Елизавета Дворецкая

Червонная Русь

Пролог

Перемышль, 1112 год

– Расскажи про деда Боняка!

– Какое рассказывать, тебе давно спать пора! И так сколько внизу проболтался, не дозовешься тебя! Мал ты еще на пирах до свету сидеть!

– Дружина же сидит, а где дружина, там и князь! Отец так говорит.

– Вот пусть отец сам и сидит. А ты спать должен. Ты ведь еще меч не получил, значит, не князь.

– Я буду князем!

– Будешь, будешь. А теперь спи.

– Не буду спать, пока не расскажешь про Боняка!

Разговор пошел по кругу. Княгиня Иустина Боняковна вздохнула: восьмилетний сын был упрям, как бычок, и у нее не хватало сил с ним спорить. Уже сорок раз, кажется, она рассказывала Ростиславу про своего отца, а его деда – половецкого хана Боняка, но Ростислав был готов слушать о нем бесконечно. Внизу, в гриднице⁰, было шумно – там пировала дружина перемышльского князя Володаря Ростиславича, из гущи которой едва удалось извлечь не в меру удалого княжича.

– Смотри вон, и Володьша спит уже, и Ярша спит, они сил набираются, завтра будут воевать, – шепотом уговаривала княгиня сына, кивая на двух его старших братьев. – А ты завтра будешь как муха сонная.

– Не буду. Рассказывай! – требовал Ростислав, уверенный, что мать скоро уступит. И даже слегка подпрыгивал на лежанке, изображая, будто скачет во весь опор на боевом коне.

Было уже за полночь, у самой княгини Иустины слипались глаза, но она знала, что сын не отстанет, пока не добьется своего.

– Тогда была война, – принялась рассказывать она полушепотом, чтобы не разбудить двух старших княжичей. – Безбожный бунтарь князь Ярославец Святополчич пришел на нас с ратью и короля венгерского да князя ляшского привел с собою. Пришли они сюда, к Перемышлю, и обступили град…

– Чтобы ни мышь не пробежала, ни птица не пролетела? – подсказал Ростислав. Он уже все сам знал, но боялся, что мать что‑то забудет и испортит весь рассказ.

– Чтобы ни мышь, ни птица, никто, – согласилась княгиня. – А князь Давид поехал в Поле Половецкое поискать там помощи. И встретил на Вагре‑реке хана Боняка и войско его в восемь тысяч конных батуров⁰. Согласился хан Боняк помочь князьям перемышльским и пошел с князем Давидом. Вот стало войско на ночлег, и вышел хан Боняк один в поле в полночь. И начал он выть по‑волчьи, и ответил ему сперва один волк, потом другой, а потом целая тысяча волков. Вернулся Боняк к князю Давиду и сказал, что победит он завтра множество врагов…

Ростислав слушал как завороженный: больше не перебивал, не шевелился, едва дышал. Мороз подирал по коже, когда он представлял все это: лес, ночь, река, блестящая серебром под луной, а между рекой и лесом – странный, непонятный человек наедине с луною, в шапке с волчьим хвостом, сам похожий на волка, такой же дикий, опасный, загадочный, как серые Хорсовы псы⁰. Он воет, выпевает тягучую песню войны и крови, и волки отвечают ему из леса, признавая в нем собрата и вожака…

– Ты, волчий внук! – презрительно бросал ему старший брат Владимирко. – Дед твой – поганый⁰ нехристь, да еще и оборотень!

Владимирко и Ярослав, старшие сыновья перемышльского князя, родились от его первой жены, черниговской княжны. И в тот самый год, когда хан Боняк волчьим голосом заклинал победу, овдовевший к тому времени Володарь Ростиславич взял в жены дочь Боняка, надеясь покрепче привязать дикого, алчного и ненадежного союзника. Хатун Айбике была крещена под именем Иустины Боняковны. Ее единственный сын, на четверть венгр⁰, наполовину половец, уродился смуглым, невысоким, с выступающими скулами и черными волосами. Красавцем его трудно было назвать, зато он рос здоровым, подвижным и сообразительным. Поначалу князь Володарь только забавлялся, глядя на выходки своего «половца», но постепенно привязался к нему и теперь любил сильнее двух старших. А Ростислав не спускал старшим братьям насмешек и отважно кидался на них с кулаками. И нередко выходил из этих схваток победителем, потому что был крепок, быстр и напорист.

– Князь растет! – с удовольствием приговаривал Володарь Ростиславич.

Сказание о князе Боняке было у Ростислава любимым. Десятилетним мальчиком он собирал себе в детинце⁰ такую же малолетнюю дружину и играл в ту давнюю битву. Хана Боняка, конечно, представлял он сам: сначала выл, потом обещал войску победу. Потом один из мальчишек, изображавший батура Алтунопа, должен был выйти к вражескому войску, выпустить одну стрелу и вернуться. А потом сам «хан Боняк» начинал сражение. Поначалу он обманывал «венгерского короля» притворным отступлением, заманивал его в ловушку, а потом ударял в тыл, рассеивал вражеское войско и брал огромную добычу!

Так они воевали, пока однажды игру «в Боняка» не увидел настоятель Иоаннова собора отец Митрофан и не устроил Ростиславу разнос.

– Ведь хан, Боняк, поганец безбожный, не просто так выл; а волшбу бесовскую творил! – внушал он княжичу, меча громы праведного негодования над повинной черноволосой головой. – Злых духов он призывал, чтобы они сатанинской силой ему в битве помогали! Христианину и помыслить о том – грех, а не то что подражать! Кайся теперь, чадо, проси прощения у Господа, что по детскому неразумию в такой грех впал!

Ростислав каялся, но где‑то в глубине жила мысль: ведь Боняк действительно одержал победу. А хотя бы и волхвованием! Мальчик с детства знал, что за обладание волостью ⁰придется постоянно воевать со своими и чужими. Бог в эту борьбу не вмешивается, а значит, надо справляться как получится.

Тем более что князь Володарь на него не сердился.

– Пусть воюет! Еще как потом пригодится! – говорил он, когда его младшенький являлся домой в рваной одежде, весь в пыли и в ссадинах. – Пусть знает, что можно силой воевать, а можно и хитростью.

Вместе с теми же мальчишками, подрастая, Ростислав проходил обучение – бегал, отжимался, боролся, учился владеть оружием. В двенадцать лет он тоже получил меч, а мальчишки, сыновья кметей⁰, стали его собственной ближней дружиной.

– Да твой дед был предателем! – возмущался Владимирко. – Он ведь шел сюда не нам, а князю Святополку помогать, а князь Давид его уговорил переметнуться, потому что от венгров он надеялся больше добычи взять!

– Пусть бы твой дед столько взял где‑нибудь! – отзывался Ростислав. – А за предателя сейчас получишь!

Дело кончалось криком, воплями, расквашенными носами, каплями крови на утоптанной земле. Этого Володарь Ростиславич уже не одобрял. У его сыновей было слишком много внешних врагов, чтобы они могли себе позволить драться между собой.

Со временем и Ростислав это понял, да и Владимирко перестал его дразнить. Хан Боняк, хоть и помог один раз Перемышлю, всю жизнь оставался опасным врагом Русской земли, принесшим ей много зла. Князю Володарю нелегко далось то решение – привлечь поганых половцев для войны со своими братьями‑христианами. Но выбирать не приходилось: князь Святополк не успокоился бы, пока не отнял у братьев Ростиславичей, Володаря и Василька, все их города.

Теперь Ростиславу было уже двадцать лет, и детские забавы давно сменились нешуточными заботами, игра в войну – настоящей войной. О том, что он сам уже успел пережить, матери рассказывали детям перед сном. Но и теперь, засыпая где‑нибудь в полевом стане и слыша далеко над лесом волчий вой, он снова видел все это – ночь, луну и узкоглазого человека в волчьей шапке, поющего песню войны и победы. И что‑то отзывалось в его душе на эту песнь – какой‑то темный бог его предков ходил рядом, смотрел в затылок, манил за собой…

Глава 1

Берестъе, 1124 год, весна

Был уже почти полдень, и колокола Успенского собора усердно созывали на обедню, но княжий терем не спешил откликнуться на их призыв. Берестейский князь Юрий еще не выходил из опочивальни, и отроки⁰ в верхних сенях перед горницами⁰, якобы охранявшие его покой, спали тоже, повалившись на охапки соломы и друг на друга. Князь Юрий любил погулять, и пиры у него затягивались обыкновенно до рассвета. Гридница была полна бесчувственных тел, обладатели которых вчера не сумели доползти до дружинных изб. Бояр и городских старост, которые, хотя и не слишком одобряли буйство своего князя, никогда не отказывались от его приглашений, развела по домам собственная челядь.

Таким образом, четверых гостей, отстоявших обедню в Успенском соборе в надежде, что Бог поможет их замыслам, встретили на княжьем дворе только тишина и сонная одурь.

– Поле битвы, истинный крест! – бормотал один из них, хорошо одетый, в желтой бархатной шапке, отороченной собольим мехом, по виду боярский сын. – Вот тогда под Владимиром я такое же видал…

Они стояли в сенях перед гридницей, а на пороге лежал какой‑то длинноусый кметь с шишкой на лбу и таким страдальческим выражением лица, точно его пытают, а он держится из последних сил и вот‑вот будет вынужден сдаться.

– А ты, Гостяйка, надеялся в храме с князем поздороваться! – поддел боярского сына один из спутников, светловолосый, с выпуклыми голубыми глазами. – Тутошних, как видно, и соборными колоколами не разбудишь.

– Разбудим! – весомо заметил третий, боярин средних лет, с сединой в рыжеватых волосах. – Как узнают, с чем прибыли, враз забегают. Ну, Коврига, чего стоишь? Пихни его как следует, а то помрет во сне без покаяния!

Последнее относилось к четвертому спутнику: тот живо нагнулся и стал трясти длинноусого, но тот только замычал во сне, причем так мучительно, словно просил добить его.

– Эй, есть тут жив человек? – во все горло заорал голубоглазый, которого звали Корило.

– Чего орешь? – Со двора в сени вошла женщина такого могучего телосложения, что гости невольно попятились. На поясе ее звенела большая связка ключей, указывая на должность. – Вы откуда, гости дорогие? – уже вежливее добавила она, разглядев хорошую одежду и уверенный вид незнакомцев. – Если к князю, то рановато еще. Обождать надо немного. Князюшка не вставал еще.

– Погуляли, видно, вчера? – Корило подмигнул ей на длинноусого.

– Погуляли! – Ключница вздохнула, поскольку гораздо больше, чем князь, задумывалась, во что обходятся постоянные гулянки.

– Разбудила бы, мать! – посоветовал Гостяйка. – Тут дело такое…

– Не война ли? – Женщина переменилась в лице и схватилась за железную фигурку уточки, висевшую в ожерелье.

– Напротив того, радость! – наставительно пояснил старший из приезжих. – Поди скажи, что приехали из Турова боярин Самовлад Плешкович, сын боярский Доброгость Даливоевич и иные лучшие мужи с ними!

Купца Корилу и своего слугу Ковригу он не посчитал нужным упоминать, но ключница и без того захлопотала.

– Проходите, гости, проходите! – Она протиснулась мимо них к порогу гридницы, заглянула туда, не зная, куда посадить среди такого развала. – Ратайка, Доволька, да где же вы, лешие, провалились! – закричала она во двор. – Полдень, обедня прошла, а тут конь не валялся!

– Даже не прибегал еще! – вставил Корило и подмигнул Гостяйке.

– Да уберите хоть это идолище! – Не дожидаясь помощи, ключница сама схватила длинноусого страдальца за плечи и спихнула с порога, освобождая гостям путь. – Проходите, люди добрые, проходи, боярин, сделай милость!

Влетев в гридницу впереди них, она споткнулась об упавший деревянный ковшик, пинком отшвырнула его с дороги, проворно вытерла передником край лавки и сложила руки, показывая, что эту лавку может предложить гостям с чистой совестью. Опасливо подбирая полы дорогого зеленого плаща, боярин Самовлад с важным видом уселся, а ключница тут же выскочила в сени. Со двора сразу же послышался ее громкий голос.

Кто‑то с топотом пробежал по лестнице вверх; Корило потешался, прислушиваясь к происходящему в тереме, и подмигивал Гостяйке, который, напротив, старался сохранять важный и неприступный вид, как и подобает послу. А одна из горничных девок, проворная, хотя и некрасивая Жалейка, уже пролезла по телам храпящих отроков в горницу и теперь теребила там кого‑то:

– Вставай, княже, вставай! К тебе из Турова приехали, от тестя, боярин такой важный! Да вставай же, обедню проспал, войну проспишь!

Всклокоченная русоволосая голова поднялась над подушкой и тут же упала опять.

– Поди ты к лешему, коза! – протянул другой голос, женский, и из‑за пышной подушки поднялось юное и хорошенькое, хотя несколько помятое и утомленное личико. – Не видишь, спим! Что орешь, как на пожаре?

– Вставай, Ялька! Хорошо, сюда не полезли, в гриднице уселись!

– Да кто?

– Из Турова приехали, говорю вам, от тестя! От Вячеслава Владимировича! А если бы влезли сюда и тебя, дуру, в постели у князя нашли? Тогда война, вот вам! Допируетесь!

– Чего – война? – хрипло спросил наконец сам князь Юрий, с трудом разлепляя припухшие веки. – С кем?

– Матушка Пятница, да со всем светом! – Жалейка уронила руки и с укором посмотрела на него: – Вставай, батюшка! Приехали к тебе бояре из Турова, говорят, дело важнее некуда!

– Уж не помер ли князь Вячеслав? – оживился князь Юрий и сел в постели, оправляя сбившуюся рубашку и пытаясь пятерней расчесать спутанные русые кудри. – А оно бы… хорошо бы…

«Успеет помереть, пока ты встанешь!» – подумала Жалейка, но ничего не сказала.

– Ну, зови, что ли, этих, одеваться! – решил князь Юрий и спустил ноги с лежанки.

– Сама – не добудишься никого, – проворчала Жалейка и полезла в ларь за свежей рубашкой.

– Перечеши меня! – потребовала обитательница княжеской постели, лениво выбираясь из пухлых перин и отбрасывая с лица растрепанные пряди. Ее русая коса, как змея, ползла за ней и была такой длинной, что связь ее с хозяйкой не бросалась в глаза и коса выглядела как самостоятельное существо.

– Не могу же я все сразу делать! – Жалейка в это время оправляла на князе новую рубаху. – Сейчас Кобылиха придет, она тебя перечешет!

– Чертей этих позови из сеней, пусть они князя одевают. Что же мне, до вечера нечесаной сидеть?

– Подождешь! Тебе‑то в гридницу к гостям не идти.

– Поговори у меня! – капризно прикрикнула Вьялица. – Делай, что говорю, а то сразу у меня за морем Греческим окажешься!

– Не вопите, девки! – Князь Юрий поморщился. – И так голова трещит. Ялька, не ори. А ты поди растолкай Ероху, пусть красные сапоги принесет, а то на эти мне вчера козел какой‑то наблевал…

Жалейка поджала губы, но ничего не ответила и вылетела в верхние сени. Когда и на нее, как всякую молодую девку в тереме, в свое время снизошла благосклонность князя Юрия, она все‑таки имела совесть и никогда не валялась в его постели до света.

Примерно через полчаса отчаянными усилиями ключницы и той части челяди, которая держалась на ногах, и терем, и сам князь были приведены в достойный вид. Из гридницы спешно вынесли «тела», убрали грязную посуду, подмели объедки и замыли неблаговонные следы вчерашних излишеств. Князь Юрий наконец спустился, и только легкая припухлость под глазами позволяла догадаться, что и он во вчерашнем буйстве не оставался сторонним наблюдателем. Поднявшись при его появлении, туровцы кланялись: Самовлад Плешкович – с достоинством, Корила и Гостяйка – подобострастно, но все одинаково дивились, каким свежим выглядит хозяин по сравнению с его домочадцами.

Берестейский князь Юрий Ярославич был красивым мужчиной – высоким, стройным, с темно‑русыми кудрявыми волосами и аккуратной бородкой, а прямые черные брови подчеркивали ясную голубизну глаз. Он был в самом расцвете сил – ему недавно пошел сорок третий год. Одеваться он любил ярко, нарядно, оттеняя свою красоту с помощью византийского бархата, золотого шитья на оплечье рубахи, а в ухе носил золотую серьгу с крупной, неправильной формы, жемчужиной.

Держался князь дружелюбно, приветливо, словно искренне рад гостям, и ничуть не стыдится из‑за того, что его дом застали в таком неподобающем виде.

– Самовлад Плешкович! – Узнав гостя, он даже соизволил обнять его, а боярского сына Гостяйку похлопал по плечу. – Ну, какие вести? Как Туров? Не передрался еще окончательно? Собор Борисоглебский не рухнул? Епископ Игнатий здоров ли? Все дрова колет? Топором, прости Господи, по ноге еще не заехал?

Гости улыбались, им было приятно, что берестейский князь так хорошо помнит дух их города.

– Как мой второй батюшка, Вячеслав Владимирович? Здоров ли? Нет ли какой войны у него? – продолжал Юрий Ярославич, и в мыслях его трепетала шальная надежда – а ну как и впрямь… Но надежда, конечно, была не только греховной (это еще куда ни шло), но и глупой: на печальных вестников гости не были похожи.

– Князь Вячеслав здоров, только мы что‑то давно его не видали! – с намеком ответил боярин Самовлад. – Опять у венгерского короля с братьями немирье, вот князь Вячеслав и отправился чужое стадо пасти. А своим пренебрегает.

– Да что вы говорите? – Князь Юрий оперся о подлокотник престола и наклонился вперед, как будто услышал нечто удивительное.

– Собрался город Туров и порешил: нам князь нужен такой, который не за морями, а на Руси будет нас оберегать! – продолжал Самовлад Плешкович. – И порешил город Туров общим голосом: приди к нам, Юрий Ярославич, и владей нами! И не позволь киевлянам нас держать за своих холопов, но управляй нами сам по правде!

– Вот что! – только и воскликнул князь Юрий, схватившись за бороду рукой в ярких блестящих перстнях.

Такого он никак не ожидал. Его деды, родной и двоюродный, его дяди и отец много лет сражались с другими ветвями князей Рюриковичей за обладание то Владимиром, то Перемышлем, то червенскими городами, и в этой борьбе вся его мужская родня поочередно сложила головы. Род Изяслава Ярославича, сына Ярослава Мудрого, к которому принадлежал князь Юрий, потерпел поражение, на владимирском и туровском столах утвердились потомки Всеволода Ярославича, на перемышльском – внуки Владимира Ярославича. Только из милости и христианского желания быть в мире с ближними туровский князь Вячеслав Владимирович отдал за Юрия свою дочь, а киевский князь Владимир Мономах дал за внучкой берестейский стол. Не имея больше сильной родни, князь Юрий должен был состариться и умереть в Берестье, на самых западных рубежах Руси. Но вот город Туров сам предлагает ему власть над собой! Мало того что Туров больше и богаче – от него гораздо ближе до Киева…

К городским старостам и сельским боярам были разосланы гонцы – звать на совет. Едва ли город мог не отпустить князя, но должен был обсудить, кого принимать взамен, и обговорить с отъезжающим правителем условия союза городов, если таковой окажется возможным.

Но уже на следующий день – как раз выдалась пятница, день торга, – после окончания обедни народ, не расходясь, толпился перед Успенским собором и вовсю обсуждал новости. Тут и там собирались кучки людей, и в каждой говорили свое. Приграничный город был разноплеменным: в нем жили древляне, дреговичи, волыняне – потомки древнего племени дулебов, обитавшего в этих местах еще пять веков назад. Встречались ятвиги⁰, ляхи⁰, были и венгры.

– Кто же у нас теперь князем‑то будет? – волновались бабы, собравшиеся на торг с кошелками, корзинами и коробами.

– Да их, Изяславова⁰ племени, осталось‑то всего ничего! – бойко рассуждал поп маленькой Власьевой церкви, отец Никодим. – Всех ведь Господь уже призвал. Кроме князя Юрия, только двое и осталось, да и те еще дети – князь Юрий Ярославич⁰ да князь Вячеслав Ярославич. Их и примем на княжение.

– Да они ведь, сам говоришь, дети еще совсем! – вздыхала хорошо одетая посадская баба, жена какого‑нибудь зажиточного ремесленника или мелкого купца. – Какие из них князья?

– А вот такие! Это у тебя дети – дети, а у князей и дети – князья! – вразумил ее отец Никодим, не замечая раздавшихся вокруг смешков. – А пусть хотя бы и дети! Пусть сидит у нас род князя Изяслава, при нем мы от киевской кабалы избавимся!

– Да какая нам от них защита, от мальцов? Ни войско вести, ни на княжьем совете слово сказать!

– А зато сами мы их воспитаем, как родных сынов, научим, как на благо Берестья стараться!

– Да ты что, отец Никодим, сдурел совсем! – напустилась на него другая баба. Была она уже в годах, хорошо одетая, с нарядно расшитым очельем⁰, широкая, могучая, сама чем‑то похожая на воеводу. – Народ к измене подбиваешь, да прямо на торгу! Город Берестье издревле Киевской земле принадлежал, а ты что же, отделяться задумал? Окстись! Князь Юрий Вячеславу Туровскому зять, киевскому Владимиру родич, потому и сидел здесь. А Ярославцевы дети нам не надобны!

– Да вон Владимир‑город принял на княжение Ярославца Святополчича, так в осаде с ним насиделся, и голодом их морили, и приступами брали, и села у них жгли, землю разорили совсем! – поддержал ее какой‑то посадский. – Отступились владимирцы, прогнали Ярославца. А мы его детей к себе позовем! Уж лучше бы князь Юрий оставался, где есть. А то теперь станет с тестем воевать, и нас в покое не оставят!

– Так что ж теперь делать, матушка, Евдокия Бориславна? – крикнул развеселый мужик, молодой и кудрявый, но с утра уже хмельной и по виду беспутный. – Цепью за ногу, что ли, прикуем князя Юрия?

– Язык тебе приковать, Вереська! – Боярыня в досаде махнула на него рукой. – Люди только с обедни идут, а ты уж угостился где‑то! Работал бы лучше! А потом вот такой же хмельной на вече пойдешь да будешь там орать от большого ума!

– Тебя, матушка, в боярской думе заждались! – продолжал веселиться Вереська.

– Я‑то в думу не пойду, а вот Далимыслу Яруновичу скажу – уж лучше нам теперь из Владимировой киевской родни кого‑то в князья себе звать, только бы не воевать. Не до войны нам теперь.

– Если кто нас оборонит от Владимира, то разве Изяславичи! – возражал ей другой мужик. – А если, как ты говоришь, век из кабалы не выберемся, так и будем у стремени чьего‑то ходить!

– Да не в той мы силе, чтобы сами собой править, а так хоть миром обойдется!

– В чьи дела ты, баба, лезешь, хоть ты и боярского рода? Управляй своим домом, а в княжьи дела не лезь!

– Ой, какой воевода нашелся! – Евдокия Бориславна уперла могучие руки в широкие бока и придвинулась к обидчику. – Ты, Коряга, мни свои кожи, знай свои чаны да молись, чтобы твоих сыновей в ополчение не забрали с тобою вместе! Кричите на вече сами не зная что, сами на себя беды зовете, а потом удивляетесь – чем, дескать, мы Бога прогневили? А тем и прогневили, что своей же головой о своей же пользе подумать не умеете!

Народ гудел, каждый кричал свое. Берестье с давних времен принадлежало Киевскому княжеству и являлось его самой дальней западной точкой. По существовавшему уговору, нынешний берестейский князь платил Киеву дань и поставлял ему войско. Этими повинностями берестейцы были особенно недовольны: им были чужды тревоги Киевщины, постоянно осаждаемой половцами. Войско пригодилось бы и дома: слишком близко были польские владения, а польские короли вовсе не смирились с потерей этих земель. Но обладать Берестьем хотели бы и туровские князья, и владимирские, и князья Червонной Руси, лежавшей южнее. Пока во Владимире и Турове сидели родные сыновья киевского князя, никаких перемен для Берестья не предвиделось. Но если в Турове появится князь из другой линии, враждебной киевлянам, равновесие сил нарушится, Берестье сможет играть на взаимных противоречиях князей и выгадывать для себя более удобные и почетные условия.

– Дурни вы, дурни! – пыталась вразумить Евдокия Бориславна тех, кто жаждал свободы. – А про ляхов забыли? Ведь они под боком у нас, а дальше нас на запад никаких русских земель уже нет. Вот пойдет на нас ляшский король – Киев полки⁰ пришлет, да и Владимир нас прикроет. А тогда что будем делать?

– С ляшским королем договор утвердим!

– Дочерей его замуж за наших князей молодых возьмем!

– Так он вам и дал! Выкуси‑ка!

– Да и нельзя за Ярославцевых сыновей его дочерей брать – сам ляшский король на Святополковой дочери женат, его дети – Ярославцевым двоюродные, – поддержал боярыню сведущий монах, отец Феофан. – Церковь таких браков не дозволяет!

Боярыня Евдокия не нуждалась в союзниках и могла одна спорить со всей толпой, а если бы кто проявил непочтительность – и угостить своей крепкой можжевеловой палкой. Но мало кто соглашался с ее доводами, а если соглашался, то молчал, не желая переть против толпы. Плюнув, боярыня ушла домой – рассказать мужу и думать, что делать, если такие настроения возобладают и во время веча.

Споры захватили и торговую площадь, где сегодня во всех лавках ремесленники продавали наработанное за неделю, а купцы – привезенное из других земель.

– Понятное дело, что Туров хочет князя поменять! – разглагольствовал возле лавки с дорогими привозными тканями посадский старшина Суховей – длинный и сухой старик с тощей бороденкой, в долгополом буром кафтане. – Нынешний‑то их князь – киевскому князю Владимиру родной сын. Как соберется киевский князь половцев воевать, или там Новград, или полоцких этих оборотней – подавай, сын мой послушный, войско мне и дружину! Так и будут вечно у стремени ездить! А мы и своим умом проживем!

– Мы‑то тут при чем? – хмыкнул кузнец Меженя. Его лавка стояла напротив, на углу кузнечного ряда, но он, заслышав любопытный разговор, вышел и теперь стоял напротив Суховея, сложив руки на груди. В честь торгового дня он был непривычно умыт и хорошо одет в крашеную коричневую рубаху, подпоясан новым кожаным поясом.

– Ну, Туров. А хотя бы и мы тоже! – напал на него Суховей. – У меня сына да двух работников забрали в ополчение черниговского князя воевать, один без руки вернулся, у отца на шее теперь сидит, а второй и вовсе там сгинул! Не надо нам киевских князей! А будет в Турове князь Юрий – мы за ним как за стеной, про киевлян забыть можем. Не доберутся к нам оттуда емцы да мечники⁰!

– Так ведь под киевским князем порядка больше! – рассудительно заметил хозяин лавки, богатый гость Святозар Буянович. – Чуть где какая война, киевский князь по правде разбирает, кому какой следует стол. А от войны одно разоренье, ни по какой дороге не проедешь, да и торговли никакой.

– Это верно, это да! – заговорили вокруг. – Вон, в прошлое лето под Владимиром что приключилось, какая уж тут торговля! Гробами разве что!

– Так ведь Киев нас воевать и тянет! – не унимался Суховей.

– А то у нас без Киева воевать некому! – хмыкнул Меженя. Он‑то хорошо знал, кто и зачем заказывает у него оружие, а Суховея считал просто болтливым дураком. – Под Владимиром‑то князь Ярославец воевал да перемышльские Ростиславичи, Киева там и близко не было! А вот подошел бы киевский князь с полками – может, и одумался бы Ярославец, да и сам теперь был бы жив!

– Не до того теперь киевскому князю! – вздохнул старичок с посохом, в линялой ряске и с берестяным коробом за спиной. – Стар он, князь Владимир Всеволодович. На восьмой десяток завернул! Не воевать ему уже, сынки!

– Тебе, дед, не меньше, а вона какой прыткий! – засмеялась молодая женщина с круглым загорелым лицом, оттененным белым повоем⁰. – Не из Ерусалима бредешь?

– Так далеко не сподобил Господь побывать, а из Киева как раз иду, – кивнул старик. – И там говорят: плох уже князь Владимир.

– А если плох, то скоро туровского князя на его место попросят! – крикнул из лавки напротив купец Малята. Ему было плохо слышно, и он перевесился через прилавок, не забывая придерживать нитки разноцветных стеклянных бус. – Ведь князь Вячеслав у него старший сын?

– Нет, старший – Мстислав, он в Новгороде, – поправил бывалый человек Святозар Буянович.

– Ну, тогда, как помрет князь Владимир, Мстислав на его место, а Вячеслав – в Новград перейдет!

– Да ну тебя, помрет! – Сразу несколько женщин замахали на него руками и закрестились. – Сплюнь, накаркаешь!

– Да, может, все это еще болтовня одна! – сказал Меженя и пошел прочь с таким досадливым видом, что, дескать, вот заставили время терять из‑за таких пустяков. – Может, и не звали князя Юрия ни в какой Туров…

– Звали, а вот звали! – возмущенно закричала ему вслед молодая девушка с очень длинной светлой косой. – Давайте я лучше расскажу, я всю правду как есть знаю!

Одета она была очень хорошо: нижняя рубаха из тонкого беленого полотна украшена широкими полосами вышивки на подоле и на узких рукавах, верхняя рубаха из настоящего заморского шелка, зеленого, как молодая травка, с блестящей золотой вышивкой на подоле. Сверху – красивый теплый кожушок, отороченный черным соболем, а височные кольца, вплетенные в тонкие косички над ушами, блестят светлым серебром. Не смущенная всеобщим вниманием, девушка бойко рассказывала:

– Приехали бояре, все такие важные, человек восемь, а может, десять. Приехали и прямо в ноги Юрию Ярославичу упали: пожалей нас, говорят, сирот беззащитных, бесприютных! Весь город Туров, говорят, нашими устами тебя умоляет: приди и владей нами, а мы ни в чем из твоей воли не выйдем и будем служить тебе, как дети отцу!

– А как же туровский князь? – недоумевал мужик в войлочной шапке, видно приехавший из села и в княжеских делах соображавший туго. В опущенной руке он держал мешок с лямками, где было то ли зерно, то ли еще какой‑то товар на обмен. – Или помер?

– Не помер, а за море куда‑то ушел. В Венгерскую землю!

– Венгрия не за морем! – подала голос другая девушка, в кожухе из красновато‑коричневой толстой шерсти и с беленькой косынкой на голове. За спиной ее стояла нянька, еще крепкая женщина, и слегка тянула девушку за рукав, намереваясь увести, но та не обращала на нее внимания. – Дура ты, сама не знаешь, что говоришь!

– Это я‑то дура! – Нарядная красавица уперла руки в бока и надвинулась на нее. – Своими ушами я все слышала!

– Не могла ты такой брехни нигде слышать, кроме как у собак под забором! – не сдавалась девушка в косынке. Она тоже была высока ростом, красива, а на лице ее горел яркий румянец. – Чтобы Туров сам от князя Вячеслава отрекся и другого позвал! Не может такого быть! Туровской землей киевские князья владеют, и раз киевский князь сына туда посадил, другого князя там быть не может!

– А вот было, было! Князь Вячеслав ушел незнамо куда, а свою волость бросил, вот они и зовут княжить Юрия Ярославича!

– Да ведь он не пойдет!

– Еще как пойдет!

– Не посмеет он своего тестя…

– А вот увидите!

– Да что ты понимаешь в этих делах, холопка!

– А побольше твоего понимаю! – завопила в ответ красавица с длинной косой, не опровергая, впрочем, своей принадлежности к холопам. – Это ты, боярыня, за печью сидишь, а я день и ночь в княжьих палатах! Я все Князевы дела знаю, как и бояре не знают!

– Это точно, что день и ночь! – хмыкнул кто‑то в толпе. – Ты, что ли, теперь у князя ночами лежанку стережешь?

Народ загудел, стал многозначительно посмеиваться. Красавица вздернула носик, а ее противница вдруг переменилась в лице.

– Ага! – торжествующе засмеялась красавица. – Замолчала! Вот то‑то же! Юрий Ярославич в Туров поедет, и я с ним поеду! Сейчас я в Берестье княгиня, я буду и в Турове княгиней!

– Да он в Турове других найдет, не хуже! – опять хмыкнул кто‑то сзади.

– Ну, язык‑то придержи! – Вьялица сердито обернулась. – Юрий Ярославич меня любит, ничего для меня не жалеет! Вон, старый киевский князь Святополк Ярославич тоже на простой девке женился, так ее любил, что прямо плакал, если расставаться приходилось, и двум сыновьям ее все свое наследство завещал! А раз было, так и еще будет! Может, и на мне князь Юрий женится!

– Сдурела девка! – хихикнул кто‑то. – Даже с посадничьими дочерями не хотят епископы венчать, а ты что задумала!

– Так ведь он женат! – напомнила какая‑то баба.

– Ну… – Вьялица запнулась, внезапно вспомнив об этом досадном обстоятельстве. – Да где его жена? Кто ее видел? Сидит себе в монастыре, может, хочет постриг принять! А пока я в Берестье княгиня! Что я захочу, то князь и сделает! Который человек мне не понравится, враз тому голову снесет!

Народ посмеивался над ее хвастовством, а она победно продолжала:

– Захочу – всю лавку куплю! Захочу – весь ряд мой будет, со всеми товарами и с купцами вместе! Таких обносок, – она с презрением оглядела девушку в косынке, – ни за что не надену!

И она пошла вдоль ряда, провожаемая то насмешливыми, то уважительными взглядами: что ни говори, князевы дела она действительно знала, как никто.

Девушка в кожухе осталась стоять, словно приросла к месту.

– Пойдем! Пойдем, голубка, далеко ли до греха! – уговаривала ее нянька и тянула за рукав.

Девушка ее не слышала, а все смотрела с гадливостью вслед ушедшей, как будто это была отвратительная змея, которая может укусить. В глазах у нее стояли слезы бессильного гнева.

– Значит, вот как… – задыхаясь, прошептала она. – Значит, вот каких…

– Ну, говорили же! – Нянька развела руками, что, дескать, это все нам давно известно. – Ведь князь Юрий не монахом живет, это и матушка игуменья знает. Эта ли, другая – тебе‑то что за дело? Пойдем‑ка, а не то признает кто‑нибудь – срам какой…

Девушка отвернулась. Святозар Буянович украдкой покосился на нее. Неумеренная любовь князя Юрия к женскому полу в Берестье чуть ли не в поговорку вошла, так, может, перед ним соперница хвастливой Яльки?

Светозар Буянович бывал в разных землях и повидал немало, но и он весьма удивился бы, если бы узнал, что догадка его отвечает истине с точностью до наоборот. Девушка в косынке никогда сама не унизилась бы до соперничества с бесстыжей холопкой. Это соперничество было ей навязано самой судьбой – ведь она‑то и была княгиней Прямиславой Вячеславной, законной женой Юрия Ярославича вот уже целых семь лет.

6625 год от сотворения мира⁰ выдался очень беспокойным. Вечный бунтарь князь Ярославец Святополчич тогда опять задумал отнять владения у перемышльских князей Ростиславичей, для чего привел на Русь поляков. Сам он был тогда женат на внучке киевского князя Владимира, по прозвищу Мономах, но союз этот связывал ему руки, и он пытался развестись с женой. Киевский князь собрал войско со всех подвластных ему земель, взяв и перемышльских Ростиславичей. Осадой города Владимира удалось привести князя Ярославца в покорность, с него и его родных были взяты клятвы дружбы, а разваливающийся брачный союз потребовалось подкрепить другим – и дочь Вячеслава Владимировича туровского, который приходился сыном Владимиру Мономаху, была выдана за Юрия, двоюродного племянника мятежного Ярославца. Вместе с невестой он получил Берестье, которым некогда владел его отец, но был лишен владения за непокорность Киеву.

Князь Юрий тогда был зрелым мужчиной, уже овдовевшим, а Прямиславе исполнилось всего десять лет. Но она была еще не самой молодой невестой на Руси – случалось, венчали и семилетних. Конечно, десятилетняя невеста не могла как следует осознать смысл и значение происходящей в ее жизни перемены. Прямиславе хорошо запомнилось, как мать со слезами прощалась с ней, точно предчувствуя, что больше ее не увидит, – княгиня Градислава Глебовна умерла через четыре года после свадьбы дочери. Отец и мать со своими боярами и их женами провожали ее по дороге к жениху целый день и все никак не могли расстаться. Мала, слишком мала была их дочь для того, чтобы покинуть родительское гнездо и вить свое собственное. Но вот родители простились и повернули назад, дальше ее провожали туровские бояре с женами, присланные за ней берестейские бояре с женами, но единственным близким человеком для Прямиславы осталась нянька Зорчиха. Отец, мать, младшая сестра Верхуслава, которая по глупости так завидовала, что Прямислава уже взрослая, – все родное и близкое осталось где‑то на другом краю света, а впереди ждало только чужое и холодное. Маленькая невеста плакала всю дорогу от страха и тоски, а Зорчиха утешала ее рассказами о ее будущей славе, чести и богатстве. Нянька уверяла, что «муж», то есть князь Юрий Ярославич, будет любить ее и беречь, как отец. Про себя Зорчиха, должно быть, думала, что кое‑какое сходство с Вячеславом Владимировичем и правда имеется: жених был старше Прямиславы на двадцать пять лет и свободнейшим образом годился ей в отцы.

Саму свадьбу Прямислава помнила плохо, и хуже всего венчание, где ей на палец надели слишком широкое кольцо, а потом Зорчиха его спрятала, чтобы ребенок не потерял. Но десятилетняя девочка, конечно, не годилась в жены мужчине на четвертом десятке. Сразу из церкви ее проводили в Апраксин‑Мухавецкий монастырь – взрослеть и ждать «поры», то есть возраста, когда она на самом деле будет пригодна для брака. Здесь игуменствовала мать Евфимия, в миру княжна Добролюба Мстиславна, троюродная сестра Юрия Ярославича. Поначалу князь Юрий по праздникам навещал юную супругу, но потом его посещения стали все реже и наконец совсем прекратились. У него были дела, охоты, пиры, да и женщин он мог найти себе поинтересней, чем маленькая девочка, умеющая только играть в куклы и повторять за монахинями слова молитв.

Сейчас Прямиславе было уже семнадцать лет, о чем ее муж, кажется, и не вспоминал, а она очень смутно помнила его лицо. Апраксин‑Мухавецкий монастырь стоял в самом городе, от княжьего двора его отделяли две улицы и торг. Поскольку Прямислава не собиралась становиться монахиней, игуменья никогда не ограничивала ее в прогулках, только просила не слишком наряжаться – пестрое мирское платье смотрелось бы неуместно в монастырских стенах. Роскошные ткани и шитые жемчугом повои, доставшиеся Прямиславе в приданое, хранились в сундуках под надежными замками, а одевалась Прямислава просто, как обычная горожанка. Брак считается полностью заключенным после «веселья», то есть свадебного пира, а Прямислава была лишь обвенчана, поэтому все эти годы продолжала заплетать девичью косу, только голову повязывала платком – по учению апостола Павла, согласно которому женскому полу надлежит иметь главу покровенну. И тем берестейским молодцам, что встречали ее на улицах и увязывались следом, привлеченные ее красотой и статью, не могло и в голову прийти, что эта девушка – их княгиня. Едва ли кто‑то в городе вообще помнил, что у князя Юрия есть законная жена.

Разгульная жизнь мужа не была тайной для Прямиславы, как и то, кем он ее заменил. Теперь она не столько желала, сколько боялась того дня, когда он вспомнит‑таки о своей законной жене и возьмет ее в дом.

– Чего же с него взять, голубка! – Нянька Зорчиха разводила руками: – Он с тобой обвенчан, и только, а живет один, как бобыль. Как же ему быть? Вот и блудит. Известное дело!

– Зачем тогда женился? – отвечала Прямислава. – Это я была дитя неразумное, за меня отец все решил. А он‑то на четвертом десятке женился, заранее знал, как все будет! Если нужна жена, так искал бы настоящую, а не сватался к недоросточку!

– Ему не жена, а мир с Вячеславом Владимировичем нужен был! К отцу твоему он сватался, голубка моя! И отца не упрекай: мало ли крови Изяславичи всем попортили, а худой мир всяко лучше доброй ссоры.

– Продали меня за худой мир, а я теперь всему Берестью как посмешище живу!

– Терпи, голубка. Господь терпел и нам велел.

Но долго еще после случая на торгу Прямислава бледнела от негодования, вспоминая Вьялицу, наряженную в шелковую рубаху, с шелковыми лентами в косе, с пятью рядами блестящих бус на шее, с серебряными кольцами на висках и браслетами на обеих руках! Ее румяное самодовольное лицо, ее торжество, с которым она объявила себя чуть ли не берестейской княгиней, не зная, что настоящая княгиня стоит перед ней! Прямислава чуть не плакала от досады и унижения. Не хватало еще ей, княжне Рюриковне, встать на одну доску с этими… Ей, внучке англо‑саксонской принцессы Гиды, ей, внучке Владимира Мономаха, родичи которого сидят на тронах в Византии, Польше, Венгрии, Швеции, князь Юрий предпочел вот эту… Прямислава не ревновала мужчину, которого совсем не знала и не могла любить, но не в силах была стерпеть мысль, что ее законное место занимает разряженная холопка.

– Да где бы он был теперь, князь Юрий, если бы мой дед князь Владимир ему берестейский стол не отдал! – бушевала Прямислава у себя в келье перед Зорчихой, которая слушала и горестно вздыхала, продолжая вязать чулок. – Жил бы сейчас из милости у какого‑нибудь сильного князя при дворе, каждую полушку бы выпрашивал, рубахи бы носил с чужого плеча! Мой род его князем сделал, а он и меня обидел, и на отцовский стол теперь рот разевает! Дурная кровь эти Изяславичи, всех бы их под корень извести, чтобы и на племя не осталось!

А князь Юрий, не зная, как проклинает его собственная жена, был весел и доволен. Приняв посольство, звавшее его на туровский стол, он тут же стал собираться. В Берестье он вместо себя посадил своих троюродных братьев‑сирот, Юрия Ярославича и Вячеслава Ярославича. Старшему из них было тринадцать лет, младшему – одиннадцать.

Дружину и челядь князь Юрий увел с собой. Прислал он было и за женой, но Прямислава наотрез отказалась ехать. Княгиню приводила в негодование мысль, что ее пытаются заставить за спиной у отца участвовать в захвате его владений, а кроме того, она не желала видеть Юрия Ярославича, который променял ее на купленных холопок и не похоже, чтобы раскаялся! Конечно, она была бы вовсе не прочь снова оказаться в Турове, но не таким же образом! Мать умерла, сестру Верхуславу тоже выдали замуж, и в Турове ее никто не ждал.

Князь Юрий не настаивал, чтобы жена его сопровождала. Похоже, за своими пирушками он не замечал, как идет время, и продолжал думать, будто в Апраксино‑Мухавецком монастыре живет десятилетняя девочка.

После отъезда князя Прямислава с Зорчихой каждый день бывали в городе: то на торгу, то на службе в Успенском соборе. Новостей хватало. Рассказывали, что владимирский князь Андрей – родной дядя Прямиславы по отцу – обновляет укрепления города, несмотря на то что его главный враг, князь Ярославец, уже погребен внутри, в соборе. Перемышльский князь Володарь готовится идти воевать поляков, чтобы отомстить им за постоянные набеги, вот только по брату поминки справит – умер теребовльский князь Василько, много лет назад злодейски ослепленный в междоусобной борьбе. Но ни из Турова, ни от ушедшего в Венгрию князя Вячеслава вестей не было.

В Берестье прибыли новые князья, Юрий и Вячеслав. Кормилец их, боярин Нежата, был человеком учтивым и богобоязненным, поэтому на другой же день оба приехали в Апраксин‑Мухавецкий монастырь. Оба брата были послушными и рассудительными отроками, отменно обученными Священному Писанию. С игуменьей Евфимией они обходились весьма почтительно и обещались во всех делах спрашивать ее совета.

Боярин Нежата подтвердил, что князь Юрий благополучно прибыл в Туров, был радостно встречен и устроился на княжьем дворе. Но попутно туровцы послали к владимирскому князю Андрею и просили быть им «вместо отца».

– А, значит, боятся, что киевский князь им хребет наломает! – злорадно воскликнула Прямислава. – Или мой отец вернется, и тогда им не поздоровится, вот и хотят себе во Владимире защиту найти. Зря надеются! Не будет князь Андрей предателям против родного брата старшего помогать!

– Грех тебе так говорить, княгиня! – прервала ее игуменья. – Грех на своего мужа венчанного беду звать!

– А радоваться, что отец мой ворами⁰ ограблен и оскорблен – не грех? – воинственно отозвалась Прямислава. – Я отца своего почитаю, а ворам и изменникам добра желать не могу, хоть он мне муж, хоть кто! Сам‑то князь Юрий помнит, что он мой муж? Да он меня на улице встретит, не узнает!

– Что же ты с ним не поехала, ведь звал!

– Дом отца моего расхищать звал? Не дозовется, пусть хоть охрипнет! Вот вернется отец…

Прямислава запнулась. Все‑таки гибель Юрия Ярославича будет и ее собственной гибелью. Но сочувствовать бессовестному мужу она не собиралась и была твердо уверена, что не смирится с этим захватом.

Взбудораженная и разгоряченная этими мыслями и разговорами, Прямислава не могла заснуть и полночи ворочалась на тощем монастырском тюфяке. А за окошком была весна, из‑за отволоченной заслонки тянуло свежими, сладкими, будоражащими запахами, от которых на сердце становилось тревожно и радостно. Мысли о престолах и войнах отступали, на смену им приходило убеждение, что это не главное, что ей нужно думать о другом, иначе она упустит самое важное в жизни. Но что это? Лежа с закрытыми глазами, Прямислава жадно вдыхала эти запахи, стараясь уловить тайну, и грудь ее расширялась, будто пытаясь втянуть весь этот сладкий воздух, не упустить ни капли. Хотелось куда‑то бежать, кого‑то искать, лететь, как ветер, над темной влажной землей, над свежими травами, над рекой, где отражается луна… И эти ее беспокойные порывы не имели к борьбе за престолы уже никакого отношения.

Но она, венчанная жена незнакомого и нелюбимого человека, и ему‑то не нужная, была заперта в своей уже решенной и навсегда определенной судьбе, в этих бревенчатых стенах. От всей весны ей оставались лишь призрачные дуновения из‑за неплотно задвинутой заслонки.

И где‑то совсем далеко, в темной ночной стране, словно голос ее бессловесной и неясной тоски, выли волки…

Западные рубежи Перемышльского княжества, тогда же

Где‑то недалеко выл волк – гулким, протяжным, низким голосом, идущим, казалось, из самой глубины звериного сердца. Ростислав лежал на походной овчинной подстилке возле костра, укрывшись теплым плащом из толстой шерсти, и слушал, завороженный колдовством прохладной весенней ночи. В такие ночи он не помнил о Перемышле, о поколениях предков‑христиан и ощущал себя половцем, одним из тех, на которых был так похож лицом, – на вольных людей, не знающих стен и городов. В Половецком Поле он никогда не был, более того – половцы, соплеменники матери, для него были врагами, с которыми уже не раз приходилось воевать. Но в такие ночи, когда волчий вой приводил ему на память полусказочные истории про деда Боняка, в нем просыпалась дикая и стихийная сила – должно быть, та самая, умелое использование которой позволяет человеку превратиться в зверя. Ведь умел же полоцкий князь Всеслав превращаться в волка, горностая, тура, даже в Огненного Змея. И Волх, сын первого ладожского князя Словена, тоже умел. Вот стать бы сейчас Огненным Змеем или хотя бы обычным серым волком – уж он тогда не спал бы в ночном стане, где только лошади всхрапывают и дозорные негромко переговариваются, чтобы не дать друг другу заснуть. Он бы вскочил на четыре сильные лапы и бесшумно исчез во тьме, только серый хвост мелькнул бы. За ночь он успел бы обежать все западные пределы, нашел бы польские дружины, скрытно подбирающиеся к перемышльским землям, а там… Если бы еще уметь всю дружину оборачивать волками, то можно скрытно подобраться к вражескому стану, порвать людей и коней, так что потом и битвы никакой не понадобится…

– Ты чего не спишь? – сонно пробурчал Звонята, сын Ростиславова кормильца⁰ и лучший друг. Ворочаясь на жесткой земле, он заметил, что у князя открыты глаза. – Опять про деда мечтаешь?

– Не мечтаю. Думаю. Так был он оборотнем или нет, Боняк?

– Был, конечно. – Звонята равнодушно зевнул. – Половцы эти безбожные все оборотни. И волкам поклоняются. А ты – не половец, ты князь, я тебе сколько раз говорил!

– Сам спи давай, тебе перед рассветом в дозор идти!

– А я и сплю!

Этой весной, едва в середине березня⁰ поднялась трава, перемышльский князь Володарь велел младшему сыну выступать в дозор. Беспокойные поляки каждый год тревожили пределы самого западного из русских княжеств. В позапрошлом году был предпринят большой поход, в котором Володарь перемышльский разорил польские земли и взял большую добычу. Польский король Болеслав, не имея сил ему противостоять, прислал послов с просьбой о мире и даже пообещал возместить все убытки, если только Володарь прекратит поход. Князь Володарь, миролюбивый человек, поверил полякам, и напрасно. От предателя воеводы Петрона, поляка родом, король Болеслав узнал, что князь Володарь ездит на охоту с одной малой дружиной, и напал, когда никто этого не ждал. Князь Володарь, поднятый среди ночи, бился отчаянно, потерял много людей и сам в конце концов попал в плен. Только обоз опомнившимся воеводам удалось отстоять. Слепой теребовльский князь Василько договорился о выкупе за брата, но Болеслав потребовал чудовищную сумму – две тысячи гривен серебра. Князь Василько сумел собрать только тысячу двести, и с этими деньгами Ростислав поехал выкупать отца, за недостающее предлагая в залог самого себя. Только к осени князь Володарь, вернувшись домой, выкупил и сына. По всем городам рассказывали байки о тех дивных сосудах, серебряных и с позолотой, греческой и венгерской работы, которые князь Володарь послал как выкуп за Ростислава. А в прошлом году князья Володарь и Василько, в союзе с теми же поляками и беспокойным князем Ярославцем, ходили воевать город Владимир… Там‑то Ярославец и был убит под стенами города, остальные помирились с владимирским князем. Но хотя князь Володарь пировал с Болеславом польским за одним столом у князя Андрея, ни один из них не думал, что этот мир теперь навек. Пришла новая весна, и вот Ростислав ездит с ближней дружиной по западным городкам, проверяет сохранность подновленных укреплений и готовность ополчения – будет просто чудо, если все это вот‑вот не понадобится…

Утром тронулись дальше. Путь лежал вдоль реки Вислок, впадавшей в Сан. Дальше на запад текла другая река с похожим названием – Вислока, но та впадала уже в Вислу. Между Вислоком и Вислокой образовалось нечто вроде лесистого острова длиной в три дня конного пути, и в этих местах пролегала довольно неопределенная граница между польскими владениями и Червонной Русью. Жителям этих и прилегающих земель на запад и восток не позавидуешь – редко выдавался год, когда с той или другой стороны не приходили большие войска или хотя бы отдельные дружины. И тогда – сражения, грабежи, пожары, угон пленных, потом ответный поход возмездия, и опять – сражения, пожары…

Князь Володарь Ростиславич старался укрепить свои рубежи и вдоль Вислока ставил сторожевые городки. В каждом жила дружина, небольшая, но способная дать отпор такому же несильному набегу, а главное, быстро послать весть князю. До Перемышля от Вислока можно, если постараться и вовремя менять лошадей, добраться всего за день‑другой, и перемышльский князь имел возможность собрать войско и отразить набег. А в усердии набегов лихие ляхи могли поспорить и с безбожными половцами, даром что христиане.

– Чтой‑то там, туман, что ли? – Кметь по имени Ефим, а по прозвищу Ястреб, получивший его за необычайно острое зрение, приложил руку к бровям, заслоняя глаза от солнца. – Глянь, Володаревич.

– Где?

– А вон, над лесом. – Ястреб показал свернутой плетью. – Видишь?

– Вижу… – Ростислав, благодаря своей степной крови, тоже на зрение не жаловался. – Туман, говоришь? Какой туман, солнце вон как жарит!

– А ведь это прямо над Вислочем туман! – сообразил Звонята. – Прямо там, а?

– А давай‑ка поспешать! – велел Ростислав и толкнул коня коленями. – Видали мы такой туман!

Ближняя дружина Ростислава, которую он взял с собой в объезд, насчитывала шесть десятков – немало для младшего княжеского сына, но вполне уместно там, где каждый год приходится воевать. Ростислав, смелый, сообразительный и деятельный, воевал даже больше старших братьев: пока он оборонял границы, Владимирко и Ярослав помогали отцу управлять городами. Каждый из Ростиславовых кметей имел запасного коня, поэтому за день дружина успевала пройти довольно большое расстояние; каждый вез на запасном и щит, сколоченный из еловых плах и обитый толстой кожей с железными заклепками, и стегач⁰, набитый паклей, и кольчугу, и шлем, и копье, и несколько сулиц⁰. Ростислав сам тщательно следил за снаряжением кметей – не то чтобы не доверял десятникам, но он гораздо увереннее вел людей в бой, зная, что у всех снаряжение исправно, ремни подогнаны, наконечники не болтаются.

Чем ближе они были, тем сильнее сгущался над лесом «туман». Теперь уже было ясно видно, что никакой это не туман, а самый настоящий дым. Для лесных пожаров в середине березеня было рано – трава едва выросла, листва распустилась, земля не просохла. Вероятность, что это простой пожар от чьей‑то неосторожности, тоже была небольшой. Привыкший к постоянным столкновениям в этих землях Ростислав первым делом подумал о ляхах. Он только собрался приказать всем надеть стегачи и шлемы и взять щиты, как из‑за деревьев на дороге показались две фигуры – пешие, в простых некрашеных кожухах. За ними торопилась еще одна, потоньше и в длинной одежде, – женская. Все трое были в толстых шерстяных кожухах, мужчины в шапках, и не очень походили на беглецов, которые вырвались, в чем были.

Завидев конный отряд, фигуры сначала метнулись назад, за деревья, но потом, видимо, узнали и перемышльский стяг, и всадников. Тогда они кинулись навстречу, и вскоре самый первый – рослый худощавый мужчина, уже в годах, с впалыми щеками, длинными висячими усами, как носили в этих краях, – вцепился в Ростиславово стремя.

– Князь! Ростислав Володаревич! – кричал он, и его серые глаза горели, как два сизых угля. – Да что же это такое делается? Ни сна, ни покою! Ни один год ведь! Ни один!

– Ты, Осталец! – Ростислав узнал мужика и наклонился с седла. – Что такое у вас? Горит?

– Горит, батюшка! – Странно было слышать, как мужчина называет батюшкой парня, годившегося ему в сыновья, но никто и не думал улыбаться. – Ляхи безбожные! Ведь опять! Ни креста, ни совести! Только что помирились, крест целовали⁰, в дружбе клялись, и вот опять на наши головы!

– Да что такое? Что с Вислочем? Рассказывай, не причитай!

– Налетели на нас вчера под вечер! – принялся рассказывать Осталец, от избытка чувств дергая стремя Ростислава, будто боялся, что князь слушает его невнимательно. – Мы даже ворота закрыть не успели! Кто же думал? В воротах бились, перед церковью бились, во дворах бились, кто успел. Да смяли нас – кого побили, кого скрутили.

– Много их было?

– Много.

– Ой, много! – заговорили вслед за Остальцем и два его спутника, мужчина, тоже немолодой, и девушка с косой. – Сотня будет!

– Сотня? – уточнил Звонята, помнивший, что у страха глаза велики. – Не пять десятков?

– Ну, семь‑восемь десятков будет, – заверил второй мужчина, приземистый, со светлыми волосами и рыжеватыми усами. – Ночевали у нас, всю ночь гудели, поели‑попили, что у нас было, утром ушли и людей угнали.

– Всех?

– Нет, стариков‑старух просто прогнали. Те в Излучин побрели, а мы в Добрынев, хотели через тамошнего воеводу весть тебе подать. А может, и дал бы войска? Еще ведь отобьем людей‑то! Недалеко ушли, гады!

– Кто воевода у них?

– Не знаю, княже, не видели мы его. Мы‑то как уцелели – пошли мы с дочкой в лес, а Осталец, стало быть, рыбу ловил, вот в городе и не случилось нас. Тем и спаслись.

– Не сам король Болеслав?

– Нет, старики говорили, молодой больно, никто его в лицо не знает.

– Город ляхи зажгли?

– Да нет вроде, уходили – еще не горело. Просто огонь в печи остался где‑то без присмотра, да уголек вылетел. Как оно бывает… А может, и зажгли, – передумал мужик.

– Что они, дураки совсем – дымом нам весть подавать! – хмыкнул Звонята. – В Добрыневе увидели бы дым да и пришли.

– Ладно, ступайте в Добрынев и скажите воеводе Гневуше, чтобы снаряжал дружину и вслед за нами высылал, – велел Ростислав беженцам. – Скажите, я приказал. Поторапливайтесь. Успеете вовремя – выручим, кого угнали.

Мужики отошли с дороги, отряд тронулся дальше. Проезжая, Ростислав скользнул взглядом по лицу девушки – она смотрела на него с надеждой и обожанием, и у него приятно стукнуло сердце. Несмотря на все заботы, Ростислав оставался парнем двадцати лет и ни одну девушку не мог миновать, не учинив ей быстрый осмотр. Он знал, что славянским девушкам кажется некрасивым, «слишком половцем», но для этой дочери смерда⁰ с пограничья он был защитником, избавлением от беды и надеждой снова увидеть угнанных в плен подруг и близких. Для нее он был все равно что святой Георгий с золотым копьем – и неважно, что конь под ним не белый, да и сам смугловат уродился…

Прибавив ходу, дружина вскоре выехала к излучине реки. Вислок здесь делал поворот, и на мысу образовалось удобное место, с трех сторон защищенное рекой и впадавшим в нее безымянный ручьем. На этом мысу два года назад заложили сторожевой городок. Занимался его строительством сам Ростислав, поэтому городок получил название Вислоч‑Ростиславль. Целую осень под его присмотром возили землю и строили вал на мысу, который ограждал городок со стороны суши, вырубали в лесу бревна, потом зимой возили их сюда, весной ставили городни⁰. Ростислав почти весь тот год прожил здесь, лишь изредка наведываясь в Перемышль, так что сам князь Володарь, соскучившись, то и дело приезжал его навестить. В городке Ростислав знал не только каждого человека, но и каждую собаку и корову.

Понятно теперь, как он рассвирепел, увидев, что ворота сорваны, одна створка валяется на земле, а вторая сброшена в Вислок. Что происходит внутри города, разглядеть было трудно из‑за обилия дыма. Кмети начали чихать и закрывать лица рукавами, у Ростислава от дыма тоже заслезились глаза. Горел не весь город, а два‑три двора, пламени было мало.

– Тушить будем? – спросил у Ростислава один из кметей, по прозвищу Чародейка. – Ох и горло дерет! Если не потушим, все выгорит. Кабы дождь, а то ведь вон все как ясно. И чего цело сгорит, вот к чародейке не ходи!

– Пока тушить будем, людей до Кракова доведут, – бросил Ростислав. – Черт с ним, пусть горит! Бревна новые привезем, дома построим. Было бы кому строить! А пустой город мне зачем, где я людей для него возьму? Опять на Владимир за полоном идти?

Население пограничных городков в самом деле какой‑то частью состояло из полона, приведенного из других земель. По мере возможности князь Володарь помогал вынужденным переселенцам, выделял им зерно и кое‑что из скота, стараясь, чтобы у них не возникло желания бежать обратно.

– Поехали! – Ростислав повернул коня к тропке на брод. – Догоним.

Догнать ляхов, ушедших всего несколько часов назад, было нетрудно – тех сильно задерживал пеший полон и медленно бредущая скотина. Корова ведь не лошадь, ее никакими силами не заставишь бежать, да еще в нужную сторону, да еще достаточно долго. К тому же путь коров и лошадей был отмечен лепешками и комками навоза, так что идти по следу было легко.

Когда следы стали совсем свежими, Ростислав остановил дружину и приказал всем снарядиться: натянуть стегачи и кольчуги, надеть шлемы, взять щиты и вообще приготовиться к бою.

Впереди показался брод через вторую порубежную реку, Вислоку. Она считалась условной границей, за которой лежали земли уже скорее ляшские, чем перемышльские. Вода над бродом была вся взбаламучена: берег сплошь покрывали следы раздвоенных коровьих копыт и человеческих ног. Поверх них отпечатались следы конницы: значит, конные ляхи идут позади добычи. Часть конной дружины, вероятно, идет и впереди, но их следы полностью затоптаны ногами пленников и скота.

Проехав брод, Ростислав оглянулся и окинул взглядом берег. Спуск к броду был довольно крут, кони одолевали его шагом, очень осторожно. Если что, держать оборону с перемышльского берега будет гораздо удобнее, чем идти здесь на приступ.

За бродом следы свернули. Было очевидно, что грабительский отряд направляется на большую Краковскую дорогу, по которой купцы из Руси ездили в Польшу, но сейчас у Ростислава было слишком мало людей, чтобы воевать с польскими городами. Грабителей нужно было догнать раньше, чем те до нее доберутся.

– Вон, вон! – закричал ехавший впереди Ястреб и тут же понизил голос, точно враг мог его услышать. – Вон, Володаревич, из низинки поднимаются! Видишь?

– Вижу!

Перед ними открылось довольно широкое пространство – луговины, где паслись коровы и несколько овец. Примерно в полуверсте был виден отряд, выходящий из небольшой низины. Как Ростислав и думал, впереди шла какая‑то часть конницы, потом сбившийся в кучу полон, потом скот, потом остаток конницы. Дорога огибала лес, и вскоре отряду предстояло скрыться за поворотом. Обоза у поляков не было – видимо, пошли налегке, намереваясь взять какую получится добычу и сразу вернуться, пока перемышльский князь не успеет получить весть о нападении. Они не могли предвидеть, что сын князя Володаря окажется совсем рядом.

– Всем закрыть уши лошадям, – велел Ростислав, обернувшись к ближайшим. – Как услышите клич – вперед, бейте задних. Кого сможете – брать живыми. Старший – Звонята.

Он поворотил коня на узкую тропинку, разрезавшую выступ леса насквозь. Большой отряд или повозка пройти здесь не могли, но пешему путнику или одинокому всаднику тропинка позволяла срезать и заметно сократить дорогу. Ростислав помчался по ней, торопясь обогнать медленно идущий отряд и выскочить к участку леса перед ним.

Примерно на полпути он остановил коня, соскочил на землю, вложил коню в уши затычки из пакли и набросил повод на ветку. Умный конь никуда не уйдет без хозяина, но потом за ним надо будет вернуться – ведь никакого зова он не услышит. А ехать дальше было нельзя – по лесной земле конский топот разносится далеко, а Ростислав никак не мог позволить ляхам услышать его приближение и насторожиться.

Дальше он побежал налегке. Стегач, кольчугу и шлем оставил с конем – сейчас для него скорость значила больше, чем защита, да и сразу же вступать в бой он не собирался.

А бегал он хорошо. Не совсем так, как настоящие волки, но всяко лучше деда Боняка, который даже в сторону от кибитки по нужде отъезжал верхом.

Добравшись до опушки и выглянув, Ростислав с облегчением отметил: успел. Отряд был еще примерно в паре перестрелов⁰. Над группой всадников виднелся на длинном древке какой‑то стяг, но ветер свернул его, и Ростислав не мог разглядеть, что на нем изображено. Как и среди всадников, ехавших в непосредственной близости от стяга, он не видел знакомых лиц и не мог угадать, кому принадлежат стяг и дружина.

Ростислав восстановил дыхание. Дружина тем временем начала огибать выступ леса: голова отряда было уже с этой стороны, а хвост – еще с той, где ждал Звонята с дружиной, не показываясь пока что из леса.

Самое подходящее время.

Пора.

Ростислав набрал в грудь воздуха, поднес руки ко рту и завыл – надрывно, тоскливо, по‑волчьи. Многие кмети и охотники умеют подражать волкам, но Ростислав достиг в этом искусстве невиданных высот. Вой полетел над лесом, над луговиной, и его услышали. Всадники удивленно завертели головами, кони забеспокоились, стали приплясывать, менее вышколенные встали на дыбы.

Ростислав испустил еще один вопль, леденящий душу. Эхо в лесу показалось каким‑то уж слишком долгим и ясным, и тут он с изумлением понял, что ему отвечает другой волк, настоящий! Сам он никогда не путал голоса волков с голосами подражающих им людей.

Волк находился где‑то в лесу, в тех местах, которые ляшский отряд уже проехал. Отряд встал, всадники пытались усмирить коней. В восторге от неожиданной помощи, Ростислав снова взвыл, и волк взвыл за ним, а где‑то еще подальше им ответил третий! Должно быть, серые лесные псы неподалеку расположились на дневку. Ростислав взвыл еще раз, и голоса трех волков слились в один протяжный переливчатый поток.

Со стороны отряда раздавались беспокойное конское ржанье, ругань и крик. Сначала один жеребец с ржаньем метнулся в сторону и помчался назад, прочь от серой песни смерти, потом сразу несколько. Возможно, не только уши коней услышали звуки воя, но и чуткие ноздри уловили запах близкого хищника.

И среди коней ляшской дружины началась паника. Кони, не слушая всадников, метались туда и сюда, одни мчались вперед, другие назад, третьи кидались в стороны и вязли в лесу. Мимо Ростислава, притаившегося на опушке, промчался конь без всадника, за ним другой, на котором всадник сидел, вцепившись в гриву, а седло под ним быстро сползало на бок. Третьему пришлось еще хуже – он застрял ногой в стремени, и мчащийся обезумевший жеребец волок за собой по земле тело, уже едва ли живое.

Топот, крик и ржанье оглушали. Ростислав даже не мог расслышать боевой клич своей собственной дружины, который раздавался позади. Звонята не сплоховал и ударил вовремя. Кони перемышльцев, благодаря затычкам в ушах, не слышали волчьего воя и гораздо лучше слушались всадников среди начавшейся свалки. Перемышльцы кололи врагов копьями и рубили мечами, рассеивая ряды ляхов, и вскоре прорубились уже к полону.

Пленные жители города Вислоча, увидев стяг и поняв, что к ним пришла свобода, издавали крики радости и ужаса: будучи связаны длинными вереницами, они не могли уйти из гущи битвы и подвергались серьезной опасности попасть под клинки и копыта. Они испуганно жались к обочинам дороги, к лесной опушке, старались спрятаться среди деревьев, но им мешали веревки на руках, связанных за спиной. Кто‑то падал, разом обездвиживая всю цепочку, и кметям Звоняты приходилось не только бить ляхов, но и следить за тем, чтобы не потоптать своих. Коровы, медлительные и несообразительные, только путались под ногами у коней и давили пеших пленников, оглашая воздух обиженным мычанием. Короче, на лесной дороге творилась полная неразбериха, крайне опасная для всех людей и животных.

– Лошадей к лесу! Ляхов собирай! Развяжите их, живее! – орал Звонята, рискуя сорвать голос.

К счастью, дураков в дружине Ростислав старался не держать, да и гибнут они быстрее, поэтому многие кмети и сами сообразили, что нужно делать. Ляшский отряд уже был рассеян и опасности не представлял: одних умчали прочь взбесившиеся кони, другие пострадали в схватке, третьи были выбиты из седел и так сильно ушиблись, что им было не до драки. Вот этих перемышльцы и принялись собирать и вязать веревками, снятыми с пленников. Достаточно было освободить несколько человек, как они похватали клинки, в изобилии валяющиеся в траве, и принялись резать веревки у других. Вскоре все скорбные цепочки рассыпались, бывшие пленники тут же принялись помогать вязать ляхов, женщины кинулись в лес собирать разбредшуюся в перепуге скотину.

Когда на лесной тропинке показался мчавшийся вскачь Ростислав, его встретили победными возгласами. Кмети уже перевязывали полученные раны, хотя дружина в целом урон понесла небольшой. Убитых не было ни одного, только несколько раненых, да Чародейка получил по шлему такой сильный удар мечом, что теперь лежал на траве без чувств.

Измученные пленники гомонили, женщины кричали и причитали, дети плакали, скотина мычала – ничего нельзя было разобрать, и приходилось объясняться больше знаками. Ляшских пленников приводили, связывали и сажали на траву в сторонке. Рысенок, недавно принятый в дружину отрок, приволок стяг, который разыскал под тушей коня, свернувшего себе шею в общей свалке и заодно придавившего насмерть своего седока. Ростислав одобрительно хлопнул Рысенка по плечу – слов тот не расслышал бы – и развернул стяг.

Белый орел, один из тех, что украшают многие ляшские стяги, но именно этот рисунок он видел впервые. «Да что же это такое?» – Ростислав толкнул Звоняту, тот пожал плечами – он сорвал голос и даже не пытался ответить вслух на бессловесно заданный вопрос.

К Ростиславу подошел Свен, здоровенный рыжий бородач с невинными голубыми глазами. Он происходил из семьи давным‑давно осевших в Ладоге варяжских торговых гостей, и в дружине его звали Варягом. Он знаком позвал Ростислава за собой и подвел к ляшским пленникам, рядком сидевшим и лежавшим на траве.

– Вот вроде их главный! – заорал Свен, луженая глотка которого могла перекрыть рев любой из норвежских бурь. – Только молодой больно.

Свен не ошибся: на груди молодого, лет шестнадцати, парня блестела золотая гривна ⁰ искусной работы, которую тот никак не мог в столь юном возрасте заслужить подвигами. Одежда его, весьма помятая и испачканная, тоже была хорошей, на поясе блестели серебряные бляшки.

Лицо парня, порядком чумазое и почему‑то с зажмуренным правым глазом, показалось Ростиславу знакомым. А сообразив, кто это, он охнул и замер с открытым ртом, сам не веря в такую невероятную удачу.

Такое счастье стоило всех понесенных трудов. Перед Ростиславом сидел на земле со связанными руками князь Владислав, старший сын польского короля Болеслава Кривоустого.

– Пан Владек! – От избытка чувств Ростислав прижал руки к груди. – Как же я рад тебя видеть! Вот накажи меня Бог!

Он умел говорить по‑польски, научился этому за те месяцы, что провел в заложниках у короля Болеслава. Там‑то он и познакомился с его семьей – с женой, королевой Собиславой Святополковной, дочерью прежнего киевского князя Святополка, и со всеми ее детьми. Владислав был старшим из них, и, глядя на эту пару, мало кто заподозрил бы в них мать и сына. Собиславу Святополковну обручили трехлетней девочкой, а выдали замуж семилетней – в этот год ее нареченный жених стал польским королем, унаследовав трон после смерти отца, и князь Святополк решил, что затягивать со свадьбой нет смысла. Собислава родила своего первенца в тринадцать лет, и вот теперь Владиславу было уже шестнадцать.

Радость, звучавшая в голосе Ростислава, была искренней. Едва ли он мог бы больше обрадоваться, увидев сейчас перед собой собственного брата.

Но времени предаваться радости не было, и Ростислав это понимал.

– Свен! – Он обернулся к здоровяку, который стоял рядом, охраняя знатного пленника и ожидая указаний. – Выбрать ему коня получше, привязать к седлу. Берешь троих, кого захочешь, но чтобы лошади как ветер, и мчишься в Перемышль. Пошел!

Ничего больше не спросив, понятливый варяг метнулся к лошадям. Знатного пленника нужно было как можно быстрее увезти подальше и сохранить во что бы то ни стало. Пока он во власти перемышльцев, у польского короля связаны руки.

Свен с тремя кметями и пленником ускакал, а Ростислав уже занялся другими делами. Дел было много, а у себя в дружине он старался держать таких людей, которые и без него справятся с порученным.

Поодаль уже бродили польские кони. Они поуспокоились, выбились из сил и хотя и с опаской, но давались в руки. Жители Вислоча собрали свое стадо и тронулись в обратный путь. С ними Ростислав отправил тех пленных ляхов, кто мог со связанными руками идти самостоятельно. Тех, кто не мог, посадили на польских же коней и погнали следом. Можно было не сомневаться, что жители Вислоча, пережившие по вине ляхов такие лишения, не дадут никому сбежать.

Два десятка, Звоняты и Микулича, Ростислав послал назад, велев мчаться вскачь и как можно быстрее добраться до берега Вислоки. С оставшимися четырьмя десятками он прикрывал отход. Все‑таки в ляшском отряде было десятков восемь, и большая часть их осталась в живых и на свободе. Сейчас разбежавшиеся по лесу придут в себя, усмирят коней, соберутся вместе. И обнаружат, что королевича Владислава нет ни среди них, ни среди мертвых тел, лежащих на месте битвы. И что они сделают тогда?

Ростислав не знал, кого ляхи выберут старшим, но он сам на месте этого старшего предпочел бы рискнуть и пуститься в погоню, чем возвращаться в Краков без добычи и без старшего королевского сына.

Самое умное для перемышльцев было бы уйти как можно быстрее и укрыться в ближайшем сторожевом городке. Ближайшим оставался Добрынев, а до него верст пятнадцать. Конная дружина преодолеет это расстояние легко, но пеших погорельцев из Вислоча, и без того измученных и еле бредущих, не заставишь идти быстрее. В крайнем случае люди могут рассеяться по лесам, и какая‑то часть из них в конце концов проберется к своим. А скот? Скотину они не бросят, потому что без нее не переживут зиму. А возможности князя Володаря помогать им тоже не бесконечны.

Короче, бросить тех, кого только что спас, Ростислав не мог. Ведь если князья, поселив людей на таких беспокойных рубежах, не обеспечат им защиту, то поселенцев не удержишь здесь никакими силами. Не за ноги же их привязывать! Как они на привязи будут поле пахать? И конные десятки Ростислава ехали шагом, как недавно ляхи, прикрывая отступление медленно идущих людской толпы и стада. Только он, в отличие от королевича Владислава, позади дружины пустил пешими двух отроков, Рысенка и Тешилу, чтобы вовремя дали знать, если появится погоня.

