Наталья Юрьевна Беспалова

Британская империя

Аннотация

Британская империя была самой могущественной из всех империй, когда-либо существовавших на Земле. И, конечно же, в ее истории немало тайн и загадок. Как случилось, что государство, в свое время благосклонно смотревшее на работорговлю, в конце концов возглавило борьбу с этой самой работорговлей? Возможно, не только борьба за демократию и свободу, а и экономические интересы «владычицы морей» вызвали такую смену приоритетов? Вот и борьба с эксплуатацией чернокожего населения бурами, провозглашенная Великобританией, помогла ей захватить новые колонии в Африке. А благодарить англичанам за это надо Сесила Родса – «алмазного короля». И кем был знаменитый Лоуренс Аравийский, так много сделавший для освобождения арабов от ига Османской империи, а заодно и утвердивший господство Британской империи на Ближнем Востоке?

Наталья Беспалова

Загадки истории. Британская империя

Стоит Богатой Морячки дом

У Северных ворот.

Она рождает на свет бродяг

И в земли заморские шлет.

Одни утонут у берегов,

Другие – от суши вдали;

Мать услышит и снова шлет сыновей

Во все концы земли.

Редьярд Киплинг

Вступление

Британская империя включает в себя собственно Великобританию и все ее многочисленные колониальные владения. Это самое обширное государство из всех, когда-либо существовавших на нашей планете. В период своего наибольшего расширения Британская империя занимала одну четвертую часть земной суши. В официальное употребление это понятие вошло лишь в последней трети XIX века, но само явление сформировалось гораздо раньше.

Определить точные временные рамки существования Британской империи довольно сложно. Вероятно, ее истоки следует искать в блестящем царствовании «королевы-девственницы» Елизаветы I (1558–1603). Именно тогда Англия обзавелась превосходным военно-морским флотом и начала превращаться во владычицу морей. Чарльз Ховард, победитель «Непобедимой армады»; Френсис Дрэейк, обогнувший американский континент и объявивший западное побережье Северной Америки английскими владениями; Уолтер Рэли, поэт, политик, флотоводец и путешественник – эти люди, известные в истории как «морские волки Елизаветы», заложили фундамент будущего циклопического государства. Но если все же попытаться найти определенную точку отсчета в истории империи, таковой можно считать основание по инициативе сэра Уолтера Рэли колонии на острове Роанок – первого английского поселения в Америке. Это предприятие едва ли можно считать особенно успешным, судьба обитателей «потерянной колонии» и ныне считается одной из самых интригующих загадок американской истории. Но оно положило начало грандиозной экспансии англосаксов в заокеанские земли.

Рука об руку с колонизацией шло развитие плантационного хозяйства и, никуда не денешься, работорговли. На протяжении более чем двух веков и то и другое было важнейшим фактором британской экономики. Однако именно Англия была той страной, которая первая выступила с инициативой международного запрета на работорговлю.

Британской короне были подвластны земли на всех четырех обитаемых континентах и многочисленные острова во всех океанах. И все это благодаря отважным путешественникам-мореходам и землепроходцам. Наверное, одним из самых известных английских мореплавателей является капитан Джеймс Кук, совершивший в период с 1767-го по 1779 год три кругосветных путешествия для исследования Мирового океана. Большинство из составленных им карт по своей точности и аккуратности оставались непревзойденными на протяжении многих десятилетий и служили мореплавателям вплоть до второй половины XIX века. Во время плаваний капитан и его спутники пережили немало захватывающих приключений, а обстоятельства гибели Кука на Гавайских островах обросли со временем множеством мифов. Самая распространенная версия, что капитан был съеден дикими аборигенами. Но так ли это на самом деле?

Заокеанские владения открывали огромный простор честолюбию молодых англичан. Те, кому не светило ничего заманчивого на родине, могли попытать счастья в колониях. Недаром в финале романа «Дэвид Коперфильд» Диккенс отправляет всех несчастных и обиженных героев книги в Австралию, где они благополучно устраиваются и со временем становятся уважаемыми членами общества. Конечно, далеко не всем, кто отплывал за океан, сопутствовала удача. Но порой случались действительно ошеломляющие взлеты. Так, Сесил Родс, пятый сын приходского священника, стал в конце концов некоронованным королем Южной Африки. О том, каким образом он разбогател и достиг таких высот могущества, ходило множество самых фантастических слухов, которые охотно тиражировала пресса всех стран. Большинство из них были чистым вымыслом, но действительность ничуть не скучнее вымысла. Марк Твен писал об этой яркой и неоднозначной личности: «На его месте десятка полтора великих мира сего рухнуло бы со своих пьедесталов, а он и по сей день стоит на головокружительной высоте, под самым куполом неба, оставаясь чудом своего времени, загадкой нынешнего века, архангелом с крыльями – для одной половины мира и дьяволом с рогами – для другой».

Народы, подвластные британской короне, принадлежали к совершенно разным культурам, имели чрезвычайно причудливые, с точки зрения европейца, нравы и обычаи и представляли все известные историкам ступени развития общества. Для управления этим пестрым сообществом представители метрополии широко использовали уже существующие туземные структуры. И так сложилось, что британские колониальные офицеры нередко органично совмещали работу ученого-этнографа, историка или археолога с ремеслом политического разведчика и агента влияния. Реальные биографии этих людей обычно превосходят по увлекательности любой приключенческий роман. Такой была и жизнь полковника Томаса Эдварда Лоуренса, известного под романтическим именем Лоуренс Аравийский и ставшего одним из организаторов Великого арабского восстания 1916–1917 годов, направленного против турков.

Закат Британской империи наступил после Второй мировой войны. В наше время предпочитают говорить о Британском Содружестве наций. Но интерес к имперскому периоду в истории Великобритании не ослабевает. Хотя бы отчасти удовлетворить этот интерес и призвана эта книга.

1. «Потерянная колония» Роанок

Британские острова, долгое время бывшие на краю света, у оконечности Европы, сделались после Великих открытий отправной точкой плаваний к новым мирам.

Фернан Бродель

Вызов Испании

Как всем, без сомнения, известно, Христофор Колумб, вознамерившись достичь стран Востока, плывя на Запад, побывал при многих дворах, убеждая монархов снарядить экспедицию, но встретил понимание лишь у королевы Изабеллы Кастильской. По этой причине испанцы стали пионерами освоения Нового Света. Они уже подчинили себе немалые территории по ту сторону Атлантического океана, когда на богатства новооткрытых земель начали всерьез зариться и другие европейские государства. Англия, которой предстояло стать самым крупным колониальным хищником в истории, вступила в эту схватку довольно поздно.

Правда, Джованни Кабото, генуэзец на английской службе, более известный под именем Джон Кабот, достиг побережья Канады всего через пять лет после того, как Колумб высадился на островах Карибского моря. Кабот даже объявил открытую им Терранову владением английского короля, но далеко идущих последствий это событие не имело. Основоположник династии Тюдоров Генрих VII подарок по достоинству не оценил. Как ни парадоксально, островная Англия не имела в ту пору достаточно мощного военно-морского флота, чтобы всерьез думать о колониальной экспансии. Рыболовецкий флот, правда, был, и открытие Каботом Большой Ньюфаундлендской банки, где в неслыханном изобилии водится сельдь и треска, пришлось ко двору, а о прочих его открытиях как-то подзабыли. Даже сейчас о них больше известно из испанских источников, чем из английских.

Достаточно мощным флотом, чтобы бросать вызов властителям морей – Испании и Португалии, – Англия обзавелась в царствование внучки Генриха VII, королевы Елизаветы I. Не то чтобы ее дед вовсе не заботился о состоянии флота. Напротив, при нем активно строились и закупались торговые суда, но в правление Елизаветы была завершена начатая при ее отце, Генрихе VIII, работа над созданием первоклассного боевого корабля XVI века – английского галеона.

Вопрос упирался не только в техническую возможность той или иной европейской державы составить конкуренцию Испании на океанских просторах, проблема имела и чисто юридический аспект. В свое время, а именно в 1494 году, Испания и Португалия лихо поделили между собой все неоткрытые земли, проведя прямую линию с севера на юг через Атлантику, в ста лигах западнее островов Зеленого Мыса. Португалия, уже успешно колонизировавшая западное побережье Африки и открывшая для себя путь в Индийский океан, забирала себе все, что будет обнаружено к востоку от этой линии, Испания, проложившая себе путь в Новый Свет, претендовала на западные острова и континенты. Вопрос о шарообразности Земли тогда еще был дискуссионным, и провести вторую пограничную линию, дабы окончательно разделить мир на Испанское и Португальское полушарие, сразу не озаботились. Этот вопрос поставили лишь после путешествия Магеллана.

Римский Папа Юлий II освятил этот договор своим авторитетом в 1506-м, и прочие монархи это проглотили, занятые решением сиюминутных проблем. Но ближе к середине XVI века монополия двух пиренейских государств стала вызывать ропот. Первым возмутился король Франции Франциск I. Он поставил под сомнения подлинность подписанного Папой документа. Англия пошла более радикальным путем, отвергнув авторитет Папы вообще и создав независимую от Рима англиканскую церковь. Это произошло при Генрихе VIII, который умер в 1547 году. Затем трон шесть лет занимал малолетний Эдуард VI, умерший в шестнадцатилетнем возрасте. В 1547–1553 годах страна оставалась англиканской. В царствование старшей дочери Генриха VIII Марии случилось кратковременное, но памятное возвращение в лоно католицизма. Королева-католичка вразумляла заблудших столь энергично, что вошла в историю под именем Марии Кровавой. Елизавета, придя к власти в 1558 году, восстановила англиканскую церковь. Разумеется, Реформация затевалась не для того, чтобы оспорить пресловутый договор. Для такого шага было множество причин. Но возможность наплевать на испанскую монополию была очень приятным побочным эффектом, как сейчас говорят, дополнительным бонусом.

Важным шагом к превращению Англии во владычицу морей, предпринятом еще до восшествия на трон Елизаветы, было учреждение в 1551 году (при Эдуарде VI) Московской компании. Одним из ее учредителей был сын Джона Кабота Себастьян. Впрочем, изначально она не называлась Московской. Ее основатели намеревалась найти северо-восточный проход в Китай и таким образом разрушить торговую монополию Испании и Португалии. Обогнув Скандинавию, англичане смогли достичь Белого моря и войти в устье Северной Двины, где они были встречены монахами Николо-Карельского монастыря. Капитан Ричард Ченслор отправился в Москву, получил аудиенцию у царя Ивана Грозного и передал ему послание Эдуарда VI. Так был открыт еще один возможный путь движения товаров между Россией и Западной Европой. Царь в ответном письме разрешил торговать в России английским купцам, а в 1555 году выдал компании льготную грамоту. Это было уже в царствование Марии Кровавой.

Попытка идти дальше по северным морям и достичь таким образом Китая ни к чему не привела. Корабли компании не смогли проникнуть восточнее Обской губы. Сотрудничая с русскими царями, английские купцы осваивали новые для европейцев континентальные торговые пути в Персию и Бухару. Это приносило определенные дивиденды, но не делало Америку менее привлекательной для англичан.

Приобщение к выгодам колонизации Нового Света началось с малого. Поначалу англичане всего-то и хотели, что торговать с заокеанскими колониями на своих кораблях. Но король Испании им этого не позволял, желая держать всю трансокеанскую торговлю в своих руках. Предприимчивые английские мореходы обиделись, но не растерялись. Они перешли на положение контрабандистов, а там и до пиратства было рукой подать. Англичане принялись перехватывать в Атлантике испанские корабли с золотом и колониальными товарами, потом обнаглели и стали грабить поселения Нового Света. Прекрасная и добрая королева сперва поддерживала инициативу своих доблестных подданных негласно, потом, после того как в 1587 году война Испании была официально объявлена, им стали выдавать каперское свидетельство – документ, разрешавший морской разбой в отношении подданных враждебного государства. Впрочем, до начала войны англичане могли разжиться каперским свидетельством, позволяющим грабить испанцев, в Нидерландах.

Для обозначения подобного рода деятельности в литературе обычно используются термины «капер» или «приватир». «Пират» – более общее понятие, которое в зависимости от контекста может обозначать как морского разбойника на службе короны, так и грабителя, находящегося не в ладах с любыми правительствами. В Елизаветинскую эпоху пиратство органично совмещали с карьерой в королевском флоте.

Кадры подобрались отменные. «Морские волки Елизаветы» воистину вписали золотые страницы в историю мореплавания. Адмирал Френсис Дрейк открыл пролив своего имени и совершил второе в истории кругосветное путешествие, а все потому, что старался изыскать возможность атаковать с моря испанские поселения на Тихоокеанском побережье Америки, до которых подданные короля Филиппа добирались через Панамский перешеек. Во всяком случае таков был изначальный импульс. Потом он, возможно, втянулся и стал ставить перед собой все более широкие задачи. Джон Дэйвис, когда ему наскучил морской разбой в тропиках, отправился далеко на север и составил недурные карты Гренландии и Баффиновой земли. Мартин Фробишер в 70-е годы XVII века совершил три экспедиции в поисках Северо-Западного прохода из Атлантического океана в Тихий. Ричард Гренвилл, Уильям и Джон Хокинсы, Томас Кэвендиш, Хэмфри Гилберт – все они были отчаянно смелыми флотоводцами, пиратами, авантюристами, горячими патриотами и верными рыцарями ее величества.

Правдивая история первой колонии Виргиния

Пират ство пиратством, но Англия должна была обзавестись собственными колониями в Новом Свете. Хотя бы для того, чтобы отважным приватирам было где укрыться по ту сторону Атлантики. Да и вообще, почему все эти обширные и богатые земли должны достаться Испании? В полной мере эта мысль созрела к началу 80-х годов XVII века, но осуществить ее удалось не сразу. Основателем первой английской колонии в Америке считается сэр Уолтер Рэли – первая шпага Англии, флотоводец, землепроходец, лихой корсар, один из самых утонченных лирических поэтов своего блестящего века, философ, историк, фаворит королевы.

Я знать не знал, что делать мне с собой,

Как лучше угодить моей богине:

Идти в атаку иль трубить отбой,

У ног томиться или на чужбине,

Неведомые земли открывать,

Скитаться ради славы или злата…

Но память разворачивала вспять —

Грозней, чем буря, – паруса фрегата.

Он был сыном небогатого дворянина из Девоншира. В шестнадцать лет отправился во Францию и принял участие в гражданской войне, сражаясь на стороне гугенотов и Генриха Наваррского, будущего французского короля Генриха IV. По возвращении Уолтер отправился в Оксфорд, но задержался там не слишком долго. Потом он перебрался в Лондон, где вскоре приобрел славу отчаянного дуэлянта. Тогда же обнаружились его поэтические таланты. В 1578 году он принимал участие в экспедиции в Новый Свет, а в 1580 году в военном походе в Ирландию. Согласно бытующей легенде, молодой человек впервые обратил на себя внимание Елизаветы, бросив ей под ноги свой роскошный алый плащ, чтобы королева не ступала по раскисшей грязи.

У сэра Уолтера имелся единоутробный старший брат по имени Хэмфри Гилберт. Его издавна занимала возможность для Англии совершить прыжок в Новый Свет и там закрепиться. Еще в 1566 году он пытался привлечь высочайшее внимание к своему проекту исследования северной части Америки. Тогда Елизавета его не поддержала. В ту пору Гилберт был нужнее в Ирландии. За подавление очередного ирландского восстания и весомый вклад в протестантскую колонизацию южной части Зеленого острова он в 1570 году был возведен в рыцарское достоинство и стал отныне именоваться сэром Хэмфри Гилбертом. Как видим, он имел заслуги перед короной, и эти заслуги ценили весьма высоко и до того, как его единоутробный брат сблизился с королевой. В 1577-м сэр Хэмфри выдвинул план по захвату рыболовных флотов Испании, Португалии и Франции, оккупации Санто-Доминго и Кубы, а также перехвату судов, перевозящих американское серебро в Испанию. А в следующем, 1678-м, он возглавил экспедицию, чтобы основать в Новом Свете английское поселение. С братом отправился и Уолтер, тогда еще не рыцарь и не фаворит. Однако в этом предприятии братьев постигла неудача. Сильный шторм не позволил даже приблизиться к американскому побережью, и корабли вынуждены были вернуться в Англию. Некоторые утверждают, что с этого момента у королевы возникло мнение, что затеям Гилберта не сопутствует удача.

Сэр Хэмфри смиряться с поражением, понятно, не хотел и всеми силами старался убедить королеву возобновить проект и оставить его руководителем. Младший брат, к тому времени занявший исключительное положение при дворе, всячески Гилберта поддерживал. В ожидании ответа королевы они, чтобы изыскать средства на новую экспедицию, стали продавать желающим земельные участки будущей колонии. Наконец королева поддалась уговорам. 16 марта 1583 года сэр Уолтер отправил сэру Хэмфри следующее письмо:

«Брат, посылаю тебе знак внимания Ее Величества: якорь, ведомый дамой, – ты увидишь сам. Кроме того, Ее Величество повелела мне передать твоей милости, что она желает тебе самой большой удачи и безопасности, как если бы она лично была там, чтобы посоветовать тебе позаботиться о себе как о человеке, к которому она благорасположена, а потому, ради нее, ты должен принять соответствующие меры; она распорядилась далее, чтобы ты оставил мне свой портрет. Что до остального, то это оставим до нашей встречи или до получения отчета от того, кто передаст тебе эти добрые вести. С сим я вручаю тебя воле и покровительству Бога, который дарует нам жизнь или смерть такими, какие он считает желательными или какие он нам назначил.

Ричмонд, пятница утром.

Твой верный брат

У. Рэли».

11 июня 1583 года в море вышла ведомая Гилбертом эскадра: 5 кораблей и 260 человек. На этот раз сэр Уолтер остался в Лондоне. Полагают, что королева не пожелала его отпускать. Переход через Атлантику и в этот раз был не безмятежным. Из-за непогоды потеряли одно судно, но четыре уцелевших корабля в начале августа прибыли к Ньюфаундленду. Гилберт застал там множество рыболовецких судов под самыми разнообразными флагами, среди которых преобладали французские и португальские. Он решил положить конец этой рыбацкой вольнице и объявил Ньюфаундленд английским владением, издал закон об обязательности на острове англиканского вероисповедания, а также о наказании лиц, не признающих английского суверенитета и оскорбительно отзывавшихся об английской королеве. В знак серьезности своих намерений он конфисковал у рыбаков их улов в пользу английской короны.

На месте временной деревушки, которую обычно покидали, как только заканчивался рыболовецкий сезон, Гилберт попытался основать постоянное английское поселение. Сейчас на этом месте находится довольно крупный город Сент-Джон. Говорят, он получил свое имя еще от первых временных поселенцев в честь Джона Кабота.

Дела у сэра Хэмфри пошли неважно. Иностранные моряки, не желая подчиняться его указам, снялись с якоря. Оставшиеся под его началом англичане тоже недовольно ворчали. Климат был суровым, с продовольствием, если не считать рыбы, было туго, сил для полноценного освоения острова – недостаточно. Гилберт принял решение вернуться в Англию, чтобы на следующий год возобновить попытку с более крупными силами и лучшей организацией. Увы, видимо ее величество была права, полагая, будто над сэром Хэмфри тяготеет злой рок.

«В понедельник, 9 сентября, после полудня, – рассказал впоследствии один из капитанов, спутников Гилберта, – фрегат, захлестываемый волнами, едва не пошел ко дну, но тогда ему удалось удержаться. Делая ободряющие знаки, генерал, сидя на корме с Библией в руке, крикнул нам на «Лань» (мы как раз приблизились настолько, что могли слышать друг друга): «Море и суша одинаково ведут в небо!». Повторяя эти слова, столь приличествующие воину, я могу засвидетельствовать, что он был непоколебим в своей вере в Иисуса Христа.

В ту же ночь понедельника, около полуночи или чуть позже, огни фрегата, шедшего впереди, неожиданно исчезли, и он стал невидим. Тогда же наш марсовый крикнул, что корабль генерала затонул. Так оно и было: в тот самый момент море поглотило фрегат».

Рэли оплакал брата и стал готовить новую экспедицию через Атлантику. В марте 1584 года он сумел добиться от королевы патента на открытие и приобретение «варварских стран и земель, не принадлежащих какому-либо христианскому государю». С претензиями Испании еще считались, до открытой конфронтации оставалось три года. Елизавета выдала патент, но настаивала, чтобы сэр Уолтер осуществлял лишь общее руководство проектом.

27 апреля 1584 года из Западной Англии отплыли два барка. Их капитанами были Филипп Амадас и Артур Бэрлоу. Уолтер Рэли подготовил эту экспедицию на собственные средства, и капитаны должны были отчитываться лично перед ним. Сначала корабли достигли Канарских островов, потом взяли курс на Вест-Индию и, лишь достигнув Багамских островов, повернули к северу. Туда, где не было испанских колоний. Артур Бэрлоу писал отчет для Уолтера Рэли: «2 июля мы вошли в прибрежные воды, где пахло так чудесно и так сильно, словно мы оказались в центре прекрасного сада, где в изобилии цвели все сорта ароматных цветов… Прошли еще около 20 английских миль, прежде чем обнаружили проход или реку, впадающую в море… Мы вошли в нее не без труда и бросили якорь приблизительно на расстоянии трех аркебузных выстрелов от устья по ее левую сторону. Возблагодарив Бога за наше благополучное прибытие, мы спустили наши боты и отправились осматривать ближайший берег». Осмотр моряков более чем удовлетворил. Это было совсем не похоже на суровый Ньюфаундленд, столь неприветливый к их предшественникам. Как отметил все тот же Бэрлоу: «Земля – самая плодородная, тучная, изобильная и благодатная во всем мире».

Местных жителей англичане встретили два дня спустя. Их было трое, и они подплыли к английским кораблям на небольшой лодке. Впечатление туземцы оставили самое благоприятное; направляясь к пришельцам, они не проявили ни страха, ни колебаний. Их предводителя пригласили осмотреть корабль, угостили всякими заморскими блюдами и одарили подарками. Гость не захотел остаться в долгу. То, что он не имел при себе ничего ценного, помехой не оказалось. Индейцы тут же занялись рыбной ловлей, и уже через полчаса их каноэ глубоко просело под тяжестью улова. Всю пойманную рыбу разделили на две равные части и половину отдали англичанам. О дальнейшем развитии отношений с туземцами капитан Бэрлоу сообщает следующее: «На другой день к нам подошло несколько лодок, в одной из них находился брат короля, сопровождаемый 30 или 50 воинами, людьми красивыми, добрыми и столь же воспитанными и вежливыми, как европейцы. Имя королевского брата – Гранганемео, самого короля именовали Винджина». Вторая встреча прошла в столь же дружественной обстановке, как и первая. Возникла бойкая меновая торговля. Вождь положил глаз на большое оловянное блюдо, которое он собирался использовать в качестве нагрудного панциря, и предложил за него 20 шкур крупных животных. При этом индейцы не проявляли мелочности и снабжали моряков съестными припасами безвозмездно.

Англичане объявили эту щедрую землю владениями королевы Елизаветы и стали присматривать место для поселения. Вскоре им приглянулся небольшой остров, который индейцы называли Роанок. Он был расположен в глубоко вдающемся в сушу заливе, недалеко от берега. «В его северной части, – рассказывал позже Бэрлоу, – находилась деревня из девяти домов, построенных из кедра, обнесенная вокруг палисадом из заостренных стволов, который служил им защитой от врагов. Вход в деревню был сделан очень искусно – в виде вращающегося копья. Когда мы подплыли туда, навстречу нам выбежала жена Гранганимео, брата короля, и приветствовала нас очень радостно и дружелюбно. Ее мужа не было дома. Нескольким из своих людей она приказала вынести наши лодки на берег, так как на море было большое волнение. Другим она велела вынести нас самих на спинах на берег, а третьим – спрятать весла в доме, чтобы они не пропали. Когда мы вошли в первую комнату дома, состоявшего из пяти комнат, она посадила нас у большого костра, после чего сняла нашу одежду, постирала ее и высушила. Несколько женщин стянули с нас чулки и выстирали их. Другие вымыли нам ноги теплой водой. Хозяйка при этом проявляла большую заботу, старалась, чтобы все было сделано наилучшим образом… с нами обращались со всей любовью и добротой, а также со всей возможной щедростью (на свой манер). Мы встретили людей самых добрых, любящих и доверчивых, лишенных всякого коварства и не способных к предательству, живущих, как в золотом веке».

В сентябре того же года экспедиция Амадаса и Бэрлоу возвратилась в Англию, и капитаны принесли сэру Уолтеру Рэли благую весть: место для колонии найдено – лучше не придумаешь. Обрадованный, он решил назвать будущую колонию Виргинией – в честь королевы-девственницы (virgin), как принято было куртуазно именовать незамужнюю Елизавету. Но в современной литературе эту первую английскую колонию предпочитают, во избежание путаницы, называть индейским именем Роанок. Название Виргиния унаследовала другая колония, основанная несколько севернее в царствование Якова I. От нее получил свое имя американский штат. Но основанная Рэли колония находилась не на территории современного штата Виргиния, а в нынешней Северной Каролине.

Вскоре по возвращении Амадаса и Бэрлоу Рэли представил Елизавете некоего Ричарда Хаклюйта, который передал королеве свое сочинение, озаглавленное «Трактат об основании колоний в Западном полушарии». Трактат произвел большое впечатление на ее величество, но она распорядилась держать его содержание в секрете, что и выполнялось вплоть до второй половины XIX века.

9 апреля 1585 года из Плимута вышло семь кораблей и направились в Роанок. Рэли вложил в эту новую экспедицию 40 тыс. фунтов стерлингов собственных средств, королева тоже участвовала в деле лично. Эскадру возглавлял Ричард Гренвилл, двоюродный брат Рэли и Гилберта, одним из капитанов был Томас Кэвендиш. В июле корабли достигли острова Роанок и основали наконец первое английское поселение в Америке. В нем насчитывалось 160 жителей. Эскадра простояла близ только что основанной колонии до конца августа, затем Гренвилл пожелал колонистам удачи и ушел в Англию, пообещав вернуться через год.

Губернатором первой Виргинии был некто Ральф Лейн. Видное положение среди колонистов занимал Джон Уайт, талантливый художник, выполнявший обязанности картографа. Он также сделал множество акварельных зарисовок местной природы и портретов туземцев. Те работы Уайта, которые сохранились до наших дней, сейчас выставлены в Британском музее.

Среди оставшихся тогда в Америке был также Томас Хэрриот, впоследствии знаменитый ученый: математик, астроном и этнограф, а тогда еще молодой человек, широко известный в узких кругах своими познаниями и оригинальным умом. За время своего пребывания в Роаноке он выучил язык индейцев-алгонкинов и написал трактат под названием «Краткое и достоверное описание земель Виргинии», напечатанный в Англии в 1588 году.

Казалось, все благоприятствует поселенцам, но жить где-либо постоянно – отнюдь не то же самое, что погостить там несколько недель. Идиллические отношения с коренными обитателями Роанока вскоре стали портиться. Трудно сказать, повели ли себя англичане агрессивно в отношении индейцев или те попросту были рады принять гостей, но отнюдь не собирались отдавать свою землю навсегда. А кроме того, похоже, как ни плодородна была земля Виргинии, далеко не все колонисты жаждали ее возделывать. В памяти были еще свежи рассказы об испанцах, мешками таскавших золото в Перу и Мексике. Как бы там ни было, год спустя Уолтер Рэли получил не слишком утешительный отчет от Ральфа Лейна. Губернатор Виргинии сетовал, что «недостаточное число людей и недостаточное количество необходимых вещей лишили нас возможности сделать нужные открытия», и настоятельно советовал эвакуировать колонию. «Только открытие с Божьей помощью богатых сокровищ, или водного пути в южные моря, или подхода к нему, и ничто больше, не сможет обеспечить этой стране ее заселение нашей нацией, – писал Лейн. – Только два указанных открытия сделают здешний климат самым приятным и целебным, а вместе с тем и землю, если ее возделывать, самой плодородной в мире. Тогда и сассафрас, и многие другие полезные растения, а также камедь, обнаруженные здесь, сделаются выгодным товаром и грузом кораблей, сами же по себе они не могут стать привлекательными».

В ответ на это жалобное послание Рэли решил отправить в Виргинию новых колонистов и более предприимчивого лидера. Но он не смог заняться этим сразу. Как раз тогда давно напряженные отношения с Испанией перешли наконец в стадию открытого конфликта, Френсис Дрейк начал готовить грандиозный пиратский рейд по испанским колониям, а в столице обнаружился католический заговор в пользу Марии Стюарт. Сам Рэли возглавил нападение на испанскую эскадру близ Ньюфаундленда, словом, на какое-то время всем стало не до скромной колонии Виргиния. К счастью для губернатора Лейна, адмирал Дрейк решил проведать его на обратном пути из своего рейда. Видимо, он нашел положение колонистов и в самом деле плачевным. Поселенцев Роанока снабдили некоторым количеством припасов и решили оставить им на всякий случай несколько небольших судов. Но эскадра Дрейка еще не успела отчалить, как разыгравшийся шторм унес эти суда в море вместе с находившимися на них припасами. После этого адмирал счел необходимым снять поселение. 27 июля 1586 года первые колонисты Роанок возвратились на родину в весьма печальном настроении. Привезенные Хэрриотом табак и картофель вряд ли могли бы утешить сэра Уолтера в этой неудаче, но к тому времени он уже отправил в Роанок Гренвилла. Тот разминулся с эскадрой Дрейка в Атлантике и прибыл на место прежде, чем неудачливые колонисты сошли на английский берег.

Ричард Гренвилл крайне удивился, когда не обнаружил на месте поселения ни одного англичанина. В этом было некое предзнаменование печальной судьбы колонии, но тогда капитан решил, что колонисты просто зачем-то отправились в глубь страны и рано или поздно вернутся. Он оставил на острове запас продовольствия под охраной 15 человек и вновь покинул Роанок.

Гренвилл вернулся сюда в третий раз год спустя и привез 117 новых колонистов. Нового губернатора звали Джон Уайт, но исследователи не вполне уверены в том, что это был тот самый Уайт, что был художником и картографом первой колонии. Но Гренвилл снова не застал на острове никого из тех, кого на нем оставил. Обратимся к воспоминаниям губернатора: «Июля двадцать второго числа мы благополучно прибыли в Хатораск, где наш флагманский корабль и пинасса бросили якорь. Губернатор в сопровождении сорока лучших людей своих перешел на пинассу, намереваясь немедленно отправиться к Роаноку, где надеялся отыскать тех пятнадцать англичан, кои были оставлены на острове сэром Ричардом Гренвиллом год назад.

Однако сей же час, как наша пинасса отчалила от флагманского корабля, джентльмен, что был ответствен за возвращение в Англию, заручился поддержкой Фернандо и воззвал к матросам на пинассе, требуя от них при возвращении за следующей партией не брать на борт первых сорок колонистов, но оставить их на острове, исключая губернатора и еще двух или трех человек по его усмотрению, ибо лето на исходе и нигде в другом месте он высаживать колонистов на берег не будет. И тогда слова капитана убедили всех матросов как на пинассе, так и на судне, и увещевания губернатора не помогли, и, не тратя времени на споры, он направился на Роанок, дабы тем же вечером, на заходе солнца, сойти на берег в том самом месте, где были оставлены 15 наших соотечественников, но не нашел никого из них, не нашел никаких свидетельств их присутствия там, если не считать того, что мы нашли кости одного из тех пятнадцати, убитого дикарями задолго до нас.

Июля 23 числа губернатор с несколькими своими людьми прошел к северной оконечности острова, где стоял форт капитана Ральфа Лейна со всем необходимым оснащением и в окрестностях коего располагались приличные жилые дома, построенные год назад. Там мы мыслили разузнать что-нибудь о наших людях или же найти какие-либо следы их пребывания, но, когда пришли туда, мы обнаружили, что форт разрушен до основания, зато все дома целы и невредимы, разве что их нижние комнаты и развалины форта заросли побегами дынь, и тогда мы вернулись к своим, больше не чая увидеть кого-либо из тех пятнадцати в живых.

В тот же день мною был отдан приказ, чтобы все до последнего человека отправились на починку домов, кои мы нашли нетронутыми, а также начали строить новые коттеджи в количестве, потребном для поселения».

Судьба пропавших четырнадцати человек так и осталась неизвестной, а пятнадцатого не радовала, тем не менее поселенцы смотрели в будущее не без оптимизма. Форма правления колонии была новой, губернатору помогали 12 советников, каждому колонисту предоставлялся в Виргинии солидный земельный надел, что должно было стимулировать земледелие и создать наконец прочную основу для дальнейшей колонизации. Припасов на этот раз взяли больше. Но, учитывая непростую обстановку, которую застали на месте, решили, что губернатор Уайт препоручит управление своим советникам, а сам вернется вместе с Гренвиллом в Англию, чтобы привезти больше припасов и новых поселенцев.

Еще до отплытия эскадры одна из колонисток, дочь Джона Уайта и супруга советника губернатора Ананиса Дера, счастливо разрешилась от бремени девочкой, которая стала первым ребенком англосаксонских кровей, рожденным в Новом Свете. Ее назвали Вирджинией. Это казалось счастливым предзнаменованием.

Вернуться на следующий год к дочери и внучке, как он того хотел, Уайту не удалось. Война с Испанией принимала слишком серьезный оборот. В империи Филиппа II снаряжалась «Непобедимая армада». «Морские волки Елизаветы» сочли за благо не ждать у моря погоды, а нанести упреждающий удар. В апреле 1587 года Френсис Дрейк с 25 кораблями неожиданно напал на Кадис. Четыре корабля сумели ворваться в порт и уничтожить 30 из 60 стоящих на рейде кораблей пресловутой Армады. Это подняло боевой дух англичан и разозлило испанцев.

20 мая 1588 года флот короля Филиппа II вышел из Лиссабона, намереваясь провести высадку десанта на Британских островах. В конце июля – первых числах августа в виду берегов Кента его встретили лучшие английские адмиралы: Чарльз Говард, Френсис Дрейк, Уолтер Рэли, Мартин Фробишер, Джон Хокинс, Ричард Гренвилл. В ходе встречи выяснилось, что приспособленные к абордажному бою и перегруженные людьми корабли грозной Армады не могут как должно противостоять «морским волкам». В этой схватке все решали качества судов и их экипажей.

Англичане уже изрядно потрепали испанцев, когда в дело вмешалась еще и стихия. Внезапно поднявшийся ветер отнес большую часть испанских кораблей на север к Оркнейским островам, где на них обрушился жуткий шторм. Не иначе как подданным королевы Елизаветы помогла сама фея Моргана, согласно древним британским преданиям – королева Оркнейская. Впрочем, разговоры о том, что «Непобедимую армаду» победили не люди, а ветер и волны, велись больше в Испании и едва ли соответствовали истине. Шторм поставил точку в сражении, но его судьба определилась раньше.

Армада потеряла две трети своего состава, потери английской стороны составили около 100 человек. Морское могущество Испании было подорвано, но не настолько, чтобы она оказалась неспособной вести боевые действия на море. Война продолжалась еще долго с переменным успехом, испанцы сохранили свои американские колонии, восстановили достаточно регулярное движение своих «серебряных флотов» и были вполне способны доставлять противнику крупные неприятности.

В такой обстановке заботиться о процветании колонии Виргиния и Уолтеру Рэли, и Ричарду Гренвиллу было некогда. Да и особой срочности, казалось, не было. Земля за океаном была обильна, а ошибки первых колонистов, заставившие их спешно покинуть Роанок, вроде бы учли. Неутомимый Томас Хэрриот дал колонистам множество советов, как вести хозяйство, исходя из изученного им опыта индейцев. Так что год-другой можно и подождать. Тем не менее попытки достичь Виргинии предпринимались Уайтом и в 1588-м, и в 1589 году, но, столкнувшись с испанскими дозорами, английские капитаны поворачивали назад. В 1590 году Рэли договорился с лондонским купцом Джоном Уоттсом, чтобы три его корабля, идущие в Вест-Индию, взяли с собой Джона Уайта и зашли на Роанок. Путешественники прибыли на остров в середине августа. Рассказ о том, что они там обнаружили, лучше доверить самому Уайту: «К вечеру 15 августа мы стали на якорь у Хатораска, на глубине в 5 морских саженей и в трех лигах от берега… На острове Роанок, около того самого места, где в 1587 году я покинул колонию, мы заметили густой дым, поднимающийся к небу, каковой дым вселил в нас надежду, что часть колонии осталась на месте, ожидая моего возвращения из Англии…

Мы подготовили две шлюпки и все оснащение и отплыли от Хатораска в количестве 19 человек, но не успели добраться до того места, где должны были пребывать наши колонисты, как в одночасье потемнело, мы миновали лишних четверть мили, и там, в стороне северной оконечности острова, узрели меж деревьев свет большого костра, в каковом направлении и стали тотчас двигаться. Будучи напротив костра, мы бросили дрек (шлюпочный якорь) и подали сигнал трубой, а затем сыграли на оной же немалое количество английских мелодий и звали колонистов на разные голоса, но нам никто не ответил. Как рассвело, мы высадились на берег и, подойдя к огню, обнаружили, что горела там дрянная трава да трухлявые стволы разные. Оттуда мы прошли лесом к той части острова, что расположена против Дасамонгвепека, и затем обогнули северную оконечность острова и вернулись к месту, где я покинул колонию в году 1587-м.

По пути мы видели отпечатки ног двух или же трех дикарей, похоже ночные, и когда мы вышли к песчаной косе, то заметили близ оной дерево, на коре коего курьезным манером три большие латинские буквы вырезаны были – КРО… Как я уезжал в Англию, так мы условились, что товарищам моим никоим образом не должно упускать случая писать или вырезывать на стволах деревьев название места, в коем они обретаться будут, ибо к приезду моему хотели они съехать с Роанока того миль на пятьдесят в глубь страны.

…И прошли мы тогда к поляне, где дома ранее воздвигнуты были, но дома те снесены оказались, а само место огорожено было частоколом высоким из великих стволов, куртины же и фланкеры кругом подобны фортификационным оказались, а на одном из великих стволов, что направо от входа, коры вовсе не было, и в пяти футах от земли изрядными заглавными буквами высечено было – КРОАТОН, и не было рядом никакого знака бедствия.

Пройдя затем внутрь частокола, узрели мы там немало брусков железных, да две чушки свинцовые, да четыре капкана, да много разных тяжелых штук, там и сям разбросанных и в сорной траве обильной почти не видных. Оттуда мы прошли берегом к устью ручья, дабы отыскать шлюпку какую или пинассу, но не обнаружили и следа их, равно как не нашли ни фальконетов, ни пушек малых, кои я оставил колонистам, отъезжая. Возвращаясь, мы встретили некоторых из наших моряков, которые сказали, что они нашли несколько сундуков, в свое время закопанных, а потом вырытых и разбитых; что многие предметы испорчены и разбросаны вокруг и не оставлено неиспорченным ничего из тех вещей, применение которых было известно дикарям. Вскоре капитан Кук и я подошли к концу траншеи, сделанной два года назад капитаном Амадасом; там мы увидели пять сундуков, которые поселенцы тогда тщательно запрятали. Среди них – три, принадлежавшие мне, а вокруг разбросанные, сломанные и пришедшие в негодность вещи: книги без обложек, карты и картины, сгнившие и испорченные дождем, мой доспех, почти полностью съеденный ржавчиной…»

Обнаружить в окрестностях какие-либо следы пропавших поселенцев не удалось, впрочем, англичане не могли позволить себе слишком долгих и тщательных поисков. В четвертый раз основывать колонию на месте, которое трижды находили пустым и заброшенным, они при всем своем упорстве не стали. Репутация у острова Роанок сложилась неважная. Другими поселениями в Америке в царствование Елизаветы тоже не обзавелись. Некоторым утешением служила успешно начавшаяся экспансия в Индию. 31 декабря 1600 года указом королевы была основана Английская Ост-Индская компания, быстро прибравшая к рукам богатейшую азиатскую страну, бывшую предметом вожделения всех европейских монархов. Компания успешно хозяйничала в Индии на протяжении двух с половиной столетий. Впрочем, по-настоящему активные действия для завоевания этого субконтинента начали предприниматься лишь в следующее царствование. Но, как и в случае с Новым Светом, при Елизавете были заложены основы.

Лирическое отступление о сэре Уолтере Рэли

О возможной судьбе колонистов Роанока мы с вами еще поговорим, но нам вряд ли представится случай вернуться к ее основателю – сэру Уолтеру Рэли. Между тем дальнейшая судьба этого человека достаточно занимательна, чтобы уделить ей здесь немного места, даже отступив слегка от основной темы этого раздела книги.

С начала войны с Испанией Рэли командовал небольшой эскадрой. 23 июля 1588 года состоялось сражение при Портленде, которое продолжалось целый день. Испанский флот превосходил английскую эскадру количеством кораблей, но состоял из неповоротливых галеонов с высоко расположенными орудийными палубами, что затрудняло ведение огня на коротких дистанциях по низким целям. Поэтому Рэли использовал свою излюбленную тактик: выманивал галеоны на бой в открытое море, где, используя маневр, приближался к ним на короткую дистанцию и почти безнаказанно пускал ко дну. К концу дня разгром испанской эскадры был завершен.

Неудача с колонией Виргиния не повлияла на положение Рэли при дворе, он потерял высочайшее благоволение несколько позже и по причинам личного характера. Осенью 1591 года сэр Уолтер тайно обвенчался с некой Елизаветой Трокмортон, вскоре у них родился сын. Когда все выплыло наружу, королева была вне себя и отправила в Тауэр и фаворита, и соперницу. Но дело все же не кончилось эшафотом. Месяца через два после ареста в Дортмуд прибыла снаряженная «преступником» каперская экспедиция, как выяснилось, весьма успешная. Рэли был прямо из тюрьмы направлен для проведения ревизии и составления финансового отчета. Королева боялась запутаться в малознакомых счетах и упустить часть прибыли. Оказалось, что общая стоимость захваченного груза оценивалась в 150 тысяч фунтов стерлингов, из которых на вложенные 3 тысячи фунтов Елизавета получила 90 тысяч. После окончания подсчетов сэр Уолтер был снова водворен в Тауэр, но гнев Прекрасной Дамы на коварного изменщика слегка поостыл. В конце концов супруги получили свободу, но Рэли не оставили при дворе, а отправили с глаз долой искать Эльдорадо в дебрях Ориноко, что, очевидно, пришлось ему по вкусу. По итогом этой экспедиции была написана книга «Путешествие в огромную, богатую и прекрасную империю Гвиана с великим и золотым городом Маноа, который испанцы называют Эль Дорадо». Там содержится масса сведений о Южной Америке. Прибыв на место, Рэли начал с того, что собрал информацию о размещении и передвижениях в этих краях испанцев, а также испанские байки о лежащей где-то в глубине континента обширной стране, столица которой стоит на берегу громадного соленого озера, наподобие Каспийского моря. Этот город якобы основал младший брат императора Перу, убитого конкистадорами Франсиско Писарро. Все это было щедро сдобрено весьма ценными подробностями о местной флоре и фауне, расположении водных путей и отношениях, сложившихся между индейскими племенами.

Экспедиция не обошлась без прямого военного столкновения с испанцами и подрывной работы среди индейцев. «Я прослыл бы совершеннейшим ослом, – писал Рэли, – если бы, желая отомстить за прежнее зло и добраться до Гвианы на небольших шлюпках, отошедших от моих кораблей на 400 или 500 миль, оставил у себя в тылу гарнизон, заинтересованный в том же предприятии и ожидающий со дня на день помощи из Испании. Поэтому, избрав наиболее подходящее время, я вечером напал на караул и, перебив его, послал вперед капитана Колфилда с шестьюдесятью солдатами, а сам двинулся за ним, прихватив с собой еще сорок, и так на рассвете захватил их новый город, который они называли С. Джозеф (Сан-Хосе-де-Оруна). Они прекратили сопротивление, обменявшись с нами лишь несколькими выстрелами, и все были отпущены, кроме Беррео и его помощника (я взял их с собой на корабль), и по настоянию индейцев я предал новый город С. Джозеф огню.

В тот же день прибыл капитан Джордж Гиффорд на корабле ваших милостей и капитан Кэймис, которого я потерял у берегов Испании, с галионом, и на этих кораблях – многие джентльмены и остальные люди, что было для нашей маленькой армии большой поддержкой и помощью.

Итак, мы поспешили навстречу нашему желанному открытию. Но прежде всего я собрал всех капитанов острова, которые были врагами испанцев (ибо были и такие, коих Беррео доставил из других стран и поселил здесь, чтобы грабить и разорять уроженцев этих мест). И через моего индейского толмача, привезенного мною из Англии, я объявил им, что я слуга королевы, великого касика Севера и девственницы, и под ее властью больше касиков, чем деревьев на острове, что она – враг кастильцев из-за их тиранств и притеснений и что она принесла избавление всем народам, живущим близ нее, и, освободив весь берег северного мира от кастильского рабства, прислала меня освободить индейцев и в то же время защитить страну Гвиану от испанского вторжения и завоевания. Я показал им портрет ее величества, и они так восхищались им и так его почитали, что легко могли бы пасть перед ним ниц, как это свойственно идолопоклонникам.

Подобную и еще более длинную речь я держал и перед другими народами как по пути в Гвиану, так и по границам; таким образом, в этой части мира ее величество весьма знаменита и почитаема, и называют ее теперь Эзрабета Кассипуна Акеревана, что значит Елизавета великая государыня или величайшая правительница».

Разобравшись в первом приближении с тылами, Рэли оставил корабли дожидаться своего возвращения и с сотней наиболее отважных спутников попытался проникнуть как можно дальше в глубь континента на шлюпках. «Я уверен, – вспоминал он, – что на всей земле нет подобного слияния рек и рукавов, пересекающих друг друга так много раз. Все они столь обильны и велики и так походят один на другой, что никто не может сказать, которым следует воспользоваться. И если даже мы шли бы по компасу или по солнцу, надеясь так пройти прямым курсом, то и тогда нам пришлось бы кружить среди множества островов. Каждый остров здесь окаймлен высокими деревьями, так что никто не мог ничего разглядеть более чем на ширину реки или на длину бреши между островами».

Сэр Уолтер остался в убеждении (или, по крайней мере, убеждал других), что не дошел до Маноа двести миль. Он уверял, что «если бы мы смогли вступить в эту страну дней на десять раньше, до разлива рек, – нам удалось бы подойти к великому городу Маноа или по крайней мере взять так много других больших и малых городов, расположенных более близко, что это принесло бы доход, достойный королевы. Но Богу не угодно было на этот раз оказать мне столь великую милость».

Он не достиг цели, но его книга содержит массу довольно близких к реальности сведений по географии региона: «У великой реки Ориноко, или Баракан, девять рукавов, которые впадают в море севернее ее главного устья; южнее его есть семь других, так что она изливается в море всего шестнадцатью рукавами между островами и местностью, иссеченной оврагами; но острова очень велики, многие из них такие же большие, как остров Уайт, и еще больше, и много меньших. От первого рукава на севере до последнего на юге по меньшей мере сто лиг, так что устье реки при впадении в море не менее трехсот миль шириною, что, я думаю, гораздо больше, чем устье Амазонки». Согласно современным данным, Ориноко изливается в море не шестнадцатью, а семнадцатью рукавами. Неточность, как видим, очень небольшая. С оценкой ширины устья Рэли промахнулся гораздо сильнее, раза в два. Нынешние географы оценивают ее не в 300, а приблизительно 150 миль, но устья Амазонки оно все же шире. Километров на десять. Тем не менее, проделанная сэром Уолтером исследовательская работа была колоссальной. К отчету об экспедиции он прилагал составленные им карты, которые настоятельно рекомендовал держать в секрете.

Но беда в том, что Рэли не привез из своего путешествия, как первые конкистадоры, горы слитков, а лишь сведения о том, что в тех краях имеются золотые месторождения, и образцы руды. Это сильно вредило ему в глазах общественного мнения. Вот что он сообщает по этому вопросу: «Так как существуют различные мнения о золотой руде, привезенной из Гвианы, а также вследствие того, что лондонский олдермен и чиновник монетного двора ее величества объявил, что она не имеет никакой ценности, я счел полезным в добавление к этим строкам дать ответ как на сию злобную клевету, так и на другие наветы.

Действительно, когда мы находились на острове Тринедадо, я узнал от одного индейца, что недалеко от гавани, где мы стояли на якоре, были найдены рудные камни, которые туземцы считали золотом. Они были тем более в сем убеждены, что видели раньше, как и англичане, и французы собирали эти камни и грузили на корабли; так как это могло быть золото, я послал сорок человек и каждому приказал принести из той залежи по камню, дабы испытать его достоинство. И когда это было сделано, я сообщил им, что камень этот – марказит, не имеющий никакой ценности.

Многие, тем не менее, доверяя более собственному разумению, нежели тому, что я сказал, набрали этого марказита и испытали его в разных местах после моего возвращения на родину. В самой Гвиане я никогда не видел марказита, но все скалы, горы, все камни на равнинах, в лесах и на берегах рек блестели и казались удивительно ценными; при испытании, не марказит ли это, в камнях обнаружили следы драгоценных руд. Это было, однако, не что иное, как El Madre del oro (как ее называют испанцы), она – мать золота, или, как говорят другие, золотая накипь.

Многие из моего отряда привезли в Англию разные виды этих камней, и каждый из них принял самый красивый за самый лучший, а это не всегда так. Я, однако, не запрещал им ни поступать, ни думать таким образом, да если бы я и отказал им в удовлетворении этих прихотей, я мало что мог бы дать им взамен.

Я рассудил, однако, что золото должно быть либо в зернах, отдельно от камня, как это наблюдается в большинстве рек в Гвиане, либо – в разновидности белого камня, который мы называем белый шпат; я видел несколько холмов из него в разных местах, но у меня не было ни времени, ни людей, ни орудий, нужных для работы.

Поблизости от одной из рек я нашел очень большую жилу, или залежь, этого белого шпата, или кремня, и пытался ее вскрыть всеми средствами, какие имел, ибо на поверхности было несколько зернышек золота. Но, не найдя способов разработать ее сверху и осматривая ее с боков и со всех сторон, я набрел на скалу из той же породы, от которой кинжалами и обухами топоров мы отбили немного камня. Во всех частях Гвианы, где мы проходили, мы видели много холмов и скал из этой разновидности белого камня, в котором зарождается золото.

Этот камень много раз проверяли, и в Лондоне он был прежде всего испытан мастером Уэствудом, пробщиком, живущим на Вуд-стрит, и золота оказалось 12 000—13 000 фунтов на одну тонну руды. Другой сорт был после этого испытан мастером Балмером и мастером Димоком, мастером-пробщиком, и в одной тонне оказалось 23 000 фунтов золота. Некоторые из камней снова были испытаны мастером Палмером, контролером монетного двора, и в них оказалось по 26 000 фунтов золота на тонну руды. Так же в то же самое время и теми же лицами была испытана пыль из той же залежи, в которой оказалось 8 фунтов 6 унций золота на 100 фунтов руды; так же в то же самое время, кроме других проб, сделанных в столице и другими людьми в Лондоне, испытан был медный идол из Гвианы, который содержит третью часть золота. Но оттого, что все окончилось хорошо, и, должно быть, потому, что указанному олдермену не преподнесли лучшую долю, ему угодно было оклеветать всех остальных и навредить предприятию, насколько это было в его силах». В данном отрывке содержание золота указано в так называемом пробирном фунте, равном 12 гранам (0,744 грамма).

Рэли также указывает на трудности освоения этого края: «Будь горы Гвианы даже из чистого золота, мы не могли оставаться там дольше, чтобы добыть его. И если бы кто увидел, в каком необычайно твердом камне содержится эта лучшая руда, он не счел бы, что золото там можно легко добывать целыми грудами, в особенности нам, не имевшим (как было сказано раньше) ни людей, ни инструментов, ни времени для выполнения этого дела.

При этом открытии было не менее ста человек, которые все могут подтвердить, что, когда мы проходили по какому-либо притоку реки Ориноко, дабы осмотреть внутреннюю часть страны, и оставляли лодки всего на шесть часов, нам приходилось при возвращении погружаться в воду до самых глаз. И если бы мы повторили то же назавтра, было бы невозможно ни перейти ее вброд, ни переплыть из-за большой скорости течения, а также потому, что по границам Гвианы растут столь густые леса, что ни лодка, ни человек не смогут подойти к берегу и высадиться там.

В июне, июле, августе и сентябре плавать по этим рекам невозможно, ибо такова стремительность течения и так много затоплено деревьев и бревен, что если лодка только приткнется к какому-нибудь дереву или колу, то невозможно будет спасти никого из сидящих в ней; не успевали мы отойти от берега, как нас мчало с такой быстротой, что мы спускались вниз по реке, чаще всего против ветра, немногим меньше чем по сто миль в сутки».

В общем, собранную сэром Уолтером информацию приняли к сведению и поставили ему в заслугу, но немедленных золотых гор она не сулила, требовались слишком большие вложения, а тут как раз новый фаворит королевы граф Эссекс собрался в военную экспедицию против Кадиса. Это было актуальнее, чем повторное исследование бассейна Ориноко, и Рэли отправился вместе с ним в качестве контр-адмирала.

В этом походе англичане молниеносно разгромили защищавший Кадис испанский флот, высадили десант и захватили сначала город, а три дня спустя – крепость Сан-Филиппе, где заперся гарнизон. Руководитель обороны герцог Медина-Сидония (тот самый, что командовал «Непобедимой армада») был вынужден отдать приказ сжечь 32 торговых корабля с товарами, чтобы они не достались англичанам. Утверждают, что тогда сгорело имущества на 20 млн дукатов. На следующий день представители англичан встретились с городскими властями, где сообщили, что в обмен на контрибуцию готовы оставить Кадис и уплыть обратно. Сумму выкупа определили в 520 тысяч дукатов и взяли себе в заложники до выкупа 51 знатного горожанина. Однако, дождавшись лишь частичной оплаты (120 тысяч дукатов), 5 июля англичане покинули Кадис. Заложников при этом не отпустили и увезли с собой (они вернулись на родину лишь в 1603 году, перед заключением мирного договора). Добыча от грабежа составила около 300 тысяч фунтов.

Под стенами Кадиса Уолтер Рэли проявил себя столь блестяще, что королева окончательно вернула ему свое доброе расположение, хоть и отказывалась принимать при дворе его супругу.

Сэр Уолтер оставался в фаворе вплоть до смерти Елизаветы в 1603 году, но с ее преемником Яковом I отношения у него не сложились. В первый же год нового царствования Рэли был арестован по обвинению в государственной измене. Ему инкриминировали заговор с целью посадить на трон некую шотландскую принцессу Арабеллу, кузину Якова. Обвинение было подготовлено из ряда вон плохо, и Рэли превратил судебный процесс в роскошное шоу. Он издевался над судьями как мог, и когда доведенный до белого каления обвинитель возмущенно воскликнул: «Мне просто не хватает слов!» – подсудимый ядовито ответил: «Вам действительно не хватает слов, иначе вы не повторяли бы одно и то же по четыре раза». Это не спасло его от смертного приговора, но продлило ему жизнь на какое-то время.

Приговор был жуткий: смертная казнь через повешение, потрошение и четвертование. Но привести его в исполнение не решились. Горожане передавали друг другу едкие остроты сэра Уолтера, и были все основания опасаться, что его появление на эшафоте вызовет волнения и, хуже того, поставит короля в очень неловкое положение. Рэли оставили в Тауэре, где он и провел следующие тринадцать лет. Эти годы не были бесплодными во всех смыслах. В тюрьме он написал «Трактат о кораблях», «Обзор королевского военно-морского флота», «Прерогативы парламента», «Правительственный совет» и, наконец, начал «Историю мира», которую ему удалось довести до 130 г. до н. э. Кроме того, условия заключения позволили ему стать отцом еще одного сына.

В 1616 году король Яков заинтересовался проектом поисков Эльдорадо в бассейне Ориноко. Его убедили, что лучший специалист, которому следовало бы поручить это дело, находится в Тауэре. Таким образом, Рэли второй раз в жизни покинул тюрьму, чтобы отправиться в Южную Америку. Экспедиция оказалась крайне неудачной. Он так и не нашел свой золотой город Маноа, а в стычке с испанцами погиб его старший сын. Сэр Уолтер вернулся на родину с тяжелым сердцем, зная, что ничего хорошего его там не ждет. Приговор пятнадцатилетней давности никто не отменял.

29 октября 1618 года в возрасте шестидесяти четырех лет сэр Уолтер Рэли по воле короля Якова I сложил голову на плахе. Свою судьбу он встретил с обычным для него мужеством и иронией.

Что наша жизнь?

Страстей одна игра,

А радость – лишь антракта мишура;

Надев костюм в утробе матерей,

Мы жалкий фарс играть спешим скорей,

И строгий зритель – Небо – без обид

За нашими огрехами следит.

В конце игры от солнечных гримас,

Как занавес, могила скроет нас.

Последний сон – всего апофеоз,

Но мы умрем не в шутку, а всерьез.

Мифы Северной Каролины

Судьба поселенцев острова Роанок занимала и занимает до сих пор многих. За истекшие четыреста с лишним лет эта история изрядно преобразилась и имеет множество вариантов. Например такой, обнаружившийся на одном туристическом сайте: «Солдаты тихо ступали по земле, держа аркебузы наизготовку. Час назад они увидели сигнал – взвившийся дым костра, знак того, что их зовут на помощь. Пока отряд прибыл на место, уже стемнело. Под ногами хлюпала вода, и эти звуки громом отзывались в мертвой тишине. Осторожно заходя в дома (двери были открыты), военные видели, что на столах горели свечи, а на очаге догорала приготовленная еда – жители поселка Роанок явно собирались сесть поужинать. 116 человек – мужчин, женщин, маленьких детей – исчезли, испарились, как будто их никогда не было. Вместе с ними пропали и домашние животные: солдаты не нашли ни одной собаки или курицы. Дойдя до самого края зловещей деревни, командир подал команду остановиться – на дереве возле дома священника, освещенное пламенем факела, белело вырезанное на коре слово, непонятное и от этого страшное – «Кроатон».

Не знаю, как вам, а мне нравится. Но все же я настоятельно рекомендую сравнить это леденящее душу описание с оригинальным рассказом непосредственного свидетеля – Джона Уайта, который мы приводили несколькими страницами выше. Очень наглядно видно, как зарождается легенда, как реально имевшие место детали преображаются под напором творческого воображения и приобретают совсем другой смысл.

Не меньшее удовольствие можно получить и от рассказа о дальнейших событиях, который принадлежит (или во всяком случае приписывается) некоему Джеймсу Харту, вице-президенту общества «Пропавшая колония»: «Командир английского отряда рассказал губернатору Джону Уайту об исчезновении поселка, но тот ему не поверил и приказал устроить дополнительные поиски. Всего в 1590 году на североамериканский остров Роанок было направлено четыре поисковые экспедиции. Последнюю возглавлял уполномоченный королевы Елизаветы I Уолтер Рейлиф. Не было найдено даже капли крови, пряди волос или лоскута разорванной одежды, что указывало бы на атаку врагов. Окрестные леса тщательно исследовали в поисках свежих могил, но ни одного трупа тоже не нашли. Племя местных индейцев-кроатонов дружило с колонистами, но на всякий случай обыскали их деревню на соседнем острове. Это не дало результатов. В итоге Уайт послал королеве депешу: «Они не могли исчезнуть просто так, что не осталось даже следа. Их забрал дьявол». Позднее Рейлиф уже по собственной инициативе искал поселенцев, перекопал всю землю на месте деревни, но через 14 лет окончательно забросил поиски. Бесследное исчезновение всех колонистов Роанока считается одной из главных тайн в истории человечества».

Здесь, в отличие от первого отрывка, все довольно сухо и деловито, стилизация под научно-популярный текст, но, тем не менее, это тоже прекрасный образец мифотворчества. Воображение отталкивается от одной или двух реальных личностей или событий, а дальше его несет по кочкам. А обилие конкретных деталей (имена и должности участников событий, точное количество поисковых экспедиций и лет, потраченных на поиски) создает у читателя иллюзию, что автор достоин доверия.

Мы с вами, однако, знаем, что Джон Уайт в том положении, в котором он находился, никак не мог слать депеши ее величеству с места происшествия. Постоянного сообщения с Англией тогда не существовало, и сам Уайт три года ждал оказии, чтобы попасть в Роанок. Да и не мог он напрямую обращаться к королеве, только через более высокопоставленных посредников. Отчет, который мог удостоиться высочайшего внимания как-нибудь потом, когда что-либо предпринимать было уже поздно, он написал. Ну а историю о том, что специально для того, чтобы выяснить судьбу сотни не самых знатных поселенцев, через Атлантику четыре раза подряд посылали экспедиции, мог выдумать только человек, совершенно незнакомый с условиями, в которых проходила колонизация Нового Света. Даже особы, приближенные к трону, вряд ли удостоились бы подобной чести. Спасение утопающих – дело самих утопающих. Отправить же четыре экспедиции в течение одного 1590 года было физически невозможно. Если, конечно, каждая последующая отправлялась после возвращения предыдущей, участники которой докладывали об отсутствии результата.

«Уполномоченный королевы Елизаветы I Уолтер Рейлиф» – это, очевидно, сэр Уолтер Рэли. Во всяком случае, другого подходящего прототипа для этого персонажа нет. В принципе, его имя – Raleigh – можно передать по-русски и таким образом, хотя больше принято писать Рэли или Рейли. Но довольно печально, что человек, взявшийся просвещать русскоязычную публику по вопросам истории заселения европейцами Америки, явно не слышал этого имени прежде.

Как мы опять-таки знаем, сэру Уолтеру Рэли было чем заняться, кроме как четырнадцать лет подряд лично перекапывать остров Роанок. Сначала он готовил каперские рейды, потом сидел в Тауэре, затем исследовал бассейн Ориноко, штурмовал Кадис. В своей книге о путешествии в Гвиану, имевшем место в 1595 году, он упоминает, что собирался на обратном пути свернуть к Роаноку, чтобы попытаться отыскать следы пропавших пять лет назад поселенцев, но сильный встречный ветер помешал ему осуществить это намерение. Основатель первой британской колонии в Новом Свете, хоть его и не назовешь кабинетным деятелем, никогда в этой колонии не бывал.

Жаль разочаровывать читателя, но, видимо, ничего особо таинственного – в смысле абсолютно необъяснимого с точки зрения скучной материалистической науки – на острове Роанок не произошло. И уж тем более эта история не является «одной из главных тайн в истории человечества». Тем не менее, она интригует. И, безусловно, она напугала современников. Судите сами: три раза подряд мореходы оставляют на острове поселенцев, и три раза по возвращении находят остров пустым и заброшенным. Почва для расцвета мистических преданий самая благоприятная. Но по крайней мере первый случай имеет совершенно исчерпывающее и совсем не потустороннее объяснение.

Первые поселенцы во главе с губернатором Лейном покинули остров на кораблях Френсиса Дрейка и благополучно достигли Англии. Другое дело, что разминувшийся с Дрейком в Атлантике Гренвилл ничего об этом не знал, и его матросы наверняка разнесли жутковатую историю о брошенном поселении по портовым кабакам раньше, чем их просветили на этот счет. Так был заложен первый камень в основание легенды.

Об обстоятельствах, заставивших Лейна и его подопечных оставить Роанок, мы знаем все или почти все. Одной из главных причин являются испортившиеся отношений с индейцами. Согласно отчету Лейна, они начали ухудшаться после того как вождем аборигеном острова Роанок стал Пемисапана, брат Гранганемео, установившего дружеские отношения с капитаном Артуром Бэрлоу. То ли он с самого начала не разделял симпатий брата, то ли изменил мнение о бледнолицых людях под давлением обстоятельств. По словам губернатора, Пемисапана вступил в заговор с дикарями материка, чтобы погубить колонистов. Способ погубить англичан индейцы, однако, поначалу избрали довольно странный. Они не собирались захватывать и сжигать поселение или снимать с наглых пришельцев скальпы. Они даже не собирались загнать их за частокол и там блокировать. Лейн писал Уолтеру Рэли о Пемисапане: «Ему советовали, да и сам он задумал то же самое, – в качестве верного средства погубить нас в марте 1586 года, – убежать от нас со всеми своими дикарями». То есть вредить колонистам индейцы не собирались, они просто больше не желали им помогать. Они до такой степени не хотели иметь с ними дела, что готовы были бросить свою землю и свои жилища и уйти на материк, лишь бы их оставили в покое.

Ситуация кажется анекдотичной, но на самом деле смешного в ней мало. Колонисты, конечно, разгильдяи, но не до такой степени, как это кажется на первый взгляд. Если бы они с самого начала высадились на пустой остров, где им предстояло выживать самостоятельно, то, возможно, выжили бы. А так – договорились с людьми, что те будут снабжать их продовольствием, а те взяли и собрались уходить. Между тем запасов зерна для весеннего сева у поселенцев не оказалось. Конечно, можно предположить, что не исключено, что и в ссоре с индейцами англичане были не столь уж виноваты. Сохранились сведения, что индейцы стали испытывать суеверный ужас перед пришельцами, после того как заразились от них какой-то неведомой в этих краях болезнью. Эта версия довольно хорошо согласуется с тем странным способом погубить чужаков, который они избрали. Впрочем, в ангельски доброе и справедливое отношение англичан к туземцам тоже верится с трудом, да Хэрриот в своем трактате сетовал на жестокость соотечественников. Кроме того, и Хэрриот, и Уайт упоминают дружественные и враждебные европейцам индейские племена.

Один конфликт неизбежно тянул за собой другой, отношения местных и пришельцев становились все более напряженными. Окончательно они не рассорились, видимо, среди индейцев все еще была достаточно сильная «проанглийская партия», но Ральф Лейн совершенно правильно почувствовал, что дело пахнет керосином и эвакуировал колонию вовремя.

При описанных обстоятельствах пятнадцать человек, оставленных на острове Гренвиллом, сильно рисковали. Они находились во враждебном окружении в довольно-таки населенной стране. Оказавшиеся в их распоряжении укрепления явно не были рассчитаны на то, чтобы их удерживать такими силами. Устроить вылазку при имевшейся численности гарнизона тоже было затруднительно. Выживали, конечно, и в худших условиях, но это уж кому как повезет. За год можно найти способ как-то добраться до горстки чужаков. И если для того, чтобы напасть на поселение, где обретается более ста человек, нужны согласованные действия всего племени, а то и нескольких племен, то перебить полтора десятка могут и энтузиасты-одиночки, наплевавшие на последствия, мнение вождя и совета старейшин. Организовать нападение на форт, где укрылись англичане, могла также небольшая отколовшаяся от соплеменников группа туземцев. Гренвилл не оставил бы этих людей на острове, если бы не думал, что остальные колонисты где-то рядом и вот-вот вернутся. Тут сказалась плохая организованность колонистов. Договориться об условленном месте, где можно будет в случае чего оставить послание, им в голову не пришло.

Выше мы говорили, что о судьбе четырнадцати из пятнадцати оставленных на острове Роанок спутников Гренвилла неизвестно ничего, но это не совсем так. Кое-какую информацию Уайт вытянул из индейцев еще до своего отъезда в 1587 году. Ему поведали, что на почти пустое поселение напали индейцы, которые не являлись соплеменниками рассказчиков. Неподалеку от форта была устроена засада, а два воина приблизились к частоколу якобы для того, чтобы вести переговоры. Навстречу вышли двое англичан. Один был убит на месте. Очевидно, это был тот самый человек, тело которого удалось найти. Второй успел призвать на помощь товарищей, и все вместе начали пробиваться к берегу. Им удалось погрузиться в шлюпки и отплыть. Сначала они высадились на крохотном островке между Роаноком и Порт-Фердинандо (Хатораском), но затем, видимо, немного придя в себя, пустились в дальнейшее плавание в неизвестном направлении. Дальнейшая их судьба действительно покрыта полным мраком. Они могли погибнуть в прибрежных волнах, могли быть убиты индейцами где-нибудь в другом месте, могли быть приняты каким-нибудь племенем и остаться с ним до конца своих дней, могли, наконец, встретить европейское судно и даже добраться на нем до цивилизованных мест, но не спешить вернуться на королевскую службу. Словом, вариантов довольно много, и удивляться отсутствию сведений о беглецах особо не приходится. Упустившие врагов индейцы подожгли форт и удалились, а вернувшиеся летом 1587 года англичане вновь застали остров пустым.

Колонисты, прибывшие на Роанок с Джоном Уайтом, рассчитывали найти здесь готовый форт и солидные запасы продовольствия под охраной маленького гарнизона. Когда ничего этого не обнаружилось, они обеспокоились до такой степени, что решили несколько изменить свои планы: немедленно отправить Уайта за подкреплением и дополнительными припасами. Очевидно, что изначально это в их планы не входило, иначе губернатор остался бы на острове. С плановым завозом поселенцев и провизии справился бы и Гренвилл. Уайта отправили, чтобы он убедил сильных мира сего в необходимости внеплановой акции, то есть поселенцы чувствовали, что их положение весьма непрочно.

Когда три года спустя Уайт возвращался, судьба колонии его чрезвычайно тревожила. Он сам признается, что вздохнул с облегчением, завидев на берегу огонь. Губернатор не считал исчезновение поселенцев необъяснимым, наоборот, он ожидал чего-то подобного. Более того, еще до отплытия эскадры поселенцы обсуждали возможность оставить это опасное и несчастливое место и перебраться на другое. На этот случай они договорились о способе сообщить вновь прибывшим свое местонахождение. Уайт совершенно определенно сообщает это в своих записях. Тут не может быть разночтений. Надо сказать, способ не лучший. Гораздо разумнее было бы оставить подробное письмо в известном узкому кругу лиц тайнике, но задним умом каждый крепок. Поселенцы сделали как договаривались – вырезали лаконичное послание на стволе дерева.

Слово «Кроатон» ныне чрезвычайно любимо мистиками и мастерами жанра хоррор, особенно американскими. Ряд интернет-изданий сообщает со ссылкой на исследователя обычаев североамериканских индейцев канадского профессора Пьера Моренье, что Кроатон – это имя бога, которому поклонялись индейцы, и переводится оно как Жнец душ. Как считалось, он всегда жил среди них, но был невидим и по желанию мог вселяться в любое тело. Кроатону носили еду на жертвенный алтарь, жрецы садились в круг и наблюдали, как еда медленно исчезала в воздухе. Раз в год богу присылали «помощника» – сильного воина. Его помещали в запертую хижину с алтарем, и к утру воин исчезал.

Такое истолкование таинственного слова пришлось по душе признанному мэтру мистического жанра Стивену Кингу. В романе-киносценарии «Буря столетия» он рассказывает, как кровожадное туземное божество поочередно овладевает телами теперь уже современных американцев. Дело происходит не на острове Роанок, а в другом месте, но история первых колонистов там пересказывается. Согласно Стивену Кингу, поселенцы истребили друг друга или покончили самоубийством, потому что отказались отдать Кроатону то, что ему требовалось, – указанного им ребенка.

Создатели сериала «Сверхъестественное» остановились на версии, что Кроатон – это смертельный демоническоий вирус, переносящийся через кровь. Этот вирус сводит людей с ума и заставляет совершать агрессивные действия, вплоть до братоубийства. Зараженный (так называемый «крот») пытается заразить этим вирусом как можно больше людей, чтобы вирус распространялся дальше. Впрочем, во внешних своих проявлениях этот вирус мало чем отличается от собирающего жатву человеческими душами индейского бога, разве что определяется по наличию серы в крови. Побочным эффектом от действия вируса является стремление писать слово «Кроатон» на разных вертикальных поверхностях.

Мы рискуем вновь разочаровать читателя, но непонятное и потому страшное слово «Кроатон» на самом деле было абсолютно понятно Джону Уайту. Так назывался остров, расположенный не столь уж далеко от Роанока, а также обитавшее поблизости индейское племя, вроде бы доброжелательное к англичанам. Вполне возможно, что так звали и какое-то индейское божество, в отношении которого совершались мистические обряды, но вряд ли надпись на стволе дерева имела к этим этнографическим подробностям какое-то отношение. Куда логичнее предположить, что колонисты собирались покинуть Роанок и сообщали своему губернатору, где их искать. Другое дело, что никаких следов их длительного пребывания на Кроатоне тоже не обнаружили. Поселенцы либо сюда не добрались, либо в самом скором времени были вынуждены покинуть и этот остров. Куда же делись все эти люди?

По понятным причинам экскурсоводы Северной Каролины и туристические агенты всего мира настаивали и будут настаивать, что объяснить это невозможно и на острове Роанок засела пожирающая путников нечисть. Если вам особенно повезет, она сожрет и вас, поэтому покупайте путевки в Северную Каролину. «Те версии, что уже приводились, легко рассыпаются в прах, – вещают агенты, – пираты никогда не доплывали до северных морей, хлипкими шхунами колонисты не владели: в 1587 году они приплыли на остров на трех кораблях (и в день пропажи людей все корабли были в порту). Нападение индейцев тоже не могло застать их врасплох – поселенцы Роанока были тяжело вооружены и хорошо охраняли поселок. У нас нет внятного объяснения этому случаю».

Насчет трех кораблей в порту, равно как и наличие самого порта, оставим без комментариев, остальное прокомментируем. В принципе, послание на стволе дерева могло означать и «на нас напали индейцы-кроатоны», но с гораздо меньшей долей вероятности. Уайт отмечает отсутствие знака бедствия, о котором, очевидно, было условлено заранее. Между тем, его должны были бы вырезать в первую очередь. Губернатор знал кроатонов как дружественное племя, и если это положение вещей изменилось, его непременно следовало предупредить.

Версия захвата форта индейцами и правда выглядит малоправдоподобной. При наличии пусть даже легкой артиллерии описанные Уайтом укрепления сотня колонистов удержала бы без особого труда. Но если неподалеку обосновались враждебно настроенные дикари, у англичан могли возникнуть серьезные осложнения со снабжением форта провизией. В этом случае открытого конфликта лучше не дожидаться. Скорее всего, Роанок оставили в сравнительно спокойной обстановке, рассчитывая вернуться еще раз за спрятанными вещами. Как мы знаем из записей Джона Уайта, в распоряжении колонистов имелись шлюпки и пинассы, небольшие парусно-гребные суда, обычно используемые во всяческих вспомогательных целях. Все наиболее ценное, в частности пушки, успели погрузить на эти суденышки, но многие массивные предметы оставили.

Разорению, следы которого отмечает Уайт, поселок подвергся уже после того, как его покинули жители. Кроме надписи на эту же мысль наводит и состояние построек: целые укрепления и разрушенные дома. Прошлый раз, когда индейцы действительно брали форт штурмом, они поступили наоборот – разрушили стены, но, убедившись, что белые ускользнули, оставили все как есть. Теперь кто-то беспрепятственно проник внутрь форта и все там перевернул вверх дном. Самой труднообъяснимой деталью всей истории, на мой взгляд, являются брошенные ржаветь доспехи. Это при том, что несколькими годами раньше индейский вождь отдал двадцать звериных шкур за оловянное блюдо, которое думал приспособить под нагрудный панцирь. Самое простое объяснение – возникший за это время ритуальный запрет на использование индейцами колдовских штучек, ранее принадлежавших белым. В этом случае легко понять, зачем они разрушали дома, но неясно, зачем выкапывали сундуки. Искали что-то конкретное, на что запрет не распространялся?

Что до вопроса, куда делись покинувшие Роанок колонисты, то тут может быть несколько объяснений. Самое простое из них – это стихийное бедствие. Совсем не обязательно выходить в открытый океан, чтобы оказаться на дне. Если погода внезапно испортилась, когда находящиеся поблизости берега были непригодны для высадки, перегруженные суденышки вполне могли затонуть. Кроме того, их могло унести далеко в море, и затем они были вынуждены пристать к берегу совсем не там, где собирались, далеко от острова Кроатон.

Также колонисты могли подвергнуться внезапному нападению индейцев в момент высадки, когда не имели возможность применить свои пушки. Или не индейцев. Приведенное выше утверждение, что пираты никогда не заплывали так далеко на север, просто смехотворно. Пираты неоднократно нападали на флотилии близ острова Ньюфаундленд, а он расположен гораздо севернее. Они вообще плавали куда и как хотели, и далеко не всегда имея конкретную цель. Морской разбой сплошь и рядом совмещали с поиском новых земель.

Наконец, это могли быть не вполне пираты, а моряки Его Католического Величества Филиппа II, целенаправленно прочесывавшие побережье в поисках английских поселений, опорных пунктов елизаветинских каперов. Наткнувшись на англичан, они должны были захватить их в плен и доставить испанским властям, чтобы получить возможно более полную информацию о колонии и близлежащих землях. Во всяком случае, сэр Уолтер Рэли поступал с испанцами именно так, если имел возможность. Колонисты с острова Роанок с их легкой артиллерией не могли бы противостоять многопушечным боевым испанским кораблям. Информация об этом могла и не сохраниться в испанских архивах, если была засекречена или если захватчики не добрались до порта.

Кстати сказать, именно в период 1587–1590 годов вероятность появления у американских берегов неучтенного испанского корабля, чье исчезновение прошло незамеченным, была особенно велика. Как вы, безусловно, помните, летом 1588 года в море сгинуло около восьми десятков кораблей «Непобедимой армады». Вряд ли все они камнем пошли на дно. Кого-то могло унести далеко в Атлантику, и капитан принял решение направить свой потрепанный англичанами и штормом корабль к берегам Америки. Тут-то испанцы и наткнулись на колонистов. Их заставили подняться на корабль, но следующий, пусть и не слишком сильный, шторм оказался роковым и для испанцев, и для их пленников.

Наконец, возможен следующий сценарий. Никто на колонистов не нападал, они сами приняли решение уйти в глубь континента и раствориться среди местного населения, чтобы бывшие соотечественники их не нашли. Ничего особенно удивительного в таком решении нет. Елизаветинская Англия – отнюдь не рай земной. Для низов – нищета, безземелье, свирепые законы против бродяжничества. Для верхушки – политические интриги и постоянная угроза быть обвиненным в заговоре. Так стоит ли распространять цивилизацию по эту сторону океана? Не лучше ли скрыться от властей, найти приют у дружественных индейцев и зажить жизнью вольной и дикой?

Эта последняя версия как будто нашла подтверждение. Много лет спустя индейцы, в ответ на расспросы, рассказывали о белых людях, живших в лесах среди их соплеменников. Впрочем, возможен и некий смешанный вариант. Часть колонистов погибла в результате стихийного бедствия или пиратского нападения, а немногие уцелевшие нашли приют у дикарей. Рассказчики особо отмечали, что среди разделивших с ними жилища англичан была юная девушка. Полагают, это была не кто иная, как Вирджиния Дер.

2. Парадоксы английской работорговли

Добро обязано научиться быть товаром и жить по законам рынка… Я давно живу на свете и пришла к убеждению, что Добро проигрывает Злу по всем пунктам из-за того, что не умеет себя подать – или, если угодно, продать.

Б. Акунин. «Чаепитие в Бристоле»

По ту сторону песчаного моря

Пустыня Сахара – это своего рода сухопутное море – разделяет африканский континент на две неравные части: Северную Африку, с древнейших времен включенную в орбиту влияния средиземноморских цивилизаций, и Черную Африку, область таинственную и малодоступную для европейцев вплоть до последней трети XIX века. Впрочем, торговые контакты между Европой и Черной Африкой существовали давно. В античные времена их осуществляли финикийцы, в раннем средневековье главным образом арабские купцы со стороны Индийского океана. Что до атлантического побережья, то после того как финикийской колонизации пришел конец, сюда время от времени добирались отдельные смельчаки, о чем сохранились лишь обрывочные сведения.

В средние века путь к южным областям Африки охраняли суеверия. Еще в VII веке до н. э. экспедиция, снаряженная по приказу фараона Нехо, обогнула континент, двигаясь с востока на запад, и вернулась в Египет через Гибралтарский пролив. Несмотря на это, на закате античности возобладало мнение, что обогнуть Африку невозможно, да и незачем. Авторитетный ученый II века н. э. Птолемей полагал, что дальше на юг лежит дикая и необитаемая пустыня, которая простирается до самого Южного полюса. Ему верили, а содержащийся в трудах Геродота рассказ об имевшей место в старину экспедиции считали сказкой. После гибели античной цивилизации авторитет Птолемея в этом вопросе еще долго оставался незыблемым. Более того, плавание южнее мыса Нон почиталось не только бессмысленным, но и гибельным: там начинается «зеленое море мрака», от солнечного зноя морская вода кипит, обшивка корабля и паруса загораются, а всякий белый человек превращается в негра.

Тем не менее, некоторые сведения, указывающие на существование европейской торговли с Черной Африкой в раннем средневековье сохранились. То ли эти неведомые купцы были людьми просвещенными, то ли наоборот слишком невежественными, чтобы читать Птолемея. Редьярд Киплинг, певец британского империализма, в одной из своих новелл (из цикла «Пак с волшебных холмов») очень красочно описывает путешествие, совершенное к берегам Африки двумя английскими рыцарями времен Вильгельма Завоевателя на корабле викингов.

«По словам Витты, его отец Гутрум доплыл некогда вдоль африканского берега до земли, где люди, не носившие никаких одежд, отдавали золото за железо и стеклянные бусы. Там он купил много золота и слоновьих бивней: туда-то, с помощью Железного Мудреца, и надеялся добраться Витта. Он не боялся ничего – лишь бы добыть себе богатство.

«Отец рассказывал мне, – говорил Витта, – об обширном мелководье, которое тянется на три дня пути, а к югу от того мелководья начинается лес, растущий прямо из моря. Дальше к юго-востоку лежит страна, жители которой носят золото в своих курчавых волосах, но там обитает и множество демонов, которые прячутся на деревьях и разрывают людей на куски. Что вы на это скажете?»

«Золото там или не золото, – отвечал Хью, поглаживая свой меч, – я думаю, что приключение нас ждет веселое. Зададим жару этим твоим демонам!»

«Какое там веселье! – кисло отозвался Витта. – Я всего лишь бедный морской разбойник и не стану рисковать жизнью ради веселья и приключений. Вернуться бы мне обратно в Ставангер, обнять жену, и ничего больше не надо. С кораблем управляться потруднее, чем с женой или со скотиной».

И он встал над гребцами, всячески понося их за слабосилие и непомерное обжорство. Таков был Витта. Но притом – смел в бою, точно волк, и хитер, как лиса.

Трое суток нас относило штормом на юг, и все эти три дня и три ночи Витта не выпускал из рук кормового весла, направляя корабль сквозь бурное море. Когда волны поднялись слишком уж высоко, он велел вылить за борт бочонок с китовым жиром, и это чудесным образом успокоило море вокруг нас. Тогда он развернул ладью против ветра и бросил плавучий якорь – несколько связанных вместе весел. Этому приему научил его отец Гутрум. Так нам удалось кое-как продержаться до конца шторма. Витта прекрасно знал корабельное дело. Он читал «Ладейную книгу» воительницы Хлаф, грабившей берега Египта. Знал он и «Лечебник» Бальда, мудрейшего врачевателя на свете.

