Валерий Валерьевич Панюшкин

Восстание потребителей

Аннотация

В середине 80-х годов прошлого века, когда начинается действие документальной повести известного журналиста Валерия Панюшкина, в Советском Союзе никто не задумывался о правах потребителей. Но нашлись несколько человек, которые решили встать на защиту этих прав. Они были идеалистами, революционерами, романтиками. Против них была сначала советская система, потом — бандиты 90-х, а теперь — коррупция власти и апатия населения. Они прошли все круги ада, но не остановились, продолжая защищать права и на работающий холодильник, набитый продуктами, и на работающую власть, которая заботится обо всех, а не только о себе. Эта книга — не журналистское расследование, а романтическая сага о людях, которые попытались изменить нашу с вами жизнь. И которым это удалось.

Валерий Панюшкин

Восстание потребителей

Пролог

Про 1990-е годы в России принято спорить. Демократическая революция или развал великой страны? Рыночные реформы или грабительский капитализм? Первоначальное накопление капитала или окончательное обнищание тех, у кого капитала нет? Время надежд или время бандитского беспредела?

А что если не было никакой демократической революции? Что если смысл российских 90-х заключается вовсе не в переходе от умозрительного социализма, придуманного Владимиром Лениным, к умозрительному капитализму, придуманному Адамом Смитом?

Что если революция 90-х в России была вовсе не буржуазной и вовсе не демократической? Что если на баррикадах у Белого дома мы сражались не за плюрализм и народовластие, а за джинсы и шампунь с кондиционером в одном флаконе?

Что если революция 90-х — это потребительская революция?

Глава первая

Очередь

Очередь была длинной. Часа на три. Небольшой участок земли в Москве на Звездном бульваре обнесен был временным забором из сетки рабицы. Внутри ограждения прямо на снег навалены были как попало живые елки. А снаружи, огибая забор и растягиваясь в снежной каше проспекта еще метров на сто пятьдесят, стояла очередь из отчетливо неблагополучных людей, впрочем, не осознававших толком своего неблагополучия. Мужчины в очереди, как правило, одеты были в драповые пальто, дурно пошитые и не державшие тепла. Чтобы согреться, мужчины перетаптывались или даже подпрыгивали. Женщины, как правило, кутались в довольно жиденький воротник из довольно замученного пушного зверя, но пальто тоже имели из дурной ткани. Чтобы согреться, женщины предпочитали не прыгать, а съеживаться и дрожать. Время от времени в очереди попадались люди в дубленках, каковые дубленки свидетельствовали о причастности носителя к миру торговли, или о развитых неформальных связях его с миром торговли, или о доходной профессии, например зубного техника. Еще реже попадались заграничные пуховые куртки, спортивные шапочки и синтетические сапоги, именуемые «луноходами». Про носителя «луноходов» безошибочно можно было сказать, что он принадлежит к высшей и привилегированной касте — он «выездной», у него есть заграничный паспорт, он путешествует время от времени в Западную Европу, получает суточные в валюте, питается в Европе привезенными с собою консервами, а на сэкономленные марки, франки или лиры покупает себе пуховик и синтетические сапоги, дивясь тому, как же все это, черт побери, дешево там, на Западе, особенно если посещать уличные развалы или Tati во время распродаж.

Был 1982 год. Советский Союз проигрывал гонку вооружений и увязал в афганской войне. Цены на нефть падали. У советского правительства не было долларов не только на закупку импортной одежды, но и на закупку импортного хлеба, импортного мяса и импортного молока для детей. А свое производство в Советском Союзе устроено было под нужды военно-промышленного комплекса. Ракеты, танки и самолеты производить еще худо-бедно умели. Колбасу, штаны и телевизоры производить не умели совсем.

Был 1982 год. Зима, декабрь. Правда заключалась в том, что в Советском Союзе нечего было есть и не во что было одеться. Но истинного положения вещей не осознавали ни правительство, ни граждане. Столкнувшись с проблемой дефицита самых простых продуктов, правительство вместо того, чтобы проводить реформы, предпочитало придумывать утопическую продовольственную программу или бессмысленные дисциплинарные меры. А граждане предпочитали объяснять тотальный дефицит не тем, что товаров в стране просто нет, а тем, что товары, дескать, расходятся по спецраспределителям для сильных мира сего или разворовываются нечистыми на руку торговцами на складах и в магазинах.

Для интеллигенции традиционным способом закрывать глаза на дефицитность отечественной экономики была аскеза. Интеллигент решал для себя, что просто не станет унижаться до выстаивания многочасовых очередей, одевался во что попало, ел что попало и таким образом чувствовал превосходство над народной массой. Эта интеллигентская стратегия давала сбои, как только речь заходила о дефицитных книжках, дефицитных пластинках и дефицитных товарах для детей. Можно было сколь угодно высокомерно одеваться в обноски, питаться дурными консервами и пить спирт, принесенный другом-химиком из лаборатории или другом-доктором из больничной аптеки, однако очереди на молочную кухню выстаивали все мужчины, имевшие маленьких детей, и очередь за елкой тоже нельзя было не выстоять накануне Нового года, если дома пятилетний ребенок, который только и ждет, когда под волшебным деревом волшебным образом появятся подарки от Деда Мороза.

Объект исследования

У молодого преподавателя экономического факультета Московского государственного университета Александра Аузана был пятилетний сын. Не купить мальчику елку к Новому году было немыслимо. Молодой ученый захватил научную книжку и отправился стоять в очереди, раз уж это неизбежно, где и читал книжку, чтобы не тратить времени даром. Люди вокруг галдели, отвлекали от чтения, но Аузан не слишком злился на них: в этих очередях начала 80-х не бывало еще той озлобленности и отчаяния, которые будут характерны для очередей начала 90-х. Аузан отвлекался от чтения, поглядывал вокруг и думал, что этот галдеж в очереди, возможно, имеет большее отношение к его экономическим штудиям, чем книжка, которую все никак не удавалось спокойно почитать.

В научном смысле более всего Аузана интересовали законы поведения потребителей. После школы, провалив вступительные экзамены на экономический факультет Московского университета, Аузан поклялся себе, что не только в университет на следующий год поступит, но рано или поздно станет в нем профессором. Дабы утвердиться в своих намерения, Аузан даже дал себе зарок не пить водки, пока не попадет в МГУ. И целый год с трагическим видом пил коньяк.

В университете, дабы выделиться как-то на фоне других студентов и аспирантов, громоздивших одна на другую теории плановой экономики, Аузан решил заняться темой, которой не занимался никто, — самоорганизацией потребителей. Несколько лет кряду он читал про это. Читал про «яблоко Фурье», которое продается в Париже дороже, чем в Безансоне, потому что в Париже потребителей больше и они конкурируют между собой. Читал учеников Роберта Оуэна, которые придумали потребительский кооператив. Читал про магазины самообслуживания, которые появились в Швеции, где торговые точки принадлежали потребительским кооперативам, так что не требовался продавец, чтобы контролировать покупателей, ибо покупатели были одновременно и совладельцами магазина. Читал Януша Корнаи, который заметил, что в дефицитной экономике деньги не имеют значения, а имеет значение способность человека добывать под эти условные деньги товар… Читал, читал и вдруг, стоя в очереди за елкой для сына на Звездном бульваре в Москве, обнаружил, что предмет его научных интересов разворачивается во всей красе прямо у исследователя на глазах.

Очередь отнюдь не была безучастной. Очередь жила по определенным законам. Очередь самоорганизовывалась. Елочный базар устроен был так, что входили в него, как правило, со стороны Звездного бульвара, а выходили на задах, с обратной стороны огороженного сеткой пространства. Однако из правила бывали исключения. Кто-то — надо понимать, знакомые и родственники елочных продавцов — входил в елочный базар через выход и очереди избегал. А очередь возмущалась этим фактом.

«Товарищи, товарищи! Надо выход перекрыть, а то лезут тут!» — кричала какая-то женщина.

В ответ на ее крики очередь выделяла из своей среды решительных и крепких мужчин и отправляла их к выходу следить, чтобы никто через выход не входил. «Общественные дружинники» отправляли наглецов в конец очереди, но кое-кого и пускали, на ходу вырабатывая правила и по спорным вопросам советуясь с очередью, которая превращалась мало-помалу в вече.

«Куда смотришь! Лезут же там у тебя!» — кричал одному из дружинников кто-то из очереди.

«Это не лезут! — парировал дружинник. — Это ветеран войны. Ветеранам войны без очереди».

И очередь соглашалась, что ветеранам войны елки действительно надо отпускать мгновенно.

Еще через пять минут дружинник обращался к очереди громогласно:

«Женщину беременную пускать?»

И очередь всерьез обсуждала, является ли беременность поводом для того, чтобы получить елку на льготных условиях. И на каком сроке. И быстро договорились, что на третьем триместре елка, конечно, без очереди полагается, а на первом триместре можно и постоять. А про второй триместр мнения разделились. Люди спорили, а Аузан смотрел на них и думал, что вот же как складывается самоорганизация потребителей — изучай не хочу.

Очередь против страны Советов

В Советском Союзе главная проблема очередей состояла в том, что государство не признавало их существования. За мясом и маслом можно было простоять два-три часа. За импортными сапогами — часов шесть. За холодильником или стиральной машиной очереди растягивались на месяцы, и надо было приходить к магазину, отмечаться в списках и дежурить денно и нощно, чтобы не появилось альтернативного списка и альтернативной очереди. Чтобы купить автомобиль, люди и вовсе ждали годами, не вполне понимая, производятся ли вообще эти вожделенные транспортные средства, и если производятся, то сколько, и как распределяются, и откуда поступят, и долго ли ждать.

Очереди в Советском Союзе были непостижимы. Дирекция продуктового магазина не сообщала покупателям, когда именно появится на прилавках колбаса и много ли ее будет. В обувном магазине не сообщали, когда и сколько попадет на склад итальянских сапог и каких размеров. Невозможно было прийти в магазин бытовой техники, узнать, что ты пятьсот девяносто шестой в очереди за холодильниками и твой холодильник приедет, например, через два года, двадцатого апреля. Каждый вечер магазины закрывались, людей, не достоявшихся в очереди, просто выгоняли на улицу, и назавтра все начиналось снова — живая очередь, переклички, номера, которые люди записывали шариковой ручкой прямо на ладони. Очередь самоорганизовывалась, но ни дирекция магазина, ни милиция, следившая за тем, чтобы не собиралось слишком большой толпы, ни государство, владевшее всей промышленностью и всей торговлей, не признавали самоорганизации очереди. Все эти правила, которые вырабатывались очередью на глазах молодого ученого, все эти списки, все эти дружинники, десятники, сотники и тысячники, порожденные логикой советских очередей, имели значение только по эту, покупательскую сторону прилавка, а по ту сторону не признавались. И так было до тех пор, пока очередь не принялась жестоко мстить игнорировавшему ее государству.

1982 год, когда молодой экономист Александр Аузан стоял в памятной очереди за елкой, был годом смерти Леонида Брежнева, очень долго возглавлявшего коммунистическую партию и советское правительство. Место Брежнева сначала во главе партии, а потом и во главе правительства занял Юрий Андропов, бывший шеф КГБ. Два года правления Андропова ознаменовались последней и отчаянной попыткой правительства заставить работать неработающую советскую экономику. Официально эта попытка называлась повышением дисциплины. Люди с удостоверениями КГБ в рабочее время останавливали граждан на улицах, врывались в кинотеатры и кафе, проверяли документы и спрашивали, на каком основании гражданин бездельничает, тогда как нужно работать. Отсутствие работы называлось в то время тунеядством и считалось преступлением. К андроповскому «повышению дисциплины» люди относились со свойственной советскому человеку покорностью. Но кроме одного случая. Кроме очередей.

«Почему вы стоите в очереди в рабочее время?» — спрашивал человек с удостоверением КГБ у гражданина, стоявшего в очереди.

«Потому что, — в кои-то веки советский гражданин огрызался, — иначе мне жрать будет нечего».

«Но почему в рабочее время?»

«Потому что в нерабочее время магазины не работают».

Теперь, тридцать лет спустя, профессор Аузан говорит, что на стол Юрия Андропова ложились секретные статистические данные, согласно которым три часа каждый день проводил в очереди средний советский гражданин. Три часа каждый день в рабочее время, ибо в нерабочее время и магазины тоже были закрыты. Получался замкнутый круг: чем меньше было товаров, тем больше времени люди проводили в очередях и, стало быть, тем меньше производили товаров, увеличивая дефицит, удлиняя очереди и сокращая свою способность работать и производить что-нибудь.

Бог уж знает, что бы еще придумал бывший глава КГБ, дабы разорвать этот замкнутый круг. Но в 1984 году Андропов умер. Еще через год умер и его преемник Константин Черненко. К власти пришел Михаил Горбачев, в лексиконе которого довольно скоро появились три новых словечка: «ускорение», «перестройка» и «гласность».

Очередь наносит ответный удар

Разумеется, никакого «ускорения научно-технического прогресса» невозможно было осуществить в стране, граждане которой треть своего рабочего времени простаивали в очередях. И никакой «перестройки» нельзя было осуществить в условиях тотального дефицита. Дефицитную экономику вообще перестроить нельзя: она — экономика отсутствия, а как же перестроишь то, что отсутствует? С гласностью дело обстояло полегче. Достаточно было всего лишь снять запрет на публикацию книг, запрещенных в предшествующие десятилетия, чтобы книги эти начали появляться в продаже с известною прытью грибов после дождя. Проблемы с контентом не было: больше полувека копились неизданные шедевры литературы и неизвестные широкому читателю откровения научной мысли. Не было и экономических проблем. Авторского права практически не существовало. Распространение было государственным, то есть стоило книгу напечатать, как она автоматически начинала продаваться по всей стране. Издательские и типографские расходы дотировались государством с тех еще времен, когда книгопечатание было важной отраслью советской пропаганды.

С газетами и журналами было еще проще: они тоже со сталинских времен дотировались, они выходили миллионными тиражами, они обладали непомерным влиянием, и никому тогда не приходило в голову отмахнуться от газетной публикации с привычными теперь словами, что журналисты, дескать, все врут.

Фактически получалось, что обнищавшее донельзя советское государство финансировало тем не менее книги и статьи, потрясавшие самые этого государства основы. К тому же интеллектуальная сфера оказалась единственной, где горбачевскому правительству удалось победить дефицит. Колбасы, сапог и джинсов в стране по-прежнему не было, очереди за автомобилями по-прежнему растягивались на годы, а интересных статей и книжек появилось вдруг сколько угодно и на любой вкус. Советский потребитель был настолько неизбалован, что привык, завидев очередь, сначала становиться в нее, а потом спрашивать, что дают. И если на фоне тотального дефицита стали вдруг давать статьи и книжки, то потребляли и их — даже те, кто прежде ничего не читал и спустя десять лет ничего читать не будет.

Надо сказать, что наиболее талантливые газетчики чувствовали связь своего успеха со стихией советских очередей, пытались как-то понять эту стихию, но не понимали, ибо трудно понять что-нибудь, если находишься внутри. Леонид Милославский, в конце 80-х годов работавший в газете «Московские новости» под руководством легендарного редактора Егора Яковлева, десять лет спустя, уже будучи генеральным директором издательского дома «Коммерсантъ», рассказывал, как однажды Егор послал его написать репортаж об очереди.

«Пойди, Леня, — сказал Яковлев, — постой в очереди за водкой и напиши мне, как эта очередь устроена».

Со свойственным молодости легкомыслием Милославский вышел из кабинета главного редактора, пожал плечами, фыркнул и подумал: «Что же это я, в очереди за водкой никогда не стоял?» К винному магазину не пошел, а отправился на рабочее место и за несколько часов состряпал «искрометную», как это тогда называлось, статью про очередь с разнообразными живыми эпизодами, байками и смешными происшествиями, каковых, если порыться в памяти, у каждого человека тогда нашлось бы множество.

В конце рабочего дня Яковлев вызвал к себе Милославского, страшно кричал и разве только мраморной пепельницей не запустил ему в голову.

«Ты не был в очереди, Леня! Ты ничего про очередь не понял и ничего мне не объяснил!»

Чуткий к социальным переменам Яковлев догадывался, что устройство очереди есть ключ к устройству нового российского общества. Но описать физиологию очереди никому тогда не удавалось, хотя бы по той простой причине, что трудно части описать устройство целого и не всегда орган способен понять устройство организма.

Очередь жила своей жизнью. Очередь самоорганизовывалась. Очередь выдвигала лидеров и предлагала поведенческие модели, которые даже не знала, как назвать. Очереди за продуктами и за одеждой превращались в дискуссионные клубы, где — все равно ведь стоять — народ обсуждал статьи академиков Шаталина и Заславской, профессора Собчака, журналистов Щекочихина и Рубинова. Опираясь на тексты этих авторов, люди бесконечно — все равно ведь стоять — мусолили самую насущную для них проблему: почему на Западе все есть, а у нас ничего нету? Слова «консюмеризм» и «общество потребления» перестали быть ругательными и стали вожделенными. Однако как применить эти слова к себе, никто толком не знал.

В этих гудевших подобно пчелиному рою очередях на короткий период правительство Горбачева получило много сторонников. Однако даже среди сторонников мало кто называл вещи своими именами. Принято было думать, будто Горбачева поддерживают ради предоставленных свободы и справедливости. Никому не приходило в голову, что изголодавшийся потребитель тогда, в конце 80-х, и в последующие четверть века будет неизменно поддерживать того правителя, при котором растет потребление. В 86-м Горбачев позволил населению потреблять хоть что-нибудь, хоть газетные статьи и книжки, — и его поддерживали. В 91-м Ельцин предложил людям потреблять, пусть и по шокирующей цене, колбасу и сметану, польский ликер и джинсы — поддержали и его, несмотря на отчетливую несправедливость тогдашних экономических реформ. В 2000-е, при Путине, свобода стала скукоживаться, но мобильные телефоны и телевизоры появились у каждого человека: сначала в столицах, потом в крупных городах, потом в деревнях и селах — народная поддержка Путину была обеспечена, сколько бы интеллектуалы ни ныли по поводу скукоживающихся свобод.

И только теперь, по прошествии четверти столетия, можно с отчетливостью увидеть, что революция, начавшаяся в России в середине 80-х годов, была не демократической и не буржуазной. Революция была потребительской. И она победила.

Очередь выходит в люди

В конце 80-х доцент экономического факультета МГУ Александр Аузан развелся с женой, оставил ей квартиру и вынужден был переехать жить в поселок Раздоры, где еще с 50-х годов семья Аузана владела фанерной дачкой. Несмотря на то что Раздоры располагаются на самом что ни на есть правительственном Рублево-Успенском шоссе, туалет на даче Аузана был на улице, а водопровода на даче у Аузана не было.

Утро начиналось с того, что доцент шел по воду к колодцу, умывался из ведра и завтракал чем бог пошлет. Довольно часто бог не посылал ничего, и на этот случай у доцента был неприкосновенный запас — несколько банок консервов «Завтрак туриста рыбокрупяной». Эти консервы представляли собой отвратительную кашу, перемешанную с отвратительно разваренной рыбой, в которой костей было почему-то больше, чем рыбы. Преимущество «Завтрака туриста рыбокрупяного» заключалось в том, что консервы были совершенно отвратительные и потому даже и в самые голодные времена, даже в совершенно пустых советских магазинах эту дрянь можно было купить без очереди.

Запихав в себя несколько ложек рыбокрупяной гадости, доцент одевался в строгий костюм, брал в руки трость, являвшуюся одновременно зонтом, садился на велосипед и поспешал к станции Раздоры на электричку. Электрички ходили редко. Если доцент опаздывал на утреннюю, то день можно было считать потерянным. У станции Раздоры доцент спешивался, перебрасывал велосипед через забор приятеля, жившего прямо напротив билетных касс, и ехал читать экономические лекции. После лекций делать доценту было совершенно нечего, ибо в тогдашней Москве развлечения были таким же дефицитом, как и колбаса. Можно было вернуться в Раздоры и писать очередную статью про консюмеризм. Можно было постоять в очереди за едой, ничего толком не купить, но зато вступить с соседями по очереди в экономическую дискуссию. А можно было просто вступить в экономическую дискуссию, ибо чего-чего, а дискуссионных клубов тогда в Москве было куда больше, чем магазинов. В любом научно-исследовательском институте был дискуссионный клуб и в любом учебном заведении. В Театре юного зрителя был дискуссионный клуб, обсуждавший проблемы молодежи, и даже на Пушкинской площади прямо на улице возле входа в редакцию «Московских новостей» собирались люди и спорили до хрипоты о том, как жить дальше.

Спорил и Аузан. Бог весть каким образом к дискуссиям ученых-экономистов присоединялись и экономические практики, те самые, которых вездесущая очередь выделила из своей среды, доверила вести списки, сделала сотниками, тысячниками, делегировала навести порядок. По всей России люди в очередях читали экономические статьи, предлагавшие гражданам новую о них легенду, новый красивый образ. «Мать вашу так!» — гордо говорили граждане, которые всего за несколько лет до этого просто покорно стояли в очереди за дефицитным товаром. «Мать вашу так!» — говорили они и по всей стране объединялись в общества потребителей.

В 1988 году общества потребителей образовывались чуть ли не каждый день: сначала в столицах, потом в городах-миллионниках, потом даже и в городах помельче. Лидерами этих обществ становились самые разные люди, и идеологически общества отличались друг от друга. В Ленинграде, например, общество потребителей создавали социолог Петр Шелищ и профессор кафедры хозяйственного права юридического факультета ЛГУ Анатолий Собчак. Надо полагать, они руководствовались скорее теоретическими представлениями о том, что слово «потребитель» должно перестать быть ругательным, и о том, что у потребителей есть права. В Алма-Ате общество потребителей создавал санитарный врач Тохтар Султанбеков: он начал с того, что не мог терпеть антисанитарии, царившей на Зеленом рынке, и мобилизовал общественность прежде всего ради профилактики сальмонеллеза и холеры. В Вильнюсе общество потребителей создавал профсоюзный вожак Альгирдас Кведаравичус. Идеологически он близок был к националистическому движению «Саюдис» и общество потребителей организовывал для того, чтобы объявить некачественными сельскохозяйственные продукты из России и приучить литовцев отдавать предпочтение литовскому молоку и литовскому сыру. В Одессе общество потребителей создавал полковник Григорий Шевченко. Всю жизнь в армии он занимался воспитанием личного состава. И когда очереди по численности перестали соответствовать роте, а стали соответствовать полку, старый офицер решил, что так недалеко и до смертоубийства, принялся наводить в одесских очередях порядок, стал в очередях тысячником, то есть начал делать то, что делал всю жизнь, — строить людей.

Первый съезд

В 88-м при ВЦСПС (Всесоюзный центральный совет профессиональных союзов) создана была рабочая группа, долженствовавшая объединить стихийно возникшие по всей стране потребительские общества в централизованный потребительский союз. Теперь уж Бог весть, как такая мысль пришла в голову тогдашним профсоюзным лидерам. Александр Аузан предполагает, что и они начитались в газетах статей про консюмеризм. Это было медиакратическое время. Со смехом Аузан вспоминает, как написал однажды статью «Зачем нам нужен профсоюз?» про то, как вышел из профсоюза, потому что профсоюз не хочет защищать его права и выступает против забастовок. По поводу этой статьи, говорит Аузан, собиралось в ВЦСПС специальное совещание. Профсоюзные лидеры гадали, которое из ведомств организовало атаку на профсоюзы. Заказчика атаки не нашли и со страхом решили, что, раз так, стало быть, атака исходит от самого генерального секретаря ЦК КПСС. И сделали оргвыводы.

То же самое, надо полагать, было и с потребительскими обществами. Советские функционеры не могли поверить, что потребительские общества организуются стихийно, что статьи в центральных газетах пишут просто по собственной воле Собчак, Заславская и Аузан. Они искали в этих публикациях аппаратный и политический смысл, не находили и решали, что, стало быть, создание потребительских обществ инспирировано с Самого Верха, от Самого Генерального Секретаря. Стихийный голос очереди они принимали за новый курс партии и правительства. И старались соответствовать.

На первый Всесоюзный съезд обществ потребителей заместитель председателя Совета министров по социальным вопросам, бывшая секретарь ВЦСПС Александра Бирюкова выделила огромную по тем временам сумму — миллион рублей. Предполагалось, что со всех уголков страны съедутся волюнтаристски назначенные потребители, что каждому из них будет приобретен за счет государства билет на самолет и каждый из них за счет государства будет размещен в гостинице «Россия». Предполагалось, что съезд пройдет в Кремлевском Дворце съездов. А по окончании мероприятия предполагалось провести для всех делегатов банкет с водкой, осетриной и совсем уж непостижимой по тем временам икрой.

Так принято было устраивать советские съезды. Но времена изменились. В оргкомитете съезда обществ потребителей большинство было не у государственных функционеров, а у реальных общественников, у людей которых выдвинула из своей среды Очередь. Они постановили, что съезд надо проводить не в Большом Кремлевском дворце, а в гостинице «Орленок», что селить делегатов надо там же, где проходит съезд, что везти делегатов надо не из всех областей Советского Союза, а только из тех городов, где общества потребителей реально действуют. А про банкет они постановили, что без банкета можно вообще обойтись: делегаты скинутся и как-нибудь уж сами устроят себе соответствующий голодным временам праздник.

На съезд приехали всего двести человек. Среди гостей был вице-президент Всемирного союза потребителей Дик Вестендорп — голландец, выглядевший бог знает каким миссионером, приехавшим в бог знает какие снега благословить туземцев, каковое благословение пятнадцатью годами раньше и пятнадцатью годами позже расценивалось бы как диверсия и шпионаж.

Что же касается миллиона рублей, то его Александре Бирюковой в казну никто не вернул. Значительные по тем временам деньги остались в распоряжении Конфедерации Обществ потребителей СССР, которое было создано в гостинице «Орленок» и которое, к вящему разочарованию профсоюзных бонз, возглавил по итогам прямого и тайного голосования не заместитель министра торговли и не секретарь ВЦСПС, как предполагали власти, а петербургский профессор-юрист Анатолий Собчак.

И несколько первых лет вся деятельность Обществ потребителей осуществлялась на деньги, выделенные правительством для проведения съезда в Кремлевском дворце.

Глава вторая

Закон прямого действия

В 1986 году Михаил Горбачев фактически отпустил средства массовой информации на свободу. Поначалу не разрешалось только ставить под сомнение руководящую роль коммунистической партии и говорить о многопартийности. Но вскоре и про многопартийность стало можно. Мало того, в последние годы Советского Союза и в первые годы независимой России журналисты, имевшие возможность говорить что бог на душу положит, тем не менее пользовались по старой памяти, дотациями и привилегиями, о которых свободный журналист мечтать не может, а может мечтать только нанятый тоталитарной системою пропагандист.

Свобода слова была бесплатной. Широкая публика ничего не платила за телевидение и каждое утро покупала газету буквально за две копейки. Даже и двух копеек не требовалось: по традиции, заведенной с незапамятных советских времен, газеты расклеивались на улицах на специальных газетных щитах, и платило за это государство — вне зависимости от того, какая антигосударственная крамола содержалась на растиражированных за государственный счет газетных страницах.

Рекламы тоже не было. Хотя бы по той простой причине, что не было никаких товаров, которые стоило бы рекламировать. Редкие граждане, выезжавшие на Запад, ошеломленно рассказывали знакомым: «Представляете, там рекламируются автомобили! Чего их рекламировать-то? Это ж и так мечта!» В связи с отсутствием рекламы на редакционную политику не могли повлиять и рекламодатели. И государство не могло повлиять, как сейчас влияет посредством крупных компаний.

К концу 80-х степень антигосударственной крамолы в СМИ зависела исключительно от личной смелости того или иного журналиста. Если следователи Гдлян и Иванов, например, докапывались до слишком далеко идущих разоблачений слишком высокопоставленных партийных чиновников, их отстраняли от дел, но правящим элитам становилось только хуже. Отстраненные следователи немедленно появлялись в эфире популярной теле-программы «600 секунд» или не менее популярной программы «Взгляд», а там уж телезритель не разбирался, кто украл, что украли: в массовом сознании лишь укреплялось расхожее представление, что вся партийная и советская верхушка ворье и из-за них-то, кровососов, пустуют полки магазинов.

Два популярных анекдота того времени описывают тогдашние умонастроения весьма показательно. В первом анекдоте спрашивалось: что это такое — в задницу не вставляется и не жужжит? Ответ — советское устройство для жужжания в заднице. Во втором показательном анекдоте расхожего анекдотического персонажа Рабиновича вызывают в КГБ и говорят: «Что же вы, Рабинович, клевещете на советский строй? Что же вы клевещете, будто в советских магазинах ничего нет, ни масла, ни мяса, ни одежды? Пойдите, Рабинович, и подумайте хорошенько о том, какие могут быть для вас последствия!» Рабинович выходит из лубянского кабинета, идет по лубянскому коридору и бормочет себе под нос: «Вот! И патронов у них нет!»

На основе только этих двух анекдотов можно вполне корректно описать тогдашнюю социально-политическую повестку дня. Во-первых, общественное мнение колебалось. Люди не знали, как объяснить собственное неблагополучие: то ли товаров широкого потребления в стране просто нет никаких, включая патроны, то ли товары есть, но настолько низкого качества, что совершенно невозможно их потребить. Во-вторых, люди в массе своей перестали бояться государственных силовых структур, справедливо полагая, что милиционеры и кагэбэшники точно так же стоят в очередях за водкой и точно так же годами мечтают купить автомобиль.

Очереди конца 80-х и начала 90-х были уже не так добродушны, как очередь за елкой, в которой стоял экономист Аузан в 82-м. К концу 80-х Советский Союз обнищал совершенно, вконец разоренный программой звездных войн. Про конец 80-х двадцать лет спустя Михаил Горбачев скажет, что надо было свернуть военные программы вовсе и на все деньги завалить страну товарами широкого потребления. Но в конце 80-х такая мысль всерьез не приходила в голову советскому генсеку.

Тем временем дефицит всего катастрофически увеличивался, и очереди стали агрессивными. Люди уже не просто самоорганизовывались у входа в магазин. Люди могли ворваться внутрь, выволочь директора из кабинета и потребовать немедленно выложить на прилавок все, что есть на складах. Никому не приходило в голову, что склады в большинстве случаев были пусты. Никто не мог поверить, что наша «богатейшая в мире страна» — банкрот. По городам России прокатывались в то время то табачные бунты, то водочные, то хлебные. На центральных улицах Ленинграда люди переворачивали троллейбусы и требовали у городских властей, чтобы в табачные ларьки были немедленно завезены сигареты. И никто не боялся милиции, потому что милиционеры тоже хотели курить и переворачивали троллейбусы вместе с демонстрантами. И никому не приходило в голову, что у городских властей просто нет сигарет. Иначе свергли бы и городские власти.

Эти бунты были локальными. Но замолчать факт табачных, водочных и хлебных бунтов было нельзя. Нельзя было не писать о них и не говорить по телевизору, как в сталинское время не писали о восстаниях заключенных в ГУЛаге, как в хрущевское время не писали о восстании в Новочеркасске и как теперь не пишут про марши несогласных. Средства массовой информации, повторим, были свободны и дотировались государством. Информация, чтиво и зрелище представляли собою единственный в то время товар, переставший вдруг быть дефицитным. Чего уж люди точно не потерпели бы, так это чтобы снова появился дефицит зрелищ и чтива. Для всякого журналиста революционная риторика была прямым путем к популярности. И никто уже не боялся. Тем более, как сказал анекдотический персонаж Рабинович, если нет штанов в магазинах, стало быть, нет и патронов у правоохранителей.

Вопрос качества

В условиях, когда накормить народ было нечем, но разговаривать с народом было непременно нужно, в ведомстве зампреда Совета министров по социальным вопросам Александры Бирюковой возникла идея создать закон о качестве. Это была агония режима. Власть, пожалуй, понимала, что дни ее сочтены. Или, возможно, надеялась на скорую отдачу от гомеопатических своих реформ. Многие предприятия на общем собрании трудового коллектива выбирали тогда новых директоров. Возможно, в правительстве кто-нибудь и надеялся, что эти новые выборные директора сумеют запустить снова никуда не годное производство. Так или иначе, надо было тянуть время. Так или иначе, анекдот про советское устройство для жужжания в заднице представлялся зампреду Совмина менее катастрофическим сценарием, чем анекдот про Рабиновича на Лубянке.

И бог уж теперь ведает, кому именно пришла в голову идея написать закон о качестве, но логика властей была очевидной. Они не могли предложить народу надлежащего количества товаров и поэтому пытались отвлечь народ на размышления о качестве товаров, которых нет. Товаров не было, но склады были забиты неликвидами: едой, которую невозможно было есть, — вспомнить хотя бы «Завтрак туриста рыбокрупяной», — одеждой, которую невозможно было носить — настолько, что марки этой одежды становились весьма раскрученными антибрендами.

В популярной песенке того времени пелось:

Никто не знает, что ношу я,

А ношу я, а ношу я ботинки фирмы «Скороход»,

А ношу я, а ношу я пальто фабрики «Заря».

Эту песенку пели панки. Ее эпатажность была не только в том, что лирический герой намекал на употребление легких наркотиков (вот уж с чем никогда не было перебоев), но и в том, что ботинки «Скороход» и пальто «Заря» были все равно что власяница, рубище. Лирический герой, покупающий эти антибренды, выражал тем самым полное свое презрение к потребительским настроениям, охватившим всю страну.

Неликвидных товаров на самом деле скопилось на складах не так уж много. Если бы ботинки «Скороход» и пальто «Заря» можно было носить, если бы люди купили их, опустошив затоваренные склады, немедленно выяснилось бы, что пресловутых ботинок не хватает, чтобы удовлетворить и десятую часть спроса. Но про это пока никто не догадывался. Люди всерьез верили, что если решить проблему качества отечественных товаров, то самих товаров хватит на всех. Люди легко соглашались вступить в широкую общественную дискуссию про закон о качестве, тем более, дискуссии в то время очень многим всерьез заменяли еду, а потребности у советских людей были более чем скромные.

Я хорошо помню, как, будучи совсем еще молодым человеком, помогал в конце 80-х организовывать выставку художника Юрия Харикова. Выставка ни много ни мало проводилась в одном из помещений Русского музея в Ленинграде. Банкет после вернисажа устраивался в квартире известного тогда художественного критика на улице Герцена (теперь Большой Морской), напротив дома Набокова. Огромная, набитая антикварной мебелью (бог знает как пережившей блокаду) квартира заполнилась людьми, всерьез говорившими о судьбах отечественного искусства и всерьез эти судьбы вершившими. В качестве праздничного угощения для гостей на столе стояли водка, вареная картошка и вареная колбаса, нарезанная большими кусками и проваренная в кипятке, поскольку начала слегка зеленеть. Особенно меня поразило то, что, когда водка была выпита, а картошка с колбасой съедены, радушные хозяева вынесли гостям еще водки, еще картошки и еще колбасы. Тогда я всерьез поклялся себе, что буду усердно трудиться, чтобы когда-нибудь достигнуть такого благосостояния, чтобы и у меня всегда были водка, картошка и колбаса, хоть бы даже и на двадцать человек. А теперь я всерьез полагаю, что приблизительно в такой же обстановке приблизительно в это же время происходили и дискуссии про закон о качестве с участием виднейших экономистов. И удивительным образом широкие (и голодные) народные массы, а вслед за ними правительство, не могли не прислушаться к авторитетному мнению увенчанных академическими регалиями пожирателей зеленоватой колбасы. Это было время беспрецедентной влиятельности интеллектуального класса.

Надо полагать, задуманный в ведомстве Бирюковой и разработанный Госстандартом закон о качестве долженствовал ответить на нутряной народный запрос «жрать нечего». Надо полагать, именно нутряные народные представления о справедливости в шариковском духе «взять все и поделить» выразились в понятии «гарантированного государством потребительского минимума», каковое понятие появилось в госстандартовском проекте закона о качестве.

