

Кочевья его занимали всю степь до последнего моря. Велик Ваир-хан!

Стада тонкорунных овец не исчесть, как песок у Синей Воды.

Велик Ваир-хан!

Коней табуны, проходя, сотрясали копытами землю,

Велик Ваир-хан!

Табунщики их Ваир-хана считали владыкой.

Велик Ваир-хан!

Верблюдов могучих мохнатые спины казались ковром,

Велик Ваир-хан!

В степи расстеленным веленьем великого хана.

Велик Ваир-хан!

И т. д. и т. п. Короче, велик и славен Кочубей, его поля необозримы… А на деле-то, небось, правил хан на территории с пару районов будущей Джезказганской области. Ох уж эти поэты…

Длительный подход к теме Гамаюна не привлекал. Судя по тому, что кассет понадобилось две, поэма не из коротеньких. Подполковник промотал вперёд, снова послушал. Неведомый бард покончил с инвентаризацией движимого имущества владыки и столь же обстоятельно принялся за гарем.

Каждая жена Ваир-хана описывалась до мельчайших деталей, типа родинок у пупка и цвета волосяного покрова интимных частей тела. Подобная осведомлённость автора наводила на некоторые подозрения, но к сути дела — к онгонам — не приближала.

К тому же устная и поэтическая речь степняков несколько различались. Гамаюн понимал всё с пятого на десятое, о значении многих слов приходилось догадываться. Он выключил магнитофон и стал читать резюме Пака. Стиль капитана запаса С.Д. Кулая понравился подполковнику гораздо больше.

4

Из письменного сообщения Пака:

…похитили несовершеннолетнюю дочь хана, предположительно обладавшую паранормальными способностями (разговаривала с птицами и животными — и они слушались её). Источник подчёркивает, что похищение девственницы стало не первым — но хан отреагировал только на случай с собственной дочерью.

В качестве ответной меры Ваир-хан предпринял экспедицию против онгонов силами 5–6 эскадронов лёгкой кавалерии. Располагая агентурными данными о дислокации противника, хан вышел в район замаскированной базы онгонов (в дальнейшем — пещера). Несколько раз источник подчёркивает характерную деталь — все отборные воины (личная гвардия хана) шли в поход в медных шлемах.

Имеется конкретная привязка пещеры к местности. Гористый берег озера, скала, поднимающаяся из воды «как воловий рог» напротив входа в пещеру. Сам вход описан как малозаметное отверстие в почти вертикальной расселине, напоминающее………[два слова густо зачёркнуты].

Незаметно проникнуть в расположение противника хану не удалось. В боестолкновении с рабами восьмипалых онгонов (трудно уязвимыми, боящимися ударов лишь в голову) Ваир-хан потерял большую часть личного состава, но пробился во главе группы прорыва в пещеру. Описания базы смутные и поэтичные. Но ясно, что Ваир-хан нашёл свою дочь Джеймун живой и даже по-прежнему девственной.

Характерная деталь: в схватке в пещере были уничтожены несколько духов-онгонов. Их гибель источник приписывает волшебным свойствам личного оружия Ваир-хана — бронзовой секиры. Но можно допустить вполне материальную и смертную природу восьмипалых.

При отходе остатков группы прорыва онгоны применили колдовство (неустановленное оружие?). Ваир-хан, его дочь и почти все их спутники погибли. Двоим тяжело раненным удалось выползти из пещеры и отступить с остатками группы прикрытия…

Всё понятно и ясно, подумал Гамаюн. Пещера Мёртвых завалена взрывами — поищем пещеру Ваир-хана. А там бронзовую секиру в руки — и вперёд.

Интересно, почему они взяли Милену, раз интересуются девственницами? Среди её достоинств подобное не числится…

5

Ладно. Надо выходить на побережье и искать эту самую пещеру. Едва ли тут много торчащих из озера скал в форме воловьего рога.

В исходе атаки на онгонов Гамаюн не сомневался. Уж если джигиты Ваир-хана с примитивными бронзовыми топорами прорубились к сердцу базы… Похоже, самое действенное оружие онгонов — пси-атаки. Нападающие попросту начинают убивать друг друга. Просто, эффективно, экологически чисто. Но действенно лишь до тех пор, пока о таком оружии не знают. Ваир-хан, судя по всему, знал.

Надо было спокойно просчитать все варианты предстоящей драки, но в голову лезли почему-то другие мысли. О возвращении. И о продолжении разговора с Ткачиком.

Гамаюну всё больше казалось, что Таманцев бутафорил, разыграв в вечер путча убитого горем родителя. Никогда раньше генерал не пылал излишком отцовских чувств. Просто ловко использовал представившийся случай. Почти все недовольные новым руководством Отдела ушли в степь. В рейд на самого опасного противника из встречавшихся им до сих пор.

Таманцев же не проигрывал при любом исходе дела. Либо он избавлялся от потенциальных оппозиционеров, либо его наперсник Звягинцев получал время, чтобы прибрать все вожжи к рукам. Милена в генеральской игре оказалась мелкой разменной монеткой. Как, впрочем, и жена, г-жа Мозырева — уже сброшенная со счёта.

Гамаюн не терпел штабных интриг и сознательно держался от них подальше, сосредоточившись на внешних проблемах Девятки. На Степи. Но сейчас… Тревожно было подполковнику. Как поведёт себя Звягинцев? Какими методами попробует завоевать авторитет в Отделе и в Степи?

Звягинцева подполковник знал хорошо. Пока оставалась вероятность возвращения, тот демонстративно держался в стороне от многого. От ареста Орлова. От рейдов в степь — хотя не раз высказывал мысль, что хороший степняк — мёртвый степняк. И Гамаюн подозревал, что после отключения, после бесплодной попытки вернуться, Звягинцев наломает дров. Которые полыхнут жарко. Очень жарко.

6

Кочевье пылало.

Пламя над кибитками поднялось жарко и весело. Сухое дерево занялось мгновенно. Войлок съёживался от жара, вспыхивал — отвратно несло горелой шерстью. В огне корчились трупы — обезглавленные.

В этот рейд Звягинцев взял самых надёжных. Тех, кто жаждал кровавой мести за Посты и Ак-Июс. Кто считал, что лучшая политика — выжечь и перебить всё и всех на три дня конного пути от Девятки.

Уцелевшие воины — человек пятнадцать — стояли связанные. Смотрели, как сгорают жёны и дети, убитые у них на глазах.

К старейшине, тоже связанному, стоявшему в стороне, вразвалку подошёл человек. Миша Псоев, известный лейтенанту Старченко и покойному Щуке как лже-черпак. Отчаянный боец. Доброволец, пришедший в Отдел одним из первых. Пришедший по простой причине — нравилось убивать.

— Хорошо кожу сдираешь? — поинтересовался Миша. — Хочу научиться. На тебе и попрактикуюсь.

«Попрактикуюсь» Псоев сказал по-русски. Остальное на языке адамаров. Миша вынул нож, оглядел седого, невысокого старейшину взглядом скульптора, примеряющегося к глыбе мрамора. Сказал снова по-русски:

— Если что не так сделаю — подскажешь…

…Воинов оставили жить. Когда всё кончилось, выкололи глаза, развязали и отпустили. Одного зрения не лишили, но обрубили обе кисти. Раны аккуратно продезинфицировали, забинтовали. Пусть всем рассказывают, что в Степи появился человек куда страшнее Карахара.

Реклама в любом деле — главное.

IX. Пещера Ваир-хана

1

Скала в форме воловьего рога действительно торчала из озера, видимая издалека. Но на её траверз выйти не удалось. Километрах в пяти-шести от предполагаемого местоположения пещеры скалы подступали близко к воде. Узкая полоса галечного пляжа усыпана глыбами — завал не сплошной, но технике не пробиться.

Гамаюн задумался. Случайность? Каприз природы? Или онгоны предусмотрели вариант атаки на гусеничных и колёсных машинах?

Ясно одно — камни в этом положении лежат долгие годы.

Вариантов оставалось два — или идти на разведку и вероятный приступ в пешем порядке, или расчищать дорогу. Весьма шумно расчищать — некоторые многотонные обломки без взрывчатки с места не сдвинешь. Не исключено, что и у входа в пещеру потребуются взрывные работы. Едва ли онгоны после визита Ваир-хана не обезопасили себя от лихих налётов.

— Вася, остаёшься за старшего, — сказал подполковник Скоробогатову. — Маленькие валуны оттаскивайте тросами, большие взрывайте. К вечеру дорога должна быть расчищена. Ткачик! Отбери группу пятнадцать человек — и к пещере, на разведку. Я иду с вами. Посмотрим, что к чему. Полчаса на сборы.

Пейзаж вокруг дышал миром и спокойствием. Волны ласково лизали берег — безветрие. Крохотный ручеёк, почти пересохший, журчал, едва видимый сквозь береговую гальку. Вода в нём оказалась прозрачная и горько-солёная… Озером проплыла стайка тюленей — непуганые, они удивлённо таращили круглые глаза на странных людей и невиданную технику. Хотелось снять опостылевшую сферу, сбросить всё и бежать по линии прибоя, брызгаясь и хохоча как мальчишка.

А убивать и умирать не хотелось.

Но придётся.

2

Дисциплина у нукеров Сугедея царила железная. Приказ десятника — закон. Нарушителям — смерть. Десятники столь же безоговорочно подчинялись сотникам — и так далее, до тёмников, выслушивавших приказы от самого хана.

Эта жёсткая командная иерархия оборачивалась сейчас своей обратной стороной. Никто из тронувшихся в поход почти семнадцати тысяч всадников не смел спросить своих тёмников — Ваньхе и Угилая — куда и зачем они их ведут. И кто те трое неизвестных, закутанных в длинные накидки всадников, что неотлучно едут рядом с военачальниками. И — самое главное — что думает об этом неожиданном походе хан Сугедей.

Впрочем, кое у кого в голове такие вопросы возникали. Но ненадолго — трое странных всадников зорко следили (не глазами) за моральным духом войска. И вопросы исчезали сами собой, бесследно — приказы исполнялись без особого воодушевления, но неукоснительно.

Шли быстро, с двумя заводными конями каждый. Путь казался прям, как полёт стрелы. Острие стрелы нацелилось на Девятку.

3

Пещеру отыскал сам Гамаюн с Лягушонком и Ткачиком — разбившись на тройки, группа обшаривала окрестные скалы в поисках подходящей под описание расщелины. Вдали громыхало — взрывные работы у Скоробогатова не прекращались.

Вход в пещеру Ваир-хана скрывался на дне вертикально расколовшей гору расселины. Наверху пологие склоны заросли невысоким кудрявым кустарником. Внизу — круто сходились в узенькую, едва протиснуться, щель — которая заканчивалась совсем уж тесным круглым отверстием… Придётся всё снаряжение снимать, и проползать налегке, потом передавать вниз… — подумал Гамаюн, а вслух сказал:

— Догадайтесь с трёх раз, что мне эта пещерка напоминает?

Лягушонок не ответил — подсвечивал внутренность пещеры фонарём. Идеально круглый ход с гладкими стенками, на вид ничего подозрительного.

А Ткачик не поднял глаз, не огляделся по сторонам, не оценил юмор решившего повысить им боевой дух подполковника. Буркнул мрачно:

— …ду она тебе напоминает, что гадать-то… Вторая неделя без бабы — всё её напоминать будет. Полезли или ещё в загадки поиграем?

— Знаешь, мичманом ты куда культурней выражался, товарищ кавгоранг… Айдахар тебе в задницу — это ж почти поэзия. И субординацию, опять же, соблюдал… Вот что, с людьми делает демократическая уравниловка и отсутствие единоначалия. Дичают. Ладно хоть пальм и прочих деревьев поблизости нет — полный регресс тебе не грозит, дубину и камень (в смысле — автомат и разгрузку) не бросишь и обратно на дерево не полезешь…

Ткачик соизволил-таки улыбнуться:

— Регре-э-э-эс-с-с… На флоте таким словам не учат. На флоте за такие слова бьют в морду. Понял, контрразведка?

— Вах-вах-вах… От кого слышу я речи сии? От капитана Руднева? Или капитана Гаджиева? Или от капитана Гатерраса, на худой конец? Сдаётся мне, сэр, вы на славном флоте тоже не торпедными атаками командовали…

— Я… — начал Ткачик, осёкся и закончил звенящим голосом:

— В пещеру! Быстро!!

Через секунду в них полетели стрелы. И — раздались выстрелы. Стреляли слева и не по ним.

4

— Слушай и запоминай. Скачешь в крепость Карахара — прямо к железным воротам. Сейчас мир, стрелять в тебя не будут. Отдашь караул-баши вот это, — Пак протянул хайдару конверт из провощённой ткани. — Если что-то пойдёт не так, если не сможешь довезти, передашь на словах: два тумена восточных кочевников идут к крепости. Налегке, быстро. Ещё одно кочевье адамаров — уже третье — вырезано. Хан разъярён и уверен, что это сделали аскеры Карахара. Его воины не будут препятствовать пришельцам с востока. Хан принял их послов и разрешил проход через свои земли. Повтори.

Хайдар — парнишка пятнадцати осеней — повторил всё, сжато и точно.

— Скачи, — сказал Пак. — Если выполнишь всё — долга твоего отца больше нет.

Парнишка ускакал — быстро, одвуконь. Но как он ни спешил, путь ему предстоял длиннее, чем идущим на Девятку туменам. Пак ещё раз посмотрел на карту — кочевье, где шёл разговор, городок и примерное местоположение туменов представляли собой вершины сильно вытянутого прямоугольного треугольника. Мятежные нукеры Сугедея должны были пройти длинный катет, хайдар — гипотенузу. Примерно два дня конного пути. Если вестника ничто не задержит, шанс успеть есть — войско, даже налегке, движется медленнее одинокого всадника. А если задержит?

Пак прикинул скорость машины, скорость всадников, запас бензина — до точки перехвата горючки должно хватить. А вот отрываться придётся на кошкиных слёзках.

Он достал из-под заднего сиденья длинный свёрток, развернул промасленную ткань. Изготовил пулемёт к стрельбе, положил под рукой гранаты. Белая «четвёрка» завелась с полоборота и покатила степью — быстро, но аккуратно, объезжая сурчины и рытвины. Рисковать поломкой сейчас Пак не мог.

Брошенные верблюды проводили машину меланхоличным взглядом.

5

Багира увидела врагов неожиданно, изучая скалы в бинокль — один из камней ожил, двинулся, и оказался человеком в сером халате. Второй, третий… Ещё двое слева… Люди переставали двигаться — и тут же сливались со скалами. Маскировался противник, кем бы он ни оказался, идеально.

Она тихонько свистнула, подзывая двух бойцов своей тройки. Подползли, залегли рядом. Услышать и увидеть их не могли — дистанция метров триста пятьдесят, и не похоже, что у противника есть оптика. И подкрадывались они не к тройке Багиры — к расщелине, где предположительно был командир со своими спутниками.

Когда один из серых людей приподнялся, натягивая лук, Багира не стала медлить и выпустила по нему первую очередь. Её соратники присоединились.

6

Стрела звякнула о сферу. Гамаюн ответил короткой очередью. Стрелок, не успевший спрятаться за камень, замер с нелепо расставленными руками.

— Отставить пещеру! — рявкнул подполковник. — Втроём не будем соваться!

Ткачик не стал настаивать — бил короткими очередями по появляющимся на короткие мгновения лучникам. Без особого результата — но и те не успевали взять верный прицел. Было их десятка два, и Стрел Грома они не боялись — грамотно использовали преимущества численности и позиции. Стрельба группы Багиры с фланга тоже не пугала неведомых стрелков. На неё они не отвечали — далеко, дистанция для луков недосягаемая.

Мощные луки вместо дротиков-джеридов стали для подполковника сюрпризом — и неприятным. От нескольких первых попаданий их спасли лишь сферы и бронежилеты. Сейчас в бою установился некий статус-кво — Гамаюн надеялся, что ненадолго. Остальные тройки наверняка в темпе выходили на ударные позиции и скоро лучникам придётся туго.

Подполковник слегка ошибался. На ударные позиции выходили не только его тройки — сотни нукеров тоже.

7

Багира, долго не стрелявшая, прицелилась и саданула из подствольника в тщательно выбранную точку. Взрыв. Грохот. Нависшая часть скалы рухнула, похоронив нескольких лучников. Маленький успех в не слишком удачно протекавшем бою…

Рядом изредка стрелял из СВД Лягушонок — и пока ни разу не промахнулся. Бил точно в середину лба, под нижний край показывающихся над камнями шлемов. Лучники быстро уловили его тактику — и стреляли залпами, по двадцать-тридцать человек сразу. Но — отдавали за каждый залп одну жизнь.

Взрывы за спиной продолжались — все эти четыре часа оставшаяся позади техника отчаянно пробивалась сквозь каменные завалы.

Их оставалось семеро и боезапас был на исходе, когда подошло подкрепление — посланные Скоробогатовым двадцать человек. За каждого убитого бойца Отдела степняки платили двадцатью, а то и тридцатью своими — но такой размен их вполне устраивал. Сейчас, по прикидкам Гамаюна, против них выступало до тысячи лучников — и регулярно подходили подкрепления, заменяя убитых. Недостатка в стрелах, судя по интенсивности стрельбы, напавшие тоже не испытывали. Единственное, что с лёгким стрелковым оружием удавалось сделать — это не подпускать их близко. Не дать сойтись в рукопашной. И — вход в пещеру остался за Отделом.

Несмотря на сумятицу боя, внутрь горы они слазили. Результат нулевой — узкий ход закончился глухим обширным залом. Задняя стена была подозрительно гладкой и ровной. Явно искусственная и даже на вид куда моложе окружающих скал.

Но попыток пробиться внутрь они не предприняли. Открывать сейчас второй фронт стало бы безумием. Конечно, в гладкой степи они легко бы перестреляли противника, не подпуская на полёт стрелы. Но известно давно: горы — место коварное, уравнивающее силы. Оружие железного века на равных тягается здесь с оружием века атомного.

Гамаюн и Ткачик совещались, укрывшись за большим обломком скалы.

— Точно тебе говорю — она! — сказал Ткачик. — Камуфляж, волосы рыжие… Мелькнула и пропала. Кому ещё?

— Это не онгоны и не их глинолицые полицаи, — не сдавался подполковник. — Или какие-то союзники восьми-палых, или кто-то пытается повторить авантюру Ваир-хана. Откуда у них Милена?

— Да какая разница? Точно она. Захватили в бою, выменяли, купили… Так что подумай, стоит ли использовать артиллерию. Может ночью, аккуратно, разведгруппой?

— Нет, — жёстко сказал Гамаюн. — Если мы их до ночи отсюда не вышибем — все козыри останутся у них на руках. Сам видишь — ребята куда как хваткие. Подползут, затеют рукопашную и задавят числом. А отходить на чистое место нельзя. Не хочу я им отдавать ход в пещеру. А Милена… С какой стати держать пленную на передовой? Если даже она — давно переправили в тыл. Ничего, сейчас дотянут провод — и удивим их немного. Покажем, что такое стрельба с закрытых позиций.

Радиосвязи не было, даже со Скоробогатовым. В эфире — сплошные помехи. Гамаюн сильно подозревал, что это дело восьмипалых рук обитателей пещеры.

8

Их оставалось пятеро.

Всего пятеро — и ещё трое сейчас вели нукеров очередного владыки, решившего создать очередную империю в Великой Степи. Всего пятеро — и глинолицые рабы, неспособные драться насмерть, ибо и без того давно умерли.

У них не было дома — песок времени давно засыпал его. Осталось лишь это огромное, прорытое за века убежище под скалами. Они были стары — так стары, что не помнили, когда и зачем родились — и родились ли вообще.

У них не было оружия — души врагов стали недоступны им. А то, что осталось, создавалось не как оружие, и предназначалось для иных дел. К примеру, установка, убившая айдахара Хаа и уничтоженная им, служила всего лишь для бурения туннелей и шахт в неподатливых скалах. И даже это не-оружие использовать было крайне опасно — для онгонов.

Враги пришли к порогу их убежища — сильные и безжалостные. Пока что враги стреляли друг в друга, но вполне могли договориться.

А у них не было ничего — но и страха не было тоже. Восьмипалые онгоны не умели бояться. Они просто готовились к битве. В которой могли погибнуть — это их не пугало. Или победить — это их не радовало.

Час битвы близился. Но готовились к ней не все онгоны.

Один готовился к иному.

9

Зрелище получилось эффектное.