Впереди послышался глухой звук топоров. Вот уже заблестела под солнцем Вислока. Бывшие пленники со стадом пошли через брод, погнали коров вверх по откосу. Вдоль тропы на откосе лежало несколько срубленных деревьев, прямо с ветвями, – развесистые ели, корявые старые березы и молоденькие, окруженные облаком свежей зеленой листвы. Глянув на них, Ростислав подумал, что эти деревья похожи на женщин – сгорбленных старух и стройных юных красавиц, по нелепой случайности убитых в вечной порубежной войне…

Кто‑то рядом шмыгнул носом. Ростислав опустил глаза: держась за его стремя, рядом с конем брела молодая женщина из Вислоча, держа на руках замотанного в ее же верхнюю рубаху грудного младенца. Словно почувствовав его взгляд, она подняла глаза. Чистое лицо молодой, лет шестнадцати, матери было заплакано, глаза опухли, губы потрескались, и это сочетание юной свежести и тяжкого горя составляло такое острое, резкое, бьющее по сердцу сочетание, что Ростислав дрогнул.

– Убили моего мужа вчера, – сказала женщина, увидев, что князь смотрит на нее. – Витко‑гончар, двор наш сразу где церква, первый. Знаешь нас, княже?

Ростислав помедлил и кивнул, вспомнив гончара Витко.

– Убили перед двором, – продолжала женщина. – Налетели трое на одного… Уже когда ворота взяли… У них и копья, и доспех, и все, а он в рубахе и едва щит с топором успел схватить…

– Родные у тебя есть? – спросил Ростислав.

– Дядья на Волыни.

Ростислав кивнул. Где он возьмет ей нового мужа? А взять где‑то надо, потому что одна она, вчерашняя девочка, не построит новую избу, не прокормит себя и младенца.

– Один у тебя? – Он кивнул на ребенка. Тот уже проснулся и заплакал, и женщина качала его на ходу, потому что сесть и покормить было некогда.

– Один, – вздохнула она. – Первый помер, этот вот держится, слава Живе⁰.

– Княже, едут! – закричал сзади Рысенок. Мигом забыв про женщину, Ростислав обернулся, потом соскочил с коня и приложил ухо к земле. Слушать землю его научил один старик половец, пленник, много лет проживший в холопах у князя Володаря.

Земля ощутимо дрожала и гудела под сотнями лошадиных копыт. Их догонял довольно большой отряд. Ростислав так и рассчитывал, что ляхи соберут не меньше пяти‑шести десятков. Но бояться было нечего: к счастью, они успели добраться до Вислоки. И дело не в том, что здесь рубеж, а в том, что Звонята и Микулич даром времени не потеряли.

Последние перемышльские кони шагом поднялись на обрыв, а их всадники тут же бросили поводья и принялись укладывать приготовленные деревья вдоль тропы. Засека самое надежное средство обороны в лесу – люди через нее перелезут, но лошади – никогда. А засека в сочетании с обрывистым крутым берегом превращается в такую крепость, которую можно весьма успешно оборонять. Столько, сколько понадобится.

Когда все свои оказались на обрыве, на гребне его тоже водрузили одно на другое несколько деревьев. По высоте они доставали человеку до груди, а за деревьями встали кмети, образовав плотную стену щитов.

– Лучники, вперед! – велел Ростислав. – Стрелять наверняка, наши стрелы нам тут никто не принесет! Рысенок, щит не прижимай, твою мать!

Рысенок торопливо отодвинул от себя левую руку со щитом – чтобы острие не достало до тела, если вражеская стрела пробьет кожу и доски.

Толковых лучников в дружине было человек двадцать. Оглядывая строй, Ростислав подумал, потом подозвал Державца и знаком показал, чтобы тот снял шлем. У Державца был очень закрытый шлем, с наносником и кольчужной сеткой, почти полностью скрывавший лицо. Ростислав отдал ему свой, с маленьким позолоченным образком архангела Михаила на лбу, а сам надел шлем Державца. Он сделал это не для того, чтобы его приняли за другого, просто хотел по возможности спрятать от противника свое половецкое лицо. В ляшских землях он был достаточно известен, и если кто‑то из ляхов разглядит, что против них держит оборону сам князь Ростислав Володаревич, то убедить их отступить будет гораздо труднее. Они костьми лягут, но попытаются взамен королевича Владислава получить равноценного пленника. И тогда полученное преимущество будет Перемышлем утрачено, даже если Владислава благополучно довезут до князя Володаря.

Ляхи домчались до брода и там сгрудились, не решаясь посылать коней на заваленную деревьями тропу. Ростислав резко свистнул – и десяток стрел из‑за засеки разом ударил по врагу. Тут же лучники присели, и поверх их голов выстрелил второй ряд – поставить сразу двадцать стрелков не позволяла ширина засеки.

Зато ни одна стрела не пропала зря. В плотной массе сбившихся в кучу всадников каждое острие нашло себе цель – или человека, или коня. Закричали раненые, кто‑то повалился с седла, где‑то опять захрапели, заржали от боли, забились едва успевшие успокоиться лошади.

Уцелевшие вскинули щиты, кто‑то выстрелил в ответ, но стрелы ляхов запутались в ветвях, застряли в бревнах засеки, вонзились в верхние края щитов. Повезло только одному стрелку – железное острие звучно ударило в шлем Незванца, и оглушенный кметь повалился наземь. Но стена щитов сомкнулась, не дожидаясь приказа, промежуток исчез, Незванца отроки оттащили.

Кто‑то из ляхов повелительно крикнул, отряд отступил, прикрываясь щитами от летящих следом стрел. Ростислав приказал больше не стрелять: стрелы следовало беречь. Ляхи сбились в кучу и совещались. Штурмовать обрыв, неожиданно превратившийся в крепость, им не улыбалось, потому что такая битва неминуемо должна была стоить многих жертв. Ростислав знал, что сам он сделал бы на их месте, и очень боялся, что ляхи до этого тоже додумаются. Держа наготове копье, он внимательно следил за отрядом на том берегу. Он уже обговорил такую возможность со своими десятниками – едва лишь от ляшского отряда отделится какая‑то часть и поедет не назад, а вдоль реки, десяток Сечи кинется к оврагу, по дну которого тек в Вислоку ручей. Это было слабое место в его крепости – по оврагу тоже можно подняться на берег. Там никаких засек приготовить не успели, но в узком овраге десяток копьями и стрелами сможет довольно успешно оборонять подъем. Хотя бы какое‑то время.

А время работало на перемышльцев. С каждом мгновением Свен увозит королевича Владислава все дальше. С каждым мгновением беженцы и их стадо все больше отдаляются от места схватки. Часа за три они дойдут до Добрынева или хотя бы встретят дружину тамошнего воеводы, которую Осталец пошлет сюда. И тогда засеку можно бросать и во весь опор мчаться восвояси.

Но ляхи то ли не вспомнили об овраге, то ли не догадались, как можно его использовать. Решение они приняли другое: коней отогнали подальше (видимо, боялись, что волки завоют опять), а сами вернулись пешком и, прикрываясь щитами, начали осторожно переходить реку в брод.

Перемышльцы ответили стрелами, но стрелять одновременно могли только десять человек, и большинство стрел вязло в подставленных щитах. Кое‑кто из ляхов и теперь падал: видно, не только Рысенок имел дурную привычку прижимать к себе щит.

Но через какое‑то время у лучников устали руки. Это только в песнях о древних героях можно расстреливать одну вязанку стрел за другой, а в жизни не так‑то легко раз за разом поднимать на вытянутых руках половину собственного веса.

Рой стрел сначала поредел, потом прекратился совсем. Наиболее удачливые и проворные из ляхов уже ступили на этот берег, и теперь стрелять по ним прицельно мешали торчащие вверх ветки засеки. Луки были убраны, но свою службу они сослужили: два десятка врагов лежало и сидело на том берегу, зажимая раны, в мелкой воде брода виднелось еще несколько тел. Перемышльцы взялись за копья и сулицы.

– Сулицами по щитам! – рявкнул Ростислав, и десяток небольших копий ударили по движущимся разноцветным пятнам.

Кто‑то из ляхов выронил щит, кто‑то упал, задетый острием, кто‑то отступил. В открывшихся тут же полетели новые сулицы, и внизу опять послышались крики боли и ярости.

Ляхи отступили на свой берег и снова стали совещаться. Они были так близко, что их злобные, возбужденные голоса были хорошо слышны. Изъяснялись они в основном на том особом языке мужчин, которым не принято пользоваться при женщинах, причем обходились всего тремя‑четырьмя словами. Ростислав их хорошо понимал – во всех отношениях.

Потом от толпы отделился один из ляхов, с длинными ухоженными усами, в щегольской цветной рубахе, подол которой был виден из‑под стегача. Собственно говоря, умный человек не ходит в бой в хорошей одежде, разве что собирается неминуемо погибнуть. Но ляхи были такими щеголями, что даже в бою не упускали случая покрасоваться перед противником. Щеголь шел без щита и без оружия, выставив руки вперед.

– Эй, кто у вас старший? – закричал он.

– Это я, – отозвался Ростислав.

– Кто ты такой?

– Какая пану разница?

– Королевич Владислав у вас?

– У нас, но не здесь. Сейчас он уже на полпути к Перемышлю. Вы его не догоните на ваших пугливых и заморенных клячах. Так что уходите, нам больше не нужны ваши пояса и сапоги.

– Король Болеслав отомстит вам за своего сына! Только последние придурки будут ссориться с польским королем! Он разорит ваши земли, возьмет Перемышль и самого Володаря посадит на цепь!

– Едва ваши войска покажутся под Перемышлем, едва они ступят на Вислок, как королевич Владислав будет повешен, клянусь! – крикнул в ответ Ростислав. – У короля Болеслава много сыновей, да? Если их слишком много и пан Владек ему не нужен, пусть приходит! А если все‑таки нужен, то пусть готовит те серебряные кубки, которые взял как выкуп за князя Володаря! Скоро они ему понадобятся, чтобы выкупить своего наследника.

– Ростислав! – заорал лях. Видно, он все же узнал своего собеседника по голосу. – Половецкая собака! Язычник проклятый, чтоб тебя дьявол растерзал на куски и разметал по полю! Это ты!

– А ты чего хотел, сволочь ляшская? – закричал Ростислав, выходя из себя. – Вы идете на мою землю, разоряете мой город, уводите моих людей – и думаете, что я вам все так спущу! Хрен вам трехсаженный! Думали, здесь никого нет и ваш Владек успеет нагадить и сбежать героем к папаше в Краков, а там хвалиться на пирах добычей! Выкуси, дятел тростниковый! Ступай к королю и скажи: его сын в Перемышле, и мы ждем выкуп в тысячу гривен серебром, да еще чтобы возместил все убытки за город! А вздумаете собрать войско – Владека повесят над стенами Перемышля! И тогда осаждайте на здоровье!

Лях с чувством плюнул в воду, сделал жест, обозначающий, что он собирается сделать с собеседником, и пошел к своим. Ростислав выхватил у Прокшича сулицу, прицелился в ненавистную спину, потом опомнился и взял прицел пониже.

Сулица мелькнула над рекой, лях заорал и упал – лицом вниз. Сулица победно торчала, вонзившись в подол стегача пониже спины. От таких ран не умирают, но тем хуже – теперь гордого воина всю жизнь будут дразнить Дырявой Задницей или как‑нибудь вроде этого.

До Вислока добрались без приключений, догнав толпу со стадом как раз возле Вислоч‑Ростиславля.

Город горел уже весь, так что близко подойти было нельзя из‑за густого дыма и летящих искр. Ростислав еще раз порадовался, что городок с трех сторон окружен водой, а лес недостаточно просох для большого пожара.

В пламени сгорели тела погибших, так что родные лишились даже возможности похоронить их. Приедет теперь из Добрынева поп, отпоет сразу всех над пожарищем, и зароют головешки с прахом, как в прежние языческие времена…

Тут же возле городка встретили еще две дружины: три десятка кметей из Излучина и пять десятков из Добрынева, куда как раз дошли дурные вести.

– Кто у вас за старшего? – крикнул Ростислав погорельцам, едва перекрывая голосом рев пламени и причитания женщин.

– Петеню! Петеня Лычко пусть будет! – вразнобой отозвались мужчины.

Лычко, один из уцелевших вислочских десятников, кивнул, принимая старшинство.

– Подбери второго, раздели людей на две части, пусть одни идут в Добрынев, другие в Излучин, – велел ему Ростислав. – Там вас пока примут, а потом я работников пришлю, уберут пожарище, и будете новые дома ставить.

Излучинцы повели свою часть погорельцев восвояси, Ростислав поехал к Добрыневу вместе с тамошней дружиной. Та молодая женщина с ребенком, вдова гончара Витко, тоже оказалась с ними – Ростислав увидел ее сидящей на крупе Голованова коня. Одной рукой она прижимала к себе ребенка, а другой цеплялась за пояс кметя, чтобы не упасть.

– Вон где надо было городок ставить! – говорил Ростислав добрыневскому воеводе Гневуше, рассказывая о битве над бродом. – Прямо на Вислоке. Поставить и назвать Засечином. Что, хорошо?

– Оно‑то хорошо, да мало толку с одного‑то города, – ответил воевода. – По всей Вислоке нужны города. Тогда ляхи к нам дорогу забудут. А не успеем – на Вислоке ляшский король города поставит, и нам тогда на те берега ходу не будет. Тут уж кто успеет, тот и съест.

Ростислав промолчал. Это была правда, но борьба со своими же русскими князьями Рюриковичами отнимала у перемышльцев столько сил, что на достойную борьбу с ляхами их почти не оставалось. Уступи Киеву, пойди под руку киевского князя – авось и появились бы и люди, и средства на захват и удержание земель на западе. Но разве кто‑то добровольно под чужую руку пойдет?

В Добрыневе уже все было готово к осаде: тут, проводив своего воеводу с дружиной, приготовились к самому худшему. Вернувшуюся без потерь дружину встречали радостными криками, женщины причитали и висли на уцелевших мужьях, дети с ликующими воплями неслись за конным строем. Беженцев, у кого здесь были родня и знакомые, разобрали по домам, остальных разместили на воеводском дворе. К счастью, уже было достаточно тепло, чтобы ночевать в сараях.

Ростислав спросил про Свена. Здесь видели со стены, как он проскакал во весь опор с тремя кметями и каким‑то молодым ляхом, привязанным к седлу, но даже не оглянулся на крики с заборола⁰. Ростислав мысленно похвалил Варяга: тот свое дело знает.

В гридницу набились отцы семейств со всего Добрынева, прочие толпились во дворе вокруг беженцев, засыпая их вопросами, женщины ахали и причитали. Там же ходил среди людей и поп добрыневской Михайловской церкви, отец Афиноген, – успокаивал, утешал, призывал к смирению и надежде.

Обговорив с воеводой Гневушей его действия, в случае если ляхи все‑таки пойдут через реку, двадцать раз заверив жителей, что ляхи‑де через реку не пойдут, потому что их королевич в заложниках в Перемышле, и предупредив, что в беспечность из‑за этого впадать вовсе не следует, а, наоборот, надо усилить дозоры и не дремать, как продремали вислочские, – Ростислав подозвал к себе старосту, Митрю Молчка. Старост в Добрыневе имелось двое: один от местных жителей, которые добровольно явились из сел и дворов под защиту городских стен, другой от пришлых, в том числе насильственно переселенных пленников. Митря Молчок был от местных.

– Там среди беженцев есть одна баба молодая, вдова Витко‑гончара, – сказал ему Ростислав. – Витко самого убили, она осталась с ребенком грудным. Ты скажи вашим: если кто ее за себя возьмет, то в приданое будет корова и гривна деньгами, ну, или товаром, припасом каким, что кому надо. Мне она никто, – добавил он, заметив, что во взгляде старосты засветилось тщательно скрываемое любопытство. – Видел один раз, возле стремени моего брела. Жалко бабу, сама вчерашнее дитя, родни близко нету – без мужа пропадет.

– Корову, говоришь, и гривну деньгами? С таким приданым я бы сам за себя взял, если еще баба молодая и с лица ничего. – Митря ухмыльнулся. – Найдем жениха, княже. Мало ли их тут, неженатых. Ничего ведь, если тоже вдовец будет?

– В самый раз. Как объявится, пусть идет в Перемышль, к тиуну⁰ Крупене, я ему скажу, он приданое выдаст. Смотри не обидьте сироту, Бог воздаст!

– Да что мы, уроды какие‑нибудь безбожные? – притворно обиделся староста. – Не для того же ты, Володаревич, князь наш, сокол ясный, кровь проливаешь, наших баб и детишек из полона выручая, чтобы мы тут их сами обижали хуже всяких ляхов!

В этот раз Ростиславу, к счастью, не пришлось пролить свою кровь, чтобы вернуть из полона вдову и ребенка Витко‑гончара, но, в общем, хитрый староста не так уж ему и польстил.

До утра дав отдохнуть людям и коням, на другой день Ростислав поехал в Перемышль. На восстановление Вислоча‑Ростиславля требовались средства, следовало обсудить с отцом пленение Владислава, да и показаться в стольном городе, поймав такую знатную птицу, что ни говори, хотелось.

По пути к Перемышлю Ростислав беспокоился, довез ли Свен в целости знатного пленника. Конечно, Варяг – человек надежный, но чем черт не шутит, пока Бог спит, мало ли что! Но Свена не догнал, и Ростислав еще раз мысленно похвалил своего десятника. Ведь если бы догнал он, то и ляхи во главе с Дырявой Задницей, обернись бой у брода по‑другому, могли бы догнать. Когда они въезжали в Перемышль, их встречали широко раскрытыми воротами и всеобщим ликованием. Здесь уже все знали и про отбитый полон, и про королевича Владислава. Сам князь Володарь вышел из княжьего двора встречать младшего сына; Ростислав соскочил с коня, и отец обнял его под восторженные крики толпы. Хлопая сына по широким плечам, князь Володарь прослезился, и Ростислав с удивлением и тревогой заметил странный влажный блеск в его глазах. Никогда раньше князь Володарь не отличался такой чувствительностью, и эти слезы, несмотря на их радостную причину, показались Ростиславу тревожным знаком.

Князь Володарь, как говорится, сильно сдал после смерти своего родного брата Василька, умершего в начале года. Уж сколько всего этим двоим пришлось пережить вместе! Владели они то Владимиром, то Теребовлем, то Перемышлем, воевали с Киевом, половцами, венграми, ляхами. В последние годы слепой князь Василько управлял Теребовлем, но между братьями поддерживались тесные отношения, и князь Володарь привык думать, что хотя бы один союзник в любой борьбе у него будет всегда. Но вот его не стало, и Володарь Ростиславич все никак не мог к этому привыкнуть. Ему снилось иногда, будто брат приходит к нему и зовет за собой, и ясно было, что означает этот сон…

К приезду дружины истопили баню, потом приготовили пир, и до самой ночи в гриднице гудела ликующая хмельная толпа – кмети, бояре старшей дружины с домочадцами, городские старосты. Жаль, старших братьев, Владимирко и Ярослава, сейчас не было в Перемышле – отец отправил их разбираться с делами – одного в Звенигород, второго в Белз. А Ростислав был бы совсем не прочь, если бы и они стали свидетелями его торжества.

Королевич Владислав тоже сидел на пиру – мрачный, с подбитым глазом, и не желал ни с кем разговаривать, даже когда к нему обращались по‑польски.

– Зря ты так, пан Владек! – говорил ему немного хмельной и веселый Ростислав. – Мой отец у вас гостил, я потом чуть не три месяца гостил, а ведь долг платежом красен, погости теперь ты у нас! Вот привезут от ваших тысячу гривен деньгами и те сосуды греческие и венгерские, которые за меня заплатили, – и езжай себе восвояси! А захочешь – оставайся! Хочешь, невесту тебе подберем, ты ведь молодой, неженатый еще, да? Смотри, какие у нас красавицы!

И показывал глазами на красивых, нарядных боярских дочерей за столом, которые в ответ на это краснели, опускали глаза, прикрывали лица расшитыми рукавами, а потом лукаво выглядывали из‑под рукава и улыбались. Несмотря на свою половецкую внешность, в Перемышле, где его хорошо знали, Ростислав считался молодцом и даже красавцем. В общем, ничего удивительного: на дружелюбного и деятельного человека всегда приятно посмотреть, каким он ни уродись.

Князь Володарь присутствовал на пиршестве, но вскоре собрался покинуть застолье – сразу вслед за княгиней Иустиной. Ростислав намеревался продолжать веселье до упора, пока последний гуляка не упадет под стол, но отец, вставая из‑за стола, сделал ему знак, что хочет с ним поговорить.

– Давай провожу тебя! – Ростислав тоже встал и подхватил отца под локоть. – Что‑то ты, батюшка, качаешься, а вроде и пил всего ничего!

– Устал я, сынок, – ответил Володарь Ростиславич. – Вроде и не делал с утра ничего, а устал, будто бревна ворочал.

Ростислав опять почувствовал смутную тревогу, слыша тихий, непривычно вялый голос отца.

Они поднялись в горницы, где горели свечи в красивом подсвечнике из литой византийской бронзы и челядинки готовили князю постель. Княгиня Иустина молилась у себя, а князь Володарь сел на лавку и знаком пригласил сына присесть рядом. Дождавшись, когда челядинки выйдут, он спросил:

– Слышал уже про Туров?

– А что Туров?

– Не рассказали еще тебе? Был тут у нас Вячеслав Владимирович туровский. Ходил он с войском к венграм, да не дошел. В Галиче нагнали его люди туровские, рассказали, что туровцы его князем иметь более не желают. Послали, дескать, в Берестье и Юрия Ярославича просят к себе. Вот, сыне, придется помочь…

– Дело хорошее! – Ростислав сообразил и оживился. – Изяславичи в Турове – куда как хорошо! Лучше только, если во Владимире! – Он сам засмеялся над этой несбыточной мечтой. – А что, и поможем. Будет в Турове князь Юрий, тогда и Андрей владимирский нам не страшен!

– Нет, удалой ты мой сокол, не так! – Володарь Ростиславич покачал головой. – Не князю Юрию помогать будем.

– Как – не князю Юрию? – Ростислав изумился, не видя в этой истории других участников, нуждавшихся в его помощи. Желательная для Перемышля расстановка сил была ему ясна, он сам уже успел за нее повоевать. – А кому?

– Князю Вячеславу.

– Да с какого перепугу? Ты что, батюшка, на солнце перегрелся? – недоуменно воскликнул Ростислав. Он не мог понять, как отцу такое пришло в голову. – Да зачем нам Мономахово племя в Турове? И так они везде, плюнуть некуда – и в Киеве, и в Новгороде, и во Владимире! Со всех сторон обложили! Хоть бы из Турова их спихнуть, нам уже легче будет, да и Киева тогда бояться нечего!

– Не перегрелся я, а дело все в том, что ведь не спихнуть их из Турова! Сам говоришь: и Киев, и Новгород, и Владимир – вся сила у Мономашичей. Да и Туров тоже. Сам посуди: ведь дали князю Вячеславу войско на венгров идти?

– Ну, дали, раз пошел.

– А раз дали, значит, есть и в Турове люди, которым он люб, и немало их. А вот как они с князем в поход ушли, так их супротивники из щелей повылезли. Легко спорить, когда противник твой не перед лицом стоит, а за лесами, за долами! Вот они и взяли верх, да надолго ли? В Турове раскол. Князь Юрий на спину туру сел, да удержится ли? Вернется князь Вячеслав, обложит город войсками, а в войске те же туровцы, да киевляне, да новгородцы! Уж эта братия не упустит кого пограбить, хуже половцев всяких! – Князь Володарь улыбнулся своему сыну‑половцу. – Ну, вернется князь Вячеслав, обложит Туров – ему сами туровцы ворота откроют и князя Юрия в железах выведут.

– Ну… – Ростислав не мог спорить со своим мудрым и опытным отцом, но на лице его отражалось недоумение. – А раз так, помогать‑то ему зачем?

– Уговор у меня с ним, – тихо сказал князь Володарь и бросил взгляд на дверь: – Выглянь, никого там нет? Гони из сеней вниз, если есть кто.

Ростислав выглянул в сени, убедился, что за дверью никого нет, вернулся и снова сел, глядя на отца озадаченно. Тот явно затеял что‑то загадочное и непонятное.

– Уговор? О чем?

– Вот о чем…

Князь Володарь, словно не решаясь сразу заговорить, накрыл ладонью смуглую руку сына, потом отпустил. Ростислав мельком отметил, какая морщинистая, с набухшими венами, стала у отца рука – совсем стариковская.

– Как призовет меня Господь, – начал он, и Ростислав по привычке перекрестился, – я перемышльский стол тебе оставлю.

– Мне? – Ростислав выразил изумление больше взглядом, чем голосом. Будучи младшим из трех сыновей, он не рассчитывал получить стольный город раньше старших братьев.

– Да, тебе. – Князь Володарь кивнул.

Скрипнула дверь, зашла княгиня Иустина, но, увидев, что муж и сын разговаривают о чем‑то серьезном, так же молча вышла и плотно прикрыла за собой дверь.

– В тебе моя кровь, дух мой, и князь из тебя лучший будет, – продолжал князь Володарь. – Ты и смел, и умен, и упрям – от своего не отступишься. Да и в городе тебя любят. Но ведь Владимирко так просто не проглотит, что ему, старшему, Звенигород или Белз достанется. Станет народ мутить, половцем тебя ругать, еще в Киев жаловаться надумает. Вот я и хочу, чтобы Киев не ему, а тебе помогал. Помоги ты теперь князю Вячеславу, пока он в нужде, помоги ему в Туров без большой крови вернуться – вот и будет у тебя союзник. Потом он тебе поможет. А будешь дружить с туровским князем – и Андрей владимирский нам не страшен, Вячеслав ведь Андрею старший брат. Понимаешь теперь?

Ростислав неуверенно кивнул. Понимать‑то он понимал, но ко всему этому еще следовало привыкнуть.

– Поэтому и хочу, чтобы с войском ты шел, а не Владимирко с Ярославом, – добавил князь Володарь. – Пусть Вячеслав тебе будет обязан, а не им.

Они помолчали, потом князь Володарь вздохнул:

– Хочешь не хочешь, а Мономашичи сейчас в большой силе. Никуда без них. Хотим не под Владимиром ходить – с Киевом дружить надо. За это и Ельку нашу отдали за князя Романа. Помнишь Ельку?

Ростислав опять кивнул. Ему было всего десять лет, когда его родную сестру Елену отдали замуж за тогдашнего владимирского князя Романа Владимировича, тоже одного из Мономаховых сыновей. Княжна Елена была всего на год старше Ростислава. Не надо думать, что отец не любил дочь, – просто он обязан был, забыв о себе и близких, заботиться о благе признавшего их города. А городу было некогда ждать, пока княжна подрастет. Ростислав смутно помнил сестру, в его памяти остался размытый образ маленькой девочки, с которой они, будучи почти ровесниками, часто играли вместе. Она тоже хотела быть «батуром в войске хана Боняка», и нарочно для нее он придумал, что она будет амазонкой, женщиной‑воином из тех, про кого рассказывал им ученый отец Памфил из Николиной церкви. Когда ее увезли, Ростислав далеко не сразу уразумел, куда и зачем. А три года назад князь Роман умер, и его юная вдова ушла в монастырь там же, во Владимире. Она могла бы вернуться домой – но, видимо, не захотела больше служить чьим‑то чужим выгодам и предпочла вручить свою жизнь одному только Богу.

– В общем, будет у нас союз с Туровом, и Владимир нас не возьмет, ведь не пойдет младший брат против старшего! – закончил князь Володарь, отгоняя грустные воспоминания. На глазах у него снова блестели слезы – и ему пришел на память образ веселой маленькой девочки, и сейчас этот образ вызывал в сердце стареющего отца щемящую тоску и нежность, более яркую, чем он чувствовал тогда, когда сама Елена еще жила дома. – Вот, жаль, у князя Вячеслава дочерей незамужних больше нет, а то бы тебе теперь в самый раз… Может, и подросла какая тем временем, ты там узнай смотри! И Турову поможешь, и самому себе заодно. Я так умру спокойнее.

– Да ну тебя, батя, какие твои годы! – с досадой отозвался Ростислав, но его досада не имела ничего общего с чувствами наследника, который боится, что ему придется ждать слишком долго. Ростислав был смущен всеми этими мыслями, слишком новыми и непривычными, в голове царил сумбур, и он уже совсем забыл про свой славный поход за Вислоку. – Ты еще двадцать лет проживешь и моих детей женишь!

– Это уж как Бог рассудит. А думать загодя все равно надо, чтобы жизнь свою, как срок придет, прибранной оставить.

Глава 2

После отъезда из Берестья князя Юрия прошло три недели, а новостей все не было. Но вот однажды перед полуднем, когда в трапезной уже собирали на стол, на улице послышался топот копыт. Из кельи улицу увидеть было нельзя, но Прямислава метнулась к узкому окошку, прорезанному в толстой бревенчатой стене, чтобы услышать хоть что‑нибудь. Ежеминутно ожидая новостей, она не пропускала мимо ушей даже скрипа мужицкой телеги, а тут по деревянным плахам Апраксиной улицы топотал, казалось, целый полк!

– Поди, Зорчиха, выйди, узнай! – велела она, обернувшись к няньке. – Кто там едет, откуда?

Та поднялась, оставила чулок, один из тех, что вечно вязала костяной иглой, и хотела уже идти: конечно, за верховым отрядом не угонишься, но Апраксина улица выходит прямо на торг, а уж там‑то все узнают еще раньше, чем полк доскачет до детинца.

Но бежать никуда не пришлось: топот смолк возле ворот, и тут же раздался громкий стук. От неожиданности и испуга Прямислава села на лежанку Зорчихи, прямо где стояла у окна. Это за ней! Зачем еще целая дружина будет стучаться в женский монастырь! Князь Юрий прислал за ней! Сообразил, что ему гораздо легче будет отбиваться от разгневанного Вячеслава Владимировича, имея в руках его дочь. Эта мысль давно уже пришла в голову Прямиславе и отчасти повлияла на ее отказ сопровождать мужа, но вот наконец, на горе ей, и князь Юрий додумался до того же самого! И она своим присутствием в Турове свяжет руки родному отцу! Отчего она не сбежала раньше, ведь знала, что это может случиться! Игуменья укрыла бы ее в каком‑нибудь другом монастыре. А теперь поздно!

Все это вихрем пронеслось в голове Прямиславы: ей стало совершенно очевидно, как легкомысленно она поступила, оставшись здесь, в Апраксином, хотя знала, что в войне отца и мужа будет отнюдь не на стороне последнего. А придется!

Она вскочила, потом опять села. Наружу вело несколько дверей, но выход за ворота, за высокий тын монастыря, был один‑единственный. Деваться ей некуда, и, если князь Юрий прислал за ней людей, ей придется поехать с ними. Она внезапно совсем по‑другому осознала смысл княжеских браков: тот, кто женится, получает не просто жену, а заложницу. Зачем, зачем отец отдал ее в залог?

Она развязала платок, сбросила его, пригладила волосы, потом опять повязала платок, но затянула слишком туго, он стал ее душить, и она снова развязала узел. Зорчиха смотрела на нее в недоумении. Прямиславе хотелось бежать во двор, но ноги не слушались, и она сидела на лежанке, терзая ни в чем не повинный платок. В мыслях билось: как же ей поступить? Если она решительно откажется ехать, посмеют ли Юрьевы люди увезти ее силой? Ведь это будет оскорблением не только для нее, но и для игуменьи Евфимии! Если та со своим посохом встанет на пороге, решатся ли Юрьевы посланцы ее оттолкнуть? Но посчитает ли игуменья себя вправе отказать мужу, желающему забрать собственную жену?

«Скажу, что хочу постриг принять! – пронеслось в голове Прямиславы. Никогда раньше она не думала о монашестве, но сейчас эта неожиданная мысль показалась ей спасением. – Тогда не откажет».

Это действительно был выход: игуменья очень любила рассказывать, как сама с детских лет чувствовала призвание служить Богу и приняла постриг в возрасте четырнадцати лет. Правда, княжну‑бесприданницу, отец которой погиб в борьбе за власть, в миру ничего хорошего и не ожидало.

Ободренная решением, которое избавляло ее от участи заложницы, Прямислава встала и сделала шаг к двери. Но тут дверь открылась и вбежала послушница Кристина, или Крестя, как ее звали, поскольку ей было всего‑то шестнадцать лет. Мать ее уже постриглась в этом же монастыре и звалась сестрой Софронией, а Крестя пока оставалась послушницей и ходила в линялом подряснике, из‑под которого виднелась простая исподняя рубаха, и в черном платке.

– Княгиня! Приехали к тебе! – вытаращив глаза, воскликнула она. – Матушка Евфимия послала, чтобы ты вышла! От князя Вячеслава!

– Что? – Прямиславе показалось, что она ослышалась. – От кого?

– От туров… Ну, от батюшки твоего, от князя Вячеслава Владимировича, люди приехали! К тебе, говорят.

Прямислава опять села. От князя Вячеслава? От отца? Но что это значит? И правда ли это? Способ разобраться был только один: встать наконец и выйти.

Гости ждали ее в трапезной, там, где застали игуменью. Прямиславе сразу бросилось в глаза лицо Милюты Веченича, воеводы ее отца, которого она не видела все эти семь лет и от самого вида которого на нее вдруг пахнуло далеким, почти забытым временем, какой‑то прошлой, утраченной жизнью. Боярину Милюте было уже под пятьдесят, но его волосы и борода оставались русыми, глаза из‑под черных бровей смотрели умно и зорко, а весь его облик был полон силы и бодрости. Он сразу увидел вошедшую, но не спешил ее приветствовать, вглядываясь и пытаясь понять, та ли это, за кем его послали. За прошедшие семь лет дочь Вячеслава Владимировича изменилась гораздо больше, чем он! Провожали они тоненькую девочку с зареванным лицом, а теперь перед ним стояла рослая, стройная девушка с русой косой до пояса. С этой девушкой он не был знаком, но ее высокий, умный лоб, большие голубые глаза и черты лица так ясно напоминали князя Вячеслава, что сомневаться было нечего. Боярин Милюта изумлялся этой великой перемене, хотя, конечно, понимал, что за семь лет девочка не могла не измениться.

– Здорова будь, княжна! – наконец поклонился он ей, и у нее потеплело на сердце, когда она услышала его голос и слово «княжна». – Выросла‑то ты как, Вячеславна! Прямо как березка стала!

– Здравствуй и ты, боярин! – Она улыбнулась, кланяясь в ответ. – Ты‑то вовсе не изменился, такой же молодец! – сказала она, подходя ближе. – Будет тебе и обед, и баня, и постель, только ты уж не томи меня, скажи: с чем приехал? Что батюшка? Где он? Здоров?

– Здоров князь Вячеслав и тебе того же желает! – Милюта Веченич кивнул и погладил бороду. – Он теперь в селе Ивлянке, на Припяти. На Туров идем. Знаешь ведь про наши дела?

– Как не знать! Когда же вы из Венгрии успели? Ведь это какая даль!

– Да мы и в Венгрию не успели, только до Галича и добрались. Там нас и новости застали. Не все в Турове предатели, слава Богу, есть еще те, кто помнят, кому крест целовали. Боярин Воинег Державич нам вслед сына послал, тот и рассказал, что надо назад поворачивать. Вот мы и повернули. Теперь домой идем, воров взашей гнать. Во Владимире торговые гости здешние говорили, что с собой в Туров князь Юрий холопок взял, а жену оставил, а нам и это на руку. Раз, говорит князь Вячеслав, не умел князь Юрий ценить нашей дружбы, так и поделом… Ну да батюшка тебе сам все расскажет. Собирайся, княжна, до Турова еще ехать долго, а ждать нам некогда.

– Прямо сейчас и поедем? – Прямислава едва верила в такой поворот событий.

– Прямо сейчас, чего ждать‑то?

– Ты что же это, воевода, жену у мужа увезти хочешь? – Игуменья Евфимия, до сих пор молча их слушавшая, нахмурилась. – Что князь Юрий‑то скажет на это? Кого Бог соединил, того человек не разлучает!

Но Прямиславу ее слова не смутили. Сообразив, что она прямо сейчас вырвется из монастыря и уже на днях увидит отца, она пришла ее в такой восторг, что ей хотелось визжать и прыгать. Игуменья не имела власти задержать княгиню, а ее одобрение Прямиславу не волновало.

– Не знаю, матушка, – спокойно ответил игуменье боярин Милюта. – Я за князя не решаю.

– Хочет с дочерью повидаться, если рядом оказался, пусть повидается, какой в этом грех? – добродушно посочувствовал отец Селивестр, монастырский духовник. Он понимал, что не все так просто, но делал вид, что ничего особенного не происходит.

Игуменья подозрительно посматривала то на одного, то на другого, не зная, на что решиться. Отец Селивестр бросил ей многозначительный взгляд: незачем, матушка, на неприятности нарываться.

– Уж кого Бог соединил… – повторила она. – Зачем же Вячеслав Владимирович это придумал? Хочет повидаться – пусть приезжает, мы всегда гостям рады. А княгине надо бы к мужу собираться, он над ней голова.

– Это, матушка, не нашего ума дело, это дело княжье, – ответил игуменье боярин Милюта. – Князь Вячеслав велел мне к нему дочку доставить, я доставлю. А кто кому голова – не мое дело.

Он говорил спокойно, миролюбиво, но в этом уверенном «доставлю» слышалась твердая решимость исполнить поручение. Игуменья умолкла, вспомнив, что ей, при ее сане, не вполне уместно вмешиваться в мирское дело.

– С кем же ты поедешь? Одна нянька будет провожать? – озадаченно спросила она. – С одной нянькой, как сирота какая‑нибудь? Хоть Крестю вот возьми! – Взгляд ее упал на юную послушницу, которая стояла поодаль, якобы на случай, что ее услуги понадобятся, а на самом деле с любопытством ловя каждое слово. – Она тебя проводит, а там вместе назад. Или… – Игуменья колебалась, не зная, придется ли Прямиславе вернуться сюда. – Как там Бог велит… Может, в Туров поедешь… Ну, пришлешь ее ко мне, как не нужна будет. А то нехорошо так: скажут, игуменья одну отпустила, как сироту какую‑нибудь…

– Спасибо, матушка, – коротко поблагодарила Прямислава.

Пока Зорчиха собирала пожитки, для женщин отыскали кибитку. После обеда тронулись в путь. Никто их не задерживал: юные князья Юрий и Вячеслав то ли не успели вовремя узнать об отъезде княгини, то ли не решились вмешиваться. Игуменья Евфимия благословила в дорогу, и вот уже кибитка выехала на разбитые плахи Апраксиной улицы. Прямислава смотрела в окошко, и сердце у нее учащенно билось. Она не помнила ни Смоленска, в котором родилась, ни Турова, из которого ее выдавали замуж, и Берестье стало для нее почти родным городом, единственным, который она знала и к которому привыкла. Как часто за эти семь лет она проходила здесь пешком под охраной одной только няньки, а теперь ее провожает целый отряд с воеводой! Еще сегодня утром она не догадывалась, что ей придется так скоро покинуть не только монастырь, но и Берестье. Надолго ли? Или навсегда? Едет ли она всего лишь повидаться с отцом, или судьба ее, казалось бы навек определенная еще в детстве, решительно меняется?

– Дружба‑то вся, выходит, врозь! – бормотала Зорчиха. – Дружба врозь, и родство все врозь.

Прямислава молчала. Родство тем и трудно, что родичи жаждут владеть наследством общего предка и все имеют право на одно и то же. Вокруг Киева, Новгорода, всех русских городов вечно кипит соперничество. Кто старше: младший брат прежнего князя или его сын? Один указывает на более близкую степень родства, а другой на свои седые волосы, и каждый отстаивает свое право. А так как дядя нередко бывает моложе племянника, а двоюродный дед может оказаться ровесником внука, то разобрать, кто ближе к вожделенному престолу, порой мудрено. Кто мечом дотянется, тот и владей.

И ярости, с которой дерутся эти родичи, могли бы позавидовать злейшие враги.

Но вот Берестье давно осталось позади, начинались сумерки, а отряд все ехал. Зорчиха дремала, а Прямиславу разбирало беспокойство. Судя по личику Крести, едва видному в темноте кибитки, по ее вздохам и по тому, как она елозила на своем месте, ей тоже было нехорошо. За эти семь лет Прямислава ни разу не проводила ночи вне стен Апраксина монастыря, а бедная Крестя давно свыклась с мыслью, что ни в каком другом месте ей отныне не ночевать – до тех самых пор, пока из кельи не переложат рабу Божию в могилку. Оказаться ночью посреди чиста поля им обеим было непривычно и тревожно, и хотелось поскорее найти хоть какой‑нибудь ночлег. Вид бескрайнего темнеющего неба, свежий ветер на просторе и далекие крики ночных птиц в роще сами по себе были для них приключением.

– Потерпи, княжна, скоро отдыхать будем! – К их кибитке приблизился верхом боярин Милюта. – Ждет ведь нас князь Вячеслав, вот я и хочу засветло побольше проехать, чтобы завтра хоть к ночи на месте быть. По‑хорошему, тут дороги на три дня, да ведь поспешать надо! У нас еще Туров впереди.

– Бог милостив, поспеем! Торопливый! – ворчала Зорчиха, когда воевода отъехал. – Не ехать же в такую темень, тут шею‑то себе свернешь, не заметишь!

Но они все ехали, чуть ли не на ощупь, пока не добрались до маленького сельца из пяти‑шести дворов. Где‑то внизу текла невидимая речка, над обрывом поднимались вершины огромных старых ив. Деревья качали на ночном ветру своими растрепанными головами, и непривычной к такому Прямиславе было жутко на них смотреть. Даже вспомнилась Баба‑яга, про которую Зорчиха рассказывала ей еще дома, в Смоленске. И маленькие избушки под растрепанными, перекошенными соломенными крышами казались такими же загадочными и жутковатыми, как изба Бабы‑яги, где на каждом колу тына висела человеческая голова. Громкий стук, который подняли кмети боярина Милюты, колотя во все двери разом, быстро вернул княгиню к действительности. За маленькими окошками уже угасли последние лучины, там все спали, и двери открывались весьма неохотно. В моргающих со сна, хмурых смердах в длинных серых рубашках уже не было ничего жуткого или загадочного; нежданным гостям не слишком обрадовались, но с вооруженным отрядом не поспоришь. Вскоре Ростиславу, Крестю и Зорчиху уже ввели в одну из избушек. Полусонные, недовольные и встревоженные хозяева столпились в заднем углу у печки, мигая при свете лучины, дети таращили глаза на незнакомых.

– Ступай во двор, отец, в телеге поспишь, не зима! – уверенно распоряжался боярин Милюта. – Не ворчи, заплатим. Завтра на рассвете дальше поедем, никто вас не тронет. Ну, давай, шевелись, у меня люди устали!

Было душно, утварь выглядела убого, и Прямислава удивилась бы, если бы узнала, что для них выбрали самую лучшую избу во всем селе. Освобожденную хозяйскую лежанку предоставили женщинам, кмети заняли полати и лавки. Прямислава и Крестя с сомнением оглядывали тощие подушки и помятые одеяла, пахнущие чужими людьми, но выбирать не приходилось: очень хотелось спать. Не считая позабытого детства, та и другая впервые укладывались спать где‑то кроме старой привычной кельи. Крестя приткнулась к стенке, Прямислава улеглась в середине, а заботливый боярин Милюта поверх жалкого хозяйского одеяла накрыл их двумя теплыми шерстяными плащами.

Огонь погасили, все стихло. Но Прямиславе не скоро удалось заснуть: непривычная обстановка, возбуждение от поездки, мысли о прошлом и догадки о будущем не давали ей покоя, и она лежала, чутко прислушиваясь ко всем звукам, скрипам и шорохам. Наверняка здесь водится домовой… Он – за печкой, а в подполе – кикимора, маленькая, тощенькая, с мышиной мордочкой и птичьими лапками… Воспитанная на смеси древних поверий и Священного Писания, Прямислава была смутно убеждена, что в монастыре мелкая нечисть жить не смеет, но жилища мирян кишат ею, и сейчас, ночуя в доме, не защищенном сенью монастырской церкви, она чувствовала себя как в стане врага. Ей даже было боязно открыть глаза, чтобы не увидеть на полу маленькую тень какого‑нибудь бесовского отродья. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери, преподобных и Богоносных отец наших и всех святых… Чур меня!» Молитв она знала много, и под привычное успокоительное бормотание внутреннего голоса Прямислава стала потихоньку погружаться в сон.

Назавтра тоже ехали целый день, только в обед остановились перекусить. Боярин Милюта торопился как мог, не жалея коней, но опять стемнело, и он был вынужден признать, что и сегодня они до Ивлянки не доедут.

– Вот ведь уже Припять! – Раздосадованный боярин показывал плетью куда‑то в темноту, но Прямислава не могла разглядеть реку. – Чуть‑чуть осталось ехать‑то! Ну да делать нечего, придется опять у смердов ночевать.

Опять стучали в низкие двери, будили хозяев, но сегодня Прямислава так устала, что ей было не до того, чтобы разглядывать избушки и утварь. Глаза слипались, голова клонилась, она не хотела даже есть, а мечтала только о том, чтобы побыстрее оказаться на лежанке.

Она заснула раньше, чем Зорчиха укрыла ее и сняла с княжны башмаки. А потом вдруг проснулась – казалось, всего через минуту после того, как заснула. Что‑то происходило: кто‑то из мужчин метался по тесной избе, налетая в темноте на утварь и товарищей, кто‑то бранился, а снаружи тоже слышался шум.

– Мирята, живо! – распоряжался боярин Милюта, и один из кметей распахнул двери. Одной рукой он одергивал рубаху, а второй перехватывал поудобнее меч в ножнах, который среди другого оружия с вечера был положен у изголовья.

Вместе с ночной свежестью внутрь ворвались голоса и стук копыт.

– Здесь! Вон кони! – До слуха долетали обрывки выкриков, и Прямислава приподнялась, убежденная, что им эти новые гости ничего хорошего не несут.

Чьи‑то шаги звучали уже перед крыльцом; Мирята, как был в одной рубахе, выхватил меч и грубо крикнул кому‑то:

– Кто такие? Куда лезешь?

– Вот он, туровский! – ответило сразу несколько голосов. – Где княгиня?

При этом слове Прямислава вскочила, схватила платье и стала торопливо его натягивать. В темноте она никак не могла разобраться с рукавами, понять, где зад, а где перед, и верхняя рубаха казалась ей слишком тесной. Она торопилась, сама не зная, то ли хочет пытаться бежать, то ли просто стыдно показываться на глаза чужим людям в одной исподней рубахе. Растрепавшиеся волосы лезли в глаза, и, только одевшись, она уже на ощупь поняла, что схватила не свою рубаху, а Крестин подрясник. Крестя и Зорчиха тихо охали в темноте, но не смели встать, потому что Милютины кмети носились по избе, налетая друг на друга, торопливо одевались, хватали оружие и бежали наружу. Было почти темно, выбивать или раздувать огонь было некогда, и только открытая дверь давала немного света. Со двора доносились крики и даже звон оружия.

– Кто такие? Что за люди? – кричал с порога в темноту боярин Милюта, без сапог, но с мечом в одной руке и щитом в другой. – Кого леший принес?

– Ты, что ли, от князя Вячеслава? – отвечал ему незнакомый голос. – Ты Юрьеву княгиню везешь?

– Кто я и куда еду, сам знаю, а всякому черту не докладываюсь! – гневно отвечал боярин Милюта. – Чего надо?

– Мы от князя Юрия Ярославича берестейского, велено нам княгиню Юрия туровского вернуть в Берестье! – слышалось в ответ. – Где она?

– Не твое собачье дело!

– Не говоришь, так мы сами найдем!

– Ну, поищи, если такой скорый!

– Нехорошо, Милюта Веченич, жену от мужа увозить! – заговорил кто‑то еще, видимо знакомый с боярином. – Князь Юрий ее своим братьям оставил на сохраненье, вот‑вот пришлет за ней, а ее нет! Увезли! Нехорошо! Нехорошо жену у мужа увозить! Отдай княгиню, и разойдемся мирно! Зачем нам биться, как будто мы поганые половцы, кровь христианскую проливать!

– Хорошо ты говоришь, Мирон Жирославич, заслушаться можно! – Боярин Милюта хмыкнул, не сдвинувшись, однако, ни на волос. – Что твой епископ в соборе! А меня князь Вячеслав за его дочерью послал, и я ему его дочь привезу! И пусть у него князь Юрий спрашивает свою жену, если сумеет! Ты‑то чего лезешь, голову под меч подставляешь? Забыл, как встречались под Владимиром? Видно, раны твои зажили, опять на рожон лезешь, в чужое дело суешься?

– Отойди, Милюта, Богом тебя прошу, не толкай на грех! – ответил прежний голос, но теперь в нем слышалась явная угроза. – Не отдашь миром княгиню, кровь твоя на тебе же будет!

Вместо ответа боярин Милюта бросился на него с мечом, и тут же на дворе завязалась схватка. Прямислава наконец сообразила: это люди не ее мужа, а другого князя Юрия, того, тринадцатилетнего, что остался в Берестье. Как видно, он все же догадался снарядить за ней погоню. А может, подсказал кто.

Изба почти опустела, стало тихо, только Крестя тихо причитала, шаря в темноте в поисках своего платья. Прямислава торопливо обувалась и приглаживала волосы. Она готова была бежать пешком в темную весеннюю ночь, только бы не попасть в руки берестейцев, которые хотели вернуть ее в город. Ее отец уже где‑то близко, а значит, спасение рядом.

Зорчиха возилась у печки, пытаясь раздуть лучину. Прямислава, кое‑как завязав ремешки башмаков, на ощупь стала пробираться к раскрытым дверям, чтобы выглянуть во двор. Вдруг в сенях мелькнул яркий свет, и Прямислава отшатнулась, заслонив рукой глаза. На пороге стоял мужчина, держа в одной руке факел, а в другой – меч.

– Где княгиня Юрьева? – спросил он, в потемках не разглядев еще, где тут кто. – Здесь она?

Он прошел вперед, факел в его руке осветил лежанку, где сидела испуганная Крестя. Прямислава стояла, прижавшись к стене, в какой‑то безумной надежде, что ее не заметят. При виде незнакомца Крестя схватила первое, что попалось под руку – верхнюю рубаху Прямиславы, и прижала ее к себе, не имея времени надеть.

Факел качнулся в сторону Зорчихи, которая так и замерла на коленях у печки, потом пятно света упало на Прямиславу, замершую у стены. Ее скособоченный подрясник и более явный испуг Крести, державшей в руках мирское платье, подсказал мужчине ответ на вопрос, который он им задал.

– Одевайся, княгиня, сейчас поедем! – сказал он, обращаясь к Кресте. – Не бойся, ни вреда, ни обиды тебе не будет. Мы от князя Юрия Ярославича берестейского. Он тебя уважает, да как бы беды не вышло – уедешь, а князь Юрий хватится…

Мужчина говорил отрывисто, ловя ртом воздух, видимо, еще не остыв после схватки во дворе. Было ему лет тридцать с небольшим, его лицо с маленькой бородкой выглядело неглупым и бойким, а выговор явно указывал на новгородское происхождение: он сказал не «сейчас», а «цицяс». В этом ничего удивительного не было, поскольку князья, вечно кочуя с одного стола на другой, набирали в дружины выходцев из самых разных земель. Прямислава никогда раньше его не видела, но и он не знал в лицо Юрьеву княгиню. Должно быть, он только и знал, что Юрий Ярославич не живет с женой по причине ее крайней молодости, и потому из двух девушек выбрал в княгини ту, что показалась моложе.

– А ты сам‑то кто будешь? – спросила Прямислава, не давая заговорить Кресте, которая, явно растерявшись, могла неосторожным словом рассеять его заблуждение.

– Я‑то? – Мужчина бросил на нее беглый взгляд, но отвечал, обращаясь к Кресте: – Мироном меня крестили. А отец мой, Жирослав Буденич, в дружине у князя Ярослава Святополчича сотником был. А я теперь при князе Давиде Борисовиче, тоже сотню вожу. Спокойна будь, княгиня, мы люди крещеные, не разбойники какие‑нибудь. Не обидим. Собирайся и выходи, до Ивлянки ехать не близко. Вся ночь, поди, уйдет.

«Вся ноць…» Однако, он сказал, до Ивлянки? Прямислава подумала, что ослышалась: ведь в селе Ивлянке был ее отец! Но этот, Мирон‑сотник, сказал же, что он от князя Юрия, хоть и не того! Зачем же он повезет ее в Ивлянку, к Вячеславу Владимировичу? Не стоило сражаться с дружиной боярина Милюты, чтобы силой отвезти ее в то самое место, куда она направлялась добровольно.

Или князь Вячеслав уже не в Ивлянке?

Сотник Мирон, учтивый человек, тем временем ушел, закрыв за собой дверь, чтобы не мешать княгине собираться. Вот только оставить им свет он не догадался, и Зорчихе пришлось снова копаться в печке ради уголька. Но вот нянька наконец зажгла лучину, Прямислава бросилась к лежанке и выхватила у Крести из рук свою рубаху.

– Вставай! – Она встряхнула одежду, поправила рукав и бросила на лежанку. – Одевайся скорее, что глазищами хлопаешь!

– Как же… – Крестя растерянно смотрела на свой подрясник, надетый на княгиню. – Ты же мое надела…

– Рубаху надевай! Принял он тебя за меня, ну и слава Богу! Побудешь немножко княгиней, ничего тебе не сделается! Не съедят тебя, он же сказал, что не обидит! А я назад к князю Юрию не хочу!

– Да что ты, нельзя, грех‑то какой! – Крестя пришла в такой ужас, что даже решилась противоречить княгине. – Из монастыря да мирское платье надеть!

– Ты же еще не пострижена, так что и грех невелик. А если грех, то игуменья отмолит, отец Сильвестр отпустит, я их попрошу. Поговори у меня! – напоследок пригрозила Прямислава, и Крестя нерешительно взялась за рубаху.

– А что толку? – К ним подошла Зорчиха и тоже стала одеваться. В белой рубахе, с длинными распущенными волосами, она напоминала престарелую русалку. – Всех нас и повезут, запрут назад в Апраксином, и что толку, которая из вас княгиня? Не уйдешь ведь!

– Он сказал, нас не в Берестье повезут, а в Ивлянку! – поправила Прямислава. Ее била дрожь, но, к счастью, опасность не лишала ее сил, а, напротив, заставляла лихорадочно искать выход. – В Ивлянку! А там отец!

– С чего бы он тебя повез к князю Вячеславу, когда мужу вернуть хочет?

– Не знаю! Или они не знают, что Вячеслав Владимирович в Ивлянке, или… Ну, не знаю! – У Прямиславы не было времени придумывать внятное объяснение. – Как Бог даст! Да одевайся же ты, тетеря, сейчас опять мужики придут, а ты в одном исподнем сидишь!

Стыд заставил Крестю опомниться, и она зашевелилась.

– Причеши ее! – шепотом распоряжалась Прямислава, торопливо распуская собственную косу, чтобы заплести заново. Черный Крестин платок она уже прибрала, а той подсунула свой, белый, с синей ленточкой по краю.

– Но как же? – Предстоящим превращением Крестя была напугана не меньше, чем самим ночным нападением. – Я не знаю…

– Ничего тебе знать не надо! – убеждала ее Прямислава. – Молчи себе!

– А если что спросят…

– Да кто они такие, чтобы с Юрьевой княгини что‑то спрашивать? Не желаешь ты с ними говорить, и все! Да и что им у тебя спрашивать, ты всю жизнь в монастыре прожила… я то есть.

– Я князя Юрия и в глаза‑то не видела…

– А я видела, да забыла давно рожу его бесстыжую. Встречу – не узнаю. Да и он не узнает. Поди, сам еще тебя за меня примет!

Эта мысль так позабавила Прямиславу, что она едва не рассмеялась.

– Если что, зови меня Крестей! – велела она напоследок, когда в сенях послышались шаги.

За ними пришел сотник Мирон и был доволен, что княгиня и обе ее челядинки готовы в дорогу.

– Иди, иди, княгиня! – Открыв перед женщинами обе двери и светя факелом, он второй рукой, уже свободной от меча, вытертого и вложенного в ножны, делал приглашающие движения вперед. – Проходи, вон твоя кибитка стоит! Из пожитков чего донести? Помочь?

– Справимся… помогальщик выискался… – ворчала Зорчиха, проходя мимо него с единственным взятым в дорогу коробом.

– А где боярин Милюта? – спросила Прямислава, поддерживая под локоть Крестю. Той, похоже, казалось, что земля треснет под ногами, если она покажется во дворе в мирском платье.

– В реку свалился, утоп, видно, раб Божий! – Мирон торопливо перекрестился. – Сам виноват, мы его добром просили. Бог наказал – грех жену от мужа увозить! Ну, иди, иди, княгиня!

Когда они проходили мимо, он слегка шлепнул Прямиславу по бедру – то ли подгонял, то ли кто его знает… Она вздрогнула, но промолчала: она сейчас не в том положении, чтобы возмущаться.

Во дворе было еще совсем темно, отблески факелов выхватывали из темноты только черную громаду кибитки и лошадей, не успевших толком отдохнуть и недовольных. Чуть поодаль на земле Прямислава мельком заметила что‑то темное и вздрогнула – ей показалось, что это мертвое тело кого‑то из тех, кто привез ее сюда. Может быть, так оно и было, но вездесущий Мирон уже открыл дверцу кибитки и подсаживал туда их с Крестей и Зорчиху. Похоже, что он торопился.

Село Ивлянка принадлежало самому Юрию Ярославичу, поскольку досталось ему в наследство от отца.

Князь Вячеслав, ожидая свою дочь, не постеснялся занять его, поскольку бессовестный зять в его отсутствие занял Туров. И если захватчик стал бы оправдываться, что его позвало на туровский стол вече, то и Вячеслав Владимирович мог бы сказать, что «вече» села Ивлянки не возражало против его приезда. Свое «согласие» смерды выразили тем, что попрятались по избам, а скотину, щипавшую на лугах первую весеннюю травку, поспешно угнали в лес. Но к тому времени, когда ожидаемая Прямислава Вячеславна приехала, князя Вячеслава здесь уже не было и село было возвращено в распоряжение законной власти. Торопясь, туровцы не брали пленных, а только забрали кое‑что из наиболее ценной утвари княжьего двора и съестных припасов.

Сюда же, на княжий двор, сотник Мирон поместил свою добычу – Юрьеву княгиню с двумя ее челядинками. Прямиславе очень хотелось знать, куда девался ее отец и почему он ее не дождался, но следов какой‑либо битвы нигде видно не было. Правда, ехать прямо в село сотник Мирон тоже не решился, а сначала, задержав отряд в открытом поле, послал вперед пару кметей. Вернувшись, они о чем‑то тихо доложили ему, и он велел трогаться.

Прямислава была до крайности озадачена происходящим. Странно было уже то, что она после ночной остановки продолжает путь в ту же сторону и даже в то же самое место, но в сопровождении совсем других людей, в другой одежде и даже под чужим именем! А если вспомнить, что семь лет она провела в монастыре и не выходила дальше торга и нескольких прилегающих улочек, то станет ясно, с какой смесью тревоги и любопытства она выглядывала из кибитки, жадно рассматривая ничем не примечательные избенки. Село было как село и состояло из полутора десятка избушек, с княжьим двором на горке. Но избушки смердов под соломенными крышами, огородики, выпасы, плетни казались новыми Прямиславе, которая видела нечто подобное только семь лет назад по дороге из Турова в Берестье и чувствовала себя где‑то за тридевятью землями.

Вслед за всадниками кибитка поднялась на горку и въехала в ворота княжьего двора. Двор тоже был не из больших, сам князь наезжал сюда редко, разве что во время охот, и проживал тут тиун со своим семейством и с подначальной челядью. Трех пленниц проводили наверх, в горницы. Убранство здесь было небогатое и порядком обветшалое. Распоряжалась в доме женщина лет двадцати семи, рослая, с красивым румяным лицом и густыми черными бровями. На поясе у нее звенела большая связка ключей, указывая на ее почетное и одновременно подневольное положение в доме.

– Вот эта его княгиня? – сразу спросила ключница, жадным взглядом окидывая Крестю. – Да уж, невелика птичка! – с издевкой прибавила она. – Сколько же ей? Пятнадцать‑то есть? А так и не выросла, как была недоросточком, так и осталась!

– А тебе‑то, матушка, что за дело? – сдержанно‑враждебно отозвалась Прямислава. При этом она подчеркнула слово «матушка», давая понять, что ее собеседницу недоросточком уж никак не назовешь.

– Много будешь знать – состаришься! – резко ответила ключница, метнув в ее сторону небрежный взгляд. – Небось Варварой звать?

Прямислава вспыхнула: она не привыкла, чтобы с ней так разговаривали.

– Так и ты знай свои ключи, а в чужое дело не встревай и чужих годов не считай! – гневно ответила она. – Своих хватает – гляди, собьешься считать!

– Без моих ключей, голубка, голодной насидишься со своей княгиней! – бросила ключница, но тут сотник Мирон взял ее за плечи и подтолкнул к дверям, бормоча: «Ступай, ступай!»

Красавица вышла, негодующе фыркая, но, видимо, ее смягчило внимание мужчины, пусть даже выраженное таким образом.

– Ты, раба Божия, не для монастыря нравом уродилась, тебе бы в воеводы! – с дружелюбным упреком обратился к Прямиславе сотник. Похоже, он старался ладить решительно со всеми, с кем ему приходилось иметь дело, и готов был подружиться даже с челядью похищенной княгини.

– А у нее отец воеводой был, – пояснила невозмутимая Зорчиха. – Может, слышал, Орогость Смолижич. Тоже, помнится, сотню водил у князя Юрия.

– Воевода Орогость! – Мирон взял себя за бороду, будто бы в большом изумлении, во все глаза глядя на Прямиславу, словно она внезапно оказалась его родной сестрой. – Как такого человека не знать! (У него получилось «человека», и Прямислава, не привыкшая к новгородскому говору, с трудом удержалась от смеха.) Добрый был муж, отважный, честный! Как же ты в монастырь‑то попала, красавица?

– А как воевода сам помер, им с матерью только приданого и осталось, что на два подрясника! – ответила Зорчиха. – Вот и попала.

– Жаль, жаль! – Мирон сочувственно закивал. – Такая девка боевая да красивая! Был бы я не женат, сейчас бы на тебе женился, не сходя с места! Видит Бог!

Прямислава усмехнулась, а Мирон продолжал, видя, что задобрил ее:

– Не бранись ты с Прибавкой, Бог ей судья. Она у князя в чести и в довольстве жила, я еще лет шесть или семь тому приезжал к нему, видел ее, разодета была, что твоя княгиня. А теперь, сама видишь, годы набежали, князь новых нашел, помоложе и покрасивее, да и нрав у нее тяжелый – ну, надоела. Теперь в Ивлянке живет, в ключницах, хоть и почетная должность, а все ей – опала. После княжеских‑то палат ходи вот тут, ключами греми.

– С глаз долой, значит? – Зорчиха понимающе кивнула.

– Знаешь, мать, как бывает! – Мирон развел руками. – Вот, живет. А забыть не может, как чуть ли не княгиней в Берестье жила.

– Холопка! – со всем возможным презрением выговорила Прямислава, с ненавистью глядя на дверь, за которой скрылась ключница.

Еще одна! Предшественница той нахалки, которую она видела на торгу! Семь лет назад, наверное, и эта вот так же расхаживала по Берестью, как заморская пава, хвалилась дорогими нарядами и своей властью над князем. Как я, дескать, захочу, так он и сделает! Как раз тогда, когда ее отец и Юрий Ярославич заключили свой непрочный союз, когда ее венчали с князем Юрием. Быть может, в тот самый день, как она, Прямислава Вячеславна, стала берестейской княгиней, он, ее венчанный муж, проводил «брачную ночь» в объятиях этой чернобровой!

– Да уж, знатная, видно, была девка! – Зорчиха тоже посмотрела на дверь, потом на Прямиславу, догадавшись по ее лицу, о чем она думает. – А тебе, княгиня, – нянька посмотрела на Крестю, – одиннадцатый год едва‑едва пошел. Конечно, не ты ему была пара, а вроде как она. А теперь срок вышел…

– Ты, княгиня, теперь красавица, а она – тьфу, отопок сношенный! – горячо пустился утешать Крестю сотник Мирон. Его стремление всем угодить даже позабавило бы Прямиславу, если бы она сейчас могла забавляться. – Теперь ее время прошло и не вернется. Пожалеть бы тебе ее, княгиня.

– Ее время прошло – другие завелись! – непримиримо ответила за Крестю Прямислава. – Сам же говоришь!

– Ну, мало ли что я сболтнул по глупости! – охотно отрекся Мирон. – Ведь князь Юрий, поди, и не знает, что жена его расцвела, как цветочек лазоревый! Как увидит он тебя, так и скажет: «Супруга моя любезная, тебя одну я люблю и вовек с тобой не расстанусь!»

В голосе его слышалась такая страсть, как будто не от лица отсутствующего князя Юрия, а от своего собственного он клянется в любви этой испуганной девушке, почти еще подростку, и Прямислава снова усмехнулась.

– Где он, князь Юрий? – спросила она. – Где он сам‑то? И когда ты нас, княгиню то есть, к нему отвезешь?

– Сам он к вам приедет. – Воодушевление сотника Мирона разом угасло, как будто он вспомнил нечто, о чем пока не хотел говорить. – Сейчас пока недосуг… Сама знаешь, княгиня, какие там дела творятся… А Прибавки ты не бойся, она хоть и грозна с виду, а все‑таки холопка. А ты княгиня. Не гневайся, прости ее, Бог ведь учил прощать. Игуменья, должно быть, в Апраксином тебе это натвердила… А я сам ей скажу, чтобы свое место помнила. Не тревожься, она тебя не обидит! Ну, отдыхай покуда, пойду я. Поди, надоел.

Поклонившись, сотник вышел.

– Мы сами кого хочешь обидим! – пригрозила Прямислава закрывшейся двери. – Будет здесь князь Юрий – холопку продать, первым делом продать, без этого и разговаривать с ним не буду! И запомни! – велела она почему‑то Кресте, как будто после появления здесь Юрия Ярославича Крестя еще каким‑то образом могла оставаться «княгиней».

А впрочем… Ведь князь Юрий тоже не знает ее в лицо. Прошел день, потом еще один, а Прямислава с двумя своими спутницами все еще жила в селе Ивлянке под присмотром сотника Мирона. Больше никого не было видно. Ключница Прибавка смотрела на приехавших с негодованием, видя в молодой берестейской княгине такую же захватчицу и соперницу, какую Прямислава видела в ней. Но Зорчиха лучше умела к ней подойти и уже на второй день кое‑что выяснила. Вячеслав Владимирович действительно стоял в Ивлянке два дня, но потом к нему приехали люди из Турова, и, переговорив с ними, князь Вячеслав заторопился в дорогу.

– От туровских старост были двое, если не врет, да поп один, – так говорила Зорчиха, пересказывая то, что выудила у Прибавы. – Вроде, говорит, раскаялись они в своей измене – видно, узнали, что князь Вячеслав с большой силой на них идет, вот и передумали назад. Обещали ему ворота открыть, чтобы он без битвы в город вошел. А князя Юрия обещали хоть в цепях к нему вывести. Ну, вот он и заторопился, не дождался нас.

– Не дождался, а мы теперь тут сидим! – сердито воскликнула Прямислава, помнившая, что остается, по сути, в руках князя Юрия.

– Кабы знал, что по дороге перехватят, может, и дождался бы! – отвечала Зорчиха. Она раздобыла у Прибавы моток серой пряденой шерсти, и вот в руках у нее снова очутился очередной недовязанный чулок. – А может, и не стал бы ждать. Там, вишь, целый город ворота открывает, а тут мы втроем!

Прямислава вздохнула, но не стала возражать. С детства она привыкла к тому, что борьба за владения составляет главную привязанность и заботу любого князя. Она не удивилась бы, если бы отец сознательно оставил ее в руках мужа, чтобы успеть в Туров, пока тамошний люд не передумал.

– Может, еще все по‑старому будет, – добавила Зорчиха. – Еще помирятся и тебя назад в Берестье вернут.

– Ну уж нет! – отрезала Прямислава. – Что я им, мячик тряпичный, чтобы туда‑сюда меня кидать? В монастырь уйду, постриг приму, но больше не стерплю, чтобы его холопки мне в глаза смеялись!

– Ну, теперь‑то все по‑другому пойдет, теперь‑то ты выросла, – рассуждала Зорчиха, вытягивая из мотка длинную‑предлинную нитку и складывая ее пополам⁰. – И впрямь, пора князю Юрию тебя в дом взять. При такой жене‑красавице зачем ему те холопки? Какая холопка против тебя встанет? Прикажи ему всех распродать, а в прислугу старух наберешь! – Зорчиха усмехнулась, и Прямислава с издевкой кивнула:

– Ага, и буду спокойна, только пока ему молодые на глаза не попадаются? Нет уж, не на такую напал! Мне чужих объедков не надо!

– Какие же это объедки? Он твой муж, голубка. Помирится с Вячеславом Владимировичем, будете жить.

Но Прямиславу не радовала возможность такого мира. Каждый раз, видя Прибаву, она не могла не думать: в день их свадьбы муж ее целовал эту женщину и смеялся вместе с ней над «недоросточком». И пусть теперь бывшая любовница доживает век в глухом селе, ее место заняли другие. А она, Прямислава Вячеславна, не хочет занимать свое законное место по наследству от холопок!

– Не утонул бы боярин Милюта, может, мы еще и выбрались бы! – не раз говорила она Зорчихе. – Не мог князь Вячеслав так далеко уехать, чтобы мы не догнали!

Зорчиха только разводила руками и опять бралась за чулок.

Сотник Мирон, похоже, вовсю наслаждался нежданным отдыхом. На другой день, правда, ему пришлось устраивать охоту на тощую весеннюю дичь, чтобы как‑то прокормить двадцать человек своих кметей: в селе оставалось к весне не так много припасов, и те почти целиком забрал Вячеслав Владимирович. Но других забот у него не было, и он проводил время то в дружинной избе, то в клети⁰, болтая с Прибавой, которая была весьма довольна его вниманием, а иногда поднимался наверх к княгине – проверить, не скучает ли она и не нуждается ли в чем.

– Где же князь Юрий? – спрашивала его Крестя, наученная Прямиславой. – К отцу не отпускает, так почему сам за мной не едет? Где он? В Турове? В Берестье?

– Не знаю, княгиня, не знаю, матушка! – Сотник Мирон разводил руками, и Прямиславе смешно и досадно было слышать, как тридцатилетний мужчина называет «матушкой» девушку неполных шестнадцати лет. – Не дает о себе знать. Да не тревожься, объявится.

– Не было ли там какой битвы, не слышно ли? – спрашивала Зорчиха.

– Не слышно пока! – честно отвечал Мирон, поскольку в село за эти дни не приезжало гонцов ниоткуда. – Как будет что, сразу к вам прибегу, все расскажу.

– Сохрани Бог! – вздыхала Крестя. – А то еще убьют…

– Не тревожься, княгиня! – с неизменным пылом утешал ее преданный Мирон, не уточняя даже, за отца или мужа она боится. – Даже если и будет битва, сохрани Бог, обойдется! Князей не убивают.

– Рассказывай! – оборвала его Прямислава. – А как же князя Мстиславца Святополчича убили, стрелой прямо в грудь? Брата его, князя Ярославца, убили, когда он князя Андрея во Владимире осаждал. А князя Василько теребовльского ослепили!

– Ну, и они тоже – рабы Божьи, всякое случается. – Мирон развел руками. – Так ведь князя Ярославца сам же князь Андрей велел в город внести и в соборе похоронить со всей честью. Ты, Христова невеста, откуда про князей все знаешь?

– Мать игуменья рассказала! – нашлась Прямислава. – Князь Мстиславец ей родной отец был, а под Владимиром мой батюшка воевал.

– Ну, мало ли что там! – Мирон махнул рукой. – А у нас, даст Бог, все обойдется. Спокойна будь, княгиня, живыми все вернутся.

– Боярин Милюта только не вернется уже! – пробормотала Прямислава.

– На все Божья воля! – Мирон развел руками. – Я его и ударил‑то плашмя, хотел оглушить только, не хотел кровь христианскую проливать. Разве я упырь какой‑нибудь или нехристь поганый? Да он с берега в Припять свалился, а там глубоко под обрывом, видно, омут. Помолись за душу грешную – хороший человек был, сказать нечего.

Отношения с ключницей Прибавой у пленниц складывались далеко не так мирно. Казалось бы, и говорить им было особо не о чем, однако Прямислава встречалась с ней десять раз на дню, и каждая их встреча превращалась в столкновение. Прямиславе вид ключницы напоминал о ее унижении, а Прибава не желала и смотреть на княгиню, во власти которой было продать ее хоть за Хвалынское море. Сама Крестя не вступала с ней в разговоры, но Прямислава не оставляла без ответа ни одного слова ключницы.

– Да что же ты в драку‑то лезешь, красавица моя? – усмирял Прибаву сотник Мирон, взявший на себя должность миротворца. – Что нападаешь на девушку? Она – послушница, монахиней будет, а ты, грешная душа, ей проходу не даешь!

– Она‑то послушница? Ха‑ха! – воскликнула Прибава, уперев руки в бока, где гремела на перекрученном поясе связка ключей. – Где ты видал таких послушниц! Не послушница она, а новая князева любовь, вот она кто! Ты сам‑то, воевода, на нее посмотри! У самого небось слюни с клыков капают, да греха боишься, богомольный ты наш!

– Ну, красивая девушка, кто же спорит? Отец ее воеводой был еще у князя Ярослава Ярополчича, зачем же ты ее срамишь? Князь Юрий ее и не видел никогда!

– Ну, увидит! Увозил бы ты ее скорее в Берестье, чего ты мне душу мотаешь? Увози, а то дойдет до греха!

– Не могу я ее в Берестье везти, не было мне от воеводы Нежаты такого приказа!

– Это еще почему? – Под влиянием любопытства Прибава несколько усмирила свой гнев. – Что же ты с ней делать собираешься? Не навек же ее тут поселить, мне на горе!

– Не навек, а на время. В Берестье везти – князю Юрию отдать. А мы еще это поглядим!

– Кому же ты хочешь ее отдать? – удивленно спросила ключница. – Не князю? Себе, что ли, хочешь оставить? – Она недоверчиво усмехнулась.