Когда буря стихла, мы увидели невдалеке огромную гору, пронзающую облака своей снеговой сверкающей вершиной. У подножия той горы растет трава, отвар из которой лечит десны и распухшие лодыжки. Мы провели там восемь дней, покуда люди, одетые в звериные шкуры, не стали бросать в нас камнями. На полпути между Островом Горы и побережьем Африки, лежащим к востоку, сделался штиль и стояла такая жара, что Витте пришлось соорудить полотняный навес для гребцов. Африканский берег был песчаным, мы плыли вдоль него на расстоянии трех выстрелов из лука. Видели китов и еще других рыб, имеющих форму щита, но длиннее, чем наша ладья. Некоторые из них спали, иные угрожающе разевали перед нами свои пасти, а иные плясали на блестящей глади моря. Вода, в которую мы опускали ладони, казалась горячей, и небо было затянуто жарким тусклым маревом, сквозь которое сеялась какая-то тонкая пыль, убелявшая по утрам наши волосы и бороды. Видали мы и рыб, летавших по воздуху, как птицы. Порой они падали прямо на колени гребцам; мы жарили их и ели, когда высаживались на берег…

Слева от нас желтела суша, справа пенилось седое море. Работы хватало всем: я сам, несмотря на свое рыцарское звание, помогал гребцам, я сушил морские водоросли и перекладывал ими горшки с бусами, чтобы они не разбились. Рыцарская удаль хороша на земле, а на море человек – лишь всадник без шпор на коне без поводьев. Я научился вязать узлы: да, я умел соединить два каната так, что даже Витта едва мог различить место их соединения. Но Хью оказался в десять раз более искусным моряком, чем я. Витта доверил ему весь левый ряд гребцов. Правый ряд был под началом Торкильда из Боркума, воина со сломанным носом в нормандском стальном шлеме. Вдвоем они следили за тем, чтобы никто не ленился на борту. Воистину, как сказал Хью (и Витта рассмеялся на его слова), управлять кораблем было потруднее, чем поместьем.

Мало ли у капитана забот! Нужно было вовремя запасаться свежей водой на берегу, а также дикими плодами и травами, а еще песком, чтобы до блеска отдраивать настилы и скамьи. Время от времени, вытащив корабль на какую-нибудь пологую отмель, мы приводили в порядок такелаж, очищали корпус от наросших водорослей и окуривали каюты тростниковым факелом, вымоченным заранее в соленой воде, как учила мудрая Хлаф в «Ладейной книге»…

Спустя несколько недель мы приплыли к Великому Мелководью, которое, как и говорил отец Витты, тянулось на много-много миль в море. Когда мы наконец миновали его бесчисленные мели и буруны и достигли берега, мы обнаружили там черных и совершенно нагих людей, живших в лесу, – наивных дикарей, которые за один кусок железа давали нам груды плодов, кореньев и птичьих яиц. Золота у них не было, но они поняли наши жесты (все торговцы золотом прятали его в своих волосах) и показали руками дальше вдоль берега. При этом они издавали какие-то дикие крики и яростно ударяли себя кулаками в грудь, что, несомненно, было дурным знаком…

Шестнадцать дней мы плыли вдоль берега на восток, пока не достигли Морского Леса. Деревья росли прямо из илистого дна, образуя сложные переплетения корней внизу и непроницаемую для дневных лучей кровлю сверху. Множество мутных проток уводили куда-то в потемки. Мы плыли по длинным извилистым каналам, не знавшим солнца, и там, где невозможно было грести, проталкивали ладью вперед, цепляясь за стволы и сучья. От воды несло зловонием, и большие светящиеся мухи сильно досаждали нам. Днем и ночью сизый туман стоял над этой трясиной, пагубной и тлетворной. Четверо из наших гребцов заболели лихорадкой, и их пришлось привязать к скамьям, чтобы они не выпрыгнули за борт, на съедение чудовищам, обитавшим в трясине. Желтый Человек лежал в бреду рядом с Железным Мудрецом и что-то лопотал на своем языке. Лишь капитанская птица чувствовала себя прекрасно. Она сидела на плече Витты, пронзительно крича в обступавшей нас зловещей тишине. Да, страшнее всего была эта тишина…

Мы уже потеряли счет времени среди черных омутов и топей, когда вдруг услышали вдали стук барабана и, двигаясь на этот звук, выплыли в устье широкой коричневой реки и увидали несколько хижин на поляне, окруженной посадками тыквы. Обитатели этой деревушки радушно приветствовали нас, и Витта поскреб у себя в голове (намекая на золото) и предложил туземцам железо и бусы. Они сбежались к кораблю, указывая пальцами на наши мечи и луки – мы всегда вооружались, подходя к берегу. Вскоре они натаскали нам из своих хижин много маленьких золотых слитков и золотого песку, а вдобавок – несколько огромных потемневших слоновьих бивней. Весь этот товар они сложили в кучу на берегу, как бы приглашая нас к обмену. При этом они озирались на лес, обступивший деревню, и делали воинственные жесты, указывая на верхушки деревьев. А их вождь или верховный жрец ударял себя кулаками в грудь и скрипел зубами».

Впрочем, Киплинг описывает не конкретное, известное историкам путешествие, а то, что могло бы быть. Активное документально зафиксированное освоение европейцами западноафриканского побережья начинается в XV веке, и его пионерами были не англичане, а португальцы.

Постепенно африканский берег оброс фортами, но чужаки по-прежнему практически не проникали в глубь Черного континента. Несмотря на то что, казалось бы, каботажное плавание вдоль береговой линии представляет гораздо меньшую сложность, чем путешествие через океан, Африка южнее Сахары оставалась не обжитой европейцами гораздо дольше, чем Новый Свет. Тому есть несколько причин. Природные условия были здесь далеко не столь благоприятны для колонистов, как в Северной Америке, и, в отличие от Южной Америки и Индии, здесь на побережье не было крупных государств, инфраструктуру которых завоеватели могли бы использовать в своих целях, устроив верхушечный переворот или играя на противоречиях уже существующих политических группировок. Сколько-нибудь серьезные государственные образования имелись лишь в глубине континента, защищенные от пришельцев мощной полосой суши, где обитали лишь дикие племена, не знакомые с производящим хозяйством, и потому путешественники из Европы испытывали здесь серьезные трудности, когда им требовалось пополнить запасы продовольствия. Наверное, это не послужило бы непреодолимым препятствием, если бы европейцы проявили настоящую заинтересованность. Но, как мы увидим, африканский континент в большинстве случаев доставлял все, что требовалось пришельцам, руками самих африканцев. Правда, начиная с XVII века выходцы из Голландии активно обживали южную оконечность материка. Климат здесь был почти европейский, а мыс Доброй Надежды являлся важнейшим пунктом на пути в Индию, так что основанный здесь в 1652 году город Капстад, позже переименованный англичанами в Кейптаун, быстро превратился в весьма цивилизованный порт, но еще в начале XVIII века белые контролировали здесь лишь небольшую область радиусом 50–70 километров. Даже при наличии цепочки прибрежных фортов промежуточными пунктами для кораблей, направлявшихся к мысу Доброй Надежды, чаще служили атлантические острова: Тенериф, Мадейра, остров Святой Елены.

«Черная слоновая кость»

Если физически европейцы мало проникали в глубь Черной Африки, это не означает, что туда не проникало европейское влияние. Важные политические и экономические изменения, происходившие в большом мире, изменяли и структуру африканских обществ. Увы, часто не лучшим образом. Более того, случалось, что по мере роста социально-экономического влияния Европы физическое присутствие европейцев в сердце Африки сокращалось, потому что в нем отпадала потребность. Известный историк-экономист Фернан Бродель в своей книге «Время мира» написал по этому поводу следующее: «В конце XVI века в Сан-Сальвадоре, столице Конго, имелось более ста португальских купцов и добрая тысяча искателей приключений того же происхождения. Впоследствии размах дел сократился, мелкие роли уступили африканским посредникам и комиссионерам, в частности мандингам, обозначавшимся родовым названием меркадорш (mercadors), и сотрудникам вспомогательным, метисам и черным, именовавшимся помбейруш (pombeiros). Эти последние, кем бы ни был хозяин, на которого они работали, более жестоко эксплуатировали своих братьев по расе, нежели белые».

Трудно точно определить ту временную грань, с которой главным товаром, вывозимым из Африки, стало не золото, не страусиные перья, не камедь и даже не слоновая кость, а чернокожие невольники. Изначально торговля рабами, видимо, была здесь органичной частью торговли вообще, так как институт рабовладения, очевидно, был знаком африканским племенам. Как писал тот же Фернан Бродель, рабство было здесь эндемичной повседневной структурой. Хотя он сетовал на отсутствие у нас сколько-нибудь достоверных сведений об африканских обществах, какими они были до того, как вошли в соприкосновение с чужеземцами.

Начало массовому вывозу невольников положили арабские купцы, снабжавшие этим товаром сначала халифат, а потом Османскую империю, а также Индию. По оценке известного историка А. Мэддисона, общая численность негров, доставленных за весь период торговли ими на разные рынки мира, составляет 22 млн 713 тыс. человек. Из них приблизительно 1/3 невольников была переправлена до 1500 года.

Впрочем, тут мы опять-таки сталкиваемся с недостатком сведений. Выше была приведена точка зрения Мэддисона, но оценки разных специалистов сильно разнятся. Предполагаемое число невольников, вывезенных из Африки за все время активной работорговли в этом регионе, колеблется в пределах 10–50 млн человек.

Арабская работорговля по понятным причинам тяготела к восточному побережью. В Западной же Африке работорговля приобрела промышленные масштабы после открытия европейцами Америки. Именно плантации Нового Света, отчаянно нуждающиеся в рабочей силе, стали главными потребителями «черной слоновой кости». Переход корабля через Атлантику с трюмом, набитым рабами, и продажа их на плантации Нового Света были лишь одним из элементов «подсистемы западной экономики», как часто характеризуют африканскую работорговлю. Корабли, задействованные в этом процессе – португальские, английские, испанские, голландские или французские – занимались, как выражаются современные исследователи этой проблемы, «треугольной торговлей». То есть их маршрут описывал треугольник: из какого-нибудь европейского порта судно отправлялось к Атлантическому побережью Африки, оттуда в Вест-Индию, а затем возвращалось в Европу. В каждой из вершин треугольника купец получал прибыль. В европейских портах Нанте, Ливерпуле, Амстердаме на борт брали дешевые ткани, железные изделия, медную и стеклянную посуду, разноцветные стеклянные бусы, крепкие спиртные напитки, ножи, огнестрельное оружие, порох. Все это везли в Африку и меняли на черных невольников. Затем работорговец отправлялся в Новый Свет и сбывал там этот товар. На вырученные деньги закупались колониальные товары: сахар, табак, индиго, хлопок. Их везли в европейские порты, чтобы в свою очередь продать. Часть прибыли шла на закупку новых европейских товаров для Африки. Как видим, система была очень рациональной, в ее исправном функционировании были заинтересованы не только вест-индские плантаторы, но и западноевропейские ремесленники, а потом промышленники. И хотя это звучит цинично, эта же система до поры до времени способствовала бурному, хотя и извращенному развитию африканских обществ. Ведь «товар» добывали и поставляли главным образом сами африканцы. Делом пришельцев было лишь назначить достаточно привлекательную цену. Государства внутренних районов отправляли на побережье тысячи рабов, связанных друг с другом кожаными ремнями. «Торговля невольниками, – писал известный африканист Филипп Кертин, – это подсистема атлантической экономики, но она также и подсистема большой модели западноафриканского общества, его образа действий, его религии, его профессиональных стандартов, его собственного самосознания и еще многого другого». Сначала продавали тех, кто и раньше числился в рабах, потом, чтобы разжиться ценным живым товаром, стали устраивать регулярные набеги на соседей. Если соседи не ловились, могли подсунуть работорговцу ненужных родственников. Кончилось тем, что продавали всех кого можно и кого нельзя. Король Конго сетовал, что «воры и люди без совести похищают сыновей нашей знати и наших вассалов, подталкиваемые иметь португальские изделия и товары, до коих они жадны». Но не сам ли он подтолкнул своих подданных к подобному образу действий?

Фернан Бродель писал: «Работорговля, непомерно развившаяся под влиянием американского спроса, потрясла весь Черный континент. В отношениях внутренних районов и побережья она сыграла двойную роль: ослабляя, ввергая в упадок крупные государства внутренних областей – Мономотапу, Конго – и, напротив, благоприятствуя натиску мелких государств-посредников, расположенных вблизи побережья, своего рода маклеров, которые снабжали европейских купцов невольниками и товарами… Черная Африка была более глубоко порабощена этим процессом, чем то утверждали историки в недавнем прошлом. Европа пустила свои корни в самое сердце континента, далеко за пределы своих прибрежных позиций, островов – перевалочных пунктов, пришвартованных и гниющих на месте судов или же обычных пунктов работорговли, или фортов (первый из них, самый знаменитый, Сан-Жоржи-да-Мина, построенный португальцами на Гвинейском побережье в 1454 году). Эти португальские форты, затем голландские, английские или французские, которые так дорого было содержать, служили защитой от возможных нападений негров и против налетов конкурентов. Ибо белые, игравшие в одну и ту же торговую игру, при всяком случае рвали друг друга в клочья, захватывали форты соперников, вели военные действия, активные, если и не успешные, вне пределов крупных конфликтов».

Джон Хокинс и другие

Английское проникновение в Западную Африку началось в 50-е годы XVI века, в царствование Генриха VIII, с экспедиций Томаса Уиндома и Джона Лока. Тогда англичане впервые дошли до Бенина и поставили под сомнение монопольное право Испании и Португалии на торговлю и основание колоний. Увы, многие английские мореходы, прославившиеся отвагой в морских сражениях и совершившие выдающиеся географические открытия, имеют не слишком удобную для их восторженных почитателей деталь биографии – в числе прочего они занимались и работорговлей. Взять хотя бы знаменитую династию Хокинсов, купцов из Плимута.

Будучи официально частными лицами, не состоящими на государственной службе, Хокинсы, тем не менее, сыграли важную роль в процессе становления Британии как морской державы в XVI веке. Наиболее яркими представителями этой династии стали Уильям Хокинс-старший, его сыновья Уильям-младший и Джон, а также внук Ричард. Деятельность семьи Хокинсов, превратившей Плимут в один из важнейших портов Англии, отражает разные этапы развития английского флота: торговые экспедиции в Африку и Бразилию, попытки торговли с испанскими колониями в Вест-Индии, пиратские рейды, преобразование королевского флота, военные экспедиции. Наибольшую известность приобрел второй сын старого Уильяма Джон (1532–1595). Когда умер отец, Джону было 21 или 22 года. Старший брат занялся делами компании в Плимуте, а Джон продолжил свою деятельность в качестве капитана торгового судна.

Как раз в это время благодаря не слишком удачному союзу с Испанией, заключенному королевой Марией Кровавой, Англия оказалась втянута в войну с Францией и потеряла Кале, который был одним из основных центров сбыта английских товаров в Европе. Для английских торговцев стало жизненно необходимым осваивать новые рынки.

К концу 1550-х годов Джон Хокинс смог организовать торговлю с Канарскими островами, принадлежавшими Испании. Здесь ему удалось наладить хорошие связи с местными жителями, многие из которых были вовлечены и в торговлю с заокеанскими колониями. Общаясь с ними, он узнал много полезного о вест-индской торговле и утвердился в мысли, что наибольшую прибыль сулила торговля невольниками.

Это не было абсолютно новым бизнесом для семьи Хокинсов. «Треугольный маршрут» был им знаком и раньше. Еще Уильям-старший торговал с Гвинейским побережьем. Именно здесь собирался добывать невольников и Джон, переправляя их затем в Вест-Индию, где испанские колонисты нуждались в рабочей силе для плантаций и рудников и готовы были выложить за хорошего раба большие деньги. Джон Хокинс не придумал ничего нового, но придал старому семейному бизнесу небывалый прежде размах и солидность. Вернувшись в начале 1560-х годов в Лондон, он организовал акционерное общество, в состав которого вошли Бенджамин Гонсон, казначей флота и тесть Хокинса, сэр Уильям Винтер, инспектор флота, сэр Лайнел Дакет и сэр Томас Лодж, магнаты Сити. Общество выделило Хокинсу средства на снаряжение кораблей общим водоизмещением в 260 тонн и 100 человек экипажа. Средства не бог весть какие, но Джон рассчитывал, что успех первой экспедиции заставит компаньонов выделить больше средств в будущем. В октябре 1562 года Джон Хокинс вышел из Плимута во главе небольшой эскадры, состоявшей из трех кораблей: 120-тонным «Соломоном» под командованием самого Хокинса, 100-тонным «Своллоу» под командованием Томаса Хэмптона и 40-тонного «Джонаса». Суммарно экипажи трех кораблей не превышали ста человек. Добрый друг Хокинса Педро де Понте, генуэзец с Канарских островов, снабдил его опытным лоцманом и рекомендательными письмами к знакомым в Вест-Индии.

В районе между Зеленым Мысом и Сьерра-Леоне Хокинс перехватил 5 или 6 португальских кораблей, перевозивших до 900 негров и товары на сумму 32 тысячи дукатов. Последний большой корабль с 500 неграми и неизвестным количеством товара на борту он принудил сопровождать его в дальнейшем путешествии. Нельзя с уверенностью утверждать, силой ли заставил Хокинс португальцев участвовать в его предприятии или они присоединились к нему добровольно, ведь донесения о нападениях англичан могли быть составлены для формального оправдания действий капитанов португальских судов. Согласитесь, весьма подозрительно, что ни один человек при этом не пострадал, а все корабли впоследствии были возвращены их владельцам. Такие отношения пиратов с теми, кто должен был служить им добычей, на первый взгляд кажутся странными, и на них стоит остановиться подробнее.

В то время Севильская торговая палата официально держала монополию на торговлю с Испанской Америкой, но находилось много желающих ее нарушать. Причем не только со стороны иностранных торговцев, но и со стороны испанских поселенцев. Севильская торговая палата не справлялась, она была не в состоянии удовлетворить стремительно растущие потребности за океаном, то есть сложилась очень благоприятная ситуация для процветания контрабанды. «Колонисты испытывают великую нужду, и ни денежных штрафов, ни наказаний недостаточно, чтобы отвратить их от тайных покупок того, в чем они нуждаются. Фактически они совершают свои покупки так, чтобы об этом никто ничего не узнал, ибо они покупают ночью, покрывая друг друга, и нет никакой возможности помешать им в этом», – говорилось в официальном донесении испанским властям. Власти, в свою очередь, были обязаны подобные поползновения пресекать и пресекали, но нередки были случаи, когда английские контрабандисты заставляли испанцев покупать у них груз, угрожая в противном случае высадить боевой десант. Иногда это был агрессивный маркетинг в чистом виде, вроде современного: «Если вы не купите нашего плюшевого медведя, ваш компьютер будет атакован!» Но могли быть и более хитрые расклады. Случалось, испанские губернаторы встречали подобные проявления насилия не без удовольствия. Они получали свою долю прибыли или нужный им товар, а когда приходило время отчитываться перед заокеанским начальством, разводили руками: «Ну что мы могли сделать? Нас заставили!» В подобной ситуации португальские работорговцы могли рассчитывать, что они гораздо быстрее сбудут с рук свой товар, пользуясь поддержкой английской эскадры, и выгоды это сулит такие, что можно и поделиться. Во всяком случае договориться лучше, чем драться. Но для начальства нужно оправдание: они ни с кем не договаривались, а подверглись пиратскому нападению. Судя по всему, изобретателями такого способа вести дела были именно Хокинсы.

В своей первой экспедиции в Вест-Индию Джон Хокинс посетил три испанских порта на северном побережье: Изабеллу, Пуэрто-Плата и Монте-Кристи. Он менял рабов на колониальные товары: жемчуг, имбирь, сахар, шкуры и так далее. Но вскоре об этом узнали испанские власти. Они направили войска под командованием Лоренсо Бернальдеса с приказом схватить или уничтожить нарушителей. Если верить донесению, составленному самим Бернальдесом, ему удалось захватить двоих англичан. Он начал переговоры и встретился с руководителем экспедиции, который заявил, что его корабли попали сюда из-за непогоды. В конце концов Бернальдес якобы обменял двоих пленников на рабов, которых затем раздал местным плантаторам. После этого англичане покинули остров. Все действия испанцев оказались на удивление бескровными, и это наводит на мысль, что в действительности обе стороны имели с этой встречи неплохой навар.

В целом предприятие оказалось довольно прибыльным, и летом 1564 года Джон Хокинс начал подготовку новой экспедиции. В этот раз к предприятию присоединилась сама Елизавета I, и это несмотря на то, что за год до этого она получила протест от испанского посланника, требовавшего пресечь наглые действия капитана Хокинса. Королева предоставила для экспедиции один из своих старых кораблей – «Иисус из Любека». Она всегда стремилась принимать участие в выгодных предприятиях, предоставляя небольшие суммы или старые корабли королевского флота, потеря которых не нанесла бы сильного ущерба казне или флоту. Это позволяло окупить содержание военных кораблей в мирное время. Хокинс получил разрешение использовать на своих кораблях королевский штандарт.18 октября 1564 года он во главе эскадры из четырех кораблей: «Иисус из Любека» (водоизмещением 700 тонн), «Соломон» (120 тонн), «Тайгер» (50 тонн), «Своллоу» (30 тонн) – и 150 человек экипажа вышел из Плимута. (Видимо, другой корабль, под таким названием «Своллоу» участвовал в первой экспедиции, этим, скорее всего, можно объяснить разницу водоизмещения судов в источниках.)

Итак, в Англии бизнес Хокинса фактически узаконили. Впрочем, и раньше возражения государственных чиновников вызывало отнюдь не насилие, совершаемое над африканцами, а нарушение прав португальской и испанской короны. Для португальцев почтенный английский купец был пиратом, а для испанцев – контрабандистом. Казалось, у него было больше шансов найти общий язык со вторыми, чем с первыми. Но все вышло иначе. Впоследствии испанский посол де Сильва, проверявший факты, связанные со второй экспедицией Хокинса, докладывал в Мадрид, что «англичане мирно торговали с португальцами и даже устраивали совместные нападения на негритянские поселения, в результате чего и потеряли несколько человек».

На этом этапе развития работорговли спрос на рабов был чрезвычайно велик, неразработанных ресурсов тоже хватало, а вот посредники были в дефиците. Поэтому, как видим, такой уж жесткой конкуренции между португальскими, испанскими, английскими, французскими работорговцами не было, по крайней мере, на уровне непосредственных исполнителей. Им всем было выгоднее объединить усилия и потом мирно поделить прибыли. Если в Эскориале, Лондоне, Париже, Лиссабоне и принимали меры против конкурентов, то имели в виду скорее дальнейшую перспективу развития бизнеса, чем современное положение вещей.

В начале 1565 года вторая экспедиция Джона Хокинса покинула западноафриканское побережье и взяла курс на запад, имея на борту 400 или 500 рабов. В марте англичане достигли Вест-Индии. Хокинс попытался договориться о разрешении на торговлю с губернатором острова Маргарита, но тот категорически отказался. Это был чуть ли не первый случай, когда испанский чиновник с полной серьезностью и ответственностью подошел к исполнению распоряжений, поступавших из Испании, относительно торговли с иностранцами. Получив отказ, Хокинс не стал высаживать десант, а направился к побережью Южной Америки и в начале апреля достиг города Борбурата, губернатором которого был родной племянник его старого знакомого Лоренсо Бернальдеса.

Хокинс заявил, что всегда был верным слугой испанского короля Филиппа, еще с того времени, когда тот был королем Англии (Филипп был женат на Марии Кровавой и до ее смерти считался английским королем). И он, Хокинс, не видит причин, почему ему нельзя продавать рабов и прочие товары подданным Его Католического Величества. Если губернатор не даст разрешения, он обойдется и без него. Бернальдес-младший по зрелому размышлению дал Хокинсу лицензию на торговлю, но вслед за этим произошел серьезный конфликт. Губернатор потребовал уплатить налог с продажи товаров и рабов. Хокинс в ответ на это требование высадил на берег до 100 вооруженных человек. Итогом конфликта стало компромиссное решение: Хокинс выторговал себе возможность налог не платить, но пообещал снизить цену на товары.

Далее английская эскадра направилась к острову Кюрасао, а затем к поселению Рио-де-ла-Ача, процветавшему за счет ловли жемчуга. Здесь Хокинс начал переговоры, ссылаясь на лицензию, полученную от губернатора Борбурата. Если же здесь ему откажут в праве торговли, он пообещал использовать силу. В ответ представители испанских властей потребовали от Хокинса снизить цену на рабов в два раза, в итоге разгорелся очередной конфликт. Хокинс вновь высадил на берег 100 человек, испанцы смогли выставить 150 пеших и 15 конных. Тогда Хокинс пригрозил использовать артиллерию. В конце концов этот своеобразный торг завершился ко всеобщему удовлетворению. Сторонам удалось договориться о приемлемой цене за предлагаемые товары. В донесениях же метрополии сообщалось не о торговых сделках, а о выкупе, который пришлось уплатить, чтобы спасти поселение от разорения, а верных подданных его величества Филиппа II – от жестокого истребления, англичане представлялись в качестве обычных пиратов. Так было удобнее всем. Ну а почему после подобных «нападений» страшные морские разбойники всякий раз оставляли на берегу невольников, объясняли по-разному. Испанцы народ с воображением.

Посетив затем Ямайку, Флориду и Ньюфаундленд, Хокинс возвратился в сентябре 1565 года. По сведениям испанского посланника де Сильвы, доход этого предприятия составил 60 процентов.

В следующем году Джон Хокинс приступил к подготовке третьей экспедиции. Узнав об этом, де Сильва подал жалобу королеве. Хокинс вынужден был дать слово, что в этом году он в Вест-Индию не пойдет. И в некотором смысле он это слово сдержал: четыре корабля, принадлежащих семейству Хокинсов, вел капитан Джон Ловелл, а Джон Хокинс остался в Плимуте. В этой экспедиции принял участие и молодой Френсис Дрейк, состоявший с Хокинсами в отдаленном родстве. Тогда он еще не прославился в качестве участника сражения с «Непобедимой армадой» и не совершил второго в истории кругосветного путешествия.

Специфика деятельности капитана Ловелла заключалась в том, что он не захватывал и не закупал негров на африканском побережье, а подстерегал в море португальские суда, груженные в том числе и невольниками. В районе островов Зеленого Мыса англичане захватили корабль с воском, слоновой костью и рабами. Еще два корабля с сахаром и невольниками были захвачены близ острова Сантьягу, а еще два – у острова Маю.

После этого часть захваченных ценностей отправили в Англию, а рабов повезли на продажу в Вест-Индию – и это было первое посещение Нового Света будущим покорителем морей Френсисом Дрейком. Перед тем как англичане прибыли в знакомое поселение Рио-де-ла-Ача, им удалось захватить двух испанских торговцев. Отобрав у них все наличные деньги, они отдали им 26 рабов и отпустили. Но это оказалась последней удачей. На этот раз с испанцами то ли вовсе не удалось договориться, то ли те своих английских контрагентов облапошили. Что произошло в точности, неизвестно, но Ловелл покинул Новый Свет, оставив на берегу 90 невольников, за которых не получил плату. Экспедиция в целом не была убыточной, но Хокинсы остались недовольны уровнем доходов.

Тем временем в Эскориале пришли к выводу, что с контрабандным ввозом рабов в испанские колонии надо бороться жестче. В связи с этим был отдан приказ об аресте Алонсо Бернальдеса, губернатора Борбураты и давнего торгового партнера Хокинсов, а контрабандистов-работорговцев решили приравнять к тем, за кого они себя выдавали – к настоящим пиратам. Но к тому времени английские купцы уже вошли во вкус, и крутые меры не ослабили их деловую активность.

В 1567 году братья Хокинсы активно готовили новую экспедицию, как они утверждали, в Гвинею, для поисков месторождений золота. В это время в Англии как раз появились два португальца, которые утверждали, что знают, где расположена золотоносная жила на африканском побережье, и что она не принадлежит ни одному христианскому государю. Королева выделила для этой экпедиции 2 корабля: «Иисус из Любека» и «Миньон» (водоизмещением 340 тонн). Помимо этих кораблей, в эскадру вошли «Уильям и Джон» (150 тонн), «Своллоу», «Джудит» (50 тонн) и «Энджел» (33 тонны). Капитаном «Джудит» был Френсис Дрейк. При испанском дворе к официально объявленной цели готовящейся экспедиции отнеслись с большим недоверием, и Сильва развил в связи с этим бурную деятельность. Елизавета пыталась успокоить испанского посланника, а тем временем парочка португальцев, из-за которых сыр-бор разгорелся, исчезла в неизвестном направлении, и подготовленную эскадру решили использовать для работоргового рейса. Приняли ли англичане историю о гвинейском золоте за чистую монету или с самого начала сочинили сказочку для Филиппа II, тайна сия покрыта мраком, но, между прочим, золотые месторождения в Гвинее действительно есть. Во второй половине XVII века, в царствование Карла II, их активно разрабатывали, но работорговля все же оставалась делом более прибыльным.

По дороге к африканскому побережью англичане завладели португальской каравеллой водоизмещением в 150 тонн, кроме того, к эскадре Хокинса присоединились французские пираты, промышлявшие в этом регионе. 18 ноября 1567 года эскадра Хокинса прибыла к Зеленому Мысу. На африканское побережье высадилось 150 человек, но дело оказалось не таким простым, как думалось. Рабов удалось поймать совсем немного, при этом многие англичане были ранены отравленными стрелами. К январю удалось захватить всего 150 негров. Англичане уже было собирались совсем прекратить экспедицию, когда к ним обратился один из местных правителей, предложивший за помощь в войне передать всех пленников англичанам. Союз был заключен. Вместе с африканским царьком Хокинс атаковал крупное африканское поселение с воды и с суши. Сам бы он на подобную операцию не решился, но совместных сил оказалось достаточно. Штурм прошел успешно. Англичане захватили 250 человек, их африканские союзники – еще 600. Но оказалось, Хокинс проявил излишнюю доверчивость: обманув союзников, местный царек ушел ночью, забрав пленников с собой.

Преследовать мошенника не было никакой возможности, тем более что англичане все равно остались не в накладе. Вместе с ранее добытыми пленниками они теперь имели около 400 человек на продажу. С этим уже можно было направляться в Вест-Индию. 27 марта 1568 года они достигли острова Доминика. Хокинс разделил свою эскадру на две части. Сам он повел большую часть кораблей к Борбурате, а Дрейк во главе двух кораблей направился к Рио-де-ла-Ача.

В Борбурате уже не было Бернальдеса, а старые знакомые в Рио-де-ла-Аче были напуганы его участью, но Хокинс как ни в чем не бывало отправил гонца к новому губернатору с просьбой разрешить ему торговать и успел заключить немало сделок, прежде чем получил однозначный запрет. После этого вполне удовлетворенный полученной прибылью работорговец поднял якорь и отправился на встречу с Дрейком.

О своем пребывании в Рио-де-ла-Аче Хокинс рассказал следующее: «…мы овладели городом силой, что нам пришлось сделать (так как мы не могли завоевать его благосклонностью), прорвавшись с двумя сотнями человек сквозь его бастионы, потеряв только двух человек и не убив ни одного испанца, ибо, дав один залп, они все сбежали». После этого торговля все-таки началась, испанцы купили 200 рабов и получили еще 60 бесплатно в возмещение причиненного ущерба. В метрополию, словно в прежние времена, сообщили, что средства, отданные англичанам, являлись выкупом за город и церковь. Казалось, политика «завинчивания гаек» со стороны Эскориала не привела ни к чему.

Англичане уже собирались домой, но на обратном пути они попали в затруднительное положение.12 августа их застиг сильный шторм, и самый крупный корабль эскадры, к тому же принадлежащий королеве, «Иисус из Любека», был сильно поврежден. Не желая возвращаться без королевского корабля и флагмана эскадры, Хокинс решился зайти в порт Сан-Хуан-де-Улуа, морские ворота города Мехико для ремонта, но у него не было уверенности, что в испанском порту его встретят с распростертыми объятиями. Чтобы обеспечить лояльность испанцев, англичане захватили по дороге три испанских корабля с сотней пассажиров, которые должны были служить заложниками.

Поначалу все складывалось удачно. Англичане не только вошли в порт, но и взяли его под свой контроль. Там имелись значительные материальные ценности, но, как рассказывал Хокинс, «хотя все это было в моих руках, как и весь остров, как ранее пассажиры захваченных кораблей, я не взял ни пенни». Мы, однако, не беремся судить, можно ли доверять этому утверждению английского капитана.

Удача, поначалу благоволившая Хокинсу, вскоре повернулась к англичанам спиной. Спустя несколько дней в Сан-Хуан-де-Улуа прибыла испанская эскадра. Само по себе это обстоятельство не было роковым, но пока понадеявшийся на свои силы Хокинс вел переговоры, власти стянули к городу войска. Англичане вырвались из гавани с огромными потерями, лишившись не только «Иисуса из Любека», но и всех своих кораблей, кроме двух. Плененные испанцами контрабандисты были осуждены и приговорены к галерам или сожжению на костре.

Таким образом, помощь английского правительства и влиятельных сановников, стоявших за Хокинсом, не помогла англичанам наладить торговлю с испанской Вест-Индией. Но проваленная операция не слишком пагубно сказалась на его карьере. Период мирных англо-испанских отношений первых лет правления Елизаветы заканчивался. В 1571 году Хокинс был признан лучшей кандидатурой на пост мэра Плимута, а в 1577-м стал казначеем флота. Благодаря его стараниям были отремонтированы старые и построены новые корабли. Английский флот усиливался накануне неизбежно надвигавшейся англо-испанской войны. В 1588 году, во время разгрома «Непобедимой армады», Хокинс был третьим по рангу в командовании английским флотом и наряду с другими капитанами, проявившими себя во время сражения, был возведен в рыцарское достоинство на борту флагмана «Арк Ройял». Он умер от малярии в 1595-м во время неудачной военной экспедиции, целью которой было установление британского контроля над Канарскими островами.

Виргиния Вторая

Переход англо-испанских отношений в стадию открытой конфронтации, помимо всего прочего, означал, что впредь Англия не была намерена довольствоваться неверной выгодой от торговли с испанскими заокеанскими поселениями. Ей нужны собственные колонии, в которые можно было без помех сбывать африканских рабов и товары метрополии и откуда можно было бы вывозить продукты труда плантационных рабов. О первой попытке создать британскую колонию на острове Роанок мы уже рассказывали подробно. А других заокеанских поселений англичане в царствование королевы-девственницы не основали, но все же заложили мощные основы будущей экспансии.

Преемника Елизаветы короля Якова I Стюарта часто обвиняют в снижении внешнеполитической активности. В частности, его упрекали в том, что в 1620 году он оставил без поддержки инициативу основанной за двадцать лет до этого Ост-Индской компании, пытавшейся взять под контроль Столовую бухту в районе мыса Доброй Надежды, чтобы иметь надежный опорный путь на пути в Индию. Возможность колонизировать Южную Африку Яков в самом деле упустил. В 50-е годы XVII века там обосновались голландцы, но попытки создания колоний по ту сторону Атлантики в царствование первого Стюарта предпринимались.

В апреле 1606-го Яков I пожаловал двум акционерным компаниям, Лондонской и Плимутской, хартии, по которым им предоставлялось право на колонизацию восточного побережья Северной Америки между 34° и 45° северной широты. Владения первой компании находились на юг от 41°, а второй – на север от 38° с. ш. Территория, заключенная между ними, подлежала совместному заселению после освоения главных владений. Эта новая британская колония получила старое имя Виргиния, сохранившееся до наших дней как название американского штата.

Король считался суверенным хозяином всей земли колоний. Для общего руководства заморскими территориями он назначил Виргинский совет, куда входили представители обеих компаний. Главный источник будущих богатств колонисты видели в добыче драгоценных металлов, при этом компании обязаны были отчислять казне пятую часть добытых в колониях золота и серебра, а также наделять поселенцев землей от имени короля.

Будущие поселенцы были объявлены полноправными подданными английской короны, но едва ли это соответствовало реальному положению вещей. В первые годы основания колоний им полагалось работать совместно, отдавая компании все произведенные товары и получая за свой труд продукты и все необходимое из складов, содержимое которых распределялось Советом колонии.

Первые поселенцы будущей колонии достигли Америки в апреле 1607 года, среди них был и Джон Смит, тот самый, что получил романтическую известность среди широкой публики как возлюбленный туземной принцессы Покахонтас. В более солидных академических кругах его знают как автора одной из первых хроник, повествующих о заселении Америки англичанами.

17 апреля будущие колонисты сошли на берег. «Этой же ночью, – записано в хронике, – был открыт ларец и прочитан приказ, согласно которому Бартоломью Госнолд, Джон Смит, Эдвард Уингфилд, Кристофер Ньюпорт, Джон Рэтклиф, Джон Мартин и Джордж Кэндалл назначались членами Совета и им следовало избрать президента на один год, с которым Совет и должен был управлять. Текущие дела должны были обсуждаться Советом. А решения приниматься большинством голосов при наличии у президента лишнего голоса». Как видим все было задумано очень демократично, но между колонистами с самого начала возникли раздоры. Избранный президентом Уингфилд что-то не поделил с Джоном Смитом и добился его исключения из Совета.

Впрочем, поначалу все шло не так уж плохо. 14 мая выбрали место для поселения, которое назвали Джеймстауном (Джеймс – английский вариант произношения имени Иаков). «Теперь, – писал Джон Смит, – каждый приступил к работе: Совет планировал расположение форта, остальные рубили деревья, расчищая место для палаток; некоторые ремонтировали корабли, другие обрабатывали землю, готовили сети и т. д. Дикари часто посещали нас, выражая свое дружелюбие». Но идиллии не получилось. Место, избранное для поселения, оказалось сырым и малярийным. Хорошей питьевой воды поблизости не было. А главное, не было единства между колонистами. Согласно хрестоматийной версии, главный конфликт разгорелся в связи с тем, что верхушка колонистов во главе с президентом уклонялась от простой физической работы, считая своей обязанностью лишь управлять процессом. Смит же полагал, что на новой земле, где ничего еще не приспособлено для привычной жизни, все должны в равной степени нести трудовую повинность. Кроме того, он настаивал на том, что первоочередной задачей является укрепление поселка, а не его благоустройство.

Дальнейшие события подтвердили правоту Смита в этом вопросе. Отношения с индейцами вскоре испортились, и на Джеймстаун было совершено нападение: 1 человек был убит, 17 ранено. Только после этого прискорбного случая Уингфилд согласился на то, чтобы форт был окружен палисадом, орудия установили должным образом, а людей при них как следует обучили и проинструктировали. Тогда же Смита вновь ввели в состав Совета колонии, а президента оштрафовали на 200 фунтов в пользу его противника.

Однако это мало что изменило в жизни колонистов, Смит оказался далеко не единственным недовольным. Вскоре Уингфилд докладывал правлению компании: капитан Кэндалл был выведен из Совета и посажен в тюрьму, поскольку стало совершенно очевидно, что он сеял вражду между Советом и президентом. Чуть позже Смит записал в своих заметках: «Капитан Уингфилд довел дело до того, что все его ненавидели, а потому, со всеобщего согласия, он был снят с поста президента. Избрали – в соответствии с его поведением – капитана Рэтклифа». Там же он пишет: «Из-за раздоров Бог, разгневавшись на нас, обрушил такой голод и болезни, что живым едва достало сил хоронить мертвых». Зерно и мука сгнили от сырости, а охота и рыболовство не были достаточным подспорьем в этих не знакомых европейцам местах. Видимо, Смиту принадлежала спасительная мысль наладить меновую торговлю с индейцами. Продовольствие выменивали на железные топоры и тому подобные изделия. Правда, имеются сведения, что в ряде случаев индейцы отдавали кукурузное зерно в обмен на заложников или за захваченный у них тотем.

Во время одной такой экспедиции Джон Смит попал в руки туземцам. Тогда-то и имел место растиражированный ныне массовым искусством эпизод – спасение пленника юной Покахонтас. Позже отец Покахонтас, могущественный вождь индейцев-алгонкинов, был коронован по приказу Якова I как вассальный государь, что дало повод именовать его дочь принцессой.

Вылазки Смита на какое-то время спасли колонию, но не положили конец раздорам. Получив продовольствие, кое-кто задумал бежать из Джеймстауна на корабле. Зачинщиком заговора посчитали капитана Кэндалла, и он был казнен по обвинению в пособничестве Испании: якобы он намеревался искать покровительства испанских властей и выдать им английские планы колонизации Нового Света. Сейчас, по прошествии стольких лет, едва ли можно установить, насколько справедливы были эти обвинения.

Осенью 1608 года с поста президента был смещен Рэтклиф, его место занял Смит. Согласно сложившейся в Соединенных Штатах легенде, это было время мира благополучия и разумного совместного труда, но сомнительно, что легенда полностью соответствует действительности, хотя и на пустом месте она вряд ли бы возникла. С одной стороны, в Джеймстауне в этот период наконец-то соорудили приличный колодец, дававший свежую чистую воду, построили дома и блокгаузы, расчистили и засеяли маисом новое поле, наладили производство стекла. С другой – в колонии не прекращались мятежи и заговоры. Традиционно считается, что главными вдохновителями и виновниками смуты были «неуравновешенные юноши высокого происхождения, но морально испорченные», которые «промотали свое состояние в Англии и бежали от своих кредиторов в Виргинию». Они-то и «внесли разложение в среду привезенных ими колонистов». Возможно, все было именно так, а возможно, и нет. Однако исследователи привыкли смотреть на раннюю американскую историю глазами Джона Смита.

В конце концов переживший несколько покушений на свою жизнь Смит был смещен с поста президента и осенью 1609 года отправился в Англию. После этого дела в колонии пошли совсем плохо. К весне 1610 года из 500 завезенных к этому времени в Виргинию поселенцев в живых осталось всего 60 – еле двигавшихся, упавших духом, осаждаемых индейцами, непрерывно ссорившихся. Так бесславно закончился «демократический» период колонизации. Вскоре от выборного президента отказались, и из Англии прислали губернатора с широкими полномочиями, а Совет колонии превратился в совещательный орган. К этому времени роль Плимутской компании сошла на нет, а активно развивающуюся Лондонскую стали именовать Виргинской компанией, под этим именем она и вошла в историю.

Белые рабы Нового Света

В колонии постепенно складывалась определенная общественная структура. Собственно, она существовала и раньше, но при избираемом президенте разница в статусе колонистов несколько сглаживалась. Теперь она выступила со всей рельефностью. Высший слой общества Виргинии составляли члены колониальной администрации во главе с губернатором, средний слой – немногочисленные английские джентльмены, акционеры компании и другие поселенцы, которые сами оплатили свой переезд в Америку. Это было привилегированное сословие. Большинство же составляли так называемые сервенты, прибывшие в Америку за счет Виргинской компании. С ними заключался контракт на определенный срок (7 лет, иногда меньше), в течение которого они обязывались за «достаточно разумное» питание и снаряжение выполнять поручаемую им работу по специальности или любую, предписанную колониальной администрацией. Предполагалось, что после окончания срока контракта каждый из них получит земельный надел. Однако конкретных обязательств компания на себя не брала.

Сервенты рекрутировались главным образом из обезземеленных крестьян, бродяг, а частично набирались из уголовных преступников. Значительная часть колонистов отправлялась в Виргинию против собственной воли или в силу крайней нужды. От обычных рабов их отличал главным образом цвет кожи, да еще едва тлевшая надежда, что когда-нибудь, в далеком и неопределенном будущем, они получат в Америке клочок земли. Но это мало сказывалось на их нынешнем положении. Следуя инструкциям, губернаторы прибегали к драконовским мерам для наведения порядка, стараясь добиться от колонистов максимальных усилий при выполнении ими работ. Какое питание считать достаточно разумным, оставляли на усмотрение администрации. Размещение колонистов в «общем доме», совместный обязательный труд, нормированное распределение продуктов и их постоянная нехватка, страх перед нападением индейцев, заставлявший быть всегда начеку, делали жизнь колонистов в условиях военного поселения практически каторжной. Охотников ехать в колонию становилось все меньше, но их не спрашивали. На данном этапе колонизации рабский труд себя оправдывал, и его вовсю использовали. А повод отправить какого-нибудь бедолагу за океан найти было не так уж сложно.

Это был далеко не единственный случай, когда англичане использовали в Новом Свете белых невольников. В течение XVII века широко практиковалась продажа на плантации Вест-Индии осужденных за уголовные и политические преступления. Многие, наверное, помнят, что подобный случай описан в романе Рафаэля Сабатини «Одиссея капитана Блада»: «Я уже сказал, что несчастья, обрушившиеся на Блада в результате его посещения усадьбы Оглторп, включали в себя и два обстоятельства положительного порядка: первое, что его вообще судили, и второе, что суд состоялся 19 сентября. До 18 сентября приговоры суда приводились в исполнение немедленно. Но утром 19 сентября в Таунтон прибыл курьер от государственного министра лорда Сэндерленда с письмом на имя лорда Джефрейса. В письме сообщалось, что его величество король милостиво приказывает отправить тысячу сто бунтовщиков в свои южные колонии на Ямайке, Барбадосе и на Подветренных островах. Вы, конечно, не предполагаете, что это приказание диктовалось какими-то соображениями гуманности. Лорд Черчилль, один из видных сановников Якова II, был совершенно прав, заметив как-то, что сердце короля столь же чувствительно, как камень. «Гуманность» объяснялась просто: массовые казни были безрассудной тратой ценного человеческого материала, в то время как в колониях не хватало людей для работы на плантациях, и здорового, сильного мужчину можно было продать за 10–15 фунтов стерлингов. Немало сановников при дворе короля имели основания претендовать на королевскую щедрость, и сейчас представлялся дешевый и доступный способ для удовлетворения их насущных нужд.

В конце концов, что стоило королю подарить своим приближенным некоторое количество осужденных бунтовщиков?

В своем письме лорд Сэндерленд подробно описывал все детали королевской милости, заключенной в человеческой плоти и крови. Тысяча осужденных отдавалась восьми царедворцам, а сто поступали в собственность королевы. Всех этих людей следовало немедленно отправить в южные владения короля, где они и должны были содержаться впредь до освобождения через десять лет. Лица, которым передавались заключенные, обязывались обеспечить их немедленную перевозку.

…Так случилось, что Питер Блад, а с ним Эндрью Бэйнс и Джереми Питт вместо того, чтобы быть повешенными, колесованными и четвертованными, как определялось в приговоре, были отправлены вместе с другими пятьюдесятью заключенными в Бристоль, а оттуда морем на корабле «Ямайский купец». От большой скученности, плохой пищи и гнилой воды среди осужденных вспыхнули болезни, унесшие в океанскую могилу одиннадцать человек. Среди погибших оказался и несчастный Бэйнс.

Смертность среди заключенных, однако, была сокращена вмешательством Питера Блада. Вначале капитан «Ямайского купца» бранью и угрозами встречал настойчивые просьбы врача разрешить ему доступ к ящику с лекарствами для оказания помощи больным. Но потом капитан Гарднер сообразил, что его, чего доброго, еще притянут к ответу за слишком большие потери живого товара. С некоторым запозданием он все же воспользовался медицинскими познаниями Питера Блада. Улучшив условия, в которых находились заключенные, и наладив медицинскую помощь, Блад остановил распространение болезней.

В середине декабря «Ямайский купец» бросил якорь в Карлайлской бухте, и на берег были высажены сорок два оставшихся в живых повстанца».

Все, что только что прочел читатель, это не художественный вымысел, а исторический факт. После поражения восстания герцога Монмута, внебрачного сына Карла II, пытавшегося захватить английский престол в 1685 году, его сторонники действительно были проданы в рабство в Вест-Индию, и этот случай был не уникален. А якобы вольнонаемные рабочие до такой степени смахивали на невольников, что одно время на Британских островах имела место тайная охота на рабов, пусть и не в тех масштабах, что на Черном континенте. В портовом кабачке какого-нибудь незадачливого молодого человека из простонародья вполне могли схватить и сунуть в трюм, чтобы затем выгодно продать по ту сторону океана. И несчастному было крайне сложно доказать, что с ним поступили незаконно. Именно такая история приключилась в юности с Генри Морганом, знаменитым пиратом, закончившим свою карьеру на посту губернатора Ямайки. Обстоятельства, при которых он попал в Новый Свет, описаны в биографическом романе Стейнбека «Золотая чаша». Это не документальное свидетельство, но талантливый и влюбленный в исторический материал писатель дает нам возможность почувствовать атмосферу эпохи: «Волшебный гул голосов заворожил юного Генри. Он слышал непонятную речь, кругом было столько нового! Кольца в ушах генуэзцев, короткие, как кинжалы, шпаги голландцев, лица всех оттенков от багрово-красного до коричневого, как дубленая кожа. Он мог бы простоять так весь день, не замечая движения времени.

На его локоть легла могучая ладонь в перчатке из мозолей, и Генри увидел перед собой бесхитростную физиономию матроса-ирландца.

– Не присядешь ли тут, парень, рядышком с честным моряком из Корка по имени Тим? – При этих словах он сильным толчком сдвинул соседа, освободив для юноши край скамьи. По грубой ласковости с ирландцами не сравнится никто. Генри сел, не догадываясь, что честный моряк из Корка успел увидеть его золотую монету.

– Спасибо, – сказал он. – А куда вы плывете?

– Ну, плаваю-то я везде, куда ходят корабли, – ответил Тим. – Я честный моряк из Корка и одним только плох: не звенят у меня монеты в кармане, да и только. Уж и не знаю, как я заплачу за здешний отличный завтрак, ведь в карманах у меня пусто, – добавил он медленно и выразительно.

– Ну, если вы без денег, так я заплачу за вас, только вы расскажите мне про море и корабли.

– Вот я сразу в тебе джентльмена распознал! – воскликнул Тим. – Чуть увидел, как ты вошел… Ну, и глоточек винца для начала? – спросил он и, не дожидаясь согласия Генри, кликнул служанку, а потом поднес стопку с бурой жидкостью к самым глазам.

– Ирландцы ее называют уйскебо. И значит это «вода жизни»; а англичане – виски. Просто «вода». Да будь вода такой крепкой да и чистой, я бы не на корабле, а в волнах плавал! – Он оглушительно захохотал и единым духом осушил стопку.

– А я в Индии поплыву, – сказал Генри, надеясь, что он опять заговорит про море.

– В Индии? Так ведь и я тоже. Уходим завтра на Барбадос с ножами, серпами и материями для плантаций. Хороший корабль, бристольский, только шкипер человек суровый, а в вере прямо-таки неистовый – он из плимутской общины. Знай, орет про пламя адово, дескать, молитесь и кайтесь, да только, по-моему, очень ему нравится, что кому-то огня этого не миновать. Будь по его, гореть бы нам всем до скончания века. Ну, да я такой веры понять не могу. Коли «Аве, Мария» человек не читает, какая же это вера?

– А… а нельзя ли и мне… поплыть с вами? – спросил Генри прерывающимся голосом.

Простодушные глаза Тима укрылись под веками.

– Будь бы у тебя десять фунтов… – начал он медленно и, заметив, как вытянулось лицо юноши, тут же поправился: – То есть пять, хотел я сказать.

– У меня теперь осталось только четыре полные фунта, – грустно сказал Генри.

– Ну, может, и четырех хватит. Давай-ка мне свои четыре фунта, и я поговорю со шкипером. Он ведь человек-то неплохой, если его веру и чудачества без внимания оставлять. Да не гляди ты на меня так! Ты же со мной пойдешь. Неужто я сбегу с четырьмя фунтами молодого человека, который меня завтраком угостил? – Его физиономия расплылась в широкой улыбке.

– А ну-ка, выпьем за то, чтобы ты поплыл с нами на «Бристольской деве», – сказал он. – Мне стопочку уйскебо, а тебе винца из Опорто!

Тут принесли завтрак, и оба на него накинулись. Утолив первый голод, Генри сказал:

– Меня зовут Генри Морган. А тебя Тим. Но фамилия у тебя какая?

Матрос шумно захохотал:

– Мою фамилию разве что в Корке в придорожной канаве отыщешь. Отец с матерью ждать не стали, чтоб мне свою фамилию сказать. Да и Тимом-то меня никто не называл. Только имечко это вроде как даровое, бери его – никто и не заметит. Ну, как с листками, что сектанты на улицах подбрасывают и деру, чтоб никто их с ними не видел. А Тим – это как воздух: дыши себе, и никому нет дела.

Покончив с завтраком, они вышли на улицу. Там теперь кишели лоточники, мальчишки с апельсинами, старухи со всякой мелочью. Город выкликал тысячи своих товаров. Драгоценности, привезенные кораблями из самых неведомых уголков мира, вываливали, точно репу, на пыльные прилавки Кардиффа. Лимоны. Ящики кофе, чая, какао. Пестрые восточные ковры и магические снадобья из Индии, показывающие тебе то, чего на самом деле нет, и дарящие наслаждения, которые рассеиваются без следа. Прямо на улицах стояли бочонки и глиняные кувшины с вином с берегов Луары и со склонов перуанских Анд.

Они вернулись в порт к красавцам кораблям. С воды на них пахнуло запахом дегтя, нагретой солнцем пеньки и сладостью моря. Наконец вдалеке Генри увидел большой черный корабль с надписью золотыми буквами на носу «Бристольская дева». Рядом с этой морской чаровницей и город, и плоскодонные баржи казались безобразными и грязными. Ее легкие плавные линии, какая-то чувственная уверенность в себе ударяли в голову, заставляли ахнуть от удовольствия. Новые белые паруса льнули к реям, точно длинные вытянутые коконы шелковичных червей, а палубы ее сверкали свежей желтой краской. Она чуть покачивалась на медленной зыби, словно горя нетерпением полететь в любой край, нарисованный твоим воображением. Среди скучных бурых судов она была как темнокожая царица Савская.

– Чудесный корабль, отличный корабль! – воскликнул Генри ошеломленно.

Тим был польщен.

– Погоди, вот поднимешься на борт, посмотришь, как там все заново отделано, пока я со шкипером поговорю.

Генри остался стоять на шкафуте, а его долговязый спутник пошел на корму и сдернул шапку перед тощим, как скелет, человеком в заношенном мундире.

– Я парня привел, – сказал он шепотом, хотя Генри никак не мог его слышать. – Он решил в Индии отправиться, так я подумал, что, может, вы захотите его взять, сэр.

Тощий шкипер насупил брови:

– А он крепкий, а, боцман? Толк от него на островах будет? Они же прямо как мухи мрут еще в первый месяц. Ну, и жди неприятностей, когда зайдешь туда в следующий раз.

– Он там, позади меня, сэр. Сами посмотрите. Вон он. И сложен хорошо, и силенка есть.

Тощий шкипер оглядел Генри, начав с крепких ног и кончив широкой грудью. Взгляд его стал одобрительным.

– Да, парень крепкий. Хорошо сделано, Тим. Получишь с этого деньги на выпивку и в море добавочную порцию рома. А он что-нибудь знает?

– Ничего.

– Ну так и не говори ему. Поставь помогать в камбуз. Пусть думает, что отрабатывает проезд. Не то хныканью конца не будет. Только вахте помеха. Узнает, когда туда придем. – Шкипер улыбнулся и отошел от Тима.

– Можешь плыть с нами! – воскликнул Тим, и Генри онемел от восторга».

Но торговцы белыми рабами не выдерживали конкуренции с коллегами, промышлявшими на африканском побережье, из-за низкого качества товара. Как доходчиво объяснял главный злодей «Одиссеи капитана Блада» полковник Бишоп: «Эти белые свиньи не умеют работать и быстро дохнут в здешнем климате!» Можно также добавить, что их было гораздо труднее держать в подчинении, чем оказавшихся в совершенно чуждой для них обстановке и не имеющих даже единого языка для общения африканцев. И со временем обычай продавать в рабство соотечественников иссяк, и вдобавок к экономической нецелесообразности под его запрещение подвели идеологическую базу в виде расовой теории.

Колониальные рынки

Однако мы забежали вперед и ничего не успели рассказать читателю о том, при каких обстоятельствах Британия получила владения в Вест-Индии, то есть на островах Карибского моря и в Центральной и Южной Америке. «Морские волки Елизаветы» в этих тропических краях бывали, и любимец королевы Уолтер Рэли даже оставил потомкам их любопытнейшие описания, но закрепиться англичанам нигде не удалось. Первые колониальные захваты произошли здесь в конце царствования Якова I (1603–1625) и при его преемнике Карле I (1625–1649). В 1623 году английское поселение было основано на одном из Малых Антильских островов, тогда носивших имя Сент-Кристофер (сейчас он называется Сент-Китс). Его называют матерью английских колоний в Вест-Индии. В 1632 году на Монтессерате, другом острове этого архипелага, возникло поселение английских католиков, бывших не в ладах с англиканской церковью. В 1627–1628 годах первые британские колонисты высадились на Барбадосе. В 1638-м возникло первое английское поселение на территории нынешнего Белиза, до 1973 года известного как Британский Гондурас.

Мощная волна колонизации имела место после английской буржуазной революции в годы правления Кромвеля. Этот процесс продолжался и после Реставрации в царствование Карла II. Любопытно, что бурные политические события в метрополии сказались на нем очень мало. С 1650 года англичане начали обживать безлюдные острова Багамского архипелага и основали колонию на острове Антилья, принадлежащему к группе Наветренных островов, а в 1655-м отбили у испанцев Ямайку. С 1670 года «остров родников» (так переводится с языка индейцев-араваков название Ямайка) был официально объявлен английской колонией. Тогда же аналогичный статус получили и Каймановы острова. В 1672–1680 годах образовалась колония Британские Виргинские острова. Остров Сент-Люсия начиная с 1650 года был объектом постоянного соперничества между англичанами и французами, переходил из рук в руки 14 раз и окончательно стал достоянием британской короны лишь по окончании наполеоновских войн.

В 1763-м по окончании Семилетней войны под контроль Великобритании перешел остров Тобаго, на котором ликвидировали пиратскую базу; и остров Сент-Висент, сначала принадлежавший испанцам, а потом бывший объектом соперничества между англичанами и французами; остров Доминика. Впрочем, последний французы неоднократно пытались отбить. Сходным образом сложилась и судьба Гренады. Этот остров также был передан британской короне по окончании Семилетней войны, но прежние хозяева долго не могли с этим смириться. В 1797-м флотилия из 18 кораблей под командованием сэра Ральфа Эберкромби захватила принадлежащий испанцам малозаселенный остров Тринидад.

В первой трети XIX века Великобритания объединила под своим контролем земли на северо-восточном побережье южноамериканского континента, получившие общее название Британская Гвиана. Во всех перечисленных землях пышным цветом расцвело плантационное хозяйство, требующее рабочей силы.

Расцвет английских колоний самым естественным образом привел к процветанию английской работорговли. Теперь у последователей Джона Хокинса не было проблем со сбытом. Им не требовалось хитрить, скрываться или навязывать свой товар под угрозой пушек. Следует также отметить, что в 1658 году Англия силами своей Ост-Индской компании прибрала к рукам остров Святой Елены. Патент на управление островом был выдан компании Оливером Кромвелем и подтвержден после Реставрации Карлом II. Этот опорный пункт в Юго-Восточной Атлантике сильно облегчал британским кораблям плавание у берегов Африки. На острове Святой Елены не было развитого плантационного хозяйства, его держали на дотациях ради стратегических выгод. Тем не менее, около половины населения там составляли рабы. Этот товар пользовался спросом и на Святой Елене, хотя и не таким, как в Вест-Индии.

С предложением особых проблем тоже не возникало. Инфраструктура поставщиков к тому времени была налажена отменно. По оценкам специалистов, в частности Фернана Броделя, в XVIII веке Черная Африка поставляла на побережье около 50 тыс. рабов в год. Цены на них в Новом Свете постоянно росли: если в 1663–1682 годы средняя цена одного невольника составляла 2,9 фунта стерлингов, то в 1733–1775 годах она подскочила до 15,4 фунта. Цена, запрашиваемая за рабов в Африке, тоже поднималась по мере роста спроса, но не столь стремительно. Работорговля оставалась очень прибыльным делом, даже несмотря на высокую смертность невольников. В ряде статей, посвященных работорговле, можно встретить утверждение, что рейс работорговцев считался рентабельным, даже если из пяти захваченных в Африке невольников до Нового Света живым добирался только один. Но такие случаи, если и были, являлись, скорее, исключением. В среднем доля умерших невольников колебалась в пределах 10–16 % от общего количества перевозимых рабов. Разница между количеством вывезенных из Африки невольников и числом ввезенных в Новый Свет за весь период трансатлантической работорговли оценивается приблизительно в 1,8 млн человек. Эти цифры достаточно страшны сами по себе, и нет никакой надобности их преувеличивать.

Следует заметить, что вплоть до середины XVIII века из Африки не вывозили женщин. В этом не видели необходимости. Рабы в Новом Свете не имели семьи и себя не воспроизводили. Нехватку рабочей силы восполняли исключительно за счет ввоза, так казалось удобнее. Однако представление о том, что в результате работорговли Черный континент обезлюдел, неверно. Такое случалось в отдельных районах в определенные периоды, но не в масштабах континента. Правда, мы не располагаем точными данными о численности африканского населения, скажем, в XIV веке, но демографы склоняются к тому, что, несмотря на гигантские кровопускания, сальдо оставалось положительным, хотя на росте населения этот бизнес безусловно сказывался. По оценкам А. Мэддисона, в период между 1500-м и 1820 годом население Черной Африки росло в среднем на 0,15 % в год, в то время как население Западной Европы ежегодно увеличивалось на 0,26 %, а Азии – на 0,29 %.

В XVII–XVIII веках работорговля была в Англии вполне респектабельным бизнесом, пользующимся поддержкой государства. В 1660 году указом только что вернувшего себе отцовский престол короля Карла II была учреждена Королевская африканская компания, или, как она изначально называлась, Компания королевских предпринимателей, торгующих с Африкой. Естественно, торговали в основном рабами, ну и немного золотом с гвинейских приисков, но рабы приносили больший доход. Компания просуществовала до 1752 года, но прекращение ее существования отнюдь не означало конец английской работорговли.

В 1713 году после победы Англии в Войне за Испанское наследство был заключен англо-испанский договор, согласно которому Англия получала монополию на ввоз африканцев в испанские колонии. Правда, с 1772 года возник запрет на использование рабского труда в пределах метрополии, но это ни в коем случае не ставило под сомнение правомерность института рабства вообще. Государственный акт 1788 года, регулирующий работорговлю, предусматривал перевозку на одном корабле более четырехсот невольников на продажу. Возмущенные голоса, клеймящие этот бесчеловечный бизнес, разумеется, раздавались и тогда, но на протяжении всего XVIII века их как-то не очень слышали. Как говорится, понятно, что дело недоброе, но деньги-то, деньги какие!

В начале XIX века положение резко меняется. Голоса противников рабства не просто раздаются чаще, они становятся гораздо слышнее. Хотелось бы верить, что причиной тому был нравственный прогресс человечества, но, увы, в этом возникают серьезные сомнения. Похоже, дело заключалось все в той же конъюнктуре рынка. Рабочую силу выгодно покупать вместе с ее носителями, пока рынок еще не очень развит и не знает кризисов перепроизводства. Рынок стремительно расширяется, спрос растет, одна забота – чтобы работники не разбежались.

Но к концу XVIII века многие экономические ниши, прежде казавшиеся бездонными, заполнились. Предприниматели стали толкаться локтями и не понаслышке познакомились с таким явлением, как кризис перепроизводства. Теперь уменьшение себестоимости продукции стало не просто желательным, а жизненно необходимым. Тогда-то и пришло понимание, что покупка работников со всеми потрохами – не самый выгодный способ вести хозяйство. Куда предпочтительнее иметь вольнонаемных рабочих, опираясь на резервную армию безработных. Их не нужно кормить в том случае, если возникает необходимость срочно свернуть переставшее быть рентабельным производство. На этом меркантильном фоне разговоры об аморальности рабства казались гораздо уместнее, чем раньше.

Любопытно, что в это же время в России набирает силу движение против крепостничества. На протяжении XVIII века оно, как и африканская работорговля, было вполне рентабельным и способствовало бурному развитию товарного производства как в области сельского хозяйства, так и в промышленности, но в XIX столетии превратилось в фактор торможения. Наиболее четко эта мысль проводится лифляндским помещиком Меркелем, приславшим свою работу в Вольное экономическое общество в 1812 году. Кроме обычных доводов, что наемный работник более старателен, так как, чтобы «всегда иметь работу и получать за нее хорошую плату, будет работать так хорошо и скоро, как только сможет», Меркель приводит и такой аргумент: «Обрабатывание земель собственными крестьянами не обходится помещику без всякой платы, ибо он за то доставляет им все содержание через отведенную им землю, которую они обрабатывают руками, помещику принадлежащими». Автор этих строк был не слишком похож на бескорыстного радетеля за народное счастье, однако, как видим, стоял за отмену крепостного права.

Как раз в то же время, когда представители российской политической верхушки начинают задумываться над тем, не является ли крепостное право пороховым погребом под государством, английское правительство приходит к мысли, что ему необходимо возглавить борьбу с работорговлей. В 1807 году британским подданным запретили заниматься вывозом африканских рабов на продажу. В 1815-м на Венском конгрессе Англия выступила с предложением международного запрета на этот вид предпринимательской деятельности. Инициативу «британского льва» горячо поддержала Россия. Три года спустя она выступила как организатор международной морской полиции для отлова работорговцев.

Участники Венского конгресса приняли предложение Англии, и лихие капитаны, гонявшие через Атлантику корабли с битком набитыми трюмами, оказались вне закона. Однако речь шла исключительно о вывозе рабов из Африки. Внутреннюю работорговлю в колониях и тем более сам институт рабства никто не отменял. Аналогично в России в этот период никто не отменял крепостного права, но уже в царствование Александра I (то есть до 1825 года) были предприняты шаги к будущему упразднению этого института (закон о свободных землепашцах, освобождение крестьян в ряде губерний и т. д.).

Экономическая целесообразность рабовладения окончательно отпала в Британской Вест-Индии в 30-е годы XIX столетия, и тогда же это положение вещей было закреплено законодательно. На местных плантациях теперь трудились вольнонаемные рабочие, причем их этнический состав был очень пестрым. Правда, условия «вольного найма» этих неграмотных людей иногда не слишком отличались от обычной работорговли. Впрочем, бывало по-разному. Южные американские штаты обеспечивали себя рабами за счет внутренних ресурсов, и такой вид предпринимательской деятельности, как разведение рабов на продажу, был здесь довольно обычным. Что до Латинской Америки, то здесь потребность ввоза африканских рабов была по-прежнему велика. Поэтому деятельность африканских работорговцев продолжалась нелегально, а естественным следствием запрета стало падение закупочных цен в Африке и головокружительный их взлет в Новом Свете, что увеличивало прибыли. Кроме того, рабов продолжали вывозить из Черной Африки на Восток и в Северную Африку. Одним из главных потребителей оставалась Османская империя. Несмотря на решение Венского конгресса, в XIX веке из Черной Африки было вывезено около 4 млн рабов, по некоторым данным, больше чем в XVII столетии, когда этот бизнес был легальным. Но английское правительство уже не имело к этому никакого отношения. Оно действительно добросовестно боролось с работорговлей, хотя кое-кто из подданных британской короны и сетовал на упускаемые возможности. Эти недовольные не отличались дальновидностью. Выгоды были кратковременными и, в конечном счете, способствовали застою в экономике. Будущее явно было за вольнонаемным трудом, наиболее энергичная и перспективная часть нации это понимала и больше не видела смысла мараться о работорговлю. В населении Черной Африки теперь видели рынок вольнонаемной дешевой рабочей силы, а также потребителей европейских товаров. «На Конго живут сорок миллионов человек, и ткачи Манчестера только и ждут, чтобы одеть их. Плавильные печи Бирмингема рдеют раскаленным металлом, из которого можно сделать для них железную утварь и безделушки для украшения их темных тел, а посланники Христа жаждут обратить их, бедных темных язычников, в Христову веру» – такую речь произнес в 1884 году журналист и исследователь Африки Генри Мортон Стэнли перед Манчестерской торговой палатой.

О суданских работорговцах, махдистах и европейских колонизаторах

Отношения английского государства с африканской работорговлей во второй половине XIX века очень ярко иллюстрирует история Судана. К началу XIX столетия земли в верхнем течении Нила, к югу от Египта, составившие позже государство Судан, представляли собой совокупность княжеств и племенных территорий, обитатели большей части которых, частично исламизированные, в лучшем случае находились на стадии возникновения феодального строя. Два наиболее богатых суданских княжества – Сеннар и Дарфур, правда, вели довольно активную торговлю с северным соседом, Египтом. Из глубины континента они доставляли к берегам Средиземного и Красного морей слоновую кость, страусиные перья и черных рабов, которых либо добывали путем набегов на суданские деревни, либо забирали из этих деревень за долги, в соответствии с текущим политическим и экономическим моментом. Невольники составляли 20 % общей стоимости экспорта Сеннара и 67 % экспорта Дарфура. Это последнее княжество было расположено дальше от побережья и транспортных артерий (Белого и Голубого Нила) и вследствие этого более богато «охотничьими угодьями».

В 1820–1822 годах суданские земли были захвачены египтянами. Формально Египет в то время был частью Османской империи, хотя и пользовался значительной автономией. Таким образом, и Судан превратился в одну из турецких колоний. Поначалу египетское (или турецкое) владычество не вызвало особого негодования. Многие укрепления добровольно сдались завоевателям, так как видели в них объединителей исламского мира против европейской угрозы. Многие африканцы были наслышаны о сравнительно недавнем французском походе в Египет, возглавленном генералом Бонапартом. Но вскоре выяснилось, что турецкая администрация хищнически грабит Судан, не оставляя ему средств для развития. Одной из примет времени стало разрушение существовавшей ранее оросительной системы. По свидетельству немецкого путешественника А. Э. Брема, на нильском острове Арго «до турок было до 1000 водочерпальных колес; теперь же в ходу едва четвертая часть их». Зато объемы работорговли после завоевания многократно возросли. Ранее в Египет из Судана доставляли около 10 тыс. невольников в год. В 1825 году их вывезли 40 тыс., а в 1839-м – в 5 раз больше. Такое «оживление» торговли приносило стране мало пользы, даже если позабыть о моральной стороне вопроса и рассматривать всю ситуацию экономически. Многие деревни обезлюдели, а вырученные за живой товар деньги все равно не оставались в Судане. Более того, путем налогов и конфискаций у населения очень быстро были изъяты вековые запасы золота и серебра.

Если поначалу завоеватели почти не встречали в Судане серьезного сопротивления, то вскоре начались восстания. Надо сказать, что застрельщиком беспорядков далеко не всегда выступал обездоленный народ. Нередко начинали мутить воду местные олигархи от работорговли. Проблема раздела прибылей от этого весьма доходного бизнеса являлась центральной проблемой суданской политики. Довольно животрепещущим был вопрос о том, должна ли работорговля оставаться монополией государства или к этой отрасли экономики следует допустить частных предпринимателей. Не обошлось и без парадоксов. Ряд историков называли суданских политиков, ратовавших за демонополизацию работорговли, «либералами», а требовавших запретить этот почтенный бизнес – «консерваторами». И в этом есть своя логика: ведь первые пытались, пусть и опосредованно, интегрировать Судан в мировую капиталистическую экономику и добивались свободы предпринимательства, а вторые обращали свой взор назад – к родоплеменному укладу.

Образ новых властителей как защитников от засилья европейцев тоже не очень-то складывался. Во-первых, среди занимавших высшие административные должности «турок» на самом деле кого только не было. Были черкесы, албанцы, левантийцы, исламинизированные (и не очень) греки и славяне. Ко второй половине XIX века многие из них успели основательно вестернизироваться, и культурный разрыв с африканскими мусульманами был изрядный. Во-вторых, именно при турках в верховья Нила в невиданном ранее количестве хлынули настоящие европейцы: англичане, немцы, французы, русские, поляки, итальянцы. Наряду с интенсивным ограблением Судана османо-египетский колониальный режим предпринимал слабые попытки его модернизации. В 1970-е годы на севере страны удалось построить железнодорожную ветку длиной 53 км и основать Нильское пароходство. На правительственную службу приглашали инженеров, офицеров, врачей. Немало было и авантюристов, искателей легкой наживы. Были и люди, стремившиеся проводить в Судане политику, выгодную их родной стране.

В 1869 году некто У. С. Бейкер первым из англичан получил звание паши и пост генерал-губернатора Экваториальной провинции Османской империи. Правда, эту провинцию ему еще предстояло завоевать и населяли ее в основном чернокожие народы, часто язычники, а не мусульмане. Но через несколько лет появилась целая группа христиан – губернаторов арабских и полуарабских областей.

В 1877-м англичанин Чарльз Гордон занял пост генерал-губернатора всего Египетского Судана. Он в свою очередь добивался назначения на высшие административные и военные должности европейцев, преимущественно англичан и шотландцев, на худой конец итальянцев, австрийцев и австрийских славян, но ни в коем случае не французов и американцев. Он не только не взял на службу никого из представителей этих наций, но и уволил некоторых, служивших тут ранее. Ведь Франция и Соединенные Штаты имели свои виды на Судан и могли оказаться соперниками Великобритании. Все эти назначения давали повод говорить о «тирании неверных», которая распространялась на африканских мусульман через посредство турок. Вскоре после того, как Гордон стал генерал-губернатором, вспыхнуло восстание, которое можно было бы назвать национально-освободительным, если бы не одна пикантная деталь, о которой будет рассказано ниже.

Во второй половине 70-х годов XIX столетия Османское государство было сильно ослаблено. В 1875–1876 годах туркам не удалось захватить Эфиопию. Не последнюю роль в этом сыграла и Русско-турецкая война (1877–1878), потребовавшая напряжения всех сил дряхлеющей исламской империи. Все это заставляло ее искать могущественных союзников, которые имели возможность диктовать свои условия. В 1877-м Турция заключила с Великобританией конвенцию о борьбе с работорговлей в Судане, осуществление которой было возложено на Гордона. Предпринимаемые им меры и стали главной причиной того, что юго-запад Судана «восстал в огне». Как уже говорилось ранее, торговля невольниками была основой экономики этого района. Безусловно, в мятеж были под разными предлогами вовлечены всевозможные сирые и убогие, но возглавил его крупнейший олигарх-работорговец Сулейман вад аз-Зубейр. Между прочим, он опирался на вооруженные отряды, сформированные из его собственных рабов. Это не так уж и удивительно. Предназначенный для личного пользования, а не для дальнейшей перепродажи, невольник могущественного господина – это был определенный социальный статус, не самый худший из возможных в Судане. А что с ними будет после освобождения, никто толком не представлял.

Сперва Сулейману вад аз-Зубейру удалось одержать победу, но затем, по приказу Гордона, была установлена строжайшая экономическая блокада юго-западных областей, и к июлю 1878 года восстание попросту задохнулось. Аз-Зубейр и еще девять вождей сдались на милость победителя, но были расстреляны. В том же месяце Гордон был отозван с поста генерал-губернатора и направлен специальным послом в Эфиопию. Его место занял суданский араб Мухаммед Рауф.

Однако, как показали дальнейшие события, волнения конца 1870-х были лишь цветочками. К сожалению, страшащиеся потерять работу работорговцы были далеко не единственными недовольными в Судане. В начале 80-х процесс брожения продолжался. Теперь он принял еше и религиозный характер. В августе 1881-го прозвучала первая публичная проповедь Махди (мусульманского мессии).

Человек, назвавший себя так, прежде носил имя Мухаммед Ахмед. Он принадлежал к семье, происходившей, как полагали, от ближайших родственников пророка Мухаммеда. Несмотря на это, отец и братья будущего мессии зарабатывали себе на жизнь вполне светским ремеслом – строили лодки. Лишь Мухаммед Ахмед, единственный в семье, пожелал стать законоучителем и получить соответствующее образование. Его карьера на этом поприще была довольно успешной, и к 1881 году он имел немало учеников. Когда Мухаммед Ахмед впервые назвал себя Махди, ему было 37 лет. После нескольких лет путешествий он обосновался на острове Аба на Белом Ниле и разослал своим последователям письма, в которых призывал совершить сюда паломничество. На Абе собралось множество народу, и Махди призвал их к джихаду, священной войне против неверных.

Надо сказать, что идеология махдистов (как стали называть приверженцев мессии европейцы) несколько отличалась от ислама времен пророка Мухаммеда, что легко объяснить текущим политическим моментом. Согласно классической доктрине, мусульмане должны вести джихад прежде всего против язычников. Христиане же и евреи считались «людьми писания», и в их отношении был допустим компромисс. В Судане конца XIX века все вышло наоборот. В число «неверных», против которых был направлен непримиримый джихад, попали не только христиане и евреи, но и турки, которых Махди называл «мусульманами лишь по имени». В то же время языческие племена Южного Судана были естественными союзниками махдистов и зачастую последние довольно терпимо относились к идолопоклонству первых.

Ирония ситуации заключается в том, что проповедь Махди упала на почву, взрыхленную ужасами работорговли, которые стараниями Гордона и ему подобных уже начали отходить в прошлое. По сути, негодование махдистов было направлено не против нынешнего, а против предыдущего режима. Но сторонники нового пророка были не в состоянии понять такие различия. Доведенные до отчаяния, они попросту не доверяли всем чужакам без разбора. А чужаки, в свою очередь, не слишком заботились о том, чтоб их поняли правильно. Они боролись с работорговлей в своих собственных интересах, считая, что поддержка местного населения им не так уж и нужна, и недооценили суданцев. А те взяли и решили, что не позволят кому попало себя освобождать.

Для подавления бунта генерал-губернатор Мухаммед Рауф послал из Хартума (столицы Судана, расположенной у места слияния Белого и Голубого Нила) пароход, который должен был доставить на Абу военный отряд. Но операция была организована крайне неумело, и вооруженным лишь палками или, в лучшем случае, копьями махдистам удалось разгромить карателей. Затем повстанцы стали одерживать победу за победой, стремясь в каждом из сражений захватывать необходимое им огнестрельное оружие. В конце концов это привело страну к состоянию, которое позже называли «окружением городов восставшей деревней».

К началу 1883 года Махди создал регулярную армию – джихадию. Ее пехотные части состояли в значительной степени из недавно освобожденных и новообращенных в ислам чернокожих невольников. В частности, ими становились захваченные в плен воины противника (рядовой состав правительственной армии комплектовался из специально купленных для этой цели рабов). Основной боевой единицей был полк под командованием амира, полк включал пять сотен. Каждая сотня делилась на пять взводов, которые назывались мукаддамии. Полки объединялись в бригады, бригады – в корпуса. Всего корпусов было три, и во главе каждого стоял халиф, ближайший помощник Махди. Каждый из корпусов имел знамя своего цвета: черное, зеленое и красное. Кроме того, в состав джихадии входили кавалерийские и пехотные сотни, выставленные отдельными племенами.

Между тем, в Хартуме один за другим сменялись наместники, но это не очень-то помогало. Было очевидно, что османо-египетские власти не справляются с ситуацией. Тем временем англичане решили воспользоваться отделением большей части Судана от Египта, чтобы единовластно утвердиться на этой территории. Дипломатическими средствами они добились временного, как утверждали дипломаты, вывода египетских войск и администрации из Судана. На смену им были срочно переброшены войска из Британской империи. Главой провинции назначался Чарльз Гордон, зарекомендовавший себя при подавлении восстания 1878–1879 годов. Он получил чрезвычайные полномочия.

Восстание махдистов – исторический эпизод, глубоко врезавшийся в память англичан и нашедший многочисленные отражения в их культуре. В частности, в 1966 году на эту тему был снят фильм, где роль Махди исполнил Лоуренс Оливье, генерала Говарда – Чарлтон Хенстон. На русском языке фильм известен под названием «Джихад», его оригинальное название – «Khartoum». Общую концепцию авторы, очевидно, почерпнули из книги «Война на реке», впервые принесшей широкую известность молодому Уинстону Черчиллю, пока что в качестве военного журналиста. Он писал: «Регулярные и нерегулярные военные отряды, дикие арабские кочевники и отважные чернокожие жители лесов, истерзанные лишениями и несправедливостью, – все они считали иностранных пришельцев главными виновниками своих бед, и лишь неспособность объединить усилия не позволяла им стереть их с лица земли. Ведь египетское правление в Судане представляло собой карточный домик.

Говоря о том моменте, когда этот карточный домик рухнул, необходимо упомянуть двух храбрых и благородных людей. Один из них был английским генералом, другой – арабским священником. Несмотря на огромную разницу в положении, между ними существовало определенное сходство. Оба были честными и верящими в свою правоту людьми, тонко чувствующими и вспыльчивыми. Оба знали, что такое религиозный пыл. Оба оказывали большое влияние на тех, кто был с ними знаком. Оба были реформаторами. В конце концов они столкнулись в смертельной схватке, но значительную часть своей жизни они делали одно и то же дело. О Мухаммеде Ахмеде «Махди» мы поведаем в свое время. Но сначала – рассказ о Чарльзе Гордоне.

Совершенно невозможно рассказать об одном из этапов жизненного пути Чарльза Гордона, не упомянув все остальные. Переменчивая фортуна вела его из Севастополя в Пекин, из Грейвсенда в Южную Африку, из Маврикия в Судан – читатель может лишь затаить дыхание и проследить за всеми этими передвижениями. Пребывание в каждом из этих мест было полно ярких, невероятных, а порой и ужасных эпизодов. Но как бы ни были впечатляющи декорации, главное действующее лицо всегда производило еще большее впечатление. Властители различных рангов из многих стран мира – китайский император, бельгийский король, премьер Капской колонии, египетский хедив – все они пытались привлечь его к себе на службу. Уровень занимаемых им должностей был так же разнообразен, как и характер его деятельности. Он мог быть младшим офицером в отряде саперов, а на следующий день – командующим китайской армией; он мог руководить приютом, а затем становился губернатором Судана, распоряжаясь жизнью и смертью людей, обладая правом заключать мир и начинать войну. Но кому бы он ни служил, он всегда оставался человеком с незапятнанной репутацией. Когда он резко критиковал тактику штурма Редана, или с негодованием размахивал перед изумленным взором сэра Холлидэя Маккартни извлеченной из-под собственной кровати головой Лар Вана, или в одиночку въезжал в лагерь повстанцев Сулеймана, где его приветствовали те, кто собирался его убить, или сообщал хедиву Исмаилу, что ему «нужен весь Судан, чтобы он мог там править», или уменьшал в два раза свое жалованье от положенного ему, поскольку считал, что «это слишком много», – он никогда не обращал внимания ни на хмурые лбы мужчин, ни на улыбки женщин, не испытывал тяги к жизни в комфорте, богатству или славе».

Возможно, это излишне романтическая точка зрения, но мы настоятельно рекомендуем вниманию читателя и фильм, и книгу.