Но времена изменились. Десятью годами раньше странно было бы, что правительственным чиновникам показалось важным опубликовать проект закона и пригласить к обсуждению проекта экономистов-интеллектуалов, тех самых, что писали статьи про общество потребления в популярных газетах. Десятью годами раньше еще страннее показалось бы ученым экономистам, что, прочтя новый советский закон, они не просто обсуждают на кухнях, какие в правительстве все дураки, а собираются после работы и, споря до хрипоты, пишут альтернативный проект закона. Однако собирались и писали. И когда зампред правительства Александра Бирюкова пригласила составителей альтернативного закона к себе на совещание, ученые не онемели от счастья, что приглашены в правительство, а прямо говорили правительственной чиновнице, что госстандартовский проект закона — негодный и что для народа нужен вовсе не закон о качестве, а закон о защите прав потребителей. И зампред правительства слушала. И склонялась на сторону ученых.

Более того, примерно в это время социолог Петр Щелищ, экономисты Леонид Бочин и Александр Аузан, а также примкнувший к ним журналист Михаил Полячек собрались у Александра Аузана на даче, чтобы заключить картельное соглашение. Из предметов дачной роскоши на участке у Аузана было только бревно. На этом бревне четверо мужчин и уселись. И Аузан сказал:

«Мужики, нам надо договориться. Давайте сознаемся друг другу честно, кто чего хочет, и подумаем, как мы можем поделить поляну».

Под словом «поляна» Аузан имел в виду не лужайку на своем дачном участке, а весь потребительский рынок Советского Союза, про который эти четверо были уверены, что станут на нем ключевыми фигурами.

С Михаилом Полячеком было понятно: он был журналист и хотел возглавить издательство, которое занималось бы потребительскими проектами. Петр Шелищ хотел создать и возглавить российское общество потребителей, не зная еще, что Советского Союза скоро не будет, Россия станет правопреемницей СССР и Российское общество потребителей, соответственно, станет главным на постсоветском пространстве. Леонид Бочин сомневался: он хотел более или менее всего, но не мог даже представить, что вскоре уйдет в политику и сделает блестящую карьеру главы антимонопольной службы. Александр Аузан мыслил конкретнее всех: он хотел, во-первых, денег на создание потребительской информационно-аналитической службы, а во-вторых, рано или поздно возглавить Конфедерацию Обществ потребителей.

На том и порешили. Четверо мужчин сидели на бревне и всерьез обсуждали всю эту немыслимую в Советском Союзе абракадабру. Всерьез верили в осуществимость этих немыслимых в Советском Союзе планов. И, как выяснится впоследствии, оказались правы.

Закон-мечта

Больше всего разработчикам альтернативного закона Леониду Бочину и Александру Аузану не понравился в проекте закона о качестве, который предлагало правительство, тот пункт, где вводилось понятие потребительского минимума, гарантированного государством. По мнению Аузана, эта мера была популистской, но губительной.

Да, народ желал услышать, что государство гарантирует потребительский минимум. Но если бы правительство сказало «хлеб по карточкам», в стране вспыхнул бы бунт. Страна, пережившая коллективизацию и войну, не стерпела бы после относительно тучных хрущевских и брежневских лет, чтобы ей снова сказали: «Хлеб по карточкам» — в отсутствие всякой большой войны. Однако страна не понимала, что «хлеб по карточкам» и «гарантированный потребительский минимум» — это одно и то же.

Договорившись, Шелищ, Бочин, Аузан и другие разработчики альтернативного законопроекта, образовывавшие своего рода клуб консюмеристов-мечтателей, статью за статьей разобрали госстандартовский законопроект и статью за статьей отвергли. Дальше началась известная из русского фольклора история про суп из топора. Номинально альтернативные разработчики поправляли правительственный законопроект и вносили свои предложения, на самом же деле они писали совершенно новый закон, предназначенный не для того общественного строя, который имел место, а для того общественного строя, который только имел быть.

Адвокат Диана Сорк, учившаяся тогда на третьем курсе юридического факультета МГУ и привлеченная к разработке закона за то, что умела печатать на компьютере, в то время как разработчики закона хорошо если умели на пишущей машинке, вспоминает: сомнению подвергалось все, начиная с самого термина «потребитель». В госстандартовском законопроекте потребитель определялся как гражданин, приобретающий товар исключительно для личных нужд или нужд своей семьи. Диана не помнит уже, кто именно и что именно кричал, но помнит, что кричали. Александр Аузан, например, размахивая дымящейся дешевой сигаретой «Дымок», хотя и так уже в комнате можно было топор вешать, вопрошал:

«А если он не для своей семьи товар приобретает, а для чужой, он что, уже не потребитель? Если он на день рождения идет и утюг в подарок покупает? А если он на работу хочет электрический чайник купить?»

«А если, — вторил, например, Петр Шелищ, — если он не гражданин вовсе, а иностранец? Приехал в Москву и пошел купить себе в магазине бритву. Он что, не потребитель?»

«А если, — высказывал совсем уж революционную мысль, например, Леонид Бочин, — если он вообще не товар приобретает, а услугу? Он что, разве не потребитель тогда?»

Диана протоколировала эти их заседания в крохотной комнатке на Солянке, и целый огромный мир потребительского права открывался перед нею. И она еще не знала, что именно этому разделу права посвятит более или менее всю жизнь. И уж тем более не понимала, что именно упоминание в альтернативном законопроекте не только товаров, но и услуг сделает этот законопроект, безусловно, выигрышным в глазах широкой публики, депутатов Верховного Совета и даже самих чиновников, придумавших разрабатывать закон о качестве.

Дело в том, что с отсутствием или недостатком товаров советские граждане более или менее смирились. А вот отсутствие услуг злило по-настоящему. Предположим, человек пять лет стоял в очереди за холодильником «Бирюса» (или, совсем уже для богатых, «Розенлев»). Покупал наконец вожделенный холодильник, а через месяц тот ломался. Приходилось за свои деньги нанимать грузчиков и тащить холодильник в мастерскую. Там холодильник чинили, владелец при помощи нанятых грузчиков или веселых приятелей тащил холодильник домой. А тот опять ломался. И опять его надо было тащить в мастерскую. И не было никакого закона, по которому можно было бы потребовать замену негодной бытовой техники. И месяцами приходилось ждать дефицитных запчастей. И гарантийные мастерские никак не гарантировали, что отремонтируют технику качественно. Подобное происходило и с телевизорами, и с автомобилями, и с одеждой, и с обувью. Это понимали и владельцы скромного холодильника «Бирюса», и владельцы элитного по тем временам «Розенлева». Таким образом, уточнение про услуги в самом определении термина «потребитель» создало разработчикам альтернативного законопроекта репутацию настоящих специалистов, которые по-настоящему разбираются в вопросе, раз уж додумались, что потребитель имеет право не только на качество товаров, но и на качество услуг.

И дальше уж этой группе разработчиков выдан был совершенный карт-бланш — как широкой читающей публикой, так и депутатами Верховного Совета. И никого не смущало, что в основе альтернативного закона о качестве, именовавшегося теперь законом о защите прав потребителей, лежали вовсе на принципы марксизма-ленинизма, а, страшно подумать, известная речь американского президента Джона Кеннеди, произнесенная им 15 марта 1961 года в Конгрессе США.

В этой своей речи президент Соединенных Штатов назвал основные права потребителей, и ничего тут странного не было, поскольку общество потребления сложилось в Соединенных Штатах к 1961 году вполне. Странно было, что те же права повторили в своем законопроекте нищие советские консюмеристы-мечтатели в 1990-м, когда обществом потребления в Советском Союзе и не пахло.

«Право на информацию» — писали они в своем законопроекте, когда информация только-только стала появляться в центральных газетах, а на товарных этикетках и упаковках информации не было еще никакой.

«Право на безопасность» — вторили американскому президенту разработчики советского закона, когда на их родине не сообщили гражданам даже о взрыве Чернобыльской атомной станции, когда саперными лопатками разгоняли в Вильнюсе демонстрации «Саюдиса», к которому примыкало и литовское Общество потребителей, настаивавшее на том, что литовские продукты качественнее российских. Разве можно было в таких условиях считать безопасность правом? Разве можно было думать о том, безопасно ли яблоко, купленное в магазине?

«Право на выбор» — гласил законопроект, предлагаемый стране, где в течение десятилетий не было никакого выбора ни среди кандидатов в депутаты, ни в магазинах: если лежал на прилавке сыр, то один, если удавалось купить сапоги, то какие достались, если дождался очереди на автомобиль, то нельзя было выбрать ни марку машины, ни цвет кузова.

«Право быть услышанным» — писали разработчики в утопическом своем законопроекте для страны, где семьдесят лет людей никто не слушал, а только соседи подслушивали или компетентные органы прослушивали.

«Право на возмещение ущерба» — это в Советском-то Союзе, где десятилетиями миллионы людей терпели ущерб, а про возмещение слыхивали лишь эпизодически, и то единицы?

«Право на потребительское образование» — это в Советском Союзе, где само слово «потребитель» десятилетиями считалось ругательным и где образование зиждилось на классиках марксизма-ленинизма?

То, что понаписали в своем законопроекте консюмеристы-мечтатели Аузан, Бочин и Шелищ, было совершеннейшей утопией. И еще более утопичными представлялись механизмы, при помощи которых советским потребителям составители законопроекта предлагали отстаивать свои права.

Народу, семьдесят лет не видевшему правого суда, предлагалось идти в суд. Закон был прямого действия. Иски в суд можно было подавать хоть по месту жительства потребителя, хоть там, где был куплен товар, хоть там, где располагалось производящеее товар предприятие. Иными словами, судиться с производителем или продавцом потребитель мог где угодно. К тому же потребитель освобождался от судебной пошлины. Таким образом, затрат на судебное разбирательство не предполагалось никаких, а если потребитель суд выигрывал, то ему причитались от производителя или продавца деньги. Это была беспроигрышная лотерея. Это была забытая и вожделенная для советского человека возможность хоть где-то побороться за свои права. Это был закон-мечта. Закон для страны, которую нафантазировали себе газетные интеллектуалы времен перестройки и вместе с ними нафантазировал себе весь народ.

Разумеется, реальность выглядела иначе.

Мечта выходит на улицы

Весной 1991 года депутат Верховного Совета СССР Валерий Петропавловский, тоже входивший в группу мечтателей-консюмеристов, представил законопроект советскому парламенту, и 17 мая 1991 года закон был принят. Применять его было невозможно хотя бы потому, что потреблять к тому времени в стране стало решительно нечего.

В августе 91-го советский режим предпринял последнюю попытку удержаться у власти. Люди проснулись утром 19-го и вместо новостей по телевизору увидели балет «Лебединое озеро». Это был традиционно дурной знак: там, наверху, случилось что-то катастрофическое, а вы ждите и молчите, когда надо, о результатах вам объявят. Через пару часов на экранах действительно показались члены вновь образованного Государственного комитета по чрезвычайному положению и объявили, что в стране введено чрезвычайное положение, а президент Горбачев находится под домашним арестом на крымской даче в Форосе.

Только на этот раз люди не смирились. Люди вышли к Белому дому защищать мятежного российского президента Ельцина, открыто не подчинившегося союзным властям. Люди требовали соблюдать их «право на информацию» — и действительно, некоторые газеты просочились бог знает из каких типографий через военные кордоны, окружавшие Москву. В газетах было написано, что демократия в опасности, иными словами, газеты требовали соблюдения «права на безопасность». Люди кричали: «Ельцин! Свобода! Выборы!» — иными словами, требовали «права на выбор». Они требовали «права быть услышанными», эти люди, пришедшие к Белому дому защищать Ельцина. И их услышали.

Всего через пару дней войска перешли со стороны ГКЧП на сторону президента России. Президент Советского Союза Горбачев вернулся из форосского заключения, но возглавляемой им стране оставалось существовать менее полугода.

Понимали ли люди, защищавшие Белый дом, что выкрикивают потребительские лозунги? Нет, скорее всего, не понимали. Чего на самом деле хотели люди, выкрикивавшие слова «Ельцин» и «свобода»? Они хотели Ельцина и свободы? Или книжек, колбасы, фильмов, штанов, музыки, холодильников и свободы выбирать все это? Интересовала ли их та безопасность, которая нужна гражданину, голосующему за полюбившуюся политическую партию? Или безопасность интересовала их в том смысле, чтобы не купить нечаянно в овощном магазине картошку с повышенным содержанием нитратов? Они хотели выбирать государственную власть или то, в каком платье пойти на вечеринку? Они хотели, чтобы услышаны были их выстраданные мысли и сокровенные чаяния или их жалобы на протекающую крышу?

Бог весть. Они, без сомнения, хотели информации, безопасности, выбора и внимания. Эти их желания были так смутны, что нельзя было разобраться на площади перед Белым домом, к экзистенциальным ли понятиям относятся народные чаяния или к простым потребительским мелочам. Известно только, что про свободу, демократию и справедливость не может долго думать нормальный человек. А про колбасу, штаны и телевизоры может думать хоть каждый день. Чем, в общем-то, люди и занялись, как только схлынуло напряжение судьбоносного августа 1991 года.

Мечта начинает действовать

2 января 1992 года указом президента России Бориса Ельцина «О либерализации цен» было отменено государственное регулирование 90 % розничных и 80 % оптовых цен по всей стране. Правительство Егора Гайдара, которому принадлежала идея отпустить цены, заявляло, что постепенно, но довольно быстро российские магазины наполнятся товарами, а цены вырастут в два-три раза. Люди были настолько измучены дефицитом, что поддержали эти реформы практически безоговорочно.

Граждане поддержали ельцинскую либерализацию цен даже тогда, когда стало ясно, что цены взлетели не вдвое и не втрое, а вдесятеро. Тогдашний нижегородский губернатор Борис Немцов вспоминает, что вскоре после либерализации цен Ельцин приехал к нему в Нижний, зашел в магазин у дороги, подивился наличию в продаже десяти сортов сметаны, но потом обратил внимание на цены и помрачнел.

«В десять раз цены выросли?» — вопросительно констатировал президент.

«Да, Борис Николаевич!» — Немцов пожал плечами.

«Люди нас не поймут!» — сказал Ельцин, помрачнел еще больше и вышел из магазина общаться с народом, который говорил, что хорошо, конечно, десять сортов сметаны, но где ж это виданы такие цены?

Президент боялся, что люди его не поймут, однако люди его поняли. Роптали на дороговизну, но наслаждались информацией, безопасностью, выбором и возможностью быть услышанными. Даже президент Кеннеди в 61-м не догадался, что потребитель имеет какие-то права кроме перечисленных им четырех основных. Только много лет спустя после знаменитой речи Кеннеди в Конгрессе Соединенных Штатов Всемирная организация потребительских союзов додумалась добавить к перечисленным Кеннеди правам потребителя еще «право на удовлетворение базовых потребностей» и «право на здоровую окружающую среду». А в 92-м в России граждане и мечтать не смели о том, чтобы иметь такие права. Они просто наслаждались открывающимися потребительскими возможностями.

Как и предрекало правительство Гайдара, прилавки российских магазинов и выросшие на каждом углу торговые палатки действительно едва ли не в одночасье наполнились самыми разнообразными товарами. В цивилизованном мире про многие из этих товаров никто и не слыхивал. Никто не знал, например, про польский ликер Amaretto , но российские граждане с удовольствием покупали его, а некоторые даже пили. Другие носили невиданную спортивную одежду Abibas и вставляли неведомые маркетологам аудиокассеты Acfa в неслыханные магнитофоны Pieonear .

7 февраля 1992 года российский парламент принял практически без изменений «Закон о защите прав потребителей», который разрабатывали мечтатели-консюмеристы в пику закону о качестве, разработанному советским Госстандартом. Не было уже ни Госстандарта, ни зампреда правительства СССР по социальным вопросам Александры Бирюковой, ни самого СССР.

Зато были товары. Черт знает какие, черт знает как произведенные и черт знает как продаваемые. Предстояло всерьез побороться за их качество и всерьез разъяснить российским потребителям, какие у тех есть права.

Глава третья

Суд идет

Диана Сорк всерьез полагала, что нет ничего хуже, чем быть девочкой из Подмосковья, особенно если ты еще и еврейка. Поэтому считала себя девочкой из Одессы, ибо в Одессе родилась, а в подмосковном Хотькове просто жила. У девочек, живших в Москве были музеи, кинотеатры, кафе, хотя бы время от времени. К тому же девочки, жившие в Москве, каждый день шли из школы домой мимо магазинов, и всегда был шанс, хоть и небольшой, что в тот самый миг, когда девочка идет мимо магазина из школы, на прилавок выбросят какую-нибудь красивую одежду, и очередь не успеет быстро собраться, и деньги окажутся в кармане. Или наоборот, очередь будет такой длинной, что успеешь занять ее и сбегать домой за деньгами, вернуться и купить что-нибудь такое, в чем потом не стыдно сходить в театр или даже в кафе. Так Диана представляла себе жизнь московских девочек.

Про девочек из глубокой провинции Диана думала вот что: их родители знали, что надо хоть раз в жизни повезти ребенка в Москву и показать Кремль. Многие девочки из провинции имели в Москве родственников, к которым приезжали раз в год, селились недели на две и целыми днями ходили в музеи, театры и по магазинам.

А вот у девочек из Подмосковья не было ни того ни этого. Они не ходили по улицам большого города из школы домой. Им до большого города было, предположим, полтора или два часа на электричке — путь, казалось бы, недалекий, но трудный. Родители часто возили Диану в столицу смотреть Мавзолей или Кремль, но им почему-то не приходило в голову отпустить дочку в Москве одну поглазеть на магазинные витрины. Ни в четырнадцать, ни в шестнадцать.

У родителей девочки из Подмосковья не было такого чувства, будто Москва где-то далеко, будто нужно собираться в нее как в далекую, но обязательную экспедицию, как магометане собираются в хадж. Родителям не приходило в голову, что девочке надо сходить на концерт группы «Машина времени» или спектакль Яновской «Соловей», где андерсеновскую птичку играл сорокалетний мужчина в телогрейке, вместо соловьиных песен читавший стихи не опубликованного еще Бродского. Москва была совсем рядом, и как-то казалось, что вот-вот все эти культурные достижения и новые веяния девочкою будут увидены. А московские знакомые и родственники не приглашали Диану погостить пару недель, потому что родственников в Москве у Дианы не было. Так она и не видела Москвы, кроме достопримечательностей. Ни в двенадцать лет, ни в четырнадцать, ни в шестнадцать.

К восемнадцати годам Диана уже училась в юридическом техникуме, но и тут обнаружилась ужасная дискриминация девочек из Подмосковья. Московские девочки жили в родительских квартирах. Но для девочек из Подмосковья общежития в техникуме не было. Пришлось снимать комнату, работать ради этого в детском садике ночной няней и перепечатывать на машинке чужие дипломные работы по сорок пять рублей штука. И план у Дианы был такой: вот она закончит техникум, пойдет работать секретарем в Верховный суд и одновременно станет учиться на заочном и через пять лет будет иметь и опыт работы в суде, и высшее юридическое образование, и совсем немного времени пройдет, а она уже станет судьей.

Адвокатом Диана быть не хотела. Профессия адвоката представлялась девочке из Хотькова безнравственной, потому что каким же надо быть безнравственным человеком, чтобы защищать преступника и пускаться на юридические хитрости, чтобы помочь преступнику уйти от правосудия.

Правосудие Диана считала священным и мечтала служить ему. Однако любовь эта не была взаимной: работать в Верховный суд Диану не приняли без объяснения причин, хотя неформально кто-то и шепнул ей, что в советском Верховном суде не может, просто не может почему-то работать еврейка.

Тут уж ничего не оставалось, как поступать на юридический факультет, на дневное отделение, потому что там хотя бы стипендию платили. До третьего курса, как и многие студенты того времени, Диана жила впроголодь. Немножко помогали родители. По выходным можно было поехать к ним в Хотьково и отъесться за всю неделю. И учиться хорошо, и не оставлять надежды рано или поздно все-таки стать судьей.

На третьем курсе и эти Дианины мечты разбились о национальную принадлежность. Студентка Сорк попыталась вступить в руководящую и направляющую Коммунистическую партию, но в партию ее не приняли, и кто-то неформально объяснил, что не примут никогда. Потому что в Советском Союзе судья должен быть членом компартии, но еврей не может быть судьей, и, стало быть, если просто еврей в партию вступить может, то еврей с юридическим образованием не может никогда, дабы даже и в мыслях у еврея не было мечтать о судейской мантии. Диане мягко намекнули, что для евреев в советской юриспруденции есть только одна профессия — адвокат. Именно что защищать преступников и пускаться на всяческие хитрости, дабы помочь преступникам уйти от правосудия.

Это был серьезный удар. Диана привыкла стараться, но как-то странно ей было стараться теперь — ради того, чтобы стать адвокатом.

Это был 1989 год. До окончания университета Диане оставалось два года, и доучивалась она как-то уже по инерции. Пока на одной из лекций профессор Суханов не предложил студентам посещать факультативные занятия по гражданскому праву, и Диана пошла. Гражданское право уж как минимум гарантировало Диане, что не придется защищать в суде убийц и насильников. Гражданское право спасало от позора, каковым тогда казалась адвокатура молодой максималистке. И беда была только в том, что мелочной какой-то казалась Диане вся эта гражданско-правовая проблематика.

Факультативные занятия по гражданскому праву заключались в основном в том, что профессор Суханов водил своих студентов знакомиться с разными интересными людьми. И вот однажды повел знакомиться с Михаилом Полячеком, главным редактором газеты «Честное слово».

В редакции было очень накурено, сновали по коридорам растрепанные люди с листочками, трещали пишущие машинки, и вид у растрепанных людей был такой, словно они делают очень важное и очень серьезное дело. Главный редактор рассказывал, и мало-помалу Диана понимала, что дело действительно было важным. В ту пору газета «Честное слово» затевала судебный процесс против изготовителей некачественных электрических батареек. И батарейки были настолько некачественные, что маленький мальчик вставил их в игрушечную машинку, а машинка в руках у мальчика взорвалась, да так, что малыш ослеп от этого взрыва навсегда. Подобных вопиющих случаев больше, пожалуй, и не было впоследствии в Дианиной адвокатской практике, но молодой юрист Диана Сорк навсегда запомнила: защита прав потребителей — это важно, жизненно важно, потому что однажды некачественные батарейки могут взорваться у маленького ребенка в руках, и ребенок ослепнет, и надо его защитить.

Честное слово

В то время защита прав потребителей в судах, несмотря на наличие очень удобного закона, была делом скорее эксцентрическим и нацеливалась на непременный шум в газетах. Это не была планомерная юридическая работа, это было донкихотство какое-то и вообще черт знает что. Среди героев того времени был, например, человек по имени Денис Галицкий. Про него рассказывали, будто он фанатично верил, что жизнь надо узнавать исключительно на собственном опыте, а потому никогда не читал ничего, кроме чудом избежавшего опалы журнала «Химия и жизнь». А еще он много путешествовал, бог знает на какие деньги. Этот Денис Галицкий прославился, в частности, тем, что, когда в свободной продаже появились холодильники, подал в суд на компанию, торговавшую холодильниками со скидкой. В этой компании двадцатипроцентная скидка предоставлялась всякому покупателю, который приводил с собой еще двоих. Причем иск Галицкого составлен был не от имени одиноких людей, не имеющих двух друзей, чтобы привести их в магазин холодильников. Иск Галицкого подавался как раз от имени людей, приведших двоих приятелей и двадцатипроцентную скидку получивших. В своем иске Галицкий писал, что эта маркетинговая схема, дескать, основывается на геометрической прогрессии. А на суде с привлечением экспертов Галицкий доказывал, что, хотя геометрическую прогрессию и преподают в школе, никто толком законов геометрической прогрессии не помнит, и получается, что торговцы пользуются невежеством покупателей, то есть нарушают прописанное в законе о защите прав потребителей право потребителя на информацию. Вот если бы прямо в магазине людям растолковывали, чем геометрическая прогрессия отличается от арифметической…

Этот казус (хоть суд и удовлетворил составленный Галицким иск покупателей холодильников) был скорее комичным. Именно благодаря бурлескному его блеску про казус этот много писали в газетах. Составление подобных исков было делом мужским: показным, снобистским и несколько даже гусарским в своей отчаянности. Тогда как Диане все думалось про мальчика, у которого взорвались батарейки в руках, и все хотелось женской, каждодневной и кропотливой, как вышивание, работы. Потому что сколько по всей стране таких мальчиков с взрывающимися батарейками? У скольких людей загораются некачественные холодильники и телевизоры? И ведь выгорают квартиры! А в огне ведь гибнут люди! И некуда ведь всем этим гипотетическим жертвам потребительских пожаров обратиться за защитой.

Исходя примерно из таких соображений, Диана и согласилась работать в газете «Честное слово» юристом на телефоне горячей линии. Сначала консультировала людей по телефону раз в неделю. Потом стала приходить и консультировать чаще. Потом уже и обиженные потребители стали сами приходить в редакцию. Ничего подобного не могло случиться со студенткой третьего курса юридического факультета. Никто в то время не допустил бы в обычной юридической консультации третьекурсницу до такой многочисленной и разнообразной клиентуры. И уж тем более никто бы не позволил третьекурснице ходить с клиентами в суд. Но то в юридических консультациях. А правовая служба газеты «Честное слово» была предприятием волонтерским. Правила юридической иерархии на добровольцев не распространялись.

Личное убеждение

После семидесяти лет советского бесправия граждане не готовы были вот так просто идти в суд судиться за холодильник. Всем непременно хотелось, чтобы их отвели к судье за руку. После шестидесяти лет плановой экономики потребители и продавцы понятия не имели, как реагировать на претензии, которые им предъявляют. И даже судьи, несмотря на то что права потребителей защищались законом прямого действия, робели еще как-то этот закон применять.

Одно из первых дел, с которыми Диана отправилась в суд, было про сломанный холодильник. Некий многострадальный человек привез агрегат домой, включил в электрическую розетку, но не прошло и двух дней, как холодильник сломался. Владелец потащил холодильник в гарантийную мастерскую, холодильник отремонтировали, владелец притащил его домой, включил в электрическую розетку, но не прошло и двух дней, как холодильник снова сломался. История повторилась. А потом и в третий раз. А потом… четыре раза ломался этот чертов холодильник, прежде чем замученный его владелец потребовал агрегат заменить. Однако согласно правилам советской торговли заменить бытовой прибор можно было только в том случае, если он ломался пять раз, причем обязательно, чтобы всякий раз в холодильнике ломалось что-нибудь серьезное, а не просто отходил контакт или перегорал предохранитель.

В суде Диана настаивала: «Согласно закону о правах потребителей в случае поломки потребитель вправе требовать ремонта или замены некачественного товара. Понимаете? Ремонта, замены или возврата денег. Так что мой клиент требует замены холодильника в полном соответствии с законом».

«При чем тут закон о правах потребителей? — пробурчал судья. — Есть же правила торговли».

«Да, но закон выше правил торговли!»

Судья задумался и отложил заседание на неделю. В назначенный день перед заседанием Диана встретила судью в коридоре и посмотрела на него так выразительно, как только может смотреть третьекурсница на взрослого мужчину.

«Не давите на суд, — сказал судья, потупившись. — В законе написано, что судья выносит решение на основании закона и личного убеждения. По закону вы правы, а личное убеждение у меня еще не сложилось. Так что не давите на суд».

Диана и не давила. К концу дня судья сам, видимо, сформировав личное убеждение, удовлетворил иск.

Потом прошло три года, и вот однажды, когда Диана консультировала и в приемной у нее собралась огромная толпа, на пороге вдруг появился человек с гигантским букетом. Он прошел без очереди, торжественно преподнес Диане цветы, а она все не могла вспомнить, кто этот человек. Потребовались долгие объяснения, чтобы адвокат вспомнила то давнишнее дело про замену холодильника, одно из первых своих дел. Да-да, тот самый, который три года назад, помните? Да-да, целых три года прошло, а холодильник заменили только на прошлой неделе! Да-да, ужасно работают судебные приставы, решения принимаются, но не исполняются! Нет-нет, дело даже не в холодильнике, а вот чувство какое-то, что восторжествовала справедливость. И вот цветы…

Люди в приемной роптали. Кто-то даже сказал, что, дескать, вы тут всех задерживаете, гражданин. Первый Дианин протеже заторопился и покинул кабинет, оставив на столе цветы.

Набор суеверий

К тому памятному дню, то бишь в первый свой год после окончания университета, молодой юрист Диана Сорк вела в судах одновременно тридцать дел. И в потребительском законодательстве Диана понимала едва ли не больше, чем опытные юристы, особенно с тех пор, как стала подрабатывать машинисткой во время разработки закона о правах потребителей, каковой закон опытные юристы прочли в газете, а не выпекли, в отличие от Дианы, своими руками, как хлеб. К тому же практика у Дианы была не только обширной, но и разнообразной, поскольку работала Диана бесплатно, тогда как опытные юристы — за деньги.

Эта обширная практика доставила Диане не только юридические знания и судебный опыт, но также набор суеверий, баек и анекдотов, которые можно было с успехом рассказывать в студенческих компаниях.

Чего стоил хотя бы вопиющий случай пенсионера Зюзина. Этот самый Зюзин купил себе автомобиль «Волга», и ничего удивительного нет в том, что «Волга» сломалась: эксперт, к услугам которого прибегала Диана в суде, всерьез говорил, что может признать некачественным любой, совершенно любой автомобиль, сходивший тогда с любого российского конвейера. Удивительной можно считать ту тупость, с которой руководство Горьковского автозавода относилось к качеству своих автомобилей и к злоключениям пенсионера Зюзина, превратившимся в бизнес. Зюзин покупал машину, и машина ломалась. Зюзин обращался в гарантийный автосервис, и ему отказывали в ремонте. Зюзин обращался в суд, и суд присуждал Зюзину не только ремонт, но и компенсацию морального ущерба. И так много раз. В конце концов главный инженер сервиса, завидев Зюзина издали, лично бежал в магазин запчастей и лично выдавал пенсионеру все, что нужно. И иногда даже приплачивал за запчасти из личных денег. А на вопрос Дианы, почему же, дескать, нельзя выпускать качественные «Волги», отвечал: «Так ведь покупают же и некачественные. Вот перестанут покупать, тогда и качество наладим».

На примере Зюзина и других подобных ему заядлых сутяг Диана сделала несколько далеко идущих выводов. Антропологический вывод заключался в том, что есть особый тип людей, которые как будто притягивают к себе потребительские проблемы. Экономический вывод заключался в том, что никакие судебные поражения ничему не учат производителей некачественного товара. Карьерный вывод заключался в том, что пора брать деньги за юридические консультации по потребительским делам.

Университет закончился, Диане как юристу с большим опытом предлагали несколько хороших работ. Нужны были деньги, но бросать защиту прав потребителей не хотелось, потому что вот же они сидели в приемной, по нескольку десятков человек каждый день, и каждый претендовал на внушительные компенсации, и каждый вполне мог оплатить услуги юриста, если компенсация будет получена. К тому же…

К тому же Диане нравились новые друзья, студенты экономического факультета, занимавшиеся потребительской проблематикой, и нравился их профессор Александр Аузан.

Настоящий профессор

Такого Диана, конечно, никогда не видела. Учась на юридическом факультете, Диана даже и подумать не могла, что университетский семинар может растягиваться на несколько часов и заканчиваться только тогда, когда все участники семинара вконец охрипли. Диана не могла себе представить, чтобы после окончания лекций профессор и студенты отправились пить пиво и продолжали бы за пивом спорить об институциональной экономике. Совсем уж невероятным казалось, чтобы профессор сидел со студентами до четырех утра, пел песни под гитару и читал наизусть стихи, о существовании которых Диана даже не слыхивала. Одним словом, обаяние профессора Аузана и обаяние той компании, которую составляли его студенты, были таковы, что Диана отказалась от всех предложенных ей работ и решила продолжать эту свою защиту прав потребителей.

Но ведь нужны же были и деньги. И как-то так само собой решилось, что надо брать с потребителей за консультации хотя бы по пять рублей. И как-то само собой переехалось в Общество потребителей на Солянку, 9. А Аузан, фактически втравивший Диану в защиту потребителей профессионально, совершенно не стал Дианою руководить, и она все решала сама. С некоторых клиентов брала деньги, а с некоторых не брала на том только основании, что люди казались Диане бедными или грустными. А если выключался свет (никого не шокировавший феномен Москвы начала 90-х), то продолжала прием при свечах. И экономист Сергей Трухачев помнит, как приходил на прием именно что при свечах. А Диана не запомнила Трухачева и не узнала через несколько лет, когда Трухачев пришел в КонфОП работать.

Она сама принимала новых сотрудников. Как правило, на основании фейс-контроля, исходя из предположения, будет ли приятно с этим человеком после работы поехать на съемную квартиру в Новокосино. Почти каждодневные вечерние посиделки происходили обыкновенно у Дианы. Из всей команды юристов Общества потребителей она единственная снимала квартиру. Все остальные жили еще с родителями, потому что были отчаянно молодые люди.

Они были молодые люди, и им все было нипочем. Когда в свободной продаже появилась водка, прежде продававшаяся исключительно по талонам, Аузан сказал, что надо непременно защитить права тех потребителей, что не успели отоварить водочные талоны. Получалась ведь несправедливость: заядлые алкоголики, отоваривавшие талоны на водку сразу же по мере их поступления, всю причитавшуюся им дешевую водку выкупили, а добропорядочные граждане, приберегавшие талоны к праздникам, вдруг возможности отоварить талоны лишились и должны были покупать водку по рыночным ценам, которые, напомним, взлетели вдесятеро.

Фактически это был иск против власти, против правительства Москвы. Но Диана ничтоже сумняшеся подала этот иск. А судья Николаева в Савеловском суде сказала Диане: «Я вам, конечно, откажу, хоть вы, конечно, и правы». В споре гражданина и государства судье не могло прийти в голову поддержать гражданина. А Диане со товарищи — могло.

Они были отчаянно молодыми людьми. Однажды к ним пришел человек, нанявший строительную компанию, чтобы строить дом, и имевший к строительной компании претензии. Сначала он, конечно, обратился не в общество потребителей, а к бандитам, крышевавшим его бизнес. Но строительная компания тоже обратилась к бандитам, крышевавшим их бизнес. Две бандитские «крыши» встретились, «перетерли», что называется, обстоятельства спора и решили не устраивать перестрелку ради конфликта дачника и строительной компании, а направить их за разрешением спора в суд. Молодым юристам из Общества потребителей просто не хватило опыта, чтобы побояться ввязываться в судебный процесс, за которым следили две бандитские группировки. А наоборот, они радовались, что конфликт вот же разрешается цивилизованно в суде, а не на бандитской стрелке, ночью, посреди темного пустыря.

Они были восторженными и наивными. Они не знали толком, чего можно требовать, а чего нельзя. Когда к ним обратился человек, купивший некачественный автомобиль французского производства, они подали в суд и на французский автогигант, хотя тот не имел в России представительства и не подпадал под юрисдикцию российских судов. Они требовали замены автомобиля и компенсации морального ущерба, и они радовались, когда французский автогигант пригласил владельца машины с женой на неделю во Францию, чтобы выбрать там себе новую машину. Поездку во Францию они посчитали достаточной моральной компенсацией. И, честно говоря, они не поняли, отчего компания-производитель проявила такое неслыханное благородство. Они просто свято соблюли требование автомобильной компании никому не рассказывать об условиях мирового соглашения.

А в другой раз другой продавец автомобилей предложил Диане с клиентом помириться без суда и пригласил их в свой офис, дабы обсудить там условия мирового соглашения. Диана с клиентом пришли. На пороге их встретили крепкие и вооруженные люди. Клиента затащили в одну комнату, Диану — в другую. Диана собралась уж было умереть, но вместо пули вооруженные люди стали предлагать ей кофе и развлекать ее разговорами. А через четверть часа клиент ее вышел из другого кабинета бледный как смерть, но с вполне приемлемым мировым соглашением в руках.