– Мне Нежата Воинович велел так: привезти в Ивлянку и тут держать, пока на небе не прояснится. Ну, кто кого одолеет: то ли князь Вячеслав, то ли князь Юрий. Если князь Вячеслав Юрия Ярославича из Турова погонит – куда князь Юрий денется? Назад, в Берестье. А мои князья Юрий да Вячеслав тогда куда? Домой, к княгине Марфе, не хочется. Пусть тогда князь Юрий уступает нам Берестье.

– А ему куда деться?

– А он себе у князя Вячеслава другой город выпросит.

– Так ему и дал князь Вячеслав – после всего‑то этого!

– Да ведь зять, куда деться! Погневается князь Вячеслав, да и простит, как Бог велел. А чтобы тестя умилостивить, князю Юрию лучше его дочь, свою‑то жену, при себе держать. Вот мы ему и отдадим жену, как поклянется от Берестья отступиться.

– А если князь Юрий одолеет и в Турове останется?

– А одолеет, так отвезти к нему всегда успеем. И опять за услугу городочек себе выпросим, хоть какой‑нибудь, хоть Мозырь или Несвиж, много ли нам надо? А пока княгиня Юрьева у нас, и киевский князь нас не обидит – ведь она ему внучка. А то вдруг приберет, скажем, Бог князя Юрия – мы с нашим князем Юрием ее обвенчаем.

Прямислава сначала не поняла его, в очередной раз запутавшись в князьях Юриях Ярославичах, а потом поняла и расхохоталась. Мирон задумал выдать ее замуж за младшего Юрия Ярославича, тринадцатилетнего берестейского князя!

– Зря смеешься, девушка! – Мирон чуть ли не обиделся. – Ну, подумаешь, лет на пять она его постарше, эка невидаль! Вон, у нас в дружине кравчий на вдове боярина Антона Кота женился, а она, боярыня Олисава Олексевна, на тринадцать лет его старше – и ничего, живут душа в душу. Всем бы так… Так что ты смотри, красавица, не зли сильно княгиню‑то, – предупредил он Прибаву. – Ведь она уже выросла, не тот недоросточек, что в монастыре держали. Теперь она в самой поре, молодая, красивая. Князь Юрий ее полюбит, будет все желания исполнять…

– Первые два месяца!

– А тебе и того хватит, голубка, чтобы в Тмутарокани оказаться, – справедливо заметил Мирон. – Ты уж расстарайся, чтобы она на тебя зла не держала. Я ведь тебе добра хочу, потому и советую.

– Околеть бы ей, проклятой! – в сердцах бросила Прибавка. – Потонуть бы вместе с тем воеводой, какого ты в Припять бросил!

Но боярин Милюта, за которого его невольный убийца был готов от души молиться, вовсе не утонул, поскольку упал с берега не в воду, а на отмель. Там он отлежался и пришел в себя, когда на дороге по высокому берегу Припяти уже стучали копыта Мироновой дружины, увозившей трех пленниц. Не зная, что стало с его собственной дружиной, уцелел ли из нее хоть один человек, боярин Милюта раздумывал недолго. Жизнь, полная превратностей, научила его использовать любую возможность. Здесь же на отмели лежал простой долбленый челнок кого‑то из местных рыбаков. Подобрав весло, Милюта столкнул челнок в воду и, преодолевая головокружение, направил его по течению. Там, внизу, лежало село Ивлянка, в котором его ждал князь Вячеслав. Оглушенный, боярин Милюта не сообразил, что похищенных у него женщин увезли не назад, в Берестье, а в ту же сторону и той же дорогой, куда вез их он сам. Для него в Ивлянке был Вячеслав Владимирович, а значит, первая помощь в его неудаче.

Но уплыть ему удалось не так далеко. После сильного удара плоской стороной меча по голове, после полета с высокого берега и удара об отмель он чувствовал себя нехорошо, к тому же ему было нечем подкрепить свои силы, кроме холодной речной воды. Теряя сознание, он даже не заметил, как челнок застрял носом в ветвях старой ивы. Когда Милюта очнулся, был уже вечер. Он лежал возле большого костра, а под головой у него было седло, пахнущее кожей и конским потом. Накрыт он был попоной, вокруг все двигалось и говорило.

– Очнулся, – сказал кто‑то рядом, заметив, что Милюта пошевелился. – Видишь, Сеча, и ведуна не понадобилось!

– Дай ему воды, – посоветовал другой голос, и возле Милюты появился простой рог с насечкой, полный той же речной воды.

Милюта глотнул, хотел поблагодарить, поднял голову… и обомлел. Над ним склонилось половецкое лицо – с широкими скулами и узкими глазами.

– Ну, что, жив человек? – на чистейшем русском языке спросил половец. – Ты даешь, рыбак, – еще немного, и сам бы ракам на корм пошел. Откуда взялся‑то?

Боярин Милюта моргал, не зная, не мерещится ли ему, не обманывает ли его зрение или слух.

– Постой, княже, а вроде я этого рыбака знаю! – произнес еще один голос. – Вроде у князя Вячеслава Владимировича я его видел. В старшей дружине сидел, вот к чародейке не ходи!

– Уж нет ли самого князя Вячеслава тут поблизости? – спросил половец и даже огляделся, как будто туровский князь мог прятаться за ближайшим кустом. – Может, его уже разбили, пока мы добираемся? Ну, что смотришь, человече? – обратился он к Милюте. – Я ведь тебя уже узнал, Милюта Веченич, а ты меня нет! Ростислав Володаревич я, сын князя Володаря Ростиславича перемышльского. Вы же сами нас звали с собой Туров отбивать. Вот отец меня и послал. Сам хотел, да приболел. Две тысячи копий я вам веду, им собранных. Где Вячеслав Владимирович‑то?

Наконец боярин Милюта сумел сесть, и после этого все стало несколько понятней. Его окружали обычные русские лица, и только сам князь Ростислав, возглавлявший перемышльскую дружину, был похож на свою мать‑половчанку. Торопясь догнать Вячеслава Владимировича, Ростислав ночевал с войском прямо в поле. Кмети его ловили рыбу на ужин, поскольку с припасами в весеннюю пору было туго у всех, и под ветвями старой ивы нашли челнок с бесчувственным гребцом.

– Не повезло тебе, боярин! – согласился Ростислав, выслушав короткий рассказ Милюты о неудачной поездке за княгиней. – Совсем в руках была, а тут такая незадача! Конечно, князь Юрий догадался, что жену надо держать покрепче, если с тестем мира хочешь!

– А мог и меньшой Юрий Ярославич сообразить, – добавил Милюта. – Ему этот мир больше всех нужен. Если князь Вячеслав себе Туров вернет, князь Юрий назад в Берестье уедет. А тот князь Юрий куда?

– Как вы в них разбираетесь? – Ростислав усмехнулся. – Оба Юрии Ярославичи, да теперь еще оба – берестейские!

– Чья бы корова, княже, мычала! – заметил Милюта. – Самих же вас, Ростиславов, двое!

– Так я – Ростислав Володаревич, а братец мой двоюродный – Ростислав Василькович! А еще у отцова старшего брата, Рюрика Ростиславича, тоже был сын и тоже Ростислав. Да тот в монастырь ушел, а то бы совсем беда! – Ростислав засмеялся.

– А меньшой Юрий, говорят, больше на Священное Писание налегает! – добавил боярин Милюта, вспомнив отзывы Прямиславы.

– И то дело! – весело одобрил Ростислав. – В монастырь пойдет, глядишь, игуменом станет, как наш Ливерий, а то и епископом! Небось сейчас уже больше молитв знает, чем ты, лоб здоровый! А, Звонята? – Он хлопнул товарища по плечу. – Помнишь, как мы с тобой первый псалом учили? Кормилец мой Предибор Добровоевич, Звонятин то есть отец, нас с ним двоих учил читать по Псалтири, с первого псалма! – начал он тут же рассказывать Милюте. – Показывает буквы и долбит: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста…» А Звонята букв не разбирает, на слух запоминает. Так весь псалом и выучил. Как велят ему с начала читать – читает, что твой епископ. А раз ткнул ему отец в середину, там, где уже «яко древо насажденное при исходищих вод», а он опять: «Блажен муж, иже не иде…» Так его и поймали!

– Да ну, отстань, придумываешь только! – смущенно отбивался Звонята.

Это был рослый, плечистый, круглолицый парень, не робевший ни в какой схватке и не боявшийся никакого дела. Вот только успехи свои на ниве богословия он почему‑то не любил вспоминать.

Кмети вокруг смеялись, поскольку в большинстве уже были знакомы с этой историей.

– Ой, монастырь, монастырь! – вздохнул боярин Милюта. – Запрут нашу княжну опять в Апраксин монастырь, тогда ее оттуда не выцарапаешь! Теперь‑то ее игуменья не выпустит, разве что самому Вячеславу Владимировичу отдаст!

– Надо будет – достанем хоть со дна морского! – Князь Ростислав бодро похлопал воеводу по плечу. – Но пока, мне так думается, надо вслед за князем Вячеславом к Турову торопиться. Не съедят ее там в монастыре, а вот ему наши копья пригодятся.

– Это верно… – Боярин Милюта кивнул, подавляя досаду.

Как ни мало ему хотелось возвращаться к князю Вячеславу, не выполнив поручения, он все же понимал, что две тысячи перемышльского войска Вячеславу Владимировичу сейчас нужнее. С этими копьями ему гораздо легче одолеть князя Юрия, а тогда уже нетрудно дочь вернуть, где бы они ни была.

– На заре и поедем! – подбодрил его Ростислав Володаревич. – Коня тебе дам хорошего, отцу Тургебек, родич матери, в подарок прислал. Для себя вел заводного, да с тобой поделюсь, для хорошего человека не жалко.

Боярин Милюта рад был принять его предложение, но наутро, хоть ему и казалось, что он чувствует себя хорошо, при первой же попытке сесть на коня он свалился на траву, как куль. Под сдержанные смешки отроков его подняли и посадили было обратно, но воевода снова покачнулся и опять упал, теперь уже в предупредительно подставленные руки.

– Голову зашиб, сердешный! – пожалел его один из пожилых кметей, Некрутич. – Дня три‑четыре полежать бы ему.

– Ну, оставайся‑ка с ним пока! – решил Ростислав Володаревич. – Ждать нам некогда. Бери Воронца и Сновида, втроем донесете его до той веси⁰, что вчера проезжали. Устройте, велите ходить за ним, на‑ко вот… – Князь Ростислав развязал кошель и выбросил на ладонь пару небольших серебряных монеток. – С нами ему не ехать, так не бросать же человека в чистом поле. А там как справитесь, то и догоняйте.

Боярин Милюта во время этого разговора сидел на траве, сжимая голову руками: ему не терпелось ехать за своим князем, но голова так кружилась, что он едва понимал, где небо, где земля. Ни верхом, ни пешком он передвигаться был не в силах, а стать обузой войску, которое направляется на помощь Вячеславу Владимировичу, старый воевода не мог себе позволить.

– Бог милостив, оправишься! – утешал его старый Некрутич, когда перемышльское войско тронулось в путь. – Ты тоже, боярин, не молоденький, повоевал на веку. Кто, говоришь, приложил‑то тебя так?

Вскоре после полудня князь Ростислав с дружиной был уже перед Ивлянкой. Появление возле самого села неизвестного войска было для всех его обитателей полной неожиданностью. Помня, что должен оберегать свою добычу как от отца, так и от мужа, сотник Мирон мог только схватиться за бесталанную голову: кони пасутся на лугу, спасаться бегством затруднительно, а сражаться двумя десятками мечей против двух тысяч – глупо. Положившись на Бога и на свое испытанное умение со всеми ладить, Мирон велел не закрывать ворота княжьего двора и даже сам встретил нежданных гостей перед крыльцом. Половецкая внешность ехавшего во главе дружины ничего ему не сказала (как и женщинам, смотревшим из окошка терема), но русский облик остальных убедил в том, что это, по крайней мере, не набег «поганых половцев».

– Это и есть село Ивлянка? – спросил половец, въезжая во двор. Он сразу определил принадлежность Мирона к дружинному сословию и обращался к нему. – Здесь князь Вячеслав Владимирович?

– Откуда здесь Вячеславу Владимировичу быть, если село Ивлянка – владение Юрия Ярославича? – резонно ответил Мирон. – А вы‑то кто будете, добрые люди?

– Я – Ростислав Володаревич, сын перемышльского князя Володаря Ростиславича. Я знаю, что это земля князя Юрия, но его тесть Вячеслав Владимирович обещал меня здесь ждать.

– Уехал он, княже. Уж второй день как в Туров уехал.

– Что же он меня не дождался? Ты из его дружины? Не передал ли он мне что‑нибудь? – спрашивал князь Ростислав, не сходя с коня.

– Сам‑то я, княже, его не видел, – уклончиво отвечал Мирон, первой заботой которого было спровадить ненужных гостей, – а говорят, что приехали к нему из Турова люди и сказали, что Туров раскаялся в своей измене и готов Вячеславу Владимировичу ворота открыть. Вот он и поехал. Только кто же знает, как оно там сложится? Оставить ему здесь было некого, но, видно, если бы мог, то просил бы тебя, Ростислав Володаревич, скорее вслед за ним ехать. Может, пока он доедет, Туров опять передумает или Юрий Ярославич откуда‑нибудь помощь получит. Словом, твое войско никак лишним не будет.

– А ты сам‑то кто такой, что так о нем заботишься? – спросил князь Ростислав, внимательно оглядывая Мирона с ног до головы. – Новгородец, видать? Неужели Мстислав новгородский младшему брату помощь прислал?

– Я‑то кто? – Мирон словно бы удивился, что ему задали такой простой вопрос, но делать было нечего, приходилось отвечать. – Я – Мирон, берестейского князя Юрия Ярославича сотник.

– А тут чего делаешь?

– Да так… По хозяйству… – Мирон слегка развел руками, но Ростислав уже понял его замешательство.

– Наследство, значит, принимаешь? – Он усмехнулся. – Ловок князь Юрий берестейский, хоть и молод.

– Что же ты, Ростислав Володаревич, с коня не сойдешь? – С крыльца спустилась ключница Прибава. В новом красном платке, с ожерельями и бусами в три ряда, видимо, еще из старых князевых подарков, она улыбалась во все лицо, устремив на молодого гостя блестящий обольстительный взгляд. – Нельзя же нам из дома отпустить такого гостя, ничем не угостив! Отдохни малость, Ростислав Володаревич. Князь Юрий с твоим батюшкой всегда в дружбе был, мы и от тебя никакой обиды себе не ожидаем. Прогневается, если мы тебя от порога отпустим, не уважив.

– Да ты что болтаешь, глупая баба! – Мирон не на шутку перепугался, видя, как старается Прибава и с каким интересом ее слушает Ростислав. – Разве нам можно таких гостей принимать? Припасы все подъели, а что осталось, князь Вячеслав увез. Корьем, что ли, сосновым угощать будем?

– Не встревай в чужое дело, Мирон Жирославич! – с досадой прикрикнула Прибава. – За угощенье не бойся. Я хоть все амбары выскребу, а на стол соберу. Не сомневайся, Ростислав Володаревич, найдем чем угостить, голодными не останетесь. Найдем и чем накормить, и где уложить, и чем позабавить!

Она еще раз поклонилась, при этом бросив на Ростислава завлекающе многозначительный взгляд. Ростислав посмотрел на своих воевод, словно советуясь. Отрок Тешила, готовый принять коня, показал ему глазами куда‑то вверх. Ростислав поднял голову и успел заметить мелькнувшее в окошке терема женское лицо, которое сразу спряталось. Тешила закивал ему, мимикой изображая что‑то очень приятное и обольстительное.

– Раз так, передохнем немного! – решил Ростислав и сошел с коня.

Довольная Прибава повела Ростислава и воевод в гридницу, а Мирон, пропустив их, со всех ног помчался наверх. Не в силах сообразить, что задумала ключница и зачем ей это понадобилось, он жаждал любой ценой уберечь свою добычу от чужих глаз.

В горнице его встретили три встревоженные пленницы. Ни одна из них не знала князя Юрия в лицо настолько хорошо, чтобы быть уверенной, что среди приехавших (насколько можно было разобрать сквозь желтоватые, в тонких трещинках, пластинки оконной слюды) его нет. Но чья еще дружина могла приехать сюда как к себе домой? Ничья, кроме князя Юрия.

Крестя чуть не плакала, представляя, что с ней будет, когда разоблачат ее невольное самозванство, а Зорчиха успокаивала девушку: ничего не будет, поскольку настоящая княгиня Прямислава Вячеславна никуда не исчезла. Сама Прямислава сидела на ларе, бледная и негодующая. Должно быть, Мирон знал, что Юрий Ярославич приедет сюда, потому и повез ее не в Берестье, а в Ивлянку. Она была исполнена такого ожесточения против мужа, что не пожелала бы даже взглянуть на него, если бы он сейчас вошел в горницу.

Однако если он так быстро вернулся, это значит, что в битве за Туров он потерпел неудачу. И что же дальше? Насколько далеко простирается гнев Вячеслава Владимировича? Будет ли он преследовать своего бессовестного зятя или удовольствуется его изгнанием назад в Берестье? И как поведет себя с женой Юрий Ярославич, будучи разбит ее отцом: станет заискивать перед ней или вымещать на ней свою обиду? Прямислава совсем не знала, что за человек ее муж, и на все эти вопросы не могла дать ответа. Да что мужа – она и отца‑то совсем не знала, потому что рассталась с ним в ту пору, когда еще не могла судить о его человеческих качествах. Но так или иначе, распущенность, неблагодарность, низость, коварство князя Юрия внушали Прямиславе такое отвращение, что сейчас она снова, как тогда в Апраксином, дала себе слово: лучше в монахини постригусь, но не стану с ним жить!

Когда в горницу вбежал сотник Мирон, Прямислава быстро поднялась ему навстречу. Зорчиха и Крестя тоже встали, на лицах всех трех был написан вопрос.

– Кто это? – сразу спросила Прямислава.

– А леший его знает, прости Господи! – Мирон в отчаянии взмахнул руками и пустился уговаривать: – Отойдите от окна и не выходите никто, пока они здесь! Не показывайтесь, а то далеко ли до греха!

– Да кто это?

– Да половец какой‑то свалился на наши головы, Сухман, Одихмантьев сын, будь он неладен! Что я сделаю, если у меня два десятка, а у него две тысячи!

– Две тысячи! – ахнула Зорчиха, знавшая, что такими войсками князья ходят отбивать друг у друга города. – Что за напасть?

– Да кто же это в такой силище! – ахнула Крестя.

– Молись, княгиня, чтобы нас не тронули!

– Пронеси Бог тучу молоком! – Зорчиха перекрестилась и зажала в кулаке оберег на поясе.

Прямислава недоуменно нахмурилась: объяснения Мирона ее не удовлетворили. Пока он сам разговаривал во дворе с приехавшими, она разглядела сквозь слюду половецкое лицо и черноволосую голову главного воеводы, но разглядела также и то, что все остальные там были русские.

– Не выходи к ним, душа моя! – умолял ее Мирон. – Такая красавица, а там кмети! Они ведь не поглядят, что ты послушница и воеводская дочь!

– Чьи кмети‑то? Можешь ты толком сказать?

– Да чьи бы они ни были, вам от них добра ждать нечего! Быстрее бы их леший унес. Слава Богу, ночевать не будут.

Мирон убежал, а Прямислава все же подошла к окну и осторожно выглянула. Двор был полон людьми, но вид кметей, заводящих коней в конюшни, ничего ей объяснить не мог. Однако, если бы это был Юрий Ярославич или кто‑то из его воевод или союзников, Мирон так бы прямо и сказал. А его молчание на этот счет уже внушало некоторые надежды.

Она обернулась к Зорчихе, собираясь послать ее потихоньку вниз – бабка‑челядинка никакого особенного внимания к себе не привлечет, – но за дверью послышался тяжелый железный лязг замка! Предусмотрительный Мирон догадался их запереть!

Глава 3

Конечно, две тысячи человек княжий двор, рассчитанный на прием только ближней дружины во время охоты, вместить никак не мог, и основная масса войска расположилась на лугу у реки. Но для князя Ростислава и его ближней дружины ключница Прибава сумела, неизвестно из каких запасов, устроить стол, достаточно неплохой для голодного весеннего времени. У кого‑то из смердов нашелся бычок, при нашествии князя Вячеслава угнанный в лес, но теперь попавший‑таки под нож; из погребов добыли кислой капусты, моченой брусники, выложили караваи хлеба. Хлеб, правда, был с примесью «болотной муки», то есть растертых корневищ белокрыльника, но мужчины, не исключая и самого князя Ростислава, не были привередливы и остались очень довольны гостеприимством села Ивлянки.

Ключница Прибава старалась вовсю, будто за ее столом сидел сам князь Юрий, благосклонность которого она надеялась вернуть, и усердно угощала гостей, особенно ухаживая за Ростиславом Володаревичем. Она сновала вокруг него то с блюдами, то с ковшиками, то с полотенцем, и чуть ли не каждый раз, повернув голову, Ростислав натыкался взглядом на ее улыбающееся лицо.

– Куда же ты, сокол ясный, торопишься? – приговаривала она. – Отдохнул бы еще! Прикажи, баню истопим, с дороги‑то оно в самый раз! Или у тебя дело спешное?

– Надо нам князя Вячеслава догонять, – отвечал Ростислав. – Три дня, говорите, как ушел? За три дня он больше ста верст отмахал, уже за Небель ушел. Едва ли мы его догоним.

– А если не догоните, то к чему торопиться?

– Пригодимся, хоть и опоздаем. Раз уговаривались, так надо ехать. От своего слова мы не отказываемся.

– Как можно! – Прибава поставила кувшин и всплеснула руками, выразительно округлив глаза. – Княжеское слово чище золота, тверже кремня! Раз обещал, надо ехать. Значит, друг ты князю Вячеславу? – спросила она, наклонившись над плечом Ростислава и понизив голос.

– Ну, друг или не друг, как Бог даст, но раз мой отец обещал ему помочь, слово держим, – уклончиво ответил Ростислав. Он еще и сам не привык к мысли, что в борьбе Мономашичей с Изяславичами ему надо поддерживать первых, а не вторых. – А ты чего хлопочешь, голубушка? Все равно уеду, как ты меня ни уговаривай!

– Поедешь, поедешь, княже, удерживать тебя у меня и в мыслях нет! – пылко заверила ключница, а потом, опять наклонясь к самому его уху, зашептала: – А как поедешь к князю Вячеславу, не хочешь ли подарочек ему отвезти?

– Какой еще подарочек? – Ростислав вопросительно поднял брови. – Разве он тут забыл что‑нибудь?

– Тише, тише! – шепотом взмолилась Прибава, поспешно оглядываясь, нет ли поблизости кого из челяди или Мироновых кметей. – Тише, не услышал бы кто. Дело это тайное. Я, княже, головой рискую, что тебе об этом говорю. Я тебе добра желаю, так и ты меня не выдай!

– Не выдам, не выдам! – понизив голос, заверил Ростислав. Ему стало любопытно. – Что у тебя за тайна такая?

– Тут в горнице наверху спрятана одна девица… Вернее, не девица, а Юрьева княгиня. Она князю Вячеславу дочерью приходится, и он хотел ее к себе опять взять, когда с князем Юрием поссорился. Забрал он княгиню из Берестья, а по дороге ее Мирон перехватил и сюда привез.

Ростислав обернулся: про то же самое он только вчера вечером слышал от боярина Милюты. Вот только Милюта не знал, что похищенную княгиню увезли не назад в Берестье, а сюда.

– Так она здесь? – недоверчиво воскликнул Ростислав.

– Тише! – опять взмолилась Прибава. – Не кричи, а то услышит кто‑нибудь! Ее от тебя прячут, а я по дружбе тебе говорю! Здесь она, той же ночью сюда привезли.

– А почему сюда?

– Сотник Мирон в Берестье ее не везет, чтобы, значит, с князем Юрием торговаться и князю Юрию‑меньшому хоть какой‑нибудь плохонький городок выторговать.

– А ну‑ка показывай! – Ростислав встал из‑за стола.

– Нет, нет, княже, не так! – Прибава даже осмелилась взять его за плечо, словно пытаясь усадить обратно. – Если кто‑нибудь узнает, что я тебе про нее рассказала, мне не жить! Нет, ты уж сам! Вот что я тебе советую: оставайся ночевать и требуй, чтобы тебе в горнице постель устроили. – Ключница показала глазами на потолок, над которым располагались верхние помещения. – Мирон будет спорить, не пускать, а уж как его одолеть, я тебя учить не буду, сам справишься.

Ростислав не стал спорить, но теперь его взгляд то и дело устремлялся вверх, точно пытаясь сквозь потолок проникнуть в горницу. Слова ключницы подтверждали и женское лицо, мелькнувшее в окне, и выразительные гримасы Тешилы. Оглядевшись, Ростислав кивком подозвал отрока, который сидел на полу с бычьей костью и горбушкой хлеба, дожидаясь, когда князю понадобятся его услуги. Перехватив взгляд Ростислава, Тешило тут же сунул остатки добычи в сапог, размашисто вытер ладони о подол и подскочил к князю, всем видом выражая готовность кинуться хоть в огонь.

– Что ты мне во дворе рожи корчил и на окно кивал – кто там был? – тихонько спросил Ростислав. – Женщина?

– Ага! – Тешило с готовностью кивнул. – Девица. Все на тебя смотрела.

– Красивая?

– А то как же! Чисто царевна! – Едва ли отрок сквозь слюду хорошо разглядел девушку, но любое женское лицо в окне высокого терема само собой кажется красивым.

Ростислав кивнул и отпустил его. Он еще не был уверен, что отец прав в своем намерении подружиться с Мономашичами, но расстроить союз последних с Изяславичами считал делом правильным. Тем более когда того же хочет сам князь Вячеслав. Значит, его дочь следует отвезти к отцу и не допустить, чтобы она опять попала в руки мужа.

Да и поглядеть на нее было любопытно. Может, она и не так красива, как цареградская царевна, но все‑таки…

Почти весь день три пленницы просидели взаперти, прислушиваясь к шуму и голосам во дворе и внизу в гриднице. Незадолго до сумерек, когда всем трем уже настоятельно хотелось выйти, замок опять загремел и к ним почти ворвался сотник Мирон. Прямислава готова была напуститься на него: как он смел запереть княгиню! – но сотник, не давая ей слова сказать, метнул на ближайшую лавку целый ворох каких‑то тряпок.

– Вот! – выдохнул он.

– Это еще что? – возмутилась Прямислава. – Что ты притащил?

– Одевайся, княгиня! – Мирон нашел взглядом Крестю. – Одевайся, а то дойдет дело до греха!

– До какого еще греха? Ты очумел! – Зорчиха приподняла за рукав какую‑то серую рубаху из простого небеленого холста. Рубаха была вся в пятнах, вышивка на вороте и на плечах выцвела и излохматилась. – Что ты за дрянь приволок? Зачем такое княгине? Полы, что ли, подтирать? Дай хоть в нужник сходить, ирод!

– Да этот… – Мирон беспокойно оглянулся назад, на дверь в верхние сени. – Выйдете сейчас, мать, не волнуйся. Сухман Одихмантьевич этот… Ночевать здесь хочет, проклятый, да требует, чтобы ему горницы открыли. Я, говорит, не такого рода, чтобы где‑то в черной клети ютиться… В болото бы ему к лешему! Ну что ты с ним поделаешь, чтоб его черти взяли, у него же такая силища! Не драться же мне с ним! – Мирон в отчаянии хлопнул себя по бедрам, всем видом взывая к сочувствию. – Вот, за грехи мои, навязалось мне на голову беспокойство! Помилуй, Пресвятая Богородица! Надо тебе, княгиня, где‑то пересидеть это время, пока не уберется. Я думал, здесь тебя не тронут, так ведь лезет, бес проклятый, в горницы! Я обещал, что сейчас приготовим ему лежанку, Прибавка за периной побежала.

– Где же я пересижу? – подала голос Крестя, вспомнив, что княгиня сейчас она.

– Надевай вот это и посиди пока в клети. А там, Бог даст, я тебя со двора выведу, побудешь пока у смердов у кого‑нибудь.

– Ты сдурел совсем! – воскликнула Прямислава. – Чтобы княгиня да в простой избе сидела, в вонище, со свиньями вместе, дым глотала!

– Дымной горести не терпеть, тепла не видать! – пословицей ответил Мирон. – Не гневайся, княгиня, что же делать! Лучше в дыму чуть‑чуть посидеть, чем этому бесу лешему в руки попасть!

– Да кто же он такой?

– И ты одевайся, красавица! – вместо ответа сказал ей Мирон. – Увидят твой подрясник, догадаются, что ты из монастыря, а там и до прочего дойдут. Не надо гусей дразнить, побудете обе как бы холопками…

– Я? – Прямислава пришла в негодование. – Чтобы дочь Вячеслава Владимировича туровского холопкой прикидывалась! Окстись, очумел, ей‑богу!

К счастью, сотник Мирон понял ее так, что послушница возмущена тем, какие неудобства приходится терпеть княгине.

– Лучше прикинуться, чем на самом деле холопкой стать! Княгиня – красавица, да и ты, душа моя, тоже хороша. – Он изо всех сил старался задобрить их обеих, только бы добиться своего, не поднимая шума и не привлекая внимания гридницы. – Лучше немного в холопском платье побыть, чем навек в чужие руки попасть. Бог видит, никакого ущерба твоей чести, княгиня, не будет! Послушай меня, Христом Богом молю, ведь добра я тебе желаю! Ведь увезет вас этот Сухман, куда и Змей Горыныч Забаву Путятичну не заносил, и никакой Туров вас тогда не вызволит! Батюшку‑то, мужа‑то, Юрия Ярославича, пожалей, княгиня!

Упоминание об отце подействовало на Прямиславу, и она больше не стала спорить.

– Выйди, не будет же княгиня при тебе одеваться! – сурово велела она Мирону, и он обрадованно заторопился:

– Я тут, тут, княгиня, в верхних сенях буду! Выходите скорее, я вас вниз сведу, в клети спрячу, а если во дворе никого особо не будет, и со двора выведу! Поскорее только!

– Сам давай поскорее!

Закрыв за ним дверь, Зорчиха стала разбирать одежду. Мирон притащил девушкам верхние и исподние рубахи из простого грубого холста, явно поношенные и не слишком подходящие по меркам, но ему, как видно, было некогда выбирать и примерять. Обуться им предлагалось в дырявые, разношенные поршни⁰, огромные, как утиные лапы. На веревочку были нанизаны звенящие заушницы⁰ из потемневшей меди, которые у Прямиславы вызвали особенное отвращение: почему‑то ей подумалось, что эти «сокровища» тиун Ивлянки собрал с каких‑то семей за долги. А ей предложено их надеть! Она вспомнила украшения из ее приданого, подаренные на свадьбу отцом и мужем: ожерелья из золотых узорных бусин, колты⁰ с разноцветной эмалью, ликами святых и райскими птицами, серебряные подвески и золотые перстни, жемчуга и самоцветные камни – все это теперь хранилось где‑то в сундуках Апраксина монастыря, под надежным присмотром ключницы матери Митродоры. А она, княгиня Прямислава Вячеславна, должна цеплять к своим волосам какие‑то медные холопские побрякушки! Мирон не принес им ничего, чтобы покрыть головы, а значит, им предстояло изображать двух девиц, что тоже было унизительно и стыдно как Прямиславе, по закону замужней, так и послушнице Кресте.

– И с каких только девок снял! – бормотала Прямислава, глядя, как Зорчиха раскладывает их «обновки». Никогда в жизни она не носила чужой одежды, да еще такой грубой, и весь этот замысел с переодеванием казался ей глупым и унизительным. – Ну, мы и так не царицы цареградские! – Она посмотрела на свой подрясник, потом на собственную рубаху, надетую на Кресте, – мирское, из хорошего коричневого сукна, но скромное, приличное для монастыря платье. – Зачем же еще холопками рядиться!

– Не так уж он и глупо решил, Мирон‑то! – неожиданно поддержала сотника Зорчиха, подходя к ней с одной из «обновок» в руках. – Давай‑ка, голубка, одевайся! Бог его знает, Сухмана этого, кто он такой, а по виду как есть половец. От них хорошего не дождешься. Завезет еще правда, куда ворон костей не заносил! Ни князь Юрий, ни князь Вячеслав не найдут потом! От греха подальше, тут и мышью прикинешься, не то что холопкой! Одевайся, целее будем.

Прямислава с неохотой развязала платок, распустила пояс и потянула с плеч подрясник. Это тоже была чужая одежда, но, во‑первых, она принадлежала хорошо знакомой Кресте, а во‑вторых, напоминала о монастыре, который за эти годы стал для Прямиславы настоящим родным домом. Но застиранная холопская рубашка неизвестно с какой девки – совсем другое дело! На такое унижение можно было пойти только в самом крайнем случае, а Прямислава не была уверена, что он наступил. От природы не робкая, она выросла с мыслью о своем достаточно независимом и защищенном положении и не привыкла бояться ничего, кроме неуважения со стороны злополучного Юрия Ярославича. Несмотря на испуг сотника Мирона и уговоры Зорчихи, она не очень‑то верила, что ей посмеет причинить зло какой‑то проезжий человек, пусть даже половец и обладатель двухтысячного войска. Так зачем ей рядиться холопкой? Если откроется правда, она будет выглядеть глупее глупого! Все это приключение уже становилось из ряда вон выходящим по своей нелепости: сначала она из княгини Прямиславы Вячеславовны стала послушницей Крестей, а теперь из послушницы делается Юрьевой холопкой! Куда уж хуже!

Крестя не возмущалась: с явным облегчением она рассталась с платьем княгини и натянула холопскую рубаху, бросая тоскливые взгляды на свой старый подрясник.

– Как‑то… простоволосой… грех… – бормотала она, провожая глазами платки, которые Зорчиха вместе с прочей одеждой и хорошими башмаками сунула в ларь.

– Бог простит! – утешала Зорчиха. – Вы, голубки, если увидят вас чужие, руки прячьте. По руке сразу видно, что вы ни серпа, ни грабель сроду не держали, ведер не таскали, репы не пололи. Беленькие вы обе… – Она оглядела их лица и шеи, которые никогда не жгло луговое и полевое солнце, и неодобрительно покачала головой: – Ну, ладно, после зимы все теперь такие бледные. Руки прячьте. А будут с вами говорить – молчите, будто вы глупые, ничего не понимаете. Ты, голубка, глаза опускай, авось обойдется.

С этим предостережением она обратилась к Прямиславе. За Крестю можно было не бояться: она и сама не пикнет.

Сотник Мирон уже извелся, ожидая в верхних сенях, и нетерпеливо постукивал в дверь. Зорчиха впустила его: окинув девушек быстрым взглядом, он радостно закивал:

– Вот и славно, вот и хорошо! Теперь вниз пойдем! Только вот что… – Он остановил Прямиславу, которая вслед за Зорчихой уже шагнула к двери. – Так идти не надо, а то спросят, чего вы тут делали. Вот хотя бы… Пожитки перетаскивали.

Он кинулся к ларю и вывалил на пол целую кучу какого‑то тряпья: тощий старый тюфячок, жалкую засаленную подушку, похожую на мешок с чем‑то мокрым, какой‑то облезлый беличий полушубок – и всем этим почтительно нагрузил Прямиславу и Крестю.

– Держи, княгиня, держи, красавица. Ну, понимаю, ну что же делать, видит Бог! За тряпьем и не разглядят вас, пройдете. А то там внизу людей полно, таких красавиц как же не заметить! Иди вперед, бабка, а мы за вами.

Зорчиха первой спустилась с лестницы в просторные нижние сени, Прямислава и Крестя за ней. Внизу действительно было много незнакомых кметей, приехавших с «Сухманом Одихмантьевичем». Осторожно выглядывая из‑за полушубка, Прямислава еще раз убедилась, что говорят все по‑русски и что больше тут нет ни одного половецкого лица.

Они прошли через сени, своей ношей расталкивая приезжих, кто‑то со смехом хватал их за руки, желая получше разглядеть, но Зорчиха охраняла их, грозно покрикивая, сотник Мирон суетился, а навстречу им уже торопилась ключница Прибавка с челядинками, несшими наверх новые перины и одеяла. Увидев трех женщин на лестнице, она окинула их быстрым взглядом и посмотрела, куда Мирон поведет своих подопечных.

Сотник благополучно вывел девушек и няньку во двор, а там затолкал в клеть, дверь которой была чуть в стороне от крыльца. Внутри не было никого из чужих, только местная челядь, и Прямислава с облегчением бросила полушубок прямо на земляной пол. Она чувствовала себя до крайности глупо, переряженная и нагруженная какой‑то дрянью. Челядь, толком не знавшая, кто эти две девушки из терема, смотрела на них с изумлением, а Мирон был доволен.

– Вот и слава Богу! – приговаривал он. – Вот тут и побудьте. Калина, друг дорогой, устрой девицам на ночь лежаночки поуютнее, они у нас нежненькие, на сене спать не привыкли. Дай им какое‑нибудь дело в руки, а то, не дай Бог, кто из этих зайдет, а они так сидят.

Удивленная старуха принесла большое решето гороха и поставила перед Прямиславой. Прямислава посмотрела на него и сердито вздохнула. Спасибо, что их еще не посадили за каменный жернов!

Поначалу никто их не тревожил, челядь занималась своими делами. Прямислава пробовала расспрашивать о войске, пришедшем в село, но толком сообщить никто ничего не мог.

– Слышь, вроде перемышльские! – Один из холопов пожал плечами и оправил на себе некрашеную и криво сшитую рубаху.

– Куда же они едут?

– А леший их знает!

– Но что‑то они говорят?

– Да какой леший их слушал? Что нам, другого дела нет?

Прямислава досадливо вздохнула: что взять с глупого холопа?

Надо же – Перемышль! Ростиславичи и Мономашичи в последние годы то воевали, то мирились, но, если подумать, князь Юрий в Турове им выгоднее, чем Вячеслав Владимирович. Но если Сухман Одихмантьевич идет на помощь ее мужу, то почему сотник Мирон так обеспокоился, почему находит нужным ее прятать?

Однако если войско из Перемышля дошло до Припяти, значит, владимирский князь Андрей его через свои земли пропустил. Пропустить помощь к Юрию Ярославичу, противнику его родного брата, князь Андрей не мог. Так что же все это означает?

Начало темнеть, перемышльцы устраивались на ночлег. Ростислав Володаревич успел уже побывать в отвоеванных горницах и, конечно, никого там не нашел, кроме старой бабки, взбивавшей перины.

– Вниз, в клеть, их увели и в холопок перерядили! – шепнула ему тайком Прибава. – Сама видела! В клети они. Она, княгиня, и при ней бабка и девка.

Ростислав кивнул: любопытство разбирало его все сильнее.

– А что это у вас в селе все бабки старые? – спросил он за ужином, глядя, как челядинки, дородные бабы в годах, расставляют на столе миски с капустой и режут караваи. – Неужели помоложе ни одной нет?

– Ну… всякие водятся… – неуверенно ответил тиун Калина, понимавший, что в такой толпе мужчин рано или поздно кто‑нибудь непременно спросит о девках.

Ой вы девки, наши девушки! Вас немало было сеяно, Да и много уродилося! – пропел Мировлад, в любой поход возивший с собой гусли.

– Нашел бы ты нам хоть парочку, чтоб угощали! – под общий смех продолжал Ростислав. – Помоложе, покрасивее. А то прислал каких‑то медведиц, как пройдет, боком заденет, так все с ног валятся!

Тиун пожал плечами и вышел из гридницы. Вскоре появились две или три молодые женщины; у дверей возникло озабоченное лицо сотника Мирона. У ворот княжьего двора Ростислав Володаревич поставил дозорных, поэтому он не мог без вопросов вывести двух девушек в село и боялся даже пробовать, чтобы не привлекать к ним внимания. Найдя глазами ключницу, он взглядом спросил, что это накатило на их гостя. Прибава развела руками: известно, дело молодое!

– Ну как, княже, хороши наши девушки? – громко спросила она у Ростислава, глазами намекая ему, что делать дальше.

– Хороши, да не очень! – весело ответил он. – Нет ли получше?

– Самые лучшие, княже! – ответил Мирон, напрасно стараясь согнать с лица озабоченность. – Лучше во всем селе нет!

– Не может быть! – упрямо не верил гость. – А я мельком видел, в клети у вас еще девицы сидят. Приведи хоть посмотреть, не съедим мы их!

– Да ну что ты, княже, какие там девицы! – Мирон даже побледнел, недоумевая, каким образом князь Ростислав ухитрился заглянуть в клеть, если даже не подходил к ее двери. – Старухи там одни, ну, холопки тощие, что с них взять!

– Врешь, сотник! – смеялся Ростислав. – Не старухи, а молодые, цветики лазоревые! Лукавишь, прячешь от нас! Показывай!

– Нет там никого, померещилось тебе, княже! Провалиться мне на месте!

– Ну так пойдем, я тебе покажу! Горяшка, огня! – Ростислав махнул отроку и встал. – Давай, баба, показывай дорогу! – повелительно сказал он Прибаве, и та пошла вперед, горестно вытаращив глаза и словно бы подчиняясь силе.

Кмети весело загомонили, похватали из очага несколько горящих веток и всей толпой кинулись в сени. Мирон устремился было туда же, но его оттеснили, и ему оставалось проталкиваться в последних рядах, то ли умоляя, то ли ругаясь, но все равно его никто не слушал.

Спустившись с крыльца, Прибава подбежала к двери в клеть: с самого начала она велела мальчишке сторожить и теперь знала, что переодетую княгиню никуда перевести не успели. Ростислав спрыгнул со ступеньки и дернул за изогнутый березовый сук, заменявший дверное кольцо.

Внутри, в просторной полуземляночной клети, было почти темно, только две лучины тускло теплились где‑то в глубине. Челядинцы княжьего двора, кто не нужен был в гриднице, уже покончили с дневными делами, кто‑то ужинал, кто‑то уже спал.

Ростислав первым шагнул внутрь, поднял факел повыше и осветил с десяток фигур. Вот старик с длинной бородой, высокий и согнутый, как большая буква «глаголь» в начале летописной статьи, вот толстая баба лет сорока, с красной рожей и удивленно выпученными глазами, девчонка и мальчишка, подростки… Молодая женщина с двухлетним ребенком, спящим у нее на руках, мужик с уздечкой в руке, еще старик с рваным поршнем и толстенной иглой, еще женщина с пятилетней девочкой, прижавшейся к коленям… Еще старуха, одетая просто, но почище прочих, загородившая собой кого‑то…

В самый угол у печи забились две стройные девичьи фигуры. Только они две не встали, как прочие, увидев вошедших. Отблеск света упал на одну – высокую, стройную, с длинной светлой косой и большими глазами на высоколобом, красивом лице. Ростислав даже факел опустил от изумления: в полутьме, освещенная огненным светом, девушка показалась ему необычайно красивой, ее стройная фигура в светлой рубахе поразила взгляд, как молния в темных тучах. Во всем ее облике было такое гордое достоинство, такая смелость и решительность, что он сразу понял: ключница не соврала! Раньше у него еще были сомнения, но теперь ее искренность стала очевидна. Только княгиней, дочерью и женой Рюриковичей, могла быть эта красавица.

– Ну, ты даешь, мошенник, такой адамант от нас прятать! – пробормотал он, подходя ближе и даже не удосужившись поглядеть, слышит ли его «мошенник», то есть тиун Калина. – Ничего себе «никого нет»! Или ты мне мерещишься? Свет мой ясный, не бойся, я тебя не обижу! – обратился он к самой девушке, не сводя с нее восхищенных глаз. – Что же ты в дыру такую‑то забилась, как будто получше места нет? Да тебе в тереме надо жить, по шелковым коврам ходить! Такая красавица! Кто же ты будешь?

– Это холопка здешняя, раба князя Юрия! – пустился объяснять сотник Мирон, пролезший между плечами Ростиславовых кметей.

– Эта? – Ростислав провел факелом сверху вниз вдоль фигуры молчавшей девушки, словно хотел получше показать ее. – Холопка? А я тогда митрополит Никита, не иначе! Откуда же такая у вас в холопках взялась?

– Ну, за долги взяли, я не знаю, не вникаю я в эти дела! – Мирон изнывал, отважно продолжая выкручиваться, хотя теперь и правда, и ложь одинаково не сулили ничего хорошего.

Ростислав приблизился к Прямиславе. Она, прерывисто дыша, пристально смотрела на него, не опуская глаз, словно хотела оттолкнуть этим взглядом, как щитом. Ростислав взял ее руку и приподнял, точно хотел ее рассмотреть; девушка вырвала руку, как будто к ней прикоснулись раскаленным железом.

– Ты чья? – тихо спросил Ростислав, уже точно зная, что перед ним дочь Вячеслава Владимировича.

– Чья бы ни была, а не твоя, Сухман Одихмантьевич! – так же тихо и твердо ответила Прямислава.

Она сейчас не думала, что таким поведением выдает себя с головой, поскольку едва ли какая‑нибудь холопка могла бы так смотреть и так смело разговаривать со знатным воеводой, но притворяться и дальше ей было противно. Если все Мироновы увертки не смогли защитить ее, то унижаться тем более не имеет смысла.

В одном Мирон не соврал: этот половец и впрямь был здесь главным. «Сухман Одихмантьевич» выглядел лет на двадцать, был не слишком высок, но его фигура с широкими развитыми плечами выглядела сильной и ловкой. На его округлом лице выделялись широкие половецкие скулы, внутренний край узковатых глаз был скруглен, как у всех степняков. Широкие блестящие брови и волосы, расчесанные на прямой пробор и заправленные за уши, были черными, а кожа, насколько удавалось рассмотреть при свете факела, желтовато‑смуглой. Но одеждой и речью он совершенно ничем не отличался от русских, и видно было, что русский язык ему родной. Прямислава, прожив жизнь в монастыре, не так‑то много мужчин видела вблизи и сейчас чувствовала себя странно: ее наполняли и тревога, и напряжение, и какое‑то странное лихорадочное возбуждение. Темные блестящие глаза половца рассматривали ее с жадным любопытством и восхищением, и это восхищение почему‑то усиливало ее собственное волнение. Казалось, она несется на санях с огромной горы, как весной на Масленицу, и вот‑вот скатится в пропасть: было и жутко, и где‑то отчасти весело.

– Какой я тебе Сухман, что еще выдумала! – Он улыбнулся ей и снова попытался взять за руку, но она опять отвела руку от его теплых жестких пальцев. – Ростислав Володаревич меня зовут, отец мой – перемышльский князь Володарь Ростиславич. А что на половца похож, то это моя матушка была половецкая княжна, дочь хана Боняка. А сам я, как и ты, человек крещеный! – В доказательство он даже расстегнул ворот рубахи и показал ей шнурок, на котором, должно быть, висел крест. – Как тебя зовут?

Но Прямислава молчала.

– Шел бы ты в гридницу, княже! – опять заговорил у него за плечом Мирон. – К лицу ли тебе в клети толкаться!

– Сам‑то небось отсюда не вылезаешь! – Ростислав мельком глянул на него и усмехнулся: – Когда в клети такой цвет лазоревый!

– Ну, хочешь, девку с собой заберем, пусть она тебе прислуживает, раз уж так! – сдался Мирон. – Такого гостя отчего же не уважить! Идем, Крестя, поухаживай за князем! Он тебя не съест, не бойся.

– Крестя? – повторил Ростислав и недоверчиво улыбнулся. – Вот так имя… для холопки!

– У нас, княже, тут целый десяток их! – вдохновенно врал Мирон, не знавший по имени ни одной здешней женщины, кроме Прибавы. – Церкви‑то своей нет, поп раз в год приезжает, кого надо, отпевает, всех покойников скопом, кого надо, крестит, тоже всех разом. Десяток девок разом крестил, и все Кристины получились. Как их там свои зовут, я уж не знаю, а по‑крещеному все Крести. А в другом селе небось все Анфисы, или чья там память после Кристины на другой день?

Продолжая болтать, он стал плечом подпихивать Прямиславу, чтобы шла наружу. Сотник был рад‑радехонек, что более видная послушница привлекла внимание гостя и загородила собой ту, которую он считал Юрьевой княгиней. Настоящая Крестя, на которую никто так и не посмотрел, тихонько села на прежнее место, а Зорчиха пошла вслед за толпой кметей. Первоначальный обман теперь оборачивался против них: если бы Мирон знал, которая из двух девушек на самом деле княгиня, то, пожалуй, не суетился бы так, стараясь подсунуть половцу именно ее!

Прямислава шла за половцем, не чуя земли под ногами. Чужое платье, дрожащий свет факелов в темноте, внимание целой толпы незнакомых мужчин, непривычное половецкое лицо их предводителя – все это делало явь похожей на причудливый и малоприятный сон. Ступая, как по тонкому льду, она с трудом осознавала, кем же ее считают и как ей себя вести.

– В гриднице все снова стали рассаживаться. Половец подвел ее к столу и предложил:

– Садись, свет мой, посиди со мной!

Прямислава стояла неподвижно: никогда в жизни ей не приходилось сидеть за столом с мужчинами, и это было в ее глазах если не грехом, то все же чем‑то весьма вольным и рискованным. В родительском доме она была еще слишком мала для общих княжеских застолий, а девическое ее взросление прошло среди монахинь. Отец Селивестр, конечно, в счет не шел…

– Да ты что, княже, очнись! – Сотник Мирон был так изумлен, что забыл о вежливости. – Кто же холопку с собой за стол сажает!

Ростислав усмехнулся:

– Князь Юрий, говорят, холопок в постель с собой кладет! Или врут люди? Если в постель можно, то отчего же за стол нельзя?

Дружина хохотала, а Прямислава покраснела так, что ей стало жарко. Она невольно вскинула руку, рукавом закрывая лицо. От стыда у нее даже слезы выступили на глазах. Веселый князь Ростислав, не зная того, оскорбил ее напоминанием о блудодействе мужа, а кроме того, упоминанием о постели, с которой все же отчасти сравнили стол, за который ее, Прямиславу Вячеславовну, княжну Рюриковну, пытаются посадить…

– Ну что ты делаешь, Ростислав Володаревич? Совсем девку в краску вогнал… – растерянно пробормотал Мирон, которому, кажется, и впрямь было ее жаль. – Зачем же ты так про князя‑то Юрия…

– Он блудит, а я стыдиться должен? – Ростислав опять усмехнулся и, взяв руку Прямиславы, отвел ее от лица: – Не бойся, свет мой ясный, никто тебя не обидит! Садись, поешь, а то ведь проголодались вы там, в клети сидя. Попробуем, чего нам хозяева наготовили. Не белые лебеди, не черные бобры⁰, однако вроде есть можно! Не слушай их, дураков! Сейчас я тут хозяин, как я скажу, так и будет! Хоть бы и холопка была – захочу, так будет со мной сидеть!

«Хоть бы и холопка была!» Из всех его речей Прямислава лучше всего услышала именно эти слова. «Хоть бы!» Значит, он знает, что перед ним вовсе не холопка? Знает или догадывается? А если знает, то как много?

Ростислав усадил ее, и Прямислава подчинилась, чтобы не стоять столбом под целой сотней пристальных, удивленных, смеющихся глаз. Ей казалось, все здесь знают ее тайну, а иначе разве кмети стерпели бы, чтобы князь усадил с ними за стол настоящую холопку? И чужое, ношеное холопское платье, и опасение, что ее обман раскрыт и этот позор напрасен, – все это только увеличивало ее стыд и смятение. Она сидела, не поднимая глаз, почти не слыша, что к ней обращаются. Когда‑то мать, потом боярыня Олена Гордеславна учили ее, как вести себя за столом, как есть, как пить, как вытирать руки, но никто и не предполагал, что ее первое «княжеское» застолье окажется таким!

А на самом деле никто ни о чем не догадывался. Перемышльские кмети видели перед собой просто красивую девушку, которая понравилась их князю, а все люди во владениях Юрия Ярославича, с которым Ростислав сейчас воевал, тем самым становились его пленниками. Сейчас он был хозяином над ней, кто бы она ни была, как и над всеми в этом селе.

Ростислав Володаревич усердно угощал девушку хлебом, мясом, капустой, предлагал кваса из того же ковшика, из какого пил сам, но для Прямиславы сейчас принять от него хоть что‑нибудь означало полное падение, и она смотрела на эту простую пищу как на страшную отраву. Князь Ростислав всячески старался утешить ее и ободрить, но до нее не доходило ни одного слова. Сейчас ей не приходилось притворяться глупой холопкой: она и в самом деле плохо понимала, чем все это может кончиться и что ей делать.

Ключница Прибава стояла в стороне и держала на лице кислую натянутую улыбку, которая никак не вязалась с ее злым взглядом. Ростислав делал совсем не то, что она от него ждала и ради чего старалась. Он выбрал не ту девушку, а значит, замысел Прибавы не сдвинулся ни на шаг. Но Ростислав был так увлекся ухаживая за холопкой, что ключница не могла подойти, чтобы рассеять его заблуждение.

– Ай, красивы у тебя девки, человече! – приговаривал Ростислав, поглядывая на тиуна Калину. – Видно, урожайный год был! А говорил, нету! Купил бы я эту красавицу, шести гривен не пожалел бы! Продашь?

– Кабы… кабы я был хозяин, отчего не продать? – бормотал озадаченный Калина. – Но ведь… – И оглядывался на сотника Мирона, не решаясь самостоятельно врать.

– Так она же княжеская! – втолковывал Мирон, уже и сам не зная, к чему все это приведет. – Без хозяина как же можно продавать?

– А раз нет хозяина, придется даром взять! – со смехом отвечал Ростислав.

Дружина хохотала, а тиун только делал головой и шеей движения, похожие на неуверенный поклон. Он понятия не имел, кто хозяин привезенной Мироном девушки и кто она вообще такая, но был бы счастлив, если бы вся добыча перемышльцев ею одной и ограничилась бы.

И он был прав в своих опасениях: если бы Ростислав направлялся не на войну, а домой, то непременно забрал бы из села всех молодых трудоспособных мужчин и поселил их на Вислоке взамен погибших при последнем набеге. Но сейчас он не мог обременять войско полоном, который еще надо кормить по пути.

– Ну, погуляли, будет! – решил наконец Ростислав Володаревич. – Завтра с зарей дальше пойдем, спать пора. Ступай, душа моя, наверх, взбей мне перину как следует. А то бабка какая‑то кривобокая шуровала, только все напортила.

– Идем, идем, красавица! – К Прямиславе подскочил Мирон, и она встала, стараясь выбросить из головы только что услышанное и надеясь, что сотник придумал, как вывести ее отсюда.

Но в сенях Мирон взял ее за руку и живо потащил вверх по лестнице. В горнице было темно и прохладно, печь здесь не топили. Мирон втащил Прямиславу внутрь и вставил в светец лучину, которую принес снизу.

– Куда ты меня приволок? – горячо заговорила Прямислава, слегка опомнившись. – Вот ведь придумал, дубовая твоя голова! Чтоб тебя кикиморы взяли, прости меня Господи! Напялил на нас тряпки холопские, а теперь хочешь меня, как Прибавку эту подлую, Сухману на перину подложить! Да я лучше в омут головой, чем буду такой позор терпеть! Знал бы он, кто я, не посмел бы!

В пылу негодования она упустила из виду, что Мирон тоже не знает, кто она.

– Ну, Бог велел! – Мирона не слишком тронули ее упреки. Вид у него был озабоченный, но далеко не подавленный. – Слава Богу, что ему ты, а не княгиня приглянулась! Потерпи, душа моя, зато княгиню спасешь! Ну, грех, а кто же без греха! Матушка Евфимия отмолит, когда узнает, что ты за княгиню пострадала! Бог не взыщет, потому как за княгиню… Не говори ему, кто ты, молчи, ради Христа! Если выдашь, то и княгиню погубишь, и себя не спасешь! Он сейчас тут хозяин, ему все равно, кто ты, холопка или воеводская дочь! Судить ведь его некому! Поди‑ка с него взыщи! А княгиню надо уберечь! Слава Богу, что ты ему приглянулась! Авось про нее и не вспомнит! Потерпи, голубка, от этого не умирают. Завтра он уедет, а там и обратно в Апраксин! Обойдется! Бог не взыщет! Ведь говорил я вам…

Прямислава даже онемела от такого бесстыдства. Больше никак не пытаясь помочь ей, Мирон убеждал ее пожертвовать собой ради спасения той, кого он считал княгиней!

Но высказать ему свое возмущение она не успела, потому что на лестнице послышались быстрые шаги. Мирон зайцем скакнул вон, и Прямислава осталась одна.

Не в силах больше держаться на ногах, она села на край лавки. Вот так же, быть может, ждали князя Юрия те холопки, на которых падал его распутный благосклонный взор. Виноваты ли они были в своем грехе? И не за то ли ей Богом послано это испытание, что она ненавидела их, своих невольных соперниц, винила их в своем бесчестье, когда должна была по‑христиански простить их, молиться о прощении для них? Легко ей было осуждать их, сидя под крылышком игуменьи! А теперь она сама стала такой же, как те холопки, бессильной постоять за себя.

Бессильной? Нет, она же все‑таки не холопка какая‑нибудь, она – княжна Рюриковна, внучка всесильного Владимира Мономаха, в ней кровь королей! И больше она не будет молчать об этом! Не может быть, чтобы для этого странного русского половца не существовало никаких законов, ни божеских, ни человеческих, не может быть, чтобы червенским князьям был безразличен гнев князя киевского!

Половец вошел, увидел ее, улыбнулся и закрыл дверь. Прямислава встала и выпрямилась. Прожив всю жизнь в монастыре, она твердо знала, что если когда‑нибудь и окажется наедине с мужчиной в темной горнице, то этим мужчиной будет ее муж, князь Юрий Ярославич, и ни в коем случае никто другой. Но где он, князь Юрий? Вместо него перед ней стоял совсем другой человек, и ее честь и дальнейшая жизнь находились в его руках.

Пристальным взглядом она окинула того, кто вошел к ней. Нельзя сказать, чтобы ей приходилось видеть много половцев, но все же в Берестье они изредка встречались – или среди купцов на торгу, или в дружинах, куда степняки, искусные наездники и лучники, нередко нанимались на службу. «Сухман Одихмантьевич», при большом внешнем сходстве со степняками, все же казался попригляднее и был, скорее всего, половцем лишь наполовину. По речи, воспитанию и вере (войдя в горницу, он перекрестился на образок в углу) он был таким же русским, как она. В его поведении, голосе и выражении лица не было ничего грубого или жестокого, и Прямислава несколько приободрилась, хотя само положение – наедине с мужчиной, без всякой надежды на помощь со стороны – заставляло ее дрожать, и ей было трудно собраться с мыслями. То, что он сказал ей в клети, и все разговоры дружины за столом прошли мимо ее сознания, и она совершенно не понимала, с кем же имеет дело.

– Садись, душа моя! – Подойдя, он взял ее за руку и хотел посадить, но она высвободила руку и отстранилась, настороженно глядя на него. – Да не бойся, сапоги с меня снимать не заставлю. Что ты от меня чураешься, как от зверя какого? Думаешь, басурман какой поганый? Да нет же, русский я! Матушка моя была половецкая княжна, говорю же!

– Кто ты такой? – Прямислава наконец подала голос.

– Ростислав я, сын князя Володаря Ростиславича перемышльского. А тебя, значит, Крестей зовут? – Он подмигнул ей, что, дескать, не очень‑то в это верится, но Прямиславе было не до шуток. – Не бойся меня, я не укушу. Князя Юрия, видать, не боишься, а меня боишься? Или он красивее меня? – Половец рассмеялся, словно был красавцем хоть куда, хотя увидеть какую‑то красоту в этом желтовато‑смуглом скуластом лице было затруднительно. – Или ласковее? Погоди, и я умею девушкам подарочки дарить! Перстеньки, платочки, ленточки – все, что захочешь! Полюбишь меня, свет мой ясный, ничего для тебя не пожалею!

Смеясь, он попробовал ее обнять, но Прямислава в ужасе отшатнулась. Она кипела негодованием, но слова не шли на язык.

– Или я тебе не нравлюсь? – продолжал он, глядя на нее веселыми темными глазами. Он не собирался причинять зла дочери своего нынешнего союзника, но не мог удержаться, чтобы не пошутить с красивой девушкой. – Или князя Юрия боишься? Не бойся – не захочешь, никогда в жизни больше его не увидишь! Хоть думай, что помер!

– Грех тебе! – выдохнула Прямислава. – Хоть он и грешный человек, а зачем же говорить, чтобы помер?

– От слова не сделается! – Ростислав отмахнулся. – Увезу тебя отсюда, не достанет он тебя и не спросит, как ты со мной здесь была. Ну, неужели он лучше меня? Ведь ему за сорок, зачем тебе такой старик? Поистаскался весь с холопками! Ведь правда это, что он жену ради холопок бросил?

– Правда! – со слезами на глазах зло выкрикнула Прямислава. – А тебе грех смеяться над чужим горем! И так я сколько позора приняла из‑за его блудодейства, а ты теперь еще хуже меня мучить хочешь!

– Ну, ну, тихо! – Ростислав, похоже, сам испугался воздействия своих слов. – Пошутил я! Не сердись на меня, глупого! Он блудил, ему и позор, но на тебя‑то, голубка моя белая, никто худого не подумает! Я так, пошутил только… Не может же быть, чтобы ты его любила, старого, с бесом под каждым ребром!

Прямислава невольно улыбнулась: ей вдруг представились чумазые рожицы бесов, сидящих у князя Юрия под каждым ребром (вид бесов был ей известен благодаря церковной росписи). Ростислав тоже улыбнулся, довольный, что сумел ее развеселить, и краем ладони заботливо стер с ее щеки выползшую слезу.

– Вот и славно, вот и умница! – тихо сказал он. – Лучше улыбайся, зачем плакать‑то? Пусть бесы в пекле плачут, нашей радости завидуя!

Рука его была жесткой, но почему‑то от этой нехитро выраженной заботы на сердце у Прямиславы стало теплее. За последние двое суток в ее жизни случилось так много событий, что они показались ей длинными, как два года; и вот впервые за это нелегкое время она почувствовала в ком‑то искреннее сочувствие! Ростислав обнял ее; она пошевелилась, пытаясь освободиться, уперлась руками ему в грудь и вдруг ощутила на щеке прикосновение горячих губ. Она ахнула, и тут в дверь постучали.

Дверь распахнулась, и кто‑то вошел. Выпустив Прямиславу, Ростислав резко повернулся: так ворваться к нему могли только в случае серьезной опасности. Закрывая руками пылающее лицо, Прямислава отскочила, потом посмотрела на дверь, то ли надеясь на помощь, то ли боясь новой опасности, – но на пороге стояла всего‑навсего Прибава!

– Тебе чего? – с досадой воскликнул Ростислав. – Ты чего прибежала, мать?

– Ах, княже! – Окинув их обоих быстрым взглядом, ключница, конечно, догадалась, что здесь происходило. – Весь вечер хочу тебе словечко сказать, да ведь не подступишься! Княже, это не она! Не эта, другая!

– Какая другая? Ты про что?

– Княгиня – другая! – втолковывала Прибава. – Та, что в клети осталась, их же там было две! Недоросточек!

– А эта? – Ростислав обернулся к Прямиславе, и вид его выражал полное недоумение.

– А это девка при ней, с собой привезла. Две челядинки при ней были, баба и девка! Вот это девка и есть! А княгиня там осталась! В клети!

Несмотря на волнение, Прямислава гневно сжала губы: ей стало ясно, кто их выдал.

– Что щуришься? – Прибава заметила ее гневный взгляд. – Для вас же стараюсь, для княгини вашей! Чтоб не сидела она тут, князя Юрия или другого лешего дожидаясь, а прямой дорогой к батюшке отправилась! Или ты недовольна? Или тебе с князем Ростиславом лучше, веселее, чем в монастыре с монашками!

– Да не может быть! – Ростислав подошел к Прямиславе. – Не ты – княгиня Юрьева? Не ты?

Его голос и лицо выражали одно: не может быть!

– Да говорю же, не она! – с нескрываемой досадой повторила Прибава.

Ей вовсе не надо было, чтобы князь Ростислав растратил свой пыл на простую девку, оставив без внимания княгиню. Ревнивой ключнице было все равно, увезет ли Ростислав княгиню к отцу или обесчестит, поступит как с дочерью союзника или как с женой врага, но вернуться к мужу та после встречи с ним едва ли сможет. Сколько лет Прибава изводилась в бессильной злобе, ненавидя всех своих соперниц, а тут ей выпал случай избавиться от самой главной из них! От законной жены князя Юрия, какой сама она, холопка, ни в коем случае не смогла бы стать.

– Что ты молчишь, душа моя? – Ростислав взял девушку за плечи. – Неужели не врет баба? Неужели не ты княгиня? Поверить не могу! Такая красавица, такая смелая – и не княгиня? Холопка?

В голосе его прозвучало такое, разочарование, что Прямиславе стало его жаль. Но она молчала: после того как Ростислав видел ее в платье холопки, открыть правду было стыдно, и она пыталась вспомнить, не сказала ли чего‑нибудь такого, что подтверждало бы его первоначальную правильную догадку.

– Не может быть! – повторил Ростислав и, взяв ее руку, повернул ладонью вверх. Белая нежная рука ясно свидетельствовала о незнакомстве с любыми орудиями тяжелее швейной иглы. – А по всему виду… такая лебедь белая… Только княгине такой и быть!

Он держал Прямиславу за руку, и теперь она не отнимала ее, не зная, на что решиться. Ростислав скользнул взглядом по ее длинной блестящей косе, по тонкой белой полоске пробора в волосах и тяжело вздохнул. Как он раньше не сообразил, что княгиня, замужняя женщина, не могла бы показаться на людях простоволосой?

– А я‑то думал, что за болван князь Юрий, если такую красоту на холопок променял! – Он крепче сжал ее руку. Глядя только на Прямиславу, он не замечал, каким злым стало у него за спиной лицо его «верной союзницы». – Была бы ты моя княгиня, свет мой ясный, я бы тебя пуще глаз берег и не то что на холопку, на саму царицу цареградскую не променял бы, – тихо сказал он, и в голосе его послышалось неподдельное огорчение, даже тоска по каким‑то несбывшимся мечтам…

Прямислава не смела поднять глаз. Его близость пронзала ее потоками тепла, отчего становилось и жутко, и радостно; прикосновение теплой жесткой руки, сжимавшей ее руку, приносило ей совершенно непонятное блаженство.

– Пусти, Ростислав Володаревич! – собравшись с силами, прошептала она и отстранилась. – Пусти!

Ростислав вдруг быстро отступил и вышел, кивком позвав за собой ключницу.

Оставшись одна, Прямислава села на лавку. Голова у нее шла кругом: княгиня не понимала, разоблачена она или нет, уход Ростислава принес ей и облегчение, и какое‑то огорчение, чувство безопасности и вместе с тем ощущение одиночества.

Некоторое время ее никто не тревожил, а потом лестница опять заскрипела под чьими‑то шагами. Дверь открылась, и в горницу вошли сперва Зорчиха, за ней Крестя, обе с одинаково недоумевающими и встревоженными лицами.

– Что с тобой сделалось, голубка моя? – Зорчиха бросилась к Прямиславе и обняла ее, стала оглаживать руками, точно проверяя, не сломано ли что‑нибудь. – Я уж прямо вся извелась, что, думаю, они сделают с тобой, лешие проклятые! Половец этот еще, Сухман, что он? Был здесь?

– Ничего, – тихо ответила Прямислава. Ей было трудно собраться с мыслями. – А вы что? Где он?

– Он нас сюда послал! – дрожащим голосом доложила Крестя. – Ворвался в клеть, как дух нечистый, опять люди, опять огонь, ну, все, думаю, пришла моя погибель! А он меня только вот так оглядел снизу доверху и говорит, мол, в горницы ночевать идите. А я, говорит, половец, на земле могу спать с седлом под головой.

– Сам в гридницу пошел, а нас сюда! – пояснила Зорчиха. – Ну, что, он говорил с тобой? Знает?

– Знает, – подтвердила Прямислава и бросила взгляд на дверь, но вредной ключницы там не было. – Прибавка нас выдала. Только он думает… что она… – Она показала глазами на Крестю. – Сначала думал, что я, а Прибавка сказала, нет.

– Выходит, что ты… он не знает?

– Не знает.

Говоря это, Прямислава не была вполне уверена в правоте своих слов. Сердце подсказало Ростиславу, которая из двух девушек княгиня. Он позволил Прибаве обмануть себя, как обманывалась она сама, но надолго ли?

Глава 4

Наутро, едва лишь рассвело, перемышльцы уже готовились в дорогу. Три пленницы тоже поднялись. В верхних сенях их сторожили три Ростиславовых отрока, не допуская Мирона или кого‑то из челяди, а задавать вопросы перемышльцам они не решались.

Пока ближняя дружина подкреплялась перед дорогой, князь Ростислав послал Тешилу за ключницей. Прибава, то ли недовольная тем, как он выполняет ее замыслы, то ли боясь за себя, больше не показывалась, но на зов ей пришлось прийти. Сегодня она улыбалась уже не так приветливо, и вид у нее был весьма кислый.

– Хочу я у тебя спросить, что это все‑таки за девка? – начал Ростислав, тоже не такой веселый, как вчера. – Я полночи думал – не складывается что‑то. Я как ее увидел, так и понял – она княгиня! Красавица, смелая, руки белые, как у княжны! А ты говоришь, холопка! Я с ней о князе Юрии говорил…

– Ну, и что она? – с ревнивым любопытством спросила Прибава.

– Да ничего! – Ростислав пожал плечами. – Я говорю, неужели ты его так любишь, что на меня и поглядеть не хочешь, а она: грех тебе, княже, над чужим горем смеяться. Вот я и подумал…

– Что? – жадно спросила ключница.

– Нет ли там и правда любви какой? Говорят же, будто князь Юрий жену на холопок променял, – это правда?

– П‑правда! – через силу подтвердила ключница. Услужливый Мирон не предупреждал Ростислава о ее прошлых достижениях и потерях, и тот не знал, как нелегко его собеседнице говорить о сердечных делах князя Юрия.

– Ну, вот. Может, это одна из тех… Князевых подружек? Красивая, руки работы не знают…

– Похоже на то! – многозначительно подтвердила Прибава, которая и сама первым делом, увидев Прямиславу, заподозрила то же самое.

Ростислав отпустил ее, поскольку она больше ничего не могла сообщить. Тешило прибежал сказать, что лошади и кибитка готовы, и Ростислав, поигрывая плетью, пошел наверх.

На его стук из двери выглянула Зорчиха и тут же отступила, давая ему дорогу. Две девушки сидели на убранной лежанке, которую готовили было для него и которая в итоге досталась им. Обе при виде Ростислава хотели встать, но одна удержала другую и встала сама. А Ростислав увидел только одну из них – ту, что встала. Теперь на ней был надет подрясник, светлый пробор покрыт темным платком. Лицо бледное, и она не поднимала глаз.

– Утро доброе… княгиня! – Ростислав с усилием оторвал взгляд от нее и посмотрел на ту, что осталась сидеть. На ней была коричневая рубаха с вышитым оплечьем и белый платок, в руках она держала тонкий вышитый платочек и усиленно старалась сделать важное лицо, но видно было, что она очень встревожена и ни в чем не уверена. – Собралась? Ну, пора в дорогу. Я в Туров еду и тебя к батюшке отвезу. Хочешь к Вячеславу Владимировичу?

– Хочу, – еле слышно выговорила сидевшая на лежанке. Девушка в подряснике бросила на нее быстрый взгляд, и она добавила: – Спасибо, княже.

– Спасибо, Ростислав Володаревич! – повторила девушка в подряснике и слегка поклонилась.

– А ты бы мне за услугу девку подарила! – Ростислав улыбнулся Кресте и глазами показал на Прямиславу.

– Если я раба, то раба Божия, ничья другая! – ответила Прямислава. – Я из Апраксина монастыря, и никому я не холопка. Ты над нами хозяин, Ростислав Володаревич, но только грех тебе беззащитных обижать!

– Так уж и обижать! Пошутил я, ладно уж! – вздохнул Ростислав и покаянно тряхнул жесткими черными волосами. – Простите! Если обидел чем, то не по умыслу. Выходите, рабы Божий, кибитка ваша готова. Некогда мне больше ждать, и так ради вас на сутки задержался.

Ростислав вышел. Крестя посмотрела на Прямиславу: все ли хорошо? А Прямислава посмотрела на Зорчиху: неужели это правда? Неужели их действительно повезут в Туров, к Вячеславу Владимировичу? Уж у войска в две тысячи копий их едва ли кто‑нибудь по дороге отобьет! И если бы еще удалось скрыть от их неожиданного покровителя, которая из них на самом деле Юрьева княгиня, то она возблагодарила бы Бога! Ни за какие сокровища она не согласилась бы признаться, что ее, Прямиславу Вячеславну, князь Ростислав вчера обнимал. Сердце сильно билось от радости и от волнения… и даже самой себе она не хотела признаться в том, что возможность проделать путь к отцу вместе с этим человеком ее вовсе не огорчает. Отчего‑то сын половчанки внушал ей не страх, а любопытство и желание понять, что же он за человек. У нее было странное, тревожное и сладкое предчувствие, что судьба преподнесла ей подарок, с которым вся жизнь ее изменится и станет ярче и краше, чем когда‑либо была. Что это? Где он, подарок? Вроде бы ничего она не приобрела, кроме линялого Крестиного подрясника, но Прямиславе казалось, будто весь белый свет отныне принадлежит ей.

Как принял весть об их отъезде сотник Мирон, Прямислава не знала, по пути от горницы до кибитки он им не попался. Судя по полному отсутствию шума, он не забыл разницу между двумя десятками и двумя тысячами, а услужить берестейскому князю Юрию хотел все же не настолько, чтобы подставлять голову под меч.

Войско, кроме нескольких конных дружин, было в основном пешим и двигалось не слишком быстро. Прямислава опять оказалась в кибитке, но только теперь ей предстоял более долгий путь. От Турова их отделяло чуть меньше двухсот пятидесяти верст, а это, как сказал Тешило, дней восемь дороги. Веснушчатый отрок со своим приятелем, лохматым Рысенком, шел рядом с кибиткой: князь Ростислав велел им быть возле женщин и следить, чтобы те ни в чем не испытывали неудобства, насколько это возможно в дороге. Самого князя Прямислава не видела – он ехал верхом во главе своей ближней дружины. Но все же она помнила, что он где‑то неподалеку, и ощущение полученного подарка не проходило, словно этот подарок висел на золотой цепочке у нее на груди.