Черчилль считал Гордона бескорыстным идеалистом, в фильме он и вовсе изображен чуть ли не религиозным фанатиком, таким же как Махди. А вот советские историки говорили о нем как об авантюристе и властолюбце. Все это недоказуемо и зависит лишь от личных пристрастий автора, тем более, что Гордон мог быть и тем и другим одновременно. Один из его знакомых вспоминал примечательное высказывание генерала: «Посмотрите на меня сейчас. У меня нет армий, чтобы ими командовать, и нет городов, чтобы ими управлять. Я надеюсь, что смерть освободит меня от боли, и мне дадут великие армии, и я буду владеть огромными городами». Другая известная его фраза: «Англию никогда не создавали ее государственные деятели; Англия была создана ее авантюристами». Так что, возможно, он бы не слишком возражал против такого своего определения в советской историографии. Бесспорно лишь одно: он был личностью незаурядной. Впрочем, Черчилль, набросавший портрет рыцаря без страха и упрека, все же сетовал на неуравновешенный характер британского генерала, на то, что иметь с ним дело было непросто.

Об обстоятельствах назначения Гордона Черчилль сообщает следующее: «Английский кабинет с озабоченностью следил за попытками Египта эвакуировать Судан и вывести оттуда свои гарнизоны. Он ответил решительным отказом на просьбу оказать военную помощь, но был готов содействовать своим советом. В тот момент многие сомневались в успешности предприятия и полагали, что поставленную задачу можно будет выполнить, только если руководство операцией будет поручено человеку более честному и более опытному, чем те, кто был рожден на берегах Нила. Министры искали такого человека, и не в добрый час кто-то прошептал имя Гордона. В Каир была немедленно отправлена телеграмма: «Может ли генерал Гордон быть полезен вам или египетскому правительству, и если да, то в каком качестве?» От имени египетского правительства сэр Эвелин Баринг ответил, что, поскольку движение в Судане имеет религиозную окраску, едва ли будет разумно назначить христианина главнокомандующим. Все те, кто владел информацией о реальном положении дел, обратили свои взоры к другой кандидатуре. Был один человек, который мог бы с успехом бороться с махдизмом и восстановить власть Египта в Судане или, по крайней мере, спасти суданские гарнизоны. Находясь в полной растерянности, советники хедива и полномочные представители британской короны в отчаянии обратились к человеку, которого они до этого лишили свободы, к человеку, чье имущество конфисковали, к человеку, сына которого они приговорили к смертной казни, – к Зубейру-паше.

Именно его египетское правительство желало видеть во главе экспедиционного корпуса. Все, кто был знаком с обстановкой, придерживались того же мнения. Через неделю после того, как сэр Эвелин Баринг отклонил кандидатуру генерала Гордона, он написал в письме: «Каковы бы ни были ошибки Зубейра, он решительный и твердый человек. Египетское правительство полагает, что его услуги могут быть крайне полезны». Совершенно очевидно, что если бы египетское правительство действовало в то время самостоятельно, то Зубейр был бы направлен в Судан как правитель этой страны, который должен возглавить борьбу против Махди; он имел бы вооруженную и финансовую поддержку. Вполне вероятно, что в тот момент Махди не удалось бы устоять перед человеком, слава которого была равна его собственной, а возможности были более широкими. Но британское правительство не могло иметь дело с Зубейром. Оно с презрением отбросило мысль о назначении Зубейра, тем самым вынудив себя искать ему замену. Итак, кандидатура Зубейра была отвергнута, и тут снова вспомнили о генерале Гордоне».

Гордон пытался справиться с махдистами, опираясь на старую аристократию. В его планы входило создать на территории Судана ряд вассальных султанатов, более зависимых от Великобритании, чем от Египта. Самому Махди он предлагал стать султаном Кордофана, области, лежащей западнее Белого Нила. В своих заявлениях, предназначенных для широкой публики, Гордон критиковал турецкую власть и говорил о политике «исправления зла».

Несмотря на развернутую Гордоном бурную деятельность, британцы оказались ненамного успешнее египтян. Им мало кого удалось привлечь на свою сторону, мятеж зашел слишком далеко. К тому же Гордон не встречал должного понимания в Лондоне. Еще раз дадим слово Черчиллю: «Гордон считал, что лично обязан осуществить эвакуацию Хартума, его гарнизона и гражданских жителей. На некоторые ответственные посты он назначил горожан, тем самым скомпрометировав их перед Махди. Остальные жители Хартума решили отложить свой отъезд. Генерал полагал, что от безопасности этих людей зависит его честь. Он был непреклонен. Ни награды, ни угрозы не могли заставить его сдвинуться с места. Ничто из того, что один человек может предложить другому, не заставило бы генерала покинуть Хартум до того, как его жители окажутся в безопасности. Но правительство со своей стороны проявляло такое же упрямство. Ничто на земле не вынудило бы его направить в Хартум войска.

Это был тупик. Кому-то министерство иностранных дел могло бы указать пути отступления, приукрашенные официальными славословиями. Другие довольствовались бы лишь приказом оставить такой опасный пост. Но тот, кто сейчас находился в Судане, не подчинялся официальным распоряжениям, ему было совершенно безразлично все то, что власти могли ему дать или отнять у него. События развивались по самому неблагоприятному сценарию. Предложения Гордона становились все более неосуществимыми, ведь наиболее удачные из них были отвергнуты правительством еще в самом начале. Он просил направить к нему Зубейра. Ему было отказано. Он просил турецких войск. Ему было отказано. Он просил мусульманских полков из Индии. Правительство с сожалением призналось в своей неспособности выполнить и эту просьбу. Он просил, чтобы султан издал фирман, который бы упрочил его положение. Снова категорический отказ. Он просил разрешения отправиться на юг к экватору на своих пароходах. Правительство запретило ему появляться на территориях южнее Хартума. Он просил, чтобы в Бербер было отправлено двести британских солдат. Ему отказали. Он просил, чтобы еще меньшее число солдат отправили в Асуан. Не был послан ни один. Он предложил встретиться с Махди, чтобы лично уладить все вопросы. Возможно, генерал чувствовал, что Махди духовно ему близок. Правительство конечно же воспретило ему поступать так.

Наконец началось открытое противостояние. Гордон не пытался скрыть своего раздражения. «Оставление гарнизона – это несмываемый позор, и это ваш позор», – пишет он. Генерал еще более утверждается в своем решении не оставлять Хартум. «Я не покину этих людей после всего того, что они пережили». С презрением он складывает с себя полномочия: «Я также прошу правительство Ее величества принять мою отставку». Правительство «полагает, что он не уйдет в отставку», и откладывает решение этого вопроса. В конце концов горечь досады охватывает генерала, и, полагая себя покинутым и лишенным поддержки, он лично обращается к сэру Эвелину Барингу: «Я уверен, что бы вы ни делали как государственный деятель, я всегда могу рассчитывать на вашу помощь, помощь человека, считающего себя джентльменом». В отчаянии Гордон просит сэра Самуэля Бейкера обратиться к миллионерам Британии и Америки, чтобы те собрали сумму в 200 000 фунтов стерлингов для эвакуации без помощи правительств в Каире и Лондоне и даже вопреки им. Сэр Самуэль Бейкер пишет в газету «Таймс» полное мольбы и справедливого негодования письмо».

В марте 1884 года армия Махди блокировала Хартум. Осада длилась более трехсот дней. Деньги, которыми платили жалованье солдатам, кончились, и Гордон стал выдавать векселя, подписывая их своим именем. Для поддержания боевого духа он приказал оркестрам играть веселую музыку и пускал ракеты. Это не слишком помогало, и по городу упорно ползли слухи, что ожидаемый экспедиционный корпус – это ложь генерала, от которого отказалось правительство, и помощи ждать неоткуда. Чтобы пресечь эти разговоры, Гордон нанял все лучшие дома на берегу для размещения офицеров экспедиционного корпуса. Беспокойство горожан имело серьезные основания. Тогдашний премьер-министр Гладстон упорно противился посылки войск в Судан. В конце концов он вынужден был уступить под давлением общественности. На помощь осажденным была послана пехотная колонна численностью около тысячи человек и четыре полка верблюжьей кавалерии. Экспедиционный корпус смог достичь места назначения 27 января 1885 года. А 25 января Хартум был захвачен махдистами, и генерал Гордон растерзан толпой. В дневнике, который он вел во время осады, осталась последняя запись: «Теперь заметьте: если экспедиционный корпус – я прошу не более чем двести солдат – не подойдет в течение десяти дней, город может пасть; я сделал все, что было в моих силах для чести нашей родины. Прощайте».

21 апреля 1885 года до времени смирившийся с поражением британский парламент принял резолюцию «не предпринимать каких-либо дальнейших наступательных операций в Судане», и иностранные войска были выведены из страны, а спустя два месяца вождь и знамя восстания Махди отошел в мир иной. Его наследником стал один из трех назначенных мессией халифов – Абдулла.

Столицей победивших махдистов стал пригород Хартума Омдурман. Здесь расположилась резиденция халифа Абдуллы и был возведен мавзолей усопшего Махди. В новом Судане запрещалось носить одежду европейского, турецкого и египетского покроев, пить алкогольные напитки, курить табак, надевать золотые украшения, исполнять турецкую и египетскую музыку. Из привнесенных во время османского владычества новшеств сохранили артиллерию, производство пороха и кирпичей, чеканку монеты. Что касается работорговли, то ее объемы значительно сократились, набеги на южные племена с целью захвата новых невольников не одобрялись властью, но в самом институте рабовладения махдисты не видели ничего дурного. Он не противоречил их традиционной морали. Свободу получили лишь рабы, принадлежавшие ранее туркам и европейцам.

Идеалом махдистов был мелкокрестьянский натуральный уклад, и они пытались искоренять аренду земли, но это им не удалось. Бедные крестьяне, владельцы мелких участков были не в состоянии проводить мелиорационные работы, вводить новшества, собираемый ими урожай был слишком мал. Взимаемые с таких крестьян налоги не покрывали расходов государства, так что с наличием крупных землевладельцев пришлось смириться.

Налоговую систему новая власть привела в относительный порядок, оставив лишь предписанные Кораном подати и положив сборщикам твердое жалованье (при турках чиновники получали процент от собранного).

Однако это не спасло Судан, страну с замкнутой архаичной экономикой, от бедствий. Наладить дружеские отношения с соседями не удалось из-за религиозных противоречий. Монополизированная государством торговля чахла, и в 1888 году разразился жестокий голод. Во владениях махдистов вновь начало назревать недовольство. В 1891-м был раскрыт заговор, направленный против халифа Абдуллы. Между тем к 1896 году завершилось окружение территории Судана владениями европейских держав и англичане пожелали взять реванш за давнюю неудачу. Во второй половине марта того же года десятитысячный корпус британских и египетских войск выступил из приграничного города Вади-Хальфа и начал наступление на юг. Им командовал генерал Китченер, будущий военный министр в годы Первой мировой войны. В дни осады Хартума он был майором разведки и пытался наладить связь с Гордоном, правда, без особого успеха. В 1886 году Китченер был назначен губернатором Суакина и принял ряд действенных мер против поднимающей голову работорговли, в 1888-м стал генерал-адъютантом египетской армии, в 1892 году – ее главнокомандующим, сирдаром. Наконец, когда момент сочли подходящим, ему поручили руководство суданской операцией.

Экспедиция генерала Китченера

Если историю Гордона и Махди Уинстон Черчилль описывал с чужих слов (ему в ту пору было всего десять лет), то в походе генерала Китченера он принимал участие непосредственно, хоть и не самого начала.

Главными противниками англо-египетских войск на первом этапе войны был нездоровый климат и тяжелые бытовые условия. Армия начала нести потери еще до начала боевых действий. В то лето жара стояла редкостная даже для этих мест и особенно часто случались песчаные бури. Не было спасения от мух и других летающих насекомых. В Суакине, где войска ожидали выступления, практически отсутствовали природные источники пресной воды. Башни опреснителей – характерная деталь городского пейзажа этого порта. Но необходимость пить опресненную морскую воду плохо сказывалась на здоровье солдат. Кроме того, армия испытывала недостаток в свежем мясе. Все это привело к тому, что в городе вспыхнула цинга.

От нее страдали почти пятьдесят процентов личного состава англо-египетских войск. Большое количество солдат, прибывших из Индии, чтобы принять участие в отвоевании Судана, было отправлено обратно для поправки здоровья. Причем цинга была не единственной болезнью, с которой приходилось бороться, нередки были случаи малярийной лихорадки, у многих начался гепатит. Четверть британского офицерского корпуса была вынуждена по болезни вернуться в Индию или Англию, и только шесть офицеров не были положены в госпиталь. Когда корпус все-таки выступил, к старым несчастьям прибавилась еще и холера.

Несмотря на вышеперечисленные сложности, в июне 1896 года был взят Фиркет. Потом снова начались проблемы. «25 августа, – рассказывал Черчилль, – после полудня ветер изменил свое направление. Началась песчаная буря, которая сопровождалась грозой, разразившейся во всей Нубийской пустыне. Ливень, не прекращавшийся и на следующий день, заставил бригаду Льюиса отложить начало марша. Но на следующий день подразделение все же выступило. Однако еще до того, как солдаты добрались до первого пункта набора воды, начался третий за три дня шторм, которому предшествовала песчаная буря. Сразу же после наступления темноты от колонны отстали триста человек и, усталые и обессиленные, вернулись в Коше. Когда бригада подошла к Садин Фанти, на землю в изнеможении опустилось 1700 солдат. В одном из батальонов, насчитывавшем семьсот человек, лишь шесть могли шагать строем. Семь человек умерли от истощения, и еще восемьдесят были помещены в госпиталь. Переход бригады из Коше в Абсарат получил мрачное название – «марш смерти».

Дожди, шедшие несколько дней, привели к наводнениям, подобных которым в Судане не случалось около пятидесяти лет. Вода, стекавшая с широких равнин, заполняла узкие ущелья, превращая их в бурные реки. Размыло двенадцать километров железнодорожных путей. Рельсы были погнуты, подвижной состав разбит, телеграфные провода порваны. То, что строилось неделями, было разрушено за несколько часов. Наступление было приостановлено, еще не успев начаться.

В этот момент успех всей кампании висел на волоске. Общественное мнение еще не было уверено, стоит ли продолжать боевые действия. Пессимисты были наготове. «Правительство шовинистов», «генерал-невежда», «еще одна катастрофа в Судане» – вот о чем судачила молва. Любая задержка вызвала бы гневный протест. Известия о «марше смерти» еще не достигли Лондона, но репортеры, возмущенные тем, что их «приковали к штабу», были готовы рассказать и об этом. И, кроме всего, армию необходимо было кормить, а с дервишами нужно было сражаться. В эти тревожные дни, когда под угрозой находилось продолжение всей операции, организаторские таланты сирдара проявились ярче, чем когда-либо за всю его карьеру. Спешно отправившись в Могра, он нашел там телефон, который, к счастью, еще работал. Китчинер знал, где находится каждый его солдат, каждый кули, каждый верблюд или осел. За несколько часов, несмотря на то, что движение железнодорожного транспорта было парализовано, он собрал пять тысяч солдат у разрушенного участка железной дороги и обеспечивал их питанием до тех пор, пока работа не была закончена. Сообщение было восстановлено через семь дней. Наступление приостановилось, но оно не было прекращено».

В сентябре 1896 года англо-египетские войска подошли к Донголе, городу в Северном Судане, расположенному по обе стороны Нила. Ожесточенные бои развернулись уже на подступах. Записки Черчилля относительно этих событий особенно подробны и живописны, хоть он и прибыл в Судан несколько позже, следовательно, основывался не на собственных воспоминаниях, а на рассказах очевидцев: «В полумиле к югу, на противоположном берегу реки, находилась длинная линия окопов и стен с проделанными в них бойницами. Фланги этого оборонительного сооружения упирались в глубокие болота, раскинувшиеся к северу и югу от Хафира. Небольшой пароход, несколько гайссас и других лодок бросили якорь у берега, чтобы произвести разведку. Сознавая свою слабость, благоразумный эмир ловко переправил отряды через реку, отделив себя от гибели широким водным потоком.

Ширина обороны дервишей достигала полумили. Приблизившись к северному ее краю, египетские корабли открыли огонь из всех орудий, поражая укрепления противника и поднимая тучи пыли и каменных осколков. Дервиши, как это потом неоднократно случалось, вызывали восхищение противника своей храбростью. Воодушевленные прибытием из Омдурмана тысячи джихада и пятисот копьеносцев под командованием Абдель Баки, артиллеристы дервишей встали к своим орудиям, а стрелки заняли позиции в окопах и, несмотря на тяжесть своего положения, открыли огонь.

«Корабли продолжали медленно приближаться, борясь с течением. Когда они подошли к Хафиру, где русло сужалось до шестисот ярдов, по ним открыли огонь орудия умело замаскированных батарей. По кораблям вели прицельный огонь стрелки, укрывшиеся в глубоких ямах у самого края воды и спрятавшиеся в ветвях деревьев. Последние держали под обстрелом палубы кораблей, бронированные щиты практически не обеспечивали никакой защиты. Летящие пули вспенили воду вокруг кораблей, барабанили по бортам и в тех местах, где отсутствовала броня, пробивали их. Огонь был настолько плотным, что возникли сомнения, стоит ли продолжать обстрел. «Тамай» повернул назад и отплыл вниз по течению к ставке сирдара. Остальные корабли не двинулись с места и продолжили бомбардировку позиций дервишей. «Тамай» вскоре вернулся на свое место и, двигаясь против течения, принял активное участие в обстреле.

Зрелище, которое открывалось солдатам, было поистине захватывающим. За полосой реки на фоне освещенного ярким солнцем голубого неба отчетливо просматривались позиции противника. За линией окопов, у глиняных домишек и укрытий, виднелись крепкие фигуры одетых в джиббу солдат. Еще дальше за ними, на равнине, совершали маневры кавалерийские отряды, солнечный свет, отражавшийся на остриях их широких копий, слепил глаза. У самого Нила верхушки пальм были усеяны дерзкими стрелками, их позиции можно было легко обнаружить по струйкам дыма или когда маленькая фигурка, как подстреленная птица, падала на землю. Вода вокруг шедших против течения и испускавших большие клубы дыма кораблей кипела от падавших пуль и снарядов. Флотилия опять подошла к узкому месту, наблюдавшие за ней с суши солдаты снова затаили дыхание, и в опять двигавшаяся первой «Метемма» повернула назад и под радостные крики арабов устремилась к безопасному месту. Стало ясно, что корабли не смогут пройти здесь.

Обстрел длился два с половиной часа, и сирдар понял, что его флотилия не сможет подавить сопротивление дервишей. Он отдал приказ Де Ружемонту, принявшему командование после того, как Коллвиль был ранен, пройти на полном ходу мимо укреплений, не пытаясь их разрушить, и продолжить движение к Донголе. Для прикрытия кораблей три артиллерийские батареи под командованием майора Парсонса были размещены на болотистом острове Артагаша, в это время года соединенного отмелью с правым берегом Нила. В то же самое время три пехотных батальона выдвинулись вперед и заняли позиции напротив укреплений дервишей. В 9 часов утра восемнадцать пушек начали обстрел укреплений противника, растянувшихся на 1200 ярдов. В тот же момент пехота и ракетные подразделения открыли огонь по верхушкам пальм. Артиллерия заставила замолчать три из пяти пушек дервишей и потопила маленький пароход «Тахра», а пехота уничтожила огневые позиции на деревьях. Используя возникшее преимущество, в десять часов корабли флотилии, выстроившись в ряд, начали движение вверх по реке и, несмотря на яростное сопротивление арабов, прошли мимо укреплений и устремились к Донголе. После этого можно было сказать, что сражение закончено.

Неизвестно, отступил бы Бишара, если бы не боялся оказаться отрезанным. По-видимому, он считал, что сирдар по правому берегу Нила пойдет к Донголе и переправится к ней под прикрытием кораблей. Как и многие другие мусульманские военачальники, Бишара всегда заботился об отступлении, тем более тогда, когда ему противостояли превосходящие силы противника. Но, за исключением этой чисто военной причины для отступления, имелась и другая, более конкретная. Все принадлежащие Бишаре запасы зерна находились на гайссасах, стоявших на якоре у западного берега. Артиллерийский и пулеметный огонь с острова Артагаша перекрывал подходы к лодкам. Ночью голодные дервиши несколько раз пытались добраться до своих запасов, но луна светила ярко, а артиллеристы были начеку. Все атаки дервишей были отбиты. К утру они оставили Хафир и отошли к Донголе».

Это было самое кровопролитное сражение из тех, что решило судьбу Донголы. В дальнейшем произошло лишь несколько бескровных стычек. Гарнизон города не дождался необходимых подкреплений из Омдурмана и предпочел капитулировать. Потери армии Китченера непосредственно при взятии Донголы были следующие: британцы – 0; египтяне и суданцы: убит – 1, ранено – 25; всего – 26. Это был крупный успех, но он не означал немедленного продолжения наступления вдоль Нила. Автор книги «Война на реке» подводит промежуточные итоги: «Кампания 1896 года закончилась оккупацией Донголы. Было захвачено в плен около девятисот солдат, в основном чернокожие сторонники джихада. В руки победителей попали все шесть орудий, большие запасы зерна, огромное количество знамен, копий и мечей. Вся провинция, наиболее плодородная часть Судана, теперь находилась во власти египтян. Наличие водного пути от третьих порогов до Мерави позволило кораблям речной флотилии подняться вверх по реке на двести миль. В течение следующего месяца большая часть армии закрепилась в Мерави, за четвертыми порогами, в Деббе и Корти. Оружие, припасы и продовольствие подвозились по железной дороге, а затем перегружались на суда лодочной службы. Мерави, находившийся лишь в ста двадцати милях от Абу Хамида, являлся удобным исходным пунктом для наступления, если к таковому будет получен приказ. Но долгая задержка была неизбежна, и почти год не происходило никаких столкновений между силами хедива и халифы».

Тем временем второй командующий египетской армией генерал Xантер в жестоком бою отвоевал еще один город на Ниле – Абу-Амад, и теперь Китченер мог связать железной дорогой этот пункт с находившимся у него в тылу важным городом Вади-Хальфа. Благодаря железной дороге англо-египетские войска могли беспрепятственно получать подкрепления и резко активизировались. Черчилль полагал, что вся кампания была выиграна именно благодаря железной дороге, которая прокладывалась прямо в ходе военных действий. «Железная дорога строилась, – писал он, – и все больше офицеров и сержантов-египтян из действующей армии, а также резервистов назначались на должности начальников станций. Смышленые сержанты и рядовые становились сцепщиками вагонов, кондукторами и стрелочниками. Движение по железной дороге контролировалось при помощи телефона. Для того чтобы работать на телефоне, были найдены люди, умевшие читать и писать. Часто они умели читать и писать только свое имя, причем делали это с таким трудом, что нередко вместо подписи оставляли отпечаток пальца. Чтобы дать этим людям начальное образование и подготовить персонал для работы на железной дороге, в Хальфе было организовано две школы. В этих учебных заведениях, расположившихся под сенью двух пальм, двадцать учеников постигали основы грамоты».

8 апреля 1898 года при Атбаре были разбиты войска эмира Махмуда, одного из ближайших сторонников халифа Абдуллы. Наступлению в глубь Африки в это время помешало очень жаркое лето, однако едва лишь оно закончилось, англо-египетские войска в количестве 26 000 человек, 18 000 египтян и суданцев и 8000 англичан начали продвижение к Омдурману. 1 сентября 1898 года они уже стояли лагерем неподалеку от столицы. Далее – события этого дня в описании Черчилля, на этот раз, непосредственного участника событий: «Британская и египетская кавалерия, поддерживаемая корпусом верблюжьей кавалерии и конной артиллерии, быстро выступила вперед и вскоре на целых восемь миль удалилась от расположения основных сил. Как и раньше, 21-й уланский полк находился на левом фланге, ближайшем к реке; следовавшие немного позади отряды египтян, выстроившись в форме полумесяца, прикрывали правый фланг. На Ниле виднелись пароходы военной флотилии, медленно плывшие против течения. Кавалерия получила приказ произвести разведку у стен Омдурмана, корабли же должны были начать обстрел города.

Как только 21-й уланский полк обогнул склоны холмов Керрери, на горизонте показались очертания грязно-желтого остроконечного купола. Это была гробница Махди, находившаяся в самом центре Омдурмана. В подзорную трубу можно было рассмотреть и глиняные домишки, похожие на заплаты на коричневой ткани равнины. Здесь Нил, воды которого блистали, как сталь, в лучах утреннего солнца, разветвлялся; за деревьями, растущими на омываемой с двух сторон полоске земли, виднелись белые стены домов. Это были руины Хартума, а мы находились там, где сливаются Белый и Голубой Нил.

Между Керрери и Омдурманом высился черный холм, скрывавший часть окрестностей города. Вокруг него раскинулась огромная песчаная равнина, окруженная с трех сторон скалистыми горами и уступами, покрытыми сухой травой и редкими кустарниками. У берегов реки, похожих на рамку, в которую был заключен весь открывшийся перед нами пейзаж, беспорядочно раскинулась маленькая деревушка. Именно здесь должно было произойти генеральное сражение. Не было видно ни живой души. Многие считали, что сражения не будет – ведь армия подошла к стенам Омдурмана, а враг ни разу не попытался преградить путь.

До гор, скрывавших от нас город, оставалось проехать еще три мили. Увидеть армию дервишей, если она вообще была у Омдурмана, и понять, будет ли сражение, можно было, только забравшись на вершину этих гор. Мы осматривались. Сперва мы не заметили ничего особенного: стены Омдурмана, дома, песчаная равнина, спускавшаяся от холмов к реке. Затем справа, примерно в четырех милях от того места, где мы находились, появилась длинная черная полоса, испещренная белыми пятнами. Это был враг. Нам показалось, что примерно три тысячи дервишей выстроились перед зерибой, сооруженной из густых колючих веток. Офицеры согласились, что это лучше, чем ничего. Едва ли стоит описывать, как кавалерия, петляя и описывая круги, двигалась к позициям противника. Вытянувшись в три линии, напоминавшие змей: светлая – 21-й уланский полк, более длинная и темная – египтяне, пестрая – верблюжья кавалерия и конная артиллерия, – наши отряды приближались к врагу. Офицеры решили остановиться на равнине в трех милях от города.

Было около одиннадцати часов. Неожиданно черная линия – то, что, как мы думали, было зерибой, – начала шевелиться. Это были люди, а не ветви деревьев. Из-за гор выходили все новые и новые отряды. Мы, как завороженные, смотрели, как дервиши покрыли весь склон. На нас пятью колоннами быстро наступала огромная армия. Казалось, что движется сам холм. Между рядами пехоты двигались всадники, передовые отряды кавалеристов занимали равнину. На ветру реяли сотни знамен, солнце, отражавшееся на наконечниках вражеских копий, слепило глаза».

Абдулле удалось собрать под стенами Омдурмана около 60 тысяч человек. Правда, тысяч шесть успело дезертировать еще до начала сражения, тем не менее, численное преимущество махдистов было, по крайней мере, пятикратным. Таковы цифры, приведенные Черчиллем, Википедия говорит о десятикратном преимуществе, в ряде других источников сказано, что преимущество было четырехкратным. Может быть, автор «Войны на реке» и ошибался в некоторых цифрах, но саму битву он живописал с натуры: «Противник стройными рядами наступал по фронту шириной в четыре мили. Перед колонной основных сил цепью двигался мощный отряд гвардейцев-мулязимов. Слева от него под светло-зеленым флагом на египетскую кавалерию наступали 5000 солдат из племен дегейм и кенана. Ими командовал Али Вад-Хелу. В центре шли регулярные части, выстроенные в каре. Ими командовали Осман Шейх-эд-Дин и Осман Азрак. Эти отряды насчитывали до 12 000 чернокожих стрелков и 13 000 копьеносцев. Над ними реяло огромное темно-зеленое знамя. Цвет был выбран неслучайно: Шейх-эд-Дин завидовал Али Вад-Хелу, имевшему личный штандарт, и хотел таким образом ему досадить. Халифа с отрядом телохранителей, насчитывавшим до 2000 человек, двигался чуть позади. В резерве под черным стягом шел Якуб и 13 000 солдат, большая часть которых была вооружена мечами и копьями. Справа под широким красным флагом на египтян наступал шериф с 2000 солдат из племени дангала. Осман Дигна с 1700 солдат из племени хадендоа прикрывал правый фланг дервишей. Слава Османа была столь велика, что ему не нужно было использовать отличительных знаков. Огромная армия быстро приближалась к британским эскадронам».

Зрелище было впечатляющим, но защитники Омдурмана не имели ни современного оружия, ни должного представления о современных способах ведения войны. А у англичан имелись гаубицы, канонерские лодки и новейшее оружие – пулемет Максима. Об этом сражении часто пишут как о столкновении средневекового войска с армией технологической цивилизации, тем не менее победа последней отнюдь не была предрешена. К тому же артиллерия у этой средневековой армии все же имелась, хоть и не столь совершенная, как у противника. Результаты первого дня сражения были неоднозначны: «Примерно в одиннадцать часов канонерские лодки вступили в перестрелку с вражескими батареями, расположенными на обоих берегах реки. Разрывы снарядов были слышны целый день. Со склонов гор мы могли видеть, как белые пароходы боролись с течением, двигаясь среди облаков дыма. Дервиши отчаянно сопротивлялись, но британцы били без промаха. Вскоре все оборонительные сооружения на реке были разрушены, а их защитники поспешили укрыться на улицах города. Стены Омдурмана были разрушены во многих местах. Во время артиллерийского обстрела города погибло много мирных жителей.

Арабские иррегулярные отряды под командованием майора Уортли также вели активные боевые действия. Они должны были действовать совместно с флотилией и занимать форты и укрепленные поселения на восточном берегу Нила. Как только огонь с канонерских лодок заставил замолчать береговую артиллерию, майор Уортли отдал приказ своим отрядам начать наступление на форты. Джаалин, единственное племя, на которое можно было положиться, двигалось в резерве. Остальные племена были размещены согласно их собственным предпочтениям. Когда был отдан приказ к атаке, 3000 человек устремились к укреплениям. Дервиши начали отстреливаться. Пройдя примерно 500 ярдов, солдаты майора Уортли остановились и начали стрелять в воздух; издавая яростные вопли, они прыгали и угрожающе жестикулировали, но отказывались двигаться вперед.

Майор Уортли бросил в атаку воинов из племени джаалин. Двигаясь в колонне, эти храбрецы, обуреваемые жаждой мести, медленно приближались к деревне. Окружая дом за домом, они захватили поселение и уничтожили всех 350 защитников, включая эмира. Потери джаалин составили около 60 человек.

Деревня была взята, восточный берег очищен от противника. Флотилия продолжила движение вверх по реке. На берегу была развернута батарея гаубиц, которая в 1:30 начала обстрел гробницы Махди. Все это мы, солдаты 21-го уланского полка, могли хорошо видеть, находясь на склонах песчаных холмов. Мы даже на некоторое время забыли об армии дервишей, наступавшей по суше. Купол гробницы резко выделялся среди глиняных построек города. Над ним разорвался первый снаряд – яркая вспышка, клубы белого дыма и, через мгновение, глухой звук взрыва, затем второй. После третьего выстрела вместо белого дыма над гробницей поднялось большое красное облако, в котором постепенно растворились ее очертания. Когда дым рассеялся, мы увидели, что прежде остроконечный купол теперь приобрел округлую форму. Обстрел гробницы продолжался, снаряды пробивали стены, превращали маленькие купола в пыль.

Тем временем дервиши приближались, и это заставило египтян сесть верхом на своих лошадей и отойти в более безопасное место, откуда они могли бы наблюдать за происходящим. Полковник Бродвуд считал, что дервиши могут отрезать путь к отступлению, и вскоре после часа дня принял решение вернуться назад. Дервиши довольствовались лишь несколькими выстрелами, и египтяне без особого риска пересекли болотистое русло Хор Шамбата.

Когда дервиши заметили, что кавалерия отступает, они осмелели. Небольшие группы из пяти или шести всадников стали приближаться к египтянам. Там, где местность позволяла это, кавалеристы полковника Бродвуда останавливались и открывали огонь по противнику. Было убито или ранено около шести дервишей.

Но огромная армия продолжала величественно двигаться вперед, заставляя кавалерию отступать все дальше и дальше. Стало ясно, что если армия махдистов продолжит наступление, то сражение произойдет еще до наступления темноты».

Большинство историков склоняются к мысли, что махдисты имели шансы на победу, но упустили нужный момент. Скажем, высказывается мнение, что продолжи армия Абдуллы наступление той же ночью, исход кампании мог бы стать совсем иным. В темноте современное вооружение генерала Китченера, винтовки «Ли-Метфорд», пулеметы Максима и скорострельные полевые орудия оказались бы бесполезны. Во всяком случае, их применение было бы сильно затруднено и потери англичан в ночной схватке стали бы огромны. Махдисты, имевшие огромное численное преимущество и не испытывавшие недостатка в храбрости, пусть даже и вооруженные копьями и мечами, в этой схватке имели бы превосходство, не говоря уже о той панике, которую могли бы посеять 3000 разбежавшихся верблюдов с поклажей, но махдисты на ночную атаку так и не решились, а утром иcход победы решало уже не столько мужество туземных солдат, сколько превосходство англичан в современном вооружении.

Боевые действия возобновились на следующее утро, прежде, чем над Нилом взошло солнце: «Было четверть шестого. Еще стояли сумерки, но с каждой минутой становилось светлее. Там, на равнине, расположился враг. Число дервишей оставалось прежним, равно как и их решимость и их намерения. Их фронт растянулся теперь почти на пять миль, он был образован большими скоплениями людей, соединенных более тонкими линиями. Позади и ближе к флангам располагались большие резервы. С гребня они выглядели как темные кляксы и черточки, по которым пробегало странное мерцание – отблески солнечного света, отраженного от клинков и копий. Примерно без десяти шесть стало ясно, что эти толпы не стоят на месте, но быстро наступают. Вдоль их рядов и между ними галопом скакали их эмиры. Разведчики и патрули рассыпались по всему фронту. Затем они издали боевой клич. Они находились еще в миле от холма и были скрыты от армии сирдара складками поверхности. Но их крики были слышны, хотя и слабо, тем войскам, которые стояли у реки. До тех же, кто смотрел на них с холма, эти крики долетали волнами страшного рева, подобно вою поднимающегося ветра или моря перед штормом».

Войска махдистов двигались двумя колоннами: зеленые знамена и черные знамена атаковали левый фланг англичан. При этом черные знамена оказались ближе к англичанам, чем зеленые, и те буквально смели их залпами из винтовок «Ли-Метфорд», огнем скорострельных гаубиц и пулеметов. Ближе, чем на 300 ярдов, никто из них к позициям англо-египетских войск так и не подошел.

Тем временем зеленые знамена заняли холмы Керери на правом фланге англо-египетских войск, заставив отойти находившуюся там конницу и верблюжий корпус. В 8 часов Китченер отдал приказ 21-му уланскому полку, в составе которого находился Черчилль, атаковать войска дервишей на правом фланге. Этот момент – один из самых драматичных в его сочинении: «Как только 21-й уланский полк покинул зерибу, разведчики дервишей, разместившиеся на вершине холма Сургэм, оповестили об этом халифу. Они сказали, что английская кавалерия подходит, чтобы отрезать его от Омдурмана. Абдулла решил поэтому усилить свой правый фланг. Он немедленно приказал четырем полкам, каждый по 500 человек, которые были позаимствованы из тех сил, что стояли под черным знаменем и которыми командовал эмир Ибрагим Халил, поддержать людей хадендоа в сухом русле. Пока мы ждали приказов на гребне, эти люди спешили на юг, двигаясь вдоль впадины, скрытые от нас отрогом холма Сургэм. Уланский патруль с риском для жизни обследовал русло в то время, когда его занимали еще только первые 700 хадендоа. Вернувшись назад, они доложили, что его удерживают около 1000 человек. Однако прежде, чем они успели вернуться к своему полку, это число возросло до 2700, но возможности узнать об этом у нас не было. Выслав эти подкрепления, халифа верхом на осле с небольшим эскортом отъехал от черного знамени и приблизился к пересохшему руслу, чтобы наблюдать за событиями. Он, таким образом, находился от этого места всего в 500 ярдах.

Мы двинулись шагом в плотном строю и прошли так около 300 ярдов. Рассеянные отряды дервишей отошли назад и скрылись из вида, и только одна неровная линия людей в темно-синих одеждах осталась стоять примерно в четверти мили от нас, чуть левее нашего фронта. Их было около сотни. Полк выстроился в линию, каждый эскадрон образовал свою колонну, и мы продолжали двигаться шагом, пока не приблизились к этому небольшому отряду дервишей на 300 ярдов. Стояла полная тишина, особенно впечатляющая после недавнего шума. Вдали, за тонкой синей линией дервишей, видны были толпы беглецов, спешивших укрыться в Омдурмане. Но неужели эта горстка верных своему делу воинов сможет задержать полк? И все же было бы благоразумно осмотреть их позицию с другого фланга, прежде чем послать против них эскадрон. Головы эскадронов медленно развернулись налево, и уланы, перейдя на рысь, двинулись колонной через фронт дервишей. Тогда, как по команде, все люди в синем опустились на колени и открыли ружейный огонь. Промахнуться по такой цели и с такого расстояния было невозможно. Люди и кони стали падать один за другим. Оставался только один простой путь, приемлемый для всех. Полковник, который был ближе к линии фронта противника, чем весь остальной полк, уже успел разглядеть, что находилось за рядом стрелков. Он приказал протрубить сигнал: «развернуться в линию вправо». Труба издала резкий звук, который был едва различим за шумом стрельбы и грохотом копыт. Мгновенно все шестнадцать эскадронов развернулись и сомкнулись в одну линию, которая понеслась на врага галопом. 21-й уланский полк пошел в свою первую атаку в этой войне.

В двухстах пятидесяти ярдах от нас люди в темно-синем стреляли как сумасшедшие, окутанные тонкой пленкой голубоватого дыма. Ударяясь в землю, пули поднимали в воздух клубы пыли и осколки камней. Чтобы защитить лицо от жгучей пыли, уланы надвинули на глаза шлемы, как кирасиры при Ватерлоо. Движение было стремительным, а дистанция короткой. Но прежде, чем мы покрыли ее наполовину, ситуация изменилась. Там, где только что была видна ровная местность, показалась глубокая складка – пересохшее русло. И оттуда неожиданно, как в театральном представлении, с громкими криками выскочила плотная белая толпа, по ширине почти такая же, как наш фронт, и глубиной человек в двенадцать. Десятка два всадников и дюжина ярких знамен поднялись из-под земли как по волшебству. Несколько фанатичных воинов вырвались вперед, чтобы принять удар. Остальные твердо стояли на месте, ожидая его. Уланы при виде этого явления только ускорили шаг. Каждому необходимо было набрать скорость, достаточную для того, чтобы прорвать столь плотную преграду. Эскадроны на флангах, заметив, что они частично перекрывают друг друга, немного изогнули линию вовнутрь, образовав полумесяц. Все это дело заняло всего несколько секунд. Стрелки, которые до последнего момента храбро вели огонь, были кувырком сметены в овраг. За ними, на полном скаку и в плотном строю, туда же устремились британские эскадроны, которые врезались в строй врага с яростным криком. Столкновение было страшным. Около тридцати улан, люди и кони, и не менее двухсот арабов были опрокинуты на землю. Удар ошеломил обе стороны, и секунд десять трудно было разобрать, где друг и где враг. Испуганные кони врезались в толпу, люди, свалившиеся в кучу, поднимались на ноги и в недоумении озирались по сторонам. Несколько упавших улан успели снова сесть на коней. Кавалерия по инерции увлекла их дальше.

Упорная и непоколебимая пехота редко встречается с упорной и непоколебимой кавалерией. Либо пехота бежит, а кавалерия рубит бегущих, либо, если пехота не теряет голову, она остается на месте и успевает перестрелять почти всех всадников. В данном же случае действительно столкнулись две живые стены. Дервиши сражались мужественно. Они пытались подрезать лошадям поджилки. Они стреляли в упор, едва ли не упирая стволы ружей в тела противников. Они перерезали поводья и стремянные ремни. Они умело кидали свои длинные копья. Они использовали все приемы, известные искушенным в военном деле и знакомым с кавалерией людям; кроме того, они орудовали тяжелыми острыми мечами, глубоко врезавшимися в плоть. Рукопашная схватка у противоположной стороны русла продолжалась, вероятно, около минуты. Затем кони вновь набрали скорость, уланы ускорили шаг и вырвались из толпы врагов. Через две минуты после столкновения все уцелевшие в схватке освободились от облепивших их дервишей. Тех, кто упал, рубили мечами до тех пор, пока они подавали признаки жизни.

В двухстах ярдах полк остановился, развернулся, и меньше чем через пять минут уланы перестроились и были готовы к новой атаке. Люди были полны решимости прорубить себе путь назад сквозь толпы врагов. Мы были одни друг против друга – кавалерийский полк и бригада дервишей. Возвышавшийся между нами и остальной армией гребень скрывал нас из виду. Об основном сражении мы забыли, так как его не видели. Это было наше личное дело. Там, вероятно, происходило побоище, но здесь бой был честный, ибо нашим оружием, как и у дервишей, были сабли и копья. К тому же на их стороне было численное преимущество, и они занимали более выгодную позицию. Все были готовы решить наш спор раз и навсегда. Но постепенно сознание того, во что нам обошелся этот дикий бросок, стало доходить до тех, кто нес ответственность. По равнине носились кони без всадников. Люди, получившие с дюжину ран, в крови с головы до ног, из последних сил пытались удерживаться в седлах. Лошади с огромными дымящимися ранами хромали и падали вместе со всадниками. За 120 секунд из 400 человек мы потеряли убитыми или ранеными 5 офицеров, 65 рядовых и 119 лошадей.

Линия дервишей, расстроенная атакой, стала немедленно восстанавливаться. Они сомкнулись и мужественно и стойко приготовились выдержать еще один удар. Однако с точки зрения военной тактики было сперва необходимо вытеснить их из пересохшего русла и лишить их позиционного преимущества. Полк снова выстроился, три эскадрона в линию и один в колонну, развернулся вправо, обошел дервишей с фланга, спешился и открыл плотный огонь из многозарядных карабинов. Под давлением этого огня противник развернул свой фронт, чтобы встретить новую атаку, так что теперь обе стороны выстроились под прямым углом к своим прежним позициям. Как только перестроение фронта дервишей завершилось, они перешли в наступление против спешившихся кавалеристов. Но мы вели прицельный огонь, и не было сомнений, что наша атака имела большой моральный эффект и что противник уже не был столь непоколебим. Так или иначе, но они вскоре отступили, хотя и в полном порядке, к холму Сургэм, над которым еще развивалось черное знамя халифы, а 21-й уланский полк занял оставленную ими позицию, покрытую телами наших убитых».

Собственно, на этот эпизод и приходятся основные потери Китченера. В других местах суданцы до врагов так и не добрались, отброшенные убийственным огнем. Их потери оцениваются в 9—11 тыс. человек. Англо-египетская армия вступила в Омдурман около четырех часов пополудни. Покинув свою столицу, Абдулла попытался организовать партизанскую войну, но вскоре погиб в одной из стычек. Прах Махди был извлечен из разрушенного мавзолея и брошен в Нил. В начале 1899 года между Англией и Египтом было подписано соглашение об установлении совместного управления в Судане, но фактически страна стала еще одной английской колонией.

Не будем утверждать, что под властью англичан суданцы достигли благоденствия и процветания, но одного у европейских колонизаторов было не отнять. Они действительно положили конец не только массовой работорговле, но и институту рабовладения. Ибо британским предпринимателям требовались лично свободные африканские рабочие, а британские власти не устраивало то влияние, которое приобретали в стране олигархи от работорговли.

Помнится, Дэвид Ливингстон, путешествуя по Черной Африке еще в 1870-е годы, заметил, что невольников, пригнанных из глубины континента, заставляют нести на плечах слоновые бивни, которые потом продают вместе с ними. Только это и обеспечивает достаточно высокий уровень прибылей. Великий путешественник и гуманист высказал мысль, что пущенный по местной реке пароходик, вывозящий слоновую кость, нанес бы более чувствительный удар по работорговле, чем проповеди. Британские власти в Судане поступили еще радикальнее, чем советовал Ливингстон. Они построили железную дорогу.

Английским коммерческим компаниям, получавшим правительственные хартии на те или иные земли, вменялось в обязанность искоренять на этих землях работорговлю и рабовладение, и это требование действительно выполнялось. Однщй из причин, по которым обосновавшиеся в Южной Африке потомки голландцев были недовольны английским господством, была отмена в английских колониях рабства, в то время как фермеры-буры привыкли использовать у себя в хозяйстве рабский труд. Впрочем, порой английские компании пытались обеспечить себя рабочей силой, принуждая туземных вождей пригонять соплеменников на работу, что не слишком отличалось от рабовладения. Но многие усматривали разницу. Когда Киплинга спросили, не считает ли он, что в Британской Южной Африке во многих местах используются, по сути, рабы, он с раздражением ответил: «Этого нет и не может быть. Может быть лишь принудительный труд, но в обществах, находящихся на примитивном уровне, это неплохо».

3. Приключения капитана Кука

Роком гонимы, они по волнам соленым блуждали.

Вергилий

Ты видишь полюс – первый и второй…

Франческо Петрарка

Загадка Южного континента

В конце 1767-го – начале 1768 года в салонах Лондона много говорили о том, что Адмиралтейство любезно предоставляет транспортные средства группе астрономов Королевского общества, желающим совершить плавание в Тихом океана и наблюдать 3 июня 1769 года прохождение Венеры через меридиан (между Землей и Солнцем). Благородством лордов Адмиралтейства громко восхищались, а чуть тише передавали слухи об еще одной цели экспедиции: открыть побольше новых островов на океанских просторах, объявить их владениями британской короны и не допустить, чтобы эти никому пока неизвестные острова достались Франции. А наиболее осведомленные подданные короля Георга III совсем уже под большим секретом сообщали, что в действительности экспедиция отправляется искать не какие-то там острова, а целый материк, который, как совершенно точно известно ученым, должен занимать чуть ли не половину Южного полушария.

Самое интересное в этих слухах то, что почти все они были правдивы, быть может, за исключением информации о величине Южного континента, что экспедиции как раз и предстояло уточнить. Еще античные географы придерживались мнения, что суша занимает значительную часть Южного полушария, хотя объясняли это по-разному. Так, известный географ Страбон утверждал, что в Южном и Северном полушариях должны находиться одинаковые массивы суши, иначе было бы нарушено равновесие.

В 1487 году португальский мореплаватель Бартоломео Диаш достиг южной оконечности Африки и доказал, что этот материк не соединяется с Южным континентом, после чего при изображении на картах их стали отделять друг от друга широким проливом. В 1520 году Фернандо Магеллан прошел из Атлантического океана в Тихий проливом, названным его именем. Гористая земля, которую он увидел к югу от пролива, была принята им за берег громадного Южного континента. Однако сначала капитан испанской экспедиции Ф. Осес (в 1526 г.), а затем английский мореплаватель Ф. Дрейк (в 1578 г.) обнаружили, что Огненная Земля не является частью Южного континента, а представляет собой группу гористых островов.

Выступом Южного континента сочли и северный берег острова Новая Гвинея, который был открыт испанцами в 1544 году. Только в 1606-м испанский мореплаватель Л. Торрес доказал, что Новая Гвинея – это всего лишь остров в тропической зоне Тихого океана.

За часть громадного Южного континента была принята вначале и Австралия, которую открыли в первой половине XVI в. голландские моряки. В 1642 году голландский исследователь Абель Тасман обошел этот материк с юга. Таким образом, в Мировом океане оставалось все меньше места для Южного континента, а желание его найти и присоединить к той или иной колониальной империи становилось все сильнее.

Горячим сторонником гипотезы о существовании Южного континента был английский географ Александр Далримпл. На основании умозрительных заключений он утверждал, что население этой неведомой земли превышает 50 миллионов человек. Далримпл исходил из представлений античных географов, полагавших, что соотношение между сушей и водой в Северном и Южном полушариях должно быть одинаковым (вспомним того же Страбона). А поскольку площадь суши между экватором и 50' ю. ш. в несколько раз меньше площади океана, то, значит, южнее 50-й параллели должен находиться гигантский континент, уравновешивающий материки Северного полушария. Именно он и убедил лордов Адмиралтейства в целесообразности подобной экспедиции. Все это было тем более актуально, что просторы южных морей уже третий год бороздила эскадра блистательного Луи Антуана де Бугенвиля, мечтавшего компенсировать французской короне недавнюю потерю Канады и ряда островов Вест-Индии в Семилетней войне.

Лучший картограф Британии

Руководить предприятием назначили опытнейшего капитана и, согласно общему мнению, непревзойденного картографа Джеймса Кука, которому суждено было стать одним из двух наиболее почитаемых фигур в истории Королевского военно-морского флота Великобритании (вторым является адмирал Гораций Нельсон).

О Куке написано множество книг. Но вот, по мнению известного английского писателя Алистера Маклина, ни одна из биографий капитана не является удовлетворительной. Не был доволен Маклин и собственной попыткой описать жизнь великого мореплавателя. «Мы знаем о Куке все, – писал Маклин, – и мы ничего о нем не знаем. Мы знаем, что он был бесстрашным и осторожным, неутомимым, безрассудно смелым, прирожденным лидером, но каков он был на самом деле, что это была за личность – об этом у нас только самые отдаленные представления. Мы знаем, что он направлял старые, протекающие корабли то в тропические районы Океании, то в безжизненные арктические и антарктические водные пустыни, совершая свои самые поразительные в истории человечества путешествия. Но любил ли он цветы, любил ли качать своих детей на коленях, смотрел ли зачарованно на закат солнца в океане за гавайским или таитянским горизонтом – мы никогда не узнаем. Мы знаем, что он был величайшим мореплавателем своей эпохи или даже всех эпох; было бы интересно узнать, доводилось ли ему когда-нибудь заблудиться на боковых улочках своего родного Степни.

Сохранить в такой тайне свою личную жизнь – поистине настоящий подвиг, но сделать это, несмотря на то, что он тщательно записывал изо дня в день в течение многих лет все свои действия, почти невозможно. Однако в своих дневниках и судовых журналах Куку это удалось. Ни одна значительная фигура современности не оставляла столь подробных и старательных записей о своей жизни. Однако эта огромная документация безлична, удалена от главного персонажа: Кука там не видно – там все о том, что он делал, и ничего о том, каким он был. Даже в его личной корреспонденции – хотя ее сохранилось очень мало – видна все та же железная сдержанность». Впрочем, подобная сдержанность сама по себе характеризует личность достаточно ярко, и о том, что за человеком был капитан Кук, красноречиво свидетельствуют его дела.

Происхождения Джеймс Кук был самого что ни на есть простого. Он родился в 1728 году в Йоркшире в семье сельскохозяйственных рабочих. Известно, что мальчик учился в школе, потом некоторое время работал на ферме, а в 17 лет переехал в небольшой портовый городок Стейтс, где устроился работать в лавку бакалейщика. В лавке он не задержался и год спустя поступил в учение к судовладельцам Джону и Генри Уокерам, которые специализировались на торговле углем. Морская карьера будущего великого мореплавателя начиналась не слишком романтично. Первое время Кук служил на борту судна «Фрилав» водоизмещением 450 тонн, курсировавшего с углем между Лондоном и Ньюкаслом, этим британским Донбассом. Кстати сказать, английская пословица, аналогичная русской «В Тулу со своим самоваром», звучит как в «Ньюкасл со своим углем». Отработав два года на этом довольно однообразном маршруте, юный Джеймс перешел на другое судно Уокеров – «Три брата», что расширило границы его географических познаний и морскую практику, поскольку «Три брата» ходили к западному побережью Англии, в Ирландию и Норвегию. Братья Уокеры, у которых Кук жил, когда не был в море, оставили письменные воспоминания, отразившие то удивление, которое у них вызывали долгие часы, проводимые молодым моряком за книгами. Он пополнял свои знания по штурманскому делу, астрономии и математике. Это была привычка, с которой Кук никогда не расставался: он продолжал учиться до последних дней своей жизни.

Суда, на которых плавал Кук, отнюдь не были изящными фрегатами, от красоты которых дух захватывает. Это были широкие и неуклюжие посудины, подверженные качке при любой погоде и печально известные скверными, тупыми, неуживчивыми моряками. Они, как тогда говорили, были построены «как некая смесь голландского деревянного башмака и гроба», но для перевозки большого количества угля навалом были прекрасно приспособлены. Суда эти, несмотря на неприглядную внешность и низкие ходовые качества, обладали замечательной устойчивостью и могли стоять на якоре в самые сильные шторма. То, что они были плоскодонными, позволяло вытягивать их на песчаный берег для очистки днища. И, разумеется, они могли вместить в себя огромные запасы провианта. Именно эти неуклюжие «угольщики» из Уитби, а не стремительные военно-морские фрегаты и крейсеры привели Кука в самые отдаленные концы света.

В 1755 году братья Уокеры предложили двадцатисемилетнему Куку принять командование над судном «Френдшип», где он ранее служил помощником капитана. Казалось бы, это было прекрасное предложение, но Кук отказался. Вместо этого он поступил на службу в Королевский военно-морской флот матросом первой статьи.

Это тем более удивительно, что молодые люди того времени отнюдь не горели желанием служить матросами на военном флоте. Условия службы были невероятно тяжелыми, к тому же впереди маячила Семилетняя война, эта генеральная репетиция мировых войн XX века. Британские верфи строили военные корабли с небывалой скоростью, но «заселить» их командой было не так-то просто. «Убеждение» идти служить обычно принимало форму насильственного привлечения какого-нибудь крепкого парня, пьяного или трезвого, которому не повезло настолько, что он попался на пути до зубов вооруженного отряда вербовщиков. Но Джеймс Кук пошел служить в Королевский военно-морской флот добровольно, променяв на матросскую лямку хлебную должность капитана торгового флота. 22 июня 1755 года он был назначен на шестидесятипятипушечное судно «Игл».

Во время Семилетней войны «Игл» блокировал побережье Франции. Через месяц службы Кук стал помощником штурмана, а всего через два года, 27 октября 1757 года, в двадцать девятый день своего рождения он уже в качестве капитана вступил на «Пемброук», шестидесятичетырехпушечное военное судно. Что примечательно, он получил капитанскую должность, но не чин офицера Королевского военно-морского флота. Несмотря на то что Куку всегда довольно быстро удавалось добиться признания своих блестящих способностей, простонародное происхождение еще долго мешало его карьере.

Почти всю зиму «Пемброук» вел блокаду в Бискайском заливе, а в феврале 1758-го отправился в Канаду. В этой кампании Куку удалось сыграть выдающуюся роль, когда в мае 1759 года авангард британских сил вошел в реку Святого Лаврентия и приблизился на расстояние нескольких миль к Квебеку. Дальше проход по глубокой воде проходил вдоль северного берега, затем через всю реку на юг и приближался к бассейну самого Квебека. Этот участок получил название Преодоление. Как пишет Алистер Маклин, «с точки зрения навигационного риска мало существует равных ему в мире: это почти незаметный и крайне коварный лабиринт скал и мелких препятствий, перемещающихся песчаных отмелей – кошмар для лоцмана, если такового можно найти здесь».

До войны там стояли буи, но французы их, естественно, убрали. Теперь английским капитанам, в числе которых был и Кук, предстояло нанести на карту и отметить буями этот проход, что было трудным и опасным делом, длившимся не одну неделю. К тому же англичане должны были работать под градом французских снарядов, поэтому всю работу приходилось выполнять ночью, в то время как французы отплывали от своего берега на лодках в темноте и ломали буи, которые снова приходилось ставить на следующий день.

К июню все было готово, и в том же месяце вся британская армада из более чем двух сотен кораблей благополучно совершила «преодоление» без единой потери. Кук показал себя в этой операции отменно, и в официальных донесениях теперь именовался Главным геодезистом. После осады и взятия Квебека он был переведен на «Нортумберленд», флагманский корабль главнокомандующего лорда Колвилла, что стало своего рода свидетельством того, что он отныне считался самым опытным капитаном флота. Но офицерский чин ему по-прежнему не дали.

Следующие три года бывший капитан «Пемброука» продолжал наносить на карту реку Святого Лаврентия, а затем побережье Ньюфаундленда. На следующий год адмирал Колвилл отослал карты Кука в Адмиралтейство, настаивая на их публикации, и добавил при этом: «Зная по опыту одаренность мистера Кука и его способности, я считаю его достаточно квалифицированным для работы, которую он выполнил, и для крупнейших предприятий того же рода». Карты Кука появились в Северо-Американской лоции 1775 года и оставались стандартом для мореплавателей в тех водах более ста лет.

В ноябре 1762 года Кук ненадолго возвращается в Англию, где женится на некоей Элизабет Беттс. Биографам капитана очень мало удалось разузнать о его жене. Сохранилось несколько скупых упоминаний о ней и детях в частных письмах, а также портрет Элизабет Кук, сделанный в преклонном возрасте. Некоторые исследователи полагают, что Джеймс и Элизабет знали друг друга с детских лет, впрочем, веских доказательств этому они не приводят, так, общие соображения. Дескать, капитан был не такой человек, чтобы поддаваться внезапно вспыхнувшей страсти, и, если женился столь быстро после возвращения из Канады, значит, давно и хорошо знал невесту. Но на самом деле, что мы знаем о страстях, обуревавших Джеймса Кука? Он умел оберегать их от постороннего взгляда.

Следующие пять лет Кук ежегодно совершает плавание в Канаду, где продолжает картографировать местность, а по несколько месяцев проводит в Англии. На фоне его последующих свершений эти «дежурные» плавания представляются чем-то довольно скучным, можно сказать, рутинным. Маклин даже позволяет себе заметить об этом периоде: «Следующие пять лет жизни Кука бедны событиями, они были посвящены бесконечному самообразованию и постоянному увеличению его и так обширных знаний и опыта». Но это он написал не подумав. В действительности съемка северо-восточных берегов американского континента сама по себе задача очень и очень нетривиальная. Взгляните на карту, и вы поймете, сколь сложен этот гидрографический объект. А плавание на парусном судне у незнакомых изрезанных берегов в условиях сурового климата требует от капитана выдающихся способностей. Такое не каждому под силу. Скажем, в начале XIX в. в истории британского флота был зафиксирован трагический случай. Капитан гидрографического судна «Бигль», проводившего подробную съемку берега южной оконечности Южной Америки, не выдержал нервного напряжения, впал в депрессию и застрелился.

Именно канадский опыт сделал Кука лучшим картографом Британии и как нельзя более основательно подготовил его к грядущим свершениям. Только этой работы было бы достаточно, чтобы имя капитана осталось в веках, но так случилась, что она поблекла в тени путешествий и открытий, совершенных Куком позднее.

Когда в недрах Адмиралтейства созрел план поиска Южного континента, лорды остановили выбор на Куке как лучшей кандидатуре на место руководителя экспедиции. По этому случаю ему наконец-то присвоили звание лейтенанта Королевского военно-морского флота. А то неудобно бы получилось, если бы новый Колумб, первооткрыватель еще одного Нового Света, не имел офицерского чина.

Путешествие первое (1768–1771)

Корабль, выбранный для совершения великого деяния, принадлежал к давно знакомому Куку типу «угольщиков». Ранее этот скромный трудяга носил имя «Эрл-оф-Пемброук», теперь его переименовали в «Индевор», что значит «Попытка». Известный немецкий ученый Георг Форестер, бывший спутником Кука в его втором кругосветном плавании, объясняет этот выбор Адмиралтейства в своей книге «Путешествие вокруг света»: «Путешествия капитанов Байрона, Уоллиса и Картерета показали, что военные корабли «Дельфин» и «Ласточка» мало подходят для таких целей прежде всего потому, что они не могли взять с собой нужного количества провизии и приборов. Поэтому капитан Кук для своего первого плавания использовал корабль совершенно иного типа. В Англии такие суда употребляются для перевозки угля. Для исследовательских экспедиций, по мнению капитана Кука, необходим был корабль, способный вместить провизии и других припасов для всей команды по меньшей мере на три года; при этом он должен быть не слишком велик, иметь не очень глубокую осадку, чтобы в случае надобности входить в самые узкие и самые мелкие бухты. Надо также, чтобы он легко снимался с мели, во всяком случае, выдерживал удар о грунт и чтобы для починки можно было без особого труда вытащить его на берег. Хороший моряк на таком судне не побоится плыть куда угодно, зная, что оно будет ему послушно».

Максимальная скорость «Индевора» со всеми распущенными парусами при самых лучших условиях могла достигать лишь семи узлов, однако он был очень прочно построен и обладал замечательной устойчивостью. На нем нашлось место для 94 человек и двухгодичного запаса продовольствия для них. Корабль отправлялся в Неведомое, и никто не знал, когда представится случай пополнить запасы. Кроме того, необходимо было взять с собой запас парусов и веревок, поскольку во время путешествия и то и другое быстро изнашивалось и требовало замены. Нужно было иметь оружие и боеприпасы не только для ружей, но и для двенадцати орудий, которыми был оснащен «Индевор». Надо было везти с собой запас товаров для обмена с местными жителями, которых они ожидали встретить. Надо было взять полный набор медицинского оборудования для корабельного врача. Необходимо было иметь плотничью мастерскую и кузницу. И в довершение всего, с собой везли очень много астрономических инструментов, без которых было невозможно производить точные наблюдения за прохождением Венеры через солнечный диск. Все это было погружено на «Индевор», где почти не осталось свободного места.

Команда состояла из сорока матросов, нескольких гардемаринов, двенадцати солдат морской пехоты, писарей, слуг – всего их было восемь – и научной группы, утвержденной Королевским обществом.

Самой яркой фигурой научной группы был Джозеф Банкс, очень богатый молодой человек и фанатичный ботаник (в прямом смысле этого слова). Чтобы попасть в экспедицию, он заплатил 10 тысяч фунтов. Впоследствии он стал президентом Королевского общества, пробыл на этом посту около полувека и был очень уважаем коллегами. В состав научной группы также входили доктор Карл Соландер, знаменитый шведский ботаник; Александр Бакан, художник-пейзажист; Сидни Паркинсон, художник, в чьи обязанности входило делать зарисовки представителей фауны; официальный астроном Королевского общества Чарлз Грин, который вместе с Куком отвечал за фактические наблюдения за прохождением Венеры. Одна забавная деталь: человек, утвержденный на должность старшего кока экспедиции, оказался одноногим. Конечно, капитан «Индевора» не мог знать тогда еще ненаписанную историю одноногого судового повара Джона Сильвера и никакого особого предубеждения к своему коку не питал. Но он резонно считал, что отсутствие ноги – существенный недостаток для человека в море, мешающий исполнять свои обязанности. Кук попросил, чтобы повара тут же заменили. Его заменили – одноруким.

Королевское общество потребовало от Адмиралтейства, чтобы наблюдение за прохождением Венеры производилось с Таити. Тогда это был одним из немногих островов в Тихом океане, чья долгота и широта были известны достаточно точно. А как только закончатся наблюдения и результаты будут зарегистрированы, «Индевор» отправится на юг, на поиски таинственного континента.

В августе 1768 года «Индевор» отплыл из Плимута. Плавание на юг до Мадейры, которой он достиг 13 сентября, прошло без приключений, но прибытие было омрачено печальным событием: когда они бросали якорь, якорный трос зацепил помощника штурмана и потащил под воду, и хотя спасти штурмана не удалось, якорь тут же снова подняли. Впрочем, в те времена капитан корабля, совершившего кругосветное плавание, считал себя удачливым, если привозил живыми две трети первоначального состава команды.

Кук был отлично осведомлен, что одной из наиболее распространенных причин смерти на кораблях дальнего плавания является заболевание цингой, вызванной тем, что команда длительное время вынуждена питаться солониной и консервированными продуктами. Поэтому на Мадейре загрузили свежую говядину, свежие фрукты, овощи и лук. Кук настаивал, чтобы вся команда ежедневно также ела квашеную капусту. Первый случай, когда Кук дал приказ о наказании во время путешествия, произошел, когда он узнал, что два члена его команды нарушают его предписания по части рациона и отказываются есть свежее мясо. Он приказал их высечь. Однако в отношении квашеной капусты репрессивные меры не помогали. Куку никак не удавалось заставить своих подчиненных взять в рот это диковинное для англичан блюдо. Он решил эту проблему, заставив своих офицеров есть ее с демонстративным удовольствием и при этом громко нахваливать; любопытство заставило некоторых членов экипажа попробовать ее; желающих становилось все больше, так что в конце концов Кук был вынужден установить норму на капусту. Как показывают документы, не было ни одного корабля той эпохи, команды которых пострадали бы от цинги так мало, как корабли, которыми командовал Кук.

Следующим после Мадейры крупным портом на пути следования «Индевора» был Рио-де-Жанейро. Однако путешественников приняли там не слишком любезно. Как выяснилось, местные власти пришли к выводу, что неуклюжий «угольщик» меньше всего похож на судно английского военно-морского флота, что офицерский патент капитана Кука конечно же подделка, а сам он – то ли пират, то ли контрабандист, словом, личность подозрительная. С большим трудом удалось получить разрешение загрузить пресную воду и продовольствие, никого из членов команды не пустили на берег. Между тем из-за неблагоприятного ветра путешественникам пришлось провести в этом негостеприимном порту почти месяц. Впрочем, Банкс все же устроил тайную вылазку на сушу, чтобы собрать образцы местной флоры, и весьма в этом преуспел.

Рождество встретили где-то на полпути к мысу Горн. На следующий день капитан сделал в своем дневнике лаконичную запись: «Поскольку вчера было Рождество, команда была не в трезвейшем виде». Джозеф Банкс позволил себе более пространное описание: «В Рождество все добрые христиане, то есть все матросы, отвратительно напились, так что к ночи едва ли оставался на корабле один трезвый член команды: слава Богу, ветер был умеренным, иначе одному Господу известно, что бы с нами стало». Вообще-то, Кук славился своей строгостью, но, как видим, ничто человеческое было ему не чуждо, и время от времени он позволял команде «оттянуться».

В середине января путешественники исследовали остров Терра-дель-Фуэга, лежащий близ южной оконечности американского континента, место холодное и унылое, несмотря на разгар лета. Но Банкс обнаружил там до тех пор неизвестные науке растения и был счастлив. 24 января, когда «Индевор» огибал мыс Горн, погода стояла прекрасная, светило солнце и море было спокойным, что большая редкость в этих водах. Далеко не всем, кто огибает мыс Горн, вообще удается его увидеть. Воспользовавшись этой счастливой случайностью, Кук прошел вокруг мыса Горн очень медленно, зондируя, наблюдая, нанося на карту, делая очень точные определения широты и долготы, и вошел в Тихий океан. Как писал Маклин: «Теперь в Тихий океан пришел человек, который мог точно найти то место, куда он хотел плыть; человек, который, покидая это место, в точности знал, где он побывал. Это был человек, которому судьба назначила прочесать Тихий океан, совершить огромный, широко охватывающий поиск, который и не снился ни одному исследователю предшествующих эпох, открыть множество островов и оставить след, печать белого человека, в судьбах и жизнях большего числа народов, чем все его предшественники, вместе взятые».

13 апреля 1769 года «Индевор» прибыл на Таити, не имея среди членов команды ни одного больного, ни одного случая цинги, что после восьмимесячного морского плавания тогда почиталось почти невероятным.

Второй помощник Кука Джон Гор прежде бывал на Таити с капитаном Уоллисом. Тогда они были встречены градом стрел и камней и Уоллис был вынужден стрелять в нападавших, убив при этом одного, а остальных ранив. Даже после этого против англичан продолжали сражаться сотни лодок и тысячи человек. Высадка была завершена под защитой ружей и пушек, пока таитяне не признали поражение. Гор и на этот раз опасался чего-то подобного, но все прошло благополучно. Пассажиры вышедшей на встречу «Индевору» флотилии лодок были настроены вполне дружелюбно. Через два дня после прибытия Кук с группой отправился на берег, чтобы выбрать место для форта, где можно будет разместить обсерваторию. Вести астрономические наблюдения с борта корабля неудобно, для этого нужна абсолютно неподвижная платформа. Выбрали песчаную косу в северо-восточной оконечности гавани Матаиеа-Бей. Это место полностью простреливалось с «Индевора» (если бы возникло какое-нибудь недоразумение), а находящаяся поблизости река Вайпупи, впадающая в море с другого конца косы, снабжала форт питьевой водой. Сооружение состояло из земляных валов с трех сторон с глубокими рвами за ними, по верху валов была построена изгородь из срубленных поблизости деревьев. На востоке, на обращенной к реке стороне, использовали корабельные бочки. На стенах установили пушки с корабля.

Снаружи вокруг форта была проведена линия: таитянам было сказано, что они ни в коем случае не должны за нее заходить. Этот запрет был вскоре нарушен, что привело к трагическим последствиям. Однажды, когда Банкс и Кук охотились на уток, они услышали выстрел со стороны форта. Они побежали назад и нашли мертвого таитянина, лежавшего на земле. По версии охранявших форт матросов, туземец оттолкнул ничего не подозревавшего часового, схватил его мушкет и бросился с ним бежать, после чего и был застрелен. Так это было или нет, но мир на острове повис на волоске. Все же Куку удалось объяснить вождю, каким тяжелым преступлением является кража мушкета, и тот согласился, что, если человек видит, что против него совершено преступление, он волен принимать любые меры, чтобы отомстить.

Дружеские отношения с туземцами были восстановлены, и ничто их не омрачало до 2 мая, когда из обсерватории исчез квадрант. Чем этот астрономический прибор, без которого наблюдения за прохождением Венеры лишались всякого смысла, привлек таитян, остается загадкой, но члены Королевского общества, ради которых, согласно официальной версии, и затевалось все предприятие, были в отчаянии. Кук перекрыл залив, чтобы вор не мог уйти морем. В конце концов островитяне вернули прибор по частям. К счастью, починить его было возможно, и мир снова был восстановлен. 3 июня прохождение Венеры успешно наблюдали из двух точек на Таити и из третьей на соседнем острове Муреа. Кук и Грин были уверены, что получили отличные результаты, но, к сожалению, инструменты для астрономических наблюдений того времени были недостаточно точны, чтобы дать тот результат, на который надеялись ученые, так что именно эта миссия «Индевора», хоть и была выполнена, не имела серьезных научных последствий.

«Индевор» покинул Таити в середине июля. Вместе с Куком в плавание добровольно отправился местный вождь по имени Тупиа, прихвативший с собой слугу-подростка Тиату. Тупиа не был уроженцем Таити, а приплыл туда с острова Райатеа, находящегося к западу от Таити. Он сообщил, что кругом было много островов и он хорошо их знал. На одном из них у него были родственники, которых он иногда навещал; еще большее число островов он посещал в составе военной экспедиции. Тупиа мог быть очень полезен при исследовании океана вокруг Таити и как проводник, и как переводчик. Однако Тупиа, чей отец был великим путешественником и заплывал далеко на юг, никогда не слышал, чтобы там находился обширный континент, только острова.

После Таити Кук посетил и нанес на карту несколько островов архипелага, который он назвал островами Общества, «потому что они расположены близко друг к другу», и присоединил их к британской короне. Затем, несмотря на уверения Тупиа, он повернул прямо на юг во исполнение секретного приказа Адмиралтейства.

«Индевор» проделал путь в полторы тысячи миль по пустынному морю и достиг сороковой параллели – предела, положенного ему в инструкциях лордов Адмиралтейства. «Ревущие сороковые» – так называют эту область Мирового океана моряки всего мира. Погода была отвратительная, никаких признаков близкой земли не наблюдалось, и Кук не стал пробиваться дальше. Он свернул сначала на северо-запад, потом пошел почти прямо на запад, лишь чуть-чуть забирая к югу в надежде, что на этой линии где-то упрется в неуловимый континент. 7 октября юнга «Индевора» разглядел на горизонте восточное побережье Новой Зеландии.

Новая Зеландия была открыта за 126 лет до этого голландским мореплавателем Тасманом. Он проплыл вдоль ее западного побережья. Восточного берега Новой Зеландии до сих пор не видел ни один европеец, ни один европеец после Тасмана и до Кука Новой Зеландии не посещал, ни один европеец никогда в Новой Зеландии не высаживался. Тасман в свое время отказался от этой мысли, напуганный враждебным поведением собравшихся на берегу туземцев-маори. Несколько спутников Тасмана заплатили за попытку высадиться жизнью.

Коренные новозеландцы и на этот раз не проявили дружелюбия. Когда Кук с несколькими матросами направился к берегу, туземцы тотчас попытались отрезать их от корабля. Пришлось прибегнуть к огнестрельному оружию, причем стрельба в воздух нужного эффекта не дала. Кук смог благополучно вернуться на борт только после того, как один новозеландец был убит.

На следующее утро была предпринята вторая попытка. Кук, Грин и еще несколько человек высадились на берег и направились к группе вооруженных маори. Они предложили им подарки, но маори были совсем не похожи на других дикарей. Их совершенно не привлекали бусы и другие безделушки, а вот оружие англичан вызвало живейший интерес. Один из них попытался вырвать шпагу из рук Грина и завязалась схватка. Один маори был убит, трое ранены. Кук с командой вернулся на «Индевор».

Третья попытка договориться также не привела ни к чему, кроме новых жертв среди новозеландцев. В конце концов Кук отказался от мысли высадиться на этом участке побережья и покинул негостеприимную гавань, назвав ее Поверти-Бей (гавань Бедности) – «потому что нам не удалось добиться ничего из того, что мы хотели».

Надо сказать, это далеко не последний раз, когда новозеландцы ставили англичан в тупик своим поведением. Лет через пятьдесят после описанных событий один английский капитан доставил в Кембриджский университет маорийского вождя по имени Хонга. Профессора приняли его с распростертыми объятиями и с энтузиазмом начали составлять словарь и грамматику языка маори. Хонга пользовался большим успехом в Англии и неоднократно получал приглашения к королевскому двору. С королем он держался на равных, а тот буквально засыпал его дорогими подарками. Когда же пришла пора возвращаться на родину, вождь сумел продать все подарки и на вырученные деньги закупить партию огнестрельного оружия, которым выучился владеть отменно. Оказавшись вновь в Новой Зеландии, Хонга вооружил и обучил соплеменников, развязал кровавую войну против других племен и вскоре утвердил свою власть на значительной территории. Хотя враждебные действия Хонги не были направлены против белых поселенцев, тогда еще очень малочисленных, его возвышение нарушило существовавшее ранее равновесие между племенами и доставило колонизаторам немало хлопот.

Но вернемся к нашим путешественникам. К югу от Поверти-Бей подходящего места для высадки им найти не удалось, но к северу обнаружилась небольшая защищенная бухта с дружелюбными туземцами. Ученые нашли здесь деревья, растения, цветы, птиц, животных и насекомых, совершенно не известных в других частях света.

«Индевор» продолжал двигаться на север вдоль береговой линии, и за время этого плавания команда еще не раз сталкивалась с враждебностью местных жителей. На Рождество 1769 года, после двух недель непрекращающейся схватки со штормовым ветром и постоянно бурным морем, Кук достиг северной оконечности Новой Зеландии. Он узнал группу островов, известных как Три Короля, в последний раз виденных Тасманом за век с четвертью до этого. После этого Кук повернул свой корабль к югу.

Если восточный берег Новой Зеландии он наносил на карту очень тщательно, то в отношении западного был более небрежен. Во-первых, берег был подветренный, а значит, гораздо более опасный для плавания, во-вторых – «Индевор» к тому времени дал течь, оброс водорослями и нуждался в ремонте. Его капитан торопился поскорее найти место, подходящее для долгой стоянки, и справедливо опасался, что на этом берегу такого места нет.

11 января 1970 года команда «Индевора» увидела на горизонте покрытую снегом вершину горы высотой более 2000 м, которую капитан нарек горой Эгмонт. После этого береговая линия повернула на юго-восток, но Кук решил продолжать плыть по прямой. Так он пересек пролив, который сейчас называется проливом Кука, и достиг Южного острова. Затем он повернул на восток, проплыл мимо гавани Убийц (ныне Золотая Гавань), названной так в память об убитых туземцами членах команды Тасмана, затем мимо залива Тасмана и наконец нашел якорную стоянку, которая полностью отвечала его требованиям: небольшая бухта, почти полностью закрытая холмами и имеющая множество роскошных пляжей, идеально подходящих для килевания «Индевора». Этой бухте суждено было стать любимой гаванью Кука в Южных морях, и в дальнейшем он будет туда возвращаться несколько раз в год. Он назвал ее заливом Королевы Шарлотты, в честь супруги Георга III.

Пока команда занималась ремонтом, Кук поднялся в горы, чтобы кое-что уточнить. Ведь до сих пор у него не было уверенности, что они пересекли именно пролив, а не горло широкого залива. Впрочем, чутье моряка подсказывало Куку, что это именно пролив, и обзор с ближайшей вершины подтвердил его правоту. Получив эту информацию, капитан решил пройти проливом и выйти снова к восточному побережью.

Кук обогнул Северный остров, нанес на карту его очертания и координаты важнейших точек. Теперь предстояло главное – пройти вдоль побережья Южного острова и выяснить, не является ли он все-таки не островом, а северной оконечностью Южного континента.

Сразу обогнуть второй крупнейший остров Новозеландского архипелага по контуру, как это вышло с первым, не получилось. Когда «Индевор» уже приближался к его южной оконечности, разразился западный шторм и утащил корабль далеко в Тихий океан. Когда Кук снова повернул на запад в поисках материковой суши, он прошел южнее Южного острова и наткнулся на остров Стюарта, который отделен от Южного проливом Фово. Они обогнули юго-западный мыс острова Стюарт, и Кук не сомневался, что достиг южного предела архипелага, потому что широкий накат ветровых океанских волн, который они теперь встретили, мог быть только накоплен на пространстве в тысячи миль.

Итак, надежда на то, что Новая Зеландия все-таки окажется частью пресловутого Южного континента, растаяла окончательно. Тем не менее, эта земля была велика и обильна, и Кук направил «Индевор» на север, чтобы продолжить исследование Южного острова. 26 марта «Индевор» вернулся в залив Королевы Шарлотты, завершив обход Южного острова. Это плавание разрушило мифы о том, что земля, открытая Тасманом, – полуостров, отходящий от большого Южного континента. Теперь Кук окончательно доказал, что Новая Зеландия – архипелаг, состоящий из двух крупных островов, и нигде рядом нет огромной континентальной массы. Это была плохая новость, но зато это была твердо установленная истина.

В принципе, капитан Кук уже выполнил возложенную на него Адмиралтейством миссию: астрономические наблюдения на Таити провел, дошел до предписанной секретной инструкцией сороковой параллели, Южного континента там не обнаружил, но зато составил подробную карту обширной земли, про которую раньше было известно лишь то, что она существует, и, весьма приблизительно, место ее расположения. Можно было отправляться в Англию, но не было никакого резона возвращаться туда тем же путем, каким «Индевор» прибыл в Новую Зеландию. Кук решил по дороге исследовать восточное побережье Австралии, где прежде бывал только Тасман, затем добраться до голландской Ост-Индии, где легко можно будет пополнить запасы продовольствия, и оттуда уже отправиться в Англию вокруг мыса Доброй Надежды.

Первый помощник капитана лейтенант Хикс увидел на горизонте австралийский берег 21 апреля. Кук поплыл вдоль берега сначала в восточном, потом в северном направлении в поисках хорошей гавани. После недельного плавания они нашли подходящую бухту и зашли в нее. Прежде спутники Кука часто видели на берегу дым и заключили, что места эти обитаемы, но видеть местных жителей им еще не приходилось. В облюбованной гавани они впервые встретили австралийских аборигенов. В отличие от золотисто-смуглых полинезийцев, их кожа была почти черного цвета. Некоторые из встреченных австралийцев совершенно поразили европейцев своим равнодушным отношением ко всему. Однажды путешественники встретили две лодки, полные аборигенов, занятых рыбной ловлей; никто из них не обратил внимания на появление «Индевора» и не проявил интереса или удивления, хотя нельзя было предположить, что эти люди когда-нибудь раньше видели такой корабль.

Австралийцы не знали земледелия, и Кук не смог пополнить здесь запас свежих овощей и фруктов. Единственное, что было в изобилии, это пресная вода и рыба. Гавань кишела рыбой, и Кук назвал это место гаванью Скатов, но, в отличие от большинства географических названий, придуманных капитаном, это имя надолго не закрепилось. В первые же дни стоянки Банкс и Соландер нашли на берегах бухты сотни неизвестных в Европе растений и собрали великолепный гербарий. По этому случаю гавань Скатов торжественно переименовали в Ботани-Бей (Ботаническая гавань).

Больше месяца у восточного побережья Австралии стояла прекрасная погода и плавание протекало удивительно мирно, а в 11 часов вечера 11 июня «Индевор» наскочил на подводный коралловый риф с такой силой, что задрожали все шпангоуты. Вода немедленно хлынула внутрь. Особенно неприятно было то, что корабль сел на мель в высшей точке прилива и, следовательно, с наступлением отлива должен был засесть еще прочнее. Тем временем тяжелый накат волн постоянно бил по севшему на мель кораблю.

Помпы не справлялись с прибывавшей водой. По мере отступления прилива у «Индевора» развился крен, что увеличивало нагрузку на уже поврежденные шпангоуты. Чем сильнее спадал прилив, тем больше становился угол крена. Материк находился в двадцати милях. Стоило разразиться внезапно шторму, и судно могло быть сорвано с рифа. При этом сломалось бы еще больше шпангоутов, и оно бы затонуло, а шлюпок было недостаточно, чтобы отвезти команду на берег.

Ситуация сложилась отчаянная. Чтобы облегчить судно, Кук приказал выбросить за борт сначала весь балласт, а потом и необходимый груз: боцманские и плотницкие склады и даже пушки, хотя место выброса последних старательно обозначили буями, чтобы потом возвратить их на корабль. В результате судно стало легче на 50 тонн, но по-прежнему плотно сидело на рифе. Капитан распорядился положить якоря в полубаркас и бросить их на некотором расстоянии от «Индевора», чтобы при помощи ворота и якорной цепи перетянуть судно в более глубокую воду. Во время следующего высокого прилива в 11 часов утра снять судно с мели не удалось. Теперь Кук возлагал большие надежды на ночной прилив. Обычно на этом побережье тот был значительно выше дневного. Однако и в случае успеха затеи с якорями команда подвергалась большому риску. Коралловый риф, на который сел «Индевор», удерживал его на месте, но в то же время не давал ему камнем пойти на дно. Однако оставаться на рифе казалось опасным. Кук решил, что если корабль начнет быстро тонуть, он попытается перетянуть его на прежнее место на рифе. Ну а если корабль сойдет с мели и все-таки станет медленно тонуть, он попытается преодолеть на нем 20 миль до берега, вытащить на сушу, разобрать и построить менее крупный корабль из его древесины и шпангоутов и доплыть на этом новом корабле до Ост-Индии.