Теория морального ущерба

Они были совсем молодыми людьми. Им все было нипочем. Когда в августе 91-го случился путч, юристы Общества потребителей восприняли его скорее как праздник. По итогам трех дней волнений они получили новое помещение на Варварке. Там, в большой комнате бывшего союзного Министерства торговли, они стали сидеть все вместе и — о радость! — вместе с профессором Аузаном. Аузан курил одну за одной сигареты «Дымок». И всякое их дело становилось поводом для теоретической дискуссии, выливавшейся не только в практическую работу, но и в научную, в семинар какой-нибудь или конференцию, каковая конференция плавно переходила в праздник с выпиванием водки, пением песен, чтением стихов, а то и пожаром.

Судебные иски, научные дискуссии и праздники вырастали при этом из реальной жизни, из конкретных случаев, которые сами стучались в дверь и сами садились за стол напротив с ворохом бумаг в руках и обиженно надутыми губами. Однажды пришел, например, человек очень маленького роста и рассказал, что ему сделали в квартиру железную дверь. Дверь получилась добротная. Настоящий сейф с выдвигавшимися в стену металлическими штырями на все четыре стороны, с хитрым замком. Однако заказчик специально просил сделать ему глазок пониже, а компания-производитель расположила глазок на стандартной высоте, так что заказчик не доставал до своего глазка не то что глазом — даже и вытянутой вверх рукой доставал с трудом.

Этот человечек сидел напротив Дианы, а она всем нутром чувствовала, что ему обидно, обидно до слез. Ему казалось, будто весь мир только и думал, какого он маленького роста и будто производители бронированных дверей нарочно, нарочно вырезали глазок так, чтобы каждый раз, когда приходят гости, хозяину приходилось бы забираться на стул, чтобы посмотреть, кто пришел. Хотя, может быть, к нему и не приходили никакие гости, потому что никто не хотел дружить с маленьким человеком. И тогда получалось еще обиднее. Тогда получалось, что компания-производитель дверей нарочно врезала глазок так высоко, чтобы подтрунить над этим маленьким человеком и напомнить ему, что никто и никогда не придет к нему в гости.

Диана смотрела на него, и чувство у нее было такое, как три года назад, когда Михаил Полячек рассказывал ей про мальчика, ослепшего по вине взорвавшихся батареек. Ему явно было плохо, этому маленькому человеку, не достававшему до собственного дверного глазка. Ему было так плохо, что совершенно невозможным казалось оценить его страдания в деньгах, тогда как суд, хоть ты его режь, не умеет оперировать никакими наказаниями, кроме сроков и штрафов.

«Что у вас там, Диана? — крикнул Аузан через весь этот их огромный кабинет, служивший когда-то для совещаний парткома, а теперь разбитый на крохотные закуточки, вмещавший в себя все московское потребительское движение, уставленный письменными столами, заваленный документами, затянутый табачным дымом. — Что у вас там?»

После этого случая или (Диана не помнит уже теперь точно) после одного из подобных случаев они всерьез занялись теоретической проблемой — как именно рассчитать моральный ущерб. Ради разрешения этой проблемы устроился сначала семинар в Санкт-Петербурге, потом семинар во Владимире, потом еще семинар в Туле… И было интересно.

По дороге во Владимир Михаил Полячек, который вез полную машину юристов, не справился с управлением. Машина вылетела с дороги, перевернулась, один из юристов сломал палец, другой — очки, но в целости и сохранности оказались гитара и водка. А по дороге в Тулу Диана, ехавшая автобусом, видела, как водитель автобуса поссорился с одним из пассажиров, и завязалась драка. И во время драки с пассажира слетели часы и потерялись где-то на дороге. Дело было ночью, и водитель развернул автобус, осветил дорогу фарами, и два человека, только что тузившие друг друга, долго искали потерявшиеся часы. Диана смотрела на эту сцену и смутно понимала, что она имеет некое отношение к проблеме морального ущерба. Но является ли совместный поиск часов достаточной компенсацией мордобоя, Диана оценить не могла.

А в Туле после семинара, на котором расчет морального ущерба доведен был докладчиками совсем уж почти до чистых алгебраических формул, ночью случился пожар в гостинице. Кто-то из участников семинара заснул с сигаретой, и под ним загорелся матрац. А Диана с друзьями засиделась с гитарой за пением всегдашних в таком случае романсов. Они учуяли запах дыма, побежали по коридорам искать источник пожара, позвонили в пожарную команду и стучали во все двери по ходу:

«Вставайте! Пожар! Вставайте!»

Одна из дверей открылась, на пороге показался человек в трусах и в майке, и он сказал гневно:

«Девушка! Что вы стучите среди ночи!»

«Вставайте! Пожар! Пожар!»

«Какой пожар, девушка! Я вообще не с вашего семинара!» — возмутился человек в трусах, захлопнул дверь и продолжал спать так, как будто его не касались ни пожар, занимавшийся в гостинице, ни уж тем более проблема расчета морального ущерба.

Короче, это была занимательная и полная веселых событий жизнь. Однако чувство было такое, что вот они, молодые и умные, подают судебные иски десятками, вот они выигрывают процессы, вот они принимают по несколько сотен человек в месяц, вот устраивают семинары, но… Жизнь как-то все не менялась, хотя впечатление было такое, что должна измениться со дня на день, стоит только наладить юридическую службу, помогающую людям отстаивать свои права и утверждаться в чувстве собственного достоинства.

Но дни проходили за днями, было весело, но количество поданных исков как-то не переходило в новое качество жизни. Закон о защите прав потребителей работал, но как-то не выстраивалось вокруг подобное раю общество потребления западного типа, которое нафантазировали себе Диана и все остальные. Диана, пожалуй, долго еще могла бы жить как жила: работать, участвовать в дискуссиях, предаваться бесшабашному веселью. Если бы не Аузан…

Профессор Аузан вполне отдавал себе отчет в том, что Общество потребителей существовало на деньги, оставшиеся от первого съезда, а вовсе не на те пять рублей, которые брали его юристы за консультации. Деньги, если честно, подходили к концу, а результаты были слишком скромными, чтобы их заметили сколько-нибудь широкие народные массы, продолжавшие потреблять что дают и как попало.

Однажды Диана пришла на работу в здание на Варварке, и Аузан сказал:

«Еще три месяца, и деньги закончатся».

«И что?» — попробовала уточнить Диана.

«Мы закрываем лавочку и разбегаемся, — уточнил профессор, разводя руками. А потом добавил со свойственным ему ни на чем не основанном оптимизмом: — Если… Если, конечно, не случится ничего из ряда вон выходящего».

Глава четвертая

Народное ополчение

В те времена не было еще в обиходе слова «фрик», но профессор Аузан чувствовал себя слегка фриком. Что они делали тут, в этом прокуренном офисе на Варварке? В какой выдуманной стране они пытались жить? Какие, к черту, права потребителей?

Права потребителей существовали разве что на газетных страницах в статьях экономистов да, может быть, еще в папочках у депутатов Верховного Совета. Они существовали на бумаге, но стоило выйти на улицу, как не то что сами права, но даже и малейшая тень мечтательного представления о том, что права потребителей существуют, переставала существовать.

По традиции, сложившейся за десятилетия, российские граждане потребляли что бы то ни было не в соответствии с потребительскими правами, а руководствуясь эмпирическим знанием рынка и юмором висельника. Теперь уж и не понять толком этого знания и этого юмора, но как-то они были устроены и как-то укладывались в головах.

Вот, например, подземный переход вел от метро «Площадь Ногина» (так в честь известного революционера называлась теперешняя станция «Китай-город») на улицу Варварку (тогда она называлась Степана Разина в честь легендарного разбойника). Там какие-то тетки в белых, пятнистых от жира халатах поверх телогреек продавали пирожки. Гарантией качества пирожков служило то обстоятельство, что лежали они в огромной алюминиевой кастрюле с невнятными буквами, выведенными красной краской. Значит, кастрюля казенная, значит, есть минимальная вероятность, что пирожки выпекались в соответствии с каким-то там государственным стандартом, про который никто не знал, существует ли он на самом деле. Всерьез полагаться на кастрюлю было глупо, поэтому на всякий случай про пирожки эти принято было говорить, что они «с котятами», и думать принято было, что есть их ни в коем случае нельзя. И тут уж абсурдность котят начинала перевешивать собою ненадежность кастрюли: глупо же было всерьез полагать, будто кто-нибудь действительно ловит по дворам бродячих кошек, обдирает, перемалывает на фарш и печет пирожки. Стало быть, пирожки все же из какой-никакой свинины. Стало быть, можно и съесть, если очень хочется. А если отравился, то следовало разводить безнадежно руками между приступами рвоты и приговаривать: вот говорила же мне мама не жрать пирожков с котятами никогда, а вот нажрался же опять, дурак, всякой дряни… Доводить эту мысль до логического завершения не приходилось, ибо новый приступ рвоты случался раньше, чем логическое завершение мысли.

Про французские духи «Пуазон», продававшиеся с рук или в коммерческих палатках, известно было, что они не французские и не «Пуазон». Нанести их на кожу было нельзя, от этого женщина начинала производить такое впечатление, будто извалялась в карамельках. Однако дарить женщине французские духи было приятно, и получать от мужчины французские духи тоже было приятно, и для акта дарения поддельные духи годились не хуже настоящих. Не то чтобы настоящих духов совсем не было. Они продавались в государственных магазинах, но очень редко. А еще более настоящие духи привозились из заграничных поездок, но это совсем уже практически никогда. Так что всякий раз дарить настоящие духи не представлялось возможным, и оттого на поддельные существовал спрос.

И как-то вот так все было устроено. Как-то зыбко. И про автомобиль было понятно, что если посчастливилось купить его, то ездить на нем нельзя, а нужно сначала разобрать у дружественного механика, протянуть все гайки и положить машинное масло туда, где оно должно быть, но его нет…

В конце концов, даже и про Общество потребителей некоторым образом само собой разумелось, что оно не то чтобы защищает права потребителей, но на отдельных примерах показывает, как можно было бы защищать эти права. А на самом деле… на самом деле никто не знал, чем Общество потребителей занимается, и об истинной цели Общества потребителей бытовали разные представления.

Леонид Бочин, один из сопредседателей Общества, всерьез считал, например, что права потребителей в судах защищаются вовсе не для того, чтобы защитить права, а для того, чтобы, опираясь на эти судебные прецеденты, разработать в России потребительское законодательство, войти в правительство, воплотить это законодательство в жизнь, а там уж как Бог даст. Результатом такого подхода стало то, что после разработки закона Бочин спустя некоторое время стал главой антимонопольного комитета.

Зыбко все было как-то, неоднозначно. Как фирменный лейбл на контрафактной одежде. И профессор Аузан чувствовал себя не то что плохо, но как-то неуверенно, подобно моднице, вышедшей в свет с поддельной сумочкой «Биркин».

Однажды Аузан сказал своей сотруднице Диане Сорк:

«Если еще три месяца ничего не произойдет, мы закрываем лавочку».

Люди денима

Не прошло и недели, как двери их офиса на Варварке открылись, и на пороге появились двое прилично по тем временам одетых людей с портфелями в руках. Много кто тогда приходил с портфелем, но эти двое сразу как-то настояли на разговоре самом серьезном, то есть с Аузаном лично, а раз уж с Аузаном, так, стало быть, и все остальные сотрудники пристроились слушать по студенческой привычке.

Посетители раскрыли портфель и достали оттуда чуть ли не типографским способом отпечатанный альбом про джинсы.

«Понимаете, — сказал тот, что держал альбом в руках. — Мы — представители компании-производителя».

«Чего? Чего? — загалдели юристы, в мгновение ока вновь превратившиеся в студенческую молодежь. — Какой компании?»

Нет, то есть джинсы, разумеется, к тому времени у каждого уже были. Уже можно было вполне пообсуждать, что классический «пятьсот первый» «Левайс» все же лучше любого другого. Но спроси у студенческой молодежи, каким еще бывает «Левайс», кроме «пятьсот первого», тут бы, скорее всего, и выявилось недостаточное знание матчасти. Джинсы, конечно, носили. Джинсы, конечно, щупали, покупая, с серьезным видом, но покупали безотносительно тактильных ощущений. И уж совсем невозможно было себе представить, чтобы вот здесь, в Москве, на улице разбойника Степана Разина появились вдруг официальные представители той самой легендарной компании, которая шьет эти легендарные американские, трудно сказать, то ли ковбойские, то ли рабочие штаны где-то там, за океаном, посреди техасских прерий, в красных песках Аризоны, на берегу реки Колорадо, текущей по дну Большого каньона под сенью Эмпайр Стейт Билдинг.

Из всех присутствующих в Америке тогда бывал только Аузан. И то один раз. И что из этого вышло? В самый день его возвращения с международного потребительского конгресса президента СССР Михаила Горбачева заперли на форосской даче, власть на три дня узурпировал ГКЧП, по улицам пошли танки, и это еще не бог весть какие катаклизмы для человека, поехавшего в Америку.

Представители компании-производителя положили альбом перед Аузаном и стали перелистывать. На каждой отдельной странице каждый отдельный орган (нельзя говорить «деталь») легендарных американских джинсов препарировался, как в хорошем анатомическом атласе препарируется человек. Взять, например, пуговицы, так называемые болты. Сверху на пуговицах должно быть написано Levi Strauss & Co SF Cal . И заметьте, никаких точек. А с обратной стороны заклепки должны быть стальные, а на верхней заклепке должны быть цифры 093. А вот кнопки на кармане для часов (юристы впервые услышали, что это карман для часов) должны быть, наоборот, латунные, и написано на них должно быть L.S. & CO. S.F . Обязательно большими буквами и обязательно с точками… А шов должен быть сделан желтой ниткой, но по изнанке обметан белой ниткой… А на изгиб… А на ощупь… А рисунок на карманах…

«Вы что хотите сказать?» — прервал Аузан интереснейшие, впрочем, объяснения представителей компании-производителя.

«Мы хотим сказать, что подавляющее большинство джинсов, которые продаются в Москве, — подделка. Мы хотим сказать, что это не наша продукция и что качество джинсов, которые продаются в Москве… э-э-э… как бы это сказать… оставляет желать лучшего».

Студенческая молодежь переглянулась и ухмыльнулась. Ну разумеется, подделка. Разумеется, черт знает чем торгуют на улицах Москвы под видом легендарных ковбойских штанов из легендарного, происходящего из города Ним материала, который, судя по всему, пошел на паруса колумбовых кораблей «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья». Разумеется, черт-те чем торгуют, если, конечно, не покупать джинсы в больших и серьезных торговых предприятиях вроде коммерческого магазина «Люкс». Дорого, конечно, но зато…

«В магазине „Люкс“, — продолжали представители компании производителя, — цена на джинсы с нашим лейблом втрое ниже, чем в Америке».

В первую секунду студенческая молодежь подумала даже, что это ведь хорошо, если в Москве настоящие американские джинсы стоят втрое дешевле, чем в Америке. Поначалу только профессор экономики Аузан сообразил, что так не может быть. А через секунду все молодые люди, которые пришли в тот день в джинсах, принялись рассматривать на себе пуговки, заклепочки, швы и рисунки на карманах. И пришли в ужас, в то время как профессор Аузан пришел в восторг, схожий разве что с восторгом сабельной атаки, про который Аузан читал, но которого прежде не испытывал.

«Так давайте мы все это опубликуем в газете „Честное слово“!» — воскликнул профессор и представил себе, как семьсот тысяч читателей «Честного слова» с газетой в руках проверяют рисунки на карманах, надписи на заклепках и цвет нитки, которой обметаны швы по изнанке. Читают, сравнивают, думают — если не о свободе и демократии, если не о человеческом достоинстве, если не о праве на информацию, то о том хотя бы, чтобы продавец не впарил им поддельные джинсы под видом настоящих.

«Давайте!» — профессор потянулся за джинсово-анатомическим атласом через стол.

«Нет! Что вы! Что вы! Нельзя это публиковать! — от греха подальше представитель компании-производителя спрятал альбом в портфель и пояснил: — Если мы это опубликуем, китайцы за месяц исправят все допущенные ими ошибки, и тогда поддельные джинсы от настоящих можно будет отличить только в криминалистической лаборатории».

«Что же вы предлагаете?» — восторг сабельной атаки унялся немного у Аузана в груди, но не прошел совсем.

«Вот если бы… — вкрадчиво отозвался представитель компании производителя. — Если бы… Вы подали, например, в суд на компанию „Люкс“…»

И — эх, была не была — Аузан зажмурился на секунду, как зажмуривается кавалерист, увидев, что там, куда нацелена сабельная атака, ощерились против него пулеметы. Эх, была не была!

И ударили по рукам.

Диспозиция

Через десять минут, когда представители джинсовой компании-производителя покинули офис на Варварке, оставив скрепя сердце свой джинсово-анатомический атлас и заручившись клятвенным обещанием Аузана не публиковать его, не ксерокопировать и не выносить, в офисе кипело обсуждение. В пепельнице дымилась изрядная гора Аузановых окурков, а у молодых юристов дымились мозги, ибо предстояло обсудить тысячу вопросов.

Во-первых, от чьего имени подавать иск? Решено было — от имени покупателей, которых, по самым скромным подсчетам, со дня основания коммерческого магазина «Люкс» прошло через магазин не менее двадцати тысяч. Решено было посредством газеты «Честное слово» обратиться к читателям, и если благодаря миллионному тиражу газеты найдется хотя бы каждый десятый купивший в магазине «Люкс» джинсы, то получится коллективный иск двух тысяч человек.

(Страшно подумать! Клинки сверкают на солнце! Ветер свистит в ушах! Кони храпят! Пена летит с трензелей!)

Во-вторых, как построить отношения с компанией-производителем? Не попросить ли у них денег хотя бы на организационные расходы? Решено было — нет, не просить ничего. А если сами предложат — не брать. Сабельная атака так сабельная атака. Благородство так благородство. Сами! Одни! Пятеро вчерашних студентов и слишком склонный к табакокурению профессор во главе потребительского ополчения против хорошо эшелонированной обороны одной из крупнейших в ту пору коммерческих компаний Москвы.

(Горны трубят! Орифламмы реют над головой! Кровь из-под шпор! Страшно подумать!)

В-третьих, как построить отношения с компанией-ответчиком? Они же сорвутся с катушек, узнав, что две тысячи человек требуют с них деньги назад и компенсации. Не встречаться с ними до суда? Или проявить благородство, встретиться и предложить сдаться по-хорошему? Решено было проявить благородство.

(Шелковый шарф на шлем! Церемонные переговоры! Страшно подумать!)

Из офиса вышли за полночь с головами, квадратными от дыма и явившегося в поддержку мозговой деятельности коньяка. Еще через неделю в газете «Честное слово» вышла статья про то, что джинсы, продающиеся в магазине «Люкс», не фирменные американские, а поддельные и произведены, вероятней всего, в Китае без лицензии. Покупателям этих джинсов предлагалось обратиться в Московское общество потребителей, дабы от их имени юристы Общества потребителей составили подобающий иск с тем требованием, чтобы магазин «Люкс» вернул деньги и выплатил моральную компенсацию.

Цена вопроса была около двадцати долларов. В рублях никто не считал. Инфляция была бешеная. Цены в магазинах номинировались в долларах. И джинсы в магазине «Люкс» стоили не больше десятки. Плюс к тому по разработанным на специальных семинарах формулам коллеги Дианы Сорк рассчитали, что моральную компенсацию следует требовать в размере двадцати долларов. Тридцать долларов максимум — вот все, что мог отсудить потребитель у компании «Люкс». Но по тем временам тридцать долларов — это была огромная сумма. Профессорское жалованье Аузана, напомним, составляло двенадцать долларов в месяц.

И люди пошли. День за днем они шли и шли со своими поддельными джинсами, украшенными фирменным лейблом. Беда была только в том, что в большинстве своем люди эти в задуманное Аузаном потребительское ополчение не годились. В большинстве своем покупатели магазина «Люкс» забывали брать в магазине вместе с джинсами еще и чек. Или чек брали, но, едва донеся до дома, выбрасывали. В конце концов людей с поддельными джинсами и чеками, людей, читающих газеты и готовых судиться за тридцать долларов, набралось шестьсот человек.

Это было очень много, революционно много. Но значительно меньше, чем рассчитывал Аузан, вообразивший себя в одном лице потребительским князем Мининым и потребительским гражданином Пожарским.

Частная компания

Так или иначе, дело закручивалось, и надо было звонить владельцу компании «Люкс» Мурату Гаджинскому, дабы предложить ему сдаться по-хорошему. Они были особенными людьми, эти владельцы первых коммерческих компаний. Они были персонажами, достойными Эмиля Золя. Если бы у Мурата Гаджинского был магазин с галереей, так он бы стоял, наверное, на галерее и наблюдал бы, как копошится внизу потребительский муравейник, ежеминутно приносящий немыслимую, немыслимую для советского человека прибыль. Однако у Мурата Гаджинского не было галереи, так что Бог знает, где он стоял, откуда наблюдал за потребительским муравейником и каким именно образом внушал окружающим опасливое благоговение по отношению к себе.

Эти новые хозяева жизни только-только входили в силу. Еще не начались тотальные бандитские разборки 90-х, но на всякий случай владельцев коммерческих компаний в то время нормальные люди уже побаивались, видимо, по советской традиции побаиваться всякого, кто входит в силу.

От этого обстоятельства, вероятно, происходит странная амнезия, охватывающая равно Диану Сорк и Александра Аузана, когда спрашиваешь их про обстоятельства переговоров с господином Гаджинским. Или, возможно, человек, занимающийся торговлей, был в то время для человека, занимающегося наукой или правом, инопланетянином каким-то, другим биологическим видом, запомнить разговор с которым так же сложно, как запомнить слова, которые адресовал собаке, когда с минувшие выходные играл с нею в мячик.

Так или иначе, ни профессор Аузан, ни адвокат Сорк не могут вспомнить, кто именно звонил Гаджинскому и что именно сказал. Никто не помнит, как именно отвечал Гаджинский, но встреча была назначена. Никто не помнит, где именно встреча происходила, во что был одет хозяин, угощал ли чаем и задавал ли какие-нибудь вопросы, пока Александр Аузан сообщал ему, что он торгует контрафактными джинсами под видом аутентичных и что придется теперь деньги за проданные джинсы вернуть потребителям, а кроме того, возместить им еще и моральный ущерб.

Лицо Мурата Гаджинского всплывает в памяти Александра Аузана на том уже этапе, когда переговоры подходили к концу. Удивленное лицо, растерянное, полное искреннего непонимания и недоумения. Лицо морщит лоб, хмурит брови и говорит: «Какой закон о правах потребителей? Какое отношение ко мне имеет закон? Я же частное предприятие!»

Дальше Аузан уже помнит все хорошо. Он занимался привычным делом. Он преподавал. Он вел персональный семинар по потребительскому праву для предпринимателя Мурата Гаджинского.

Вначале, как и положено на семинаре, профессор расспросил предпринимателя, действительно ли тот думает, что законы распространяются только на государственные предприятия, а частник может делать что бог на душу положит. Предприниматель действительно так думал, причем, как показалось Аузану, искренне. Продукция, произведенная и проданная государством, думал Гаджинский, должна действительно соответствовать каким-то там ГОСТам, иметь фиксированную цену и знак качества на упаковке. Но частная продукция — нет. Вот если вы, например, приехали из заграничной командировки, привезли оттуда джинсы и продали их приятелю, вы же не выдаете приятелю чек и не отвечаете за качество джинсов, если через месяц они расползутся по швам. Частное предприятие «Люкс» — это то же самое, только лучше, потому что чеки все-таки выдают. Разве нет?

Нет! Аузан рассказывал, и его слова про то, что частные предприятия подчиняются тем же законам, что и государственные, были для предпринимателя настоящим откровением. Предприниматель не поверил. Во всяком случае, именно так объяснил себе Аузан то обстоятельство, что переговоры закончились ничем.

На следующий день предприниматель, видимо, посоветовался с юристами, потому что Аузану позвонили. Профессора дома не было, и к телефону подошла его мама. Мужской голос в трубке решительно объяснил пожилой женщине, что сына ее убьют, а потом принялся уточнять, какими именно способами. Чего голос требовал, женщина разобрать не смогла, поскольку требования формулировались на воровской фене, тогда как в этой семье разные языки изучались, но феня — нет.

Аузан, однако же, все понял, вернувшись домой и застав маму с валериановыми каплями в руках.

«Тебя убьют! Они звонили!»

Аузан подумал минуту и сказал, беззаботно махнув рукой: «Нет, не убьют! Слишком накладно!»

Будучи экономистом, он прикинул, что цена вопроса для компании «Люкс» — восемнадцать тысяч долларов. Именно столько получается, если иск подают шестьсот человек и каждый требует по тридцатке. Но, будучи гуманистом, Аузан посчитал, что человеческая жизнь бесценна или, во всяком случае, стоит дороже восемнадцати тысяч. Так что за восемнадцать тысяч никто не станет убивать мирного профессора экономики, тем более что смерть профессора никаким образом не способна уже остановить судебного иска.

Это, конечно, было ошибочное решение. В те благословенные времена убивали и за восемнадцать тысяч, и за десять, и за пять. К тому же институционалисту Аузану хорошо было бы вспомнить, что частенько люди принимают решения нерационально, что разгневанный или уязвленный в лучших своих чувствах человек может ведь убить даже тогда, когда это совершенно невыгодно. Но Аузан не подумал ни о чем таком. Будучи жизнерадостным человеком, он не любил думать о себе плохие мысли. А будучи человеком образованным, всегда имел наготове какую-нибудь удостоенную Нобелевской премии научную теорию, чтобы поддержать в своей душе пошатнувшийся было оптимизм.

То, что его не убили тогда, — чудо. Дело наверняка не в том, что пожалели, и уж точно не в том, что посчитали издержки, которых потребовало бы убийство. Скорее всего, люди, стоявшие за тем зловещим звонком, просто не могли поверить, что всю эту кашу с джинсами заварил какой-то профессоришка с пятью студентами. Скорее всего, видели за этим судебным иском происки каких нибудь конкурентов, пытались конкурентов вычислить, да так и не вычислили до самого суда.

Выдаем чеки

Дело компании «Люкс» рассматривалось не в обычном районном суде, а в арбитражном. Причиной этому была, скорее всего, юридическая неразбериха. В те времена казалось, что, ежели речь идет о такой заоблачной цифре, как восемнадцать тысяч долларов, то обычный суд не может принять по этому поводу решения, а может только арбитражный. Арбитражный суд к тому времени только образовался, и впервые судьи носили мантии, отчего чувствовали себя неловко и утешались только тем, что кроме мантий не надо носить еще и париков.

Разбирать коммерческие споры судьям тоже было внове. Еще пару лет назад всякий судья без колебаний просто признал бы Мурата Гаджинского спекулянтом и отправил бы в мордовскую колонию — не за то, что тот торгует контрафактными джинсами, а за сам факт частной джинсовой торговли. В деятельности коммерческих компаний всякому тогдашнему обывателю, и судьям в том числе, виделся подвох. С позиций здравого смысла казалось несомненной несправедливостью, что у кого-то зарплата двенадцать долларов в месяц, а кто-то оперирует тысячами этих самых долларов в ежедневном обиходе. Однако юридически никак не удавалось судьям заставить справедливость торжествовать.

Какова же была их радость, когда по всем правилам, с документами в руках и аккуратно ссылаясь на законы, молодые коллеги Дианы Сорк повернули дело так, что бывший спекулянт, а ныне почтенный предприниматель должен-таки раскошелиться на восемнадцать тысяч долларов, про которые мало кто мог представить себе, помещаются ли они в кошелек или в чемодан.

Коррумпировать судей в те времена предпринимателям еще не приходило в голову, и суд удовлетворил иск.

Профессор Аузан вышел из зала суда в странном смятении чувств. Следовало праздновать победу, но как-то не праздновалось. Какое-то сомнение или разочарование копошилось в сердце. Процесс был выигран, но что же не так? То ли обидно, что налетели корреспонденты, но не на Аузана и не на Диану Сорк налетели, а на известного адвоката, который участия в процессе не принимал, но комментарии раздавал охотно? Недостаточно удовлетворено тщеславие?

На улице к Аузану подошел Борис Соловьев, известный специалист по качеству, приобнял за плечи и сказал: «Саш, вы чего наделали-то?»

«Чего?» — переспросил Аузан вполне чистосердечно, потому что именно этот вопрос волновал и его.

«Представь себе, — продолжал Соловьев. — Старушка купила своему внуку, который в армии служит, настоящие американские джинсы. А ты лишил ее радости. И представь еще, как орал внук».

И тут до Аузана дошло. Лица истцов! На них не было торжества. Они были несчастны. Парадоксальным образом люди надеялись, что суд признает их джинсы настоящими, можно будет натянуть их и щеголять в них ко всеобщей зависти. Несмотря на перспективу получить тридцать долларов, людям было обидно, что вот и арбитражный суд признал каждого из них доверчивым идиотом, не способным отличить настоящие джинсы от поддельных и не способным даже сообразить, что не могут американские джинсы в России стоить втрое дешевле, чем в Америке.

Журналисты галдели. Известный адвокат раздавал комментарии. Пара минут потребовалась жизнерадостному Аузану, чтобы обратить свое разочарование в торжество. Он сказал Соловьеву:

«Понимаешь, Боря, тем людям, которые купили джинсы и пришли в суд, мы, конечно, разбили сердце. Но ведь про это дело напишут в газетах. Про это дело прочтут миллион человек, два миллиона, три… И у всех, кто прочтет про это, создастся ощущение, что справедливость существует».

Про дело компании «Люкс» действительно написали в газетах. В течение последующих недель и месяцев Аузан с удовольствием замечал, как в коммерческих магазинах и на окошках коммерческих палаток все чаще и чаще появляется надпись: «Выдаем чеки». Слова «выдаем чеки» значили «мы честные, мы не обманываем, мы торгуем законно». И если эти надписи появлялись, то, стало быть, покупатели, засовывая голову в окошко коммерческой палатки, спрашивали неоднократно: «А вы чеки выдаете?»

И это была революция. Это была революция в общественном потребительском сознании. И эту революцию устроили они — профессор Аузан и пятеро его девчонок-юристов.

Каждый день, проходя по улицам, профессор все больше и больше укреплялся в ощущении своей правоты. Все больше и больше верил в перспективы потребительского движения. Все больше и больше убеждался, что угадал тренд: внедрять в массовое сознание идеи справедливости следует не посредством пафосных речей с высоких трибун, а на примере торговли джинсами.

И так он думал, пока однажды не вошел в свой офис и не застал своих молодых юристов бросающими жребий. Предметом жребия были два джинсовых костюма, мужской и женский. Молодые юристы пояснили, что вот, заходили со словами благодарности представители компании-производителя, подарили два джинсовых костюма, и надо же их как-то поделить…

«Какое „поделить“?! — возмутился Аузан. — Мы же договорились не брать ничего с производителя. Нам же только потому и верят, что мы работаем тут не ради производителей, а ради потребителей! Наша репутация…»

Молодежь отводила взгляды. Чутье опытного лектора подсказывало Аузану, что его не слушают. Не слушают, потому что не хотят слушать. Потому что вот же они, два фирменных джинсовых костюма, мужской и женский. Потому что кто-то сможет же завтра эти костюмы надеть и пойти в них по городу, воплотив, может быть, многолетнюю свою мечту. Потому что про безупречную репутацию мало кто из этих молодых людей мечтал, а про джинсовый костюм мечтали.

«Сан Саныч, — буркнул кто-то из молодых юристов. — Мы, конечно, понимаем, но совсем-то так уж прямо с ума сходить-то не надо».

И Аузан махнул рукой. Настолько сходить с ума, чтобы после выигранного процесса не принять в подарок даже и двух джинсовых костюмов от компании-производителя, действительно, наверное, не следовало.

Глава пятая

Консюмеризм — в массы

В 1990 году у Олега Комаровского было все: собственная фирма, брокерское место на бирже, доходы, позволявшие содержать пятерых сотрудников и инвестировать деньги в безумный прожект — бартерную биржу. Кроме того, он обладал представительной внешностью, вальяжной манерой говорить и особенной склонностью к прожектерству. В советское время Олег (друзья звали его Алик) по призванию был актером, а по профессии — директором магазина «Рыболов-спортсмен». Потом решил заняться бизнесом, а в свободное время ездил с женой по гостям и развлекал всех концертами авторской песни и веселыми историями из жизни бизнесмена, промышляющего посредничеством.

Однажды жена повезла Алика в Раздоры в гости к подруге Ире, а у Иры оказался муж Саша, который был похож на мультяшного волка, подозрительно позитивно смотрел на вещи и говорил, что вот сейчас они выпьют водки, пообедают, пойдут гулять, и будет хорошо.

Услышав, что будет хорошо, Алик решил сделать еще лучше. Он стал делиться идеей бартерной биржи, рассказал, что уже разработано программное обеспечение, запущена реклама и написано письмо в правительство с просьбой выделить средства на проект. Если бы существовала бартерная биржа, говорил Комаровский, отечественная экономика задвигалась бы, и все бы разбогатели.

«Но, — резюмировал Алик с трагическим видом, — из правительства получен обстоятельный отрицательный ответ».

Они шли по парковой дорожке. Жены обогнали их шагов на двадцать и болтали о чем-то девичьем. Поскрипывая валенками по снегу и с удовольствием глядя на то, как сверкают сосновые ветки, подернутые инеем, Саша сказал:

«Не надо создавать бартерную биржу. Ничего не получится. Сложные бартерные цепочки строить очень дорого. На бартерной бирже оказывается только неликвидный товар. Прудон пробовал во Франции. Ничего не получилось».

«Кто пробовал? — опешил Комаровский. — Прудон?»

Алик растерялся, конечно, что не удалось произвести впечатление на Сашу идеей бартерной биржи, но очень зауважал Сашу за то, что тот знает Прудона и понимает, почему бартерная биржа бесперспективна. К тому же мало-помалу Алик заразился от Саши благостным расположением духа, но тем в тот вечер все и ограничилось, если не считать ужина, еще трех рюмок водки и настольных игр.

Гуляя по аллейкам в Раздорах, Алик и Саша не знали еще, что вскоре Саша, то бишь профессор Александр Аузан, позвонит Олегу Комаровскому и предложит заняться пиар-стратегией потребительского движения в России. Этот набор слов плохо уложится у Алика в голове, в отличие от идеи бартерной биржи, но Алик подумает, что, раз Саша предлагает такое дело, значит, наверное, пиар-стратегия потребительского движения у Прудона во Франции получилась лучше бартерной биржи.

В тот же день Алик Комаровский явится к Аузану в офис на Варварку и приложит недюжинные усилия, чтобы понять, чем занимаются все эти люди в бывшем министерском кабинете с фанерными перегородками. А еще более недюжинные усилия он приложит, чтобы заставить журналистов писать об их работе.

У журналистов в то время уже как-то поубавилось перестроечного пафоса, но не сложилось еще стойкого представления о стандартах профессионализма. Если не брать в расчет таких основоположников жанра, как Анатолий Рубинов или Михаил Полячек, журналисты, писавшие на потребительские темы, воспринимали рубрику в газете как своего рода хутор, отданный автору рубрики на кормление. С наглостью неимоверной журналисты расхваливали те продукты, производители или поставщики которых им платили. Некоторое время это работало, потому что читателю было интересно читать про все подряд, что можно было потребить. Однако постепенно интерес к заказным статьям падал, и журналисты понятия не имели, как этот интерес оживить.

Разгуливая по аллейкам в Раздорах, Алик и Саша не знали еще, как Комаровский будет звонить в редакции газет и говорить бархатным голосом в телефонную трубку: «Здравствуйте, это Комаровский!»