Снаряды терзали древние горы. Горы содрогались от боли и отвечали градом камней, рушащихся вниз. Камни катились к озеру. Камни давили лучников. Огненный вал — осторожно, чтобы не задеть своих — приближался. Лучники гибли десятками, но ни один не бросил позицию и не побежал. Сбежавших ждало кое-что похуже быстрой и милосердной смерти от падающих глыб.

Зрелище получилось эффектное, но Гамаюн не обольщался. Боезапас таял, а противник вполне мог иметь в рукаве ещё несколько козырей.

Увидев поднявшуюся над содрогающимися скалами фигуру, подполковник сразу скомандовал «Отбой!» в телефонную трубку. В руке у вставшего под обстрелом человека Гамаюн заметил комбинированный знак перемирия — надломленное копьё с привязанной белой тряпкой. Любопытно. Степняки белый цвет как приглашение к переговорам не употребляли никогда.

Тишина повисла над скалами и озером.

Зловещая тишина.

X. Водяной Верблюд

1

Это был всё же не пищевод — коридор. Пищеводы обычно не имеют тусклого освещения, похожего на аварийное. Светильники выглядели странно — крупные улитки с хитро закрученной раковиной. И висели высоко над головой Женьки. Она привстала на цыпочки, попробовала дотянуться до одной из них.

Не дотянулась — но улитка поползла вниз, коснулась пальцев. Оказалась она холодной и непонятной — не живой и не мёртвой.

А Верблюд — Женька называла его про себя Драконом — был жив. Она чувствовала — точно так же, как почувствовала смерть Хаа, когда многотонное перерубленное тело металось по берегу. Но — одновременно Верблюд был мёртв, она чувствовала и это. На напавших на неё глинолицых это не походило — те были мертвы безоговорочно, но активно двигались… Ладно, разберёмся. Одно Женька знала точно — других живых здесь, внутри, нет. Только она и Верблюд. Дева и Дракон.

Она медленно шла по коридору-пищеводу. Было зябко — лёгкий сквозняк холодил обнажённое тело. Впрочем, достаточно быстро потеплело — или Женька просто притерпелась.

Коридор казался бесконечным. И прямым. Не имелось дверей, поворотов, боковых ответвлений. Казалось, сейчас она пройдёт гигантскую тушу насквозь — и вывалится в озеро через отверстие, диаметрально противоположенное послужившему входом. Такой финал экскурсии как-то не устраивал.

Странно, подумала Женька, все коридоры обычно куда-то ведут. И имеют двери.

Словно в ответ на её мысли, в коридоре стало светлей.

2

Впереди скакала сотня разведчиков.

Сотня была смешанной. Половина — ак-кончары; два десятка коренастых узкоглазых крепышей с далёкого востока, называвших себя дун-ху; остальные — светлобородые жители алтайской тайги, решившие поискать удачи под бунчуками Сугедея, но увлечённые нойонами-изменниками вместе с остальными в непонятный поход.

Короче — иностранный легион. Таких всегда шлют на смерть первыми.

Сотник Хайлани — штрафник из урянхайцев, страстно желающий вновь стать полутысячником. И настойчиво ищущий к тому возможности.

Возможность представилась. Мелькнула впереди и быстро скрылась за вершиной кургана. Но Хайлани, ехавший с передовым десятком, увидел и понял: вот она, его удача. Дракон Земли. Редкой белой масти. Небольшой. Детёныш. Наверняка не отрастивший пока смертоносной огненной глотки…

Вживую сотник Драконов Земли прежде не видел, но кое-какую теоретическую подготовку имел — оказавшиеся на службе Сугедея механики-водители объясняли всё в доступных степнякам терминах. Знал Хайлани и другое — за каждого захваченного Дракона ханом обещана огромная награда. Можно не просто вернуть чин полутысячника, можно получить гораздо больше…

Хайлани не послал гонца к основным силам. Это его удача, и он не намерен ни с кем её делить.

Короткая команда. Сотня развернулась, понеслась, охватывая подковой скрывший Дракона пологий холм. Драконы быстры, но не бегают но прямой, не везде могут пройти их лапы-колёса — это Хайлани тоже знал.

Не знал он другого — никакой награды от хана Сугедея он никогда не получит. Единственная награда для ушедших с мятежными тумен-баши — хребет, переломленный в районе крестца.

3

В коридоре стало светлей. Засветились контуры дверей — овальные. Контуры люков — круглые. Контуры каких-то других отверстий — человеку сквозь них не протиснуться.

Женька шагнула к ближайшей двери. Ни ручки, ни петель, ни замка. Просто светящийся силуэт. Она сделала ещё шаг — двери не стало. Была и пропала. Опасливо заглянула внутрь — пустое помещение с круглыми сводами. Полутёмное — пара улиток-светлячков на потолке. Она просунула голову внутрь — помещение осветил яркий, но не режущий глаза свет. Откуда он шёл, не понять.

Она решилась и шагнула внутрь — ничего странного и неожиданного не произошло.

Чисто. Светло. Пусто. Что же это за комната такая, подумала Женька, не прилечь, ни присесть, ни ещё чего сделать…

Дальнейшее напоминало сказку о невидимом хозяине острова Буяна, предупредительно исполняющем малейшие желания первого за много веков гостя. Из пола появлялись ложа — отдалённо похожие на кровати. И сидения — вовсе ни на что не похожие. Появлялись и тут же исчезали. В стенах на мгновение открывались овальные отверстия. В углу мелькнула и исчезла небольшая дверь, Женька успела разглядеть за ней нечто, напоминающее санудобства — не слишком для человека нормальной конституции удобные.

— Хватит! — короткий вскрик прозвучал странно — гулко, как в огромном зале.

Свистопляска меблировки прекратилась. Она устало прислонилась к стене. И тут же отдёрнулась. Стена оказалась живая.

— Хочу сесть! — сказала она раздельно и твёрдо.

Нечто мягко толкнуло снизу. Она скосила глаза — формой похоже на раздувшийся до гигантских размеров гриб-боровик. Только вот цвет неприятный, кроваво-красный. Она поморщилась. Гриб-переросток тут же послушно перекрасился — стал нейтрального белого цвета. Она осторожно присела. Мягко, удобно… И — гриб, к счастью, не был живым. Хитрое устройство, не более.

Каюта, решила она. Жилая каюта. Только где жильцы… Не случилось бы повторения другой сказки — про Машу и трёх медведей.

Женька сказала вслух, решив именно так обращаться к Дракону:

— Здесь должна быть связь… С мостиком… или с рубкой… в общем, с начальством

Экран вспыхнул с лёгким щелчком — большой, во всю стену. Женька вскрикнула — с экрана на неё смотрело огромное перекошенное лицо.

Она неловко попыталась прикрыться ладошками.

4

Хайлани увидел маленького белого Дракона — тот неподвижно застыл на заднем слоне холма. Погонщика не было. Погонщик, понял сотник, трусливо сбежал — пусть, кому нужна его жалкая жизнь… Хайлани завопил и погнал коня к Дракону. В этом вопле слились все мечты Хайлани: и о большой тёплой юрте вместо опостылевшей кибитки, а то и брошенной у костра кошмы; и о молоденьких ласковых жёнах, на чьих упругих телах отдохнёт утомлённый походами сотник — нет, какой сотник! — тысячник, самое меньшее тысячник; и об овцах, о многих овцах, хан не пожалеет награды удачливому ловцу Дракона; и…

Пуля ударила сотнику в висок.

Пули ударяли в людей и коней — пулемёт Пака стрелял слева, от чьей-то заброшенной степной могилы — полуразвалившейся, заросшей бобовником кучки камней. Стрелял короткими и меткими очередями. Кони бились на земле, всадники падали, лежали неподвижно и мёртво. Двое вскочили, попытались натянуть длинные ламинированные луки — рухнули, срезанные одной очередью.

Один юркий дун-ху, пригнувшись к конской шее, как-то прорвался к Дракону сквозь свинцовую завесу — и замер, не очень понимая, что делать в одиночку с долгожданным трофеем… Пак убил его ювелирно, коротенькой, на два патрона, очередью — чтобы не зацепить невзначай машину.

Правое крыло сотни выскочило на холм с запозданием — их путь оказался длиннее и круче. Увидели бойню на вершине и заворотили коней, мудро рассудив, что мёртвым награды ни к чему. Но две очереди вслед выхватили пятерых из сёдел.

Пак подхватил пулемёт и быстро пошёл к машине. По пути доправил одного, придавленного конским трупом и пытающегося выпростать лук из саадака.

Всё отлично. Сейчас подтянутся главные силы, выслушают панический рассказ уцелевших — а те наверняка наврут с три короба, спасая свои хребты. Потом опустевший холм осторожно и плотно обложат. В общем, лишних полтора часа у хайдара Пака уже есть…

Он повернул ключ зажигания, подумав: если дышащий на ладан аккумулятор сдохнет именно сейчас, это будет обидно и несправедливо…

Стартёр провернулся, медленно и неохотно. Двигатель завёлся сразу.

Сферу Сергей не снял. Ещё не всё закончено…

5

После первых секунд испуга Женька поняла — смотрящий с экрана человек её не видит. Потому что мёртв. И — потому что не человек.

Странной формы череп обтянут потрескавшейся кожей — голова мумии. Под тем местом, где у людей бывают брови — пустые впадины. Два глаза не видны — не то высохли, не то провалились вглубь черепа. Третий, фасеточный, глаз в середине лба выглядел живым, искрился крохотными самоцветными гранями…

Усохшие губы обнажают два длинных ряда остроодинаковых зубов. Казалось, мертвец улыбается, Голова мумии застыла на чём-то вроде пульта — повёрнутая набок. И уставилась на Женьку провалами глазниц и третьим глазом-самоцветом.

Понятно… Никто не придёт и не закричит: кто ел из моей миски? Медведи мертвы, берлога пуста. Но — жива и очень несчастна… Женьке почему-то казалось именно это — что Дракон одинок, один, совсем один в этом мире — и это навсегда…

Она встала (грибостул тут же втянулся в пол), подошла к стене. Осторожно приложила ладонь и сказала: — Теперь ты не один… Никто не ответил.

6

Воины поднимались на холм осторожно, спешившись, с готовыми к стрельбе луками.

Дракона не нашли — валялись лишь трупы людей и коней. Ваньхе визжал, нойонская камча гуляла по спинам нукеров — передовая сотня была из его тумена. Но хребет никому не сломали, железной воли Сугедея мятежникам не хватало. Угилай-нойон молчал, глядел перед собой неподвижным взглядом — смотрящий за ним отвлёкся, пытаясь понять смысл неожиданной атаки.

Двинулись дальше, бросив трупы на кургане. Воины хмурились — не по-людски, не по обычаю. Начинали роптать — и обрывали крамольные речи на полуслове. Замолкали, глядели недоумённо, враз позабыв, что хотели сказать.

Восьмипалые спешили. Враг стоял у ворот их крепости, и эта попытка онгонов получить искомое стала последней. И — должна была стать удачной. Лучшие воины степи шли на врага, все сильные и слабые стороны которого изучены. Враг подставился сам, рассорившись с союзником — и через ряды всадников Нурали прорубаться не придётся. Ошибки и осечки быть не может. Может быть только победа. Они получат то, за что так долго убивали и умирали. Получат.

Онгоны не знали, что…

7

…Женька Кремер вышла из каюты. Она облачилась в комбинезон, немного не по росту: странный покрой, серо-мерцающая ткань без следа переплетённых нитей. Вполне может быть, что то была ночная пижама, появление в которой на капитанском мостике навеки опозорит её перед Драконом — но ничего иного в овальных нишах каюты не обнаружилось.

— Я хочу в рубку! — сказала она твёрдо. На мягкие просьбы и сослагательные наклонения Дракон не реагировал, в этом она убедилась.

На полу тускло засветилась линия — шла по коридору и исчезала в появившемся боковом ответвлении. И Женька пошла по ней.

8

Теперь авангард — уже три сотни — держался поблизости от основных сил. Ехали настороженно, оружие наготове. Маленькие разъезды, по пять-семь человек, шныряли по окрестным курганам. Неожиданностей быть не должно.

Но — случилась.

Звука машины, поднявшейся на курган — уже осмотренный разведчиками — никто не услышал. Пулемёт ударил неожиданно, метров с четырёхсот. Пули летели в самую середину растянувшейся степью колонны — туда, где под бунчуками ехали нойоны и трое их странных спутников. Строй рассыпался, всадники заметались взад-вперёд по степи.

Но большой паники, на которую рассчитывал Кулай, так и не началось. Восьмипалые спешились, залегли за небольшим бугорком. А затем разрозненные сотни понеслись к вершине кургана, не обращая внимания на летящую навстречу смерть. Другие — далёким объездом заходили с флангов. Неслышимые команды, казалось, подгоняли даже коней. Раненые лошади поднимались и упрямо ковыляли к вершине. Вперёд, вперёд, вперёд…

Пак выругался. Снова припал к пулемёту. Раскалившийся металл дёргался в руках, очереди становились длиннее, паузы между ними короче. Бесполезно. Не остановить. Дистанция сокращалась. Противник не ведал не только страха, но и разумной осторожности. Даже один оставшийся из десятка всадник скакал вперёд, навстречу струям свинца — и не пытался остановиться, разминуться с летящей в лицо смертью.

Груда людских и конских трупов росла. Новые десятки топтали её копытами. В сотне метров от пулемёта холм вставал крутым откосом — всадники спешивались, лезли наверх, тащили под уздцы коней.

Патроны кончались.

Пак подбежал к машине, распахнул дверцу. Двигатель работал на холостом ходу. «Четвёрка» покатила вниз.

Всадники вынырнули из-за холма неожиданно — слева, десятка два. Сергей свернул от них, педаль газа ушла в пол. Через секунду всадники показались справа. И спереди.

Он газовал на них, надеялся — вид несущегося навстречу Дракона испугает если не людей, то коней. Не испугал. Стрелы защёлкали по металлу, струи пара рванулись из пробитого радиатора. Пак пригнулся, круто вывернул руль. Зубами выдернул кольцо гранаты. Не глядя, швырнул её за спину. Плотная кучка всадников наскакала прямо на взрыв. Зазубренные осколки вязли в людской и конской плоти, убивая и раня. Уцелевшие продолжили погоню. И к ней присоединялись новые и новые нукеры.

Машина катила быстро, гораздо быстрее конников, но их было слишком много. Петля сжималась всё туже. Кулай увидел просвет между двумя группами, повернул туда. Перегретый двигатель выл, сжигая остатки бензина. Ветер бил в лицо, серо-жёлтый ковыль летел навстречу.

«Проскочу, — думал Пак. — Прорвусь — и к востоку, прочь от Девятки. Ребятки вошли в азарт, быстро погоню не бросят. Хайдар успеет, обязательно успеет…»

Машина вырвалась в последний момент из сходящихся крыльев невода. Стрелы летели роем рассерженных пчёл. Стрелы прошивали тонкий металл кузова. Пака это не страшило. Бензобак защищён, в камеры закачан герметик, водительское место с боков и сзади прикрыто броневым листом.

Ещё две гранаты назад он мог уже не бросать — прорвался. Но кинул. Пусть не думают, что можно безнаказанно охотиться на Драконов Земли. Два взрыва слились в один, перекрыв вопли людей. Пак потянулся за третьей.

Паку казалось, что нога так же давит акселератор, а степь так же несётся навстречу, лишь стук копыт и вопли погони за спиной исчезли. На самом деле он сидел, бессильно уткнувшись в руль остановившейся «четвёрки». Стрела торчала из-под назатыльника шлема, белые гусиные перья мелко подрагивали. Правая рука разжалась, граната с вынутой чекой упала вниз. И — взорвалась через три с половиной секунды.

Осторожно подъезжавших к замершему Дракону всадников осколки не зацепили.

9

Здесь стены не были живыми. Здесь всё оказалось мертво.

И — давно мёртв был сидевший за пультом не-человек. Мумия. Женька не сказала ничего, просто ей захотелось, чтобы этого рядом не стало. Она уже поняла, что Дракон реагирует как на слова, так и на мысли — но на эту не среагировал. Она произнесла вслух: убери это! Никакого эффекта.

Рубка была местом особым. Создатели её не хотели, чтобы случайная мысль или слово приводили в действие силы, способные сотрясать землю и раскалывать небо. Рубка оставалась мертва. Но один предмет был отчасти живым, и Женька поняла это. На полу валялся странного вида шлем — вытянутый, шишкообразный. Устилавшие внутреннюю его поверхность шлема длинные ворсинки шевелились, как живые…

Она нагнулась, взяла шлем в руки. На вид массивный, он оказался неожиданно лёгким. Ворсинки настороженно встопорщились — и замерли, словно ждали чего-то. Это надо надеть, это обязательно надо надеть, думала Женька — но медлила…

Потом решительно подняла шлем на вытянутых руках и осторожно опустила на голову. Всё взорвалось. Всё взорвалось и разлетелось цветным огненным вихрем — и она тоже. Её не было — и она стала всем.

Она неслась по озеру, и вода испуганно раздавалась перед ней, и она знала, что точно так же при нужде перед её грудью расступятся громады гор, и ледяная пустота пространства, и вязкая паутина времени. Она знала всё. Всё, что происходит внутри неё — от циклопических органов до самой мельчайшей клеточки. Всё, что происходит снаружи, она тоже знала — видела, и слышала, и ощущала ещё десятками неведомых ранее чувств. Она чувствовала шевеление людишек-муравьёв, засевших на берегу, в бетонных и кирпичных коробках — они были ей сейчас безразличны. Она могла стереть их одним лёгким дуновением и в любой момент создать новых. Она уже однажды сотворила таких — жалких восьмипалых козявок, возомнивших себя её хозяевами — но сейчас ей не нужен никто, никто в целом мире, она сама целый мир. Всё подвластно ей — пространства и времена, предметы и сущности. И — она счастлива, впервые за столетия она счастлива.

Она была всем — небом, и озером, и степью, и этими букашками, что засели под горами — и теми, что убивали сейчас друг друга в горах… И звёздами была тоже она.

Она радостно подняла голову, и безоблачная синева стала ближе, и ликующий рёв вырвался из её распахнутой пасти. И задрожало небо, и задрожала земля.

Умерший воскрес.

Спящий проснулся.

Во Вселенную пришёл Бог. Бог-Победитель, могучий и яростный. Не стало ничего, кроме Него. Лишь маленькая девочка. Женька Кремер. Нельзя бороться с Богом. Но она попыталась.

Рубка озарялась пляской разноцветных огней. Что-то где-то внутри Верблюда лопалось с хрустальным звоном, что-то возникало — неслышно. Верблюд становился другим.

Сжавшаяся на полу рубки фигурка не видела, не слышала, не замечала ничего. Она боролась — тем малым, что осталось от неё. От Женьки Кремер. Руки медленно, миллиметр за миллиметром, ползли к закрывшему голову до самых плеч шлему. И доползли.

Вселенная корчилась, раздираемая надвое. Миры гибли в жадном пламени. Всё становилось ничем. Ничто исчезало в никуда. Вой умирающего Бога взрывал времена и охлопывал пространства. И — всё кончилось.

Сброшенный шлем отлетел в угол. Пляска огней прекратилась. Женька поднялась. Она стала древней старухой — она прожила все эпохи до конца времён, она узнала всё и она умерла. И — она осталась девчонкой пятнадцати лет, она осталась жить.

— Ты не был Богом, — сказала она мертвецу уверенно. — Ты был психом.

Восьмипалая мумия ничего не ответила. Она давно умерла. И навсегда осталась жить в импульсах, крутящихся по замкнутым цепям псевдосинапсов. Чекист Камизов никогда не узнает, как сработало почти два тысячелетия назад (вперёд?) его пси-оружие. Как породило Бога.

— Я никогда не надену эту штуку, — сказала Женька. Но она знала, что делать. Подобрала укатившийся шлем.

Положила ладонь внутрь, на затрепетавшие ворсинки. Сосредоточенно закрыла глаза.

Из открывшегося лаза в стене появилось как бы насекомое — большое, с собаку размером, не живое и не мёртвое. Деловито примерилось к иссохшему мертвецу и утащило в коридор. На утилизацию. Умирающий Бог навсегда остался в своей гибнущей Вселенной — нервные системы Верблюда были многократно дублированы, и заражённые безумием цепи изолировались от остальных. Экран включился на ближний обзор — вместо полутёмной пустой каюты на нём появились серые волны.