Как видим, обе перспективы были довольно безрадостными, но тут судьба, которой, видимо, надоело издеваться, преподнесла капитану и его команде роскошный подарок. Когда во время ночного прилива «Индевор» с большими усилиями удалось снять с мели, оказалось, что он совсем неплохо держится на плаву. Большая глыба коралла обломилась, когда судно сдвинулось с места, и частично заткнула пробоину. Чтобы закрепить успех, решили поставить на нее пластырь. Под днище корабля была подведена веревка, привязанная к парусу, покрытому паклей и шерстью. Этот парус подвели под корабль, и когда он попал на пробоину, давление воды установило его в нужном положении. При работающей помпе корабль и не думал тонуть, вода пробивалась в трюм тонкой струйкой, медленнее, чем ее успевали откачивать.

Немного севернее места аварии посланные на разведку матросы нашли подходящее устье реки. Правда, из-за встречного ветра войти в него удалось только через три дня, все это время помпы работали и «Индевор» держался молодцом. Наконец удалось бросить якорь, а потом вытащить пострадавшее судно на берег. Большая часть обшивки подводной части корабля была ободрана и не хватало четырех досок, но ничего непоправимого с «Индевором» не случилось.

Во время этой вынужденной стоянки англичане впервые вступили в контакт с австралийскими аборигенами, которые не причинили им особых хлопот. Что до сопровождавших Кука натуралистов, то они охотно остались бы в этом краю диковинных животных и растений гораздо дольше, чем этого требовал ремонт судна. Впервые они увидели летучих собак, динго, валлаби, кенгуру и прочие чудеса австралийской фауны, столь непохожей на фауну Старого Света. Но капитан был очень встревожен и стремился отправиться в путь как можно быстрее. «Индевор» был залатан не слишком надежно, а ближайшие судоремонтные верфи находились в Батавии, на Яве, в голландской Ост-Индии, и Кук даже не знал еще, как туда плыть, поскольку пока не было доказано, что существует проход между Северной Австралией и Новой Гвинеей. Провизии осталось всего на три месяца, а в случае задержки попутные юго-восточные пассаты грозили смениться на встречные северо-западные. 6 августа Кук отправился в путь, дав название приютившей их реке в честь своего корабля – Индевор. Город, который теперь стоит на этом месте, называется Куктаун.

Дальнейшее плавание было очень сложным, ведь «Индевор» находился в районе Большого Барьерного рифа, однако недавнее несчастье заставило всех удвоить осторожность. Капитану понадобилась целая неделя, чтобы провести корабль через особенно трудный участок, который он окрестил Лабиринтом. Ночью плыть вообще было невозможно, а в течение дня впереди «Индевора» шел катер, постоянно делая промеры глубины. В это время сам Кук руководил движением корабля с верхушки мачты. Уйти из этих опасных вод слишком далеко в море он позволить себе не мог, так как рисковал пропустить пролив, отделяющий Австралию от Новой Гвинеи.

Когда Кук достиг наконец северной оконечности австралийского континента, он объявил всю эту землю владением британской короны, а ее северо-восточная часть получила название Новый Южный Уэльс. Прежде чем покинуть эти воды, Кук проверил ширину пролива, отделяющего Австралию от Новой Гвинеи, а затем взял курс на Батавию. В этот принадлежащий голландцам порт он прибыл в начале октября. Это был первый цивилизованный город, который команда «Индевора» увидела за два года, после того как покинула Рио-де-Жанейро. И так случилось, что именно здесь команду «Индевора» постигло страшное несчастье.

Батавия была построена в низколежащей долине и снабжена многочисленными каналами. Так принято было строить города в Голландии – почти вдоль каждой большой улицы протекал канал. Но климат на Яве очень отличался от голландского, поэтому каналы были невероятно грязны, полны отбросов и нечистот и оказались идеальным рассадником москитов, бактерий и вирусов. Ничего удивительного, что город стал очагом малярии и дизентерии. Из каждой сотни военнослужащих, которые приплывали из Голландии на службу в гарнизоне, пятьдесят умирали к концу года, двадцать пять находились в госпиталях и только не больше десяти были полностью пригодны для несения службы. Когда «Индевор» прибыл в Батавию, вся его команда была здорова, что составляло немалую гордость его капитана. Голландские моряки сказали Куку, что он может считать себя счастливчиком, если половина его команды не умрет здесь. Когда, закончив ремонт, сразу после Рождества «Индевор» отплыл из Батавии, судно уже потеряло семерых членов команды, в том числе судового врача, и более сорока были настолько серьезно больны, что не могли принимать участия в работе на корабле.

Во время десятинедельного перехода из Батавии в Кейптаун на корабле умерло 23 человека, включая астронома Грина и рисовальщика-натуралиста Паркинсона. Когда 14 марта «Индевор» пришел в Кейптаун, Кук был вынужден нанять новую команду. Многие из тех, кто остался жив, все равно были не в состоянии выполнять тяжелую корабельную работу. 12 июля 1771 года, через два года и одиннадцать месяцев плавания, первая кругосветная экспедиция Кука возвратилась в Англию.

Путешествие второе (1772–1775)

Немедленно после возвращения Кук получил повышение и стал командором. Под его начало поступило судно Его Королевского Величества «Скорпион». В планы Адмиралтейства, однако, не входило, чтобы Кук долго оставался его капитаном. Это было просто временное назначение, средство, с помощью которого он содержался на полном окладе. На повестке дня стояла подготовка второй экспедиции. Несмотря на то что «Индевор» добрался до сороковой параллели и не нашел Южного континента, лорды Адмиралтейства и члены Королевского общества продолжали верить в его существование. Как рассказывал сопровождавший Кука во втором путешествии Георг Форстер, «многие еще продолжали говорить о существовании в Южном море обширного материка, который простирается до 30° южной широты. Поскольку эти края благодатные, материк мог представлять большой интерес для европейских держав. Правда, первое плавание капитана Кука, когда он дошел до 40°, не встретив никакого материка, нанесло подобным взглядам опасный удар. Но кое-кому это показалось все еще недостаточным доказательством. Возможно, именно там, говорили они, материк не простирался так далеко к северу; возможно, капитан Кук просто попал в большой залив, а возьми он градусов на десять в сторону, то увидел бы землю. Вообще море вокруг Южного полюса всюду до 50°, а в некоторых местах до 40° широты все еще оставалось неисследованным, здесь никто еще никогда не плавал!»

На этот раз капитан, видимо, не получил никаких специальных секретных инструкций, только общие указания. По словам все того же Форстера: «Капитану Куку было рекомендовано использовать летние месяцы для открытий близ Южного полюса; когда же наступит холодное, бурное, туманное и ненадежное время года, ему надлежало вернуться к тропикам и там с помощью имевшихся у нас теперь астрономических инструментов произвести новые расчеты и более точно определить положение открытых прежде островов. Если большой материк так и не будет обнаружен, капитану Куку следовало пройти как можно ближе к полюсу, двигаясь на восток, покуда он не обойдет земной шар». Следуя пожеланиям Адмиралтейства, Кук проутюжил южные широты с истинно британской дотошностью.

Решили, что новый корабль Кука должен быть больше «Индевора», а для безопасности, удобства и взаимной поддержки в экспедицию должно быть отправлено второе судно. Адмиралтейство закупило еще два «угольщика»: «Маркиз де Гранби» водоизмещением 462 тонны и штатом 118 матросов и «Маркиз де Рокинхем» водоизмещением 350 тонн и штатом 83 человека. При передаче военно-морскому флоту им поменяли имена. Сначала корабли хотели назвать «Дрейк» и «Рэли», но передумали, потому что эти имена очень раздражали испанцев, а на тот момент с испанцами ссориться не хотели. Поэтому корабли Кука получили имена «Резолюшн» («Решение») и «Адвенчер» («Приключение»). Капитаном «Адвенчера» стал Тобиас Фюрно, очень опытный офицер, который уже плавал вокруг света с Уоллисом. Что до научной группы, то сперва предполагалось, что ее вновь возглавит Джозеф Банкс, но на этот раз его отношения с лордами Адмиралтейства не сложились. По их мнению, ученый выдвинул непомерные требования относительно бытовых условий на корабле. И хотя нет сведений, чтобы Банкс ссорился с капитаном, Кук ушел в плавание без него. Научную группу возглавил знаменитый немецкий натуралист Иоганн Рейнхолд Форстер. С ним был его сын Георг, которому предстояло выполнять функции художника-натуралиста. Последнему мы обязаны прекрасным описанием второго путешествия Кука. Он по справедливости считается родоначальником жанра художественно-научного описания путешествий. Об обстоятельствах своего появления на «Резолюшн» Георг Форстер сообщает следующее: «Банкс и Соландер, принимавшие участие в первом плавании капитана Кука, решили отправиться с ним и на этот раз. Господин Банкс даже затратил немалые суммы, дабы обзавестись всем необходимым. В ботанических и зоологических исследованиях ему должны были, помимо Соландера, помогать двое молодых людей, трех других он собирался взять, чтобы они зарисовывали животных и растения, которые будут им найдены. Сопровождать его собирался даже Цоффани, опытный немецкий художник, которому надлежало зарисовывать всяческие ландшафты, равно как и жителей. Чтобы совершить путешествие с наибольшими удобствами, Банкс потребовал произвести на корабле некоторые перестройки. Однако морской министр не пожелал исполнить требований сего бескорыстного ревнителя науки. Банкс довольно долго, хотя и напрасно, ждал благоприятного решения, наконец за десять дней до отплытия он заявил, что отказывается от путешествия вместе со всеми своими спутниками. Министр был разгневан, он захотел показать, назло Банксу, что наука может обойтись и без него. Из суммы, которую выделил на это путешествие парламент, еще оставались не распределены 4000 фунтов стерлингов. Министру это пришлось как нельзя более кстати. Моему отцу было предложено сопровождать капитана Кука в качестве натуралиста; однако всю интригу, которая предшествовала приглашению, от него тщательно скрыли. Парламент определил ему и мне вышеназванную сумму, присовокупив к ней всякие ненадежные обещания, и мы отправились в путешествие, намереваясь хотя бы отчасти восполнить ущерб, который могла бы претерпеть наука из-за отказа господина Банкса».

Уильям Ходжс был приглашен в качестве художника-пейзажиста; также был взят в команду астроном из Совета по долготе некий Уильям Уоллс, который вместе с Куком должен был испытать качества хронометра нового типа, измеряя долготу в море. Другой астроном, Уильям Бейли, выполнявший те же задачи, находился на борту «Адвенчера».

13 июля 1972 года «Резолюшн» и «Адвенчер» отплыли из Плимута и взяли курс на Кейптаун. Экспедиция сделала две остановки – на Мадейре и островах Зеленого Мыса, и 30 октября прибыла в Кейптаун. К огорчению Кука, запасы, заказанные заблаговременно, еще не прибыли, и ему пришлось около месяца их ожидать. Пока он находился там, до него дошли известия о плаваниях французских кораблей в Индийском и Тихом океанах. История исследований, сделанных французами, вкратце изложена в книге Форстера: «В 1769 году господин Сюрвиль по поручению французской Ост-Индской компании проделал путь от Пондишери через Филиппинские острова к Новой Зеландии. Он стоял там на якоре в бухте Даутлесс, когда 9 декабря увидел проплывавшего мимо на «Индевре» капитана Кука. Затем он пересек Южное море между 30° и 40° южной широты и погиб при высадке в перуанском порту Кальяо.

В 1772 году Кергелен и Сент-Аллуарн открыли в Южном Индийском океане остров почти на одном меридиане с островом Маврикия и под 48° южной широты [остров Кергелен]. В том же году Кергелен отправился из Франции еще в одно плавание, но вернулся домой ни с чем. Одновременно с первым путешествием Кергелена Марион-Дюфрен и Крозе проплыли от мыса Доброй Надежды через Южный Индийский океан между 20° и 50° южной широты к Вандименовой Земле и Новой Зеландии. Южнее Мадагаскара они открыли несколько маленьких пустынных островов [острова Принс-Эдуард и Крозе]. Марион-Дюфрен был убит новозеландцами во время стоянки в заливе Островов [Бей-оф-Айлендс]. Крозе продолжил путешествие один. Вначале он следовал по пути Тасмана, однако затем свернул к Маниле.

Отправляясь в путь, мы были осведомлены только об открытиях, совершенных до первого путешествия Кука (включительно); о последних французских экспедициях мы либо еще ничего не знали, либо имели сведения в высшей степени ненадежные».

Если англичане мало знали о французах, то и французы немного слышали про англичан. В частности, экспедиция Марион-Дюфрена покинула Новую Зеландию, дав острову название Острель-Франс и объявив его владением французского короля, не зная, что Кук уже объявил его владением британской короны. Но, в отличие от Кука, они не обошли остров кругом и не нанесли его на карту.

Хотя капитан и досадовал на задержку, научная группа экспедиции проводила время довольно плодотворно. Форстер рассказывал: «В день после нашего прибытия оба астронома, господа Уоллс и Бейли, расположили свои инструменты на берегу в нескольких футах от той точки, где до них производили астрономические наблюдения господа Мезон и Диксон. В тот же день мы приступили к ботаническим прогулкам. От города берег поднимается полого во все стороны к трем горам, расположенным в глубине залива. У самого моря берег низкий и ровный; между бухтами Фолз-бей и Столовой, где в последнюю впадает маленький ручей с соленой водой, почва болотистая. Кое-где она поросла зеленью, однако по большей части песчаная. Места более высокие с моря кажутся иссохшими и пустынными, однако здесь множество разнообразных растений, в том числе кустарников; называться же деревьями заслуживают лишь две или три разновидности. У маленьких ручьев повсюду расположены загородные дома здешних жителей, которые весьма оживляют местность. В сухих зарослях водятся всевозможные насекомые, многие виды ящериц, черепах и змей; здесь в изобилии можно встретить также разных мелких птиц. Каждый день мы возвращались с богатой добычей растений и трав, и многие, особенно травы, к нашему удивлению, оказались совсем неизвестны натуралистам, хотя они росли довольно близко от городских стен, откуда не раз пополнялись коллекции по всей Европе».

В кейптаунском порту ученые встретили своего коллегу, прославленного шведского ботаника, ученика самого Карла Линнея Андерса Спаррмана. Ранее побывавший в Китае, а теперь ненадолго осевший на мысе Доброй Надежды, Спаррман, не долго думая, присоединился к экспедиции. Как объяснил Форстер: «Мысль собирать новые сокровища в совершенно неизведанных землях настолько захватила его, что он тотчас же решил отправиться с нами вокруг света, и я с гордостью могу теперь подтвердить, что в его лице мы обрели горячего друга естествознания, опытного врача, сердце, способное к благороднейшим чувствам и достойное философа».

22 ноября «Резолюшн» и «Адвенчер» вновь вышли в море. На борту был даже скот, предназначенный для расселения на островах. «Беспокойная стихия, – рассказывал Форстер, – коей мы сызнова доверили теперь себя, не особенно нам благоволила, так что всю ночь мы боролись с сильными порывами ветра. Море светилось примерно так же, как по пути к мысу, но не столь сильно, как тогда. На другой день в 8 часов утра мы потеряли мыс Доброй Надежды из виду и взяли курс на юг. Поскольку нам теперь предстояло плавание, какого до нас никто еще не совершал, и мы не знали, когда и где найдем возможность пополнить запасы пресной воды, капитан приказал относиться к ней бережливо. У бочки с водой был даже поставлен часовой, и каждый член команды ежедневно получал лишь определенную порцию. Кроме того, каждому разрешалось еще попить из бочки, но не брать с собой. Сам капитан умывался морской водой, и вся команда должна была следовать его примеру. Постоянно действовал также усовершенствованный господином Ирвингом дистилляционный аппарат, чтобы хоть как-то восполнить ежедневный расход пресной воды».

Экспедиция отправилась прямо на юг, потому что в 1700 милях южнее мыса Доброй Надежды экспедиция капитана Буве вроде бы заметила остров (или оконечность материка). Сейчас этот остров хорошо известен ученым и носит имя впервые открывшего его капитана. Он настолько мал, что его почти невозможно разглядеть на обычной школьной карте, и неудивительно, что Куку не удалось его найти.

В середине декабря на горизонте стали появляться айсберги, а капитан решил, что никакого стоящего острова, и уж тем более материка, в этих краях нет. Рождество отметили в обычной для команды манере. «Радость и хорошее настроение царили на всем корабле», – записал в своем дневнике Джеймс Кук. «Дикий гвалт и пьянство», – прокомментировал Форстер-старший, по мнению спутников, редкостный брюзга и зануда, но истинный ученый.

После праздников маленькая эскадра перестала утюжить море во всех направлениях и повернула прямо к югу, чтобы провести глубокое зондирование и раз и навсегда установить, есть ли в данном направлении большая земля или нет. Айсбергов вокруг становилось все больше, а порой случались густые туманы и близкое соседство ледяных гор становилось опасным. Подводная часть айсбергов иногда подтаивает от сравнительно теплой морской воды. Из-за подводной эрозии ледяная глыба внезапно теряет устойчивость и опрокидывается набок. Но иногда к плавучим горам все-таки приближались, чтобы пополнить запас пресной воды за счет растопленного льда. Природа айсбергов чрезвычайно занимала Форстера, и хотя многие его выводы оказались ошибочными, читать их неизменно интересно: «Такие громадные массы льда движутся на вид очень медленно и незаметно, поскольку же наибольшая часть их бывает скрыта под водой, воздействие ветра и волн мало на них сказывается. Морские течения – вот, вероятно, главная сила, приводящая их в движение, однако и самое быстрое из них не может за двадцать четыре часа отнести их на 2 английские мили. Во время этого первого плавания к Южному полюсу мы могли составить лишь предположительное мнение о происхождении плавучих льдов, подтвердить которое может только дальнейший опыт; однако, совершив путешествие вокруг света и не найдя Южного материка, в который верили все в Европе, мы утвердились в этом мнении и считаем теперь более чем вероятным, что такой плавучий лед возникает непосредственно в открытом море; во всяком случае, неоднократные опыты ясно показали, что морская вода может замерзать.

Плавучие льды свидетельствуют о большом различии между климатом Северного и Южного полушарий. В декабре (что в Южном полушарии соответствует нашему июню) мы находились всего только под 51°5′ южной широты (что примерно соответствует широте Лондона), однако встретили уже несколько плавучих ледяных гор, и наш термометр в полдень показывал 36° [2,2 °C]. Такой несоразмерный холод, видимо, связан с отсутствием в Южном полушарии материка, здесь только море, которое, будучи прозрачным жидким телом, лишь поглощает солнечные лучи, но не отражает их, как в Северном полушарии».

17 января 1773 года корабли Кука, первыми в истории, пересекли Южный полярный круг и спустя несколько дней уперлись в сплошные поля пакового (морского) льда. Капитан счел свой долг выполненным и повернул на север.

Некоторое время экспедиция искала открытый французами остров Кергелен. Тоже безуспешно, потому что Куку была известна широта – 48°, но долготу ему назвали неверно. К концу января погода страшно испортилась. Если море не штормило, его окутывал густой туман, и однажды «Резолюшн» и «Адвенчер» потеряли друг друга и не смогли найти. План действий на этот случай был предусмотрен. Идти в Новую Зеландию, в залив Королевы Шарлотты и встретиться там. Однако, несмотря на попутный ветер, Кук не сразу поспешил к месту встречи, а еще раз повернул на юг и снова уперся в льды. Некоторое время он двигался вдоль 60-й параллели и прошел всего в трехстах милях от Земли Уилкса. Открыть Южный континент ему и на этот раз не удалось.

17 марта Кук направил «Резолюшн» на северо-восток к Новой Зеландии. Шесть недель он провел в бухте Даски на Южном острове, давая команде возможность отдохнуть после трудного приполярного плавания, а ученым исследовать местную флору и фауну. В начале июня он нашел «Адвенчер» и его команду в заливе Королевы Шарлотты. Поскольку обе команды уже успели восстановить свои силы, воссоединившаяся эскадра покинула любимую гавань капитана Кука 7 июня. Корабли прошли через пролив Кука, вошли в Тихий океан и направились почти прямо на запад, потом повернули немного севернее, надеясь найти остров Питкерна, который был открыт капитаном Картером в 1767 году. Но неприятные события заставили Кука изменить планы. 29 июня он узнал от Фюрно, что на борту «Адвенчера» один человек умер, а двадцать оказались серьезно больны. Кук немедленно поднялся к нему на борт и обнаружил, что и другие члены команды находятся в плохом состоянии. Во всех случаях причина была одна и та же – цинга. А в то же самое время на борту у Кука ни один человек не был болен. Несчастье случилось просто потому, что Фюрно, опытный вроде бы капитан, не установил у себя на судне строгую антицинготную диету, на которой настаивал Кук. Заболевшим были необходимы свежие продукты, и Кук отложил свои планы исследований на ближайшее время. Он повернул к ближайшему известному ему сравнительно безопасному месту стоянки – на Таити.

Прибытие на этот тихоокеанский остров стало, наверное, самым приятным впечатлением, оставшимся у Форстера о путешествии. Он описывал его восторженно:

«Стояло утро, прекраснее которого не мог бы вообразить поэт, когда мы в двух милях от себя увидели остров О-Таити [Таити]. Восточный ветер, сопровождавший нас до сих пор, утих, а ветерок с берега доносил прекрасные свежие ароматы и волновал поверхность моря. Покрытые лесом горы величественных очертаний вздымали свои вершины, уже озаренные первыми лучами солнца. Под ними виднелся ряд пологих холмов, покрытых, как и горы, лесами и расцвеченных в разные оттенки, от зеленого до осеннего багрянца. Перед нами простиралась равнина, осененная плодоносящими хлебными деревьями и бесчисленными пальмами, широко раскинувшими свои царственные кроны. Все пребывало еще в глубоком сне; едва занимался рассвет, и тихие тени еще витали над пейзажем. Но постепенно стали различимы под деревьями дома и каноэ, вытащенные на песчаный берег. В полумиле от берега параллельно ему тянулась гряда невысоких скал, над которыми пенился морской прибой, за ними же вода была гладкой и обещала недельную стоянку. Наконец солнце осветило и равнину. Жители просыпались, все начало оживать.

Едва заметив в море большой корабль, несколько туземцев поспешили на берег, столкнули в воду свои каноэ и поплыли к нам. Вскоре они прошли между рифами, и одно каноэ приблизилось к нам на расстояние слышимости. В нем сидели два почти совершенно нагих человека, на головах у них было что-то вроде тюрбанов, на бедрах – передники. Они махали большими зелеными листьями и время от времени выкрикивали:

«Тайо!» – возглас, который нам и без словаря нетрудно было растолковать как дружественное приветствие. Когда каноэ вплотную подошло к корме, мы тотчас спустили им подарок: бусы, гвозди и медали. Они в ответ передали нам зеленую банановую ветвь, которая у них символизирует мир, и попросили прикрепить ее к кораблю так, чтобы все видели. Ветвь прикрепили к снасти главной мачты, после чего наши друзья тотчас вернулись на берег.

Вскоре весь берег оказался усыпанным множеством людей. Одни смотрели на нас, другие, доверившись заключенному мирному союзу, сталкивали в воду каноэ и грузили в них плоды своей земли. Не прошло и часа, как нас окружили сотни таких лодок, в каждой из них находилось от одного до четырех человек. Они настолько доверяли нам, что приплыли без оружия. Со всех сторон слышалось дружелюбное «Тайо!», и мы отвечали искренне, от души радуясь происходящему. Они привезли нам множество кокосовых орехов, бананов, а также плодов хлебного дерева и других растений, которые усердно меняли на бусы и мелкие гвозди. Предлагались на обмен и легко находили желающих также куски материи, рыболовные крючки, каменные топоры и разные прочие изделия. Множество каноэ, сновавшие взад-вперед между нами и берегом, представляли собой прекрасное зрелище, своего рода ярмарку на воде. Я тоже через окно каюты начал приобретать дары здешней природы и через полчаса уже имел две-три разновидности неизвестных птиц и много новых рыб. Рыбы эти, пока оставались живыми, отличались исключительно красивым цветом, поэтому я потратил все утро, чтобы их зарисовать и запечатлеть яркие краски, покуда они не исчезли вместе с жизнью.

Черты людей, окружавших нас, были столь же мягкими, сколь и приятным было их поведение. Роста они примерно нашего, цвет кожи – коричневый, как у красного дерева; у них красивые черные глаза и волосы, вокруг пояса они носили кусок материи собственной работы; другое полотнище живописно обертывалось вокруг головы наподобие тюрбана. Женщины достаточно миловидны, чтобы обратить на себя внимание европейцев, которые больше года не видели соотечественниц. Их одежда состояла из полотнища с отверстием посередине для головы, сзади и спереди оно доходило до колен. Поверх него надевался другой кусок материи, тонкостью напоминавшей миткаль, который на разный манер, однако довольно изящно, обертывался вокруг тела ниже груди наподобие туники; свободный конец перекидывался через плечо, иногда очень грациозно. Хотя этот наряд, возможно, и уступал по красоте драпировкам, какими мы любуемся у греческих статуй, однако он превосходил все наши ожидания и был островитянкам необычайно к лицу. Представителей обоих полов украшали или, вернее, изменяли до неузнаваемости уже описанные другими путешественниками странные черные пятна, которые получались путем накалывания кожи, а затем втирания в эти места черной краски. У людей простого звания, которые ходили по большей части нагими, такие пятна имелись в основном на бедрах, наглядно показывая, сколь различны представления людей о красоте и в то же время сколь одинаково все они склонны так или иначе делать себя красивее, чем есть.

Вскоре несколько туземцев поднялись к нам на борт. В каждом их движении, в каждом поступке чувствовалась необычайная мягкость нрава – основная черта их национального характера, достойная внимания каждого, кто изучает человеческое сердце. Внешне их расположение к нам проявлялось по-разному. Одни трогали наши руки, другие прижимались к плечу, третьи нас обнимали. Их удивлял белый цвет нашей кожи, и иногда они раздвигали у нас на груди одежду, дабы убедиться, что мы устроены так же, как они».

Через месяц пребывания на Таити матросы с «Адвенчера» были здоровы, и Кук взял курс на острова Общества, чтобы изучить их подробнее, чем в первое посещение, и пополнить запас свежего мяса. На Таити им предоставили всевозможные овощи и фрукты, но с мясом дело обстояло туго. Свиней на острове было немного, и их отказывались продавать, поскольку они принадлежали местному «королю».

На островах Общества англичане встретили столь же теплый прием, что и на Таити, и смогли получить около трехсот свиней, так что на ближайшее время проблема с провизией была решена. Потом «Резолюшн» и «Адвенчер» посетили архипелаг, который из-за оказанного им исключительно доброжелательного, даже по сравнению с таитянским, приема Кук назвал островами Дружбы.

«Туземцы, – рассказывает Форстер, – как находившиеся в каноэ, так и стоявшие на берегу, встретили нас громкими криками радости. Их каноэ подошли вплотную к нашей шлюпке, и оттуда нам бросали большие свертки материи, не требуя ничего взамен. Другие, и мужчины, и женщины, плавали вокруг, держа над головой мелочи на продажу вроде колец из панциря черепахи, рыболовных крючков из перламутра и т. д. Мы пробились через скопление лодок, но из-за мелководья не смогли приблизиться к берегу. Тогда жители добровольно вызвались перенести нас на плечах. На берегу они собрались вокруг нас, всячески выказывая свое дружелюбие и предлагая в подарок фрукты, оружие и домашнюю утварь.

Трудно было представить себе лучший прием, даже если вообразить, что они уже имели дело с европейскими кораблями и по опыту не сомневались в наших мирных намерениях. Однако здесь дело обстояло как раз наоборот, ибо до сих пор они еще не видели у себя ни одного европейца, а о давнем пребывании Тасмана на соседнем острове Амстердам могли знать только понаслышке. Так что подобный прием рекомендовал их самым выгодным образом. Видимо, они по природе были радушны, чистосердечны и чужды низкого недоверия. Это подтверждалось и тем, что среди них было много женщин, коих индейские народности обычно предпочитают прятать от чужеземцев. Женщины здесь были одеты от бедер до пят и дружелюбно улыбались, как бы приглашая подойти поближе».

Сейчас эти острова также известны под своим оригинальным названием – острова Тонго. Они показались европейцам земным раем. Здешние жители достигли более высокой ступени развития, чем любой другой народ в Тихом океане. Один из членов экипажа писал, что они были прекрасным народом на прекрасном острове. Вся пахотная земля была тщательно обработана, разделена на аккуратные квадратные делянки с пересекающими их тропинками. Дома туземцев представляли собой самое чистое жилище, которое Кук когда-либо видел в Тихом океане, с безукоризненно чистыми тростниковыми циновками на полу. Астроном Уоллс писал, что это были самые веселые и радостные создания, которых он когда-либо видел. Кук с немалым удивлением отмечал, что мужчины и женщины не только ели вместе, что было запрещено на Таити, но мужчины были настолько галантны, что первыми предлагали пищу женщинам.

Впрочем, воспоминания европейцев, возможно, не были лишены некоторой идеализации. Во всяком случае Форстер обвинял в таковой экспедиционного художника. «Господин Ходжс, – писал он, – сделал по наброску прекрасную картину о сей достопримечательной дружеской встрече, и она была выгравирована для книги капитана Кука об этом плавании. Я всегда готов воздать заслуженную хвалу работам сего талантливого художника, когда они верны истине, но в данном случае не могу не заметить, что упомянутая гравюра не дает верного представления о жителях Эа-Уве и Тонгатабу, как ни мастерски ее выгравировал на меди господни Шервин. Гравюры к описанию предыдущего плавания капитана Кука заслужили справедливый упрек в том, что они изображают не индейцев (так Форстер называл всех туземцев Тихого океана – Н. Б .), а некие красивые фигуры в античном вкусе как по одежде, так и по всему своему облику; тот же упрек следует отнести и к упомянутой гравюре для данной книги. Можно было подумать, что господин Ходжс потерял свои оригинальные наброски с натуры к этой работе и, обнаружив пропажу, сделал новый, идеальный рисунок, руководствуясь лишь тонкой, художественной фантазией. Знатоки видят в этой гравюре греческие черты, фигуры, каких никогда не встречалось в Южном море, и восхищаются красивыми легкими одеяниями, покрывающими головы и тела, тогда как на этом острове женщины почти никогда не прикрывают плечи и грудь. Великолепна фигура старого благородного мужчины с длинной белой бородой, однако жители Эа-Уве никогда не отпускают длинной бороды, а подстригают ее с помощью ракушек».

8 октября 1773 года, когда корабли Кука покинули острова Дружбы, их трюмы ломились от фруктов и овощей, и к тому же они везли с собой – живыми – три сотни голов домашней птицы и примерно сто пятьдесят свиней. Две недели спустя путешественники увидели восточное побережье Новой Зеландии, которая, несмотря на настороженность местных жителей, успела стать для них почти что домом родным. Сразу пройти к совсем уже обжитому заливу Королевы Шарлотты помешал чудовищный шторм. Описывая обрушившиеся на них злоключения, Форстер не жалеет красок. Его рассказ столь выразителен, что мы позволим себе очень обширную цитату:

«Вечером 24-го мы наконец увидели перед собой вход в пролив Кука у мыса Паллисер, но в темноте не рискнули войти в него, а утром не успели это сделать, так как опять поднялась буря. К 9 часам она так разбушевалась, что нам пришлось убрать все паруса, кроме одного, и лечь в дрейф. Несмотря на то что мы держались довольно близко к берегу и были, казалось бы, защищены высокими горами, волны вздымались громаднейшие; разбиваясь, они превращались ветром в водяную пыль. Эта пыль покрывала всю поверхность моря, и при безоблачном небе, в ярком, ясном свете солнца бурлящее море ослепительно сияло. Наконец ветер так рассвирепел, что разорвал единственный парус, который мы еще рискнули оставить. Теперь мы окончательно стали игрушкою волн, они швыряли нас во все стороны, часто с ужасающей силой разбивались о палубу и разносили вдребезги все на своем пути. От постоянной нагрузки и качки сильно пострадал такелаж; веревки, которыми были закреплены ящики и сундуки, ослабли и наконец порвались, все оказалось разбросано. Один раз, когда корабль наклонился особенно сильно, сорвался оружейный ящик, закрепленный в кормовой части палубы, он ударился о боковой бортик, у которого как раз находился один из наших юных спутников по имени Гуд. У того даже не оставалось времени наклониться, да это его не спасло бы, не угоди ящик о бортик углом, так что осталось пространство, в котором господин Гуд счастливо сумел оказаться невредимым.

Но как ни бушевала стихия, птиц это не испугало. Черный буревестник продолжал летать над кипящей вспененной поверхностью моря, весьма искусно прячась от ветра за высокими волнами. Вид океана был одновременно величествен и ужасен. То с вершины громадной, тяжелой волны мы видели бескрайнюю морскую поверхность, изборожденную множеством глубоких складок, то низвергающаяся волна увлекала нас круто в страшную бездну, а ветер уже гнал на нас новую водяную гору с пенящимся гребнем, грозившую накрыть корабль. Приближение ночи умножило страхи, особенно у тех, кто с юных лет не привык к морской жизни. В каюте капитана были вынуты окна и вместо них вставлены дощатые задвижки, чтобы туда не могли ворваться волны. Это новшество заставило выбраться на белый свет скорпиона, скрывавшегося за оконной рамой. Должно быть, он попал к нам на борт во время стоянки на одном из последних островов вместе с плодами и овощами. Наш друг Махеине заверил нас, что это животное безобидное, но один его зловещий вид вызывал трепет. В других каютах совершенно промокли постели, но все равно жуткий рев волн, скрип деревянных частей судна, сама качка не дали бы нам сомкнуть глаз. В дополнение ко всем страхам нам приходилось выслушивать ужасную ругань и проклятия наших матросов, которые порой перекрывали шум ветра и волн. От младых ногтей привычные ко всяческим опасностям, они и теперь перед лицом угрозы не отказались от самого кощунственного богохульства. Без всякой причины и извиняющего повода они поминали проклятием каждую часть тела в таких разнообразных и заковыристых выражениях, что описать это нет никакой возможности. Сравнить ужасающую мощь этих проклятий я мог бы разве что с проклятиями Эрнульфа, опозорившего христианство. Ветер бушевал по-прежнему, как вдруг в 2 часа утра сразу прекратился и наступил полный штиль. Вот тут-то волны принялись за корабль по-настоящему! Они с такой силой качали его и швыряли, что не только средние переборки, но даже кормовая часть палубы иногда оказывалась в воде.

Через час подул наконец свежий попутный ветер, с помощью которого мы в течение всего дня продвигались к берегу, ибо шторм отнес нас далеко в море. Вокруг нас снова стаями кружились буревестники, и мы проплыли мимо альбатроса, который крепко спал в открытом море – так сильно утомил его отбушевавший шторм.

На другой день у входа в пролив Кука дело обернулось ничуть не лучше, чем накануне: опять ветер дул навстречу, и, прежде чем наступила ночь, он перешел в настоящий шторм, который продолжался, не ослабевая, оба следующих дня. Рано утром 29-го вахтенный офицер увидел несколько небольших смерчей, а вскоре после этого пошел дождь и подул попутный ветер. Вечером мы потеряли из виду «Адвенчер» и больше не видели его в течение всего плавания. Встречный ветер, который подул на следующее утро, окончательно разнес нас в разные стороны, так как «Адвенчер» находился гораздо дальше от берега, чем мы, и, следовательно, буря обрушилась на него с гораздо большей силой.

Нет надобности, да и скучно рассказывать, как еще долго встречный ветер сменялся попутным. Достаточно сказать, что нас швыряло в море девять долгих, тяжких ночей, не давая сомкнуть глаз, и мы почти потеряли всякую надежду когда-нибудь вообще приблизиться к этому побережью. Наконец 1 ноября мы вошли в пролив Кука. Ветер, правда, все время оставался неустойчивым; когда мы уже приближались к мысу Теравити на Северном острове, он опять стал дуть навстречу; однако 2-го нам удалось войти в бухту, которую мы обнаружили как раз восточнее этого мыса. Берег там состоял из одних лишь зловещих, бесплодных гор, очень высоких и безлесных; они выступали в море длинными, острыми скалами, напоминавшими колонны».

Близ гавани, где «Резолюшн» нашел приют после того ужасного шторма, теперь находится город Веллингтон.

На следующий день Кук направил свой корабль в залив Королевы Шарлотты. Три недели он дожидался здесь капитана Фюрно, а затем принял решение выйти в море. Во время этой стоянки англичане получили неопровержимое свидетельство, что местные маори, с которыми им худо-бедно удалось наладить дружеские отношения, были людоедами. Разумеется, Форстер уделил много внимания этому эпизоду в своих записках:

«После полудня капитан вместе с господином Уоллсом и моим отцом решили переправиться в Моту-Аро, чтобы осмотреть огород и набрать растений для корабля. Несколько лейтенантов тем временем отправились в бухту Индиан-Коув для торговли с туземцами. Первое, что бросилось им там в глаза, были человеческие внутренности, сваленные в кучу у самой воды. Едва они пришли в себя от этого зрелища, как индейцы показали им различные части самого тела и объяснили с помощью знаков и слов, что остальное они съели. Среди этих оставшихся частей была голова; насколько можно было судить по ней, убитый был юноша лет пятнадцати-шестнадцати. Нижней челюсти не было, а череп над глазом был проломлен, вероятно, с помощью патту-патту. Наши люди спросили новозеландцев, откуда взялось это тело. Те ответили, что они встретились с врагами и нескольких убили, однако сумели унести лишь труп этого юноши. Они также добавили, что и с их стороны погибло несколько человек, и показали при этом на сидевших в стороне вдов, которые громко стенали о погибших и царапали себе лицо острыми камнями.

Таким образом, наши предположения о распрях между индейцами теперь наглядно подтвердились; не было оснований усомниться и в том, что именно мы послужили тому причиной. У нас не осталось также никаких сомнений, что новозеландцев можно считать самыми настоящими людоедами. Господин Пикерсгилл пожелал купить голову, чтобы взять ее с собой в Англию в память об этом путешествии. Он предложил за нее гвоздь и за эту цену легко ее приобрел. Вернувшись на корабль, он выставил ее для обозрения наверху, на перилах палубы. Пока мы стояли вокруг и разглядывали ее, несколько новозеландцев подошли к нам от источника. Увидев голову, они знаками дали понять, что хотели бы поесть мяса и что оно очень вкусно. Всю голову господин Пикерсгилл отдать не захотел, но предложил отделить кусок щеки. Они, казалось, были этому рады. Он в самом деле отрезал кусок и дал им, но они не стали есть мясо сырым, а сначала решили его тут же, при нас, приготовить; немного поджарили над огнем, после чего с большим аппетитом съели.

Вскоре вернулся на борт капитан со своими спутниками. Они тоже пожелали посмотреть на такую необычную вещь, и новозеландцы повторили эксперимент в присутствии всей команды. Зрелище это имело на всех присутствовавших странное и очень разное воздействие. Некоторые при всем отвращении к людоедству, привитом воспитанием, казалось, сами были едва ли не прочь откусить кусочек; им казалось весьма удачной шуткой назвать новозеландские войны охотой за людьми. Другие, напротив, так негодовали на людоедов, что вопреки здравому смыслу готовы были перестрелять всех новозеландцев, словно они имели право распоряжаться жизнью народа, чьи действия не подлежали даже их суду. На некоторых же сие зрелище подействовало как рвотное. Остальные довольствовались тем, что объявили это варварство позором для человеческой природы и сетовали на то, что самое благородное из божьих созданий может так уподобиться зверю!

Наибольшую чувствительность проявил Махеине, юноша с островов Общества. У него, рожденного и воспитанного в стране, жители которой уже порвали с варварством и вступили в общественные отношения, эта сцена вызвала крайнее отвращение. Он не выдержал ужасного зрелища и убежал в каюту, дабы отвести душу. Мы нашли его в слезах, кои свидетельствовали о его неподдельном волнении. На наш вопрос он ответил, что плакал о несчастных родителях бедного юноши! Такой образ мыслей делал честь его сердцу, ибо доказывал способность живо и глубоко сочувствовать ближнему. Все это так болезненно ранило его, что прошел не один час, прежде чем он смог успокоиться, и долго еще не мог говорить о случившемся без содрогания».

25 ноября «Резолюшн» покинул залив Королевы Шарлотты, всего на пять дней разминувшись с «Адвенчером», который был унесен далеко в море и сумел преодолеть встречный ветер и выйти к условленному месту лишь 30 ноября.

Фюрно бросил якорь в бухте Королевы Шарлотты и провел там две недели, ремонтируя свое потрепанное штормом судно. 16 декабря он послал на сушу шлюпочную команду, состоящую из двух офицеров и восьми матросов, пополнить запасы овощей и зелени. Они не вернулись. Поисковая партия, которая отправилась за ними на следующий день, обнаружила, что все люди были убиты и съедены маори.

Этот случай подействовал на всех угнетающе, к тому же Фюрно не знал, где теперь искать капитана Кука. Он решил вернуться в Англию. «Адвенчер» всего за одни месяц проделал переход до мыса Горн, затем остановился в Кейптауне, после чего взял курс на Британские острова.

«Резолюшн» тем временем двигался на юг, чтобы прочесать южные широты Тихого океана, как прежде он это проделал с Индийским. Недели через две в море стало не продохнуть от айсбергов. В сочетании с густым туманом они представляли большую опасность для корабля. Пришлось временно взять курс на северо-восток, но при первой же возможности Кук поворачивал к югу. 21 декабря 1773 года он второй раз в своей жизни (и в истории) пересек Южный полярный круг. Рождество отпраздновали в полярных водах, не прекращая неуклонного движения к югу, со всех сторон окруженные ледяными горами. С переменным успехом, наступлениями и отступлениями это продвижение продолжалось до 30 января 1974 года, когда «Резолюшн» достиг точки с координатами 71°10′ южной широты и 106°34′ западной долготы, самой южной точки всех странствий Кука. Земли здесь не было, а был сплошной, до горизонта лед. Если где-то там и была суша, она едва ли годилась для колонизации. Ирония судьбы заключается в том, что значительная часть береговой линии Антарктиды расположена севернее, но в этой части континента она отступает далеко на юг.

К несказанной радости своей измотанной команды Кук окончательно развернул корабль на север, но вместо того чтобы плыть в Англию, на что он имел полное право, вознамерился отыскать в Тихом океане остров Пасхи, относительно местоположения которого, по его собственным словам, «были столь разнообразные указания, что у меня почти не было надежды его отыскать».

Остров Пасхи – самый уединенный обитаемый клочок суши на Земле и один из самых загадочных ее уголков. От ближайшего острова – Питкерна, его отделяет 1819 км пустынного океана. А чтобы достичь побережья ближайшего континента – Южной Америки, пасхальцу нужно преодолеть путь в 3703 км. Недаром среди древних самоназваний острова есть такие как Те-Пито-те-хенуа – «пуп земли», или Мата-Китераге – «глаза, смотрящие в небо». Тот, кто наградил его такими именами, наверное, воспринимал свою родину как единственный кусок твердой земли во Вселенной. Между тем, остров Пасхи очень невелик. По форме он приближается к прямоугольному треугольнику, почти равнобедренному. Длина «гипотенузы» этого треугольника равна 24 км, «катетов» – 18 и 16 км. Первым европейцем, достигшим острова Пасхи, стал голландский капитан Якоб Роггевен. Свое открытие он сделал весной 1722 года, в христианский праздник, давший острову его имя. Еще одно широко употребляемое в наши дни название этого кусочка суши – Рапануи. Вопреки распространенному мнению, это имя придумали не аборигены, а полинезийцы – обитатели других тихоокеанских островов. Последние совершали дальние морские переходы на своих, казалось бы, утлых суденышках и знали о существовании уединенного острова далеко на восток от Таити и Питкерна. В 1770 году на остров Пасхи случайно наткнулась испанская экспедиция. Теперь Кук вознамерился отыскать эту песчинку в самой пустынной части Мирового океана. Несмотря на высказанные им опасения, это удалось ему довольно легко. Путешественники увидели остров 11 марта. «Остров на вид был невелик и не особенно высок, – рассказывает Форстер, – несколько отдельных возвышенностей полого спускались к морю. Плодороден ли он и на какую еду здесь можно рассчитывать, издалека судить было трудно. Следующим утром выдался штиль. Мы находились в это время в пяти морских милях от берега. Отсюда он казался черным и мрачным. Чтобы скоротать время, мы ловили акул, плававших вокруг корабля и весьма жадно хватавших насаженную на крючок солонину. После полудня поднялся ветер, и мы направились к берегу, надеясь до наступления ночи бросить якорь. Хотя мы находились теперь гораздо ближе к земле, чем утром, вид ее не стал более привлекательным: очень мало зелени, а кустарника почти никакого. Но после столь долгого, трудного и однообразного плавания даже самые голые скалы были для нас желанным зрелищем.

Возле некоторых холмов мы заметили группы черных колонн. Судя по местности, это были фигуры, которые люди Роггевена приняли за изображения идолов; но мы, еще даже не изучив их как следует, придерживались пока другого мнения. Мы предполагали, что это могли быть памятники мертвым вроде тех, что ставят в местах погребения таитяне и другие обитатели Южного моря, называющие их э-ти.

Ветер был слабый, встречный. К тому же приближалась ночь, а мы не нашли на восточной стороне острова места для якорной стоянки; поэтому еще одну ночь нам пришлось провести под парусами. Когда стемнело, мы увидели возле упомянутых колонн много огней. Голландцы их тоже видели и связывали с жертвоприношениями; вероятнее, однако, что это были просто костры, на которых местные жители готовили себе еду».

Загадки начались при первом же знакомстве с туземцами. Как было известно путешественникам, приплывших сюда всего за несколько лет до Кука испанских моряков встретили высокие белокожие туземцы, среди которых было много светлых шатенов и рыжих. Толпа, собравшаяся на берегу, по мнению испанцев, составляла приблизительно две тысячи человек. Двух самых высоких мужчин они измерили. Рост одного оказался 195 см, другого 199 см. А теперь англичан встречало не более двухсот человек, причем все они были темнокожие и низкорослые. Форстер отметил, что среди них не было ни одного выше среднего роста. А Роггевен в 1722 году видел среди островитян представителей обеих рас. Спутники Роггевена также рассказывали, что первым на палубу их судна поднялся «совершенно белый человек» в короне из перьев. Судя по поведению, он занимал видное место среди островитян. Отличительной чертой его внешности были проколотые и вытянутые под тяжестью украшений мочки ушей, свисавшие до самых плеч. Такие же спутники Кука видели и у посетивших их первыми темнокожих аборигенов. Во всех трех случаях путешественники удивлялись тому, что видели очень мало женщин и детей в толпе местных жителей.

Чтобы недоумение мореходов стало вполне понятным, надо, наверное, подробнее рассказать о здешнем ландшафте. Как уже говорилось, Рапануи – небольшой, треугольный остров вулканического происхождения. Близ каждой из трех вершин «треугольника» расположены потухшие вулканы. Самый высокий из них поднимается на 539 м над уровнем моря. Леса на острове нет, лишь по берегам озер, образовавшихся в вулканических кратерах, есть небольшие рощи и заросли тростника. Все остальное пространство занимает сухая каменистая степь. С любой из возвышенностей остров Пасхи просматривается как на ладони. Поэтому спутники Кука полагали, что видели все его население. Они считали, что большому количеству народа здесь просто негде укрыться от глаз. Лишь в XX веке этой загадке удалось найти объяснение. Оказалось, что недра острова Пасхи изобилуют вулканическими пещерами. Лавовую толщу прорезают длинные извилистые туннели, которые порой выводят в довольно обширные полости с гладким куполообразным сводом. На первый взгляд стены и потолки таких пещер кажутся обработанными человеческими руками, но на самом деле это – естественные образования, следы когда-то возникших в жидкой лаве пузырей раскаленного газа. Эти подземные полости служили убежищем туземцам во время междоусобных войн, которыми, как ни странно, изобиловала история крохотного острова. Именно в этих пещерах, по-видимому, скрывалась большая часть населения острова во время визита капитана Кука. Судя по разнице в составе делегаций, встречавших испанцев и англичан, они попали как раз на переломный момент великой войны между «короткоухими» и «длинноухими», о которой пасхальцы столько рассказывали знаменитому исследователю их культуры Туру Хейердалу.

Спутники Кука ни о чем таком не знали. Они лишь дивились малочисленности населения и диковинным каменным сооружениям на поверхности острова. Впрочем, Форстер уже тогда высказал предположение, что туземцы могут жить в естественных вулканических пещерах. И конечно же он подробно описал свои впечатления от вылазки на остров и увиденных там диковинок:

«Пробыв некоторое время на берегу с туземцами, мы начали подниматься в глубь острова. Вся земля была покрыта скалами и камнями разной величины, черными, обгорелыми, ноздреватыми, явно подвергшимися воздействию сильного огня. Между этими камнями пробивались жалкие травы двух-трех видов. Хотя они и были полузасохшие, но все же в какой-то мере смягчали унылость голого пейзажа.

Шагах в пятидесяти от места высадки мы увидели стену из четырехугольных тесаных камней; каждый имел от 1,5 до 2 футов в длину и фут в ширину. В середине высота стены достигала примерно 7–8 футов, однако с обоих концов она была ниже, длиной же шагов в двадцать. Самое примечательное – это соединение камней. Они были так искусно сложены и так точно подогнаны друг к другу, что получалось на редкость долговечное архитектурное сооружение. Порода, из которой их вытесали, не особенно твердая – черно-коричневая, ноздреватая, ломкая лава. Земля от берега поднималась все время в гору, так что второй стене, параллельной этой и отстоявшей от нее на двенадцать шагов выше, достаточно было иметь всего 2–3 фута в высоту, чтобы в пространстве между ними образовалась своего рода плоская, поросшая травой земляная терраса.

В пятидесяти шагах дальше к югу мы обнаружили приподнятую плоскую площадку, вымощенную такими же четырехугольными камнями, как те, из которых сложена стена. В середине этой площадки стояла каменная колонна из цельного куска, изображавшая человеческую фигуру до бедер. Фигура была сделана плохо и доказывала, что скульптура здесь еще в младенческом состоянии. Глаза, нос и рот были едва обозначены на грубой, неоформленной голове. Уши в соответствии со здешним обычаем – невероятной длины и отделаны лучше, чем все остальное, хотя европейский скульптор и устыдился бы такой работы. Шея показалась нам бесформенной и короткой, плечи же и руки были слегка намечены. На голове водружен высокий круглый цилиндрический камень более 5 футов в высоту и в поперечнике. Эта насадка, похожая на головной убор египетских божеств, сделана из другой породы камня красноватого цвета; кроме того, на обоих основаниях цилиндра мы заметили отверстия, как будто круглую форму ему придавали с помощью токарного или шлифовального устройства. Голова вместе с верхней насадкой составляла половину всей высоты колонны от земли. Мы, впрочем, не видели, чтобы островитяне оказывали какие-либо почести этим столбам, колоннам или статуям, но все же они, видимо, уважали их; так, похоже, что им было неприятно, когда мы ходили по мощеным площадкам, постаменту или исследовали породу камня, из которого они были сделаны».

Но как ни интересны были все эти постройки, моряки были глубоко огорчены, что остров Пасхи столь мал и бесплоден. После исключительно трудного плавания в антарктических водах, подорвавшего здоровье всем, не исключая капитана, они рассчитывали на длительный отдых, обилие свежего мяса и фруктов. Было очевидно, что остров Пасхи не может им всего этого предоставить. Пробыв здесь совсем недолго, «Резолюшн» отправился на Маркизские острова. Он прибыл туда 7 апреля, команда получила в изобилии овощи и фрукты, но свежего мяса здесь было не слишком много.

Жители Маркизских островов показались путешественникам самой красивой расой Океании. Форстер оставил следующее описание их внешности: «Все они ходили нагие, лишь с небольшим куском материи вокруг бедер, все высокого роста, хорошо сложены. Не было ни одного беспомощного или толстого, как знатные таитяне, не было и таких худых или изможденных, как жители острова Пасхи. Татуировка, у людей средних лет покрывавшая почти все тело, скрадывала их красоту. Но среди молодых людей, у которых не было татуировки, мы встречали на редкость красивых, правильно сложенных; они вызывали у нас восхищение. Иных можно было бы поставить рядом с лучшими творениями древних, и они не проиграли бы от такого сравнения.

Естественный цвет кожи у этих молодых людей был не такой темный, как у простонародья на островах Общества, но взрослые из-за татуировки, покрывавшей их с ног до головы, казались гораздо чернее. Эта татуировка наносилась столь правильно, что фигуры на ногах, руках и щеках полностью соответствовали друг другу. Они, однако, изображали не животных или растения. Это были всевозможные пятна, кривые линии, квадраты и углы; все это вместе имело очень пестрый и странный вид. Лица у всех были приятные, открытые и живые, чему немало способствовали их большие черные глаза. Волосы тоже черные, курчавые и густые, лишь у отдельных людей более светлые. Борода обычно редкая из-за множества шрамов и татуировок, которых больше всего на подбородке. Эта татуировка и другие украшения как будто в известной мере заменяли одежду.

У некоторых на голове было нечто вроде диадемы. Она имела вид плоской повязки, сплетенной из кокосовых волокон. С наружной стороны этой головной повязки были прикреплены два круглых довольно больших куска перламутра, инкрустированных в середине пластинкой из резного панциря черепахи. Из-за этих украшений, имевших форму щита, поднимались два пучка черных блестящих петушиных перьев, которые придавали всему головному убору действительно красивый и благородный вид. Некоторые носили круглые короны из маленьких перьев фрегата, другие – обруч, на котором укреплялось вокруг головы несколько плетеных волокон кокоса высотой около 2 дюймов и частью окрашенных в черный цвет. В уши они иногда вставляли по два плоских овальных куска легкого дерева длиной 3 дюйма; эти украшения покрывали все ухо и чаще всего были окрашены в белый цвет известью. Предводители носили нагрудное украшение, сделанное из маленьких кусков легкого пробкообразного дерева; они были склеены смолой и образовывали полукруг. Смолой же на них было укреплено в несколько рядов длиной от 2 до 13 дюймов множество красных горошин (Abrus precatorius Linn.). Те, у кого не было таких роскошных украшений, носили вокруг шеи хотя бы шнур с куском раковины на нем, вырезанным в форме зуба и отполированным. Они также высоко ценили пучки человеческих волос, которые привязывали шнурами вокруг тела, рук, колен и бедер. Все прочие украшения они меняли на мелочи, только не те, что из волос; их ценили необычайно высоко, хотя они и кишели насекомыми».

Поскольку здоровье команды и самого капитана все еще было очень расшатано долгим плаванием, он принял решение снова отправиться туда, где всегда встречал теплый прием и обильную здоровую пищу – на Таити. По дороге он обнаружил обширный архипелаг, состоящий из множества небольших низменных островов – Туамоту. Попытка высадиться на одном из этих островов, однако, натолкнулась на не слишком дружелюбную реакцию его обитателей. 22 апреля экспедиция достигла Таити.

Время для посещения Таити оказалось исключительно удачным. Пока путешественники отсутствовали, островитянам удалось развести большое количество свиней, и теперь Кук смог купить столько свежего мяса для своей команды, сколько пожелал. Он также приобрел изрядное количество живых свиней и даже выстроил на берегу хлев, в котором животные жили во время стоянки. И, наконец, англичане стали свидетелями удивительного зрелища – полного боевого сбора таитянского флота. В описании этого события Форстер как всегда оказался на высоте. Его текст столь хорош как в художественном, так и в научном отношении, что не стоит портить его пересказом.

«Добравшись до берега О-Парре, мы были поражены зрелищем, какого никто из нас не ждал увидеть в Южном море. Вдоль берега на якоре стояла многочисленная флотилия больших боевых каноэ с гребцами и воинами в полном вооружении, со щитами и в высоких головных уборах. Весь берег кишел людьми, однако в толпе царило торжественное молчание. Едва мы достигли берега, как навстречу нам вышел дядя короля по имени Ти, чтобы помочь капитану выйти на берег. В тот же самый миг на берег вышел главнокомандующий флотом и тоже самым вежливым образом приветствовал нас. При его приближении весь народ воскликнул «Тоха!» и с почтением, удивившим нас, расступился перед ним. Он подошел прямо к капитану Куку, протянул ему руку, назвал своим другом и пригласил в свое каноэ. Ти, казалось, был не очень доволен таким поворотом дела, ему явно не хотелось, чтобы капитан Кук покинул его и шел с Тохой. Мы подошли к адмиральскому каноэ, и капитан уже собирался было сесть в него, как вдруг передумал и отклонил приглашение. Тоха, видимо, почувствовал себя оскорбленным, он покинул нас с явной холодностью и вошел в лодку один, мы же, более не заботясь о нем, рассмотрели поближе корабли, выстроившиеся в прямую линию, носами к берегу.

Вид этой флотилии не зря привел нас в изумление. Поистине он далеко превосходил все, что мы до сих пор могли себе представить о могуществе и богатстве сего острова. Здесь собралось не менее 159 больших двойных каноэ длиной от 50 до 90 футов. Если вспомнить, какими несовершенными инструментами пользуются местные жители, то нельзя не удивляться терпению, потребному для постройки стольких кораблей. Ведь нужно было сперва свалить для них деревья, нарезать из них планки, сделать эти планки гладкими и плоскими, подогнать их одну к другой и, наконец, составить в форме большого грузоподъемного судна; и для всех этих работ они не имели других инструментов, кроме каменного топора и зубила, кусочков коралла и жесткой шкуры ската, служившей для обстругивания и полировки поверхностей.

Все их каноэ были двойные, то есть соединенные попарно крепкими поперечинами числом от 15 до 18. Поперечины обычно располагались в 4–5 футах одна от другой и были от 12 до 24 футов длиной. В последнем случае они выдавались далеко за оба борта и образовывали нечто вроде палубы над всем судном, имевшей часто в длину 50–70 футов. А чтобы такое множество поперечин держалось крепко, на них укладывали по два-три стропила вдоль судна по краям и посередине, между двумя соединенными лодками. Корма и нос на несколько футов возвышались над водой, корма иногда футов на 20. Она имела вид криво изогнутого птичьего клюва и обычно была украшена резьбой.

Между двумя высокими кормовыми частями двойного каноэ обычно натягивался вместо вымпела кусок белой материи, который часто раздувался ветром, точно парус. На некоторых имелись полосатые вымпелы с красными полями; как мы узнали потом, они служили знаками различия для отдельных отрядов, на которые делился флот. Над клювообразной кормой поднимался высокий резной столб, наружный конец которого изображал уродливую человеческую фигуру; лицо ее было обычно прикрыто краем доски, как нахлобученной шапкой, и иногда раскрашено красной охрой. Столбы, или сваи, были обычно украшены черными пучками перьев, и длинная низка таких же перьев спускалась с них. Посредине борта каноэ были ниже всего, они возвышались над водой на 2–3 фута, но не все были устроены одинаково. У некоторых было плоское дно и борта поднимались отвесно, другие, напротив, были выпуклые, с острым килем, как можно видеть на иллюстрации к описанию первого путешествия капитана Кука. В передней части каноэ для воинов были устроены помосты высотой 4–6 футов, обычно на резных столбах. Эти помосты длиной от 20 до 24 футов и примерно 8—10 футов шириной выдавались далеко за края каноэ. Ниже помоста находилась плоская палуба, образованная поперечными балками и продольными стропилами, и так как они укладывались поперек друг друга, то возникало несколько четырехугольных отделений, где сидели гребцы. Таким образом, в каноэ с восемнадцатью поперечинами и тремя продольными стропилами (двумя по бокам и одним посредине) помещалось не менее 144 гребцов, не считая 8 рулевых, по 4 на каждой корме. Но так были устроены лишь немногие из собравшихся здесь каноэ. Большинство же не имело выдававшихся платформ, и там гребцы сидели просто в углубленной части судового корпуса. Воины стояли на помосте или платформе; на каждой лодке их могло поместиться человек 15–20.

Одежда туземцев была странная и являла собой красочное зрелище. На них были надеты три больших полотнища материи с вырезанным посредине отверстием, через которое продевалась голова. Нижнее, самое длинное полотнище – белое, второе – красное, верхнее, самое короткое – коричневое. Их нагрудные плетеные щиты украшали перья птиц, а также зубы акулы. Почти у всех воинов были такие щиты, шлемы же – лишь у немногих. Шлемы были огромных размеров. В высоту они имели футов 5 и представляли собой длинную цилиндрическую корзину, передняя часть которой была укреплена еще более плотным плетением. Этот щит (или передняя пластина), расширявшийся к середине шлема и несколько выгнутый вперед, был густо усажен блестящими голубовато-зелеными голубиными перьями, которые окаймлялись перьями белыми. От шлема лучами расходилось множество хвостовых перьев фаэтона, так что издалека казалось, будто вокруг головы воина светится нимб, вроде того, каким наши живописцы окружают обычно головы ангелов или святых. Чтобы эти высокие неудобные сооружения не давили на голову и притом сидели крепко, под них надевался большой матерчатый тюрбан. Но так как этот головной убор служит не для защиты, а для украшения, то в бою воины его обычно снимают и кладут возле себя на палубу. Самые знатные вожди носят еще один знак отличия, напоминающий бунчук турецкого паши. Он представляет собой нечто вроде круглого хвоста из зеленых и желтых перьев, свисающего с одежды сзади. У адмирала Тохи было на спине пять таких хвостов из перьев, к концам которых вдобавок были прикреплены шнуры из кокосовых волокон с пучками красных перьев. Вместо шлема он носил красивый тюрбан, который очень шел ему. На вид Тохе было лет шестьдесят, однако он был большого роста и выглядел весьма бодро; во всей его повадке было что-то очень приятное и благородное.

До сих пор мы наблюдали этот флот лишь с берега. Чтобы поглядеть на него со стороны моря, мы сели в свою шлюпку и поплыли на веслах вдоль всего ряда каноэ, стоявших к нам кормой. В каждом каноэ мы увидели кучу копий и большие палицы или боевые топоры, которые были прислонены к платформе; кроме того, каждый воин держал по копью или палице в руке. В каждом каноэ лежала также куча больших камней – единственный вид оружия, коим они способны поражать врага на расстоянии. Мы насчитали 159 двойных боевых каноэ, а также вне линии еще 70 более мелких, тоже большей частью двойных, с перекрытием на корме. На таком каноэ мог переночевать вождь, кроме того, оно могло служить провиантским судном. Другие были полны листьев банана; по словам островитян, они предназначались для мертвых. Эти лодки они называли э-ва-но т'эатуа, то есть «каноэ божества».

Но куда больше роскошных нарядов удивляло обилие собравшихся людей. По самым скромным подсчетам, команда флотилии составляла около 1,5 тысячи воинов и 4 тысячи гребцов, не считая находившихся в провиантских каноэ и на берегу.

Нас интересовало, для чего собралось такое громадное воинство, но узнать об этом мы пока ничего не могли. Поскольку король покинул округ О-Парре и отправился в бухту Матаваи, мы, так и не поговорив с ним, к полудню вернулись на борт. Здесь мы встретили многих вождей, в том числе Потатау, который поел с нами. За обедом он рассказал, что войско собралось в поход на Эймео [Муреа], вождь которого, бывший вассалом О-Ту, теперь взбунтовался. Мы были особенно удивлены, узнав, что весь флот, виденный нами, снаряжен одним лишь округом Атахуру; все другие округа, в зависимости от своей величины, должны были еще вывести в море соответствующее число кораблей. Это заставило нас заново оценить население острова; без сомнения, оно гораздо значительнее, чем мы полагали до сих пор. По самым скромным предположениям, на обеих половинах острова Таити должно было жить 120 тысяч человек.

Но и этот подсчет еще слишком скромный. Ведь мы потом видели, что флот самого маленького округа составлял не менее 44 боевых каноэ, да еще 20–25 маленьких, так что контингент округа Атахуру, который мы брали за основу, мог быть еще больше.

Обе половины острова разделены на 43 округа. Будем считать, что в среднем каждый округ может снарядить 20 боевых каноэ и что на каждом находится всего по 35 человек. Тогда численность всего флота, не считая более мелких каноэ, составит не менее 30 тысяч человек. Будем считать, что это четвертая часть всего народонаселения. Подобный расчет во всех отношениях занижен, так как я исхожу из предположения, что кроме этих 30 тысяч на острове больше нет способных носить оружие людей; с другой стороны, я принимаю отношение способных носить оружие к остальным за один к четырем, тогда как во всех европейских странах доля этих остальных гораздо значительнее».

Грозные приготовления встревожили Кука, и он почел за благо покинуть Таити до начала военных действий, чтобы, чего доброго, не оказаться втянутым в междоусобный конфликт. На этот раз «Резолюшн» пошел по знакомому маршруту – от Таити к островам Общества, потом к островам Дружбы. Дальше он взял направление на запад с легким уклоном к северу и 17 июля открыл первый остров архипелага Большие Киклады, настоящего лабиринта, состоящего более чем из восьмидесяти небольших островов. Луи де Бугенвиль во время своего путешествия 1766–1769 гг. уже посещал этот архипелаг, но не удосужился заняться его подробным картографированием.

Как выяснилось, население Киклад не однородно. Архипелаг населяют представители двух рас: золотисто-смуглые полинезийцы и меланезийцы, более темные, близкие к негроидам. С представителями полинезийской расы отношения у англичан складывались легче. Меланезийцы в лучшем случае были холодно враждебны, но случались и открытые столкновения. На одном из островов темнокожие туземцы попытались украсть у моряков вельбот. Дело кончилось вооруженной стычкой, среди туземцев были убитые и раненые.

После того как сложная работа по нанесению на карту Больших Киклад была завершена, «Резолюшн» вновь взял курс на Новую Зеландию. 3 сентября моряки увидели гористый остров, выросший прямо перед ними из моря. На севере был виден ряд опасных рифов и отмелей, поэтому Кук направился вверх, вдоль восточного берега, пока не нашел подходящую якорную стоянку. Туземцы этих островов внешним обликом напоминали австралийцев, но стояли на гораздо более высокой ступени развития. Туземцы Австралии знают лишь присваивающие виды хозяйства: охоту и собирательство, а на открытом Куком острове процветало интенсивное земледелие.

Во время недельной стоянки Кук взобрался на гору и обнаружил, что этот остров, который он назвал Новая Каледония, имеет форму спины кита. В ширину он был не более тридцати пяти миль, но когда они снова пустились в плавание, то были удивлены его протяженностью с юга на север – примерно двести пятьдесят миль. Если не считать Новой Зеландии, это был самый большой остров в Океании.

10 октября они открыли маленький необитаемый, но плодородный остров, который Кук назвал Норфолк. 18 октября «Резолюшн» вновь бросил якорь в заливе Королевы Шарлотты. Осмотрев окрестности, Кук понял, что «Адвенчер» побывал здесь после него, но о судьбе постигшей отправившихся за продовольствием матросов он ничего не знал. Впрочем, капитан заметил перемену в поведении маори, которые держались более холодно и настороженно, чем когда-либо. Однако никаких попыток напасть они не делали, и Кук узнал причину их настороженности, лишь когда прибыл в Англию.

Из Новой Зеландии экспедиция двинулась на юго-восток, чтобы достичь Огненной Земли. «Резолюшн» быстро и с минимальными приключениями пересек Тихий океан, и команда была довольна, что никакой достойной длительного изучения земли они на своем пути не встретили. Большинство было уже по горло сыто неведомыми землями и радостно предвкушало скорое возвращение домой. Стоянка на Огненной Земле была, однако, необходима, хотя место это – одно из самых неприветливых на Земле и неизменно производит на моряков тягостное впечатление. Не был исключением и Форстер: «Печально выглядела часть Америки, открывшаяся перед нами! В 3 часа утра мы приблизились к берегу, почти сплошь окутанному густым туманом. Ближе к нам находился, по-видимому, небольшой остров, состоявший из невысоких, но совершенно бесплодных черных скал. За ними видны были более высокие и крупные горы, от вершины и почти до самого подножия покрытые снегом. Из живых существ на этих пустынных берегах водились только стаи бакланов, буревестников, поморников и прочих птиц, которые могли нам, во всяком случае, компенсировать бесплодность сей земли, если бы удалось найти гавань, где мог бы укрыться наш корабль. Действительно, за все наше кругосветное плавание редко встречалась нам земля, где не было бы никакой пищи, ни растительной, ни животной, которая помогла бы нам уберечься хотя бы от крайней степени цинги и других подобных болезней!

В 11 часов мы прошли мимо мыса, выдававшегося далеко в море. Капитан Кук назвал его мыс Глостер. После полудня мы проплыли около острова, на котором, согласно описанию Фрезье, находится мыс Нуар. Гравюра в его книге, изображающая этот мыс, совершенно соответствует истине. На северо-востоке в глубь суши, видимо, уходит длинный морской рукав; это, несомненно, так называемый пролив Санта-Барбара. Уже на самых старых испанских картах можно найти эту часть Огненной Земли, разделенную в соответствии с действительностью проливами на множество островов; все они были открыты и наименованы старыми испанскими мореплавателями. Одна из лучших таких карт приложена к испанскому переводу описания кругосветного плавания Байрона, сделанному д-ром Казимиром Гомесом Ортега. По этой карте мы установили, что земля от того места, где мы ее впервые увидели, до мыса Нуар состоит из множества островов, и мы, вероятно, увидели бы их гораздо больше, если бы не туман».

Островок, который Кук выбрал для стоянки, был столь же мрачен и бесплоден с виду, как и прочие, но при ближайшем рассмотрении Форстер и другие натуралисты нашли его весьма интересным: «Остров представлял собой как будто одну скалу, сложенную из грубого гранита, полевого шпата, кварца и черной слюды. В большинстве мест она была совершенно голая, лишена почвы и какой-либо растительности. Лишь кое-где дожди и тающий снег наносят иногда песок; на таких местах появляется лужайка из маленьких, напоминающих мох растений толщиной около дюйма. Они легко выскальзывают из-под ног, потому что не могут крепко держаться на скалах. Чем больше такие места защищены от разрушительных ветров, тем чаще среди этого мха появляются другие виды растительности, и так накапливается достаточно почвы, на которой постепенно разрастается небольшая рощица. К числу здешних растений принадлежит и порода дерева, чья кора оказалась превосходной пряностью, ее впервые завез в Европу капитан Уинтер, и в честь него она получила название коры Уинтера. Ее нередко путают с Canella alba, но ту привозят с Ямайки и получают совсем из другого растения. Дерево, с которого берут кору Уинтера, на берегах Магелланова пролива, а также на восточном побережье Огненной Земли, достигает иногда довольно значительной высоты; однако на том необжитом побережье, где мы сейчас находились, оно бывает высотой не выше 10 футов, да так и остается обычно кривым, невзрачным кустарником.

Как ни бесплодны казались эти скалы, почти каждое здешнее растение было для нас новым; некоторые из них даже украшали красивые, благоуханные цветы. На камнях, лежавших в самой воде, росло невероятно много морской травы, листья которой покрывали поверхность воды, а стаи устрицеловок, бакланов и гусей оживляли безлюдный берег».

По мере того как путешественники исследовали Огненную Землю подробнее, общее унылое впечатление не то чтобы исчезло, но как-то сгладилось, и Форстер начал находить в этом суровом уголке Земли даже некоторую прелесть. Например, такой эпизод: «Довольно долго пройдя на веслах, мы наконец нашли на редкость красивую гавань. Она имела форму круглого бассейна, с гладкой, как зеркало, и совершенно прозрачной водой. По берегу до самого моря стояли деревья, более высокие и красивые, чем в других местах. Между ними пенилось множество небольших ручьев, предлагая мореплавателю удобнейшую возможность наполнить водой бочки. Но более всего поразил нас гомон множества мелких птичек, собравшихся в сей тенистой глуши, под ласковыми лучами солнца. Они были разных пород и, совсем не зная людей, прыгали рядом с нами. Если бы при нас оказалась не такая крупная дробь, сия доверчивость дорого бы им обошлась!

Среди деревьев пробивался различных видов мох, папоротник, разные вьющиеся растения, так что здесь непросто было пройти; к радости ботаника, в этом лесу были и цветы. Словом, тут можно было найти, во всяком случае, подобие лета. Но стоило обратить взор к горам на заднем плане – и со всех сторон высились только стены скал, покрытых снегом и льдом, который в зависимости от возраста был то голубой, то желтый, как на альпийских глетчерах, где бывают так же смешаны и как бы переплетены времена года. Правда, здешние горы были не так высоки, но сходны видом остроконечных вершин, промежутки между которыми заполнял снег».

Прошло довольно много времени, прежде чем англичане познакомились с местными жителями. Они показались морякам самыми жалкими, бедными и некрасивыми созданиями из когда-либо виденных. При этом огнеземельцы представлялись совершенно безобидными, отдавали европейцам свои копья, тюленьи шкуры и тому подобное не только добровольно, но и бесплатно. Их каноэ были сделаны из древесной коры. В этих ветхих суденышках лежало несколько камней и куча земли; на ней дикари постоянно поддерживали огонь, чтобы согреться. Интересно, что при этом огнеземельцы не преуспели в изобретении разного рода теплой одежды. Как рассказал Форстер, «вся их жалкая одежда состоит из старой небольшой тюленьей шкуры, укрепляющейся при помощи шнура вокруг шеи. В остальном они совершенно нагие и не обращают ни малейшего внимания на то, что не допускает наша благопристойность и скромность». Моряков поразила немногословность огнеземельцев. Если другие обитатели Южного моря обычно приближались к кораблям европейцев с громкими радостными возгласами, то у этих все совершалось в глубочайшем молчании. У самого корабля они произнесли только единственное слово: «Пессерэ!» В разговоре между собой они тоже постоянно произносили именно это слово, и, по утверждению Форстера, оно звучало удивительно печально и жалобно. Казалось, ничто на корабле не возбуждало у них ни желания, ни хотя бы любопытства и они не выказывали ни малейшего стремления обучить европейцев своему языку.

На Огненной Земле команда охотилась на диких гусей и немного отъелась свежим мясом. В конце декабря «Резолюшн» снова вышел в море, обогнул мыс Горн и 31 декабря достиг островов, которые по такому случаю назвали Новогодними. Несмотря на праздничное название, это было не слишком радостное место.

Пребывание на Огненной Земле и Новогодних островах лишь частично восстановило силы команды. Тем не менее, Кук принял решение не идти сразу в цивилизованный Кейптаун, а напоследок прочесать еще и Южную Атлантику. Правда на этот раз он делал это не столь упорно, как в Тихом и Индийском океанах. Усталость давала о себе знать, и «Резолюшн» не пошел дальше шестидесятой параллели.

Экспедиция обнаружила в Южной Атлантике несколько небольших островов, причем каждое новое открытие встречалось чуть ли не с досадой, потому что означало задержку. Правду сказать, эти холодные скалы, единственными обитателями которых были тюлени и пингвины, едва ли могли вдохновить моряков, измотанных более чем двухлетним плаванием. Но торжественно объявить вновь открытые земли владениями британской короны, конечно же, не забыли.

Наконец Кук решил, что ничего интересного он в Южной Атлантике больше не найдет и направил свое судно к мысу Доброй Надежды, чем несказанно обрадовал всех находящихся на борту. 22 марта 1775 года они благополучно бросили якорь в Столовой бухте. Стоявшие на рейде капитаны узнавали «Резолюшн» по исключительно изношенным снастям и посылали первопроходцам разные лакомства, которых они были лишены за годы плавания. В Кейптауне Кук впервые получил достоверные сведения о судьбе «Адвенчера» и его команды. Отправляясь отсюда в Англию, Фюрно оставил письмо для начальника экспедиции.

Путешественники оставались в этой гостеприимной гавани больше месяца и вышли в море лишь в конце апреля. Команда отдохнула и поправила здоровье, а корабль отремонтировали и покрасили. 27 апреля «Резолюшн» вновь вышел в море под гром приветственных пушечных залпов. Ему салютовали не только соотечественники, но и голландские и испанские моряки. После всего, что совершил Кук за последние без малого три года, плавание от мыса Доброй Надежды с заходом на остров Святой Елены и Азорские острова не представляется чем-то столь уж выдающимся. 30 июля 1775 года экспедиция вернулась в Англию. За все время путешествия Кук потерял лишь одного члена команды своего корабля. Его избрали в члены Королевского общества и наградили золотой медалью Копли за статью, посвященную вопросам здравоохранения в море. Король удостоил капитана личной аудиенции.

Казалось, второе путешествие Кука поставило точку в истории поиска Южного континента. Это впечатление было столь полным, что даже в книге писавшего в XX веке Алистера Маклина мы читаем странную фразу: «Он обогнул земной шар в районе столь высоких широт, что подобное путешествие считалось абсолютно невозможным, и окончательно похоронил мечту Далримпла, доказав, что никакого Южного материка не существует». В некоторых других работах, посвященных географическим исследованиям, также можно встретить утверждения, что Кук доказал отсутствие гипотетического Южного материка. Но мы-то с вами знаем, что этот материк существует! Сорок пять лет спустя его открыл Фаддей Беллинсгаузен, завершив тем самым эпоху Великих географических открытий. Упомянутое выше утверждение, скорее всего, бездумно перекочевало в современные книжки из географических трудов конца XVIII – начало XIX веков. Таковы парадоксы человеческого сознания. Впрочем, Кук с очевидностью доказал, что на Юге не осталось крупных неизвестных земель, пригодных для колонизации. То, что в районе полюса земля может быть, допускал и он, и Форстер, причем капитан склонялся к этой мысли больше, чем натуралист, так как совершенно справедливо считал, что айсберги образуются лишь у берега, тогда как Форстер полагал, что они могут быть результатом замерзания воды в открытом море.

Вскоре после возвращения Кук получил должность капитана в Гринвичском госпитале. Это означало спокойную жизнь и высокий доход. Как полагали лорды Адмиралтейства, руководитель двух беспрецедентных исследовательских экспедиций заслужил и то и другое, но сам Кук был не уверен, что готов к такому повороту. «Что касается моего жалованья, – писал он другу, – то меня бросает из одной крайности в другую. Несколько месяцев тому назад все Южное полушарие было недостаточно велико для меня, а теперь собираюсь удовольствоваться границами Гринвичского госпиталя, который слишком мал для моего деятельного характера. Должен признаться, что это замечательная отставка и неплохой доход. Но смогу ли я полюбить покой и уединение – покажет время».

Путешествие третье (1776–1780)

Привыкать к спокойной жизни капитану не понадобилось. Вскоре в умах лордов Адмиралтейства возник новый грандиозный проект, для исполнения которого никто не подходил лучше Кука. На этот раз речь шла об исследовании не антарктических, а арктических широт, а именно – о поисках Северо-Западного прохода из Тихого океана в Атлантику. До сих пор никому еще не удавалось обогнуть американский континент с севера, и никто не знал, как далеко он простирается в полярных широтах. Может быть, до самого полюса и дальше? Однако если это не так, то открытие и нанесение на карту нового морского пути, соединяющего два океана, сулило огромные выгоды как коммерческие, так и стратегические. Это было особенно интересно британцам в свете недавнего перехода под власть короля Георга Канады, а также в связи с неприятностями в отношениях со старыми североамериканскими колониями (в 1775 году там начались волнения, а в 1776-м они объявили о своей независимости, положив начало существованию США). Было решено, что отправятся две экспедиции, одна пойдет к предполагаемому проходу со стороны Атлантики, а другая – со стороны Тихого океана.

Более короткое плавание с западной стороны должен был осуществить фрегат «Лайон» («Лев») под командованием Ричарда Пикерсгилла (не путать с художником-однофамильцем), руководить тихоокеанской экспедицией должен был Кук. Надо сказать, что лорды Адмиралтейства не просили его об этом прямо, видимо, испытывая некоторую неловкость перед человеком, которому пообещали заслуженный отдых. Они лишь советовались с ним по поводу возможной кандидатуры и добились своего. Капитан вызвался сам.

В плавание отправился старый верный «Резолюшн» и еще один «угольщик», получивший имя «Дискавери» («Исследование»). Командиром «Дискавери» назначили Джеймса Кларка, бывшего спутником Кука в двух предыдущих экспедициях и ранее обогнувшего земной шар вместе с капитаном Джоном Байроном. 12 июля 1776 года, не пробыв на родине и года, капитан Кук снова отправился в Тихий океан.

Однако выход в море «Дискавери» задержался по причине того, что его капитан внезапно угодил в долговую тюрьму из-за финансовых проблем своего брата. К счастью, его в конце концов отпустили, и «Дискавери» отплыл из Англии 1 августа.

Кук сделал первую остановку на Тенерифе, где запасся провиантом для команды и для многочисленных домашних животных, которых они везли, чтобы раздать островитянам. 17 октября «Резолюшн» прибыл в Кейптаун, 10 ноября к нему присоединился «Дискавери». Во время перехода по Атлантике выяснилось, что оба судна были отвратительно проконопачены, и их пришлось конопатить заново. Тем временем Кук дополнил свой скотный двор четырьмя лошадьми, которых он поместил в каюту, предназначенную для таитянина Омаи, причем это подселение вызвало у последнего отнюдь не возмущение, но восторг. «Принятие на борт нескольких лошадей абсолютно осчастливило Омаи, он с восторгом согласился уступить им свою каюту», – писал капитан своему давнему другу и покровителю лорду Сэндвичу.

Первого декабря оба корабля покинули Столовую бухту и благодаря попутному ветру в рекордное время пересекли Индийский океан. 26 января 1977 года они были у берегов Тасмании. Здесь задержались ровно столько, сколько было необходимо для возобновления запасов пресной воды, и направились к Новой Зеландии. 13 февраля Кук вновь вошел в залив Королевы Шарлотты. Здесь ему удалось установить личности зачинщиков убийства матросов с «Адвенчера», но карательных мер он принимать не стал. Трудно сказать, какое впечатление это произвело на маори. Экспедиция покинула Новую Зеландию после двухнедельной стоянки.

Ветрам, как видно, наскучило подгонять корабли в нужном направлении, и они решили порезвиться. Кук не смог сразу пробиться к Таити, как намеревался, и решил посетить острова Дружбы. Экспедиция задержалась в этом краю надолго, до середины лета. Торопиться было некуда. В Адмиралтействе предполагали, что переход по Индийскому и Тихому океану займет гораздо больше времени, а поскольку они хотели, чтобы британские корабли, двигаясь с запада и с востока, встретились в Северо-Западном проходе, они назначили атлантическую экспедицию на лето 1778 года. Но Кук очень быстро успел добраться в самое сердце Тихого океана и теперь собирался дожидаться здесь назначенного срока.

Почти три месяца путешественники неспешно переплывали от острова к острову в полюбившемся им архипелаге, затем отправились на Таити. Биографы Кука часто отмечают, что он как будто предчувствовал скорую гибель и спешил насладиться созерцанием мест, которые любил больше других. Хотя, возможно, капитан просто стремился дать команде хорошо отдохнуть перед тяжелым арктическим плаванием.