В полдень войско остановилось отдохнуть на широкой луговине, упиравшейся в лес. Перемышльцы бегали в лес за дровами, прямо на опушке стучали топоры.

От возов тащили черные большие котлы, раскладывали костры, варили каши и похлебки. Для княгини Ростислав Володаревич распорядился поставить шатер, чтобы она могла прилечь. По пути от кибитки Прямислава невольно оглядывалась, выискивая глазами князя Ростислава, но когда она его все же заметила, ее почему‑то пробрала дрожь. Он стоял возле костра, спиной к ней, но было в этой невысокой крепкой фигуре что‑то такое, что Прямислава сразу узнала его, не могла бы не узнать.

Словно почувствовав ее взгляд, он хотел было обернуться, но Прямислава быстро отвела глаза и пошла вслед за Тешилой.

О Пресвятая Богородица! Зорчиха и Крестя тоже стояли и ждали ее. Прямислава гневно округлила глаза: вот ведь дуры бабы! Они совсем забыли, что княгиня‑то здесь Крестя! Где же это видано, чтобы княгиня ждала свою служанку! Крестя не поняла, чем вызвала неудовольствие княгини, и только посмотрела виновато, а Прямислава, чтобы не привлекать внимания, скорее побежала к шатру, где Тешило уже ждал, откинув кошму, прикрывавшую вход.

На землю постелили войлочные кошмы, а сверху навалили целую гору разноцветных овчин, чтобы женщины отдохнули в тепле и уюте. Зорчиха, намаявшись в тряской кибитке, была особенно рада полежать, но сначала всем трем требовалось, понятное дело, прогуляться в лесочек. Тешило бежал впереди, колотя палкой по стволам, и орал во все горло, разгоняя народ, зашедший в лес по тому же самому делу, чтобы ненароком не смутить княгиню зрелищем мужицкого голого зада.

– Теперь‑то кончай орать, кикимора! – бормотала Зорчиха, когда среди ольхи показалась укромная стайка небольших елочек. – Нечего людей скликать, тут не игрище!

Для Прямиславы и Крести, выросших в монастыре посреди города, все вокруг было внове: и свежая зелень мелких елок, и влажный слой прошлогодней листвы, пронзенный снизу тысячами острых копий молодой травы, и посеревшие, перележавшие зиму под снегом березовые листочки, похожие на круглые серебряные монетки. Особенно восхитили девушек лесные фиалки – крошечные, как ноготь на мизинце, фиолетовые цветочки на тонких светло‑зеленых стебельках. Крестя принялась торопливо рвать их, а Прямислава вдруг ахнула. На земле лежало нечто, чему она не могла даже подобрать подходящего названия. Что‑то округлое, светло‑коричневое, причудливо сморщенное, оно имело такой отталкивающий вид, что княгиня невольно вскрикнула.

– Что там? Не змея? Где? – К ней подбежала обеспокоенная Зорчиха.

– Нет. Это… – Пятясь, Прямислава показала рукой. Тешило, уже держащий наготове палку, глянул и радостно охнул:

– Ой, сморчок! Ну, живем! Ты что, сморчка никогда не видела? А еще есть?

И кинулся к противной сморщенной кучке, хищно растопырив пальцы.

– Это гриб такой, сморчок! – пояснила Зорчиха удивленным девушкам.

– Да разве грибы такие? – усомнилась Крестя.

В монастыре, конечно, видели грибы, но их или покупали на торгу по осени целыми возами, или, что чаще, получали в подарок от богатых богомольцев. Совершив такое приобретение, мать Митродора усаживала всех послушниц чистить грибы для сушки и засолки, так что с видом и свойствами грибов Крестя была знакома. Но такого им никогда видеть не приходилось.

– Они только теперь, в березозол⁰, и растут! – рассказывала Зорчиха, глядя, как довольный Тешило раскидывает ворохи листьев. – Их бы со сметаной, вкусные!

– И без сметаны сойдет! – радостно отвечал Тешило. – Молодец девка, что углядела! Горяшки там не видно? – Он вытянул шею и оглядел ближний лес. – Сейчас наберем, и в котел!

– Прокипятить да слить сперва, а то отравишься!

– Не учи, бабка, ученых! Не знал бы, давно бы помер!

Прямислава пожала плечами. Ей никогда не приходилось так голодать, чтобы радоваться любой съедобной малости, даже если та выглядит подобным образом. Горяшки видно не было, и они с Крестей побрели в разные стороны, отыскивая для Тешилы коричневые морщинистые шляпки, которых он вскоре набрал уже полный подол. Грибы кончились, но Прямислава все шла и шла: лесок словно бы сам расступался перед ней, манил идти дальше, словно обещая вот‑вот, через три‑четыре шага, показать невиданные чудеса. Прямислава вдруг вспомнила о лешем из вечерних повествований Зорчихи, который вот так же заманивает в чащобу и кружит, пока человек не упадет замертво…

Испугавшись, княгиня остановилась и прислушалась, но вокруг царила тишина, точно она и правда уже оказалась в глухой чаще, а не возле опушки, где галдело на луговине почти двухтысячное войско. Прямислава тревожно огляделась: тропы под ногами не было, на буром толстом ковре палых листьев не осталось ее следов, по которым можно было бы вернуться обратно. Во все стороны лес был одинаковым. Зная, что в лесу полагается кричать «ау», Прямислава уже собралась это сделать, но осеклась: среди деревьев мелькнула человеческая фигура. Сначала Прямислава подумала о лешем, потом испугалась на всякий случай, а потом увидела скуластое лицо князя Ростислава.

Она не удивилась: хотя возле опушки располагалось около двух тысяч человек, из всего войска ей должен был встретиться именно он, потому что она думала только о нем. Настороженно глядя на него, она ждала, когда он подойдет, но понятия не имела, что ему скажет. И у него самого вид был странный – отчасти довольный, отчасти нерешительный. Он был словно бы рад, что застал ее здесь, но не был уверен, то ли делает. Его половецкое лицо с этим озадаченным выражением показалось Прямиславе забавным, и она невольно улыбнулась.

– Что это ты в такую глушь забрела, да еще и одна? – Ростислав оживился при виде ее улыбки и тоже заулыбался.

– А кого же мне с собой было взять? – ответила Прямислава, довольная, что она одна: не хватало еще Зорчихе и Кресте смотреть на нее сейчас!

– Ну, няньку…

– Где это у послушниц няньки бывают?

– Ой, да! – Ростислав потер лоб, словно понял ошибку. – Я и забыл…

– Что забыл?

– Что ты… Веришь ли, все поверить не могу! – вдруг признался он, подойдя ближе. – Я ведь тебя вчера не шутя за княгиню принял. Теперь знаю, что ошибся, а все не верю!

– Да какая я княгиня… – Прямислава смутилась и отвернулась. Ей было неловко лгать, но признаваться не хотелось. И в то же время было приятно, что Ростислав никак не желает принимать ее за послушницу.

Ростислав усмехнулся:

– Какая! Много я княгинь видел, ни одна тебе в подметки не годится! Такие красавицы и князьям не всем достаются! Одна коса чего стоит! Если бы не подрясник, прямо русалка! Знаешь, русалки как раз весной по лесу гуляют и молодых парней завлекают.

– Не боишься? – поддразнила Прямислава, сама удивляясь своему задору. – А вдруг русалка защекочет?

– Щекочи! – Ростислав с готовностью подвинулся к ней и хотел обнять, но Прямислава, опомнившись, резво отскочила.

Прижавшись спиной к толстой березе, она смотрела на него, и ее черный подрясник был ужасающе неуместен в этом весеннем лесу.

– В монашки, значит, собираешься? – помолчав, спросил Ростислав. – А не жалко такой молодой в монастырь уходить?

– В монастырь не уходят, а приходят, – важно и даже отчасти надменно поправила Прямислава, повторяя слова игуменьи Евфимии, хотя в душе была полностью согласна с Ростиславом. – Да я уже там, меня игуменья отпустила только княгиню проводить – и назад. Матушка моя уже постриг приняла, скоро и мой черед.

– Матушка? Родная мать?

– Да.

– Что это вы с ней вдвоем надумали? Ну, она старая, ладно, а ты‑то?

– После отца наследства осталось… всего ничего. На два подрясника, – повторила Прямислава слова Зорчихи. – Никакой жених не польстился бы. Вот мы обе и пошли в Христовы невесты.

– Ну‑ну! – насмешливо одобрил Ростислав, потом вздохнул: – Я понимаю, вам надо было деваться куда‑то, но Богу‑то нужны разве такие невесты, которые от бедности или с горя к нему приходят? Я вот тоже теперь жених! – с каким‑то насмешливым, несерьезным самодовольством продолжал Ростислав.

– Да уж, выросло дитятко! – согласилась Прямислава, скользнув по его крепкой фигуре снисходительно‑оценивающим взглядом. Она уже немного привыкла к его внешности, и теперь его скуластое желтовато‑смуглое лицо уже не казалось ей таким чуждым, как поначалу.

– Выросло! Как бы не так! – поддразнил ее Ростислав. – Я ведь, душа моя, вдовец уже!

– Уже! – Прямислава глянула на него широко открытыми глазами. Ей как‑то не приходило в голову, что он может быть женатым, хотя в его возрасте что‑то другое предполагать было бы странно.

– А то ж! Меня в пятнадцать лет повенчали. Года полтора прожили, только я с женой и познакомиться едва успел: то один поход, то другой. А в тот раз из Владимира возвращаюсь – все, говорят, Бог дал, Бог и взял. Простудилась, что ли, три дня, говорят, проболела всего, а уже похоронили и пироги поминальные все доели, как я приехал. Я и лицо‑то ее не помню.

– Бедная! – искренне пожалела Прямислава. – Как звали‑то ее?

– Мария. Ярославна, Ярослава тмутараканского дочь. Ну, как говорят, что Бог ни делает, все к лучшему. Князь Ярослав‑то теперь не тмутараканский, а черниговский, и на кой мне леший черниговская родня? Да и оттуда племянники того и жди прогонят, загонят в муромские леса опять, одна морока от такой родни. Теперь мне бы с Вячеславом Владимировичем породниться. – Ростислав усмехнулся, и непонятно было, шутит он или нет. – Не знаешь, у него еще дочери незамужние есть?

– Нет, – ответила Прямислава, отводя глаза. Ее бросило в жар при мысли, что если бы не Юрий Ярославич, то ее мужем мог бы быть Ростислав. – Была еще одна… Верхуслава Вячеславна… Да тоже замужем, уж года три или четыре… что‑то я со счета сбилась.

– Боюсь, будет мне теперь князь Вячеслав эту предлагать! – Ростислав кивнул в сторону опушки, и Прямислава догадалась, что он имеет в виду Крестю, которую считает дочерью туровского князя.

– Как же – эту? – ответила Прямислава, которую неприятно задел его отчасти небрежный, отчасти неприязненный тон. – Она ведь замужем!

– Да уже почти что и нет! Боярин Милюта рассказывал: князь Вячеслав ее назад к себе взять хочет и с князем Юрием развести.

– Развести! – воскликнула Прямислава, глядя на него во все глаза. Впервые она слышала что‑то о намерениях отца, которые ввергли ее во все эти приключения. – А ты откуда знаешь?

– Говорю же, боярин Милюта рассказал. Милюта Веченич, князя Вячеслава старый воевода. Разве ты его не знаешь?

– Конечно, знаю! – ответила Прямислава и тут же поправилась: – Он за нами… за княгиней в Апраксин приезжал, там я его и видела. Только он нам… княгине ничего такого не говорил… Про развод… Правда ли? Да может ли это быть? Ведь сказано: кого Бог соединил, того человек да не разлучит!

– Это я не знаю, я ведь не монах ученый. – Ростислав пожал плечами. – Только я так думаю… У кого полки сильнее, тот и прав, и всякий закон ему повинуется, что божеский, что человеческий. Запрещено венчать девочек моложе двенадцати лет? Запрещено! А если кто девочку моложе тринадцати… ну, того… – Ростислав сделал неопределенное движение, не зная, как говорить о подобных вещах с послушницей в подряснике… – Ну, за такое дело отрок или, ну, мужик, в общем, в холопы продается, с битьем, и деньги за него со всем его имением той девчонке отдать следует. А княжеские невесты разве не бывают моложе двенадцати лет? Митрополиты князьям разрешают, понимают ведь – князьям ждать некогда!

– Это правда, – пробормотала Прямислава.

– Вот, сестру мою Ельку… Ну, Гремислава ее по‑княжески звали, а по‑крещеному Елена, – продолжал Ростислав. – Мы ее дома Елькой звали. Ее когда венчали, за Романа Владимировича, владимирского князя, отдавали, ей двенадцати не было. И там уж никто не следил, ждал ли князь Роман, когда ей тринадцать сравняется, или не ждал!

– Но, может, она в монастыре… – заикнулась Прямислава.

– В монастыре. – Ростислав кивнул. – Муж ее помер, ей восемнадцать лет было всего – в монастырь ушла! Эх! – Он в досаде стукнул кулаком по стволу ни в чем не повинной березы. – Елька, она как я была – веселая, бойкая! Как мы с ней по двору кругами носились! – Ростислав усмехнулся, вспоминая свое буйное детство. – В амазонок играла. Это такие были…

– Я знаю. В книге читала…

– Чего она домой‑то не вернулась? Да разве бы мы ей не рады были? И еще бы другого ей жениха нашли, лучше прежнего. Хоть королевича! – Ростислав вспомнил Владислава, которого сейчас имел власть обвенчать хоть с хромой козой. – Вот Ирина, старшая моя сестра, замужем за цареградским царевичем. Мы и Ельке бы царевича нашли, не хуже!

– Да хоть бы и царевич был, а попадется опять такой, как князь Юрий… – Прямислава была полна сочувствия к незнакомой сестре Ростислава и отчасти понимала, почему та не вернулась домой. На вторую попытку не у каждой хватит смелости. – Слушай‑ка, Ростислав Володаревич, ты все законы знаешь, а скажи мне: если женатый человек в блуд ударяется с рабой, за это наказание полагается?

– А то как же! – с готовностью ответил Ростислав. – «Если кто, имея жену, блудит с рабой, то мужа того бить, а ту рабу князь продаст в другую волость, а деньги за нее раздать убогим». Это если со своей рабой. А если с чужой… Ты чего?

Он заметил, как при этих словах вдруг изменилось лицо девушки: ожесточилось, замкнулось, в глазах засверкал гневный огонь. Значит, Прибаву следовало продать в другое княжество, деньги раздать убогим, а князя Юрия бить плетьми! И сколько таких женщин следовало бы распродать, и сколько плетей пришлось бы ему принять с тех пор, как его обвенчали с девочкой‑недоросточком, если бы князья подчинялись божеским законам наравне с прочими!

– Ничего! – Прямислава отвернулась, стараясь выровнять дыхание. Она чувствовала себя женой преступника, грешника, от которого Бог и ангелы отвернулись! Но разве может быть она сама чиста, если муж ее такой!

А Ростислав пытливо заглядывал ей в глаза. У него опять возникло подозрение, что эта девушка из тех, кто подлежал бы продаже в чужую область, если бы князья подчинялись законам.

– И как это княгиня Юрьева не боится такую красоту рядом с собой держать! – нарочито безразлично обронил он. – Был бы я князь Юрий, то рядом с тобой никакой бы жены не заметил.

Но Прямислава попыталась отстраниться, охваченная смятением, и тогда он схватил ее за обе руки и горячо зашептал, склоняясь к ее голове, покрытой темным платком:

– Ну, не бойся меня, поверь, все, что хочешь, для тебя сделаю! Ты мне только скажи, кто ты на самом деле, вольная ты или раба, чтобы я знал! Если ты князя Юрия раба, то забудь про него, не отдам, хоть пусть войной идет! Сам у княгини выкуплю, не продаст – украду, недаром же я половец! – Он усмехнулся. – Будешь со мной – никогда я тебя не обижу, и платок этот черный, ну его к лешему, одену тебя в шелка и в оксамиты⁰, будешь у меня как княгиня сама!

– Пусти, пусти!

У Прямиславы кружилась голова от его шепота, от его теплых рук, от этих слов. В них звучала подлинная страсть, с которой она никогда не сталкивалась и о которой даже никогда не слышала. Сердце билось, дышать было трудно, а в душе смешались ужас от новизны и опасности этого положения и какая‑то странная, желанная отрада!

Она с усилием высвободилась из его объятий, отошла, прижала руки к груди, глядя в его смуглое скуластое лицо. Такое непривычное, по первому впечатлению чуждое и некрасивое, это лицо, оживленное искренним чувством, уже не отпускало ее взгляд, хотелось смотреть в него без конца и слушать, слушать то, что он говорил… Но она не могла так сразу забыть все то, чему ее учили, и отдаться этому новому чувству, о котором никогда раньше не думала. Мысль о разводе с мужем была слишком нова, непривычна, и не верилось, что это на самом деле возможно, что какая‑нибудь грамота от митрополита сможет избавить ее от связи с Юрием Ярославичем, установленной венчанием навсегда, до самой смерти! Она – замужняя женщина, а значит, смертный грех ей даже слушать такие слова, даже думать о другом мужчине…

Другой! Какой же он другой? Ведь князя Юрия она совсем не знала, даже не помнила толком его лица. Появись он сейчас поблизости, он‑то и будет другой! А князь Ростислав – первый мужчина, кто подошел к ней так близко, кто прикоснулся к ее руке, кто заставил ее сердце биться так часто…

– Что ты, Ростислав Володаревич? – еле слышно шептала она, словно умоляя не терзать ее ураганом этих чувств. – Грех… И тебе, и мне…

– Не бойся ничего! – Ростислав хотел опять взять ее за руку, но она попятилась, и он не стал настаивать. – Я ведь тоже князь, чего захочу, то и сделаю, и никто мне не указ, даже митрополит!

– Говорю же тебе, я не раба!

– Ну и пусть! Хоть послушница, а хотя бы и черница! Из княжьего терема никакой церковный суд не достанет, не придет носы резать⁰…

Прямислава ахнула, повернулась и пустилась бежать в ту сторону, где, как ей казалось, должна быть опушка.

– Тьфу! – Ростислав плюнул в досаде на собственную глупость, так напугавшую девушку. – Да пошутил я! Не бойся!

Но она не слушала и неслась через лес к светлеющей опушке, как будто за ней гнался весь легион бесов.

– А дружина‑то на что! – со смехом кричал вслед Ростислав, видя, что ее не вернуть. – У меня дружина храбрая, отстоят наши носы как‑нибудь!

Из леса они вернулись с заметным опозданием, но порознь (Ростислав даже еще помедлил у самой опушки и показался через некоторое время после того, как запыхавшаяся девушка скрылась в шатре). Его кмети только ухмылялись, а на Прямиславу Зорчиха обрушила целый град вопросов. Она говорила, что они с Крестей не хотели без нее уходить из леса, посылали Тешилу ее искать, но тот, больше всего озабоченный грибами, вернулся очень быстро и клялся, что девка не пропадет, свиненок. А особенно настаивать на поисках «девки» Зорчиха не решилась, а то как бы чего не подумали…

– И правильно! – шепотом, чтобы через войлочные стены их не услышали отдыхавшие совсем рядом кмети, набросилась на них обеих Прямислава. Бранить их за недогадливость ей было легче, чем самой отвечать на вопросы. – Где это видано, чтобы княгиня в лесу топталась и свою девку ждала? Что вы все меня ждете обе, все на меня оглядываетесь, без меня шагу ступить не смеете? – Она перешла на еле слышный шепот: – Крестя тут княгиня, пусть куда хочет, туда и идет, это я сейчас должна за ней бегать, не она за мной! Уразумели наконец? Смотрите мне! Спрашивают тебя, тетеря, так ты отвечай, на меня не оглядывайся! – Бедной Кресте тоже досталось. – А то тебя спрашивают, чего княгиня покушать хочет, а ты на меня глаза таращишь! Чего тебе хочется, то и выбирай!

– Но я же не знаю, чего тебе хочется! – пробормотала несчастная Крестя, не зная, как ей угодить.

– Ой, горе мое! – Прямислава тяжело вздохнула и наконец села на груду пушистых овчин. – Ну, чего вам тут принесли‑то?

Глава 5

После обеда и недолгого отдыха тронулись дальше. От шатра Прямислава шла, не поднимая глаз, чтобы случайно не увидеть князя Ростислава. И все же она увидела, обернувшись у самой кибитки, как он садится на коня. И как нарочно, в тот самый миг и он тоже бросил взгляд на кибитку и увидел ее. Прямислава быстро отвернулась и кинулась внутрь, почти оттолкнув Крестю, которую забыла пропустить вперед. С опозданием сообразив – сама ведь только что ругала Зорчиху и Крестю, что они забывают, которая из них княгиня и как этой княгине надлежит себя вести! – Прямислава понадеялась, что никто из перемышльцев ее оплошности не заметил. Что же с ней такое делается, если от одного вида князя Ростислава она теряет голову и забывает все, о чем только что думала?

Подпрыгивая вместе с кибиткой на ухабах едва просохшей весенней дороги, Прямислава почти не слышала, о чем помаленьку болтают Зорчиха и Крестя. Все ее мысли были там, в голове длинного войскового строя, где впереди конной дружины ехал под стягом князь Ростислав. Между ними возникла какая‑то общность, какая‑то связь, как будто они одни во всем огромном войске знали что‑то важное, как будто были единственными единоверцами среди толпы поганых…

В мыслях ее царил полный сумбур: за эти три‑четыре дня, миновавших со времени ее отъезда из Апраксина монастыря, она словно бы прожила целую жизнь и узнала много нового о мире и о людях. Она снова и снова вспоминала то, что услышала от Ростислава: Вячеслав Владимирович задумал развести ее с мужем! И что с ней будет потом? Мысль о разводе была дика, невозможна, брак ведь установление пожизненное, по крайней мере, она с детства была приучена принимать свою долю и мириться с ней, но не роптать. То, что однажды закрепленная венчанием судьба может измениться и стать совсем другой, даже не приходило ей в голову. Но Ростислав верно сказал: прав тот, у кого сильнее полки. Церковные власти подчиняются князьям, если те достаточно сильны, чтобы подчинять. И если княжеские браки венчают вопреки всем установлениям, так, может, их так же легко и расторгают?

Вот князь Ярославец Святополчич развелся же со своей женой, дочерью Мстислава новгородского и другой внучкой Владимира Мономаха. Так все князи русские его осудили за это, Владимир и Мстислав ходили на него войной… И погиб он в тот же год. Все говорили: Бог наказал! Об этом во Владимирской земле было много разговоров, и Прямислава помнила, с каким ужасом и отвращением игуменья Евфимия произносила слово «развод». Греховно и ужасно нарушать Божие установление! Но почему при мысли о такой возможности ее сердце замирает в радостной надежде?

Но даже если она избавится от Юрия Ярославича, что будет потом? Найдется ли для нее, разведенной жены, какой‑нибудь приют в мире, кроме монастыря? Хоть и не она наблудила, и вина в разводе будет не ее, Прямислава все же сознавала двусмысленность своего положения. Ее мучило мимоходом высказанное опасение Ростислава, что Вячеслав Владимирович станет предлагать ему в жены свою освобожденную дочь. Почему он не хочет? Ему не нравится Крестя? Да, конечно, и дура догадается, которая из двух девушек ему нравится. Но, может быть, его смутит позорное положение разведенной?

Ох, чего только в голову не лезет! Прямислава закрыла лицо руками, словно испугалась, что Зорчиха и Крестя разглядят на нем, как далеко залетела ее мысль. Захочет ли Ростислав Володаревич на ней жениться, если узнает, что Прямислава Вячеславна – это она! Сохрани Бог ему об этом узнать! Как она посмотрит ему в лицо, если он будет знать, что она, которую он видел то в платье холопки, то в подряснике послушницы, и есть княгиня? Никогда! Лучше в монастырь!

Остаток дня ехали спокойно, и Прямислава то дремала, то глядела по сторонам, любуясь лугами, лесами в свежей весенней зелени, берегами Припяти. На ночлег остановились в поле, неподалеку от небольшого села, где все равно нельзя было разместить такое войско, но женщины и в шатре не замерзли, укутанные овчинами и одеялами.

На другой день приехали к городу Небелю. Сейчас в нем сидел князь Роман Изяславич, племянник Вячеслава Владимировича, сын его брата Изяслава курского. Это был смирный человек, нечестолюбивый, преданный дяде и не помышлявший, к счастью, о больших княжеских столах.

Однако на улицах посада было пусто, ворота детинца стояли закрыты. Князь Ростислав велел войску остановиться на широком берегу, а сам с ближней дружиной поехал к воротам Прямислава и Зорчиха наблюдали за ним, выйдя из кибитки, – после долгого сидения им хотелось размять ноги.

– И что он будет делать? – обеспокоенно спросила Прямислава, наблюдая, как конный отряд со стягом над головой князя приближается через опустевший посадский въезд к воротам. – Даже шелома не надел…

– Да зачем ему шелом? – Рысенок пожал плечами. – Не биться же с ним князь Роман будет. Перепугались, войско‑то вон такое больше, а в волости немирно. Вот и опасаются. Откуда ж им знать, то ли к Вячеславу Владимировичу помощь идет, то ли к Юрию Ярославичу.

– А они на нашей стороне?

– А Бог их знает. Должно, на вашей. Здешний князь ведь вам родня?

Остановившись перед воротами, князь Ростислав обменялся какими‑то словами с воинами в блестящих шлемах, которые смотрели с воротной башни. Потом ворота приоткрылись, отряд понемногу втянулся внутрь. Прямислава ждала, волнуясь сама не зная отчего. То ли она беспокоилась о Ростиславе, то ли о себе? Ей хотелось, чтобы он скорее вернулся к войску. Любой чужой город был в ее глазах загадочным и страшноватым местом, и то, что для Ростислава Володаревича было незначительным дорожным происшествием, для нее оборачивалось целым приключением.

И он действительно вернулся довольно быстро, притом с неплохими новостями. Войско, которое не могло поместиться в городке, получило приказ располагаться на ночлег, и мужики уже побежали к озеру с привезенными с собой сетями, а к кибитке примчался Горяшка и велел ехать к воротам.

– Княгиня и воевода здешний зовут князя Ростислава и княгиню ночевать в город! – запыхавшись, доложил он. – Давай трогай!

– Ой, что же с нами будет? – беспокойно зашептала Крестя, дергая Прямиславу за рукав. – Они же твои родичи! Узнают!

– Да ничего они не узнают! – отмахнулась Прямислава, думая только о том, что скоро опять увидит Ростислава. – Они только на свадьбе моей были, князь Роман и его княгиня, а больше я их никогда не видела. И они меня больше не видели, а с тех пор семь лет прошло – не узнают, не бойся. Скажешь, устала, да спать отпросишься, вот и все!

Кибитка уже въехала в ворота, и под колесами погромыхивали деревянные плахи, которыми была вымощена улица. Прямислава с любопытством разглядывала незнакомый город: на улицах было полно народу, везде толпились люди, державшие кое‑как увязанные узлы с самым необходимым, многие держали на привязи то корову, то пару коз, то лошадь.

– На Киевщине от половцев поганых вот так же в городах спасаются! – хмыкнул Тешило, плетью показывая Прямиславе на небельцев. – А тут, вишь, от своих!

Убедившись, что гости никому не грозят, посадские начали понемногу, насколько позволяли узкие улицы, просачиваться с пожитками и скотиной назад, за ворота, а кибитка вслед за конной дружиной добралась до княжьего двора. Небель был небольшим, не слишком богатым городком. Самые внушительные дворы, которые Прямислава успела заметить по пути, принадлежали купцам‑хлебникам – огромные, обнесенные тынами, за которыми стояло по несколько теремов, просторных амбаров, со скотными дворами позади.

Прямислава то и дело поглядывала на князя Ростислава – и почему‑то каждый раз, как ее взгляд падал на его спину, покрытую простым бурым плащом, на черноволосую голову, которую так легко было найти в дружинном строю, по ее телу пробегала горячая и приятная молния. Гораздо больше, чем об отце и о муже, чем о родичах, с которыми ей сейчас предстояло встретиться, она думала о том, что проведет еще и эту ночь под одной крышей с ним.

Въехав во двор, кибитка остановилась – двигаться дальше ей мешали многочисленные кони, которых еще не успели развести по конюшням. Но возле кибитки вдруг появился Ростислав и, заглянув внутрь, сделал им знак выходить. Вспомнив, кто она тут, Прямислава выскочила первой, чтобы помочь выйти Кресте. Но Ростислав, вместо того чтобы заботиться о «княгине», торопливо подхватил за талию Прямиславу и не слишком охотно убрал руки, хотя она уже вполне надежно стояла на земле. Прямиславе было и немного стыдно, и в то же время приятно, и, занятые друг другом, они совсем забыли про Крестю, которой помогала выйти только Зорчиха.

Наконец Ростислав вспомнил про нее и махнул рукой:

– Пойдем, княгиня, в терем провожу!

– А ну разойдись, дай дорогу! – орали Тешило и Горяшка, расчищая проход по двору для князя и его спутниц.

У высокого крыльца Ростислав взял Крестю за руку и помог подняться по ступеням. Бедная послушница, никогда в жизни не дававшая руки мужчине, дрожала и спотыкалась, от растерянности путаясь в подоле рубахи, которая была ей длинновата.

Прямиславе вместе с Зорчихой пришлось одолевать высокие ступеньки самой. Но в сенях, пропустив внутрь Крестю, Ростислав как бы случайно замешкался, и Прямиславу в общей давке почти прижали к нему. Вдруг обернувшись, он быстро обнял ее и подмигнул. Слава Богу, никто ничего не заметил. Прямислава охнула, покраснела и скорее пошла вслед за Крестей.

В гриднице их встретили княгиня Мстислава Святославна с двумя младшими детьми и воевода Честимир Размыслич, оставленный в Небеле за старшего. Сам князь Роман Изяславич со своей дружиной присоединился к войску Вячеслава Владимировича, когда тот проходил через Небель. Это было всего три дня назад, и княгиня могла рассказать самые свежие новости. Она очень обрадовалась своей «родственнице», обнимала Крестю и приговаривала:

– Надо же, как выросла! А как похорошела! Правда, Честимир Размыслич, похорошела? И была‑то девочка на загляденье, я тебя видела на свадьбе и тогда еще говорила князю Роману: вот красавица вырастет! Так и вышло! Вот князь Вячеслав‑то обрадуется!

Прямислава поджимала губы в досаде, которую не могла подавить. Нельзя было требовать от княгини, чтобы она узнала во взрослой девушке десятилетнюю девочку, которую видела один раз семь лет назад, но все же ей было обидно слышать эти приветствия и похвалы, предназначенные ей, а достающиеся какой‑то Кресте! Но она, в конце концов, сама хотела никому не открывать правды, и приходилось терпеть. Через день‑другой она будет у отца, и тогда‑Пресвятая Богородица! От этой мысли Прямислава схватилась за щеку, как будто у нее внезапно заболели зубы. А что, если отец ее тоже не узнает? И тоже будет обнимать Крестю как свою дочь? Этого нельзя допустить – но как она при князе Ростиславе поменяется с Крестей?

В торговом городке хватало припасов даже в несытое весеннее время, и княгиня Мстислава устроила настоящий пир. Ее дочь, княжна Любогнева, поднесла гостю чашу, и князь Ростислав, как положено по обычаю, должен был поцеловать княжну; при этом он слегка провел суставом пальца над верхней губой, улыбнулся, а юная княжна смущенно опустила глаза. А у Прямиславы сердце учащенно забилось, дышать стало трудно от какого‑то невыносимого гнета. Княжне Любогневе было на вид лет тринадцать, но это была уже рослая, по‑женски стройная девушка – если такую выдадут замуж, никто не удивится. Она скромно сидела за столом, почти не поднимая глаз, и разговаривала только с собственной нянькой. Княгиня Мстислава то и дело переводила пытливый взгляд со своей дочери на Ростислава Володаревича. Прямислава могла истолковать это только так, что небельская княгиня видит в нем жениха для дочери. Это подозрение томило ее и терзало, словно ей грозило лишиться самого дорогого.

А между тем новости небельцев были вполне достойны ее внимания. Всего лишь сегодня утром сюда прибыл гонец от князя Романа. По словам гонца, когда Вячеслав Владимирович подошел к Турову, его противники разом попрятались, и на новом вече сторонники князя Вячеслава одержали верх. Дворы бояр, которые склоняли туровцев к приглашению князя Юрия, разгромили и разграбили, боярина Ждислава убили, а к Вячеславу Владимировичу отправилось посольство уже от всего города, состоящее из бояр, старост и священников. Послы заявили, что иного князя Туров себе не мыслит, а наглого захватчика готовы привести в цепях. Но сделать это не удалось, поскольку князь Юрий уже сбежал на Червонное озеро, и Вячеслав Владимирович вошел в город, не пролив ни капли чьей‑либо крови.

Ростислав сам задавал вопросы гонцу. Иногда поглядывая на женщин, он видел, с каким жадным любопытством Прямислава слушает, и расспрашивал обо всем – о князе Вячеславе, о князе Юрии, о том, что говорилось на вече и после веча. Там решалась и ее судьба. Княгиня Мстислава, поглядывая на Крестю, сочувственно качала головой: она понимала, что для ее юной гостьи война между отцом и мужем несет много тревог и перемен. А Прямислава тайком радовалась, что добросердечная княгиня не догадывается посмотреть на нее и что все ее разнообразные, с таким трудом скрываемые переживания не привлекают ничьего внимания.

Вскоре Крестя запросилась спать, и княгиня велела проводить ее в терем. Здесь для нее освободили горницу, и сенные девки бегали туда‑сюда с перинами и одеялами. Княжна Любогнева, или Любуша, как ее называла мать, поднялась из‑за стола одновременно с ними и, пока им устраивали лежанки, зазвала гостей в свою горницу – хорошенькую, уютную, как резная шкатулочка с украшениями. Здесь она жила вдвоем с младшей сестрой Ольгой, девочкой лет девяти или десяти, которая по малолетству при гостях не сходила вниз. Видно было, что князь Роман любит дочерей и балует: разноцветные бархатные покрывала на дубовых лавках были расшиты мелким жемчугом, один на другом громоздились ларцы и ларчики, а в красном углу блестели позолоченными окладами несколько икон: Пресвятая Богородица, святая София, святая Феодосия. Различать святых Прямислава была в монастыре научена, и из этого следовало, что крестильное имя княжны Любуши было Феодосия.

Видно было, что княжне хочется о чем‑то поговорить с гостьей, но она не решалась, и разговор вела в основном боярыня, жена Симеона Шукши, одного из воевод. Зорчиха в углу шушукалась с нянькой юных княжон, а боярыня расспрашивала Крестю о ее жизни в Берестье, об отъезде, о путешествии.

– Прямо как Забаву Путятичну тебя этот Мирон увез, а князь Ростислав, гляди, и освободил! Да, княжна? – Она улыбалась девочке, и та улыбалась в ответ, словно у них была общая тайна. – Молодец он, Ростислав Володаревич, сокол ясный! И удалой, и вежливый, и веселый! Нам бы в самый раз такой жених! Да, княжна?

– Он уже старый! – подавляя смущенную улыбку, ответила Любуша. – Ему же чуть не двадцать пять лет!

– Ну, двадцать, не больше! – поправила Крестя. – Как раз тебе жених! А вот когда… – Она обернулась к Прямиславе, собираясь привести ее в пример, но увидела ее предостерегающий взгляд и осеклась.

– Вот когда наша княгиня замуж выходила, жених был старше ее лет на двадцать пять! – за Крестю продолжила Прямислава. – Но князь Юрий хоть не половец!

– А хотя бы и половец, что с того? – отмахнулась боярыня. – Главное, чтобы муж был добрый и жену любил. А не так, как…

Она замолчала, но Прямиславе было совершенно ясно, что боярыня имела в виду князя Юрия. Очевидно, за эти годы слухи о его увлечении холопками дошли и сюда.

– И вообще он вдовец! – добавила княгиня. Она не питала к Ростиславу никаких дурных чувств, но перед этими женщинами ей почему‑то хотелось его опорочить.

– Кто?

– Князь Ростислав Володаревич.

– Правда ли?

– Сам сказал!

– Уж не молиться ли за упокой души просил? – намекнула Симеонова боярыня. Красота Прямиславы бросалась в глаза даже в подряснике, и опытная женщина немного призадумалась. Что у них там завязалось по дороге?

Горницу приготовили, три гостьи улеглись спать, а внизу, в гриднице, еще долго шумели мужчины. Поскольку дело уже решилось и спешить стало особо некуда, к Вячеславу Владимировичу в Туров послали гонца с вестью о прибытии союзника и дочери, а воевода Честимир угощал князя Ростислава и его дружину.

Устав от поездки, Прямислава сразу уснула: кажется, она уже привыкла засыпать каждый день на новом месте. Оставленное позади село Ивлянка, от которого ее отделяли всего два дня пути, казалось где‑то за горами и долами, а Берестье и Апраксин монастырь и вовсе мнились не ближе Цареграда.

Она спала крепко и не видела снов; потом кто‑то склонился над ней и осторожно тронул за плечо. Была глухая ночь, и за частым переплетом окошка не было еще ни малейших признаков рассвета.

– Девица! Как тебя? Крестя! Просыпайся! – настойчиво шептал чей‑то незнакомый голос.

Прямислава подняла голову. Первая мысль была тревожной: раз будят, значит, опять какая‑то опасность! Уж не пришел ли сюда князь Юрий? В горнице было темно, и она смутно разглядела одну из горничных девок, которая вечером стелила им постель и подавала умываться.

– Не спишь? Крестя! – шептала девка. – Встань‑ка, выйди, там тебя дожидаются!

– Кто?

– Ну, отрок какой‑то перемышльский. Позови, говорит, Крестю. В верхних сенях он.

Прямислава нашарила в темноте подрясник и кое‑как оделась. Перечесывать косу было некогда, да и незачем – все равно не видно. Вслед за девкой она вышла в верхние сени и тут увидела свет маленького масляного каганчика⁰, который держал Тешило.

– Пойдем‑ка! – Он кивнул ей и вслед за девкой стал спускаться по лестнице.

Прямислава пошла, осторожно переставляя ноги на крутой лестнице и придерживаясь за перила. Платок она второпях не догадалась повязать, пояс тоже остался где‑то на лавке, выбившиеся из косы пряди лезли в глаза. В гриднице пир уже кончился, но княжий двор был полон народа: кмети Ростиславовой ближней дружины ходили туда‑сюда, и по их виду было ясно, что они собираются вот‑вот выступить в путь. Дверь из сеней во двор была открыта, впуская свежий ночной ветер. Прямиславу переполняли нехорошие предчувствия: князь Ростислав явно собрался выступать с дружиной, а значит, дела Вячеслава Владимировича не так хороши, как им расписала вечером княгиня Мстислава. И что будет? Им придется ехать с ним? Если бы ей предложили выбор, то Прямислава предпочла бы ехать: как ни странно, за это время она привыкла к Ростиславу и доверяла ему больше, чем почти незнакомым небельским родичам. Ведь он поедет к ее отцу, а именно туда ей и нужно как можно скорее попасть!

Тешило свел ее с лестницы, и прямо у нижних ступенек княгиню прямо в руки приняла знакомая плечистая фигура. От смущения Прямислава споткнулась, так что Ростислав подхватил ее весьма своевременно, снял ее со ступенек, но не выпустил из объятий, и она уперлась руками ему в грудь; она знала, что должна скорее рваться на свободу, но тепло и сила его объятий наполняли ее блаженством, которого она раньше не могла даже себе представить.

– Разбудили тебя, душа моя? – шепнул Ростислав, увлекая ее в тень за лестницей. Тут были горой навалены какие‑то корзины, было тесно, но в темноте проходящие в сени и из сеней люди не видели их.

– Ничего, – шепнула Прямислава и наконец выговорила: – Пусти.

Ростислав неохотно отпустил ее, и она отодвинулась, стараясь успокоить дыхание и безотчетно оправляя подрясник.

– Ах, коса‑то какая! – Ростислав провел ладонью по ее волосам, которые теперь не прятал черный платок, мимолетно погладил щеку, и это прикосновение снова заставило ее сердце биться сильнее.

– Куда ты собрался‑то на ночь? – прошептала она. Чтобы не быть услышанными, они говорили шепотом и стояли друг к другу даже ближе, чем было необходимо, но Прямислава не думала об этом. – Из Турова какие‑то вести? Нехорошо там?

– Нет. Не из Турова, из Перемышля. Батюшка мой помирает. Парень прискакал, говорит, князь Володарь три дня лежал, потом смерть почуял и послал за всеми сыновьями. Попрощаться хочет.

– Бог милостив! – ахнула Прямислава. – Может, еще поправится!

– Может! Он болеет‑то не в первый раз, а вот про схиму впервые вспомнил. Отец Ермолай, ну, духовник, при нем уже неотлучно, и тоже головой качает. Надо ехать, словом.

– Прямо сейчас?

– А что делать? Смерть никого не ждет. На час опоздаешь попрощаться, потом всю жизнь себя корить будешь.

Прямислава хотела что‑то сказать, но только вздохнула. Она совсем не знала перемышльского князя Володаря, но сочувствовала Ростиславу, которому грозила такая утрата. Но еще больше ее взволновало то, что они сейчас расстанутся. Расстанутся надолго, а может быть, и навсегда! Эта мысль отозвалась в ее душе такой острой болью, что все прежние тревоги, досада на князя Юрия и его холопок теперь показались досужей ерундой.

Казалось, впереди открылась черная пропасть – жизнь без Ростислава представлялась пустой и беспросветной. Но на что еще она могла рассчитывать? Она и не рассчитывала – пока он был рядом, ей хватало и того, что она увидит его на ночлеге или наутро… И вот все это кончится, прямо сейчас и навсегда. Ей придется опять думать об отце, о князе Юрии, о монастыре… Только этим и будет ограничен ее выбор дальнейшего образа жизни. Или князь Юрий – или монастырь. Но насколько труднее примириться с любым из этих путей, зная, что на свете есть князь Ростислав Володаревич! Как быстро она привыкла к его половецкому лицу! Сейчас это лицо, полуосвещенное отблеском факела на стене возле сеней, казалось ей самым красивым из всех, какие она знала.

– Вот так… Надо ехать… – отрывисто говорил он. – А не хочется… Я бы вернулся… Войско все бросаю, с дружиной еду, потом за ними…

– А если он, сохрани Бог, умрет, что с тобой будет? Ты у отца старший?

– Какое там! Двое старших братьев у меня, Владимирко и Ярослав. Правда, отец говорил, что… Ну, не знаю. Рано об этом думать.

– И ты сюда не вернешься?

– Не знаю. Что теперь со мной будет – Бог весть. Князю Вячеславу мы не понадобились, значит, войску можно домой возвращаться. Ну, войско – ладно, его Воята с Дементьем честь‑честью назад приведут, авось не заблудятся. Войско‑то не пропадет. А вот за тебя я…

Он вдруг схватил ее за обе руки и снова притянул к себе.

– Неужели так и расстанемся? – горячо зашептал он. – Так больше и не увидимся? Проводишь ты княгиню, и что? Назад в Берестье? В монастырь? Опомнись! Как же тебе, такой молодой, себя от света белого запирать?

– Что же мне делать? – с мольбой ответила Прямислава, но ее недоумение означало совсем не то, что представлял себе князь Ростислав.

– Поедем со мной!

– Куда?

– В Перемышль. А там куда Бог даст, я нигде не пропаду.

– Но как же я…

– Я тебя любить буду! – пылко шептал он, почти не слушая ее. Он знал, что ее чувства и решения почти никак не связаны с теми словами, которые ей приходится произносить. – Любить буду, как красное солнце! Свет мой ясный, не покинь меня! Я как тебя увидел, так полюбил, и не могу, не хочу, сил моих нет с тобой расстаться! Ведь не своей волей ты в монастырь собралась, а от бедности. Это кончилось, ни в чем ты нужды больше не узнаешь. Я тебя одевать буду как княгиню, жемчуга, перстни, каменья – все у тебя будет, пожелай только. Ну, поедешь со мной?

– Нет, нет! – От его слов, от страсти, которой был полон его голос, от горячего дыхания, щекотавшего ей лицо, у Прямиславы кружилась голова, и она почти не сознавала, что говорит. – Нет! Пусти!

– Но почему, почему? – Ростислав не отпускал ее, напротив, обнял и крепко прижал к себе. – Почему не хочешь? Или я тебе не нравлюсь? Так и скажи: поди прочь, половец поганый, знать тебя не хочу!

– Нет, нет!

– А если нравлюсь, так чего же нет? Никого у тебя нет, ни отца, ни матери, раз она в монашках теперь, а я о тебе всю жизнь заботиться буду, видит Бог, пуще глаза буду беречь! Отчего же нет?

– Тебя… Тебя женить хотят на княжне… На здешней…

– Не женюсь! Скажи только слово, не женюсь до самой смерти! Пусть хоть бьют меня, а под венец поленом не загонят! – Ростислав засмеялся, потому что долго оставаться унылым не умел.

– Ну, не на этой, на другой! Не будешь же весь век теперь холостым ходить! Будто я не знаю, как это делается! Пойдете опять воевать, понадобятся чьи‑нибудь полки в помощь – и женишься! Как князь Юрий…

– Ну и пусть! Ну, повенчают меня с кем‑нибудь, хоть и с этой, здешней. Недоросточек! Мы ее в монастырь, пусть зреет до срока, ты ее и не увидишь никогда! Захочет, пусть там постригается, я ее неволить не буду, не захочет – пусть так живет. Разве плохо? Как твоя княгиня в Берестье жила. И ей хорошо, и нам. А тебя я никому обидеть не дам. Люблю тебя и любить буду.

– Грех, грех! – в ужасе шептала Прямислава, вполне понимавшая, что он ей предлагает. То же самое, что предлагал своим подружкам князь Юрий! Ту же самую жизнь, которую вели у него в тереме любовницы, пока она, венчанная жена, стояла службы в Апраксином монастыре!

– Ну, грех, а кто без греха? Это даже гордыня – хотеть без греха быть! – торопливо шептал Ростислав, и эти легковесные, идущие не от ума, а только от сердца слова почему‑то так властно входили в душу Прямиславы, что она не могла ничего им противопоставить. – Только сам Господь Бог безгрешен! А смертные все грешны, и мы не более других. Монахи‑то на что? Отмолят наши грехи, не зря же мы им каждый год столько добра отваливаем! Отец и села жертвовал, и угодья! Отмолят, не бойся! Полюби меня только, и я тебя от всех бед укрою, от всякого горя избавлю!

Он торопливо и жадно целовал ее волосы, висок, щеку, и Прямислава задыхалась от волнения, от ужаса и блаженства, которые так причудливо смешались сейчас в ее сердце, ей хотелось и оттолкнуть Ростислава, и обнять его, закрыть глаза, забыть обо всем на свете, подставить лицо под его поцелуи и довериться ему навсегда. Сколько бы ни длилось это «всегда», пусть один год, один день – ей и это казалось вечностью, потому что рядом с ним любая минута становилась огромной и наполненной.

Но пойти с ним было совершенно невозможно, даже более невозможно, чем для послушницы Крести. У той действительно не было никого из родни, кого опозорило бы ее бегство, Апраксин монастырь мог бы так никогда и не узнать, куда она делась и что с ней сталось. Но она, княгиня Прямислава Вячеславна, не распоряжалась своей жизнью и своей честью – они принадлежали не столько ей, сколько мужу, отцу и всем прочим родичам.

О муже она больше не думала, но отец! Вячеслав Владимирович был уже совсем близко! Что он подумает, что скажет, если она, его дочь, которую он отнимает у распутного мужа, вдруг сама сбежит с князем Ростиславом… Простая девка могла бы так погубить себя и еще хвалиться своим счастьем на торгу, но для нее, княжны Рюриковны, это было равнозначно концу света.

– Пусти меня, Ростислав Володаревич, пусти! – еле слышно умоляла она. – Не могу я с тобой пойти, не могу!

– А я тебя отпустить не могу! – отвечал Ростислав и торопливо целовал ее в губы, хотя она тщетно пыталась отвернуть лицо. – Бог простит! Пойдем!

– Не пойду! Не могу! Я над собой не вольна!

– Я тебя зову, с меня и спросится! Все грехи на себя беру, и прошлые, и будущие, пойдем!

– Нет!

Но Ростислав, видя ее трепет, мог понять ее отказ только как боязнь греха, которому сам не придавал большого значения – если грехов избегать, то и жить невозможно. Не слушая ее больше, он подхватил Прямиславу на руки и понес к сеням, и кмети в изумлении шарахались в стороны, давая ему дорогу. Прямислава билась, не веря, что он действительно готов увезти ее силой, и не решаясь кричать.

Ростислав вынес ее на крыльцо, и она увидела над собой звезды; видела ли она их хоть когда‑нибудь? Казалось, весь мир укрыт черным покрывалом и во тьме нет места строгим очам, что наблюдают за человеческой жизнью от рождения и до смерти. Ночь дает свободу сердцу, позволяет не считаться ни с чем, кроме жажды любви.

Но ночная свежесть, влажный ветер с реки отрезвили Прямиславу, снова напомнили об отце, который ждет ее совсем рядом и надеется ее возвращением избавить себя от бесчестья неудачного родства. Как может она ввергнуть его в еще худшее бесчестье?

Ростислав опустил ее на землю возле кибитки, уже приготовленной в дорогу.

– Я не поеду, нет! – Прямислава оттолкнула его и отступила, готовая даже кричать и разбудить всех в тереме, но не поддаться больше этому безумному наваждению. – Не поеду, князь Ростислав, не зови меня!

– Скажи – ты не любишь меня? – Ростислав крепко взял ее за обе руки, и по его горячности видно было, что он привык всегда настаивать на своем.

– Я не себе принадлежу. Кто бы я ни была, мое бесчестье и других погубит. И на тебя большую беду навлечет, а мне и вовсе хоть в омут головой. Князь…

– Уж не князем ли Юрием здесь запахло? – Ростислав яростно тряхнул ее, и Прямислава испугалась. – Говори! Намекала мне ключница, что ты из его теремных подружек, я не хотел верить!

– Нет! – Прямислава рванулась, разгневанная, что ее ставят так низко.

– Если не он, тогда кто?

– А Бог! Этого тебе мало?

– Не верю! – яростно твердил Ростислав. – Бог – это для старух старых, для княгини твоей, что двух слов связать не может, вот им – Бог! А ты – молодая, красивая, горячая, – да тебе грех в монастырь запереться, вот это грех! Поклянись, что князь Юрий тебе никто!

Прямислава молчала. Дать такой клятвы она не могла, потому что князь Юрий был ее законным мужем.

– Ну и иди ты в болото вместе с твоим бесом гулящим! – Не дождавшись ответа, Ростислав вдруг отпустил ее, словно оттолкнул, и Прямислава едва удержалась на ногах. – Знать вас не хочу, богомолы хреновы!

Он развернулся и быстрым шагом пошел куда‑то к конюшням. Прямислава смотрела ему вслед, а потом вдруг осознала, что стоит одна среди мужчин, на чужом дворе, одетая в чужой неподпоясанный подрясник, простоволосая, кое‑как обутая, растрепанная! Едва вырвавшись из объятий, еще чувствуя на щеках и губах жаркие поцелуи того, кто звал ее разделить с ним его страсть и его смертный грех! Само небо со стыдом глядело на нее, и Прямислава бегом бросилась на крыльцо: ей хотелось зажмуриться от ужаса перед тем, что она натворила и еще могла бы натворить.

Не помня себя, она кое‑как вскарабкалась по крутой лестнице, рванула дверь, влетела в горницу и упала на свою лежанку.

– Ты, голубка! – Тут же ее плечи обхватили знакомые руки встревоженной Зорчихи. – Где ты была? Я уж проснулась – тебя нет! Ну, думаю, на двор пошла, да чего же меня не разбудила, я бы проводила! Тут кругом чужие люди! Да что с тобой? Встретился кто?

Она оглаживала дрожащие плечи девушки, коснулась лица, закрытого ладонями, и нащупала слезы, проступившие сквозь пальцы.

– Голубка моя! – Голос Зорчихи задрожал от тревоги, и Прямислава всхлипнула, не в силах больше сдерживать плач. – Тебя обидел кто? Хватит уж играть, сейчас княгиню разбужу и расскажу ей, кто ты есть! Доиграетесь вы, ряженые! Будет уж, теперь не Святки! Никто тебя не знает, не уважает, мало ли что! Ну, что же? Скажи мне хоть словечко, родная моя!

Но Прямислава ничего не могла сказать, а только плакала, закрывая лицо руками. В груди стояла нестерпимая боль от разлуки со Ростиславом, от той яростной грубости, с которой он оттолкнул ее, когда она обманула его надежды, от его жестоких слов, его темных подозрений, которые она не могла опровергнуть! Она казалась себе запачканной своими греховными порывами, но при этом была отчаянно одинока без Ростислава, и будущее лежало перед ней такое горькое и черное, без единого проблеска любви и света. Не в силах подавить рыдания, она старалась расслышать шум на дворе под окнами – как раз в эти мгновения он, быть может, уже выезжает за ворота, чтобы не вернуться к ней никогда! Что теперь может свести их? Русская земля велика, а ей теперь одна дорога – в какой‑нибудь туровский монастырь.

– Матерь Пресвятая Богородица! – Зорчиха, не в силах добиться от нее ответа, принялась молиться, стоя на коленях возле лавки и отвешивая поклоны в сторону невидимых в темноте икон. – Сохрани и помилуй нас!

Невольно Прямислава стала повторять за ней; поначалу молитва не приносила покоя, но постепенно привычные слова, привычные чувства возвращали душе привычное ощущение мира. Зорчиха еще долго сидела рядом, бормотала молитвы, потом молчала, сжимая ее руки, и постепенно Прямислава впала в забытье, незаметно перешедшее в глубокий сон.

Когда она проснулась, было совсем светло. Крести не было – одевшись, она сидела где‑то с княгиней Мстиславой и ее дочерьми. Зорчиха рядом на лавке вязала чулок, но не столько работала, сколько поглядывала на свою «голубку». В тереме было тихо. Перемышльцы уехали и были теперь уже за много верст отсюда. Вчерашняя буря в душе утихла, но боль осталась, и Прямиславе совсем не хотелось поднимать голову над подушкой. Но надо как‑то жить дальше. Сегодня, быть может, за ней приедет отец. И больше уже никто не станет называть ее Крестей, обещать любовь и звать с собой. Свет мой ясный… Никогда ей больше не услышать таких слов.

Глава 6

Еще один день они прожили в Небеле. Крестя то сидела с княгиней Мстиславой и ее дочерями, то выходила с ними погулять на бережок, а Прямислава почти не показывалась из горницы – ей никого не хотелось видеть. Все произошедшее с ней в последние дни казалось дурным сном: вот‑вот она очнется и увидит себя в келье Апраксина монастыря, той самой, где прожила семь лет и знала каждую трещинку в стене. Но едва ли ей придется вернуться в ту келью. С жизнью княгини‑затворницы, не принятой мужем, покончено навсегда. Но кем она станет теперь? Она, выросшая среди монахинь, вдруг так близко сошлась с князем Ростиславом, с мужчиной, который хотел увезти ее с собой… Какое‑то помрачение на нее нашло, что она по доброй воле встречалась с ним и подвергала свою честь такой опасности в углу под лестницей… Теперь она опомнилась, но веселее ей от этого не стало. Будущее по‑прежнему оставалось неведомым и не слишком‑то радостным.

На другой день в Небель явился неожиданный гость – Милюта Веченич. Княгиня Мстислава как раз гуляла, Прямислава сидела в горнице с Зорчихой, они‑то и приняли воеводу. Отлежавшись, он отправился назад к своему князю, а по пути встретил Ростислава Володаревича с дружиной, который и рассказал ему, что Прямислава Вячеславна освобождена и ждет в Небеле. Счастливый, что застал ее здесь целой и невредимой и даже может явиться вместе с ней к Вячеславу Владимировичу, хотя в этом и не его заслуга, боярин Милюта не сразу обратил внимание на то, что Прямислава одета в подрясник.

– Что это ты, матушка, по‑монастырски нарядилась? – спросил он, когда все новости были рассказаны. – Неужели тебя игуменья так снарядила? Ни к чему это! У тебя что же, и мирского платья нет?

В каком платье она уезжала из Апраксина, он, как девять мужчин из десяти на его месте, конечно, не обратил внимания.

– Есть, – ответила Прямислава, переглянувшись с Зорчихой. – Только его другая носит.

Ей было неловко признаваться в этом переодевании, особенно потому, что оно слишком напоминало о Ростиславе. Но боярин Милюта, выслушав ее, сразу все одобрил.

– И правильно! – сказал он. – Так сохраннее. Но уж теперь можно и правду открыть, здесь‑то тебя князь Юрий не достанет.

К вечеру из Турова приехал боярин Свирята Кресомирич с сотенной дружиной, которого князь Вячеслав прислал за дочерью. Сам он не мог пока оставить Туров даже на день, поскольку на Червонном озере еще сидел князь Юрий и надо было решать, что с ним делать. Молодой воевода жаждал поглядеть на дочь Вячеслава Владимировича, о которой в войске уже бродили разнообразные слухи, но повидаться ему удалось только с боярином Милютой. Княгиня Прямислава не выходила из горницы. Вечером Крестя попрощалась с хозяйками, собираясь выехать на рассвете, и утром Прямислава пошла к кибитке уже в своей собственной одежде. Там ей поклонился боярин Свирята; Крестю он даже не заметил, как и Ростислав когда‑то, не усомнившись, которая из двух тут княгиня.

– Если хорошо поедем, на четвертый день будем в Турове, – обнадежил он Прямиславу. – Батюшка, князь Вячеслав, как рад будет тебе, княгиня! Сколько лет не видались!

Следующую ночь провели в Пинске, втором по величине городе княжества. Здесь заправлял тысяцкий⁰ Ермил Богуславич – в большой и богатый город князь Вячеслав не хотел сажать князей‑родственников, справедливо опасаясь, что вскоре им захочется и большего. На ужин в гридницу собрались все пинские «лучшие люди» и дивились про себя, как свободно держится девушка, выросшая в монастыре. А Прямислава даже не думала о том, как себя держать, – сидеть за столом с мужчинами теперь уже не казалось ей ни опасным, ни удивительным. К Турову подъехали на четвертый день к вечеру, когда уже темнело. Город был очень хорошо защищен: его окружали воды трех рек, и не только детинец, но и посад ограждали вал и ров. В густеющей тьме было трудно что‑то разглядеть, местность казалась совершенно незнакомой, и Прямиславе не верилось, что здесь она прожила почти целый год перед замужеством. Когда она думала о доме, на память ей приходил Смоленск – ее родной город, где в то время княжил Вячеслав Владимирович и где она выросла. Но не видать ей больше Смоленска и тех светлых горниц, где они так весело играли с сестрой Верхуславой, где жила мать. Кутаясь в плащ от вечерней прохлады, утомленная дорогой и всеми приключениями, Прямислава напрасно пыталась разглядеть в окошко кибитки хоть что‑нибудь. В душе росло чувство одиночества, обиды и тоски – можно вернуться домой, но прошлое вернуть нельзя! Прямислава давно знала и о замужестве сестры, и о смерти матери, но сейчас боль от разлуки с ними, от невозможности вернуться туда, где они снова будут вместе, стала такой сильной, что она едва сдерживала слезы.

Несмотря на позднее время, городские ворота были открыты. Улицы были пусты, и никто не встречал их, кроме вечных горшков и кринок, несших ночной дозор на кольях тынов. Заметила она только, что возле княжьего двора появилась новая каменная церковь, еще не побеленная.

– Это все князь Вячеслав построил! – охотно пояснил ей боярин Свирята. – Вон там святой Илья на торгу…

– Те старые, я их вроде помню. А вот эта, новая?

– Эта – Успения Богородицы. Три года назад князь Вячеслав заложил, когда княгиня умерла. Матушка твоя то есть. Только‑только освятили, а попом поставили отца Иллариона.

Князь Вячеслав, как видно, получил весть от дозорных у ворот и ждал дочь прямо на крыльце. Прямислава не сразу узнала его: по воспоминаниям ей казалось, что отец выше ростом, шире в плечах и вообще гораздо крупнее, и она смутилась, осознав, что в недоумении разглядывает человека, который идет к ней, протянув руки для объятий.

– Душа моя, Прямислава свет Вячеславна! – приговаривал он, обнимая ее. – Наконец‑то ты до меня добралась! Уж я и не знал, увидимся ли на сем свете, а вот дал Бог такую радость! Прямо не узнать тебя! Верю тебе, Милюта! – Князь Вячеслав обернулся к боярину, не выпуская руки Прямиславы. – Верю, что моя дочь, а сам бы не сразу и догадался! Такая красавица выросла! Провожали‑то мы девчоночку, от горшка два вершка, а теперь какая лебедь белая! Просто заря ясная, солнце красное!

Прямислава наконец сообразила, почему облик вызывает у нее недоумение: ведь в день прощания она едва доставала ему макушкой до груди, оттого он и казался ей богатырем. Челядь держала вокруг них множество факелов и кричала так радостно, точно приехала невеста. Прямислава рассматривала князя Вячеслава, узнавая в нем прежнего отца и знакомясь с ним заново. Она еще была смущена, но все же его искренняя радость при встрече успокоила ее. У князя были такие же большие голубые глаза, что и у нее самой, и только морщинок у него прибавилось, а на висках среди светлых волос проглядывала седина. Она расцвела за эти годы, отец состарился, хотя стариком его еще никто бы не назвал. Время словно вернулось назад – князь Вячеслав снова обнимал дочь, с которой однажды простился навсегда. Их жизнь словно начиналась сначала, но Прямиславе при мысли об этом делалось отчасти неловко: она была уже слишком взрослой, чтобы снова вести в отцовском доме жизнь ребенка.

Уставшую с дороги девушку отвели в терем, в ту самую горницу, где когда‑то жила ее мать. Входя, Прямислава невольно оглянулась, точно надеялась, вопреки здравому рассудку, все же застать здесь всех тех, кто наполнял и оживлял горницы в годы ее детства. Покрывала и ларцы остались старые, которые Прямислава помнила еще по Смоленску, но теперь они казались какими‑то выцветшими, маленькими, неяркими. Несмотря на множество вещей, заботливо сохраняемых, горницы казались пустыми. Сами вещи как‑то выдохлись и умерли, как будто из них ушел дух, делавший их «теми самыми». Исчезли мать и сестра, исчезла Верхуславина кормилица Рябиниха, исчезли молодые боярышни‑подружки и боярыни, окружавшие княгиню.

Из прежнего осталась только жена боярина Милюты Анна Хотовидовна – еще не старая, лет тридцати с небольшим, уверенная и деловитая женщина. Как Милюта всю жизнь был с Вячеславом Владимировичем, так и Анна, сколько Прямислава себя помнила, обитала в женских горницах. Она встретила ее наверху, где хлопотала возле лежанки, и при виде этого знакомого, почти не изменившегося лица Прямислава наконец не выдержала и заплакала.

– Ой, голубушка наша, какая ты стала, а для меня все прежняя! – приговаривала боярыня, тоже плача и вытирая слезы то себе, то Прямиславе. – Вот и свиделись опять… Только вот княгини нашей уж нету…

А ключница Пожариха, горбатенькая старушка, теперь и вовсе была меньше ростом, чем сама Прямислава, и казалась похожей на морщинистого ребенка. Плача, ключница сперва кинулась Прямиславе в ноги – ее тоже смутило, что перед ней стояла взрослая девушка, а не та девочка, которую когда‑то провожали навсегда. Прямислава ее подняла, и старушка припала к ней, бормоча что‑то неразборчивое и радостное. Для домашних Прямислава словно вернулась с того света, но ее здесь помнили, и она постепенно привыкала к мысли, что снова дома. И ей уже казалось странным и непонятным, зачем она уезжала и почему целых семь лет жила в монастыре чужого города, хотя совсем не собиралась постригаться в монахини.

Сегодня князь Вячеслав больше ее не тревожил, давая отдохнуть. В горнице ей приготовили умыться, дали поужинать и уложили на широкую, скрипучую от старости лежанку, на самые лучшие пуховые перины. Горничные девки суетились, снимая с нее обувь, подавая то воду, то полотенце, то чистую рубаху. В каждой мелочи было видно, что теперь она снова занимает положение дочери богатого и сильного князя, будучи к тому же единственной женщиной в семье и полноправной хозяйкой этого дома.

– Куда как плохо без хозяйки‑то! – приговаривала Пожариха, пробуя перину – хорошо ли взбита. – Уж говорили бояре князю Вячеславу: женись, батюшка! Что за дом без хозяйки? И невест полным‑полно! Нет, говорит, стар я уже. Старому молодая жена – то чужая корысть, а старую взять – на печи лежать да киселем кормить!

«Старому молодая жена…» Князю Вячеславу не было еще пятидесяти лет, и никто не удивился бы и не осудил его, если бы он женился снова. Уж конечно, это лучше, чем не старому еще мужчине изображать «воздержание», содержа возле своей перины целый выводок молоденьких холопок! Но Прямислава, помня свою судьбу, содрогнулась при мысли, что с ним могли бы обвенчать девочку‑княжну, которую потом отправили бы «до возраста» в Варваринский монастырь, что в окольном городе.

И опять ей вспомнился Ростислав, хотя она старалась не думать о нем здесь, в этом доме. Когда ее сватали за князя Юрия, она была еще слишком мала и сердце ее спало. Когда оно пробудилось, то была уже замужем, и любовь к постороннему мужчине стала для нее смертным грехом. Так когда же любить?

– А теперь будет у нас опять хозяйка! – радовалась тем временем Пожариха. – Только вот неладно вышло… – Старушка запнулась и посмотрела на Прямиславу, горестно качая головой. – С мужем‑то как неладно вышло!

– Значит, Бог судил! – сказала Милютина боярыня. Она говорила нарочито бодро, словно старалась утешить. – Зачем он нам нужен, этот князь Юрий? И без него хорошо проживем! Правда, княжна?

Ее опять называли княжной – значит, с «Юрьевой княгиней» покончено безвозвратно. Прямислава с нетерпением ждала утра, когда наконец сможет толком поговорить с князем Вячеславом и узнает, что же ожидает ее в будущем.

Когда она проснулась, уже было светло, в слюдяные окошки стучалось солнце, и горницы выглядели совсем по‑другому – уютными и веселыми. Прямислава потянулась на мягкой перине и с удовольствием ощутила, что наконец‑то все хорошо – долгие дороги и ненужные приключения позади, она дома, ее любят, почитают и никому не дадут в обиду. Кажется, никогда в своей взрослой жизни она не просыпалась с таким ощущением покоя и счастья. И пусть здесь уже никогда не раздадутся голоса сестры и матери, она, Прямислава, еще совсем молода и может начать жизнь сначала. Разве это возраст – семнадцать лет! Можно забыть этого несчастного Юрия Ярославича как дурной сон и снова быть юной любимой дочерью у могущественного отца… Не каждому удается распустить неудавшийся кусок жизни, как неправильно связанный чулок, и начать все заново. Только бы снова не ошибиться!

Умывшись и выйдя в переднюю горницу, Прямислава застала там Анну Хотовидовну с Пожарихой. Обе стояли перед раскрытым сундуком, а на длинной скамье были разложены свернутые ткани. Прямислава застыла на пороге: только в самых богатых лавках берестейского торга она видела такую красоту – разноцветные восточные шелка, красную византийскую парчу с вытканными крылатыми зверями, мягкий бархат‑оксамит.

– Князь Вячеслав велел поглядеть, что у тебя, княжна, из платья с собой есть, а чего недостает, из старого выбрать или новое сшить! – пояснила ей Анна Хотовидовна, поздоровавшись. – Да Зорчиха говорит, вы с собой не много привезли…

Прямислава вздохнула: «не много», которое они привезли, означало сменные рубашки и чулки, больше ничего.

– Где же приданое‑то все? – сочувственно спросила боярыня. – Так князь Юрий и не отдал? Ведь снаряжали тебя, как царевну византийскую: и шелками, и оксамитами, и паволоками⁰, и жемчугом… Ну, ладно, Бог с ними! – воскликнула она, заметив румянец досады на лице Прямиславы. – Князь Вячеслав, слава Богу, не из бедных – новое приданое тебе справим, еще лучше прежнего! А там Бог даст, и старое у князя Юрия отобьет!

– Да есть ли оно, старое! – сердито откликнулась Пожариха. – Уж слушала я, слушала, что Зорчиха говорит, а все не верится – как же он, крещеная душа, такие дела делал! Чтобы приданое наше, нашей голубушки, княжны, его холопки истаскали! В наши шелка своих кикимор одевать! Не поверю, Прасковья Пятница, не поверю!

– Ну, Бог его наказал! – отмахнулась Анна Хотовидовна, считавшая, что Прямиславе должно быть неприятно слышать такое о муже. – По заслугам и награда. То‑то он теперь на Червонном озере кукует, люди говорят, самому рубашки нет переменить. И не нужно нам старое приданое, истрепалось все, поди, в сундуках. Вот, гляди, душа моя, что от матушки от княгини осталось.

Она открыла ларец, и Прямиславе бросилась в глаза целая россыпь украшений. Золотые браслеты, перстни, ожерелья, жемчужные привески‑рясны лежали грудой, и у девушки, никогда не видевшей такого богатства, перехватило дух от восторга. Расшитые жемчугом, золотом и самоцветными камнями повои, уборы замужней женщины ей не годились, но она брала их в руки один за другим, и слезы подступали к глазам: она очень хорошо помнила, как сверкали они на голове матери, помнила все до одного. И эти вещи из прошлого так властно тянули в далекое детство ее саму, что душа рвалась пополам.

– Половину сама княгиня отбирала, Рождественскому монастырю завещала, а эти велела дочерям разослать, – рассказывала Анна Хотовидовна. – Да князь Вячеслав не стал посылать, сам, говорит, отвезу, как время выберу, заодно посмотрю, как дочери живут, не обижают ли их зятья. Так и не съездил. А теперь уж и не знаю, то ли нужно тебе, то ли нет… Ну, не князь Юрий, так другой муж будет, все равно пригодятся, так что выбирай, что тебе, а что Верхуславушке пошлем. Ты старшая, тебе первой выбирать.

– А где князь Вячеслав? – спросила Прямислава и положила жемчужный повой обратно в сундук.

«Не князь Юрий, так другой муж будет». Как может она думать о нарядах, когда не знает даже, как нужно ей одеваться – как девушке или как замужней женщине! Все здесь говорят о князе Юрии как о чем‑то конченном и прошедшем, но… другой… Не будет ей покоя, пока она не узнает, что задумал отец.

– Выбери, что нравится, сейчас девок шить засадим! – Анна Хотовидовна прервала ее размышления, показывая на разложенные ткани. – А пока давай‑ка из княгининого платья что‑нибудь тебе подберем.

– Зачем, я подожду. – Прямиславе не хотелось надевать платья своей матери, но боярыня решительно затрясла головой:

– Выбирай, душа моя, нельзя же тебе в этом в гриднице сидеть! – Она окинула простую рубаху Прямиславы таким взглядом, точно это была дерюга. – Я понимаю, в монастыре цветным платьем красоваться неловко, но здесь‑то у нас не монастырь! Каждый день люди ходят, бояре, купцы, старосты всякие, смотреть на тебя будут. Все уже знают, что Вячеслав Владимирович дочку назад привез. Посмотрят на тебя, скажут: что это, князь Вячеслав по бедности дочку одеть как следует не может? Выбирай, душа моя. Вот это, может, подойдет?

Наклонившись, она вынула из ларя шелковое зеленое платье, расшитое мелкими золотыми цветочками, с жемчугом на широких рукавах и оплечье. Прямислава помнила его: княгиня Градислава его не слишком любила и надевала редко. Анна Хотовидовна приложила зеленое к ней, прикинула.

– Коротковато. Княгиня‑то, дай ей Боже царствие небесное, пониже тебя росточком была. Вели, мать, пусть подол подошьют оксамитом, выйдет еще богаче, – распорядилась она, обернувшись к Пожарихе.

Старушка стояла, прижав руки к груди, и в ее маленьких глазках под морщинистыми веками блестели слезы.

– Березка ты наша… – шмыгая носом, бормотала она. – Красавица! Не увидела тебя матушка, наша белая лебедушка! Увидела бы, вот была бы ей радость, какая ты выросла! Уж как она убивалась, как плакала, тебя проводивши, говорила, увидимся ли еще с доченькой…

– Ну, ну, мать, будет тебе! – прикрикнула Анна Хотовидовна, опасаясь, что слезы старой ключницы огорчат княжну. – Не до причитаний теперь, давай за дело приниматься! А то гости понаедут, князь за княжной пришлет, а ей и выйти не в чем, срам‑то какой!

Прямислава выбрала на первый случай три платья, и Анна Хотовидовна тут же засадила сенных девок переделывать их до нужной длины. Прямислава переросла свою мать, но была стройнее, и одежду требовалось ушить в боках, надставив рукава и подол. К счастью, в княжеских сундуках имелись запасы златотканой парчи всех цветов, и подшитые полосы даже украсили и обновили старые платья. Прямиславе сначала было неловко и грустно примерять одежду матери, и сердце щемило от тонких, почти выветрившихся византийских ароматов – казалось, сама душа покойной княгини невидимо обнимает ее, обвивается вокруг повзрослевшей дочери и тоже плачет, плачет от горькой радости загробной встречи, жалеет ее, бесталанную, несчастную, то ли брошенную мужем, то ли бросившую его…

Князь Вячеслав действительно присылал за дочерью, но Анна Хотовидовна велела ответить, что княжна еще не готова и выйти не может. Тогда Вячеслав Владимирович сам поднялся в горницы, где Прямислава в старой монастырской рубахе сидела, глядя, как готовят ей наряды. Рядом с ней устроилась Крестя; при виде князя Вячеслава она смутилась и попыталась спрятаться за Зорчиху. Князь Вячеслав ничего не знал о том, что почти всю дорогу от Берестья его «дочерью» была никому неведомая апраксинская послушница, но Крестя отчаянно стыдилась своей невольной роли, считая себя чуть ли не самозванкой. Как Прямиславе теперь, по здравом рассуждении, было стыдно вспоминать свое смятение и горячие объятия князя Ростислава, так и Крестя, опомнившись от приключений, теперь терзалась из‑за того, что надевала, будучи послушницей, мирское платье. И как Прямиславу мучило тайное, в самую глубину загнанное сожаление о том, что пережитое никогда не вернется, так и Крестя, кто знает, может быть, чуть‑чуть жалела о богатстве и свободе, которые показались вдруг в сумерках ее навсегда решенной судьбы и снова растаяли.