Многочисленные системы докладывали Женьке о своём состоянии. Многого она не могла понять, но одно знала точно — в её распоряжении самая совершенная машина. Или самое удивительное животное. Но что делать со всем этим — она не знала…

Но был человек, который наверняка знал. Который знал всё, кроме сомнений. Карахар.

Правда, оставалась маленькая загвоздка. Карахар управлять Драконом не способен, Женька среди прочего хорошо поняла, кто может делать это.

Она могла.

Онгоны — искусственно созданные и бесполые — тоже могли.

Карахар не мог. Психоматрица не позволяла. При всех своих достоинствах подполковник Гамаюн стать юной девственницей не мог.

XI. Развод по-степному

1

— Ты Карахар? — спросил человек. Оружия у него не было, и на ловушку всё происходящее не походило. Переговоры в Степи — дело святое. Закончатся — пожалуйста, режь врагов снова, коли не сумел с ними договориться…

Переговоры проходили в наскоро собранной на узкой полоске галечного пляжа юрте. Десять нукеров с луками стояли полукругом с одной стороны юрты. С другой — десять бойцов Отдела. Посматривали друг на друга неприязненно, но уважительно. В юрту зашли двое. Карахар и Сугедей.

— Я Карахар, — сказал подполковник. — А вы думали, что в Карахаре семь локтей роста, плечи — сажень, и глаза мечут молнии?

Неизвестно, что там себе думал Сугедей, но начал он без обиняков, совсем не похоже на цветистую дипломатию Нурали-хана:

— Я — Сугедей. Люди степи признали мою власть, и эти земли теперь мои. Я сам покараю онгонов и уничтожу их логово. Нам нечего делить. Ты можешь вернуться в свою крепость, а можешь встать под мои бунчуки. Тогда у тебя будет всё, и твои Драконы пойдут рядом с моими конниками, сокрушая царства. Подумай об этом, Карахар. Я не держу зла на тех, кто раньше сражался со мной, а сейчас служит мне.

Сугедей сделал паузу и прибавил:

— А ещё подумай о том, что будет, когда у тебя закончатся патроны.

«Патроны» хан произнёс по-русски и почти правильно.

— Патронов у меня больше, чем у тебя воинов, — ответил Гамаюн, не выдавая неприятного удивления. Парень непозволительно много знал. И этим был опасен для Девятки больше, чем все остальные владыки степи, вместе взятые.

Источник? Милена? Разберёмся… Но — если она у него, пусть скажет об этом сам…

— У меня есть дело к онгонам. Они похитили мою жену. А закон Степи прост — земля принадлежит не тому, кто объявил её своей. А тому, кто может её удержать. Войди в пещеру — если сможешь.

Полчаса назад наконец подтянулась техника. И при нужде Гамаюн мог устроить новую демонстрацию огневой мощи. Ребята у хана прыткие, и позиция у них удобнейшая, но подполковник не сомневался в своём превосходстве.

Точно такую же уверенность испытывал Сугедей. Пять тысяч не вступавших в бой нукеров наготове. И близится союзница-ночь…

— Твоя жена у меня. Мои люди убили похитивших её. Я мог бы вернуть её тебе. Какой выкуп ты согласен заплатить?

Карахар сказал жёстко:

— За своё выкуп не платят. Своё берут назад.

Вот так. И только так. Иначе — ты конченый человек, слабость в Великой Степи никому не прощают.

Сугедей кивнул, словно ждал именно этого.

— Я мог бы вернуть её тебе, — повторил он свои слова. — Но она не хочет возвращаться. Ты знаешь законы Степи? Есть и такой: если женщина не хочет жить с мужем, он должен вернуть её отцу. И поискать себе другую жену.

Хан говорил правду. Другое дело, что при дефиците рано гибнущих мужчин правило это применялось крайне редко. В основном для расторжения династических браков — при изменениях в политической ситуации.

Но Милена… Да… Милена, похоже сделала в жизни новую ставку. И это тревожный признак — чутьё у дочери генерала Таманцева безошибочное. Если, конечно, молодой хан не лжёт.

Ладно, продолжим дискуссию на тему местного кодекса о семье и браке.

— Женщина сама должна сказать мужу, что не будет жить с ним. Я хочу услышать свою жену.

2

Шаги были не слышны. Холодный металл ствола прижался к затылку неожиданно.

Бывший отставной майор, а ныне полковник Камизов, оборачивался медленно. Застали его в крайне неудобной позе — наклонившимся над распахнутыми железными створками люка. Внизу, в люке, — два длинных ряда разъёмов. Дело происходило на третьем этаже обесточенной «двойки» — слабый свет сочился сквозь мутные, специально сделанные непрозрачными стёкла.

Полковник наконец обернулся.

Миша Псоев, бывший лже-черпак, отступил назад, опустил пистолет. Улыбнулся паскудно. Повисло молчание и полковник нарушать его не собирался. Старый волк прошёл ту ещё школу— прекрасно знал, что заговоривший первым теряет преимущество. Правильно держать паузу — большое искусство.

Но Миша не стал тянуть резину:

— Я не знаю, полкан, что ты задумал. Что-то задумал, раз ездишь сюда втихаря. Задумывать вы умеете… Но задуманное надо выполнять. Это умею я. И я не хочу ждать, когда с меня сдерут кожу, — а дурак Звягинцев ведёт всё к этому… Считай, что я предложил свои услуги.

Речь Псоева полковника удивила. И не только содержанием, но и формой. Обычно бывшие сержанты изъясняются попроще… Но Миша был парнем начитанным, попавшим в армию с третьего курса института. И умным был тоже. Просто любил убивать.

— Пойдём, — сказал Камизов. — Потолкуем…

Его тайные визиты на двойку можно завершать. Всё подготовлено. Напряжение на аппаратуру и на антенну можно подать одним поворотом рубильника.

А задумал Камизов не много и не мало: взять под контроль Водяного Верблюда. Таманцев и Звягинцев в эти планы полковника как-то не вписывались…

3

— Всё решено, Лёша, — сказала Милена. — Я встретила другого и полюбила…

— Слишком мелодраматично звучит. К тому же ты вроде как на службе числишься… Изложи в виде рапорта на имя генерал-майора Таманцева: так и так, прошу досрочно прервать действие контракта в связи с изменением семейных обстоятельств. В течении двух недель рапорт рассмотрят, получишь обходной лист…

— Прекрати! Не место солдафонским шуточкам… Всё кончено раз и навсегда. Ты услышал, что хотел? Прощай!

Она быстро вышла из юрты.

— Прощаются с мёртвыми, — сказал Гамаюн вслед. — Живым говорят: до свидания. Рано ты нас похоронила. Свидимся…

Вернулся Сугедей.

— Уходи, Карахар. Здесь больше нет ничего твоего.

4

— Хреново, — сказал Ткачик. — Жена — твоё личное дело. Но перемирие до утра мне не нравится. Хан, айдахар ему в душу, точно нападёт ночью. В степи нам никто не страшен, а в теснине… Надо уходить или вышибать этих душманов.

— Не нападёт, — сказал Гамаюн. — Не успеет. Мы ударим первыми.

Другого выхода не оставалось. Подполковник мог плюнуть на тестя-генерала, пусть сам гоняется по степи за дочкой. Но на кону стояли тысячи жизней. С таким бесценным (и добровольным) источником информации Сугедей легко и просто прикончит Девятку — в тот момент, когда ему это покажется наиболее выгодным. Слово «патроны» он уже выучил. Выучит и «гранаты», и «мины», и обучит своих орлов пользоваться… Учительница есть, причём с опытом работы в Школе, умеет объяснять на доступном кочевникам уровне. Значит — надо остановить. Здесь и сейчас.

— Пойдёшь ты, морпех. Подбери группу пять-семь человек. В темноте сделаете на резиновой лодке крюк по озеру. Айдахаров здесь почему-то нет, тюлени непуганые… С воды никто вас ждать не будет. А я ударю с фронта, отвлеку внимание. Твоя цель — ханский шатёр. Возьмёшь за глотку первого попавшегося и…

— Подполковник! — перебил Ткачик, плюя на субординацию. — Ты уж не учи Чубайса пробки выворачивать…

Гамаюн решил пока не обращать внимания.

— Главное — Милена. Хану её оставлять нельзя. Ни в коем случае… Если получится — берёте в охапку и возвращаетесь тем же путём. Если нет… действуй по обстановке. На всё сорок минут — на большее у меня боезапаса не хватит. Потом отступаю к степи… Вопросы?

Вопрос у Ткачика имелся один: а почему бы подполковнику самому не разобраться со своими семейными проблемами? Потому что Ткачику не ясно, чем и кем он может пожертвовать, чтобы заполучить Милену живой. И, по большому счёту — так ли уж она нужна живой?

Но начальству подобных вопросов не задают.

5

Всадник нарисовался на фоне заходящего солнца чётко — чёрный силуэт на вершине холма. И тут же от КПП ударил крупнокалиберный. Нервы у всех были натянуты как струны, и ждали от степняков одного — мести за сожжённое Звягинцевым кочевье.

Лошадь билась на земле — билась, чтобы никогда не подняться. После трёх четырнадцатимиллиметровых пуль не поднимаются. Хайдар Пака — парнишка осеней пятнадцати, не более — отползал, юркой степной ящеркой вжимаясь в ковыль.

Перевалил через гребень, сполз ниже, поднялся на ноги, поспешил вниз — там стоял заводной конь. Передавать послание в негостеприимную крепость парню расхотелось. Найдутся и другие способы рассчитаться с торговцем за долги отца…

6

Мир упал набок, застыл почти под углом девяносто градусов, затем качнулся обратно, принял нормальное положение. И снова стал падать.

Происходили эти метаморфозы лишь с тем, что находилось за огромным экраном рубки — с подсвеченной закатным солнцем озёрной гладью и с далёкой полоской берега. Внутри компенсаторы качки работали идеально. Но всё равно, ничего приятного в наблюдаемом зрелище не было.

Женька вздохнула и вынула ладонь из сенсорного шлема. Линия горизонта вернулась в своё законное положение. Да, нелегко научиться передвигаться при помощи четырёх пар ласт — особенно если все предыдущие пятнадцать лет для этой цели служила одна-единственная пара ног.

С надетым шлемом у неё получилось бы всё легко и естественно. И порой Женьке хотелось, очень хотелось надеть его. Она весьма смутно помнила всё, что произошло при прошлой попытке — но твёрдо знала одно: этого делать нельзя. Как бы трудно ни пришлось — нельзя.

Она опять положила ладонь на мягкие ворсинки внутренней поверхности шлема. И снова попыталась развернуть Верблюда на малом радиусе…

Мир за экраном качнулся.

Но устоял.

7

Степняки редко умеют плавать. Ни к чему. В мелководных степных речках недолго отыскать брод… А от Белой Воды и её обитателей кочевники предпочитали держаться подальше.

Но среди разноплемённой орды Сугедея нашлась сотня урянхайцев, привыкших преодолевать вплавь холодные реки и озера своей родины. Они и составили ударную группу, призванную после заката атаковать Карахара со стороны озера, вплавь.

Другая группа, втрое большая, уже начала обходной манёвр — со стороны скал. Невысокие темноволосые горцы должны были спуститься на длинных верёвках с вертикальных обрывов — и обрушиться на зажатых в теснине Драконов Земли.

Обе группы получили самые подробные объяснения от Милены — и Сугедей верил, что проникнуть во чрево Драконов воины сумеют.

Стемнело. Урянхайцы потянулись к полоске прибоя. Ничего лишнего, лишь кончары приторочены за плечами…

Одновременно шесть человек — группа Ткачика — усаживалась в надувную лодку. Но столкнуться с урянхайцами на половине пути группе захвата не пришлось.

Потому что позабытые онгоны нанесли удар — и по тем, и по другим.

Но — в эту атаку пошли не все восьмипалые.

8

— Ну что с тобой делать… — сказал Андрей Курильский. — Живи, раз пришёл. У нас никого не гонят..

Он подбросил в огонь кизяка. Костерок запылал ярче. Пришелец протянул к нему руки — вполне человеческим жестом. На руках было по восемь пальцев.

— Твои-то следом не заявятся?

Пришелец покачал головой. Он оказался на редкость немногословен.

— А то у нас с онгонами мир, сам понимаешь… Из-за одного… хм… человека в драку никто не полезет…

— Они не придут. Они уже мертвы, хотя не знают этого, — сказал пришелец, не шевеля губами. Или не сказал, просто подумал — но Курильский прекрасно его понял. Другие сугаанчары тоже, хотя Андрею казалось, что объясняется восьмипалый по-русски…

— Ну тогда живи. Если женщина нужна — так невест хватает, я вон на третьей жениться собрался…

Пришелец снова покачал головой. В женщинах он не нуждался. Всё, что требовалось онгону, лежало в поклаже, принесённой на спинах сопровождавших его невиданных животных, не живых и не мёртвых. Сегодня днём эта странная процессия вышла из потайного отнорка у заваленной Пещеры Мёртвых — после чего секретный лаз перестал существовать.

— Только одно условие, — вспомнил вдруг Андрей. — Никаких ваших фокусов с трупами! В земле хоронить будем, как белые люди…

Ему показалось, что пришелец чуть заметно улыбнулся, причём не губами. Кожа у онгона оказалась розовато-серого цвета, с сиреневым отливом. Курильский сидел рядом и не знал, что ещё сказать существу, решившему дожить у сугаанчаров оставшиеся ему годы — сотню-другую, не более… Восьмипалый был очень стар.

Но — обычаи Великой Степи предписывали поддерживать беседу с пришедшим к твоему костру человеком. Даже если он не совсем человек. И Курильский посмотрел на Оджулая, ища его помощи в продолжении дипломатической беседы.

Старый беркутчи спросил:

— Что ты умеешь делать, человек, вышедший из-под гор? Пасти скот? Охотиться? Убивать врагов?

Пришелец помялся. Он мог многое — но почти все его знания и умения имели здесь малую цену. Приборы и агрегаты, с которыми он умел работать, остались в обречённой пещере. Охотиться онгон как-то не научился, а убивали за него обычно другие…

— Я могу лечить… — сказал-подумал наконец пришелец.

— Тогда вылечи моего внука, — сказал сугаанчар без малейших просительных ноток в голосе. — И ты станешь моим побратимом.

…Человек и не-человек стояли над мальчишкой пятнадцати осеней — пареньком, пытавшимся убить подполковника Гамаюна. Мальчишка метался в бреду. Правая рука распухла и почернела.

— Что с ним?

— Старухи говорят — это плата за то, что он поднял руку на Карахара. Я им не верю. Саанкей сунул руку в расщелину скалы, чтобы достать птенцов голубя. А гюрза тоже любит птенцов и не любит, когда ей мешают…

He-человек нагнулся, тонкие гибкие пальцы пробежали по руке мальчика, по телу, по лицу Старик отвёл взгляд. Тридцать пять лет он жил по соседству с онгонами — но впервые так близко и так долго находился рядом с одним из них.

Восьмипалый снял широкую повязку со лба, наклонился ниже, приблизил огромный фасеточный глаз к больной руке

— Руку надо отрезать.

— Нет.

— Иначе он умрёт.

— Пусть. Без руки он не станет воином. Не станет мужчиной. Я не хочу, чтобы сын моей дочери проклинал меня за каждый день подаренной ему жизни.

— Нет. У него вырастет новая рука. Это несложно, надо… — что дальше сказал или подумал онгон, Оджулай не понял, разобрал лишь конец мыслефразы:

— Он станет воином.

…Восьмипалый знал очень многое. Но не всё Он рассчитывал дожить у сугаанчаров остаток жизни — столько десятилетий, сколько суждено его изношенному телу. Онгон не знал, что меньше суток назад оно, это тело, превращено в ничто системой утилизации ВВ. Не знал, что проживёт не век-другой, а гораздо дольше. Что станет Богом — и умрёт. Но — останется жить вечно в изолированных, замкнутых на себя псевдо-нервных цепях Водяного Верблюда…

Они всё ещё стояли у ложа Саанкея, когда восьмипалый увидел маленькую девочку. Осеней пять, не больше Заплаканное лицо. Подошла, присела, осторожно коснулась руки больного. Плечи дёргались от рыданий.

Онгон смотрел на неё не отрываясь. Фасеточный глаз-самоцвет переливался в свете костра. И не только глазами смотрел восьмипалый на пятилетнюю Сауле:..

…она не сказала никому, но только она, Сауле, во всём виновата, каменная куница повадилась таскать птенчиков из гнезда, каждый день по одному, и Сауле было очень их жалко, и она попросила старую змею…

Восьмипалый осторожно прервал мысленный контакт. Триста лет — после смерти луноокой Джеймун — он не встречался ни с кем, обладавшим способностями такого уровня. Жизнь в качестве скромного лекаря на кочевье сугаанчаров приобретала иной смысл…

9

— Тот, кто принесёт мне голову Карахара — получит улус Нурали под свою руку, — сказал Сугедей и больше не прибавил ничего.

Его нукер-баши — сотники и полутысячники — молчали. Сугедей никогда не давал пустых обещаний — это знали все. Но и имя Карахара было восточным кочевникам знакомо — и ничего успокаивающего о Чёрной Птице, повелевающей Драконами Земли, они не слышали.

Милена стояла рядом с ханом, что само по себе казалось необычным, — женщинам в ставке во время сражения делать нечего. Она удивила собравшихся ещё больше, заговорив командным тоном:

— Пусть ваши люди не надеются на темноту. У аскеров Карахара есть глаза, видящие в ночи. И не надейтесь на луки — Стрелы Грома стреляют дальше. Все должны решить копья и кончары. Пусть девять воинов падут, но десятый подойдёт к врагам вплотную. Тогда Карахару не поможет ничто.

Послышался ропот. Женщина осмеливается указывать воинам? Неизвестно зачем оказавшаяся среди них чужачка? Сугедей поднял руку и сказал:

— Вы слышали? Да будет так! Идите к вашим воинам!

Ропот смолк мгновенно. Нукер-баши потянулись к передовой. Сугедей с ними, ничем не выделяясь, в таком же сером халате, в простом шлеме-шишаке грубой поковки…

Милена осталась в ставке, у шатра. Смотрела им вслед и думала: ошибки быть не может. Эти — победят. Обязательно победят, победителей она определяла иррациональным чутьём, не подвластным логике — как птицы, не владеющие навигацией, определяют путь к родным гнездовьям… Победят — это стало последней мыслью Милены.

Дойти до своих отрядов командиры не успели. Скалы содрогнулись и стали рушиться. Первый же громадный обломок, с двухэтажный дом размером, раздавил ханскую ставку. И всех, кто в ней находился.

Оружие онгонов, по большому счёту, оружием не было. Создавалось, по крайней мере, для других целей. Для мирных. Но если пьяный водитель самого мирного асфальтоукладчика зарулит в лес и наедет на муравейник — муравьям достанется ничуть не меньше, чем от аналогичного визита самого милитаристского танка…

Обстрел, устроенный Гамаюном, казался теперь фейерверком на детском утреннике. Древние скалы содрогались — до самых своих оснований. И рушились. Обломки убивали живых и погребали мёртвых. Распахивались хищными пастями трещины — и схлопывались со всем, что туда попадало. Озеро кипело странными волнами — они не катились никуда, а сшибались на месте с яростью бьющихся насмерть конных полков. Воздух стонал, как стонет очень сильный человек от нестерпимой, сводящей с ума боли. Люди гибли.

Потом всё кончилось — оружие онгонов не могло работать долго, не разрушив ткань времён и не уничтожив их убежище. Бешеная пляска скал прекратилась — и на уцелевших ринулись глинолицые.

Вход в пещеру Ваир-хана оказался фальшивкой. Настоящий вход, никем до того не замеченный — распахнулся. Одна из скал просто-напросто исчезла, открыв обширный естественный грот. И грот, и тянущийся от него вниз, вглубь скал, извилистый тоннель были полны рабами онгонов. Они ринулись наружу молча, без боевого клича, без кипящего в крови азарта последней схватки… Ринулись мёртво.

И атаковали живых.

10

Ходовые системы она освоила. И поняла, что Дракон может передвигаться, не только плавая и ныряя — но и многими другими способами. У Женьки появилось странное чувство, сродни тому, что бывает у впервые севшего самостоятельно за руль мотоцикла — хотелось газануть, выжать из Верблюда всё, на что он способен…

Она сдержалась.

И занялась системами разведки и сбора информации. Давно пора понять, что происходит вокруг Девятки и вокруг озера.