Впрочем, безмятежность пребывания Кука на этих островах сильно преувеличена романтически настроенными писателями. Да, Куку удалось установить мирные отношения с жителями Таити, островов Дружбы и островов Общества, но мы едва ли можем себе четко представить, что именно лежало в основе этого мира. Кем вообще был Кук для полинезийских вождей? Другом? Божеством? Средством в борьбе за власть? Просто диковинным пришельцем, возбуждавшим их любопытство? Мы можем лишь строить предположения. Однако отношения европейцев с аборигенами Полинезии никогда не были идиллическими. Восторженные встречи и грустные проводы английских кораблей не должны нас обманывать. На самом деле они настороженно прощупывали друг друга. Иногда случались попытки что-то украсть, которые довольно часто заканчивались убийством вора. Эта мера кажется неадекватно жестокой, но в подобных случаях европейцам, как правило, удавалось убедить полинезийцев в правомерности своих действий. Возможно, подобные конфликты служили выяснению взаимного статуса аборигенов и пришельцев, и более мягкой реакции островитяне бы не поняли.

Еще одна деталь, явно нарушающая идиллию, – применяемая Куком практика взятия заложников из числа туземной аристократии. Причем это делалось не только тогда, когда нужно было заставить островитян исправить учиненные ими безобразия, например, вернуть украденный ценный инструмент, а и в том случае, когда требовалось их содействие в ликвидации безобразий, не имевшим к ним никакого отношения. К примеру, таким образом полинезийцев заставляли ловить дезертировавших с корабля англичан. Правда, с заложниками никогда не обращались жестоко, но определенный диссонанс в отношения подобные эпизоды, конечно, вносили. Однако такой способ действий до некоторых пор себя оправдывал, и Кук продолжал его применять, особенно часто это имело место во время последнего путешествия. То ли утомленный капитан стал не в меру раздражительным, то ли он почувствовал в настроении полинезийцев некий опасный перелом.

В начале декабря экспедиция наконец покинула знакомые воды и направилась прямо на север. 22 декабря «Резолюшн» и «Дискавери» пересекли экватор. Два дня спустя на горизонте возник небольшой остров, который назвали островом Рождества. Здесь путешественники провели девять дней, во время которых имели возможность наблюдать солнечное затмение. Потом плавание продолжилось в прежнем направлении, и 18 января 1778 года Кук открыл Гавайские острова. Он назвал их Сэндвичевыми, в честь главы Адмиралтейской коллегии, своего давнего друга и покровителя лорда Сэндвича, но в дальнейшем это название как-то не очень прижилось.

Поначалу казалось, что отношения с гавайцами складываются даже лучше, чем с таитянами и аборигенами островов Дружбы. Кука не просто приветствовали как друга, перед ним пали ниц как перед божеством. Впрочем, в этот раз не нуждавшиеся в отдыхе путешественники недолго задержались на Гавайях.

Эскадра направилась к западному побережью Северной Америки, достигла его 6 марта где-то в районе 45-й параллели и стала продвигаться на север вдоль побережья. Погода стояла не самая спокойная, и когда корабли добрались до места, где сейчас находится город Ванкувер, они очень нуждались в ремонте, так что пришлось бросить якорь и провести в этих краях целый месяц. В конце апреля путь продолжили, Кук тщательно наносил на карту береговую линию. В августе экспедиция достигла самой западной и самой близкой к Азии точки североамериканского континента, которую капитан назвал мысом Принца Уэльского, пересекла Берингов пролив и после короткой стоянки у азиатских берегов двинулась в Чукотское море. Однако далеко уйти не удалось. После нескольких дней пути температура резко упала, а море оказалось загромождено льдами.

Джеймс Кук был не таким человеком, чтобы отступить сразу, он лавировал и пытался отыскать проход среди ледовых полей. Но через неделю стало понятно, что затея безнадежна, и эскадра повернула на юг.

Удивляться такому исходу особенно не приходится. Чукотское море оказывалось не по зубам и куда более серьезным кораблям, чем «угольщики» XVIII века. В 1933 году именно в этих водах ледокол «Александр Сибиряков» потерял гребной винт, а год спустя построенный по последнему слову техники «Челюскин» был как орех раздавлен льдами.

Что до Северо-Западного прохода, то попытки его отыскать и пройти по нему предпринимались постоянно и до, и после Кука. И впервые это удалось лишь Амудсену в 1903–1906 гг. Этот водный путь и ныне, в эпоху атомных ледоколов, считается не вполне судоходным. Впрочем, Кук не думал, что отступает окончательно. Он cобирался перезимовать на Сэндвичевых островах и повторить попытку следующим летом.

Капитан так никогда и не узнал, что его появление у берегов Чукотки вызвало в Европе дипломатический скандал. Весть от иркутского генерал-губернатора о появлении в районе Чукотского носа неопознанных судов пришла в российскую столицу осенью 1779 года. О том, что Кук искал северо-западный проход со стороны Тихого океана по заданию британского Адмиралтейства, в Санкт-Петербурге не знали и предположили, что корабли эти могут быть американскими.

В то время достаточно крупные поселения выходцев из Европы на Тихоокеанском побережье Северной Америки имелись только далеко на юге, в непосредственной близости от Панамского перешейка. Севернее колонисты обжили лишь сравнительно узкую полосу на атлантическом побережье, и лишь в 1805 году они впервые пересекли североамериканский континент и вышли к Тихому океану (экспедиция Льюиса и Кларка). Следовательно, американские корабли в районе Берингова пролива в 1778 году могли означать, что колонисты обнаружили северный проход из Атлантики.

Дело было в разгар войны США за независимость. Российская политическая верхушка проявляла к этому конфликту живейший интерес. На начальном этапе войны Лондон пытался втянуть в нее Российскую империю, склонить к тому, чтобы послать за океан экспедиционный корпус в помощь англичанам. Но императрица Екатерина отнеслась к этой идее без энтузиазма, предпочитая соблюдать нейтралитет и извлекать пользу из положения арбитра. По мере того как развивались события, в Петербурге все больше склонялись к мысли признать США независимым государством, но с решительными действиями не торопились. Американским представителям давали понять через посредников, что в России в целом благожелательно относятся к молодому государству и враждебных действий предпринимать не будут, но на прямой дипломатический контакт долго не решались, не желая слишком обострять русско-английские отношения. В какой-то момент вопрос словно бы завис в воздухе, но полученное от иркутского губернатора известие дало толчок дальнейшему развитию событий.

Российское правительство сочло новости с Дальнего Востока столь важными, что позволило своему посланнику в Париже И. С. Барятинскому напрямую связаться с «поверенным от американских селений» Бенджамином Франклином, чтобы узнать, «не возьмет ли он на себя разведать, подлинно ли сии суда были американские и из какого места; и когда спознает он действительно, что они были из Америки, то уж не можно ли будет ему в таком случае достать и доставить Вам описание и карту их путешествия, дабы по соображению оных можно было увидеть, не представится ли удобности или возможности к установлению беспосредственного мореплавания между здешними областями и самою Америкою прямым и сокращенным путем». Это уже не просто формальное нарушение принципа непризнания дипломатических представителей, это весьма прозрачный намек на возможность грядущего российско-американского союза, который по самой природе своей неизбежно приобрел бы антианглийский характер.

Это был первый случай прямого дипломатического контакта России с Соединенными Штатами. Естественно, ответа на интересующий вопрос в Петербурге не получили, поскольку американцы его не знали, но событие имело резонанс в узких дипломатических кругах, вызвало недовольство в Лондоне и ускорило превращение Российской империи (при сохранении формального нейтралитета) в фактического союзника молодой республики. Таким образом, Кук, верой и правдой служивший Британской империи, невольно приблизил ее поражение в этой войне. Впрочем, этот инцидент вряд ли радикально изменил течение событий.

На борту «Резолюшн» и «Дискавери» ничего не знали о политических страстях, сотрясавших Европу и Америку. 26 ноября 1778 года корабли достигли Гавайских островов, где намеревались перезимовать. Еще прежде, чем они нашли удобную якорную стоянку, множество туземцев встретили их на своих лодках, везя большое количество свежих фруктов, овощей и свиней. Среди встречавших был почтенный пожилой человек, как выяснилось впоследствии, король Гавайев Каланиопу. Ничто не предвещало беды, напротив, гавайцы проявляли дружелюбие, доверие и почтительность больше, чем кто-либо из полинезийцев. Пока корабли медленно продвигались в архипелаге, ища подходящую бухту, их повсюду сопровождали флотилии лодок, пассажиры которых поднимались на борт без малейшего опасения. Они весело устраивались ночью спать на палубе, в то время как их лодки тянулись за кораблем.

16 января была обнаружена исключительно удобная якорная стоянка в Килакекуа-Бей. Поблизости была пресная вода и две деревни, которые могли удовлетворить все нужды моряков.

Когда корабли наконец встали на якорь, оказанный путешественникам прием превзошел все, что они до сих пор видели в Океании. Кинг, второй помощник Кука, оценил количество скопившихся в гавани лодок не менее чем в тысячу пятьсот. Они вмещали, по меньшей мере, девять тысяч туземцев. Еще сотни плавали в воде, как стаи рыб, и тысячи собрались на берегу бухты.

Кука приветствовали местный вождь и великий жрец, и когда капитан сошел на берег, ожидавшие его тысячи туземцев распростерлись на берегу. Как выяснилось, одна из гавайских легенд рассказывает о Лоно – боге счастья, мира и плодородия. Давным-давно он отправился в море, но должен был когда-нибудь вернуться к ним. За него островитяне и приняли Кука еще в первое его посещение. За время отсутствия новость о возвращении Лоно распространилась по Гавайским островам. Теперь его заметили с гористого острова еще за неделю до того, как он нашел окончательную якорную стоянку, и тысячи туземцев приехали издалека, чтобы встретить своего бога.

Во время стоянки король Гавайев Каланиопу неоднократно посещал Кука на борту корабля и официально и частным образом, в сопровождении лишь членов семьи. Во время одного из официальных визитов он вручил Куку полдюжины крайне ценных накидок из перьев, в то время как Кук подарил ему свой пояс с кортиком, затем они обменялись именами, что в Океании означает дружбу навек.

Однако эта вечность длилась всего две недели. По истечении этого срока гостям начали намекать, что они утомили хозяев. Особой агрессии гавайцы при этом не проявляли, просто при каждом удобном случае говорили морякам, как хорошо они теперь выглядят, и у них нет причин дольше задерживаться на берегу. Как видно, и капитан, и его команда переоценили те преимущества, которые давал статус бога. То ли совершили какой-то поступок, для божества не свойственный, и тем подорвали свой авторитет, то ли богам на Гавайях предписаны столь же строгие нормы этикета, что и людям в светском обществе, и засиживаться в гостях сверх меры считается неприличным. Следует помнить, что снабжение продуктами питания команды двух английских кораблей тяжким грузом ложилось на полинезийские деревеньки. Правда, Кук честно расплачивался с туземцами, но всегда ли европейские диковинки могли компенсировать нехватку продовольствия? Возможно, гавайцы начали опасаться, что прожорливая свита бога Лоно съест всех свиней на острове или, по крайней мере, подорвет поголовье. Не исключено также, что гавайские жрецы решили: конкуренция живого бога им не нужна. Так или иначе, европейцы почувствовали себя неуютно.

Впрочем, ничего страшного пока не произошло. Просто Кук принял решение покинуть Гавайи и дождаться благоприятной для поисков северо-западного прохода погоды на Камчатке. 4 февраля «Резолюшн» и «Дискавери» подняли якоря и направились в океан. Туземцы проводили их весьма тепло, хотя, возможно, к чувствам, воодушевлявшим собравшуюся на берегу толпу, теперь примешивалась радость от того, что гости наконец уходят.

Очень может быть, что заявись бог Лоно на Гавайи снова через год-другой, его приняли бы с прежним радушием, но, увы, все сложилось иначе. Пару дней спустя корабли попали в жестокий шторм, «Резолюшн» потерял фок-мачту, и Кук был вынужден вернуться в гавань для капитального ремонта. Когда через шесть дней после торжественных проводов обитель бога счастья и плодородия вновь показалась на горизонте, туземцы в восторг не пришли. Англичан приняли более чем холодно, вождь отказался выделить людей для погрузки воды, участились случаи воровства, а моряков, пытавшихся вернуть свое имущество, встречали градом камней. Когда об этом доложили капитану, тот заметил: «Я боюсь, что эти люди вынудят меня применить какие-нибудь крутые меры, потому что они не должны воображать, что могут получить над нами преимущество».

14 февраля 1779 года капитан «Дискавери» Кларк доложил Куку, что ночью его большой баркас был украден. Капитан решился применить крутые меры – забрать короля Каланиопу на борт «Резолюшн» и держать до тех пор, пока баркас и похищенные ранее слесарные инструменты не будут возвращены.

Кук отправился на берег с группой вооруженных морских пехотинцев в баркасе, лодке и шлюпке. Все три лодки немного отошли от берега, в то время как Кук и десять вооруженных морских пехотинцев вместе с их офицером направились к дому короля Каланиопу и настояли, чтобы он немедленно отправился с ними на борт «Резолюшн». Старый король не возражал, но, когда они подошли к воде, одна из его старших жен догнала их и вцепилась ему в руку, умоляя не подниматься на борт; к этому требованию присоединились двое его вождей. Вокруг Кука сгрудились две или три тысячи туземцев. Как рассказывают, ударить Кука, глядя ему в лицо, долго никто не решался, но когда он повернулся лицом к морю, чтобы подать знак своим людям, ему нанесли удар по затылку. Капитан не смог сдержать стона, и тогда отовсюду послышались крики: «Он стонет! Он не бог!» Морские пехотинцы на берегу и в отдалении на лодках дали несколько залпов, но слишком поздно, чтобы предотвратить рукопашную схватку, в которой англичане оказались в катастрофическом меньшинстве. Разъяренная толпа бросилась вперед, и Кук упал под градом ударов.

В наше время любой школьник слышал о том, что гавайцы не просто зверски растерзали Кука, но и с аппетитом его съели. Но источник этой версии сомнителен. То, что при данных обстоятельствах команда имела достоверные сведения о судьбе останков своего капитана, вообще вызывает сомнение. Алистер Маклин в своей биографии Кука сообщает лишь, что останки Джеймса Кука были преданы морю 22 февраля. Марк Твен, рассказывая о своем пребывании на Сэндвичевых островах, приводит следующую версию, имеющую хождение среди местного населения: «Мясо его тут же счистили с костей и сожгли (кроме девяти фунтов, посланных на корабль). Сердце подвесили под потолком одной туземной хижины. Трое детей обнаружили его там, приняли за собачье и съели. Один из этих «сердцеедов» дожил до глубокой старости и умер в Гонолулу всего несколько лет назад. Офицеры капитана Кука подобрали несколько костей своего начальника и предали его морю».

Толпу туземцев удалось разогнать лишь пушечными выстрелами. Посетивший место событий почти сто лет спустя Марк Твен описал его так: «На берегу мы обнаружили «памятник Куку» – пень кокосовой пальмы, четыре фута в вышину и примерно один фут в диаметре. Он был обложен валунами из лавы – они поддерживали памятник, который был весь, сверху донизу, обвешан грубыми, потемневшими щитами из меди – той самой меди, какой обшивают киль корабля. На щитах были нацарапаны – по всей видимости, гвоздем – какие-то каракули. Работа чрезвычайно грубая. В большей части надписей сообщалось о посещениях памятника различными офицерами английского флота, в одной же значилось:

Возле этого места пал КАПИТАН ДЖЕМС КУК Выдающийся Мореплаватель, Открывший Эти Острова в году 1778.

Когда убили Кука, его помощник, находившийся в это время на судне, открыл огонь по толпе туземцев, кишащей на берегу. Одно ядро попало в ствол этого дерева, и таким образом получился сей монументальный пень».

Оставшийся за главного капитан Кларк удержал команду от дальнейшей мести и счел за благо как можно быстрее покинуть Гавайские острова. Несмотря на гибель главы экспедиции, летом 1779 года была предпринята еще одна попытка штурмовать Арктику, впрочем, столь же безуспешная, как и прошлогодняя. «Резолюшн» и «Дискавери» вернулись в Англию 4 октября 1780 года.

Последние слова, записанные Джеймсом Куком в его дневнике, были: «Некоторые сожалеют о том, что нам не хватило упорства, чтобы найти северный проход на пути домой прошлым летом. Мы обязаны их разочарованию тем, что смогли снова посетить Сэндвичевы острова и обогатить наше путешествие открытием, хотя и самым последним, но, по-видимому, в любом отношении самым важным, которое было совершено европейцами до сих пор во всем Тихом океане».

Отрадно, что последнее открытие приносило капитану Куку такое моральное удовлетворение, но оно, конечно, не было самым важным. Самым важным было то, что, прочесав океаны от Южного полярного круга до Северного, Кук окончательно определил приблизительные очертания обитаемого мира, и больших сюрпризов, вроде открытия Нового Света, ждать уже не приходилось. А для Британской империи важным было то, что, уже успешно осуществляя колониальную экспансию в Америку и Азию, она теперь была готова к прыжку в Океанию.

4. Сесил Родс: секреты «алмазного короля»

Один из наиболее славных героев живет среди нас. Наши внуки с завистью будут говорить про нас: «Как они счастливы! Они были современниками великого Сесила Родса!»

Лорд Солсбери, премьер-министр Великобритании

Откровенно признаюсь, я восхищаюсь Родсом; и, когда пробьет его час, я непременно куплю на память о нем кусок веревки, на которой его повесят.

Марк Твен

Мир почти весь поделен, а то, что от него осталось, сейчас делится, завоевывается и колонизируется. Как жаль, что мы не можем добраться до звезд, сияющих над нами ночью в небе! Я бы аннексировал планеты, если бы мог; я часто думаю об этом. Мне грустно видеть их такими ясными и вместе с тем такими далекими.

Сесил Родс

Начало пути

Сесила Родса называли некоронованным королем Южной Африки. Он вершил судьбы племен и народов, осуществлял колониальные захваты и развязывал войны. Его именем было названо два африканских государства – Южная и Северная Родезия (современные Зимбабве и Замбия). Одна из газет того времени характеризовала его следующим образом: «Это был человек удивительной энергии и решимости, делавший при помощи денег все, что только можно сделать за деньги». Он был любимцем прессы, и всевозможные издания с удовольствием тиражировали самые невероятные байки о происхождении его громадного состояния. Например, такую.

В 1870 году семнадцатилетний Сесил Родс приехал в Австралию в поисках счастья. Голодный и оборванный, он бродил по Сиднею и брался за любую работу, в частности, решил попробовать зарабатывать себе на жизнь ловлей акул. Однажды ему посчастливилось поймать шестиметровую акулу. Когда ей вспороли брюхо, там оказался номер газеты «Таймс» всего десятидневной давности – гораздо более свежий, чем европейские газеты, прибывавшие в Австралию на пароходах.

Из этой газеты молодой человек узнал, что в Европе началась франко-прусская война, в связи с чем резко подскочили цены на шерсть. Как известно, Австралия – один из крупнейших в мире районов овцеводства. Родс мгновенно сообразил, как можно использовать эксклюзивную информацию, полученную столь необычным путем. Он немедленно отправился к одному богатому торговцу и сумел убедить его скупить в регионе весь имеющийся в наличии настриг шерсти. При этом он выторговал себе половину прибыли, которая будет получена от сделки. Спекуляция шерстью блестяще удалась и доставила молодому Родсу его стартовый капитал, который он затем многократно приумножил.

В числе прочих эту историю напечатал в 1902 году и петербургский журнал «Нива». Редактор поместил занятную байку, прекрасно зная, что она не соответствует истине. Всего за несколько недель до того, в связи со смертью Сесила Родса, этот же журнал «Нива» публиковал вполне достоверную его биографию. А история про акулу была не более чем шутка, призванная развлечь читателя.

Сесил Родс никогда не бывал в Австралии, и он никогда не был нищим оборванцем, готовым взяться за любую работу. Он родился в семье приходского священника и унаследовал от бездетной тетушки небольшое, но независимое состояние в две тысячи фунтов, которое затем и приумножил. Первую удачную сделку он совершил там же, где прошла большая часть его жизни и деловой активности – в Южной Африке. Сюда он действительно приехал осенью 1870 года семнадцатилетним юношей.

Родс впервые ступил на африканский берег как раз через год после открытия Суэцкого канала. Уже целый год Кейптаун не был мировым перекрестком, который не миновать кораблю дальнего плавания, под каким флагом бы он ни ходил. Казалось, это предвещает печальную судьбу Капской колонии. Из процветающего островка европейской цивилизации она могла превратиться в забытую богом дыру где-то на краю земли. Но Суэцкий канал еще не достроили, когда в Южной Африке произошло событие, заставившее многих европейцев бросить все дела и устремиться в Кейптаун и прочие южно-африканские порты. Некто Джон О'Релли – торговец и охотник – остановился ночевать на ферме голландца Ван-Никерка на берегу реки Вааль. Вдруг он увидел, как дети хозяина играют каким-то блестящим камнем. «Кажется, это алмаз», – сказал О'Релли. В ответ хозяин рассмеялся: «Можешь взять его себе, это наверняка не алмаз, таких булыжников здесь множество». О'Релли забрал камень и сказал Никерку, что если находка окажется алмазом, честно поделится с ним выручкой. В Кейптауне он продал камень за 3000 долларов и действительно отдал половину денег фермеру.

К 1869 году охотники за драгоценностями разнесли ферму Никерка по досочкам и перерыли в окрестностях каждую пядь земли. Но добрый голландец не остался внакладе. Его будущее обеспечила сделка, заключенная с колдуном-кафром, – он купил алмаз весом 83 карата, получивший имя Звезда Южной Африки. Никерк отдал за него кафру всех своих овец и лошадей, а затем продал за 56 тысяч долларов.

Самое время вспомнить еще одну версию истории невиданного обогащения Сесила Родса. О ней рассказывает публике герой пьесы Бернарда Шоу «Простачок с Нежданных островов». «Что я такое по природе? – говорит он. – Сесил Родс – вот кто я такой. А почему же я всего-навсего клерк?.. Да потому что жизнь никогда не давалась мне, как какому-нибудь Сесилу Родсу. Вот он нашел у себя на заднем дворе алмазные россыпи – ничего ему и делать не надо было: смыл с них глину и стал тут же миллионером». Эта версия несколько ближе к истине, чем приведенная выше история с газетой, найденной в желудке акулы, но и она еще очень далека от истины. Родс никогда не находил алмазных россыпей у себя на заднем дворе. Это случилось с уже упоминавшимся выше голландским фермером Никерком. И хотя его справедливо считали счастливчиком, он никогда не мог равняться богатством и могуществом с Родсом, который прибыл в Южную Африку, когда алмазная лихорадка была в самом разгаре.

Что любопытно, поначалу Родс и не думал принимать участие в охоте за алмазами. В свои семнадцать лет он был человеком на удивление положительным и трезвомыслящим и отправился в Южную Африку, чтобы помочь старшему брату Герберту, который несколькими годами раньше обзавелся фермой в английской колонии Наталь на берегу Индийского океана. Однако двадцатипятилетний Герберт оказался куда менее стоек к алмазной лихорадке, чем его семнадцатилетний брат. Добравшись до фермы близ города Дурбан, Сесил брата там не нашел. Тот, бросив дела на управляющего, направился в глубь континента искать скрытые в земле сокровища. Но даже теперь Сесил не рванул следом за Гербертом, а преспокойно остался на ферме с головой уйдя в дела. Выращивал хлопок, вел небольшие финансовые операции. «Я дал денег кафрам, поскольку наступило время уплаты налога на хижины и они нуждаются в деньгах, – писал он родителям. – Если вы ссужаете им деньги, они придут и будут работать, как только это вам понадобится. К тому же вы будете пользоваться у них доброй славой. И, в сущности, кафры надежнее Английского банка».

Так прошло чуть больше года, а потом бывавший на ферме наездами Герберт убедил брата, что алмазные месторождения достойны его внимания. Сесил подошел к делу обстоятельно, обзавелся большим фургоном, запряженном волами. В нем он вез столь ценимые на приисках запасы провизии, заступы, ведра и… словарь древнегреческого языка, а также несколько книг античных авторов. Он всегда мечтал учиться в Оксфорде. Скромное состояние отца и положение пятого сына в семье не позволяли ему этого, а он воспринимал знаменитый университет как некий клуб, открывающий путь в элиту английского общества. «Вы задумывались когда-нибудь, почему это во всех сферах общественной жизни так много выпускников Оксфорда? – говорил он. – Оксфордская система выглядит, казалось бы, весьма непрактичной, но ведь вот, куда ни глянь, – кроме области научной – выпускники Оксфорда всегда на самом верху».

Южная оконечность Африки была объектом соперничества голландцев и англичан начиная с середины XVII века. Основанная голландцами в 1650-е годы Капская колония, примыкающая к атлантическому побережью, отошла британской короне в 1806 году. В 40-е годы XIX века англичане захватили Наталь. В интересующее нас время в Южной Африки существовало два государства, власть в которых осуществляли выходцы из Голландии (буры): Оранжевая республика и республика Трансвааль.

Алмазные месторождения обнаружились в глубине континента, на территориях, формально не принадлежащих ни одному цивилизованному государству. Искатели сокровищ попытались было провозгласить здесь независимую республику старателей и даже подняли над приисковым поселком «Веселый Роджер», но из этой затеи ничего путного не вышло. Оранжевая республика вскоре объявила, что месторождение находится в пределах ее территории и является ее собственностью, затем заявила о своих претензиях Трансвааль. Великобритания подоспела последней, но оказалась наиболее успешной. Усилиями министра колоний лорда Кимберли район алмазных копий признали собственностью британской короны в октябре 1871 года. На радостях старательский поселок, которому вскоре предстояло превратиться в город, назвали именем министра, а голубовато-серая алмазоносная порода до сих пор называется кимберлитом. В ноябре того же года поселок Кимберли впервые узрел Сесил Родс. «Представьте себе небольшой холм, – писал он матери. – Самая высокая его точка поднимается всего лишь на тридцать футов над окружающей местностью; в ширину этот холм – сто восемьдесят ярдов, в длину – двести двадцать; все пространство вокруг холма занято белыми палатками, а за ними на мили и мили – плоская равнина с пологими возвышенностями здесь и там. А теперь взгляните на холм от входа в мою палатку. Перед Вами – словно бесчисленные муравейники, покрытые черными муравьями так густо, как только можно, эти муравьи – человеческие существа. Вспомните, что на этом холме – шестьсот старательских заявок и каждая из них в свою очередь разделена обычно еще на четыре участка, и на каждом из них работает, как правило, шестеро черных и белых. Значит, десять тысяч человек возятся ежедневно на кусочке земли площадью в сто восемьдесят на двести двадцать ярдов.

…По всему холму – дорожки, по ним на тележках вывозится порода… Но перил у этих дорожек нигде нет, и мулы, тележки и все остальное то и дело летит вверх тормашками вниз, в уже глубоко вырытые ямы».

Пройдет совсем немного времени, и описанный Родсом холм превратится в одну сплошную яму, самую большую из до сих пор вырытых людьми.

Как видно, будущий некоронованный король Кейптауна был хорошим сыном. Он постоянно писал матери, описывая все свои впечатления, исключая, быть может, наиболее тяжелые и отчитываясь о своих успехах, вполне ощутимых, но пока не особо выдающихся: «В субботу я нашел больше 17 каратов… Я надеюсь получить за них сто фунтов… Вчера я нашел отличный камушек в три с половиной карата, продал за тридцать фунтов… В среднем я нахожу тридцать каратов в неделю».

Герберт Родс, в отличие от Сесила, был настоящим искателем приключений. Африка манила его сама по себе, а деньги были лишь чем-то вроде призовых очков в игре. Он успел застолбить отличные участки, но скоро ковыряться в земле в поисках алмазов показалось ему столь же скучным занятием, как и выращивать хлопок. Как некогда ферму, он оставлял на брата свой прииск и надолго исчезал. Короткое пребывание в Кимберли подсказало ему идею нового бизнеса. Здесь он имел возможность познакомиться с разными африканскими племенами и их нынешними потребностями. Некий Гвайи Чамзаше, христианский священник туземного происхождения, писал об алмазных приисках следующее: «Тут бушмены, коранна, готтентоты, гриква, ботлапинги, дамара, баролонг, барутсе, бакатла, баквена, бамангвату, бапели, магалака, батсветла, баганана, басуту, магваба, мазулу, масвази, матсветства, матонга, матабеле, мабаса, мампондо, мамфенгу, батембу, макоса и многие другие.

…У тех, кто приходил из далеких глубинных районов: у баквена, бамангвату, мапели, матабеле и других, была одна-единственная цель – добыть ружья. Многие из них оставались здесь не дольше, чем это нужно было, чтобы заработать шесть или семь фунтов стерлингов для покупки ружья. Поэтому вы каждый день видите, как сотни людей покидают район алмазных россыпей и столько же других приходят сюда с севера».

Герберт решил пойти навстречу пожеланиям трудящихся и заняться продажей оружия африканским вождям. Это обещало быть занятием не менее прибыльным и гораздо более привлекательным, чем добывание алмазов. Но очень скоро этот новый бизнес привел его в португальскую тюрьму.

Вновь оказавшись на свободе, Герберт Родс продал Сесилу все свои участки и отправился к озеру Ньяса. Где-то там он и нашел свою смерть. Рассказывали, что Герберт выколотил трубку над бочонком с ромом и погиб в пылающей хижине.

А Сесил и не думал покидать Кимберли. В двадцать лет он уже был хозяином нескольких целых участков и не только сохранил, но и приумножил деньги, оставленные ему тетушкой. Лишившись брата, Родс нашел себе отличного партнера, некоего Чарльза Радда. Тот был на девять лет старше, имел состояние и блестящее образование: окончил Харроу, а затем Кембридж. Но лидером в этой паре был Родс. От большинства старателей его отличало исключительное умение быстро оценивать конъюнктуру рынка и стремление постоянно искать новые пути для решения стоящих перед ним задач. Он часто вводил на своих участках технические новшества, привез паровую машину, устроил насос для откачки воды. В качестве сопутствующего бизнеса Родс организовал на приисках производство и продажу льда. Не трудно догадаться, что товар этот пользовался у старателей большим спросом.

Но все это были мелочи. Главное, Родс ждал, когда верхний слой алмазоносной породы будет выработан и для дальнейшей эксплуатации месторождений понадобятся технические средства и денежные вложения, недоступные рядовым старателям, и, следовательно, они начнут массово продавать свои участки. Мировой финансовый кризис 1873 года приблизил этот момент, который стал для Родса и Радда золотым временем жатвы. Их главным делом стала амальгамация – скупка и объединение множества мелких участков. Поначалу они занимались амальгамацией не в масштабах всей алмазоносной территории, а лишь в районе фермы Де Бирс, места одной из первых находок. В конце 1872 года состояние Родса оценивали в пять тысяч фунтов, к августу – сентябрю 1873-го оно удвоилось, и это было лишь начало процесса. Правда, ему и его компаньону не удалось сразу стать полновластными хозяевами даже месторождений Де Бирс, но они смогли объединить тамошних старателей в единую акционерную компанию. 1 апреля 1880 года было провозглашено создание компании «Де Бирс даймонд майнинг компани». Родс не имел в ней контрольного пакета акций, и особое влияние, которым он пользовался, объяснялось не столько долей капитала, сколько его исключительными деловыми качествами. Сперва он числился секретарем компании, потом стал ее президентом. Повторный кризис 1882-го предоставил широкие возможности для новых амальгамаций. Мелкие старатели разорялись, а Родс снова и снова удваивал свой капитал.

К концу 1885 года на том месте, где первоначально было 3600 участков, осталось только 98 владельцев. Из них 67 имели участки в районах Блумфонтейн и Дютойспан, 19 – в районе Кимберли, и 10 в районе Де Бирс. В это время ежегодный доход Сесила Родса составлял 50 тыс. фунтов.

Имперские грезы

До сих пор мы мало говорили о Сесиле Родсе как о человеке, сосредоточившись на его предпринимательской деятельности. Стоит исправить это упущение. Читатель, возможно, удивится, узнав, что этот исключительно энергичный человек, обладающий железной деловой хваткой, отличался крайне слабым здоровьем, с детства страдал чахоткой и болезнью сердца. Собственно, именно проблемы со здоровьем послужили одной из причин того, что родственники посоветовали ему отправиться на ферму в Южную Африку. Эта область земного шара отличается исключительно здоровым климатом. Побывавший здесь как-то русский писатель А. И. Гончаров восторженно рассказывал: «Чувствуешь, что каждый глоток этого воздуха есть прибавка запасу здоровья, он освежает грудь и нервы, как купанье в свежей воде». Все это так, ферма в Натале действительно может быть прекрасным местом для поправки здоровья, но едва ли этой цели могут служить алмазные прииски в Кимберли. Впрочем, сам Родс объяснял свой приезд в край, где ему суждено было стать всесильным, следующим образом: «Почему я отправился в Африку? Ну, вам могут сказать, что для поправки здоровья или из-за тяги к приключениям – в какой-то мере и то и другое верно. Подлинная же причина в том, что я не мог больше сидеть без дела».

В 1872 году девятнадцатилетним юношей Родс пережил первый острый сердечный приступ. Год спустя он впервые, после того как перебрался на африканский континент, приехал в Англию, чтобы осуществить свою давнюю мечту и поступить в Оксфордский университет. Новое обострение сердечной болезни заставило его пригласить врача, и он услышал от него приговор: до следующего года ему не дожить, сердце выдержит от силы шесть месяцев. Тогда Родс впервые написал завещание, а потом начал-таки учебу в Оксфорде. Правда, после Рождества ему пришлось прервать учебный процесс, но не по здоровью. Дела настоятельно требовали его присутствия в Южной Африке. 1876-й, 1877-й и 1878 год он провел главным образом в Оксфорде. За копями приглядывал Чарльз Радд, согласуясь с полученными по почте советами. Родс присоединялся к компаньону лишь во время каникул. Степень бакалавра он получил в 1881 году. Что до завещания, то на протяжении жизни ему довелось писать этот документ шесть раз.

Завещание 1873 года содержит лишь имущественные распоряжения, а вот следующее, составленное в 1877-м, весьма примечательно. В нем речь идет не о деньгах. В качестве душеприказчиков названы колониальный чиновник в Южной Африке Сидней Шиппард и совершенно незнакомый с молодым Родсом министр колоний Великобритании лорд Карнарвон. Во многом завещание повторяет другой документ, написанный им несколькими месяцами раньше и озаглавленный «Символ веры». Его открывает рассуждение, что у каждого человека есть главная цель, которой он и посвящает свою жизнь. Для одного это счастливая семья, для другого – богатство. Главной целью своей жизни Сесил Родс называет дело служения родине. «Я утверждаю, – пишет Родс, – что мы – лучшая нация в мире, и чем большую часть мира мы заселим, тем лучше будет для человечества». При этом он был не слишком доволен современной ему британской политической элитой. Палату общин он пренебрежительно называет «собранием людей, которые посвятили свою жизнь накоплению денег». Не правда ли, несколько неожиданно для человека, в столь юном возрасте успешно подмявшего под себя алмазодобывающий бизнес Южной Африки?

Далее предлагается рецепт по улучшению существующего положения вещей: «Почему бы нам не основать тайное общество с одной только целью – расширить пределы Британской империи, поставить весь нецивилизованный мир под британское управление, возвратить в нее Соединенные Штаты и объединить англосаксов в единой империи… давайте создадим своеобразное общество, церковь для расширения Британской империи».

Предполагалось, что представители тайного общества должны работать в университетах и школах и отбирать, «может быть, одного из каждой тысячи, чьи помыслы и чувства соответствуют этой цели». Отобранных следует тренировать, обучать и только после того, как они успешно пройдут испытания, принимать в тайное общество, связав клятвой. Членов общества надлежит снабжать необходимыми средствами и посылать в ту часть империи, где в нем есть нужда. «Мы, люди практичные, – говорил Родс, – должны завершить то, что пытались сделать Александр, Камбиз и Наполеон. Иными словами, надо объединить весь мир под одним господством. Не удалось это македонцам, персам, французам. Сделаем мы – британцы».

Сейчас эти взгляды кажутся несколько… экстравагантными. Один из биографов Родса назвал их «курьезным смешением ребячливости и пророчества, столь частым у великих людей». Но в контексте того времени эти идеи совершенно не оригинальны. Это даже не собственные идеи Сесила Родса. Молодой человек просто принимал близко к сердцу то, чему учили в его любимом Оксфорде. «Англия должна как можно скорее приобретать колонии, захватывать каждый клочок полезной незанятой территории и там внушать своим поселенцам, что главное для них – это верность родине и что их первейшая цель – распространение могущества Англии на земле и на море; и что они, хотя и живут на далеком краю земли, должны помнить, что они принадлежат ей, как моряки, посланные на ее кораблях в далекие моря» – это отрывок из оксфордской лекции, прочитанной известным писателем, художником, искусствоведом Джоном Рёскином.

Подобные настроения в то время – отнюдь не отличительная черта британцев. Скорее, это всеобщее поветрие эпохи колониального раздела. Вот, к примеру, отрывок из романа французского классика Эмиля Золя: «И Гильом рассказал брату о своем изобретении, о новом взрывчатом веществе, о порошке, обладающем такой невероятной силой, что даже невозможно предугадать, какие он произведет разрушения. Это вещество должно применяться для военных целей: особого рода пушки будут стрелять соответствующими бомбами, и армии, снабженной такими орудиями, будет обеспечена молниеносная победа. Враждебное войско будет уничтожено в несколько часов, осажденные города будут разрушены до основания при первой же бомбардировке. Он долгое время искал, сомневался, проверял свои вычисления, производил все новые опыты, но теперь его работа закончена, найдена точная формула вещества, сделаны чертежи пушки и бомб, и драгоценная папка хранится в надежном месте. После мучительных размышлений, длившихся месяцы, он решил отдать свое изобретение Франции и тем самым обеспечить ей победу в предстоящей войне с Германией. Между тем Гильом не отличался узким патриотизмом, напротив, он был человек весьма широких взглядов и представлял себе будущую цивилизацию как торжество интернационального анархизма. Однако он верил в миссию Франции, считая, что она положит начало новой эре. Главным образом, он верил в Париж, называя его всемирным разумом современности и будущих времен, которому суждено создать подлинные науки и водворить на земле подлинную справедливость. В свое время в Париже, в могучем дыхании революции родилась великая идея свободы и равенства, и со временем гений этого города, его мужество подарят человечеству последнее освобождение. Париж должен одержать победу, чтобы спасти мир». Это не взгляды Золя, но взгляды героя глубоко ему симпатичного. В России этот вирус проявился в ослабленной форме панславизма – идее объединения всех славянских народов под скипетром русского царя.

Капская колония имела статус самоуправляющейся. Местный парламент обладал широкими правами в решении местных дел. В 1880 году двадцатисемилетний Сесил Родс стал его депутатом от избирательного округа Беркли Уэст. Несколько лет спустя он подумывал о том, чтобы баллотироваться в парламент Великобритании, но потом решил не разрываться между Кейптауном и Лондоном.

Родс пришел в политику в непростое время, как раз тогда, когда в Южной Африке случилась так называемая Первая англо-бурская война. В Лондоне уже давно вынашивали проект Южно-Африканской конфедерации под эгидой британской короны, и в рамках его осуществления в 1877 году аннексировали Трансвааль, то есть ввели в его столицу не слишком многочисленный вооруженный отряд и подняли там «Юнион Джек». Сначала казалось, все прошло успешно, но к 1880-му буры наконец в полной мере осознали происшедшее и начали охоту на британских солдат и офицеров. Стрелками они были отменными и хорошо маскировались на местности, а англичане гордо носили свои ярко-красные мундиры. Когда Британская империя разменяла четыре сотни своих солдат на четыре десятка вражеских, премьер-министр Уильям Гладстон решил, что дело того не стоит. В августе 1881-го была подписана Преторийская конвенция, согласно которой Трансвааль получал полное внутреннее самоуправление, но взамен признавал сюзеренитет Великобритании. За ней оставалось право назначать своего постоянного представителя в Претории, право передвигать свои войска по его территории в случае войны, и она сохраняла контроль над внешней политикой республики. Английский резидент не имел права вмешиваться во внутренние дела Трансвааля; в его функции входило наблюдение за положением африканского населения республики, через него правительство Трансвааля должно было поддерживать связь с верховным комиссаром Южной Африки. В 1884 году была подписана Лондонская конвенция. В ней уже не было прямого указания на британский сюзеренитет, хотя Трансвааль обязался не заключать без утверждения английского правительства никаких соглашений с иностранными государствами.

Надо сказать, в то время Родс предпочитал держать идеи своего «Символа веры» при себе. Этот документ был известен лишь узкому кругу лиц. При встречах с лидерами буров он уверял, что события Первой англо-бурской войны заставили его глубоко уважать потомков голландских переселенцев, и обещал отстаивать общие интересы белой Южной Африки перед Лондоном. Возможно, он не лукавил в том, что касается мелочей. Обижать буров, признавших главенство британской короны, действительно было незачем. Важно было следить, чтобы они не пытались это главенство оспорить. Тем временем, между Британской империей и бурскими республиками наметился новый политический конфликт.

Схватка за Бечуаналенд

Земли, лежащие в глубине континента к северу от Трансвааля, населяли племена народа тсвана, которых англичане называли бечуанами, а сами земли Бечуаналендом. Сейчас это территория государства Ботсвана.

Эта, казалось бы, бесплодная земля, большую часть которой занимает каменистая пустыня Калахари, издавна привлекала к себе внимание Родса. Он называл ее «путем на Север», «горлышком бутылки» и «Суэцким каналом, ведущим в глубь материка». Здесь проходил самый удобный для англичан путь к бассейну Замбези.

В 1882–1883 годах выяснилось, что не один Родс такой умный и не одни англичане имеют колониальные амбиции. Буры вторглись на земли тсванов и основали тут две республики – Стеллэленд и Госен. Преторийская конвенция запрещала Трансваалю расширять свою территорию, вон он и плодил дочерние государства, разумеется, совершенно независимые.

Политический вес Родса в то время был еще не слишком велик, но он делал все от него зависящее, чтобы убедить тех, кому надлежит решать: Британия не может отдать Бечуаналенд бурам, он нужен ей самой. В Лондоне не слишком торопились. Вопрос о необходимости освободить несчастных бечуанов от злобных бурских «флибустьеров», конечно, обсуждался в парламенте, но момент для того, чтобы ввязываться в драку, был неподходящий. И бурские стрелки были еще памятны, и в Судане дела пошли неважно. С решением тянули до 1884 года, когда свою заинтересованность в бечуанском вопросе внезапно обозначила Германия. Под носом у англичан образовалась германская Юго-Западная Африка, приблизительно соответствующая современной Намибии, а представители Берлина вдруг принялись именовать буров «нижненемецкими братьями». Они явно вынашивали проект о немецком патронате над Трансваалем и всячески поддерживали экспансию буров на земли тсванов. Надеялись утвердить там свое влияние через «братское» посредничество.

Африканской возней заинтересовалась и Россия. Капитан корвета «Скобелев», шедшего в Кронштадт из Тихого океана, получил от Главного морского штаба секретный приказ завернуть к западным берегам Африки и собрать сведения о новой немецкой колонии. В отчете офицеров корвета говорилось следующее: «Теперь является вопрос, какие выгоды может ожидать Германия от колонии такой пустынной, лишенной путей сообщения, воды и всего необходимого, и в чем состоит ее значение? Дело в том, что Германия, по всей вероятности, не думает ограничиться только землею Людерица и надеется, при помощи покупки земель или каким-либо другим путем, проникнуть в Среднюю Африку, которая давно уже служит предметом внимания и стремлений других европейских народов, и там основать колонию».

В Лондоне наконец поняли, что все очень серьезно. Одно дело республика Трансвааль сама по себе. При всем уважении к бурским стрелкам, ее не прихлопнули только потому, что не хотели отвлекаться от более важных дел. И совсем другое дело – республика Трансвааль, которую подпирает недавно объединившаяся и обретшая имперские амбиции Германия. Тянуть дальше было нельзя.

В августе 1884 года Родс был назначен заместителем верховного комиссара Южной Африки в Бечуаналенде, еще захваченном бурами. Какое-то время он пытался уладить дело миром, уговаривая свежеиспеченные бурские республики признать сюзеренитет Британии, но не преуспел в этом. В декабре того же года в Южной Африке высадились четыре тысячи английских солдат во главе с генералом Чарльзом Уорреном, получившим следующие инструкции: «Изгнать флибустьеров из Бечуаналенда, установить мир в этой области, возвратив туземцам их земли, принять меры для предупреждения дальнейших грабежей и удерживать страну до тех пор, пока ее дальнейшая судьба будет определена». В сентябре 1885-го южная часть земель тсванов была объявлена королевской колонией – территорией Бечуаналенд, а северная – протекторатом Бечуаналенд. Это был первый, но далеко не последний колониальный захват Великобритании, который связывали с именем Сесила Родса.

Алмазная монополия

Увлекшись политикой, Родс не переставал наращивать финансовую мощь. В 1888 году себестоимость добычи алмазов в районе Де Бирс была в два раза больше, чем в 1882-м, дивиденды акционеров повысились в восемь раз, капитал компании вырос в двенадцать раз. Успехи были достигнуты за счет механизации и ужесточения мер против кражи алмазов. Белые теперь почти не работали на приисках. Рабочих-африканцев содержали в компаундах – лагерях, обнесенных колючей проволокой, за пределы которых они не имели права выходить до истечения срока контракта. За неделю до расчета их начинали поить слабительным, чтобы они не вынесли алмазы в собственном желудке.

В районе Де Бирс осталась единственная компания, но так было не во всей Южной Африке. Родса беспокоило, что рынок для его товара ограничен. Он понимал, что крупные покупки случаются лишь время от времени и делал ставку на массового потребителя – женихов, которые согласно обычаю дарят невесте кольцо с бриллиантом, хотя бы совсем крохотным. Он посчитал, что в Европе и Америке ежегодно празднуют около четырех миллионов свадеб. Эти свадьбы и определяют стабильную емкость алмазного рынка. Целью Родса стала алмазная монополия, и он шел к ней со своей обычной решительностью.

В 1888 году у Родса остался только один серьезный соперник – Барни Барнато, глава Компании кимберлийских копей. Ниже мы приводим отрывок из посвященного этому человеку очерка, опубликованного в 1897 году в петербургском журнале «Русское богатство»:

«Барни Барнато мог бы составить центральную фигуру в романе «Золото». Двадцать лет тому назад по улицам Уайтчепеля бродил клоун и акробат, который тут же на тротуаре, на дырявой попоне, показывал оборванной публике свое искусство. Но уайтчепельские нищие плохо оплачивали «искусство», а клоун был молод и честолюбив. Тогда он решил переехать в Южную Африку, попытать там счастья. В то время только что еще пронесся слух о бриллиантовых полях. Когда клоун высадился в Кейптауне, в кармане у него было пять шиллингов; но Барни Барнато, так звали акробата, не унывал. Он тотчас пристал к партии приискателей. Ей повезло, и через десять лет Барни Барнато ценили уже в миллион.

…Как ни успешны были тогда пашни алмазов, но молодой человек жаждал еще более быстрой наживы. И вот он становится во главе акционерной компании. Тут он оказался в своей сфере. Как полководец посылает на бой батальоны солдат, так Барни посылал на рынок тучи акций. В его руках они творили чудеса.

…На Лондонской бирже до сих пор помнят появление Барни Барнато в первый раз после того, как он оставил столицу. Это было появление князя; нет, слово «князь» слишком слабо: то явилось своему народу индийское божество. И экзальтированные поклонники готовы были броситься под колесницу бурхана. Да на одной ли бирже произвел такое впечатление Барни Барнато! В роскошный дворец его близ Грин-парка считали за честь попасть на бал герцогини, насчитывавшие еще больше дюжин предков, чем тетушка мамзель Кунигунды (“Кандид”)».

История, как видим, очень похожа на те, что рассказывали про Родса. Трудно сказать, насколько точно она воспроизводит истину, но одно несомненно: Родс и Барнато стоили друг друга. Президенту «Де Бирс» было не под силу сожрать своего соперника, но он сумел сделать Барнато жесткое предложение о сотрудничестве, от которого тот не смог отказаться. Родс предлагал объединиться и, пользуясь положением монополиста, ограничить добычу и установить уровень рыночных цен.

13 марта 1888 года место соперничающих компаний заняла объединенная компания – «Де Бирс консолидейтед майнз компани». Во главе стоял совет директоров, фактически руководство осуществляли три человека: Родс, Барнато и один из ближайших помощников Родса Альфред Бейтс, специалист по биржевой игре. Значительную роль играл представитель Ротшильда. Во время схватки за корону знаменитый банкир ссудил Родсу миллион, но его участие в этом деле не афишировалось.

На первом собрании акционеров Родс заявил: «Мы возглавляем предприятие, которое, в сущности, является государством в государстве». В следующем 1889 году «Де Бирс» поглотила всех оставшихся конкурентов, в том числе и несколько недавно открытых копей, и взяла под свой контроль всю добычу алмазов в Южной Африке. Это составило 90 % всей мировой добычи. Известные с древности алмазные россыпи Голконды были давно истощены, открытые ранее месторождения Бразилии оказались не столь уж богаты, а о якутских алмазах тогда еще слыхом не слыхивали. В 1890 году капитал «Де Бирс» оценивали в 14,5 миллиона фунтов стерлингов, а в ее копях работало 20 тысяч африканцев.

Золотая лихорадка

В 1886 году в Южной Африке нашли еще и золото. Месторождение обнаружили на возвышенности Витватерсранд (в просторечье Ранд), водоразделе бассейна Лимпопо и Оранжевой реки, на территории Трансвааля. Возникший там поселок старателей молниеносно разросся в город Йоханнесбург. До сих пор это месторождение дает чуть ли не половину ежегодной мировой добычи золота.

Нравы в Йоханнесбурге царили самые что ни наесть дико-западные. Странно, что южноафриканская золотая лихорадка так мало востребована творцами приключенческих фильмов типа вестерн. Свидетельства очевидцев дают обильный материал для Голливуда: «Ни одна золотоносная жила не сравнится с большим питейным заведением, ни от одной старательской заявки не получишь столько, сколько в игорном притоне. И самый легкий способ найти золотой песок – отнять его у другого. Подпои его сперва или затей с ним ссору. Никто не поинтересуется, что с ним случилось. Тот, кто весь день держит руку на револьвере, вечером становится сентиментально плаксивым и сам превращается в легкую добычу.

…В полночь тридцать или сорок из нас играли в Королевском баре – в покер, фаро, пинто и английскую игру нап. Ставки были высокими. Перед нами лежали наши фишки и золото.

Загремели шаги, вошли восемь головорезов. Без масок, пренебрегая всеми предосторожностями, они объявили о себе стрельбой над нашими головами… Трое бандитов остались у дверей и держали под прицелом столы. Остальные пятеро прошли вперед. Они очистили столы от золота, один за другим, отпуская при этом издевательские и саркастические насмешки. Но когда они уходили, тут-то и началась потеха. Игроки, как по сигналу, схватились за револьверы и начали бешеную пальбу. Бандиты скрылись в уличной темноте, но стрельба продолжалась».

В воспоминаниях участников событий присутствует и столь необходимая кинематографистам лирика: «Единственному бильярду не дают передохнуть ни минуты. В зале, где он стоит, есть своя Венера-Афродита, барменша из Кимберли, одно слово – колдунья. За бильярдом она не знает равных, прекрасно играет и на пианино. Говорят, она приехала с побережья, переодевшись в мужской костюм и при этом отлично играя роль мужчины». Очевидно, об этой же особе сообщали, что она «умела одинаково хорошо стрелять обеими руками, чем приводила в восторг весь город; она не боялась ни мужика, ни дьявола, и я видел, как она собственноручно выбрасывала на улицу перепивших, чтобы они не нарушали порядка в ее заведении».

Но старательская вольница в Йоханнесбурге продержалась не слишком долго. Потренировавшись в алмазоносных районах, крупные компании очень быстро прибрали к рукам месторождения золота.

О находке на хребте Ранд Сесила Родса оповестил некто Ганс Зауэр, врач по профессии. Родс в течение четырех часов проверил доставленный ему образец породы и немедленно заключил договор, по которому Зауэр должен был приобретать для Родса золотоносные участки, получая затем 15 % прибыли. Он и сам выехал к месту находки так быстро, как только смог вместе со своим помощником Чарльзом Раддом. В 1887 году была создана компания «Голд филдз оф Сауз Африка», позже переименованная в «Юнайтед голд филдс». Сесил Родс получал третью часть прибылей. В 1896 году он официально сообщил, что его доход от золотых приисков составляет 300–400 тыс. фунтов стерлингов в год.

«Страна Офир»

Наверное, находка на Витватерстранде лишний раз напомнила Родсу о том, что и так часто приходило ему в голову. О возможности захвата страны, что лежит в междуречье Лимпопо и Замбези, населенной народом, который соседи называли матабеле или ндебеле. Забредавшие туда европейские путешественники рассказывали, что видели некие величественные руины, явно построенные не нынешними обитателями страны, и, что особенно важно, следы древних рудников, видимо, золотых.

Междуречье находилось под единой властью вождя по имени Лобенгула, отец которого был одним из полководцев самого Чаки – великого царя зулусов, довольно успешно сражавшегося с англичанами. Английский капитан Паттерсон, познакомившись с Лобенгулой в 1878-м, рассказывал о нем следующее: «Будучи молодым человеком, да и какое-то время потом, даже уже став королем, он был тесно связан с белыми людьми и даже привык носить их одежду. Он построил себе каменный дом, приглашал их в свою страну, обеспечивал им безопасность. Но затем с ним произошла перемена. Вернувшись к гардеробу из нескольких лоскутов обезьяньей шкуры, он, по-видимому, возвращается и к аналогичной манере мышления, отвергает все новшества, ограничивает торговлю, отказывает миссионерам в поддержке и не защищает белых людей от нападок и оскорблений… Окруженный людьми, которые еще больше, чем он, ненавидят цивилизацию, он теперь стал человеком, с которым мы вряд ли можем связывать большие надежды». Вообще-то, капитан не совсем точен. Король матабеле отвергал не все новшества. Сам будучи неграмотным, он держал у себя некоторое количество секретарей-европейцев, которые записывали его распоряжения и доводили их до сведения подданных. А многие его подданные имели ружья, в том числе и заработанные на алмазных приисках. К познанием европейцев Лобенгула относился с почтением, но без благоговения и любил повторять, что белые, конечно, мудры, но вот лечить малярию не умеют.

Тот же капитан Паттерсон, который сетовал на то, что король охладел к европейцам, оставил и описание земель, где жили матабеле: «Страна богата природными ресурсами, имеет отличные, хорошо орошаемые почвы, прекрасный климат, ее растительный мир очень разнообразен… Пышно цветет хлебное дерево, пальмы, оливковые деревья и все виды плодовых деревьев… В районах Машона и Тати много золота. Кроме того, страна богата железом». Паттерсон и все его спутники погибли при невыясненных обстоятельствах на пути к водопаду Виктория. Имел ли к этому прискорбному событию какое-то отношение король Лобенгула, сказать трудно.

Очевидным достоинством владений Лобенгулы в глазах европейцев, помимо скрытых там богатств, было их географическое положение. Не меньше чем земли тсванов, они заслуживали имя «Суэцкого канала, ведущего в глубь материка», но, в отличие от последних, были к тому же плодородны. Они лежали как раз между португальской Анголой на западе и португальским же Мозамбиком на востоке. Если бы португальцам удалось распространить сюда свое влияние, их колонии образовали бы сплошную полосу, рассекающую африканский континент надвое.

Если бы королевством Лобенгулы овладели немцы, им бы тоже удалось соединить свои владения на юго-западе и северо-востоке. Эту замечательную перспективу немного портили пролезшие в Бечуаналенд англичане, но кто сказал, что они задержатся там надолго. В свою очередь, англичанам не помешало бы захватить междуречье Лимпопо и Замбези первыми и разрушить блестящие имперские планы соперников. Причем действовать надо было быстро, потому что соперники не дремали. Еще в 1882 году главнокомандующий вооруженными силами Трансвааля Пит Жубер писал Лобенгуле: «Если англичанину удалось у вас что-нибудь стащить, он будет изо всех сил держаться за это – как обезьяна, когда она зажимает между ладонями горсть тыквенных семечек, – и надо бить его смертным боем, иначе ни за что не отдаст». А в июле 1887-го трансваальский эмиссар Пит Гроблер сумел заключить с королем матабеле договор о мире и дружбе и добился ряда привилегий для буров в его владениях.

Все это Родс, безусловно, держал в голове, когда вынашивал планы захвата междуречья, но и золото его манило. Он полагал, что в землях матабеле находится упомянутая в ряде древних сочинений, в том числе и в Библии, страна Офир, откуда финикийцы привезли золото для украшения Соломонова храма. Французский ученый и путешественник Пьер Леруа-Болье вспоминал, что при их встрече Родс «велел принести «Книгу Царств», читая отрывки, относящиеся к Соломону и путешествию Гирама за золотом в страну Офир; взяв потом перевод Диодора Сицилийского, он читал нам те места, где автор описывает золотые залежи, находящиеся к югу от Египта, и способы их разработки». Убежденности Родса немало способствовали величественные руины поселений, построенных из камня. Самое крупное из них туземцы называли Великим Зимбабве. Европейские ученые того времени отказывали коренным африканцам в способности создать нечто подобное. Английский археолог Теодор Бент утверждал, что постройки Зимбабве «никак не связаны ни с одним из известных нам африканских народов». Кое-кто высказывался гораздо беспардоннее: «Возможно, их построил дьявол, но точно не черномазые». Высказывали предположения, что каменные города возвели финикийцы, древние индийцы или арабы еще до рождения пророка Магомета. В наше время установлено, что руины Зимбабве не столь уж и древние, им не больше чем 5–6 сотен лет. Возможно, что некоторые из этих построек возводились тогда же, что и первые португальские форты на атлантическом побережье. Строили их коренные африканцы, но до сих пор не установлено точно, предками каких из известных европейцам племен они были.

На Рождество 1887 года Родс встретился с верховным комиссаром Южной Африки Геркулесом Робинсом и убедил его как можно быстрее отправить официальное посольство к Лобенгуле, чтобы сорвать наметившееся соглашение с бурами и убедить короля заключить подобный договор с Англией. Известно, что вскоре Робинсон безвозмездно стал обладателем 250 акций «Де Бирс». Видимо, Родс расплатился с представителем колониальных властей за содействие. Посольскую миссию возложили на Джона Моффета, сына известного миссионера, на дочери которого был женат Дэвид Ливингстон. Джон Моффет родился и вырос в Африке и до известной степени пользовался доверием коренных африканцев.

В договоре, привезенном Моффетом в Булавайо, столицу Лобенгулы, говорилось, что «мир и дружба будут вечны между Ее Британским Величеством, Ее подданными и народом амандебелов». При этом на последних налагалось обязательство «не вступать в какие-либо переговоры, а также не заключать договоры ни с каким иностранным государством». 11 февраля 1888 года король Лобенгула поставил под этим договором крестик. Таким образом междуречье Лимпопо и Замбези включалось в сферу влияния Великобритании. Теперь Родсу требовалось добыть концессию на поиск здесь полезных ископаемых. В этом случае он соперничал со своими соотечественниками. Концессию на разработку недр в этом крае жаждала получить также некая компания Гиффорда – Коустона. Для соблюдения норм международного права концессионеры должны были предъявить хоть какой-то документ, подписанный королем, и за благосклонность Лобенгулы началась борьба. Гиффорд и Коустон решили отправить в Булавайо некоего Эдварда Моунда, бывшего офицера, который прекрасно знал страну и был лично знаком с королем матабеле. Однако для этого требовалось одобрение министра колоний, а тот ответил, что ему надо посоветоваться с чиновниками на месте.

Тем временем Родс готовил альтернативное посольство. Его главой он назначил Чарльза Радда, а помощниками сделал знатока туземных обычаев Фрэнсиса Томпсона и своего товарища по учебе в Оксфорде, юриста Джеймса Магвайра.

Пока Моунд плыл из Лондона в Кейптаун, Родс пробивал проект своей концессии в Лондоне. Моунд покинул Кимберли и начал путь на север в июле, посольство Родса – в середине августа, но накануне Лобенгула получил послание, в котором верховный комиссар Южной Африки рекомендовал именно посланцев Родса, как «в высшей степени уважаемых джентльменов».

Когда послы Родса добрались до владений Лобенгулы, они узнали, что король распорядился не пускать в страну белых иначе, как по своему личному разрешению. Радд отправил в Булавайо посла, но продолжил путь, не дождавшись его возвращения. Воины ндебеле не решились им воспрепятствовать. По дороге они встретили возвращавшегося посланца, который вез отказ в разрешении на проезд. Это не остановило Радда и его спутников. Они продолжили свой путь, а подданные Лобенгулы вновь не отважились применить силу в отношении подданных Великой Белой Королевы. Посольство Родса прибыло в Булавайо на три недели раньше Эдварда Моунда, который побоялся действовать столь же решительно.

Лобенгула принял незваных гостей очень вежливо, но упорно избегал любых деловых разговоров. Однако откладывать их до бесконечности было невозможно. В конце концов англичане изложили условия предлагаемой сделки. Король матабеле должен был получить тысячу карабинов «Мартини-Генри», которые были оружейной новинкой, лодку с пушкой на реке Замбези и сто фунтов стерлингов ежемесячно. За это англичане хотели получить право добывать полезные ископаемые на земле племени машона, или шона, которых англичане считали данниками матабеле. Видимо, в действительности отношения этих двух племен были несколько более сложными.

Переговоры шли очень тяжело и продолжались больше месяца, а потом Лобенгула вдруг уступил. 30 октября 1888 года он скрепил договор своей подписью-крестиком. Судя по дальнейшим событиям, это стало возможно лишь благодаря недобросовестному переводчику. Король подписывал совсем не то, что думал. Ему сказали, что англичане не приведут больше десяти человек для работы в его стране и не будут копать поблизости от поселений, а также что их люди будут подчиняться законам матабеле. Ничего подобного в договоре не содержалось. Там говорилось, что Лобенгула отдает Родсу и его компаньонам «в полное и исключительное пользование все полезные ископаемые» и дает им право «делать все, что им может показаться необходимым для добычи таковых».

Этот текст, с трактовкой, что король фактически уступил Родсу подвластные ему земли, появился в лондонских и южноафриканских газетах. Разговоры об этом скоро дошли до Булавайо и вызвали волнения среди подданных Лобенгулы. Недовольных возглавил некто Хлесингане, знахарь при королевском войске. Он заявил, что со стороны короля было наивно верить обещаниям белых. «Я побывал на алмазных копях Кимберли и видел, что белые люди не могут вести добычу в одиночку или вдвоем – для разработки нужны тысячи людей, – сказал он. – Разве не требуется этим людям вода? Да и земля им нужна. То же самое и с золотом. Стоит лишь белым людям прийти и начать это дело, как начнутся невзгоды. Вы говорите, что они не просят никаких земель. Но как можете вы вести раскопки золота – как, если не на земле? И как это, раскапывая в земле золото, не захватывать эту землю? И разве этим тысячам людей не понадобится жечь костры? Разве им не понадобятся леса?»

Одного из ближайших советников Лобенгулы казнили за то, что он давал плохие советы. Затем король нашел возможность разослать в прессу Южной Африки следующее заявление:

«Как я слышал, в газетах опубликовано, что я даровал концессию на минералы по всей моей стране Чарльзу Даннелу Радду, Рочфору Магвайру и Фрэнсису Роберту Томпсону.

Поскольку это явно неверное толкование, все действия на основе концессии приостановлены, пока в моей стране не будет проведено расследование.

Лобенгула.

Королевский крааль. Матебелеленд.

18 января 1889 г.».

Для журналистов это была сенсация, а для конкурентов Родса – удобный предлог, чтобы не отдавать концессию ему или, по крайней мере, оттянуть решение. Видимо, находившийся уже некоторое время в Булавайо Эдвард Моунд посоветовал Лобенгуле отправить собственное посольство к Великой Белой Королеве. Впрочем, Моунд отрицал свою активную роль в этой затее. По его словам, он лишь пошел навстречу пожеланиям короля. Однажды он сказал Моунду в ответ на его предложение отдать концессию Гиффорду и Коустону: «Помоги моим доверенным добраться до Англии, а когда вы вернетесь, тогда и поговорим».

Моунд должен был сопровождать посольство, но Лобенгула решительно отверг материальную помощь кого бы то ни было из европейцев и оплатил поездку из своего кармана. Двое посланников – Мчете и Бабиян – везли письмо следующего содержания: «Лобенгула хочет знать, действительно ли существует королева. Некоторые из людей, приходящих в его страну, говорят, что она существует, а другие отрицают это.

Узнать правду Лобенгула может, только послав свои глаза посмотреть, существует ли королева.

Его глаза – это его индуны (советники).

Если королева существует, Лорбенгула может просить ее совета и помощи, так как его очень тревожат белые люди, которые приходят в его страну и просят разрешения добывать золото».

Посольство добралось до Кейптауна и там застряло надолго. Верховный комиссар Робинс действовал в полном согласии с Родсом и делал все возможное, чтобы сорвать затею его конкурентов.

Моунд, Мчете и Бабиян ждали в Кейптауне, Родс, с одной стороны, и Гиффорд с Коустоном – с другой, тем временем пришли к пониманию, что никто из них не может выиграть этот спор. Родс имел более мощную поддержку у южноафриканской администрации, у его конкурентов были лучше налажены связи в Лондоне. Ситуация сложилась патовая. Единственным разумным выходом было объединить усилия и поделить прибыли. После того как сговор Гиффорда и Коустона с Родсом состоялся, посольство матабеле стало не нужно первым и опасным для второго. Поэтому его и отпустили в Европу. Теперь это был не более чем курьез. Ну и лишняя возможность произвести впечатление на африканцев.

Посланцы Лобенгулы провели в Лондоне весь март 1889-го. Встретились с королевой Викторией и даже смогли вполне достойно поддержать изысканную светскую беседу. Отметили, что красивейшая дама при дворе – леди Рэндольф Черчилль, мать небезызвестного сэра Уинстона, тогда еще совсем юного. Посетили Английский банк, где им показали слитки золота и предложили попытаться поднять мешки с золотыми монетами. Присутствовали на маневрах сухопутных войск и при испытании новейших артиллерийских орудий.

Когда они еще находились в Англии, Лобенгула направил королеве Виктории еще одно послание: «Недавно, – писал он, – несколько человек явились в мою страну; главным среди них, по-видимому, был человек по имени Радд. Они попросили у меня разрешения искать золото и пообещали, что дадут за это некоторые вещи. Я сказал им, чтобы они принесли показать то, что хотят мне дать, а тогда я покажу им то, что могу дать. Был написан документ и дан мне на подпись. Я спросил, что в нем, и мне сказали, что в нем записаны мои слова и слова этих людей. Я приложил к нему свою руку. Три месяца спустя я услышал, что этим документом я дал право на все ископаемые моей страны. Я собрал своих индун, а также белых людей и потребовал копию документа. Мне доказывали, что я уже передал Радду и его товарищам права на минералы моей страны. После этого я собрал своих индун, и они не захотели признать документ, так как он не содержит ни моих слов, ни слов тех людей, кто его получил. После собрания я потребовал, чтобы оригинал документа был мне возвращен. Однако его нет, хотя с тех пор прошло два месяца и они обещали вернуть его быстро. Людям, что прибыли тогда в мою страну, было сказано, чтобы они оставались здесь, пока не вернут документ. Однако один из них, Магвайр, уехал, не оповестив меня и нарушив мой приказ. Я пишу Вам, чтобы Вы знали правду об этом деле и не были обмануты».

Индуны вернулись в Африку и привезли с собой любезное, но ни к чему не обязывающее послание королевы Виктории. Выслушав их рассказ, Лобенгула спросил: «Раз у королевы столько золота, зачем же ее люди стараются найти еще больше?». Послы ответили, в общем-то, верно: «Они обязаны платить ей дань золотом и поэтому ищут его по всему свету, не только в нашей стране». Король матабеле был неглуп и понимал, что вряд ли сможет оказать сопротивление англичанам. Впрочем, в ноябре 1891 года он предпринял попытку что-то им противопоставить, подписав договор о правах на землю с немецким купцом Эдуардом Липпертом. О немецко-английских противоречиях король был наслышан. Но его расчет не оправдался. Данный конкретный немец с англичанами не враждовал и давным-давно сговорился с Родсом о том, что тот перекупит у него права, полученные по этому договору.

Один из миссионеров запомнил жалобу Лобенгулы: «Видели вы когда-нибудь, как хамелеон охотится за мухой? Хамелеон становится позади мухи и некоторое время остается неподвижным, а затем начинает осторожно и медленно двигаться вперед, бесшумно переставляя одну ногу за другой. Наконец, приблизившись достаточно, он выбрасывает язык – и муха исчезает. Англия – хамелеон, а я – муха».

30 апреля 1889 года Гиффорд, принадлежавший к избранному кругу британской аристократии, обратился к правительству с просьбой о создании компании, которая будет разрабатывать недра междуречья Лимпопо и Замбези, и «признания на этой территории полученных законно прав и интересов». Будущая компания брала на себя обязательства перед правительством: построить железнодорожную и телеграфную линии до Замбии; поощрять иммиграцию и колонизацию; развивать торговлю. Чтобы заручиться более твердой поддержкой в высших сферах, пост президента компании предложили лорду Эберкорну, сыну вице-короля Ирландии, а вице-президента – лорду Файфа, помолвленному со старшей дочерью принца Уэльского. (Впоследствии никто из них не вмешивался в дела компании.) Ее директором-управляющим стал не кто иной, как Сесил Родс. Про него говорили: «Он – единственный директор, который знал, чего хотел и как этого добиться».

Появившись на свет, «Британская южноафриканская привилегированная компания» немедленно завела свой флаг, герб и почтовые марки. Герб был очень вычурным: две антилопы поддерживают щит, на котором изображены слон, парусные корабли и быки. Под щитом располагался девиз компании: «Законность, коммерция, свобода». Всю композицию венчал британский лев. В самом скором времени этой коммерческой организации предстояло обзавестись собственной армией и полицией.

Любые реальные доходы, которые «Привилегированная компания» могла получить от освоения междуречья, требовали времени и денежных вложений, а пока были выпущены акции на сумму в миллион фунтов стерлингов, по фунту за каждую. Но они поступили в свободную продажу не раньше, чем более половины из них были распределены между нужными людьми по заниженной цене. Несмотря на то что компания объявила, что в ближайшие два года дивиденды выплачиваться не будут, очень скоро однофунтовые акции продавались на бирже по 3–4, а то и по 9 фунтов. Такова была газетная шумиха вокруг «Офира», оплаченная Родсом. «Через несколько лет мы увидим изображение королевы Виктории на том золоте, которым царь Соломон украшал свой трон», – сулила пресса.

Чтобы возглавить британскую экспансию в направлении Центральной Африки, Родсу требовалось не только финансовое могущество, но и видный политический пост. В мае 1890-го он стал премьер-министром Капской колонии. Любопытно, что значительную часть его избирателей составили… капские буры. Тогда он слыл защитником интересов этой категории населения.

Родс не скрывал, что одна из причин, заставившей его баллотироваться, – стремление ускорить захват земель в бассейне Замбези. Пока шли подготовительные работы, он послал в Булавайо доверенное лицо – доктора Джемсона. Родс очень доверял ему как медику и ценил его мнение по ряду других вопросов. Леди Асквит, супруга видного британского политика, позже отзывалась о Джемсоне следующим образом: «Доктор Джим обладал удивительным магнетизмом и с представительницами моего пола мог делать все, что хотел. Он был одним из тех, кто, если избрал нечестный путь, мог стать богачом – как врач, как предсказатель судьбы, читатель чужих мыслей или медиум. Но ему было чуждо любое мошенничество». Судя по некоторым отзывам, обаяние доктора Джемсона действовало и на мужчин, а что до мошенничества, то салонные фокусы и кража столового серебра – это был не его масштаб.

От Лобенгулы требовалось формальное разрешение на приход в его страну золотоискателей. Король дал его очень неохотно, под прямым давлением, и поставил условие: чужеземцы должны пройти через Булавайо, чтобы он мог увидеть их своими глазами. Это условие не было выполнено. «Пионеры Родса» обошли столицу далеко стороной и направились в земли машонов. В глубь Африки двигались отряды конной полиции численностью в пять сотен, а также около двухсот потенциальных первопоселенцев. Разница между теми и другими была невелика. Каждому из них обещали семь с половиной шиллингов в день во время похода и по три тысячи акров земли на месте. Кроме того, колонну сопровождало двести воинов из племени бамангватов из Бечуаналенда и рабочие-африканцы. Булавайо решили обойти стороной из осторожности. Чтобы как можно меньше показываться на глаза матабеле, потом создать в трехстах-четырехстах километрах к востоку и северо-востоку от столицы военные форты. Опираясь на этот плацдарм, можно будет взять под контроль всю страну.

Самому молодому из «пионеров Родса» было 15 лет, самому старому – 52. Впоследствии только 29 человек из почти двухсот остались жить в междуречье. Остальные либо погибли, либо отправились искать счастья в другом месте. Многие стали жертвами тропических болезней и хищных животных еще в пути. Только ли жажда наживы вела этот отряд, или к ней примешивалась какая-то другая страсть? Один из выживших участников похода позже вспоминал, что Сесил Родс был кумиром для него и его товарищей: «Это для него мы совершили долгий опасный поход, это его имя магически сплачивало бойцов, удерживало их от мятежа и дезертирства. Странное было у бойцов чувство к Сесилу Родсу. Многие из них никогда его не видели, знали о нем только понаслышке, но им казалось, что они понимают его как своего героя, человека изумительного предвидения.

Вдохновенное предвидение – так считали все. В предвидении, в мечте Родса о великой империи – завоеванной, изученной, просвещенной и накрепко объединенной – мы, бойцы, и видели свою цель. Странно, как-то отвлеченно выглядели наше восхищение этим молчаливым человеком и наша любовь к нему… И, в свою очередь, надо заметить, Сесил Родс любил своих бойцов».

Вступив на земли народа машона, англичане основали первый опорный пункт – форт Тули. Дальше к северу был заложен форт Виктория, еще дальше – форт Чартер. Конечным пунктом похода стал форт Солсбери, названный в честь тогдашнего министра Великобритании. 12 сентября 1890 года здесь подняли флаг «Привилегированной компании». А спустя пять лет вся страна получила название – Родезия.

В 1891-м в фортах и их окрестностях насчитывалось уже около 1500–1700 белых. Все вроде бы было хорошо, но вот беда – в найденном англичанами «золотоносном Офире» не оказалось золота, во всяком случае, в ожидаемом количестве. Первым к такому выводу пришел Рэндольф Черчилль, супруг первой, по мнению советников Лобенгулы, красавицы британского двора и отец будущего премьер-министра Англии. В 1891 году он приехал в Солсбери в сопровождении горного инженера и провел детальную геологическую разведку местности. Он же высказал и дельную мысль: «Хорошо организованная доставка товаров в эту страну принесет куда больше доходов, чем поиски золота». Идея осенила его тогда, когда, собираясь домой, он решил продать в Солсбери лишние вещи и получил за рубашку тройную цену против лондонской. Впрочем, сразу Родс этой мысли не оценил, а, наоборот, пришел в ярость. Выводы Черчилля-старшего просочились в прессу. Не то чтобы им сразу безоговорочно поверили, но цены на акции «Привилегированной компании» начали колебаться. Впрочем, высказанная Черчиллем мысль была далеко не нова и конечно же знакома Родсу. Просто в тот момент его мысли были заняты другим.

Поход на Булавайо

Форты были построены, теперь англичанам предстояло утвердить свою власть во всем междуречье, а для этого требовалось начать войну против матабеле и захватить Булавайо. Но для войны требовался повод, а туземцы, как назло, его долго не давали. Сподвижники Родса изнывали от нетерпения, он их утешал: «Я уверен, что наступит день, когда можно будет сделать то, что вам хочется, но вы должны помнить, что в этой стране я имею право лишь добывать золото; поэтому до тех пор, пока матабелы не будут беспокоить моих людей, мне не удастся объявить им войну и выгнать их из их страны, но, как только они нарушат наши права, я положу конец этой игре».

Повод для конфликта отыскался летом 1893-го. Им стала необходимость защитить от воинственных и кровожадных матабеле мирное племя машона. Как писал небезызвестный Радьярд Хаггард, не только автор популярных приключенческих романов на африканскую тему, но и влиятельный член Общества защиты аборигенов, «сломить кровавую, отвратительную тиранию и продвинуть вперед дело цивилизации в Африке». Естественно, существует версия, и даже довольно правдоподобная, согласно которой эти племена и не думали друг друга истреблять. Просто имел место локальный конфликт, для улаживания которого вооруженный отряд матабеле оказался в местах, которые англичане самовольно объявили территорией машона. От воинов потребовали убраться за границу племенной территории, о существовании которой они прежде ничего не знали, причем сроки назначили такие, что выполнить требование вовремя оказалось невозможно. Английский отряд открыл огонь по матабеле, которые спешили к границе и практически не оказали сопротивления. Возможно, это не совсем так, и матабеле действительно жестоко притесняли машона, но вряд ли это обеспокоило бы белых, если бы они не положили глаз на Булавайо и все земли, подвластные Лобенгуле. Неподражаемый Бернард Шоу разъяснил такую позицию очень доходчиво: «Каждый англичанин от рождения наделен некоей чудодейственной способностью, благодаря которой он и стал владыкой мира. Когда ему что-нибудь нужно, он нипочем не признается себе в этом. Он будет терпеливо ждать, пока в голове у него неведомо как не сложится твердое убеждение, что его нравственный христианский долг покорить тех, кто владеет предметом его вожделений… Он всегда найдет подходящую нравственную позицию. Как рьяный поборник свободы и национальной независимости, он захватывает и подчиняет себе полмира… Его непременный девиз – долг; и он всегда помнит, что нация, допустившая, чтобы его долг разошелся с ее интересами, обречена на гибель».

В отчаянной попытке предотвратить войну Лобенгула вновь отправил посольство к Великой Белой Королеве. Оно достигло Кейптауна, но дальше его не пустили.

Со стороны Англии в войне участвовало около тысячи белых и две тысячи негров-бамангватов из Бечуаналенда. В этом конфликте чуть ли не впервые было использовано совершенно новое оружие – пулемет «максим». Один из вождей матабеле потом описывал его действие: «Я вел своих воинов и вдруг увидел, что они падают, как скошенный маис». Несколько лет спустя «максим» применили против махдистов в Судане.

4 ноября 1893 года англичане захватили Булавайо, вернее то, что от него осталось. Покидая столицу, воины-матабеле ее подожгли. Лобенгула и остатки его войска ушли на север, в сторону Замбези. Организовать дальнейшее сопротивление они не смогли. В январе 1894-го король умер при невыясненных обстоятельствах, возможно, покончил с собой. Его сыновья были захвачены и вывезены в Капскую колонию.

Строитель империи

С 1895 года над междуречьем закрепилось название Родезия. Постепенно влияние Родса распространялось и к северу от Замбези. Левобережье великой реки стали называть Северо-Восточной Родезией, а вскоре объявили и о создании третьей, Северо-Западной. В 1911 году они были объединены в одну – Северную Родезию, а бывшее королевство Лобенгулы стали именовать Родезией Южной. Еще дальше к северу обширная область возле озера Ньяса стала британским протекторатом Ньясаленд, также не без участия Родса. Подсчитано, что он добавил к Британской империи два с половиной миллиарда квадратных километров. Современники запомнили один из его разговоров с английской королевой:

– Что вы делали, мистер Родс, с тех пор, как мы виделись последний раз?

– Я добавил две провинции к владениям Вашего Величества.

– Как бы я хотела, чтобы так же поступали некоторые из моих министров, а то они, напротив, умудряются терять мои провинции.

Капская колония, Бечуаналенд, Южная Родезия, Северная Родезия, Ньясаленд – полоса британских владений разворачивалась с юга на север навстречу другой линии экспансии, направленной с севера на юг: Египет, Судан, Уганда. Они должны были вот-вот встретиться. Рассечь Африку сплошной поперечной полосой своих владений мечтали многие европейские державы. В Лиссабоне хотели овладеть землями, лежащими между Анголой и Мозамбиком, в Берлине – соединить Восточную и Юго-Западную Германские Африки, в Париже – создать единую Французскую Африку от Сенегала до Красного моря. Согласно британскому замыслу, континент предстояло рассечь вертикальной полосой от Кейптауна до Каира и тем самым автоматически сорвать планы соперников. В это время Родс объявил о строительстве железнодорожной и телеграфной линии Кейптаун – Каир.

Из всех приведенных выше колониальных планов осуществился только британский. При жизни Родса на линии Кейптаун – Каир осталась только одна страна, неподвластная англичанам – Германская Восточная Африка. Чтобы сделать ее британской, потребовалась Первая мировая война.

Родс был популярен не только среди крупных финансистов, но и среди бедных слоев населения. Его бурная колониальная деятельность давала им надежду выбраться из ямы, в которой они оказались. «Я был вчера в лондонском Ист-Энде и посетил собрание безработных, – рассказывал Родс, – услышав там душераздирающие речи, которые были сплошным криком: «Хлеба! Хлеба!» Я, идя домой и размышляя о виденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма… Моя заветная идея – решение социального вопроса, а именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами». Возможно, он был искренен.

В одном из предыдущих разделе книги мы рассказывали, что на пике развития работорговли из Африки вывозили по 50 тысяч невольников в год. В период наиболее активной колониальной экспансии 1881–1915 годов Европу покинуло около 31 млн человек, почти по миллиону в год.

«Привилегированная компания» все никак не начинала выплачивать дивиденды, но вкладчики не слишком волновались, и цены на акции не падали. Все видели грандиозность замыслов Родса, масштабы затеянной им экспансии и не сомневались, что рано или поздно прибыли пойдут баснословные. А что в Южной Родезии не оказалось золотых гор, так это не беда.

Однако последнее обстоятельство вызывало досаду. Но его можно было устранить, заодно приблизив решение старой политической проблемы объединения Южной Африки под британским флагом. Как мы помним, золотые горы имелись в соседнем независимом Трансваале. Правда, Родс и так имел немалую долю в тамошнем горнодобывающем бизнесе, но это совсем не то, что распоряжаться золотыми месторождениями Ранда от имени британской короны.

«Бросок Джемсона»

Старатели, со всего мира стекавшиеся в Йоханнесбург, имели статус временных поселенцев, гражданство Трансвааля им не предоставляли. За это обычное, в общем, обстоятельство и решили зацепиться. В 1895 году ближайшие подручные Родса, среди которых был и его старший брат Фрэнсис, начали мутить воду. Кто-то подсказал идею подать петицию президенту Трансвааля Крюгеру о предоставлении гражданства сорока тысячам ойтландеров (иностранцев), проживающих в Йоханнесбурге. Крюгер отказал, что было вполне ожидаемо, но послужило отличным поводом для волнений и заявлений о притеснениях, которые испытывают англичане, проживающие на бурской территории.