– Давай‑ка поговорим с тобой, душа моя! – сказал князь Вячеслав, когда женщины, поклонившись, усадили его на покрытую ковром лавку. – Вчера‑то поздно было, я не стал тебя утомлять. Отдохнула ты? Как спалось дома? Ты ведь сколько лет здесь не была – тебе мой дом как новый! Ну, жених не приснился?

Он улыбнулся, но глаза его были невеселы и внимательно вглядывались в лицо дочери. Вячеслав Владимирович тоже с трудом узнавал свою девочку в этой высокой, статной красавице, но все яснее видел в ней сходство с покойной княгиней, которую преданно любил всю жизнь. В ее детстве это сходство едва намечалось, а теперь словно бы сама княгиня Градислава Глебовна смотрела на него – совсем юная, почти такая, какой он узнал ее в далекий день свадьбы.

– Ах, как оно неладно вышло… – проговорил князь Вячеслав, забыв, что собирался сказать. – Неладно… – Накрыв широкой ладонью руку дочери, он слегка поглаживал ее, а мысли его унеслись в тот далекий зимний день, когда полоцкую княжну Градиславу привезли к нему в Киев, где он тогда еще жил при отце и впервые увидел румяное от мороза девичье лицо под красным платком и черной собольей шапочкой. – Мы с матушкой, душа моя, всю жизнь прожили в любви, по завету Божию… Ни я других жен не знал, ни она других мужей не знала, и мы друг друга любили, как будто на свете других никого и не было. Истинно, как Адам и Ева в раю… Не знаю уж, видит Бог, в чем я согрешил, что твой брак не благословил Господь… Видно, за сребролюбие я наказан – не любви для тебя искал, когда сватал с князем Юрием, а себе мирского благополучия. А что оно такое? Пыль и тлен! Вот и рассыпалось все, как дом на песке… Я перед тобой виноват, душа моя, каюсь, прости!

– Что ты, батюшка! – Прямислава едва сдерживала слезы, слушая его. Она видела, как взволновали его воспоминания о матери, и ей было больно думать, что она своим несчастьем словно бы очернила ее память. – Я никакого зла на тебя не держу и думать не смею. Я всегда в твоей воле… Что же… Что же теперь со мной будет?

– Скажи‑ка мне, душа моя, любишь ты князя Юрия? – Вячеслав Владимирович заглянул в ее лицо. – Ты думай. Его судьба сейчас в твоих руках. Сидит он на Червонном озере, в Васильевой монастыре, бежать ему некуда и помощи ждать не от кого. Мы с тобой сейчас его, разбойника, взять можем и в железа заковать, пусть сидит тридцать лет и три года, о своих грехах думает! Я бы так и засадил его, чтоб неповадно было и ему, и другим на чужой каравай рот разевать! Да вот ведь – зять! – Князь Вячеслав с досадой хлопнул себя по коленям. – Один раз я сделал глупость, теперь расплачиваюсь! Вот что, душа моя! – Он взял ее руку и приподнял, словно призывая к особенному вниманию, но Прямислава не поднимала глаз. – Если ты любишь его, разбойника, то я против Божьего венца не пойду, родича не обижу. Пусть целует крест и идет назад в Берестье, да чтобы впредь не баловать. И тебя чтобы больше обижать не смел, с холопками равнять. Пусть крест целует, что на другую, кроме жены, больше и оком не поведет, а если поведет, то пусть в сей же час ослепнет, проклятый! Теперь‑то он присмиреет. Ну, что ты скажешь?

– Я, батюшка, не знаю, люблю я его или нет, – не сразу ответила Прямислава. – Я его почти и не видела. Только мне немного чести будет в том, чтобы после всех холопок…

– А еще говорят, батюшка, что черного кобеля не отмоешь добела! – встряла Зорчиха, которой казалось, что княжна недостаточно решительно противится возвращению к мужу. – Он, князь Юрий, уже не отрок! Его поркой не исправишь, только могила, даст Бог, поможет! Как ты теперь его ни стращай, блудил он, так и будет блудить! Пьяница старый, да разве он пара нашей лебедушке? Кобель он, кобель и есть, прости Господи!

– Ну, ты‑то как? – Вячеслав Владимирович снова заглянул дочери в лицо. – Не хочешь к нему возвращаться, будем делать развод.

– Да разве это можно? – Прямислава подняла глаза, не зная, надеяться на такую возможность или бояться ее. Звание «разведенной», о котором с таким презрением говорили учителя церкви, страшило ее. – Ведь брак есть установление…

– Он не жил с тобой, свадьбу не справляли, да и наблудил… С епископом я сам потолкую. А надо будет, и к митрополиту в Киев поеду. Батюшка Владимир Всеволодович на нашей стороне будет, ему эти Изяславичи тоже надоели до смерти. Разведут вас. А мы тебе другого жениха найдем, получше!

Прямислава покраснела: ей вспомнился Ростислав. Если бы решение зависело только от нее, она знала бы, за кого хочет выйти. Сказать об этом отцу можно: он знает, что князь Ростислав Володаревич провожал ее от Ивлянки до Небеля. Но открыть Ростиславу, что она, княжна, слушала его пылкие любовные речи… Прямиславе казалось, что она охотнее даже вернулась бы к князю Юрию, чем призналась Ростиславу в своем опасном безрассудстве.

Назавтра ее перешитые платья уже были готовы, и Прямислава могла спуститься в гридницу. Но к князю Вячеславу явился гость, перед которым даже новые наряды не могли придать Прямиславе уверенности. Приехал туровский епископ Игнатий. Прямислава никогда его не видела: при отъезде в Берестье ее благословлял еще прежний епископ Симон, год спустя умерший, и на смену ему избрали Игнатия, игумена Борисоглебского монастыря, того самого, где хоронили всех умерших в Турове князей. Как рассказала Анна Хотовидовна, он славился своим умом, ученостью и благочестием, и в городе его очень уважали. В последние дни его не было видно: оказалось, что по просьбе князя Юрия он ездил на Червонное озеро, поскольку никогда не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. Теперь он прибыл обратно, как видно, с каким‑то посланием от неудачливого захватчика.

Князь Вячеслав предложил Прямиславе принять епископа вместе с ним, и она согласилась. Было неловко и тревожно: епископ уж никак не сможет одобрить ее желание расторгнуть брак, благословленный церковью, но раньше или позже через это надо было пройти, и она хотела сама слышать разговор отца с епископом.

А князь Вячеслав был так решительно настроен, что уже считал ее незамужней. В его доме Прямиславу Вячеславну называли только княжной и для выхода в гридницу одели девушкой. Ее косу расчесали и заплели лентами, на голову надели девичий венец с длинными жемчужными привесками, и у Прямиславы, несмотря на все ее тревожные чувства, сладко замирало сердце, когда она оглядывала себя, – наряд был под стать ее красоте! Если бы князь Ростислав увидел ее такой! Если он полюбил ее в черном платке и линялом подряснике послушницы, то что с ним сделалось бы теперь, когда она встала бы перед ним, красивая, как византийская царевна!

В сопровождении Анны Хотовидовны она сошла вниз, и там ее усадили по левую руку от князя Вячеслава. Сбоку устроились на лавке женщины – ближе всех Милютина боярыня, потом Манефа Гаврииловна, жена боярина Свири, еще несколько женщин, которых Прямислава пока не знала по именам. Все они были разряжены в разноцветные шелка и бархаты, как жар‑птицы, и с откровенным любопытством разглядывали дочь князя Вячеслава, которая вдруг, как с неба спустившись, вновь оказалась среди них. Многие помнили ее девочкой и не могли не согласиться, что она замечательно похорошела, но все же ее возвращение от мужа в родительский дом само по себе было событием из ряда вон выходящим.

Но Прямиславу сейчас не занимали сплетни, даже если их предметом была она сама. Напротив князя Вячеслава сидел епископ Игнатий – рослый, крепкий человек лет пятидесяти, с крупным носом и густой темной бородой, с черными широкими бровями. Его сильные, смуглые, обветренные руки лежали на навершии посоха. Поглядев на них, Прямислава вспомнила рассказ Анны Хотовидовны: про епископа говорят, что он сам каждый день, дабы показать братии пример смирения и трудолюбия, колет дрова для кухни и носит воду. Глядя на эти руки, рассказу легко было поверить. Вид епископа внушал Прямиславе и робость, и надежду: не может быть, чтобы такой благочестивый и справедливый человек не пожалел ее в ее печалях!

– Не видно тебя было, отче, в последние дни! – заговорил князь Вячеслав, обменявшись с Игнатием приветствиями. – Уж не ездил ли ты куда‑нибудь?

– Верно, княже, был я на Червонном озере, в святой обители Василия Червенского, – подтвердил епископ. – Видел там брата твоего князя Юрия.

– Здоров ли князь Юрий Ярославич? – участливо спросил князь Вячеслав.

– Здоров. – Епископ кивнул. – А вот душа его болит и страдает в раздоре с тобой, его старшим братом, Вячеслав Владимирович. И моя душа болит, глядя на ваш раздор, потому и взялся я, несмотря на все мои заботы по обители, съездить к нему и все силы мои готов отдать на ваше примирение. Ведь и Господь наш завещал иметь в себе любовь к ближнему. Нет блага, которое не происходило бы от любви, так и будем же укреплять любовь друг к другу, ибо любовь есть исполнение закона. Знаю я, князь Вячеслав, отчего ты головой качаешь. Раздор ваш у меня на глазах начался и продолжился. Но апостол говорит: любовь долго терпит, милосердствует, не мыслит зла. А еще говорит: кто о своих не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного. И пророк Исайя говорил: от единокровного твоего не укрывайся. Знаю я, князь Вячеслав, что ты к добродетели и исполнению Закона Божьего истинно стремишься, и потому я князя Юрия обнадежил. Не печалься сказал, чадо, поеду в Туров и раздобуду тебе мир и примирение. И жду, князь Вячеслав, что из‑за тебя я на старости лет лжецом не окажусь.

– Речи твои сладки, словно мед, отче! – ответил князь Вячеслав. – Ибо исполнены мудрости и добродетели. Но разве я лев, алчущий крови? Разве я волк, жаждущий перегрызть горло своему ближнему? Разве я враг единокровным своим? И в мыслях у меня нет князя Юрия обижать. Было дело, не ладили мы, и был он как вор, подкапывающий у клети, дьявол его под руку толкнул, сказал: поди возьми чужое, обогатишься! Божиим судом предан он в наши руки, а я от всего сердца готов его простить и зла не помнить. Пусть приезжает, поцелует крест на смирении и покорности, что будет почитать меня, как отца, и никогда больше против меня ничего не замыслит. Так и пошли передать ему.

– Порадовал ты меня, Вячеслав Владимирович! – Епископ Игнатий благосклонно кивнул. – Теперь развей недоумения мои. Вижу я возле тебя девицу, красотой сияющую, и держишь ты ее в чести, как родную дочь. Что это за чудо свершилось: как уезжал я, был ты один в доме, а приезжаю – за три дня у тебя девица взрослая появилась. Была бы зима, так подумал бы, что ты ее из снега слепил, как Снегурочку! – Епископ улыбнулся. – Да ведь весна на дворе. Не из цветов же ты ее свил.

– Это, отче, моя дочь Прямислава. – Князь Вячеслав протянул руку в ее сторону, словно показывая и воздавая честь. Она опустила глаза, когда речь зашла о ней. – Семь лет назад епископ Симон благословил ее на брак с князем Юрием, да, верно, не услышал Господь наших молитв тогдашних. Рассыпался ее брак, как дом на песке, и вину за это я на себя принимаю. Сам буду молиться и тебя прошу Господа молить, чтобы вины наши и прегрешения простил.

– Как же так? – Взгляд епископа стал суровым. Он и раньше, конечно, слышал о намерении Вячеслава Владимировича вернуть дочь, выданную за князя Юрия, но ему неприятно было убедиться, что этот непохвальный замысел зашел так далеко. – Благословил ее епископ Симон, и в Берестье обвенчали их, ведь так? А брак есть божественное установление, и человеческим хотением он разрушен быть не может. Еще в раю Бог установил брак, и Иисус Христос в Кане Галилейской божественное его установление подтвердил, сказав: «Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. И так, что Бог сочетал, того человек да не разлучает».

Епископ умолк, чтобы не ослабить весомость Божьего слова, а Прямислава не смела поднять глаз. Каждое слово епископа было словно камень, падавший на могилу ее легкомысленных надежд. Она не могла с ним спорить, и ей было стыдно, что она смеет сидеть здесь в девичьем венце, когда однажды Бог сочетал ее с князем Юрием. Она жена его навеки, и никогда у человека не хватит власти разлучить тех, кого соединил Бог. Все решено, и мечтать о переменах глупо и греховно.

Но князь Вячеслав не был смущен: возражения епископа он предвидел.

– А князю Юрию ты, отче, не говорил ли об этом? – спросил князь Вячеслав. – Не он ли первый оставил жену свою, к которой сам Бог велел ему прилепиться и быть единым духом, единой плотью? Вот ты перед собой видишь мою дочь – разве она не хороша? И от такой‑то жены князь Юрий в блуд ударился с холопками. Скажи мне, разве не правда? Разве клевещу на ближнего? Сама матушка Евфимия, игуменья берестейская, со слезами и сокрушением подтверждала: да, правда это! А дочь свою я позорить никому не позволю.

– Зачем спорить? – так же сурово отвечал епископ. – Зачем ходить далеко: и мы тут видели, как князь Юрий со страстями борется, а страсти верх берут! И говорил я с ним, и каяться заставлял! Слаб человек, а дьявол не дремлет. Но сам Господь защитил блудницу словом своим: кто без греха, сказал он, пусть первым бросит в нее камень! И ты, князь Вячеслав, не бросай камень в единокровного брата своего! Упавшего подними, кающегося прости, и сам будешь прощен Господом.

– Господь говорил: раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши! – ответил на это князь Вячеслав. – Князь Юрий уж столько одежд на себе изодрал, в грехах каясь, а был ли толк? Исповедавшись и прощение получив, к тем же грехам возвращается.

– Прости обиды тем, кто согрешил против тебя. Тогда и тебе твои грехи прощены будут!

– Если бы обо мне, отче, шла речь, простил бы я князю Юрию любую обиду и за стол с собой посадил бы. Но обиды дочери моей не могу ему простить. Любовь, которую ей одной должен был отдавать, холопкам он роздал, все равно что ожерелье жемчужное разметал под копыта свиньям! Пророк говорит: не сидел я с людьми лживыми и с коварными не пойду. Не могу я мое дитя заставлять жить с порочным, с распутным, с коварным. Если они едина плоть, то и дочь мою я, такому мужу отдав, толкну в греховный омут. За это с меня спросит Господь. Душа – самое драгоценное, что есть у нас, ибо она земное тело переживет и будет вечно страдать или вечно радоваться. Нельзя душу вверять человеку порочному, и не знать мне покоя ни в жизни, ни в смерти, если я мою дочь своими руками отдам тому, кто душу ее погубит.

– Бог всякие грехи прощает, потому что бесконечно милосердие его. По любви своей посылает он болезни и печали. И князь Юрий, с грехами его, послан жене своей в испытание. И не бежать от него надо, но принять со смирением. И поможет Господь, и ее душу сохранит от греха, и через нее мужа греховного очистит.

– Апостол Павел говорил: «Жене муж должную любовь да воздает. Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена». И Иоанн Златоуст учил: не имеет муж перед женою никакого преимущества, но, подобно ей, наказывается, если нарушает законы брака, – и весьма справедливо сие. Как невозможно, чтобы человек целомудренный презирал свою жену и когда‑нибудь пренебрегал ею, так невозможно, чтобы человек развратный и беспутный любил свою жену, хотя бы она была прекраснее всех. И слова святого подтвердились: дочь моя прекрасна и чиста, а князь Юрий с рабынями над нею смеялся. Если грех их разлучить – пусть мой грех будет, отче. Я его на себя возьму, но дочь мою не верну к развратнику.

Епископ Игнатий больше не спорил: трудно возражать словам святых апостолов, а князь Вячеслав был достаточно начитан.

– Еще буду говорить с тобой, князь Вячеслав, и буду Бога молить, чтобы умягчил твое сердце! – сказал епископ, поднимаясь. – А пока прощай, пойду. В обители у меня дел много, за отлучку накопились.

– Прощай, отче!

Анна Хотовидовна глянула на Прямиславу и подмигнула, словно сказала: дрова, поди, стоят неколоты! Но Прямислава не могла улыбнуться ей в ответ: ее била дрожь, и словно бы сам Бог смотрел с небес прямо в ее душу. В мыслях у нее все мешалось. В монастыре она тоже немало прочитала священных книг, где говорилось как о святости брака, так и о ценности целомудрия, так бесстыдно попираемого князем Юрием. Где правда, она не могла решить. Должны ли они вырвать князя Юрия из своей семьи и своего сердца, как Господь велел вырвать соблазняющий глаз, или, наоборот, принять его, издающего зловоние грехов, и с христианским милосердием стараться помочь ему очиститься? «Черного кобеля не отмоешь добела!» – вспомнилось ей, и она нашла глазами Зорчиху. И это тоже правда, хотя нянька едва ли знает на память больше, чем «Отче наш».

Проводив епископа, князь Вячеслав стал потихоньку ожидать в гости мятежного зятя. Тот, конечно, надеялся с помощью Игнатия вымолить себе прощение, а князь Вячеслав, в свою очередь, не терял надежды, что, когда он пошлет в Киев с просьбой о разводе, епископ Игнатий поддержит его просьбу.

Через три‑четыре дня злополучный гость мог уже появиться, и Прямислава ждала его с замирающим сердцем. Она очень смутно представляла мужа, и ближайшие дни должны были не только познакомить их, но и окончательно решить судьбу. Каждый день она в молитвах просила Богородицу наставить ее, указать, какой из двух путей ведет к спасению, но в душе и в мыслях царило смятение. Она хотела, всей душой хотела бы простить мужа и жить с ним по Божьим заповедям, но в то же время знала, что если он не желает исполнять эти заповеди, то жить с ним и мириться с грехом она не станет. Если она теперь вернется к нему, то после у нее будет только один путь к отступлению – в монастырь. А сейчас, если их брак будет расторгнут, у нее останется возможность выйти замуж снова. У нее, но не у князя Юрия, признанного виновным в прелюбодействе. Его судьба была в ее руках, и Прямислава мучилась, боясь не справиться с такой ответственностью за свою и чужую душу.

Ей было бы легче, если бы ее привезли сюда прямо из Апраксина монастыря и по пути ей не встретился бы князь Ростислав Володаревич. Его смуглое лицо с половецкими глазами часто вставало перед ее внутренним взором – как укор и как тайная отрада. Она видела его то улыбающимся – и сердце ее сладко замирало, то хмурым, озабоченным, разгневанным – и тогда душу ее больно щемило воспоминание о том, как нехорошо они расстались. Она была виновата, что слушала его пылкие речи, а он был виноват, что предлагал ей тот же грех, за который теперь осуждают князя Юрия. Даже хуже – тот, в конце концов, блудил с рабынями, но не пытался обольщать послушниц. Так чем же князь Ростислав лучше Юрия Ярославича? Получалось, что ничем, но Прямислава вспоминала его с мучительной тоской и не могла не признаться самой себе, что, если бы Ростислав Володаревич сейчас сватался к ней, она прогнала бы князя Юрия без колебаний и без сожалений! И уж князю Ростиславу, будь он ее мужем, никогда не пришлось бы оглядываться на рабынь!

Глава 7

Князь Вячеслав поджидал своего беспутного зятя, но это вовсе не было его единственным занятием. Празднуя свое возвращение в город, он что ни день устраивал пиры, приглашая на них туровцев всех родов и званий, сам принимал приглашения бояр, вместе с дочерью посещал службы в обоих городских монастырях, Борисоглебском и Варваринском. Во всех туровских церквах служили благодарственные молебны о счастливом возвращении князя из похода, и город старательно делал вид, что вовсе и не думал приглашать на стол Юрия Ярославича. И Вячеслав Владимирович делал вид, что обо всем забыл, никого не упрекал в измене и приглашал даже тех бояр и старост, которые изменили ему. Только тысяцкий, выбранный мятежным вечем, был им смещен и заменен на прежнего Иванку Чадогощича.

Дней через пять в Туров прибыли несколько посланцев от Юрия Ярославича – один из его воевод, Премил Метиславич, и отец Никифор, игумен Васильева‑Червоннского монастыря, где князь Юрий нашел приют. Они передали, что сам князь Юрий едет за ними следом, если Вячеслав Владимирович не откажет ему в приеме. Князь Вячеслав передал, что ожидает гостя.

В тот же день он был зван на пир к боярину Воинегу Державичу – тому самому, который первым послал ему вслед весть об измене. Жил он на Тынине, одном из посадских концов. Ехать туда надо было через торг, где по случаю пятницы толпилась прорва народу.

Прямо от стен детинца начинались возы и волокуши. На низинке у реки, за жердевой загородкой, мычал и блеял скот. Смерды из окрестных сел и весей, привезшие продавать заготовленные за зиму меха или остатки съестных припасов, вздорожавших по весне, меняли свой товар на красивые городские ткани или хорошие железные лемехи⁰ и ножи, превосходившие качеством изделия сельских кузнецов, которые ковали только зимой, а летом так же работали в поле, как и все прочие.

На торгу было тесно, и ехать приходилось шагом, дожидаясь, пока верховые кмети впереди расчистят дорогу. Прямислава, не слишком уверенно сидящая в седле, беспокоилась, как бы кого не задавить, – несмотря на усилия кметей, теснивших толпу щитами, бестолковый черный люд так и лез под копыта. А к тому же вокруг было столько всего любопытного! Горшки и гребешки Прямиславу не интересовали, поскольку на княжьем дворе работали свои ремесленники, снабжавшие двор всем необходимым, но одна из лавок, увешанная пестрыми разноцветными тканями и уставленная разноцветными кувшинами, привлекла ее взгляд.

Заметив это, князь Вячеслав направил коня в ту сторону и остановился. Хозяин тут же выскочил и поклонился. Это был человек лет пятидесяти, плотный, с круглым лицом и выпирающим из‑под цветного пояса животом, с крупным серебряным крестом на шее, к которому на тот же ремешок были привешены еще несколько серебряных и бронзовых оберегов.

– Здравствуй, Радовид, рад я тебя видеть опять у нас! – отвечал князь Вячеслав на его приветствие. – Давно ли пожаловал? Вижу, товар еще не распродал, значит, недавно?

– Позже тебя, княже, третьего дня прибыли! – Купец показал в сторону пристани, где мелькали паруса ладей. – Еще не расторговались, первый день сижу! То знакомых проведать, то долги собрать, то с мытником⁰ столковаться, – знаешь, сколько дел! Теперь вот свое собрал, твое выплатил – сижу, благословясь!

– Дай Бог удачи! Что же ко мне не зашел? Я добрым гостям всегда рад!

– Ты вчера в Рождественский монастырь ездил.

– Да, с дочкой мы молебен заказывали по княгине нашей. – Князь Вячеслав взял за руку Прямиславу, сидевшую на своем коне рядом.

– Хороша княжна, нигде за морями такой нет! – С почтительным восхищением Радовид поклонился Прямиславе. – Сегодня, я слышал, ты к боярину Войнегу зван – завтра думал у тебя побывать, княже! Не с пустыми руками, конечно, с подарками! Если княжне чего приглянется, пусть выбирает! Подойди, княжна, погляди!

Отрок снял Прямиславу с коня, и она вошла в лавку. Радовид сделал знак своим подручным, старику и мальчишке лет тринадцати, и те кинулись разворачивать перед ней ткани, открывать ларцы, подвигать ближе блюда и кувшины. Радовид, богатый гость, торговал дорогими заморскими вещами, купить которые могли только самые знатные люди, – восточными шелками и византийскими оксамитами, заморской посудой, хорошими франкскими мечами. Подозвав князя, Радовид сам открыл сундук и вынимал длинные стальные клинки с особыми рукоятями, по которым даже несведущие люди могли отличить изделия знаменитых рейнских мастерских.

– Хитрец ты, Радовид! – восхищенно приговаривал князь Вячеслав, держа один из клинков через кусок ткани⁰, и непонятно было, чем он восхищается, то ли клинком, то ли хитростью торговца. – Ведь запрещено их вывозить!

– Где деньги есть, княже, там всегда лазейка найдется! – весело отвечал купец, довольный своей удалью. – Бери, не пожалеешь, не одну еще победу таким клинком одержишь! У меня в Перемышле торговали их, я там не продал…

Пока Вячеслав Владимирович и бояре рассматривали клинки, Прямислава забралась в самый угол, где стоял высокий серебряный кувшин – пузатый, с тонким горлышком и красиво изогнутой ручкой. На чеканных боках кувшина был изображен дивный зверь, похожий на собаку с крыльями.

– Это, княжна, зверь, прозываемый Сэн‑мурв! – пояснил старик, присматривавший за товаром. – В древние времена поганские его, по неразумию, за бога почитали! Вот еще блюдо к нему есть, сейчас покажу. Подвинься, девка, прямо на блюдо и села, что б тебя кикимора взяла!

Последнее он проворчал сердито и раздраженно, толкнул кого‑то, и Прямислава заметила, что нечто, в полутьме принятое ею за мешок, на самом деле оказалось девушкой, совсем молоденькой и стройной, которая сидела на ларе, сжавшись в комочек и спрятав лицо в ладонях, так что длинная коса падала концом на пол. Услышав окрик, она распрямилась, вскочила и отпрянула, но дальше прятаться ей было некуда, потому что она и так сидела в самом углу. Даже в полутьме было видно, что девушка очень красива – свежее личико с пухлыми губами и большими глазами не портили следы слез на щеках, покрасневший нос и мокрые черные ресницы. Завидев перед собой нарядную княжну в красном, вышитом золотом платье и с жемчужными привесками на венце, девушка от испуга села на пол.

– Не бойся, милая! – окликнула ее Прямислава, которой вовсе не понравилось, что ее так испугались. – Никто тебя не обидит! Что ты в темноту забилась, как зверь лесной!

– Да ну ее, глупая девка! – проворчал старик, держа в руках огромное серебряное блюдо с тем же крылатым псом на дне. – Правильно говоришь, как зверь лесной, лешачиха, ничего не понимает! Слова не добьешься!

– Откуда же она тут?

– Да тиун приволок.

– Зачем?

– Да за долг ее взяли. Из села. Мужику одному Радовид Былятич давал гривну в долг, на три года давал, как положено, а тот ни гривны не отдает, ни роста не платит! Радовид Былятич не разбойник какой‑нибудь, человек добрый, богобоязненный, три года ждал, а тот все: то неурожай, то корову волки задрали, то потоп у него, то пожар! Ну, вот и взяли ее. Больше и взять было нечего – ни кровы, ни овцы, ни куренка тощего.

– Как же так – за гривну человека! – изумилась Прямислава.

– Не за гривну! Что ты думаешь, княжна, Радовид Былятич – упырь лихой, кровопивец? Ни Боже мой! Пять гривен мужику выдали, девку взяли, шесть гривен выходит, везде такая цена, хоть кого спроси. Вашего тиуна спроси, Негорад – человек толковый, не даст соврать.

Девушка за время этой беседы, в которой так просто и печально была обрисована ее судьба, опять принялась плакать, закрывая лицо руками. Острая жалость пронзила сердце Прямиславы – сейчас, когда ее собственная судьба повернулась так хорошо, когда к ней вернулись честь, покой, достаток и любовь отца, ей больно было видеть девушку, ее ровесницу, такую же красивую и толковую, поскольку заплаканное лицо девушки выглядело совсем не глупым, в столь безнадежно грустном положении! Для несчастной навеки кончились и воля, и почет, и веселье.

– Ничего, Радовид Былятич не прогадает! – гундел между тем старик. – Как привели, так тут с утра один варяг уже ее торговал, да больно мало давал, сволочь белоглазая! У них, говорит, рабыня марку серебром стоит, а за королевскую дочь, дескать, платят три марки. А ты, говорит, за простую девку в немытой рубашке хочешь шесть! А я говорю: ступай, говорю, к себе и там ваших покупай хоть за полушку, упырь, чтоб тебе подавиться!

Старик хотел было сплюнуть – видно, очень не любил варяжских гостей, но постеснялся княжны и только пожевал губами, скривившись, точно ел что‑то очень невкусное, а потом продолжил:

– Ну да мы не прогадаем! Девка красивая, хоть и дура, вот поедем за Греческое море опять за товаром, ее там за шесть гривен золотом купят! А то и больше, если побогаче покупателя найти да получше подать! Там любят таких, чтоб глаза синие, а сама белая, как береза! Не прогадаем! Мы в убытке не бываем, слава Богу!

За Греческое море! Прямиславе отлично было известно, что воюющие друг с другом князья сбывают полон грекам и арабам. И уж оттуда, как с того света, никто никогда не возвращается. Даже самая тяжелая рабская доля здесь, на родине, казалась веселой и легкой то сравнению со смертью в жаркой заморской стране, среди поганых нехристей!

– Как тебя зовут, милая? – спросила Прямислава, чувствуя, что сейчас сама заплачет от жалости.

– За… Забе… ла, – едва справляясь со своим голосом, прерывистым от плача, выговорила девушка.

– Как имя‑то тебе подходит! – сочувственно сказала Прямислава. – И сама ты белолицая, румяная, красавица, как купеческая дочка! Откуда ты?

– Из Вере… тенья, – ответила девушка и опять зашлась слезами при упоминании родного угла.

– Погост⁰ есть Веретенье, за Истоминым селом! – пояснил старик. – Оттуда, значит!

– Как же так повернулось нехорошо? – Прямислава взяла ее за руку, не зная, чем тут можно утешить.

Рука Забелы, загорелая, загрубевшая, как у всех сельских девушек, от тесной дружбы с серпами, граблями, корзинами, горшками и ведрами, все же оставалась тонкой, с длинными ловкими пальцами. Ни одного колечка, ни одного самого тонкого браслетика из перекрученной медной проволоки, только на висках ее были прикреплены к берестяному ремешку два потертых, чуть ли не бабкиных, медных кольца, какие издавна носят девушки в этих местах, и на шее висело крохотное ожерелье из четырех глиняных бусин с маленькой железной фигуркой уточки.

– Ну что, княжна, выбрала что‑нибудь? – К Прямиславе подошел Радовид, улыбающийся, довольный дружеской беседой с князем. – Бери, что приглянется, мне для тебя ничего не жаль!

Ради расположения князя купец и правда был готов пожертвовать любой драгоценностью – княжеская милость окупала любые расходы.

– Выбрала! – Прямислава обернулась, не выпуская руки Забелы. – Говорят, эта девка теперь твоя – подари мне ее.

– Вот как? – Купец удивился. – Вот так подарочек выбрала, княжна! Да князь Вячеслав мало ли полона берет, и так все твои!

– А мне эта понравилась. Хочу к себе в горницы взять.

– Хочешь – бери. Владей с Божьей помощью. Разве я такой малости пожалею? Сейчас же на княжий двор пошлю! – уверял он. – Раньше тебя дома будет!

Прямислава вышла из лавки, к ней подвели лошадь, а с другой стороны подошел отец в обществе нескольких чернобровых и черноусых купцов. Вид у них был совсем не русский, но на греков они тоже не были похожи, и по обритым головам Прямислава догадалась, что это, должно быть, венгры.

– Слышала, душа моя, что Радовид рассказывал? – сказал князь Вячеслав. – Князь перемышльский‑то, Володарь Ростиславич, умер! Тут на торгу уже говорят, а вот люди через Перемышль ехали, так на поминальные службы как раз попали. Говорят, всех сынов своих перед смертью созвал князь Володарь… и что ты думаешь?

– Что? – спросила Прямислава, стараясь не выдать волнения, хотя при слове «Перемышль» сердце забилось учащенно. Почему‑то вдруг этот город стал для нее важнее, чем даже Туров.

– Перемышль‑то он не старшему оставил, а меньшому!

– Вот как! – только и сказала Прямислава.

– Точно люди говорят! Я сам не поверил. Из трех сынов князь Володарь перемышльский стол оставил младшему, Ростиславу, который у него от половчанки. А, да ты же видела его, он с вами до Небеля ехал, – вспомнил Вячеслав Владимирович. – Вот, душа моя, ты теперь, выходит, с перемышльским князем знакома. А старшим по городу дал: Владимирку – Звенигород, а Ярославу – Белз. Вот такие дела!

– Все правда, что говорит князь! – подтвердил один из венгров. Он говорил по‑русски вполне правильно, только слова у него звучали как‑то странно. – Простился князь Володарь с сыновьями, потом всю ночь провел наедине с отцом духовным, в молитве и покаянии Господу о грехах своих. Утром рано, говорят люди, призвал всех бояр и воевод, за любовь и верность благодарил, просил детей его не оставить, помня его милость. А к полудню и отошел с миром. Наутро и погребен в церкви Святого Николая. Так что теперь, говорят, в Перемышле плач велик и новый князь Ростислав Володаревич.

Прямиславу опять подсадили на лошадь, подали поводья, и княжеский отряд двинулся дальше через шумящий торг. Отъезжая от Радовидовой лавки, Прямислава оглянулась: Забела, не веря перемене в своей судьбе, тоже вышла и стояла под хлопающими крыльями разноцветных тканей, похожая на тонкую березку в своей простой небеленой рубахе, с сохнущими следами слез на изумленном лице.

– А что ты там за девку‑то себе в подарок выбрала? – Князь Вячеслав тоже ее заметил. – Радовид вон цареградские паволоки предлагает, а ты девку! Да этого добра у нас и у самих на каждой грядке растет! Если тебе в горницах девок мало, так сказала бы, я тебе из села хоть десяток пригоню.

Он усмехнулся причуде дочери, а Прямислава ответила:

– Жалко мне ее стало. Такая молодая, красивая, от отца, от матери – за долги пошла в холопство, как корова какая‑нибудь! За Греческое море хотят продать!

– Всех не пережалеешь, душа моя! Не подбирать же всех, кого за долги в холопство берут!

– А все‑таки. Я ей помогу, потом Бог мне поможет. Меня Господь наградил, все теперь у меня есть – и родной дом, и достаток, и ты, батюшка! Как же можно Богу не воздать добрым делом, хотя бы и меньшим за большее?

– Выучила тебя игуменья Евфимия! Ну, пусть молится за нас, Господь услышит. Она хоть крещеная? Там, в погостах, попов не очень‑то жалуют.

Прямислава вспомнила бедное ожерелье девушки – нет, похоже, креста на нем не висело.

Купец не обманул: когда поздно вечером Прямислава вернулась на княжий двор, Забела уже ждала ее в горницах, вымытая в бане и одетая в новые рубахи из запасов Пожарихи. Когда Прямислава с Анной Хотовидовной поднялись наверх, ключница как раз учила девушку раскладывать постель, взбивать подушки и укрывать княжну.

– Ничего, толк выйдет, руки не кривые! – бодро заверила Пожариха, поклонившись Прямиславе. – Неученая совсем, а так не глупая девка! Оробела, понятно, из своего села до сих пор ни разу не выходила никуда, думала, что село, да речка, да лес, да поле – и весь белый свет, а тут ее сразу в Туров, да сразу на торг! Да еще морем Греческим запугали до смерти, она и не знала, бедная, что такое на свете есть! Лба перекрестить не умеет, спросила ее, что про Бога знает, – про Велеса⁰, Перуна⁰, Живу да Ладу знает⁰, да еще про лешего с водяницами! Иконы никогда не видела! – Пожариха ткнула рукой в угол, где светился огонек лампадки возле икон Богородицы, святых Анастасии, Ксении и Наталии, покровительниц покойной княгини и ее двух дочерей. – Боится их, дура!

Забела и впрямь бросала испуганные взгляды в сторону строгих византийских ликов с большими печальными глазами, но княжне улыбнулась, кланяясь, и вообще выглядела теперь гораздо веселее, чем днем.

– А девка красивая! – одобрительно продолжала Пожариха. – Уж тут парни вокруг вьются, поглядеть хотят, кого тебе, княжна, прислали, даже шишига этот, прости Господи, боярин Вершина, прибегал. Уж поседеет скоро, сына женить пора, а тоже – покажи ему девку!

Прямислава и Анна Хотовидовна обе засмеялись, живо представив себе, как боярин Вершина, всем известный своей слабостью к женскому полу, рвется в горницы поглядеть на новую красавицу, а Пожариха, маленькая, горбатенькая, но решительная, стоит на пороге, грозно уперев руки в бока, или даже выталкивает его прочь, громыхая связкой ключей. С «беспутными» старая ключница не церемонилась, будь они хоть родовитые бояре, собирающие от имени князя дань с десятков погостов.

– Спасибо тебе, княжна, дай тебе Жива здоровья! – несмело, но искренне поблагодарила Прямиславу сама Забела, когда смех поутих. – Я‑то, дура запечная, там на торгу тебе и слова сказать не догадалась, прямо окоченела вся, в толк не могла взять, что со мной делается. Спасибо, что не отпустила меня за море, как его там звать, пропала бы я там совсем. Что хочешь для тебя сделаю, хоть жизнь отдам. Убей меня гром на месте, если хоть в чем обману, хоть чего не исполню! Хоть в воду за тобой пойду!

– Я сама только что из одной беды выбралась, мне грех был бы другому в горе не помочь. Да и как знать…

Прямислава не могла бы поручиться, что ее «беда», которую звали Юрий Ярославич, навсегда от нее отвязалась, но ей приятно было видеть искреннюю преданность в ясных умных глазах Забелы.

Утром Пожариха заново взялась учить девушку, как надо служить княжне: как обувать ее, как подавать умываться, как подносить полотенце, как чесать и заплетать ей косу. После вчерашнего пира у боярина Воинега князь Вячеслав и его дружина проснулись поздно, головы болели, княжий двор пил рассол и квас, а горницы княжны были оживленны и веселы.

Прямислава болтала с Забелой. Та оказалась говорливой, бойкой, забавной девушкой. Ее, конечно, огорчала разлука с родными, но все же остаться в Турове было гораздо лучше, чем уехать за Греческое море. Прямислава обещала осенью, когда Вячеслав Владимирович будет собирать дань, послать с его мечниками весточку на погост Веретенье, и тогда ее родные, может быть, когда‑нибудь приедут в Туров и повидаются с ней. Забеле уже нравился Туров, княжий двор, полный новых, любопытных людей и вещей, и жизнь здесь уже казалось ей приятнее, чем на погосте, где она знала не только каждого человека на много верст вокруг, но и каждую лягушку на болоте. Шум и многолюдство ее не пугали, и к необходимости принять крещение она отнеслась гораздо спокойнее, чем многие другие. Про Христову веру на погостах слышали, хотя своих церквей там еще не строилось, а попы наезжали в такую глушь очень редко, но девушка охотно согласилась креститься, чтобы стать совсем горожанкой. Прямислава послала за отцом Минеем, духовником князя Вячеслава, чтобы поручить ему это дело, но поскольку вчера он сопровождал Вячеслава Владимировича на пир, то и теперь не очень‑то был готов исполнять свои обязанности.

Никто их не тревожил, и девушки, заболтавшись, так и сидели перед окном: Прямислава с недочесанной косой слушала, а Забела бойко рассказывала, стоя посреди горницы с гребнем в руке.

– Может, и нашим в Веретенье окреститься бы? Может, дела бы лучше пошли! – говорила Забела. – А то ведь как сглазил кто: корова одна сдохла, другую в лесу волки задрали, да дед топором себе по руке рубанул – помер, кровь испортилась. Потом вымокло наше поле, ну, тогда отец у Радовида и взял гривну. Никто ему не хотел давать, не верили, что вернет, а купец дал, он богатый, что ему гривна, даже если бы и не вернул! Да у него в лавке такой товар, я такого и не видела никогда, все наше Веретенье купить можно, и еще Елогу и Рожкову Плешь в придачу. Я, говорит, не из корысти долг требую, а для порядка! Ему бы такой порядок!

– Ничего, глядишь, разорится, его самого на том же торгу за долги продадут со всеми домашними! – заметила Анна Хотовидовна. – Все под Богом ходим!

– Ну, он отцу дал, да рост назначил треть в год, а у нас изба сгорела! Еле‑еле сами выскочили, а свинья так и сгорела! Хорошая свинья была, в самый раз колоть! Меня сватать приезжали из Плеши, а как узнали, что приданое все пропало, так и назад! Ивку, Лаготину дочку, взяли туда, ну, вредина! – Забела погрозила кулаком куда‑то в пространство, видимо все еще сердясь на соседку, перехватившую ее жениха.

– Тебе парень‑то нравился? – улыбаясь, спросила Анна Хотовидовна.

– Да кому же его глазки‑то поросячьи понравятся? – Забела усмехнулась. – А жили они хорошо, скотины всякой у них пропасть! Ни разу долгу за ними не оставалось.

– Ну, мы тебе тут другого жениха подберем, еще лучше! – утешила боярыня. – Мало ли тут парней во дворе!

– Я с княжной ни за что не расстанусь! – Забела решительно тряхнула головой. – Куда она, а я при ней, хоть в омут! Выйдет она замуж, и я там же где‑нибудь, иначе никак!

– Да я, считай, еще замужем! – Прямислава вздохнула. – Разведут ли еще нас, не знаю! Все‑таки кого Бог соединил, тех человек да не разлучит!

– А что он, злой был муж? – с любопытством спросила Забела. – Дрался?

– Драться не дрался, я его не видела почти никогда. А вот…

Прямислава запнулась: ей было неловко говорить о блудодействе мужа.

– Холопок любил, а к жене и по праздникам недосуг было зайти! – пояснила Зорчиха.

– Холопок? И все подарки, значит, им, и детей их любил? Обещал все им оставить? – с пониманием спросила Забела. В ее глазах любвеобилие князя Юрия его не порочило, но вот предпочтение, отдаваемое холопкам перед знатной женой, конечно, было оскорблением.

Лестница заскрипела под чьими‑то шагами, Пожариха, сидевшая возле двери, повернулась:

– Никак отца Минея отыскали! Несет свою головушку больную!

– Да сам, поди, с похмелья «Отче наш» не помнит, где ему теперь других учить! – усмехнулась Анна Хотовидовна.

– И то хорошо: придираться не будет! – посмеиваясь, добавила Зорчиха. – Он сейчас за ковшик рассола любой грех отпустит!

Дверь распахнулась, но как‑то слишком резко и уверенно для рук страдающего похмельем отца Минея. Да и по внешности гость, стремительно ворвавшийся в горницу, был отнюдь не монах. Женщины ахнули от неожиданности при виде мужчины, влетевшего к ним, точно райская птица, – на нем была красивая шелковая рубаха с расшитым оплечьем, на плечах красный плащ, на пальцах несколько дорогих перстней с красными и синими камнями, и даже голенища зеленых сафьяновых сапог были расшиты золотой нитью. На вид ему было лет сорок; его лицо с черными густыми бровями, блестящими голубыми глазами и красивой русой бородкой показалось Прямиславе смутно знакомым, но в первый миг она просто удивилась – как может мужчина, незнакомый и незваный, так смело врываться в женские горницы? Может, искал Вячеслава Владимировича, да промахнулся?

Но неожиданный гость вовсе не искал князя Вячеслава. Быстро оглядев горницу, среди замерших от удивления женщин он цепким взглядом мгновенно выхватил стройную фигуру Забелы, замершую посреди горницы с гребнем в руке.

– Родная моя! – воскликнул он и, мигом бросившись к Забеле, заключил в объятия и стал покрывать поцелуями ее голову. – Лебедушка моя, желанная, ненаглядная! Наконец‑то вижу тебя, жемчужинка ты моя золотая, яхонт мой самоцветный!

– Да ты сдурел, боярин! – Забела, в первый миг опешив, быстро опомнилась и стала весьма решительно вырываться из непрошеных объятий. Причем видно было, что в этом деле красивая и бойкая девушка имеет некоторую сноровку. – Знать я тебя не знаю, пусти, шальной! Сам ты яхонт!

Она высвободилась, отскочила и даже бросила в него гребнем. Ударив незнакомца в грудь, тот упал к его ногам, но пылкий влюбленный, не обижаясь, протянул к обидчице руки с блестящими перстнями и с нежной мольбой позвал:

– Не гневайся, яблочко мое наливное, нежная моя серна! Знаю, виноват я, что долго не был, за то меня Бог наказал! Не теперь‑то никогда уже я с тобой не расстанусь, всю жизнь мою тебе принес, возьми, только не гневайся! У самого сердца буду держать тебя, душа моя, Прямислава свет Вячеславна!

И тут до всех постепенно стало доходить, что происходит. Прямислава, слушая пылкие излияния, мысленно сочинила было целую повесть: что кто‑то из туровских бояр любил Забелу, но долго отсутствовал и даже не знал, что семья его возлюбленной в жестокой нужде и саму ее продают за долг, а теперь отыскал ее, чтобы выкупить. Оттого‑то она так небрежно отзывалась о женихе «с поросячьими глазками».

Но при последних словах все стало ясно, досужий вымысел растаял, как дым. Прямислава вспомнила это лицо, мельком виденное в последний раз года три, а то и четыре назад. Это был Юрий Ярославич – такой же красивый, такой же щеголеватый и нарядный, но с мешками под глазами, с резкими глубокими морщинами на лбу, с первой сединой среди русых волос на висках.

Прямислава задрожала: она ждала этой встречи и готовилась к ней, но не могла и вообразить, что она произойдет таким странным и даже нелепым образом! Что беспутный муж застанет ее в горнице в одной рубашке, с расплетенной косой и примет за нее ее же собственную холопку! «Что же за судьба у меня такая! – промелькнуло в мыслях. – В который уже раз за меня другую принимают!» Перепутать ее с Крестей, которая, в новом свежем подряснике и новом черном платке, с серебряным крестом на груди, скромно сидела в уголке, Юрий Ярославич, конечно, не мог, но красота и стать Забелы ввели его в заблуждение, а одежда не могла помочь, поскольку обе они были только в исподних рубашках.

Но теперь, в отличие от прошлых случаев, держать его в этом заблуждении не было никакой надобности.

Ошарашенная Забела перевела взгляд на Прямиславу. Юрий Ярославич проследил за ее взглядом и переменился в лице. Он увидел бы Прямиславу раньше, если бы Забела не оказалась между нею и дверью, когда он сюда ворвался. У окна в маленьком резном креслице, выложенным рыбьим зубом⁰, сидела девушка, тоже стройная и красивая, тоже в рубашке, с распущенными волосами, и выражение ее лица ясно говорило, что она‑то лучше всех поняла его поведение. Князь Юрий не помнил лица своей девочки‑жены, но узнал черты тестя, Вячеслава Владимировича. Белизна лица и рук, золотой крестик на шее, а главное – строгий, пристальный, тревожный взгляд девушки у окна лучше всяких слов объяснили ему его ошибку.

– Батюшки святы! Пресвятые угодники! Прасковья Пятница! – бормотала Пожариха. Сидя у самой двери, она видела влетевшего гостя только со спины, но тотчас распознала фигуру и голос того, кто недолго побыл хозяином в этом самом доме. – Князь Юрий!

Крестя при этом имени перекрестилась, вспомнив свои недавние приключения, и возблагодарила Бога, что Юрий Ярославич появился только теперь, когда ее, послушницу из Апраксина монастыря, уже никто не принимает за его жену. Да она умерла бы от стыда, если бы он накинулся со своими объятиями на нее!

– С пьяных глаз ты, что ли, Юрий Ярославич, врываешься? – наконец овладев собой, слегка дрожащим от волнения и негодования голосом произнесла Прямислава и встала. Князь Юрий сделал движение, но она решительно вытянула руку, точно заграждая ему путь. – Не спросясь, не постучавшись, лба не перекрестив, хуже лешего! Стыдно смотреть на тебя!

– Прости, Вячеславна, душа моя! – растерянно, но с чувством ответил Юрий Ярославич, теперь уже точно зная, к кому обращаться. – Виноват, что не предупредил, не спросился… Не было терпения ждать, так хотел увидеть тебя поскорее…

– Вот и встретились! Раньше‑то я только от людей знала, а теперь своими глазами видела, как ты с холопками обнимаешься! – Прямислава говорила строго, но при виде растерянного лица князя Юрия нелепость их положения начала ее смешить. – И жены не стыдишься! Хоть Бога постыдись, он‑то все видит!

– Да разве я… – Юрий Ярославич было протянул руки к Забеле, точно она могла как‑то посвидетельствовать в его пользу, но та сердито погрозила ему кулаком, и он опять обратился к Прямиславе: – Вячеславна, свет мой, зачем смеешься, зачем сердце мое раздираешь! Наговорили тебе на меня злые люди! Лань моя любезная! Да разве у меня могло хоть в мыслях быть…

– Теперь‑то я лань любезная, а в те семь лет где же ты был? На словах ты вон как разливаешься, а в лицо меня не знаешь, оттого и в лужу сел!

– Да ведь узнал же! В первый миг от радости в глазах помутилось, от радости, что наконец‑то я с тобой! Звал я тебя с собой в Туров – не захотела ехать, посылал за тобой – исчезла! Гнался я за тобой, как сокол за уточкой, вот, наконец, дал Бог радости!

Он говорил так пылко, увлеченно, что можно было подумать, будто все эти годы его и жену разделяли высокие горы и быстрые реки, а какие‑то неведомые враги не позволяли эти препятствия преодолеть. Незнакомый человек ни на миг не усомнился бы в его преданной любви к жене, но Прямислава хорошо знала, что все это время их разделяли всего лишь две берестейские улицы и торг. Ему было очень просто ее повидать, если бы он этого захотел. Она давно не ребенок – если бы Юрий Ярославич помнил свой долг, то ему следовало еще пару лет назад взять ее из монастыря в дом. Теперь у них уже мог бы родиться ребенок…

– Выйди, Юрий Ярославич! – велела Прямислава. – Не одета я, не могу гостей принимать. Батюшка мой будет с тобой говорить, а я не буду.

– С кем же мне говорить здесь, как не с тобой, душа моя? – негромко ответил князь Юрий, и от нежного взгляда его печальных голубых глаз у Прямиславы дрогнуло сердце. Под черными бровями эти блестящие, страстно одухотворенные глаза горели, как два живых сапфира. – Ведь обвенчали нас с тобой, Бог нас благословил быть единым духом и единою плотью. У кого же еще найду я любовь и защиту, как не у тебя, родная моя, березка белая!

Но именно упоминание о Боге и венце привело на память Прямиславе самые непростительные его прегрешения.

– Под какой же березкой ты свой венец обронил? – сурово спросила она, вцепившись в спинку кресла. – Через тебя и я с десятком холопок купленных стала «единым духом и единой плотью».

– Лгут люди! – Юрий Ярославич поднял было руку перекреститься, но отчего‑то передумал. – О тебе одной я…

– И игуменья Евфимия лжет? – перебила его Прямислава, которой было противно слушать его ложь. – На торгу твои голубушки хвалятся, совсем стыда не имеют! Сама я такую встречала, у людей не спрашивала! Ты не гнушался за своими же холопами обноски донашивать, да я не такова! Мне от твоих холопок наследства не надо! Ступай отсюда, а то придется мне людей звать!

– Позову! – Пожариха наконец вскочила, и ее ключи загремели, как оружие перед битвой. – Вот ведь упились вчера – не знают, где упали! Тут хоть орда целая ворвется, никто и не пошевелится! Где вы все, лешие? Не видите, кто тут ходит! – во всю мочь заверещала она, открыв дверь в верхние сени.

Князь Юрий окинул взглядом женщин: Прямислава по‑прежнему сжимала побелевшими пальцами спинку кресла, Забела приняла боевой вид, Анна Хотовидовна встала с места, точно готовясь защищать свою княжну. Его замысел ошеломить жену внезапным наскоком провалился, и он сам был виноват в своей глупой ошибке, которая все погубила. Не дожидаясь, пока крики Пожарихи кто‑нибудь услышит, Юрий Ярославич быстро повернулся и вышел, не перекрестясь на образа и ни с кем не прощаясь.

И только когда шаги его стихли, Прямислава вдруг осознала, какой груз все это время лежал у нее на плечах, и села не глядя, едва не мимо лавки. Ее колотило, хотелось плакать и смеяться. Вот она и познакомилась с мужем! Но в мыслях ее все смешалось: все то, что она раньше знала о нем, и то, что сейчас увидела сама, никак не складывалось в целую картину. Она не понимала, как ей следует относиться к нему и что теперь делать. Легко было отвергать его, пока он был где‑то за лесами. Но вот он здесь, ее муж, с которым ее когда‑то так торжественно венчал нарочно для этого приехавший в Берестье туровский епископ Симон. И хватит ли у нее духу сказать, глядя ему в глаза, что она отвергает благословение Божие, венчавшее их «честью и славой», соединившее их навеки «во един дух и едину плоть»?

В этот день Юрий Ярославич говорил с князем Вячеславом, но Прямислава вниз не спускалась, и ее не звали. Зорчиха и Забела бегали вниз, слушали у дверей гридницы, о чем идет речь перед княжеским престолом. Вячеслав Владимирович выражал готовность простить князя Юрия и не преследовать его, но вернуть ему Берестье отказался. Перед Юрием Ярославичем вырисовывались два пути: или идти в монастырь, где ему, при его склонностях, едва ли понравится, или искать себе местечко при дворе какого‑нибудь сильного князя – таких изгоев держат в чести и сажают за стол, но это не что иное, как почетное нахлебничество.

Раз или два мятежник пытался произнести имя Прямиславы, но князь Вячеслав знаком призывал его молчать. Говорить о ней еще не пришло время.

На другой день Прямислава увидела своего мужа, будучи одетой и убранной как полагается. Происходила встреча в гриднице, в присутствии князя Вячеслава, его бояр и воевод, а также всех знатных туровцев и духовенства во главе с епископом. Ей было отчасти совестно, что ее семейные дела разбирают на глазах у стольких посторонних людей, но, как утешала Анна Хотовидовна, пусть стыдится князь Юрий, по вине которого все это стало необходимо.

Прямислава сидела по левую руку от отца, и на скамье с ее стороны, среди боярынь, поместилась и принаряженная Забела. Чтобы не оскорбить знатных женщин соседством с холопкой, Прямислава объявила ее вольной, а в гридницу с собой хотела взять непременно, как напоминание и укор князю Юрию.

Стрела попала в цель: еще только войдя и обмениваясь приветствиями с князем Вячеславом, Юрий Ярославич скользнул взглядом по череде празднично одетых женщин. Внимательно наблюдавшая за ним Прямислава была уверена: у него это вышло невольно, само собой. Как руки запойного пьяницы не могут не тянуться к чарке, так глаз Юрия Ярославича не мог не косить в сторону женщин. Забелу он заметил: какая‑то легкая волна пробежала по лицу, хоть он и старался сохранять благочестивый, строгий, чуть‑чуть опечаленный вид. Одет он был еще лучше, чем вчера, – в красную рубаху, с золотой гривной на шее, к которой была привешен маленький золотой образок святого Георгия, его покровителя. Сапоги нам нем сегодня были красные, расшитые золотой нитью сверху донизу; пояс весь усажен золотыми узорными бляшками, меч в раззолоченных сафьяновых ножнах блестел, как молния. В левом ухе под русыми кудрями покачивалась золотая серьга с крупной жемчужиной, и сам он, статный и нарядный, напоминал бы царевича в конце сказки, когда тот женится на заморской царевне, если бы не слегка помятое бессонными ночами и заботами лицо и седина на висках. Этот царевич растратил все силы молодости в погоне за серыми уточками, и теперь ему не хватало сил поймать свою жар‑птицу.

Здороваясь с князем Вячеславом, Юрий Ярославич держался тихо и почтительно; вот он перевел взгляд на Прямиславу, и в глазах его засветились тоска и нежность, а поклонился он ей даже ниже, чем тестю. Прямислава старалась держаться невозмутимо, но на самом деле никогда еще она не испытывала такого смятения. Всей душой она жаждала поступить как должно, но не могла решить, вернее ли ей будет простить «блудного мужа» или решительно отвергнуть грешника.

Князь Юрий сейчас был достоин сочувствия: за спиной у него было постыдное поражение, свидетели которого сидели вокруг. Брак с дочерью Вячеслава Владимировича был его последней надеждой сохранить хоть что‑то. Останься туровский князь его тестем, он хотя бы ради дочери пожалеет повинную голову и выделит какой‑нибудь городок в своих владениях.

– Теперь, княже, мир мы утвердили между тобой и родичем твоим Юрием Ярославичем! – начал епископ Игнатий. – Бог тебя наградит за твое незлопамятство и кротость. Молитесь, сказано, за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного. Ничем так не услаждается Бог, как тем, когда мы не воздаем злом за зло.

– Простил я и забыл злое, отче! – благодушно отозвался князь Вячеслав. – К чему теперь поминать?

– В городе нашем мир, но чтобы истинно утешилась душа моя и спокойствие утвердилось, надо чтоб и в домах ваших был мир, – продолжал епископ. – А дом князя Юрия стоит разорен, как гнездо птичье, что заняла змея! Изгони, Вячеслав Владимирович, змею злопамятства и водвори назад горлицу, дочь твою, князя Юрия жену венчанную!

– Говорил я уже тебе, отче, и князю Юрию скажу: Бог нам заповедал не только избегать людей порочных, но и отвергать их. Если же, говорит Он, правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя. Разве глаз разумел Христос в этой заповеди? Нет, разумел Он друзей, близких к нам и сделавшихся как бы нашими членами, повелевая не дорожить их дружбою, чтобы безопаснее соделывать собственное спасение. И сказано: станем избегать таких людей, хотя бы, – князь Вячеслав поднял палец, призывая к особенному вниманию, – хотя бы это были жены, хотя бы друзья и кто бы то ни было. Ибо не столько вреда причиняют дикие звери, сколько порочные люди! А где жены, там равно и мужья.

– Никогда и никого из согрешивших не должно презирать! – сурово ответил епископ Игнатий, которому было невозможно спорить со словами Господа и Иоанна Златоуста. – Но разве, упав, не встают, говорит пророк, и, совратившись с пути, не возвращаются? Жизнь князя Юрия всем нам известна. – Он повел концом посоха вокруг, и все в гриднице закивали. – Не буду я говорить, будто князь Юрий безгрешен и праведен! Не буду, а при тебе, князь Вячеслав, и при дочери твоей скажу ему: не для того пришла к тебе жена, оставила отца, и мать, и весь дом, чтобы подвергаться оскорблению, чтобы ты принимал вместо нее низкую служанку, чтобы делал ей много неприятностей; ты взял в ней спутницу, подругу жизни, свободную и равночестную. Если ты истратишь приданое, то отвечаешь перед тестем, а если потратишь целомудрие, то дашь отчет Богу, который установил брак и вручил тебе жену!

Он погрозил князю Юрию концом своего посоха, что должно было изображать грядущий Божий суд. Юрий Ярославич слушал все это тихо, скромно, опустив глаза и с самым покаянным видом. Он не спорил с обвинениями, не оправдывался, а только всем своим видом взывал о снисхождении. Он действительно сознавал свои грехи, но вместе с тем имел крепчайший щит – обязанность милосердия, которая лежала на всех его нынешних неприятелях.

– Но ни для кого из кающихся не закрыто милосердие Божие! – продолжал епископ. – Увидел, говорит пророк, Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел. Покайся, князь Юрий, и от твоего дома Бог отведет разорение!

– Помилосердствуй, Вячеслав Владимирович! – Князь Юрий наконец поднял глаза на тестя, потом посмотрел на Прямиславу и даже протянул к ней руки: – Помилосердствуй, Вячеславна! Помните, люди добрые, как женили нас! – Он обвел глазами гридницу, всех призывая в свидетели. – Княжна была как цветочек нераспущенный, девочка на одиннадцатом году. А я уже овдовел тогда, мне четвертый десяток к концу катил. Ведь и Златоуст учил женить сына, чтобы не впал в блуд, а я, оберегая юность и невинность жены моей, как же мог со страстями бороться? Страсти суть тираны, и попал я, Божиим попущением, в дьявольские лапы! Слаб человек, а грех силен, и кто из вас, люди добрые, никогда того не испытал, пусть отвернется и не смотрит на меня!

Но никто не отвернулся: то ли все на себе испытали силу греховных побуждений, то ли было просто любопытно, что дальше.

– Но теперь все иначе пойдет! Внял я поучениям, – Юрий Ярославич поклонился епископу, – и душа моя ужаснулась тому, что я наделал в помрачении ума, будучи одолеваем бесами. Но теперь жена моя, Прямислава свет Вячеславна, как цветок расцвела, как березка вытянулась, и теперь говорю я ей: приди ко мне, любезная лань и прекрасная серна, и буду я жить с тобой по Закону Божьему, и любить тебя буду, как самого себя!

– Прислушайся, князь Вячеслав, к сердцу кающемуся! – прибавил отец Варфоломей, духовник самого князя Юрия. Работы ему хватало, поскольку мало кому приходилось отпускать своему духовному чаду столько разных грехов, и потому отец Варфоломей всегда имел усталый вид. – Златоуст учил соединять сына с женою целомудренной и мудрой, а разве князь Юрий не сын тебе? Дочь твоя удержит мужа от безрассудства и обуздает его. Оттого и происходят блуд и прелюбодеяния, что юношам дают свободу. Пока дочь твоя была мала, страсти терзали мужа ее, а теперь будет у него разумная жена и станет он заботиться о доме, о славе и чести.

– Это верно, это правильно чернец говорит! – выкрикнул со своего места Перенег, староста туровских кузнецов. – Пока жены нет, вот мужик и блудит! Оттого‑то князь Юрий у нас так разгулялся; что увидит девку красивую, так давай ее к нему! Только в нашем одном Ильинском конце если взять…

– Правильно, Перенег, когда без бабы мужик, до греха близко! – с издевкой перебил его староста одной из улиц Тынины, Неядва. – То‑то он вдову попову к себе уволок – тосковал больно!

По скамьям пролетел гул, Юрий Ярославич сильно покраснел – то ли от стыда, то ли от досады. За недолгое время, прожитое в Турове, он успел показать себя не с лучшей стороны. И самый неприятный случай состоял в том, что ему приглянулась случайно увиденная на торгу молодая вдова Мануила Нагибы, недавно умершего попа из церкви Святого Ильи. Как оно все вышло, никто не знал, но через два дня вдова Нагибиха оказалась в княжьих палатах, а еще через три дня уехала в дальний Введенский монастырь, где было всего‑то четыре монахини, и там постриглась. Туров ужасался тогда распущенности нового князя, и об этом говорилось на вече, когда Воинег Державич призывал туровцев покаяться в измене.

– Оно да! – задумчиво поглаживая бороду, сказал боярин Година Сурович. Он не принадлежал к пылким сторонникам ни того, ни другого князя, поскольку всегда во всем сомневался. – Оставь молодца без жены – еще не одна попова вдова в монастырь пойдет!

– Каков поп, говорят, таков и приход, а каков князь, таков и город! – с места вскочил поп Ахилла, настоятель Власьевой церкви на торгу. – Если князь будет блудить, а мы его жалеть, грешника, и тельцов жирных ему колоть, то какого же благочестия от православных ждать? Я буду Взворыку‑плотника журить, что к вдове Прибылихе бегает, геенной огненной грозить, а он мне скажет: куда князь, туда и я! Нет, братья и чада, выньте бревно из глаза, а потом уж черную чадь учите сучок вынимать! – говорил он, стуча для убедительности в пол своим посохом, которым, если случалось, очень ловко орудовал в уличных и вечевых потасовках. – Не надобен нам такой князь, и даже зять княжий не надобен, а не то вместо Турова нашего станет город Аспидов, от грехов смердящий хуже Содома с Гоморрою! На вече я говорил про это и буду говорить!

Поп Ахилла унаследовал не только имя, но и дух древнего ратоборца, за что был прозван в Турове Буяном. На том памятном вече он действительно все это говорил, за что был челядью боярина Самовлада стащен с вечевой степени⁰ и даже поколочен, но это не усмирило его пыла и не заставило переменить мнение о князе Юрии. Прямислава с надеждой смотрела на него: слава Богу, нашелся хоть один человек, который не требует, чтобы она пожертвовала своей гордостью и честью ради «спасения» князя Юрия от его собственных страстей!

– Твое ли дело, поп, воевать? Для проповеди удаль побереги! – бросил ему Юрьев воевода Премил Метиславич.

– Спроси у мужиков‑ватажников, мое ли дело воевать! – Ахилла еще пристукнул посохом о дубовый пол, гордясь своей ратной удалью, которой ватаги Ильинского конца были обязаны большинству побед над Тыниной и другими частями города.

– Не дело смертных друг друга судить, суд в руках Божиих! – вставил смирный отец Варфоломей, который, не будь он убежден в этом, не задержался бы в духовниках у князя Юрия.

– Когда Немилко с Колодезной улицы к Лазаревой бабе лазит, пока Лазарь в отъезде, его я Божьим судом не пугаю – застанет их Лазарь и сам по хребту наложит, мало не покажется! – отвечал неустрашимый поп. – А вот князь Юрий, – испытанный в боях посох бестрепетно указал прямо на грешника, – с холопками блудил, вдову соблазнил беззащитную, за которую, кроме Бога, заступиться и некому! И мы, если будем с рук ему все спускать, Богу с ним вместе ответим. За каждую душу загубленную! И за Немилко с Лазаревой бабой, и за Взворыку‑плотника, и за всех, кого его грехи соблазнили! – И поп Ахилла так решительно ткнул посохом в князя Юрия, точно хотел проткнуть дьяволова пособника насквозь.

Горячие речи отважного попа произвели впечатление: даже епископ Игнатий молчал, не решаясь призывать к прощению того, кто угрожал благочестию всего города.

– Князь Юрий не юноша и знал, как в нем страсти сильны. Не мог их сдержать – искал бы невесту взрослую, на Руси невест много, – сказал тысяцкий Иванко. – Развод по вине прелюбодейства – не грех, а вот прощение такой вины – потакание греху. Мы люди не ученые, а вот так рассуждаем.

– Прав отец Ахилла! – поддержал попа боярин Радомир Ярунович. – Этак каждый мужик начнет гулять хоть с холопками, хоть с черницами, а потом жену Писанием поучать, так что он и прав выйдет! Нет, отцы, кто виноват – пусть отвечает, иначе зачем законы божеские и человеческие? Зачем закон, если милосердием все вины покрывать?

– Ты сама‑то что скажешь, княжна?

Неожиданно поп Ахилла обратился к Прямиславе; она вздрогнула, но ответила, радуясь, что общее мнение склоняется на ее сторону:

– Бог его простит. Я ему зла не желаю. Но никто из вас, мужи туровские, не наденет рубаху, которую носил холоп. И мне холопских обносков не надо!

По скамьям пролетел легкий шум. Обе стороны были правы: Бог завещал милосердие, но злоупотребление им было бы потаканием греху, и туровцы, искренне желавшие быть благочестивыми, не знали, как тут следует поступить.

Юрий Ярославич глянул на Прямиславу в упор, и в глазах его вместо прежней нежности была почти ярость: мало того, что он терпит весь этот позор, так еще терпит напрасно!

– Грехи мои на твоей душе будут, Прямислава Вячеславна! – с тихим бешенством сказал он ей. – Раньше я был виноват, так ведь раскаялся! Оттолкнешь меня сейчас – считай, сама в греховный омут толкаешь, и за все, что я дальше совершу, Бог с тебя спросит!

– Так‑то ты любишь меня, Юрий Ярославич! – гневно ответила Прямислава. – Тебе бы каяться, тебе бы самому в монастырь идти, а ты на меня все валишь! И в мирской жизни хочешь моей добротой свои грехи прикрыть, и по смерти на меня их перекладываешь! Отпустил бы ты меня по доброй воле – тогда бы я поверила в твою любовь! Тогда бы ты любил меня, тогда бы каялся, когда не желал бы своим грехом мою чистоту очернить! А теперь вижу – никого ты не любишь, кроме страстей своих! И я тебе не подруга! Не дадут епископы развода – в монастырь уйду, постригусь, но женой твоей не буду!

– Хочешь, князь Юрий, вече соберем, у людей спросим: миловать ли твои грехи? – спросил князь Вячеслав. – Пусть народ скажет, верит ли тебе!

– Пусть народ за собой смотрит! – непочтительно отозвался Юрий Ярославич и бросил злобный взгляд на попа Ахиллу.

Он понимал, что такое вече обернулось бы для него лишним позором и туровцы, которым были памятны и вдова Нагибиха, и прочие его приключения, едва ли решат простить князя. Он побежден, а значит, жалости толпы ему ждать нечего.

Прямислава думала, что после такого поражения Юрий Ярославич сразу уедет, но наутро, проглотив обиды и унижение, он снова сидел с князем Вячеславом в гриднице и беседовал, как любезный друг и родич. День за днем он вел себя почтительно и скромно, каждый день присылал к Прямиславе с просьбой принять его. Она неизменно отказывала, но он заговаривал с ней в гриднице, куда она не могла не выходить.

– Что он хочет, горе мое? – говорила она в горницах: – Ведь сказала же: не вернусь я к нему, пусть хоть лоб разобьет!

– А ему надо хоть лоб разбить, а вернуть тебя! – пояснила ей однажды Анна Хотовидовна. – Он ведь вдовцом женился. Значит, два раза венчался, в третий ему нельзя, даже если ты в монастырь уйдешь. А если разведут, то он, прелюбодей, и вовсе в другой раз жениться не сможет. А детей у него нет, только от холопок разве, но это что за дети? Так и проживет жизнь один со своим позором и в роду своем последний будет. Вот и мается.

– Ну, пусть его!

Но в душе Прямислава не была уверена, что поступает правильно. Юрий Ярославич не уставал намекать ей, что «целомудренная и мудрая» жена сумеет обратить его на верный путь, и ее смущало сомнение – а вдруг это действительно так? Вдруг теперь, когда он полной мерой пожал горькие плоды своего злонравия, он и правда хочет вернуться на верный путь? Ведь сама она достаточно хороша, чтобы приковать к себе даже самого любвеобильного супруга!

Но не раз и не два бывало, что она, пристально наблюдая за ним, замечала быстрый, словно бы невольный взгляд, брошенный в сторону женской скамьи. И сразу понимала: ни одному его слову верить нельзя!

– А твой‑то пристает ко мне! – однажды шепнула ей Забела, войдя вечером в горницу. – Даром все глаза на меня пялил, а сейчас иду, он за лестницей стоит. Я испугалась сдуру, думаю, домовой! А это он! Так, говорит, полюбилась я ему, прямо с того дня, как увидел, в глазах темно! Оно и видно – за жену меня принял! – Забела хихикнула.

– Неужели и сейчас пристает? – У Прямиславы упало сердце. Она и раньше подозревала, что именно Забелу выискивает взгляд Юрия Ярославича, не совсем уместный для кающегося супруга.

– Да вот только что! – Забела кивнула в сторону сеней, где была лестница вниз. – Говорит, вот прогонит меня жена, тебя вместо нее возьму, буду возле сердца держать! Знакомая песня, видать, поет, не спотыкнется!

– А где он сейчас?

– Вроде в гридницу пошел.

– Ну‑ка выйди, погляди, нет ли его там. Зорчиха, пойди вниз, тайком вызови тысяцкого и с ним кого‑нибудь. Пусть за дверью встанут.

Забела засмеялась и убежала, Зорчиха ушла за ней. Прямислава вышла в верхние сени и притаилась в тени столба: здесь было совсем темно, и увидеть ее снизу было нельзя, зато она видела нижние сени, освещаемые факелом на дверном косяке. За плечом у нее встала Анна Хотовидовна, придерживая браслеты, чтобы не звенели.

Они ждали, через нижние сени туда‑сюда ходили люди: вечерний пир кончался, гости расходились, пока не закрыли ворота из детинца на посад. Через сени прошел Гаврила, сын боярина Воинега, дружески обнявшись с десятником Ярцем, за ними отец Миней, которого заботливо поддерживал староста Перенег, а сзади шел купец‑хлебник Ян Трещага и что‑то рассказывал, в хмельном возбуждении размахивая руками.

– Нет, слушай! Я пришел за полночь, она уже спало, не видела, а утром она встала, зовет есть, а я одеялом‑то морду прикрыл, говорю, ничего не надо, я уже ел. Она смотрит, одежа вся грязная, и кожух мне порвали, хороший, черный, из Полоцка, гады. Спрашивает, что такое, а я говорю, да ничего, матушка, а лицо‑то я одеялом прикрыл, она и не видит. Увидела бы она мою морду, я тебе говорю! А сейчас как идти, не знаю. Давай к тебе пойду ночевать, я ей сказал, что по делам поеду… – Ох, детство беспортошное! – Староста ухмылялся, оглядываясь на купца, который и на третьем десятке все еще боялся показаться матери с синяком под глазом, полученным в рыночной драке.

– Иже вся зовый ко спасению, обещания ради будущих благ… – бормотал отец Миней, которому, похоже, мерещилось, что он на церковной службе.

Наконец шумная троица прошла. Из гридницы выскользнула Забела и встала в тени у лестницы, словно бы в раздумье, идти ли наверх. Прямислава прижимала руку к груди, чтобы унять стук сердца: ей было и стыдно, и досадно, что приходится следить за собственным мужем, и горько, что все его нынешние клятвы – ложь и что даже сейчас он продолжает гоняться за девками. До встречи с ним она в душе надеялась, что, утратив необходимость искать жене замену, Юрий Ярославич полюбит ее и они будут жить в ладу и согласии, избавленные от позорной необходимости развода… «К мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою…»

Темнота сеней и любовные помыслы так ясно привели ей на память князя Ростислава Володаревича и ее собственное влечение к нему, что она зажмурилась: ах, как она хотела быть верной женой законному мужу! «Ты, жена, не ожидай доброты от мужа, чтобы после этого показать свою, – в этом не будет ничего важного; и ты, муж, не ожидай благонравия от жены, чтобы после того и самому быть любомудрым, – это уже не будет подвигом; но каждый, как я сказал, пусть первый исполняет свои обязанности. Ибо если и посторонним, ударяющим по одной ланите, должно обращать другую, то тем более должно сносить жестокость мужа…» Мудрые речения Иоанна Златоуста, знакомые еще по монастырю, она теперь перечитывала так часто, что выучила все наизусть. Но он же, святой и мудрец, объявлял равную ответственность за измену для жены и для мужа, а ответственность эта – развод…

Из гридницы вышел мужчина и сразу устремился в тень у лестницы.