XII. Логово

1

Этот обвал закончился быстро, несколько многотонных глыб рухнуло с пушечным грохотом — и всё стихло. Но — с Гамаюном осталось шестеро… Глинолицых тоже стало меньше — десятка два отступили к смутно видневшемуся вдали оборудованию неясного назначения. Оттуда с чмокающими звуками стреляли их ружья — по всему судя, пневматические. Бьющее на расстоянии оружие имелось не у всех ходячих мертвецов, да и призовыми стрелками они не были. Остальные сражались ножами — атаковали, не пытаясь уклониться от пуль. И останавливал их лишь выстрел в голову. За понимание этого факта прорвавшаяся в пещеру группа заплатила пятью жизнями. Ещё двоих накрыл обвал. Осталось семеро.

— Не стрелять! — рявкнул Гамаюн. — Кончарами!

И закинул за спину автомат. Ровные, как будто отполированные своды и стены тоннеля закончились — группа пробилась в естественную пещеру. Нависшие над головой глыбы грозили рухнуть в любой момент — и после первых выстрелов иные из них выполнили угрозу. Пещера онгонов оказалась огромна и не освещена — лучи фонарей выхватывали только часть её.

Хотя простор чувствовался — то ли по движению воздуха, то ли по эху от выстрелов и камнепада. От огромной естественной каверны отходили в стороны искусственные туннели — на видимом пространстве их было три: тот, через который ворвалась группа — изгибавшийся; другой, виднеющийся дальше идеально круглым чёрным пятном; и третий, перекрытый мощным бронированным люком.

Куда ведут эти туннели, не ясно. Ясно другое — всемером громадную пещеру не завоюешь. Да они пришли и не завоёвывать.

Они пришли уничтожать. За плечами у каждого — тридцать кило взрывчатки. При ненадёжности здешних сводов должно хватить.

…К глинолицым подтянулось подкрепление — и они снова пошли в атаку. В безмолвную психическую атаку, как каппелевцы в старом фильме. Только не было Анки-пулемётчицы, способной встретить их убийственным свинцом. И не потому, что Багира владела пулемётом хуже легендарной подружки Петьки и Чапаева. Но первые же очереди в пещере показали, что обычный автомат становится тут оружием массового поражения, заживо хороня своих и чужих.

Пришлось браться за тяжёлые, чуть неуклюжие бронзовые кончары — поминая добрым словом Ткачика, оторвавшего от сердца для их покупки два личных «Плейбоя»…

2

Раздавленный обвалом бензовоз горел, подсвечивая поле битвы неверным колеблющимся светом. Но и в этом освещении было видно, что дела хреновые.

Ткачику приходилось туго.

С одной стороны напирали сыны степей, незнакомые и опасные, сменившие дротики на мощные луки, с другой — мертвячки-бодрячки, айдахар им всем в задницу…

Большая часть техники погибла от удара оружия онгонов, либо оказалась погребена под обвалами — и Вася Скоробогатов не мог поддержать огнём морпеха и его людей, удерживающих вход в пещеру. Вася сам с трудом отбивался у оставшихся машин.

Бойцам Отдела помогало то, что их противники — и степняки, и глинолицые — уничтожали друг друга не с меньшим тщанием, чем третью сторону. Союзников в этом трёхстороннем бою не было — каждый сам за себя. Но однако именно нежданный удар служивших хану горцев позволил Гамаюну пробиться в настоящую пещеру без лишних потерь. Невысокие темноволосые воины ловко и быстро, как пауки на паутинках, спустились на длинных верёвках в тыл глинолицым. И почти все полегли в жестокой схватке у входа в тоннель — уничтожив заслон из ходячих мертвецов и убив их восьмипалого командира.

Оставшихся глинолицых это не смутило, как не смущало ничто и никогда. Они продолжали драться. Умереть рабы онгонов уже не могли — но убивать ещё умели.

3

Зажав в каждой руке по кончару, Багира металась в навалившейся на них толпе глинолицых. Рубила во все стороны, по чему придётся — хотя цели достигали лишь удары в голову. Ей тоже доставалось. Голова гудела от пришедшихся по сфере ударов. Туповатая бронза с трудом входила в мёртвую плоть — как колун в сучковатое полено. Дрались почти в полной темноте — под ногами догорал красный фальшфейер, разбрасывая последние искры. Запалить новый было некогда.

Рядом хрип, стоны, невнятные выкрики — живых. Мёртвые бились молча, орудуя длинными, бритвенно-отточенными ножами. Один нож ткнулся в правый бок Багире, вспоров кевлар и пройдя между пластинами бронежилета. Боль не чувствовалась, лишь ткань намокла горячим, и рука стала двигаться медленнее, и Багира поняла: конец.

И всё кончилось. Глинолицые перестали сопротивляться. Стали двигаться бессмысленно — кто-то брёл, спотыкаясь, в сторону от схватки, кто-то смотрел на зажатое в руке оружие, словно впервые его видел. Глинистые маски лиц шли трещинами и раскалывались. В мёртвых глазах впервые появилось что-то, похожее на живое чувство. На удивление.

Но никто не всматривался в мёртвые глаза. Вспыхнул новый фальшфейер — зелёный. Оцепеневших врагов добивали с каким-то странным чувством…

Добивали те, кто остался на ногах. Четверо. Гамаюн сидел, прислонившись к камню стены. Сферы на голове не было. На камуфляже кровавое пятно — быстро растущее. Ещё двое — не шевелились, заваленные телами дважды убитых. Хотя нет, один встал, пошатываясь, смахнул кровь с лица…

Лягушонок — по шее змеится красная струйка, но вроде цел — наклонился над поверженным врагом, удивлённо присвистнул, пытался выдернуть кончар, застрявший в вытянутой, шишкообразной голове. Огромный глаз-самоцвет в середине лба был раздавлен лезвием — и всё равно переливался, сверкал разноцветными гранями.

«Кукловод», — подумала Багира. Последний? Ей было всё равно, силы куда-то ушли, бок немел, хотелось лечь и закрыть глаза. Она не легла, она опустилась на колени перед Гамаюном — и сразу поняла, что дело плохо.

Ну вот и всё, подумала Багира отрешённо. Вот и кончилась сказка, кончилась гнусно и жестоко, чёрный замок захвачен и злые волшебники повержены, но хеппиэнда, руки принцессы и половины царства не будет, потому что герой умирает в луже собственной крови, а пленённая принцесса оказалась сучкой, сдавшей всех, кого можно, и нет в конце рассказа ни точки, ни многоточия, а лишь огромный жирный знак вопроса: зачем? зачем? зачем всё это?

Но прохрипела Багира сорванным голосом другое: «Лягушонок! Заряды!»

Лягушонок плюнул на застрявший в черепе чужака кончар и торопливо стал распаковывать заплечники, сброшенные перед рукопашной.

4

Гладкие своды спускались полукругом, плавно переходя в гладкий пол. Больше ничего тут, в каменном мешке, не имелось — только толстый броневой люк, перекрывавший выход в главную пещеру.

Живых тут не было — одни мёртвые. Много мёртвых.

Мертвецы с тупой настойчивостью бродили, ощупывая холодный камень, словно хотели вырваться на волю, под солнечный свет. Но они ничего уже не хотели, мёртвые не имеют желаний… А эти не могли даже воспринимать и исполнять желания тех, кто подарил трупам псевдо-жизнь — имплантанты, активизирующие мёртвые мышцы и органы, глинолицые уже получили, но чипы управления в их головах пока не стояли…

Полуфабрикаты. Недоделанные зомби, небезопасные сейчас даже для своих создателей.

Раздался лёгкий скрежет. Броневой люк дрогнул и медленно пополз в сторону. Глинолицые потянулись к нему.

5

Патроны кончались. Кровь заливала глаза. Ткачик остался один. Может, кто-то из лежавших рядом и был ещё жив — но стрелять никто уже не мог.

Морпеха смерть непонятным капризом пока обходила — три царапины от стрел не в счёт. Он так думал — не в счёт. Ткачик не замечал, насколько замедлились его движения и как отяжелел автомат в руках.

Стрелы щёлкали по камням. Кавторанг прополз, не поднимая головы, пару метров. Перевернул обмякшее тело в камуфляже, достал из окровавленной чужой разгрузки два запасных магазина. Вставил один в автомат, посмотрел по сторонам.

Ему казалось, что огонь внизу, где чадно горели машины, почти погас. Но это лишь казалось — пылало по-прежнему ярко. Тени в серых халатах двоились в глазах и сливались с серыми камнями. Ткачик выпустил очередь почти наугад, повинуясь чутью — и попал, и зацепил кого-то, чутьё морпеха не подводило даже сейчас.

Серые фигуры падали, не то убитые, не то напуганные огнём в упор, и вставали новые, а может те же самые, и подбирались всё ближе. Стрела ударила в запястье — когда Ткачик торопливо менял магазин. Он почти не обратил внимания, обломил древко, чтобы не мешалось… Следующая очередь — длинная, во весь магазин — оказалась последней, подползавшие и перебегавшие нукеры отбросили луки и кинулись вперёд, не обращая внимания на летящий навстречу свинец.

Ткачик встал им навстречу. Пошатнулся. Сжал в руке нож. Морская гвардия идёт уверенно… Умирает — тоже.

Когда из тёмного провала пещеры выскочил Лягушонок, Ткачик был ещё жив. Но загрохотавших над ухом очередей морпех уже не слышал. Всё плыло перед глазами, плыло и искажалось, как сквозь толстый слой мутноватой воды, и единственным звуком в мире остался грохот крови в ушах, но и он звучал всё слабее и реже, реже… реже… и замолчал. Не стало ничего.

6

Здесь стрелять было не опасно — с гладких сводов тоннеля рушиться нечему.

Отступая по наклонному ходу, Багира проклинала своё любопытство. И желание напоследок разжиться каким ни есть трофеем в логове онгонов — перед полным его уничтожением. Ага. Разжилась. Понадеялась, что за броневой плитой хозяева прячут что-то ценное. Они, действительно, кое-что там прятали…

И это кое-что сейчас наступало сплошной массой по туннелю. Глинолицые. Много. Они не походили на тех, предыдущих, — ещё более вялые и заторможенные. Марионетки, лишившиеся кукловода. Но Багира видела, как они — на вид медлительные и ко всему безучастные — буквально разорвали в куски раненого бойца — там, внизу, в пещере. И — эти не боялись пуль, даже попадавших в голову. Разодранные чуть не на куски тела упрямо ползли вперёд, Багире приходилось стрелять и стрелять в упор, перешибая пулями хребты и конечности…

Она осталась одна, прикрывая отход, — Лягушонок и двое бойцов выносили наверх Гамаюна — и дело осложнялось тем, что одновременно Багира разматывала с катушки провод, тянувшийся вниз, к зарядам. Глинолицых провод не интересовал, и это радовало, потому что из-за густых помех на заложенные параллельно радиовзрыватели надеяться не стоило… И — тоже хорошо — рана в боку оказалась несерьёзной царапиной. Больше ничего хорошего не было.

Багира справилась, она всегда и со всем справлялась — но пришлось тяжко.

…Провод застрял. Захлестнулся? Висевшая за спиной катушка перестала вращаться. Багира зарычала и выпустила из ручника длинную — от стены до стены и обратно — очередь в подкатывающуюся толпу. Пули откидывали глинолицых назад, валили с ног, они вставали, или двигались вперёд ползком и на четвереньках — но крохотную фору Багира получила. Сдёрнула катушку из-за спины. Провода на ней не осталось. Ни одного витка. Что за чёрт, должно было хватить с запасом… Катушка дёрнулась из рук, кто-то или в туннеле, или в главной пещере потянул за провод.

Мёртвые лица надвигались. Мёртвые руки тянулись к ней. Очередь оборвалась — закончились патроны. Багира оглянулась. Конец туннеля, выходящего в небольшой естественный грот, совсем рядом. Видны отблески огня, слышны выстрелы и взрывы. Успею, подумала Багира, взрыватель с пятисекундной задержкой. Лишь бы внизу никто не перерубил провод…

Ручка взрывного устройства скользнула в окровавленных пальцах, но провернулась. Багира рванула к выходу. Успею…

Горы скорчились в судороге, когда она пробегала под нависшими, державшимися на честном слове сводами грота. До выхода оставалось метров пять. Не больше.

7

Восток светлел. Бой угасал, как угасает пожар, в котором сгорело всё, что могло сгореть. Победителей не было. Хотя, с точки зрения арифметики и геометрии, на лавры победителя мог претендовать Сугедей — именно у него осталось больше всего воинов, и именно они заняли наибольшее пространство побережья.

Самому Сугедею произошедшее ночью победой не казалось.

Не из-за потерь — они оказались огромны, но хан никогда не считался с потерями. Не из-за гибели Милены — жизненные планы Сугедея отнюдь не основывались исключительно на её помощи… Жена Карахара, переметнувшаяся к молодому владыке степи, стала приятной неожиданностью, ничего, по большому счёту, не менявшей.

Собственное спасение из раздавленной скалой ставки хана не взволновало. Оличей-ханум, дряхлая прорицательница, давно предсказала, что он умрёт владыкой и в глубокой старости. Конкретные предсказания Оличей сбывались всегда. Смерть, в который раз разминувшаяся с Сугедеем, лишь в очередной раз это подтвердила.

Удручали результаты многочасового боя. Пещера онгонов погребена, и добычи в логове восьмипалых демонов уже не взять. Драконы Земли большей частью повержены — но захваченные обгорелые обломки могли лишь послужить для изготовления клинков и наконечников, не более того. А немногие уцелевшие продолжали отбиваться — пусть и не так яростно, как прежде. Надо было захватить хотя бы их. Сугедей погнал усталых воинов в новую атаку.

8

После обвала, похоронившего и пещеру онгонов, и Багиру, Лягушонок сам стал как глинолицый. Мыслей не было, чувства и желания тоже куда-то делись. Остались рефлексы и доведённые до автоматизма боевые навыки. Он выполнял все команды Скоробогатова, он стрелял из СВД, он стрелял из автомата и из подствольника (пока к тому не закончились гранаты), он дрался ножом, когда кучка степняков прорвалась к трём уцелевшим машинам, он делал что-то ещё — и потом не мог вспомнить: что? и зачем?

Он не чувствовал боли в превратившемся в сплошной синяк правом плече, и боли в мочке уха, вспоротой ножом глинолицего, и даже боли от потери Багиры — не чувствовал. И не хотел больше ничего — даже остаться в живых…

Всё мелькало вокруг кровавым калейдоскопом, и крутился он в обратную сторону, и привыкший убивать Лягушонок исчез, и всё вернулось на семь лет назад, и появился двадцатилетний паренёк Сашка Фирсов, не понимающий, зачем и для чего его послали в каменное пекло, украшенное надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД!!!»

9

Очередной взрыв тряхнул скалы — они вздрогнули чуть-чуть, устало и равнодушно. Эффект был мизерный. Стрелять по тылам в таком плотном бою бесполезно, а ближе двухсот метров предназначенная для воздушных целей ракета просто не могла взорваться.

«Последняя «Стрела», — подумал Вася Скоробогатов, принявший командование над оставшимися в живых… Последняя… А кроме лёгкого стрелкового осталось лишь четыре выстрела к РПГ, и обломки вновь завалили с трудом расчищенную трассу, и даже озером не уйти, водомёты на БТР давно пришли в негодность и демонтированы — в безводной степи форсировать нечего и незачем; и надо снова расчищать — взрывать и оттаскивать, работы часа на полтора, взрывчатка есть, но заморачиваться не стоит, потому что столько нам всё равно не прожить… Не важно, что уцелевшие глинолицые и их хозяева потеряли всякий интерес к драке после гибели пещеры. Кочевники — ранее неизвестные и невиданно упорные в бою — тоже не считают павших. Тоже словно мертвецы-зомби, разве что без глинистых масок. Скоро и мы присоединимся к коллекции трупов…

На лице Васи запеклась корка из крови и копоти. Глотка казалось засыпанной раскалённым песком. Он поднял флягу, зубы стукнули об алюминиевое горлышко. Вода была тёплой и затхлой.

Светало. Самый краешек багрового солнца вынырнул из озёрной глади. Казалось — озеро полно кровью. А может и не казалось.

10

Никогда Чёрная Птица не отдаст приказ Драконам Земли.

Карахар умирал.

«Наверно, бредил Гамаюн, я умер уже три часа назад, в пещере, когда поднял руку с кончаром, отбивая стрелу, пущенную в голову из странного, похожего на подводное, ружья, а узкий клинок вошёл сзади и сбоку, в пройму броника, и с тех пор ничего не было, кроме холодного пола пещеры, заваленного дважды убитыми телами, тоже холодными, и залитого их даже не кровью, а чем-то мерзким и тоже холодным, что закачивали восьмипалые в жилы своих мёртвых рабов — жидкостью, не льющейся, как горячая людская кровь, после удара кончаром, а медленно и тягуче сочащейся…» Гамаюну вдруг показалось, что в нём вяло катится то же самое — мерзкое и холодное, а крови нет, кровь вся ушла в землю; точнее, в бесплодный камень, чтобы и на камне что-нибудь выросло, но не вырастет ничего и никогда, разве что пирамидка из отрубленных голов, потому что кровь Драконов всегда ядовита — неважно, рассекают они воду, или воздух, или попирают лапами землю… Он поднял руку, чтобы убедиться, что вместо пальцев у него кривые и кинжально-острые драконьи когти, а может и не поднял, может это ему показалось, но когтей не было, пальцы как пальцы, только почему-то восемь, вот оно что подумал Карахар без удивления я тоже стал онгоном всё так просто надо лишь чтобы тебя убили а убили меня не в пещере но гораздо раньше на Ак-Июсе дротик тогда не царапнул по касательной а убил наповал и я долго был глинолицым и исполнял неслышимые другим команды а теперь кончилась и эта служба и явился ангел чтобы забрать в наш драконий рай привет дружище я давно тебя жду какие же у тебя клыки зря тебе никогда не говорили что ты прекрасен наверное девственницы были счастливы у своих столбов…

11

Сугедей завыл и вытянул камчой первого подвернувшегося нукер-баши ни в чём не повинного полутысячника.

Выросший далеко на востоке, в предгорьях Алтая, он всегда считал Водяного Дракона ещё одной легендой, каких много рассказывают у степных костров долгими осенними ночами…

Легенда ожила. Легенда подплыла к берегу и оскалила клыки размером со ствол доброй сосны. Легенда вытянула громадную башку на громадной шее — их размеры хан не мог сравнить уже ни с чем, просто не приходили в голову сравнения — и распахнутая пасть обрушилась на последних уцелевших Драконов Земли, казавшихся сейчас вовсе не драконами, а испуганными земляными зайчиками…

Ничего сделать с Хозяином Воды было нельзя. Впервые Сугедей столкнулся с чем-то, с чем ничего не мог сделать — и выл, и полосовал камчой ни в чём не повинного нукер-баши…

Потом он опустил камчу, но не перестал выть, уже от радости. Онгоны и их рабы, потерявшие всё, разбитые и сброшенные со счетов, загнанные в узкую расщелину, — оказывается, сохранили одну из своих колдовских штучек, способных крушить скалы. Почему-то не применяли — но сохранили. Хан понятия не имел о существовании и принципе действия темподеструктуализатора, он просто злорадно выл, глядя, как невидимые и неслышимые удары корчат непредставимо огромную тушу Верблюда…

Зубастая громадина оказалась крепче, чем древние скалы. Те пусть медленно, но поддавались волнам и потокам времени — Верблюд мог ими управлять. Всего этого Сугедей не знал — лишь видел, что шкура чудовища содрогается, но не рвётся, выдерживая попадания в упор. А пасть продолжает что-то делать на берегу.

Затем голова отдёрнулась от берега. Повернулась в сторону восьмипалых и в сторону Сугедея. Водяной Верблюд фыркнул несколько даже презрительно. Хан увидел, как из ноздрей чудища вырвались струи пара, мгновенно окутавшие часть побережья.

…Пар стал лишь побочным продуктом действия хроно-эмиттера. Водяная взвесь — микроскопические частицы озёрной влаги, плавающие в воздухе, проживали за короткие секунды все годы своей последующей жизни: смерзались в кристаллики льда от зимней стужи, и летели вниз, и не долетали, и таяли, и испарялись в летнем зное, и нагревшимся паром стремились вверх, и снова замерзали…

Пожилой, с густой проседью в рыжей бороде нукер-баши, угодивший под камчу хана, на Водяного Верблюда не обращал ни малейшего внимания. Смотрел на Сугедея и не мог поверить привалившему счастью. Беспричинно гневался и срывал на окружающих злобу молодой владыка крайне редко — и попавшие под горячую руку хана не могли потом пожаловаться на его милости.