29 декабря 1895 года доктор Джемсон зачитал английскому гарнизону местечка Пицани Полего, расположенному на земле тсванов, душераздирающее послание от соотечественников. Проживающие в Трансваале подданные британской короны взывали к соотечественникам, утверждая, что им грозит опасность со стороны буров. «Национальные чувства англичан оскорбляют на каждом шагу, – гласило письмо. – К чему же может привести назревший конфликт? Тысячи беззащитных мужчин, женщин и детей, наших соотечественников и соотечественниц находятся во власти до зубов вооруженных буров, в страшной опасности оказалось чрезвычайно ценное имущество…

Под давлением этих обстоятельств мы и просим вас прийти нам на помощь… Положение столь угрожающее, что у нас надежда лишь на вас и на ваших людей – не откажитесь поддержать тех, кто оказался в такой опасности». Подписей было пять: полковник Фрэнсис Родс, Джон Хеммонд, Лайонел Филлипс, Джордж Феррер, Чарльз Леонард.

По правде говоря, определенная опасность жизни и имуществу жителей Йоханнесбурга грозила всегда, невзирая на национальность, такой уж это был город. После воцарения крупных компаний искатели приключений малость попритихли, но все равно, особенности формирования населения давали о себе знать. Что же до более масштабного грабежа, вроде конфискации приисков государством, то Крюгер такого себе позволить не мог. Да и незачем рисковать курицей, которая несет золотые яйца: благодаря налогам, полученным из Йоханнесбурга, национальный доход Трансвааля вырос за 10 лет в 11 раз. Но суть была не в этом. Главное, британская общественность получила нужный настрой. Как писал мгновенно ставший популярным поэт Альфред Остин:

Беззащитные девушки в Золото-сити, Беззащитные матери, вопли детей, Неужели их крики «На помощь! Спасите!» – Не поднимут на подвиг британских мужей?

Британские мужи на подвиг поднялись. Под предводительством доктора Джемсона и полковника Уиллоби четыреста солдат и офицеров конной полиции и полторы сотни африканцев перешли границу Трансвааля и двинулись к Йоханнесбургу, до которого было 150 миль. Видимо, они выпили для храбрости, потому что двое посланных Джемсоном перерезать телеграфную связь пограничных пунктов с Преторией спутали провода и прервали связь с Кейптауном. Утром 30 декабря правительство в Претории получило телеграмму от чиновника из приграничного поселка: «Британские войска со стороны Мафекинга вторглись в пределы республики, перерезают телеграфные провода и движутся по направлению к Йоханнесбургу». Президент Крюгер отдал приказ собирать ополчение и окружать интервентов.

Когда две трети пути было пройдено, отряд Джемсона догнал гонец от верховного комиссара Южной Африки Геркулеса Робинса с требованием вернуться на британскую территорию. Джемсон приказу не подчинился, заявив, что поворачивать назад слишком опасно, единственный выход – идти вперед, чтобы объединиться с англичанами Йоханнесбурга. Отчасти это было верно, но не исключено, что Джемсон считал: от него ожидают неподчинения. Лицемерная уловка, которая даст возможность британскому правительству умыть руки. Возможно, он был не прочь эту услугу правительству оказать, зная, что она не останется неоплаченной. В этой ситуации впору заподозрить, что телеграфная связь с Кейптауном была нарушена не случайно, но тогда логично было бы перерезать оба провода, так что, скорее всего, это было обычное разгильдяйство.

Однако Джемсон ошибался. Его действительно хотели завернуть. Как показали тщательные исторические исследования, акция готовилась в течение всего 1895 года. Собственно поэтому крупный, по африканским меркам, отряд английской конной полиции и оказался так близко от границы Трансвааля. Но «бросок Джемсона» планировался как второй акт спектакля. Первым должно было стать восстание в Йоханнесбурге.

Но заговорщики просчитались. Организовано все было из ряда вон плохо, и заговор не получил сколько-нибудь широкой поддержки. Никто не спешил на баррикады. Было подготовлено «Обращение к населению Йоханнесбурга» от имени временного правительства республики ойтландеров, но оно так и не увидело свет. Оружие, заранее завезенное и спрятанное в шахтах, было распаковано, но никому не понадобилось. А 31 декабря сам бунтарский Комитет реформ опубликовал в местной газете «Стар» следующее обращение: «Комитет настойчиво просит население воздержаться от любых действий, которые могут быть восприняты как враждебные правительству».

Конечно, 29 декабря Джемсон всего этого не знал, но и полной уверенности в том, что в Йоханнесбурге дела обстоят так, как задумывалось, у него быть не могло. И все-таки он выступил. Понадеялся на удачу и на эксклюзивное оружие англичан – пулемет «максим». На все предостережения он отвечал: «Вы не представляете себе пулеметов «максим». Я создам мертвую зону на милю с каждой стороны своей колонны, и ни один бур не останется там в живых». Один британский стихотворец выразил ту же мысль более афористично:

На любой ваш вопрос – наш ясный ответ: У нас есть «максим», а у вас его нет.

Какое-то время это спасало. Крюгеровские ополченцы, вооруженные лишь винтовками, следовали за отрядом Джемсона на почтительном расстоянии, не решаясь приблизиться на расстояние выстрела. Так продолжалось до 2 января, пока англичане не дали загнать себя в местность, где от пулеметов особого проку не было из-за обилия укрытий. Используя свою излюбленную тактику, буры стали отстреливать англичан одного за другим. Когда отряд потерял 73 человека, Джемсон поднял белый флаг. Все пленные были доставлены в Преторию и заключены в тюрьму. Там же вскоре оказались и йоханнесбургские заговорщики. По закону республики Трансвааль им грозила смертная казнь.

Еще 31 января, когда весть о «броске Джемсона» достигла Европы, руководители германского министерства иностранных дел и колониального департамента спешно собрались в Потсдаме в присутствии Вильгельма II. Кайзер рвал и метал. Было решено немедленно послать в Трансвааль отряд морской пехоты и одновременно сделать грозный запрос английскому правительству. Капитану крейсера «Морской орел», стоявшего у побережья португальского Мозамбика, был дан приказ высадить на берег и отправить в Преторию военный отряд – под предлогом защиты находящихся там германских подданных. Послу в Лондоне поручили запросить английское правительство, одобряет ли оно действия Джемсона, и, в случае положительного ответа, затребовать свои верительные грамоты. 1 января премьер-министр Солсбери заверил, что он действий Джемсона не одобряет, но при этом высказал пожелание, чтобы посол «не употреблял ни единого слова, которые можно истолковать как угрозу». Тем временем Вильгельм писал Николаю II: «Что бы там ни случилось, я никогда не позволю англичанам раздавить Трансвааль!» К вечеру 2 января пришло известие о пленении отряда Джемсона, что слегка разрядило обстановку, поскольку у Германии отпал повод для немедленного вмешательства. Но 3 января кайзер послал телеграмму президенту Крюгеру: «Я выражаю Вам мои искренние поздравления в связи с тем, что Вы, вместе с Вашим народом, смогли, не призывая на помощь дружественные державы, собственными силами восстановить мир, нарушенный вторгшимися в Вашу страну вооруженными бандами, и обеспечит независимость Вашей страны от нападения извне».

А 4 января в газете «Таймс» появилось письмо леди Дэйзи Уорвик, блестящей светской красавицы: «Сэр, английская печать, очевидно, напрочь забыла свои лучшие традиции, если способна так хладнокровно обсуждать, каким способом покончат буры с нашими соотечественниками: расстреляют или повесят.

Сэр, неужели хоть один из тех, кто заслуживает права называться англичанином, не поступил бы так же, как д-р Джемсон и его благородные товарищи? Самые влиятельные жители Йоханнесбурга попросили его прийти на помощь их женам и детям в момент, когда революция казалась неминуемой. Отправившись с отрядом конной полиции на помощь своим соотечественникам и отнюдь не желая столкновения с бурами, он был атакован их вооруженными силами…

Какова бы ни была его судьба, нет ни одной англичанки, чье сердце не переполнилось бы благодарностью и симпатией к этим мужественным людям. Они выполнили свой долг… если их сделали пленниками лишь для того, чтобы затем хладнокровно убить, – тогда в Южной Африке больше не должно быть места «республике», управляемой такими убийцами. И мы не должны тут оглядываться на немцев и французов, считаться с тем, что они могут подумать…

Неужели мы правда так запутались в паутине интриг германской дипломатии, что теперь уже считается преступлением, если одни наши соотечественники помогают другим. Значит, д-р Джемсон должен был остаться глух к призыву наших соотечественников?»

Такой вот наивный дамский лепет и хлопанье ресницами. Понятно, что появился он в самой респектабельной газете Британии неспроста. За этим посланием последовали другие. Обстановка вновь начала накаляться.

Английские фирмы рвали коммерческие отношения с германскими, а разъяренные толпы били стекла в немецких магазинах. Германский посол в Лондоне доносил в Берлин, что если бы английское правительство решило начать войну, на его стороне было бы все общественное мнение. Правительство Вильгельма зондировало почву в Лиссабоне, не разрешат ли португальцы германскому экспедиционному корпусу пройти в Трансвааль через Мозамбик.

Но так ли уж хотел Крюгер поддержки Германии? Судя по всему, только до определенной степени. На одном дипломатическом приеме он как-то сказал: «Наша маленькая республика еще только ползает между великими державами, и мы чувствуем, что когда одна из них хочет наступить нам на ногу, другая старается этому воспрепятствовать».

Тем временем в Претории состоялся суд над заговорщиками и участниками набега. Доктор Джемсон и четверо из подписавших знаменитое воззвание о помощи были приговорены к смертной казни через повешение. Им дали полюбоваться на собственные гробы и послушать стук топоров по бревнам виселицы. Но большая война не входила в планы Крюгера. Он согласился заменить смертные приговоры на штрафы в 25 тысяч фунтов, а тюремные заключения на 10 тысяч фунтов с тем, чтобы виновные предстали перед английским судом.

Английское правительство на это пошло. Как ни одобряло войну с Германией общественное мнение, в высших сферах имелись определенные сомнения в том, что в данный момент Англия к ней готова. К тому же, общественность бы не поняла, если бы героев «броска Джемсона» оставили без помощи.

Расходы по уплате штрафов взял на себя Родс. Осужденные вернулись на родину. Они предстали пред английским судом и получили символические тюремные сроки. Доктор Джемсон, признанный главным виновником происшедшего, был приговорен к 15 месяцам лишения свободы. Это не испортило его дальнейшую карьеру, скорее, наоборот. Одно время он даже занимал пост премьера Капской колонии.

А вот репутации Родса затея с восстанием ойтландеров нанесла ощутимый вред, и ему кресло премьера пришлось оставить. Вскоре случилось еще одно крайне неприятное для него событие и оно было связано с первым.

Восстание в Родезии

Доктор Джемсон был главным администратором Родезии и неплохо справлялся, но в конце 1895 года в связи с подготовкой своего рейда на Йоханнесбург он был вынужден ее оставить. Вслед за ним ушли и многочисленные отряды конной полиции, необходимые для успешного проведения операции. Африканцы не могли этого не видеть, и известие о поражении Джемсона в Трансваале они тоже получили. Наступил момент, который нельзя было упустить.

20 марта 1896 года в Булавайо, новом городе, построенном километрах в пяти от сожженной столицы Лобенгулы, группа ндебелов, завербованных для службы в конной полиции «Привилегированной компании», напала на предполагаемых коллег. На этот раз обошлось без жертв среди европейцев, но три дня спустя несколько белых были убиты африканцами. В следующие два дня поднялось население нескольких округов. Дома белых сжигали. Они вынуждены были отовсюду бежать в Булавайо и другим фортам. К середине апреля в руках повстанцев оказалась вся территория ндебелов. Англичане удержали только три укрепленных пункта, включая Булавайо. В то время белое население Родезии составляло 3600 человек. В Булавайо жило около полутора тысяч европейцев, в Солсбери около семисот.

Восстание 1896 года не было чем-то спонтанным. Его готовили тщательно. Среди организаторов была старая племенная знать и служители культа Млимо, духа весьма почитаемого среди матабеле. Позже многие европейцы припоминали признаки надвигающейся грозы: выспрашивающего о численности войск индуну, женщину, проносившую ассегаи в связке хвороста. Согласно плану, восстание должно было начаться 30–31 марта. Но кое-кто из ндебелов не выдержал напряженного ожидания.

Преждевременное выступление не стало, как это часто бывает, роковым для повстанцев. Они довольно быстро привели свои действия в соответствие с первоначальными планами. Центром восстания стали горы Матапос, наиболее труднодоступный район страны. Прячась среди скал, можно было противостоять и войскам, вооруженным пулеметами.

Отряды туземцев окружили Булавайо с трех сторон, но они не пытались перерезать дорогу, связывающую город с Капской колонией. Возможно, надеялись, что, увидев всю опасность ситуации, белые уйдут сами туда, откуда пришли, и их не придется истреблять поголовно в кровопролитном сражении, которое конечно же недешево обойдется и самим ндебелам. Но, как и следовало ожидать, дорогу использовали для подвода войск. В начале июня английских солдат и полицейских в Южной Родезии насчитывалось уже около 3 тыс. человек.

Были предприняты карательные рейды. Селения африканцев жгли, урожаи уничтожали, скот угоняли, пещеры, в которых пытались скрываться ндебелы, взрывали динамитом. Но колониальные власти добились лишь того, что повстанческие отряды, окружавшие Булавайо, отступили в горы Матапос. Выбить их оттуда не удавалось, к тому же они не ограничивались оборонительной тактикой, а предпринимали вылазки и отваживались нападать на весьма многочисленные (по несколько сотен человек) английские отряды.

Весть о восстании застала Родса на побережье Мозамбика, откуда он как раз собирался ехать в Родезию. В мае он выступил в направлении Булавайо во главе отряда из 250 человек. В это время в Лондоне продолжалось расследование по делу о «броске Джемсона», в связи с чем министр колоний Джозеф Чемберлен настоятельно просил Родса выйти из состава директоров «Привилегированной компании». Родс отбил ему телеграмму: «Отставка может подождать – завтра у нас бой с матабелами».

До сих пор главной движущей силой восстания было племя матабеле, а в двадцатых числах июня против белых колонизаторов поднялись еще и машона. «Вся страна вокруг Солсбери восстала», – говорилось в донесении от 23 июня. Это очень вредило основателям Южной Родезии в глазах общественности, ведь они позиционировали себя как защитники мирных машона от кровожадных матабеле.

26 июня Родса вывели из состава директоров «Привилегированной компании». Он переживал это обстоятельство очень тяжело и находил утешение в том, что его имя останется увековеченным в названии Родезия. «Ведь нельзя же это изменить! – восклицал он. – Невозможно переменить название. Слыхали вы когда-нибудь, чтобы название страны меняли?» Наивный вопрос для нашего времени, но алмазный король до волны переименований не дожил. Южная Родезия превратилась в Зимбабве 86 лет спустя.

Ситуация в стране заходила в тупик. На предложение сдаться запертые в горах повстанцы отвечали: «Почему мы должны сдаваться? Мы держимся крепко и отбрасываем белых каждый раз, когда они нас атакуют… если белые устали от борьбы, они могут прийти и сдаться». Это они, конечно, храбрились. Ситуация с нехваткой продовольствия рано или поздно дала бы о себе знать, но блестящей победы англичан все равно не получалось. Получалась затяжная партизанская война, которая окончательно погубила бы Родса в глазах английского общества. Это заставляло его искать возможности для переговоров.

В конце концов вожди посланцев согласились встретиться и поговорить, если Родс явится на встречу лично, безоружным, в сопровождении не более трех человек. Он согласился и 21 августа явился в горы Матапос. Он убеждал туземцев сложить оружие, заверял, что лично займется расследованием злоупотреблений своих чиновников и повстанцы не понесут никакой кары. Его собеседники оказались не слишком сговорчивыми, потребовалась вторая встреча 28 августа. Она оказалась еще более сложной. В том числе из-за присутствия бывшего секретаря Лобенгулы, образованного африканца Карла Кумало. По его словам, он был арестован в Булавайо сразу же после начала волнений. Достаточным основанием для подозрений на его счет полагали образованность в сочетании с цветом кожи. Затем его пытались убить «при попытке к бегству». Но рана в голову оказалась несмертельной, он отполз, спрятался и затем примкнул к повстанцам. Кумало был неплохо осведомлен о политической обстановке не только в Капской колонии, но и в Англии. Знал даже, что по поводу деятельности администрации Родса ведется расследование. Знал, что в связи с этим расследованием в Южную Африку прибыл «индуна королевы» – сэр Ричард Мартин. Туземцы захотели переговорить с Мартином лично, для чего была назначена третья встреча – на 9 сентября.

Присутствие «индуны королевы» ничего не решило, Мартин оказался не слишком блестящим дипломатом, во всяком случае он не знал, как вести переговоры с туземцами. Видимо, верный тон нашел все-таки Родс. Он предложил разделить страну на 12 округов и поставить во главе каждого одного из индун. Они будут управлять проживающими там соплеменниками и осуществлять посредничество между ними и колониальной администрацией. Индунам было положено жалованье. Кроме того, Родс пообещал отказаться от репрессий против участников восстания, сохранить за матабеле ряд земель и начать раздачу продовольствия населению. Разоренной восстанием стране грозил голод. Не то чтобы все данные африканцам обещания потом выполнялись, но все же геноцида не случилось, матабеле и ныне проживают в независимом Зимбабве и доставляют немало хлопот угнетающим их машона.

Еще одна встреча с англичанами, состоявшаяся 13 октября, знаменовала собой конец восстания матабеле. Усмирение «мирных» машона продолжалось еще год, последние очаги восстания подавили в конце 1897-го.

Блестящим успехом Родса умиротворение Родезии не назовешь, и все же благодаря своей поездке в Матапос он несколько поднялся в глазах общественности. Это был действительно смелый поступок, и сам он считал его своим звездным часов. Во время переговоров англичане обнаружили в одной из пещер богатое захоронение, как выяснилось, принадлежащее отцу Лобенгулы, прославленному зулусскому полководцу. Поначалу захоронение разграбили, но потом Родс позаботился, чтобы все вернули, и завещал похоронить себя неподалеку.

Почти весь 1896 год он провел в Родезии и лишь в декабре вернулся в Кейптаун. 27 декабря отцы города дали в его честь торжественный обед, во время которого Родс произнес прочувствованную речь: «Если мне разрешат поделиться тут своими мыслями, то я хочу сказать, что постоянно преуспевающий человек не знает по-настоящему ни себя, ни своего характера. Надо пройти период бедствий. Тогда вы поймете, кто ваши подлинные друзья». 1897-й прошел для него в кипучей деятельности. В этом году из Кейптауна в Булавайо начали ходить поезда, были приняты меры по развитию сахарной промышленности в Натале и расширению производства фруктов на бурских фермах Британской Южной Африки. В 1898 году Родс создал свою собственную политическую партию, которую назвал Прогрессивной.

В феврале 1897-го Родсу пришлось приехать в Лондон, чтобы ответить на вопросы комитета палаты общин по расследованию набега Джемсона. Не в качестве обвиняемого, а как свидетель. Особых последствий работа комитета не имела. Виновными признали тех, кто уже и так отсидел свои тюремные сроки, так что инцидент считался исчерпанным. Позже, когда Родс встречался с кайзером Вильгельмом, тот напомнил ему о набеге Джемсона, и Родс отшутился довольно дерзко: «Я отвечу Вам, Ваше Величество, очень коротко. Это была величайшая ошибка в Вашей жизни, но Вы в то же время оказали мне самую большую услугу, какую только один человек может оказать другому. Я был капризным ребенком, и Вы захотели высечь меня. Ну а мой народ тоже был готов высечь меня за мои капризы, но, поскольку начали делать это именно Вы, они решили: «Нет уж, это наше собственное дело». В результате англичане невзлюбили Вас, а я так и остался невысеченным!»

Война, открывшая XX век

В апреле 1898 года Родсу было возвращена должность директора-управляющего «Привилегированной компании», а название страны – Родезия – было официально закреплено особым королевским указом. И все-таки Родс чувствовал, что 1894-й стал пиком его влияния, а с момента злополучного похода на Йоханнесбург кривая успеха, пусть плавно, но поползла вниз. Он из всех сил пытался это исправить. Один из симптомов того, что у него что-то начало получаться – его визит в марте 1899 года к кайзеру Вильгельму II.

Официально причиной этой встречи был вопрос о прокладке телеграфа и железной дороги от Кейптауна до Каира, там где цепь британских владений по этому маршруту прерывалась Германской Восточной Африкой. То, что инициатор и руководитель проекта приехал лично просить кайзера разрешить прокладывать коммуникации по германской территории, было естественно, но у Родса была еще одна, секретная, миссия.

Как вы, вероятно, помните, Германия начиная с середины 80-х позиционировала себя как защитница и покровительница независимых бурских республик, в особенности Трансвааля. Англия же не оставляла надежду эти независимые бурские республики проглотить. К 1899-му созрел очередной проект по объединению всей Южной Африки под властью британской короны, и Родс должен был в приватной беседе убедить кайзера не вмешиваться, отдать «нижненемецких братьев» на съедение британскому льву. Взамен Англия обещала Германии ряд уступок на Ближнем и Дальнем Востоке. Миссия Родса увенчалась успехом.

Теперь следовало найти повод к войне. В Лондоне решили ничего нового не придумывать и потребовали предоставление избирательных прав ойтландерам. Если учитывать, сколько их скопилось в горнодобывающих районах и какой процент составляли среди них англичане, это могло означать присоединение Трансвааля к Британской империи без всякой войны.

Представители Великобритании и бурских республик собрались 31 мая 1899 года в столице Оранжевой Республики Блумфонтейне. Английская делегация настаивала на предоставлении избирательных прав ойтландерам, прожившим в Трансваале не менее пяти лет. Президент Трансвааля Крюгер соглашался только на то, чтобы в выборах участвовали ойтландеры, прожившие в стране не менее 7 лет, а не 14, как это было предусмотрено законом 1893 года. Представители Великобритании с подобными условиями не согласились. И 5 июня участники конференции разъехались, так ни о чем и не договорившись.

19 августа 1899 года Крюгер согласился предоставить ойтландерам, прожившим в Трансваале более пяти лет, избирательные права при условии отказа Великобритании от вмешательства во внутренние дела бурской республики, одновременно предложив передать все английские притязания на рассмотрение третейского суда. Посол России в Великобритании по этому случаю доносил в Петербург: «Такой оборот дела поставил англичан в затруднительное положение. Великобритания в Трансваале преследует исключительно хищнические цели; желание для достижения их отдать честных тружеников буров во власть сброда золотопромышленников, каким в действительности являются ойтландеры, так возмутительно, что оправдывать сие поведение здесь могли только неуступчивостью и несговорчивостью Крюгера.

И вдруг он уступил. Гораздо труднее объяснить войну для ускорения натурализации на два или три года, но англичане перед этим не остановились. Чем уступчивее становится Трансвааль, тем воинственнее делается английская пресса и тем настойчивее требуют здешние государственные люди немедленного окончательного решения вопроса…

Дойдет ли дело до войны, сказать трудно. В Англии, ввиду серьезности борьбы, люди спокойные предпочли бы мирное, хотя бы и более медленное, поглощение Республики. Они понимают, что затруднениями, созданными столкновением, воспользуются все другие державы. Но финансисты его желают для биржевых спекуляций. Сесил Родс видит в нем, кроме мести за неудачный набег, единственную возможность поправить расстроенные дела Южно-африканской компании.

Чемберлен, скомпрометированный в деле набега, – в руках Родса, да и по характеру склонен к приключениям. Общественное мнение, ныне не осмеливающееся высказаться, в решительную минуту будет, по обыкновению, увлечено шовинизмом. Обстоятельства эти придают положению тревожный характер, но, с другой стороны, весьма возможно, что в последнюю минуту Крюгер, устрашась неравной борьбы, пойдет на новые уступки и покорится предъявленным ему требованиям».

Следующим этапом стал отказ Великобритании признать суверенитет Трансвааля и требование немедленного предоставления избирательного права ойтландерам, выделения им четверти всех мест в парламенте – фольксрааде и предоставления английскому языку статуса государственного. В сентябре 1899 года министр колоний Великобритании Джозеф Чемберлен писал верховному комиссару по делам Южной Африки Альфреду Милнеру: «Мы должны сыграть по правилам, и прежде чем мы выдвинем дальнейшие требования, мы должны испробовать все возможные предложения о предоставлении ойтландерам избирательных прав и получить от буров полный отказ принять их. Тогда мы предъявим наши дальнейшие требования и начнется война. Но прежде чем мы пойдем на это, мы должны иметь в Южной Африке достаточно вооруженных сил для обороны до тех пор, пока туда будут доставлены наши основные воинские контингенты».

Президент Крюгер, в свою очередь, потребовал от англичан немедленного прекращения практики вмешательства во внутренние дела Трансвааля, скорейшего отвода от его границ английских войск и удаления из Южной Африки дополнительных сил британской армии, уже прибывавших к этому времени из метрополии. После получения этого известия военный министр Великобритании лорд Ленсдаун сказал Чемберлену: «Примите мои поздравления. Я думаю, что Крюгер не мог более удачно сыграть Вам на руку, чем он это сделал, предъявив эти требования».

10 октября 1899 года правительство ее величества королевы Виктории уведомило Крюгера, что отказывается даже в принципе обсуждать его требования. А накануне, 9 октября 1899 года, президент Трансвааля Крюгер направил британскому правительству ультиматум, требуя в течение 48 часов прекратить все военные приготовления на территории провинции Наталь. Требования южноафриканского правительства сводились к следующему:

«а) все спорные пункты должны быть разрешены путем третейского суда или другим дружественным путем, который изберут оба правительства;

b) войска с границы должны быть немедленно отозваны;

c) все войска, которые прибыли в Южную Африку после июня 1899 года, должны быть постепенно выведены. Наше правительство даст со своей стороны обещание, что в течение известного периода времени, который будет определен по обоюдному соглашению, не произойдет с нашей стороны на территории Британской империи никакого враждебного воздействия либо нападения. Вследствие этого наше правительство отзовет вооруженных бюргеров от границы;

d) войска ее величества, находящиеся в настоящее время на судах, не высадятся ни в одном из портов Южной Африки.

Наше правительство вынуждено настаивать на немедленном утвердительном ответе на перечисленные пункты и убедительно просит правительство ее величества ответить до 11 октября сего года, 5 часов пополудни.

Если в течение этого времени, против нашего ожидания, не последует удовлетворительного ответа, то правительство, к глубокому сожалению, будет принуждено счесть действия правительства ее величества за формальное объявление войны. Таковым будет признано и всякое новое движение войск по направлению к нашим границам в течение указанного промежутка времени».

Буры начали боевые действия первыми и 11 октября пересекли границу британских владений. Большая часть мировой общественности была склонна признать этот удар превентивным. Так началась Вторая англо-бурская война, и, поскольку она оказалась гораздо масштабнее первой, ее часто называют просто англо-бурской войной и, как правило, все сразу понимают, о каком именно конфликте идет речь.

Трансвааль был уже не тот, что в 1877–1881 годах. Во-первых, у буров имелась железная дорога, ведущая к Индийскому океану через португальский Мозамбик. Во-вторых, хотя отказ Германии непосредственно поддержать бурскую республику казался крупной дипломатической победой англичан, но он не отменял того факта, что на протяжении десяти лет здесь работали немецкие военные инструкторы и закупалось немецкое оружие на деньги, полученные из налогов на золотые прииски. Кайзер Вильгельм имел все основания считать, что это он удачно надул англичан: согласился не вмешиваться, взял за это плату, а между тем оказанной им накануне помощи, возможно, было вполне достаточно, и теперь буры справятся сами. Во всяком случае, в том, что касается его, кайзера, целей.

Когда дело дошло до драки, выяснилось, что армия Трансвааля вооружена немецкими винтовками Маузера, более качественными, чем те, что были на вооружении британской армии. О виртуозном владении бурскими ополченцами этим инструментом войны мы уже говорили. Имелось в Трансваале и еще более эффективное оружие. Англо-бурская война стала первым вооруженным конфликтом в истории человечества, где пулеметы встретились с пулеметами. До сих пор английские «максимы» косили туземцев, вооруженных в лучшем случае однозарядными винтовками, которыми африканцы владели с горем пополам. Она также стала первой войной, где применялись бронепоезда, снайперская тактика, окопы без брустверов. В этой войне англичане сочли за благо массово отказаться от великолепных алых мундиров и поменять их на скромную форму цвета хаки, сливающуюся с пейзажем.

12 октября отряд буров численностью в 5 тыс. человек под командованием Кронье и Снимана осадил приграничный Мафекинг, где находился британский гарнизон из 700 человек нерегулярных войск с 2 орудиями и 6 пулеметами. 15 октября буры осадили Кимберли с британским гарнизоном до 2000 человек, в основном нерегулярных войск. Таковы были действия на так называемом Западном фронте. Одновременно был открыт Натальский фронт. Здесь в октябре 1899-го были взяты Чарлстаун, Ньюкасл, Гленко и осажден Ледисмит, где был блокирован английский отряд генерала Уайта. 1 ноября войска буров пересекли границу Капской колонии и вскоре усилили свои ряды за счет местных жителей голландского происхождения.

Сесила Родса часто называют главным виновником этой войны, открывшей XX столетие. Мы далеки от того, чтобы идеализировать алмазного короля, и все же склонны считать, что это обвинение несправедливо. Родс много делал для подготовки присоединения Трансвааля, но это отвечало чаянию очень многих его соотечественников. Он не был инициатором конфликта, к нему вела вся логика политических событий последних трех десятилетий, а по большому счету – и последних трех веков. Двум англо-бурским войнам предшествовали англо-голландские войны, где также вопрос стоял о судьбе Южной Африки.

Абсолютно все видные британские политические деятели в 1899 году, как в консервативной, так и в либеральной партии, были сторонниками войны, и они находили горячую поддержку в самых разных слоях населения. Разумеется, существовала и оппозиция, но кто ее возглавлял? Признанным лидером антивоенного движения был тридцатисемилетний Дэвид Ллойд Джордж – депутат-заднескамеечник от либеральной партии, до сих пор известный лишь как защитник национальных интересов своего родного Уэльса. Именно антивоенные выступления стали трамплином его блестящего политического взлета, но произошло это далеко не сразу. Поначалу ему доставались только шишки.

В публичных речах Ллойд Джордж говорил, что Англия была втянута в эту войну в результате заговора кучки биржевиков, что открытое столкновение в Южной Африке не только приводит к человеческим жертвам, но и не отвечает интересам большинства, что военные расходы заставляют сворачивать социальные программы. Советский биограф Ллойд Джорджа К. Виноградов, как положено верному ленинцу, не слишком к нему расположенный, объяснял эту миролюбивую позицию, занятую политиком, дальновидным честолюбивым расчетом. Дескать, слишком много ярких государственных и общественных деятелей высказывались тогда в имперско-шовинистическом духе. Слившись с ними в едином хоре, больших политических дивидендов было не получить. А вот если противопоставить себя большинству, можно сразу обратить на себя внимание, а в том, что рано или поздно патриотические восторги улягутся, Ллойд Джордж не сомневался.

Но объяснялись ли антивоенные выступления валлийского депутата искренними убеждениями или расчетливым честолюбием, они, во всяком случае, требовали от него большой личной храбрости. В стране царил шовинистический угар, митинги джингоистов (сторонников войны) собирали десятки тысяч человек, выходцев из всех слоев населения. Выступления «пробуров», как называли ратовавших за мирное урегулирование, встречались весьма агрессивно. Случалось, ораторов стаскивали с трибуны и избивали. В марте 1900 года Ллойд Джордж выступал в Глазго и с трудом заставил зал себя слушать. «Десять тысяч человек, завывая, как дикари, бушевали снаружи», – писал он брату Уильяму. Затем джингоисты напали на карету, которая везла Ллойд Джорджа в гостиницу, депутат получил удар дубинкой по голове и был вынужден укрыться от разъяренной толпы в ближайшем кафе. Позже, во время выступления в Бирмингеме, не помогли и каменные стены. Будучи крупным промышленным центром, Бирмингем в полной мере ощущал выгоды военных заказов, и пацифисты здесь были особенно не в чести. Ллойд Джордж, несмотря на все свое ораторское искусство, не смог подчинить беснующийся зал и был вынужден продиктовать свою речь журналистам и секретарям. Тем временем собравшаяся снаружи толпа требовала выдать им «пробура» и его сторонников. Не получив ответа, джингоисты начали штурмовать здание. Кто-то из стражей правопорядка предложил вывести неугодного толпе политика, переодев его в полицейский мундир. Когда Ллойд Джордж уже покинул здание, ворвавшиеся внутрь «патриоты» учинили там полный разгром. В стычке пострадали десятки людей, один человек был убит.

И лишь когда война с бурами перешла в затяжную фазу, а из Южной Африки начали доходить ужасные новости о карательных экспедициях и концентрационных лагерях, настроение и широких масс, и правящих кругов изменилось. Недавний ненавистный «пробур» теперь пользовался огромной популярностью в народе и глубоким уважением коллег. В июле 1901-го влиятельная газета «Шеффилд индепендент» написала, что Дэвид Ллойд Джордж является движущей силой либеральной партии, на тот момент – оппозиционной. В 1904 году он пересел на переднюю скамью оппозиции. Позже было кресло канцлера казначейства, слава великого реформатора и пост премьер-министра, занятый в разгар Первой мировой войны. Но тогда, в 1899-м, антивоенные выступления сделали его парией и никто из более высокопоставленных товарищей по партии «пробура» не поддержал.

Известнейшие писатели того времени выступали сторонниками этой войны. Конан Дойль просился на фронт, не прошел по здоровью и стал хирургом в военном госпитале. Из-под его пера вышла документально-публицистическая книга «Война в Южной Африке», где он всецело выступает на стороне британского правительства.

«…в 1814 году, – писал автор Шерлока Холмса, – Капская колония была присоединена к Британской империи. В нашем обширном собрании стран, пожалуй, нет другой страны, права Британии на которую были бы так же неоспоримы, как на эту. Мы владеем ею на двух основаниях – по праву завоевания и по праву покупки. В 1806 году британские войска высадились, разбили местную армию и захватили Кейптаун. В 1814 году мы выплатили штатгальтеру огромную сумму в шесть миллионов фунтов за передачу капской земли и некоторых других территорий Южной Америки. Возможно, эта сделка была заключена слишком быстро и недостаточно тщательно в происходившем тогда общем переделе. В качестве пункта захода на пути в Индию место представлялось ценным, однако саму страну считали бесплодной и нерентабельной.

…Документы, подтверждающие наши права владения, как я уже говорил, бесспорны, однако в их положениях есть одно прискорбное упущение. С трех сторон границы территории определяет океан, однако с четвертой – граница не оговорена. Нет и слова о «районах, расположенных вглубь от прибрежной полосы», поскольку ни о термине, ни о самом вопросе тогда и не думали. Купила ли Великобритания обширные районы, простирающиеся за пределами поселений? Или за недовольными голландцами осталось право продвинуться вглубь и создать новые государства, чтобы преградить путь англо-кельтским колонистам? В этих вопросах находится исток всех последующих проблем. Американец мог бы понять суть спорного момента, представив себе, будто после основания Соединенных Штатов голландские жители штата Нью-Йорк переселились в западном направлении и создали новые сообщества под другим флагом. Заселив эти западные штаты, американские граждане столкнулись бы с проблемой, которую приходится решать в Южной Африке. Если бы они обнаружили, что новые государства настроены категорически антиамерикански и всячески препятствуют прогрессу, то, несомненно, испытали бы те затруднения, которые приходится преодолевать нашим политикам».

Киплинг, понятное дело, вообще пришел в восторг и занялся организацией отряда добровольцев. Бернард Шоу, при всем его ироническом отношении к британскому империализму, против этой войны не выступил и даже принимал участие в написании манифеста Фабианского общества в поддержку правительства.

Так что возлагать всю ответственность за англо-бурскую войну на Сесила Родса неэтично со стороны английской общественности. Он просто активнее других исполнял ее чаяния. Если английский обыватель и мог что-то поставить в вину «королю Кейптауна», так это недостаточную продуманность действий.

Судя по ряду высказываний Родса, он вообще не слишком верил, что дело дойдет до вооруженного столкновения, полагая, что Трансвааль удастся додавить военной угрозой. Весть об ультиматуме Крюгера застала его в Кейптауне, и немедленно после этого он выехал в Кимберли. Этот поступок Родса вызывает недоумение у многих его биографов. Реально влиять на события он имел гораздо больше возможностей в Кейптауне или даже в Лондоне. А в Кимберли он сразу попал в окружение. Поезд, на котором он приехал, оказался последним, пропущенным в столицу, потом буры замкнули кольцо. Блокада длилась 124 дня.

Вероятнее всего, Родс хотел показать, что находится в гуще событий и делит опасности с рядовыми англичанами, со своими рабочими и служащими. Ведь защищавшие город волонтеры были сотрудниками «Де Бирс», женщины и дети прятались от снарядов в шахтах «Де Бирс». Несколько инженеров компании сумели во время осады сконструировать крупное артиллерийское орудие, которое назвали «Длинный Сесил». Население Кимберли, обычно расположенное к алмазному королю, на этот раз встретило его приезд без особого восторга. Буры ненавидели Родса, и горожане опасались, что его пребывание среди них обойдется им слишком дорого, если город все-таки возьмут. Не хотелось бы быть растерзанным вместе с ним. К тому же у Родса возникли серьезные разногласия с командующим гарнизоном.

Специальный корреспондент «Морнинг Пост»

Военные действия за пределами Кимберли продолжались практически без всякого участия Сесила Родса, и они не приносили успеха англичанам. Некоторое представление об англо-бурской войне мы можем получить со слов молодого Уинстона Черчилля. Стяжав себе славу как участник и хронист Суданской кампании осенью 1899 года, он был направлен в британский экспедиционный корпус в Южной Африке в качестве военного корреспондента газеты «Морнинг Пост». Он сошел на берег в Кейптауне 1 ноября, и вот как он описывает ситуацию на этот момент: «Ход военных действий не мог не вызывать беспокойства. Быстрое пламя войны за несколько дней сделало полный круг, охватив границы республик. Далеко на севере произошла стычка при Тули. На западе территориям Кхамы угрожает вторжение. Мафекинг окружен, изолирован и мужественно отражает непрекращающиеся атаки. Врейбург коварно сдан противнику его мятежными жителями. Кимберли образует стабильный фронт, противостоя нерешительным атакам, и даже отвечает, используя бронированные поезда и другие смелые инициативы. Южная граница вооружена, там растет напряжение, велика вероятность столкновения. Но основные свои усилия буры сосредоточили на восточной стороне. Они обрушились на Наталь, применив наполеоновскую тактику. Здесь сам характер местности благоприятствует вторжению. На длинный язык равнины, врезающийся в горы, можно выйти с обеих сторон, тем самым нарушив коммуникации передовых гарнизонов и отрезав им путь к отступлению. Буры, похоже, вознамерились очистить северный Наталь от наших войск. Если же их оттеснят или уже оттеснили к границам их собственной страны, они смогут отступить вдоль языка равнины, где с каждой милей их открытый фронт будет сужаться, зажатый между горами, и ожидать преследователей на почти неприступной позиции у Лаинг Нек. Оценив все это, предводители буров благоразумно решили сосредоточить основные силы против наших войск в Натале и, сокрушив последние, поднять своих сторонников по всей Капской колонии.

…Буры получили преимущество, первыми пустив кровь, уничтожение бронепоезда около Мафекинга было раздуто ими, равно как и падкой до сенсаций британской прессой, до размеров серьезной катастрофы. Но несколько дней спустя другой бронепоезд вырвался из Кимберли и его пулеметы Максима уложили пятерых буров без всяких потерь с нашей стороны. Без преувеличений не обошлось и описание этого эпизода, только с противоположным знаком. Затем пришли известия о битве при Гленко. Первые отчеты, содержание которых очень тщательно контролировалось – ибо мы воюем пером, равно как и мечом, – рассказывали только о храбрости наших войск, о штурме позиций буров и о взятии пленных. То, что наши войска понесли большие потери, а буры отступили на следующие рубежи позади первых, прихватив с собой все пушки, и что после победы (а, с тактической точки зрения, это была, несомненно, победа) генерал Юл форсированным маршем отступил к Ледисмиту – все это просачивалось в колонию лишь постепенно. Только неделю спустя стало известно, что при отступлении бросили раненых, что лагерь со всеми запасами и багажом, кроме боеприпасов, попал в руки врага. Но прежде чем это произошло, пришли известия о битве при Эландс Лаагте, и эта блестящая операция так всех ослепила, что продолжение Гленко осталось незамеченным или, во всяком случае, не произвело особого впечатления на общественное мнение.

Наталийская действующая армия теперь сконцентрировалась в Ледисмите и продолжает каждодневно противостоять напору основных сил армии буров. И хотя противник имеет численное превосходство, а его мужество вызывает неподдельное уважение у наших военных, трудно поверить, чтобы на этом участке могли произойти какие-либо серьезные изменения. Тем временем тысячи новых солдат уже следуют сюда морем. Для тех, кто знаком с местными условиями и характером буров, совершенно очевиден тот факт, что нашу армию в Южной Африке ждет упорная, кровавая и, возможно, очень долгая борьба».

В день, когда Черчилль прибыл в Южную Африку, завершилось окружение Ледисмита, но молодой человек ничего об этом не знал и надеялся присоединиться к солдатам генерала Уайта. Известие, что город отрезан, догнало его 5 ноября, когда он находился в Дурбане. Все же он сел на поезд, чтобы направиться в глубь страны. Информацию для своих корреспонденций он в любом случае получил: «…Мы узнали о капитуляции 1200 солдат под Ледисмитом, – писал он в своем репортаже. – Все верят, что это спровоцирует мятеж голландцев в этой части колонии и вторжение коммандос, которые концентрируются сейчас вдоль Оранжевой реки. Голландские фермеры громко и уверенно говорят о «наших победах», имея в виду победы буров, растет национальная рознь. Но британские колонисты сохраняют непоколебимую уверенность в решимости правительства империи никогда больше не оставлять их без поддержки, что удивительно, если вспомнить прошлое». Продолжив путь, Черчилль стал свидетелем эвакуации Стормберга, важного пункта Капской колонии, который накануне старательно укрепляли и, вроде бы, собирались защищать. «Стормберг является важным железнодорожным узлом, – писал корреспондент. – Более недели войска трудились днем и ночью, готовя его к обороне. Небольшие редуты возведены на холмах, выкопаны траншеи, несколько домов около станции превращены в укрепления. Один такой дом мне показал молодой офицер, командовавший там. Вокруг ничего, кроме проволочных заграждений и полосы препятствий, в массивных стенах сделаны амбразуры, окна заложены мешками с песком, перегородки между комнатами разрушены, чтобы удобнее было передвигаться.

Затем неожиданно пришел приказ эвакуироваться и отступать. Поезд с флотским подразделением и его пушками тронулся, мы помахали ему вслед. Другой поезд поджидал беркширцев. Конная пехота уже выступила. «Неужели мы не можем даже взорвать все это?» – сказал один солдат, указав на дом, который он помогал укреплять. Но такого приказа не было. В воздухе носилось только одно: «Враг приближается! Отступайте, отступайте, отступайте!» Станционный смотритель, тот лучший тип англичанина, который можно встретить на долгом пути, был спокоен и весел. Он сказал: «Больше нет никакого движения к северу отсюда, ваш поезд – последний из Де Аара. Я отошлю всех своих людей специальным поездом сегодня ночью. И это конец всего, что касается Стормберга». – «А как же вы?» – «О, я останусь. Я прожил здесь двенадцать лет, меня хорошо знают. Возможно, мне удастся защитить имущество компании».

Итак, мы покинули Стормберг с чувством гнева и унижения и направились к открытому морю, где буры пока что не бросили вызов британскому превосходству».

Черчилль прибыл в Эсткорт, куда доносился гул орудий, обстреливающих Ледисмит. Он находился всего в сорока милях от штаба генерала Уайта, но между ними расположилась вражеская армия, а собранных в Эсткорте сил явно не хватало не только для прорыва, но и для того, чтобы чувствовать себя здесь уверенно. Репортаж от 9 ноября: «Эсткорт теперь называет себя «фронтом». Полковник Вольф Мюррей, офицер, который командует коммуникационными линиями Наталийской действующей армии, получив известия об атаке на Коленсо, немедленно начал соответствующие приготовления, чтобы задержать продвижение врага.

Силы, которые имеются у него в распоряжении, невелики: два британских батальона – Дублинские фузилеры, которых отправили из Ледисмита для усиления коммуникаций, когда стало ясно, что блокады не избежать, а также пограничный полк с Мальты, эскадрон императорской легкой кавалерии, 300 наталийских добровольцев с двадцатью пятью велосипедистами, добровольческая батарея девятифунтовых пушек. Всего примерно 2000 человек. С таким небольшим числом людей совершенно невозможно удерживать длинную цепь холмов, что необходимо для защиты города, но позиции были выбраны и укреплены таким образом, чтобы войска смогли продержаться хотя бы в течение нескольких дней. Об уверенности военных специалистов в неприступности Эсткорта можно судить по тем лихорадочным усилиям, которые прилагаются к укреплению Питермарицбурга в 76 милях за ним и даже Дурбана, расположенного в 130 милях, где строятся земляные валы и устанавливаются морские орудия.

Кажется, однако, что в ближайшее время сюда будут переброшены значительные силы, чтобы восстановить равновесие и освободить Ледисмит. А пока мы остаемся в нетерпеливом и беспокойном ожидании».

В корреспонденции, отправленной на следующий день, содержатся общие рассуждения о ходе войны, довольно любопытные: «Весьма примечательно, что этим невежественным крестьянским общинам хватило ума и предприимчивости привлечь на свою сторону хороших советчиков и использовать экспертов при решении всех вопросов, связанных с вооружением и ведением войны.

Их артиллерия уступает нам только в численности. Вчера я посетил Коленсо, отправившись туда на бронепоезде. В одном из брошенных редутов, построенных британцами, я нашел две коробки со шрапнелью и зарядами. Буры не потрудились взять их. У них пушки более позднего образца, и они используют снаряды, в которых заряд и боеголовка соединены вместе, как в ружейном патроне. Впервые в истории войн используемая комбинация – тяжелая артиллерия и мощная кавалерия – оказалась внушительной и эффективной. Мужество, выдержка врага и его уверенность в своих силах не менее удивительны. Короче говоря, мы весьма недооценили их военную мощь.

Но возвратимся к Эсткорту. Его гарнизона явно недостаточно для защиты от буров. Если враг нападет, войскам придется отступать к Питермарицбургу хотя бы уже по той причине, что они являются единственной силой, которую можно использовать для защиты надежной оборонительной линии, возведенной вокруг города. За пределами Ледисмита так мало кавалерии, что буры могут совершать рейды во всех направлениях. В момент, когда я пишу эти строки, ситуацию спасает, по моему мнению, только крайняя самоуверенность противника. Он сконцентрировал все свои усилия на Ледисмите и надеется принудить его к сдаче. Однако можно с уверенностью сказать, что город способен продержаться еще не меньше месяца. Силы подкрепления уже в пути, в море. Железнодорожное сообщение с берегом поддерживается. Даже сейчас строятся запасные ветки и готовятся поезда для перевозки войск. Вот чем следовало бы сейчас заняться бурам, и они вполне способны заставить нас отступить к Питермарицбургу, уничтожить железную дорогу, взорвать мосты. Все это может задержать продвижение армии, идущей на помощь Ледисмиту, и тогда у них будет больше шансов превратить Ледисмит во вторую Саратогу. Мы опасаемся этого с прошлой субботы. Но прошла почти неделя, а они ничего не предприняли. Почему? Я думаю, в какой-то мере это связано с тем, что они опасаются разлива реки Тугела позади своих рейдерских отрядов, что отрезало бы им путь к отступлению. Но в какой-то мере, возможно, это следствие рассудительных и уверенных действий генерала Вольфа Мюррея, того, как он обращается со своими войсками – постоянные рекогносцировки создают иллюзию наличия значительных сил. Но что бы ни говорили по этому поводу, мы стоим перед фактом – враг не уничтожает железную дорогу, потому что не боится наших подкреплений, не верит, что их будет много, потому что он уверен – сколько бы их ни пришло, он сумеет разбить их. Именно поэтому они сохраняют дорогу так же тщательно, как и мы, и охраняют мосты. По этой дороге будут снабжаться их войска во время похода через Наталь к морю. После того, что они уже совершили, было бы глупо смеяться над их планами».

15 ноября Черчилль отправился в рекогносцировочный рейд на бронепоезде, которым командовал капитан Холдейн. Он и прежде принимал участие в подобных рейдах, во всех подробностях описывая их для читателей «Морнинг Пост». До сих пор все сходило благополучно, но на этот раз бронепоезд попал в засаду.

Репортаж об этом событии, написанный Черчиллем пять дней спустя: «Длинная коричневая гремучая змея с ружьями, торчащими из ее пятнистых боков, подползала все ближе к скалистому холму, на котором ясно были видны разбросанные черные фигуры врагов. Неожиданно на гребне появились три штуки с колесами, а через секунду блеснула яркая вспышка, как гелиограф, только желтого цвета. Вспышка повторилась раз десять. Потом блеснули две еще более яркие вспышки, пока не было ни дыма, ни звука, маленькие фигурки на холме забегали, засуетились. Через мгновение над задним вагоном поезда поднялся огромный белый клуб дыма, который вытянулся в конус, как комета. Затем донесся гром бивших почти в упор пушек, и еще один снаряд упал ближе. По железным бокам вагона загрохотали пули. Раздался треск впереди поезда и еще с полдюжины громких выстрелов. Буры открыли огонь с расстояния в 600 ярдов из двух больших полевых орудий и пулемета Максима, стрелявшего очередями, а залегшие на гребне холма стрелки обстреливали нас из ружей. Я спрыгнул с ящика под прикрытие бронированных стенок вагона, так толком и не поняв, что происходит. Столь же непроизвольно машинист дал полный пар, на что и рассчитывал противник. Поезд рванулся вперед, пролетел мимо пушек, наполнявших воздух грохотом взрывов, обогнул склон холма, выскочил на крутой спуск и врезался в большой камень, заранее уложенный в этом месте на рельсах.

Тех, кто находился в заднем вагоне, сильно тряхнуло, раздался страшный грохот, и поезд неожиданно остановился. С передними вагонами произошли более серьезные вещи. Первый вагон, в котором были материалы и инструменты ремонтной бригады, а также охранник, наблюдавший за дорогой, был подброшен в воздух и упал вверх дном на насыпь. Я не знаю, что случилось с часовым, вероятнее всего, он был убит. Следующий, бронированный, вагон, набитый Дурбанской легкой пехотой, протащило ярдов двадцать и опрокинуло набок. Те, кто в нем ехал, высыпались на землю. Третий вагон перекосило, он наполовину сошел с рельсов. Паровоз и задние вагоны удержались.

Мы недолго пребывали среди относительного мира и спокойствия железнодорожной катастрофы. Бурские пушки быстро сменили позицию, открыв огонь с дистанции в 1300 ярдов прежде, чем мы опомнились. Грохот ружейного огня распространялся по склону, пока не охватил место катастрофы с трех сторон, а третье полевое орудие вступило в действие с какой-то возвышенности на противоположной стороне железнодорожной линии».

Черчилль вызвался командовать расчисткой пути, Холдейн пытался наладить оборону и прикрыть работающих. Об этом эпизоде сохранились свидетельства не только самого Черчилля, но и других очевидцев. Все они утверждают, что военный корреспондент «Морнинг Пост» проявил редкое бесстрашие. «В первую очередь необходимо было отцепить наполовину сошедший с рельсов вагон от поезда, для чего потребовалось сдвинуть паровоз и ослабить напряжение в перекошенном сцеплении, – деловито рассказывает Черчилль. – После того как это удалось сделать, следовало оттащить вагон назад, подальше от остальных обломков, а затем сбросить с рельсов. Это могло бы показаться простым делом, но мертвый груз железного вагона, наполовину лежащего на шпалах, был огромен, и колеса паровоза несколько раз вхолостую прокручивались на рельсах, прежде чем его удалось сдвинуть с места. Наконец вагон оттащили назад на достаточное расстояние, и я попросил добровольцев помочь перевернуть его, толкая сбоку, в то время как паровоз будет напирать на него с торца. Было очевидно, что это сопряжено с большой опасностью. Потребовалось двадцать человек, которые немедленно и отозвались. Но только девять из них, включая майора добровольцев и четырех или пяти фузилеров, решились выйти на открытое пространство. Попытка тем не менее удалась. Вагон накренился под напором людей, паровоз в нужный момент подтолкнул его сзади и опрокинул – путь был свободен. Казалось, что дело сделано, но нас ждало разочарование. Паровоз был на шесть дюймов шире тендера, и угол его башмака не проходил через угол только что перевернутого вагона. Нажимать слишком сильно было опасно, иначе паровоз сам сошел бы с рельсов. Поэтому раз за разом паровоз отходил назад на ярд или два, а затем наваливался на препятствие, каждый раз понемногу сдвигая его. Но вскоре стало очевидно, что возникло новое затруднение. Перевернутый вагон прижался к тем, что уже лежали на насыпи, и чем больше его толкал паровоз, тем плотнее он прижимался. Добровольцев снова попросили помочь, но хотя семь человек, двое из которых были ранены, старались изо всех сил, попытка не удалась.

Настойчивость, однако, является добродетелью. Вагоны, когда их толкают, сильнее прижимаются друг к другу, но можно разъединить их, оттащив назад. Правда, и здесь все оказалось не так просто. Соединительная цепь паровоза дюймов на пять-шесть не доставала до цепи перевернутого вагона. Стали искать запасную цепь. Нашли ее по чистой случайности. Паровоз потащил обломки и прежде, чем цепь разомкнулась, оттащил вагон на несколько ярдов. Казалось, теперь уж путь точно свободен. Но угол башмака снова зацепился за угол вагона, и мы снова остановились.

Ничего не оставалось, как только биться о препятствие, надеясь, что железо постепенно прогнется, сломается и мы проскочим».

Читая это обстоятельное описание, где все раздражение рассказчика достается тяжести вагона, вхолостую прокручивающимся колесам и цепляющимся углам, как-то даже забываешь, что дело происходит под интенсивным обстрелом, ружейным и артиллерийским. Забываешь, однако, ненадолго. «Пока мы бились, враг тоже не сидел сложа руки. Я уговаривал машиниста не торопиться и толкать осторожно, ведь если паровоз сойдет с рельсов, мы лишимся последнего шанса оторваться от противника. Паровоз еще несколько раз толкнул препятствие без видимого результата, и тут в переднюю его часть попал снаряд, который поджег деревянную надстройку. Машинист прибавил пару, и мы с разгону еще раз врезались в препятствие. Раздался скрежет, машина качнулась, остановилась, опять рванулась и со страшным скрипом протиснулась вперед, царапаясь о перевернутый вагон. Ничего, кроме ровных рельсов, не лежало теперь между нами и домом».

Как выяснилось, провести через опасное место на рельсах удалось только локомотив. Снаряд повредил сцепление, и вагоны остались по ту сторону препятствия. Холдейн решил эвакуировать всех раненых на локомотиве, а самому укрепиться в расположенных неподалеку зданиях и дождаться помощи. Первое ему удалось, второе – нет. Занять удобную для обороны позицию англичане не успели, и перед лицом превосходящего противника были вынуждены сдаться в плен.

Черчилль описал обстоятельства своего пленения: «Когда мы добрались до домов, где было решено занять оборону, я спрыгнул на рельсы, чтобы дождаться идущих сюда людей. Этим объясняется и адрес, откуда отправлено настоящее письмо. Локомотив скрылся, и я оказался один в неглубоком овраге, вокруг не было видно ни одного нашего солдата, так как все они сдались. Затем неожиданно на рельсах у конца оврага появились двое, но без униформы. Поначалу я принял их за дорожных рабочих, но затем до меня дошло, что это буры. Моя память хранит их образы: высокие подвижные люди, одетые в темные просторные костюмы, в выгоревших шляпах с широкими полями, опирающиеся на ружья. Они стояли меньше чем в ста ярдах от меня. Я повернулся и побежал вдоль рельсов, и единственной моей мыслью было «меткость буров». Просвистели две пули, всего в футе от меня, по одной с каждой стороны. Я бросился за насыпь, но она не давала прикрытия. Я еще раз взглянул на них – один опустился на колено и прицелился. Я опять бросился вперед. Движение казалось моим единственным шансом. Вновь в воздухе просвистели две пули, но меня не задели. Я не мог этого вынести. Нужно выбраться из канавы, из этого проклятого коридора. Я вскарабкался на насыпь. Позади взметнулась земля, что-то ударилось мне в руку. Но за канавой была небольшая впадина. Я скорчился в ней, пытаясь отдышаться. С другой стороны дороги показался всадник, который скакал ко мне, что-то выкрикивая и маша рукой. Он был от меня в сорока ярдах. Будь у меня ружье, я легко мог бы застрелить его. Я ничего не знал о белых флагах, а пули привели меня в бешенство. Я потянулся за маузером. «По крайней мере, этого», – сказал я себе. Но, увы, я оставил оружие в кабине паровоза, чтобы оно не мешало мне растаскивать обломки.

Между мною и всадником была проволочная изгородь. Попытаться бежать? Но мысль еще об одном выстреле с такого близкого расстояния доконала меня. Смерть стояла передо мной, беспощадная угрюмая Смерть, со своим легкомысленным спутником – Случаем. Я поднял руки и, как лисицы мистера Джоррокса, крикнул: «Сдаюсь!» Затем нас согнали в жалкую кучу вместе с остальными пленными, и только тогда я заметил, что моя рука кровоточит. Пошел дождь». Этот репортаж, как и несколько следующих, был написан в Претории.

На дурное обращение с пленными Черчилль не жаловался, скорее наоборот: «Буры столпились вокруг, с любопытством глядя на свою добычу, а мы поели немного шоколада, который, по счастью, так как мы не завтракали, сохранился у нас в карманах, сели на сырую землю и задумались. Дождь струился с темного свинцового неба, а от конских попон поднимался пар.

Раздался приказ «Вперед!», и мы, образовав жалкого вида процессию – два несчастных офицера, ободранный корреспондент без шляпы, четверо матросов в соломенных шляпах с золотыми буквами «H. M. S. Тартар» на ленточках (несвоевременное легкомыслие!), около пятидесяти солдат и добровольцев, два или три железнодорожника – двинулись в путь, сопровождаемые энергичными бурскими всадниками. Когда мы взобрались на низкие холмы, окружавшие место сражения, я обернулся и увидел паровоз, быстро удалявшийся от станции Фрир. Кое-что, однако, уцелело после катастрофы.

«Не надо идти так быстро, – сказал один из буров на превосходном английском, – не спеши». Затем другой, увидев, что я иду без шляпы под проливным дождем, швырнул мне солдатскую панаму, одну из тех, что носили ирландские фузилеры, вероятно, взятую под Ледисмитом. Значит, они совсем не жестокие люди, эти враги. Это было для меня большой неожиданностью, так как я читал многое из того, что написано в этой стране лжи, и готов был к всевозможным невзгодам и унижениям. Наконец мы дошли до пушек, которые так долго обстреливали нас – два удивительно длинных ствола, низко сидящие на четырехколесных лафетах, похожие на тележки для тренировки лошадей. Они выглядели страшно современными, и я подумал, почему в нашей армии нет полевой артиллерии с комбинированными снарядами, с дальностью действия до 8000 ярдов. Несколько офицеров и солдат артиллерии (Staats Artillerie), одетых в коричневую униформу с синим кантом, подошли к нам. Командир, адъютант Роос, как он представился, вежливо отдал честь. Он сожалел, что наша встреча имела место при столь неблагоприятных обстоятельствах, и сделал комплимент офицерам по поводу того, как они оборонялись, – конечно, ситуация была для нас безнадежной с самого начала; он надеялся, что его огонь не очень нас беспокоил. Мы должны, сказал он, понять, что его люди вынуждены были продолжать. Больше всего он хотел знать, как сумел уйти паровоз и как мог быть расчищен от обломков путь под огнем его артиллерии. Он вел себя, как подобает хорошему профессиональному солдату, и его манеры произвели на меня впечатление».

Если путь до Претории и был тяжелым для англичан, то лишь потому, что он был нелегким и для буров. У военного корреспондента «Морнинг Пост» были самые широкие возможности ближе познакомиться с врагом и даже вести идейные дискуссии. «Другие буры, не из нашего конвоя, а те, что занимали Коленсо, пришли посмотреть на нас, – рассказывал он. – С двумя из них – они были братьями, англичанами по происхождению, африканцами по рождению, бурами по выбору – мы поговорили. Война, говорили они, идет хорошо. Конечно, противостоять силе и могуществу Британской империи – это серьезное дело, но они готовы. Они навсегда изгонят англичан из Южной Африки или будут сражаться до последнего. Я ответил: «Ваша попытка бессмысленна. Претория будет взята к середине марта. Какие шансы есть у вас устоять против сотни тысяч солдат?»

«Если бы я думал, – сказал младший из братьев со страстью, – что голландцы сдадутся из-за того, что Претория будет взята, я тотчас бы разбил свое ружье об эти железки. Мы будем сражаться вечно». На это я мог только ответить: «Подождите, посмотрим, как вы будете себя чувствовать, когда ветер подует в другую сторону. Не так-то просто умереть, когда смерть рядом». Он ответил: «Я подожду».

Затем мы помирились. Я выразил надежду, что он вернется домой с войны, доживет до лучших времен и увидит Южную Африку, более счастливую и благородную, под флагом, который вполне устраивал его предков. Он снял свое одеяло с дырой посередине, которое носил как накидку, и дал его мне, чтобы я мог им накрыться. Мы расстались, и с наступлением ночи ответственный за нас фельдкорнет велел нам занести немного сена в сарай, чтобы спать на нем, и запер нас, оставив в темноте.

Я не мог спать. Все правды и неправды этого конфликта, перипетии и повороты войны лезли мне в голову. Что за люди эти буры! Я вспомнил, какими их увидел этим утром, когда они ехали под дождем, – тысячи независимых стрелков, которые думают сами за себя, имеют прекрасное оружие и умелых предводителей. Они передвигаются и живут без снабженцев, транспорта, колонн с амуницией, носятся как ветер, поддерживаемые железной конституцией и суровым, твердым Богом Ветхого Завета, который наверняка сокрушит амалекитян, перебив им голени и бедра (Суд. 15:8). А потом из-за шума дождя, громко барабанившего по кровельному железу, я услышал песнопения. Буры пели свои вечерние псалмы, и их угрожающие звуки, наполненные больше войной и негодованием, чем любовью и состраданием, заставляли холодеть мое сердце, и я подумал, что, в конце концов, это несправедливая война, что буры лучше нас, что небо против нас, что Ледисмит, Мафекинг и Кимберли падут, что вмешаются иностранные державы, мы потеряем Южную Африку и это станет началом конца. И только когда утреннее солнце, еще более яркое после грозы и еще более теплое после озноба, показалось в окне, все вновь обрело свои истинные цвета и пропорции».

А вот еще одно впечатление: «Буры были довольны и набились в маленькую палатку: «Расскажи нам, почему идет война?» Потому, отвечал я, что они хотели выгнать нас из Южной Африки, а нам это не понравилось.

– О, нет, это не причина. Я скажу, в чем настоящая причина войны. Это все проклятые капиталисты. Они хотят украсть нашу страну, и они подкупили Чемберлена, а теперь эти трое – Родс, Бейт и Чемберлен – думают, что они потом разделят Ранд между собой.

– Вы разве не знаете, что золотые прииски являются собственностью акционеров, многие из которых иностранцы – французы, немцы и прочие? После войны, какое бы правительство ни пришло к власти, они по-прежнему будут принадлежать этим людям.

– Тогда почему же мы воюем?

– Потому, что ненавидите нас и вооружились, чтобы напасть на нас.

– А вам не кажется, что это нечестно – красть нашу страну?

– Мы хотим только защитить себя и свои интересы. Ваша страна нам не нужна.

– Вам, может быть, и нет, но капиталисты делают именно это.

– Если бы вы попытались сохранить с нами дружеские отношения, войны не было бы. Но вы хотите выгнать нас из Южной Африки. Думаете о Великой Африканской Республике, чтобы вся Южная Африка говорила по-голландски. Соединенные Штаты с вашим президентом и под вашим флагом, суверенные и интернациональные.

Их глаза заблестели.

– Именно этого мы и хотим, – сказал один.

– Йо-йо, и мы это получим, – добавил другой.

– Вот в этом-то и причина войны.

– Нет, нет. Войну спровоцировали эти проклятые капиталисты и евреи. Спор вернулся на круги своя».

Или такой разговор, состоявшийся уже в поезде, когда пленных везли в Преторию:

«Пока мы ехали, я постепенно разговорился с этим человеком. Он представился как Спааруотер, вернее, как он произносил свое имя, как Спиар-уотер. Это был фермер из района Эрмоло. В мирное время он почти не платил налогов или же, как в последние четыре года, вообще от них уклонялся. Но за эту привилегию он был обязан даром служить в военное время, обеспечивая себя конем, фуражом и провизией. Он был очень вежлив и старался во время разговора не говорить ничего такого, что могло бы задеть чувства пленных. Мне он очень понравился.

Чуть попозже к разговору присоединился кондуктор. Это был голландец, очень красноречивый.

«Почему, вы, англичане, забираете у нас эту страну?» – спросил он. И молчаливый бур проворчал на ломаном английском: «Разве наши фермы нам не принадлежат? Почему мы должны воевать за них?»

Я попробовал объяснить основы наших разногласий: в конце концов, британское правительство – не тирания.

«Это не годится для рабочего человека. – сказал кондуктор. – Посмотрите на Кимберли. В Кимберли было хорошо жить, пока капиталисты не захватили его. Посмотрите на него теперь. Посмотрите на меня. Где моя зарплата?»

Я не помню, что он сказал про свою зарплату, но для кондуктора она была просто невероятной. «Вы что, думаете, я буду получать такую зарплату при британском правительстве?» Я сказал: – «Нет». – «Вот так-то, – сказал он, – не надо мне никакого английского правительства. – И добавил невпопад: – Мы сражаемся за свободу».

Тут я подумал, что у меня есть аргумент, который подействует. Я повернулся к фермеру, который одобрительно слушал:

– Это очень хорошая зарплата.

– О, да.

– А откуда берутся эти деньги?

– О, из налогов. И с железной дороги.

– Наверное и перевозите то, что производите, в основном по железной дороге, я полагаю?

– Ya (непроизвольный переход на голландский).

– Вам не кажется, что плата очень высокая?

– Ya, ya, – сказали одновременно оба бура, – очень высокая.

– Это потому, – сказал я, указывая на кондуктора, – что он получает очень высокую плату. А вы за него платите.

В ответ на это они оба рассмеялись и сказали, что это правда и что плата действительно очень высокая.

– При английском правительстве, – сказал я, – он не будет получать такой большой зарплаты, а вы не будете так дорого платить за перевозку.

Они молча приняли это заключение. Затем Спааруотер сказал:

– Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Мы – свободные люди, а вы – нет.

– Что значит несвободные?

– Ну разве это правильно, чтобы грязный кафр гулял по тротуару, к тому же без паспорта? А ведь это именно то, что вы делаете в ваших британских колониях. Братство! Равенство! Свобода! Тьфу! Ничуточки. Мы знаем, как обращаться с кафрами.

Я затронул очень деликатный вопрос. Мы начали с политических вопросов, а закончили социальными. В чем же истинный и изначальный корень неприязни голландцев к британскому правлению? Это не Слагтерз Нек, не Броомплац, не Маджуба, не Джеймсон Рейд. Это неизменный страх и ненависть к тому движению, которое пытается поднять туземца на один уровень с белым человеком. Британское правительство ассоциируется в сознании бурского фермера с неистовой социальной революцией. Черный будет уравнен в правах с белым. Слугу восстановят против хозяина, кафр будет провозглашен братом европейца, они будут равны перед законом, черному дадут политические права.

Этот бурский фермер был весьма типичным примером и представлял в моем понимании все то лучшее и благородное, что было в характере африканских голландцев. Вид этого гражданина и солдата, который пусть неохотно, но сознательно оторвался от тихой жизни на своей ферме, чтобы храбро сражаться, защищая ту землю, на которой он жил, которую его предки добыли тяжким трудом и страданием, чтобы сохранить независимость, которой он гордился, против регулярной армии своих врагов – конечно, все это должно было вызвать у любого идеалиста самые горячие симпатии. И вдруг резкая перемена, резкая нота в дуэте согласия: «Мы знаем, как обращаться с кафрами в этой стране. Представьте себе, позволить этой черной грязи разгуливать по тротуарам!»

И после этого – никакого согласия, пропасть с каждым мгновением увеличивается: «Обучать кафра! Ах, вы все об этом, англичане. Мы учим их палкой. Обращайтесь с ними гуманно и справедливо – мне это нравится. Их поместил сюда Господь Всемогущий, чтобы они работали на нас. Мы не потерпим от них никаких глупостей. Пусть знают свое место. Что вы думаете? Будете настаивать, чтобы с ними хорошо обращались? Этим-то мы и собираемся заняться. Раньше, чем закончится эта война, мы сами решим, будете ли вы, англичане, вмешиваться в наши дела».

К слову, тот же Родс, самый влиятельный англичанин Южной Африки, никогда не был сторонником образования для коренных африканцев. Да и вся политическая доктрина Британии была буквально пропитана идеей о расовом превосходстве. Но факт остается фактом, расистские настроения в среде буров были еще сильнее, и Англия активно использовала этот козырь в политической игре.

Находясь в плену, Черчилль пытался добиться для себя статуса гражданского лица, поскольку он был корреспондентом и в момент стычки даже не держал в руках оружия. Но, исходя из его действий при нападении на бронепоезд, он был приравнен к боевому офицеру. Кроме того, определенную роль сыграло то обстоятельство, что он был сыном Рэндольфа Черчилля, которого в Трансваале помнили и не слишком любили. Лорд Рэндольф отличался пренебрежительным отношением к бурам, не только независимым, но и британским. Потеряв надежду получить свободу через дипломатические каналы, Уинстон Черчилль решился бежать из плена. Это было отчаянно смелое решение, особенно если вспомнить, что его жизни в плену ничего не угрожало и условия содержания были сносные, а при попытке к бегству пристрелить могли запросто, но мысль, что он вышел из игры, была для молодого человека невыносима.

Тюрьмой для пленных офицеров в Претории служило здание Государственных образцовых школ. Они стояли на прямоугольной площадке, огороженной с двух сторон железной решеткой, а с двух других – изгородью из гофрированного железа высотой около десяти футов. Как отметил Черчилль, сами по себе эти ограждения не представляли препятствия для молодого и энергичного человека, но то обстоятельство, что с внутренней стороны они охранялись часовыми, вооруженными ружьями и револьверами, стоявшими через каждые пятьдесят ярдов, казалось, превращало их в непреодолимый барьер. Но постоянное наблюдение за охраной заставило молодого человека прийти к выводу, что этот барьер не столь уж непреодолимый. В конце концов он сумел выбрать момент и перебраться через стену. В своей постели он оставил письмо государственному секретарю:

«Тюрьма в Государственных образцовых школах,

10 декабря 1899 г.

Сэр, я имею честь сообщить вам, что, поскольку я не признаю за вашим правительством какого-либо права удерживать меня как военнопленного, я принял решение бежать из-под стражи. Я твердо уверен в тех договоренностях, которых достиг с моими друзьями на воле, и потому не могу ожидать, что мне представится возможность увидеть вас еще раз. Поэтому я пользуюсь случаем отметить, что нахожу ваше обращение с пленными корректным и гуманным и у меня нет оснований жаловаться. Вернувшись в расположение британских войск, я сделаю публичное заявление на этот счет. Мне хочется лично поблагодарить вас за ваше доброе отношение ко мне и выразить надежду, что через некоторое время мы сможем вновь встретиться в Претории, но при иных обстоятельствах. Сожалею, что не могу попрощаться с вами с соблюдением всех формальностей или лично.

Честь имею оставаться, сэр,

Вашим преданным слугой,

Уинстон Черчилль».

Но выбраться за пределы тюрьмы – это было далеко не все. Беглец находился в сердце вражеской страны, не зная голландского языка и не имея ни малейшей возможности скрыть свое английское происхождение при контактах с местным населением. У него не было ни карты, ни компаса, а расспрашивать жителей он не мог. Как только бегство было обнаружено, по всему Трансваалю разослали объявления с фотографиями Черчилля и обещанием награды в 25 фунтов за его голову. И все же ему сопутствовал успех. Из Претории Черчилль выбрался той же ночью и вышел к железнодорожной ветке, ведущей на восток в Мозамбик. Пройти предстояло 300 миль, но пару раз удалось подъехать на попутных товарняках. Черчилль караулил поезда сразу за станцией, где они не могли еще набрать скорость, запрыгивал и прятался среди мешков. Добравшись до португальских владений, он обратился к британскому консулу. 23 декабря он на пароходе прибыл в Дурбан и соотечественники устроили ему торжественную встречу. Но герой дня задержался в Дурбане не более часа и сразу сел на поезд, который шел к Фриру, той самой станции, возле которой произошло приснопамятное нападение на бронепоезд. Сейчас он был занят английскими войсками. На следующий день Черчилль устроился в армейской палатке, стоявшей в пятидесяти метрах от того места, на котором его взяли в плен.

Пока Черчилль был в плену, произошло много печальных для Британской империи событий. 10 декабря в сражении при Стормберге англичане потерпели поражение, потеряв более 90 человек убитыми и ранеными и более 600 пленными. 11 декабря британские войска атаковали позиции буров у Магерсфонтейна, но потерпели поражение, потеряв около 1000 человек. Попытка деблокировать Ледисмит привела к поражению при Коленсо 15 декабря. Британцы потеряли 143 человека убитыми, 756 ранеными и 220 пленными. 10 орудий достались бурам. Буры потеряли всего около 50 человек. Впечатление от события было столь тяжелым, что 16 декабря британский командующий генерал Буллер писал запертому в Ледисмите генералу Уайту: «Вчера я предпринял попытку взять Коленсо, но ничего не добился; неприятель слишком силен для моей армии. Мы способны только на операции по окружению, но на подготовку к ним потребуется целый месяц. Сможете ли вы продержаться так долго? Сколько дней вы можете держаться? Я предлагаю вам расстрелять как можно больше боеприпасов и оговаривать наилучшие условия сдачи». Уайт этому совету не последовал, хотя мало кто верил, что он продержится. «Тот, кто выбрал Ледисмит в качестве военного центра, должен плохо спать по ночам, – писал Черчилль из Фрира. – С точки зрения тактической этот город удобно защищать, с политической точки зрения ему придают большое значение, но для стратегических целей он абсолютно бесполезен. Даже хуже. Это откровенная ловушка. Город и военный лагерь стоят внутри большого кольца холмов, которые охватывают их со всех сторон, как руки великана, и как только противник займет эти высоты, гарнизон бессилен выбить его оттуда или просто прорваться. Эти холмы не только удерживают гарнизон внутри, они образуют прочный барьер на пути той армии, которая идет на помощь осажденным. Таким образом, десятитысячная армия в Ледисмите в настоящее время находится взаперти. Чтобы вызволить ее, вернее, чтобы попытаться вызволить, бригады и дивизии снимаются со всех участков фронта, где наступать было бы легче, и сэр Редверс Буллер, который всегда был против всяких попыток удержать Наталь к северу от Тугелы, вынужден атаковать врага на условиях, диктуемых ему врагом, и на вражеской территории.

Каковы же эти условия? Северный берег Тугелы почти повсюду выше южного. Гряды высоких холмов, усеянных булыжниками и деревьями, резко поднимаются прямо из воды, образуя мощный барьер. Река здесь течет широким быстрым потоком в обрывистых берегах, с немногочисленными узкими бродами – это большой ров. Опять-таки, перед рекой, с нашей стороны простирается ровная, волнистая, покрытая травой равнина – настоящий гласис. Чтобы защитить этот крепостной вал и очистить гласис, по моим сведениям, полученным в Претории, собраны 12 000, а по сведениям нашей разведки – 15 000 лучших стрелков в мире, которые вооружены отличными магазинными винтовками и обеспечены неиссякаемыми запасами амуниции, их поддерживают 15 или 20 превосходных скорострельных пушек, причем все это искусно запрятано в траншеи. Те участки реки, которые должны форсировать наши войска, окружены траншеями и окопами, отсюда может вестись перекрестный огонь, а на самом дне реки наверняка установлены различные препятствия, вроде колючей проволоки. Но даже если преодолеть все эти препятствия, задача все равно будет далека от завершения. Около двадцати миль пересеченной местности, хребет, возвышающийся за хребтом, холм за холмом, все это, вероятно, уже приготовленное к обороне, встает между осажденным гарнизоном и идущей на помощь к нему армией.

Ледисмит выдержал два месяца осады и бомбардировки. Провизия и запасы амуниции подходят к концу. С каждым днем все больше больных. Гарнизон, несмотря на свою выдержку, находится в состоянии крайнего напряжения. Как долго они могут продержаться? Трудно сказать, но еще месяц станет пределом их выносливости, а затем, если помощь не придет, сэру Джорджу Уайту останется только расстрелять все боеприпасы, взорвать тяжелые пушки, сжечь вагоны и оборудование и сделать вылазку всеми силами, пытаясь прорваться на юг. Возможно, половина гарнизона и доберется до наших позиций, но остальные, не считая раненых и убитых, будут посланы в новый лагерь военнопленных у Уотерфолла, который для них уже приготовлен».

Положение англичан было очень непростым, но к началу 1900 года затянувшаяся осада Ледисмита, Кимберли и Мафекинга сковала основные силы буров, они больше не могли вести активные наступательные действия. А переброска английских войск в Южную Африку продолжалась; если в начале войны британских солдат здесь было 23–24 тысячи, то к этому моменту их численность составляла 120 тысяч человек. Англичане имели над бурами приблизительно двукратное численное превосходство. Переправлялась и тяжелая артиллерия. В декабре 1899 года командующим британскими войсками был назначен фельдмаршал Робертс, в феврале 1900-го началось контрнаступление англичан. 15 февраля, первым из трех крупных осажденных городов, был деблокирован Кимберли. Уинстон Черчилль в то время был уже лейтенантом гусарского полка, находящегося в составе британских войск, пытающихся прорваться к Ледисмиту, и был так озабочен своей непосредственной задачей, что даже не упомянул об этом обстоятельстве в своих записках, хотя две его корреспонденции, отправленные из штаба генерала Буллера, помечены 15 и 19 февраля. Речь в них идет исключительно об операциях на подступах к Ледисмиту. Черчилль правда отмечает, что противостоящие им силы буров уменьшились на 5000 человек, которых послали в Свободную Республику для защиты от наступления лорда Робертса.

22 февраля армия Буллера сумела наконец занять выгодную для наступления позицию и начала решительную операцию по освобождению Ледисмита. Она была тяжелой, кровопролитной и длилась семь дней. Каждая высота и каждая линия траншей доставалась англичанам после ожесточенных боев. Наконец наступил вечер 28 февраля. «Был дан приказ к отступлению, – рассказывает Черчилль, – и мы уже начали двигаться, когда прибыл посыльный от Гоу с сообщением, что последний хребет между нами и городом не занят врагом, что он мог видеть оттуда Ледисмит и что в настоящий момент путь туда свободен. Дундональд немедленно решил сам двинуться в город с двумя эскадронами для разведки, а остальную бригаду отправил обратно в лагерь. Он пригласил меня сопровождать его, и мы галопом помчались туда.

Я никогда не забуду эту поездку. Был очаровательный прохладный вечер. Подо мной был сильный и свежий конь, которого я сменил в полдень. Почва была неровная, с камнями, но нас мало это волновало. За следующим хребтом и еще за одним подъемом или холмом был Ледисмит – предмет всех наших надежд и устремлений в течение многих недель почти непрерывного сражения. Где-то через час мы будем в городе. Возбуждение этого момента было усилено быстрым галопом. Смело вперед, с азартом, вверх и вниз по холму, через камни, сквозь кусты! Мы обогнули холм, и нашему взору предстали домики с жестяными крышами и темные деревья. Ради того, чтобы увидеть и спасти их, мы шли так долго.

Британские пушки в Лагере Цезаря методично стреляли, несмотря на сумерки. Что там происходило? Не важно, мы уже прошли опасную зону. Теперь мы были на ровном месте. Бригадир, его штаб и кавалеристы выпустили из рук поводья. Мы неслись через терновник вдоль Интомби Спрюйт.

Неожиданно нас окликнули. «Стой, кто идет?» – «Колонна освобождения Ледисмита», – и тут из траншей и окопов, искусно скрытых среди кустов, с радостными криками выбежал десяток оборванных людей, некоторые из них плакали. В сумерках они казались страшно бледными и худыми. Несчастный бледнолицый офицер размахивал шлемом и глупо смеялся, высокие сильные колониальные всадники, встав в стременах, тоже разразились приветственными криками, ибо теперь мы знали, что дошли до линии пикетов Ледисмита».

13 марта англичане заняли столицу Оранжевой республики Блумфонтейн. Два месяца спустя, 17 мая, была снята осада с Мафекинга. В Англии это известие было встречено бурным ликованием, а руководитель обороны генерал Баден-Поуэлл стал национальным героем. Позже он также прославился как основатель бойскаутского движения.

5 июня 1900 года британские войска вошли в Преторию. Казалось, Англия одержала победу, но «буры по выбору», собеседники пленного Черчилля, говорили правду. Взятие столицы Трансвааля знаменовало собой лишь переход конфликта в стадию партизанской войны.

Уход гиганта

После освобождения Кимберли Сесил Родс вновь получил возможность всерьез влиять на события. 23 февраля он выступил с программной речью на собрании пайщиков «Де Бирс». Он говорил о послевоенном устройстве Южной Африки. Тогда прозвучала фраза, которую впоследствии часто цитировали: «Равные права всем цивилизованным людям к югу от Замбези». Впоследствии ее трактовали по-разному, часто отбрасывая два последних слова, но тогда Родс имел в виду, что англичане, когда установят свою власть именно к югу от Замбези, не намерены ущемлять права и интересы проживающих там буров. Собственно, даже злейшие враги британского империализма никогда не утверждали, что до войны буров в Капской колонии угнетали по национальному признаку. Наоборот, Родс всегда близко принимал к сердцу проблемы голландских фермеров, старался развивать фермерское хозяйство, поставлять новые сельскохозяйственные культуры. Лучшее тому доказательство – капские буры всегда были его избирателями. Если потом их что-то не устраивало, то это была не национальная сегрегация, а английские порядки вообще. Но в данный момент времени разговор о послевоенном устройстве вообще оказался почти бессмысленным. Буры не желали слушать, а англичанам до «после войны» надо было еще дожить. С момента освобождения Кимберли и, особенно, когда взяли Преторию, могло казаться, что победа Британии наконец близка, но это было не так.