И не уточнять, какой Комаровский, да откуда, да зачем, ибо избалованные общественным вниманием журналисты не стали бы тогда слушать. Просто — как будто все на свете должны знать Комаровского и ждать его звонка — снисходительно будет говорить в трубку красивым баритоном: «Здравствуйте, это Комаровский!» И властитель дум на той стороне провода будет отвечать: «Слушаю вас».

Идея Комаровского будет заключаться в том, что Конфедерация обществ потребителей — это своего рода информационное агентство, куда благодаря жалобщикам и связям с потребительскими организациями всего мира стекается информация о качестве самых различных товаров и услуг. Комаровский будет уверен, что информацию эту можно продавать газетам. Многомудрый Аузан будет подсмеиваться над идеей информационного агентства, считать эту идею очередным Аликовым прожектом, но делом более или менее полезным. Он будет подсмеиваться до тех пор, пока Комаровский не положит перед ним на стол первый партнерский договор с газетой «Комсомольская правда», которая заведет у себя рубрику «Потребитель», а материалы для этой рублики обяжется покупать у Конфедерации обществ потребителей. Особенной популярностью в «Комсомольской правде» будут пользоваться поступающие Комаровскому от западных партнеров-потребителей сведения о том, например, что в голландских устрицах обнаружено повышенное содержание токсичных металлов. Устриц в Москве не будет продаваться еще лет десять, но читателю будет приятно чувствовать себя человеком, живо интересующимся, не превышен ли в фин де клерах допустимый уровень кадмия. Кроме информации газеты научатся продавать читателю его, читателя, положительный образ — образ успешного парня, которому палец в рот не клади и который, уж будьте уверены, сумеет отличить приличный фин де клер от фин де клера, выращенного в экологически неблагоприятной обстановке.

Разумеется, не все газеты будут так охотно заключать с Комаровским коммерческие договора. Но Алик научится хитрить и изворачиваться: тем, кто платит, он будет продавать свою потребительскую информацию. Тем, кто платить не хочет, он будет отдавать потребительскую информацию даром, но с обязательным условием, чтобы написано было на страницах средства массовой информации, что сведения о тех или иных продуктах поступили от Конфедерации обществ потребителей, каковая несет ответственность за достоверность изложенных фактов. Кроме всего прочего, это будет удобно газетам еще и в том смысле, что убережет их от возможных судов с производителями и продавцами. Недовольных публикацией производителей газеты будут перенаправлять в КонфОП, а с КонфОПом мало кто захочет судиться после оглушительной их победы над компанией «Люкс».

Так или иначе, через несколько лет Комаровскому удастся наладить пиар-стратегию потребительского движения в России. Потребитель, приученный потреблять что дают, научится постепенно разбираться и выбирать — все, кроме власти, что тоже не беда. Алистер Макджордж, важная шишка в международном потребительском движении, любит повторять: чтобы научиться выбирать президента, надо сначала научиться выбирать холодильник.

Гуляя по аллейкам в Раздорах, Саша и Алик даже представить не могли, насколько жизнь в ближайшее время изменится, причем во многом их стараниями. И про жен, которые обогнали их шагов на двадцать, болтая о чем-то девичьем, Саша и Алик тоже предположить не могли, какую роль эти женщины сыграют в становлении консюмеризма в России. Во всяком случае, одна из них — жена Аузана Ирина Виноградова.

Фройляйн из России

В 1989 году Ирина Виноградова работала в Институте экономики Академии наук у академика Абалкина и получала приличную по тем временам, хоть и безжалостно поедаемую инфляцией зарплату в пятьсот рублей в месяц. Ирину ждала блестящая научная карьера, однако каких только глупостей не сделает женщина ради любви, и Ира сделала глупость. Стоило только профессору Аузану предложить ей руку, сердце и работу в КонфОП, Ирина немедленно согласилась на то, другое и третье. Академик Абалкин рвал ее заявление об уходе и топал ногами, но на Иру это не произвело впечатления. Жить она стала в фанерной мужниной дачке в Раздорах, а работать — в крохотном конфоповском кабинетике, где в дверь то и дело бесцеремонно вваливались обиженные потребители, а по столу бесцеремонно шастали мыши.

Занималась Ирина исследованием потребительского рынка. Важным этапом ее работы в 91-м должен был стать доклад на потребительской конференции в Германии, к которому Ира готовилась так усердно, что почти перестала есть. Впрочем, есть было особо и нечего. Накануне отъезда свекровь смогла предложить снохе только черный хлеб с подсолнечным маслом, да и того Ира не сумела впихнуть в себя из-за усталости и волнения.

В берлинском аэропорту (не Шонефельде, а самом что ни на есть западном Тегеле) Иру встречал представитель «Штифтунг Варентест» — огромного института, исследующего товары и услуги на деньги немецкого федерального правительства. Пока ехали в гостиницу и из гостиницы в «Штифтунг», Ире было рассказано, что директор института Роланд Хюттенраух — чуть ли не барон и уж точно сибарит и коллекционер русских лаковых шкатулок. Кроме лаковых шкатулок все сведения про директора были пугающими, с точки зрения молодого российского специалиста по потребительскому рынку, так что, знакомясь с Хюттенраухом, Ира чуть не упала в обморок — то ли от волнения, то ли от голода, то ли от мысли, что не надо было все же надевать короткую юбку и заплетать волосы в совершенно девчачьи косички.

«Знаете что? — сказал Хюттенраух, развалившись в кресле, в то время как Ира присела на краешек кресла напротив. — Знаете что? — Интонация у него была такая, как будто он говорил „знаешь что, дочка?“. — Я полагаю, неплохо было бы создать в России потребительский журнал. Это ведь важно. Надо бы мне приехать и посмотреть на месте, как вы думаете?»

«Приезжайте, — только и смогла выдавить из себя Ира. — А я вам организую поездку в Федоскино, вы же собираете русские лаковые шкатулки?»

Этакого на грани обморока традиционного русского гостеприимства со стороны пигалицы с голыми коленками и девчачьими косичками барон совсем уж не выдержал и кликнул секретаршу. Барон велел секретарше немедленно, немедленно переселить эту фройляйн в приличный пятизвездочный отель, немедленно заказать им обоим на вечер билеты в оперу («У вас ведь найдется вечернее платье?»), немедленно на после оперы заказать столик в хорошем ресторане, но, несмотря на ресторан, уже и сейчас покормить, потому что невозможно же смотреть, честное слово, на этот железодефицит ходячий.

Ира прослушала оперу, поковыряла вилкой в четырех изысканных блюдах, была доставлена в отель, выспалась наконец в кровати величиною с их с Аузаном спальню, поутру приняла душ с пятью сортами мыла и вышла к завтраку, уговаривая себя, что надо же все-таки поесть хоть как-нибудь, потому что нельзя же совсем ничего не есть неделю и трястись пятый день подряд, как школьница на экзамене. Глупо же, что специалист по потребительскому рынку в самом эпицентре мировой потребительской активности совершенно ничего не может потребить который уж день. Однако же, едва войдя в залу, где сервирован был завтрак, едва завидев все эти столы, ломившиеся от разнообразных йогуртов, колбас, рыб, фруктов и сладостей, Ира поняла, что и на этот раз не сможет съесть ничего.

Спас ее метрдотель. «Фройляйн Виноградова? — сказал он улыбаясь. — Гутен морген, позвольте помочь вам», — и подозвал кельнершу, демонстрировавшую такую дородность и излучавшую такое здоровье, каких не сыщешь ни в Пруссии, ни в Вестфалии, а только в Баварии, только в Баварии, майне дамен унд херрен. «Послушай, Магда! — обратился метрдотель к кельнерше. — Фройляйн у нас из России. У них там голод. Фройляйн разучилась есть. Надо научить ее снова, только деликатно, слышишь меня, деликатно».

Дородная кельнерша мягко взяла Иру за плечи и прямиком повела к шестислойному торту: «Всего кусочек, майне либе, всего кусочек», — и с этими словами отрезала Ире кусочек этого кондитерского чуда.

Ира проглотила его и подумала, что совершенно не зря ушла от академика Абалкина — дело того стоило.

На следующий день фройляйн из России уже весьма уверенно ела венский шницель, баварские братвурст, вестфальский окорок и нюрнбергские пряники.

Еще через день специалист по потребительскому рынку настолько окрепла, что блестяще прочла доклад на конференции, получила и приняла предложение приехать в «Штифтунг» на стажировку и взяла с барона Хюттенрауха честное слово приехать в Россию.

В ближайшие же месяцы Ириной Виноградовой для укрепления российского консюмеризма осуществлены были следующие шаги.

Во-первых, барон Хюттенраух приехал в Россию, был доставлен в Федоскино и там приблизительно раз сто получил утвердительный ответ на вопрос: «Три марки? Эта шкатулка стоит три марки? Не триста? Я правильно понимаю?»

«Да!» — отвечала Ирина.

Во-вторых, на стажировку в «Штифтунг» Ирина приехала со своими сигаретами «Ява», а когда немецкие коллеги видели, что фройляйн из России курит эту невозможную дрянь и покупали ей «Мальборо», «Мальборо» складывалось в чемодан для последующей транспортировки в страну, где отсутствие табака чуть было не стало причиной очередного бессмысленного и беспощадного бунта.

В-третьих, во время стажировки в «Штифтунге» Ирина получала стипендию. Небольшую, но, если не тратить ее, а, питаясь исключительно гостиничными завтраками, привезти в Россию, то стипендия превращалась в целое состояние.

В-четвертых, в коридорах «Штифтунга» Ирина встретила директора «Ростест-Москва» Бориса Мигачева, который приехал, чтобы договориться об издании совместно со «Штифтунгом» первого в России потребительского журнала. Мило улыбнувшись Мигачеву, Ирина сказала Хюттенрауху, что глупо, дескать, издавать журнал совместно с государственной организацией «Ростест-Москва». Куда разумнее издавать его с независимой потребительской организацией, такой как, например, КонфОП (как будто были другие!). И в результате этих милых улыбок Мигачев уехал ни с чем, а правительство Федеративной Республики Германии, принимая во внимание рост российского потребительского рынка и опасность, которой подвергались немецкие компании на российском рынке в связи с принципиальной дремучестью российского потребителя… Проще говоря, правительство Германии выделило деньги на издание двух первых номеров потребительского журнала «Спрос», главным редактором которого становилась — кто бы вы думали? Нет! Не Ира Виноградова. Аузан сказал, что неприлично ему возглавлять КонфОП, а его жене — конфоповский журнал. Главным редактором стала Лариса Леонова, а Ира стала ее заместителем, несмотря на то что совершенно ничего не понимала в издании журналов.

Ш, щ, ъ, ь

В сентябре 1992 года Ирина Виноградова вылетела в Штутгарт с готовыми материалами первого номера журнала «Спрос». Этот журнал должен был стать не только первым в России потребительским журналом, но и вообще первым в России цветным иллюстрированным журналом, напечатанным в западной типографии. Содержимое будущего журнала находилось на нескольких дискетах в Ириной сумке. Картинок не было. В отдельной папочке Ира везла вырезанные из западных журналов картинки, которые всерьез намеревалась показать в немецкой типографии, чтобы немецкий партнер нашел — Ира понятия не имела где — приблизительно такие же.

В Штутгарте Иру встретил издатель Рольф Зойферле, специализировавшийся на альбомах по искусству и прочей полиграфической красоте. Зойферле не очень понимал, какие сложности могут возникнуть с печатью простенького потребительского журнала и зачем эта фройляйн из России приезжает аж на две недели. Наверное, подумал Зойферле, хочет погулять по Штутгарту и ознакомиться хорошенько с местным рецептом запекания мозгов с горошком. Исходя из этих соображений первые два дня Зойферле все больше водил Иру по ресторанам, а в ответ на ее предложения поверстать, может быть, журнал предлагал не волноваться, ибо что же может быть проще, чем верстать журнал.

На третий день Зойферле засунул одну из Ириных дискет в дисковод редакционного компьютера, и мурашки поползли по спине равно Ирины и Рольфа. Во-первых, в те времена компьютеры «Макинтош», на которых работало издательство Зойферле, не умели без потерь распознавать тексты, набранные на компьютерах IBM, установленных в московской редакции «Спроса». Во-вторых, даже и компьютеры IBM в Германии не умели тогда толком распознавать кириллицу. Когда тексты удалось с грехом пополам конвертировать, в них все равно оставались бог знает какие значки вместо русских букв Ш, Щ, Ъ и Ь. Это Ире предстояло исправить вручную. К тому же выяснилось, что главный редактор Лариса Леонова, вложившая титанический труд в создание журнала, по ошибке закачала Ире на дискеты неотредактированные и не прошедшие корректуру тексты. Всю редактуру и корректуру заново тоже предстояло сделать Ире. К тому же при конвертации потерялись абзацы, так что все статьи представляли собою сплошной текст. А когда Зойферле увидел картинки, которые Ира извлекла из своей папочки, его разобрал такой истерический смех, что стало как-то совсем уж не до ресторанов. Когда Зойферле заикнулся было про вывод пленок, Ира совершенно искренне спросила, что это такое. И многое, конечно, можно было простить этой фройляйн из России за коленки и за косички, но это было уже слишком. Типография была готова печатать этот чертов журнал. Перенести печать без огромных денежных потерь было невозможно. По-настоящему простить Ирину Зойферле смог, только когда увидел, как десять дней подряд практически без сна она сидит и переделывает в одиночку с начала и до конца журнал, который целый месяц должна теоретически делать целая редакция профессионалов.

Так или иначе, через десять дней первый номер первого в России потребительского журнала «Спрос» был отправлен в печать и напечатан. А похудевшая на восемь килограммов Ирина Виноградова вернулась в Москву. В аэропорту Шереметьево Иру встречал муж. Ира бросилась ему на шею и разрыдалась.

Мария Бонита

С появлением журнала «Спрос» за Конфедерацией обществ потребителей совсем уже закрепилась такая слава, что на рынке организация эта всесильна — может кого угодно засудить до полного разорения и кому угодно способна помочь захватить рынок, хоть бы и целиком. Легенда эта была настолько устойчива, что даже сами конфоповцы — и те стали постепенно верить в нее.

Не верил только Комаровский. Сидел у себя в кабинетике, подшивал подписные купоны на журнал «Спрос» и думал: «Вот такие выкрутасы судьбы! От генерального директора фирмы до секретаря на общественных началах. Сашке хорошо, конечно, у него университет, юридическая служба, международные конгрессы, а я что? Я просто беру у него материалы и продаю в прессу. И Ирке тоже хорошо, у нее журнал. У нее „Штифтунг“ этот немецкий и международные связи. А я что? Я просто перепродаю материалы из „Спроса“ в другие издания. Только случись чего, я ведь окажусь крайним. А бизнесменов ведь убивают каждый день за две копейки. А еще… Откуда еще этот запах кофе?»

Дверь распахнулась, и на пороге кабинетика Комаровского появилась огромная рыжеволосая женщина с открытою пачкой кофе «Мария Бонита» в руках. К сожалению, Комаровский очень хорошо знал кофе «Мария Бонита». Совсем недавно про этот кофе напечатана была большая статья в журнале «Спрос». Проведены были исследования, и выяснилось, что кофе «Мария Бонита» больше чем наполовину состоит из отходов кофейного производства, то бишь из пыли и шелухи. Поначалу Комаровский радовался, что статью эту хорошо покупают другие издания, но скоро изданий, перепечатавших текст про «Марию Бониту», стало так много, что Комаровский испугался. И не зря.

«Кто тут Комаровский?» — загрохотала рыжеволосая женщина, и кофе из ее пачки веером рассыпался по кабинету Комаровского.

«Я Комаровский», — обреченно сказал Комаровский и подумал, что главной ошибкой в его жизни было, конечно же, то, что он Комаровский.

Неприятнее всего было то обстоятельство, что рыжеволосая женщина пришла не одна. За ее спиной маячил еще маленький человечек с бородкой, лицо у которого было настолько гадкое, что Комаровский сразу подумал про него — юрист. А кроме юриста маячили еще два амбала, вид у которых был такой, что нельзя было предположить, будто они пришли вступать в переговоры, ибо ничто не свидетельствовало об умении амбалов говорить.

«Это Комаровский?» — уточнила женщина и, разбрасывая кофе, как сеятель, решительно направилась к столу Комаровского. Юрист и амбалы последовали за нею.

Эти четверо не собирались сесть за стол. Они обходили стол слева, одновременно предъявляя претензии на головокружительную сумму в двадцать миллиардов рублей. На основании изложенных претензий они явно собирались вытащить Комаровского из-за стола за шкирку, как щенка. Комаровский же справедливо рассудил, что разбираться с конфликтами более чем в сто тысяч рублей не в его компетенции, предложил встретиться с руководством КонфОП, у которого, дескать, лучше с арифметикой в частности и с экономикой вообще, вскочил, оббежал стол справа и бросился в открытую дверь — бежать! бежать! — с третьего этажа на пятый, прыгая через две ступеньки. Рыжеволосая и амбалы поспешили следом. Юрист, видимо, страдал одышкой и потому отстал.

За двадцать прыжков Комаровский преодолел два этажа и ввалился в кабинет к Аузану, как дети в случае опасности бегут к мамочке.

«Сан Саныч! Спасай!» — только и успел прокричать Комаровский.

«Держи его!» — прокричала женщина.

А Аузан уже вставал из-за стола, радушно улыбался, указывал руками на стулья и говорил так, словно эти башибузуки были долгожданными его гостями: «Проходите, господа, присаживайтесь, слушаю вас очень внимательно».

В последующие четверть часа женщина выкрикивала нечленораздельное, юрист боролся с астмой, а амбалы стояли в дверях, поскольку слово «господа» никак не могло к ним относиться.

Женщина выкрикивала нечленораздельное, а Аузан слушал и качал головой, как качает головой внимательный врач, собирая с больного анамнез.

«Знаете что, — ласково сказал Аузан так, будто поставил уже диагноз и теперь назначает лечение. — В вашем случае лучше всего обратиться в суд. Видите ли, суд — это прекрасный инструмент для разрешения споров. Насколько я понимаю, речь ведь идет про кофе „Мария Бонита“. Мы совершенно готовы, у нас аккуратно составлены все документы, касающиеся экспертизы вашего продукта. У нас опытные юристы».

Комаровский подумал, что главное — не показывать только амбалам этих «опытных юристов», поскольку амбалы вряд ли испугаются двадцатипятилетних девочек.

«Какой суд! — заголосила рыжая. — Вы же КонфОП! Вы же ни одного суда не проиграли!»

И Комаровский подумал, что вот сейчас они все погибнут из-за этой легенды о всесилии КонфОП.

«Разумеется, — парировал Аузан. — Но с судебным решением на руках вам же самим будет легче выставлять претензии вашим поставщикам».

«Это ж какие издержки!» — не сдавалась рыжая.

«А вот тут позвольте представиться, — сказал Аузан с каким-то даже торжеством в голосе. — Я профессор экономического факультета МГУ Александр Аузан, и про издержки давайте лучше расскажу вам я».

Далее последовала лекция, из которой выходило, что рыжей женщине очень даже выгодно, что про кофе, которым она торгует, стало известно, насколько он пыль и шелуха. Из лекции следовало, что соблюдение прав потребителей нисколько не повышает издержки, а наоборот, понижает их, поскольку тратиться на амбалов значительно дороже, чем на судебные разбирательства. И так выходило, что рыжая женщина должна еще и благодарить за то, что на ее складах лежат несколько тонн кофе «Мария Бонита», про который все теперь знают, что он состоит из пыли и кофейной шелухи.

Женщина если и не благодарила, то все же смирилась как-то с возможностью той утопии, про которую рассказывал ей Аузан. Что же касается амбалов, то те не очень разумели человеческую речь и не очень понимали, что в прекрасном мире, который описывает профессор, им нет места. Почти обреченно женщина спросила все же:

«А с остатками на складах что делать?»

«Между нами, — Комаровский готов поклясться, что Аузан ей подмигнул, — по секрету и строго между нами могу сообщить, в каких регионах журнал „Спрос“ пока что не распространяется».

На том и разошлись. Комаровский тогда подумал, что потребительская революция свершилась и бандитские времена заканчиваются.

Свобода «Спроса»

На самом деле до потребительской революции, о необходимости которой так много говорил Аузан, было еще куда как далеко. И дело было даже не в том, что дикий российский рынок, ощерившись бандитскими стволами, сопротивлялся цивилизованному воздействию потребителей, объединенных в конфедерацию. Дело в том, что потребительские организации имели обыкновение ссориться между собой. И первым делом журнал «Спрос» поссорился с немецким «Штифтунгом», благодаря которому только и мог существовать.

Размолвка произошла практически на ровном месте. Дело было в 1994 году, когда путч и расстрел парламента стали несколько забываться, чеченская война еще не началась, а до президентских выборов 96-го было далеко. Людям тогда казалось, что жизнь налаживается и долгожданное общество потребления устанавливается как-то в России само собой.

Ирина в это время фактически руководила журналом, половину жизни проводила в уютной берлинской квартирке у Бранденбургских ворот, и Хайнц Вильнат, курировавший ее проект со стороны «Штифтунга», говорил: «Что тебе еще надо, Ира? У тебя есть журнал. За твоей спиной „Штифтунг“!»

Однако чем лучше у Иры шли дела, тем больше ей было надо. Например, она мечтала делать в России собственные испытания товаров, а не публиковать чужие. И прикладывала для этого серьезные усилия. Она смутно понимала, что неуловимым каким-то образом немецкий «Штифтунг» работал на продвижение в России именно немецких товаров. Потому и нужны были Ирине свои, российские испытания. Это и не нравилось Ханцу Вильнату. Однажды он сказал прямо, что, раз уж журнал «Спрос» появился благодаря «Штифтунгу» и раз уж использует для своих публикаций результаты штифтунговских испытаний, логично будет журналу «Спрос» де факто или де юре являться филиалом «Штифтунга» в России.

К этим словам Вильната Ира отнеслась как к вожделенному для всякого тогдашнего россиянина предложению работать на западную компанию. Однако Аузан в этих словах увидел угрозу независимости журнала «Спрос» и вообще российской Конфедерации обществ потребителей. В ответ «Штифтунг» мало того что перестал финансировать журнал «Спрос», но еще и запустил в пику ему на российском рынке журнал «Потребитель король».

От неминуемого банкротства Ирин журнал спас Алистер Макджордж, который недолюбливал «Штифтунг», ибо негоже было, на взгляд британского аристократа, потребительской организации существовать на деньги правительства. Как и многие британцы, Алистер Макджордж был эксцентричным человеком. Он носил на пальце перстень с фамильным гербом, но при этом любил гостить в России у Иры и Аузана и довольствовался в таких случаях матрасом, расстеленным на полу. Он отказывал русским в праве выбирать себе власть до тех пор, пока они не научатся выбирать товары широкого потребления, но при этом прямо говорил немевшему в его присутствии Вильнату, что Германия не может вести себя на российском рынке, как ведет себя в малых странах. Он, Макджордж, обратился в британские и голландские потребительские организации, и те дали «Спросу» кредит на первое время, когда «Штифтунг» перестал «Спрос» финансировать.

Как и положено в кризисных ситуациях, проект решено было не робко сохранять, а, наоборот, бурно развивать. Если во времена партнерства со «Штифтунгом» журнал выходил раз в два месяца, то теперь стал выходить раз в месяц. Если прежде о собственных испытания только мечтали, то теперь их устроили. Если раньше, когда были деньги «Штифтунга», не очень думали о распространении, то теперь за распространение взялись всерьез. Проблема распространения при этом решена была вовсе не рыночным, а командно-административным методом.

Для всякого журнала в России распространение — это краеугольный камень и одновременно камень преткновения. За выход на рынок, за то, чтобы журнал оказался на полках, распространитель требует с издателя денег. К тому же нет у издателя никакой возможности снизить цену, чтобы повысить тираж. Если издатель снизил цену, распространитель цены не снижает, а продает журнал, как продавал, просто увеличивает свою маржу. На этом, между прочим, погорел затеянный «Штифтунгом» журнал «Потребитель король». Они не смогли раскрутиться. И эту проблему Александр Аузан традиционно решал при помощи печени.

Главой Роспечати в те времена был советский еще функционер Виктор Точилкин. Как всякий советский функционер, он всерьез полагал, что время от времени следует делать что-нибудь полезное для народа. С ним Ира напропалую кокетничала, а Аузан пил водку. За это Точилкин считал Иру восторженной комсомолкой, Аузана хорошим мужиком, а журнал «Спрос» — полезным делом, повышающим качество товаров народного потребления. Исходя из трех этих соображений, Точилкин покупал ежемесячно пятьдесят тысяч экземпляров журнала, платил, как только тираж поступал на склады Роспечати, а когда Ира спросила, как Точилкин предполагает распоряжаться возвратом тиража, Точилкин сказал безапелляционно, что возврата не будет. Этакая бизнес-схема, разумеется, не могла прийти в голову немцам, и потому, поссорившись со «Штифтунгом», журнал «Спрос» выжил, а запущенный «Штифтунгом» журнал «Потребитель король» обанкротился.

Пройдет еще четыре года, прежде чем в августе 98-го Сергей Трухачев, заведующий в КонфОПе финансами, прибежит к Ире и скажет:

«Не спрашивай, откуда я знаю, но быстро забирай все деньги из ГКО и быстро выводи все деньги из „Инкомбанка“».

Пройдет четыре года, прежде чем Ира не поверит Трухачеву и тем практически обанкротит журнал.

Пройдет четыре года, прежде чем после кризиса 98-го розница в издательском деле перестанет иметь значение, журналы станут зарабатывать только на рекламе и «Спрос», принципиально не печатающий рекламы, начнет испытывать колоссальные трудности.

Пройдет всего четыре года… Но за эти четыре года во многом благодаря журналу «Спрос» сложится в России полноценный потребительский рынок.

Глава шестая

Четвертая власть

Антон Понизовский работал корреспондентом на телеканале НТВ в программе «Намедни». Речь идет о начале 90-х, тогда все слова из предыдущей фразы имели другое значение. «Антон Понизовский» следовало бы теперь писать Anton Ponizovsky , поскольку Антон живет в Канаде. Работать он больше не работает, а владеет небольшой продюсерской компанией, которая работает сама собой. НТВ? Это сейчас НТВ — набитый скандальными программами один из четырех крупнейших российских телеканалов, а в начале 90-х НТВ вещало всего несколько часов в сутки и было очень элитарным крохотным телеканалом для интеллигенции. Телепрограмма «Намедни» только в начале 2000-х ненадолго стала главной информационно-аналитической и политической программой страны, а в начале 90-х она была эстетской программой про культуру. Вот там-то Антон Понизовский и работал корреспондентом — в эстетской программе про культуру на крохотном, вещавшем несколько часов в сутки телеканале для интеллигенции.

Впрочем, слово «корреспондент» тоже имело в те времена другое значение. Если сейчас корреспондент ощущает себя чем-то вроде слуги, то тогда ощущал господином. Если сейчас корреспондент ждет указаний от начальников и ньюсмейкеров, то тогда считал себя вправе сам давать указания всему миру. Если сейчас корреспондент думает, что, вероятней всего, так всю жизнь корреспондентом и проработает, то тогда корреспондент верил, будто карьерный рост его должен происходить ежеминутно, а зарплата в абсолютном исчислении должна удваиваться как минимум раз в год.

И Антон Понизовский работал корреспондентом. Без году неделя на этой своей работе, Антон посчитал, что ведущий «Намедни» Леонид Парфенов вот-вот назначит его, Антона, шеф-редактором программы, и когда Парфенов вместо того, чтобы назначить шеф-редактором Антона Понизовского, назначил Павла Лобкова, Антон обиделся, увидев в этом назначении торжество вопиющей несправедливости.

Полагаю, все корреспонденты обиделись. Если бы слушать корреспондентов, Парфенову надо было бы весь свой штат назначить шеф-редакторами. Амбиций у этих двадцатипятилетних людей было сколько угодно. Однако только один Антон Понизовский, не став шеф-редактором, принял для себя решение не потерпеть еще пару месяцев (ибо через пару-то месяцев, думалось, точно все станут топ-менеджерами и мультимиллионерами), а сделать собственную программу, может быть, даже и лучше, чем у Парфенова.

Идей у Антона тоже было хоть отбавляй. Антон составил целый список программ, которые можно было бы сделать: и про культуру, и про политику, и про спорт, и про здоровье. И в длинном списке оригинальных продюсерских идей была, в частности, идея программы о потребительских товарах. С этим своим списком каждый день в свободное от работы время Понизовский приходил в приемную к тогдашнему энтэвэшному начальнику Алексею Цивареву и просиживал часами, поскольку Циварев не спешил принимать двадцатипятилетнего мальчишку. А когда принял, проглядел весь список идей, покачал головой и ткнул вяло пальцем в тот пункт, где описывалась программа про потребительские товары, — разве что вот это…

Потребительскими товарами Антон совершенно не интересовался. Он интересовался искусством и литературой. Если ему нужна была какая-то вещь, Антон заходил в магазин и покупал первую попавшуюся. А если вещь оказывалась плохой, то заходил в магазин и покупал другую первую попавшуюся.

Продюсировать программу о потребительских товарах было для Антона тем же самым, что для известного римского сенатора выращивать капусту, — актом показного презрения к сообществу, не оценившему его.

Впрочем, в той журналистской манере, которую пропагандировал Парфенов (а другой манеры Понизовский не знал, ибо только у Парфенова и учился) вещам уделялось особое внимание. Если Парфенов снимал документальный фильм про Гоголя, так обязательно надо было показать, в каком именно шарабане ехал великий писатель и каким именно пером писал. Если Парфенов рассказывал про вьетнамскую войну, так обязательно надо было закрутить сюжет вокруг пляжных тапочек, во всем мире называющихся «китайками», а «вьетнамками» — только в России. Даже когда программа Парфенова стала политической, еженедельной и начала выходить в прайм-тайм, в студию то и дело вносили какие-нибудь предметы, хоть бы даже и куриные яйца, если надо было показать наглядно, как именно разрушаются две столкнувшиеся подлодки. Парфенов брал два яйца и разбивал друг об друга перед камерой.

Неким профессиональным шиком считалось у учеников Парфенова сделать интересный телевизионный сюжет про что-нибудь совершенно банальное. Парфенов повторял, что хороший журналист должен уметь рассказать интересно хоть бы даже и про пачку макарон. Вот Понизовский и решил делать программу про пачку макарон — буквально. И никакой потребительской идеологии тогда у Понизовского и в мыслях не было. И, в отличие от Алистера Макджорджа, даже и в голову не приходило Понизовскому увязывать способность народа выбирать холодильники со способностью выбирать власть. И о правах потребителей, от которых один шаг до прав человека, Понизовский не задумывался. Понизовский просто написал бизнес-план еженедельной циничной программы о потребительских товарах и предполагал довольно тупо брать деньги с производителей и продавцов за то, что по телевизору будут про их товары занимательно рассказывать.

Этот бизнес-план мог бы, пожалуй, и вовсе не воплотиться, но тут случилось чудо. За заслуги перед ельцинской властью в 91-м и 93-м, а также в преддверии выборов 96-го, которые президент Ельцин собирался выиграть во что бы то ни стало, НТВ получило все двадцать четыре часа вещания на своей частоте. Владелец НТВ Владимир Гусинский давно добивался этого, но, когда добился, выяснилось, что заполнять эти двадцать четыре часа вещания совершенно нечем. В тот памятный для телевизионщиков год карт-бланш получили все, кто имел мало-мальский бизнес-план или хотя бы синопсис хоть какой-нибудь телевизионной программы. В числе прочих и Антон Понизовский получил карт-бланш на изготовление программы, посвященной потребительским товарам. Небольшая подробность заключалась только в том, что если Антон собирался делать еженедельную программу на деньги товаропроизводителей, то тогдашний руководитель НТВ Олег Добродеев распорядился, чтобы программа была ежедневной и производилась на деньги НТВ, то есть была независимой от производителей и продавцов. Эфирный запуск НТВ — это была большая политическая игра, Добродееву нужен был боевой листок консюмериста, а не рекламный хуторок Антона Понизовского в эфире.

Для программы был нанят целый штат молодых, но амбициозных корреспондентов, каждый из которых мечтал показать себя на сюжетах «про пачку макарон» и уйти в большие новости. Ведущим программы стал профессиональный актер Владимир Сафронов, внушавший публике доверие сединами и задушевной интонацией. Программа получила название «Впрок» и стала первым на телевидении регулярным консюмеристским проектом. До «Впрок» много кто пытался делать программы о потребительских товарах. Не имеющая отношения к телевидению Ирина Виноградова пыталась вести ток-шоу о качестве товаров, где половину зала составляли «подсадные утки», сотрудники КонфОПа и журнала «Спрос»… Телевизионный корифей Владимир Познер пытался делать программу о потребительских товарах, чутьем каким-то понимая, что именно они — ключ к происходящим в стране переменам… Много кто пытался, но ежедневную, популярную и независимую программу о потребительских товарах первым в России сделал Антон Понизовский.

Принципы сотрудничества

Программа выходила по утрам и была двенадцатиминутной. Четыре сюжета по две минуты и по минуте на студийные подводки ведущего между сюжетами. Это значит, двадцать сюжетов в неделю. Восемьдесят с лишним сюжетов в месяц. Все на свете говорили Антону, что через пару месяцев темы просто закончатся и говорить ведущему программы «Впрок» станет не о чем.

Антон и сам это чувствовал. Для первых программ он с легкостью выдумывал сюжеты: про то, как бороться с тараканами (потому что дома на кухне водились тараканы); про то, как выбирать доски (потому что на даче надо было что-то починить); а дальше-то что?

Вопреки своим эстетским обыкновениям Антон стал отслеживать потребительские колонки во всех газетах. Стал знакомиться с журналистами, которые эти колонки вели, предлагал сотрудничество… И довольно скоро обнаружил, что у всех или почти у всех потребительских публикаций во всех газетах один источник — Конфедерация Обществ потребителей, тестирующая товары самостоятельно и получающая результаты тестов от партнеров со всего мира. Волей-неволей Антону пришлось идти знакомиться с Аузаном и компанией.

Аузан и Понизовский очень по-разному рассказывают про четыре года своего сотрудничества. Послушать Аузана, так однажды дверь в его конфоповском кабинете отворилась, и на пороге появились двое циничных молодых людей из телевизора — продюсер программы «Впрок» Антон Понизовский и главный редактор Кирилл Рыбак. КонфОП, со слов Аузана, выглядит чем-то средним между монастырем и правозащитной организацией, и вот в этот веселый правозащитный монастырь ворвались двое и потребовали материалов. И Аузан было попытался отправить молодых людей к Комаровскому, чтобы тот продавал им потребительскую информацию, как продавал печатным изданиям, но молодые люди сказали, что они не газета какая-нибудь, а телевидение, покупать ничего не будут, а будут только упоминать в эфире, что информация для их программ поступает от КонфОП. И пусть КонфОП радуется такой неожиданной рекламе, каковая, несомненно, удесятерит поток обиженных потребителей, которые хотели бы воспользоваться платными услугами конфоповских юристов. И Аузан, по его словам, пытался было еще возражать, что восемьдесят сюжетов в месяц — это очень много. Возражал вяло, что невозможно, дескать, проводить восемьдесят корректных испытаний каждый месяц. А напористый Понизовский говорил, что у них на телевидении нет такого слова «невозможно», потому что если невозможно, то следует набрать людей сколько надо, хорошо руководить ими, и люди тогда сделают самую наиневозможнейшую работу. И пришлось Аузану сдаться перед этим напором — так он рассказывает.