Белый туман накрыл хана и окружающих. Пожилой нукер-баши закашлялся — сухо, надрывно. Кашель перешёл в хрип. Сугедей повернулся к нему, отведя взгляд от выполнявшего разворот Верблюда. Повернулся и не смог оторваться от дикого, нереального зрелища.

Нукер-баши уже не казался пожилым, но полным сил воином — перед владыкой стоял дряхлый старец. Борода стала седой, без единого рыжего волоска. Лицо — передержанное в духовке печёное яблоко. Кашель сгибал полутысячника пополам, мгновенно истлевший халат лопнул и расползся, обнажив иссохшее, кожа да кости, тело. Кашель смолк. То, что осталось от нукер-баши, недвижно вытянулось у ног хана.

Сугедей почувствовал боль во всём теле, во всех костях и мышцах — ноги, спина, руки… Особенно руки. Глаза слезились, то ли от тумана, то ли от чего ещё. Он посмотрел на кисть руки, сжимавшей камчу — скрюченные, изуродованные артритом пальцы, старческие пигментные пятна.

Как уплывает в озеро Водяной Верблюд, Сугедей уже не видел. Предсказательница не обманула. Владыка умер от глубокой старости.

12

…Вася Скоробогатов бессильно опустил руки. РПГ звякнул о береговую гальку. Сожравшей подполковника Гамаюна зверюге кумулятивные гранаты видимого вреда не причиняли.

Верблюд нырнул и исчез.

Струя белёсого пара бойцов Отдела не коснулась. И что всё кончилось, поняли они не сразу.

XIII. Песнь Верблюда

1

— Долго всё рассказывать, — сказала Женька. — Надень…

Гамаюн подозрительно покосился на предмет в её руках, отдалённо напоминающий корону Соединённого Королевства — если выковырять из символа власти Виндзорской династии все самоцветы, а драгметаллы заменить чем-то полупрозрачным — не то пластиком, не то монокристаллом. Подполковник вообще на многое сейчас смотрел с сомнением — начиная с обстановки ходовой рубки и заканчивая собственным телом, которое после близкого знакомства с медицинскими системами Верблюда чувствовало себя отнюдь не на сорок два года — лет на двадцать максимум. Суть всех сомнений сводилась к одному: не является ли всё окружающее бредовым видением умирающего мозга? Вариантом загробной жизни для закоренелого атеиста?

— Зачем? — равнодушно спросил Гамаюн. Он закончил изучение своего запястья, с которого исчез застарелый шрам от ножа, и поднял глаза на Женьку.

Пожалуй, только она — живая и настоящая — не давала Гамаюну окончательно скатиться в дремучие дебри солипсизма. Или — совсем как настоящая и почти как живая…

— Эта штука придумана как раз для того, чтобы не объясняться слишком долго с теми, кто не умеет общаться мыслями… — сказала Женька терпеливо. — И чтобы не забыть о чём-нибудь, и чтобы тебя не поняли неправильно…

Ладно, подумал Гамаюн. Неважно. Действительно ли это бред умирающего мозга, или я на самом деле сижу в брюхе не то зверя, не то робота — не суть принципиально. Руки-ноги сгибаются, голова думает — надо что-то делать. Жив ты или мёртв — делай, что должен. Единственная неясность: а что, собственно, должен?

Он решительно протянул руку за короной Британской Империи. Вторую такую же надела Женька.

Это оказался всё же не монокристалл. Скорее, пластик. Живой и тёплый пластик. Корона была чуть велика, но тут же ужалась, плотно охватив голову. Гамаюн почувствовал покалывание в затылке и висках — пожалуй, приятное.

— Закрой глаза, — посоветовала Женька.

Ему и самому хотелось, мягко клонило в сон. Гамаюн опустил веки, сильно подозревая, что поднять их придётся в усыпанной телами холодной пещере…

2

…Снимая корону, он не смог понять, надолго ли выпал из реального времени. Если время внутри ВВ действительно реально. То, что подполковник успел узнать о Верблюде, заставило весьма и весьма в этом усомниться. Гамаюн машинально глянул на запястье. Часов он лишился. Их, разбитые ножом глинолицего, ремонтные мастерские Верблюда восстановить не смогли. Но с формой справились идеально, летняя камуфлированная х/б оказалась не просто зашита и выстирана — но создана заново из разодранных и залитых кровью лохмотьев.

Женька тоже сняла свою корону. Посмотрела вопросительно. В волосах её серебрилась седина.

Ей не пятнадцать, подумал подполковник. Ей целая вечность, и эта вечность давит на плечи и пригибает к земле, и она решила поделиться… Со мной.

Женька смотрела вопросительно. Ждала ответа. Гамаюн узнал всё, даже то, что не хотел знать. Надо было решать.

— Нет, — сказал Гамаюн после короткого раздумья. — Богом я быть не хочу…

Прозвучало это чуть-чуть неуверенно. Ему уже приходилось отказываться от предлагаемых должностей, порой весьма перспективных, пусть и не таких масштабных. Хотя необходимые личные характеристики для подобного поста у подполковника ныне появились.

Всеведение? Пожалуйста, ничего нет легче. Гамаюн знал всё: как погибла Милена и кем были онгоны, каким образом и почему здесь и сейчас оказалась Девятка и что сотворило с управляющими системами ВВ включение дурацкой аппаратуры Камизова… Гамаюн знал всё это и мог при желании узнать остальное бесчисленное множество фактов, хранимое в необъятной тысячелетней памяти Верблюда…

А ещё — он теперь знал, что Женька любит его. Давно…

3

Стать Богом? Легко! Что там ещё потребно? Всемогущество? Без проблем! Далёкая от управления боевой техникой Женька в этом не разобралась, но Гамаюн сразу выделил в рвущихся в мозг потоках информации главное: возможны не только пси-команды Верблюду. По соседству с главной рубкой имеет место запасная кабина управления — чисто ручного управления. Конечно, исполнение команд будет чуть более замедленное, чем при сенсорике. Но даже ведомый ручками и тумблерами Верблюд останется самой могучей силой в обозримой части Вселенной. Пришвартовать его в Девятке — и всё. Нет больше никаких проблем. И Таманцева со Звягинцевым не станет — легко и просто. Любую пришедшую в голову идею можно воплотить без особых трудностей. Нравятся придумки «Русского пути»? Пожалуйста. С боевыми возможностями ВВ организовать Беловодье, сиречь царство пресвитера Гамаюна, — раз плюнуть. Евразийскую империю славянской нации — от Атлантического океана до Тихого. Заодно, во избежание конкуренции в будущем, можно выжечь на корню всех этих закутанных в шкуры дикарей: саксов и бриттов, англов и франков… Да, ещё германцев не забыть бы. Не нравятся панславянские идеи? Пожалуйста, строй любую утопию. Хоть по Кампанелле, хоть по сэру Томасу Мору, хоть по программе КПСС. Союз нерушимый кочевий свободных… Больше того. Не грозят даже неожиданные и непредсказуемые последствия собственных действий. На двугорбой зверюге недолго смотаться в будущее, оценить результаты, и, вернувшись, внести коррективы в громадье планов. Можно уничтожать врагов задолго до того, как они станут врагами. Как младенцев Вифлеема. Те, конечно, плакали жалобно. Но недолго.

Как всё легко…

Единственный нюанс — ручное управление будет работать, пока на борту находится Женька Кремер и даёт мысленное согласие на это управление… И пока она не станет женщиной. Вечная девственность как издержка всеведения и всемогущества.

Но что-то мешало воспользоваться этим громадным куском бесплатного сыра. Где-то и в чём-то тут был изъян и подвох… Гамаюн не понимал — в чём, но чутьё на замаскированные волчьи ямы у него работало безошибочно. Онгоны уже шли таким путём. И что? Чем всё кончилось? Отнюдь не властью над прекрасным и сверкающим миром. Кончилось всё тёмной пещерой и толпой мертвецов-прислужников. В своей игре со временем восьмипалые проиграли все. Свой мир и свой дом в том числе…

Почему? Гамаюн не понимал. Не из-за дурацких ведь железок Камизова, в самом деле… Может, Он действительно есть и не терпит самозванцев?

Или ткань времён не выдерживает постоянных попыток исправить настоящее вмешательствами в прошлое? Не выдерживает и рвётся, расползается гнилым кружевом, затягивая в ничто, в чёрную дыру, новоявленных Богов?

Он не знал ответов на эти вопросы. Но одно знал точно.

— Я не хочу быть Богом, — повторил он твёрдо. — Может быть, ты попробуешь?

Женька улыбнулась грустно.

И покачала головой.

4

На ходу остались две единицы техники: «Урал»-кунг и БТР. В живых — семнадцать человек, на ногах девятеро из них.

Остальные навсегда легли здесь — в заваленной пещере онгонов, и под рухнувшими скалами, и в братской могиле, над которой насыпан холмик из обломков поменьше.

Проезд расчистили от скатившихся сверху валунов, раненых грузили в «Урал».

— Не передумал? — спросил Вася у Лягушонка.

Тот молча мотнул головой. Оба понимали, что разобрать в одиночку завал из неподъёмных глыб — дело почти безнадёжное. А найти там кого-либо живого — и вовсе безнадёжное, без всяких «почти». Это под рухнувшими ст землетрясений или взрывов домами люди могут выживать по несколько суток — железобетонные плиты перекрытий падают порой наклонно, оставляя свободное пространство и защищая от мелких обломков. В пещере с каменными сводами такое невозможно.

— И что потом? — спросил Вася. — Потащишься на своих двоих через степь?

Лягушонок пожал плечами и опять ничего не ответил. Он вполне понимал Скоробогатова. Тот не мог ждать, не мог задержаться даже на лишних пару часов здесь, на побережье. С каждой минутой задержки вероятность довезти раненых падала. Лягушонок понимал всё. И мизерность собственных шансов выжить — тоже. В Великой Степи никто не выживает в одиночку.

Но Закон Джунглей прост: друзей не бросают. Даже если надежды нет. Лягушонку казалось, что он слышит хрипловатый голос Багиры, говорящий эти слова.

— Дойду как-нибудь, — сказал Лягушонок. — Взрывчатки оставьте побольше…

Скоробогатов кивнул. Взрывчатки хватало. Хуже с горючим, после гибели бензовозов — только-только добраться по прямой до Девятки. Ещё хуже дело обстояло с питьевой водой…

5

Камизов не вникал в детали — каким способом Мише Псоеву удалось собрать в гарнизон законсервированной «двойки» почти всех своих единомышленников. Но факт налицо — большинство бойцов приняло произошедший переворот без возражений.

А меньшинство, во главе с дежурившим по сооружению капитаном Драгиным, лежало в тенёчке, вдоль стенки охладителя, и к каким-либо возражениям уже не было способно.

— Запускай шарманку, полкан, — сказал Миша с паскудной улыбкой. — У нас ровно сутки — до конца дежурства Драгина. Если что не срастётся — надо за ночь уйти подальше. Думаю, Нурали нас примет с радостью. У него после сожжённых кочевий во-о-от такенный зуб на Звягинцева. Посулим головы его и Таманцева да ключи от Девятки — и быть нам нойонами. Со стадами и гаремами… Но это на крайний случай. Запускай, полкан, не тяни.

— Нужно время, — объяснил Камизов. — Тринадцатая недоступна, управление сейчас переключают на четвёртый этаж, на «Казбек». Перепаивать часа два придётся.

— Поспеши, полкан, поспеши.

Камизов кивнул, стараясь не смотреть на нож, который вертели пальцы Миши. Клинок Псоев не обтёр и на нём медленно густела кровь не то Драгина, не то кого-то из непосвящённых черпаков…

Псоев вышел на улицу, цепко поглядел по сторонам. Заставить молодых прикопать трупы? Да чёрт с ними, пускай валяются. С такой наглядной агитацией дисциплина крепнет на глазах, это вам не два наряда вне очереди.

Два часа… Миша мечтательно прищурился, подумав о Водяном Верблюде. Псоев находился на берегу, когда зверюшка попыталась вылезти на пляж. Если запрячь эту скотинку, то… Конкретных планов у Миши пока не имелось, но открывающиеся перспективы завораживали. А планы — дело наживное. Ясно одно: Камизову в тех планах места нет. Его место вон там, в тенёчке, рядом с Драгиным.

Пальцы поигрывали ножом. Миша Псоев улыбался.

Через два часа и семнадцать минут Камизов включил аппаратуру.

6

— Надо отогнать Верблюда к Девятке, — предложила Женька без особого энтузиазма. — Отогнать и затопить на глубоком месте, где он и лежал в момент Прогона…

— И что потом? Всем вместе — назад в будущее?

Не нравился подполковнику подобный хеппи-энд. Триумфально вернуться на Верблюде в начало двадцать первого века заманчиво, но… Достаточно представить ВВ в руках тогдашних генералов и политиканов, А судьбу Женьки при этом даже и представлять не хочется. Да и без неё найдутся умельцы вроде Камизова. Начнут подбирать заводной ключик к такой заманчивой игрушке…

— Назад в будущее не получится, — сказала Женька.

Гамаюн сначала не понял — почему. Потом вспомнил. Неприятное ощущение — когда из глубин памяти поднимается то, что ты никогда не видел, не слышал, не знал. Вложенное кем-то и зачем-то без твоего ведома и согласия.

Прыжок в будущее из настоящего момента времени ВВ совершить не мог. Вернее, мог — но с результатом совершенно непредсказуемым. Плавающее по морям судно имеет примерно те же шансы пересечь океан и причалить в нужной точке иного континента — если в эфире будет сплошной треск помех, стрелка магнитного компаса начнёт скакать взбесившимся кузнечиком, а гирокомпас вместо законной Полярной звезды примет за ориентир корабельный камбуз. Если осложнить дело (для того же невезучего судна) штурманом-алкоголиком, пропившим все лоции, и плотной облачностью, навсегда закрывшей звёзды, и отсутствием за оными облаками навигационных спутников, и вредителями-троцкистами, злонамеренно пробравшимися в смотрители всех маяков, — то станет ясно, что мореплавателей ждёт отнюдь не «Голубая лента Атлантики», а скорее печальная участь «Летучего Голландца».

В схожее положении попал и Верблюд — и причиной тому стали (станут) собственные его действия. Вневременной кокон, окруживший 13Н7. Породившая его последняя осмысленная команда восьмипалого (чьё иссохшее тело отправилось недавно на утилизацию) вызвала темпоральный вихрь невиданной силы, уничтоживший все хрономаяки на протяжении почти двух тысячелетий. Билет в прошлое для ВВ и всего, что его окружало, оказался в один конец. Верблюд мог восстановить цепочку маяков — и восстанавливал. Но для завершения работы должен был попасть в начало двадцать первого века вместе с естественным ходом времени.

А сейчас он. мог прыгнуть в прошлое. Мог вернуться. И не более того…

…ВВ медленно дрейфовал почти на середине озера… Берег виднелся на экране едва различимой полоской у горизонта. Женька пояснила свою идею:

— Мы затопим его навсегда. Точнее, до самого Прогона. Иначе со всеми, кто остался там… тогда… может случиться то же, что и с родиной восьмипалых… Исчезнут. Или никогда не появятся… И мы никогда не родимся. Но будем жить — без прошлого и без будущего.

Гамаюн не возражал против такого решения вопроса. Раз уж иные варианты чреваты… Но до чего же сладок соблазн порулить неуязвимой махиной в самых благовидных целях. Порулить-пострелять…

Нет уж, лучше действительно затопить у Девятки.

Только, пожалуй, стоит это сделать незаметно, ночью. А то живо продолжится возня: как бы поднять Верблюда да поставить в строй… Тому же Звягинцеву только дай возможность встать за штурвал ВВ, тут же начнёт строить светлое будущее, заливая кровью настоящее. Пирамиды из отрезанных голов встанут в степи почище египетских… А для начала полковник и генерал возьмут в оборот Гамаюна с Женькой — едва узнают подробности их приключений. Нет, Верблюда светить у Девятки нельзя, а надо состряпать железную легенду, обсудить её с Женькой и стоять на ней до конца…

Но обсудить они ничего не успели.

Судорога скорчила громадное тело Верблюда. Пол рубки встал дыбом. Стены содрогались. Гамаюна и Женьку швырнуло друг на друга, затем разбросало в стороны. Казалось, Верблюд вопит — воплем, лежащим за пределами, доступными для человеческого уха; воплем, воспринимаемым всем телом, и раздирающим каждую клетку крохотными клещами боли.

— Что это? — прокричала Женька, когда свистопляска стен и потолка замерла на долю мгновения. Гамаюн не знал, и не успел ничего ответить — стена неожиданно стала полом, они покатились к ней, цепляясь за пол, ставший стеной — и не удерживаясь.

Они не знали, что почти в трёхстах километрах от них полковник Камизов «запустил шарманку».

А потом — для сторонних наблюдателей — Водяной Верблюд исчез вместе со всем, что его окружало. На этот раз, в отличие от Прогона, его окружала только вода.

7

Батарейка садилась, фонарик теплился еле-еле.

Надо было делать то, что задумано. Помощи не будет, это ясно. Или — помощь опоздает. Что бы ни значили слабые взрывы снаружи, доносящиеся в каменную могилу, Багира понимала хорошо — для уцелевших её уже нет. Списана в потери. Всё правильно — ей самой приходилось так же вычёркивать боевых товарищей из списка живых — потому что иногда кому-то надо погибнуть, чтобы жили другие. Пасть в бою — дело житейское…

Но медленно умирать в мышеловке Багира не собиралась.

Она посмотрела на придавленную глыбой ногу. Капкан. А в капканах дохнут кролики. Пантеры уходят — пусть и на трёх лапах…

Анестетик из шприц-тюбика погасил боль в раздробленных костях и разорванных мышцах — но не до конца. Сделанный из ремня жгут туго перетягивал ногу чуть ниже колена. Десантный нож не дрожал в руке. Багира сделала первый разрез — спокойно и уверенно.

Она всё и всегда делала так.

8

Сирены береговой обороны рявкнули и замолчали.

А через некоторое время к берегу потянулись жители Девятки, взбудораженные странным и нелепым слухом: озеро исчезло! Новость, как слухам и положено, действительности соответствовала лишь отчасти. Озеро осталось, ушла вода — уровень её упал метра на три-четыре. Урез воды отодвинулся теперь почти на километр от городского пляжа и от скалы, увенчанной айвенговской пулемётной башенкой. И только слева, у водозабора, где глубина начиналась круто, поверхность Балхаша отступила от берега всего на несколько метров.

Удивлённый народ недолго ломал голову над причинами столь поразительного явления — в оставленных уходившей водой лужах, и лужицах, и просто в жидкой грязи копошилась рыба. Много рыбы. Золотые слитки огромных сазанов напоминали о подвалах Гохрана, топорщили иглы колючие балхашские окуни, усатые отшельники-сомы извивались, как отрубленные щупальца голливудских монстров. Что-то трепыхалось в жидком иле — мелкое, но желающее жить ничуть не меньше. Стайка тюленей, вовремя вспомнив о своих сухопутных предках, торопливо и неуклюже плюхала в сторону ушедшей воды. У чаек, обалдевших от такого изобилия, начиналось расходящееся косоглазие. В помощь им налетело из степи великое множество других птиц — от крохотных ржанок, выклёвывающих из ила каких-то личинок, до громадины-беркута, медленно улетавшего в сторону со здоровенным поросёнком-сазаном в лапах. Корсаки, по характеру весьма авантюрные зверушки, почти не стеснялись людей — залезали в грязь и бодро трусили обратно с добычей в зубах.

Жители Девятки после схода льда лишились возможности выходить в озеро — из-за айдахаров. И все последние месяцы удили мелочь с берега, да получали по талонам рыбу, которую глушили ребята из береговой обороны. Народ поспешил домой — за сачками, высокими сапогами и объёмистой тарой.

Майор Румянцев хмурился. Произошедшее ломало всю отлаженную систему береговой обороны. Если Балхаш останется на нынешнем уровне и дальше — периметр, уходивший ранее в воду, необходимо удлинять с обоих концов. И — выносить вперёд батареи, возводя там, впереди, в жидкой грязи некие подобия фортов. Работа та ещё…

Вернулись по уши измазанные илом разведчики. На широких охотничьих лыжах они добрались до вновь образовавшейся кромки воды. Доложили: вода медленно, по сантиметру, но прибывает. У майора отлегло от сердца. Может, и не придётся возиться. С причинами странного факта пусть пробует разобраться майор Кремер, а Румянцеву достаточно, если статус-кво восстановится. Даже если на это потребуется несколько дней — неважно. Невысохшее, топкое дно сейчас куда лучше служит целям обороны, чем колючка и бетонные стены.