– Где ты, лань моя любезная? – долетел снизу шепот, и Прямислава узнала голос князя Юрия. – Не казни меня, я сам в огне сгораю, полюби меня, ничего для тебя не пожалею! Хочешь гривну золотую, хочешь шелков заморских – все твое будет! Не беги от меня!

– Грех тебе, княже, и слушать тебя не хочу! – Забела отбивалась от его протянутых рук. – Жена услышит! И не стыдно тебе – в любви ей клянешься, а сам…

– Да разве могу я другую любить, когда тебя вижу, моя березонька! – Юрий Ярославич догнал ее и обнял, прижав к столбу. – Тебя одну я тогда в горнице увидел, рядом с тобой все прочие – что серые уточки рядом с белой лебедью! Ну ее, не надо мне жены, поедем со мной, ты моей княгиней будешь!

– Ну, молодец, князь Юрий, сам решил! – Из‑за дверей вдруг выступил Гаврила Воинежич с факелом в руке, и яркий отблеск упал на ошарашенное лицо Юрия Ярославича, который обернулся, но не выпустил из объятий Забелу. – Не надо тебе жены, и люди про то же толковали, что не надо! Вот и сам сказал, а мы все слышали!

За его спиной стояли староста Перенег и Янко, изумленно вытаращивший глаза. Отец Миней, правда, ничего не видел, потому что дремал стоя, привалившись к плечу Перенега. Но свидетелей было достаточно и без него.

Забела вывернулась из рук князя Юрия и взбежала верх по лестнице; Прямислава отшатнулась и скользнула в горницу, пока ее никто не увидел. Достаточно было того, что увидели Юрия Ярославича. Если он и после этого не уедет, значит, Бог сотворил его без всякого стыда, но никто во всем Турове больше не поверит ни слову из его пылких покаяний. Разве что многотерпеливый отец Варфоломей.

Глава 8

На другой день, к облегчению Прямиславы и тайному торжеству Забелы, которая была рада так пригодиться госпоже, Юрий Ярославич уехал. Отправился он в Ивлянку, куда князь Вячеслав собирался прислать список с грамоты о разводе, когда она будет получена от митрополита. Услышав от уважаемых людей, как мало сам князь Юрий верил в собственные слова, епископ Игнатий без новых возражений взялся составлять просьбу в Киев. Он выполнил свой пастырский долг, пытаясь предотвратить разрыв и водворить мир, но дальнейшие старания и впрямь были бы лишь потаканием грешнику. Исправление князя Юрия под силу только Богу, а пока он не вмешается, смертным следует отступиться.

Но в Ивлянке князь Юрий не задержался. Сильной родни у него не осталось, милостей от киевского князя тоже ждать не приходилось, и единственной надеждой занять хоть сколько‑нибудь приличное положение оставался его брак с дочерью Вячеслава туровского. Сохранить его надо было любыми средствами.

Сидя в небогатой ивлянской горнице, где каких‑то две недели назад ночевала его жена, он пытался обдумать свое положение. Сосредоточиться было трудно – за стеной спорили и ругались Прибавка и Вьялица. Друзей у него нет, и силы, которой он мог бы привлечь союзников, пока тоже. Надо найти тех, кто имеет свой собственный больной зуб на его врагов. Мономашичи отпадают – если кто из них и забудет родственный долг перед туровским князем, то Владимир киевский быстро приведет их в чувство. Во Владимир, к князю Андрею, следовательно, соваться нечего. Перемышль… Еще того хуже – Прямиславу доставил к отцу князь Ростислав, нынешний перемышльский князь…

Однако! Князь Юрий даже встал и прошелся по горнице. Ведь покойный Володарь Ростиславич оставил Перемышль младшему сыну, а тем сильно обидел старших. Где они теперь? Вроде говорили, что один из них получил Звенигород, а второй Белз… Неплохие города, князь Юрий с радостью взял бы любой из них, но Володаревичам обидно – они, хотя бы старший из них, князь Владимирко, рассчитывали получить Перемышль! Вот оно! Звенигородский князь тоже терпеть не может Ростислава, а это уже кое‑что!

За стеной что‑то гулко ударило в бревна – похоже, бросили деревянный ковшик. Причем бросали, надо думать, не в стену, да промахнулись. Значит, князь Владимирко…

Крики перешли в пронзительный отрывистый визг – похоже, прекрасные соперницы вцепились‑таки друг другу в волосы. Не обращая внимания, князь Юрий вышел в сени и крикнул челядь – готовиться к отъезду в Звенигород. В голове носились какие‑то обрывочные замыслы, додумать которые можно и по дороге. Главное – не мешкать, ведь просьба о разводе уже в пути!

Не имея лишних лошадей, в Звенигород он приехал только на седьмой день. Во всех церквах еще справлялись поминальные службы, заказанные благочестивым наследником, а сам князь Владимирко носил черный плащ и черную шапку в знак своей скорби. Черный цвет ему был исключительно не к лицу, как сразу заметил щеголеватый князь Юрий: Владимирко был высок, худощав, на бледном лице с длинными рыжеватыми усами сидело множество желтых веснушек. Но вслух учтивый гость, конечно, ничего не сказал, наоборот, придал своему лицу выражение почтительной и сочувственной скорби.

Приезду нежданного гостя князь Владимирко удивился, но принял его весьма радушно.

– Пиров, уж извини, не даем сейчас, пока по батюшке скорбим! – говорил он. – Но в остальном будь мне как брат, Юрий Ярославич, дорогой! Ведь Господь учил нас всякому стучащему отворять, особенно тех привечать, кто тяготы и утраты понес тяжкие!

Это был намек, и князь Юрий немедленно его подхватил:

– Да уж, беды мои тяжкие! Вот так Господь гордыню наказывает: хотел я к небесам взлететь, теперь вот разбитый лежу!

– Не кори себя так‑то, Юрий Ярославич, твоя вина невелика. Таков подлый люд: сегодня зовет тебя на княжение, завтра отрекается! Кто им, черной чади, больше серебреников даст, тому и продадут! Мне ли не знать!

– Ты‑то счастлив, Владимирко Володаревич: живешь в чести и богатстве, и жена‑красавица при тебе, голубка белая… – Князь Юрий бросил влажный взгляд на княгиню Аграфену, сидевшую возле мужа. Это была невысокая, полненькая, несмотря на молодость, женщина, совершенно не в его вкусе, но в глазах князя Юрия читались очень правдоподобное восхищение и нежная братская любовь.

– Да уж, надо и за то Господа благодарить, что есть у нас! – с унылым смирением согласился князь Владимирко. – И не думать, что‑де могло бы все и получше обернуться! И в Священном Писании сказано, что старший сын за отцом все имение наследовать должен, а мой Иаков и козлят отцу не зажарил, и право первородства у Исава отнял!

– О чем ты говоришь? – Князь Юрий сделал вид, что не понял.

– Ведь я у отца старший сын, разве ты не знал? А Перемышль он Ростиславке отдал, половцу нашему!

– Да что ты? – изумился князь Юрий. – Как же так можно?

– Уж не знаю! – Владимирко развел руками. – Ни в чем я из отцовской воли не выходил, был ему почтительный сын и добрый помощник, а половца и дома‑то не застать, все мотался где‑то, а вот поди ж ты! Он теперь – перемышльский князь и мне, старшему брату, заместо отца! Как будто опоил его чем перед смертью!

– Опоил? – еще сильнее изумился князь Юрий. – Отца родного? От этого, говоришь, и помер?

Князь Владимирко ничего на это не ответил и только поджал губы. Обвинять младшего брата в смерти отца он не решался, поскольку все еще хорошо помнили, что Ростислава в то время при отце не было.

– Что с него взять – половец он! – вставила княгиня Аграфена. Она не любила младшего деверя: он не сделал ей ничего плохого, но она уже была готова к тому, что ее мужу придется всю жизнь сражаться с Ростиславом за владения, а дети Ростислава будут сражаться за то же самое с ее детьми. – Мать его была поганой, и дядьки их до сих пор в поганстве пребывают, у себя в степи живут и жрут всякую дрянь, хомяков и сусликов, тьфу! Может, она и опоила мужа чем, чтобы все имение ее сыну досталось!

– Ничего, князь Владимирко, Бог милостив, твой род Он от врагов защитит и крепко утвердит на престоле отцовом и дедовом! – со вздохом ответил на это Юрий Ярославич. – А вот мне, грешному, худо приходится! Не дождаться мне детей и внуков, не увидеть рода продолжения! Как ни кайся теперь, а беды не поправить. Одно остается – в монастырь идти, иного нет мне приюта, грешнику проклятому! – с чувством, со слезами в голосе продолжал князь Юрий, сильно ударяя сжатым кулаком в золотой образок святого Георгия на груди. – Беззакония мои превзошли главу мою, и бремя тяжкое меня отягчает!

– Что же ты так казнишься, князь Юрий? – Князь Владимирко в свою очередь сделал участливое лицо. Он понимал, что опальный берестейский князь приехал к нему не просто так, и хотел скорее вызнать, что у того на уме. – Сердце не камень, еще помиришься с князем Вячеславом, и даст он тебе какой‑нибудь город, у него ведь много!

– С Вячеславом Владимировичем я примирился, Божьей милостью. – Князь Юрий немного успокоился и поправил нагрудный образок. – Поцеловали мы крест в мире и любви, да вот дочь свою, законную мою супругу, не пожелал он мне отдать. Лань моя нежная, любезная моя серна, горлинка моя желанная, увижу ли я тебя еще! – Он прижал руки к лицу, словно в усилии удержать слезы. – Уж как я любил ее, и как она, моя жемчужинка, ко мне стремилась! Воспитана она в страхе Божием, никогда не преступила бы она заповеди, если бы не князь Вячеслав. Только бы мне вызволить мою овечку из пасти сего льва рыкающего, и тогда держал бы я ее у самого сердца, и благословил бы нас Господь потомством, и род бы наш умножился! Кто бы мне помог вернуть мою горлинку, что плачет теперь на сухом дереве, у гнезда разоренного, того я бы до смерти почитал, как отца!

– Даже не знаю, что и сказать тебе, Юрий Ярославич! – Князь Владимирко качал головой, не в силах так сразу придумать что‑нибудь, что принесло бы пользу и гостю, и ему самому. – Попробовал бы помирить вас, да не знаю, станет ли слушать меня князь Вячеслав.

– Нет, он как кремень, слушать ничего не хочет, уже и к митрополиту в Киев послал! – глухо отвечал князь Юрий, не отнимая ладоней от лица. – Просил его сам епископ туровский, просили все попы и игумены, просили бояре и старейшины, никого не желает слушать! Нет, выдадут мою горлинку за другого, опозорят, а я в монастырь пойду! Нет мне в миру больше жизни! Прощай, князь Владимирко! Благослови тебя Бог, не дай дожить до моего горя!

– Погоди, Юрий Ярославич, не сокрушайся, отчаяние ведь великий грех! – Князь Владимирко поймал гостя за руку. – Отдохни, утро вечера удалее, а завтра еще поговорим. Глядишь, и наставит Господь.

К следующему дню Юрий Ярославич несколько успокоился и уже не впадал в такое бурное отчаяние, но его унылость ничуть не развеялась. Вызывая слезы на глазах благочестивого князя Владимирка и княгини Аграфены Ярославны, он с тоской говорил о своей любви к жене, о позоре, который ждет их обоих, если она при живом муже будет выдана замуж еще раз, о том, что для обоих разлученных супругов единственным прибежищем от горя и греха остается монастырь.

– Ведь сосватает ее князь Вячеслав, видит Бог, как получит разводную грамоту, сей же час сосватает! – горестно приговаривал князь Юрий. – Горлинка моя кроткая, безответная! Вот хоть твой брат‑половец, князь Ростислав, если посватается – князь Вячеслав сразу отдаст! Ни на мольбы, ни на слезы ее не посмотрит – впихнет мою жемчужинку в пасть свиньям! Еще доживу я, горемычный, услышу, как на ее свадьбе крещеный люд веселиться будет, а сам не смогу даже повидать ее, бедную! А князь Вячеслав только рад будет, да и половец тоже. С таким‑то тестем он не только Перемышль, а и прочие города заберет, и вас еще, с женой и детками невинными, из дому прогонит!

– Что ты говоришь такое, князь Юрий! – Владимирко вытаращил глаза и вскочил. – Половец на дочери Вячеслава Туровского жениться хочет?

Юрий Ярославич этого еще не говорил, но отрицать не думал.

– Зачем ему еще жениться, и так обойдется! – заметила княгиня Аграфена, обеспокоенно поглядывая на того и другого. – Один раз венчался, ну, не дал Господь, значит, нет его воли! Зачем еще Бога гневить?

– Ростислав хочет твою жену сватать? – От ужаса князь Владимирко забегал по горнице. – Ты верно знаешь?

– А то нет! Глупый догадается. – Князь Юрий перестал причитать, видя, что наживка проглочена. – Он ведь у вас неженатый. Он мою жену видел, знает, какая она красавица, как березка белая, в самом Цареграде такой нет! Ни в Кракове, ни в Праге! А с Вячеславом туровским ему теперь породниться выгодно. Да и Вячеславу выгодно – перемышльский князь ведь, и соль тебе, и дорога в ляхи да венгры! Захотят, и на Владимир ударят с двух сторон – князь Андрей не устоит. Чего же им не породниться? Вот помяни мое слово: как отстоит ваш половец все поминальные службы – тут же сватов пошлет. Так что моя беда и тебя стороной не обойдет, Владимирко Володаревич! Я жены лишусь, а ты через это и стола звенигородского, и самой жизни лишиться можешь!

– Хоть бы кто другой к ней скорее посватался! – воскликнула княгиня и всплеснула руками, как перед большой бедой. – Правда, говоришь, она собой хороша? Лет ей сколько? Не засохла там, в монастыре? Где же ей жениха взять поскорее, смирного кого‑нибудь и от нас подалее, не знаешь, Володаревич?

– Да зачем ей другого, когда у нее законный муж есть! – возразил Юрий Ярославич, в душе ругая глупую бабу. – Я то есть! Помоги мне жену вернуть, князь Владимирко, и сам себе заодно поможешь! А не то в одном монастыре придется нам с тобой век коротать! Отец Гервасий да отец Варсонофий, куда как славная парочка! Куда ж еще нам податься будет, безземельным и бесприютным?

Владимирко сел опять на лавку и опустил длинные руки. На лице его отражалось отчаяние – он словно бы уже видел под стенами Звенигорода туровские и перемышльские полки, пришедшие отнять у него стол, а самого насильно запереть в монастырь. Да, князь Юрий умел уговаривать и женщин, и мужчин.

– Да как же я помогу? – Владимирко поднял на гостя встревоженные глаза. – Я же не митрополит, запретить ей разводиться не могу! И войной на Туров не пойду, не проси. Сам в Звенигороде еще месяца не сижу, не дадут мне войска.

– Думай, князь Владимирко, голова‑то князьям дается не на то, чтобы шапку носить!

– Сам бы ты думал, когда с холопками гулял, а потом на тестев город рот разинул, – сварливо отозвался Владимирко.

– Одна голова хорошо, а две лучше. Вместе будем думать, – угрюмо ответил князь Юрий на этот упрек, который не мог опровергнуть. – Авось надумаем что. А не надумаем, половец нас с тобой обоих сожрет и по миру пустит.

Через пару дней в Звенигород явился еще один неожиданный гость – князь Ярослав, родной младший брат князя Владимирко. По отцовскому завещанию ему достался город Белз, но на половца, беззаконно обогнавшего их обоих, он был обижен не меньше старшего брата.

Услышав о его приезде, Владимирко обрадовался: появилась третья голова, которая поможет им думать. Но у князя Ярослава были другие заботы. Только войдя и без всякой радости вытерпев родственные объятия старшего брата – князь Владимирко очень его любил, – Ярослав швырнул плеть в угол, словно она была в чем‑то виновата, пихнул отрока, который подбежал снять с него плащ, и даже не подумал перекреститься или поздороваться с невесткой и прочими домочадцами брата. – Что‑то ты не в духе, соколик мой! – заметил Владимирко. – Устал, что ли, с дороги? Или нездоров?

– Браги у тебя нету?

– Медовуха есть хорошая, вчера еще слабовата была, а сегодня в самый раз. Велеть?

– Давай!

Выпив два ковша медовухи, князь Ярослав отшвырнул ковшик и вытер усы. Он был похож на отцовских родичей‑венгров – черноусый, с резкими чертами лица, жилистый и сильный, решительный и резкий в движениях. Нрав у него был довольно тяжелый: он не терпел никакого противоречия, был гневлив и вспыльчив.

– Там у крыльца тысяцкий мой ждет, Стужайло, – сказал он и презрительно дернул носом. – Вели баню истопить, да пусть его туда ведут, а потом уж к тебе.

– Что такое? – оторопела княгиня. – Завшивел, что ли, так, что и в палаты вести нельзя?

– Да вроде того… Дерьмом воняет.

– Прости Господи! – хмыкнул князь Владимирко – Ты, что ли, Стужайла застращал, что он у тебя того, в штаны наделал, как дитя малое?

– Да лучше бы в штаны наделал, черт косорылый! Я из‑за него, выродка, без города остаться могу, как голый сокол в чистом поле!

Княгиня Аграфена ахнула, Владимирко перекрестился, князь Юрий заинтересовался и подошел поближе. Что, еще один безудельный князь?

– Да он же в Белзе сидел тысяцким еще при отце, а у тебя… – начал Владимирко, но тут Князь Ярослав выругался так, что княгиня охнула и зажала уши.

– Как придет из бани, хрен навозный, пусть сам тебе про свои подвиги рассказывает! – Князь Ярослав чуть не сплюнул на пол прямо в гриднице. – Вспоминать о нем не хочу! Ну, чего стоишь, шишимора, еще давай! – рявкнул он на девку, которая стояла с кринкой медовухи, и та от испуга чуть не выронила посудину.

Но, выпив еще пару ковшей, князь Ярослав немного успокоился и рассказал сам. Боярин Стужайло Евдокимович был отправлен в Белз еще Володарем Ростиславичем, и князь Ярослав, получив город, оставил тысяцкого на прежнем месте. Тот обещал не надоедать ему делами, доходы высылать исправно, охота под Белзом была хорошей, девки в хоромах тысяцкого красивые и веселые. Князь Ярослав был всем доволен, поскольку охоту он любил гораздо больше, чем дела. Но вот жители Белза были довольны гораздо меньше. Тысяцкий и сам любил пожить хорошо: изобрел несколько новых податей, а если кто‑то обращался к нему с просьбой рассудить, то платить за суд приходилось и истцу, и ответчику. И приговор тысяцкого Стужайла определялся не весомостью доводов и доказательств, а исключительно весом и ценностью подарков.

Когда князь Ярослав в первый раз появился в своем собственном городе, к нему явилось посольство из городских старост с требованием сменить тысяцкого. Князь Ярослав призвал того к ответу, но Стужайло убедил его, что‑де пал жертвой клеветы. Князь предпочел ему поверить. Но стоило ему собраться на охоту, как тысяцкий опять закатил пир, опять напился пьян и кричал, что весь Белз скоро будет у него в холопах.

Обозленные попустительством нового князя, горожане не выдержали, и в городе вспыхнул бунт. Двор тысяцкого разгромили, побили челядь, а сам Стужайло спасся только тем, что зарылся в огромную кучу навоза, копаться в которой народ побрезговал. Выбравшись ночью на волю, Стужайло кинулся вдогонку за князем. Князь Ярослав пытался вернуться в город, но ему не открыли ворота и потребовали клятвы, что он заменит Стужайло другим тысяцким, причем по выбору самих горожан.

Князь Ярослав, не выносящий никакого противоречия, пришел в ярость.

– Эти смерды мне условия ставят! Мне! Свинячьи дети, да пошли они все на…! – кричал он, и княгиня Аграфена морщилась и зажимала уши, но не уходила. – Мне ставят условия, чтобы я принимал их собачьего тысяцкого! Может, они еще и князя сами захотят выбрать, рылы вонючие! Всех в железо закую, всех арабам продам! С землей сровняю!

Однако бранью пробить стены Белза не получилось. Князь Ярослав был вынужден с позором отступить и уехать к брату в Звенигород, прихватив с собой воняющего навозом тысяцкого. С тех пор Стужайла уже два раза побывал в бане, но князь по‑прежнему отказывался сидеть с ним рядом и брезговал даже смотреть на него. Вот и сейчас, когда Стужайло явился уже после третьей тщательной помывки, князь Ярослав отказался допустить его пред очи – да и надобности не было, поскольку он уже сам все рассказал.

– Надо, брат, войско собирать, показать этим стервецам, кто в волости хозяин! – требовал князь Ярослав. – Завтра же вече собирай, чтоб дали войско!

– Да, да, соберем, соберем! – успокаивал его князь Владимирко, весьма озабоченный. – Давай‑ка покушай пока, ведь целый день, поди, с седла не слезал. Княгиня, душа моя, прикажи, чтоб подавали. Что там Прасковья копается?

Всю ночь князь Владимирко не спал, раздумывая, как помочь брату. Собрать войско Звенигорода для похода на Белз будет не так легко – ведь он не сможет позволить ни себе, ни боярам, ни простым ратникам‑ополченцам грабить волость Ярослава. С чем тот потом останется? Да и знакомить звенигородцев с требованиями Белза ему казалось опасным – а вдруг они тоже захотят выбирать себе тысяцких сами? Нужно было придумать какие‑то другие, убедительные и безопасные, основания для похода.

И с этой задачей он справился. Ум у князя Владимирка был изворотливый, а душа не слишком совестливая⁰. Наутро он приказал собирать городских бояр, причем назначил сбор уже на следующий день: ему не нужно было, чтобы какие‑то другие слухи опередили его рассказ о произошедшем.

– Вот приехал ко мне брат мой, князь Ярослав Володаревич! – заговорил он, когда все бояре, старосты, купцы, священники Звенигорода и его собственные воеводы расселись на длинных скамьях в гриднице. – И вести, которые привез он, сердце мое наполнили тяжкой печалью. Всем вам ведомо наше несчастье – и месяца не прошло, как отца нашего, князя Володаря Ростиславича, призвал к себе Господь. – Бояре при этих словах дружно начали вздыхать и креститься. – Умирая, созвал он нас, трех сыновей своих, и разделил между нами волость: мне, старшему сыну, Звенигород, Ярославу, среднему, Белз, а Ростиславу, младшему, Перемышль. Отчего младший сын воссел выше старших двух, то мне неведомо, и отца своего я судить не дерзаю, ибо един Бог нам всем справедливый судья.

Бояре опять закрестились и закивали.

– И жили бы мы трое каждый в своем уделе, по завету отца нашего, владея каждый своим, да, видно, захотел враг рода человеческого разлад внести в род наш. Смутил дьявол умы жителей Белза, побуждая их тысяцкого Стужайла прогнать да и перед князем Ярославом, господином их законным, ворота затворить. Снеслись они, как нам доносят, с братом нашим, князем перемышльским, и зовут его к себе на княжение. А может, и сам он, гордыней и корыстью диавольской обуреваемый, побудил их власть законную опрокинуть. Теперь, говорят, послали белзцы в Перемышль, зовут князя Ростислава к себе. Вот я и спрашиваю вас, мужи звенигородские, по закону ли это божескому и человеческому?

– Нет, княже, не по закону! Нет такого закона, чтобы отцовскую волю нарушать и братьев своих родных со столов гнать, – загудели бояре.

– Тогда подумайте, надлежит ли нам сложа руки сидеть, глядя на дьяволово злодейство, или брату моему Ярославу на помощь прийти. Ведь если не укротим мы сейчас дьявола, то он ведь не только на Белз, но и на Звенигород пасть свою смрадную разинет. Что скажете, мужи звенигородские?

Провалить его замысел могло только одно: если бы кто‑то не только имел иные сведения о произошедшем в Белзе, но и решился бы сказать об этом вслух. Однако бояре и старосты либо ничего не знали, либо не посчитали нужным и разумным противоречить князю. То ли они поверили, что Звенигороду грозит опасность лишиться собственного князя и снова стать пригородом Перемышля, то ли понадеялись захватить главенство над Белзом, но князь Владимирко без труда добился от них согласия снарядить войско на помощь Ярославу. Предстояло еще собрать вече и узнать мнение всех свободных горожан, но при поддержке бояр, старост и священников в согласии черного люда князь мог не сомневаться.

– Теперь про другое дело скажу я вам, – продолжал Владимирко. – Вот сидит здесь перед нами князь Юрий Ярославич, сын Ярослава Ярополковича, и печаль во взоре его. – Он указал на князя Юрия, и тот со скорбным видом наклонил голову. – Тяжкая беда его постигла. Князь Вячеслав туровский, тесть его, задумал не только союз их разорвать, но и жены преступным образом князя Юрия лишить. Отнял он дочь свою из объятий мужа законного и снова за девицу в дому своем ее держит.

Бояре зашептали с любопытством и негодованием: до Звенигорода доходили смутные слухи о ссоре туровского князя с зятем, но толком еще никто ничего не знал.

– И к дочери его сватается теперь враг наш, перемышльский князь Ростислав, – говорил дальше Владимирко, и дума молча проглотила то, что «брат мой» Ростислав уже успел превратиться во «врага нашего». – Разом два преступления совершить задумал: в жены взять жену при живом муже, а с тестем вместе полки собрать да на чужие города ратью пойти. И еще спрошу вас, мужи звенигородские: надлежит ли нам молча смотреть на беззаконие или поднять мечи наши, Богом благословленные, вернуть мужу жену законную и самих себя тем от опасности избавить?

– Неладно оно выходит… – начал его собственный тысяцкий, боярин Стоинег Ревятич. – Еще с Туровом, что ли, нам воевать придется?

– С Туровом нам воевать не с руки! – заговорило сразу несколько человек. – Перемышль да Белз – иное дело, это все земли наши, да и князь покойный завещал. А что там у них в Турове, то не наше дело.

– Да поймите же, мужи звенигородские, если перемышльский князь с туровским князем породняться, то вместо одного врага сильного будет у нас двое сильнейших, а там и трое… Ведь через Вячеслава туровского Ростислав перемышльский со всеми Мономаховыми сыновьями и с ним самим в родстве будет! Сожрут нас тогда и косточек не оставят! Во Владимире тогда его родич будет сидеть! Придут к нам тогда и перемышльские полки, и туровские, и владимирские, разорят города наши, пограбят имение, жен и детей в полон уведут! Не допустите своей же погибели!

– Так что людям‑то говорить будем – на Туров идти воевать? – спросил дотошный Радята, староста Кузнечного конца. Всем своим видом сухощавый старик давал понять, что такое заявление будет и глупым, и ненужным.

– Людям говорить пока не нужно, – ответил Владимирко, поняв, что весь Звенигород он не подобьет участвовать в ссоре бывшего берестейского князя с туровским. – А сами подумайте. Может, сие дело Бог поможет нам без войны решить, но помощь мне ваша понадобится.

– Ну, если без войны, то пожалуй, – отозвался боярин Хотила Славомирич. – Если без войны, то отчего же не помочь?

Распустив думу, князь Владимирко оставил у себя лишь несколько человек, которым наиболее доверял, – своего бывшего кормильца Переяра Гостилича, тысяцкого Стоинега, боярина Хотилу с братом Радолюбом и своего духовника отца Филофея. Князь Юрий тоже остался. Князь Ярослав, которого после неумеренно выпитой вчера медовухи, мучила головная боль, мрачно сидел в углу и ни во что не вмешивался.

– Думал я, как помочь брату моему князю Юрию, не собирая полков на Туров, и вот что надумал, – заговорил князь Владимирко. – Ведь и впрямь ждет нас беда неминучая, если князь Ростислав такую сильную родню приобретет. Это сватовство надобно расстроить.

– Да не пойму я, прости дурака, какое сватовство, когда баба мужа живого имеет! – Боярин Радолюб махнул в сторону князя Юрия. – Какое сватовство? Вячеслав туровский совсем, что ли, разума лишился?

– Кто же ее венчать будет, когда она венчана! – поддержал брата Хотила.

– В Киев у них послано к митрополиту, просят развести ее, – нехотя ответил князь Юрий. – А с митрополитом, поди, князь Владимир киевский сам говорить будет. Ему‑то ведь выгодно, чтобы его внучку со мной развели да за князя Ростислава выдали. Если приведут они с Вячеславом туровским все здешние города под свою руку, киевский князь первый же выгоду получит. Так что разведут мою голубушку и половцу безбожному выдадут!

– Так что же мы поделаем? – Хотила развел руками. – Нас‑то митрополит Никита не послушает!

– А вы меня послушайте и узнаете! – Князь Владимирко огляделся с таким видом, будто хотел проверить, не подслушивает ли кто, и все присутствующие невольно сделали движение, будто пытались подсесть к нему поближе и сомкнуть кружок потеснее. – Вячеслав туровский сейчас ждет сватов от Ростислава. Как сваты приедут, так он им ее вручит со всей радостью. Отправят ее из Турова в Перемышль, как водится. Только до Перемышля она не доедет. За Владимиром выйдет ей навстречу муж ее законный, возьмет за белы руки и к сердцу своему прижмет. Так враг наш Ростислав перемышльский без сильного тестя останется, а мы доброе дело сделаем, что вернем жену мужу законному.

– Так что же теперь, ждать, когда Ростислав ее посватает? – морщась от недоумения, спросил боярин Радолюб.

– А мы‑то тут при чем? – Стоинег тоже ничего не понимал. – Мы, что ли, ее отбивать у сватов будем? Это опять война с Вячеславом туровским получается!

– Не надо будет никого отбивать. Сваты мы ведь сами и будем!

– Так ты, батюшка, сам, что ли, хочешь то посольство снарядить! – первым догадался Переяр Гостилич среди недоуменно вытянувшихся лиц.

– Верно говоришь, боярин.

– Ах, Владимирко Володаревич, отец родной! – Князь Юрий чуть не прослезился, поняв замысел, и вскочил, точно хотел немедленно то ли облобызать спасителя, то ли упасть к его ногам. – Бог тебе вложил в ум сей замысел светлый! Помоги, верни мне жену мою, голубушку ненаглядную, век за тебя буду Бога молить, век буду тебя заместо отца почитать!

– Да ведь без разводной грамоты князь Вячеслав ее не отпустит! – выразил сомнение отец Филофей. – А раз будет она разведена, какой же ты ей теперь муж?

– Кого Бог соединил, того человек не разлучает! – торжественно провозгласил сияющий князь Юрий. – Что там грамота! А как узнает князь Вячеслав, что она со мной живет в любви и согласии, сам ту грамоту в огонь бросит и запретит вспоминать, что была такая. Подумайте, мужи звенигородские, доброе дело Господь вам зачтет!

– Не годится от доброго дела уклоняться! – Тысяцкий Стоинег в сомнении подергал себя за ус. Его все‑таки не оставляли сомнения, не таит ли сей ловкий замысел какой‑нибудь опасности для Звенигорода. – Ведь людей своих посылать надо… И с ней из Турова будут люди…

– Будут с ней люди, которые в дружбе со мной, об этом я сам позабочусь! – заверил князь Юрий. – А я весь век свой услуги не забуду! Сделаем дело – и весь я ваш, располагайте мной, как слугой своим!

– Не любящий брата своего, говорит апостол, не познал Бога! – вставил отец Филофей. Как и у всех впервые услышавших, что туровский князь Вячеслав разводит дочь с мужем, эта новость вызвала у него ужас и отвращение. – Поможем брату своему!

– Только бы половец не прознал, что ему тут невесту сватают! – заметил осторожный Переяр Гостилич. – А ну как он там свое посольство собирает! Столкнемся – что тогда?

– Нет, ему не до сватовства сейчас, он, говорят, только во Владимир ехать собирается, да и с Болеславом ляшским еще дело не решил, – ответил князь Владимирко. – Бог нам поможет. Только, чтобы под руку кто не толкнул, никому про наш замысел знать не надо.

А Прямислава, искренне надеясь, что ей никогда больше не придется видеть князя Юрия, старалась больше о нем не вспоминать и мало‑помалу выкинула его из головы. Киевский митрополит наверняка соберет по ее делу целый совет – епископов белгородского, переяславского и черниговского, игуменов крупнейших монастырей, будет беседовать то с ними, то с князем Владимиром, и решение они примут не скоро. Но она не скучала в ожидании. Несколько раз она ездила в Рождественский монастырь, где была погребена ее мать. В Турове находился знаменитый Варваринский монастырь, основанный греческой царевной Варварой, женой князя Святополка, а в нескольких верстах от города стоял другой, поменьше, который любила когда‑то посещать княгиня Градислава Глебовна. Прямислава несколько раз бывала там с матерью в тот единственный год, который они прожили в Турове вместе.

Сначала надо было плыть по Припяти около четырех верст, потом по тропинке вдоль берега идти еще с полверсты – Рождественский монастырь стоял на мысу, куда нельзя было подплыть на ладье. Тропинка шла через веселую сосновую рощу, потом упиралась в тын из сосновых же бревен с красивыми воротами и образком Божьей Матери над ними, а потом вела еще через участок леса до рыжевато‑розовой Рождественской церкви, маленькой, тесной, но особенно теплой, приветливой и уютной. Она стояла прямо на зеленой лужайке, а обок выстроились два бревенчатых здания, где располагались кельи и всякие службы. От церкви дорожка вела дальше в рощу, где Прямислава когда‑то гуляла с матерью и младшей сестрой. Теперь она осталась здесь одна и сама рассказывала Забеле все то, что когда‑то рассказывала ей мать.

– Здесь раньше было Ладино капище, где теперь церковь, – говорила она. – А потом святой инок Никита велел капище разрушить, а сам своими руками срубил первую часовню во имя Рождества Богородицы, а инокиня Маланья, его сестра в миру, поселилась тут сперва одна, а потом с сестрами.

Забела серьезно слушала, тараща красивые глаза в знак своего прилежного внимания. В один из недавних дней ее окрестили – при ее быстром и цепком уме ей легко дались молитвы и обряды. Ей досталось имя преподобномученицы девы Сусанны, и Прямислава заказала для нее у костореза иконку святой. Вскоре резчик принес маленькую пластинку из лосиного рога, с колечком, чтобы вешать на грудь, а вокруг изображения святой была вырезана маленькими буковками короткая молитва: «Господи, помоги рабе Твоей Сусанне!» И Забела, хоть не умела читать, осталась совершенно довольна.

В монастыре сейчас было шесть сестер и две послушницы – Янка и Стеша. Несмотря на небольшие размеры, монастырь был уважаемый: инокини Василиса и Нимфодора происходили из знатных боярских родов, еще две были купеческими вдовами. Прежней игуменьи Гликерии, с которой так дружна была княгиня Градислава, больше не было, она умерла и упокоилась под каменной плитой невдалеке от самой княгини. Ее место занимала новая, лет тридцати с небольшим, игуменья Мелитина, происходившая из рода туровских бояр Путиличей, от которых одна из окраин города называлась Путилками.

– Пусть тебя и разведут, а все же в другой раз тебе, Вячеславна, идти замуж грех! – говорила она. – При живом муже – грех, и там уж нечего разбирать, он ли первый согрешил, ты ли, а только кто из вас теперь с другим свадьбу справит, выйдет прелюбодеем! Что он, что ты! Не захотела женой быть – Бог тебе судья, а из‑под венца дорога одна – в обитель Божью! Приходи к нам, приму тебя, как дочь родную, а буду умирать, обитель тебе останется. Кому же тут игуменствовать, как не княжне, ведь обитель наша самая что ни на есть княжеская! Сколько княжон, отвергнувших мир и избравших вечное девство, здесь постригалось, сколько княгинь овдовевших тут пристанище своей душе нашло! Бойся греха, приходи к нам!

Прямислава не отвечала, хотя глаза Забелы испуганно округлялись при таких речах.

– Она, конечно, баба умная, – шептала Забела, выйдя от игуменьи в сосновую рощу и ловя руку Прямиславы. Не привыкшая к монастырям, она боялась черных фигур монахинь, их бледных лиц, на которых лежала печать умиротворенного равнодушия к печалям и радостям мира, и в разговоре с Зорчихой даже называла их тайком навьями⁰. – Ты, княжна, если задумаешь тут остаться, я с тобой останусь, пусть и мне тоже косу режут, если так надо, а я тебя не покину, как сказала, мое слово твердое! Хоть пропаду, а не оставлю тебя! Но только лучше бы ее тебе не слушать! Пусть бабки старые постригаются, а ты такая красавица! Ну его, князя Юрия! Сам наблудил, а ты за него отвечай, жизнь свою молодую губи! Будет у тебя еще муж, и дети будут! Да разве твоя матушка покойная тебе такого хотела – себя заживо хоронить!

Прямислава понимала и отчасти разделяла ее сомнения, но все же мысль провести остаток жизни в Рождественском монастыре, который в округе по старой памяти продолжали звать Девичьей Горкой, не казалась ей такой ужасной. Здесь рядом с ней была ее мать, мир ее безмятежного детства, и сосны старого Ладиного бора ласково шептались над ее головой, когда она сидела на толстом бревне, глядя на полосы солнечного света в траве. Здесь был мир и покой, мир навсегда. Если ей не суждено было «мира и единомыслия» с мужем, то с Богом их можно достичь всегда, и этот путь к миру не закрыт ни для кого.

Но князь Вячеслав внезапно прислал людей, чтобы вернуть дочь в Туров, и то, что она там узнала, заставило все ее мечты о монастырском покое разлететься, как дым. К ней приехали сваты – и приехали из Перемышля! К ней прислал сватов новый перемышльский князь Ростислав Володаревич!

Явилось четверо знатных бояр – Переяр Гостилич, Стоинег Ревятич, Хотила Славомирич и его брат Радолюб, все со своими женами, которые на обратном пути должны были составить свиту невесты, а в будущем стать ее собственным двором. Они привезли грамоты, в которых князь Ростислав и город Перемышль честь по чести подтверждали их полномочия, и Вячеслав Владимирович с любопытством разглядывал новую княжескую печать Ростислава, которая заменила старую печать князя Володаря.

Когда Прямиславе сообщили о сватовстве, она чуть не села прямо на пол посреди гридницы.

– Удивляться тут нечему, я давно уж этого ждал! – говорил довольный князь Вячеслав, потирая руки. – Так и знал, что как пройдет слух, что моя голубка от злого мужа избавилась, так к ней сваты со всех концов света понаедут! У других девки‑невесты не моложе тебя, всего восемнадцатый год! И знал, что из Перемышля раньше других приедут! Ведь Ростислав Володаревич‑то видел тебя, знает, какая ты красавица! Небось приехал домой и решил: хоть расшибусь, а возьму за себя! Ну, какой ответ дадим?

Но Прямислава только закрыла лицо руками. Видя, как она взволнована, князь Вячеслав не настаивал на немедленном ответе и даже сам проводил ее до лестницы наверх.

– Подумай, душа моя, я тебя не тороплю! – говорил он, ободряюще поглаживая ее по плечу. – Ты его знаешь, видела, что за молодец, рассуди в покое, а там и решим. Бояр соберем, с ними поговорим, как народу понравится. Но с Перемышлем родниться неплохо. И как вовремя князь Володарь помер! Вот уж правду говорят: что Бог ни делает, все к лучшему! Земля там богатая! И соль, и торговая дорога большая! Если что, и от венгров, и от ляхов нас прикроют! Будет перемышльский князь мне сыном – дед в Киеве благословит, не сомневайся! Скорее послать ему сказать! – спохватился Вячеслав Владимирович. – Пусть скажет митрополиту, чтобы быстрее думал! Дело‑то выгодное какое! Ну, иди, душа моя, отдыхай, а как надумаешь, так и скажешь.

И он убежал вниз снаряжать гонца. Для себя он уже все решил и потому не торопил Прямиславу с ответом, что ответ ему не требовался. Турову эта свадьба была выгодна, а значит, ей придется полюбить перемышльского князя!

В горницу несли подарки от сватов: ткани, ковры, меха, украшения в резных ларцах. Анна Хотовидовна и прочие ахали и охали над сундуками, даже Крестя, опасаясь попасть во власть мирской суеты, все же подошла и заглянула в ларец, опасливо вытянув шею, будто из‑под крышки кто‑то мог броситься и укусить. Но Прямислава, ни на что не глядя, сидела на лавке, уронив руки на колени. В голове у нее гудело, сердце часто билось. То, о чем она не смела даже мечтать, сбывалось наяву! Значит, Бог все‑таки не гневается на то, что она захотела сломать венец, однажды связавший ее с Юрием Ярославичем. У нее будет муж, тот самый, кого она сама выбрала бы, если бы могла выбирать.

– Одно плохо – жених‑то уж больно с лица нехорош! – бормотала Зорчиха, держа на распяленных руках тонкое покрывало‑паволоку и щурясь, чтобы получше рассмотреть изящно переплетенный узор. – Половец! Глазки узенькие, рожа желтая, прости Господи!

Прямислава слышала ее, но только смеялась про себя: давно прошло то время, когда Ростислав казался ей некрасивым. Она вспоминала его желтовато‑смуглое лицо с половецкими скулами, и сердце ее сладко замирало, и хотелось смеяться. Она вспоминала его горячие руки, его объятия, и мысли об этом доставляли ей удвоенное блаженство – ведь она будет его женой! Все то, что она вычитала у Златоуста о любви, покорности и взаимной верности супругов, теперь приобрело новый и такой сладкий смысл! Если ее мужем станет Ростислав, то каким блаженством будет любить его и покоряться ему! «К мужу твоему влечение твое, и будет он господствовать над тобою…»

Когда на другой день князь Вячеслав снова пришел к ней с разговором о сватовстве, Прямислава дала согласие. Начались приготовления: десяток девок шили приданое, купцы целыми днями толпились в сенях с мехами, тканями, расписной и чеканной посудой. Оружейники и седельщики трудились над подарками жениху и его мужской родне. Боярин Милюта надоумил заказать для Ростислава нож с образком Михаила Архангела на рукояти, в пару к его мечу, и Прямислава так обрадовалась, что даже поцеловала воеводу. Сама она то примеряла новые платья, то заглядывала в мастерские.

Сваты торопили: дескать, город Перемышль недоволен, что князь неженат, и свадьбе следует быть поскорее. Кроме них, с Прямиславой отправлялись туровские бояре с женами, и теперь Анна Хотовидовна, Вера Нежатовна, Дарья Даниловна и Еванфия Станимировна тоже собирались в путь. Кстати, Еванфия Станимировна была из рода Путиличей и приходилась игуменье Мелитине родной сестрой, но она‑то целиком одобряла намерения Прямиславы и считала, что не замужество было бы для княжны грехом, а, напротив, отречение от него.

– Бог тебе дал молодость, красоту, здоровье, чтобы ты любовь в мире преумножала и род человеческий! – пылко приговаривала она, сама имеющая к тридцати годам семерых детей. – А такое богатство в монастырь нести – талант в землю зарывать, а за это Господь не похвалит! И святые в целомудрии жили, только когда им двоих детей Бог посылал, а у тебя и одного еще нету! Вот это грех – Божий завет отвергать!

Теперь осталось дождаться только разводной грамоты, а пока ее не было, князь Вячеслав чуть ли не каждый день закатывал пиры для сватов. Туровцы чередой тянулись на княжий двор поздравить, несли подарки, каждый по своим достаткам, – от дорогих золоченых ларцов до лукошка яиц.

Пока готовили приданое, прибыла грамота из Киева. Можно было собираться в путь. Все радовались, что сложное дело решилось так быстро, а монах, привезший ее, рассказывал, что в Киеве, с просьбой ускорить дело, были посланцы от князя Владимирка и, как ни странно, от Юрия Ярославича!

– Раскаялся, знать, в грехах‑то, вину на себя берет и хочет жену освободить! – рассказывал отец Акиний. – Вроде даже говорил, что сам в монастырь пойдет, чего же жену держать, молода еще!

В раскаяние Юрия Ярославича верилось с трудом, но Господь всемогущ, и не таким еще грешникам посылал Он озарение. Главное, что грамота была на руках и препятствий к браку больше не имелось.

Наконец собрались. Настал четверг, который признавался подходящим днем для отъезда. Все приданое уложили в сундуки, пересыпая там и тут горстью льна или перекладывая головкой чеснока, чтобы уберечь будущую семью от бедности. Невесте на шею надели янтарное ожерелье, от сглаза в далеком пути. Вместе с Прямиславой ехали Зорчиха, Крестя, которую пока не с кем было отправить обратно в Берестье, Забела и еще три девушки‑служанки, подаренные Вячеславом Владимировичем вместе с прочим приданым. Каждая из боярынь тоже ехала со своей челядью, а Еванфия Станимировна прихватила и младшего, полугодовалого, сына, которого не пожелала оставить так надолго. Вместе с приехавшими перемышльскими боярами и дружиной воеводы Переяра Гостилича обоз получался внушительный.

Сперва все разместились в ладьях и поплыли по Припяти. На первой стоянке Вячеслав Владимирович простился с дочерью.

– То с матерью провожали, теперь один провожаю! – говорил он, посмеиваясь и моргая, чтобы скрыть набежавшие слезы. – Да ты теперь уже не дитя! Ну, дай Бог! Дай Бог, чтобы муж тебя любил, как я люблю, остальное приложится! С любовью и бедность одолеешь, и болезнь, и опалу, с любовью всякая беда легкой покажется!

Ладьи вновь тронулись в путь. Утирая слезы, Прямислава оглядывалась на отца и епископа Игнатия, стоявших рядышком на берегу у самой воды. Она была рада новой жизни, ожидающей ее впереди, но было горько прощаться с отцом так скоро после того, как она по‑настоящему его узнала.

– Ничего, княжна, не навек расстаешься, Бог даст, свидитесь! – утешала ее степенная боярыня Дарья Даниловна, пожилая женщина, провожавшая когда‑то и Ростиславу при ее первом замужестве, и сестру Верхуславу. – Не на край света едем! И года не пройдет, как князь‑батюшка в гости пожалует. На крестины приедет, как же не приехать!

Прямислава улыбнулась. Не пройдет и года, как у нее может появиться ребенок. Он будет на четверть половцем, но, воображая маленькое живое личико, в котором только разрез темных глаз немного напоминает о Диком Поле, Прямислава замирала от блаженства. Она уже любила этого ребенка, любила больше жизни, и любовь к нему изливалась из сердца, как огненный меч, пронзающий мир. Она страстно хотела, чтобы ее дети были детьми Ростислава, а значит, она не ошиблась, принимая его сватовство.

По рекам предстояло плыть около недели – сначала по самой Припяти, потом по ее притоку Турье до городка Турийска, где кончалась судоходная часть реки, а дальше надо было ехать сухим путем до города Владимира. Потом нужно было опять садиться в ладьи и еще несколько дней плыть по реке Гучве до города Червена. Оттуда сухим путем три дня до Любачева, а там опять на ладьях по реке Сан и до самого Перемышля. В Червене, как обещал Прямиславе Переяр Гостилич, будут ждать лошади, присланные князем Ростиславом. Ей очень хотелось, чтобы в Червене или хотя бы в Любачеве оказался и сам Ростислав, но, конечно, жених будет ожидать ее в церкви. Скорее у нее будет возможность познакомиться с его старшим братом Ярославом, который княжит теперь в Белзе, лежащем на реке Солокии неподалеку от Гучвы.

В дороге развлечься было нечем, и она, наблюдая, как мимо ладьи неспешно проплывают низкие, поросшие ивой берега, мысленно видела всю свою предстоящую жизнь: как она будет жить со своей челядью в тереме княжьего двора, ходить в церковь, заниматься хозяйством, дожидаться мужа из очередного похода…

Прямислава посмеивалась про себя, воображая, как он удивится, увидев лицо невесты! Ведь он‑то сейчас думает, что к нему везут Крестю! Только это несколько охлаждало ее радость – Ростислав сватается, по сути, не к ней, а к Кресте! – но Прямислава легко находила ему оправдание. Теперь он князь, на нем лежит ответственность за весь Перемышль, и он обязан устраивать свою судьбу с наибольшей выгодой для волости. Но кого из них двух он любит, Прямислава не сомневалась и знала, что он вовсе не будет огорчен, когда увидит, к кому посватался на самом деле!

Может быть, под венчальным покрывалом он не разглядит ее и даже не будет знать, с кем венчается; так помоги ему Бог устоять на ногах, когда ему предложат поцеловать молодую жену, поднимут покрывало, и он, наклонившись к ней, увидит то самое лицо, которое так жаждал целовать там, в Небеле, под лестницей…

– Повезло тебе, княжна, ой как повезло! – приговаривала боярыня Вера Нежатовна. Ей самой еще не было двадцати лет, и собственная свадьба была свежа в памяти. – Ты своего жениха хоть в лицо знаешь. А меня как повезли, девку глупую, я и не знала, на что мой жених похож. Уже еду, смотрю, у дороги смерд в борозде возится, рожа вся бородой заросла – ну, думаю, и мой вот такой! На парня какого‑нибудь гляну, у него один глаз смотрит в Киев, другой в Краков – и мой вот такой, думаю! Напугала себя до смерти, а потом увидела боярина Самовлада: глаза на месте, руки‑ноги целы, человек не хуже других – и прямо гора с плеч! Ну, думаю, слава Богу! Живем, ничего.

Прямиславу мало интересовали чужие свадьбы, но она понимала правоту Самовладовой боярыни. Ей, Прямиславе, выпала редчайшая судьба: она выходила замуж взрослой девушкой, знала жениха до свадьбы и могла сама принять решение. Ей позавидовали бы десятки княжеских дочерей по всей Руси, которых сватали и маленькими девочками отправляли к чужим людям, а те зачастую годились своим невестам в отцы и имели детей от первого брака старше, чем новая жена!

Вышли в Турью, и здесь кончалось Туровское княжество, начиналось Владимиро‑Волынское. Позади остались заболоченные земли, изрезанные речками и ручейками, лесистые и малонаселенные. Наиболее оживленное сообщение здесь развивалось зимой, когда вода замерзала, а в теплое время года была сущая беда: там, где по замерзшим болотам можно было дойти за час, летом приходилось в обход добираться целый день.

Впереди были более населенные места, холмистые и плодородные, не так густо заросшие лесами. Приехали во Владимир и два дня прожили у тамошнего князя Андрея Владимировича. Он был младшим братом Вячеслава Владимировича и Прямиславе, таким образом, приходился дядей, хотя был всего на четыре года старше ее. Еще пятнадцатилетним он женился, по воле отца, на половецкой красавице, дочери хана Тугоркана, в крещении Марии. Половчанка, немного странно выглядевшая в уборах русской княгини, держалась тихо и скромно, стесняясь стольких незнакомых людей, а Прямислава сразу почувствовала к тетке искреннее расположение – ведь своим смуглым лицом и узкими глазами она так напоминала ей Ростислава!

Князь Андрей принял племянницу как подобает, но видно было, что от предполагаемого брака он не в восторге, подозревая в союзе Турова и Перемышля некую угрозу собственному благополучию. Прямислава спросила, будет ли он на свадьбе, – оказалось, что его не звали. Сначала она очень удивилась – кого же звать на свадьбу, как не ближайших родственников невесты, к тому же живущих прямо по соседству! – но потом догадалась спросить, был ли уже здесь князь Ростислав.

Оказалось, что еще не был и союз, который был заключен между князем Андреем и прежним перемышльским князем Володарем, еще не подтвержден. Это кое‑что объясняло, хотя свадьба с племянницей князя Андрея была бы чудесным поводом и подтвердить союз, и заручиться дружбой.

– Он обещал вскоре у меня быть, – сказал ей князь Андрей. – Людей присылал уже. Сам пока не едет, ждет к себе людей от ляшского короля и Перемышль не может оставить. Сына, что ли, Болеславова он в полон взял, я не знаю.

– Я знаю! – Прямислава уже слышала от самого Ростислава ту повесть о весеннем походе и битве на Вислоке и была счастлива рассказать владимирскому князю и боярам о том, какой молодец ее жених!

Отдохнув и распрощавшись с князем Андреем, двинулись дальше. Через три дня к вечеру прибыли в город Червен – старинный и знаменитый, по которому вся прилегающая земля издавна называлась Червенской. Чуть ли не два с половиной века назад еще сам князь Владимир Святославич, креститель Руси, отвоевал у поляков Червонную Русь – сам Червен, а с ним Перемышль, Белз, Звенигород, Радом и другие города. С тех пор уже ляхам приходилось отвоевывать эти земли назад, потом русские князья возвращали их снова, и борьба за Червонную Русь между двумя могущественными державами не ослабевала и по сей день. Поэтому Червен, стоявший на мысу левого берега Гучвы, был хорошо укреплен – рвом и валом со стороны мыса, высокими городнями с заборолом.

Своего князя тут не было, его заменял посадник⁰ Людослав Стефанович. Вместе с посадником, мытником и кучей местных жителей встречать караван вышел отец Тимофей из церкви Козьмы и Дамиана. Увидев его, Прямислава вспомнила туровского попа Ахиллу Буяна. Во внешности их не было ничего общего, но отец Тимофей, рослый и плотный, с круглым лицом и густой бородой, имел очень воинственный вид. Бронзовый крест лежал на его выпуклой широкой груди, рукава рясы на могучих толстых руках были засучены почти до локтя, а за веревочный пояс был засунут настоящий боевой топор! Прямислава едва поверила глазам, увидев на пристани эту диковинную фигуру.

– Что это ты, отец, вооружился? – в изумлении воскликнула Анна Хотовидовна. – Или воюешь с кем?

– Тут, на дороге, всегда есть с кем воевать! – густым басом ответил настоятель церкви Козьмы и Дамиана, святых братьев‑кузнецов. – Шалят ведь на дороге, боярыня!

– Не пугай княжну, отче! – одернул его тиун Тудор, заметив, как вытянулись лица женщин.

– Шалят? Это правда? – спросила Прямислава.

– Ну, пошаливают, княжна, не без этого! – уклончиво отозвался тиун. – Тут, между нами и Любачевом, городов больше нет, леса, а места наши порубежные, беспокойные – ну, водятся всякие людишки, то наши, то ляшские забредают. Ты не бойся, даст Бог, обойдется! Вон у тебя дружина‑то какая! Иди в хоромы, мы для тебя там все наверху приготовили. Тесновато, правда, будет… – добавил он, провожая глазами боярыню Еванфию, перед которой нянька несла орущего ребенка, а следом три девки тащили короба.

Такие большие обозы здесь бывали нечасто, и столы накрыли и в гостином, и в посадничьем дворе. Услышав о том, кто и зачем приехал, на посадничий двор собрались все червенские бояре. Для них это было событие большой важности: ведь если перемышльский князь Ростислав берет в жены дочь Вячеслава туровского и приобретает таким образом сильного союзника – даже несколько союзников, потому что родство с Вячеславом повлечет за собой дружбу с владимирским и киевским князьями, – это означает большие перемены в расстановке сил на Червонной Руси. Имея за плечами такую мощную поддержку, Ростислав недолго будет довольствоваться одним Перемышлем и наверняка захочет собрать в своих руках все те земли, которыми владел его отец. А значит, червенские бояре видят перед собой ту, кто вскоре может стать и их собственной княгиней. Червенцы разглядывали Прямиславу, словно хотели разгадать по ее внешности свою судьбу, задавали осторожные вопросы. При нынешнем положении дел ее брак с Ростиславом представлял для них некую угрозу, но ради будущего им было полезно с ней подружиться, поэтому червенцы заверяли, что ее приезд – большая честь для города, и просили погостить несколько дней.

Прямислава, в общем, понимала, к чему они клонят, но о замыслах Ростислава и своего отца ничего говорить не решалась. Гораздо больше ей хотелось послушать отца Тимофея.

– Наши леса – самое разбойничье место! – рассказывал он и при этом ел за двоих. – На реке поди еще возьми, если на ладьях идут, а как по суше ехать, на волокуши и колы товар перегружают, ползут еле‑еле, вот тут они и налетают! Да ты не бойся, я сам вас провожу до Любачева. При мне‑то не тронут, меня‑то эти бесовы отродья как огня боятся!

– Отец Тимофей у нас боец известный! – подтвердил и посадник Людослав. – С топором управляется лучше любого плотника! Его уж сколько раз убить пытались, да сами убийцы не всегда головы целыми уносили! Один раз вчетвером набросились, так он двоих на месте уложил, одного оглушил, один только сбежал! С тех пор не трогают, слава Богу, знают, кто таков поп Тимофей!

– Кто же на Божьего человека‑то руку поднимает, какие лешие? – спрашивала Дарья Даниловна, пока остальные рассматривали бравого попа.

– Вот именно что лешие! – отвечал он, обгладывая баранью кость (день был скоромный). – Нехристи, на ком креста нет, кто за старых поганских богов держится! Я тут по селам и весям часто езжу, всех, считай, перекрестил, пару идолов каменных сам в реку поверг, да есть такие ироды, что хоть в леса бегут, а креста принимать не хотят! Ну а в лесу ведь не разжиреешь! Вот и охотятся на добрых христиан.

– Отец Тимофей сам каждый обоз провожает! – рассказывал посадник, то ли забавляясь, то ли гордясь своим попом. – Того гляди, князь меня прогонит, а его во главе дружины поставит!

– Мое дело иное, я не мечом, а честным крестом сражаюсь! – с набитым ртом отвечал отец Тимофей, но Людослав только смеялся. И гости улыбались: очень легко было представить отца Тимофея, этим вот топором крушащего разбойников‑нехристей.

Уставшие в дороге женщины вскоре поднялись в горницы, дружина разместилась внизу. Уже было темно, и посадничий двор почти спал, когда к воротам городка подъехал отряд, как разглядели дозорные, из тридцати‑сорока всадников. Тиун Тудор, который по ночам маялся бессонницей и потому обычно ходил к дозорным на стену травить байки и не давать ребятам заснуть, сам вышел на воротную башню и окликнул нежданных гостей:

– Кого Бог принес?

– Это я, Тудор! – ответил снизу от подножия вала знакомый ему молодой голос. – Ростислав Володаревич, князь перемышльский!

С тех пор как князь Володарь назвал Ростислава своим преемником и перемышльское вече согласилось с его решением, у нового князя было очень мало свободного времени. Он едва успел похоронить отца, как явилось посольство от ляшского короля Болеслава, желающее обговорить условия выкупа пленного королевича. Узнав, что князя Володаря больше нет и вести переговоры придется с его наследником, посольство посидело, подумало, а потом испросило позволения уехать, ведь разговаривать с князем Ростиславом оно не уполномочено и никаких договоров у короля Болеслава с князем Ростиславом еще нет. Поскольку между Перемышлем и Краковом пролегала часть большой торговой дороги из Киева в страны западных славян и дальше, Ростиславу пришлось срочно собирать бояр и старост, выбирать посольство в Краков и обговаривать условия союза, который он теперь предлагал польскому королю. Два посольства уехали вместе, увозя грамоты с новыми княжескими печатями. Время было тревожное, но благоприятное: пока Владислав здесь, король Болеслав будет сговорчивее.

– Жениться тебе надо, княже! – говорили Ростиславу перемышльские старосты. – Если князь без хозяйки в доме, какой порядок будет? Ищи себе тестя сильного, чтобы помог, если что. Жаль, у Болеслава дочери нет, а то время такое, что лучше и не сыщешь, чтобы с ним породниться.

– Вячеслав туровский подойдет? – спросил Ростислав.

– Вячеслав туровский? А у него разве есть дочери‑девицы? – удивились бояре.

– Дочь есть, хоть и не совсем девица, а все‑таки! – Ростислав улыбнулся и рассказал, как провожал дочь туровского князя, покинувшую мужа.

Мысль о необходимости жениться в связи с новым положением уже приходила ему в голову, и Туров сразу вспомнился, потому что князь, даже за всеми делами, часто вспоминал ту недолгую поездку от села Ивлянки до Небеля.

Бояре, выслушав его, принялись с сомнением покачивать головами. Разведенная жена – не лучшая невеста, и не зря в Священном Писании женитьба на разведенной приравнивается к прелюбодейству. Но Вячеслав туровский стал бы очень полезным и сильным союзником – в случае необходимости он прикроет Перемышль от притязаний города Владимира, и владимирский князь будет вынужден отступить, будучи младшим братом князю туровскому. Посомневавшись и подумав, бояре и старосты дали согласие на это родство.

Но приниматься за дело Ростислав не торопился. Киевская Русь – то есть собственно Русская земля⁰ – уже не первый век пыталась присоединить к себе Червонную Русь, но та упорно и вполне успешно сопротивлялась притязаниям. Теперь, когда Червонная Русь разделилась на несколько самостоятельных княжеств, киевский князь наверняка возобновит попытки, решив, что ему будет легче заглотить их поодиночке.

– Да я не столько Владимира киевского или Андрея владимирского боюсь, сколько братьев любезных! – с досадой говорил Ростислав своему бывшему кормильцу Предибору Добровоевичу, который до сих пор оставался его советчиком. – Владимирко да Ярша меня всю жизнь половцем бранят, а теперь ведь обиделись поди, что не им старший город достался. Спят и видят, как бы меня из Перемышля прогнать. Или я не прав?

– Может быть, и так, – со вздохом отвечал боярин Предибор.

– Вот и начнут они сейчас меня воевать, я их. Прольем крови немерено, города разорим, села пожжем….

– Ну, мирных‑то зачем воевать?

– А оно само собой как‑то получается, уж тебе ли не знать, батюшка! Разорим друг друга, а кто обрадуется? Киевский князь! Тогда уж тот, кто из нас троих умнее, первый к нему на коленях приползет, крест поцелует и дань платить пообещает, только бы последнего не лишиться. А от двух других и памяти не останется.

– Может, тебе бы с братьями сперва помириться, а, княже? – предлагал другой боярин, из старинной волынской знати, Семислав Премыслич.

– А как мне с ними помириться прикажешь, если я с ними не ссорился? Если понимают, что нам между собой теперь драться – хуже смерти, то слава Богу. А если не понимают, то словами их не убедишь. Нет, или они мне шею свернут, или я им, пока не попробуем, не успокоимся. И выход вижу один: стать сильнее, чтобы они и не лезли. Чтобы им свои города войска не дали, потому как помирать напрасно никому неохота. А для того мне или с Андреем владимирским, или с Вячеславом туровским надо побыстрее договор утверждать. Лучше с Андрея начать – он и так пуганый. Да и ближе он. Сейчас к нему поеду, а оттуда уж прямо в Туров.

Бояре вздыхали. При всем своем уме и опыте они не могли ничего посоветовать двадцатилетнему парню, который по праву рождения и по отцовскому завещанию оказался владыкой Перемышля, отвечающим за все.

– Да, может, если с Андреем владимирским хорошо сговоришься, и не надо будет на Вячеславовой дочери жениться, – вздохнул Семислав Премыслич. – Все‑таки венчанная, мужняя жена, а муж еще жив – зачем нам такая княгиня?

Ростислав не отвечал. Все это было верно, но при упоминании о Турове ему невольно вспомнилась девушка, которая к Турову, собственно, не имела отношения, – послушница Крестя из берестейского Апраксина монастыря. Вспоминая о ней, он понимал: да если бы ангел небесный ему предложил придумать для себя самую лучшую невесту, он придумал бы именно такую – стройную, красивую, смелую, умную, владеющую собой и в то же время готовую ответить на его любовь. Это ей надо было бы родиться княжной, и она украсила бы собой любой из русских городов!

Дочь Вячеслава Туровского, которую он видел рядом с Крестей, казалась привлекательнее других невест только благодаря Кресте – на нее словно падал отсвет красоты той, другой. Ростислав понимал, что жить ему придется не с Крестей и что разница между той и другой сделает его супружество только более тоскливым, но ничего не мог с собой поделать, и мысль о поездке в Туров к князю Вячеславу казалась заманчивой уже потому, что давала слабую, призрачную надежду увидеть Крестю или узнать, что с ней. Вероятно, она давно уже отправлена назад в Берестье и даже, может быть, успела принять постриг, но… Но Ростислав собирался во Владимир, а оттуда в Туров, и сердце учащенно билось при мысли об этом городе.

Бояре Червенской земли, старосты Перемышля и знатнейшее духовенство собирало, как положено, целое посольство, которое будет сопровождать князя. Во Владимир послали гонца. Князь Андрей ответил, что будет рад принять гостя, но просил приехать с малой дружиной, чтобы не тревожить народ. Наиболее осторожные из перемышльских бояр испугались, заподозрив предательство, но Ростислав отмахнулся: князь Андрей, скорее всего, сам боится большого войска.

– Невыгодно ему меня убивать, – сказал он Семиславу Премысличу, который наиболее настоятельно советовал взять всю ближнюю дружину и еще сотню бояр – Если я погибну, Перемышль ведь не он, а Владимирко захватит. Надо Андрею, чтобы Червонная Русь опять в одних руках собралась? Не надо. Так что он меня беречь и лелеять должен, если не дурак.

– А если дурак?

– А если дурак, то у него отец есть. Уж Владимир киевский своим сыновьям не даст баловать.

Но посольство не успело собраться, как приехали люди из города Белза. Двое бояр и священник жаловались на посадника Стужайла и князя Ярослава, который не желает разбираться по справедливости.

– И раз так, то лучше ты, князь Ростислав, владей нами, а мы тебе будем служить, как батюшке твоему служили, только дай нам самим тысяцкого выбрать вместо Стужайла навозного! – говорил боярин Завада, и Ростислав ухмылялся вместе со всеми, думая о приключениях незадачливого Стужайла.

Дать ответ Ростислав сразу не решился. Все‑таки отец завещал Белз брату Ярославу, и забрать его себе было бы нарушением отцовской воли. Но, с другой стороны, и отец ведь хотел, чтобы города управлялись разумно и справедливо, а лишившись одного из двух своих городов, старшие братья поневоле будут вести себя смирно.

– Я приеду к вам и на месте с людьми поговорю, – решил Ростислав. – Если вы правы, то дам вам тысяцкого, какой вам угоден, но только тогда уж и вы меня не выдавайте. Ведь братья не успокоятся, Владимирко в Звенигороде рать соберет для Ярослава город назад отбивать. Тогда уж бейтесь со мной до конца, как я за вас, так и вы за меня.

– Батюшка, Ростислав Володаревич! Да чтоб мы? Да мы за тебя! Богом клянемся! – дружно завопило посольство, целуя шейные крестики.

Перемышльская дума одобрила это решение: нарушать волю покойного князя не хотелось, но забрать в руки еще один город всем казалось весьма соблазнительным. Каких‑то враждебных действий от старших Ростиславовых братьев, обиженных отцовским завещанием, ждали все, и вырвать у них из рук такой город, как Белз, было бы залогом окончательной победы.

– Поезжай скорее к Андрею владимирскому, а там и к Вячеславу туровскому! – говорили Ростиславу теперь бояре. – С братьями воевать – помощь нам нужна будет. Поезжай, батюшка. А уж если приедут ляхи, мы их тут без тебя примем, пусть обождут.

Оставив за себя Предибора Добровоевича, здравому смыслу и честности которого он вполне доверял, Ростислав взял три десятка дружины – Звоняты, Мирошки и Давиды – и поехал в Белз.

Первым пригородом Белза был Любачев. Сюда уже дошли слухи о тамошних событиях, и новый любачевский посадник, помещенный сюда уже новым князем Ярославом, собрав имущество и домочадцев, сбежал. Прежний посадник, Микула Хромец, приехал из своего села и был в городе, но полномочий никаких не имел, и Любачев оказался вообще без власти. Ростиславу тут скорее обрадовались, хотя тоже подозревали, что он собирается захватить владения брата и начал с Любачева. То, что он приехал всего с тремя десятками, удивляло и смущало – люди не знали, как это понимать.

В Любачеве носились слухи о том, что Владимирко у себя в Звенигороде провел вече, получил поддержку и собирает войско, чтобы отвоевать Белз обратно и силой покорить его Ярославу.

– Что же он к нам‑то сюда не приехал, князь Ярослав? – говорил Микула Хромец. – Зачем в Звенигород поехал? Значит, не доверяет нам. А коли не доверяет, то ждать можно, что и нас воевать будет.

– Зачем нас‑то воевать? – гудели люди, собравшиеся на посадничьем дворе. – Мы‑то своего посадника не грабили, не гнали и в навозную кучу не закапывали, он сам сбежал, Братислав‑то.

– А вот, значит, думает князь Ярослав, что мы за Белз тоже ответчики. Как по‑твоему, Ростислав Володаревич?

– Но вас‑то в чем обвинять?

– А что же он тогда к нам не едет? А Братилка, небось, к нему в Звенигород прибежал да и налгал там, будто мы ему грозили, вот он и сбежал. Так что ты один теперь наша защита, князь Ростислав. Бери нас под свою руку, раз такое дело. Хочешь, вече соберем?

Но Ростислав не спешил с таким важным решением. Если он велит созвать вече и оно отдаст Любачев ему, братья обязательно поймут дело так, что он явился в город с войском и захватил его. И докажи, что это не так!

Кроме нежелания открытой войны, его смущали мысли об отце. Князь Володарь перед смертью выдал каждому из трех сыновей по городу, так не должен ли теперь Ростислав видеть свой долг в том, чтобы усмирить Белз и вернуть его Ярославу, вместо того чтобы поощрять бунтовщиков, преследуя собственные выгоды? Клятва на кресте, данная умирающему отцу, была для него не пустым звуком, и он терзался, опасаясь, что нарушит ее без достаточных оснований.

Более осторожные из любачевцев говорили, что князю Ростиславу стоит сначала связаться с братьями и обсудить дело с ними. Но Ростислав не знал, как говорить с Владимирком, пока ему не ясно истинное положение дел в Белзе. А Владимирко в любом случае хочет одного: чтобы младший брат не вмешивался.

К утру Ростислав решил поехать сначала в Червен, узнать, что слышно, и взять там войска, если червенцы захотят его поддержать. Червен был старинным городом, в котором жила древняя племенная знать, крепко державшая в руках свою округу. Если червенские бояре поддержат его, можно будет приниматься за дела Белза с гораздо большей уверенностью. Посадник Микула тем временем должен был послать в Перемышль, собрать войско и ждать гонца от Ростислава. Обговорив все это, он взял свои три десятка и на второй день поздно вечером въезжал в Червен.

– Князь Ростислав! Отворяй, ребята! – крикнул обрадованный тиун воротной страже и поспешил вниз, чтобы скорее поздороваться с новым перемышльским князем. – Я‑то думаю, кого Бог принес на ночь глядя, а это ты! – приветствовал он Ростислава, пока дружина строем по двое вползала в узкие ворота вала. – Вот так гости! Приехали уже, приехали! – радостно отвечал он на тот вопрос, который, по его мнению, жених хотел ему задать. – С вечера здесь, и ужинали, и беседовали, и баню топили! – Тудор весело подмигивал Ростиславу, но тот не отвечал на улыбки и не понимал намеков. – Повидаться захотелось? Не положено бы так рано, да разве же я не понимаю! Ну, дело молодое, оно понятно! Только теперь красота спит уже! Не знаю, станут ли будить боярыни! А повезло тебе, Ростислав Володаревич, повезло! Красавица! Мало я таких видал!

– Ты про кого? – Ростислав вовсе не выглядел счастливым и смотрел на тиуна с недоумением, хмуря черные брови.

– Да про невесту же! Ты чего прискакал‑то на ночь глядя? Невеста уже здесь, говорю же, вечером приехали! Сам, значит, проводить хочешь, Переяру Гостиличу, значит, не доверяешь! Ну, оно понятно! Такая красота! Вот только не знаю, куда мне вас девать! – спохватился тиун. – Я же тут какую дружину уложил: ваши перемышльские, да ихние туровские, да купцы тут одни у меня приблудились некстати! Придется по избам вам селиться, народ будить! Сейчас мальчишку за старостой пошлю!

Тиун убежал, громким шепотом призывая ключника и челядь, а Ростислав в недоумении остановился на крыльце. Он не понял, про какую невесту и «красоту» твердил ему подмигивающий Тудор, почему считал, что он, Ростислав, должен был приехать сюда этой ночью?

– Что это ты, как снег на голову? – спросил его старший конюх, Угомон, принимая коня. – Хорошо, туровцы на ладьях, в конюшнях место есть. Что это ты только со своими ближними? В Белзе‑то вон что творится – невеста невестой, а людей надо бы побольше брать, а то и невесту потеряешь, и сам не будешь жив.

– О Белзе и речь. Любачевские меня подбивали туда с войском идти, завтра с вашими поговорю – если поддержат, тогда пойдем и с войском. Дел невпроворот – вот я и еду, пока дорогу видно. Кто здесь приехал‑то?

Угомон открыл было рот, но тут из сеней показался боярин Переяр, спешно оправляя только что застегнутый пояс. Видно, он был прямо с постели, даже без шапки, и его густые с проседью волосы стояли дыбом. Поклонившись, конюх отошел, а боярин шагнул к Ростиславу и поклонился ему:

– Здравствуй, князь Ростислав! Вот где встретились!

Ростислав переменился в лице и не сразу ответил на приветствие. Все его мысли были заняты Белзом и почти неизбежным по этой причине противоборством со старшими братьями, поэтому появление здесь кормильца и ближайшего советчика брата Владимирка его насторожило, встревожило и мало что не заставило схватиться за оружие. Люди Владимирка здесь? И успели раньше? Зачем боярин Переяр сюда приехал – только за тем, чтобы склонить червенцев на свою сторону и просить поддержки для своего князя. Что он успел сделать и насколько преуспел?

И не привел ли он с собой целое войско, которому Ростислав может противопоставить только три десятка ближней дружины?

Если бы Переяр догадался, что мысли Ростислава заняты Белзом, и завел разговор именно об этом, то смог бы спасти все дело. Но боярин думал только о дочери туровского князя, которую обманом увез из дома, и был убежден, что Ростислав уже знает о ней или вот‑вот узнает.

– Здравствуй, Переяр Гостилич. – Ростислав сдержанно кивнул. – А ты здесь какими путями?

– Я‑то… – уклончиво начал боярин, в душе посылая половца ко всем чертям.