А Понизовский рассказывает, что вошел, смущаясь, в кабинет к начальнику КонфОП и профессору экономики Аузану, принялся мямлить в надежде договориться про что-нибудь взаимовыгодное. Но взрослый и умный Аузан, понимая, какие перспективы могут быть у потребительского движения, получи оно эфирное время на телевидении, так заговорил юного и наивного Понизовского, что стал не просто поставщиком информации для программы «Впрок», а партнером, вникающим во всю телевизионную кухню и разговаривающим с Добродеевым через голову Понизовского. Так рассказывает Понизовский.

Аузан говорит, что с Понизовским было трудно общаться, хотя бы потому, что тот воспринимал проект свой как телевизионный бизнес, а не как общественную миссию. И особенно, говорит Аузан, раздражало, когда Понизовский спешил зарегистрировать на себя всякий бренд, который изобретался в процессе сотрудничества.

Понизовский же говорит, что с Аузаном было так же трудно сотрудничать, как мышке трудно сотрудничать с кошкой. Что, наверное, испугавшись конкуренции со стороны молодого и в медийном смысле профессионального телевизионного проекта, Аузан задушил этот проект в радушных своих объятиях — сначала подсадил на конфоповскую информацию, как подсаживают на наркотик, потом навязал делать журнал «Впрок» и продавать его под одной обложкой с журналом «Спрос». Потом навязал еще запустить на НТВ вторую потребительскую программу под названием «СПРОС-И-ВПРОК», которую вел Комаровский и которая не имела рейтинга.

Примечательно, что название этой второй программы, которое есть игра слов, Аузан предпочитает произносить как «спрос и впрок», а Понизовский — как «спроси´ впрок», ибо программа строилась на вопросах от телезрителей вне зависимости от того, приносила ли эти вопросы почта или придумывали редакторы.

Они по-разному рассказывают о своем сотрудничестве. И еще пару глав можно было бы разбираться в разногласиях, возникавших между Понизовским и Аузаном, но для нашего повествования разногласия эти не имеют значения, а значение имеют совершенный ими обоими, Аузаном и Понизовским, прорыв и обоими ими совершенная ошибка.

Прорыв

Осенью 94-го, когда программы «Впрок» еще не было и даже Владимир Познер не пробовал еще экспериментировать на телевидении с потребительской тематикой, в журнале «Спрос» опубликована была статья про то, что компания Sony нарушает российский закон о правах потребителей. В законе было четко сказано, что некачественный товар покупатель может отнести в ремонт, обменять или просто сдать, вернув назад деньги, — по своему выбору. А про компанию Sony выяснилось вдруг, что товары свои она только ремонтирует, но не обменивает и не принимает обратно.

Выяснилось это так. Александр Аузан купил себе телевизор Sony — первый приличный телевизор в профессорской жизни. Как только телевизор включили в розетку, профессор обнаружил, что умное устройство кроме собственно картинки насильно показывает какой-то еще телетекст, которого профессор читать не хотел, но вынужден был читать, хотя бы даже и чисто автоматически.

Помучившись так некоторое время, профессор решил лучше почитать инструкцию и отключить как-нибудь этот зловредный телетекст. Умение читать инструкции было благоприобретенным навыком, которым профессор гордился едва ли не больше, чем гордился привычкою всегда брать в магазине чек. Однако эту инструкцию даже и нарочно подготовленный Аузан прочесть не мог, несмотря на профессорское звание. Инструкция, кажется, переведена была компьютером с японского на английский, с английского на немецкий и только с немецкого на русский, который компьютер, кажется, путал с болгарским или польским.

Понять ничего было нельзя, а можно было только разозлиться. Единственное, что профессор понял, — это то, что компания Sony в нарушение российского законодательства телевизоров своих не обменивает и не принимает обратно, а только ремонтирует. Поскольку никаких представителей компании Sony в тот вечер на профессорской даче не оказалось, Аузан скатился по ступенькам из спальни в кухню и канализировал свой праведный консюмеристский гнев на жену Ирину. Ирина, в свою очередь, отвечать за компанию Sony не хотела и канализировала гнев Аузана на страницы издаваемого ею журнала. В кратчайшие сроки на страницах «Спроса» появилась статья про то, как международная корпорация нарушает российский закон и как Конфедерация Обществ потребителей подаст на Sony в суд, выиграет этот суд и введет компанию Sony в заслуженные убытки.

Будучи людьми вспыльчивыми, но отходчивыми, равно Александр Аузан и Ирина Виноградова забыли при этом сказать юристу Диане Сорк, что та должна немедленно подать в суд на транснациональную корпорацию. Или, может быть, сказали, да сама Диана позабыла об этом иске. Или не позабыла, просто иск не был принят на том основании, компания Sony не имела в России зарегистрированного представительства. Так или иначе, иском пригрозили, но в суде иска не было.

Жизнь потекла по-прежнему. Телетекст кое-как удалось отключить. Журнал продавался в киосках, а Комаровский успешно продавал газетам гневную статью про компанию Sony , у которой проблемы — а какие именно проблемы, журналисты разных изданий перевирали по-своему, ибо не принято было еще в те годы слишком скрупулезно проверять информацию.

Прошло примерно полгода, прежде чем в головном офисе компании Sony узнали, что в России против них подан какой-то иск, о котором пишут все газеты. Официального представителя Sony в России не было, но был представитель неофициальный. Запросили его, он не сумел сказать ничего вразумительного ни про какой иск, потому что иска не было, то есть газеты писали о нем, но нельзя же было всерьез предположить, что юрист главной в стране потребительской организации просто забыла пойти в суд. К тому же летом 95-го журнал «Эксперт» опубликовал отчет, из которого следовало, что продажи Sony значительно упали. Неофициальный представитель компании пытался было говорить, что правило ремонтировать, но не обменивать товар распространяется у Sony на всю Восточную Европу. Диана Сорк, когда скандал совсем уже разгорелся, изучила вопрос и пришла к выводу, что не может подать никакого иска именно потому, что Sony не имеет в России официального представительства. Однако продажи падали, газеты продолжали писать о проблемах компании Sony , головной офис компании совсем уж разволновался и передал решение конфликта европейскому офису. Это была большая удача, потому что претензии потребителей, хоть и не были оформлены судебным иском, казались европейским менеджерам справедливыми.

Наступил день, когда из Швейцарии прилетел для переговоров вежливый японец, в свободное от переговоров время музицировавший на скрипке. Он ни в коем случае не хотел доводить дело до суда, но не удосужился разобраться, что суд против его компании невозможен. Он сказал, что готов привести правила компании Sony в соответствие с российским законодательством. В качестве компенсации морального ущерба он предлагал устроить по всей России «Караван Sony » — бесплатное мероприятие, когда представители компании колесят по стране, чинят или обменивают всякий прибор, если тот, не дай бог, у кого-нибудь сломался, а всякого, кто пожелает, обучают отключать телетекст, особенно если человек этот, например, профессор экономики и не может в силу профессорской рассеянности разобраться с инструкцией.

О новой политике компании Sony европейский ее представитель предлагал рассказать на совместной с КонфОП пресс-конференции, причем КонфОП поручился бы, что теперь к Sony нет никаких претензий. Японца только расстраивало, что в российских газетных публикациях компания Sony упоминалась через запятую с компаниями Panasonic и Samsung , которые, точно так же, как и Sony , не обменивали свою технику, а только ремонтировали. Даже и раскаиваться за одним столом с конкурентами компания Sony не хотела ни за что.

Условия были приняты, Sony отдувалась за всех в одиночку. Panasonic и Samsung привели свои правила в соответствие с российскими законами молча. А Аузан сообразил, что даже суда не нужно, чтобы отстаивать права потребителей. Достаточно свободы слова и свободного рынка. Достаточно просто раструбить во всех газетах, что у компании N проблемы, продажи компании упадут, она начнет проигрывать конкурентам, а этого любая компания боится больше, чем суда. И сила средств массовой информации удесятерялась, как только на защиту прав потребителей становились не только газеты, но и телевидение.

Сразу после дела Sony стала выходить потребительская программа Владимира Познера. Еще некоторое время спустя появился ежедневный и катастрофически для коммерческих компаний популярный «Впрок».

Его и вправду боялись больше, чем судов. Однажды, например, в программе «Впрок» появился сюжет про сигареты «Петр I». Про сигареты эти выяснилось, что в них повышено содержание каких-то вредных примесей, и продажи сигарет «Петр I» упали, причем настолько значительно, что представитель компании «Бритиш Американ Тобакко» звонил на НТВ и пытался ругаться, что нельзя же так подставлять рекламодателей. В то время запрета на рекламу табака по телевидению еще не было, «Бритиш Американ Тобакко» действительно размещали на НТВ свою рекламу, но, во-первых, не «Петра I», а во-вторых, табачным кампаниям уже и тогда трудно было ругаться с кем бы то ни было. Одним словом, скандал как-то спустили на тормозах.

Прошло немного времени, и в программе «Впрок» вышел сюжет про бульонные кубики «Кнорр». Согласно конфоповским экспертизам, какие-то там нелады обнаружились с этими бульонными кубиками. Их продажи заметно упали, и тут уж производители бульонных кубиков принялись скандалить всерьез. Они не были табачной компанией, обвинений в сознательном отравлении людей не боялись. Рядом с программой «Впрок» в утреннем эфире стоял рекламный ролик тех самых бульонных кубиков, которые программа «Впрок» объявляла некачественными. Производитель бульонных кубиков чувствовал себя вправе требовать, чтобы продажи росли, а не падали в результате их сотрудничества с телевидением.

Потребительские телепрограммы — да! — становились отдельным институтом, защищавшим права граждан лучше, чем это делал суд. Правда, в отличие от суда, потребительские программы финансировались не из государственного бюджета, а получали деньги от телеканалов, которые, в свою очередь, зарабатывали деньги на рекламе.

Ошибка

Аузан должен был лететь в отпуск, когда ему позвонили из приемной Олега Добродеева, и Добродеев попросил Аузана приехать поговорить. Дело было серьезное. На телеканале НТВ составлялся список компаний, продукцию которых нельзя тестировать для программы «Впрок» на том основании, что компании эти — рекламодатели.

Антон Понизовский прекрасно понимал, что, как только такой список будет составлен, программе его конец: вместо действительно популярных на рынке товаров придется рассказывать про соленые огурцы, зеленый горошек и спортивный инвентарь от мелких производителей, не имеющих бюджета на телевизионную рекламу. А это никому не интересно.

С принятием списка неприкасаемый компаний программа «Впрок» неизменно должна была маргинализироваться. Антон понимал это, но перечить Добродееву, которого все НТВ всерьез считало чуть ли не Господом Богом, Антон не мог. Из последних сил Понизовский пытался только апеллировать к авторитету Аузана и говорить, что программа делается в сотрудничестве с КонфОП, а КонфОП, наверное, список неприкасаемых отвергнет.

Дело было серьезное. Добродеев позвонил Аузану. Аузан отправил жену в отпуск. А сам отправился на переговоры. И теперь уж никто не может (или не хочет) вспомнить, как именно Добродеев Аузана уговорил. Однако ж уговорил, и «список неприкасаемых» был принят.

То ли Добродеев оказался более искусным, чем Аузан, переговорщиком. То ли Аузан надеялся, что компаний, не являющихся рекламодателями НТВ, хватит надолго. То ли манила Аузана идея издавать и продавать в одной полиэтиленовой упаковке журналы «Спрос» и «Впрок», и по старой памяти печатный журнал казался Аузану более надежной вещью, чем телевизионная программа. То ли были у Аузана какие-то более конъюнктурные соображения. Так или иначе, Аузан согласился.

Сейчас Понизовский, вспоминая о «списке неприкасаемых», разводит руками, как разводят руками, говоря об обстоятельствах непреодолимой силы, — дескать, как же можно кусать руку, которая тебя кормит. Хотя в те времена телевидение еще могло раз и навсегда утвердить свою независимость, особенно если бы все телеканалы решительно договорились не сотрудничать с рекламодателями, позволяющими себе не просто покупать рекламное время, но и совать нос в контент. Телеканалы могли выработать единую позицию по этому поводу, но успешная потребительская программа была тогда только на НТВ. Конкуренция между телеканалами казалась тогда насущнее, чем независимость от рекламодателей. Другие телеканалы только обрадовались бы, если бы успешный «Впрок» закрылся. НТВ попалось в ту же ловушку, в которую попалась Sony , — поступилось фундаментальными интересами всей отрасли, лишь бы не проиграть в конкурентной борьбе. В случае с Sony потребитель выигрывал. В случае с НТВ — проигрывал, получив средства массовой информации, зависимые от рекламодателя. Проиграли и телеканалы: именно тогда люди, принимающие решения, — будь то инвестиционный банкир, принимающий решение об инвестиции миллионов, или отец семейства, принимающий решение о том, стиральную машину мы покупаем в этом месяце или посудомоечную, — перестали мало-помалу воспринимать телевизор как источник достоверной и независимой информации. Как же может быть информация независимой, если телеканал зависит от рекламодателя? Эта зависимость — родная сестра той политической зависимости, благодаря которой на телевидении у нас составляются списки запрещенных политиков и запретных тем, раз уж составлен список «неприкасаемых компаний».

Профессор Аузан, если спрашиваешь его, какого же черта он согласился со «списком неприкасаемых», то есть фактически с тем, что некоторые компании выведены были из сферы публичного действия закона о правах потребителей, пускается в пространные объяснения. Он объясняет, что потребительские журналы на Западе традиционно держатся на рознице, выходят миллионными тиражами. Человек в Европе или Америке считает для себя важным состоять в Обществе потребителей, не быть обманутым, принимать осознанные решения, слушать мнения независимых экспертов — и подписку на потребительский журнал человек воспринимает как свой ежегодный взнос за все это.

В России, объясняет Аузан, розница не имеет значения. Сети распространения не платят издателям за созданный издателями товар. Наоборот, издатели платят распространителям за возможность распространять свой журнал, воспринимаемый как рекламный носитель. И за телевидение люди тоже не платят. Все средства массовой информации живут за счет рекламы, поэтому волей-неволей…

Он объясняет это, но все равно остается ощущение, что вот тогда, в кабинете у Добродеева или с кем там еще велись переговоры про «список неприкасаемых», можно было бы ведь и отказаться со скандалом.

Но не отказались.

Как и предполагал Понизовский, программа «Впрок» после этого стала стремительно маргинализироваться, и сейчас, может быть, и выходит где-нибудь, да никому до этого нет дела. По всем телеканалам теперь во множестве выходят потребительские программы, но и до них никому нет дела, ибо у каждой из них есть «список неприкасаемых».

Еще некоторое время Понизовский и Аузан пытались издавать журнал «Впрок», запаянный в одном пакете с журналом «Спрос». «Спрос», как и положено потребительскому журналу, рекламы не содержал. Во «Впрок» предполагалось собирать рекламу и тем покрывать убытки «Спроса». Однако товары, рекламировавшиеся в журнале «Впрок», предполагалось подвергать конфоповской экспертизе и сертифицировать особым образом. На таких условиях никто не покупал рекламу в журнале «Впрок», особенно когда узнавал, что реклама не выйдет на телевидении.

Вскоре журнал «Впрок» закрылся. «Спрос» остался выходить один, каждый год обнаруживая в бюджете у себя изрядную дыру. Подписчики журнала все больше превращались в профессионалов, ворующих из «Спроса» результаты экспертиз, перепечатывающих в других изданиях вперемежку с заказными материалами. Наконец интернетовские форумы все больше и больше стали заменять людям конфоповских экспертов, хотя ни один посетитель форума не скажет наверное, как отличить независимый (и уж тем более экспертный) отзыв от заказного, проплаченного и рекламного.

«Спрос» умирает. Ирина Виноградова говорит, что каждый год думает о закрытии «Спроса». Но каждый год случается нечто, благодаря чему банкротство откладывается еще на год. Однажды удалось найти финансирование в нотариальной палате на том основании, что нотариусы кровно заинтересованы в развитии потребительской культуры. В другой раз бывший ученик Аузана, топ-менеджер транснациональной компании, просто достал из кармана денег и покрыл бюджетный дефицит. В третий раз, к слову, пришлось Аузану договориться с одной из крупных табачных компаний, что та поддержит издание потребительского журнала. Договор был деликатный, ибо вообще не принято брать благотворительные деньги у табачных компаний. А когда годы спустя в прессе появилась информации о том, что табачные компании финансируют в России потребительский журнал и покупают мнение потребителей, Аузан разозлился и от злости бросил курить.

Глава седьмая

Распутать узел

В 1992 году, когда выпускник экономического факультета МГУ Сергей Трухачев пришел к Александру Аузану и заявил, что будет его помощником, денег не было. То есть их совсем не было, ни у кого. Денег не было ни у двадцатилетнего Трухачева, ни у сорокалетнего Аузана. Денег не было ни у физических лиц, ни у юридических. Ни у государственных банков, ни у промышленных предприятий. Денег не было ни у продуктовых магазинов, ни у нефтяных компаний, ни у маленьких театров, ни у огромных машиностроительных заводов.

Денег не было, а студент Трухачев хотел изучать экономику. Иными словами, он хотел изучать то, как люди принимают решения, как движется и живет это материальное воплощение человеческих решений — деньги. А денег не было.

Нельзя понять, здорова ли кровеносная система человека, если по сосудам не течет кровь. Нельзя оценить, хорошо ли устроена электрическая проводка в доме, пока не включишь электричество и не пустишь ток по проводам. Точно так же нельзя изучать экономику, если не движутся деньги. А в 92-м деньги не двигались.

Были огромная страна, богатые недра, бескрайние просторы, многомиллионные города. Но чтобы вырастить хлеб на бескрайних просторах, надо было купить семена и солярку, а денег не было. Чтобы добыть из-под земли нефть, газ, золото, железо и медь, требовались инвестиции, а денег не было. Промышленные предприятия, может быть, и хотели бы произвести для потребителей все на свете, от ночных сорочек до автомобилей, но не было денег, чтобы купить шелк или металл, и не было денег, чтобы заплатить рабочим. А многомиллионное население, может быть, и хотело бы купить что-нибудь, дабы поддержать отечественного производителя, но у него не было денег, у этого населения. И экономическая жизнь замерла.

Это был замкнутый круг, гордиев узел, однако в двадцать лет люди не очень-то верят в замкнутые круги и гордиевы узлы, вот и Сергей Трухачев не верил и правильно делал. Поначалу Трухачев просто работал у Аузана, организовывая хоть и амбициозные, но рассеянные профессорские дела. Трухачев свято верил, что, как бы дела ни были запутанны, всегда можно взять листок бумаги и расставить приоритеты: во-первых, надо провести семинар в университете; во-вторых — поговорить с чиновником N в правительстве; в-третьих — написать статью для газеты M . Мало-помалу таким образом все запутанные профессорские дела как-то делались.

Фокус с листочком Трухачев и в КонфОП проделывал регулярно. Это помогало решению многих проблем. Глава юридической службы Конфедерации Диана Сорк, например, не умела говорить «нет». Кто бы и с каким бы делом к Диане ни обратился, она неизменно соглашалась дело вести. И когда дел накапливалось столько, что вести их все вместе могла бы разве что крупная адвокатская контора, Диана просто пряталась дома и отключала телефон. В таких случаях Трухачев приезжал к Диане, врывался к ней в дом, пользуясь тем, что Диана никому не может сказать «нет» и, стало быть, не может не пустить в дом обрушившегося как снег на голову Трухачева, доставал листочек и говорил: «Диана, спокойно. Давай разберемся. Во-первых, надо довести до конца дело с холодильником. Во-вторых, надо подать уже наконец иск по делу с автомобилем „Волга“. В-третьих, надо передать кому-нибудь все остальные дела. А в-четвертых, Диана, надо научиться говорить людям „нет“».

Уроки отказа Трухачев преподавал Диане с завидной регулярностью. Не только у Дианы дома в моменты панических Дианиных кризисов. Но и на работе, просто профилактически. Аузан однажды зашел в крохотную конфоповскую комнатку на Солянке и застал следующую сцену. Сергей Трухачев и Диана Сорк сидели друг напротив друга, и Трухачев командовал:

«Диана, скажи „нет“!»

«Нет?» — неуверенно говорила Диана.

«Нет! — настаивал Трухачев. — Скажи громче. Просто скажи „нет“ громко и четко».

«Нет», — говорила Диана шепотом, но зато уже без вопросительной интонации.

«Нет! Еще громче!»

«Нет», — говорила Диана, и с третьего раза ее «нет» действительно более или менее звучало как отказ.

Российская экономика — да! — представляла собой гордиев узел и замкнутый круг, но и перед лицом стагнирующей экономики Трухачев вел себя так, как вел себя с профессором и юристом. Фокус с листочком работал. Сделать было ничего нельзя, но Трухачев доставал листочек и писал на нем: «Во-первых, надо помочь Аузану. Во-вторых, надо помочь Диане. В-третьих, надо устроить в КонфОП финансовую службу, потому что в сфере финансов права потребителей никак не защищены».

Трухачев не догоняет

Фактически финансовая служба КонфОП была создана раньше, чем задвигались в России всерьез какие-то финансы, если, конечно, не считать серьезными финансами те деньги, которые стали зарабатывать с конца 80-х поставщики импортного ширпотреба. Финансовая служба появилась, когда началась приватизация, люди получили невразумительные бумажки, называвшиеся ваучерами, и понесли их в невразумительные организации, называвшиеся ваучерными фондами. Выстраивались очереди. Люди жгли костры по ночам, дожидаясь, когда начнется рабочий день и можно будет свой ваучер вложить. Куда вложить? Как вложить? Люди не понимали, а только тешили себя беспочвенной надеждой вот-вот превратиться в акционера (что бы это ни значило), в рантье (как бы это ни выглядело), жить себе спокойно и стричь купоны (хотя мало кто даже и наималейшее имел представление о том, как эти купоны выглядят и как их надо стричь).

Большая часть населения ничего про ваучерную приватизацию понять не могла, а только злилась и ругала власти. Публика поумней, более или менее экономически подкованная, представляла себе ваучерную приватизацию примерно так. Вот есть же несметные богатства, которыми, принято было думать, обладает Россия. Есть же земля, ее недра, промышленность, возведенная в сталинские времена силами заключенных ГУЛага, есть торговля, есть предприятия общепита — в советское время все это было государственным, а теперь становится частным, то есть делится поровну между всеми гражданами России. Казалось почему-то, что каждому гражданину должно достаться по внушительному куску. Теоретически на ваучер можно было купить акции какого-нибудь прекрасного предприятия, и некоторые люди даже сделали это, дождавшись конца аукционов, когда за ваучер действительно возможно стало получить немножко акций «Газпрома» или других подобных предприятий, способных дорожать.

Некоторые люди так сделали, но большинство — нет. Большинство вложило свои ваучеры в ваучерные фонды, предполагая, что фондами этими заведуют профессиональные инвесторы, и уж они-то лучше разберутся, как выгоднее ваучер вложить. По советской привычке люди поспешили делегировать свое достояние черт знает кому.

Трухачев по крайней мере особого доверия к ваучерным фондам не испытывал. Трухачев предполагал, что ваучерные фонды обманывают своих клиентов, но пока не понимал, как обманывают. Это интересно было выяснить, и еще интереснее было рассказать людям о том, как их обманывают, да рассказать так, чтобы и самого тебя при этом не убили за слишком глубокие знания и слишком длинный язык.

Даже уже и в названии многих ваучерных фондов было некоторое мошенничество. Один из фондов, например, назывался «Московская недвижимость» при том, что по закону недвижимость ваучерной приватизации не подлежала. Название было нечестным, фонд рекламировал себя слоганом «Московская недвижимость всегда в цене», однако назвать владельцев фонда «Московская недвижимость» мошенниками на том основании, что ни одного ваучера в московскую недвижимость они вложить не могут, было так же сложно, как сложно назвать мошенниками производителей автомобиля «Волга» на том только основании, что им не принадлежит великая русская река.

Реклама ваучерных фондов тоже отдавала мошенничеством. «Первый ваучерный фонд», например, рекламировал себя фразой «Первый ваучерный — всегда первый». Это было бессмысленное хвастовство, но, согласитесь, бессмысленное хвастовство и мошенничество — не одно и тоже. Для обвинений требовались более глубокие основания.

И вот однажды влиятельнейшая по тем временам газета «Известия» предложила КонфОП совместный проект — инспекцию ваучерных фондов. «Известия» покупали ваучеры, сотрудники КонфОП шли из фонда в фонд, прикидываясь молодыми супружескими парами, и в каждом фонде вкладывали по паре ваучеров. Каждый свой шаг сотрудники КонфОП должны были протоколировать, и результат их инспекции публиковался в «Известиях».

Разумеется, нарушений в деятельности ваучерных фондов было хоть отбавляй. Но главное и наиболее частое — фонды скрывали финансовую отчетность, которая по закону должна была быть открытой. «Требуйте финансовую отчетность», — советовал Трухачев потребителям, хотя сам толком не знал, что там такого прячут в своей отчетности ваучерные фонды и куда надо смотреть, если какой-нибудь ваучерный фонд вдруг свою отчетность откроет.

Додумался Трухачев только тогда, когда было уже поздно и ваучерные фонды стали лопаться, как мыльные пузыри.

Дело в том, что человек (назовем его Н.), вложивший свой ваучер в некоторый ваучерный фонд, напрасно думал, что если фонд купит на этот ваучер акции «Газпрома», то Н. станет акционером «Газпрома». Ничего подобного. Акционером «Газпрома» становился в таком случае фонд. А Н. был всего лишь акционером фонда. Если бы по акциям «Газпрома» выплачивались дивиденды, фонду пришлось бы, пожалуй, часть дивидендов выплатить Н., а часть оставить себе на администрирование, зарплату сотрудников, аренду помещения и прочая. Но дивидендов в те времена не выплачивали ни по каким акциям. Денег не было, прибыли не зарабатывал никто, кроме торговцев импортным ширпотребом. И долго ли, коротко ли, Фонду приходилось (по сговору ли или Бог уж им судья) продать акции «Газпрома», купленные на деньги незадачливого Н., и заплатить зарплату сотрудникам фонда, которого Н. являлся акционером. Довольно скоро фонд окончательно разорялся. Акции «Газпрома», купленные на ваучер несчастного Н., принадлежали к тому времени уже третьему лицу. А Н., получается, просто платил зарплату людям, которые на его ваучер купили акции и перепродали неизвестно кому.

Это было мошенничество, конечно. Освященное законом мошенничество. Но когда Трухачев механизм этого мошенничества понял, было уже поздно, ваучерные фонды разорились и на телефон горячей линии КонфОП звонили уже не вкладчики ваучерных фондов, а вкладчики финансовых пирамид.

Ваучерных фондов в России были десятки. Финансовых пирамид в России были тысячи. Сотрудники КонфОП, глядя на компании «МММ» или «Хопер-Инвест», даже и не сомневались, что перед ними финансовые пирамиды. Если человек инвестировал сто рублей, а через месяц ему выплатили триста, трудно (хотя теоретически и возможно) предположить существование такого бизнеса, который приносил бы ежемесячно двухсотпроцентную прибыль. Гораздо легче предположить, что старым вкладчикам проценты платят деньгами новых вкладчиков, каждый месяц растят и растят пирамиду, и однажды пирамида рухнет. Проблема была только в том, что назвать компанию, ворочающую миллионами долларов, финансовой пирамидой — это значительная смелость и значительная глупость. Будешь убит строителями пирамид или сядешь по их же иску за клевету, а самое обидное — что люди, чьи деньги ты пытался спасти, не поверят тебе или поверят, но все равно вложат деньги в пирамиду.

Дело было не в том, что люди не понимали, как устроена финансовая пирамида. Дело было в том, что каждый надеялся оказаться в числе того меньшинства, которое на пирамиде выигрывает, а не в числе большинства, которое теряет свои деньги. Это было авантюрное время. Люди видели нуворишей на улицах и по телевизору. Они видели тех, кто выжил, и тех, кто избежал разорения. Они не видели тех, чьи аляповатые могилы заполняли кладбища со скоростью, достойной войны.

Инженер, учитель, врач или рабочий середины 90-х получал несусветно маленькие деньги, жил впроголодь, или выращивал овощи на огороде, или приторговывал чем-нибудь, или побирался у богатых родственников. Вложить и потерять зарплату в финансовой пирамиде ничего не стоило. А вот вложить и заработать три тысячи процентов годовых — это была неплохая сделка, рискованная, но весьма выгодная.

КонфОП даже и не пытался всерьез с пирамидами бороться. Профессор Аузан удивлялся только: неужели государственные власти не видят, что пирамиды эффективнее банков? В Сбербанке 1994 года нельзя было положить деньги на счет в Москве, а снять в Хабаровске. В «МММ» можно было. Аузан удивлялся: неужели, когда рушатся пирамиды, государство не понимает, что отыскивать деньги вкладчиков, молниеносно передаваемые по цепочке подставных фирм, должны не два десятка юристов КонфОП, а спецслужбы? Аузан недоумевал: зачем правительство обрушило «МММ»? Конечно, «МММ» — пирамида, но в нее вовлечены миллионы российских граждан, и государство должно быть заинтересовано, чтобы пирамиды не рушились в одночасье, а оседали постепенно, как весной оседают сугробы. Или? Или государство причастно не только к разрушению пирамид, но и к их строительству?

Пирамиды рушились, а на горячую линию КонфОП звонили уже не вкладчики пирамид, а вкладчики банков.

Трухачев догоняет

Надо сказать, что банки поначалу недооценили население России. Принято было думать, что деньги есть у коммерческих компаний, а у населения их нет. Банкиры ошиблись. Через пару лет после начала приватизации выяснилось вдруг, что деньги у населения есть, и успех финансовых пирамид наглядно продемонстрировал это. Деньги у населения появились. Дело в том, что в процессе приватизации многие вещи, которые в Советском Союзе товарами не были, стали вдруг товарами. Как минимум земля и квартиры. Миллионы людей по всей стране приватизировали квартиры и земельные участки и смогли продавать их, сдавать в аренду, спекулировать ими. Из этого, а еще из мелкого бизнеса и мелкого воровства сложились миллионы мелких сбережений. Теперь задача банкиров состояла в том, чтобы выкачать из населения миллион мелких сбережений и сделать из них десяток крупных состояний.

И Трухачев восхищался, глядя, как изобретательны были специалисты государственных и коммерческих банков, что ни день выдумывавшие все новые и новые относительно законные способы отъема денег у населения.

Взять хоть, например, вексель. Банковский вексель обязан иметь девять реквизитов, а если вдруг имеет восемь, то может быть опротестован и не принят к оплате. Это было похоже на игру. По горячей линии звонили, рассказывали про мошенничество с векселями, приносили негодный вексель показать. Трухачев рассказывал журналистам. Журналисты учили потребителей внимательно следить, сколько на векселе реквизитов…

И тут — Трухачеву было весело от этой гонки — кто-то по горячей линии рассказывал про новую уловку с векселями. По закону на банковском векселе должна быть указана сумма — например, сто рублей. И если предъявителю векселя причитается сверх суммы векселя еще двадцать процентов, то на векселе должно быть написано «120 рублей», а не «100 рублей + 20 %». Если написать так, то банк выплатит сто рублей, а двадцать рублей процентов выплачивать не будет.

«Вот молодцы!» — смеялся Трухачев. И выдумывал очередную конфоповскую поговорку из серии «В договоре надо читать не только буквы, но и цифры», «На векселе надо читать не только цифры, но и буквы»…

И как в воду глядел, потому что не проходило и дня, как кто-то из обиженных банковских вкладчиков приносил вексель, на котором мелкими буквами значилось, что вексель принимается к оплате в случае, если… и следовало какое-нибудь условие, и можно было не сомневаться, что именно оно-то и не могло быть выполнено предъявителем векселя.

Это была увлекательная игра. И Трухачев чувствовал, что козырей у него на руках все больше. Главный его козырь — горячая линия, чуть ли не первый в стране колл-центр, куда звонили обиженные потребители. Прелесть горячей линии заключалась в том, что она давала какую-никакую статистику. Если за один день звонят тридцать клиентов «Инкомбанка», например, а клиенты других банков почти не звонят — это значит, что проблемы у «Инкомбанка». Если за одни сутки тридцать человек позвонили с вопросами про векселя, значит, запустилась мошенническая схема с использованием векселей. Владеть этой информацией было опасно. Безопаснее было сразу ее публиковать. А потому Трухачев реагировал немедленно и вскоре заработал себе среди банкиров репутацию крайне чуткого и крайне информированного человека.

Наступил день, когда все или почти все банкиры поняли, что с финансовой службой КонфОП лучше разговаривать. Лучше объяснить, что проблемы временные, и попросить попридержать публикацию, ибо публикация уж точно обрушит испытывающий проблемы банк. Банкиры стали разговаривать с Трухачевым, и это был его второй козырь — ему показывали финансовую отчетность, ему разъясняли обстоятельства, ему рассказывали тайны, причем не только свои, но и чужие. От этих разговоров с банкирами Трухачев постепенно стал человеком еще более чутким и еще более информированным.

Третий его козырь был в том, что Трухачев окончил экономический факультет МГУ. Многие его однокашники, многие из тех, с кем Сергей ездил на картошку и орал под гитару песни в университетском общежитии, работали теперь на серьезных позициях в коммерческих банках. И студенческую дружбу эти люди ценили выше, чем корпоративную лояльность. Сами они не выбалтывали, конечно, бывшему однокурснику банковских своих тайн, но если Сергей догадывался о каких-нибудь банковских тайнах, звонил и просил подтвердить или опровергнуть, то подтверждали или опровергали честно. Сергей и сам так делал: если кто-нибудь из университетских товарищей звонил и спрашивал, готовит ли КонфОП компромат какой-нибудь против банка, где этот товарищ работал, Трухачев отвечал без обиняков и несколько раз тем самым давал проблемному банку время подготовиться к скандальной публикации.

День ото дня Трухачеву все больше казалось, что финансовая служба КонфОП вот-вот догонит банковских хитрецов. Казалось, еще немного, и КонфОП сможет не просто протоколировать мошенничества, а останавливать в момент совершения или даже предупреждать.

Однажды предупредить мошенничество почти получилось. Это был случай с печально известным в среде московской интеллигенции банком «Чара». Бог знает почему интеллигенты в Москве смеялись над вкладчиками «МММ», но в один прекрасный день понесли свои деньги в банк «Чара», который от «МММ» только тем и отличался, что назывался банком и имел от Центрального банка лицензию. Вкладчикам «Чары» почему-то казалось, что, начнись у их банка малейшие проблемы, Центробанк немедленно спохватится, отзовет у «Чары» лицензию, обанкротит банк цивилизованным образом и если не все, то большую часть денег вкладчикам вернет. Проценты по вкладам в «Чаре» были хорошие. Московские интеллектуалы тоже ведь рассчитывали оказаться в числе счастливчиков, а не в числе неудачников. И рассчитывали, что Центральный банк правом своим выдавать и отзывать лицензии у банков защищает их — потребителей.

Но вот наступил день, когда банк «Чара» достроил свою финансовую пирамиду до одному только руководству «Чары» известного предела, закрыл свои отделения и перестал выплачивать деньги. Тут вдруг выяснилось, что Центробанк не спешит отзывать у «Чары» лицензию, а по закону, пока лицензия не отозвана, начинать процедуру банкротства нельзя. Благодаря банковским связям до Трухачева доходили слухи о том, как деньги вкладчиков «Чара-банка» тают на счетах, передаются по цепочке подставных компаний и исчезают.

Еще немного, и спасать в «Чара-банке» для вкладчиков было бы уже нечего. И тогда Трухачев не без инсайдерской помощи пошел на собрание вкладчиков, долженствовавшее изобразить отчаянные попытки руководства «Чары» санировать банк. На собрании вкладчиков Трухачев убедительно показал, что санировать «Чару» нельзя, и во всеуслышание настаивал на том, чтобы Центробанк немедленно отозвал у «Чары» лицензию, чтобы немедленно началась процедура банкротства и чтобы разделено было между вкладчиками хотя бы то, что от «Чары» осталось.