Ни Румянцева, ни кого другого не встревожило странное поведение беркута. Подцепив изрядного сазана и тяжело полетев с рыбиной прочь, громадная птица выпустила вдруг добычу из лап, и вернулась, и долго кружилась над городком и над периметром, не обращая никакого внимания на кишевшую вкусной едой прибрежную полосу. Потом царь пернатых словно встряхнулся и стремительно улетел в степь, опять-таки напрочь позабыв о своих гастрономических планах.

…Три всадника, прятавшие под длинными плащами угловатые, нелюдские фигуры, увидели глазами птицы всё, что хотели.

9

Камень — неровный, как будто обгрызенный, с кулак размером — каким-то немыслимым рикошетом залетел в расщелину и сильно ударил в плечо. Ладно не в голову — раскалившуюся на солнце сферу Лягушонок давно снял.

Он поднялся и подошёл к завалу. За откинутой взрывом глыбой проход не показался. Камень, сплошной камень… Лягушонок облизал спёкшиеся губы и стал расчищать то, что мог расчистить вручную. Нож сломался два часа назад, но боли в окровавленных руках с содранными ногтями не чувствовалось. Стоило поспешить, и Лягушонок спешил. Вытаскивал мелкие обломки и прикидывал, куда заложит очередной заряд. Небольшой заряд. Ювелирный.

Исчезновение воды из озера Лягушонок не заметил. Не до того было. Созвездия — яркие и совершенно незнакомые — отражались в ночном зеркале озера.

Впрочем, это было уже (ещё?) не озеро, но громадный восточный залив громадного внутриконтинентального моря, занимавшего изрядную часть территории будущей Средней Азии и будущего Казахстана. Моря, которому миллионы лет спустя предстоит весьма усохнуть и распасться на Каспий, Арал, Балхаш и десятки меньших солёных степных озёр…

10

Скал и степи на берегу не наблюдалось. Джунгли, влажные болотистые джунгли. Там кишела жизнь — зубастая, хищная, каждое мгновение поедающая кого-то — чтобы через секунду быть сожранной самой. В тёплой воде залива происходило то же самое — одни рвали в куски и пожирали других. У вертикально поднимавшихся из воды боков Верблюда поверхность кипела — несколько хищников попробовали ВВ на зубок и всплыли кверху брюхами, оглушённые электроразрядами. Их собратья тут же приплыли на дармовое угощение. Время от времени кое-кто из трапезничающих вновь пытался откусить на десерт кусочек Верблюда — и тут же переходил из едящих в едомые… Внешние акустические системы транслировали внутрь звуковое сопровождение пиршества во всём его чавкающе-хрустяще-рычащем великолепии.

Некоторые обедающие выглядели уменьшенными копиями ВВ — и Гамаюну казалось, что они поглядывают на родственника-переростка с опасливым подозрением. Аппетита, впрочем, хозяевам юрских вод это не портило. А может, и не юрских, какая разница. Жрут и убивают во все эпохи точно так же. И не важно, что служит орудием: клыки с руку длиной, грубо выкованные кончары или автоматические винтовки с лазерными целеуказатеяями. Ну-ка, пусть попробует какой-нибудь здешний зубастик объявить себя нейтральным пацифистом… Не заживётся. Мысли эти казались правильными, и было от них тошно.

Созерцанию и размышлениям подполковник предавался в кабине ручного управления, параллельно пытаясь ввести программу в то, что заменяло ВВ автоматизированную систему управления огнём — хотел добиться, чтобы Верблюд отвечал на пси-атаки не бессистемным шараханьем в иные времена, а вполне адекватными действиями. Пусть и ассимметричными… В результатах своих трудов Гамаюн отнюдь не был уверен. Одно дело знания, воспринятые непосредственно мозгом, а совсем другое — практические умения.

Но затем подполковник Гамаюн забыл и про жрущих друг друга ящеров, и про собственные попытки обезопасить ВВ от желающих стать на дармовщинку Богами… Потому что Верблюд запел.

Ничего странного и неожиданного в этом не было — батареи Румянцева и орудия онгонов били метко и заставили динакомпенсаторы шкуры поработать с полной отдачей. Вполне возможно, что четыре выстрела из РПГ Васи Скоробогатова оказались той легендарной соломинкой, что ломает спину верблюду (в данном случае систему охлаждения дина-компенсаторов).

А может и нет, но факт остаётся фактом: отработанный и загрязнённый хладагент (проще говоря — смесь инертных газов) выпускался сейчас в атмосферу с характерными звуками, не очень даже громкими, учитывая размеры шкуры и системы — но за пару километров слышными. Стравливание проходило равномерно, компенсаторы были раскиданы по огромной площади, на разных расстояниях от выходных отверстий.

Звуки различались по высоте, длине и тону — и складывались в песню. Странную песню, печальную и торжествующую одновременно. Она звучала над древним морем, под незнакомыми звёздами. Ящеры поднимали головы, не в силах сообразить, что за странные акустические колебания они слышат. И даже переставали пожирать друг друга. Женька не находила себе места.

Щемящая душу песня Верблюда застала её врасплох, и она прекратила увлечённо наблюдать в инфракрасных лучах ночную подводную жизнь древнего моря, и пошла, почти побежала в рубку. В рубке — никого. Затем — уверенные шаги Гамаюна в коридорчике, ведущем к кабине ручного управления. Она развернулась, выскочила из рубки в главный коридор. Люки заботливо распахивались при её приближении, словно тщились предугадать желания, которых не было. Она заскочила в каюту, может в свою, а может — в первую попавшуюся, при отсутствии личных вещей не больно-то разберёшь. Рухнула плашмя на койку, едва успевшую вырасти навстречу из пола. Плечи и спина подрагивали, но плакала Женька беззвучно…

Всё казалось бессмысленным. И бесполезным. Всё-всё.

Зачем? Зачем все убивали всех — так долго и старательно? Чтобы ей оказаться здесь, в юрских болотах? И рыдать, и кусать подушку, и хотеть, и не мочь? И знать, что Дракон не отступит, что он получит её, — рано или поздно. Получит всю, без остатка. Всё будет просто: кого-то будут убивать у тебя на глазах — мать, отца, сестёр — и сделать ничего будет нельзя, и мозг поневоле завопит от тоски и бессилия, призывая на помощь хоть Бога, хоть дьявола, и он всплывёт, искуситель с гостеприимно распахнутой пастью: войди, надень шлем и сделай, что хочешь… будь только моей и возьми взамен всё. Только ты и именно ты.

Песня Верблюда набирала силу — и обещала всё. Внимавшие некогда этому пению простые пастухи становились воинами и полководцами, а полководцы — великими Каганами… Сейчас песню слушала Женька Кремер.

Всё? Всё, что хочешь? Что хочешь? Она встала. Она вытерла слёзы. Она снова пошла в рубку. Взяла пси-шлем в руки — нежно и бережно, как мать, баюкающая младенца. Прижала ладонь к выстилающим внутреннюю поверхность мягким ворсинкам. Приказы Верблюду она формулировала чётко и последовательно, подозревая, что отменить или скорректировать их уже не сможет.

Песня Верблюда продолжала звучать, разносимая по всем внутренним помещениям.

11

В рубку вошёл Гамаюн. Женька оторвалась от шлема.

— Пойди… пойдите в каюту, — она постоянно сбивалась и путалась, называя его то на «ты», то на «вы». — Через несколько минут старт…

— Старт — куда?

— На орбиту. В штатном режиме так и положено. Не тащить же в Девятку всех этих… зубастых…

Она заглянула ему в глаза. И увидела там себя. Женьке казалось, что огромное, тридцатидвухкамерное сердце Верблюда бьётся сильнее и чаще, что стены и пол содрогаются в такт ему… Песнь Верблюда терзала и ласкала уши.

Гамаюн пожал плечами — ты капитан, тебе виднее — и ушёл. В каюту.

…Звёзды окружили его со всех сторон.

— Айдахар вам всем в глотку, — вслух подумал Гамаюн словами Ткачика.

Вот и сбылась мечта детства. Стал космонавтом. Но — как-то обыденно. Ни разрывающего уши грохота дюз, ни гагаринского «Поехали!». Как на лифте поднялись. Наверное, детские мечты в детстве и должны исполняться…

… Он парил одинокой пылинкой в сверкающей вокруг Вселенной. Каюта была включена на полный обзор — то есть стала целиком и полностью невидимой. Слабо виднелся лишь входной люк — светящимся овалом на фоне космической бездны. Полная невесомость не наступила — но гравикомпенсаторы выдавали не больше одной восьмой же, и тело казалось воздушно-лёгким, и не только казалось, и кровь, перенасыщенная кислородом, приливала к голове, и пьянила, и била в виски отчаянно-шальным весельем…

В овале люка появилась Женька. Не было её — и появилась. Провела рукой по вороту комбинезона — серо-мерцающая ткань медленно поплыла вниз, к далёким галактикам.

12

Женька шагнула к нему, длинным, скользящим над звёздной бездной не то шагом, не то полётом. Положила руки на плечи.

— Обними меня, — сказала она, а может, просто подумала.

Всюду — и сверху, и снизу, и со всех сторон — сияли звёзды…

XIV. Судная ночь

1

Резкий и отвратительный запах привёл лежащего человека в себя — ничуть не хуже нашатырного спирта.

Хотя выражение «привёл в себя» едва ли точно соответствовало происходившему. Способность воспринимать объективную реальность к Серёже Панкратову понемногу вернулась, но возможности воздействия на окружающую действительность оставались в латентном состоянии… (Именно так и подумал Сергей, обожающий подобные формулировки.)

Она, реальность-действительность, находилась под носом у Серёжи (в прямом смысле под носом — расстояние составляло считанные сантиметры) — и после долгого размышления была опознана им как собственная блевотина, гнусная, мерзкая и воняющая.

Панкратов попытался отодвинуться или хотя бы перевернуться на другой бок — безуспешно. По телу прошли содрогания, напоминающие конвульсии раздавленного навозного червя. Кровь лупила изнутри в виски, как кулаки боксёра-садиста. Пищеводный тракт — от губ до кишечника — казался залитым чем-то едким и жгучим. Серёжа попытался сблевать снова — ничего не получилось, наружу вылетело лишь несколько капель того, едкого и жгучего, — ценою боли, прошившей нутро раскалённым штопором.

Серёжа плюнул на проблемы функциональной диагностики организма и решил заняться локализацией во времени и пространстве (даже сам с собой он общался мудрёными словами — и в мыслях никогда не употреблял ничего нецензурного).

Локализация прошла успешно.

Под ним была земля. Над ним — звёздное небо. А вокруг была ночь.

Голову Серёжа повернуть не мог, шея объявила итальянскую забастовку. Глаза к стачке не присоединились, кое-как Панкратов бросил взгляд вокруг — резкая, раскалывающая голову боль тут же наказала глазные яблоки за штрейкбрехерство.

Бетонная стена слева. Колючка, идущая поверху, освещена прожекторами. Периметр. Периметр у главного КПП. Его серая коробка рядом. Ещё ближе площадка с техникой. «Урал»-кунг темнел в десятке шагов от Серёжи.

«Я шёл на КПП, — понял Панкратов, — там сегодня Славка Калюжный дежурит, и…» И что? Нелёгкий путь начался с квартиры Ваньки Зинкина, у которого почти доспела сорокалитровая фляга браги… Это Серёжа помнил хорошо. Та брага уже не доспеет и никогда не будет перегнана на более благородные и более градусные напитки… Да, всё правильно… Человек семь или восемь молодых офицеров и штатских пили по очереди из ковша чуть пузырящуюся муть, отдающую дрожжами и карамелью, и Серёжа пил, и… И что дальше? Не могли же свалить его с ног два-три литра этого лимонада… Значит, потом он пошёл к КПП? Допустим. Но тогда путь пролегал вблизи «Хилтон-Девятки»… Ага, уже теплее.

«Никак не мог я пройти мимо «Хилтона» и ничего не выпить», — перефразировал Серёжа мысль любимого персонажа любимой книги. И память обрадовано подтвердила: точно так. Балдерис! Балдерис ухватил Панкратова за рукав и потащил внутрь, и там сидели Фонарюша с Цветковым, и пили они уже не брагу, а конечный продукт благородного искусства самогоноварения… Самый конечный…

(Вообще-то для относительно заботящихся о здоровье граждан сигналом к завершению перегонки становится прекращение возгорания продукта. Но некоторые, самые жадные, продолжают процесс, пока в капающей из аппарата жидкости остаётся хоть какой-то градус. Балдерис был из таких — жадных.)

Точно. Серёжа знал, что слабая, почти не содержащая спирта жидкость бьёт по организму с силой кумулятивного заряда — но иной наличествующей в ней отравной химией. Знал, но выпил… И не дошёл до КПП. Свалился.

Понимание сути процесса принесло облегчение — и не только моральное. Панкратов собрался с силами и отодвинулся от зловонного продукта своей жизнедеятельности. Аж на двадцать сантиметров.

2

Старлея Славу Калюжного разбудил хлопок, даже не разбудил — вывел из лёгкой полудрёмы; послышалось стеклянное звяканье, Калюжный бросил взгляд за окно — там стало темнее. «Прожектор», — понял Слава, выходя за дверь. Накрылся светивший в степь прожектор, опять не выдержала полуторакиловатка, и в запасе в караулке всего одна, а без резерва нельзя, и опять зампотех Сашка Фёдоров будет ругаться и спрашивать издевательски, закусывают они лампами на полтора кила, или выменивают на них девок в степи, и Сашку можно понять, запасы тают, а с завода ничего и никогда уже не получишь… ну что там встали столбами эти пентюхи? — открывайте ворота, меняйте лампу! — бля, до конца смены шесть часов, а вздремнуть уже не удастся, потому как Звягинцев повадился лично проверять и периметр, и берег под утро, совсем полковник стал плох после смерти Олега, лицо мёртвое, глаза вурдалачьи… когда спит — непонятно, и… — ну, что вы там копаетесь, как хромые мандавошки?! уроды, лампочку ввернуть-вывернуть и то проблема… — и наверняка скоро заявится этот упырь с проверкой, и уже не поспишь, и придётся с утра, сразу, только вернувшись, нырнуть на час-другой под тёплый Наташкин бочок, он обожает нырять вот так, утром, в уютную норку кровати, и прижиматься к горячей спине Наташки, и чуть-чуть подождав, чтобы нагрелись руки, браться за…

Стрела бьёт в горло.

Славка хрипит — булькающе. Хватается за стрелу, тянет. Древко выдёргивается неожиданно легко. Зазубренный наконечник остаётся в ране.

Стрелы летят отовсюду. И почти не промахиваются. Бронежилеты не спасают — стрелы бьют выше их, в горло, в голову. Фигуры в камуфляже падают, не успев ничего сделать. Короткая очередь — в никуда. Ещё одна, и так же быстро обрывается. Лучников не видно.

Пальцы Калюжного скользят по застёжке кобуры — впустую. Кобура мокра от крови. Его крови. Серые тени появляются неожиданно. Их много. Проскакивают в открытые ворота. Выныривают из темноты — из тыла, где-то и как-то просочившись через периметр. Калюжный не удивляется. Разворачивается и бросается в караулку. Ему кажется, что бросается. На деле — бредёт, пошатываясь. За спиной не бой — избиение. Мечи и копья убивают беспощадно и быстро. Захлёбывающиеся автоматные очереди внести перелом не могут…

Тумблер — скорей даже рычаг — общей тревоги на дальней стене, я добегу, обязательно добегу, думает Калюжный, достаточно лишь ухватиться за рычаг, и можно падать, радостно проваливаться в темноту беспамятства, и ему кажется, что он всё ещё бежит, всё ещё рвётся к рычагу, и ноги действительно подёргиваются, и сапоги скребут по грязному полу караулки, и…

Секиры, разрубившей ему голову, Славка Калюжный не почувствовал.

3

Серёжа Панкратов видел всё — и ничего не мог сделать. Пытался закричать — не получилось. Пытался отползти — не получилось. Неподалёку умирали люди — почти беззвучно. Разгильдяи, не надевшие сфер, сами подставляли глотку… Надевшие — пытались сопротивляться. Хрипы, приглушённые стоны, редкие очереди.

Но ночной стрельбе у периметра никто в Девятке уже не удивлялся. Привыкли, даже не просыпались… Сигнал тревоги так и не включился.

Потом всё кончилось. Своих — живых — не осталось. Только чужие. Возле «Урала» щетинятся стрелами две кучи тряпья — черпаки, закемарили в кунге, радуясь, что сегодня обойдётся без еженощных казарменных развлечений. Конечно, уснули без броников… Хотя и те не помогли бы выскочившим спросонья. Серая тень нависает над черпаками, деловито выдёргивает стрелы. Показалось — один шевельнулся. Жив? Не показалось — короткий взмах ножа — шевеление прекратилось. Серёжа сжался, стараясь быть маленьким и незаметным….

Из бака «Урала», пробитого стрелами, тянуло бензиновой вонью, но даже она не могла перекрыть запах крови.

Потом по бетонке глухо застучали обёрнутые войлоком копыта — всадники въезжали в ворота, сотня за сотней, и казалось — конца им не будет.

Серёжа надеялся, что они пройдут, и он сможет как-то поползти, и добраться до караулки, она не обесточена, свет горит, и можно найти кнопку, или чем они там включают тревогу…

Напрасная надежда. Вырезавшие караул нукеры никуда от ворот уходить не собирались — крепость Карахара не должна была стать мышеловкой.

Невдалеке, там где дорога огибала рембазу и уходила к жилому городку, раздался панический вопль. Но быстро замолк.

4

Водила из черпаков, вёзший Звягинцева и Прилепского на проверку постов в открытом «уазике», просто обалдел, увидев двигающуюся навстречу тёмную массу всадников.

Обалдел и не попытался сделать ничего — лишь давил на газ, вцепившись в руль мёртвой хваткой. Через секунду она стала действительно мёртвой — стрела вошла парнишке в глаз. Звягинцев хрипел, пришпиленный к спинке сиденья несколькими стрелами. Трусоватый Прилепский среагировал быстрее, сполз вниз, вжался в днище машины — длинное тонкоe копьё ударило в спину коротко и безжалостно.

Уазик с мёртвыми пассажирами съехал с дороги и заглох, уткнувшись в бетонный забор. Три всадника, скрывающие угловатые, нелюдские фигуры длинными плащами, подъехали к замедлившим продвижение передовым сотням.

Они уже знали всё, что произошло на берегу, напротив скалы, называемой аборигенами Воловий Рог. И что произошло под берегом — тоже. В их планах это ничего не изменило. Просто очередной шанс стал и последним.

Онгоны хорошо знали Девятку, хотя ни разу не бывали здесь. Приказы они отдавали чёткие и ясные — ни слова не произнося вслух. Сотни уходили в темноту, к заранее выбранным целям.

Основные силы двинулись к самому центру городка. К двадцатому дому. В нём находилась квартира генерала Таманцева и обитала вся верхушка Девятки — но не она интересовала восьмипалых. Но там же, по сведениям онгонов, жила и главная цель их похода.

Женька Кремер.

5

Надо было что-то делать — но что, Серёжа Панкратов не знал. Ему было страшно. Чужие пришли убивать. Они убьют всех, а потом — его. Найдут и убьют. Или не найдут? И что тогда? Один в городе трупов?

Грудь неприятно давило. Немного спустя Сергей понял — шартрез. Пузырёк «Русского леса» во внутреннем кармане впился в рёбра. Он с трудом, в три приёма, вытащил плоскую бутылочку. Поднёс к губам. Неразведенный одеколон обжёг гортань. Легче не стало.

Тишина. Городок спал — последние минуты сна перед смертью. Серёже хотелось плакать, а умирать — не хотелось. И он заплакал, беззвучно. Слёзы катились по щетине щёк. Потом он достал зажигалку и грязный носовой платок, обернул флакон. Еле слышное бульканье. Аромат «Русского леса». Хотелось лежать и лежать, ничего не делая и вдыхая этот аромат…

Он встал на колени.