Оставшийся без столицы президент Крюгер отправился в Европу просить мировую общественность вступиться за маленький, но гордый народ, подвергшийся агрессии со стороны ненасытной Британской империи. Видимо, в Трансваале все же рассчитывали, что когда во всем мире увидят, как лихо буры взялись за дело и как англичане дают слабину, кто-нибудь из крупных колониальных хищников не выдержит и вмешается. Большого толку Крюгер не добился, но встречали его восторженно. Эдмон Ростан, восходящая звезда французской литературы, посвятил ему гимн:

Когда ты в городе моем сошел на берег, Все знали, что ты побежден, – никто не верил. И я как все затрепетал – Старик! Воитель! Ты в моем сердце встречен был как победитель.

Официальной помощи не было, но из всех стран Европы ехали добровольцы, чтобы сражаться на стороне буров. Общее их число достигло 2825 человек. Лев Толстой, сторонник непротивления злу насилием, только что основавший религию своего имени, признавался: «Знаю, не следовало бы мне радоваться победам буров и огорчаться их поражениям, они ведь как раз с оружием в руках убивают английских солдат, но ничего с собой поделать не могу. Радуюсь, когда читаю о поражениях англичан, даже как-то на душе веселее становится». Между тем другой проповедник непротивления – Махатма Ганди – служил во вспомогательных английских войсках и помогал выносить раненых с поля боя.

Во Франции ставили посвященную англо-бурской войне драму Ромена Ролана «Наступит время», Россия увлеченно разучивала новую песню, быстро ставшую народной:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя, Ты вся горишь в огне.

И Трансвааль действительно горел. Партизанское движение приобрело такой размах, что потребовалось придумывать что-нибудь эдакое, прежде невиданное, чтобы бороться с партизанами. И придумали. Надо лишить бурские вооруженные отряды поддержки населения. Для этого в особо беспокойных районах всех еще оставшихся на своих фермах буров с ферм выгоняли, дома сжигали, а людей собирали (концентрировали) в одном месте под бдительной охраной. Так были изобретены концентрационные лагеря. Как следует снабдить этих несчастных продовольствием, никто не озаботился, медицинская помощь вовремя не оказывалась. По разным оценкам, в английских концлагерях погибло от 20 до 30 тысяч гражданских лиц. В основном это были старики, женщины и дети, мужчины призывного возраста были поставлены под ружье практически все.

Английская пресса не дремала. Постепенно сквозь патриотический хор стали прорываться голоса, которые говорили очень неприятные вещи. Лондонцы теперь внимательно читали корреспонденции Эмилии Хобхаус, антивоенной активистки, побывавшей на месте событий. Война в Южной Африке разонравилась англичанам.

Вместе с популярностью войны упал и престиж Родса. Во французском журнале «Рир» появились карикатуры, где Родс с торжествующим видом разгуливает среди гор трупов английских солдат. Ладно, это французы. Если и не враги, то соперники. Но и в родной Англии к нему относились без прежнего пиетета. Оставались, правда, и приверженцы. Артур Конан Дойл защищал действия Родса в своих книгах, но вслед за этим тотчас вышла антиродсовская брошюра, озаглавленная «Кровь и золото в Южной Африке. Ответ д-ру Конан Дойлу». И теперь подобную литературу читали с вниманием, не то что полгода назад. Даже в кейптаунские газеты то и дело приходили письма, в которых Родса сравнивали с Нероном, провозглашали главным виновником кровопролития и называли войну его «ужасным триумфом».

Некий сэр Харкурт, весьма уважаемый парламентский деятель, которого называли последним гигантом либерализма восьмидесятых, так отозвался о текущем политическом моменте: «Крымская война была ошибкой, а эта – уже преступление». А о Родсе сэр Харкурт сказал следующее: «По-моему, так лучше всего дать ему треуголку, пару простых штанов и отправить на остров Святой Елены».

На политическом небосклоне стремительно восходила звезда Ллойд Джорджа, но даже для тех, кто продолжал считать, что война в Южной Африке отвечает интересам Британии и все жертвы оправданны, Родс уже не был главным героем событий. Героями были фельдмаршал Робертс, генерал Баден-Поуэлл, даже лейтенант Черчилль.

Мы не хотим сказать, что падение политического престижа Родса было катастрофическим, у него оставались горячие приверженцы, и среди них такие авторитетные, как Киплинг и Конан Дойль, но некоронованный король Кейптауна и основатель Родезии так привык к восторгам прессы…

Из Кимберли Родс отправился в Кейптаун, а оттуда почти сразу же в Англию. Видимо, там он принял решение хотя бы на время оставить большую политическую сцену, потому что следующим пунктом его назначения стала Родезия, далекая и от театра военных действий, и от главной политической игры. И что особенно примечательно, он частенько оказывался там вдали от телеграфа, не интересовался текущими политическими новостями и не давал советов своим ставленникам. Правда, в это время его здоровье, всегда внушавшее опасения, было уже окончательно подорвано. Трудно сказать, было ли это следствием политических неудач, или политические неудачи стали следствием расстроенного здоровья.

Но Родс все-таки не выдержал долго в своей африканской глуши и в октябре 1900 года вернулся в Кейптаун. Он выступил там с речью, главный смысл которой, очевидно, следует понимать так, что он, Родс, не считает, что вся ответственность за развязывание войны лежит на нем. Весь следующий год он провел в разъездах, цель которых не очень понятна его биографам. Из Кейптауна он отправляется в Кимберли, потом в Булавайо, оттуда в Мафекинг и снова в Кимберли. Потом он покидает Южную Африку, едет в Англию, оттуда в Италию, Египет и опять в Англию. В феврале 1902-го он снова в Кейптауне. Это была его последняя поездка. Еще на пароходе Родс почувствовал себя совсем плохо.

Февраль – март в Южной Африке – конец лета. В Кейптауне стояла удушающая жара. Родс перебрался в коттедж на берегу океана, но и там ему не хватало воздуха, и он велел сломать стену в своей спальне. Он хотел вернуться в Англию и назначил дату – 26 марта. Это оказался день его смерти. Родса похоронили там, где он просил – в горах Матапос, рядом со старым королем матабеле.

Англо-бурская война завершилась два месяца спустя подписанием мирного договора в местечке Феринихинг под Преторией. На тот момент размеры британского экспедиционного корпуса значительно превышали белое население Трансвааля или Оранжевой республики вместе взятых. В войне погибло 22 000 англичан, точное число погибших голландских поселенцев неизвестно. По договору буры признавали аннексию Трансвааля и Оранжевой Республики Англией, а британское правительство объявляло амнистию участникам боевых действий, обещало предоставить бурам в будущем самоуправление, давало разрешение на использование голландского языка в школьном преподавании и в судах, обязалось возместить убытки, нанесенные фермерам действиями английских войск.

И Богу покаясь в своих грехах,

Судить мы не будем, по чьей вине

Кровь близких моих на его руках,

Кровь рода его на мне,

Во имя страданий пустых полей

И стонов несжатых нив:

«Предайте забвению гнет смертей,

Служите тому, кто жив».

Редьярд Киплинг, 1902 г.

Эпитафии

У Родса не было недостатка в некрологах. Старый союзник, журналист Уильям Стед, писал, что «англосаксонскую расу покинула самая крупная личность, оставшаяся после смерти Виктории» (королева умерла в январе 1901 года).

Киплинг проводил своего кумира стихами:

Послушник мечты, что его вела,

Которой нам не понять,

Он в муках духа рождал дела —

Городам вместо слов стоять.

Откликнулась и пресса далеких и далеко не дружественно настроенных стран. Петербургский журнал «Нива» писал следующее: «Теперь, когда Сесил Родс стал прошлым, когда роль его сыграна, можно откровенно сказать, что это была редкая по силе и энергии фигура, редкая даже среди закаленных борцов за идею, созданных и создаваемых Великобританией. Враги Родса, а их было очень много, – не признавали в нем ничего, кроме порока, корыстолюбия и эгоизма, но они были не правы… Это был горячий патриот, а патриотизм вещь обоюдоострая. Принося добро своей стране, приходится невольно творить зло иноземцам.

…Все свое колоссальное состояние в 150 миллионов рублей он завещал на английские школы и университеты, или, как он выразился, на «поднятие уровня умственного развития Британской империи». Вот с чем пожелал Родс перед смертью связать свое имя, и в светлом ореоле этого неслыханного пожертвования на истинно добрые дела должны померкнуть все черные тени прошлого».

Тут, конечно, без труда просматривается известный принцип: «О мертвых либо ничего, либо хорошее». Но вот оценка деятельности Родса, сделанная при его жизни, в 1899 году русским генеральным консулом в Великобритании. Сухая, деловитая, без лишней лирики. Направляя в Петербург донесение об итогах работы «Привилегированной компании» за десять лет, он назвал их «быстрыми и, с экономической точки зрения, несомненно, блестящими результатами». Далее консул сообщает конкретные данные: сооружено более трехсот миль железнодорожных путей, создано семь городов, построена обширная сеть телеграфных линий, привлечены поселенцы. Это тоже, по сути, эпитафия Киплинга, только в прозе и без посмертных сантиментов.

5. Лоуренс Аравийский: «Жизнь, ставшая легендой»

Его главная цель при исследовании Сирии заключалась в том, чтобы написать труд по стратегическому изучению Крестовых походов, однако попутно он увидел и много других интересных вещей.

Лиддел Гарт. «Полковник»

Археолог

Томас Эдвард Лоуренс, более известный как Лоуренс Аравийский, родился 15 августа 1888 года за два года до того, как англичане основали первые форты в Родезии и через три года после того, как махдисты захватили Хартум. Его отец был разорившимся аристократом, очень нуждавшимся в деньгах, но исполненным кастовой гордости. В раннем детстве мальчик жил в Северном Уэльсе, потом в Оксфорде.

Еще совсем ребенком Лоуренс в совершенстве овладел французским языком и воспылал страстью к археологии. Он выискивал обломки римской и средневековой посуды и один совершал далекие поездки на велосипеде, чтобы собрать остатки старинной церковной утвари или сфотографировать средневековые руины. Больше всего, как, наверное, любого мальчишку, его интересовало старинное оружие, войны и сражения былых времен. Воображение юного Лоуренса захватила тема Крестовых походов, при этом его любимым героем был скорее Саладин, чем Ричард Львиное Сердце. Это увлечение подвигло его на изучение арабского языка. Правда, в школьные годы он владел им не столь уж виртуозно, но объясниться мог.

Семья Лоуренса, как мы уже говорили, была небогата, но молодой человек был совершенно равнодушен к бытовым удобствам и потому мог себе позволить проводить каникулы в поездках по Франции, усердно изучая средневековые замки и соборы. Он путешествовал налегке и почти без денег. За несколько лет он осмотрел во Франции, Англии и Уэльсе все замки XII столетия.

После окончания школы Лоуренсу удалось сдать экзамен на получение стипендии в Оксфордском университете.

В своих занятиях он не слишком следовал рекомендациям преподавателей и мало обращал внимания на необходимость аккуратного посещения занятий. Главное, что интересовало его в Оксфорде, это библиотека. Иногда он брал сразу по шесть книг, записывая их и на себя, и на своего отца. Выбор книг изобличал интерес ко многим не имевших отношения к его курсу вопросов, начиная от средневековой поэзии и кончая современной стратегией. Вскоре, ввиду постоянного пренебрежения Лоуренса изучением обычного курса, ему было предложено защитить диссертацию по какому-либо специальному вопросу. Он выбрал «Влияние Крестовых походов на средневековую военную архитектуру Европы».

Он уже имел богатый запас знаний, приобретенный во время посещений замков Франции и Англии. Теперь, прежде чем представить свою дипломную работу, он решил использовать каникулы для осмотра замков крестоносцев в Сирии. В его планы также входили исследования культуры хеттов. Этим вопросом он занимался под руководством доктора Хоггарта, одного из крупнейших специалистов в этом вопросе.

Хоггарт – один из немногих оксфордских профессоров, который в полном смысле этого слова может называться учителем Лоуренса Аравийского. Позже тот говорил, что обязан Хоггарту всем, за исключением своего поступления в авиацию. Впрочем, даже Хоггарту затеи этого восходящего светила археологии порой казались безумными. Когда Лоуренс заявил, что намерен провести каникулы в Сирии, Хоггарт пытался его отговорить. Указывал, что лето является плохим временем для подобного путешествия и что потребуются значительные расходы на носильщиков и на лагерное оборудование. Лоуренс на это ответил, что он собирается идти пешком и один, и это обеспечит ему гостеприимство в тех деревнях, через которые он будет проходить. Хоггарт заметил, что это скорее всего приведет к немедленному аресту пылающего энтузиазмом историка недоверчивыми турецкими властями. Лоуренс учел эту возможность и обратился к лорду Керзону, бывшему вице-королю Индии и будущему министру иностранных дел Великобритании, страстному любители старины, как западной, так и восточной. Тот, обнаружив родственную душу, выхлопотал для Лоуренса у турецкого правительства открытое письмо к своим губернаторам в Сирии с просьбой оказывать путешественнику всяческое содействие. «Это, – заметил Лоуренс, – несомненно, будет довольно пикантным паспортом для бродяги, странствующего по Сирии».

Он посетил и сфотографировал в деталях более 50 развалин замков Сирии, собрал коллекцию хеттских печатей и весьма расширил свои познания в арабском языке за счет практики в сирийских деревнях, где он обычно останавливался на ночлег. В отличие от других англичан, он очень легко сходился с местным населением. Его биограф, известный британский военный историк Лиддел Гарт, считал, что не в последнюю очередь это удавалось потому, что Лоуренс был крайне равнодушен к внешнему комфорту и «не имел никаких свойственных европейцам предвзятых мнений о невозможности пользоваться рукой вместо ложки и вилки».

Возвратившись в Оксфорд после четырехмесячного путешествия, Лоуренс засел за диссертацию. Она произвела большое впечатление на академическое сообщество и была отмечена наградой. Хоггарт настоял на том, чтобы Лоуренсу в дальнейшем предоставили стипендию, включающую средства на научные поездки, и пригласил его принять участие в экспедиции Британского музея в долину Верхнего Евфрата, где находилось предполагаемое место древнего города хеттов. В этой экспедиции коллеги оценили умение молодого человека поддерживать бодрое настроение у туземных рабочих. Способности Лоуренса как ученого тоже заслужили одобрение. Когда наступившие ноябрьские дожди прервали работу, Хоггарт счел, что его протеже не помешает несколько лучше овладеть научными методами производства раскопок, и направил его к известному египтологу сэру Флиндерсу Пэтри, который в то время вел исследовательскую работу в Фаюме.

Период с 1911-го по 1913 год Лоуренс провел в путешествиях по Среднему и Ближнему Востоку, занимался фотографией, изучением скульптуры и утвари и перепиской древних надписей. Во время продолжительных зимних наводнений или в периоды летней жары он иногда возвращался в Англию, но ненадолго, а порой оставался один на раскопках. Говорили, что хижина, в которой он жил, содержала библиотеку, представлявшую собой нечто вроде «Оксфорда на Евфрате».

Во время сезона раскопок Лоуренс получал 15 шиллингов в день; остальное время года, путешествуя, он жил на стипендию в 100 фунтов стерлингов в год, которые дополнялись случайными заработками. Например, однажды он поступил работать контролером на «угольщиках» в Порт-Саиде. Он досконально изучил Сирию, большую часть Северной Месопотамии, Малую Азию, Египет и Грецию. «Моя бедность, – говорил Лоуренс, – позволила мне изучить те массы, от которых богатый путешественник отрезан своими деньгами и спутниками. Я окунулся в самую гущу масс, воспользовавшись проявлением ко мне их симпатий».

Внешность у Лоуренса была самая европейская, он был белокурым и голубоглазым. Но население Сирии очень смешанное, там можно найти самые необычные типы, а туземные повадки он освоил в совершенстве. «Я никогда не мог сойти за араба, – признавался Лоуренс, – но меня легко принимали за одного из туземцев, говорящих по-арабски».

Неприятности с ним все же случались. Как-то раз он соблазнился сведениями о существовании статуи, возможно, хеттской, изображающей женщину, сидящую на спинах двух львов. Переодевшись в туземную одежду, Лоуренс отправился на розыски в сопровождении одного из своих рабочих. Поскольку район был расположен слишком далеко на севере, чтобы можно было предполагать наличие в нем странствующих арабов, он и его спутник были арестованы по подозрению в дезертирстве из турецкой армии. Их бросили в шумную и полную насекомых темницу. Всю ночь охотники за древностями провели в заключении, обдумывая перспективы принудительной военной службы, а утром им удалось подкупить стражу и выйти на свободу.

Однажды Лоуренс вел раскопки неподалеку от места строительства Багдадской железной дороги. Это затеянное Германией строительство было тогда важнейшим фактором международной политики. Чтобы иметь возможность беспрепятственно ее проложить, кайзер Вильгельм в числе прочего обещал Англии не вмешиваться в англо-бурскую войну. Постройка дороги вызвала беспокойство в России, так как дорога, в случае северного варианта пути, позволила бы быстро перебрасывать войска на кавказскую границу. Для предотвращения этого сценария российские дипломаты заключили ряд договоренностей с Турцией, ограничивающих права Германии. Окончательно немецкую концессию оформили в 1903 году. В 1911-м между Россией и Германией было заключено Потсдамское соглашение, по которому Россия обязалась не препятствовать постройке железной дороги Берлин – Багдад в обмен на признание российских интересов в Иране. Теперь забеспокоилась уже Англия, особенно когда речь зашла о продолжении Багдадской железной дороги к Персидскому заливу. Трудно сказать, до какой именно степени все эти вопросы занимали в то время Лоуренса, но, безусловно, занимали. Он отлично разбирался в стратегических вопросах.

У строивших дорогу немецких инженеров решительно не складывались отношения с туземным персоналом. Дело дошло до бунта, один из рабочих-курдов был убит в перестрелке. Совсем уже кровавую развязку вроде бы предотвратил Лоуренс, который убедил курдов принять вознаграждение за убитого и продолжить работу. Во всяком случае, так считали турецкие власти, которые объявили англичанам благодарность за прекращение беспорядков и даже хотели представить англичан к награде. Немцы, однако, благодарности турок не разделяли. Они считали, что источником неприятностей, которые они испытали со своими туземными рабочими, и был Лоуренс, который слишком хорошо управлялся со своими. Потом немцы стали подозревать Лоуренса в подготовке саботажа строительства дороги или, по крайней мере, в шпионаже.

Наверное, Лоуренс счел эту мысль интересной. Следующая его научная поездка уже совершенно точно имела отношение к деятельности британских спецслужб.

Сотрудник разведки

Во время отдыха Лоуренс и другой окфордский археолог Чарльз Вулли (тот самый, что потом прославился раскопками столицы Эхнатона и шумерского города Ура) получили телеграмму из Лондона с приглашением принять участие в экспедиции на Синай. Оба рыцаря науки тотчас выехали в Бершеб, где их встретил саперный офицер, капитан Ньюкомб. От него они узнали, что под видом археологических раскопок военные будут проводить разведывательную операцию на Синае у границ Египта. Кто знает, как это выглядело с точки зрения археологов. Возможно, им казалось, что это они под видом необходимости маскировки разведывательной операции выбили финансирование на проведение раскопок. Во всяком случае, они с блеском выполняли обе миссии. Ньюкомб был приятно удивлен, встретив в Бершебе не почтенных седовласых академиков, а молодых парней с авантюрной жилкой. Лоуренсу в то время было двадцать пять, но, говорят, на вид ему трудно было дать больше восемнадцати.

Во время синайской съемки Лоуренс и Ньюкомб также исследовали местность в районе Акабы, небольшого порта на Красном море. Потом результаты этой разведки очень пригодились Лоуренсу. У турок разрешения на путешествие в эту часть страны не спрашивали. С военной миссией справились успешно и без особых приключений, но Лоуренс пожелал удовлетворить еще и научное любопытство. Невдалеке от Акабы, на небольшом островке в полукилометре от берега, стоял полуразрушенный замок, который сыграл свою роль в истории Крестовых походов, переходя попеременно от мусульман к христианам. Лоуренс очень хотел его осмотреть. Любопытно, что именно этот интерес к военным укреплениям вызвал у турок наибольшее подозрение, и они установили охрану лодки, которой Лоуренс хотел воспользоваться. Тогда Лоуренс достал баки для воды, употреблявшиеся при переходах на верблюдах, связал их вместе в виде плота и с одним из своих спутников переправился на остров. Они достигли цели незамеченными и осмотрели замок, но обратное путешествие оказалось гораздо более трудным, так как ветер был встречным. В воде кишели акулы, а плот из баков казался довольно хлипким сооружением. Добравшись наконец до берега, страстные любители старины облегченно вздохнули. Позже они вспоминали этот эпизод как самый опасный в той археологическо-военно-разведывательной операции.

На дворе стоял 1914 год, до начала Первой мировой войны оставались считаные месяцы. О роли, которой предстояло сыграть в этом глобальном конфликте Османской империи, очень хорошо рассказал Лиддел Гарт: «Лучшей иллюстрацией исторических курьезов могут послужить дипломатические отношения, существовавшие между Англией и Турцией на протяжении всего XIX столетия. Англия, заинтересованная в неприкосновенности Турции, в особенности от посягательств на нее со стороны России, помогала ей оружием. А временами Турция поносилась и наказывалась за свои промахи морального порядка. Однако в начале XX столетия эти отеческие взаимоотношения были нарушены вторжением нового «поклонника», который предложил Турции опереться на его сильную руку, обещая избавить ее от христианских нравоучений. Турция поддалась на эти обещания. Когда же новый друг (Германия) в начале мировой войны – в августе 1914 года – вступил в драку со старым опекуном, боязнь России и вера в могущество Германии заставили Турцию в конце октября выступить с оружием в руках против Англии.

Для Германии и Австрии это оказалось большим плюсом. Черное море, через которое Россия могла снабжаться боевыми припасами, оказалось запертым. Это же обстоятельство позволило им прикрыть выход на Балканах и обещало отвлечение части английских и русских сил. С другой стороны, сама Турция была чрезвычайно уязвима, так как, образно выражаясь, ее голова и шея, расположенные на краю Европы, подвергались опасности быть отрезанными, а ее распростертое в Азии тело было предрасположено к параличу.

Дарданеллы охраняли подступы к Константинополю, но их укрепления были устаревшими и недостаточными, в то время как два единственных военных завода Турции находились на берегу моря и легко могли быть уничтожены противником. Что касается самой Турецкой империи, то ее слабость заключалась, во-первых, в растянутой и легко подверженной захвату сети железнодорожных сообщений, во-вторых, в мятежном настроении входивших в ее состав национальностей, в особенности арабов. Железнодорожная сеть Турции образовывала громадную букву «Т», горизонтальная черта которой, простиравшаяся от Константинополя через Алеппо к Багдаду, была еще далеко не доведена до конца, вертикальная же линия, протяженностью около 1750 км, тянулась вниз через Сирию к расположенному на восточном берегу Красного моря Хиджазу, имея своим конечным пунктом Медину. Ход борьбы в значительной степени зависел от того, насколько противникам Турции удастся воспользоваться свойственной последней слабостью для уменьшения тех тяжелых последствий, которые были вызваны ее вступлением в войну против них. Результат же, в свою очередь, в значительной степени определялся влиянием на союзников германской теории прошлого века, известной под названием «доктрины Клаузевица», которая заключалась в том, что все усилия и все силы должны быть по возможности сконцентрированы на главном театре войны против главного врага. Благодаря рабской приверженности этой доктрине, которая с течением времени превратилась в догму, стратеги союзников упустили возможность, предоставлявшуюся им слабостью Турции, дав ей время на преодоление этой слабости и на развитие активных действий. Решение избегать отвлечения сил на второстепенные задачи привело союзников к более расточительному расходованию сил на третьестепенные задачи оберегания самих себя, в особенности в Египте, против опасности со стороны турок. В первый год войны англичане неоднократно пытались прорваться через Дарданеллы силами, которые всегда запаздывали и к тому же были слишком недостаточны. Когда же в 1915 году было решено начать отступление, англичане задумали альтернативный план перехвата железнодорожной сети, имевшей вид, как было уже сказано выше, буквы «Т», возле ее соединения. Однако едва этот проект зародился, как со стороны английского генерального штаба возникли возражения, подкрепленные в дальнейшем наложением Францией политического «вето» на вторжение англичан в Сирию. Не вызывает сомнения, что многое из вышесказанного было очевидно Лоуренсу еще до начала войны. Он сам наблюдал за строительством Багдадской железной дороги и видел ее потенциальную угрозу передовым постам Британии. Ему также были очевидны и некоторые возможные пути преодоления возникающих на глазах проблем. От арабов, среди которых он вращался, Лоуренс слышал об их мечтаниях освободиться от турецкого ига и даже сблизился с теми группами тайного общества, которые активно работали в турецкой армии для достижения этой цели. В своей знаменитой книге «Семь столпов мудрости» он изложил историю вопроса, как он ее видел:

«Арабская цивилизация по своему характеру была скорее абстрактной, нравственной и интеллектуальной, нежели прагматичной, но отсутствие общественного сознания делало эти превосходные личные качества арабов бесполезными. Они чувствовали себя счастливыми на том историческом этапе: Европа стала варварской, в умах людей стиралась память о греческой и римской цивилизациях. Напротив, свойственная арабам тенденция подражания свидетельствовала о стремлении к культуре и образованию, их умственная деятельность прогрессировала, а государства процветали. Их реальной заслугой было сохранение некоторых достижений античного прошлого для средневекового будущего.

С приходом турок это счастье превратилось в несбыточную мечту. Азиатские семиты постепенно подпали под турецкое ярмо и оказались в состоянии медленного умирания. У них отняли все их достояние. Их умы увядали под леденящим дыханием военного режима. Турецкое правление было полицейским, а турецкая политическая теория такой же жестокой, как и практика. Турки прививали арабам мысль, что интересы любой секты выше патриотизма, что даже самые мелкие заботы провинции превыше нации. Искусно разжигая разногласия между арабами, они сеяли среди них недоверие друг к другу. Арабский язык был изгнан из судов и учреждений, в том числе правительственных, и из высшей школы. Арабы могли служить только государству, жертвуя своими национальными особенностями. Эти меры подспудно отвергались. Семитский протест заявлял о себе многочисленными восстаниями в Сирии, Месопотамии и Аравии против самых грубых форм турецкого внедрения, проявлялось также и сопротивление наиболее коварным попыткам абсорбции. Арабы не желали поступаться своим богатым, гибким языком в пользу грубого турецкого: наоборот, они привносили в турецкий язык множество арабских слов и хранили сокровища своей литературы.

Они утратили свою географическую принадлежность, национальную, политическую и историческую память, но тем сильнее держались своего языка, утвердив его почти на всей территории отечества. Первейшей обязанностью каждого мусульманина было изучение Корана, священной книги ислама и одновременно крупнейшего памятника арабской литературы. Сознание того, что эта религия принадлежит ему и только ему дано понять и применять ее на практике, определяло для каждого араба оценку деятельности турок.

Потом произошла турецкая революция, падение Абделя Хамида и утвердилось верховенство младотурок. Для арабов горизонт на короткое время расширился. Движение младотурок было мятежом против иерархической концепции ислама и панисламистских теорий старого султана, который, добиваясь положения духовного вождя всего мусульманского мира, надеялся стать и его светским правителем. Молодые политики восстали и бросили его в тюрьму, побуждаемые всплеском конституционалистских теорий суверенного государства. Таким образом, в то время как Западная Европа только начинала подниматься от национализма к интернациональной идее и ввязываться в войны, далекие от расовых проблем, в Западной Азии начинался переход от религиозной соборности к националистической политике и к мечте о войнах уже не за веру или догмат, но за самоуправление и независимость. Эта тенденция проявилась раньше всего и сильнее всего на периферии Ближнего Востока, в небольших балканских государствах, и поддерживала беспримерную жертвенность в борьбе, целью которой было отделение от Турции. Позднее националистические движения прокатились по Египту, Индии, Персии и наконец охватили Константинополь, где эта тенденция оказалась подкрепленной и конкретизированной американскими идеями в области образования. Эти идеи, вброшенные в исконную духовную атмосферу Востока, образовали взрывчатую смесь. Американские школы с их исследовательской методикой обучения способствовали развитию независимости суждений и свободному обмену взглядами. Без всякой специальной заданности они обучали революции, поскольку в Турции ни один человек не мог стать современным, оставаясь при этом лояльным к режиму, если он по рождению относился к покоренным народам – грекам, арабам, курдам, армянам или албанцам, которых туркам удавалось так долго держать под своим гнетом.

Младотурки, ободренные первыми успехами, увлеклись логикой своих принципов и в знак протеста против панисламистской идеи проповедовали османское братство. Легковерные из числа подвластных им народов – гораздо более многочисленных, чем сами турки, – поверили, что их призывают к сотрудничеству во имя строительства нового Востока. Устремившись к этой цели (и начитавшись Герберта Спенсера и Александра Гамильтона), они выдвинули идейные платформы радикальных перемен и провозгласили турок своими партнерами. Турки, напуганные силами, которым невольно позволили заявить о себе, задавили эти очаги так же внезапно, как дали им разгореться. Они провозгласили лозунг Yeni Turan – «Турция для турок»¹. Впоследствии эта политика обратит их усилия на освобождение тюркского населения, находившегося под властью России в Средней Азии, однако прежде всего они должны были очистить свою империю от подвластных им народов, которые сопротивлялись режиму. Прежде всего следовало разделаться с арабами, крупнейшим чуждым компонентом Турции. Соответственно были разогнаны арабские депутаты, объявлена вне закона арабская знать. Арабские выступления и арабский язык подавлялись Энвер-пашой более жестоко, чем это делал до него Абдель Хамид.

Однако арабы уже вкусили свободы. Они не могли сменить свои идеи столь же быстро, как поведение, и сломить их крепкий дух было нелегко. Читая турецкие газеты, они в патриотическом экстазе заменяли слово «турок» словом «араб». Подавление вызывало в них болезненную жестокость. Лишенные легального выхода своих чувств, они становились революционерами. Арабские общества ушли в подполье, превратившись из либеральных клубов в очаги заговоров. Старейшее арабское общество Ахуа было официально распущено. В Месопотамии его заменил опасный Ахад, глубоко засекреченное братство, состоявшее почти исключительно из арабских офицеров, служивших в турецкой армии, которые поклялись овладеть военными знаниями своих хозяев и обратить эти знания против них же во имя служения арабскому народу, когда пробьет час восстания».

Лейтенант британской армии

Когда в августе 1914 года началась война, Лоуренс находился в Оксфорде, работая над материалами, собранными им во время экспедиции на Синай. Он завершил работу довольно быстро, после чего пытался поступить добровольцем в армию, но сначала был забракован из-за маленького роста (165 см). В августе 1914-го полагали, что британская армия может позволить себе более высокую планку. Добровольцы ломились толпой. На молодых людей производил впечатление плакат с усатой физиономией Китченера, его указующим перстом и надписью: «ТЫ нужен своей стране!» Позже эту художественную идею позаимствовали русские большевики, создав знаменитый плакат «ТЫ записался добровольцем?».

Лоуренс тоже был впечатлен и, получив от ворот поворот, мысль о воинской службе не оставил. Он вспоминал: «Когда книга была окончена, я написал письмо Ньюкомбу, в котором просил его совета в отношении получения работы на военной службе. Получить ее было трудно. Ньюкомб сказал об этом разведывательному управлению, и я был включен в списки кандидатов. Я обратился к Хоггарту, имевшему большой вес в Королевском географическом обществе, с просьбой посодействовать мне». Вскоре Лоуренс получил от Хоггарта предложение зайти в военное министерство к полковнику Хэдли.

Позже полковник Хэдли уверял, что он не помнит, чтобы кто-либо говорил с ним предварительно о Лоуренсе, и был очень удивлен, когда в сентябре 1914-го к нему в кабинет вошел молодой человек, которому на вид было около 18 лет, без шляпы, в сером спортивном костюме. Однако фамилия его рассеяла всякие сомнения, так как Хэдли хорошо знал о его работе на Синае и слышал о нем интересные подробности от Ньюкомба. Рассказывают, что когда несколько недель спустя Хэдли спросили, как обстоит дело с его новым работником, тот ответил: «Теперь он руководит вместо меня всем моим отделом». После того как Турция вступила в войну, было решено усилить разведывательную службу в Каире. Ньюкомб был отозван из Франции и направлен в Египет. Его сопровождала группа офицеров и среди них Лоуренс, получивший чин лейтенанта.

Сослуживцы Лоуренса уверяли, что если бы Конан Дойль родился на одно поколение позже, он нашел бы в Лоуренсе готовый тип для своего Шерлока Холмса. Скоро в круг его обязанностей был включен опрос пленных, которых он часто ошарашивал своими умозаключениями, выводимыми на основании одежды, поведения и разговора. Кроме того, он имел знакомых по всему Ближнему Востоку. Поглядев на пленного и услышав первые произнесенные им несколько слов, Лоуренс мог определить местность, откуда он происходит, с точностью до 30 км, а затем восклицал: «А, так ты из Алеппо! Как поживает такой-то?» Таким образом происходил разрыв шаблона, и пленный рассказывал гораздо больше, чем собирался.

Лоуренсу также поручали сбор сведений о повстанческом движении в Египте, направляли его с заданиями в Западную пустыню. Посылали в Грецию для установления контакта с находившимися там секретными агентами.

Весной 1916 года Лоуренс был отправлен с секретным заданием в Месопотамию. Официально он поехал туда от разведывательного отдела в Каире для улучшения подготовки к печати карт для экспедиционного корпуса в Месопотамии и, в частности, для консультирования изготовления карт воздушной съемки – новой области знания, в которой он стал экспертом. Хотя большая часть его друзей и считала, что ему поручено только это задание, в действительности Лоуренс получил непосредственно от военного министерства секретное предписание сопровождать члена парламента капитана Обри Херберта с миссией к Халил-паше, командовавшему турецкой армией, осаждавшей в то время отряд Тауншенда в Куте.

Цель миссии заключалась в том, чтобы начать переговоры с Халил-пашой в надежде, что он может согласиться отпустить гарнизон взамен щедрого выкупа. У Лоуренса была и третья цель, а именно: установить, возможно ли поднять восстание среди арабских племен вдоль турецкой линии железнодорожного сообщения, чтобы осаждающие Кут оказались отрезанными от подвоза продовольствия и подкреплений.

Но обстановка тогда сложилась неблагоприятная. Посылка этой миссии не нравилась многим английским генералам. Исходя из того, что подобная попытка более пагубно отразится на престиже британской армии, чем военное поражение, главный руководитель политического отдела Перси Кокс отказался принимать какое бы то ни было участие в этих переговорах. Сам Лоуренс тоже не был сторонником этой идеи, считая что Халил-паша был слишком уверен в том, что получит деньги от Турции, а также и в военном успехе, чтобы согласиться взять деньги англичан. Да и вообще, время было упущено: «Местные британцы категорически возражали против моего приезда, – писал Лоуренс в «Семи столпах мудрости». – Два генерала из их числа даже оказались настолько добры, что объяснили мне, что моя миссия (о действительной цели которой они ничего не знали) позорна для солдата (которым я не был). В действительности же что-то предпринимать было уже поздно, так что агония Кута заканчивалась, и, таким образом, я не сделал ничего из того, что был намерен и имел полномочия сделать».

План самого Лоуренса насчет восстания также оказался неосуществимым. Большинство английских офицеров слишком презрительно относилось к месопотамским арабам, чтобы видеть в них возможных союзников, тем более ценой поощрения их претензий. Лоуренс был очень раздосадован этим обстоятельством: «Условия для арабского движения были идеальными, – вспоминал он. – В глубоком тылу армии Халила-паши бушевало восставшее население Неджефа и Кербелы. Уцелевшие в армии Халила арабы, по их собственному признанию, были открытыми противниками Турции. Племена Хая и Евфрата могли бы перейти на нашу сторону, прояви британцы хоть какие-то признаки благосклонности к ним».

Во время обратного путешествия в Египет единственным спутником Лоуренса был генерал Уэбб-Гилльман, командированный военным министерством с заданием произвести рекогносцировку. Они нашли общий язык. Услышав, что Лоуренс составил доклад о положении дел в английских воинских частях в Месопотамии, генерал потребовал предъявить его ему и, прежде чем писать свои выводы, полностью обсудил совместно с Лоуренсом каждую страницу доклада.

Документ был составлен в очень резкой тональности. Лоуренс критиковал способы пришвартования барж, непригодность кранов, стоявших у складов, недостатки системы маневрирования вагонов и посадки воинских частей для отправки по железной дороге, отсутствие складов медикаментов, слепоту санитарного управления, отсутствие у последнего представления о действительных нуждах армии. И главное, он критиковал высшее командование и ведение им военных операций вообще. «В тот вечер в генеральном штабе царило смятение, – рассказывает один из офицеров, – так как мы были убеждены, что если Мюррей прочтет доклад, то его хватит удар и мы лишимся нашего командующего. Поэтому в срочном порядке мы засели за переделку доклада, выкидывая из него самые рискованные места, и работали до тех пор, пока не привели его в такой вид, в каком он мог быть представлен начальству».

Надо сказать, Лоуренс вообще не слишком ладил с начальством и плохо вписывался в военную среду. Бывал не только резок, но и бесцеремонен, никогда не относился серьезно к армейскому этикету, мог, зайдя в кабинет к генералу, не отдать честь, а сказать вместо этого «С добрым утром». Лиддел Гарт писал в своей биографии Лоуренса: «Преподносившаяся им пилюля не была подслащена хотя бы поверхностным налетом корректности. Лоуренс часто обрезал старших и открыто поправлял их промахи. Он оскорблял их даже своим внешним видом, цветом своего воротничка, своим галстуком и своей привычкой ходить без ремня.

Для тех, кто был воспитан в условиях военной среды и считал, что непогрешимость является привилегией начальства, самоуверенность, с которой Лоуренс обычно высказывал свои суждения по любому знакомому ему вопросу, являлась постоянным источником возмущения. Поскольку же круг знакомых ему вопросов был исключительно широк, он еще более увеличивал пропасть между им самим и его официальными начальниками». Впрочем, у него нашлись единомышленники, которые принимали его таким, каким он был: руководитель разведки Клейтон, секретарь по восточным делам Рональд Сторрс, капитан Обри Хобарт и еще несколько человек, о которых Лоуренс неизменно вспоминал с теплотой: «Мы называли себя «Группой вторжения», поскольку намеревались ворваться в затхлые коридоры английской внешней политики и создать на Востоке новый народ, не оглядываясь на рельсы, проложенные предшественниками. Поэтому мы, опираясь на свое эклектичное разведывательное бюро в Каире (неспокойное место, которое за бесконечные телефонные звонки и суету, за непрестанную беготню Обри Хобарт называл вокзалом Восточной железной дороги), принялись за работу с руководителями всех рангов, близкими и далекими. Разумеется, первым объектом наших усилий стал сэр Генри Макмагон, верховный комиссар в Египте. Со свойственными ему проницательностью и искушенным умом он сразу же понял наш замысел и одобрил его. Другие, например Уэмисс, Нейл Малколм, Уингейт, с готовностью нас поддержали, поняв, что война послужит созиданию. Их аргументация укрепила благоприятное впечатление, создавшееся у лорда Китченера за несколько лет до того, когда шериф Абдулла обратился к нему в Египте с просьбой о помощи. Таким образом, Макмагон достиг того, что имело для нас решающее значение: взаимопонимания с шерифом Мекки».

На протяжении 1916 года верховный комиссар Египта Макмагон вел переговоры с шерифом Мекки Хуссейном. Чтобы читатель понял, как следует правильно понимать термин «шериф», когда речь идет о Ближнем Востоке, мы еще раз дадим слово Лоуренсу: «Титул «шериф» предполагал происхождение от пророка Мухаммеда по линии его дочери Фатимы и ее старшего сына Хасана. Чистокровные шерифы были включены в родословную – громадный свиток, находящийся в Мекке под охраной эмира, выборного шерифа шерифов, благороднейшего и старшего над всеми. Семья пророка, насчитывавшая две тысячи человек, последние девять столетий осуществляла в Мекке светское правление.

Старые османские правительства относились к этому клану со смесью почитания и подозрительности. Поскольку они были слишком сильны, чтобы их уничтожить, султан спасал свое достоинство тем, что торжественно утверждал эмира. Это формальное утверждение спасало лишь на определенный срок, пока турки не сочли, что Хиджаз им нужен как непреложная собственность, как часть обустройства сцены для нового панисламистского подхода. Успешное открытие Суэцкого канала позволило им поставить гарнизоны в священных городах. Они проектировали Хиджазскую железную дорогу и усиливали свое влияние на племена с помощью денег, интриг и военных экспедиций.

По мере того как власть султанов укреплялась, они старались все больше самоутвердиться рядом с шерифом, даже и в самой Мекке, и не упускали случая сменить шерифа, окружившего себя слишком большой пышностью, и назначить преемником представителя соперничающего семейства в надежде извлечь обычные выгоды из этого соперничества. В конце концов Абдель Хамид отправил кое-кого из этого семейства в Константинополь, в почетный плен. В их числе оказался будущий правитель Хуссейн ибн Али, которого держали в тюрьме почти восемнадцать лет. Он воспользовался этим, чтобы дать своим сыновьям – Али, Абдулле, Фейсалу и Зейду – современное образование и возможность накопить необходимый опыт, который впоследствии помог им привести арабские армии к успеху.

Когда пал Абдель Хамид, менее изощренные младотурки пересмотрели его политику и вернули шерифа Хуссейна в Мекку в качестве эмира. Он сразу же взялся за беспрепятственное восстановление власти эмирата и упрочение своей позиции на прежней основе, поддерживая тесный контакт с Константинополем через своих сыновей – вице-председателя турецкого парламента Абдуллу и гласного от Джидды Фейсала. Они держали его в курсе политической атмосферы в столице до самого начала войны, когда поспешно вернулись в Мекку».

Переговоры шерифа и верховного комиссара закончились соглашением, которым предусматривалось, что в подходящий момент арабы Хиджаза (западной части Аравийского полуострова) выступят против турок, Англия же обещала гарантировать, правда, с некоторыми оговорками, независимость земель арабов, являвшихся в то время частью Турецкой империи. Восстание началось в июне и было организовано самим шерифом Хуссейном. Полагают, оно было несколько преждевременным. Лоуренс рассказывает по этому поводу следующее: «Фейсал писал отцу о необходимости дальнейшей отсрочки выступления до полной готовности Англии и до максимального ухудшения положения Турции. К сожалению, Англия находилась в плачевном состоянии. Ее разгромленные силы отступали от Дарданелл. Затянувшаяся агония Кута была на последней стадии, а мятеж сенусситов, совпавший по времени с вступлением в войну Болгарии, создавал англичанам угрозу с новых флангов.

…Однако Хуссейна ни в малой степени не насторожили предупреждения Фейсала. В его глазах младотурки были безбожными грешниками, отступниками от своей веры и человеческого долга, предателями духа и высших интересов ислама. В свои шестьдесят пять лет этот человек был решительно настроен на войну, веря, что справедливость окупит ее цену. Хуссейн настолько верил в Бога, что не уделял должного внимания чисто военной стороне дела, будучи уверен в том, что Хиджаз способен покончить с Турцией в честном бою».

Всего у повстанцев имелось около 50 000 человек, вооруженных менее чем 10 000 винтовок, из которых только часть была современного образца. Не было ни орудий, ни пулеметов. Хуссейн не смог как следует подготовить снабжение повстанческой армии. Сыновья Хуссейна действовали в разных частях страны, но их действия не были слаженными.

Турецкий гарнизон Хиджаза в основном состоял из одной дивизии, три полка которой были расположены в Мекке, Джидде и Медине. Кроме того, кое-какие силы имелись на побережье к югу от Джидды. Общая численность находившихся в Хиджазе турецких войск, по-видимому, составляла около 15 000 человек. Они занимали хорошо урепленные позиции, имели приличное стрелковое оружие, артиллерию и были более-менее обучены.

Старшие сыновья Хуссейна, Али и Фейсал, 5 июня, повинуясь приказаниям, подняли в окрестностях Медины знамя восстания. На их призыв откликнулось около 30 000 человек. На следующий день Али двинулся к северу через горы, для того чтобы перерезать железнодорожный путь в 225 км от Медины, в то время как Фейсал попытался взять город штурмом.

Попытка Фейсала закончилась неудачей. Те из арабов, которым удалось проникнуть в город, не смогли справиться с турками в рукопашном бою. На более же далеком расстоянии арабы попали под огонь турецкой артиллерии. Это вызвало панику в той части войска, которую составляли бедуины, кочевники пустыни, мало знакомые с цивилизацией. Принц Фейсал, который знал относительную безвредность подобного артиллерийского огня, тщетно ездил по равнине, пытаясь успокоить своих соплеменников. Многие из них бежали или, сойдя с коней, улеглись на землю. В течение следующего месяца Фейсалу пришлось довольствоваться установлением довольно-таки слабой блокады, но даже и она в дальнейшем была прорвана.

Но если в Медине все пошло не слишком удачно, в Мекке были достигнуты впечатляющие успехи. В момент начала восстания основная часть ее гарнизона была выведена в летние лагеря на 120 км к юго-востоку. Оставшийся отряд насчитывал лишь 1000 человек, часть которых была расквартирована в казармах, в пределах города, а другая занимала форты на близлежащих высотах.

Кроме того, командир турецкого отряда был захвачен врасплох. Когда 9 июня Мекка была атакована, он позвонил по телефону Хуссейну: «Бедуины восстали против правительства, найдите выход». Хуссейн ответил: «Конечно, найду» – и тотчас же отдал приказ об общем наступлении. В течение трех дней турки оказывали упорное сопротивление, но 12 июня арабам удалось поджечь казармы и «выкурить» их обитателей. К следующему вечеру все оборонительные линии, за исключением двух небольших фортов, находящихся за пределами города, были захвачены, а охранявшие их воинские части взяты в плен. Оставшиеся форты отражали все атаки в течение месяца, но потом сдались и они.

В Арабском бюро не предполагали, что события начнут разворачиваться столь стремительно. Британские представители еще только перебрались через Красное море для того, чтобы обсудить план будущего восстания с Хуссейном. Между тем оказалось, что восстание в полном разгаре. 6 июня при высадке на побережье около Джидды сотрудники Арабского бюро встретились с младшим сыном шерифа Зеидом, который объяснил им, что его старшие братья заняты более важными делами. Хоггарт, возглавлявший эту делегацию, вернулся обратно в Египет с письмом шерифа. Тот настоятельно просил прислать, по крайней мере, еще 10 000 винтовок. Требовалась также артиллерия, причем непременно с мусульманской обслугой. Последнее требование было вызвано постоянным протестом со стороны арабов против приближения «неверных» к священным городам, хотя бы и для защиты: одно время это значительно затрудняло оказание активной помощи арабам.

В результате в Порт-Саиде на три парохода были погружены две горные батареи под командованием египетского офицера с офицерами-мусульманами и одна рота с четырьмя пулеметами, затем 3000 винтовок и большой запас продовольствия и боевых припасов. Отряд вышел из Порт-Саида 27 июня и на следующий день прибыл в Джидду. Этот порт был только что захвачен англичанами.

Так обстояло дело на юге, но на севере положение для повстанцев и их союзников было неблестящим. Прерванное железнодорожное движение из Дамаска было быстро восстановлено, и поезда ходили в Медину два раза в неделю, совершая проезд за два дня. Командование в Медине перешло теперь к Фахри-паше, который получил мрачную известность как организатор армянской резни. 27 июня Фахри произвел внезапную вылазку, заставившую Фейсала отступить, и окружил предместье, которое последний занимал. После успешного штурма люди Фахри разорили и сожгли предместье, перерезав за малым исключением почти всех жителей – мужчин, женщин и детей. По этому поводу Лиддел Гарт замечает: «Примененные турками методы ведения войны произвели тем большее впечатление, что они нарушили кодекс, которого придерживались арабы, считавшие, что нужно щадить не только женщин и детей, но и материальное имущество, если оно не может быть захвачено с собой как добыча. Этот относительный иммунитет от той жажды крови, которая имеется у большинства живущих здесь рас, является свидетельством здравого смысла арабов, но в то же время он не указывает на арабов как на «хороший материал» для Крестового похода, который требует фанатического энтузиазма… Но все же с военной точки зрения даже арабы представляют ценность для тех, кто знает, как их использовать. Требовался лишь военный гений, который смог бы понять слабости и обратить ограниченные способности арабов в их пользу. По странному стечению обстоятельств, этот динамический реализм должен был проявиться у человека, для которого арабы были романтическим идеалом».

Сам Лоуренс высказался следующим образом: «Я верил в арабское движение и еще до приезда сюда был убежден, что в нем вызревает идея разделения Турции на куски, но у других в Египте такой веры не было, и ничего толкового о действиях арабов на поле брани не говорилось. Обобщая некоторые впечатления о духе этих романтиков среди холмов, окружавших священные города, я мог бы завоевать симпатии Каира и, воспользовавшись этим, продвинуть вопрос о дальнейших мерах помощи».

К августу стало очевидно, что судьба восстания арабов зависела от возможности Хуссейна снабжать своих сторонников продовольствием, а также вознаграждать их за службу. Хиджаз – бесплодная область, относительного благополучия здесь удавалось добиться за счет паломничества в священные города и сопутствующей торговли. Вначале этому мешала война Турции с Англией, закрывшая путь для кораблей из подвластной англичанам Индии, а теперь восстание, после начала которого не приходилось рассчитывать на снабжение со стороны турок. Богатой военной добычи получить тоже не удавалось, но теперь можно было рассчитывать на помощь Англии. Транспорты с продовольствием, прибывавшие в Джидду и Рабег, превратились в базу восстания. Получая деньги от англичан, Хуссейн мог платить по 2 фунта стерлингов за человека в месяц и по 4 фунта за верблюда. Но те, которые находились ближе всего к транспортам и дальше всего от фронта, сумели добиться для себя наилучших условий. До принца Фейсала, расположившегося со своей армии на холмах в окрестностях Медины, средства не доходили. Его армия таяла. Шейхи говорили принцу: «Ты обещал нам оружие и продовольствие, но ни то, ни другое не прибыло». Устав ждать, они уходили. Казалось, арабское восстание вот-вот сойдет на нет. Возникла опасность, что Фахри выступит из Медины, чтобы очистить Мекку от повстанцев.

Специалист по «арабскому вопросу»

16 октября из Каира в Джидду прибыла группа сотрудников Арабского бюро, среди которых был лейтенант Лоуренс. Англичан встречал один из сыновей шерифа Хуссейна, Абдулла. Впоследствии Лоуренс разъяснял цель этой поездки следующим образом:

«Последние несколько месяцев дела восстания были плохи (затянувшийся застой, непродуманные военные действия – все это могло стать прелюдией катастрофы), и я подозревал, что причиной было отсутствие у его вождей умения повести за собой: интеллекта, авторитета, политической мудрости было мало, нужен был энтузиазм, способный воспламенить пустыню. Основной целью моего приезда было нащупать и пробудить некий абсолютный дух великого предприятия и оценить его способность привести восстание к намеченной мною цели. По мере продолжения разговора я все больше убеждался в том, что Абдулла был слишком уравновешен, слишком холоден, слишком ироничен для роли пророка, тем более вооруженного пророка, преуспевающего, если верить истории, в революциях. Присущие ему качества, возможно, пригодятся, когда после успеха наступит мир. Для вооруженной борьбы, когда нужны целеустремленность и личная инициатива, Абдулла был примером использования слишком сложного инструмента для достижения простой цели, хотя даже в теперешних условиях игнорировать его было нельзя».

Следующие два дня прошли в изощренных дипломатических беседах. Арабы выдвигали различные идеи насчет того, какую именно помощь они хотели бы получить от англичан, англичане не спешили идти навстречу всем пожеланиям арабов и старались давать уклончивые ответы на задаваемые им вопросы. Сперва Лоуренс принимал живое участие во всех этих словесных маневрах, но, убедившись, что Абдулла не тот, кого он ищет, утратил интерес к большей части из них, и сосредоточил все свои усилия на одной задаче. Он стремился добиться разрешения на поездку в лагерь Фейсала, чтобы на месте оценить обстановку.

Поначалу ему ответили категорическим отказом. Армия Фейсала находилась в глубине священной провинции, куда неверные не допускались. Потом англичане связались по телефону с находившимся в Мекке Хусссейном и обрушили на него всю силу своего красноречия. К счастью для уговаривающих, старый шериф относился к телефону как к новой любимой игрушке и наслаждался переговорами. Лоуренс описывает такой эпизод:

«Вечером зазвонил телефон. Шериф пригласил к аппарату Сторрса и спросил, не желает ли тот послушать его оркестр. «Что за оркестр?» – удивился Сторрс, не преминув поздравить его святейшество с таким успехом городского прогресса. Шериф объяснил, что штаб хиджазского командования под турками завел медный духовой оркестр, который играл каждый вечер для генерал-губернатора, а когда Абдулла посадил того в Таифскую тюрьму, там же вместе с ним оказался и оркестр. Когда узники были отправлены в Египет и интернированы, для оркестра сделали исключение. Его перевели в Мекку для услаждения слуха победителей. Шериф Хуссейн положил трубку на стол в своем зале приемов, и все мы, торжественно приглашаемые по одному к телефону, слушали этот оркестр, игравший во дворце Мекки, в сорока пяти милях от нас. Сторрс выразил всеобщее удовлетворение, и шериф, расщедрившись, объявил, что оркестр отправляется форсированным маршем в Джидду, чтобы играть во дворе отведенного нам дома. «И тогда вы сможете доставить мне удовольствие, – добавил он, – позвонив мне и позволив разделить ваше удовлетворение».

Хуссейн сдержал обещание. На следующий день оркестр прибыл и услаждал слух англичан турецкими мелодиями, которые те нашли душераздирающими. «Устав от турецкой музыки, – продолжает рассказ Лоуренс, – мы спросили, нельзя ли сыграть что-нибудь немецкое. Азиз вышел на балкон и крикнул расположившимся внизу музыкантам, чтобы они сыграли для нас что-нибудь иностранное. Они оглушительно грянули гимн «Германия превыше всего» – причем как раз в тот момент, когда шериф в Мекке поднял телефонную трубку, чтобы послушать, что играют на нашей вечеринке».

Переговоры принесли свои плоды. На следующий день после того примечательного концерта Лоуренс выехал в Рабег, селение, у которого путь к Медине сворачивал от морского побережья в глубь полуострова. Там он имел случай познакомиться с двумя другими сыновьями Хуссейна, Али и Зейдом. Они также не показались ему пригодными на роль лидера восстания. По его словам, Зейд был чересчур юн и к тому же не слишком привержен идее национального арабского возрождения. Али же Лоуренс счел слишком добродетельным. К тому же он был слаб здоровьем. «Али, который рисовался мне величественным, оказался человеком среднего роста, худощавым и выглядел старше своих тридцати семи лет, – рассказывал Лоуренс. – Он слегка сутулился. На желтоватом лице выделялись большие, глубокие карие глаза. У него был тонкий, с довольно выраженной горбинкой нос, печально опущенные губы, недлинная черная борода и очень изящные руки. Манера его поведения была достойной и вызывала восхищение, но при этом отличалась прямотой, и он поразил меня своим джентльменством, добросовестностью и деликатностью характера, несмотря на некоторую нервозность и явную усталость. Его физическая слабость (у него был туберкулез) проявлялась в периодических внезапных приступах лихорадочного озноба, которым предшествовали и за которыми следовали периоды капризного упрямства. Он был начитан, образован в области права и религии и почти до фанатизма набожен. Он слишком хорошо осознавал свое высокое происхождение, чтобы быть амбициозным, и был слишком чист, чтобы замечать или подозревать корыстные мотивы в своем окружении. Это делало его податливым на происки назойливых компаньонов и излишне чувствительным к рекомендациям какого-нибудь крупного лидера, хотя чистота его намерений и поведения снискала ему любовь тех, кому приходилось иметь дело непосредственно с ним. Если бы вдруг стало ясно, что Фейсал вовсе не пророк, восстание вполне могло бы склониться к признанию своим главой Али. Я счел, что он более предан арабскому делу, чем Абдулла или же чем его юный единокровный брат Зейд, помогавший ему в Рабеге и явившийся вместе с Али, Нури и Азизом в пальмовые рощи, чтобы посмотреть на мой дебют. Зейд был застенчивым, белокожим, безбородым юношей лет девятнадцати, тихим и рассеянным, отнюдь не фанатичным приверженцем восстания. На самом деле его мать была турчанкой, и родился он в гареме, так что вряд ли мог относиться с большой симпатией к идее арабского возрождения, но в этот день он делал все, чтобы казаться приятным, и даже превзошел Али, возможно, потому, что его чувства не были так сильно уязвлены появлением христианина в священных владениях эмира. Зейд, разумеется, еще в меньшей степени, чем Абдулла, был рожден лидером, которого я искал. Все же он мне нравился, и мне казалось, что по мере возмужания он превратится в решительного человека».

Молодых шерифов очень удивило, что отец дал разрешение на поездку английского офицера в окрестности Медины, но спорить они не могли и выделили Лоуренсу проводника и верблюда. Али, однако, настоял, чтобы отъезд был назначен на вечер. Так было больше шансов уйти никем не замеченными. Он также настоял, чтобы странный англичанин накинул поверх мундира бурнус и надел арабский головной убор, чтобы его силуэт не привлекал внимание. Отъезд держали в секрете от собственных людей, но, кроме того, первый день пути пришлось ехать по землям независимого шейха, которого подозревали в протурецких настроениях.

Чтобы встретиться с Фейсалом, надо было идти от оазиса к оазису, временами пересекая совершенно безводные пески. Эта дорога произвела неизгладимое впечатление на Лоуренса.

«Мы стремительно мчались по ослепительно сверкавшей равнине, теперь почти лишенной деревьев, и грунт под ногами верблюдов постепенно становился все мягче. Поначалу это была серая галька, выстилавшая дорогу плотным слоем. Потом песка становилось все больше, а камни попадались все реже, и мы уже начали различать по цвету встречавшиеся здесь и там прогалины кремня, порфира, серого кристаллического сланца, базальта. Наконец и они исчезли, и остался один почти белый песок, покрывавший слой более твердого грунта. Бежать по нему нашим верблюдам было почти так же легко, как по травянистому ковру газона. Песчинки были чистыми, отполированными и улавливали солнечные лучи, как крошечные бриллианты, отражая их с такой силой, что это быстро стало невыносимо для глаз. Я щурился как мог, пристраивал головной платок козырьком над глазами, стараясь защитить их и снизу, на манер забрала, чтобы хоть как-то уберечься от жгучего жара, сверкающими волнами поднимавшегося от раскаленного песка и хлеставшего меня по лицу».

Двигаясь от колодца к колодцу, Лоуренс и его проводники пересекли земли нескольких арабских племен. Некоторые из них были дружественными, с другими был установлен непрочный мир, готовый ежеминутно обернуться враждой. Никто из попавшихся им по пути бедуинов не заподозрил, что встретил европейца. «Профаны считают пустыню бесплодной, бесхозной землей, – пишет Лоуренс, – любой участок которой каждый волен объявить своей собственностью; фактически же у каждого холма, у каждой долины был общепризнанный владелец, готовый отстаивать права своей семьи или клана при любом проявлении агрессии. Даже у колодцев и у деревьев были свои хозяева, которые позволяли всем пить вволю и использовать деревья на дрова для костра, но немедленно пресекли бы всякие попытки посторонних обратить их в свою собственность с целью наживы. Пустыня жила в режиме некоего стихийного коммунизма, при котором природа и ее составляющие всегда открыты для любого дружески расположенного человека, пользующегося ими для собственных нужд и ни для чего другого».

Наконец они достигли военного лагеря в Вади Сафре, и Лоуренс обрел наконец искомого пророка: «Невольник провел меня во внутренний двор, в глубине которого я увидел на фоне черного дверного проема напряженную в ожидании, как пружина, белую фигуру. С первого взгляда я понял, что передо мной тот человек, ради встречи с которым я приехал в Аравию, вождь, который приведет арабское восстание к полной и славной победе. Фейсал был очень высокого роста, стройный и напоминал изящную колонну в своем длинном белом шелковом одеянии, с коричневым платком на голове, стянутым сверкавшим ало-золотым шнуром. Его веки были полуопущены, а черная борода и бледное лицо словно отвлекали внимание от молчаливой, бдительной настороженности всего его существа. Он стоял, скрестив руки на рукояти кинжала. Я приветствовал Фейсала. Он пропустил меня перед собой в комнату и опустился на постеленный недалеко от двери ковер. Привыкнув к царившему в небольшой комнате мраку, я увидел множество молчаливых фигур, пристально глядевших на меня и на Фейсала. Тот по-прежнему смотрел из-под полуопущенных век на свои руки, медленно поглаживавшие кинжал. Наконец он тихо спросил, как я перенес дорогу. Я посетовал на жару, он же, спросив, когда я выехал из Рабега, заметил, что для этого времени года я доехал довольно быстро.

– Как вам нравится у нас в Вади Сафре?

– Нравится, но слишком уж далеко от Дамаска.

Эти слова обрушились, как сабля, на присутствовавших, и над их головами словно прошелестел слабый трепет. Когда Фейсал сел, все замерли и затаили дыхание на долгую минуту молчания. Возможно, кое-кто из них думал о перспективе далекой победы, другие – о недавнем поражении. Наконец Фейсал поднял глаза, улыбнулся мне и проговорил:

– Слава Аллаху, турки ближе к нам, чем к Дамаску.

– Все улыбнулись вместе с ним, а затем я поднялся и извинился за свою неловкость».

Лоуренс имел с Фейсалом продолжительную беседу в присутствии его ближайшего помощника Мавлюда, бывшего офицера турецкой армии, который примкнул к восстанию. На вопрос о его нынешних планах Фейсал ответил, что до падения Медины они неизбежно будут связаны здесь, в Хиджазе, и Фахри сможет навязывать им свою волю. По мнению принца, турки нацеливались на то, чтобы вернуть себе Мекку. Сам же Фейсал был намерен отойти еще дальше, к Вади Янбо. С набранным там свежим ополчением он намеревался маршем пройти на восток, к Хиджазской железной дороге за Мединой, а Абдулла в это время через лавовую пустыню атаковал бы Медину с востока. Было бы неплохо, если бы Али выступил из Рабега в то самое время, когда Зейд вступит в Вади Сафру. Это даст возможность связать крупные турецкие силы в Бир Аббасе и взять его рукопашным штурмом. В этом случае Медине угрожало бы наступление со всех сторон одновременно. «Каков бы ни был результат, – замечает Лоуренс, – сосредоточение арабских сил с трех сторон по меньшей мере расстроило бы подготовленное турками наступление с четвертой и обеспечило бы Рабегу и северному Хиджазу передышку для подготовки к эффективной обороне, а то и к контрнаступлению». Пока Фейсал обсуждал все эти подробности с гостем, помощник принца не проявлял к беседе должного внимания: «Мавлюд, беспокойно вертевшийся во время нашего долгого, неторопливого разговора, в конце концов не выдержал и воскликнул: «Довольно расписывать нашу историю. Нужно сражаться, сражаться с ними и убивать их. Дайте мне батарею горных орудий Шнайдера и пулеметы, тогда я покончу со всем этим и без вас. Мы только говорим, говорим и ничего не делаем». Я возразил ему не менее эмоционально, и Мавлюд, великолепный воин, считавший сражение проигранным, если он не может продемонстрировать собственные раны в доказательство своего непосредственного участия в бою, принял мой вызов. Пока мы с ним препирались, Фейсал смотрел на нас с одобрительной ухмылкой».

Чем более Лоуренс общался с Фейсалом, тем более утверждался в своем высоком мнении о нем. Вести с ним беседу было непросто. «Видите ли, – откровенно объяснял Фейсал Лоуренсу, – мы теперь по необходимости связаны с британцами. Мы рады быть им друзьями, благодарны за помощь в надежде на будущую выгоду. Но мы не являемся британскими подданными. Нам было бы легче, не будь они такими могучими союзниками».

Лоуренс отмечает, что в арабском движении было очень мало от религиозного фанатизма. Лидеры восстания отнюдь не стремились придать ему религиозный поворот, более того, они категорически этому препятствовали. Военным кредо Хуссейна был национализм. Бедуинам, составлявшим основную военную силу шерифа, было известно, что турки мусульмане, и они думали, что немцы были искренними друзьями турок. Они знали и то, что немцы – христиане, и британцы тоже, но при этом британцы – союзники арабов. Бедуины говорили: «Если христиане воюют с христианами, то почему бы нам, магометанам, не заняться тем же самым? Чего мы хотим, так это власти, которая говорила бы на общем с нами языке и обеспечила нам мирную жизнь. А кроме того, мы ненавидим этих турок».

Таковы были общие впечатления Лоуренса от пребывания в лагере Фейсала. Он также рассказывал: «Вооружение турок обеспечивало им такое превосходство в дальности огня на поражение, которое для арабов оставалось недосягаемым. Поэтому большинство рукопашных схваток происходило по ночам, когда артиллерия слепла. До моих ушей доносились звуки удивительно примитивных стычек, с потоками слов с обеих сторон, своего рода соревнованием в язвительном остроумии, предварявшем схватку. После обмена самыми грязными из известных им оскорблений наступала кульминация, когда турки неистово кричали арабам «англичане!», а те обзывали их «немцами». Разумеется, никаких немцев в Хиджазе не было, а первым и единственным англичанином был я, но каждая сторона очень любила осыпать другую ругательствами, и любой обидный эпитет с готовностью срывался с языков противника».

В то время в Хиджазе сложилась патовая ситуация. Пояс холмов вокруг Медины был раем для снайперов, а, как отмечал Лоуренс, в прицельной стрельбе арабы были непревзойденными мастерами. Две-три сотни бедуинов могли бы удерживать любой участок гористой местности. Склоны холмов были слишком круты для штурма, а долины с их единственными проходимыми дорогами были не столько долинами в прямом смысле слова, сколько глубокими расселинами или ущельями, ширина которых колебалась от двухсот до двадцати ярдов. Их окружали гранитные массивы, высотой до четырех тысяч футов, откуда дороги прекрасно простреливались. Турки не могли здесь наступать. Даже в случае прорыва они имели бы лабиринт ущелий в тылу, что, по мнению Лоуренса, было бы много хуже, чем впереди. Не имея дружеских связей с племенами, турки владели бы лишь той землей, на которой стояли их солдаты, а протяженные и сложные коммуникации за две недели поглотили бы тысячи людей, в результате на передовых позициях их бы вообще не осталось.

Но арабы также не могли вести наступление. Большая часть их войска до сих пор никогда не сталкивалась с артиллерией. Звук орудийного выстрела повергал всех солдат в панику, и они бежали в укрытия. Бедуины полагали: разрушительная сила снарядов пропорциональна громкости выстрела. Лоуренс отмечал, что пуль они не боялись, как, пожалуй, и самой смерти, но мысль о гибели от разрыва снаряда была для них невыносимой. Можно было надеяться, что со временем это пройдет, и Лоуренс склонялся к мысли, что этот страх может искоренить присутствие собственных орудий, хотя бы и бесполезных, но громко стреляющих. Он вспоминал, что от величественного Фейсала до последнего оборванца-солдата в его армии у всех на устах было одно слово: «артиллерия», и солдаты пришли в восторг от новости, что в Рабеге выгружены с корабля пятидюймовые гаубицы. Между тем эти орудия могли принести им очень мало практической пользы, они лишь сковали бы их мобильность. Но моральный эффект был разителен, восстание словно бы обрело второе дыхание. «Среди племен, оказавшихся в зоне военных действий, – вспоминал Лоуренс, – царил некий нервный энтузиазм, как мне кажется, свойственный любым национальным восстаниям, но странным образом тревожащий пришельца из страны, освобожденной так давно, что национальная независимость представляется ему столь же лишенной вкуса, как простая вода, которую мы пьем».

Лоуренс простился с Фейсалом, чтобы довести все им увиденное до сведения начальства. Напоследок он уверил принца, что сделает все от него зависящее для организации базы повстанцев в Янбо, крепости у моря, возведенной на древнем коралловом рифе. После строительства Хиджазской железной дороги, соединяющей Медину с Дамаском, Янбо был полумертвым городом, но теперь он на время снова оживет, потому что туда будут доставляться морем предназначенные исключительно для Фейсала товары и боеприпасы. Англичане постараются направить к нему офицеров-добровольцев из числа военнопленных, захваченных в Месопотамии и на Канале, а из рядовых, содержащихся в лагерях для интернированных, сформируют орудийные расчеты и пулеметные команды и снабдят их такими горными орудиями и ручными пулеметами, какие только можно найти в Египте. Наконец, Лоуренс будет рекомендовать прислать Фейсалу профессиональных офицеров британской армии в качестве советников и офицеров связи в боевой обстановке. Сын шерифа Хуссейна и сотрудник Арабского бюро расстались весьма довольные друг другом. На этот раз Лоуренс направился к Янбо, чтобы осмотреть на месте этот порт. Дорога, как и прежде, была трудной, но очень живописной:

«Мы вышли на плоскогорье и оказались на сильно пересеченной местности с запутанной сетью вади – высохших речных русел, главное из которых уходило к юго-западу. Верблюдам здесь идти было легко. Мы проехали в темноте еще около семи миль и остановились у колодца Бир эль-Марра, на дне долины под очень низкой скалой, на вершине которой вырисовывались на фоне усыпанного звездами неба квадратные очертания сложенного из тесаного камня небольшого форта. Возможно, как форт, так и насыпь были возведены каким-нибудь мамелюком для прохода его паломнического каравана из Янбо.

Мы провели здесь ночь, проспав шесть часов, что было просто роскошью после такой дороги, хотя этот отдых был дважды нарушен окликами едва различимых групп, поднимавшихся наверх путников, обнаруживших наш бивуак. Потом мы долго брели среди невысоких кряжей, пока на рассвете нашим взорам не открылись спокойные песчаные долины со странными буграми лавы, окружившими нас со всех сторон. Здешняя лава не имела вида иссиня-черного шлака, как на полях под Рабегом. Она была цвета ржавчины и громоздилась огромными утесами с оплавленной поверхностью, как бы наслоенной чьей-то странной, но мягкой рукой. Песок, поначалу расстилавшийся ковром у подножия кристаллического базальта, постепенно покрывал его сверху. Горы становились все ниже, и их все больше покрывали наносы сыпучего песка, вплоть до того, что его языки добирались до вершины гребней, исчезая из поля зрения. Когда солнце поднялось высоко и стало мучительно жгучим, мы вышли к дюнам, скатывавшимся долгими милями под гору на юг, к подернутому дымкой серо-синему морю, видневшемуся на расстоянии, определить которое из-за преломления лучей в дрожащем раскаленном воздухе было невозможно».

Лоуренс провел в Янбо четыре дня в ожидании судна, которое отвезет его в Джидду. Он изрядно нервничал из-за задержки, чувствовал, что наступил момент действовать и боялся опоздать. Наконец судно прибыло, и Лоуренса взяли на борт, хоть у него и не складывались отношения с капитаном. «Он сделал много в начале восстания, и ему предстояло сделать еще больше в будущем, – вспоминал о капитане Лоуренс. – Но на этот раз мне не удалось создать о себе хорошее впечатление. После путешествия моя одежда выглядела не лучшим образом, и у меня не было никакого багажа. Хуже всего оказалось то, что на голове у меня был арабский головной платок, который я носил, желая подчеркнуть свое уважение к арабам. Бойль был разочарован.

Наша упорная приверженность шляпе (вызванная неправильным пониманием опасности теплового удара) привела к тому, что Восток стал придавать ей особое значение, и после долгих размышлений его умнейшие головы пришли к заключению, что христиане носят отвратительный головной убор, широкие поля которого могут оказаться между их слабыми глазами и неблагосклонным взором Аллаха. Это постоянно напоминало исламу о том, что христианам он не нравится и что они его поносят. Британцы же находили этот предрассудок достойным осуждения и подлежащим искоренению любой ценой. Если этот народ не хочет видеть нас в шляпах, значит, он не хочет нас видеть вообще. Но я приобрел опыт в Сирии еще до войны и при необходимости носил арабскую одежду, не испытывая ни неловкости, ни социальной отчужденности. И если широкие подолы могли вызывать известное неудобство на лестницах, то головной платок был в условиях здешнего климата чрезвычайно удобен. Поэтому я всегда носил его в поездках в глубь страны и теперь не мог расстаться с ним, несмотря на неодобрение со стороны моряков, пока не удастся купить шляпу на каком-нибудь встречном судне».

В Каире тогда активно обсуждали возможность высадки в Рабеге совместной французско-британской бригады. Лоуренс этих планов не одобрял и направил начальнику Арабского бюро генералу Клейтону резкую записку, в которой говорилось, что бедуины могли бы оборонять Рабег долгие месяцы, если бы получили советников и винтовки, но они несомненно снова разбегутся по своим шатрам, как только услышат о высадке иностранных войск. Следовательно, интервенция нецелесообразна. Клейтон эту точку зрения поддержал.

Лоуренс пробыл в Каире весьма недолго и получил приказ вернуться к Фейсалу в качестве советника. Если верить самому лейтенанту, это не отвечало его планам и желаниям. «Поскольку это было для меня совершенно нежелательно, – вспоминал он, – я решил заявить о своей полной непригодности для этой работы: сказал, что ненавижу ответственность, а то, что роль эффективного советника прежде всего предполагает именно ответственность, было самоочевидно; и добавил, что на протяжении всей жизни вещи были для меня привлекательнее людей, а идеи дороже вещей и что поэтому задача убеждения людей в необходимости делать то-то и то-то была бы для меня вдвойне тяжела. Работа с людьми не моя стихия, у меня для нее нет никаких навыков. Я не был рожден солдатом и ненавидел все связанное с военной службой. Я, разумеется, прочел все необходимое (слишком много книг!) – Клаузевица и Жомини, Магана и Фоша, разыграл во время штабных игр эпизоды кампаний Наполеона, изучал тактику Ганнибала и войны Велизария, как и всякий оксфордский студент, но никогда не видел себя в роли военачальника, вынужденного вести собственную кампанию».

Лоуренс сетовал на то, что ему придется оставить на других основанный им «Арабский бюллетень», недорисованные карты и досье с разведданными о турецкой армии, словом, всю ту увлекательную работу, с которой он благодаря накопленному опыту неплохо справлялся. А к роли, которую ему готовили, он якобы не имел ни малейшей склонности. Его жалобы оставили без внимания и без лишних проволочек отправили к Фейсалу. «Путь мой лежал в Янбо, ставший теперь специальной базой армии Фейсала, где однорукий Гарланд учил сторонников шерифа взрывать динамитом железнодорожные пути и поддерживать порядок на армейских складах, – рассказывал Лоуренс. – Первое ему удавалось лучше всего. Он был физиком-исследователем и имел долголетний опыт практической работы с взрывчаткой. Он был автором устройств для подрыва поездов, разрушения телеграфных линий и резки металлов, а его знание арабского и полная свобода от теории саперного дела позволяли быстро и результативно обучать искусству разрушения неграмотных бедуинов. Его ученики восхищались этим никогда не терявшимся человеком».

Лоуренс нашел, что в Хиджазе многое переменилось за истекший месяц. Рабег пережил потрясший арабов налет аэропланов, но затем всех очень успокоило прибытие британской эскадрильи под командованием майора Росса, блестяще говорившего по-арабски. Лагерь Фейсала перебрался из Вади Сафро в Вади Янбо. Выдвинувшиеся вперед кланы харбов активно разрушали турецкие коммуникации между Мединой и Бир Аббасом. Абдулла вышел из Мекки, а Зейд вел людей к Вади Сафро. Фейсал формировал батальоны из своих крестьян, невольников и бедняков. Гарланд учредил артиллерийские курсы со стрельбами на полигоне, организовал ремонт пулеметов, колес и упряжи.

Дела вроде бы шли все лучше, но как раз накануне второго приезда Лоуренса турки провели ряд успешных боев, и дорога на Янбо оказалась для них открыта. Фейсал с пятью тысячами солдат устремился туда, чтобы защитить свою базу от нападения, до организации там правильной обороны. Здесь его догнал Лоуренс и попал прямо на совет, созванный по поводу создавшегося положения.

«Мы простояли там два дня; большую часть этого времени я провел в обществе Фейсала и более глубоко познакомился с принципами его командования в тот сложный период, когда моральное состояние солдат из-за поступавших тревожных сообщений, а также из-за дезертирства северных харбов оставляло желать много лучшего. Стремясь поддержать боевой дух своего войска, Фейсал делал это, вдохновляя своим оптимизмом всех, с кем ему приходилось общаться. Он был доступен для всех, кто за стенами его шатра ожидал возможности быть услышанным, и всегда до конца выслушивал жалобы, в том числе и в форме хорового пения бесконечно длинных песен с перечислением бед, которые солдаты заводили вокруг шатра с наступлением темноты. И если не решал какой-то вопрос сам, то вызывал Шарафа или Фаиза, поручая дело им. Проявления этого крайнего терпения были для меня еще одним уроком того, на чем зиждется традиционное военное командование в Аравии».

Во время своего второго пребывания в лагере Фейсала Лоуренс приобрел привычку носить не только арабский головной платок, но и арабское платье полностью. Он объяснял свое решение поменять гардероб тем, что в форме цвета хаки в Хиджазе привыкли видеть турецких офицеров. К тому же в армейской форме было просто мучительно разъезжать на верблюде или сидеть на земле во время привалов. Для Лоуренса нашелся плащ, присланный Фейсалу двоюродной бабушкой из Мекки. Он был из великолепного белого шелка с золотой вышивкой, похожей на украшения свадебного платья.

В конце концов Фейсал был вынужден организованно с боями отойти к Янбо и занять там оборону. Позиция была сильная. Английские корабли должны были поддержать обороняющихся с моря, город спешно укреплялся.

«Рыть окопы не было смысла, отчасти из-за твердости кораллового грунта, а также потому, что опыта в этом у них не было, да и пользоваться ими они не были приучены. Поэтому мы продублировали городскую стену из крошившихся от соли камней, построив рядом новую, засыпали промежуток между ними землей, сделав таким образом эти бастионы XVI века неуязвимыми по крайней мере для винтовок, а, вероятно, и для турецких горных орудий. Бастионы мы окружили колючей проволокой, разместив ее гирлянды между стоявшими с наружной стороны стены резервуарами для сбора дождевой воды. В точках с наилучшими углами обстрела отрыли пулеметные окопы и посадили в них кадровых пулеметчиков Фейсала. В этой схеме нашлось место всем, включая и египтян, не скрывавших своего удовлетворения. Главным инженером и консультантом при этом был Гарланд».

Героическая оборона не состоялась. Оценив силы противника, турки решили проявить осторожность и отступили от стен крепости. Все это было лишь продолжением патовой ситуации. Ни одна, ни другая сторона никак не могла получить решительного перевеса. Не ясно было и дальнейшее направление действий. Вскоре после отступления турок из под стен Янбо Лоуренс имел в Рабеге встречу с французским полковником Бремоном. Они обсудили ситуацию, но не пришли к общему мнению:

«В ходе последующей дискуссии я высказался о необходимости скорейшего наступления на Медину, поскольку считал, как и остальные британцы, что падение Медины являлось необходимым предварительным условием дальнейшего развития арабского восстания. Он резко одернул меня, сказав, что настаивать на взятии Медины неразумно. По его мнению, арабское движение достигло максимума полезности самим фактом восстания в Мекке, а военные операции против турок лучше проводить без посторонней помощи, силами Великобритании и Франции. Он высказал пожелание о высадке союзных войск в Рабеге, так как это охладило бы пыл племен, сделав в их глазах подозрительным шерифа. Тогда иностранные войска стали бы его главной защитой и это было бы нашим делом вплоть до окончания войны, когда после разгрома турок державы-победительницы смогут отобрать Медину у султана согласно условиям мирного договора и отдать ее под управление Хуссейна, с сохранением законного суверенитета Хиджаза.

Я не разделял легкомысленной убежденности Бремона в том, что мы достаточно сильны, чтобы отказаться от помощи малых союзников, и прямо сказал ему об этом. Я придавал величайшее значение немедленному захвату Медины и рекомендовал Фейсалу взять Ведж, чтобы иметь возможность по-прежнему угрожать железной дороге. Одним словом, в моем понимании арабское движение не оправдало бы самого факта своего существования, если б его энтузиазм не привел арабов в Дамаск. Это им не воспринималось уже по тому, что договор Сайкс – Пико 1916 года между Францией и Англией был составлен Сайксом в расчете именно на эту перспективу и в возмещение предусматривал создание независимых арабских государств в Дамаске, Алеппо и Мосуле, так как в противном случае эти районы попали бы под неограниченный контроль Франции. Ни Сайкс, ни Пико не считали, что это реально, мое же мнение было прямо противоположным, и я полагал, что после этого мощь арабского движения предотвратит введение в Западной Азии – нами или кем-то другим – недопустимых «колониальных» схем эксплуатации. Бремон отмолчался, перевел разговор в свою техническую сферу и убеждал меня, чуть ли не клянясь честью штабного офицера в том, что оставление Янбо и поход на Ведж были бы для Фейсала с военной точки зрения самоубийством. Но я не видел убедительной силы в приводимых им многословных доводах и прямо сказал ему об этом».

Неожиданно твердая позиция Лоуренса снискала ему расположение в высших военных кругах Каира, где его прежде недолюбливали. Там тоже было много противников проекта посылки бригады в Хиджаз.

Ведж

Постепенно сложился план дальнейшего хода восстания. Согласно этому плану, Абдулла, продвинувшийся в декабре с отрядом в четыре-пять тысяч иррегулярных войск от Мекки к Медине, должен был достигнуть расположенной примерно в 80 км к северу от Медины хорошо орошаемой долины Вади-Аис. Отсюда он мог не только создать непосредственную угрозу самой железной дороге, но и перехватывать караваны, доставлявшие припасы из Центральной Аравии в Медину. В дальнейшем планировался захват Веджа, городка, который мог быть атакован и с моря и с суши и находился всего в 250 км от Хиджазской железной дороги.