После собрания к Трухачеву подошли крепкие молодые люди из банковской охраны, зажали слишком информированного аналитика в угол и настоятельно — так настоятельно, как они это умеют, — попросили никогда, никогда больше не приходить на собрания вкладчиков и аналитикой своей заниматься где-нибудь в другом месте.

Против такого лома у Трухачева приема не было. Вкладчики «Чары» надеялись на чудо и не поддержали его. Не поддержали и потеряли все. Они поддержат его. Но только в августе 98-го. Только после большого кризиса, который затронет всех и в котором счастливчиков не будет.

Догнал!

14 августа 1998 года Сергей Трухачев впервые в жизни по-настоящему столкнулся с проблемой принятия решения в условиях неопределенности. На счету журнала «Спрос» в «Инкомбанке» лежали все деньги от журнальной подписной кампании. Ирина Виноградова спросила Сергея, как этими деньгами распорядиться. Оставить ли в «Инкомбанке», про который известно было по звонкам на горячую линию, что с ликвидностью у него перебои? Положить ли в маленький банк, которым заведовал трухачевский друг? Или вложить в ГКО, ценные бумаги, государственные краткосрочные обязательства, по которым выплачивались государством изрядные проценты?

Трухачев позвонил приятельнице в «Инкомбанк» и просил рассказать честно, в каком состоянии банк. Приятельница ответила: «Если что случится, то я помочь не смогу». Таким образом, идея оставлять деньги в «Инкоме» показалась плохой.

Идея перевести деньги в маленький банк к приятелю представлялась хорошей, но банк этот платил маленькие проценты, а Трухачев не вполне осознал еще, что финансовые отношения суть не что иное, как отношения между людьми. Трухачев еще ошибочно верил в законы какие-то и механизмы рынка.

В этом смысле идея вложить подписные деньги «Спроса» в ГКО казалась привлекательнее. С одной стороны, ГКО приносили хорошую прибыль. С другой, про ГКО понятно было, что они — финансовая пирамида, пусть даже и устроенная не частными лицами, а государством. Понятно было, что рано или поздно пирамида эта обрушится. Но, с третьей стороны, невозможно было представить себе, что российское правительство откажется возвращать рублевые долги. Никогда прежде ни одно правительство в мире не объявляло дефолта по обязательствам, номинированным в национальной валюте. Трухачев понимал, что ГКО надуваются, как мыльные пузыри. Понимал, что правительство хотело бы сдуть ГКО, постепенно девальвировав рубль, но решения правительства определялись влиянием сырьевых компаний и банков — сырьевым компаниям выгодна была девальвация, для банков девальвация была смерти подобна, потому правительство никаких шагов не предпринимало, покорно ожидая, пока пузырь ГКО лопнет сам, тем более что дефолт освободил бы банки от необходимости возвращать иностранные кредиты. Трухачев знал это, но все еще верил в здравый смысл российского правительства и в то, что дефолта не будет.

В конце концов журнал «Спрос» и финансовая служба КонфОП в лице Сергея Трухачева сделали ту же ошибку, которую делали и другие вкладчики ГКО, — понадеялись на то, что государство включит печатный станок. И проиграли, разумеется.

Прошло всего три дня, правительство объявило дефолт, подписные деньги «Спроса» сгорели, как сгорели и деньги многих коммерческих банков, тоже вложенные в ГКО. С государственных краткосрочных обязательств кризис перекинулся на банки. После обрушения пирамиды ГКО у банков не оказалось денег. Вкладчики приходили и заставали закрытыми двери банковских отделений. От этого возникала паника, вкладчики приходили толпами, выстраивались у банковских дверей в очереди, требовали вернуть вклады. А банкиры говорили, что денег нет, потому что деньги, дескать, сгорели в ГКО до последней копеечки. Точно так же не могли получить денег промышленные предприятия, там остановилась работа и не выплачивались зарплаты. Кризис стал системным. Настолько системным, что премьер-министр Сергей Кириенко бежал из страны, и крупнейшие банкиры бежали — все, кроме Александра Смоленского, который и хотел бы бежать, но был задержан на границе по исполнительному от московской таможни листу.

В довершение всех бед в день дефолта Александр Аузан и жена его Ирина Виноградова возвращались с работы домой на первом их автомобиле «жигули» четвертой модели и разбили машину, не заметив валявшейся у обочины бетонной тумбы.

Ирина была за рулем, но на дорогу смотрела плохо, все больше думая про то, как же теперь издавать журнал, если сгорели все предназначенные для издания деньги. А Аузан думал, что вот же разговаривал давеча с главою Центробанка Сергеем Дубининым, предлагал же Дубинину ускорить в Государственной думе прохождение закона о страховании банковских вкладов, а Дубинин сказал почему-то, что спешить со страхованием вкладов они не будут. Почему он так сказал? Вот ведь сейчас люди потеряют деньги. А если бы банковские вклады были застрахованы, то не потеряли бы. Или? Или государство не хочет спасать вкладчиков, а хочет спасать банкиров?..

Так думал Аузан, как вдруг автомобиль наскочил на бетонную тумбу, подпрыгнул, развернулся и стал поперек дороги. Из-под капота потекли, шипя, какие-то перегретые жидкости. Опасаясь взрыва, Александр с Ириной вышли из машины, отошли подальше и даже не сказали друг другу ничего, а просто посмотрели друг на друга с одной мыслью — все, все пропало.

Не пропала только волшебная трухачевская методика с листочком бумаги, над которым следовало склониться и спокойно расставить приоритеты. Фокус с листочком сработал и на этот раз.

Во-первых, следовало спасти журнал, ибо никогда не бывает потребительский журнал так нужен, как бывает он нужен во время системного кризиса.

Во-вторых, следовало спасти КонфОП, его финансовую и юридическую службы, ибо никогда не бывает так нужна людям финансовая аналитика и юридическая помощь, как нужна она во время кризиса.

В-третьих, следовало попытаться вытащить из банков те деньги вкладчиков, которые не были вложены в ГКО. Потому что врут ведь банкиры, что сгорело все. Все сгореть не могло. Прячут же что-то, чтобы переложить свои убытки на плечи вкладчиков.

В-четвертых, следовало объявить дефолт незаконным и подать на государство в суд за дефолт, а сгоревшие ГКО записать государству в долг. Потому что это сейчас у государства нет денег, но когда-нибудь ведь появятся.

В-пятых, следовало потребовать от государства, чтобы оно ввело для потребителей в финансовой сфере дополнительные инструменты надежности.

Это был неплохой план. Это было самое тяжелое, но самое азартное для КонфОП время.

Во-первых, Аузан обратился к голландским и британским союзам потребителей, и те проспонсировали на первое время издание «Спроса». Кроме союзов потребителей за финансирование журнала взялся еще и Джордж Сорос, которому по окончании кризиса деньги пытались отдать, но фонд Сороса от возвращения денег отказался, поскольку не было у них такого в бухгалтерской практике, чтобы деньги возвращались.

Во-вторых, юридическая служба КонфОП работала с такой интенсивностью, с какой не работала никогда прежде. Стояли огромные очереди. Людям помогали оформлять иски, и исков было такое множество, что не считаться с ними значило бы для государства привести дело к русскому бунту, бессмысленному и беспощадному. Суды удовлетворяли иски вкладчиков и накладывали аресты на имущество банков.

В-третьих, удавалось иногда найти это самое банковское имущество и расставить ловушки на спрятанные банками деньги вкладчиков, которые прятались, конечно, но все же двигались.

Благодаря своим связям в банковской сфере Трухачев узнавал то и дело, где, как и благодаря каким хитростям прячут банкиры деньги, объявленные сгоревшими. А тогда уж пускали в ход тяжелую артиллерию в лице Аузана. И, например, Аузан приходил на прием к министру юстиции Павлу Крашенинникову и говорил о проблеме исполнения судебных решений. А министр наливал коньячку и спрашивал доверительно: «Что же вы думаете, Александр Александрович, главный судебный пристав берет взятки?»

Аузан пожимал плечами, отказывался этак вот в кабинете министра формулировать уголовные обвинения, но говорил: «Про судебного пристава я не знаю, но, кажется, он единственный человек, который не знает, что банк „МЕНАТЕП“ прячет свои деньги в Доверительном инвестиционном банке».

Крашенинников вызывал главного судебного пристава, посылал арестовать счета Доверительного инвестиционного банка, и пристав бледнел от этого приказания, ибо если КонфОП не боялся почему-то арестовать двадцать миллионов долларов могущественнейшего по тем временам Михаила Ходорковского, то судебный пристав боялся.

Выиграв очередной иск, адвокаты КонфОП старались не отнести исполнительный лист к судебному приставу, а выяснить, где провинившийся банк прячет деньги, и отнести исполнительный лист туда, приложив к исполнительному листу инкассовое поручение. Инкассовое поручение, то есть платежка наоборот, имело приоритет по отношению ко всем другим поручениям. Таким образом деньги «СБС-Агро», например, ловили то ли в томском филиале этого банка, то ли на бирже, куда деньги поступали на несколько минут, чтобы быть конвертированными. Но до конвертации дело не доходило.

Так или иначе, только юристами КонфОП в год кризиса были найдены и переданы вкладчикам примерно два миллиона долларов. И еще на десятки миллионов конфоповцы помогли людям составить иски и разослать инкассы самостоятельно. В 1998 году, когда двухсотметровый коттедж на новом Рижском шоссе стоил двадцать пять тысяч долларов, десятки миллионов — это была огромная сумма.

Да и бизнесом неплохим для КонфОП оказалось это финансовое консультирование. За составление каждого иска юристы КонфОП брали по сто долларов, полагая справедливым взять сто долларов с человека, спасающего десятки тысяч. Постепенно финансовые дела самой КонфОП поправились, и, кроме того, наработался у КонфОП огромный авторитет и политический вес — ненадолго КонфОП стала представителем миллионов обманутых людей, которые требовали у банков и государства возврата денег.

Так или иначе, государство признало, что никто не забудет ему дефолт просто так. Сгоревшие в ГКО деньги все-таки записали государству в долг и от имени граждан торговались, как этот долг реструктурировать и как государство будет его возвращать. Благодаря своему кризисному авторитету Аузан вошел в так называемый Московский клуб кредиторов, где уж по крайней мере настоял на том, что государство вернет сгоревшие в ГКО деньги физическим лицам, некоммерческим организациям и печатным изданиям, если речь шла о деньгах, полученных за подписку.

Когда деньги эти вернулись, Аузан с горечью узнал, что кроме журнала «Спрос» почти ни одно печатное издание даже и не стало их забирать. Деньги за подписку, деньги читателей, были совершенно несущественны для газетных бюджетов. Газеты и журналы жили за счет рекламы или за счет богатых акционеров. И, соответственно, работали не в интересах читателей, а в интересах рекламодателей и акционеров.

И все же это была победа. Пускай и не все, но частично удалось найти и вернуть деньги вкладчиков. В кризис 1998 года впервые банкир в новейшей истории России оказался не всесильным человеком. Впервые вкладчик нашел на банкира хоть какую-то управу. А государство впервые стало всерьез строить систему страхования вкладов, не позволяющую финансистам набрать денег и скрыться, как бывало все 90-е годы.

Финансовая служба КонфОП, Сергей Трухачев, Александр Аузан выиграли в продолжавшейся все 90-е годы гонке, догнали, добрались до самого сердца российского финансового капитализма. Но сделали это тогда, когда сердце уже остановилось, когда опали кровеносные сосуды, соединявшие банки с властью (все банки с самыми верхними эшелонами власти, вне зависимости от партийности). Российская экономика из финансовой превратилась в сырьевую, банки стали для сырьевой экономики всего лишь инструментом, а государственные чиновники переключили свои интересы с финансов на нефть.

Глава восьмая

Разделение властей

В 1998 году, через десять лет после начала перестройки, пережив развал страны, смену одного президента, четырех парламентов и трех правительств, никто тем не менее не предполагал всерьез, что с властью можно спорить. Наверное, сотни лет в России с властью не спорили. Иногда образовывалось безвластие, иногда двоевластие: тогда пассионарные люди выбирали себе одну из властей и сражались против другой. Можно было быть за Петра I против Софьи, за Екатерину против Петра III, за Александра против Павла, за Константина против Николая, за Учредительное собрание против Николая II, за большевиков против Временного правительства, за Сталина против Троцкого, за Горбачева против партийной номенклатуры, за Ельцина против Горбачева, за коммунистическую Думу против Ельцина — все это можно было, но нельзя было быть гражданину самому по себе, против власти один на один или с группой единомышленников. Никогда нельзя было гражданину сказать в лицо царю, президенту или губернатору, что тот делает глупости или творит беззаконие. Никогда нельзя было сделать это так, чтобы царь, президент или губернатор опомнился и беззаконие прекратил, ибо власть в России за века ничуть не утратила своей сакральной природы.

Чтобы выступить против власти, даже в мелочи какой-нибудь, даже в каком-нибудь частном случае, надо было быть сумасшедшим в России. И сумасшедший нашелся.

Олег Комаровский был ведь сумасшедшим на всю голову. Из всей конфоповской компании он единственный был, что называется, профессиональным революционером. Александр Аузан был профессор экономики и всего лишь применял свои экономические знания и академические связи в потребительской сфере. Диана Сорк была адвокатом, просто ее практика складывалась из потребительских дел, а могла бы складываться и из уголовных. Сергей Трухачев был финансовым аналитиком, он работал в КонфОП, но мог бы работать и в банке. У Ирины Виноградовой был журнал, она была редактором. И только у Алика Комаровского, кроме КонфОП, кроме служения идеалам консюмеризма, не было ничего. Он служил потребительской революции, как в средневековых романах рыцарь служит Прекрасной Даме — беззаветно и эксцентрично, совершая отчаянные подвиги и сочиняя восторженные стихи.

Да-да, Комаровский писал о правах потребителей стихи и пел о правах потребителей романсы:

Цыплята не должны быть синие,

Ущерб сполна оплатят мне,

Ведь телефон горячей линии

Записан в кухне на стене.

Надо ли удивляться, что и первую серьезную жертву на алтарь потребительской революции принес именно Комаровский?

Был 1997 год. День славянской письменности. Утром Комаровский приехал на работу на своем не первой молодости жигуленке, запарковал машину под окнами КонфОП на Варварке, и, как ему показалось, запарковал по правилам. Но вечером, выйдя с работы, автомобиля на месте не нашел. Автомобиль эвакуировали.

К тому времени в Москве всерьез встала проблема автомобильных пробок. Однако же, решая эту проблему, городские власти не преминули поручить эвакуацию неправильно припаркованных автомобилей частной компании, а частная компания не преминула взимать с граждан за эвакуацию их автомобилей и нахождение их автомобилей на штрафных стоянках плату по тысяче рублей в день. Сложилась забавная схема, в которой городские власти фактически принуждали граждан платить частной компании. Милиция фактически силой перекачивала деньги из карманов горожан в карман бог знает как выбранного частного предпринимателя.

Нарушение правил парковки констатировал милиционер. Теоретически оспорить его решение было возможно. Теоретически можно было спорить и можно было доказывать в суде, что машина припаркована правильно. Но практически, как только милиционер констатировал нарушение правил и составлял свой протокол, эвакуатор немедленно машину забирал и отвозил на штрафную стоянку. Стоянка была частной, платить за нахождение автомобиля там все равно бы пришлось вне зависимости от того, признает суд эвакуацию законной или незаконной. Не оплатив штрафа, забрать машину со штрафной стоянки было нельзя. Оспаривать штраф было довольно бессмысленно, потому что, пока суд да дело, столько можно задолжать штрафной стоянке, что сумма эта превзойдет не только штраф, но, вполне можно себе представить, и цену автомобиля.

К тому же штрафные стоянки находились на окраинах в разных частях города. Никогда нельзя было сказать наверняка, на какую именно стоянку автомобиль увезли, и не было толковой диспетчерской, куда собиралась бы информация со всех штрафных стоянок. Иногда люди неделями ездили со стоянки на стоянку, а через неделю, найдя свой автомобиль, оказывались должны за штрафную стоянку столько, что и забирать машину не имело смысла, особенно если речь шла о проржавевших с советских времен развалюхах, на которых ездили в основном пенсионеры.

По поводу эвакуаторов Александр Аузан не раз пытался поговорить с кем-нибудь в московской мэрии. Речь даже не шла о том, чтобы эвакуацию автомобилей отменить. Необходимость борьбы с пробками понимали более или менее все. Но общество потребителей хотело бы договориться как-то, привести как-то московский закон об эвакуаторах в соответствие с федеральным законом о защите прав потребителей. Добиться хотя бы, чтобы дружественная московской власти частная компания не навязывала потребителям свою услугу по транспортировке и охране их автомобилей на штрафных стоянках.

Однако же договориться с московской властью было не то что трудно, а практически невозможно. Тогдашний московский градоначальник Юрий Лужков, похоже, и знать не хотел, что существуют на свете какие-то общественные организации, что власть может и должна как-то взаимодействовать с ними, что с жалобами горожан, например, на плохую работу водопровода или дурное медицинское обслуживание потребительские организации способны разбираться эффективнее, чем городские чиновники… Мэры других городов с потребительскими, правозащитными и другими разного рода некоммерческими организациями сотрудничали. Мэр Москвы — никогда. Юрий Лужков чувствовал себя и реально был политиком федерального масштаба. Если в политических целях Лужкову требовалась какая-нибудь общественная организация, мэр просто создавал ее из своих же чиновников или близких к мэру дельцов, кормившихся на огромном московском хозяйстве.

Такова была власть. И такой власти паладин потребительского движения Олег Комаровский бросил вызов.

Так было и так будет

Когда машину Комаровского эвакуировали, он нашел ее за пару дней. Но забирать не стал. Вместо этого при помощи Дианы Сорк Комаровский составил и подал в суд жалобу. В иске своем Комаровский требовал признать, что машина его была эвакуирована незаконно, что удерживают ее на штрафной стоянке незаконно, что плату за штрафную стоянку требуют незаконно, что машину должны вернуть, денег должны не брать, а за то время, которое Комаровский вынужденно жил без машины, надо подумать еще, не потребовать ли с городских властей компенсацию морального ущерба. И главное, чего требовал Комаровский, — отменить, вообще отменить саму практику эвакуации автомобилей, по крайней мере в том виде, в котором практика эта сложилась.

Это был невозможный иск, нереальный. Выиграть такое дело в Москве против мэра Лужкова было нельзя. Начать с того, что по тем временам Лужков был единственной в России реальной властью. Президент Ельцин был катастрофически непопулярен. Парламент был расколот приблизительно надвое и чем больше угрожал президенту импичментом, тем больше рисковал быть распущенным. Либеральному правительству Кириенко оставался год, прежде чем оно уйдет в отставку с позором. Да и после этой отставки новое правительство Примакова получит страну в катастрофическом состоянии и не сможет похвастаться уверенностью в завтрашнем дне.

Дело Комаровского в общей сложности рассматривалось в судах четыре года. И все эти годы только Москва казалась оплотом управляемости и стабильности. Лужкова подозревали в коррупции, Лужкова винили в сносе исторических памятников, однако Лужков мало того что управлял городом твердой рукой, так еще и создал федерального масштаба партию «Отечество», партию губернаторов, которая вполне способна была выиграть очередные парламентские выборы. Случись так, Лужков и Примаков возглавили бы страну — один, например, стал бы президентом, другой — премьером. Во всяком случае, так про них принято было думать, а потому спорить с ними было не принято.

Даже и судебная власть вполне контролировалась Лужковым, в Москве-то уж точно. Всякому юристу было ведомо, что в Москве Лужков судов не проигрывает. Московские судьи получали от мэра особые надбавки и льготы. И даже про судей Верховного суда, теоретически не подпадавшего под юрисдикцию Москвы, было известно, что для них московский мэр строит в Москве дом, и как бы само собой подразумевалось, что может ускорить строительство, а может заморозить.

Все вышеперечисленное следовало бы считать рациональными доводами в пользу того, что нельзя выиграть у Лужкова в суде. Но был и иррациональный довод — главный. Когда дело об эвакуации автомобиля Комаровского стало известно прессе, когда пресса подхватила эту историю и раскрутила, Лужков, раздосадованный многочисленными вопросами про эвакуаторы, заявил: «Эвакуаторы мы не отменим. Так было и так будет». После этого заявления мэра, сколько бы ни пытался склонный вести переговоры с кем угодно и по любому поводу Аузан поговорить с московскими чиновниками, те только разводили руками: дескать, мэр же сказал — так было и так будет, что же теперь можно сделать, если мэр сказал? Как будто слова градоначальника были непреложнее второго закона термодинамики.

Единственное обстоятельство, делавшее Лужкова в какой-то степени уязвимым, заключалось в том, что градоначальников в Москве в то время еще избирали. И пока дело Комаровского переходило из районного суда в кассационный, опять в районный и опять в кассационный, очередные выборы мэра приближались. Равно как и парламентские и президентские выборы, на которых Лужков и Примаков вместе так или иначе собирались прийти к власти. Надо сказать, правда, что выборы в Москве Лужков всегда уверенно выигрывал. И все же это были выборы.

У Лужкова было достаточно врагов. От знамени российского либерализма Анатолия Чубайса до могущественного по тем временам медиамагната Бориса Березовского. В 99-м, когда дело Комаровского тянулось уже третий год, по разным причинам как Чубайс, так и Березовский развернули против Лужкова дискредитационные кампании в прессе. От либералов кандидатом в мэры выдвинулся бывший неудачливый премьер Сергей Кириенко, и целая толпа людей в рамках его предвыборной кампании делала даже специальную газету «Отечество не выбирают». Название газеты намекало на лужковскую партию. А смысл газеты сплошь сводился к очернению Лужкова. С другой стороны, на Первом канале, принадлежавшем тогда Борису Березовскому, великолепный телеведущий Сергей Доренко развернул против Лужкова настоящую травлю. Травля была отвратительной, но крайне изобретательной: чего стоило хотя бы проведенное с привлечением уважаемых экспертов расследование, в результате которого выяснялось, что рост Лужкова — три сантиметра.

В этой развернутой против Лужкова травле дело Комаровского было бы лыком в строку. Кто угодно поддержал бы его, хоть журналисты, работавшие на Кириенко, хоть журналисты, работавшие на Березовского, кто угодно поднял бы на знамя несчастного мелкого предпринимателя, правозащитника и представителя среднего класса, у которого зарвавшийся московский мэр незаконно отобрал автомобиль и незаконно не отдает. Комаровский лично и вся КонфОП вместе с ним могли бы стать частью антилужковской кампании, но Комаровский, повторим, был потребительского движения беззаветным паладином. Он не хотел отстранить Лужкова от власти в Москве. Он не хотел не допустить Лужкова к власти федеральной. Он даже не очень хотел получить назад свой автомобиль вместе с денежной компенсацией. Он просто хотел отменить в суде один-единственный указ московского градоначальника — указ об эвакуаторах, указ, который нарушал права любого автомобилиста в Москве.

И это сработало. Если бы Комаровский со своим автомобилем, который драматичнейшим образом ржавел под снегом на штрафной стоянке, присоединился к одной из антилужковских политических группировок, он получил бы влиятельных сторонников и значительные денежные ресурсы. Но тогда из его жалобы исчезла бы та святая простота, которая подкупала. В то время люди (а судьи — это ведь тоже люди) с удовольствием следили за публичными политическими баталиями, но не воспринимали их всерьез. Принято было негодовать по поводу лужковской коррупции и лужковского бескультурья, читая газету «Отечество не выбирают», но никому не приходило в голову думать, будто газета эта хочет восстановить справедливость, а не просто подвинуть Лужкова от московской власти и московских ресурсов. Принято было потирать руки и похихикивать, глядя антилужковские программы Доренко, но никому не приходило в голову верить, будто это Доренко восстанавливает справедливость, а не Березовский пытается остановить продвижение Лужкова к федеральной власти.

А Комаровский именно что восстанавливал справедливость.

К тому же все, кто участвовал в антилужковской пропаганде, неплохо, очень неплохо зарабатывали на этом, тогда как Комаровский жертвовал, причем жертвовал священный еще по тем временам для всякого россиянина предмет — автомобиль.

Дорогие лоббисты

Это сработало. Не сразу, конечно, но сработало. В общей сложности Комаровский судился с московским правительством четыре года. Автомобиль его гнил на штрафной стоянке, а Комаровский судился. В районном суде дело было проиграно, а у автомобиля тем временем спустили шины и пошла по крыльям ржавчина. В Московском городском суде дело разбирала судья Ольга Егорова. Она уже прославилась увольнением свободомыслящего судьи Пашина, и ей еще предстояло прославиться давлением на районных судей в процессе Ходорковского. Между двумя этими вехами своей карьеры судья Егорова отказала Комаровскому вторично. А автомобиль его на штрафной стоянке вплавился тем временем на четверть колеса в асфальт летом и проржавел зимой до дыр.

К исходу четвертого года автомобиль Комаровского на штрафной стоянке превратился совсем уже в кучу металлолома, но тут Верховный суд — о чудо! — удовлетворил конфоповский иск и признал незаконным московский закон об эвакуаторах.

Никто уже и не верил. Все ведь знали, что Лужков строит в Москве дом для судей Верховного суда. Все думали, что судьи не захотят ссориться с градоначальником и рисковать квартирами.

Все было как прежде. Диана Сорк все так же излагала свои безупречно подобранные юридические аргументы, которые не сработали уже в районном суде и в городском. Комаровский говорил все те же слова. Журналистов все так же набилось ползала. И вдруг — удовлетворение иска, отмена закона об эвакуаторах, победа гражданина над властью, каковую победу никто прежде не считал возможной. То ли верховные судьи посчитали ниже своего профессионального достоинства принимать неправосудное решение. То ли решили, что на кону не решение градоначальника вовсе, а интересы небольшой частной компании, зарабатывавшей в Москве на эвакуаторах. То ли прошли четыре года, в которые Лужков со всем его политическим весом не сумел прийти к власти, а пришел Путин, и очевидно стало, что не так уж Лужков всесилен. Так или иначе, закон об эвакуаторах отменили, и чуть ли не впервые в России гражданин одержал победу над властью в суде.

Когда приговор был оглашен, Диана Сорк, пораженная своей победой, отошла тихонько в сторонку и не стала ничего комментировать журналистам. С журналистами общался адвокат Ольшанский, никакого отношения к иску Комаровского не имевший, а просто пришедший послушать процесс. После этого случая Ольшанский возглавил «Движение автомобилистов России», и на некоторое время движение это стало влиятельной политической силой.

Когда решение суда вступило в законную силу, журнал «Эксперт» назвал кампанию, развернутую КонфОП против московских эвакуаторов, лучшим лоббистским проектом года и оценил затраты, понадобившиеся для этой блестящей победы над Лужковым, в один миллион долларов. Даже если посчитать зарплату Дианы Сорк за четыре года, даже если бы она не занималась в это время другими делами, даже если включить в затраты и стоимость металлолома, принадлежавшего Комаровскому, да так и оставшегося на штрафной стоянке, журнал «Эксперт» ошибался приблизительно порядка на два, а то и на три.

Когда эвакуаторы с московских улиц убрали, на какой-то вечеринке к Аузану подошел его бывший однокурсник по экономическому факультету МГУ и сказал:

«Саша, компания, которая эвакуацией занималась, — это же моя была компания. Я теперь со всем оборудованием на техосмотр переполз. Скажи честно, КонфОП не затевает какого-нибудь суда против техосмотра, а то разорюсь ведь вконец?»

Аузан заверил бывшего товарища, что против техосмотра пока никакого суда не ожидается и в этой сфере пока можно спокойно граждан обирать. А про себя отметил, что на этой истории с эвакуаторами КонфОП заработал себе репутацию мощной лоббистской организации, настолько мощной, что даже Лужков может быть побежден ею.

Через пару лет эвакуаторы вернулись, конечно, на московские улицы, но вместе с эвакуаторами появилась диспетчерская, немедленно докладывавшая владельцу, куда увезена его машина. А на штрафных стоянках перестали брать плату хотя бы за первый день.

Марочки

Одновременно с делом Комаровского лоббистская репутация КонфОП имела шанс укрепиться и еще на одном политическом деле. В том же 97-м, когда Комаровский отказался забирать со штрафной стоянки свою машину, Аузан имел неожиданный разговор с главой Госстандарта Белоруссии господином Корешковым.

«Что же это вы делаете? — сказал Корешков так, что Аузан принялся спешно вспоминать, что именно натворил накануне. — Куда смотрит ваша КонфОП? — продолжал Корешков так, как будто КонфОП уже заменила в России правительство. — Сейчас же тысячи фур встанут на границе. Все будут марочки наклеивать!»

Про фуры и марочки Аузан точно знал, что не имеет отношения ни к тому ни к другому. Однако Корешков объяснил ему, что Россия вводит новый закон о голографической маркировке всех сертифицированных товаров.

Вернувшись в Москву, Аузан провел небольшое расследование и вскоре действительно обнаружил подготовленный в недрах российского Госстандарта закон о марочках. Бизнес-схема была на удивление похожей на ту, что применялась и в случае московских эвакуаторов. Ради общественного блага, ради защиты потребителей от подделок каждому продавцу вменялось в обязанность купить и наклеить на каждый свой товар специальную голографическую марку, которая удостоверяла бы, что товар сертифицирован. Печатать и распространять голографические марки поручено было, разумеется, частной компании, точно так же, как частной компании в Москве поручено было эвакуировать неправильно припаркованные автомобили. Иными словами, ради общественного блага (защиты прав потребителей) вводился дополнительный налог на все, и собирать этот налог должно было не государство, а частная компания. Нехитрые расчеты привели Аузана к выводу, что тот, кто будет печатать и раздавать предпринимателям эти голографические марки, заработает не меньше миллиарда долларов.

Тогда, в 97-м, Аузану легко удалось остановить этот закон еще на уровне утверждения его правительством. Достаточно было одного разговора с вице-премьером правительства Анатолием Чубайсом, и продвижение закона приостановилось. Во всяком случае приостановилось.

Когда же правительство младореформаторов ушло в отставку, идея закона о голографических марках снова ожила в недрах Госстандарта, и законопроект быстро задвигался сквозь парламентские формальности к принятию. Судя по всему, в принятии этого закона был заинтересован спикер Государственной думы, член фракции коммунистов Геннадий Селезнев. Во всяком случае, спикер очень уверенно вел этот закон от чтения к чтению, оставляя обсуждение марочек на конец заседаний, когда все уже устали и хотят домой, и всячески давая понять своим коллегам-парламентариям, что обсуждаются всего лишь марочки какие-то голографические, всего лишь правила сертификации товаров — технический вопрос, и нету за этими правилами никакого миллиарда долларов ни для какой частной компании.

Историю с голографическими марками Аузан принял близко к сердцу, пожалуй, так же, как принял близко к сердцу Комаровский историю с эвакуацией своего автомобиля. По правде сказать, мы не знаем, могла ли быть борьба КонфОП против эвакуаторов такой затяжной и отчаянной, если бы Комаровский не был обижен эвакуаторами лично. И мы не знаем, занялась бы КонфОП затяжной лоббистской работой в правительстве и парламенте, если бы обнаружилась не эта, а другая какая-нибудь мошенническая схема. На марочки эти Аузан, просто говоря, обиделся: они были ущемлением прав потребителей под видом борьбы за права потребителей. К тому же влиятельность КонфОП в потребительской сфере была уже такова, что Аузан искренне полагал, будто не только правительство и парламент, но даже и просто мошенники не могут мошенничать в сфере защиты потребительских прав, не посоветовавшись с конфоповскими юристами.

Мошенники, надо сказать, вскоре осознали свою ошибку. Когда подан уже был иск и оспаривался уже в суде закон о голографических марках, Аузана пригласил вдруг поговорить один из высших чиновников Госстандарта. В кабинете чиновника находился известный международный бизнесмен, американец российского происхождения, имени которого Аузан до сих пор не называет, опасаясь то ли американских судов, то ли иных, российского происхождения, видов мести.

Бизнесмен этот без всяких обиняков прямо спросил Аузана, какую долю тот хочет в предприятии «Голографические марочки» за то, чтобы КонфОП просто не мешала этому проекту своими разъяснениями в прессе, своими судебными исками и своими беседами про марочки с профильными министрами.

Аузан от доли отказался. Нет, надо понимать: он не был против идеи сертифицирования товаров, он не был против того, чтобы государство контролировало качество всего, что продается в российских магазинах. Он даже не был против того, чтобы какая-то частная компания заработала на производстве голографических марок. Он был против мошенничества, против того, чтобы обложить все товары дополнительным налогом и отдать этот налог на откуп частному лицу. Он сказал: «Поздно. Ничего уже не исправишь. Ваш проект с марочками сделан юридически безграмотно и политически грязно. Теперь можно только закрыть его, а исправить никак нельзя».

На том разговор и кончился. Аузан ушел думать, как бы это еще раз победить государство, сговорившееся с мошенниками. Как бы это так остановить в парламенте продвигаемый лично спикером законопроект, дошедший уже до третьего, как правило технического, чтения.

Глава девятая

Предсказуемая иррациональность

С потребительской точки зрения о парламенте нашем трудно иметь высокое мнение. Строго говоря, Государственную думу Российской Федерации потребитель этой самой Думы, то есть всякий законопослушный гражданин, вообще не очень-то может считать органом законодательной власти, где депутаты представительствуют от имени народа. Скорее, Государственная дума — это что-то вроде тележки в супермаркете, где депутаты собраны, как собирает хозяйка товары с полок — не те, за которыми пришла, а те, которые как бы невзначай принудил ее купить хитрый мерчандайзер, гипнотически расставивший на полках баночки и коробочки. С точки зрения прав потребителя российская политика с самого начала была обманом и продолжает оставаться обманом до сих пор. Разница только в том, что права потребителя колбасы защищаются законом прямого действия, а права потребителя государственных услуг, то бишь гражданина, защищаются опосредованно как-то. Если вам продали бракованный телевизор, обратиться с жалобой можно в любой суд напрямую. Если вам приняли идиотский закон, в суд прямо не обратишься. Если продавец витаминов наврал вам об их чудодейственных свойствах — это в суд. А если наврал парламентарий или чиновник — это называют политикой.

И врали почти всегда.

В 1992 году, когда правительство Гайдара отпустило цены и наполнило таким образом прилавки магазинов, народу было честно сказано, что товаров может быть много, потребителю может быть предоставлен свободный выбор, на рынке может хозяйничать потребитель, а не продавец, но стоит это в десять раз дороже, чем фиксированные государственные цены, и будет еще дорожать. Народ тогда повозмущался, конечно, но новые правила игры принял, однако же исключительно в коммерческой сфере и никак не в социальной.

За колбасу, сметану, штаны и автомобили люди готовы были платить вдесятеро, лишь бы все это было на рынке. За здравоохранение, образование, дороги и безопасность платить никому не приходило голову. Про колбасу, сметану, штаны и автомобили мы хотели знать, насколько все это качественно, раз уж мы за все это так дорого платим. Про здравоохранение, образование, дороги и безопасность мы не спрашивали, сколько нужно заплатить, чтобы все это работало. Ни правительство, ни президент, ни одна из парламентских партий не осмелились сказать избирателям, что социальные блага стоят денег, что никаких денег, кроме денег налогоплательщика, у государства нет и быть не может и что заплатить за хорошее образование, здравоохранение, милицию и дороги придется столько-то.

Любой политик, который сказал бы, что за социальные блага придется платить, проиграл бы выборы. А потому никто и не сказал ни разу. А сами граждане как-то не задумались про то, откуда берутся деньги на школы, больницы, дороги, военные парады и что не могут же эти деньги соткаться из воздуха в нарушение закона Ломоносова — Лавуазье.