Ткань вспыхнула синим факелом, пламя лизало пальцы — боли Сергей не чувствовал. Чужие его заметили, кто-то закричал, кто-то бежал к нему. Огненный комок прочертил воздух и упал — там, где возле «Урала» расползалась бензиновая лужа. Сергей рухнул на каменистую землю, стараясь удариться головой как можно сильнее…

6

Майору Кремеру никогда не снились сны. А может, он мгновенно забывал их в момент пробуждения. Но сейчас он спал, и понимал, что спит, и чувствовал, что надо немедленно встать и проснуться, и — не мог.

Сон майору снился красивый, хоть и не отличающийся замысловатым сюжетом: в нём несколько степных девушек ублажали майора всеми возможными способами. Кремер, за двадцать пять лет (случай для Девятки уникальный!) своей Эльзе Теодоровне ни разу не изменивший, тем не менее плотских утех отнюдь не чурался. И происходившее с ним во сне удовольствие майору, без сомнения, доставляло, но…

Но что-то было не так.

Что-то мешало расслабиться и насладиться.

Крик… Одна из степнячек закричала — не криком истинной или поддельной любовной страсти — но воплем боли и страха… И исчезла, пропала в мелькании смуглых обнажённых тел — крик звучал откуда-то издалека. Кремер потянулся следом за ней — нежные руки остальных вцепились жёстко и больно, улыбки превратились в оскалы.

Это не мой сон, решил майор Кремер, сам не понимая, откуда такая уверенность. Кино. Чужое кино. Всё это мне показывают…

Он рванулся через чужой сон напролом, отшвыривая и ломая хищных лже-красоток — и проснулся. Видение померкло и исчезло.

Но не крик.

7

Сержант Гнатенко дежурил в ту ночь не на берегу — на крыше сорок пятого дома. Посты береговой обороны были сокращены наполовину после странного происшествия на партизанском пляже. Потому что из прилегающих к Девятке бухт исчезли айдахары — все до одного. Но совсем людей и технику с береговых утёсов не убрали — странное обмеление озера ещё раз показало, что сюрпризы возможны любые.

…На несколько коротких очередей у КПП Гнатенко не обратил внимания. Обычное дело, что-то ребятам в степи почудилось. Сержант и сам в подобных случаях патронов не жалел, считая, что лучше перебдеть, чем недобдеть… Ему часто приходилось хоронить недобдевших.

Когда у КПП вспыхнуло пламя, он насторожился. Потом раздались слегка похожие на выстрелы хлопки — словно в пламени взрывались патроны. Потом бухнуло сильно, огненный шар осветил всё далеко вокруг, и на краткое мгновение Гнатенко показалось, что он увидел…

Всадников.

Много всадников.

Внутри периметра.

Померещилось?

А затем пламя взрыва опало, и стало темнее, чем раньше — потому что в городке погас свет. Везде. Редкие фонари на улицах, ещё более редкие окна квартир — больше не светилось ничто. Опять что-то с подстанцией? Гнатенко уставился в темноту. Он прекрасно знал все шутки, что может сотворить с ночным дозорным напряжённое всматривание вкупе с натянутыми как струна нервами, но… Но ему казалось, что там, в темноте между домами, происходит то, что никак не должно происходить. И звуки… Стон? Удар? Звуки ночью тоже ох как обманчивы.

Колебался он недолго — и дёрнул тумблер общей тревоги. Лучше перебдеть… Не произошло ничего. Вот это было уже не просто странно… То, что одновременно с подстанцией накрылась и автономная сеть системы оповещения.

Будь на месте Гнатенко какой-нибудь забитый военной жизнью черпак — на этом бы его действия и завершились. Инструкция выполнена, дальше не наше дело. Сержант же, целясь в стоявшую на отшибе от склада ГСМ цилиндрическую ёмкость с бензином, лишь подумал мимоходом: если поднятая таким способом тревога окажется ложной, Звягинцев его без затей расстреляет. Подумал — и выпустил первую очередь.

Полыхнуло, озарив городок, только после третьей.

И сразу для Гнатенко нашлось много работы…

8

В темноте — в полной, ночник и светящееся табло часов погасли, — творилось что-то странное. И опасное. Майор Кремер сел на кровати и наощупь шлёпнул по здоровенной клавише аварийного освещения. В квартире замерцали тусклые лампы…

Тут же — удар.

Сильный. Сзади, туда где шея переходит в затылок. Обычного человека подобный удар надолго привёл бы в беспамятство.

Кремер только зарычал и обернулся — загривок майора прикрывал толстенный слой жира. Повторить нападавший не смог. Лапищи Кремера ухватили атакующую руку. Что на руке восемь пальцев, майор заметить не успел. Кость треснула, как спичка. Тело — удивительно лёгкое, хоть и большого роста — описало дугу и с хрустом рухнуло на паркет спиной и затылком.

«Папа!!!» — сдавленный крик из другой комнаты. Кремер рванул туда, позабыв о табельном стволе под подушкой.

В мерцающем свете он не разглядел всех подробностей. Да и некогда было. Кремер понял лишь одно: чужие. Чужие что-то творят с его детьми. С его четырьмя младшими девчушками. А дальше майор не понимал ничего. Впервые за сорок восемь лет невозмутимейший Кремер потерял контроль над собой. И это оказалось страшно.

Стоявшие в углу пятеро степняков — путы и мешок наготове, другое оружие онгоны приказали оставить — не успели понять ничего. Последний уцелевший из них долго потом рассказывал, что ему довелось встретиться с Хурай-Ла, вечно голодным демоном земли — и чудом выжить…

Удар. Треск. Сенсорный шлем расколот на куски. Голова онгона, пытавшегося примерить его восьмилетней Паулине — тоже. В лепёшку. Тело сползает по стене, дёргая восьмипалыми конечностями. Гигантский демон в семейных трусах до колена перемахивает одним прыжком комнату и набрасывается на другого онгона — единственного вооружённого из пришельцев. Ружьё, напоминающее подводное, падает под ноги степнякам. Следом восьмипалая рука — оторванная. Длинные суставчатые пальцы шевелятся, как лапы раздавленного паука.

Последний приказ умирающего мозга швыряет нукеров в атаку. Они наваливаются на Кремера, хватают за руки — с тем же успехом можно хватать танк за гусеницу, а самолёт за пропеллер. Девчонки визжат не переставая, перекрывая хрипы умирающих степняков.

В комнате светлеет — что-то полыхнуло на улице. Там, снаружи — беспорядочная пальба, взрывы, вопли.

Мыслекоманда онгона прекращает действовать, уцелевший кочевник проскальзывает в дверь, баюкая сломанную руку. Кремер не обращает внимания. Медленно приходит в себя, достаёт оружие, отдёргивает занавеску. Сирены общей тревоги молчат, но и так ясно — враги в Девятке.

Много врагов.

Крики на лестнице. Выстрелы. Кремер бросается туда.

9

Светлане Мозыревой, главе администрации ЗАТО и жене генерала Таманцева, исполнилось тридцать четыре года. И монашкой она не была. Но все минувшие ночи спала не с мужем, в другой комнате — да и вообще для обозначения их отношений после известного расширенного совещания больше всего подходил термин «холодная война».

Шансов на победу в этой войне г-жа Мозырева не имела. Ни одного. И она сама прекрасно понимала это. Но капитулировать не спешила, в слепой и нерассуждающей надежде, что произойдёт нечто, способное вернуть на Девятку прежнее двоевластие… Не происходило ничего.

Былые соратники г-жи по администрации быстро разобрались, куда и откуда дует ветер — и развернули паруса в соответствующем направлении. Г-жа Мозырева знала точно, что в подготовке пространного, на двадцати страницах, приказа комендатуры о всеобщей воинской обязанности (для девочек тоже!) с семнадцати лет — принимали самое активное участие и её сотрудники.

Мягкие попытки мужа объяснить, что это единственный выход, позволяющий выжить среди народа воинов, учащих детей держать оружие с младенчества, г-жа Мозырева принимала в штыки. Ни разу не выезжавшая в нынешнюю степь, она сохранила уверенность в подавляющем превосходстве техники и оружия Девятки над смешными игрушками начала железного века… Воевать должны профессионалы, а гражданскому населению Девятки надлежит под их охраной нести идеи демократии в степные кочевья. Разве степным женщинам не ясно, что быть единственной женой у мужа гораздо лучше? И неужели их мужьям не понять, что спорные пастбища и источники проще делить за столом… тьфу… на кошме переговоров? Если не ясно и не понятно — то исключительно для разъяснения этих истин, и ни для чего другого, можно (и нужно!) использовать тяжёлую технику и лёгкое стрелковое оружие…

…Она проснулась медленно и тяжело, она всегда просыпалась так, и вышла в гостиную, тускло освещённую аварийкой, — не понимая, что её разбудило, и, давя зевок, готовилась сказать Таманцеву, что…

…Таманцев медленно сползал по стене. ПСМ валялся у ног. Правая рука скребла по обоям, пятная кровью. Изо рта тянулась красная струйка — густая, тягучая… Генерал умирал. Низкорослый кочевник — окровавленный бронзовый нож в руке — обернулся. Гнилозубо ощерился — парижский чёрный шёлк ночного наряда г-жи, в котором она из вредности каждый вечер следовала мимо мужа в свою спальню — сразил наповал неискушённого сына степей…

Гортанный окрик из прихожей — степняк ответил чем-то неразборчиво-радостным. И бросился на Светлану Ивановну. Она опрокинулась назад, на ковёр. Ударилась затылком. Закричала. Крик ушёл в пустоту. Парижский шёлк трещал и рвался под жадными руками. Отвратительно воняло чем-то кислым. Ноги степняка в штанах из плохо выделанной шкуры раздвигали её пухлые колени, рука торопливо возилась со шнуровкой мотни, другая грубо и больно мяла грудь г-жи Мозыревой.

Через секунду-другую она опомнилась от падения, и попыталась спихнуть с себя нукера, весящего, наверное, раза в полтора меньше её… Удар в лицо. Второй, третий. Разноцветные пятна перед глазами. Рот солонеет кровью. Она что-то пытается сделать — уже больше по инерции… Маленький жёсткий кулак врезается в брюшину — и ещё, и ещё, — она задыхается, и почти не чувствует, как её ноги раздвигаются навстречу жадному напору, и как к ним, возящимся на паркете, торопливо подбегают двое… Ещё две пары рук вцепляются в остатки белья. И в тело.

Ей больно. И страшно. Парижские кружевные трусики намокают горячей мочой. Но её кавалеры не из брезгливых…

10

Черпаки гибли, как и жили, — бессмысленно.

К казармам, окружавшим плац гигантской буквой «П», прорвалось меньше трёх тысяч нукеров. Обитателей жёлто-серых трёхэтажных зданий оказалось вдвое больше. Но, в основном, то были не воины…

Лучшие бойцы давно ушли добровольцами в Отдел, или в службу быстрого реагирования, или подались в контрактники, или сложили головы в степи.

Остались всегда голодные и всегда сонные черпаки. И дедушки, следующая фаза их развития, — сытые, но тоже вечно сонные. И те, и другие любили бить и издеваться — просто первые терпеливо ждали своей очереди. И те, и другие могли при случае убить, не особо терзаясь моральной стороной дела. Но гибнуть сами — не желали ни под каким видом. Категорически. Ни за какую цель, ни под каким знаменем. Не желали до дезертирства, до самострела…

Сейчас их убивали.

В подожжённых казармах царил ад. Нелепые фигуры в трусах и майках метались панически, без цели и смысла, — и гибли под мечами и стрелами. О том, чтобы организовать отпор, добраться до оружейных комнат, подумали считанные единицы, — но их смяла обезумевшая толпа. Кочевники убивали деловито и быстро, как мясники на бойне. И в это же время — не степняки, свои — за взломанными дверями торопливо пихали в мешки банки с тушёнкой…

Срочники должны были погибнуть. До последнего человека.

Но всё изменилось. Степные воины на миг остановились, и опустили оружие, и замерли, с недоумением глядя вокруг, словно не понимая: как и зачем они здесь оказались?

Никто не успел воспользоваться их замешательством. Впрочем, долгим оно не стало, доведённая до автоматизма выучка нукеров Сугедея сделала своё дело — нападение продолжилось. Но теперь всё происходило иначе. Степняки почти не обращали внимания на мечущихся в панике людей — убивали, только когда те сами подставлялись под удар. Зато тащили всё, что подвернётся под руку, увязывали в узлы, вьючили на лошадей…

В других местах городка творилось тоже самое. Хватали женщин, хватали добычу, плюнув на поставленные цели и задачи. Метались наобум, не представляя топографии места… И — поджигали всё, что могло гореть. Чёткий единый план нападения сломался. Войско мятежных тумен-баши перестало быть единым целым — отдельные банды убийц, насильников и мародёров терзали Девятку.

В городке было светло, пожары пылали повсюду. Стрельба на побережье, у периметра, у автопарка и у Отдела усиливалась. В дело вступали артиллерийские и ракетные установки. Потом завыли моторы — Драконы Земли двинулись в контратаку. В воздух поднимались Драконы Неба. Бойня превратилась в бой.

XV. Утро

1

Из семнадцати тысяч всадников, пришедших к Девятке, в живых осталось около трети.

Ваньхе-нойон, принявший после гибели Угилая единоличное командование, уводил сводный тумен к западным горам. Драконы Неба, собравшие обильную кровавую жатву в первые часы отступления, отстали. Появилось время задуматься: что делать дальше?

Странное наваждение, толкавшее Ваньхе в ненужный ему поход, — рассеялось. Тумен-баши помнил всё, что он делал в последние дни, лишь не понимал — зачем?

Но этот вопрос его не заботил. Что толку думать о прошлом, когда впереди неясное будущее? Понятно одно — назад к Сугедею дороги нет. Медленно умирать с переломленным хребтом Ваньхе не хотел. Идти под руку кого-нибудь из владык западной степи? Их тумен-баши презирал. И знал, что любой из его воинов стоит пяти, а то и больше, западных кочевников. Основать свой улус? Не было скота. Не было женщин. Не было свободной земли в степи…

Но были мечи — а сильный и смелый добудет в бою и то, и другое, и третье.

Ваньхе принял решение. В излучине степной реки орда остановилась. Хотя реки как таковой уже и не имелось — бурлила она только весной, а сейчас осталась цепочка небольших озёр с прозрачной водой, вытянувшихся по руслу и соединённых тоненькой нитью ручья. Трава вдоль ручейка была зелёной и сочной. Наверняка у этих мест есть хозяева— и скоро им придётся почувствовать на себе тяжёлую длань Ваньхе-хана. И много что другое — придётся…

У прибрежного холма — у будущей ханской ставки — разворачивали лагерь. В приречной урёме стучали кончары, воины вырубали дерево на каркасы шатров. С вьючных коней снимали поклажу — награбленное в Девятке. И — пленников. Вернее, немногих пленниц. Они не брели, как то принято, за хвостами коней — их везли верхами, торопясь, спасаясь от мести Драконов Неба.

…Её путы из сыромятных ремней не рассекли картинным взмахом ножа — но аккуратно развязали тугие узлы. Г-жа Мозырева разминала затёкшие руки. На запястьях багровели глубокие следы верёвок. Ноги подкашивались. Не привыкшее к конным марш-броскам седалище отчаянно болело. Кожа зудела — разъеденная собственным и конским потом, натёртая грубой дерюгой, брошенной г-же вместо одежды. Хотелось есть и пить. Хотелось прилечь — желательно на что-нибудь мягкое. Хотелось принять прохладный душ. А больше всего хотелось развеять дикое наваждение, открыть глаза и проснуться в своей уютной квартире.

Кочевник — тот самый, невысокий и гнилозубый — что-то сказал Светлане Ивановне. Она не поняла. Он повторил — нетерпеливо и резко. Указал рукой на кучу разнородного добра, где особенно сюрреалистично смотрелся школьный глобус. Она не поняла снова. Камча вспорола воздух и ветхую дерюгу. На рубце выступили мелкие кровавые пятнышки. Было больно, очень больно — но закричала г-жа Мозырева не от этого — от запоздалого осознания настоящести кошмара.

Её крик насиловал уши, новые и новые удары камчой никак не могли оборвать его…

2

Пожары бушевали по всему городку, сил на всё не хватало, тушили самое главное. Штаб выгорел почти дотла, и собрались они в санчасти, в кабинете у Кремера. Невеликое помещение вместило всех совещавшихся…

Таманцев был убит в своей квартире. Там же, в двадцатом доме, полегли и другие офицеры, в том числе четверо заместителей генерала, среди них толстяк Радкевич. Труп Звягинцева нашли в изрешечённой стрелами машине, а начальник службы береговой обороны Румянцев погиб в самом конце, когда кочевников уже вышибали из Девятки. Погибли многие другие — в самые первые минуты внезапной и выборочной резни.

Из начальников служб уцелели двое: Кремер и подполковник Лутко, главный энергетик — невысокий, рано поседевший, с измождённым лицом…

…Минувшая ночь стала катастрофой. Потери подсчитывались, но уже было ясно — не меньше половины населения городок потерял. И — значительную часть техники, зданий и сооружений. И — почти все неприкосновенные запасы. И, самое главное, — Девятка осталась без руководства.

С этого и начали. С главного. Командир должен быть всегда — даже если в строю остаются двое, один из них должен взять всю ответственность на себя.

Старшим по званию и должности был Лутко — по Уставу ему и следовало принять командование. Но Устав, похоже, сгорел вместе со штабными бумагами. И брать штурвал в руки подполковник не спешил.

— Я думаю — надо посылать вертушку за Гамаюном, — ответил Лутко на обращённые к нему вопросительные взгляды собравшихся. — Больше никто Девятку не вытянет…

Кремер ждал, что майор Стасов, заместитель Звягинцева, ныне временно возглавивший Отдел, — будет возражать. Или — чужими устами — предложит свою кандидатуру, благо самая реальная воинская сила находилась сейчас у него под командой. Карахара и он, и его покойный начальник издавна не жаловали. Кремера, кстати, тоже. Но майор-спецназовец молча кивнул забинтованной головой. Стасов, идеальный исполнитель, знал, что для первых ролей сам он не годится — и никогда на них не рвался. А для личных счётов не время.

Кремер думал, что главная проблема не в потерях. Не в погибших людях и не в канувших запасах. Главную проблему майор увидел сегодня в глазах уцелевших. До сих пор периметр служил чёткой границей двух миров — все знали, что там, снаружи, за колючей проволокой и минными полями, кипит своя жизнь, беспощадная к слабым. Но знание это было достаточно абстрактным — пока внутри всё оставалось относительно по-старому и пока находились люди, платящие своими и чужими смертями за призрак былой жизни. Минувшей ночью стена пала, и тот мир ворвался сюда, и несколько часов пришлось жить и выживать по его законам, простым и жестоким, и все условности, все ложные критерии и ложные ценности рухнули в одночасье, и выжившие люди никогда не станут прежними. Всё станет иным.

А Стасов сказал неожиданное:

— В любом разе сейчас нужен временный командующий. Предлагаю Максима Генриховича… Майора Кремера. Есть другие мнения? Или сразу проголосуем?

Тяжёлый взгляд и.о. начальника Отдела обводил офицеров. Других мнений не нашлось.

Через пять минут майор Кремер принял командование над Девяткой. А ещё через полчаса жизнь подкинула ему новую проблему. Мятеж на «двойке».

3

Вода кончилась четыре часа назад. Два последних тёплых глотка…

Привал на этот раз затянулся надолго, и они оказались на солнцепёке, тень от скалы отползла — но сдвинуться следом за ней сил уже не осталось.

— Надо было остаться в гроте, — сказал Лягушонок. Каменный язык ворочался с трудом. И до крови раздирал каменные губы и каменное небо.

— Нет, — сказала Багира. Она смотрела на солнце — не щурясь. В глазах темнело, и это работало лучше любых противосолнечных очков и фильтров.

— Нет, — повторила Багира. — Под землёй пусть подыхают крысы.

Она попыталась встать и опереться на самодельный костыль, слаженный Лягушонком из изогнутого, перекрученного ствола горного кустарника. Ничего не вышло; он впервые видел, как у Багиры что-то не вышло…

Лягушонок подумал, что придётся делать волокуши, а вот тащить их долго не придётся, но это неважно, потому что лёжа пусть подыхают шакалы, а в их стае принято умирать, стиснув зубы и пытаясь добраться до глотки врага, или хотя бы пробуя выкарабкаться самому; значит, придётся ползти наверх, и вырубать две жердинки, и плести из ветвей какой-никакой настил, чёрт, там сплошные колючки, но как-нибудь он справится, ерунда, руки и так одна сплошная рана, но сначала, пока не ушёл, надо сказать самое главное…

Он не мог начать, и ему казалось, что просто не разлепить пересохшие, ломкие губы.