Мысли его метались, лихорадочно отыскивая выход. Если Ростислав, на самом деле едет свататься к дочери Вячеслава туровского, то чтоб ему приехать на день позже и разминуться с ней! Но через пару дней он будет во Владимире, обман раскроется, а Юрий Ярославич еще не забрал свою жену! Ростислав видел здесь его, Переяра, а значит, мгновенно поймет, кто подстроил обманное сватовство! Избежать разоблачения и гнева двух князей будет невозможно, и у половца появится весомый повод, чтобы прогнать Владимирка из Звенигорода!

Все эти ужасные последствия уже казались неминуемы, и у Переяра даже мелькнула мысль убить Ростислава, пока никто не видит. Но он знал, что люди, поднявшие руку на кого‑то из Рюриковичей, всегда плохо кончали, и стал выкручиваться.

– А ты‑то, княже, куда так торопишься? – принялся расспрашивать он, словно ненароком загораживая Ростиславу дорогу в дом. – Тут места разбойные, далеко ли до беды!

– Ты обо мне не беспокойся, я сам за себя постою. Ты‑то здесь чего?

– Я‑то… Невесту везу.

– Какую? Себе, что ли? – хмыкнул Ростислав.

– Себе! Шутник ты, княже. Брату твоему Игорю Васильковичу.

– Игорю? – Ростислав изумился. – Игоряха жениться надумал? Вот так новость! Когда же успели? Почему же я ни слова об этом не слышал?

– Да тебя и дома‑то не бывает, то ты у ляхов, то еще где…

– Когда же это решили?

– Да еще весной, когда ты к Висле ходил. Как князь Василько помер и сыновей по столам посадил, они и задумали жениться…

– И отец мне ни слова не сказал! Кого же ему сосватали?

– Вячеслава туровского дочь.

– Кого? – Ростислав не верил своим ушам.

– Туровского князя Вячеслава Владимировича.

– Игорь! Вячеслава туровского! Нет, постой! – Ростислав вдруг сгреб Переяра за грудки и тряхнул так, что рубаха затрещала. – Врешь, воевода, ей‑богу врешь! Как ее могли весной сватать, если она еще замужем была? Где это видано, чтобы к мужней жене сватались? Ошалел, что ли, Игоряха совсем?

– Пусти меня, Ростислав Володаревич, да не кричи так – умолял боярин Переяр, стараясь оторвать от своей груди крепкие пальцы разгневанного половца и мысленно посылая его ко всем чертям с чертенятами. – Пусти, задушишь! Что ты на меня, старого, набросился? Ведь князь Вячеслав задумал ее с мужем развести!

– Тогда еще задумал? Врешь, я ведь с ней ехал, она ничего не знала!

Перед глазами Ростислава снова встала светлая березовая роща и девушка с длинной косой, вьющейся по линялому подряснику. Да, это была не она, но настоящая Юрьева княгиня тоже ничего не знала о предстоящем разводе!

– Она не знала, а отец ее знал! – задыхаясь, твердил Переяр, пытаясь если не убедить, то хоть запутать половца. – Потому и забрал из монастыря.

– Но Игоряхе‑то почему? – Ростислав наконец выпустил его, и воевода прислонился спиной к столбу, шумно дыша и утирая пот.

– Как почему? А Галич? Галич – сильный город. Чуть погодя нас всех за пояс заткнет. А князь Вячеслав‑то вперед глядит.

– Но почему Игорь мне ничего не сказал? Тайком сосватал, тайком за невестой послал, будто я ему не брат, а незнамо кто!

– Верно, боялся, что перехватишь невесту. – Переяр почти отдышался и даже решился усмехнуться: – Ведь невеста завидная! А захочешь ты, чтобы Галич и Туров единым строем против тебя встали?

Ростислав отвернулся, переводя дыхание. Переяр наблюдал за ним. Это хорошо, если удастся посеять недоверие между Ростиславом и братьями Васильковичами, которые в споре со старшими братьями наверняка встанут на его сторону. А войско Теребовль и Галич могут выставить немалое, и зря они с Владимирком не подумали об этом раньше. Но сейчас все складывалось очень удачно.

– Мой тебе совет, вот послушай меня, старика! – добавил Переяр, довольный растерянным и смущенным видом Ростислава. – Поезжай‑ка ты в Галич, поговори с Игорем Васильковичем, убедись, друг ли он тебе.

– Друг ли? – Ростислав смерил его взглядом. – А то ты не знаешь, боярин, если от него сватом едешь! Да, а ты‑то здесь при чем? У Игоря, чай, свой кормилец имеется! Где Гаврила Твердибоич? Занемог, что ли?

– Точно, занемог, – подтвердил Переяр. – Я как раз у них в Галиче был, когда посольство снаряжали, вот меня и попросили. Ты, говорят, Переяр Гостилич, человек мудрый, уважаемый. Съезди привези невесту. А я что? Разве трудно мне князя Игоря уважить? Я ведь его еще вот таким помню…

– Нет, на коня не ты его сажал⁰! – Ростислав оборвал боярина, готового пуститься в чувствительные воспоминания.

– Да нет, я что… А ты поезжай, – настойчиво посоветовал Переяр. – Нас не жди, мы‑то медленно едем, княжна в дороге чтоб не утомлялась. Лучше тебе первым в Галиче быть.

Если бы удалось спровадить половца побыстрее, это было бы огромной удачей. Ведь если он завтра увидит посольство, то сразу поймет, что перед ним не галичане, а звенигородцы, то есть все обман.

– Да и с девицей тебе видеться незачем – все‑таки чужая невеста, как бы чего… – продолжал он. – Разговоры пойдут, всякая трепотня – и Игорю обидно, и девице стыдно, ну, зачем? Поезжай, от греха подальше.

– Ну, ночью же я не поеду, – неохотно обронил Ростислав. – И так кони заморились, да и кмети мои не железные. Ночь переночуем и поедем.

– До зари бы тебе выехать, а княжна рано не встанет, дело девичье – на перинах валяться. Перины знатные с собой везут, такое приданое – обзавидуешься! Видно, что князь Вячеслав не бедно живет! – Почти успокоившись, боярин Переяр улыбнулся.

– До зари уеду. Я и сам ее видеть не хочу. Перины, может, хорошие, а сама‑то… – Ростислав замолчал, чтобы не ругать невесту брата. – Дай Бог им счастья. А все‑таки неладно выходит. Брат двоюродный – а я на свадьбе не буду, хуже чужого.

– Повидаешься с князем Игорем – и будешь на свадьбе лучшим гостем.

Ростислав вздохнул и, не ответив, пошел в сени, куда уже пробежал мимо них тиун Тудор, делая приглашающие знаки. Поднятая от первого сна челядь по второму разу собирала на стол, Ростиславовы кмети умывались у конской колоды и рассаживались за столы.

– Помни, что я говорил, не смущай девицу! – убеждал боярин Переяр, придерживая Ростислава за плечо. – Поужинайте потихоньку, да спать, а утром и в дорогу!

– Да не учи, понял я! – Ростислав в досаде сбросил с плеча его руку. – Нужна мне ваша невеста, как собаке пятая нога!

Но известие о том, что здесь, в этом доме, находится княжна Прямислава Вячеславна, взволновало его гораздо больше, чем он хотел показать. За столом он сидел как чурбан, почти не ел, а кмети смеялись, что‑де князь уже спит, только лечь забыл. А Ростислав был слишком потрясен, чтобы рассказать обо всем дружине и попросить у нее совета.

Там, где Прямислава Вячеславна, обязательно должна была быть послушница Крестя. Он помнил ее так хорошо, словно они расстались не пару месяцев назад, а вчера. Его смутные мечты еще когда‑нибудь с ней увидеться были раньше несбыточными, а теперь вдруг стали явью! Для этого надо всего лишь подняться по лестнице и постучать в дверь.

И он знал, что ей скажет. Он чувствовал себя виноватым перед ней, и эта неожиданная возможность встречи наверняка была дана ему Богом для того, чтобы он сделал то, что должен.

Окончив ужин, его кмети расходились по избам городка, где взъерошенные и заспанные хозяева устраивали гостей на ночь. Ростислав тронул за плечо Звоняту:

– Звонята, слышь! Тут наверху – туровская княжна, ее везут замуж за Игоря галицкого. Переяр Гостилич везет.

– Да ты че? – Звонята вытаращил глаза.

– Тихо, не ори.

– Ничего себе – не ори! Перехватил, стало быть, Игорь у нас невесту?

– Говорят, еще весной он с Вячеславом туровским сговорился, потому Вячеслав ее и забрал из монастыря.

– Ха! А мы, стало быть, ее везли, как дураки, чтобы для Игоря спасти и доставить? Чего же Игорь сам‑то не поехал?

– Почему же Вячеслав туровский у отца моего помощи просил, а не у Игоря… Стой, его же новости в Галиче застали! – вспомнил Ростислав. – Значит, он тогда Игорю и пообещал: поможешь Туров отбить, заберу у Юрия дочь и тебе отдам… Только что же он отцу‑то ничего про этот уговор не сказал?

– Обманул, старый черт! – хмыкнул Звонята. – Вот и верь после этого людям…

– Ладно, что теперь болтать! Поди наверх, стукни там в дверь, позови Крестю. Помнишь?

– Еще бы! – Звонята усмехнулся, вспомнив красивую стройную девушку в линялом подряснике, с которой Ростислав Володаревич в той поездке почти не сводил глаз. – Сейчас доставлю.

– Ты не очень шуми, весь терем будить не надо.

– Не дурак, понимаю! Чтой‑то Переяр Гостилич нас изволит разглядывать? – Звонята кивнул на свата, который внимательно наблюдал за ними из дверей.

– Шел бы ты спать, боярин! – с чувством пожелал ему Ростислав. – Самому же завтра в дорогу, чего маешься? Помню я уговор, помню! – заверил он, понимая, о чем тот беспокоится. – Говорю же, не нужна мне ваша невеста, истинный крест! – И он с готовностью перекрестился.

Взяв Звоняту за плечо, Ростислав вместе с ним вышел из сеней, якобы направляясь спать в ближайшую избу, но на крыльце остановился и сделал холопу знак не запирать. Тот прикрыл дверь, погремел засовом и отошел.

Ростислав и Звонята подождали немного. Через некоторое время дверь опять приоткрылась: догадливый холоп подождал, когда бдительный Переяр Гостилич уйдет.

На цыпочках пробравшись через сени, оба остановились возле лестницы, ведущей наверх. Звонята стал подниматься, и тут наверху тихо заскрипела дверь. Впотьмах мелькнула стройная девичья фигура в белой рубахе; у Ростислава стукнуло сердце, но Звонята, уже почти поднявшийся, увидел совсем незнакомую девушку.

– Вот так русалка! – Он тихонько присвистнул, разглядывая красавицу с длинной русой косой. – По ночам бродишь, одиноких парней соблазняешь? Ну, вот он я, соблазняй, не жалко! – Он усмехнулся и встал на узкой площадке верхних сеней почти вплотную к девушке, которая при виде незнакомого мужчины подалась назад и прижалась к двери горницы.

– Сам ты русалка! – безбоязненно ответила Забела. По очертаниям смутно видной в темноте фигуры и по голосу она распознала, что ее собеседник молод и боек. – Кто тут бродит, как домовой? К чему подбираешься? Смотри, людей позову!

– А ты кто такая?

– А ты кто такой?

– Я – Звонибор Предиборич, отец мой был кормильцем князя Ростислава Володаревича! – не без гордости ответил «домовой» и приосанился в темноте.

– Ростислава Володаревича! – ахнула девушка. – Ты не от него ли?

– От него! – с важностью ответил Звонята и, пользуясь случаем, подошел поближе. – У вас там в горницах есть такая девица, Крестей зовут? Ну, Кристина, послушница из Апраксина монастыря?

– Есть, – озадаченно отозвалась Забела, которая никак не ждала, что ночной гость спросит о Кресте. – А тебе зачем?

– Поговорить с ней хотят.

– Кто?

– Ну, один человек! – Звонята не собирался раскрывать незнакомой девушке все секреты. – Поди, красавица, позови ее! Да и сама тоже приходи: пока они там поболтают, мы с тобой тут побеседуем!

– Да кто «они»?

– Дай‑ка нос поглядеть – целый ли? – Почти выведенный из терпения Звонята подался к ней, и Забела, отпрянув, прижалась спиной к косяку. – Может, уже в какой‑нибудь двери прищемили? Или на торгу оторвали? Все‑то тебе знать надо! Позови, что тебе, трудно? А остальное не твое дело.

– Ишь какой ловкий! – Забела проворно отбила его руку, которой он и впрямь было потянулся к ее носу. – Посмотрите на него! – шепотом воскликнула она, точно вокруг них шумела толпа. – Крестю ему позови! Ходит ночью, незваный‑непрошеный, девиц вызывает незнамо для кого, да еще послушниц! Где же такое видано?

– Ну, тихо, тихо! – умоляюще зашептал Звонята. – Что кричишь, как на пожаре? Поди скажи ей, что с ней поговорить хотят, ну, тот человек, с которым… Ну, который…

– Князь Ростислав Володаревич! – тихо сказал сам Ростислав, поднимаясь по ступенькам.

За время их бурной и продолжительной беседы он, отчаянно волнуясь, поднялся почти до середины лестницы, прислушиваясь и стараясь понять, здесь ли Крестя.

Забела охнула. Она никогда не видела Ростислава, но сразу поверила, что это он.

– Позови мне Крестю, да смотри княжну не беспокой! – велел он, и Забела, толкнув плечом дверь, исчезла в темноте.

Пробравшись в горницу, которую занимала Прямислава, Забела остановилась на пороге и в раздумье огляделась. Повсюду слышалось дыхание спящих женщин: из‑за тесноты даже на полу спали челядинки, а Прямислава и две боярыни устроились на лавках. Крестя угнездилась в дальнем углу, свернувшись на сундуке, но Забела не торопилась ее будить. У нее не укладывалось в голове, что тихоня послушница чем‑то привлекла мужчину, к тому же князя, да еще жениха самой княжны! Весьма странно выглядело то, что князь Ростислав, вдруг явившись в город, где ждет его невеста, охотится за какой‑то Крестей!

– Ну, что там? Ты ходила? – шепнула со своей лежанки Прямислава. Весь остаток вечера они гадали, кто приехал и ужинает в гриднице, но к ним не присылали ни с какими новостями, и только когда все заснули, Прямислава послала Забелу на разведку.

– Была! – Осторожно перешагивая через спящих на полу холопок, Забела скользнула к лежанке и присела на край. Прямислава села на перине; наклонившись к ее лицу, разведчица зашептала: – Там какой‑то пришел, Крестю спрашивает!

– Крестю? – шепотом ахнула Прямислава. – Какой «какой‑то»?

– Здоровый такой. Говорит, Звонимир… не помню по батюшке.

Прямислава вспомнила Звоняту, который всегда был рядом с Ростиславом, а Забела продолжала:

– Кристину, говорит, позови, послушницу из Апраксина монастыря. Я говорю, тебе зачем, а он говорит, поговорить с ней хотят.

– Кто хочет?

– Князь Ростислав Володаревич!

Прямислава ахнула: от неожиданности она больше встревожилась, чем обрадовалась.

– И сам он там был, – так же шепотом продолжала Забела. – Сам поднялся. Половец такой по виду, но вроде ничего себе. Ведь это он?

– Да.

– Ну, чего? С какой радости им Крестя нужна? Будить ее, нет?

– Нет! – Прямислава живо откинула одеяло. – Где она?

– Да вон, на ларе. Свернулась, как собачка.

– Ты ее подрясник видишь?

– Темно, как в печке! – Забела вглядывалась в темноту. – Под голову, что ли, положила?

– Можешь вытащить? Только тихо, чтоб не проснулась.

Забела схватила чью‑то рубаху, первую, что попалась под руку, неслышно скользнула к Кресте и ловко поменяла сверток у нее под головой. Крестя продолжала ровно дышать во сне, а Забела уже стояла возле Прямиславы с темным комком в руках.

– Давай! – Прямислава кое‑как завязала башмаки и схватила подрясник. – Где тут перед, матушка Пресвятая Богородица!

– Да вот! – Забела расправила одежду. – Ты что же, вместо нее пойдешь?

– Да. Побудь тут. Если кто проснется и меня хватится, скажешь, что мне на двор понадобилось. И беги зови меня.

Забела кивнула, и Прямислава, приглаживая растрепанную косу, прокралась к двери. Глаза ее привыкли к темноте, и она ухитрилась ни на кого не наступить. Надо было бы еще повязать платок, но искать его в темноте у нее уже не хватало терпения. Ее била дрожь: вот сейчас, сию минуту она увидит Ростислава! И он узнает, что она и есть его невеста, и никто в Перемышле не будет знать о ее прошлых «игрищах» и переодеваниях, которые, конечно, не прибавили бы ей чести! Но гораздо больше ее волновало то, что через миг она снова окажется в объятиях Ростислава, и теперь ей уже нечего бояться и стыдиться, потому что он почти ее муж и ее любовь к нему благословлена Богом!

Она выскользнула за дверь верхних сеней и сразу увидела его. Он стоял у столба, лица его нельзя было рассмотреть в темноте, но она сразу почувствовала, что это он: запах, ощущение тепла, ощущение блаженства от его близости, не испытанное ею больше никогда и ни с кем, не позволяли ей ошибиться.

– Ты! Ты здесь! Душа моя! – Ростислав тоже узнал ее и сразу схватил за руки. Он собирался держать себя иначе и говорить другое, но при виде этой стройной фигуры в темном подряснике, этой светловолосой головы, длинной косы и очерка любимого лица все решения вылетели из головы. – Лада моя!

Ростислав порывисто обнял ее, и девушка, вопреки его ожиданиям, не стала противиться, а всем телом прижалась к нему, и он ощущал ее трепет, чувствовал ее взволнованное теплое дыхание на своем лице.

– Лада моя! – прошептал он и обнял ее сильнее.

– Это я! – прошептала она в ответ и обняла его за шею.

Ростислав стал целовать ее, и теперь она не уклонялась от его поцелуев, как раньше, а с волнением и трепетом подставляла ему лицо. Касаясь ее губ, Ростислав чувствовал, что теряет голову; ни к чему не привели его благие намерения, если при первом прикосновении он вновь был охвачен огнем и готов был проститься с вечным блаженством на небе ради счастливой возможности хоть раз сжать ее в объятиях.

Наконец она немного отстранилась и, часто дыша, с улыбкой спросила:

– Откуда же ты здесь взялся, Ростислав Володаревич? Невесту хочется скорее повидать?

– Да ну ее, невесту! Меня на свадьбу не звали, а значит, мне и подарков не готовить! – Ростислав отмахнулся. – Совсем сдурел Игоряха, но с ним я после разберусь.

У Прямиславы вытянулось лицо. Как это – ему нет дела до невесты? Правда, он еще не знает, что это она и есть, но… И про какого Игоряху он говорит?

Но прежде чем она успела как следует удивиться, Ростислав снова обнял ее, прижался лицом к ее волосам и зашептал:

– Что ты делаешь со мной, лада моя? Я себя не помню! Ведь я за другим делом тебя звал, повиниться хотел! Виноват я перед тобой, душа моя, свет мой ясный! Самого жуть берет, как подумаю: хотел и себя погубить, и тебя тоже, дьявол на грех толкает! Люблю тебя больше жизни, но ведь погибнем оба! Отец мой умер, с братьми нелады начались – это мне предупрежденье, Божий знак, что чуть было не погиб и тебя, душу невинную, с собой в пламень вечный хотел утащить! Прости меня, голубка моя, хотел прощения просить, а сам вон опять… Не могу ничего с собой поделать, как тебя увидел, в уме опять помутилось! Ничего мне не надо, только люби меня! Прощаться нам нужно, а сил нет! Все что хочешь сделаю для тебя! Если ты в инокини идешь, ступай в перемышльский монастырь какой‑нибудь, я тебе вклад прибавлю, с епископом буду говорить – хочешь, так будешь игуменьей. Виноват я перед тобой, чем могу, готов тебе служить. Прости меня только.

– Бог простит, Ростислав Володаревич, а мне прощать тебе нечего, – нежно прошептала Прямислава, одной рукой перебирая его жестковатые черные волосы.

Она отлично поняла, о чем он говорит, и душу ее переполнял восторг. Ростислав в десять раз лучше Юрия Ярославича, которому многочисленные покаяния не прибавляли душевной чистоты. Ростислав – другой, его душа светла, и он действительно любит ее, ту, которую знает под именем Крести, любит и потому заботится о ее благополучии больше, чем о своих удовольствиях. В восторге она снова обняла его, и Ростислав не противился, только качал головой: он хотел, но не имел сил вырваться из ее объятий!

– Ничего, Бог нас простил, Ростислав Володаревич, будем счастливы! – шептала она. – Ведь я… Я думала, ты в Перемышле невесту дожидаешься, а ты сюда прискакал! Неужели для меня? – лукаво спросила она.

– Что мне до невесты! – с тоской ответил Ростислав. – Я бы до смерти о ней не вспомнил, если бы тебя тут не встретил, если бы не ты! Как узнал, что княжна Вячеславна здесь, ну, думаю, Божий знак мне мою Крестю в последний раз повидать и прощения попросить!

– Перед свадьбой, значит, не только духовнику, но и мне исповедаться, да?

– Да что мне их свадьба, говорю же, не звали меня. Говорят, Игоряха ее еще весной сосватал, когда с князем Вячеславом в Галиче виделся, ни отец, ни я ничего не знали!

– Какой Игоряха? – Прямислава, ничего не понимая и уже не улыбаясь, отстранилась от него. Ей показалось, что он помешался. – Как это тебя на твою же свадьбу не звали, ты что говоришь, голубь мой?

– Да не моя это свадьба, а Игоря Васильковича, брата моего двоюродного! – пояснил Ростислав с некоторой досадой, что приходится тратить драгоценные мгновения встречи на чужие дела. – Он сын князя Василька теребовльского, слышала про такого?

– При чем здесь Игорь Василькович?

– Как «при чем»? Вы к кому едете‑то? Игорь – жених твоей княжны, ее к нему везут в Галич!

– К нему? В Галич? – Прямислава не верила своим ушам, и ей казалось, что она видит какой‑то дурной сон. – В какой Галич, окстись! К тебе везут, ты – жених!

– Да не я, а брат мой!

– Ты! – убеждала его Прямислава, пытаясь понять, откуда могло возникнуть такое дикое недоразумение. – Ты – Ростислав Володаревич, сын Володаря Ростиславича перемышльского? – Ей пришло в голову, что и здесь произошла какая‑то нелепая, роковая путаница и она принимала за князя Ростислава совсем другого человека. Если так, то она погибла!

– Да я, я! Только на дочери князя Вячеслава не я женюсь, а брат мой Игорь Василькович.

– Не может быть! – Первый приступ изумления прошел, Прямислава снова обрела способность мыслить и жаждала наконец разобраться. – Меня сватали за Ростислава Володаревича, сына Володаря Ростиславича перемышльского, покойного. За Ростислава Володаревича я и согласилась идти, к нему я и еду! Хоть кого спроси! Про никакого Игоря мы и не слышали, и ни разу никто никакого Игоря не упоминал! – решительно, хотя и несколько нескладно заявила она.

– Ты? – Теперь ничего не понимал Ростислав. – Сама опомнись, душа моя! Видит Бог, была бы ты княжна, женился бы я на тебе, не сходя с места. Но послушница – какая же невеста? Невеста здесь Прямислава Вячеславна, хоть и не моя!

– Прямислава Вячеславна здесь я! – произнесла Прямислава и, несколько смущенно и виновато улыбаясь, сжала его руку. – Прости, Ростислав Володаревич, обманула я тебя, хотя, видит Бог, невольно! Я – Прямислава Вячеславна, и ты правду угадал, когда меня увидел там, в Ивлянке. Нас тогда сотник Мирон со страху холопками переодел, чтобы ты не догадался.

– Ты – Прямислава Вячеславна? – Ростислав взял ее за плечи, глядя прямо ей в глаза. – Ты?

– Я. Давай боярынь разбудим и спросим. – Прямислава слегка кивнула в сторону горницы, где спали ее сопровождающие. – Уж они‑то точно знают, кто тут княжна и кто невеста!

– Но как же… эта баба, там, в Ивлянке, говорила же, что я обознался! Что не ты Вячеславова дочь, а та, другая! Маленькая такая, как недоросточек!

– Прибавка‑то? Она сама обманулась. И сотник Мирон обманулся. Они когда захватили нас, я в темноте Крестин подрясник напялила, и меня за нее приняли, а я думаю: пусть, так безопаснее будет! Так и ехала почти до самого Турова как Крестя. Ну, понял теперь?

– Понял‑то понял… – пробормотал Ростислав.

К удивлению Прямиславы, открытие ничуть его не обрадовало и вид у него оставался недоумевающий и растерянный.

– Так… что же… это тебя за Игоря выдают?

– За какого Игоря? – в пятый раз спросила Прямислава. – Что ты привязался со своим Игорем? Не знаю а никакого Игоря и знать не хочу! Откуда ты его взял? Я. – твоя невеста. Или ты не рад?

– Да как же ты моя невеста, если я от тебя первой об этом слышу? Это как же – без меня меня женили?

– Без тебя? А те люди кто? – Прямислава кивнула всторону лестницы. – Стоинег Ревятич, Хотолюб и Радолюб Славомиричи? Они‑то кто?

– Переяр! – ахнул Ростислав. В мозгу мелькнул первый проблеск света. – Славомиричи, помнится, звенигородский род. Но Переяр‑то! Ой я дурак! – Ростислав взвыл и стукнул себя кулаком по лбу: – Владимирко! Ну, братец любезный!

– Да ты о чем?

– О том! Переяр – кормилец брата моего Владимирка! Дружины я не видел, но если Переяр тут главный, значит, от Владимирка все эти люди! Нет, а мне наплел с четыре воза, хрен с ушами! – Ростислав понял еще не все, но сообразил, что его пытались нагло обмануть. – Он ведь мне наплел, что сосватал Вячеслава туровского дочь за Игоряху! Гаврила Твердибоич, вишь, приболел! И меня все норовил отсюда выпихнуть! А тебе, значит, сказал, что от меня?

– Ну да, – нерешительно ответила Прямислава. Она уже поняла, что все обман, что Ростислав ее не сватал, и помертвела. Стало холодно и жутко, как будто под ногами вдруг обнаружился крутой высокий обрыв. – За тебя он меня сватал! Хоть кого спроси! – Она опять показала на дверь горницы, призывая в свидетельницы спящих боярынь. – Не могут они не знать, к какому жениху меня везут! Сватали за тебя, и еду к тебе! За Игоря не пошла бы! Быть тебе сестрой я не собиралась, истинный крест! А ты – нет…

– Ну, было дело, думали мы с боярами… Жениться‑то надо, и с братьями нелады – союзник нужен. Сватай, мне говорили, Вячеслава туровского дочь. Но я когда еще собирался! Не до того мне пока. У меня и ляхи, и во Владимир надо ехать, и с Белзом что‑то решать.

– Но чего же они хотели? За Игоря вашего меня выдать? Зачем? Им‑то какая корысть? Игорь‑то хоть знает? И зачем обманом?

– Думаю, сердце мое, что Игорь не больше нашего знает. Зря я на него телегу катил, не мог он такое дело затеять, а мне ничего не сказать. – Ростислав покачал головой. – Не к Игорю тебя везли.

– А к кому?

У Прямиславы совсем упало сердце. Крутой обрыв был у самых ног, и что там на дне – вода, камни? Она чудом остановилась на краю, но тот, кто привел ее сюда, еще стоял за спиной – вот‑вот подтолкнет…

– А леший их знает…

Ростислав замолчал, раздумывая.

– Слышал, купцы говорили, что муженек твой блудный, Юрий Ярославич, в Звенигороде объявился, – сказал он наконец. – Видно, без него не обошлось, он рассказал, что Вячеслав Владимирович тебя с ним развести хочет.

– Юрий Ярославич! – в ужасе ахнула Прямислава, как будто при ней помянули о самом Сатане. – Он в Звенигороде? Но это что же получается…

Прямислава похолодела: ей все стало ясно. Не вода и не камни ждали ее на дне обрыва, а само адское пламя!

– Не тебя и не Игоря князь Владимирко задумал женить, – прошептала она. – Он хочет меня назад князю Юрию отдать… Уже разводная грамота вышла… Боярин Самовлад ее везет… И отдать… Это смерть моя будет… И правда лучше в монастырь…

– Не может быть! – воскликнул Ростислав, никак не ждавший такой подлости от собственного брата.

– Ну а что же еще? – Прямислава гневно глянула на него. – Как еще это объяснить? Меня за тебя посватали, ты знать не знаешь, а мой бывший муж у него в гостях сидит, «невесту» дожидается! Меня то есть! Ему меня везут, хотят назад отдать этому аспиду, а твой князь Владимирко помогает!

– Да как же мог Володьша на такое дело пойти? Он страх Божий имеет!

– Да небось Юрий Ярославич ему наплел, что‑де грех мужа с женой разлучать! Ну, мой отец этого так не оставит! Сейчас же домой в Туров еду! Ни минуты здесь не останусь!

Оскорбленная Прямислава повернулась и шагнула к двери, собираясь немедленно перебудить весь терем и приказать собираться, но Ростислав удержал ее за плечи:

– Погоди!

Она обернулась, и при виде его помрачневшего лица ей стало стыдно, что она совсем не подумала о нем. После такой оскорбительной попытки обмануть ее и Вячеслава Владимировича никакая дружба между Туровом и Перемышлем невозможна, и едва ли у них с Ростиславом будет случай еще когда‑нибудь увидеться.

И внезапно Прямислава разрыдалась: ей стало ясно, что все ее счастливые мечты разлетелись как дым, что никогда она не будет женой того, кого полюбила. Все, чем были полны ее мысли по дороге от Турова, стало невозможно; будущее, еще недавно одетое в такие яркие и радостные цвета, сделалось мрачным и одиноким. Она вернется домой и пойдет в Рождественский монастырь, потому что только Бог не обманет!

Ростислав опять обнял ее, прижал ее голову к плечу и стал гладить по волосам.

– Погоди, как же ты поедешь? – тихо говорил он, словно размышляя вслух. – Переяр, козел старый, мне врал, как сивый мерин, значит, ему‑то весь этот подлый замысел известен. У него какая дружина?

– Копий сто! – сквозь слезы выговорила Прямислава, уже догадываясь, к чему он клонит.

– А у ваших?

– Копий восемьдесят, если всех считать.

– Люди надежные?

– Самовлад Плешкович… леший его знает… Он из тех, кто моего отца хотел с княжения согнать, потом вроде помирились.

– В чью пользу хотел согнать? Юрия?

Прямислава кивнула.

– Значит, он будет друг Переяру, а не нам. Кто же остается? С девками и бабами много не навоюешь!

– Не буду я его женой! Лучше утоплюсь, скажу епископу, что в монастырь пойду, он не позволит! – невнятно, но решительно твердила Прямислава.

– До епископа еще добраться надо. Не могу поверить, чтобы Володьша с твоим отцом воевать не побоялся! Ради Юрия! Да кто он нам, этот Юрий? Нет, они как‑то хитрее задумали! Вы через леса когда собирались ехать?

– Завтра.

– Вот там и будет ждать! – подал с лестницы голос Звонята, который уже некоторое время назад, услышав наверху шум бурного объяснения, поднялся и прислушивался. – Там всегда шалят, вот у них и поп здешний такой ратоборец. Налетят в глуши, увезут, и ищи потом! И с князя Владимирка не спросишь!

– У меня всего‑то тридцать человек! – с досадой пояснил Ростислав Прямиславе. – Ваш Андрей Владимирович изволил забояться, велел без дружины приезжать!

– А здешние, червенские?

– А не знаю! С кем они будут, со мной или с Володьшей, – Бог их весть! Пока разберутся, пока вече соберут – брат с князем Юрием уже здесь будут. Они‑то знали, что им со мной воевать придется, а я‑то не знал!

– Поехали назад в Любачев, – предложил Звонята.

– Сам же только что сказал, что по дороге ждать будут.

– Да, это я дурак, – согласился Звонята. – Знаешь что? Давай прямо в Белз рванем! Тут пятидесяти верст не будет, завтра приедем. А там нас ждут и за тебя уже клялись жизнь положить! Не выдадут, а там наши перемышльские подойдут, да любачевские тоже.

– И ее с собой? – Ростислав кивнул на Прямиславу. – Если где чертям скоро жарко станет, так это в Белзе.

– А лучше ее тут оставить, чтобы князю Юрию досталась, пока ты войско собирать будешь?

– А хрен ему трехсаженный, князю Юрию!

– Я лучше с тобой поеду! – быстро сказала Прямислава. – Все равно куда, но здесь не останусь!

Ей было противно оставаться среди этих людей, которые обманули ее и везли прямо в руки отвергнутому мужу. Вместе с Ростиславом она была готова ехать хоть в дремучий лес, только бы побыстрее уйти отсюда.

– Но если, по твоим словам, сват с Самовладом в сговоре, как же они меня отпустят? – сообразила она. – А у тебя тридцать человек против их двух сотен!

– А мы тебя тайком увезем! – Звонята подошел поближе и зашептал: – Мы обещали до зари уехать, уедем прямо сейчас. Оденешься отроком, на коня сядешь, лицо шапкой прикроешь, никто и не заметит! А когда хватятся, мы далеко будем!

– Верно! – одобрил Ростислав. – Возьми с собой девку какую‑нибудь из своих, если есть надежные, и ждите здесь. А мы сейчас свою дружину тихонько поднимем и у отроков в мешках пошарим, у нас есть пара малорослых, подберем вам порты, плащи, башмаки. Ну, согласна?

Прямислава кивнула. Еще одно приключение с переодеванием, да еще в мужское платье, совсем ее не привлекало, но она не видела другого выхода.

Ростислав ушел поднимать дружину. Вскоре Звонята снова поднялся и вручил Забеле довольно тяжелый сверток. Прямислава ждала ее прямо за дверью в переднюю горницу; рядом с ней стояла Зорчиха с горестным недоумением на лице. Она проснулась и пришла в ужас, узнав, навстречу какой участи везла свою воспитанницу. Но и способ, избранный Прямиславой для избавления от беды, ей казался не многим лучше.

Настороженно поглядывая на спящих женщин, Прямислава и Забела быстро надели мужские рубахи прямо поверх своих, влезли в штаны, с трудом подавляя нервный смех, потом натянули ноговицы⁰ и стали возиться с завязками. Косы они обкрутили вокруг головы и сверху надели шапки. Ничего не получалось: слишком длинные рукава мешали, завязки путались.

Зорчиха качала головой: нельзя было сказать, что девушки стали похожи на отроков, да и самим им было стыдно показываться в мужском платье – тут ведь не колядошные игрища!

– Утром как все встанут, наденешь мое платье на Крестю, ей не привыкать, – шепотом наставляла няньку Прямислава, пока Забела накидывала ей на плечи чужой тяжелый плащ и расправляла его, чтобы скрыть очертания женской фигуры. – Боярыням скажешь, что я, боясь разбойников, другой дорогой поехала и в Любачеве их встречу. А Крестя пусть боярам на глаза не попадается, проведите ее как‑нибудь. Кибитку у тиуна потребуйте, чтобы «княжна» в седле не маялась. А там видно будет.

– Куда же ты, моя красавица?..

– Куда глаза глядят! – Прямислава даже няньке не назвала город, в который ее собирались везти. – Вернетесь в Туров – отцу расскажете. Я сама к нему пришлю. Ну, прощай!

– Благослови тебя Бог! – бормотала Зорчиха, а Звонята уже тихонько скребся в дверь, дескать, поторапливайтесь.

Увидев двух «отроков» с надвинутыми на лица шапками, в широких плащах и в башмаках, которые были обеим безбожно велики и шаркали по полу, Звонята не удержался и фыркнул, а Забела тут же двинула ему кулаком в бок.

– Распотешился! – зашипела она. – Давай веди! Лошади готовы?

– Ты отрок бойкий, еще в воеводы выйдешь! – шепнул в ответ Звонята. – Если лошадь со смеху тебя не сбросит!

Во дворе было совсем темно, но зевающая дружина безропотно готовилась в путь. Кмети хорошо знали, какая тревожная обстановка сложилась вокруг Белза, и верили, что если князь гонит их туда среди ночи, значит, так надо. Хорошо хоть, коней покормили и сами успели поесть. Чуть поодаль от крыльца знакомые Прямиславе Тешило и Рысенок держали двух коней, самых смирных, которые нашлись среди заводных коней дружины.

– Я же не умею! – испуганно сказала Прямислава Забеле.

Та ахнула и кинулась к Звоняте: никто и не подумал о том, что выросшая в монастыре княжна никогда не садилась в седло. Тот коротко выругался, подтянул к себе Рысенка и что‑то приказал ему.

– Полезай, не бойся, я коня поведу! – сказал отрок Прямиславе, подойдя к ней. – Давай подсажу. Ты держись только.

Звонята своей широкой спиной загородил двух поддельных отроков, пока те с помощью отроков настоящих неловко взбирались в седла. Непривычная мужская одежда, огромные башмаки, смущение и тревога сильно мешали даже Забеле, которая умела ездить верхом. Что же касается Прямиславы, то здоровенное животное внушало ей ужас, но деваться было некуда. Она обеими руками вцепилась в переднюю луку седла. Ей казалось, что от этой высоты у нее кружится голова. А со стороны выглядело, что ездить верхом так просто!

Звоняте подали его собственного коня, он одним махом взлетел в седло и шагом поехал к воротам. Прямислава и Забела двинулись за ним следом, Тешило и Горяшка прикрывали их сзади. Рысенок вел коня Прямиславы в поводу, и от нее требовалось только сидеть, не падая.

Ровным строем дружина проехала по короткой улочке от тиунова двора к воротам, копыта стучали по сухой земле, но наблюдали за отъездом только дозорные да кое‑где вороны.

– Кар‑ка‑ар! – раздавалось в предутренней мгле, и Прямиславе казалось, что эти черноперые наблюдатели смеются над их неуклюжей хитростью.

Но до самого утра их бегство оставалось незамеченным, и они были уже на полпути к Белзу, когда в горницах посадничьего терема только проснулись. Раньше всех поднялись боярыни Анна Хотовидовна и Еванфия Станимировна: первую разбудила сокрушенная Зорчиха, а вторая поднялась к плачущему ребенку и, качая его, с тем же вниманием слушала шепчущую няньку. Ее новостями обе были потрясены: если боярину Ядринцу, мужу Еванфии Станимировны, было известно о замысле передать Прямиславу бывшему мужу, то его жена об этом не знала ничего и была возмущена коварством, которое губило жизнь молодой женщины и наносило тяжкое оскорбление ее отцу.

К счастью, обе боярыни были женщинами неглупыми и умели держать себя в руках. Дальше они все взяли на себя, и бедной Зорчихе осталось только молиться за свою улетевшую голубку да разбирать вещи ее приданого. С собой Прямислава и Забела прихватили только мелочи вроде гребешков и одной рубахи на смену, а все роскошное, богатое приданое из драгоценных тканей и мехов осталось на попечение осиротевшего посольства. Зорчиха дала исподнюю рубаху Прямиславы с вышитыми наручьями, платье из тонкого желтого сукна и достала паволоку, покрывало из тончайшего византийского шелка со сложным восточным узором. Во все это боярыня Еванфия нарядила одну из своих девок, взятых в дорогу для услуг, круглолицую и скуластую, по имени Репка. Никакого сходства между нею и Прямиславой не было, но роста они были почти одинакового, и потому для сегодняшних целей Репка подходила гораздо больше, чем Крестя. Да и грех было, имея выбор, опять заставлять послушницу надевать мирское платье!

Репку, одетую в платье княжны, покрыли паволокой, якобы от сглазу, чему никто не удивился. Из‑под паволоки виднелся только кончик косы с цветными лентами и серебряными привесками, но распознать, Прямиславе Вячеславовне принадлежит этот кончик или другой, туровские бояре и тиун Тудор не смогли бы, даже если бы задались этим вопросом.

На требование выкатить княжне кибитку тиун развел руками: у него были только колы, то есть двухколесные телеги для поклажи, да еще волокуши. Трепещущую от страха Репку посадили в седло, и обоз потихоньку двинулся на юго‑восток.

Сначала дорога еще несколько верст шла вдоль реки до самого ее истока, а дальше пролегала через лес. Отец Тимофей со своим топором, как и обещал, сопровождал обоз – он шел впереди и зорко оглядывал опушку леса вдоль дороги. Именно он своим наметанным орлиным глазом первым заметил подозрительное шевеление веток на вершине березы.

– Вон, вон! – вдруг закричал поп диким голосом, скидывая топор с плеча. – Вон, на березе! Стреляй, стреляй!

Никто ничего не понял, женщины остановились, челядинки сбились в кучу возле своих хозяек. Еванфия Станимировна вырвала у няньки ребенка и прижала к себе, один из ближайших кметей схватил повод лошади, на которой сидела «княжна».

– Стреляй, ворона, что стоишь! – Расторопный отец Тимофей сорвал со спины кого‑то из кметей лук, ловко согнул его, натягивая тетиву, выхватил стрелу, наложил, прицелился.

С вершины березы раздался громкий пронзительный свист: отец Тимофей выстрелил, стрела ударила куда‑то в гущу веток на вершине, крона березы задрожала, наземь посыпались сорванные зеленые листочки. И тут со стороны опушки раздались крики, свист, многоголосый вой, и какие‑то люди в боевых доспехах толпой побежали из‑под деревьев к реке.

Женщины разом закричали, мужчины схватились за оружие; кмети вскинули круглые разноцветные щиты, побежали и растянулись цепью, загораживая женщин, выхватили из ножен мечи. А нападающие катились из леса сплошной волной; казалось, тут было целое войско. В мгновение ока вдоль всей растянутой линии ладей на катках завязалась схватка. Сам боярин Самовлад в блестящем железном шлеме с мечом и щитом, который ему быстро подал отрок, бился впереди своих кметей.

Но больше всех отличился в схватке отец Тимофей. В рясе, подпоясанный веревкой, без шапки, упавшей еще в самом начале боя, сверкая широкой лысиной, с развевающимися рыжеватыми волосами, держа свой топор двумя руками, он крушил нападавших, как ураган. Его необычный вид, зверское красное лицо, блеск топора и быстрота движений поражали врагов, и мало кто осмеливался подступиться к попу‑ратоборцу.

Неразборчиво выкрикивая что‑то, он сметал деревянные щиты и молотил по шлемам, а сам оставался невредим. То ли у мирян не поднималась рука на духовного пастыря, то ли его охраняли ангелы Господни, но отец Тимофей вскоре уже разметал вражий строй и пробился к тому, кого стоило считать главарем.

А у других дела шли не так хорошо: нападающие теснили защитников обоза, и те отступали, хотя имели за спиной реку. Где‑то кмети под руководством сотника Чудилы попытались превратить пару перевернутых возов в подобие маленькой крепости, но вскоре были вынуждены ее оставить. Кмети боярина Самовлада падали один за другим, а вскоре и сам он был оглушен ударом по голове. Сват Переяр с собственной дружиной был оттеснен к реке, и многие из его людей уже прыгали в воду, не выдерживая давления. Все чаще то один, то другой защитник вынужден был сдаться. Пеструю стайку женщин уже с двух сторон окружали чужаки, и только с одной они еще видели спины туровской дружины, пытавшейся не допустить к ним нападавших.

Отец Тимофей, яростно и ловко орудуя топором, приблизился к высокому всаднику на гнедом коне: на всаднике была хорошая кольчуга под красным плащом, на голове шлем с кольчужной занавеской, закрывавшей нижнюю половину лица. Стоя на невысоком пригорке, он наблюдал за битвой и только иногда делал знаки своим приближенным, которые криком или звуком боевого рога руководили действиями войска. И вот довольно большой отряд туровцев, увлекаемый примером отважного попа, прорвался прямо к пригорку. Ближняя дружина разбойничьего вожака пыталась оттеснить их, но отец Тимофей проскочил между лошадьми, несмотря на попытки его задержать, и со всего размаху ударил коня топором в лоб. Конь повалился, и нарядный всадник едва успел соскочить, чтобы не оказаться придавленным; с негодующим криком он выпрямился, выхватил меч, и кто‑то из кметей подал ему щит вместо того, что остался возле седла. С зверски вытаращенными глазами, крича что‑то вроде «Ну, получай, Сатана!», отец Тимофей бросился к нему и ударил в подставленный щит, отскочил, чтобы не получить мечом по голове, замахнулся снова… и вдруг опешил, боевая свирепость на его лице сменилась изумлением.

Теперь, когда его главный противник стоял на земле, отцу Тимофею внезапно бросилась в глаза золоченая иконка на его шлеме. Такие золоченые чеканные изображения святых, своих покровителей, носили на шлемах князья. На потрясенного отца Тимофея смотрел лик святого Георгия. Он не мог сразу понять, кто именно перед ним, но нельзя было сомневаться, что противник – один из русских князей, и ошеломленный поп опустил топор. Его тут же обезоружили и связали. А подопечный святого Георгия торопливым шагом спустился к реке, где его дружина одержала полную победу, частично разогнав, частично пленив туровских и перемышльских кметей. Обезоруженные сваты стояли кучкой, окруженные победителями, витязь в красном плаще, окинув взглядом берег, направился к стайке женщин. Дородная Дарья Даниловна ехала в двухколесной повозке, весьма похожая на макошь, то есть последний сноп, по обычаю наряженный в цветное платье и пышный повой. Молодая боярыня Вера Нежатовна сидела верхом, но боярин Самовлад, кажется, ничуть не беспокоился за свою молодую жену, а жадным взглядом наблюдал за князем‑разбойником. Минуя двух первых, не глядя на остальных, он подбежал ко второй всаднице, покрытой полупрозрачной паволокой.

– Не ждала меня, родная моя! – часто дыша после битвы с попом, проговорил он, протягивая руки к всаднице. – Лада моя, жемчужинка моя желанная! Говорил же я тебе, что нет мне без тебя жизни, что хоть с того света я к тебе вернусь, что хоть из‑под земли достану, а будешь ты моей! Я от своего слова никогда не отказываюсь!

Он снял девушку с коня, нетерпеливо откинул покрывало с лица, ожидая встретить блестящий от гнева взгляд голубых глаз своей жены, но та отворачивалась и закрывала лицо руками.

– Это я, душа моя драгоценная, не бойся! – Юрий Ярославич схватил ее руки и оторвал от лица, но вдруг крякнул, точно слова встали у него поперек горла.

Он ждал, что Прямислава Вячеславна встретит его потоком упреков и будет клясться, что скорее утопится здесь же в реке, но не станет с ним жить, что она будет грозить гневом своего отца, который немедленно соберет войско и найдет его хоть под землей… Но он не был готов к тому, что под драгоценной византийской паволокой обнаружится скуластое лицо, круглое, как репа, почти такое же желтое от загара, с веснушками, с курносым носом и зажмуренными от страха глазами! Репка не смела даже глянуть на того, кого с ее помощью обманули, а Юрий Ярославич смотрел на нее, не веря глазам, и даже перекрестился по привычке, стараясь отогнать наваждение.

– Это что? – наконец пробормотал он и огляделся. – Это кто, я спрашиваю? Жена моя где, Прямислава Вячеславна?

Он тряхнул Репку за плечи, оттолкнул от себя и метнулся к стайке женщин. Тесно прижимаясь друг к другу, они опасливо посматривали на него, а он не находил среди них своей бывшей жены. Теперь‑то он достаточно хорошо ее знал, чтобы ни с кем не спутать! Он видел ее няньку Зорчиху, к которой прижалась маленькая послушница, видел туровских боярынь – видел всех тех, кого привык встречать в гриднице князя Вячеслава возле Прямиславы. Не было только двух – ее самой и той шустрой девки, которую он так некстати обнял, приняв в первый раз за жену.

– Где она, где Прямислава Вячеславна? – кипя от гнева и досады, выкрикнул он. – Кто это чучело на лошадь посадил? Где моя жена?

– Да я посадила! – Боярыня Еванфия вдруг передала ребенка няньке и шагнула вперед, грозно уперев руки в бока. – Я посадила! Я и платье княжны на нее надевала! Да ведь еще не знала зачем! Теперь‑то знаю!

– Где она?

– Не знаю где, а если бы знала, то не сказала бы! Что же ты задумал, ирод, идолище, зверь‑коркодел⁰! Развели вас и грамоту разводную прислали, она тебе больше не жена, и тебе бы в монастырь идти, грехи замаливать, беспутному! А ты, как волк, на дороге залег, честную девицу хотел похитить! Людей не боишься, Бога побойся! Бог все видит, и днем, и ночью, и в городе, и в глухом лесу! От Него тебе не скрыться, лиходей! А Прямиславы Вячеславны не ищи, не найдешь!

– Так это что же получается? – К ним подошел боярин Самовлад, без шлема, весь взмокший, изумленный не меньше князя Юрия. – Это что же – не княжна? – Он окинул взглядом Репку, от смущения закрывавшую лицо рукавом, но из‑под рукава было видно достаточно, чтобы он заметил разницу. – Куда же она делась?

– У тебя надо спросить, сват дорогой, где невесту потерял? – яростно бросил ему Юрий Ярославич. – По дороге посеял, точно рукавица из‑за пояса выпала!

– Куда же она делась? – Ничего не понимая, Самовлад Плешкович обернулся к Переяру Гостиличу.

Тот тоже подошел поближе, недоуменно хмуря брови. Все вроде обошлось благополучно, половец исчез еще ночью, безо всякого шума, и невесту привезли куда следует – что еще случилось?

– Не в Червене же она осталась? Эй, Нежатовна! – Боярин Самовлад окликнул жену. – Где княжну забыли? Как это чудо на ее лошади оказалось? Где она, в Червене?

– Нет. – Дрожащая Вера Нежатовна сделала шаг вперед. Она боялась и Юрия Ярославича, и собственного мужа, которому, похоже, оказала бы услугу, предупредив пораньше о том, что ей было известно. – Ее уже утром не было. Ночью пропала. С вечера была, а утром нет. Сказали, что из‑за разбойников ее другим путем повезут и она нас будет ждать в Любачеве. А эту одели, чтобы… ну, чтобы…

– Что же не сказала? – в досаде воскликнул боярин Самовлад. – Что же ты молчала, курица?

– Я думала, ты знаешь, батюшка, – еще сильнее задрожав, ответила Вера. – Сказали, что вы с Переяром Гостиличем и придумали.

– Кто сказал?

– Ядренцова боярыня… – Вера боязливо перевела взгляд на Еванфию Станимировну.

– Мы сами ее отправили другой дорогой! – сказала Анна Хотовидовна. – Бояр не спрашивали. Теперь вижу: правильно сделали.

– Какой другой дорогой? Что вы наделали, дуры‑бабы! – опомнившись, заорал Самовлад Плешкович. – Кто ее повез?

Но его жена отводила глаза, прочие же смотрели на бояр с осуждением, а то и отвращением. И даже самоуверенный Самовлад Плешкович смутился: мало кто сможет невозмутимо стоять под взглядами, справедливо обвиняющими в предательстве.

– Кто повез? – Еванфия Станимировна усмехнулась и повела плечом. – Тот и повез, к кому ее везли.

– Что?!

– Князь Ростислав Володаревич ее повез! – с явным торжеством пояснила Анна Хотовидовна. – Тот, за кого ты ее сватал, Переяр Гостилич, с кем ее Бог и епископ Игнатий благословляли венчаться, он и повез. А куда – уж не взыщи, не знаю.

Юрий Ярославич в ярости сжал в руках плеть и переломил ее пополам.

– Как он здесь оказался, черт бы его побрал? – почти прорычал он, бросая обломки под ноги.

– Приехал вчера, это верно. – Переяр Гостилич мрачно кивнул. – Кто же знал, что его Сатана принесет в тот же день, что и мы приедем!

– Куда он ее повез?

– А куда мог повезти? Не в Любачев – с вами не хотел столкнуться. На западе ляхи, а ему сейчас лучше в воду, чем к Болеславу в руки попасть. Остается либо во Владимир, к князю Андрею…

– Или в Белз, – подсказал Стоинег Ревятич. – Его туда тамошние людишки звали.

– Она была с ним?

– Да кто же спрашивал? Если были бы с дружиной девки, у ворот заметили бы! Надо бы теперь в Червен вернуться, расспросить.

– Расспросить! Чтоб черти так грешников расспрашивали! – в гневе закричал Юрий Ярославич, окончательно убедившись, что опять одурачен. – Моя жена к чужому мужчине в руки попала, а я буду расспрашивать! Половец проклятый! Откуда он взялся на мою голову? Что же князь Владимирко за своими братьями уследить не может!

– Ну, ты князя Владимирка‑то не очень… – забормотал Переяр Гостилич, считавший, что его князь и так очень много на себя взял, согласившись устроить это «сватовство». А с Юрием Ярославичем, похоже, не надо было связываться, потому что человек он неудачливый! Теперь же Юрий Ярославич, так плохо скрывая их причастность к заговору, оказывал звенигородским боярам и их князю очень плохую услугу!

Впрочем, и боярину Самовладу следовало орать поменьше. Он мог бы спастись только одним способом: убедить всех, что не участвовал в обмане и тоже, как сам Вячеслав Владимирович, поверил, что сваты приехали из Перемышля. Но свидетелей его вины было слишком много, и среди них женщины из самых знатных родов!

– Собирайся! – бросил он жене. – Поедем.

– Куда, батюшка? – робко спросила она, все еще вжимая голову в плечи.

Самовлад не ответил, поздновато поняв, что держать язык за зубами безопаснее. Слава Богу, здесь было близко до ляшских земель, а там врагу перемышльского князя будут рады.

Но князь Юрий еще не сдался и не собирался спасаться бегством. Он пнул сапогом обломки своей плети и бегом бросился к коням у пригорка. Проклятый половец не мог уйти далеко со своей добычей, а в распоряжении Юрия Ярославича по‑прежнему оставались силы, значительно превосходившие ближнюю дружину Ростислава.

– Давай бегом! – крикнул он звенигородцам. – Уйдет половец – всех нас погубит, и меня, и вас, бараны безголовые! А не уйдет – еще посмотрим!

Переяр Гостилич кивнул и пошел к своему коню. Довести дело до конца по‑прежнему было выгоднее, чем отступить ни с чем.

Глава 9

В первом же лесочке Прямислава и Забела остановили коней, ушли в заросли и избавились от мужской одежды. Разъезжать дальше под видом отроков было и стыдно, и бессмысленно: фигуры, лица, голоса безнадежно выдавали их. Кмети, которым и раньше все было ясно, поглядывали на них, снова залезших в седла, с добродушными понимающими усмешками. Новое появление среди них уже знакомой девушки никого не удивило: кмети подумали, что беглая послушница окончательно решила променять келью на объятия князя Ростислава. Конечно, время для любви было выбрано ими не совсем удачно, но сердцу ведь не прикажешь!

Ехали весь остаток ночи шагом, потому что дороги почти не было видно, и Рысенок шел пешком, ведя коня Прямиславы. Только на рассвете остановились отдохнуть, потом опять ехали – то полями, то лесом, то берегом реки Солокии, на которой ниже по течению и стоял Белз. Прямислава устала, но не жаловалась, хотя мысли о собственном положении приводили ее в ужас. Она стала разведенной женой, и даже доброжелательно настроенные люди смотрели на нее с сомнением; она чудом не попала в руки к бывшему мужу, сожительство с которым теперь, после разводной грамоты, стало бы смертным грехом; но, избежав этого, она оказалась под покровительством чужого мужчины, который, получается, и не сватался к ней! Даже если она благополучно выберется из этих приключений и вернется к отцу, едва ли ей прилично будет показываться на люди хотя бы в Турове. Рождественский монастырь – вот самое лучшее для нее место.

Ростислав часто оборачивался к ней, улыбался, стараясь ее подбодрить, в трудных местах придерживал под уздцы ее коня. Ради нее он два лишних раза объявил привал, ради нее послал Тешилу и Горяшку в какую‑то убогую весь по пути, чтобы раздобыть им с Забелой какой‑нибудь еды. Отроки притащили хлеба и молока и даже теплую яичницу в горшочке, и Ростислав одобрительно потрепал Горяшку по затылку. Его внимание, заботы, само его присутствие доставляло Прямиславе такую радость, что все тревоги начинали казаться несущественными. И хотя теперь она знала, что сватовство было поддельным, ей не верилось, что их будущее не связано.

Когда окончательно рассвело и дорогу стало видно, дружина прибавила ходу и незадолго до полудня подъехала к Белзу. Стоял он на низком берегу, защищенный старым и новым руслом Солокии. Город, как рассказал девушкам Державец, местный уроженец, был довольно стар: первую крепость здесь еще двести лет назад построил князь Владимир Святославич, отвоевавший червенские города у ляхов. За века Белз разросся, теперь укреплен был не только детинец, но и посад. Постоянно опасаясь новых войн, горожане не давали укреплениям обветшать, и стены, выстроенные из срубов, засыпанных землей, выглядели весьма внушительно.

– Тут много народу живет! – рассказывал Державец. – Вон, за рекой, Заречное село, чуть ли не старше самого города, а тут по округе много еще сел – и Гора, и Островец, и Умышль. Я сам из Островца, мои там и сейчас живут. В гости зайду – не было счастья, да несчастье помогло!

Из города долетел отзвук колокольного звона.

– Никола на Посаде! – определил Ростислав. – Богатая церковь, новая. Купцы‑хлебники в складчину поставили, Стоигнев, Премил и Якша. А есть еще Никола Княжеский, тот в детинце, его поставил Рюрик Ростиславич, дядя наш старший. А вон там Панкратьеве‑Солокийский монастырь, там и сейчас в игуменах сидит его сын, Ростислав Рюрикович, то есть смиренный инок Ливерий.

Еще издалека было видно, что в городе не все благополучно. Не замечалось обычной повседневной суеты, ни одна корова не паслась на лужках и пустырях у крайних улиц, ни одна коза не щипала траву под тынами, только пара забытых куриц дремала в тенечке. Людей не было видно, и ворота посадского вала, когда до них доехали, оказались закрыты.

– Что это вы в осаду сели, люди добрые, а осады вроде никто не держит? – закричал Звонята, первым подскакав к воротам. – Кого испугались? Не Змей Горыныч к вам едет, не Идолище Поганое, а князь Ростислав Володаревич! Никому вреда не делаем, всем добра хотим! Открывайте!

– Открывай, ребята! – закричал кто‑то из‑за тына, с внутреннего помоста разглядев приехавших. Голос был радостный, словно здесь ожидали гораздо менее приятных гостей.

Ворота со скрипом стали открываться. В образовавшийся проем быстро протиснулся невысокий, щуплый, но очень подвижный мужчина с рыжеватой бородой и широким ртом, в кольчуге, с мечом у пояса, но без шлема. Это был тот самый боярин Завада, который приезжал к Ростиславу в Перемышль.

– Князь Ростислав Володаревич! Отец родной! – закричал он. Подбежав к Ростиславу, рыжий вцепился в его стремя и даже припал щекой к пыльному сапогу. – Отец родной! Не оставил нас, грешных! – твердил он.

– Ну, будет тебе, Завада, суетиться! Опять как на пожаре! – унимал его Ростислав. – Я же обещал, что приеду. Что у вас тут?

– А войско‑то твое где? – Завада огляделся, вытянув шею.

– Войско позже подойдет. Что, на мир уже не надеетесь, воевать хотите?

– Да чтоб черт так хотел души соблазнять, как мы воевать хотим! А куда деваться? Прислал нам весть князь Ярослав, что если мы не смиримся и не поцелуем крест на всяческой ему покорности, то придет он к нам с князем Владимирком и с войском и весь Белз сожжет, чтоб неповадно было бунтовать. А мы решили: сядем в осаду и не впустим их, пока не позволит нам князь Ярослав самим себе посадников выбирать, да чтобы дани и даров никаких Звенигороду не давать. Ведь не задаром ему звенигородские бояре войска дали, тоже хотят на нашем несчастье свой кусок урвать. А тут смотрим, дружина идет, ну, думаем, они, аспиды! Ну, говорю, ребята, это передовой полк или разведчики. Ворота закрыли, изготовились. Я даже вылазку хотел сделать, Добыгнев Акимыч не дал. А это ты, батюшка! – От избытка радостных чувств он снова припал к стремени. – Не покинул нас! Вернулся! Теперь ты наша голова, мы твои руки! Слава князю Ростиславу! – вдруг заорал он, и толпа, окружившая их, пока они разговаривали, дружно подхватила:

– Слава, слава!

Ворота раскрыли во всю ширину, дружина въехала в город. На всех улицах толпился народ, многие лезли на тыны и на крыши, чтобы их увидеть, все кидали шапки вверх, и отряд ехал к детинцу среди несмолкающих приветственных криков. Прямислава не помнила себя от радости и тревоги: ее ободряло то, что Ростислава здесь так любят, но она не хуже самого князя понимала, в какой пожар они приехали! Червонная Русь была на пороге новой братоубийственной войны, а Белз оказался в самом сердце раздора!

В детинце все улицы были вымощены прочными сосновыми плахами, дворы смотрелись богато. На краю маленького внутреннего торга помещалась церковь Николы Княжеского, а на ее широкой паперти стояли духовенство и бояре. Ростислав остановил дружину и сошел с коня. Прямислава осталась сидеть в седле, чтобы лучше видеть; толпа напирала со всех сторон, люди и кони оказались тесно сжаты, белзцы лезли чуть ли не на головы друг другу, чтобы ничего не пропустить.

Ростислав поднялся по ступеням, один из бояр, рослый и широкоплечий, с правильными чертами лица и светло‑рыжими волосами, шагнул ему навстречу.

– Не оставил ты нас без помощи, Ростислав Володаревич, за то Бог тебя благословит! – сказал боярин, кланяясь. – Теперь владей нами, как отец твой владел, не выдай на погибель, и будем мы твои верные слуги!

– Теперь ничего нам не страшно, никакие полки! – добавил другой боярин, с широким золотым поясом на толстом брюхе. Позже Прямислава узнала, что его зовут Немир Самсонович, а прозвище он носит Золотой Пояс. – Без князя не битва, а одна беда, а с князем не беда, а битва!

Народ радостно кричал, и Прямислава некстати вспомнила, как Туров призывал к себе князя Юрия. Тоже вот так, должно быть, кланялся, просил владеть и судить, клялся в верности. Но все же захват чужих городов – дело очень рискованное. И в Белзе наверняка есть сторонники князя Ярослава. Сейчас они молчат, но что будет, когда Ярослав и Владимирко окажутся под стенами с войском?

– Видит Бог, не хочу я пролития крови, хочу мира в Червонной Руси! – ответил Ростислав. – Бог милостив, может, еще решу с братьями дело миром. Но если уж придется нам биться, я вас не выдам, но и вы меня не выдайте!

Толпа проводила его с дружиной на посадничий двор, рослый боярин Ян Гремиславич объявил, что готовит пир для нового князя и всех «лучших людей». Прямислава и Забела, поднявшись в горницы терема, смогли наконец перевести дух.

Но – увы! – только обширными размерами посадничий двор и мог похвалиться. При недавнем возмущении толпа разграбила его подчистую, все двери были взломаны и сорваны с петель, даже лавки кое‑где оказались поломаны. Все хоть сколько‑нибудь ценное нашло себе новых хозяев, и в горницах на девушек глядели голые стены, голые лавки и окна без переплетов – слюда тоже кому‑то пригодилась. Летом это не имело большого значения, но лечь отдохнуть было негде. Вся челядь, пользуясь случаем, разбежалась, и Прямислава с Забелой просто сидели на уцелевшей лавке, слушая, как во дворе кмети расседлывают коней, а белзцы радостно гомонят. Им обеим хотелось есть и помыться, после бессонной ночи в седле они мечтали выспаться и отдохнуть.

Ростислав распоряжался где‑то внизу, и через разоренное окно иногда доносился его голос. В первую очередь он был обязан позаботиться о сене для лошадей, потом о хлебе для дружины и только потом о себе. Сено и овес белзские купцы вскоре привезли в качестве первой дани; кметей звали во двор боярина Яна, где для них уже накрывали столы. В горницу наконец явились две бабы, тоже из Яновой челяди, принесли пирогов в тряпочке, молока в кринке и остывшей каши в горшочке. Это было не совсем то, чем следовало угощать будущую перемышльскую княгиню, но Прямислава не стала привередничать. Пока они с Забелой ели кашу, от торопливости сталкиваясь ложками в тесном горшке, бабы осмотрели горницы, поохали над разорением, ругая на все корки посадника Стужайла, и ушли. Вскоре они вернулись, неся широченный, хотя и помятый долгой жизнью тюфяк, два овчинных одеяла и тощенькие подушки. Из всего этого они соорудили лежанку, а сами пошли вниз греть воду для мытья.

– Пока так помоетесь, а после мужики дрова подвезут, баню для князя истопят, ну, и вы тогда заодно! – сказали они. – Вы кто будете‑то?

Прямислава и Забела посмотрели друг на друга. Объявлять, что сюда в простой рубашке приехала не какая‑нибудь девка, купленная холостым князем на торгу, а туровская княжна, совсем не хотелось. Тем более каким‑то бабам с засученными рукавами. Те, впрочем, не слишком настаивали на ответе.

Догадываясь, за кого ее тут принимают, Прямислава не жаждала показываться на пиру, и Ростислав прислал Тешилу с Горяшкой: те принесли еще теплые, вкусные пироги с боярского пира, кусок жареного мяса и медовые пряники, а еще спросили, не нужно ли чего‑нибудь.

– Мы тут в сенях будем, князь Ростислав велел нам тут ночевать, – пояснил Горяшка. – Сам‑то он пока у боярина. Может, ночью придет.

В разоренном посадничьем дворе дружине тоже было негде лечь, и если для девушек Ростислав выпросил у Янова ключника тюфяк и одеяла, то его кмети в дружинной избе после пира укладывались на охапки сена. Засыпая на своей лежанке, Прямислава и Забела слышали, как они ходят и переговариваются внизу. Все это было не самым благополучным началом самостоятельной жизни, но Прямислава была спокойна и почти весела. В этом доме ей не грозило попасть в руки Юрия Ярославича, здесь был Ростислав, и только за его присутствие она уже полюбила этот дом всем сердцем. Туров был где‑то за тридевятью землями, а в существование Апраксина монастыря ей просто не верилось. За эти два недолгих месяца ее жизнь так круто переменилась, что и сама она стала совсем другой.

Утром Забела ушла во двор за водой; расплетая косу и причесываясь, Прямислава слышала, как она там спорит о чем‑то у колодца с неугомонным Звонятой. Когда они умылись и доели вчерашние пироги, в горницу поднялся Ростислав. Вчера он был вынужден досидеть на пиру до самого конца, чтобы оказать честь хозяевам и всем гостям, и теперь выглядел невыспавшимся и хмурым. Звонята заглянул в дверь и кивнул Забеле; та презрительно наморщила нос, пожала плечами, но встала и вышла.

– Ну, вижу, кое‑как устроились. – Ростислав окинул взглядом горницу, где появились заправленная овчинами лежанка и кринка с молоком на краю скамьи. – Я с Яновым тиуном договорился, вам будут оттуда еду носить пока, а там… Но только вот что… – Он вздохнул, опустил глаза, потом опять посмотрел на Прямиславу: – Сегодня бояр соберу, будем думать, как жить дальше. И про тебя я им скажу. Кто ты и как здесь оказалась. Они ведь думают, что их враги только Владимирко с Ярославом, а выходит, что и князь Юрий тоже. Им же кровь проливать, не дай Бог, придется, надо знать за что.

Прямислава кивнула, хотя ей было стыдно появляться перед белзцами в качестве княжны, дочери Вячеслава Владимировича туровского, имея при себе одну служанку и одно‑единственное платье.

– Но ведь и хорошее в этом есть, – сказала она. – Они думают, что их друг – только Перемышль, а со мной ведь еще и Туров.

– Это верно. Но раз ты княжна, то при мне тебе жить не годится, – продолжал Ростислав. – Я парень холостой, нельзя. Надо тебе в другое место перебраться. Женского монастыря в городе нет. Ну да кто‑нибудь из бояр, у кого в семье женщин много, примет тебя.

Прямислава опустила глаза. Он был прав, что сейчас ей нельзя жить с ним в одном доме. Но раз уж собрался объявить, кто она такая, то самым лучшим выходом для них было бы немедленно обвенчаться. Но Прямислава не смела намекнуть Ростиславу на это, помня, что он ведь не сватался к ней! Так не может же она саму себя ему сватать!

А Ростислав колебался: с одной стороны, перемышльские бояре уже благословили его на это сватовство и ничто не мешало ему хоть сейчас обвенчаться с Прямиславой в церкви Николы Княжеского, тем самым избавив ее от бесчестья, а себе приобретя сильного союзника. Но гордость Ростислава ущемляла мысль о венчании ради тестевых полков – он хотел оказывать помощь другим, а не просить помощи! И ему было жаль Прямиславу – что с ней будет, если он все‑таки проиграет братьям эту войну? Два несчастливых замужества она не заслужила, и он не хотел связывать ее с собой, не устроив свои собственные дела.

Ближе к полудню те же две бабы принесли целый короб с одеждой. В коробе оказалась розовая нижняя рубаха с вышитыми наручами, верхнее красное платье с золотой вышивкой и даже с красными самоцветными камешками в шитье широких рукавов, несколько цветных лент и девичий венчик, обшитый золотой парчой с жемчужными привесками. Платье было чистое и по росту подходило Прямиславе, и все же, одеваясь, она горько вздыхала о сундуках со своим богатым приданым. Где они, сундуки, – попали в руки Юрия Ярославича, приехали в Перемышль, возвращаются в Туров? Она ничего не знала о покинутом свадебном обозе и тревожилась обо всех своих провожатых. Что‑то там вышло, когда обнаружилось ее бегство, какой грозой обрушился на невинных людей гнев обманутых обманщиков?

В открытое окно Забела наблюдала, как во двор один за другим въезжают белзские бояре, оставляют отрокам коней и поднимаются на крыльцо. На задний двор иногда заворачивали колы и волокуши с какой‑то утварью и припасами: понимая, что новому князю надо как‑то устраивать дом и кормить дружину, белзские бояре, купцы и кончанские старосты понемногу подвозили подарки в счет будущей дани. Потом прибежал Горяшка и передал, чтобы княжна спускалась в гридницу.

Прямислава пошла вниз, Забела следовала за ней, стараясь своим независимым видом возместить малочисленность ее свиты.

Она вошла, когда гридница уже была забита народом, и сотни глаз сразу обратились к ней. Прямислава перекрестилась на единственный образ, спешно повешенный от щедрот боярина Немира Самсоновича, слегка поклонилась собравшимся, прошла вперед и села на место, возле которого маячил Тешило, делая ей знаки. Небольшое кресло, стоявшее по левую руку от княжеского престола, было просто покрыто куском малинового оксамита, похоже, чьим‑то широким плащом с золотой каймой. По скамьям пробежал гул. Бояре были приглашены вместе с женами – Ростислав позаботился создать для Прямиславы некое подобие собственного двора, – и теперь на длинной скамье женщины в разноцветных платьях и расшитых жемчугом повоях таращили глаза на нее, наклонялись друг к другу, возбужденно шептали что‑то. Вчера немногие обратили внимание на двух красивых девушек, приехавших с дружиной, но сегодня, когда одна из этих девушек вошла в гридницу в богатом платье и с истинно княжеским достоинством, дело принимало неожиданный и весьма многозначительный оборот. Прямислава села.

– Перед тем как призвал его Господь, разделил наш отец землю свою между тремя сыновьями, – заговорил Ростислав, и Прямиславе это напомнило сказку о трех сыновьях старика и их наследстве. – Завещал нам отец любить друг друга, и клялись мы на кресте волю его не нарушать. Поэтому не хотел я поначалу вмешиваться в дела брата моего Ярослава: ему город Белз отцом оставлен, ему и владеть им, и судить здесь по праву. Никогда по своей воле не нарушил бы я отцова завещания и не стал бы с единокровными братьями воевать.

– Правильно мыслишь, чадо! – похвалил его высокий, худощавый инок, сидевший впереди всего белзского духовенства. На вид ему было лет сорок; короткая бородка торчала клоками, но карие глаза смотрели умно, и весь его вид был исполнен сдержанного достоинства. По облачению Прямислава распознала в нем игумена, а Тешило шепнул ей, что это и есть отец Ливерий, настоятель единственного в Белзе монастыря и в миру двоюродный брат Ростислава. – Братоубийство есть мерзость перед Богом и людьми и метится на самих виновных и на чадах их! Но если сильные приходят в город наш, аки волки в стадо, а не пастухи, то будь ты пастухом, что избавит стадо от разбоя! На это я тебя благословлю!

Белзцы одобрительно загудели.

– Вышло так, что брат Владимирко первый в мои дела вмешался, – продолжал Ростислав. – Сами судите. Вот эта девица, – Ростислав показал на Прямиславу, – дочь Вячеслава Владимировича Туровского. Брат мой Владимирко Володаревич прислал за ней сватов, якобы от меня. Только я об этом ни сном ни духом не ведал. Прямислава Вячеславна прежде была женой Юрия Ярославича берестейского, но митрополит развел их, поскольку князь Юрий свой долг супружеский забыл, холопок к себе приблизил, а женой пренебрегал. И этим ложным сватовством князь Владимирко хотел Прямиславу Вячеславну из отцовского дома выманить и мужу распутному вернуть. А вину на меня свалить, для того и моим именем прикрылся. Не слухи это, а истинная правда: сам я в Червене встретил кормильца брата моего Владимирко, Переяра Гостилича, который с боярами звенигородскими вез Вячеславову дочь якобы в Перемышль. Вправе ли я за такую обиду мести искать?

– Вправе! Верно! Экая подлость! – загудел народ, довольный, что у Ростислава есть своя причина не любить старших братьев.

– Так что же теперь с девицей будет? – спросил толстый Немир Самсонович.

– Пошлем весть отцу ее, что она здесь. Думаю, поможет нам Вячеслав Владимирович.

– А что бы тебе и в самом деле ее в жены не взять? – Ян Гремиславич подмигнул. – И девица хороша, как заря ясная, и князь Вячеслав – тесть завидный, и брат Владимирко за тебя уже всю работу сделал: сватов заслал, подарки поднес, невесту доставил. Женись, княже, от счастья своего бегать не годится!

Народ засмеялся.