За годы потребительской революции мы научились соотносить цену и качество товаров и услуг. Но мы не научились воспринимать государство как услугу, которая стоит денег и качество которой должно соответствовать заплаченным деньгам. Если бы мы научились воспринимать государство как услугу, оплачиваемую нами, вот тут-то и началась бы политика. Правые партии считали бы, что налогов надо платить поменьше и никакой помощи от государства ждать не следует. Они считали бы, что следует за здравоохранение платить самому посредством страховых компаний, за образование своих детей следует платить самому частным школам, за хорошие дороги следует брать плату с проезжающих и так далее. Левые партии считали бы, что налогов надо собирать много, причем с богатых больше, чем с бедных. Они считали бы, что на эти налоги следует учредить бесплатные и равные для всех школы, больницы и дороги. Разные партии выражали бы интересы разных слоев общества, и выиграли бы по тем временам левые, конечно, потому что бедных и немощных было не в пример больше, чем состоятельных и самостоятельных.

Так было бы честно. Но так не получилось.

В условиях, когда избиратель не понимает, сколько стоят социальные блага, выигрывают не левые и не правые — выигрывают популисты. Они обещают бесплатные здравоохранение, образование, дороги, армию и полицию, но не уточняют, откуда государство возьмет деньги на все это бесплатное счастье. Строго говоря, все партии в начале 90-х годов приходили к власти на популистских лозунгах.

Слова Егора Гайдара о том, что свободный рынок сам отрегулирует все на свете, были популизмом, потому что рынок способен отрегулировать все сам только в лабораторных условиях, только в вакууме и только в том случае, если никто из участников рынка никого не обманывает и никто не делает глупостей, а так не бывает.

Популизм программы Григория Явлинского «Пятьсот дней» заключался уже в том, что время, необходимое для реформ по Явлинскому, измерялось в днях, то есть создавалось впечатление, будто реформы можно провести быстро.

Популизм коммунистов заключался в том, что они говорили о великой стране в то время, когда золота у этой великой страны не было ни гроша, да и хлеба было на несколько дней.

Совсем уже наглым был популизм Владимира Жириновского из ЛДПР: каждому мужику — по бутылке водки, каждой бабе — по мужику. Врал Жириновский беспардонно, однако на выборах 1993 года партия Жириновского набрала почти двадцать процентов голосов и заняла третье место.

Получился ненастоящий парламент. Потому что когда граждане не понимают, что это они оплачивают деятельность государства как услугу, то побеждает не тот, кто наилучшим образом представляет интересы граждан, а побеждает тот, кто лучше других врет. Выборы становятся иррациональными, хотя вполне предсказуемыми, несмотря на свою иррациональность.

Эффект Веблена

На взгляд профессора Аузана, российская власть формировалась нерационально и, стало быть, формировалась согласно законам иррационального потребительского поведения, описанным Торстейном Вебленом в книге «Теория праздного класса».

Если верить экономисту Веблену, люди редко понимают, что, зачем и как потребляют. Редко соображают, за что платят, кому и почему именно столько. Чтобы сделать выбор, люди предпочитают не исследовать качество предлагаемого товара, не раздумывать, адекватна ли цена, а поступать согласно одной из трех основных схем иррационального потребительского поведения.

Первая схема — присоединение к большинству или следование стадному инстинкту. Люди покупают кока-колу, потому что ее покупают все. Люди едят гамбургеры, потому что все едят гамбургеры. И точно так же люди голосуют за партию власти, потому что все голосуют за партию власти. Каждому из сторонников партии власти кажется, будто принадлежность его к большинству принесет какие-то бонусы или по крайней мере избавит от каких-то рисков.

Для российского избирателя некоторая сложность заключалась только в том, что старая партия власти не умерла окончательно, а новая все никак не могла сформироваться. Человек, желавший проголосовать как все, присоединиться к большинству, долго не знал, следует ли голосовать за коммунистов, которые были у власти семьдесят лет и того и гляди вернутся, или за черномырдинскую, например, партию «Наш дом — Россия». Партия конформистов оформилась окончательно только к середине 2000-х и стала называться «Единой Россией».

Вторую схему нерационального потребительского поведения Веблен называет эффектом сноба. Претендующий на некоторую интеллектуальность нерациональный потребитель покупает не то, что все, а наоборот, то, чего не покупает никто. Если все покупают кока-колу, то вебленовский сноб купит свежевыжатый сок из сицилийских апельсинов от фермера, чья продукция рекомендована на сайте движения slow food . Купит и будет себя уважать за этот тонкий выбор. А если все едят гамбургеры, сноб купит устриц и даже приучится их любить. А если все голосуют за коммунистов или «Единую Россию», то сноб проголосует за «Яблоко» ради ощущения, что все дураки, а он один умный.

Третью схему нерационального потребительского поведения Веблен называет потреблением демонстративным. То есть потребитель покупает самое дорогое в нерациональной надежде, что самое дорогое — это и есть самое лучшее. Демонстративный потребитель платит тысячу евро за ужин в ресторане, одевается в бутиках, ездит на «майбахе» либо мечтает обо всем этом. И вместо того, чтобы проголосовать за какую-нибудь партию, покупает себе партию, называет «Союз правых сил» или ЛДПР и заодно покупает голоса избирателей, которые будут за эту партию голосовать.

Купить депутата

В середине 90-х после уверенной победы популистов, на вебленовских принципах наполнивших собою парламент, обеспеченный класс начал всерьез беспокоиться: за чей, спрашивается, счет должно выполняться все то, чего популисты наобещали? Кого станут грабить и громить возмущенные толпы, когда обещанный Гайдаром свободный рынок ничего сам не отрегулирует и к всеобщему благосостоянию не приведет? Грабить станут богатых, хотя бы потому, что бедных грабить бессмысленно.

Кто будет платить, если предлагаемая Явлинским программа реформ «Пятьсот дней» будет вдруг принята и через пятьсот дней потерпит фиаско? Платить будут богатые, хотя бы потому что бедным платить нечем.

Кто будет виноват, когда рекламируемая коммунистами богатейшая в мире страна окажется нищей? Виноваты будут богатые, хотя бы потому, что у коммунистов богатый опыт экспроприаций.

Кто, наконец, должен будет выдать обещанную Жириновским бутылку водки каждому мужику и мужика каждой бабе? Не Жириновский же, у него сроду не было столько бутылок водки и столько мужиков. Разумеется, за мужиков и за водку тоже пришлось бы платить богатым, и богатым это не нравилось.

Популистский парламент всерьез пугал их, всерьез расстраивал и всерьез раздражал, особенно потому, что голоса-то ведь стоили недорого. Недорого стоило развернуть в средствах массовой информации кампанию в поддержку кандидата N и кампанию по дискредитации кандидата M . Тем более недорого, что средства массовой информации, как правило, принадлежали уже людям, разбогатевшим на приватизации. Недорого стоило устроить на избирательных участках «карусели», а то и прямо заплатить незадачливым избирателям, чтобы проголосовали как велено. Недорого стоило коррумпировать членов избирательных комиссий и на избирательных участках вбросить в урны для голосования такое количество бюллетеней, которое могло всерьез повлиять на результаты. Это стоило во всяком случае дешевле, чем стоил бы спровоцированный популистской властью бунт. И тогда обеспеченный класс принялся покупать голоса.

К концу 90-х годов парламент наполнился депутатами, работавшими на те или иные финансовые или промышленные структуры. Устроилась система власти, обыкновенно называемая олигархией. Политические партии торговали местами в своих списках, торговали голосами во время прохождения тех или иных законов. Но, чтобы сократить издержки, многие необходимые олигархам законы проводились не на основе предварительных и внятных договоренностей, а тайно. Для того чтобы понять, насколько тот или иной закон выгоден той или иной корпорации, следовало бы проводить отдельное исследование, но у депутатов Государственной думы, избранных по вебленовским принципам, а не за профессионализм, не хватало на подобные сопоставления ни ума, ни опыта. Для отслеживания выгод, которые получают корпорации от тех или иных вновь принимаемых законов, можно было бы создать специальную комиссию, но комиссия такая стоила бы денег, а деньги можно было взять только с избирателя. И никто из политиков не осмеливался сказать избирателю, что за грамотное законотворчество придется платить, а самим избирателям этого в голову не приходило.

У олигархов, даже всех вместе взятых, денег было меньше, чем у народа, в открытой борьбе они бы проиграли. Однако олигархи обладали тем преимуществом, что понимали, насколько неизбежно платить за принятие нужных им законов, тогда как простые граждане ничего такого не понимали, платить за законотворчество отказывались, богатых просто бессильно ненавидели и все ждали, что олигархическая система власти прекратится как-нибудь сама собой.

Так и случилось. На рубеже веков олигархическая система власти умерла. Только разрушена она была не демократическими институтами, необходимость которых осознана была бы налогоплательщиками, готовыми контролировать, какие именно услуги оказывает гражданам государство в обмен на налоги. Олигархическая власть в России разрушена была авторитарной властью. Про эту власть граждане тоже понятия не имели, сколько она стоит и кто за нее платит, хотя и платили за нее исправно, не вдаваясь в подробности, как в Советском Союзе покупатель штанов или колбасы не спрашивал, хороши ли эти товары, стоят ли таких денег и нельзя ли за свои деньги выбрать какие-нибудь другие колбасу, штаны или правительство.

Дефицитная политика

Если бы рынок не регулировался законами, институтами или хотя бы расхожими представлениями о приличиях, на рынке побеждали бы крупные корпорации. Они диктовали бы свои правила, вступали бы в картельные сговоры, устанавливали бы монопольные цены, и потребитель вынужден был бы покупать что дают по ценам, которые установил продавец. Приблизительно такая ситуация была на потребительском рынке в Советском Союзе. Потребители хотели быть защищенными от произвола продавцов, но государство вместо того, чтобы разработать законы и выстроить институты, само царило на рынке, само было крупнейшим продавцом и производителем, само монополизировало рынок, не добившись, впрочем, ничего, кроме дефицитной экономики.

Такая же ситуация сложилась к началу 2000-х в России на политическом рынке, рынке услуг государства. Государство монополизировало политику, и политика стала дефицитной. Граждане, то есть потребители услуг государства, получали законы, какие дадут, и налогов должны были платить сколько велено. В этом смысле рынок государственных услуг регулировался только мошенничеством: граждане в меру сил нелегально или полулегально от налогов уходили, а государство придумывало все новые и новые способы заставить граждан платить налоги так, чтобы граждане при этом не понимали толком, сколько именно они платят. Социальный налог, например, обязали платить не граждан непосредственно, а их работодателей. Граждане всерьез думали, будто платят только тринадцать процентов подоходного налога, а не сорок почти процентов подоходного налога и социального. Дорожный налог бережно спрятали в цену на бензин. Налог на автомобили закамуфлировали под обязательную страховку гражданской ответственности.

Граждане, то есть потребители услуг государства, возопили к началу 2000-х: долой олигархов! Но не было устроено антиолигархических институтов и не было принято антиолигархических законов, потому что граждане не хотели платить за это, а если бы и захотели, то не знали бы, как и кому. Вместо институтов и законов на рынок услуг государства под лозунгом борьбы с олигархами пришло само государство и устроило дефицитную политику или, иными словами, дефицит услуг, которые оказывает государство населению. Это было так же разумно, как если бы за соблюдением прав потребителей в супермаркете следил бы директор супермаркета и больше никто.

Как в советской дефицитной экономике на рынке хозяйничал продавец, а потребитель не имел ни выбора, ни прав, так и в российской дефицитной политике 2000-х на рынке государственных услуг населению хозяйничал продавец этих услуг, государственный чиновник. А потребитель государственных услуг, то есть гражданин, прав не имел, и возможность выбирать для него сокращалась год от года. Потребителю услуг государства предстояло, например, лишиться права выбирать губернаторов, потом предстояло смириться с тем, что будет радикально сокращен ассортимент политических партий, потом предстояло смириться еще и с тем, что в избирательных бюллетенях отменена графа «против всех», то есть нельзя отказаться от покупки.

Граждане, впрочем, не очень унывали. За двадцать лет потребительской революции потребителями товаров и услуг люди ощущать себя научились, а потребителями услуг государства, то есть гражданами, — нет. Потребительская революция свершилась: мобильный телефон, например, перестал быть предметом роскоши, доступным лишь очень богатым людям в столице, и превратился в простой предмет обихода, доступный даже и в отдаленных деревнях, даже детям и пенсионерам. Автомобиль стал всего лишь средством передвижения. Джинсы стали всего лишь одеждой. Люди были довольны этим. Люди поддерживали власть, при которой росло потребление. Потребительская революция свершилась, но это не значило, что вместе с нею совершилась и демократическая революция. Скорее всего, это потому так случилось, что демократической революции широкие массы российского населения и не хотели никогда. Скорее всего, на рубеже 80-х и 90-х, когда люди выходили на митинги и кричали «Свобода! Демократия!», они подразумевали под этими словами колбасу и штаны. Колбасу и штаны они получили, а права свободно выбирать услуги государства и чиновников, оказывающих эти услуги, может быть, и не хотели получить, предпочитая относиться к чиновникам, как в советское время относились к продавцам — с покорностью, заискиванием и некоторым даже священным трепетом.

Вебленовские конформисты в этих условиях чувствовали себя все более комфортно: чем меньше становился выбор на рынке государственных услуг, чем меньше становилось партий, тем сильнее становилась партия власти, тем больше становилось большинство и тем более разумным казалось примкнуть к большинству.

Некоторое неудобство испытывали только вебленовские снобы, впрочем, столь малочисленные, что ими можно было пренебречь. Избиратели партии «Яблоко», когда их партия не проходила в парламент, испытывали, пожалуй что, такое же разочарование, какое испытывает гурман, придя в лавку и не найдя там рокфора или устриц, каковые продукты лавочник перестал завозить на том основании, что место на складе они занимают, а никто, кроме гурмана, ими не интересуется. Это было именно что разочарование, а не оппозиция, не протест сознательного потребителя государственных услуг, который сознательно оплатил государственную услугу, но получил за свои деньги черт знает что.

Некоторое неудобство испытывали и вебленовские демонстративные потребители. Теперь, чтобы купить себе политическую партию и заодно купить для нее голоса избирателей, требовались не только деньги, но и разрешение властей. Как в Китае, говорят, богатым людям требуется разрешение коммунистической партии, чтобы покупать предметы роскоши.

Так или иначе, российские граждане были довольны или недовольны возможностью или невозможностью иррационально и в соответствии с вебленовскими принципами потребления выбирать себе власть. Большинство было довольно тем, что можно выбирать депутатов, присоединяясь к большинству. Меньшинство было недовольно тем, что нельзя больше снобствовать. О рациональном выборе власти, о том, что вот я оплачиваю работу правительства и хочу, чтобы за мои деньги оно работало так, как мне удобно, речи не шло.

Черный рынок политики

Если дефицитная политика в России на рубеже веков устроена была так же примерно, как дефицитная экономика в Советском Союзе, если российские государственные служащие распределяли услуги государства точно так же, как продавцы в Советском Союзе распределяли товары, то должны же были российские государственные служащие и подворовывать, как подворовывали в Советском Союзе продавцы. Должна была, следовательно, находиться на них и управа, как время от времени и в Советском Союзе находилась управа на продавцов.

Про директора магазина в Советском Союзе все ведь понимали, что подворовывает. Но свод негласных правил защищал его. Надо было выполнять план. Надо было снабжать дефицитными товарами сильных мира сего. Надо было соответствовать мы не знаем каким еще критериям, ибо директорами магазинов в советское время не были. Зато мы знаем, что в Советском Союзе директор магазина мог вдруг негласной этой своей неприкосновенности лишиться. То ли украл слишком много, то ли не поделился с кем нужно, то ли просто у высшего руководства появилась нужда провести показательный процесс и потрафить таким образом гневу населения, направленному против всех на свете продавцов. В таком случае поступала жалоба какая-нибудь, желательно от старого большевика, хоть бы даже и в газету «Правда», газета писала разоблачительную заметку, а там уж за дело брались следователи, благо расследовать воровство в советской торговле было несложно, ибо воровства никто особо и не скрывал.

Про депутата Государственной думы в России на рубеже веков все тоже понимали, что он получает взятки за написание депутатских запросов или за подготовку и проведение тех или иных законов. И точно так же существовали негласные какие-то правила, которых мы не знаем, ибо не были депутатами Государственной думы в России на рубеже веков. Но правила существовали: например, власти не противоречить, с товарищами по фракции делиться, согласовывать интересы… И если депутат нарушал эти правила, то вот и получался скандал.

Про спикера Государственной думы члена фракции коммунистов Геннадия Селезнева, лоббировавшего закон о голографических марках, которые следовало наклеить на всякий товар, дабы доказать, что товар сертифицирован, профессор Аузан предположил, что, возможно, спикер лоббирует этот закон без согласования с правящей партией и коллегами по фракции, точно так же, как подворовывали директора советских магазинов без согласования с Горкомом КПСС. Возможно, предположил Аузан, спикер решил подзаработать, пользуясь безграмотностью коллег. А раз так, то можно же на спикера пожаловаться в контролируемое государством центральное телевидение, как в советское время жаловались в газету «Правда».

Что Аузан и сделал. Он позвонил телеведущему Михаилу Леонтьеву и разъяснил ему, что закон о марочках есть скрытый налог, что доходы от этого налога получит не государство, а частная компания, печатающая марочки, что цена вопроса миллиард долларов и что, кажется, сам спикер Государственной думы заинтересован в прохождении этого закона.

И мы не знаем, был ли действительно Геннадий Селезнев в деле. Мы знаем зато, что телеведущий Леонтьев с охотой в причастность спикера к афере с марочками поверил, гневно описал аферу с марочками в своей программе «Однако», предстал борцом с коррупцией, радетелем общественных благ, а заодно и нанес ощутимый удар по фракции коммунистов в парламенте, ибо сам выступал рупором фракции «Единcтво», которая станет потом «Единой Россией».

На следующий день в Думе, когда закон о марочках должен был рассматриваться в третьем, обычно чисто техническом чтении, на спикера посыпались вопросы, что да к чему? а правда ли миллиард долларов? а кто получит деньги? а почему нам никто не объяснил?..

Показательно, что вопросы в основном задавали не депутаты из враждебных Селезневу фракций, а свои же коммунисты. То есть и они поверили, что спикер лоббировал закон в своих личных интересах, фракцию в известность не поставил, с товарищами не поделился.

Опытный Селезнев пытался было рассмотрение закона отложить, но депутаты настояли — не отложить, нет, снять! Совсем снять с рассмотрения, хотя в парламентской практике редко можно припомнить закон, который сняли бы с рассмотрения после второго чтения, когда все споры по существу обычно уже позади.

Закон сняли, и это была победа. Вскоре и, возможно, отчасти в связи с законом о марочках спикер Селезнев лишился своего кресла. Это победой не было: обвинение одного из депутатов в коррупции не реформировало дефицитную политику, а лишь укрепляло, как тюремный срок для директора одного из советских магазинов не подрывал советскую дефицитную экономику, а лишь укреплял на время, позволяя гражданам верить, будто не система плоха, а отдельные люди воруют.

Через некоторое время, уже в путинскую эпоху, постановление все о тех же марочках было принято правительством. Еще через два года юристам КонфОП удалось отменить это постановление правительства в Конституционном суде.

И это опять была победа, но какая-то грустная, жалкая — отменен был один плохой указ из тысячи плохих указов, которые на деньги налогоплательщика принимают министры, пользуясь тем, что налогоплательщику в голову не приходит почувствовать себя потребителем услуг государства, за свои деньги имеющим право требовать, чтобы указы были хороши.

Глава десятая

Все лучшее — детям

Не в связи с законом о марочках, и не в связи с делом об эвакуаторах, и вообще не в связи с каким-нибудь конкретным делом КонфОП, и не только у Александра Аузана, а у многих людей в России в некоторый момент возникло стойкое ощущение, что взрослые безнадежны, взрослым ничего не объяснишь и, следовательно, надо объяснять детям. В середине 90-х вообще модно вдруг стало важные социальные идеи объяснять не взрослым, а детям. Принято было думать, что дети поймут, вырастут и наконец-то устроят человеческую жизнь, которая взрослым недоступна хотя бы потому, что взрослые помнят советское время и отравлены советским временем навсегда.

Странно теперь вспоминать об этом: казалось бы, «лихие 90-е», проклятое теперь и беспросветное на теперешний взгляд время, но именно в это время кто только не придумывал развивающих программ для детей, детских просветительских лагерей, пособий, учебников, тренингов… Частные школы, методические рекомендации, развивающие программы, летние кемпинги, семинары, конкурсы планировались на десятилетия вперед. Герои «лихих 90-х» собирались жить в России и через десятилетия, в отличие от героев «благополучных» 2000-х, которые заглядывают в будущее хорошо если на год или два.

Детские образовательные программы были, например, у правозащитного общества «Мемориал»: дети изучали историю — вот выучат, станут сознательными гражданами, и через двадцать лет российское общество будет состоять из сознательных граждан. Детские образовательные программы были и у Михаила Ходорковского в благотворительном его фонде «Открытая Россия»: дети играли в бизнес и в самоуправление — вот вырастут и станут предприимчивыми свободными людьми, понимающими свои права и осознающими свою ответственность. Детских образовательных программ у кого только не было в эти «лихие 90-е». Главным благотворительным трендом было тогда образование, в отличие от «благополучных» 2000-х, когда основным благотворительным трендом стало здравоохранение. В 2000-е годы, надо полагать, люди не видят будущего и жертвуют деньги на сиюминутное и непосредственное спасение детей от смерти. В 90-е только будущее видели и деньги жертвовали в основном на воспитание последующих поколений.

В середине 90-х завести детскую потребительскую образовательную программу пришло в голову и Александру Аузану. Была только одна проблема — профессор умел преподавать студентам, а школьникам преподавать не умел.

Какое-то конфо

А Елена Кузнецова, наоборот, была учителем. Учителем информатики и экономики, успешным и известным в профессиональных кругах, со своими методиками, что высоко ценилось, ибо по советской еще памяти бог знает какой следовало быть умницей, чтобы Министерство образования признало твою методику и допустило новую методику до детей в школе. Елена была учителем, знала, как учить школьников, но понятия не имела, чему их теперь учить. Мир рухнул, и хрестоматийных знаний, которыми только и оперируют школьные программы, не осталось.

Хорошо физикам — законы термодинамики не претерпели никаких изменений в эпоху перестройки и гласности. Хорошо математикам — распад Советского Союза никак не сказался на исчислении логарифмов. Географам чуть сложнее — пятнадцать союзных республик превратились в пятнадцать независимых стран, поменялись названия столиц, две Германии слились в одну, но выучить все это не так уж было сложно. Хуже словесникам — половина обязательного курса литературы оказалась дрянью несусветной, зато появились новые классики и гении, чтение которых прежде преследовалось по закону, а теперь стало обязательным для школьников. И все же у словесников были скорее приятные хлопоты.

Настоящая педагогическая катастрофа случилась только с учителями истории и обществоведения. Эти предметы непонятно стало, как преподавать, зато появились новые, неслыханные предметы — такие, например, как экономика и информатика. Мир рухнул. В 1991 году выяснилось, что «Союз нерушимый республик свободных» не так уж нерушим и не так уж свободны республики, не так уж распоряжаются «правом на самоопределение вплоть до отделения», а должны за это самоопределение и отделение сражаться, иногда и с оружием в руках. В 92-м, когда отпустили цены, выяснилось вдруг, что люди в большинстве своем не труженики вовсе, как предполагалось, а спекулянты и проходимцы. В 94-м, когда посыпались финансовые пирамиды, выяснилось к тому же, что суды бессильны против мошенников и государство бессильно. Мир рухнул, и, в довершенье всех бед, рухнула вместе с миром и учительская зарплата, так что пришлось Елене Кузнецовой выдумывать себе самые странные работы, чтобы прокормить себя и дочку.

Например, Елена нанималась гувернанткой к некоему нуворишу и отцу семерых детей, который хотел дать своим детям домашнее образование. Знакомиться с работодателем Елену пригласили за город. И она поехала в лыжном костюме. Потому что если за город, значит, на дачу, а если на дачу, значит, в лыжном костюме. Но вместо дачи Елену встретил мрачный замок и еще более мрачный его хозяин, смеривший кандидатку в гувернантки презрительным взглядом и сказавший: «Вы как оделись вообще? Вы думаете, я вас после этого возьму на работу?» «Ну и зря, — парировала Елена. — Я лучшая в России гувернантка, а вы будете всю жизнь локти кусать».

Они оба не понимали, как себя вести. Они не знали ни как нанимать гувернантку, ни как в гувернантки наниматься, однако после этих слов нувориш немедленно Елену на работу принял. И все бы хорошо, и зарплата… Но как-то Елене претило положение прислуги в этом доме, ибо профессия учителя казалась ей почетной и гордой, а положение служанки — наоборот.

В другой раз с бывшей коллегой Елена пыталась открыть частную школу. Элитную (тогда только появилось это словечко) школу для детей из интеллигентных семей. Иностранные языки, бальные танцы, никаких упаковок от транквилизаторов не найдешь в туалете. Однако вскоре у помещенных в тепличную среду интеллигентских детей начались нервные срывы, и школу пришлось закрыть, так и не поняв, что сделано не так и почему приличные дети бесятся. Елена предполагала, что бесятся они от страха, от того, что за воротами школы их ждет заведомо враждебный мир, жить в котором школа никак не учит, вместо практических знаний предпочитая забивать детские головы латынью и древнегреческим.

Хотелось учить чему-то нужному и безусловному. Но совершенно непонятно было чему.

И вот однажды Елене позвонил бывший ее ученик Леня Азимов, хороший мальчик, про которого Елена знала, что он большой умница и окончил экономический факультет МГУ. Леня позвонил и стал говорить, что какое-то «конфо» и какой-то Аузан хотят наладить для школьников преподавание потребительских знаний. Звучало сомнительно. Ни про какое «конфо» Елена сроду не слыхивала. Имя Аузан звучало как воровская кличка. Что же касается потребительских знаний, то Елена, будучи учительницей до мозга костей, ко всему потребительскому относилась заведомо пренебрежительно и всеми силами всегда старалась отвадить своих детей от потребительства как такового.

Однако же выбирать особо не приходилось. Елена опять сидела без работы, а потому решила уж во всяком случае пойти и посмотреть, что это за «конфо» такое и что это за Аузан.

Аузан ей сразу не понравился. Выглядел каким-то авантюристом. Говорил напористо, как говорят по телевизору политики и продавцы никчемного товара, а сам сидел в обшарпанном кабинетике, курил, а вокруг сновали люди, неизвестно чем занимавшиеся и именовавшие себя сотрудниками КонфОП, Конфедерации обществ потребителей. «Тоже мне конфедерация, — подумала Елена. — Богадельня тут у них какая-то, а не конфедерация».

Еще неприятнее было то, что задачи Аузан ставил какие-то чересчур патетические: привнести в школу принципиально новый предмет, изменить саму суть экономического образования в школе, привить детям культуру потребления, вырастить новое поколение культурных потребителей… Елена собралась с духом и спросила прямо, что сложно бывает для интеллигентного человека: «Александр Александрович, скажите, вы хотите, чтобы мы вам памятник воздвигли посреди школьной программы, или вы хотите, чтобы в школе преподавались основы потребительских знаний?» «Я хочу, чтобы в школе преподавались основы потребительских знаний», — ответил вдруг Аузан очень просто.

И Елена почему-то поверила ему. Возможно, она поверила просто потому, что у нее не было работы и очень хотелось поверить, будто вот сейчас начнется новая, интересная и совсем уже больше не унизительная жизнь.

На самом деле Елена понятия не имела, что такое потребительские знания, и была испугана, когда Аузан чуть ли не в первый день работы пригласил ее поехать в Санкт-Петербург на конференцию, и не просто поехать, а и выступить там с докладом о том, как следует устроить преподавание потребительских знаний в школе.

Елена поехала и успокоилась немного. Она поняла, что, несмотря на полный свой непрофессионализм в сфере потребительского образования, тем не менее является чуть ли не лучшим в стране специалистом. Другие приехавшие на конференцию педагоги выходили на трибуну, надували щеки и врали в присутствии замминистра образования, будто у них в регионах потребительское образование активно развивается, а сами при этом не читали даже закона о правах потребителей. И замминистра образования тоже надувал щеки, хотя очевидно не понимал, про что это участники конференции переливают из пустого в порожнее. И был только один учитель-фрондер, который кричал, что в новых рыночных условиях людей то и дело обманывают и надобно, дескать, так устроить школьную программу, чтобы учить детей, как им вести себя, когда они обмануты.

В ответ на его выкрики Елена сказала, что детей не надо учить, как вести себя, если их обманули. Надо учить, как вести себя, чтобы не быть обманутыми. Концепция школьного курса сложилась вдруг у нее в голове. И цель будущего курса вырисовывалась более чем благородной. Дело было за малым — придумать школьный курс потребительских знаний от начала и до конца.

Учебник для 9-го класса

Первым делом они написали учебник. Учебник назывался «Основы потребительских знаний» и предназначался для учеников девятого класса. Аузан настаивал на том, чтобы учебник этот был написан не только для Москвы, но и для регионов, куда рано или поздно придет же потребительская революция. Во-вторых, Аузан настаивал, чтобы всюду, где это возможно, в учебнике подчеркивалась всемирно-историческая роль КонфОП и рекламировался журнал «Спрос», который, подобно газете «Искра», «есть не только коллективный пропагандист и агитатор, но также и коллективный организатор». В-третьих, Аузан говорил, что написанный теперь учебник неизвестно еще, переиздадут ли когда-нибудь, а потому настаивал, чтобы учебник не концентрировался на сиюминутных потребительских проблемах, а годился на все времена и разъяснял детям, как вообще устроено общество потребления и как будет устроено всегда, пока небо не упадет на землю и реки не потекут вспять.

Елена могла бы возмутиться этим со стороны Аузана идеологическим нажимом, однако парадоксальным образом не возмущалась, а была благодарна. Она знала, как пишутся учебники. В учебнике должны быть изложение материала, краткие выводы, проверочные задания по пройденной теме, а еще в учебнике должна быть идеология. Странным образом Елене легче было излагать предмет, если на место марксизма-ленинизма возможным оказалось поставить консюмеризм и лозунг «Идеи Ленина вечны» возможным оказалось не отвергать вовсе, а заменять мыслью о незыблемости законов потребления.

Так было привычней и легче. Когда в школьной программе была четкая структура, простые знания, которые следует изложить, и господствующая идеология, уж кто-кто, а советский-то учитель виртуозно умел на фоне всего этого красной нитью провести еще и скрытый смысл, важную какую-то и выходящую за рамки школьной программы правду, чтобы думающие дети поняли и втихомолку взяли на вооружение.

Это очень странный учебник — «Основы потребительских знаний» под редакцией Елены Кузнецовой. И странный вот почему.

Можете ли вы представить себе, чтобы учебник по какому-нибудь предмету описывал не только знания, изучением которых занимается представляемая учебником дисциплина, но также и знания, которыми дисциплина эта не занимается? Можете ли вы представить себе учебник физики, например, в котором написано, что законы термодинамики физика изучает, а законы стихосложения не изучает? Можете ли вы представить себе учебник биологии, где написано: «Дорогие дети, мы с вами будем изучать животных и птиц, но стихотворение Бродского „Осенний крик ястреба“ изучать не станем»? Возможно ли, чтобы в учебнике геометрии написано было, что геометрия изучает различные фигуры, например квадрат, однако же, дети, «Черный квадрат» Малевича мы изучать не будем?

Если учебник физики упоминает о стихосложении, учебник биологии — о стихотворении Бродского, а учебник геометрии — о «Черном квадрате» Малевича, это значит, что, сознательно или подсознательно, составитель учебника вовсе не про физику и не про биологию хотел рассказать детям, а про цивилизацию. Не про то, как доказывается теорема Эйлера, не про то, как устроен у ястреба скелет, а про то, что вот, смотрите, дети, пытливый человеческий разум так и этак, языком формул и языком поэзии, методом эксперимента и методом вдохновенного прозрения только и делает что изучает этот удивительный мир, стараясь разгадать его устройство и предположить его смысл.

Учебник Елены Кузнецовой «Основы потребительских знаний» устроен именно что описанным выше парадоксальным образом. Скрытые смыслы разбросаны в учебнике повсюду. На 17-й, например, странице мы находим таблицу, в которой сводятся вместе те правовые отношения, которые относятся к сфере потребительских знаний, с теми, которые вроде бы как не относятся.

Отношения розничной купли-продажи, гласит левая сторона таблицы, — это потребительские знания. А правая сторона таблицы гласит: отношения, возникающие при осуществлении судом правосудия, — это не потребительские знания. Слева написано: отношения аренды, найма жилого помещения, подряда, финансовых услуг — это потребительские знания. А справа написано: отношения, возникающие при осуществлении государственными органами возложенных на них полномочий, — это не потребительские знания.

Но вместе, в совокупности левой и правой своих сторон, таблица как будто кричит: дети! это одно и то же! Продавать штаны и продавать дороги — это одно и то же. Услуги электрика и услуги судьи — это одно и то же. Гарантия на холодильник и гарантия безопасности — это одно и то же, дети, хоть и регламентируется разными законами.

И далее по списку всех потребительских прав, которые, если вдуматься, суть права человека. Пункт за пунктом по всем институтам общества потребления, которые — не правда ли? — суть общественные институты.

«Потребитель, — написано в учебнике, — главное действующее лицо на рынке. У него есть свобода выбора. Продавец зависит от потребителя: если у него не будут покупать товар, он разорится».

Ну так ведь и гражданин (не написано в учебнике) — главное действующее лицо в государстве. У него есть свобода выбора. Чиновник зависит от гражданина: если налогоплательщики откажутся покупать у чиновника производимые им услуги — это конец чиновничьей карьеры.

«Существуют разные формы организации торговли, — написано в учебнике. — За тысячелетия существования торговли выработано множество способов, которые могут заставить потребителя купить даже то, что ему не нужно».

Ну так ведь и с государством то же самое. Существуют разные формы организации государства (не написано в учебнике). За тысячелетия существования государства выработано множество способов заставить гражданина поддерживать даже и то, что вовсе не в его интересах.

«Информация, — написано в учебнике, — это власть. Чем больше вы будете знать, тем увереннее будете чувствовать себя в качестве потребителя. Относитесь к получаемой информации разумно. Помните: человек сам делает свой выбор. Пользуйтесь советами независимых изданий для потребителей».

Ну так ведь и для граждан (этого в учебнике не написано) лучше пользоваться информацией независимых изданий. Потому что информация — это власть. Чем больше человек знает, тем увереннее чувствует себя в качестве гражданина.

Удивительным образом на уроках потребительских знаний, когда Елена Кузнецова стала преподавать по своему учебнику в школе, успевающие и неуспевающие дети как бы поменялись местами. Интеллектуалы-отличники с первых парт терялись, когда вместо теоретических ответов на уроках следовало продемонстрировать практические знания. Зато двоечники с «камчатки» щелкали потребительские задачки необычайно легко, как, бывает, неграмотные бабушки счету вроде не обучены, но деньги считают безошибочно. Маленьким детям сложно бывает объяснить, что 2 + 2 = 4, но то, что два яблока и еще два яблока — это четыре яблока, дети понимают легко. Старшеклассникам сложно объяснять про демократию, права человека и свободу слова. Однако же старшеклассники легко понимают, как устроены самые сложные общественные институты, если устройство демократии, прав человека и свободы слова объяснять, как будто они придуманы для того, чтобы человека не обдурили в магазине.

Изучая права потребителей, дети, наверное, даже и не догадывались, что изучают права человека. Оставалось только предоставить детям возможность полученные знания применить. Хотя бы даже и понарошку. Хотя бы даже и в игре.

Десять лет лагерей

Теперь уже и не вспомнить, кому именно пришла в голову идея кроме школьного образования устраивать детям еще межрегиональные потребительские конкурсы и летние лагеря. Кому-то же пришла. Зато точно известно, что деньги на первые конкурсы дал фонд Сороса.