— Ира! — наконец сказал Лягушонок. — Я давно тебя люблю и предлагаю тебе стать моей женой… Вот.

Он хрипло и облегчённо вздохнул. Багира посмотрела на свой залитый побуревшей кровью камуфляж, на культю правой ноги, закрученную во всё, что подвернулось под руку — здесь пятна проступали свежие, алые… Посмотрела на Лягушонка. Подумала, что обезвоживание на жаре идёт ударными темпами, и в сознании им быть пять-шесть часов, не более, и это будут не самые лучшие их часы. А потом Багира издала какой-то непонятный долгий звук, не то смех, не то рыдание, а может быть и то и другое вместе.

Но, судя по её ответу, это был всё же смех.

— Лягушонок… Ну как же ты так? Ни цветов, ни шампанского… — сказала Багира, взглянула на него ещё раз и добавила неожиданно серьёзно и твёрдо: — Я согласна, Сашка. Я согласна.

4

Они вышли сквозь распахнутую пасть Верблюда, пройдя между клыками размером с ракету «земля-воздух». Гамаюн первым спрыгнул на каменистый берег, протянул руку Женьке.

Она медлила. Глаза наполняли слёзы. Она не чувствовала Дракона — впервые за всё время. Он казался мёртвым, навсегда мёртвым… Наконец Женька опёрлась на руку подполковника и оказалась на берегу.

Он взглянул на солнце, на береговую линию, на едва заметные вдали, у горизонта, горы. Километров полтораста до Девятки, не меньше. Точнее задать точку высадки в незнакомой системе координат Женька не смогла. А потом на все попытки подкорректировать курс Верблюд не реагировал. Ладно, дойдём как-нибудь, не маленькие, подумал Гамаюн. Он ни о чём не жалел — после странной и прекрасной ночи, проведённой с Женькой среди звёзд. Но чувствовал — что-то кончилось и у него, и что-то начинается вновь. И — подполковнику перестало нравиться прозвище Карахар. Чёрная Птица, повелевающая Драконами Земли. Не хотел Гамаюн больше повелевать Драконами. Никакими.

— Прощай, — сказала Женька и коснулась пальцами матовой поверхности огромного клыка. Повернулась и пошла в степь. Глаза поблёскивали.

Гамаюн зашагал рядом. Оглянулся — пасть по-прежнему была распахнута, равнодушно и немо. Казалось, Дракон навсегда останется здесь — и окаменеет, и станет причудливой прибрежной скалой, и спустя века забредающие сюда узкоглазые пастухи сочинят свой вариант легенды о Персее и Андромеде. Красивую сказку про любовь и смерть. Про Деву и Дракона.

Движение за спиной Гамаюн не увидел и не услышал — скорее уловил неким шестым чувством, не раз спасавшим от смерти. Развернулся прыжком. Длинный гибкий псевдоязык, вытащивший в своё время умиравшего подполковника из мясорубки на берегу, — исчезал в пасти Верблюда. Пасть закрывалась — одновременно с подъёмом головы. ВВ медленно, задним ходом, удалялся от берега. И Гамаюну — показалось, конечно же показалось, какая там ещё мимика у биороботов?! — что глаза Водяного Верблюда смотрят грустно.

— Спасибо, — сказала Женька. Губы дрожали. — Прощай…

Они стояли на берегу неподвижно, пока уменьшавшийся силуэт не исчез вдали. А затем пошагали в Великую Степь.

5

Даже отсюда, с двух километров, «двойка» казалась громадной — сотня метров железобетона, пронзившая небо.

— Поднять «крокодилы» и раздолбать к той самой матери, — злобно сказал Стасов. — Что-то сильно пакостное они задумали, и меня совсем не тянет узнать — что.

Временный командующий промолчал. Стасов прав — мятежный гарнизон «двойки» явно на что-то рассчитывает. Не на переговоры, это ясно. Трое шагавших к сооружению парламентёров не подошли даже к внутреннему КПП — всех положили одной пулемётной очередью.

Майору Кремеру не давала покоя мысль: по всему судя, мятеж на «двойке» начался не сегодня — а почти сутки назад, когда из озера исчезла вода. Но за ночной резнёй никто не заметил, не до того было… А уход воды чем-то весьма напомнил Прогон. Только вместо огромного куска окружавшей Девятку территории, исчезнувшей из начала третьего тысячелетия — теперь в неизвестном направлении исчез такой же кусок балхашской акватории. Возможно, где-то в иных временах влажность весьма повысилась…

«Один плюс во всём этом есть», — подумал Кремер. Теперь ясно, что мы в нашем родном и законном прошлом, и нигде больше. Солёность Балхаша — лучшее тому доказательство. Вода вместе с растворённой солью куда-то исчезла и реки пополняют сейчас озёрную котловину своим исключительно пресным стоком… Вот вам и разгадка опреснения озера.

А в остальном… В остальном всё-таки виновата «двойка». Именно она включает-выключает хроноаппаратуру, из гипотезы ставшую реальностью. После триумфального всплытия Верблюда в теоретически рассчитанной майором точке Кремеру стало ясно, что именно в водоплавающей махине та аппаратура и собрана… А Камизов, всплывший столь же неожиданно в чине полковника ФСБ, развлекается, бездумно дёргая за ниточки. Пытается освоить управление Верблюдом методом тыка. Всё бы ничего, но внутри ВВ была Женька. Кремеру хотелось верить — что живая и невредимая.

Допускать, чтобы засевшие в башне отморозки продолжили свои опыты, Кремер не собирался. И согласно кивнул, когда Стасов во второй раз предложил пустить в дело вертушки. Но «крокодилы» в воздух так и не поднялись. Не успели.

6

На пересекавшей экран ровной линии появился сигнал. Не лёгкая рябь помех — большой и чёткий пилообразный выступ.

— Ну вот, Миша, а ты всё: в степь, в степь… — приговаривал Камизов, регулируя верньеры настройки на главном пульте «Казбека». — Никуда он не пропал, нашёлся, и совсем рядом, сейчас зацеплю как миленького… И для начала сыграем с обложившими нас друзьями в интересную такую игру, называется «пойди туда, сам не знаю куда»… Или я ничего не понимаю, или их сейчас как раз захватит зоной переноса…

Миша Псоев ничего не отвечал на журчащую речь полковника. Трудно поддерживать беседу с двумя пистолетными пулями калибра 6.35 в голове. Псоев сидел, откинувшись во вращающемся кресле. Бессильно свесившаяся рука до сих пор сжимала нож, но кровь на нём засыхала уже Мишина. Привыкший резать овец волчонок не рассчитал своих сил в схватке с матёрым волком.

Выступ на экране увеличивался. Верблюд приближался.

— Пожалуй, пора, — проинформировал Камизов мёртвого Мишу. — А то меня что-то путешествовать по временам сегодня не тянет.

И он решительно перевёл тумблер в другое положение.

7

Водяной Верблюд уверенно и целенаправленно (по крайней мере, для стороннего взгляда) рассекал озеро, оставляя за собой мощную кильватерную струю.

Но цели у него не было. Уверенности тоже. Последний приказ Женьки Кремер он выполнил — и опять, как долгие столетия до того, плыл бессмысленно, из ниоткуда в никуда.

Пришедший с «двойки» сигнал снова, в третий раз, заставил содрогнуться водяную махину. Но теперь всё получилось иначе.

Камизов сильно ошибался, считая свою аппаратуру способной управлять Водяным Верблюдом. Примерно с тем же успехом можно управлять верблюдом сухопутным, засунув ему под хвост жарко пылающий факел… Результаты тут всегда непредсказуемы. Скотинка может сразу с диким рёвом рвануть прочь, исчезнув из пределов видимости. А может предварительно лягнуть обидчика — да так, что мало не покажется…

Водяной Верблюд на этот раз не отпрянул, и не сразу бросился наутёк в иные времена. И не попытался изолировать источник опасности вневременным коконом. И даже не лягнул. Он плюнул. Озлобленно, далеко, метко.

Громадный сгусток плевка летел со сверхзвуковой скоростью, но импульсы от «двойки» неслись навстречу ещё быстрее, и попадали в цель, и корёжили управляющие цепи Верблюда, разрывая одни из них и замыкая новые. Верблюд становился иным. Верблюд вопил от боли, и ухо человека не могло слышать этого вопля, но на многие сотни километров окрест у людей появилось странное чувство — словно вниз по хребту им вели самым кончиком, самым заточенным до невидимости жалом клинка — и клинок этот в любой момент мог податься вперёд, ломая позвоночник взрывом убийственной боли.

А потом всё кончилось.

8

Пульс стучал в виски, как конские копыта, а потом оказалось, что это действительно копыта, потому что Лягушонок их увидел — копыта и бабки нескольких лошадей, а больше не увидел ничего, голову было не поднять, да ему и наплевать, кто сидит на спинах этих коней, езжайте себе, как ехали, мы вас не трогаем, вот и езжайте… Пальцы его, впрочем, чуть дрогнули, словно попытались потянуться к раскалённому на солнце автомату. Рефлекс чистой воды. Чистой… Воды…

А затем кожа бурдюка льнула к треснувшим губам, и рука осторожно придерживала его голову, и — появилась вода, сначала просто стекавшая по подбородку, потом Лягушонок глотнул, и глотнул ещё, и пил, захлёбываясь, а потом желудок скрутила судорога и вода хлынула обратно, но это было не страшно, потому что воды оказалось много… Мелькнула мысль, что в жизни таких чудес не бывает, и что он уже умер, и по какой-то ошибке в списках угодил чуть выше, чем положено — мелькнула и тут же исчезла.

Потом он попытался взглянуть через плечо на Багиру, ничего не получилось, мышцы шеи не поняли или не поверили, что умирать от обезвоживания и коллапса не придётся. Лягушонок вдруг сообразил, что голос, звучавший в его ушах, — говорит по-русски. Он посмотрел на говорившего. Тот оказался Андрюхой Курильским. Сомнения в реальности чуда окончательно рассеялись. С этим раздолбаем Лягушонок был достаточно хорошо знаком, чтобы понять: в ангельском воинстве Курильскому не светит даже должность последнего обозного солдата…

Смысл слов бывшего сослуживца Лягушонок стал понимать чуть позже.

— …ну я Васе-то и говорю, Скоробогатову: езжай, мол не сомневайся, не оставим Сашку на берегу пропадать, о чём разговор…

Лягушонок наконец смог с помощью Андрея сесть, прислониться спиной к каменному обломку и посмотреть на Багиру. Она тоже пила из бурдюка, который ей подавал молодой парнишка-сугаанчар. Что-то не так оказалось у парня с руками, что-то не в порядке. Но что — Лягушонок понять не смог. Курильский продолжал:

— Но что ты Ирку вытащишь… никто, извините, и подумать не мог. Не повезло ей, месяц прохромает, не меньше…

Лягушонок попытался сказать ему, чтобы раскрыл пошире глаза и убедился, что хромать Багире всю оставшуюся жизнь, — но не смог. Губы, язык, гортань — не слушались. Он попытался покрутить пальцем у виска — тоже не получилось. Впрочем, собеседник и без того понял значение красноречивого взгляда.

— Нога оторванная — чепуха, — заявил Андрей с великолепным апломбом хирурга, пришившего на законное место не один десяток утраченных ног. — У нас тут знахарь на кочевье объявился, ему такое вылечить, как два пальца… В смысле, как восемь… Вон, на Саанкея гляньте. Каково? Паренёк, повинуясь короткой фразе на языке сугаанчаров, показал кисти рук. На левой было пять пальцев. На правой — восемь.

— Во! Видали? Фирма веников не вяжет. Айболит энд Компани. А сутки назад пацан пластом лежал, к Тенгри-Ла собирался… Так что всё путём будет. Этот Айболит говорит, что через полгода три лишних пальца отпадут, а ещё через год одну лапу от другой не отличишь… Ты чего, Сашка?!

Лягушонок смотрел на Багиру странным взглядом, значение которого Курильский не понял. Она попыталась что-то сказать, ничего не вышло, из крохотных трещинок на губах показались алые капельки крови — и смешались с каплями воды… Тогда Багира успокаивающе кивнула головой.

— Так что всё путём, сейчас чуть оклемаетесь, поедем к нам, отпуск вам всяко по здоровью положен, а может, и насовсем останетесь, сколько пахать-то на дядей в больших погонах, дом заведёте, детей опять же…

Ира Багинцева слушала успокаивающий трёп Курильского и улыбалась — не обращая внимания на кровь и лопающуюся кожу на губах…

9

«Двойка» не рушилась. Она растворялась, как растворяется кусок рафинада, угодивший в кипяток. Серые плитки облицовки уже исчезли, сквозь слой пузырящейся едкой слизи виднелся каркас из стали и бетона — похожий на скелет кошмарного динозавра, вставшего в агонии на дыбы.

Каркас расползался, проседал внутрь — почти беззвучно, лишь шипение доносилось до заворожённых этим зрелищем людей. Холм быстро уменьшался по высоте, расползаясь на всё большую площадь. Даже здесь, в двух километрах, воздух был пропитан едким химическим запахом. Земля подрагивала.

10

— Ну ни хрена себе… — Протянул Стасов. Других слов у него не нашлось.

Майор Кремер отвернулся от бесформенного месива, в которое превращалось стоившее многие миллиарды чудо техники. Припав к биноклю, он всматривался в озеро, пытаясь увидеть знакомый двугорбый силуэт там, откуда прилетел чудовищный заряд.

Ничего.

Только бескрайняя серая гладь сливалась на горизонте с синим небом. И лежала с трёх сторон, протянувшаяся на тысячи лет и тысячи километров. А позади — Девятка, задуманная и существовавшая лишь как придаток к погибшему техническому монстру… Монстр умер. Надо было жить дальше.

— Поехали обратно, — сказал Кремер. — Не на что тут смотреть. Дел очень много…

Эпилог

Великая Степь, Прибалхашье

24 августа 1972 г.

— Знаешь, что мне всё это напоминает? — спросил Паньков. — Кирпич! И не из глины-сырца… Сдаётся мне, что наш нынешний хреновый силикатный кирпич веков через пятнаднать-двадцать во что-то примерно такое и превратится… Похожей трухой и рассыплется…

Буялов уселся на край шурфа. Размял беломорину, продул мундштук, закурил. Сказал язвительно:

— И что теперь? Сменишь специальность? Рванёшь в археологи? И сразу — переворот в науке. Диссертация «Силикатно-кирпичные заводы Великой степи II века до нашей эры». А то ещё можно в уфологи податься. Прилетели зелёные человечки в тарелочке, да и поделились космическим умом-разумом — научили аборигенов кирпичи лепить. Хреновые, правда. Силикатные.

Паньков привык за сезон к манере разговора напарника. И на подколки не обижался давно. Но сдаваться в защите странностей здешних мест не собирался.

— А фляга? Из третьего шурфа? Откуда в этих слоях алюминиевая солдатская фляга?

Он вынул из мешка и продемонстрировал измятую ёмкость.

— Откуда, откуда… От верблюда! Тут поблизости кто только не рылся, начиная с тридцатых годов каждый сезон кто-то копается… В прошлом году ребята из «Каздрагметзолота» в Гульшаде квартировали, да Кононенко — тридцать седьмая ГРП — считай, под боком. Пара сотен кэмэ степью не крюк… Может, его орлы и оставили фляжку-то…

— Ага. А землю по слоям в мешочки складывали. И аккуратненько потом зарыли — слой за слоем.

Буялов поморщился. Геологи Кононенко, действительно, подобной деликатностью не отличались. Вот сайгаков в степи побраконьерствовать, окорока отрубить, а остальное гнить бросить — это пожалуйста… И Буялов зашёл с другого фланга:

— Ты мне ответь: за что вояки конторе деньгу отстегнули? Чтоб им провели съёмку и разведку под военный городок? Или чтобы устроили всесоюзную дискуссию о происхождении ископаемых алюминиевых фляг? Работа выполнена, можно рапортовать: грунт на полуострове устойчивый, представляющие интерес месторождения и археологические ценности отсутствуют. Всё. Платите аккордную премию… Или ты в ней не нуждаешься? В Фонд Мира переведёшь?

Против такого довода не возразишь — и Паньков прекратил спор. На лице его, впрочем, сомнения отражались. Буялов решил слегка сменить тему:

— С твоими идеями тебе бы с Толиком потолковать… Я не рассказывал — в Киеве с ним познакомился, на «Художественном творчестве учёных»… Сам-то он математик, малюет так себе, что-то абстрактное, но мысли порой выдаёт — закачаешься…

Буялов неплохо рисовал и писал маслом. Два его творения — картина «Геологи на привале» и портрет ударницы соцтруда Кирсанбаевой — оживляли своими яркими красками унылую колористику Коунрадского ДК.

— Не помню вот фамилию этого Толика, — продолжал Буялов. — Вроде как Хоменко, а может и нет… Не помню. Вмазали мы тогда крепко, адресами обменялись, да бумажку куда-то я засунул с пьяных-то глаз… Этот Толик тебе быстро бы всё объяснил про фляжку твою. И вполне убедительно. Что слои тут не пятнадцативековой давности; что все геологические и археологические датировки — туфта, а исторические хроники — надувательство. И что вообще история человечества века три насчитывает, не больше… Так ловко всё доказал бы — не подкопаешься. Знаешь, что ахинея полная — а с лёту не опровергнуть… Если адрес найду, дам тебе. Этот Толик твоей флягой живо заинтересуется…

Но Панькова перспектива знакомства со сбрендившим математиком вроде-как-Хоменко не привлекала. И он швырнул флягу в сторону озера. До воды та не долетела, закатилась в расщелину между камнями. На отчищенном от наростов алюминиевом боку было неровно нацарапано: «ХРУСТАЛЁВ 16 часть 2 рота».

2002 г.

1 ДШК — пулемёт Дегтярёва-Шпагина, крупнокалиберный. Устаревшая, но мощная и надёжная машинка.

2 КЭЧ — квартирно-эксплуатационная часть. Аналог флотской МИС и гражданских ЖЭК, РЭУ и прочих ПРУ, ЖРУ и т. д. Впрочем, сантехники и электрики из КЭЧ ничем, в смысле скорости и добросовестности ремонта, от штатских коллег не отличаются.

3 Номера в/ч условные.

4 Плод недремлющей мысли какого-то особиста старых времён. В целях секретности территория, где располагалось «сооружение № 2» (т. е. «двойка») — именовалась «площадкой № 1». «Единичка», понятно, находилась на «площадке № 2». Конспирация…

5 Изделие 13Н7 состояло из пяти полностью дублирующих друг друга машин, способных работать как автономно, так и в связке. Линейкой именовалось как каждое из пресловутых пяти устройств, так и помещение для его размещения — с хорошую волейбольную площадку размером.

6 Первогодки, штудирующие премудрости Устава караульной службы, а также многие в панике взывающие о помощи штатские— не догадываются, что слово «караул» завезли к нам конники Батыя как раз из Великой Степи. «Караул» на многих тюркских языках значит «стража».

7 Степной джерид, в отличие от римских пилумов, африканских ассегаев и других видов дротиков явно вёл своё происхождение не от лёгкого метательного копья, но от метательного ножа — с очень длинной оперённой ручкой-древком и большим, тяжёлым лезвием. Способ метания тоже своеобразен — с круговым размахом, держась за конец древка — и с последующим в полёте разворотом дротика тяжёлым остриём вперёд.

8 Тронов, как и другой мебели, степняки не признавали. Что хан, что табунщик сидели попросту, на полу шатра, скрестив ноги… Но хан — на тончайшей выделки белом войлоке, иным смертным запретном…

9 Полная классификация для интересующихся биологией: Царство — животные; тип — хордовые; подтип — позвоночные; класс — млекопитающиеся; отряд — приматы; семейство — гоминиды; род — Homo (хомо); вид — хомо прапорщикус вульгарус (прапорщик обыкновенный).

10 И в двадцатом веке казахи, монголы и прочие степные народы рыбную диету не приветствовали. Питаться рыбой — для кочевника высшая степень падения. Примерно как для русского человека пробавляться болотными лягушками и пиявками. Калорийно, конечно, но больно уж отвратно.

11 Кочевники не имели понятия о подшипниках и смазывали, избегая возгорания, деревянные оси кибиток свежевытопленным бараньим жиром. При его наличии, разумеется. Если орда перекочёвывала с таким скрипом — дела у неё были плохи. Голод, или падёж скота, или иная гуманитарная катастрофа…