План был принят и проведен в жизнь с исключительной быстротой. Один из предварительных рейдов Лоуренс провел лично, о чем потом рассказывал:

«Чтобы самому поупражняться в искусстве проведения рейдов, я на второй день 1917 года, взяв с собой в Нахль-Мубараке пробную партию из тридцати пяти махамидов, отправился к старому форту с колодцем, запомнившемуся мне с первого перехода из Рабега в Янбо. Когда стемнело, мы спешились и оставили десять человек для охраны верблюдов от возможных турецких патрулей. С остальными я стал карабкаться на Дифран. Это было трудное восхождение по острым краям пластов породы, проходивших наклонно от гребня до подножия. На склоне было множество неровностей, однако надежно ухватиться было не за что: любой кусок просто мог отколоться и остаться в руке. На вершине Дифрана царили холод и туман. Время до рассвета тянулось медленно. Мы расположились по щелям в породе и в конце концов увидели внизу шпили колоколообразных палаток в трехстах ярдах справа от нас, у подножия горы, скрытых ее отрогом от глаз наблюдателя, который находился бы внизу. В поле нашего зрения был не весь лагерь, и мы удовольствовались тем, что обстреляли верхушки палаток. Из них выскочила целая толпа турок, как зайцы, попрыгавших в отрытые рядом траншеи. Они были слишком подвижными мишенями, вероятно, мало пострадали от наших выстрелов и в свою очередь открыли беглый беспорядочный огонь во всех направлениях, подняв чудовищный гвалт, словно призывая на помощь весь гарнизон Хамры. Поскольку соотношение сил и так было не в нашу пользу – десять к одному, появление у противника подкреплений могло отрезать нам путь отхода; мы осторожно отползли назад и, скрывшись из виду, быстро спустились в первую лощину, где наткнулись на двоих перепуганных турок в расстегнутых гимнастерках, делавших утреннюю зарядку. У них был жалкий вид, но мы подумали, что они могут дать полезные сведения, и потащили их в свой лагерь, где они действительно дали важные показания».

Утром 3 января арабская армия произвела другую предварительную операцию, направившись к группе колодцев, находившихся в 25 км от Янбо. Здесь они могли прикрывать Янбо, несколько приблизившись к Веджу, и ожидать ответа Абдуллы. Для простоты организации Фейсал отобрал для экспедиции главным образом арабов племени джухэйна, на территории которых он в данное время действовал, но добавил к ним арабов племени харб, атейба и билли, на чьей земле был расположен Ведж, чтобы придать всей операций «характер движения многих племен». Выступление этого отряда было величественным зрелищем. «Наша кавалькада блистала прямо-таки варварским великолепием. Впереди ехал Фейсал во всем белом, за ним, справа, Шараф в красном головном платке и окрашенных хной тунике и плаще, слева я в белом и алом, за нами трое знаменосцев, над которыми развевались полотнища из выгоревшего темно-красного шелка с позолоченными наконечниками на древках, потом отбивавшие такт марша барабанщики, а за ними колыхалась дикая масса из двенадцати сотен словно приплясывавших под музыку верблюдов отряда телохранителей, не уступавших по богатству красочного убранства нарядам своих всадников и двигавшихся почти вплотную один к другому, – оставалось лишь удивляться, как они не мешали друг другу. Этот сверкающий поток затопил долину от края до края».

Однако Лоуренс не сопроваждал Фейсала в этом походе до конца. Вскоре он возвратился в Янбо, чтобы согласовать подробности наступления на Ведж с морским командованием. Тем временем принц Али продвинулся на 60 км от Рабега, а английские самолеты бомбили расположение турецких войск. Принц Абдулла, со своей стороны, как и было намечено, продолжал продвигаться к северу. 19 января он благополучно обосновался в Вади-Аис.

Началась подготовка армии Фейсала к наступлению на Ведж. Численность отряда превышала 10 000 человек, из которых 5100 были на верблюдах, а 5300 пешими; 50 арабов, которых о гордостью называли кавалерией, были верхом на мулах, оказавшихся настолько полезными, что Лоуренс протелеграфировал в Египет о доставке еще пятидесяти. Для огневой поддержки отряд получил 10 пулеметов и батарею из четырех крупповских горных орудий, на этот раз с артиллеристами-арабами. Наступление на Ведж намечалось поддержать огнем судовой артиллерии, корректируемым с самолетов. Отряд в 500 арабов 23 января на рассвете должен был высадиться вместе с моряками на неохраняемом правом фланге Веджа. Предполагалось, что к этому времени всадники на верблюдах сумеют запереть для неприятеля все проходы в глубь страны.

18 января армия выступила. Марш был тяжелым, но сама операция особых хлопот не доставила. Ведж был взят 24 января силами морского десанта, еще до подхода основной армии. Накануне губернатор Веджа произнес перед гарнизоном зажигательную речь о необходимости защищаться до последнего солдата, но, услышав, что Фейсал достиг Абу-Зарейбата в 90 км от города, бежал ночью с несколькими всадниками на верблюдах по направлению к Хиджазской железной дороге. Остались сражаться лишь 200 человек турецкой пехоты, но с ними быстро расправились пулеметным огнем с кораблей, и таким образом высадившийся десант легко захватил город.

Лоуренсу запомнился разговор с одним из арабских военачальников на одной из стоянок во время этого похода. Глядя на огни военного лагеря, заполнившие долину, араб воскликнул: «Мы уже не племена, мы – нация!», и в голосе собеседника Лоуренс уловил не торжество, но горечь, сожаление о вековом укладе, навсегда уходящем в прошлое.

С момента взятия Веджа исчезла турецкая угроза Мекке и, наоборот, появилась новая опасность для турок, засевших в Медине. Теперь инициатива определенно перешла к арабам. Английская авиация и разведчики-бедуины доносили об общем отходе турецких войск по направлению к Медине. Большая часть турецких сил, находившихся в Хиджазе, понемногу стягивалась к линии железной дороги для ее охраны. В Тебуке, железнодорожной станции, имевшей большое значение и находившейся в 525 км к северу от Медины, был сформирован отряд численностью около 5000 человек. Еще один отряд, численностью в 7000 человек стоял на станции Ма'ан, в 850 км от Медины. Ряд частей туркам пришлось раздробить и расположить по железнодорожным станциям, в окруженных колючей проволокой блокгаузах. Имея в своих руках Ведж, арабы смогли теперь действовать на уязвимой части железнодорожной магистрали. Причем теперь они закладывали на полотне мины, и последствия таких разрушений было гораздо сложнее устранить, чем практиковавшуюся ранее разборку рельс.

Это было время, когда арабы привыкали к присутствию европейцев в священной провинции. Нельзя сказать, чтобы всегда контакты между союзниками проходили гладко. Как раз тогда Лоуренс продумал и составил свои «Двадцать семь статей», это было не подлежащее оглашению руководство для вновь прибывающих в Хиджаз офицеров британской армии.

«Двадцать семь статей»

Умение обходиться с хиджазскими арабами представляет собой искусство, а не науку; оно имеет исключения, но не имеет каких-либо определенных правил…

1. Загладить плохое начало трудно, а между тем арабы составляют мнение по наружному виду, на который мы не обращаем внимания. Когда вы достигли внутреннего круга племени, вы можете делать с собой и с ними все, что угодно.

2. Узнавайте все, что только можете, о ваших вождях. Старайтесь узнать их семьи, кланы и племена, друзей и врагов, колодцы, холмы и дороги. Достигайте всего этого слушанием и косвенным наведением справок. Не задавайте вопросов. Заставляйте говорить на арабском языке их, а не себя. Пока вы не сможете понимать их намеков, избегайте пускаться в продолжительные разговоры, так как иначе это может кончиться плохо…

3. В деловых вопросах ведите переговоры только с командующим армией или той частью, в которой вы служите. Никогда никому не отдавайте приказаний; сохраняйте вашу прямоту и советы для командующего офицера, как бы ни был велик соблазн (хотя бы и для пользы дела) связаться непосредственно с его подчиненными.

4. Добейтесь доверия вашего вождя и удерживайте это доверие. Укрепляйте, если можете, престиж вождя перед другими за свой счет. Никогда не отказывайтесь и не разбивайте тех планов, которые он может предложить; старайтесь достигнуть того, чтобы он ставил вас в известность о них частным порядком и в первую очередь. Всегда одобряйте их, а, похвалив, изменяйте их мало-помалу, заставляя самого вождя вносить предложения до тех пор, пока они не будут совпадать с вашим собственным мнением. Когда вам удастся этого достигнуть, заставьте его держаться этого взгляда, овладейте полностью его мыслями и толкайте его вперед как можно сильнее, но скрытно, так, чтобы никто, кроме него самого (и то лишь очень смутно), не чувствовал вашего воздействия.

5. Постоянно поддерживайте близость с вашим вождем, стараясь в то же время не быть навязчивым. Живите с ним, чтобы во время еды и приемов вы, естественно, могли быть возле него в его палатке. Формальные визиты, для того чтобы дать совет, не столь хороши, как непрерывное внушение тех или иных идей при случайном разговоре. Когда впервые в палатку приходят незнакомые шейхи, чтобы поклясться в своей верности и предложить свои услуги, покиньте палатку. Если у них создастся первое впечатление, что иностранцы пользуются доверием шерифа, это сильно повредит делу арабов.

6. Избегайте слишком близких отношений с подчиненными. Постоянные разговоры с ними сделают невозможным для вас скрыть тот факт, что офицер-араб, давший те или иные инструкции, сделал это по вашему совету; выдав тем самым слабость его положения, вы совсем испортите себе все дело.

7. Держите себя с помощниками вождя вашего отряда естественно и непринужденно. Этим вы поставите себя над ними. Оказывайте их вождю, если он шериф, уважение. Он будет возвращать его вам, и таким образом он и вы окажетесь равными и будете возвышаться над остальными. Арабы очень считаются с превосходством, и вы должны его достигнуть.

8. Для вас будет наиболее выгодным то положение, когда вы, присутствуя, остаетесь незамеченным. Не будьте слишком искренни и слишком настойчивы; старайтесь не бросаться в глаза. Желательно, чтобы вас не встречали очень часто с каким-либо одним шейхом. Для того чтобы иметь возможность выполнять свою работу, вы должны быть выше всяких подозрений, так как вы потеряете свой престиж, если будут думать, что у вас имеется какая-то связь с племенем или кланом и его неизбежными врагами…

9. Восхваляйте и всячески поддерживайте создавшееся среди арабов представление о том, что шерифы являются природной аристократией. Существующая между племенами зависть делает невозможным для любого шейха достичь господствующего положения, а потому единственная надежда на образование союза в Аравии состоит в том, чтобы шерифы были повсеместно признаны в качестве правящего класса. Уважение арабов к родословной и их благоговение перед пророком позволяют надеяться на конечный успех шерифов.

10. Называйте вашего шерифа «сиди» при всех и наедине. Называйте других их обычными именами без титула.

11. Иностранец и христианин не пользуются популярностью в Аравии… Действуйте повсюду именем шерифа, всячески скрывая свое собственное участие. Если вы добьетесь успеха, вы получите власть над территорией в несколько сот километров с тысячами людей, а ради этого стоит поступиться самолюбием.

12. Никогда не теряйте чувства юмора: оно может пригодиться вам ежедневно. Больше всего подойдет непосредственная ирония, умение же дать остроумный ответ без излишней веселости удвоит ваше влияние среди вождей… Не допускайте шутки над шерифом, если остальные присутствующие не являются шерифами.

13. Никогда не бейте араба: этим вы унизите себя. Вы можете подумать, что явившееся результатом этого явное усиление внешнего проявления к вам признаков уважения улучшит ваше положение, на самом деле вы лишь воздвигнете стену между вами и их внутренними кругами. Конечно, трудно оставаться спокойным, когда все делается не так, как следует, но чем больше вы сохраните хладнокровия, тем больше вы выиграете, а кроме того, сбережете себя от возможности сойти с ума.

14. Хотя бедуина трудно заставить что-либо делать, им легко руководить, если только у вас хватит терпения. Чем будет менее заметно ваше вмешательство, тем больше будет ваше влияние. Бедуины с охотой будут следовать вашему совету… но они не предполагают, что вы или кто-либо другой об этом знает. Лишь после того, как окончатся все неприятности, вы откроете в них наличие доброй воли.

15. Не пытайтесь делать слишком много лично. Пусть лучше арабы сделают что-либо сносно, но зато сами. Это их война, и вы должны им лишь помогать, а не выигрывать для них войну. Кроме того, в действительности, принимая во внимание совершенно особые условия Аравии, ваша практическая работа не будет столь хороша, как вы, пожалуй, воображаете.

16. Если можете, то, не впадая в расточительность, делайте подарки. Хорошо сделанный подарок весьма часто является наиболее верным средством для того, чтобы привлечь на свою сторону самого подозрительного шейха. Никогда не принимайте подарка без того, чтобы щедро не вознаградить за это… не допускайте, чтобы они стали у вас выпрашивать, так как иначе их жадность заставит их смотреть на вас только как на дойную корову.

17. Если вы находитесь вместе с племенем, носите головное покрывало. Бедуины относятся с предубеждением к фуражке и считают, что наша настойчивость в ее ношении вызывается… каким-то безнравственным и противорелигиозным принципом. Если вы будете носить фуражку, ваши новые друзья-арабы будут стыдиться вас при других.

18. Маскировка не рекомендуется… В то же время, если вы, находясь среди племен, сумеете носить арабское одеяние, вы приобретете у них такое доверие и дружбу, какие в военной форме вам никогда не удастся приобрести. Однако это и трудно, и опасно. Поскольку вы одеваетесь, как они, арабы не будут делать для вас никаких исключений. Вы будете себя чувствовать, как актер в чужом театре, играя свою роль днем и ночью в течение ряда месяцев, не зная отдыха и с большим риском. Полный успех, которого можно достигнуть лишь тогда, когда арабы забудут, что вы иностранец, и будут в вашем присутствии говорить откровенно, считая вас одним из своих, может быть достигнут лишь особенной личностью. Частичного же успеха (того, к которому большинство из нас стремится, так как полный успех достается слишком дорогой ценой) добиться легче и в английской форме. К тому же, поскольку вы не лишаетесь связанного с ней комфорта, вас хватит на более долгое время. Далее, если вы будете пойманы, то турки вас не повесят.

19. Если вы будете носить арабское одеяние, носите его получше. Одежда имеет большое значение у племен; вы должны носить соответствующее одеяние и чувствовать себя в нем совершенно свободно. Если они не возражают, одевайтесь, как шериф.

20. Если вы решитесь на маскировку, то вы должны выполнять ее полностью. Забудьте ваших английских друзей и английские обычаи и усвойте целиком все привычки арабов. Не исключено, что европеец, начав игру, сможет ее выиграть, так как мы имеем более сильные побуждения для наших действий и больше отдаемся им, чем арабы. Если вы превзойдете их, это значит, что вам удалось сделать большой шаг на пути к полному успеху. Однако напряженная жизнь в чужой среде и необходимость думать на чужом, наполовину понятном языке, дикая пища, странные одеяния, при полной потере частной жизни и покоя, наряду с невозможностью ослабления внимания к окружающим, требуют такого добавочного напряжения в дополнение к обычным трудностям – обхождению с бедуинами, климату и туркам, – что решение выбрать этот путь может быть сделано лишь после серьезного обсуждения.

21. Нередко вам придется участвовать в дискуссиях по вопросам религии. Говорите о ваших убеждениях что угодно, но избегайте критиковать их взгляды, пока вы не убедитесь, что вопрос касается обрядности. Среди бедуинов ислам является настолько распространенным учением, что у них религиозности так же мало, как мало религиозного пыла, и нет никакого уважения к обрядам. Однако, основываясь на их поведении, не думайте, что они небрежно относятся к религии. Убеждение в праведности их веры и ее роль в каждом их действии и поступках повседневной жизни настолько сокровенны и глубоки, что являются почти бессознательными, обнаруживая себя в случаях несогласия. Для них религия так же естественна, как сон или пища.

22. Не пытайтесь снискать себе уважение своими знаниями военного дела. Хиджаз спутал все понятия об обычной тактике. Постарайтесь изучить принципы ведения войны бедуинами как можно лучше и как можно скорее: пока вы с ними не ознакомитесь, ваши советы шерифу не принесут никакой пользы. Бесчисленное множество набегов племен научили их тому, что в некоторых вопросах тактики они знают больше нас. В знакомых для них условиях бедуины сражаются хорошо, но незнакомые явления могут вызвать панику. Сохраняйте ваш отряд небольшим… Чем менее обычны ваши действия, тем больше вероятность, что они поразят турок, так как инициатива у них отсутствует и они считают, что и у вас ее нет. Не основывайте ваших действий только на обеспечении безопасности.

23. Те явные причины, которые бедуины приведут в оправдание своего действия или, наоборот, бездействия, возможно и окажутся соответствующими истине, но для вас всегда останутся другие, тайные причины для разгадки; поэтому, прежде чем принять то или иное решение, вам придется вскрыть эти внутренние мотивы. Намек производит больший эффект, чем логическое разъяснение. Арабам не нравится краткое изложение мысли. Их ум работает так же, как и у нас, но с другими предпосылками. У арабов нет ничего безрассудного, непонятного, таинственного. Опыт, приобретенный пребыванием среди них, и знание их предрассудков позволят вам почти в каждом случае угадать их отношение и возможный метод действия.

24. Не смешивайте бедуинов с сирийцами или обученных людей с представителями племени… Арабы города и арабы пустыни смотрят одни на других, как на бедных родственников, а последние еще более нежелательны, чем бедные иностранцы.

25. Не следуйте примеру арабов и избегайте слишком свободных разговоров о женщинах. Это столь же трудный вопрос, как и религия. В этом отношении взгляды арабов настолько не похожи на наши, что безобидное с английской точки зрения замечание может показаться для них несдержанным, так же как и некоторые из их заявлений, переведенные буквально, смогут показаться несдержанными.

26. Будьте так же внимательны к вашим слугам, как и к самим себе.

27. Весь секрет обхождения с арабами заключается в непрерывном их изучении. Будьте всегда настороже; никогда не говорите ненужных вещей, следите все время за собой и за вашими товарищами. Слушайте то, что происходит, доискивайтесь действительных причин. Изучайте характеры арабов, их вкусы и слабости и держите все, что вы обнаружите, при себе… Ваш успех будет пропорционален количеству затраченной вами на это умственной энергии.

У инструкции Лоуренса были ценители. Сплошь и рядом набегами арабов на железную дорогу руководили англичане: обучавший повстанцев взрывным работам в Янбо капитан Гарланд, руководитель первой разведывательной операции Лоуренса Ньюкомб, офицеры Хорнби, Джойс и Давенпорт. Они не только нападали на турецкие поезда во главе арабских отрядов, но и носили арабскую одежду и осваивали арабские манеры.

Акаба

По мере того как развивался успех восстания, казавшийся прежде почти абстрактным, вопрос о послевоенном устройстве области становился все актуальнее, и это означало трение между союзниками. Арабы хотели независимости, между тем существовала негласная англо-французская договоренность о разделе Сирии. Арабские вожди об этом если и не знали, то догадывались, и старались, как могли, вбить клин между могущественными союзниками-европейцами. В конце октября 1916 года Хуссейн объявил себя «королем арабской нации», чем создал источник беспокойства и для французов, и англичан. Верховный комиссар Египта тотчас же отправил Хуссейну телеграмму с выражением своего неодобрения. Вслед за ним согласованно сделали представления в подобном же роде французское и английское правительства, высказав готовность признать его лишь королем Хиджаза и «вождем восстания арабов против турок».

Тем временем полковник Бремон, ранее отстаивавший план высадки англо-француских сил в Рабеге, теперь вынашивал планы захвата порта Акаба. В египетском генеральном штабе у проекта Бремона было много противников. Не нравился он и Фейсалу. Он предпочел бы овладеть этим красноморским портом своими силами, в чем полностью сходился с Лоуренсом. Когда Лоуренс был в Каире, у него с Бремоном состоялся телефонный разговор на эту тему: «Полковник Бремон позвонил мне, чтобы поздравить со взятием Веджа, заявил, что это подтверждает его уверенность в моем военном таланте и позволяет надеяться на мою помощь в расширении нашего успеха. Он хотел занять англо-французскими силами, при содействии флота, Акабу. Он подчеркнул значение Акабы, единственного порта, оставшегося у турок на Красном море, к тому же ближайшего к Суэцу и к Хиджазской железной дороге, на левом фланге биэршебской армии, и предложил оккупировать его смешанной бригадой, которая могла бы продвинуться вверх по Вади-Итму для сокрушительного удара по Ма'ану. Он даже начал распространяться о характере грунта.

Я ему сказал, что знаю Акабу с довоенного времени и его план кажется мне невыполнимым с технической точки зрения. Мы могли бы занять берег залива, но там наши силы, оказавшись в таком же неблагоприятном положении, как на галлиполийском берегу, стали бы мишенями артиллерийского огня с прибрежных холмов, а эти гранитные утесы высотой в тысячу футов неприступны для войск с тяжелым вооружением. Перевалы там представляют собой чрезвычайно узкие дефиле, штурм или прикрытие которых обошлись бы слишком дорого. По моему мнению, Акабу, значение которой он оценивает совершенно правильно, а может быть, и недооценивает, лучше взять арабскими нерегулярными силами, спустившимися с гор изнутри территории, без помощи флота.

Бремон не сказал (хотя я это знал и без него), что он хотел высадиться в Акабе, чтобы перехитрить арабское движение, собрав смешанные силы (как в Paбеге) так, чтобы они были ограничены Аравией, и заставить их расширить действия против Медины. Арабы все еще боялись, что союз шерифа с нами был основан на тайном соглашении о предательстве в конечном счете их дела, так что вторжение христиан означало бы подтверждение этих опасений и подорвало бы сотрудничество. В свою очередь и я не сказал Бремону (хотя он знал об этом и без меня), что намерен разрушить его планы и в скором времени привести арабов в Дамаск». Как и следовало ожидать, собеседники к единому мнению не пришли.

В марте 1917 года Лоуренса отправили к принцу Абдулле, от которого требовали немедленных решительных действий против Медины, на чем настаивали французские союзники. Лучший оксфордский специалист по Крестовым походам и лейтенант британской армии приказ выполнил, но без особого энтузиазма. В его голове уже начал складываться смутный пока план «Крестового похода навыворот». Согласно замыслу Лоуренса, армия бедуинов должна была овладеть древней столицей первых халифов Дамаском. Он не слишком жаждал захвата арабами Медины, которая не имела особого значения для его плана. Позже, когда мысли Лоуренса приобрели более четкие очертания, он пояснял: «Мы хотели, чтобы противник оставался в Медине или в любом другом столь же безвредном месте – и чем в большем количестве, тем лучше. Вопрос обеспечения продовольствием окончательно прикрепил бы противника к железным дорогам. Присутствие же противника на Хиджазской и Трансиорданской железных дорогах, а также на железных дорогах Палестины, Дамаска и Алеппо в продолжение войны можно было только приветствовать. Если бы он проявил стремление эвакуироваться в малом районе, где его численность могла бы оказаться преобладающей, тогда нам пришлось бы попытаться восстановить доверие противника уменьшением наших набегов против него. Наш идеал заключался в том, чтобы железные дороги работали с максимальными потерями и неприятностями для противника».

Абдулле он ничего такого тогда не сказал, а просто передал пожелания англо-французского командования. Видимо, не слишком убедительно, отчасти из-за отсутствия собственной убежденности, отчасти из-за отвратительного самочувствия. Он отправился в путь уже больным и по окончании разговора сразу свалился в обморок.

Следующие десять дней Лоуренс провел в палатке, не вставая с постели. Болезнь дала ему передышку, и внезапно он ощутил, как давно бродившие в сознании неясные мысли и образы обретают стройность. Он лежал и вспоминал всех бесчисленных стратегов и военных историков – современных, средневековых, античных, труды которых он осилил в Оксфорде и позже. Сейчас самым мудрым из них ему казался полководец XVIII столетия Мориц Саксонский, изрекший: «Я не сторонник того, чтобы давать сражение, особенно в начале войны. Я даже убежден, что способный генерал может вести войну всю свою жизнь без того, чтобы быть вынужденным дать сражение».

Теперь Лоуренс ясно понимал особенности противостоящего ему противника, которые должны были определять дальнейшую стратегию: «Турецкая армия отличалась тем, что в ней не хватало военных материалов и они были дороги, людей же было больше. Следовательно, нашей целью являлось не уничтожение турецкой армии, а уничтожение ее недостаточной материальной части. Гибель моста или железной дороги, пулемета или орудия для нас была выгоднее, чем смерть турок. Арабская армия должна была беречь и людей и материалы, – людей потому, что они, будучи иррегулярными воинами, были не единицами, а индивидуумами, а потеря индивидуума подобна камню, брошенному в воду: он быстро погружается, но от него расходятся, постепенно замирая, круги. Мы не могли позволить себе иметь большие потери. Расправляться с материальной частью легче. Наша совершенно очевидная обязанность заключалась в том, чтобы добиться превосходства в какой-либо одной области, скажем, в пироксилине или пулеметах или в чем-то другом, что может иметь решающий эффект, – добиться превосходства в оборудовании в одном преобладающем моменте или в каком-нибудь отношении.

…Большинство войн требует контакта с противником. Наша война должна быть войной отделения от противника: нам придется сдерживать его молчаливой угрозой громадной неизвестной пустыни, не обнаруживая себя до момента атаки. Последняя должна быть атакой лишь по названию, направленной не против людей, а против материальной части противника, – атакой, устремленной против его слабого места.

…Арабская война была географической войной, а турецкая армия для нас – случайным объектом, а не целью. Наша цель состояла в том, чтобы нажимать на самое слабое звено турецкой армии.

…Нашими главными выигрышными картами были скорость и время, а не сила, и это давало нам скорее стратегический, чем тактический, перевес. Успеху нашей стратегии больше способствовала досягаемость, чем сила».

Исходя из этих рассуждений, Лоуренс полагал, что Медину не стоит не только брать, но и отрезать. Правильнее будет, наоборот, ослабить операции против турок, чтобы «удерживать их в теперешнем глупом положении: везде фланги и никакого фронта».

К удовольствию Лоуренса, Абдулла вовсе не жаждал немедленно исполнять желание могущественных союзников. На их рекомендации он ответил, что не считает целесообразным штурмовать Медину. Турки и сами сдадутся, когда у них начнутся проблемы с продовольствием. Лоуренс полагал, что старший сын Хуссейна просто не хочет лишних хлопот, но в данный момент это его вполне устраивало. Медина его больше не интересовала. Для проведения в жизнь своей теории Лоуренс стремился развить восстание на возможно большем пространстве, что означало его распространение к северу, а для этого требовалось создание дополнительной базы. Таким образом его цель совпадала с давно задуманным планом взятия Акабы, но с той существенной разницей, что вариант, предложенный Лоуренсом, предусматривал его взятие арабами с суши, а не англо-французскими силами с моря.

По замыслу Лоуренса, главными силами для захвата Акабы должны были стать племена Восточного Ховейтата, местности к северу от Акабы. Для этого племена нужно было сначала найти и завербовать, для чего в свою очередь требовался многодневный переход по пустыне. Из вновь завербованных бедуинов предполагалось сформировать отряды на верблюдах и повести их к югу для внезапного захвата Акабы с востока, ударом с тыла. Для полного осуществления этого обходного маневра в общей сложности требовалось пройти более 1000 км. «Восточная часть была незащищенной, линией наименьшего сопротивления, линией нападения, наиболее для нас легкой», – объяснял Лоуренс. Мысленно он все время представлял себе стену гор, возвышавшихся за Акабой, которая так легко могла быть использована турками для предотвращения любого наступления с суши. С тем, чтобы донести эту точку до командования, возникали определенные трудности. «Я решил пойти собственным путем, будь то по приказу или без него. Я написал полное извинений письмо Клейтону о своих наилучших намерениях и отправился в дорогу», – вспоминал Лоуренс.

9 мая 1917 года в поход к Ховейтату выступил небольшой (около сорока всадников) отряд на верблюдах. Его вели трое: Лоуренс, ближайший помощник Фейсала шериф Назир, и некий шейх Ауда, по мнению Лоуренса, весьма напоминавший барона эпохи Крестовых походов. «Он воспринимал жизнь как сагу о подвигах героев, – рассказывал Лоуренс об Ауде. – Все события в ней были значительны, все персонажи, вместе с которыми он действовал, были героями. Голова его была полна поэм о былых набегах, эпических сказаний о битвах, и он изливал их на первого попавшегося слушателя. Если бы слушателей не оказалось, весьма вероятно, что он пел бы себе самому своим громовым глубоким голосом». О Назире же Лоуренс рассказывал, что тот, «порой поддавался ностальгическому настроению и с недоумением спрашивал себя, чего ради он, эмир Медины, богатый и могущественный, бросил все, чтобы стать посредственным лидером каких-то безнадежных авантюр в пустыне, вместо того чтобы наслаждаться жизнью в своем утопающем в садах дворце. Он уже два года был в изгнании, связав свою судьбу с передовыми частями армий Фейсала, ему поручали самые опасные операции, он был первым в каждом прорыве, а тем временем турки находились в его доме, опустошали его роскошные плодовые сады и рубили пальмы».

Каждый человек из выступившего отряда вез 45 фунтов муки в качестве пайка на шесть недель; шесть верблюдов были нагружены взрывчатыми веществами для подрывной работы по пути и золотом в сумме 25 000 фунтов стерлингов для поощрения вербовки людей. Дальше мы приводим ряд отрывков из описания Лоуренсом этого пути.

«Ауда повел нас в обход по небольшой долине, которая скоро вывела нас на простор Шеггской равнины, представлявшей собою песчаную местность. Вокруг нее были повсюду разбросаны островки и островерхие скалы из красного песчаника, выветренные у основания настолько, что того и гляди обрушатся и перекроют извивавшуюся между ними дорогу, пролегавшую на первый взгляд по непроходимой теснине, но в конце концов, как обычно, переходившей в очередной другой проход. Ауда вел нас без колебаний через этот хаос, гарцуя с разведенными локтями на своем верблюде и при этом покачивая для равновесия руками.

На дороге не было видно никаких отпечатков верблюжьих ног, так как каждый порыв ветра выравнивал, словно щеткой, песчаную поверхность, стирая следы последних путников и оставляя на песке лишь узор из бесчисленных мелких девственно чистых волн. На покрытой рябью песчаной поверхности виднелся лишь высохший верблюжий навоз, который был легче песка и перекатывался по ней, как скорлупа грецкого ореха.

Ветер сгонял эти перекатывавшиеся по песку скорлупки в кучки по углам и ямкам, и, возможно, именно по ним, а также благодаря своему непревзойденному чутью Ауда безошибочно вел нас в правильном направлении. Обступавшие нас скалы удивляли своими разнообразными формами и наводили на размышления. Зернистая структура, красный цвет, поверхности, расчерченные извилистыми бороздками, проделанными струями песка, гонимого ветром, поглощали солнечный свет, делая его мягче и облегчая участь наших слезившихся глаз. <…>

На закате мы доехали до северной границы плато, усеянного битым песчаником, и теперь поднимались на новый рубеж – на шестьдесят футов выше места последней стоянки, в царство иссиня-черной вулканической породы, усеянной кусками выветренного базальта величиной с ладонь, тщательно подогнанными друг к другу подобно булыжной мостовой. По-видимому, затяжные проливные дожди долго смывали пыль с поверхности этих камней, загоняя ее в промежутки между ними, пока примыкавшие вплотную друг к другу камни не выровнялись в одной плоскости, превратившись в сплошной ковер, выстилавший всю равнину и оградивший от непогоды соленую грязь, заполнявшую промежутки между лежавшими ниже языками лавы. Верблюдам стало идти гораздо легче, и Ауда отважился продолжить движение после наступления темноты, руководствуясь загоревшейся в небе Полярной звездой.

Было очень темно. Правда, небо было безоблачным, но черный камень под ногами поглощал слабый свет звезд, и в семь часов, когда мы наконец остановились, с нами оказались только четверо из нашего отряда. Вокруг простиралась тихая долина с еще влажным песчаным руслом, поросшим колючим кустарником, к сожалению, непригодным в пищу верблюдам. Мы стали вырывать с корнем эти горькие кусты и складывать из них большой костер, который вскоре разжег Ауда. Когда костер разгорелся, в круг света под нашими ногами из-под него медленно выползла длинная черная змея, которую мы, вероятно, спящей прихватили вместе с ветками. Высокие языки пламени должны были служить маяком для усталых верблюдов, которые так сбились с дороги, что прошло два часа, прежде чем подошла последняя группа. Отставшие громко пели, отчасти чтобы подбодрить самих себя и своих голодных животных, которых пугала неведомая долина, отчасти чтобы мы поняли, что приближаются свои. <…>

Мы ехали непрерывно до полудня, а потом просидели прямо на голой земле до трех часов. Остановка была вынужденной: мы боялись, как бы наши уставшие верблюды, за долгое время привыкшие к песчаным дорогам прибрежной равнины, не обожгли ступни, шагая по раскаленным камням, и не превратились в хромых калек. Затем мы снова их оседлали. Двигаться стало труднее, потому что то и дело приходилось объезжать обширные поля нагроможденного кучами базальта или глубокие желтые старицы, промытые водой в тонкозернистом белом песчанике, под коркой которого лежал мягкий камень. Вскоре все чаще стали попадаться выходившие на поверхность столбами обнажения красного песчаника, из которых под мягкой, крошившейся породой выступали острые, как нож, более твердые слои. В конце концов эти руины заполнили все пространство, напоминая вчерашний пейзаж, и теперь толпились группами по сторонам дороги; чередование этих светлых образований с их собственными глубокими тенями создавало впечатление огромной шахматной доски. Нам снова оставалось лишь удивляться тому, с какой уверенностью Ауда вел наш маленький отряд через каменный хаос.

Наконец лабиринт остался позади, отступив перед очередными вулканическими отложениями. По сторонам виднелись небольшие холмы крошечных кратеров, часто группами по два-три, от которых лучами расходились высокие выступы трещиноватого базальта, похожие на дороги, идущие по гребню плотины.

Все в этом переходе было каким-то ненормальным и вызывало безотчетную тревогу. Мы кожей ощущали зловещее окружение пустыни, чуждой всякой жизни, враждебной, или безразличной даже к тем людям, что просто проходят по ней, и в порядке исключения лишь нехотя уступившей им эти редкие тропы-морщины, проторенные временем. Затерянной колонной по одному мы тащились шаг за шагом долгие часы, на изнуренных верблюдах, неуверенно нащупывавших дорогу в лабиринте бесконечных валунов. Наконец Ауда, протянув руку вперед, указал на пятидесятифутовый гребень, сложенный из крупных, причудливо извитых, нагроможденных друг на друга глыб лавы, застывшей в этом виде при охлаждении когда-то захлебнувшегося вулкана. Здесь была граница лавовых полей. Мы вместе проехали еще немного вперед, и перед нами открылась холмистая равнина Вади-Аиш, поросшая чахлой растительностью, с торчавшими здесь и там среди россыпей золотого песка зелеными кустами. В ямах, выкопанных кем-то во время прошедшего три недели назад ливня, было очень мало воды. Мы расположились рядом с ними, отпустив разгруженных верблюдов пастись до захода солнца, впервые после Абу-Раги. <…>

Бедуины из племени феджр, которому принадлежала эта долина, назвали ее Аль-Холь за то, что она была бесплодной, вот и теперь мы ехали по ней, не встречая ни малейших признаков жизни: ни следов газелей, ни ящериц в камнях, ни крысиных нор, даже птиц – и тех здесь не было. <…> Единственными звуками были отголоски гулкого эха ударяющихся один о другой камней, вылетавших из-под ног наших верблюдов, да тихое, несмолкаемое шуршание песка, медленно перегоняемого горячим ветром на запад по истертому известняку.

Ветер этот был каким-то удушливым, с привкусом железа раскаленной печи, порой ощущающимся в Египте, когда дует хамсин. По мере того как в небе поднималось становившееся все горячее солнце, ветер усиливался и захватывал с собой все больше пыли из Нефуда – огромной пустыни Северной Аравии, до которой от нас было недалеко, но за дымкой ее видно не было. К полудню он достиг почти ураганной силы и был таким сухим, что мы не могли разомкнуть спекшихся губ, кожа на лицах растрескивалась, а воспалившиеся от зерен песка веки непроизвольно ползли назад, оставляя беззащитными глазные яблоки. Арабы плотно закутали носы концами своих головных платков и выдвинули их вверх в виде козырька, оставив лишь узкую щель для того, чтобы можно было видеть дорогу. <…>

К полудню мы дошли до желанного колодца, явно очень старого, облицованного камнем, глубиной около тридцати футов. В нем было много воды, слегка солоноватой, но вполне приемлемой, если пить ее сразу, правда, в бурдюке она быстро становилась отвратительной на вкус. Год назад долину заливали ливни, и поэтому здесь было много сухой травы, на которую мы выпустили своих верблюдов. Подошел весь отряд, люди пили воду и пекли хлеб. Мы дали верблюдам как следует наесться до наступления ночи, еще раз их напоили и отогнали на ночь под песчаную насыпь в полумиле от воды, исключив тем самым возможность схватки у колодца в случае, если каким-нибудь всадникам среди ночи понадобится вода. Но наши часовые за всю ночь ничего подобного не заметили.

Как обычно, мы снова пустились в путь до рассвета; нас ждал легкий переход, но горячее сверкание пустыни становилось таким невыносимым, что мы решили провести полуденные часы в каком-нибудь укрытии. Когда мы проехали две мили, долина расширилась, и вскоре мы оказались у большой разрушенной скалы на восточном склоне, напротив устья Сейль-Рауги. Здесь было больше зелени. Мы попросили Ауду настрелять нам дичи. Он послал Зааля в одну сторону, а сам направился на запад, по открытой равнине, простиравшейся за горизонт. Мы же повернули к скалам и обнаружили под их упавшими обломками и подмытыми краями тенистые уголки, достаточно холодные в сравнении с залитыми солнцем открытыми местами и сулившие покой нашим не привыкшим к тени глазам. Охотники вернулись еще до полудня, каждый с хорошей газелью на плечах. Мы наполнили бурдюки водой из Феджра, зная, что можем использовать ее не экономя, так как уже близко вода Абу Аджаджа. Мы устроили в своем тесном каменном прибежище настоящий пир, наслаждаясь хлебом и мясом. Такие неожиданности, снимавшие угнетающую усталость долгих непрерывных переходов, были благотворны для находившихся среди нас городских жителей – для меня самого, для Зеки и для сирийских слуг Несиба, а в меньшей степени и для него самого.

Мы, подчиняясь мудрому Ауде, продолжили путь, не меняя направление, по унылому, сверкавшему на солнце песку, через те самые участки пустыни под названием «джиан», хуже которых не бывает. Они представляли собою равнины, выстланные отполированной глиной, почти такой же белой и гладкой, как бумага, и часто занимали площадь в несколько квадратных миль. Они с неумолимостью зеркала отражали свет солнца на наши лица; стрелы солнечных лучей ливнем обрушивались на наши головы и, отражаясь от блестящей поверхности, пронизывали веки, не приспособленные к такому истязанию. Это был непрерывный прессинг, а боль, накатывавшая и отступавшая, как приливная волна, то нарастала все больше и больше, доводя нас почти до обморочного состояния, то спадала в момент появления какой-нибудь обманчивой тени, черной пеленой перекрывавшей сетчатку. В такие мгновения мы переводили дыхание, собираясь с силами, чтобы страдать дальше, и это было похоже на усилия тонущего человека держать над поверхностью голову, то и дело погружающуюся в воду».

На девятнадцатый день своего путешествия отряд наконец добрался до одного из лагерей Ховейтата. Вечером отпраздновали прибытие, а на следующее утро собрали торжественный совет, чтобы наметить план дальнейших действий. В первую очередь было решено отправить местному эмиру подарок из шести мешков золота по 1000 фунтов в каждом. Этим хотели, с одной стороны, заставить его смотреть сквозь пальцы на набор войск, а с другой – обязать помогать семьям и стадам ушедших воевать арабов.

Миссия оказалась успешной, и местные вожди принесли присягу верности Назиру как представителю Фейсала, однако в отношении дальнейших действий возникли разногласия. У бедуинов возникла идея идти не на Акабу, а сразу на Дамаск. По мнению Лоуренса, Акаба была необходима для того, чтобы держать «дверь» в Сирию открытой; если бы армия бедуинов попыталась пойти прямо к Дамаску, дверь закрылась бы за ними и открыть ее вновь было бы трудно. Кроме того, пока Акаба находилась в руках турок, последние могли всегда воспользоваться им для создания угрозы тылу британского наступления в Палестине. Лоуренс ни на минуту не забывал о необходимости оказать помощь британской армии, а также не упускал из виду того факта, что если арабам удастся занять Акабу, то будут все основания рассчитывать на получение еще большей материальной поддержки от англичан. Ценность арабов как маневренного отряда правого фланга сил Мюррея, несомненно, больше, чем отряда, выполняющего задачу простого отвлечения противника. В то же время арабы осуществили бы и тактический принцип Лоуренса – расширения вглубь.

19 июня отряд численностью в 500 человек двинулся из Ховейтата на Акабу. Намеченный план предусматривал внезапный переход железнодорожной линии к югу от Ма'ана и захват Абу-Эль-Лиссала – большого родника в верхней части прохода. Таким образом взятие родника являлось как бы ключом к воротам, так как оно позволило бы отрезать от Ма'ана турецкие посты, расположенные по дороге к Акабе, которые вследствие голода были бы вынуждены сдаться.

Для выполнения задуманного удара требовалось прежде всего успокоить подозрения турок. Сделать это было трудно не только потому, что пустыня была местом, где слухи распространялись очень быстро и где каждый враждебно настроенный араб являлся прекрасным осведомителем турок, но также и потому, что Акаба являлась слишком очевидным объектом для нападения. Но еще до начала экспедиции Лоуренс неоднократно намекал о намечавшемся наступлении на Дамаск. Впоследствии он принял меры, чтобы возможные осведомители турок утвердились в этом мнении. Чтобы заставить турок окончательно поверить в возможность наступления на Дамаск, Лоуренс с сотней арабов предпринял набег в северном направлении на железнодорожную линию. Эти меры себя оправдали.

5 июля арабские части заняли ущелье близ Акабы, настолько узкое, что в некоторых местах ширина его достигала всего нескольких ярдов. Там было много мест, где «одна рота с двумя или тремя пулеметами могла бы задержать целый армейский корпус». Чтобы предотвратить приближавшуюся угрозу, гарнизон Акаба численностью в 300 человек поспешно отошел в глубь страны, чтобы укрепить оборону. Однако все окопы были обращены фронтом к морю и, таким образом, совершенно не защищены от неожиданного наступления с тыла. Местные же племена, жаждавшие своей доли грабежа, уже восстали и окружали турок. 6 июля гарнизон сложил оружие. Так Лоуренс пришел в Акабу второй раз спустя три года после первого визита.

Лиддел Гарт в своей биографии Лоуренса оценивает эту военную операцию следующим образом: «Взятие Акабы было похоже на внезапный прорыв туч, нависших над египетским фронтом весной и летом 1917 года. С точки зрения морального эффекта оно являлось единственным реальным достижением, которое можно было противопоставить двойной неудаче британских сил у Газы. Со стратегической точки зрения этот успех устранял какую бы то ни было опасность турецкого наступления через Синай против Суэцкого канала или против сообщений британской армии в Палестине. Он открывал также новый фронт военных действий, на котором арабы могли оказывать существенную поддержку возобновившемуся наступлению англичан.

Тактически падение Акаба означало для противника потерю свыше 1200 человек пленными и убитыми, арабы же потеряли убитыми только двух человек. С точки зрения экономии сил операция, проведенная у Акаба, была замечательной: все было достигнуто использованием менее чем 50 человек из арабских сил в Хиджазе. Практическая экономия британских сил была еще более удивительной, так как была выполнена «путем откомандирования всего лишь одного нежелательного офицера из английских частей в Египте».

Лоуренс занял город, но у него возникли серьезные проблемы со снабжением провизией нового гарнизона и семи сотен пленных. Для решения этой проблемы он хотел отправиться через пустыню Синай в Суэц и добиться присылки оттуда судна с продовольствием. Для этого требовалось проехать около 240 км по пустыне, а по дороге имелся всего лишь один колодец. Выбрав восемь лучших наездников и верблюдов, Лоуренс вечером в день прибытия в Акабу отправился в путь. Решили ехать шагом, но ехать почти непрерывно. Такой способ передвижения по пустыне означал перенесение всей тяжести путешествия с верблюда на всадника. Примерно в полночь достигли колодца. Дальше до самого Суэца воды в пути не было. В полдень уже ехали среди песчаных дюн, а в 3 часа достигли поста, расположенного на канале против Суэца.

Пост оказался покинутым, из-за имевшей место накануне вспышки чумы, но там обнаружился работающий телефон. Переговоры с отделом водного транспорта Суэца могли бы оказаться безрезультатными, если бы не дежурный телефонист, по собственной инициативе соединивший пришедшего из пустыни странного англичанина с нужным человеком, взявшим всю ответственность на себя. Следующую ночь Лоуренс провел в отеле, выпил шесть бокалов воды со льдом, посидел в горячей ванне, а на следующее утро сел в поезд, идущий в Каир.

В Каире адмирал Уэмис тотчас пошел навстречу Лоуренсу и выразил готовность немедленно направить в Акабу транспорт с продовольствием. Генерал Клейтон пообещал, что в Акабу тотчас будет послано золото – 16 000 фунтов – в уплату по распискам Лоуренса, которые он выдал арабским союзникам в процессе вербовки. Затем его принял генерал Алленби, сменивший Мюррея на посту главнокомандующего. Вызов пришел прежде, чем Лоуренс успел заказать себе новый мундир. «В своем докладе Алленби я подчеркнул стратегическое значение восточных племен Сирии и необходимость их соответствующего использования как угрозы сообщению Иерусалима с другими пунктами. Это вполне совпадало с его честолюбивыми намерениями, и он захотел определить мою ценность… Алленби был подготовлен встретить в моем лице маленького босоногого человека, закутанного в шелковое одеяние и предлагающего затруднить движение противника своими теориями, если ему будут даны продовольствие, оружие и деньги в сумме 200 000 фунтов. Чувствовалось, что Алленби никак не мог понять, сколько во мне было действительно надежного человека и сколько шарлатана. Я так и оставил его решать эту загадку без всякой помощи», – писал Лоуренс позже о своих впечатлениях от этой встречи. В целом они остались довольны друг другом. Генерал обещал сделать все, что в его силах, и в дальнейшем Лоуренс получил даже больше, чем просил изначально.

Война на железной дороге

Теперь речь шла об освобождении Сирии. Если пустынный Хиджаз мог и должен был освобожден от власти турок исключительно руками бедуинов, лишь при поддержке британской техникой и продовольствием, то арабские племена на севере можно было освободить только с помощью британской армии, наступление которой в северном направлении являлось совершенно необходимым для того, чтобы опрокинуть турецкое государство, которое арабы могли только подорвать. Помощь британской армии была нужна арабам так же, как помощь арабов была нужна англичанам. Однако связь между ними не должна была быть слишком тесной; наоборот, если англичане и арабы станут действовать не совместно, а как бы независимо друг от друга, это будет лучше как из стратегических, так и политических соображений. Такова была идея Лоуренса, и со стороны Алленби она встретила полную поддержку. «Мы договорились, что нас будут разделять Мертвое море и Иордан до того момента, пока он не даст мне знать, что направляется в Амман, а я не уведомлю его, что произвожу набор арабов в Синае».

Первое предложение Лоуренса в отношении новой кампании заключалось в том, чтобы оставить Ведж и перевести все силы Фейсала в Акабу. Акаба находилась на расстоянии всего лишь 225 км от позиции британских войск, в то время как от Мекки отстояла на 1225 км. Поэтому Лоуренс предложил, чтобы отряд Фейсала был переведен из сферы руководства Хуссейна и превратился бы в автономную армию под начальством Фейсала, подчиненную верховному командованию Алленби. Оправдывалось это также и тем, что их будущие линии военных действий шли в одном направлении. Лоуренс лично добился разрешения на подобную реорганизацию у шерифа Хуссейна.

7 августа на корабль в Ведже погрузили 400 человек из регулярных частей арабов и пулеметное отделение французов; 1000 человек отправились 10 дней спустя, а 23 августа в Акабу прибыл сам Фейсал и с ним еще 400 арабов и отряд египтян. Акаба стала новой базой для нападений на железную дорогу, теперь уже между Ма'аном и Дамаском.

В течение следующих четырех месяцев силами бедуинов под руководством Лоуренса было уничтожено 17 паровозов и большое количество товарных вагонов. Фактически движение было дезорганизовано, так как повстанцы расклеили объявления в Дамаске, предостерегавшие от поездок по северным дорогам вплоть до Алеппо. Поскольку подвижной состав для Палестины и Хиджаза приходилось черпать из одного общего источника, успех стратегии «разрушения паровозов» не только лишал турок возможности осуществить эвакуацию Медины, но и угрожал той жизненно важной артерии, от которой зависела турецкая армия, и притом в такой момент, когда ей требовалась максимальная сила для противодействия угрозе со стороны британских войск.

Нельзя сказать, чтобы все эти операции проходили совсем уж гладко. Заставить бедуинов действовать слажено было не так уж просто. Лоуренс рассказывал о своей деятельности этого периода: «Особенность племени ховейтат заключается в том, что каждый четвертый или пятый человек является шейхом. В результате главный шейх вообще не имеет никакого авторитета, и мне, как и в предыдущем набеге, пришлось командовать всей экспедицией. Последнее не должно быть делом иностранцев, поскольку мы не знаем семей арабов настолько близко, чтобы быть в состоянии справедливо поделить между ними общую добычу. Однако в этом набеге бедуины вели себя исключительно хорошо, и все делалось в точности так, как я этого хотел. Но все же в течение одной поездки мне приходилось выносить судебное решение по 12 случаям нападений с оружием в руках, четырем делам о кражах верблюдов, одному брачному делу, 14 ссорам, двум последствиям от «дурного глаза» и одному случаю колдовства. Подобные дела отнимали все свободное время».

Тем временем готовилось большое наступление британской армии в Палестине. В ход шли все средства отвлечения противника, и Алленби вызвал к себе Лоуренса. Самолет доставил его через пустыню в штаб главнокомандующего, где он сделал доклад об обстановке в районе Ма'ана и пояснил ценность частичного нажима на артерию Хиджаза вместо полного ее удушения. Это, по его мнению, должно было заставить турок держаться за Медину и одновременно лишить их возможности осуществить какую-либо серьезную операцию. Что до действий бедуинов в поддержку британского наступления, то мнение Лоуренса на этот счет было следующее: «Нам следовало быть готовыми к моменту наступления Алленби и в таком месте, где наши силы и тактика ожидались бы меньше всего и оказались бы наиболее разрушительными. На мой взгляд, таким центром притяжения был Дераа, железнодорожный узел линии Иерусалим – Хайфа – Дамаск – Медина, являвшийся средоточием турецких армий в Сирии, общий пункт всех их фронтов и волей случая – районом, в котором находились огромные нетронутые резервы арабов-бойцов, обученных и вооруженных Фейсалом». Любопытно, что Лоуренс усматривал в бедуинах с их «кораблями пустыни» некий аналог морских корсаров Елизаветы и выбирал соответственную тактику.

Это было не совсем то, чего хотел Алленби от арабов изначально, но, поразмыслив, он согласился. Данная операция – не самая блестящая страница в военной биографии Лоуренса, хотя полного провала тоже не случилось. Все же ряд набегов на железную дорогу своей цели не достигло. Желая исправить положение, Лоуренс лично отправился на разведку в Дераа. Он очень рисковал, за его голову была назначена колоссальная награда в 20 000 фунтов, но Лоуренс верил, что его не узнают. Его и не узнали. То что произошло с ним в Дераа было жестокой и нелепой случайностью. Лоуренса просто арестовал патруль, как это порой случалось с жителями Османской империи, имеющими низкий социальный статус. Местный бей имел гомосексуальные наклонности и проявил интерес к белокожему голубоглазому дервишу, которого принял за черкеса. Лоуренс навстречу его желаниям не пошел, за что был избит до полусмерти. После этого к нему утратили интерес, и, отлежавшись, он смог бежать.

Тем временем британская армия провела успешное наступление. 9 декабря был взят Иерусалим.

26 декабря Лоуренс вернулся в Акабу. Те, кто видел его в эти дни, говорят, что он был похож на призрак – настолько он был бледен и казался «не от мира сего». Он лишь промолвил несколько слов о постигшей его неудаче с мостом в долине реки Ярмук и удалился к себе в палатку. Через несколько дней Лоуренс получил приказание прибыть в Палестину. Вылетев в Суэц на самолете и прибыв в штаб Алленби, он почувствовал, что все были настолько упоены достигнутой победой, что отголоски его неудачи потонули в общем ликовании. За взятие Акабы Лоуренс получил чин майора и был награжден орденом Бани.

В кампанию 1918 года силы арабов стали составной частью армии Алленби, действуя совместно с ней. Это изменило тактику операций арабских частей, придав ей характер более регулярных военных действий, что дало возможность Лоуренсу в очередной раз испытать себя в новом качестве.

После непродолжительного отдыха Лоуренс занялся организацией механизированных формирований. Факт использования им мобильности отрядов на верблюдах в той степени, которая в соответствии с общепринятыми стандартами считалось невозможным, не заслонил от него преимуществ использования механизации. В канун нового года было осуществлено нападение на турецкий железнодорожный пост с использованием бронемашин. Впрочем, главным результатом этого первого эксперимента стало приобретение опыта. Благодаря бронемашинам не только железная дорога оказалась на расстоянии однодневного перехода, но и стало возможным создать угрозу любым передвижениям турок с помощью средства, бороться с которым на открытой местности они не были в состоянии. Таким образом, для того чтобы парализовать противника, англичанам потребовалось лишь чаще применять это новое оружие. Но сначала Лоуренсу не удавалось не только получить соответствующее количество нужных ему типов машин, но и добиться принятия своей новой стратегии. Британское командование все еще жаждало взятия Медины, чтобы совершенно вычеркнуть из баланса турецкие силы в Хиджазе, вместо того чтобы, как советовал Лоуренс, поощрять турок вкладывать в это невыгодное для них предприятие все больше сил.

25 января арабами под началом Лоуренса была захвачена Тафила, город на пути к Мертвому морю. Турки бежали в смятении, оставив на месте боя своего убитого командира, две гаубицы, все свои 27 пулеметов и обоз. Их кавалерия благодаря усталости арабов сумела остановить преследование. Тем не менее, при отступлении противника бедуинами из Керака было захвачено свыше 200 пленных и еще больше было убито. К тому же желание удержать Тафилу заставило турок отвести часть войск, сдерживавших наступление Алленби. По общему мнению, это была блестящая победа, но Лоуренс считал, что у него нет ни малейших оснований гордиться этим делом, скорее наоборот. «Мы имели пушки и легко могли задержать продвижение турок, – писал он. – Однако я в своей ярости зашел слишком далеко и решил принять их метод войны, а именно – дать им в карликовом масштабе нашего арабского фронта то регулярное сражение, которого они хотели, и перебить их всех. Я решил собрать все старые прописные истины и правила военных учебников и сделать из этой «битвы» пародию на них. И сила, и преимущество местности были на моей стороне; я мог бы выиграть, просто отказавшись от боя и побив турок маневром, как в двадцати подобных же случаях перед тем и после. Но плохое расположение духа и самоуверенность не позволяли мне довольствоваться только сознанием моей силы, а заставили стремиться открыто показать ее и арабам и противнику».

После этой операции Лоуренс получил орден за боевые заслуги, к которому отнесся весьма иронически. А несколько месяцев спустя, когда он находился с экспедицией в пустыне, два британских самолета по ошибке устроили охоту на его караван. Напрасно Лоуренс заставлял своих людей ездить по кругу – обычный сигнал самолету, который показывал, что войска свои, – самолеты продолжали обстрел, но, к счастью, безрезультатно. В своем донесении об этом случае Лоуренс просил наградить его летным орденом за боевые заслуги со следующей мотивировкой: «За присутствие духа и воздержание от обстрела двух истребителей типа «Бристоль», которые пытались уничтожить пулеметным огнем с воздуха мой отряд».

В тот год зима выдалась исключительно холодной, и арабской армии не удалось осуществить намеченный план захвата цепочки городов, так называемого «хлебного пояса», протянувшегося параллельно железной дороге. Энтузиазм в ее рядах начинал иссякать. Неудача не была столь уж крупной, но, видимо, Лоуренс был страшно утомлен, надломлен и просто болен. Это заставило его мечтать о роли мелкого винтика военной машины, не отдающего, а выполняющего приказы. Он просился в отставку, но его просьбу не удовлетворили.

В своей переписке с руководством генерал Алленби сообщал, что в трудный зимний период он намерен вести военные действия в районе Хиджазской железной дороги, чтобы отрезать 20 000 турок, находившихся к югу от Аммана. Затем он планировал, слегка продвинув вперед свой левый фланг, приготовиться к новому наступлению в большом масштабе совместно с морскими силами. Премьер-министр Ллойд Джордж ознакомился с этими планами и нашел их слишком узкими. Он жаждал вывести Турцию из войны и для этой цели желал, чтобы Алеппо взяли. Это позволило бы отрезать турецкие силы в Месопотамии или, в крайнем случае, удовольствоваться полной оккупацией Палестины. В связи с этим Алленби задали вопрос о том, какие дополнительные силы потребуются ему для осуществления указанных планов.

Алленби запросил 16 пехотных дивизий, т. е. количество, превышавшее более чем вдвое его наличные силы. При этом он не гарантировал успех. Алленби объяснил правительству, что предпочел бы продолжать идти уверенно шаг за шагом вперед в соответствии с заранее намеченным планом, чем следовать полетам фантазии Ллойд Джорджа. Однако 21 января представители нового высшего военного совета союзников приняли, под давлением Ллойд Джорджа, решение «предпринять решительное наступление на Турцию в целях уничтожения турецких армий и сокрушения их сопротивления». Окончательный проект предусматривал, что Алленби должен получить подкрепления в виде британской и индусской пехотных дивизий из Месопотамии и индийской кавалерийской дивизии из Франции. Таким образом, в его распоряжении должно было находиться десять пехотных и четыре кавалерийские дивизии. При наличии этих сил Алленби обещал осуществить настолько решительное наступление, насколько это позволил бы успех строительства им железной дороги. С помощью арабов небольшая колонна должна была попытаться продвинуться внутрь страны на Дамаск. Однако обстановка на Западном фронте не позволило Алленби получить обещанные подкрепления в полном объеме. Положение складывалось не слишком выгодное, но наступления это не отменяло.

В то же самое время, когда Лоуренс собрался направить Алленби прошение об отставке, тот послал за ним самолет. Алленби хотел знать, какую помощь смогли бы оказать арабы в большом плане наступления, который его вынуждали предпринять. Поскольку Алленби собирался продвигаться к северу, арабы были ему нужны для прикрытия восточного фланга. Это означало, что армия Фейсала должна была сосредоточиться в одном месте для нанесения внезапного удара.

В сложившейся ситуации Лоуренс предложил то, против чего он раньше возражал, – взятие Ма'ана, одной из крупнейших станций Хиджазской железной дороги, лежащей между Мединой и Дамаском не столь уж далеко от Акабы.

Для того чтобы произвести это нападение, армии арабов потребовалось бы обезопасить себя от прихода турок по железной дороге. Алленби ответил, что это будет достигнуто его подготовкой наступления на Амман, город лежащий на полдороги между Ма'аном и Дамаском. Он также отправил в Акабу два каравана верблюдов, которые давали возможность регулярной армии арабов оставаться в 140 км от базы.

План был утвержден 28 февраля, но ему не суждено было сбыться из-за неудачи, которую англичане потерпели под Амманом. Она повлекла за собой общее отступление. «Этот поворот дела, застав нас врасплох, удручал меня особенно сильно, – признавался Лоуренс. – План Алленби казался весьма скромным, и то обстоятельство, что мы так низко пали в глазах арабов, было особенно неприятным. Арабы никогда не верили тому, что мы сможем осуществить те великие дела, о которых я им говорил, и теперь они свободно высказывали свои мысли».

В апреле наступление на Ма'ан все же состоялось. Оно было совместным арабско-британским и, похоже, увенчалось успехом не в последнюю очередь благодаря Лоуренсу, который догадался, как лучше всего использовать имевшиеся в распоряжении наступавших бронемашины и взрывчатку. После взятия станции 130 км железной дороги были полностью разрушены и Медина наконец отрезана.

Мегиддо

Большое британское наступление на север должно было начаться 19 сентября. Лоуренс обещал Алленби, что арабы окружат Дераа и перережут железную дорогу, от которой зависели турецкие армии. Первый караван, состоявший из 600 вьючных верблюдов, уже 30 августа отправился в свой трехсотмильный переход в Азрак под охраной 30 пулеметчиков и 35 всадников на верблюдах. Ко 2 сентября удалось отправить второй караван из 800 верблюдов. Вооруженный отряд состоял из 450 арабов регулярных частей на верблюдах с 20 пулеметами Гочкиса, 2 бронемашин, 5 грузовиков, 2 самолетов и французской горной батареи Пизани. 4 сентября на грузовике «роллс-ройс» выехал сам Лоуренс, надеясь прибыть вовремя, чтобы снова добиться помощи со стороны местных арабов. Турок старались убедить, что целью этого выступления является Амман.

15 сентября, когда главные силы арабов уже были в Азраке, Лоуренс узнал, что разведывательный отряд наткнулся на большой лагерь местных бедуинов, которые получали от турок денежное вознаграждение за охрану железной дороги.

Эта новость чрезвычайно подействовала на Лоуренса. Если Дераа должен быть отрезан с севера и с запада, как это было предусмотрено, то для надежности, чтобы обеспечить операцию, он должен быть предварительно отрезан и с юга. Быстро прикинув все возможности, Лоуренс отправился выполнить эту задачу сам. Он произвел предварительную разведку железной дороги верхом на верблюде, обнаружив не только хорошую дорогу для автомобиля, но и подходящий мост для разрушений. После своего возвращения в лагерь Лоуренс рассказал остальным о своем плане и высказал предположение, что его сольное выступление, по всей вероятности, будет забавным.

На следующий день, в то время как главные силы продолжали продвигаться к северу от Дераа, Лоуренс отправился на запад к железной дороге с транспортом, «набитым до отказа пироксилином и детонаторами». Двое помощников-англичан сопровождали его на второй машине, а за ними следовал конвой из двух автобронемашин. Достигнув прикрытия у последнего рубежа перед железной дорогой и захватив с собой 150 фунтов пироксилина, Лоуренс перешел в броневую машину. На машине он отправился к мосту, в то время как другая машина заняла оборонительную позицию. После непродолжительного сопротивления охранявшие мост турки сдались. Лоуренс принялся минировать мост. Позже он описал эту работу во всех подробностях: «В дренажных отверстиях – пять сводов; были вставлены шесть небольших зарядов зигзагообразно; взрыв их сильно расшатал арки моста, причем разрушение явилось прекрасным образцом того замечательного типа, который оставил скелет моста фактически нетронутым, но шатающимся. В результате противник, прежде чем попытаться произвести исправление, должен был уничтожить оставшуюся часть моста».

Едва они успели закончить разрушение моста, как показался неприятельский патруль. Подрывная группа отъехала всего лишь несколько десятков метров, как у машины Лоуренса лопнула рессора. Это была первая авария их материальной части за 18 месяцев путешествия по пустыне. Но водитель догадался вставить в рессоры деревянные клинья и, связав их вместе, они сумели скрыться от турок и произвести более надежный ремонт. Это был лишь один из эпизодов подготовительной операции для Алленби.

Наступление британской армии было идеально замаскировано. Столбы пыли, созданные санями, которые тянули мулы, днем относились на восток, в то время как колонны войск ночью шли на запад. Батальоны днем шли к долине Иордана, а ночью возвращались. Под прикрытием многократных и разнообразных маскировочных действий Алленби достиг в прибрежном секторе ошеломляющего превосходства. Решающее сражение произошло у холма Мегиддо, также известного, как Армагеддон.

В 4 часа утра 19 сентября 385 орудий произвели ураганный обстрел турецких позиций. Вслед за этим бросилась вперед пехота, опрокинув, как лавина, удивленных защитников двух мелких систем окопов. Затем войска, отбрасывая турок, ринулись в глубь страны. Остатки 8-й армии бросились через дефиле к Мессудие, в то время как британская авиация сбрасывала на несчастных беглецов бомбы и обстреливала их пулеметным огнем.

Тем временем через проделанную брешь прорвалась на 50 км «вглубь кавалерия, идя прямо береговым коридором. На следующее утро не только захватили Эль-Афуле, но и временно заняли Назарет, где была расположена штаб-квартира противника, все еще не знавшая о катастрофе, постигшей ее войска, так как агенты перервали телеграфные провода». Получив известие о победе Алленби, Лоуренс немедленно вылетел на самолете в Палестину, предупредив перед этим Фейсала, что победу Алленби следует рассматривать как сигнал для давно задержавшегося всеобщего восстания в Сирии.

Дамаск

Встретившись с Лоуренсом в Палестине, Алленби настойчиво предостерегал его от попытки нанесения какого-либо самостоятельного удара против Дамаска до прибытия британских войск. Задачу арабской армии он видел в том, чтобы не давать передышки отступающему противнику, мешать ему сосредоточиться и создать очаги сопротивления. Лоуренс эту задачу выполнял успешно, но иногда шокировал британских офицеров, принимая слишком, на их взгляд, независимые решения. В ряде случаев регулярные части не успевали за подвижными иррегулярными соединениями. В ходе этого наступления арабы захватили 8000 пленных и убили около 5000 человек, кроме того, им досталось 150 пулеметов и около 30 орудий. Окончательный разгром 4-й турецкой армии, отступавшей к Дамаску, может быть полностью приписан операциям арабов и датирован 30 сентября. В полдень того же дня отряд шерифа в Дамаске захватил власть в свои руки и поднял над городской ратушей арабский флаг в тот момент, когда отступавшие турки выходили из города.

Получив это известие поздно вечером, Лоуренс поначалу убедил арабских военачальников отложить въезд в город на следующее утро. Однако ночью он был неожиданно разбужен сильными взрывами и увидел краснеющий отблеск на небе над Дамаском. Присутствовавший при этом британский офицер рассказывал, что, приподнявшись на локтях, Лоуренс воскликнул: «О Боже! Они подожгли город». Взяв себя в руки, он добавил более спокойно: «Во всяком случае, я отправил вперед арабов руаля, и мы вскоре будем иметь 4000 человек в самом городе и вокруг него».

Как потом выяснилось, взрывы доносились со стороны склада боеприпасов. Немецкие инженеры уничтожали их, оставляя Дамаск, который пострадал не слишком сильно. Арабская армия вошла в древнюю столицу на следующий день. «Когда рассвело, мы направились к вершине горного отрога, нависшего над оазисом города, с ужасом ожидая увидеть руины, но вместо развалин в дымке зеленели молчаливые сады со струившейся между деревьями рекой, обрамлявшие по-прежнему прекрасный город, похожий на жемчужину под утренним солнцем. Ночной грохот взрывов сжался до высокого столба густого дыма, поднимавшегося над грузовым двором Кадема, терминала Хиджазской линии железной дороги».

Короткий период, когда арабские вожди дожидались в Дамаске подхода британской армии, был отнюдь не безоблачным. Может быть, для Лоуренса он был самым тяжелым за всю войну. «Улица была забита горожанами, выстроившимися плотными рядами на тротуарах и на самой дороге, – описывал он свой въезд в Дамаск. – Люди стояли у домов, на балконах и даже на крышах. Многие плакали, некоторые одобрительно улыбались, кое-кто посмелее выкрикивал наши имена, но большинство просто смотрели и смотрели, и в глазах у них светилась радость. Все это было похоже на долгий вздох облегчения, сопровождавший нас от ворот города до его центра.

В здании городской ратуши все выглядело по-другому. По лестницам сновала масса людей. Все что-то выкрикивали, обнимали друг друга, плясали, пели. Они с трудом очистили для нас проход в вестибюль, где сидели сияющие Насир и Нури Шаалан. По обе стороны от них стояли мой старый враг Абдель Кадер и его брат Мухаммед Саид. От изумления я лишился дара речи. Мухаммед Саид буквально прыгнул вперед и прокричал, что они, внуки эмира Абдель Кадера, вместе с Шукри эль-Айюби из дома Саладинов, сформировали правительство и вчера провозгласили Хуссейна «королем арабов» на глазах у униженных турок и немцев. Пока он с пафосом излагал свое заявление, я повернулся к Шукри, который был не политиком, а просто популярным в народе человеком, почти жертвой в его глазах, сильно пострадавшим от Джемаля. Шукри рассказал мне, что эти алжирцы, одни во всем Дамаске, были заодно с турками, пока те не поняли, что нужно уходить. Потом они со своими земляками-алжирцами ворвались в фейсаловский комитет, где скрывался Шукри, и силой взяли все под свой контроль.

Они были фанатиками, вдохновленными теологическими, а не логическими идеями. Я повернулся к Насиру, намереваясь с его помощью пресечь эту наглость в самом начале, но тут произошло неожиданное. Вокруг нас возникла сопровождавшаяся пронзительными криками давка, как если бы сработал какой-нибудь гидравлический домкрат, между разломанными стульями и столами забегали во все стороны люди, и наконец к потолку вознесся ужасающий победный звук знакомого раскатистого голоса, заставивший всех умолкнуть.

На свободном от людей пятачке дрались Ауда абу Тайи и вождь друзов Султан эль-Атраш. Рвались вперед их сторонники, устремился туда и я, чтобы их разнять, столкнувшись с Мухаммедом эль-Дейланом, задавшимся той же целью. Мы вместе с ним растащили дравшихся и заставили Ауду на шаг отойти, тогда как Хуссейн эль-Атраш затолкал более легкого Султана в толпу, а потом и вовсе увел в боковую комнату. Ауда был слишком ослеплен яростью, чтобы отдавать себе отчет в своих действиях. Мы увели его в большой зал здания – огромное, помпезное помещение с золотой отделкой, где царила могильная тишина, поскольку из всех дверей была открыта только та, через которую вошли мы. Мы втолкнули его в кресло и крепко держали, а у него шла изо рта пена, он кричал, пока его голос не сменился невнятным хрипом. Его тело извивалось и судорожно подергивалось, руки дико искали оружие, лицо налилось кровью, длинные волосы падали с непокрытой головы на глаза.

Султан первым ударил старика, его сознание требовало отмщения. В зал вошли Зааль с Хубси, и еще пятеро или шестеро из нас объединили свои усилия, чтобы совладать со стариком, но прошло добрых полчаса, прежде чем он достаточно успокоился, чтобы понять, что ему говорили, еще полчаса ушло, прежде чем он пообещал отложить удовлетворение оскорбленного самолюбия на три дня, и все это время мы с Мухаммедом не отпускали его. Я вышел и потребовал, чтобы Султана эль-Атраша тайно вывезли из города, и притом как можно скорее, а затем разыскал Насира и Абдель Кадера, чтобы установить порядок в правительстве».

В Дамаске Лоуренс позиционировал себя не как британский офицер, но как полномочный представитель принца Фейсала. По его настоянию и указанию были созданы основы правительственного аппарата. Прежде всего встал вопрос об организации полиции. Были назначены офицеры, распределены районы и определены временные условия службы. Австралийский отряд, запиравший один из выходов из Дамаска для турок, когда в него входили арабы, выставил охранение к нескольким общественным зданиям и таким образом помог поддержать порядок в городе до прибытия арабских регулярных частей. Эти части вследствие своей относительной медлительности играли весьма незначительную роль в разгроме турецкой армии, но для политического укрепления позиции они были неоценимы. Было налажено денежное обращение путем выпуска бумажных денег и установлены новые цены.

В знаменитом художественном фильме «Лоуренс Аравийский» (1962 г.) показано, что в то время, как арабские вожди выясняют отношения в ратуше, в городе гаснет электрический свет, приходит в негодность насосная станция, больницы и госпитали остаются без воды. Эта картина не соответствует действительности. Когда арабы заняли город, электростанция и водопровод уже не функционировали. Однако, несмотря на в самом деле имевшие место раздоры, новая власть сразу же нашла инженера, которого назначили управлять электростанцией, и в тот же вечер электрическое освещение улиц было налажено, работала даже трамвайная линия. Санитарное состояние только что покинутого турецкой армией города оказалось ужасающим, и немедленно были сформированы бригады уборщиков для первоочередной очистки дорог и пустырей. Принимались все меры, чтобы привести в порядок больницы, в момент занятия города напоминавшие преисподнюю, другое дело что лекарств и врачей в эти первые дни в нужном количестве взять было неоткуда. Выведенный в том же фильме английский майор медицинской службы, пришедший в ужас от состояния госпиталя, принявший Лоуренса за представителя персонала, и в порыве негодования его ударивший – реальное лицо. Однако он не видел этого здания тремя днями раньше. «Этот майор, – пояснял Лоуренс, – не побывал накануне в доме-кладбище, не понюхал, чем там пахло, не видел, как мы, давясь от отвращения, закапывали разложившиеся тела, воспоминание о которых заставило меня всего несколько часов назад вскочить ночью с кровати, обливаясь потом и дрожа всем телом».

Еще одна неотложная задача – снабжение города продовольствием. Ее невозможно было выполнить без действующей железной дороги. Пришлось разыскивать и немедленно включать в работу стрелочников, машинистов, кочегаров, продавцов. «Повстанцы, в особенности добивавшиеся успеха, по определению всегда были плохими подданными и еще худшими правителями», – замечал Лоуренс, но за день он добился немалых успехов, особенно заметных для тех, кто видел город накануне.

Перед рассветом 2 октября Лоуренс был разбужен и узнал, что Абдель Кадер пытается произвести переворот при поддержке своих алжирских сторонников и части друзов. Однако подавить это выступление удалось достаточно быстро. Потери составили 5 убитых и 10 раненых. Лиддел Гарт, довольно высоко оценивает деятельность Лоуренса в Дамаске в качестве представителя Фейсала: «Каковы бы ни были те недочеты, которые в дальнейшем могли появиться в новом наспех созданном арабском государстве, они являлись скорее следствием природы материалов, чем следствием самого строительства. Последнее должно было быть выполнено быстро, и в этой быстроте заключается удивительная особенность Лоуренса. Другие диктаторы и созидатели государств имели основание, на котором они могли строить, и время, для того чтобы исправлять свои ошибки; у него же было 24 часа».

3 октября в Дамаск прибыл Алленби. Лоуренс смог, по словам одного из английских офицеров, «передать ему город в относительном порядке, почти совершенно очищенным от следов войны, с правительственным аппаратом, функционировавшим легко и быстро». Алленби уведомил Фейсала, который вступил в город на час позже, что он готов признать арабскую администрацию на территории противника к востоку от Иордана и Ма’ана до Дамаска включительно.

Алленби хотел, чтобы теперь Лоуренс отправился к Алеппо, где еще шли бои, но тот добился разрешения ехать в Каир, а оттуда в Англию. Он понимал, что арабам нужен защитник в Европе. «…Когда я четвертого октября уезжал из Дамаска, – писал он позже, – у сирийцев, в только что освобожденной от оккупации опустошенной войной стране, было свое правительство де факто, продержавшееся два года без привлечения иностранных советников вопреки противодействию влиятельных элементов в рядах союзников».

Алеппо был взят британскими войсками спустя несколько недель. 31 октября Турция вышла из войны, 11 ноября капитулировала Германия. В тот же самый день Лоуренс прибыл в Англию после четырехлетнего отсутствия. По завершении своей военной миссии он получил чин полковника. Позже он в присущем ему стиле объяснял, что хотел получить этот чин для того, чтобы быстро проехать через Италию в специальном штабном поезде из Торонто. «Спальные места предоставлялись только лицам в чине полковника и выше. Я ехал вместе с Четвудом в чине полковника (полученном от Алленби) и чувствовал себя великолепно. Я люблю комфорт! Для воинских поездов на переезд требуется восемь дней, а для экспресса с международными спальными вагонами только три дня».

Версаль

Лоуренс искренне и не без основания полагал, что независимое дружески настроенное по отношению к англичанам арабское государство на Ближнем Востоке больше отвечает национальным интересам Великобритании, чем банальный колониальный раздел. Он даже имел в этом отношении единомышленников среди политиков, которых никто бы не назвал романтиками или арабофилами. В то же время на протяжении всей войны, что он вел в Аравии, его терзали смутные сомнения. Он не был уверен, что его соотечественники сдержат обещания, которые дают арабам. Еще в 1916 году был заключен договор Сайкса – Пико, согласно которому отбитые у Турции ближневосточные провинции должны быть поделены между Англией и Францией, причем Франция претендовала на Сирию, ссылаясь еще на права некогда обосновавшихся здесь крестоносцев. Позже, решая более злободневные задачи, британские политики пообещали оставить арабским повстанцам все, что они сами сумеют захватить в ходе боевых действий. Дилемма в значительной степени возникла из-за недальновидности политиков, так как, когда арабам давались заверения, что они смогут удержать за собой все ими захваченное, никто не предполагал, что им удастся захватить так много. До конца войны об этом думали мало, но вот война закончилась. По образному выражению Лоуренса, «синицы в небе, обещанные арабам в день, когда это было важно для Англии, теперь, к ее смущению, возвращались домой».

Лоуренс прибыл в Лондон и тотчас был вызван на заседание восточной комиссии кабинета, чтобы изложить свои взгляды на будущее арабских стран. Он предложил создать три государства с шерифами – в Сирии, Верхней Месопотамии и Нижней Месопотамии – и назначить в качестве их управителей трех сыновей короля Хуссейна. Эта программа нашла и противников и сторонников, но она не могла быть принята без осложнений с французской стороны.

Вскоре французы узнали, что по приглашению британского правительства Фейсал отправляется в Лондон. Они отправили резкую телеграмму Хуссейну, в которой говорилось, что Фейсал был бы принят во Франции с почестями, соответствующими сыну союзного правителя, и выражали свое удивление, что проезд не был подготовлен через их представителя. Давнему недругу Лоуренса полковнику Бремону поручили перехватить Фейсала, когда он будет проезжать через Францию, но из этой затеи ничего не вышло.

После того как Фейсалу была показана Англия, Лоуренс в январе 1919 года отправился в Версаль на заседание мирной конференции. Французской стороне его присутствие не понравилось, но возразить что-либо было сложно, и он был назначен членом делегации министерства иностранных дел по восточным делам. В свою очередь Лоуренс настоял на участии в конференции Фейсала, как представителя Хуссейна, которого признали королем Хиджаза.

Присутствие этой пары в Версале запомнилось всем. Когда Пишон, французский министр иностранных дел, коснулся истории Крестовых походов как основания французских притязаний на Сирию, Фейсал задал спокойный вопрос: «Простите, господин Пишон, но кто из нас оказался победителем в Крестовых походах?» Лоуренс, как официальный переводчик Фейсала, не упустил случая и обратился к собранию с этим вопросом последовательно по-английски, по-французски и по-арабски.

Впрочем, красноречие арабского принца не помешало событиям развиваться по сценарию, предусмотренному договором Сайкса – Пико. В целом нельзя сказать, что Версальская мирная конференция оказалась вовсе бесплодной для арабского дела. Фейсал сумел неплохо прощупать политическую почву, но Великобритания столь явно предпочитала арабам французов, что Лоуренс в знак протеста против поведения соотечественников отказался от своих воинских наград.

В марте 1920 года собравшийся в Дамаске арабский конгресс объявил Фейсала королем Сирии, а его брата Абдуллу – королем Ирака. В июле того же года в Восточную Сирию вторглись французские войска. На открытое сопротивление им Фейсал не решился. Он без боя сдал Дамаск и после чего был выслан из страны.

Тем временем в Ираке началось антианглийское восстание, подавление которого обошлось Англии гораздо дороже в денежном эквиваленте, чем поддержка восстания антитурецкого. В октябре английская администрация была вынуждена создать временное национальное правительство Ирака. В январе 1921 года это правительство приняло решение об организации национальной армии. В марте того же года Ирак был провозглашен подмандатным королевством. Фейсал был приглашен на трон как человек, с которым англичане смогут договориться, и вполне оправдал надежды. В свою очередь, арабы получили если и не все, что хотели, то многое. Лиддел Гарт утверждает, что впоследствии французы очень жалели, что избавились от Фейсала, так как в Сирии без него они имели гораздо больше неприятностей, чем англичане в Ираке с Фейсалом. Его усилиями в 1924 году были проведены выборы в Учредительное собрание, которое утвердило конституцию Ирака. Король получал по ней право абсолютного вето на все законопроекты, право роспуска палаты депутатов и сената, смещения неугодных министров. Фейсал I умер от сердечной недостаточности в 1933 году через год после того, как английский мандат был аннулирован и Ирак получил независимость. Трон унаследовал сын Фейсала Гази I.

Лоуренс больше не руководил восстаниями, но нельзя сказать, чтобы его дальнейшая жизнь была спокойной и однообразной. Убедившись, что его друг Фейсал наконец благополучно утвердился на троне и для арабского дела сделано все возможное, он засел за написание книги «Семь столпов мудрости». Потом, когда этот эпический труд был завершен, Лоуренс неожиданно заявил: «Каждый должен поступить в авиацию или помогать ее развитию!» Естественно, в авиацию он поступил, и о своем пребывании там написал еще одну книгу под названием «Чеканка» (The Mint). В 1927–1928 годах он был комендантом военных казарм в Карачи, в 1932-м выпустил свой прозаический перевод «Одиссеи» Гомера, в 1930–1935 годах участвовал в работе по модернизации скоростных военных судов в Саутгемптоне. В 1935-м в возрасте 46 лет Лоуренс разбился на мотоцикле, уходя от столкновения с мальчишкой велосипедистом.

Список использованных источников

Блон Ж. Великий час океанов. – М.: Мысль, 1978.

Болховитинов Н. Н. Россия и война США за независимость. – М.: Мысль, 1976.

Бродель Ф. Время Мира. – М.: Прогресс, 1992.

Гарт Л. Полковник Лоуренс. – М.: Воениздат, 1939.

Губарев В. К. Френсис Дрейк. – М.: Молодая гвардия, 2013.

Давидсон А. Сесиль Родс. Строитель империи. – Москва; Смоленск, 1998.

Дроговоз И. Г. Англо-бурская война 1899–1902 гг. – Минск: Харвест, 2004.

История Судана в новое и новейшее время / под ред. А. А. Громыко. – Москва, 1992.

Конан Дойль А. Англо-бурская война. – М.: Эксмо, 2004.

Лоуренс Т. Э. Семь столпов мудрости. – На сайте Lib.ru

Маклин А. Капитан Кук. – М.: Центрполиграф, 2001.

Рэли У. Описание Гвианской империи. – М., 1963.

Слезкин Л. Ю. Легенда, утопия, быль в ранней американской истории. – М.: Наука, 1981.

Ткаченко М. А. Становление Британии как морской державы. – Санкт-Петербург, 2003.

Форстер Г. Путешествие вокруг света. – М.: Наука, 1986.

Черчилль У. Индия, Судан, Южная Африка. Походы Британской армии 1897–1900. – М.: Эксмо, 2004.

Материалы сайта «Веселый Роджер».

1 Буквально: «Новый Туран»; более точным переводом было бы «Туркестан для тюрков».