На конкурсах выяснилось, что в разных регионах потребительское образование представляют себе по-разному. В Туле, например, потребительское право преподавали детям, чтобы противостоять таким образом обществу потребления — чтобы дети все про потребительство узнали и отвратились от потребительства навсегда. На Урале господствовала почему-то концепция экологического потребления — там пытались научить детей потреблять так, чтобы не вредить окружающей среде. Ассоциировать права потребителя с гражданскими правами — это была московская идея: чтобы исподволь внедрять ее в сознание детей, требовалось много чего придумать.

Дети были дикие. Приехав на конкурс, один мальчишка рассказал, например, когда его спросили о личном опыте борьбы за потребительские права, что покупал розы маме на день рождения, розы оказались увядшими, бутоны оказались приколотыми к стеблям булавочками, и тогда он пошел да и расколотил камнями стекла цветочной палатки. Дикие дети даже и благодарность за единственную возможность выбраться куда-то и посмотреть мир выражали диким довольно способом. Например, вернувшись после одного из конкурсов домой в населенный бывшими заключенными поселок Чинья-Ворык Республики Коми, тамошние школьники украли из кабинета черчения чертежную доску, понаделали из нее расписных разделочных досочек для кухни и послали в знак благодарности в Москву Елене Кузнецовой и Диане Сорк. И непонятно было, наказывать их за это или благодарить.

Понятно было только, что на этих межрегиональных конкурсах, во время соревнований и игр, в летних этих лагерях надо предлагать детям создать и протестировать на себе общественные институты, с которыми им как потребителям и гражданам придется сталкиваться во взрослой жизни.

Каждый летний лагерь был устроен более или менее как государство. Взрослая администрация лагеря гарантировала детям ночлег, питание и безопасность, а все остальное — сладости и развлечения — предлагалось организовать самостоятельно, оплатив имевшими хождение на территории лагеря игровыми деньгами. В детских экономических играх принимали участие и взрослые. Как только появлялись деньги — даже и игровые, — так немедленно кто-нибудь придумывал с деньгами какое-нибудь мошенничество.

Небольшой стартовый капитал дети получали от взрослой администрации лагеря за участие в общественно полезных работах — за дежурство по кухне, рубку дров, уборку территории, — а дальше тратили маленькие свои зарплаты на сладости или пытались приумножить, вложив в какой-нибудь бизнес. Девочки, например, открывали маникюрные салоны. Мальчики сколачивали паланкин и, впрягшись в него, устраивали такси, доставлявшее всякого желающего куда угодно. Кто-то организовывал почту, разнося по обширной территории лагеря записочки (ибо не было тогда еще общедоступных мобильных телефонов). Кто-то давал за деньги посмотреть привезенный из дома журнал «Плейбой». А кто-то выговаривал себе право взимать плату за пользование туалетами на том основании, что подряжался туалеты убирать. Довольно быстро выяснялось, что как-то это слишком цинично — монополия на туалеты.

В одном из лагерей несколько вожатых, выпускников экономического факультета, организовали банк, называвшийся «Цунами-банком». Они брали у детей игровые деньги под хороший процент. Выстроили финансовую пирамиду и обанкротили в одночасье, объявив дефолт не только рядовым вкладчикам, но и администрации лагеря, собиравшейся на вложенные в «Цунами-банк» игровые средства устроить то ли конкурс какой-то, то ли дискотеку.

В другой раз несколько предприимчивых школьников, получив за уборку территории зарплату, наняли такси-паланкин, отправились в ближайшую деревню на почту, при помощи стоявшего на почте копировального аппарата напечатали фальшивых денег, погрузили в паланкин и вернулись в лагерь невероятными богачами. В лагерном денежном обороте фальшивые банкноты обнаружились не скоро, а когда обнаружились, инфляция уже зашкаливала, и лагерная игровая валюта обесценилась катастрофически. Возможно, афера юных фальшивомонетчиков вообще не раскрылась бы и взрослые экономисты, устроившие лагерь, долго ломали бы голову, пытаясь понять, отчего обесценивается валюта. Но однажды сын бессменного ведущего потребительских конкурсов Леонида Булошникова Марик обратился в администрацию и сознался со слезами на глазах: «Я так больше не могу, я печатал фальшивые деньги». Впрочем, подельников своих Марик не выдал и следствию по делу о печатании фальшивых денег не помогал.

Хуже всего было то, что ни детей, монополизировавших туалеты, ни создателей «Цунами-банка», ни фальшивомонетчиков нельзя было толком призвать к ответу, ибо не было закона, запрещавшего монополизировать туалеты, строить финансовые пирамиды и печатать фальшивые ассигнации.

Постепенно дети поняли, что им в лагере нельзя просто беззаботно заниматься свободным предпринимательством, а нужны правительство и законы.

В те времена в этих летних образовательных лагерях модно было объяснять детям, что лучшее устройство общества — это демократия. Дети в образовательных лагерях экологов или «Открытой России» выбирали себе парламент и президента. Однако же в конфоповский лагерь к самым выборам приехал на денек профессор Аузан и внес сумятицу. «Почему, собственно, демократия? — сказал на общем собрании профессор. — Есть множество систем общественного договора. Почему, например, не монархия?» Дети долго совещались и решили наконец, что их лагерь будет управляться монархом. Конституционную монархию они посчитали не то чтобы более эффективной формой управления, но очевидно более красивой (или, как они выражались, прикольной), поскольку монархия предполагала красивые ритуалы, коронацию, придворные балы, придворную карьеру и торжественную смену караула у дверей королевского дворца.

Каково же было удивление верноподданных, когда выяснилось вдруг, что король с этими его коронациями, турнирами и балами стоит огромных денег. На содержание дворцовой челяди, личной гвардии и придворных его величество потребовал тридцатипроцентный налог с денег, которые в поте лица зарабатывали дети маникюрными салонами, такси-паланкином, почтовыми перевозками и показом журнала «Плейбой». Верноподданные возмутились, потребовали от короля, чтобы налог снижен был хотя бы до двадцати процентов, но все равно получилось накладно, и в лагерях последующих лет ветераны толково объясняли новичкам, что монархия — это, может быть, и прикольно, но очень дорого.

В лагерях последующих лет царила уже демократия — может быть, и не самое совершенное устройство общества, но уж точно самое дешевое. В один год президентом избрали одного из взрослых вожатых, как бы перекладывая ответственность с себя на власть. Вновь избранный президент первым делом завел в лагере санитарную комиссию, которая должна была следить, чисто ли у детей в палатках и регулярно ли дети моют руки. Санитарная комиссия обладала значительной властью и могла, например, запретить грязнулям участие в дискотеке или наложить на грязнуль штраф. Ну и разумеется, вместо того чтобы следить за чистотой, санитарная комиссия принялась брать взятки. Грязнулями объявлялись в первую очередь не те, в чьих палатках было грязно, а те, у кого хорошо шел бизнес, хотя бы потому, что с удачливых бизнесменов можно было взять внушительный штраф. В результате деловая активность упала, никто никаких бизнесов не открывал, зато расцвело доносительство: дети охотно сообщали санитарной комиссии не только у кого в палатке грязно, но и просто у кого есть деньги, чтобы заплатить штраф. Царило всеобщее безделье. Денег не было ни у кого из детей. Чтобы не отменять лагерные мероприятия, за которые предполагалось взимать плату, президент вынужден был организовать общественные работы. Было объявлено, что лагерное государство платит из бюджета за сбор шишек. Днем дети собирали шишки, а ночью разбрасывали, причем за ночное тайное разбрасывание шишек платилось вдвойне.

Так прошла неделя. За неделю несколько раз кто-то из детей выражал желание объявить президенту импичмент и провести выборы снова, однако в лагерном законодательстве импичмента предусмотрено не было, и опытный президент всеми правдами и неправдами противился попыткам детей созвать вече.

Наконец через неделю группа сорвиголов под покровом ночи захватила лагерную радиорубку. Лагерь был разбужен громкой музыкой, и все граждане приглашены были на центральную поляну на общее собрание: «Вставайте! Приходите на поляну! Санитарная служба задолбала! Президента — в отставку!» Так свершилась революция.

После революции лагерные правительства и президенты избирались уже со всей серьезностью. Однажды даже президент был избран с преимуществом всего в один голос, и дети дивились, какое значение, оказывается, может иметь всего один голос.

Постепенно дети, посещавшие лагерь не впервые, дети, имевшие уже опыт демократических выборов, предпринимательства и законотворчества, стали пользоваться авторитетом. Принято стало считать, что в лагерное правительство следует избирать «ветеранов» — тех, кто был уже в прошлых лагерях, а новичков избирать в правительство не надо, чтобы не совершали пройденных уже ошибок. Как только такой избирательный ценз установился, новички стали врать, будто являются ветеранами, и приносили даже поддельные справки с поддельными подписями Елены Кузнецовой и Дианы Сорк. В справках было написано, что предъявитель сего, дескать, бывал в лагере в прошлом или в позапрошлом году.

Кажется, важнейшим выводом из всей этой лагерной жизни стало вот что: справедливая и эффективная власть не может быть установлена однажды и навсегда. Вызовы меняются, условия всегда разные, несовершенная природа человека всякий раз заново провоцирует самые непредсказуемые ошибки, а жажда наживы подталкивает злоумышленников действовать все хитрее день ото дня.

В одном из конфоповских лагерей, когда смена только начиналась, когда не избрано было еще правительство, на общем сходе дети обсуждали, нужна ли их лагерю армия, полиция или как уж там ни назови некую силовую структуру. В тот год большинство детей были ветеранами. Они хорошо понимали, что полиция потребует денег, что придется платить налоги с такси-паланкинов, маникюрных салонов и внутрилагерной почты. Многие носили майки, напечатанные в один из прошлых годов, на майках написано было: «Я плачу налоги. Что взамен?» К тому же многие дети помнили, как отвратительно в одну из прошлых смен вела себя созданная для охраны лагеря силовая группа «Бизоны», как «Бизоны» эти вместо наведения порядка грабили предпринимателей и управы на них до конца смены так и не нашлось.

«Не нужна нам никакая охрана! — говорили дети. — Кто на нас нападет?»

Так что решено было никакой силовой структуры не создавать вовсе, понадеявшись на добропорядочность друг друга. И поначалу благодушная эта идея вполне оправдывалась. Лагерная республика процветала, налоги были низкими, самые экзотические предприятия открывались одно за другим и не прогорали, так что даже китайская экономика могла бы позавидовать экономическому росту, который демонстрировала экономика конфоповского лагеря. Устраивались праздники, ставились спектакли, издавались газеты, как серьезные, так и желтые. В желтых газетах публиковались лагерные сплетни про товарищей и вожатых. В серьезных газетах проводился конкурс историй об интересных людях. Выяснялось, например, что лагерный врач служил чуть ли не во всех в мире горячих точках. Выяснялось, что соседний лагерь «Открытой России» возглавляет бывший офицер спецназа «Вымпел» Анатолий Ермолин с товарищами, которые, между прочим, штурмовали дворец Амина. Было интересно и весело. Кроме деловой активности были еще и занятия — семинары, лекции по экономике и праву, пользовавшиеся такой популярностью, что дети не скупились платить за их посещение игровыми деньгами, заработанными в поте лица. Приезжал Аузан, привозил правозащитника Арсения Рогинского. Арсений Рогинский рассказывал захватывающую историю своей жизни. И даже когда в тот вечер разразилась вдруг страшная гроза, потухло электричество, подмокли продукты на кухне и разбились стекла в нескольких корпусах старого пионерского лагеря, который арендовала КонфОП, дети не унывали. Всю ночь сидели в актовом зале при свечах, пели под гитару песни, слушали, как читает смешные стихи серьезный профессор Аузан, а наутро скинулись из доходов своих и довольно быстро ликвидировали последствия стихийного бедствия.

Все шло прекрасно. Приближались конец смены и завершающая смену дискотека. Организовывать дискотеку должен был один из педагогов — Дмитрий Янин (который теперь, между прочим, стал председателем правления КонфОП). И вот накануне дискотеки Дмитрий Янин пропал. Дело было серьезное. Правда пропал. Человек пропал. Если бы пропал ребенок, наверное, все позабыли бы экономическую свою игру и игровые свои деньги, бросились бы искать. Но пропал взрослый, и никому из детей не приходило в голову, что взрослый может пропасть всерьез. К тому же вскоре после исчезновения Янина коммерческий почтальон доставил лагерному правительству записку, в которой сообщалось, что Янин похищен, что ни Янина не будет, ни дискотеки, если в назначенное время и в назначенное место правительство не доставит огромную сумму игровых денег.

Надо было либо собирать деньги, либо искать Янина. По такому случаю созвали общий сход, лагерный референдум. Скорее всего, на общем сходе присутствовали, как ни в чем не бывало, похитители Янина. Референдум решил, что вступать в переговоры с террористами и выполнять их условия нельзя ни в коем случае, тем более что они просили огромных, действительно огромных для лагерной экономики денег.

Значит, Янина надо было искать. Но и искать никто не хотел. Один за другим дети спрашивали: «А почему я?» У каждого были дела: такси-паланкин, маникюрный салон, газета, за семинар уплачено… Бросать свой бизнес ради поисков Янина не хотел никто, а специальной службы, полиции, армии — или как уж ни назови некую силовую структуру — в лагере не было.

Наконец худо-бедно удалось набрать ополчение. Часа за три ополченцы прочесали все восемь корпусов лагеря и всю территорию вокруг. Несчастного Янина нашли в одной из запертых и неиспользовавшихся палат связанным и с кляпом во рту. Он лежал на полу между кроватей. Когда его развязали, он очень злился и очень ругался, что ему измяли костюм, в который он уже успел нарядиться, чтобы вести дискотеку.

Небольшая подробность этой блестящей операции заключалась в том, что участники импровизированного ополчения за четыре часа поисков потребовали от правительства лагеря больше денег, чем ушло бы на зарплату штатной полиции, если бы дети-налогоплательщики в начале смены не вздумали бы на полиции сэкономить.

В день после дискотеки похитителей Янина вычислили. В лагере устроен был суд, выбрали присяжных. Никому из детей не приходило уже в голову отговариваться занятостью и манкировать общественной нагрузкой. Дети поняли, что надеяться на процветание, если живешь по принципу «каждый сам за себя», — это ошибка.

За десять лет в этих конфоповских лагерях дети допустили все те же ошибки, которые взрослые в нешуточной своей жизни допустили, допускают и еще допустят. К счастью для детей, это была всего лишь игра. К несчастью для взрослых, все очень серьезно.

Вместо эпилога

Потребители государства

«Видите ли, Валерий, — сказал профессор Аузан, разводя руками, — потребительская революция, наверное, является необходимым условием революции демократической, но, — печально покачал головой, — не единственным условием. Не единственным».

Мы пили кофе у Аузана на дачной террасе. Терраса выстроена была приблизительно там, где двадцать лет назад лежало историческое бревно, на котором состоялось картельное соглашение между Шелищем, Бочиным, Полячеком и Аузаном, там, где начиналось потребительское движение, к которому теперь Аузан не имел никакого отношения, если не считать старых друзей. Работа над книгой подходила к концу, что всегда немного грустно, но фраза, сказанная Аузаном, была первой серьезной фразой за несколько часов. Вообще-то мы хохотали тут всю дорогу, как бешеные бабуины.

Источником нашего веселья была Светлана Маковецкая, бизнес-консультант по профессии, но на самом деле лоббистка, занимающаяся отстаиванием прав малого бизнеса в правительстве, в парламенте и во всех остальных структурах, именующих себя государством.

Светлана была три часа как с самолета, а еще через три часа ей надо было к какому-то важному начальнику. Она пила кофе чашку за чашкой. У Светланы были крайне неожиданные представления о жизни: она, например, думала почему-то, что жить нужно в Перми, а не в Москве. Еще она думала, что все будет хорошо, несмотря ни на что. А о серьезных социальных проблемах она, кажется, думала, что лучше разговаривать про них, рассказывая друг другу смешные байки.

Вот, например, про дактилоскопию. Кому-то в высоких кабинетах пришла же в голову мысль дактилоскопировать всю страну. Чтобы легче было искать преступников и пропавших без вести. Чтобы легче было проводить опознание погибших в многочисленных наших терактах и катастрофах. И вообще, власти же как-то значительно спокойней жилось бы, если бы все люди в стране были дактилоскопированы. Так рассказывала Светлана, пантомимически изображая спокойствие власти, как дети изображают разные предметы и явления в известной игре «Крокодил».

Когда приняли закон о поголовном и добровольном дактилоскопировании, рассказывала Светлана, правозащитники в прессе гневно выступали против, оппозиционные политики из своего подполья кричали, что это, дескать, еще один шаг к тоталитаризму, в блогах кипели дискуссии… А один из Светланиных сподвижников по фамилии Шолохов в Казани пошел в отделение милиции, дабы добровольному дактилоскопированию подвергнуться.

Как выглядит отделение милиции — известно. У входа бездельно стояли припаркованные патрульные машины. Четверо милиционеров лениво курили на крылечке, без всякой задней мысли направляя друг другу в пуза автоматы Калашникова. За стеклянным окошком скучал дежурный. А на стене развешаны были стенды со всякой полезной информацией, например о том, что разыскиваемый особо опасный преступник с таджикской фамилией — таджик по национальности, тогда как особо опасный преступник с русской фамилией национальности не имеет.

Минут пятнадцать Шолохов изучал эти стенды, а потом обратился к дежурному.

«Прошу прощения, — он прямо так и сказал. — Не будете ли вы столь любезны указать, где тут у вас размещена информация о добровольном дактилоскопировании?»

«Чего? — отвечал дежурный, и четверо с автоматами на крыльце тоже обернулись к экспериментатору нашему с интересом. — Чего?»

«Добровольное дактилоскопирование, — продолжал Шолохов вежливо. — По регламенту где-то тут у вас на стенде должны висеть правила, но я что-то не вижу…»

Слово «регламент» дежурному не понравилось. Дежурный не знал про закон о добровольном дактилоскопировании, зато знал, что где-то там в Москве, казалось бы, всенародно избранным президентом подписан 210-й Федеральный закон о принципах предоставления гражданам государственных услуг. Согласно этому закону милиционеру, например, надлежало представляться, не надлежало хамить и совсем уж не надлежало бить граждан без крайней необходимости, что, согласитесь, осложняет работу. Многие сотрудники правоохранительных органов надеялись, что закон этот есть фикция, очередная «потемкинская деревня», к которой нельзя относиться всерьез. Однако же среди граждан редко, но находились все же отдельные умники, относившиеся к закону всерьез. Они могли не только требовать соблюдения регламента с глазу на глаз. Они могли даже, если регламент не соблюден, звонить в службу собственной безопасности или выкладывать видео, запечатлевавшие нарушения, в Интернет. Тогда могли возникнуть серьезные неприятности. Очевидно, перед окошком дежурного стоял гражданин именно из этих скандалистов. И дежурного это расстраивало.

К счастью, у дежурного зазвонил телефон, и он с удовольствием отвлекся на серьезный какой-то разговор о серьезных правонарушениях. Четверо на крыльце огляделись вокруг, никаких серьезных правонарушений не увидели и закурили еще по сигарете, чтобы отвлечься хотя бы на табакокурение.

«Простите, — мягко настаивал Шолохов. — Так как же с дактилоскопированием? Я хотел бы войти в регистр…»

«Твою мать!» — надо полагать, подумал в этот момент дежурный, но вслух сказал: «Вам к эксперту Лариной».

И отправил рассыпавшегося в благодарностях Шолохова к эксперту Лариной в двадцать первый кабинет на втором этаже.

Эксперт Ларина была всерьез занята. Она только что накрасила ногти и, прижимая трубку плечом к уху, разговаривала по телефону с подружкой, вероятно о тонкостях правоохранения.

«А он что? А она что?» — переспрашивала в телефон эксперт Ларина, вероятно имея в виду Верховный суд и Комиссию по правам человека при президенте РФ. — «А он что? А она что?»

Шолохов открыл дверь и сказал вежливо:

«Здравствуйте, я хотел бы пройти добровольное дактилоскопирование».

«Куда пройти? — не поняла эксперт Ларина, которой понимать человеческую речь мешали все же подруга в телефоне и свеженакрашенные ногти. — Что у вас?»

«У меня дело», — вежливо настаивал Шолохов.

«Уголовное или гражданское?» — Ларина повесила трубку, поняв с некоторой досадой, что не удастся как следует просушить ногтей.

«Личное дело, — отвечал Шолохов. — Или государственное. Я, короче, хотел бы пройти добровольное дактилоскопирование. В регламенте написано…»

Про добровольное дактилоскопирование эксперт Ларина слышала впервые в жизни. Зато про регламент она слышала уже и прежде. Она понимала, что вот этот сумасшедший с законом о добровольном дактилоскопировании в руках может ведь позвонить и с службу собственной безопасности, может нажаловаться, что эксперт Ларина не соблюдает регламент. Все это она понимала, но как провести добровольное дактилоскопирование, не понимала совершенно.

Тут Шолохов пришел ей на помощь. Он сказал, что согласно регламенту в отделении милиции должна быть специальная бумага для дактилоскопирования. Часа за полтора с привлечением лучших казанских сыщиков бумага была найдена. Еще через полчаса нашлась и краска, дабы, что называется, «прокатать пальчики». В итоге часа через три эксперт Ларина с облегчением протянула Шолохову листок, на котором красовались его отпечатки пальцев.

«Тут не хватает треугольной угловой печати, — сказал Шолохов, несколько даже смущаясь. — Я бы не настаивал, но в регламенте написано».

Тут эксперт Ларина, надо думать, как и дежурный давеча, подумала что-то неприятное про шолоховскую мать, а заодно и про матерей всех московских чиновников и депутатов, которые придумали это чертово дактилоскопирование. Но ничего не сказала, и еще два часа все отделение милиции искало треугольную угловую печать с таким рвением, с каким не искало прежде даже особо опасных преступников.

Часов через шесть уже начальник отделения, пожилой майор, которому оставалось до пенсии всего-то полгода, в торжественной уже обстановке, в актовом зале под портретами Медведева и Путина, попытался вручить Шолохову листок с его отпечатками пальцев, треугольной угловой печатью, круглой печатью, подписью дактилоскописта, подписью самого Шолохова, подписью черта, дьявола и всех остальных, кто перечислен в регламенте.

Перед лицом листка Шолохов убрал руки за спину и сказал терпеливо: «Мне это не надо. Это же теперь вы должны хранить. Чтобы постепенно у вас накапливался дактилоскопический регистр всех граждан России».

«Иди, мужик, пожалуйста, — взмолился майор. — Иди! Мы будем хранить свои пальчики как зеницу ока».

Тем временем эксперт Ларина, вероятно, прикидывала в голове, что будет, если все сто пятьдесят миллионов населения России придут к ней добровольно сдавать пальчики.

Через две недели в полном соответствии с законом о добровольном дактилоскопировании Шолохов отправился в отделение милиции, чтобы забрать свои отпечатки пальцев из картотеки. Дело в том, что по регламенту гражданин РФ, прошедший добровольное дактилоскопирование, имеет право в любое время данные свои из всероссийского регистра изъять. В этом случае сотрудники милиции должны на глазах гражданина уничтожить листок с его отпечатками пальцев и выдать гражданину справку, что правоохранительные органы больше отпечатками пальцев этого гражданина не располагают.

День был погожий.

«Здравствуйте, — сказал Шолохов дежурному, и уже от этого дежурный побледнел. — Две недели назад я проходил у вас добровольное дактилоскопирование, но, видите ли, жена очень переживает, боится проникновения в частную жизнь, боится милиции, боится… Короче, в соответствии с регламентом я хотел бы изъять из картотеки свои отпечатки пальцев…»

Сказать ли вам, что дежурный выл? Да, он выл. Но очень тихо. Это было похоже на брачный крик марала, но такой, как если бы марал сочетался браком тайно. А у эксперта Лариной разыгралась мигрень, впрочем, недостаточно сильная, чтобы вызвать скорую и взять больничный. А начальник отделения, пожилой майор, проклинал свою недальновидность и вообще тот день, когда, спровадив этого сумасшедшего, скомкал гневно и выкинул немедленно в мусорное ведро листок с отпечатками его пальцев, треугольной угловой печатью, круглой печатью, подписью дактилоскописта, черта, дьявола и всех, кто указан в регламенте.

Ибо как же уничтожишь листок на глазах гражданина, если сам же две недели назад выкинул этот листок в мусорное ведро?

«Мужик, — взмолился майор. — Войди в наше положение. Давай мы тебе пальчики снова откатаем, поставим все печати, какие надо, а потом у тебя на глазах этот листок уничтожим? Давай, а? Мне тут че до пенсии-то осталось… Давай, пожалуйста…»

Шолохов смилостивился. Снова пару часов искали бумагу и краску. Снова объявили во всероссийский розыск угловую печать. Однако же к вечеру дактилоскопировали-таки Шолохова заново, уничтожили результаты дактилоскопии и выдали Шолохову справку по всей форме, что правоохранительные органы Российской Федерации не располагают отпечатками пальцев гражданина Шолохова.

Десакрализация власти

Я хохотал как бабуин, ибо даже в странах развитой демократии человеку почему-то приятно, когда издеваются над полицейскими. Я от души веселился, но веселье мое было сродни веселью нашкодившего мальчишки. Эту курьезную историю Светлана представляла мне в лицах. Я мог живо себе представить и этого безумного Шолохова, и дежурного, и эксперта Ларину, и майора. Кроме этой курьезной истории Светлана рассказывала мне еще много историй подобного типа про то, как она и ее сподвижники по мере продвижения административной реформы ходят по государственным учреждениям и проверяют на себе, насколько точно соблюдаются установленные законом регламенты.

Написано ли в регламенте, что паспорт должен оформляться в течение получаса — они замеряют время и жалуются в вышестоящие инстанции, если паспортный стол работает медленнее. Написано ли в регламенте, что ни одно государственное учреждение не имеет права требовать с гражданина ни одной справки, которую можно запросить у другого государственного учреждения, — они жалуются, когда вдруг ОВИР просит принести справку из загса.

То, что делает Светлана Маковецкая и ее друзья, — это экспертизы. Потребительские проверки. Такие же экспертизы, какие в середине 90-х делал журнал «Спрос» с продуктами в магазинах. Только Светлана Маковецкая подвергает теперь потребительской экспертизе услуги государства. Потому что гражданин есть не кто иной, как потребитель услуг государства.

Я слушал ее истории, и неловкие сомнения зарождались в моей, впрочем, оппозиционной голове. Разве можно два дня напролет отвлекать целое отделение милиции от охраны правопорядка, занимая правоохранителей шутейным дактилоскопированием? Ведь пока они ищут треугольную печать, они же не ловят преступников.

Разве можно ходить в паспортный стол только для того, чтобы проверить, насколько быстро он работает? Это ведь создает очередь. Там же ведь сидят люди, которым действительно нужно паспорт получить, а не соблюдение регламента проверить.

Разве можно?..

Я поймал себя на этой мысли и немедленно вспомнил, как в 90-е годы мне было неловко потребовать в магазине чек. Мне было неловко вернуть некачественный товар, прочесть срок годности на упаковке, оскорбить продавца недоверием. Я, потребитель, не чувствовал себя тогда хозяином в магазине, а теперь чувствую. Я, гражданин, то есть потребитель услуг государства, до сих пор не чувствую себя хозяином в государственном учреждении, до сих пор смущаюсь и предпочитаю думать, будто все эти люди в чиновничьих кабинетах не услугу мне оказывают, оплаченную моими налогами, а делают что-то священное, что-то важное, от чего их нельзя отвлекать, как нельзя было в Советском Союзе отвлекать продавщицу в магазине, если та пила чай, завесившись табличкой «Ушла на базу».

Я поймал себя на этой мысли, высказал ее Аузану, и он ответил: «Видите ли, Валерий, потребительская революция, наверное, является необходимым условием революции демократической, но не единственным условием. Не единственным. Должна произойти еще десакрализация власти».

Десакрализация всего

Дальнейший наш разговор если и не наполнил меня оптимизмом, то во всяком случае позволил понять, откуда черпают оптимизм Александр Аузан и Светлана Маковецкая.

Послушать их, так политическая наша система — это ужас, конечно, но не ужас-ужас, как говорилось в старом анекдоте. Законы человеческого общежития в России могут быть извращены, конечно, но не могут быть отменены — и это воодушевляет.

В начале 90-х годов закон о правах потребителей принимался вовсе не для того, чтобы у потребителей появились права. Просто товаров на прилавках не было, правительство боялось и предпочитало говорить с народом о качестве товаров, лишь бы только избежать разговоров об их количестве и вообще наличии. Закон о правах потребителей не задумывался для того, чтобы потребители утвердились в правах, однако же за двадцать лет потребители в правах утвердились и стали на рынке хозяевами.

210-й Федеральный закон об общих принципах предоставления государственных услуг — это, по словам Аузана и Маковецкой, внук закона о правах потребителей. Закон вступил в силу с июля 2011 года. Все только начинается.

Точно так же, как закон о правах потребителей, административная реформа задумывалась вовсе не для того, чтобы гражданам стало комфортно жить в нашей довольно некомфортной стране. Неуклюжая наша власть просто потеряла способность управлять чем бы то ни было, распоряжения не выполняются, правая рука не знает, что делает левая. Люди по всей стране чиновников ненавидят, но хотят ими быть, точно так же, как в Советском Союзе ненавидели продавцов, но хотели быть продавцами. Иными словами, правительство затеяло административную реформу, спасая себя, а не заботясь о гражданах, однако же граждане рано или поздно смогут административной реформой воспользоваться и войти в свои права.

Надо только осознать себя гражданами — потребителями услуг государства. Это самое трудное, но это неминуемо происходит.

Если верить Аузану и Маковецкой, рано или поздно граждане осознают-таки себя потребителями услуг государства, и произойдет это не в результате просвещения или необъяснимого роста гражданского самосознания, а от жадности. От естественной потребительской прижимистости, каковая, согласитесь, сильнее, чем какое угодно просвещение и какой угодно рост гражданского самосознания. Профессор экономики Александр Аузан утверждает, что, стоит только гражданам осознать, сколько именно налогов они платят, как услуги российского государства, предоставляемые за эти налоги, немедленно покажутся никуда не годными всякому разумному человеку.

Хорошо поругивать государственные больницы и школы, если платишь только 13 % подоходного налога. В конце концов, за такие копейки чего и ждать от государственных больниц и школ?

Но стоит только напрячь воображение, стоит только представить себе, что за каждого работника каждый законопослушный работодатель платит еще и около 40 % единого социального налога, качество государственных услуг в России начинает представляться оскорбительно низким.

Любой законопослушный работодатель, суля работнику некие деньги, предполагает ведь потратить на этого работника на треть больше. Работодатель говорит работнику: «Сто рублей», и это значит, что собирается платить сто сорок, из которых сорок — это государству, это единый социальный налог: на здравоохранение для нанимаемого работника, на образование для его детей, на его пенсию…

В большинстве стран мира люди сами платят налоги себе на здравоохранение, образование, пенсии, дороги и военные парады, устраиваемые по торжественным случаям. Сами платят и потому требуют от государства, чтобы больницы были хорошими, а парады — недорогими. В России же люди не догадались еще, что сумма их налоговых отчислений приближается к половине зарплаты. Когда догадаются, потребуют и в России качественного государства.

Это самоутверждение граждан в правах мало-помалу осуществляется с переменным успехом то тут то там. То «Синие ведерки» настаивают на том, что нельзя перегораживать дороги, за которые мы платим. То общество автомобилистов исследует качество асфальта, потому что они заплатили за этот асфальт. То защитники химкинского леса кричат, что нельзя вырубать лес, за существование которого заплатили мы. То инвалидные организации исследуют доступность городской среды, потому что их друзья и родственники заплатили уже государству за возможность въехать на инвалидной коляске в кафе или кинотеатр.

Эти попытки случайны, разрозненны, смешны и часто небескорыстны. Но не так ли случайны, смешны, разрозненны и небескорыстны были первые выступления консюмеристов в начале 90-х?

Можно думать, что никакой административной реформы нельзя ожидать в стране, где нет политической конкуренции. Так думать можно, но это неверная мысль: в России есть политическая конкуренция. Нет конкуренции политических партий, зато есть конкуренция министерств, ведомств и промышленных групп. Очень легко себе представить, что люди, которым нельзя поддерживать партию лейбористов, например, и выступать против партии консерваторов, станут поддерживать Минздрав против Минфина или, наоборот, Минфин против Минздрава. К тому же государство и как таковое имеет конкурентов: оно конкурирует, например, с мафией, церковью и заграницей. Если государство будет совсем уж неэффективно, потребители его услуг, то есть граждане, предпочтут нести свои деньги в церковь, к бандитам или в заграничные банки. Отчасти это уже происходит: в Дагестане, например, сделки с недвижимостью визируются мечетями, а в Москве и крупных городах успешные предприниматели выводят деньги свои на зарубежные счета. Государству нужно реформироваться, иначе оно проиграет.

Когда Аузан и Маковецкая рассказывали мне все это, я ухмыльнулся пессимистически, но Аузан парировал:

«Пессимизм, Валерий — это официальная религия нашего народа. Она маскирует стыдливую надежду на светлое будущее. За наивной демократической идеей, между прочим, тоже стоит традиционная русская лень. Хочется одним махом поймать волшебную щуку, устроить демократию, отпустить рынок… И чтобы от этого одного движения все потом наладилось само собой, причем навсегда. — Он помолчал. — Так не получится. Надо работать каждый день, создавать общественные институты, проводить проверки в магазинах, в отделениях милиции и вообще на каждом шагу. Каждый день, всю жизнь, как вы зубы чистите. Нельзя же почистить зубы один раз и ждать, что у вас никогда больше не будет кариеса».

«Да, но…» — перебил я…

Можно же возразить, что нельзя добиться соблюдения своих прав, будь то гражданских или потребительских, в стране, где отсутствует независимая судебная система. Закон о правах потребителей потому и сработал, что потребители пошли в суды. Это верно, но верно и то, что дело Sony , о котором мы рассказывали выше, было выиграно вовсе не в суде, вовсе не потому, что компания боялась суда. Она боялась конкурентов, скандала в прессе и падения продаж.

Можно возразить, что никого ведь не напугаешь медийным скандалом в стране, где нету свободных средств массовой информации. Да, но есть же Интернет.

Хотите возразить, что можно прикрыть и Интернет, как в Северной Корее? Можно прижать к ногтю конкурирующие министерства и ведомства? Можно выстроить по струнке конкурирующие промышленные группы? Можно объявить экстремисткой Светлану Маковецкую с ее проверками отделений милиции и паспортных столов?..

«Можно! — Аузан откинулся в кресле и улыбнулся. — Можно начать тотальные репрессии. Но… Кто станет эти репрессии осуществлять? Милиция? Армия? Сколько понадобится милиционеров и военных, чтобы отключить Интернет, изолировать церковь, мафию и заграницу, объявить экстремистской всякую общественную организацию, контролировать всякого человека, который хочет, чтобы за те налоги, которые мы платим, государство оказывало нам качественные услуги? Сколько денег пришлось бы заплатить всем этим милиционерам и военным? Сколько, если вы хотите, чтобы сто пятьдесят миллионов восставших потребителей согласились жить как в Северной Корее?»

Я молчал. Аузан опять улыбнулся:

«Видите, Валерий, консюмеризм десакрализует все. В том числе государство».

Слова Аузана показались мне справедливыми и обнадеживающими. Я подумал: нас сто пятьдесят миллионов, у нас разные языки, национальности, религии, мораль, политические взгляды, эстетические вкусы, доходы… У кого-то суп жидкий, у кого-то жемчуг мелкий. Нас ничто не объединяет, кроме того, что мы все потребители. Каждый день мы потребляем — кто-то суп, кто-то жемчуг — и каждый день платим.

Есть шанс, что однажды мы доведем эту потребительскую революцию до конца и научимся потреблять последнее, чего потреблять пока не умеем, — государство.