– Она‑то сама за тебя идти соглашалась или к мужу назад хотела? – спросил боярин Аким Желанович и подался вперед, опираясь руками о толстые колени. Круглый, заросший бородой, он почему‑то напомнил Прямиславе баенного беса, хотя и был одет, и она сдержала неуместную усмешку.

– Князь Юрий мне больше не муж, нам разводную грамоту из Киева прислали, и я с благословения отца моего и туровского епископа Игнатия согласилась быть женой Ростислава Володаревича, – сказала она.

Народ загомонил, а Ростислав добавил:

– Только пока суд да дело, княжне со мной в одном доме жить не годится! Кто из вас, люди добрые, даст ей приют, будет вместо отца?

– Иди ко мне, княжна! – Ян Гремиславич поспешно встал и поклонился. – У меня три дочери почти твоих лет, будут тебе подружки, а я буду отцом! Для меня это дело известное! – Он улыбнулся и провел пальцем по усам, и Прямислава улыбнулась ему в ответ. Этот человек ей нравился: в нем были видны доброта, заботливый и веселый нрав.

– Собрался бы ты, отец, съездил бы в Звенигород! – сказал Немир Самсонович игумену Ливерию. – Скажи князю Владимирко, что у нас теперь Вячеслав туровский в союзниках – может, опомнится, не захочет воевать. При твоем сане, при вашем родстве по плоти не может он тебя не выслушать. Склони его к миру, тем себе у Бога спасение получишь, а нам, грешным, тут, на земле, поможешь! Поезжай, сделай милость!

– Поеду, пожалуй. – Отец Ливерий кивнул. – Хоть и не подобает мне в мирские дела вмешиваться, да лучше, если будет Божья воля, ужаснейший грех братоубийства предотвратить.

– Эх, был бы я в Перемышле! – Ростислав хлопнул себя по колену. – Тогда увез бы я сейчас королевича Владислава подальше, хоть в Туров, а вместо выкупа за него попросил бы у короля Болеслава войско! Тогда уж точно никакой Звенигород против нас не устоял бы!

Все было решено, Ростислав отправился по делам, а Прямислава с Забелой прямо из гридницы перебрались к боярину Яну. Идти было близко, он жил через улицу, возле торга и напротив Николы Княжеского. Его дочерей звали Настасья, Премила и Миловзора. Старшей было шестнадцать лет, и у нее уже имелся жених, о котором она только и говорила. Жена Яна Гремиславича, боярыня Марена Вышатовна, была маленькая, худенькая женщина, и даже младшая дочь уже ее переросла, так что в горнице саму хозяйку удавалось разглядеть последней. К Прямиславе она отнеслась по‑доброму, много расспрашивала, жалела ее во всех ее приключениях, окружила всяческими заботами. Сам Ян Гремиславич тоже нередко поднимался в горницы и много времени проводил среди своих «девочек», к которым причислял и боярыню.

В Перемышль и Туров были в тот же день отправлены гонцы, но сам Ростислав не спешил покидать Белз. Вражеское войско могло поджидать за ближайшим лесом – ведь у его старших братьев было время подготовиться, и они заранее знали, куда придется идти, – поэтому он предпочитал до подхода собственных сил остаться самому, а главное, оставить Прямиславу под защитой крепких городских стен.

Игумен Ливерий, напротив, положась на Бога, собирался выехать уже через день, в сопровождении только двоих монахов. Но утром перед самым его отъездом случилось нечто, сильно изменившее все замыслы и надежды.

Трудно было даже понять, кто первым сообщил эту новость: воздух вдруг наполнился известием, коснувшимся сразу всех. Прямислава тогда сидела в горнице вместе с Мареной Вышатовной и ее дочерьми, когда через открытое окошко со двора стали долетать невнятные тревожные голоса.

– Что‑то кричат… Вроде как убили кого‑то? – Боярыня вдруг опустила иголку и прислушалась.

Резвая Милушка, младшая десятилетняя дочка, подскочила к окну.

– Князя Ярослава поминают! – доложила она, высунувшись чуть ли не по пояс.

– Кого убили? – Прямислава вскочила и подбежала к окну.

– Поди, Малинка, узнай! – Марена Вышатовна кивнула одной из своих девок, и та, сама кипя от нетерпения, тут же сорвалась с места.

В ожидании новостей девушки столпились у окна, пытаясь разобрать, о чем говорят во дворе домочадцы, челядь и дружина. Что‑то случилось, это было несомненно: во двор набились горожане, народ гудел. С крыльца торопливо сошел боярин Ян и чуть ли не бегом исчез за воротами. Он пошел пешком, а значит, собирался недалеко.

– Я пойду на княжий двор! – решила Прямислава. – Узнаю, что да как.

– Обожди, скоро нам все расскажут! – пыталась удержать ее боярыня, но Прямислава не могла ждать. Ее гнало даже не столько любопытство, сколько желание в тревожный час быть рядом с Ростиславом.

Вдвоем с Забелой они перебежали улочку и вошли в ворота княжьего двора. В голове Прямиславы мелькали обрывки мыслей: если это правда, если князь Ярослав где‑то погиб, значит, Белз остался без хозяина и Ростислав может забрать его почти на законных основаниях. Хотя нет, князь Владимирко ни за что ему не уступит, упирая на свое более близкое родство с покойным и старшинство по годам.

Ростислава она увидела сразу: он стоял на крыльце, а рыжебородый Завада Гудимович, тот самый, что первым встретил их в Белзе, что‑то ему рассказывал, бурно взмахивая руками, точно рисуя целые картины. Говорил он громко, возбужденно, и в голосе его слышался чуть ли не плач.

– Бес попутал! Вот истинный крест, сам не знаю как! – причитал он.

Вчера утром боярин Завада во главе десятка своих кметей отправился в дозорный разъезд. До вечера осматривая местность и расспрашивая смердов, они не обнаружили ничего подозрительного, но возвращаться было рано, и дозорные решили заночевать прямо в лесу. Уже было темно, и костер, разложенный в низкой ложбинке, почти догорел, когда из леса вдруг неслышно выскользнула темная человеческая фигура. Белзцы вскочили и схватились за оружие, но незнакомец развел руки в стороны в знак своих мирных намерений. Руки его были пусты, но на поясе в отблеске огня сверкнул золоченой рукоятью длинный нож в узорных ножнах. Такое богатое оружие подошло бы боярину или даже князю.

– Вы ведь из Белза? – сразу спросил он.

– А тебе какое дело? – неприветливо отозвался Завада. Несмотря на княжеское оружие на поясе незнакомца, у него все же возникло подозрение, что на их огонек набрел сам леший. – Ну‑ка, перекрестись, нечистая сила!

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! – Предполагаемый леший перекрестился недрогнувшей рукой и продолжал: – Я вам услугу пришел оказать. Вы спите и ухом не ведете, а ведь войско князя Ярослава совсем близко! Через Лосиную Топь они идут, а вы и не чуете! Завтра упадут вам как снег на голову, то‑то вас князь Ростислав похвалит!

– Врешь! – встревожился Завада. – Через Лосиную Топь нельзя войску пройти, охотники‑то не все проходят!

– Лето сухое, болото высохло, вот и идут, гати⁰ кладут, где надо. День или два потеряют, зато выйдут на вас там, где вы не ждете. Да что я вас уговариваю: пойдемте, покажу. Своими глазами увидите.

Завада не мог противиться такому искушению: перекрестившись и кивком пригласив с собой Будилу и Доброшку, он пошел вслед за «лешим». Тот повел их через бор, потом вывел на холмик старого оплывшего кургана на широкой поляне и там прошептал, показывая куда‑то в темный лес, над которым висела белая пелена болотных испарений:

– Вон там они! Войско немалое, тысячи три или четыре, а огня не разжигают, чтобы их не заметили.

– Не может быть! – опять усомнился Завада.

– Ну, идем дальше, если не боишься, самого князя Ярослава тебе покажу! – пообещал незнакомец и змеей скользнул вниз по склону кургана.

Незнакомец провел Завалу и двоих его товарищей через опушку леса, и вскоре они убедились, что он их не обманывает: появились признаки стоящего поблизости большого войска. Елки были обрублены на подстилки, кое‑где виднелись шатры и шалаши. Ловко миновали сторожевые посты – где ползком, где пешком, и никто их не заметил.

– Вон, видишь, волокуша, а в ней спит князь Ярослав! – шепнул Заваде незнакомец, остановившись за толстой сосной. – Вон, видишь, в плащ завернулся?

А вон его дружина, все спят, точно сонного зелья хлебнули. Устали весь день через болота пробираться, да еще с оружием и поклажей на плечах.

С бьющимся сердцем Завада вглядывался при свете взошедшей луны и действительно узнавал в спящем князя Ярослава, его продолговатое черноусое лицо, даже во сне сохранявшее выражение суровой важности. Ох сколько горя принесет Белзу этот человек, если только доберется до его стен! Да он перевешает всех бояр и всех посадских старост, разорит дворы всех зачинщиков, продаст в холопство жен и детей, а оставшихся обложит такими податями, что проклятый Стужайло покажется ангелом небесным!

– Нашелся бы сейчас смелый человек, что сумел бы убить злодея! – шепнул незнакомец. – Вот всему горю и конец, а храбрецу – вечная слава!

– Ты что такое говоришь? – Завада в ужасе посмотрел на него, но увидел в темноте только темную фигуру, закутавшуюся в плащ, и черноволосую голову. – Как же можно? Грех!

– А если дойдет он до Белза, то убитых тысячами считать будут! – возразил тот. – Разве не грех – на брата брату войной идти? Разве не грех русским людям русских людей убивать, и крова лишать, и в полон брать? Это не грех? Боишься ты, видно, к князю Ярославу подойти. Если ты его спящего боишься, то как же с ним думаешь воевать, когда будет он в чистом поле на коне?

– Да я самого черта не боюсь! – горячо ответил Завада.

– Ну так идем. Я тебе помогу.

Незнакомец опустился наземь и пополз, минуя спящих. Завада, не помня себя, следовал за ним. Они подобрались к волокуше, поднялись… И вдруг кто‑то позади них охнул: один из кметей проснулся. Завада застыл, собираясь прыгнуть в сторону и попытаться убежать, а незнакомец, напротив, метнулся к спящему князю и вонзил ему в грудь свой длинный нож с золоченой рукоятью.

Казалось, закричал разом весь лес; князь Ярослав вдруг вскинулся и обеими руками вцепился в грудь своего убийцы; тот рванулся прочь, оторвал от себя руки умирающего, но тут на него сзади обрушился меч кого‑то из кметей. Завада, отпрыгнув в сторону, отбивался, отступая к лесу, рядом с ним бились со звенигородцами Будила и Доброшка. Он слышал то ли крик, то ли хрип князя, звон клинков. Одни бежали к нему, другие к умирающему; в свете луны блестела золоченая рукоять ножа, оставшегося в груди Ярослава.

Заваде и его товарищам повезло: они оторвались от погони и вернулись туда, где их ждали свои, почти невредимыми, только Будила был легко ранен в бедро, а Заваде острая ветка разодрала кожу на лбу. Тут же они свернули ночлег и как могли быстрее двинулись к Белзу.

– Куда же этот черный‑то подевался? – расспрашивал Заваду встревоженный боярин Ян.

– Да сквозь землю провалился! – в отчаянии отвечал Завада.

– Кто же это был?

– Да бес во образе человеческом, кто же еще! Кто еще мог меня на такое дело толкнуть?

– Да как же ты решился на князя руку поднять? – спрашивал ошарашенный Ростислав. Не питая особой любви к старшему брату, он все же никак не мог поверить в его смерть.

– Да сам не знаю, истинный крест, бес попутал! Как я шел за ним – сам не знаю, а он зовет, я иду! – со слезами каялся Завада. – Сам Сатана за моей душой явился, и я пошел за ним, как ягненок под нож! Вовек мне такого греха не замолить!

Ростислав держался спокойно, но лицо его стало замкнутым и ожесточенным. До сих пор сохранялась надежда решить дело миром: Владимирко мог испугаться перемышльских и туровских полков, Ростислав мог уговорить Ярослава принять от Белза выкуп и стать князем червенским. Но теперь все кончено: один из братьев погиб, а второй и слышать не захочет о мире. Даже если забыть о любви к погибшему брату, Владимирко увидит в его смерти законный повод для беспощадной войны с сыном половчанки.

Глава 10

Весь день в Белзе говорили о том таинственном черном человеке, который подговаривал Заваду стать убийцей князя Ярослава, а потом сделался убийцей сам. Все сходились, что это и впрямь был Сатана, принявший человеческий облик.

Но были и такие, кто радовался произошедшему.

– Посмотрим, как Владимирко один будет и в Звенигороде управляться, и с нами воевать! – рассуждал на торгу посадский староста Яков по прозвищу Наседка. – И жаль, что князь Ярослав попался! Самого бы князя Владимирка на нож посадить! Был бы я там, увидь я самого князя Владимирка, зарезал бы, как цыпленка! Есть у нас князь Ростислав Володаревич, другого нам не надо!

– Узнали теперь, как Белз‑то кусается! – поддерживал его один из купцов, по имени Крушило. – Думали голыми руками нас взять, а сами головы лишились! Не так‑то просто к нам подступиться! У нас тоже зубы‑то есть!

Ростислав предложил Прямиславе провожатых, чтобы она уехала к отцу, пока есть возможность, но она отказалась. Юрий Ярославич еще мог рыскать где‑то поблизости, а дать ей в сопровождение очень большую дружину Ростислав не мог: ему теперь был нужен каждый человек.

– Я теперь везде за тобой буду следовать, как нитка за иголкой! – сказала она и обняла его, несмотря на присутствие Марены Вышатовны с двумя дочерями, которые при этом дружно отвернулись. – Что с тобой будет, то и со мной, другой судьбы, кроме твоей, не хочу!

Ростислав обнял ее, прижался лицом к ее волосам, и она понимала, как важна и драгоценна для него ее любовь, вера и поддержка.

Да и поздно было: звенигородское войско подошло уже на следующий день. Тело убитого Ярослава отправили в Звенигород, а князь Владимирко, полный жажды мести, повел войско к Белзу.

Первым делом он приказал зажечь пустые слободы, и весь Белз наполнился густым горьким дымом, от которого все кашляли и терли глаза. Когда пожар утих, оказалось, что город взят в крепкое кольцо осады. Разглядывая войско сквозь узкую бойницу, Прямислава вдруг ахнула и схватила за руку Забелу.

– Вон он, вон! – закричала княжна, и все люди на стене обернулись к ней. – Князь Юрий! Юрий Ярославич! Вон его стяг!

Среди шатров и телег она ясно видела знакомый стяг. Он был здесь, ее преследователь и враг, тот, кого она боялась, как праведная душа боится лап Сатаны. Значит, неудача с похищением его не охладила! Прямислава чуть не заплакала: да неужели он теперь будет преследовать ее до самой смерти?

В тот же день князь Владимирко прислал к воротам одного из своих бояр со стягом и трубачом.

– Князь Владимирко Володаревич вам свою волю объявляет! – прокричал боярин Судислав Яворович. – Город Белз закон божеский и человеческий позабыл, Божиим попущением дьяволу в лапы попал и власть законную сбросить норовит! Злодеи беззаконные князя Ярослава, своего господина законного, погубили. Требует князь Владимирко: пусть отдадут ему убийц, пусть признает город Белз его власть над собою, поцелует крест на верность, поднесет выкуп за князя убитого в полторы тысячи гривен, и тогда князь Владимирко убийц казнит, а прочих людей, милосердием движимый, помилует.

На стене загудели: полторы тысячи гривен были чудовищной суммой, и, чтобы ее собрать, всем горожанкам пришлось бы снять свои украшения до последнего тоненького перстенька.

– Скажи Владимирку, боярин Судислав, что у Белза есть уже князь, которому он в верности клялся! – прокричал Ростислав, и боярин вздрогнул, увидев его. – Что брат мой Ярослав погиб, то и мне тяжкое горе. Пусть князь Владимирко возвращает войско в Звенигород и волость здешнюю не трогает – тогда встретимся с ним и обговорим дело мирно, как братьям подобает, и если найдется вина на Белзе в смерти брата моего – город за брата выплатит виру⁰, половину Владимирку, половину мне. А будет Владимирко осаду держать – добра не дождется. Скоро и от Перемышля войско подойдет, и от Турова, и от Теребовля с Галичем. Передай ему, чтобы и милосердием христианским, и разумом здравым вооружился, тогда все и уладится.

– Ты‑то откуда здесь взялся, черт проклятый? – пробормотал боярин, от изумления едва усидев на коне.

Ничего не сказав в ответ, он ускакал к княжескому шатру с важной новостью – в городе половец!

В Белзе до вечера обсуждали предложенные условия, но принимать их не торопились. Сумма выкупа была слишком велика, да и признавать свою вину в убийстве город не хотел.

– Заваду бес попутал, а убивал‑то не он, а тот черный, чтоб ему пусто было! – говорил Немир Самсонович. – За что же мы будем людей выдавать?

– Да и хорошо, что убил! – твердил свое купец Крушило. – Туда ему и дорога, черту кровожадному! Всех бы нас перерезал, если бы до города дошел!

– А ведь хитер князь Владимирко! – возмущался Яков Наседка. – Аспид ядовитый! Нет уж, припасов у нас хватает, так давайте в осаде сидеть, пока помощь не подойдет!

Все были полны боевого духа, кмети и посадские несли дозор на стенах, готовые отбивать приступ. Зато Прямислава не находила себе места, ей не давала покоя мысль о Юрии Ярославиче.

– Да у него дружины‑то всего ничего! – утешала ее боярыня Марена. – Со своей ближней только и приехал, где ему с нами воевать? Постоит да и уедет, чего бояться?

Она была права, но само присутствие этого человека так близко, за рекой, наполняло Прямиславу ужасом. Она больше не ходила на стену, чтобы не видеть его шатер и его малиновый стяг: ей казалось, что он каким‑то чародейным образом может похитить ее со стены, унести, как черный вихрь в сказке уносил царевен, которые гуляли в своем саду… Она всей душой верила Заваде, которого сам Сатана чуть было не толкнул на преступление и все‑таки изобразил виновником, – без Сатаны во всей этой истории никак не обошлось!

Вечером, когда уже темнело, к ней пришел Ростислав. Прямислава вышла к нему в переднюю горницу; сперва с ней была Забела, но потом в дверь просунулась румяная физиономия Звоняты, который начал строить какие‑то рожи. Забела, небрежно пожимая плечами, точно желая сказать: «Видели вы где‑нибудь такого дурака?», встала и выскользнула за дверь. Прямислава и Ростислав остались вдвоем.

– Вот что, душа моя! – начал Ростислав взял ее руку и прижал к груди. – Я все думал, что народ говорит… Может, и правда обвенчаемся с тобой? Отец Ливерий обвенчает, я его уговорю. Плохо, что твой отец не знает еще, как дело обернулось, но ведь за меня он тебя отпускал… Ну, война, но ведь не мы первые, кто между братьями города делит! – Он усмехнулся. – И до нас бывало, и хуже еще того! Вышел бы я сейчас на стену и сказал Володьше: вот жена моя, Вячеслава туровского дочь, и сам он с войском со дня на день будет. Испугался бы Владимирко, мира запросил. За ним ведь один Звенигород, а за мной и братья Васильковичи, Ростислав да Игорь. Ну, не боишься? Послать к отцу Ливерию?

– Послушай! – Прямислава схватила его руку обеими руками и сжала. – Погоди! Я вот что думаю. Нельзя нам сейчас венчаться.

– Почему? – Ростислав нахмурился. – Передумала?

– Нет. Я за тобой куда хочешь пойду, если судьба. Только вот… я думаю… – Она не решалась выговорить то, что пришло ей в голову при виде стяга Юрия Ярославича. – Боюсь, не я ли и навела на вас такую беду?

– Ты? Ты‑то здесь при чем?

– Несчастливая я! – Прямислава отвернулась и закрыла лицо руками. – Сам посуди. Выдали меня замуж, семь лет я с мужем в одном городе прожила, он даже взглянуть на меня не пожелал! Я ждала, надеялась, вот подрасту, в возраст войду, возьмет он меня в дом, будем жить в чести и согласии, пошлет нам Бог детей… Потом все переменилось, я от него ушла, не хотела больше и видеть его – а он стал меня преследовать. Слава Богу, я там в Червене тебя встретила, ты меня увез от него – а он опять здесь, проклятый!

Нет мне от него спасения! А как ты со мной связался – сперва отец твой умер, теперь брат убит. Несчастливая я, где я, там беда! В монастырь мне надо, где матушка моя лежит!

– Ну что ты! – Ростислав обнял ее и стал гладить по голове, стараясь успокоить. – Не ты здесь несчастливая, а он! Князь Юрий то есть. Он семь лет жил рядом с таким сокровищем, а не видел его. А как спохватился – поздно было. Вот и ходит теперь вокруг стены, окусывается: видит око, да зуб неймет!

– Не вернусь к нему, лучше со стены в реку брошусь!

– Ну, это уж ты хватила!

В дверь постучали. Ростислав выпустил девушку из объятий и шагнул к двери; внутрь просунулась голова Звоняты. Его румяная физиономия выглядела озадаченной и встревоженной.

– Княже! – позвал он. – Тут к тебе какого‑то мужика привели…

– Какого еще мужика?

– А черт его знает! Говорят, через стену посадскую лез!

– Вот так новости! Ну, где твой мужик?

– Да вон они, внизу стоят.

Удивленный Ростислав стал спускаться в нижние сени, Прямислава с Забелой тихонько пошли за ним. В нижних сенях князя ждал десятник Микулич с четырьмя кметями, а между ними стоял кто‑то незнакомый, черноволосый, закутавшийся в темный плащ. При виде него у Прямиславы сильно стукнуло сердце. Черный человек! Это он, тот самый, который «смутил» Заваду с товарищами. Прямислава содрогнулась. Это он, Сатана, опять появился! Он пришел за ней! Хотелось со всех ног бежать наверх и спрятаться в горнице, но Прямислава подавила это детское желание и осталась на середине лестницы, прижавшись к Забеле. Ростислав не даст ее в обиду, но она должна узнать, что все это значит.

При виде князя незнакомец шагнул вперед и поднял голову. Ростислав издал какое‑то удивленное непонятное восклицание, пришелец ответил ему так же непонятно, и Прямислава наконец сообразила, в чем дело. При свете факела она увидела скуластое лицо. Чужак говорил с Ростиславом на половецком языке, языке его матери, но этот половец казался чужим и страшным: его лицо выглядело жестким и даже жестоким.

– Вон он, княже! – рассказывал Микулич. – Через тын лез, мы его едва заметили. Ловкий, чертяка, как змей! Вон, Щетина его чуть не подстрелил, хорошо, он голос подал!

– Ты кто такой? – спросил Ростислав. – Откуда к нам?

– Я не к вам, а к тебе, князь Ростислав! – ответил незнакомец по‑половецки.

А Прямислава вдруг ахнула: она вспомнила это лицо! Конечно, это был не Сатана, а всего лишь конюх Юрия Ярославича. В Турове она не раз видела его: он принимал коня у князя Юрия, уводил в конюшню, а иногда выводил, уже оседланного.

Услышав ее голос, половец быстро глянул на лестницу. В его лице что‑то дрогнуло, видно было – он тоже узнал ее.

– От кого ты? – спросил Ростислав.

– От князя Юрия! – ответил половец, многозначительно глянув на Прямиславу. – Хочу тебе от его имени уговор предложить. Согласишься – всем хорошо будет, а нет – всем плохо.

– Ты о чем?

– Вон об этой девице, прекрасной, как звезда Чулпан! О жене князя Юрия, которая сбежала от него и укрылась у тебя. Отдай ему жену, и тогда он помирит тебя с твоим братом. Князь Юрий умен: он сумеет убедить князя Владимирка отступить от города и даже оставить его в твоем владении. А жену ты найдешь себе другую, ведь на свете так много женщин!

Прямислава не понимала по‑половецки, но догадывалась, что речь идет о ней.

– Если на свете много женщин, отчего же князь Юрий не поищет себе другую? – ответил Ростислав.

– Потому что князь Юрий венчался дважды, и в третий раз его согласится венчать только собственный духовник, и то если пригрозить ему ямой! – Половец усмехнулся, и его скуластое, узкоглазое лицо от этой усмешки приобрело полное сходство с мордой лукавого и жестокого черта. Реденькая черная бородка и растрепанные волосы делали его еще больше похожим на адского жителя, поросшего закопченной и опаленной шерстью. – Вернуть вторую жену – для него последняя надежда оставить законных наследников или таких, кого можно будет объявить законными.

– У него нет наследства, а значит, и наследников не надо! – Ростислав усмехнулся. – Он князь без княжества, и даже земля, на которой сейчас стоит его шатер, принадлежит не ему! Как говорится, чужое ища, свое потеряешь!

– Князь Юрий вернет свой город, не сомневайся, князь Ростислав. А ты в этой войне можешь потерять все, даже жизнь. Будь разумен, и князь Юрий поможет тебе.

– Судьба моя в руках Божиих. И князь Юрий свою судьбу выбрал. Теперь пусть пробует оставить наследство детям тех холопок, на которых он променял свою жену. – Ростислав оглянулся на Прямиславу. – И передай князю Юрию: я не дурак, как он, чтобы такое сокровище из рук выпустить.

– Ну что ж! – Половец пожал плечами и усмехнулся. Если он и был разочарован ответом, то разочарование никак не отразилось на его жестком обветренном лице. – И ты тоже сам выбрал свою судьбу, князь Ростислав! И если она покажется тебе горькой, как полынь, то помни: ты выбрал ее сам!

– Что с ним делать‑то? – спросил десятник, видя, что никому не понятный разговор закончился. – А, княже?

– Через посадский вал назад переправить, – велел Ростислав. – Пусть идет, откуда пришел.

– Ну, это значит, к черту! – решил десятник. – Ну, давай, морда, шевелись!

– Без тебя знаю! – по‑русски огрызнулся половец и пошел из сеней.

Прямислава смотрела ему вслед: стараясь поскорее выпроводить, десятник толкнул его в спину, половец ударился плечом о косяк и дернулся, как от сильной боли. Но тут к ней поднялся Ростислав, и она не видела, как за незваным гостем закрылась дверь.

– О чем он? – прошептала Прямислава, хотя и сама догадывалась, о чем шла речь, слыша имя Юрия Ярославича и видя взгляды адского посланца, устремленные на нее. От этих взглядов ее пробирала дрожь, и она все время крестилась.

– Князь Юрий обещает меня с Володьшей помирить, если я ему тебя верну! – ответил Ростислав, обнимая ее.

– А ты?

– А я? Ты же говорила: куда угодно за мной пойдешь, пусть у нас одна судьба будет? А я что, хуже? Или я тебя меньше люблю? Если ты счастливая, значит, будет у нас общее счастье, а если несчастливая – я и тогда не обижаюсь. Как Бог даст, так и будет. А я ему сказал, что не такой дурак, чтобы, сокровище получив, из рук выпустить!

Прямислава обхватила его за шею и прижалась к нему, чувствуя, как катятся из‑под ресниц горячие слезы.

Никогда еще она не была так остро, пронзительно счастлива, как сейчас, зная, что и в беде, и в радости Ростислав так же хочет быть с ней, как она хочет быть с ним. На другое утро у ворот посадского вала снова появился боярин Судислав Яворович, и теперь вид у него был еще более суровый и торжественный.

– Князь Владимирко не хочет крови христианской проливать и готов с городом Белзом решить дело миром! – объявил он, когда на зов трубы на стене появились бояре и воеводы. – Но вы, белзцы, в князья себе избрали волка и братоубийцу, и если не выдадите его, то князь Владимирко будет осаду держать, пока не сдадитесь, и тогда не только убийца к отцу своему, дьяволу, пойдет!

– Ты о чем, боярин? – крикнул со стены изумленный Ростислав.

– О тебе, лиходей проклятый! – сурово ответил боярин Судиша, наконец‑то соизволив его узнать. – О тебе, дьяволов приспешник! Каин! И тебя спросит Господь: где брат твой Ярослав? Что ответишь ему? Душу свою ты навек загубил, и город смутил, за собой в пропасть и ад кромешный тянешь!

– Я? – Ростислав ничего не понимал. – Опомнись, Судислав Яворович! Ты кого Каином зовешь?

– Тебя, душегубец! – гневно ответил боярин. – Думал, никто тебя не узнал, когда ты к брату единокровному подползал, как змей ядовитый, с ножом в зубах!

– Я?

– Ты, ты, Каин! Думал, не узнали тебя, а нож тебя и выдал!

– Какой нож?

– А вот какой! – Боярин Судиша выхватил из‑под плаща длинный нож с позолоченной рукоятью, и блеск золота под солнечным лучом ударил в глаза стоявшим на стене, как стрела. – Вот здесь образ Михаила Архангела, вот и надпись, – боярин обвел пальцем чеканку на рукояти, которую издалека нельзя было рассмотреть, – «Господи, помоги рабу Твоему Михаилу». Скажешь, не твое? Вон, и на груди у тебя тот же самый образ!

Боярин Судиша ткнул в Ростислава пальцем, и тот невольно схватился за золотой образок, висевший на шейной гривне: да, там тоже был образ Михаила Архангела, его покровителя, и точно такая надпись, какую прочитал Владимирков посланец.

– Ты в ночи пробрался в стан твоего брата и ножом поразил его! – продолжал боярин Судислав. – Думал, никто не видел тебя, а нож оставил в ране, и сам князь Владимирко вынул его, месть на себя принимая! И еще есть один человек, ты и его поразил, когда убегал, он сколько дней без памяти пролежал, но вот не дал Господь умереть, оставил жизнь, чтобы истину открыть. Видели тебя и в лицо узнали! И вы, белзцы, если хотите от князя Владимирка милость и прощение получить, выдайте братоубийцу! Никому такой князь добра не принесет, и будет место Белза пусто!

Прокричав все это, боярин ускакал со своей свитой, а белзцы на стене с изумлением смотрели на Ростислава и друг на друга.

– Но ты же, княже, в городе был… – бормотал тысяцкий Немир, осматривая Ростислава с головы до ног, точно видел впервые.

– Нож какой‑то тычет! – Аким Желанович развел руками. – Да мало ли ножей! Мало ли кого Михаилом крестили!

– Может, и немало, только Михаилов среди князей да бояр все больше⁰, – пробормотал Крушило.

– А нож‑то и правда в самый раз князю! – заметил Яков Наседка и опасливо посмотрел на Ростислава. – Весь в золоте! Кому еще такой нож, кроме как князю!

– Да ты и впрямь как будто поверил! – Кузнечный староста Хотим толкнул купца в плечо, будто хотел разбудить. – Не мог же князь быть в одно время в двух местах!

– Совсем одурел Володьша! – Ростислав потряс головой и обеими руками взъерошил волосы, точно хотел выбросить застоявшиеся мысли. – С горя последнего рассудка лишился! Братоубийцей меня вывел! Да как бы я туда попал, в Лосиную Топь, когда я тут был и сто человек меня видели?

– Убили‑то ночью, – заметил Ян Гремиславич. – А ночью народ уже спал.

– И что же, я за час отсюда до Лосиной Топи перескочил? Что у меня, сапоги‑скороходы?

– Он, княже, князь Владимирко‑то, во что хочет верить, в то и верит! – вставил Немир Самсонович. – Выгодно ему, чтобы ты был убийцей. Он разом двух братьев лишится, ему и легче. Один останется и все отцово наследство себе заберет.

– Но не мог он! – Ростислав не верил в такое коварство собственного брата. – Он, Володьша, пусть дурак, пусть жадина, но не убийца!

– Да знаешь ли ты его! – возразил Звонята. – Раньше, пока князь Володарь был жив, и Володьша смирно жил. Раньше ему невыгодно было тебе дорогу перебегать! Дурак он, что ли, голову под мечи подставлять! Воевать – ты, и в залог к ляхам кто опять же поехал? Опять ты! А вот теперь он разгуляется! Теперь мы узнаем, каков есть князь Владимирко!

– Да мы хоть все тут будем клясться, что в ту ночь с тобой рядом сидели и тебя за руки держали, – не поверит, потому что ему другое выгодно, – заметил Немир Самсонович.

Новость мгновенно разлетелась по городу. Белзцы качали головами, не веря, что их князь стал убийцей Ярослава Володаревича, но в глазах отражался ужас. Наседка и Крушило первыми забыли о том, как одобряли это убийство еще вчера.

– Одно дело – чужого князя на нож поддеть, а совсем другое – брата единокровного! – рассуждал Наседка на посадском торгу и втягивал голову в плечи, боязливо оглядываясь, как будто страшное злодейство незримо ходило где‑то рядом. – Кто бы и подумать мог?

– Но ведь князь в городе был? – спрашивали его горожане, не желавшие верить и все же сомневаясь.

– Мало ли на какие чудеса дьявол способен? Уж если он кого толкнул на злое дело, так возьмет под крыло и фр‑р‑р! – вмиг куда надо домчит и нож в руку вложит! Уж он позаботится! Не сомневайтесь, люди добрые!

Даже отец Ливерий, как ни мало он был склонен поддаваться слухам, все же пришел на княжий двор поговорить со Ростиславом.

– Чудные дела творятся, чадо! – грустно сказал он, усевшись напротив. – Такие чудные, что лучше бы нам не дожить до таких чудес!

– И ты туда же, отче! – с досадой ответил Ростислав. – Ну не убивал я его, вот те крест! Нашли тоже Каина! Что вы меня, первый день знаете? Что мне теперь, на торг выйти и там Христом Богом клясться, что я брата своего не убивал? И как бы я в один и тот же час мог и в городе, и в Лосиной Топи оказаться? Надвое, что ли, разорвался?

– Но ведь говорят, что видели тебя там и в лицо признали.

– Ну, не знаю. Может, бес был во образе моем!

– Бес силен, многое может! – Игумен вздохнул и покачал головой. – Только говорят, что бес‑то здесь был во образе твоем, а сам ты – на Лосиной Топи!

– Ну, люди! – Ростислав ударил сжатым кулаком по колену. – Сами же звали в город, приди, дескать, сделай милость, владей нами, а теперь первой же клевете верят! Экая дичь!

– И нож из раны вынули твой. Ведь у тебя же такой Михаил Архангел. – Ливерий кивнул на золоченый образок.

– Мало ли у меня таких ножей было! Может, потерял когда‑нибудь, а черт какой‑нибудь подобрал! Затмение какое‑то, ей‑богу! Брат Володьша, и ты, отец, и весь Белз меня в убийцы вырядил!

– Не может быть такого! Пресвятая Богородица, да что же это такое! – Прямислава чуть не плакала, не стесняясь присутствия бояр, кметей и игумена. – Говорила я тебе: несчастливая я!

– Этак нам и туровский князь не станет помогать! – заметил боярин Ян. – Он ведь разборчивый! Блудливого князя Юрия не захотел в зятьях иметь, а о братоубийце и слушать не захочет! Этот грех потяжелее будет! Даже если и обвенчаешься, не примет тебя князь Вячеслав и полков не даст. Разве что дочь ему вернуть, может, тогда поможет помириться…

– Я не пойду! – Прямислава вытерла слезы жестким расшитым рукавом и решительно тряхнула головой: – Никуда от тебя не пойду! От Каина и то жена не ушла, а ты не Каин, ты не убивал, я не верю! Если видели тебя там, значит, бес перекинулся, а я не поверю! Даже если бы сама тебя увидела с тем ножом, все равно не поверила бы!

Бояре вздыхали, а отец Ливерий молчал, грустно и нежно глядя на Прямиславу.

Дни осады шли медленно, и каждый казался целой неделей. Ни к той, ни к другой стороне не подходило подкрепления. Князь Владимирко со своими воеводами и с Юрием Ярославичем нередко проезжал вдоль города, но, несмотря на готовность белзцев, ни одного приступа не было. Не желая терять людей, Владимирко послал в Киев жалобу на братоубийцу и надеялся, что киевский князь встанет на его сторону. Тогда и Турова можно не опасаться, потому что не пойдет же Вячеслав Владимирович против родного отца! А уж если киевский князь потребует выдачи убийцы, все отцовское наследство соберется в руках Владимирка без единого сражения.

Ростислава посещала мысль сделать вылазку и разметать стан не ожидающих подобной дерзости звенигородцев, и его кмети с десятниками были на это готовы. Но трех десятков для такого дела было мало, а в том, что его поддержат жители Белза, Ростислав теперь не был уверен. В их умах всходили буйные ростки сомнения, и Ростислав не знал, как их оттуда выкорчевать. Да уж, одним ударом ножа неизвестный убийца избавил Владимирка от обоих братьев!

Но откуда у настоящего убийцы взялся этот нож? Да, чеканное изображение Михаила Архангела с краткой молитвой украшало шлем Ростислава, и хотя такого ножа у него не было, он вполне подошел бы к его снаряжению. И кто мог видеть князя там, где его не было, да еще и узнать в лицо? Без вмешательства дьявола тут не обошлось!

Многие расспрашивали Заваду и его двух товарищей, которые видели убийцу и говорили с ним, но те не могли дать толкового ответа.

– Темно же было! – отвечал Завада Наседке и Крушилу, которые пришли его допрашивать с целой толпой любопытных. – Я только и видел, что человек вроде.

– Xal Человек! Уж верно, не свинья была! А лицо‑то, лицо?

– А лица не мог разглядеть.

– А росту он был какого? Высокого?

– Да нет вроде, чуть повыше меня.

Вопрошатели переглянулись: Ростислав был чуть повыше Завады.

– А голос?

– Да он не говорил, а шептал только. Где же тут разберешь?

– Ну ты скажи, мог это быть князь Ростислав? Мог или нет?

– Да хоть епископ Симон! – в отчаянии отвечал измученный Завада. – Отстаньте вы от меня, ради Христа! Ну не знаю я, не знаю!

Но этот ответ многим казался подтверждением. В городе начиналось подспудное брожение. Припасов еще хватало, никто пока не голодал, но ходили слухи, что кто‑то уже разбирает на дрова старый амбар. Первая удаль утихла, вид осаждающего войска, обложившего город со всех сторон, давил на сердце и ослаблял дух. Уже у многих шевелились тревожные мысли, что князь Владимирко способен держать осаду хоть целый год и белзцы без приступов и пролития крови окажутся так ослаблены, что в конце концов их возьмут голыми руками. Воображению рисовалась участь поверженных городов: сожженные дома, дым над некогда оживленными улицами, вой собак над трупами и длинные вереницы пленных, которых уводят, чтобы продать за Греческое море… Уже все были уверены, что помощь ниоткуда не придет, что Белз брошен один на один со своей злой судьбой… И если князь, которого они выбрали, действительно братоубийца, то Бог не помилует их город!

Работать в осаде никто не мог и не хотел, народ целыми днями толкался под воротами, на маленьких площадях перед церквами. Торг был постоянно забит, хотя торговли не было, а тут и там какой‑нибудь умник, взобравшись на телегу, держал речь то за князя Ростислава, то против.

Так прошло дней пять или шесть, и однажды Прямислава увидела из окна горницы, как мимо двора Яна Гремиславича идет целая толпа. Впереди шли Крушило и Наседка, и все были так возбуждены, что гул долетал даже до горницы. Прямислава бросилась вниз по лестнице, догнала толпу, пробралась через двор и первой влетела в гридницу. Ростислав, видимо, собрался куда‑то идти, потому что она почти налетела на него на пороге; увидев ее встревоженное лицо, он схватил ее за плечи и хотел спросить, в чем дело, но тут и сам услышал шум во дворе.

Крушило и Наседка вошли первыми и держались так важно, что Прямиславе стало ясно: ничего хорошего они не скажут.

– Послушай, Ростислав Володаревич, что народ решил! – начал Крушило. – Помощи нам ждать неоткуда. Князь Владимирко осаду не снимет, пока убийц не получит. Народ решил: надо ему убийц выдать.

– Меня, значит? – сурово спросил Ростислав и положил руки на пояс. – Сами меня звали княжить, клялись почитать как отца, а теперь струсили?

– Нам, княже, о детях надо думать! – отчасти виновато добавил боярин Аким Желанович. – Неладно вышло, ты уж не взыщи. Народ решил послать к князю Владимирку: пусть крест поцелует, что возьмет убийц, а больше никого не тронет.

– Так ведь нет здесь убийц! Кто это? Завада с Будилой? Они только рядом стояли, что с них спрашивать? А меня и вовсе там не было!

– Не знаем, княже! – Немир Самсонович развел руками. – Видит Бог, я тебе верю, как самому себе. Но решаю‑то не я здесь, а князь Владимирко!

– Пусть князь Владимирко судит, если говорит, что доказательства твоей вины у него есть, – добавил староста Осьмун. – Если нету их, то ничего он тебе не сделает. А нам в осаде век сидеть, пока все с голоду не передохнем, тоже не годится.

– А еще народ надумал княжну Юрию Ярославичу отдать, раз уж он ее муж! – прибавил отец Лукиан из маленькой Введенской церкви на посаде. – И пусть он за это поможет тебе у брата прощение выпросить.

Ростислав глянул на застывшую Прямиславу: «народ» додумался до того же самого, что и Юрий Ярославич, присылавший той ночью к нему своего конюха‑половца.

– Так ведь когда звали вы меня княжить, обещали ни меня, ни ее не выдавать! – сдерживая гнев, напомнил Ростислав. – Уже забыли?

– Когда мы обещали, князь Ярослав жив был… – Аким Желанович развел руками. – А теперь…

– Так вы верите, что это я убил?

– Князь Владимирко верит и выдать тебя требует. Повинись, может, простит…

– Это он пусть у меня прощения просит! – зло ответил Ростислав. – За то, что брата в таком грехе заподозрил! Спасибо, люди добрые! Хорош город Белз!

– Ты город‑то не трогай! – Яков Наседка попытался приосаниться. – Мы тебя добром звали княжить, а выходит, нет тебе счастья! Ты убил или не ты, а мы с тобой заодно погибать не хотим! Иди‑ка к князю Владимирку и сам с ним объясняйся!

– И кто же тут такой смелый, что хочет князя Ростислава за ворота выставить? – подал голос Звонята. – Уж не ты ли? Ну, давай выходи, сейчас у меня сам с заборола вороной полетишь! Удалец! Нас в дружине тридцать человек, и пока хоть один жив, ни одно рыло посадское князя Ростислава не тронет!

Пришедшие загудели: они и сами понимали, что некрасиво выглядят, и рады были любой возможности представить дело так, будто их здесь обижают.

– Тише, чада, тише! – Отец Ливерий вышел вперед. – Не кидайтесь друг на друга, аки псы. Подите по домам, а с князем Ростиславом я сам поговорю.

– Поговори, отче! – поддержал Немир Самсонович и вытер потный лоб. На Ростислава он старался не смотреть: ему не хотелось выдавать князя, но устами бояр говорил город, к голосу которого он не мог не прислушиваться. – Что же, раз так вышло…

– Требует князь Владимирко четырех человек: Ростислава Володаревича, Заваду Гудимовича, Будилу и Доброшку! – кричал Яков Наседка, когда обозленные Ростиславовы кмети не слишком вежливо выпихивали всю толпу из гридницы. – И княжну Вячеславну! Тогда снимет осаду!

– А их всех вверх ногами повесит перед воротами и велит расстрелять!⁰ – бормотал злой Звонята. – Тебя бы так, пес подзаборный!

– Это кто тут пес?

Голос оскорбленного Наседки утих в сенях, двери закрылись. Прямислава метнулась к Ростиславу и вцепилась в его руку. Сбывалось самое ужасное, чего она даже не могла вообразить. Начиная с того весеннего дня, когда она встретила на торгу нахалку Вьялицу, ее беды растут, как снежный ком. Ее хотят вернуть‑таки князю Юрию, Ростислав погибнет, оба они погибнут! И когда придет помощь, будет поздно!

– Не пойду к князю Юрию! – бормотала она, чувствуя, что сердце сейчас разорвется. – Лучше в Солокию брошусь!

– Погоди, дочка, смертный грех на душу брать, самоубийц и отпевать не велят, – ласково и печально сказал ей отец Ливерий. – Поди сюда, чадо! – Он кивнул Ростиславу. – Поговорим.

Ростислав подошел и рухнул на скамью, сжав руки между колен и свесив голову. Даже когда он жил в заложниках у короля Болеслава, ему и то не было так гадко – несправедливое обвинение давило хуже любого несчастья.

– Ну, отец? – Он поднял голову и глянул на игумена. – И ты меня в Каины записал?

– Человек к добру стремится, да ведь и дьявол силен. Знаешь, сыне, кто основал Панкратьево‑Солокийский монастырь?

Ростислав недоуменно глянул на него, не понимая, при чем здесь это.

– Князь Ярополк Изяславич! – сам себе ответил отец Ливерий. – Сорок с лишним лет тому назад он здесь княжил. Потом прогнали его отсюда родичи твои – Рюрик, да Володарь, да Василько Ростиславичи. Много тогда воевали за Волынскую землю, да в конце концов велел киевский князь Ярополку Изяславичу ею владеть. Да не вышло – убил его окаянный Нерадец, а сам в Перемышль сбежал к Рюрику Ростиславичу. Отцу моему по плоти, – со вздохом добавил игумен. – Винили тогда братьев Ростиславичей, что подослали убийцу к князю Ярополку, да доказать ничего не могли. И с юности ранней душа моя ужасалась всякому злу, что творится, когда князья, родичи кровные, города делят. Потому и искал душе своей надежного прибежища – молить Господа и за правого, и за виноватого, чтоб избавил род наш от братоубийства. А судить – не мое это дело. Виноват отец мой мирской в той смерти, не виноват – не знаю, а только верю, что простит ему грехи Господь. – Отец Ливерий сел рядом с ним и задумчиво сцепил руки. – Сказал Бог: «Мне отмщение, и Аз воздам». Князю Владимирку месть свет в глазах затмила, он тебя судить хочет. Пусть Бог судит. Если ты по совести перед братом предстать не хочешь…

– Я не хочу? Не боюсь я перед ним встать! – Ростислав вскочил и потряс кулаком. – Пусть‑ка он, мне в глаза глядя, скажет, что я убил! Пусть покажет, какие у него такие доказательства! Пусть покажет мне того, кто меня якобы видел! Свидетеля нашел! Да этого свидетеля святой бы водой окропить, он и рассыплется! Сам пойду, не буду ждать, пока под руки из города выведут!

– А я?! – в отчаянии воскликнула Прямислава. – А я как же? Чтобы я князю Юрию досталась?

Ростислав замолчал, глядя на нее. За себя он, охваченный негодованием, сейчас не боялся, но Прямислава в этом случае неминуемо попадет в руки бывшего мужа, и на этот раз тот уже ее не выпустит.

– А чего же ты хочешь? – Отец Ливерий обратил на нее печальный испытующий взгляд.

– Мне все равно! Только я с Ростиславом Володаревичем останусь! Если его князь Владимирко в яму посадит, пусть и меня сажает, я с ним сидеть буду! А к князю Юрию не пойду!

– А если он убийца, князь Ростислав?

– Ну и пусть! Мне все равно! – с трудом сдерживая слезы, отвечала Прямислава, плохо понимая, что говорит. – А я все равно его не покину!

– Что же ты князю Юрию блуда не простила, а другому братоубийство готова простить?

– Ах, отче! – Прямислава сжала голову руками. – Господь Своим милосердием черного от грехов убеляет, как снег. Что ты меня спрашиваешь, какой он, я не знаю и знать не хочу! Мне Бог велел любить, и для меня нет его лучше, какой бы он ни был!

– Ну, Бог тебя простит! – Отец Ливерий вздохнул и встал. – Только в городе тебе, чадо, оставаться нельзя. Уходи, и пусть князь Владимирко своих врагов ищет.

– Куда же я уйду? – Ростислав посмотрел на него.

– А вот идем за мной, я покажу.

Отец Ливерий направился к дверям, Прямислава и Ростислав пошли за ним. Под дверью Забела и Звонята отчаянно шептались о чем‑то; увидев игумена и князя, они разом замолчали, пропустили их вперед и двинулись следом. Звонята хмурился, у Забелы лицо было бледное, с испуганно вытаращенными глазами, но при этом решительное.

Перед княжьим двором и на улицах было полно народа, но при виде игумена, за которым шли, как им казалось, виновники их несчастий, белзцы замолкали и расступались. Игумен вел князя Ростислава в сторону ворот, и люди думали, что тот готов сдаться старшему брату прямо сейчас. Мужики кое‑где снимали шапки, как при виде покойника, женщины принимались плакать – вид жениха и невесты, в которых еще вчера они видели князя и княгиню и которые теперь шли как жертвы на заклание, вызывал горькие слезы.

Отец Ливерий перешел через весь детинец и посад, но там, не доходя одну улочку до вала, свернул к Панкратьево‑Солокийскому монастырю. Ворота его почему‑то оказались заперты, а перед ними шумела толпа. Несколько увесистых кулаков колотили в створки. И впереди «осаждающих», надо же так случиться, виднелась растрепанная голова Крушила.

– Открывайте! Давайте нам злодеев! – орал он, стуча в воротную створку поднятым где‑то поленом.

– Без игумена не отворю, хоть ты обкричись! – отвечал ему суровый голос брата Ермиония. – Сказал, не открою, значит, не открою. Тут тебе не торг, и нечего орать!

Толпа недовольно гудела, но осаждать святую обитель все же не решалась.

– Да вон игумен! – закричал вдруг кто‑то, и народ закричал, но осекся, увидев за спиной монаха князя Ростислава.

– Зачем пришли, дети мои? – спросил отец Ливерий, и народ раздавался в стороны, никто почему‑то не смел смотреть ему в глаза, и крикуны робели при звуках его доброжелательного, но строгого голоса. – Отчего не сидите по домам?

– Хотим, чтобы злодеев нам выдали, потому как народ решил их князю Владимирку выдать, а они, вишь, в монастыре укрылись! – отвечал за всех Крушило, которого со всех сторон чьи‑то плечи выталкивали вперед, под взгляд умных карих глаз отца Ливерия.

– Каких еще злодеев?

– Заваду с товарищами. Все трое здесь спрятались, а ключарь, вишь, без тебя не отворяет. Отворяй, вишь, игумен пришел! – закричал Крушило, обращаясь к воротам.

Там уже услышали знакомый голос, раздался лязг засова, и открылась маленькая дверка, прорезанная в высокой воротной створке. Народ повалил было к ней, но отец Ливерий повел рукой с посохом, и толпа застыла.

– Ступай, княже! – Отец Ливерий пропустил впереди себя Ростислава со всеми провожатыми, потом зашел сам и закрыл дверь за собой. Толпа разочарованно загудела, но никто не расходился.

А во дворе к отцу Ливерию сразу бросился Завада и схватил за руку.

– Спаси, отче, на тебя вся надежда! – бормотал он, весь дрожа. – Говорят эти ироды, мы тебя‑де князю Владимирку выдадим, а сам не пойдешь, со стены сбросим! А как я пойду, он нас вверх ногами повесит и стрелять прикажет. А за что нас‑то, мы же не убивали! Он все, бес во образе человеческом, так и стоит перед глазами! Спаси, отче! – Внезапно он заметил Ростислава за спиной у игумена. – И ты здесь, княже! Вот уж попали мы с тобой, Бог наказал!

– И ты, что ли, говоришь, что это я тебя к спящему Ярославу за руку привел и напасть подбивал? – мрачно спросил Ростислав.

– Не знаю, княже, ничего не знаю! – Несчастный Завада замахал руками. – Может, ты, а может, дед мой покойный Рагуил Иворович, ничего я не знаю!

– Не тревожься, чадо, невинного на расправу я не выдам! – спокойно пообещал отец Ливерий, и Завада бросился целовать ему руки. – Молись, и Господь заступится. Идемте, чада!

В монастыре отец Ливерий провел всех четверых в пустую келью, там велел девушкам сидеть и ждать, а Ростислава и Звоняту увел с собой. Прямислава и Забела молчали: обе были измучены дурными ожиданиями и даже не могли вообразить, что теперь могло бы их спасти.

– Лучше утоплюсь, – сказала Прямислава, у которой не шел из мыслей князь Юрий.

– И я тоже! – решительно сказала Забела, твердо намеренная во всех случаях следовать за княжной.

Ростислава и Звоняту отец Ливерий тем временем привел в дальнее крыло каменной постройки, где располагались кладовые. У отца Ермиония он перед этим забрал только один ключ, которым открыл одну из дверей, предпоследнюю. В маленькой кладовой была свалена всякая дрянь, и Ростислав с удивлением осматривался, не понимая, зачем монастырю хранить все это – какие‑то старые потертые седла, рваные хомуты, корзины, мешки непонятно с чем.

– Ну‑ка, примите! – Отец Ливерий кивнул на старую борону с выпавшими зубьями, которая стояла в самом углу.

Переглянувшись, Ростислав и Звонята вдвоем взялись за борону, на которой висели лысые вонючие овчины, и сдвинули ее в сторону. Взвилось целое облако пыли, от которой все трое начали чихать. Но зато, когда пыль немного осела, в углу стала видна небольшая дубовая дверка, для надежности окованная тремя железными полосами. Сунув в прорезь замка ключ, отец Ливерий нажимал изо всех сил, но старый замок не поддавался, и в конце концов Ростиславу пришлось взяться самому. Наконец раздался щелчок, дужка выскочила, и замок упал.

– Толкай, дитятко! – Отец Ливерий улыбнулся. Звонята нагнулся и налег могучим плечом на дверь.

Понемногу она подалась, и за ней, вместо ожидаемых сокровищ, обнаружилась в прямом смысле пустота – черная дыра, уходящая в бесконечность.

– Ну и дела! – Звонята в недоумении взьерошил себе волосы на затылке, и на щеке его появилось серое пыльное пятно. – Я думал, там клад какой‑нибудь…

– Это вам сейчас лучше всякого клада! – Отец Ливерий опять улыбнулся. – Этот лаз идет отсюда прямо к Солокии. Выходит под высоким берегом в пещерке. Если лодку достать, то уплыть можно куда хочешь. Давно его прорыли, еще когда князь Ярополк Изяславич монастырь строил.

Ростислав молчал, соображая: владения монастыря вплотную примыкали к посадскому валу, к той части, которая упиралась в берег Солокии, и подземный ход соединял посад с берегом.

– Так лодки‑то нет! – заметил Звонята.

– Достаньте! – Отец Ливерий развел руками. – Я же вам не чародей. Достанете – уплывете, а нет – милости прошу, князь Владимирко ждет вас не дождется.

– Достанем, чего уж! – Звонята махнул рукой. – Стемнело бы только.

– Насчет этого не тревожься! – насмешливо утешил его игумен. – Господь так устроил, что у каждого дня конец бывает.

Время до вечера тянулось медленно, а у ворот монастыря волновалась толпа. По городу ходили разнообразные слухи, люди приходили, стояли, смотрели на ворота, уходили, на смену им являлись другие. Наседка и Крушило поочередно несли стражу, чтобы те, кем они собирались выкупить безопасность города, не ускользнули из монастыря. О существовании подземного лаза, как уверял отец Ливерий, не знал никто, кроме него, а ему открыл тайну прежний игумен, отец Евсевий, перед самой своей смертью.

Наконец начало темнеть. Прямислава и Забела так и сидели в келье, пребывая в каком‑то оцепенении; Ростислав и Звонята слонялись по тесному двору, который только и остался им от всего города Белза. Отец Ливерий был занят: Завада и Будила все каялись, утирая слезы, и он что‑то говорил им, успокаивал, благожелательно кивал. Чем он мог их утешить, тех, кого завтра же собирались повесить как убийц? И положение Ростислава было лишь немногим лучше. Едва ли богобоязненный князь Владимирко осмелится взять на душу грех и казнить собственного брата, но провести оставшуюся жизнь в заточении тоже не хотелось.

Был самый разгар лета, и только около полуночи по‑настоящему стемнело. К тому времени толпа под воротами разошлась, монахи устроились на покой, даже Забела задремала, сидя на лавке. Прямислава хотела пойти посмотреть начало подземного лаза, но Ростислав велел ей оставаться на месте. Не следовало привлекать к нему лишнее внимание, а на нее, девушку, в мужском монастыре оглядывался каждый, от мальчишки‑послушника до древнего старца отца Фалалея, помнившего князя Ярополка Изяславича и первый камень в основании Панкратьево‑Солокийского монастыря.

Ростислав и Звонята вошли в маленькую дверку, и дальше им пришлось идти в темноте. Отец Ливерий не велел зажигать огонь, чтобы свет не увидели с луговины, на которой расположились сейчас полки князя Владимирка. Сначала им пришлось спуститься по узкой низкой лесенке, выложенной камнем. Потом спуск перешел в горизонтальный ход, обшитый старыми дубовыми бревнами.

Пробираясь на ощупь вдоль влажных стен, Ростислав и Звонята прошли шагов сорок, и спереди потянуло свежим ночным воздухом. Лаз стал понижаться, потом внезапно деревянная облицовка кончилась, под рукой оказалась глинистая земля и песок.

Пришлось нагнуться, потом встать на колени, Десяток шагов в самом конце они проделали ползком, а выходное отверстие, открывавшееся в маленькой пещерке высокого берега, было размером чуть больше лисьей норы, и широкоплечий Звонята протиснулся в него с большим трудом, совершенно извозившись в мокрой глине.

Выбравшись на воздух, они немного посидели, чтобы отдышаться. Вокруг было тихо, напротив виднелись во множестве костры звенигородского войска. Воевода обходил дозоры, окликал кметей, и оба они узнали голос Истомы, десятника ближней дружины Владимирка. Странно было слышать его сейчас: Истома, как и вообще дружина Владимирка, казался частью чего‑то привычного, домашнего, уютного, и они с трудом могли видеть в нем врага. Только сейчас Ростислав подумал о том, как трудно ему было бы сражаться против того же Истомы, Смолы, Сватяты и Дмитра, которых он знает с детства, а уж они точно не виноваты в ссоре братьев‑князей!

– Посидели, будет! – проворчал Звонята и стал раздеваться. – Там вроде пониже города весь какая‑то была, скоро лодку достану. Не засни тут, княже!

– Ты руками‑то греби потише! – так же насмешливо напутствовал его Ростислав. – А то еще подумают, что сом играет, да выйдут на тебя с сетью!

– А я водяным прикинусь – самих всех перетоплю! – пробурчал Звонята и стал осторожно, чтобы ни комочка земли не уронить, спускаться с обрыва.

Как он добрался до воды, не слышал даже Ростислав.

Когда Ростислав вернулся в келью, Прямислава и Забела спали, привалившись друг к другу, и он не сразу решился разбудить свою невесту, хотя время не ждало. Глядя на нее, он на миг забыл обо всех нависших над ними бедах, сердце его переполняли нежность и жалость. Она была так молода, не старше иных девушек, которые только дожидаются женихов, но уже перенесла так много треволнений, узнала горечь и унижение измены, стала разведенной женой, так и не побывав, по сути, замужней женщиной. Даже при свете жалкого сального огарка ее точеное лицо поражало тонкой и одухотворенной красотой, и Ростислав мысленно клялся никогда и ничем не огорчить ее, если Бог все же не отнимет у него это сокровище.

Но стоять и любоваться было некогда. Наклонившись, он слегка коснулся губами нежной кожи на ее виске и шепнул:

– Просыпайся, свет мой ясный!

Прямислава вздрогнула, подняла голову и улыбнулась ему – так светло и ласково, словно они были не в монашеской келье, куда забились, как звери от собак, а в тереме, где их наконец‑то оставили вдвоем после долгих и утомительных свадебных торжеств…

– Тише! – шепнул Ростислав, не давая девушкам ни о чем спросить. – Пойдемте.

– Куда?

– Увидите. На вот тебе, лебедь моя, надень‑ка! – Ростислав вручил Прямиславе какой‑то полотняный сверток.

Развернув его, она чуть не заплакала: кто бы знал, как же ей надоели чужие поношенные рубашки! Небеленую рубаху, которую носила какая‑то девка из маленькой рыбацкой веси, догадливый Звонята снял с ивы, на которой она сушилась, там же, где утащил с отмели челнок с веслами. И правда, нарядная зеленая рубаха Прямиславы из тонкого сукна, с золотой вышивкой рукавов и оплечья весьма странно смотрелась бы в рыбацком осиновом челноке.

– Надевай, надевай! – шепотом торопил Ростислав. – Самой же платья жалко будет, сейчас через грязь ползком ползти.

Прямислава с тяжелым вздохом принялась развязывать поясок. Но Ростислав, увидев ее в грубой и еще влажной рубахе, неожиданно улыбнулся: ему вспомнилось село Ивлянка, клеть, освещенная факелами, и девушка в простой рубашке, которая сразу показалась ему прекрасной, как византийская царевна… И Прямислава, видя его улыбку, догадалась, о чем он подумал. На сердце у нее стало так легко и радостно, как будто они уже одолели все препятствия и благополучно миновали все бедствия.

– Давай, пошли! – Ростислав отворил дверь, и Прямислава вышла из кельи, без сожаления бросив на скамью последний остаток своего третьего по счету приданого.

Как три тени, они прокрались через темный двор спящего монастыря, скользнули к кладовым. Отец Ливерий ждал их у двери с ключом в руке.

– Идите, запру за вами, – торопил он. – Уж скоро к заутрене ударят, а мне дела много, пострижение у нас.

– Это кто же в монахи надумал? – мимоходом полюбопытствовала Забела. – Тут такое делается… Ой, кто это? – вдруг вскрикнула она.

В темном переходе внезапно обнаружилась темная фигура, и Прямислава похолодела: кто‑то выследил их! Но этот кто‑то вдруг упал на колени, цепляясь за руку Ростислава, и шепотом взмолился:

– Княже! Возьми меня тоже, смилуйся!

– Да ты откуда взялся? – Изумленный Ростислав вырвал руку. – Ты кто такой?

– Доброшка я, из Завадовой дружины. Меня тоже выдать хотят, а я ни туда ни сюда не хочу, – неразборчиво и непонятно бормотал тот, и Прямислава теперь тоже узнала третьего товарища Завады, бывшего с ним в ту роковую ночь, когда погиб князь Ярослав. Доброшка был еще совсем молодой парень, лет восемнадцати, с кудрявыми светлыми волосами, и его умоляющие голубые глаза были налиты слезами.

– Отец Ливерий вон предлагает, и надо бы соглашаться, жить‑то хочется, я еще совсем молодой! – бормотал он, не вставая с колен и протягивая руки то к Ростиславу, то к Прямиславе и игумену. – А это какая же жизнь, недостоин я и не сумею, у меня невеста есть, Ярцева дочка, как же она теперь?

– Ты как узнал‑то? – нахмурясь, спросил Ростислав, которого Доброшкина невеста сейчас совершенно не интересовала.

– Так я же не дурак! Я видел, отец игумен вас что‑то двоих по двору водит, а девицы ваши в келье сидят. Знамо дело, без девиц вы никуда, но и в монастыре они же не останутся, монастырь‑то мужской! Все спят или молятся, а мне ни сон, ни молитва не идут, все думаю, как бы мне от беды избавиться. Ну, а потом вижу, ты, князь Ростислав, по двору идешь, а на платье песок и земля, значит, где‑то ты знаешь выход на волю! Возьми меня, княже, век буду тебе служить. В огонь кинусь, но только чтобы не так, зазря пропадать! Не убивали же мы никого, Завада хоть шел за тем черным бесом, а я‑то просто за Завадой! Как же не идти, когда он у нас старший! Ну, княже, возьми меня, неужели бросишь человека пропадать?

– Челнок перевернется! – Ростислав вздохнул. – Ну, пойдем, беда с тобой! Только ты учти, с того конца райские врата тоже не ждут.

– Все лучше, чем на виселицу вверх ногами! – Доброшка оживился и сразу повеселел. Вскочив на ноги, он отряхнул подол и засуетился, пропуская девушек в кладовку, стараясь устранить с их пути все препятствия, норовя одновременно закрыть дверь и поклониться игумену: – Благослови, отец Ливерий, сделай милость! Увидимся или нет, а я твой раб до гроба!

– Бог благословит, чадо! – Отец Ливерий перекрестил всех по очереди, а потом стал прилаживать назад замок на дверь, закрывшуюся за Доброшкой.

Вскоре все четверо уже были в пещерке над берегом. Девушки шепотом стонали, пытаясь отряхнуть с лица, рук и платья прилипшую холодную глину и мокрый песок.

– Аж на зубах скрипит! – возмущалась Забела, старясь вытереть щеку, но только перенося на нее новый песок с руки.

– Ничего, пока целоваться не будем! – в досаде подгонял ее Звонята. – Давай быстрее, уже светает скоро! Ой, а это что за черта вы с собой тащите?

– Да уж не хуже тебя черт! – шипела в ответ Забела. – Водоросли‑то сними с ушей, чисто водяной!

– Ой, рубахи на вас белые, увидят с того берега! – Ростислав снял с себя темный плащ и завернул в него Прямиславу.

– А теперь тебя увидят! – шепнула она. – Лучше уж нас – если что, за русалок примут. Еще бы волосы распустить, да мешать будут.

– Пусть лучше девок, это верно! – согласился сзади Доброшка. – Я бы увидел, точно бы подумал: русалки! Кому же в голову придет, что тут сама княжна!

– Спят небось! – Звонята, прищурившись, посмотрел в сторону темного стана, где уже погасли костры и высоко над луговиной появилась первая светлеющая полоска неба. – Самое сонное время перед рассветом: бывало, будят тебя на стражу, а глаза не продерешь, хоть убейте! Был бы конный полк хороший, вот сейчас бы на них из ворот и ударить! Так бы побежали, милые, что только за Галичем опомнились бы!

Звонята первым спустился в лодку, потом Ростислав помог девушкам перебраться вниз, где Звонята ловил их и пересаживал в челнок. Доброшка в темноте ухитрился‑таки попасть мимо челнока и искупался, но у него хватило самообладания промолчать, даже погрузившись внезапно в воду с головой. Его втянули в челнок и кое‑как устроили.

Места было мало, и приходилось сидеть почти не шевелясь. Прямислава и Забела крепко держались друг за друга, Звонята на корме осторожно правил веслом. Челнок двинулся вверх по реке.

На другом берегу по‑прежнему было тихо, легкий шум, даже если его и можно было расслышать, не привлек внимания спящего стана.

Наутро ворота Белза распахнулись, и городские бояре впереди народа вышли навстречу князю Владимирку.

– Исполняем твою волю, князь Владимирко Володаревич! – сказал ему тысяцкий Немир Самсонович и поклонился. – Владей нами, как отец твой владел, только не разоряй город, не губи невинных.

– Убийцы брата моего где? – не сходя с коня, спросил князь Владимирко.

Князь Юрий рядом с ним молчал, но нетерпеливо оглядывал головы толпы в воротах, словно надеялся увидеть там и свою «добычу».

– Все, что в Белзе есть, – в твоих руках, княже! – Немир Самсонович снова поклонился. – Возьми кого хочешь и суди, как Бог тебе велит.

Князь Владимирко вошел в город и занял посадский двор. Его брата Ростислава Володаревича там не было, не было и его невесты, туровской княжны, и многочисленные свидетели могли указать только на то, что всех тех, кого князь Владимирко жаждал заполучить, увел отец Ливерий.

В Панкратьево‑Солокийском монастыре игумен сам вышел навстречу Владимирковым кметям.

– Кого ищете, чада? – приветливо спросил он.

– Заваду, Будилу, Доброшку… – начал Переяр Гостилич и запнулся.

– Нет больше в городе Завады и Будилы, умерли они! – спокойно ответил игумен.

– Как – умерли? – Воевода не поверил. – Как же так сразу? А ну‑ка, покажи‑ка! Где они?

– Умерли для мира! – подтвердил отец Ливерий, и монахи, черным полукругом стоявшие за его спиной, степенно закивали. – Нет больше Завады и Будилы, а есть смиренные иноки Серафим и Захарий. А прочих в монастыре моем нет, тому Бог свидетель. Хотите – ищите, чада мои.

Неизвестно, успел ли князь Юрий Ярославич схватить кого‑нибудь в объятия на этот раз, прежде чем убедился, что его единственная надежда оставить законных наследников снова ускользнула. Известно только, что уже после полудня несколько конных отрядов были разосланы князем Владимирком во все стороны от Белза, чтобы найти тех, которые не умерли для мира, но не менее таинственным образом исчезли из обложенного со всех сторон города.

Глава 11

Осиновый челнок резво скользил вверх по реке, и равномерное покачивание убаюкивало. Прямислава, совершенно не доверяя вертлявой долбленке, для благополучного перемещения в которой требовался известный навык, старалась сидеть прямо, не теряя равновесия, но возбуждение близкой опасности уже прошло, сказывалась бессонная ночь. Темные берега, на которых уже обозначились под сереющим небом контуры зарослей, равномерно проплывали мимо, отупляя и усыпляя, и она не раз принималась невольно дремать, а потом вдруг просыпалась, как от толчка, с ощущением, будто падает в пропасть, и в испуге цеплялась за Забелу. Звонята все греб на корме, подгоняя челнок, и мог, казалось, грести так хоть трое суток подряд.

Ростислав сидел впереди, оглядывая берега.

– А что там дальше? – шепотом спросила Прямислава. Белз и войско князя Владимирка давно остались позади, но вид предутреннего леса наводил на нее робость, и она не решалась говорить вслух.

– До верховий дойдем, там опять через лес придется, пешком только. Помнишь, как сюда ехали?

– Мы обратно в Червен?

– Нет, скорее, в Любачев, а там по воде и в Перемышль. Выбор у нас небогатый: или к себе, или во Владимир. Во Владимир тебя отвезти хорошо бы, там дядя Андрей Владимирович тебя в обиду не даст. А может, и отец твой как раз подойдет. А мне бы в Перемышль скорее.

– Если Белз поверил, что ты убийца, то и Перемышль поверит! – яростно бросил Звонята. – Пока мой батя им шалить не даст, а если Владимирко доказательства представит?

– Какие, к лешему, доказательства?

– Не ори ты так, челнок опрокинешь! Я‑то откуда знаю какие! А ведь что‑то у него есть, раз столько народу убедил!

– В Перемышль мне надо! – твердил Ростислав, опасаясь, как бы и собственный город в такое смутное время не выскользнул из рук. – Будет у меня войско, и Володьша не посмеет меня убийцей назвать!

– Ну, мы в ту сторону и гребем. Может, уже в Любачеве со своим войском встретимся.

Прямислава молчала, мысли ее были грустными. Пропало все ее приданое, с такой любовью и старанием приготовленное для жизни с Ростиславом. Пропали надежды на достойный брак с любимым человеком: пока над Ростиславом висит обвинение в убийстве брата, Вячеслав Владимирович не захочет с ним родниться.

Но, даже понимая все это, Прямислава чувствовала, что ее любовь не убавилась ни на каплю, а, наоборот, кипит и переполняет сердце. Они словно бы остались вдвоем на всем белом свете, но именно это сделало их единственными и желанными друг для друга, как два прародителя человечества, Адам и Ева в райском саду. И чем яснее понимала Прямислава, что у них нет больше никакой надежды на счастье, тем прочнее становилась ее уверенность, что она и Ростислав – единое целое и она не существует отдельно от него. С ним, а не с Юрием Ярославичем, с которым ее когда‑то так торжественно венчали и благословляли быть «единым духом и единой плотью», она действительно составляла неразрывное единство. И если нигде, кроме этого убогого челнока, они не могут быть вместе, так пусть он никогда никуда не приплывет и вечно скользит по темным волнам ночной реки!

Но у всего бывает конец, и эта длинная, наполненная событиями ночь тоже кончалась. Рассвет подступал незаметно, и внезапно Прямислава обнаружила, что уже совсем светло, заросли по берегам из черных и серых стали зелеными. Забела рядом зевала, одной рукой протирая глаза, а другой придерживаясь для надежности за ее плечо. Хотелось есть, но почему‑то Прямиславе казалось неловко намекнуть об этом. Она и вообразить не могла, где они достанут пищу среди пустынных лесов: никогда в жизни ей не приходилось задумываться о таких вещах. До сих пор ей случалось испытывать чувство голода разве что в пост, но тогда она точно знала, когда это окончится. Теперь же, на реке посреди леса, Прямиславу наполняло недоумение: что же дальше?

– Ну у нас тут и ватажка собралась! – насмешливо рассуждал Звонята. – Два убийцы, один ворюга!

– Убийцы‑то поддельные, зато ворюга самый настоящий! – подначивал его Ростислав, намекая на увод челнока и рубахи. – У нас не челнок, а «Правда Русская» на веслах!

– Нет выше добродетели, кто положит душу за други своя! – щегольнул образованностью Звонята и слегка вздохнул.

– Ну, ты, идолище! – Забела обернулась к Звоняте и осторожно, чтобы не качать челнок, погрозила ему кулаком. – Гребет себе и гребет, как медведь, и дела ему нет, что мы тут с голоду умираем! Так и будем, что ли, до Греческого моря плыть? Ты бы, княже, приказал ему к берегу править! – посоветовала она Ростиславу. – Княжне передохнуть надо, да и поесть что‑нибудь было бы не грех раздобыть.

– Тоже мне, игуменья нашлась, о грехах рассуждать! – проворчал такой же голодный и потому злой Звонята. – Кстати, по Солокии в Греческое море не попадешь, простота ты запечная! – мстительно добавил он. – По Бугу и Висле в Варяжское море, говорят, попасть можно, но тогда в другую сторону грести было надо.

Вскоре река сузилась, обмелела, близки были истоки, и плыть дальше стало нельзя. Вытащив челнок, беглецы прошли подальше в лес и устроились на укромной травянистой полянке. Ростислав взял лук, захваченный из Белза, и ушел с Доброшкой в лес, оставив девушек под охраной Звоняты. Тот нарубил веток, покрыл их своим плащом, чтобы княжна могла прилечь, а сам вытащил из кошеля два рыболовных крючка с лесой, срезал два длинных прута и послал Забелу «наковырять» червей.

– Вот еще, сам червяк! – возмутилась она, но, исчезнув и почти мгновенно вернувшись, принялась совать Звоняте за шиворот что‑то маленькое, приговаривая: – Вот тебе червяков! Самые лучшие! Сам бы ел, да рыбам надо!

Звонята вытащил подарок у себя из‑за ворота, швырнул в Забелу, она швырнула в него, и к концу драки бедный червяк пришел в такой вид, что решительно никуда не годился, потому что не соблазнил бы своим видом даже самого завалящего карася. Прямислава так смеялась, что после бессонной ночи у нее заболела голова. Задремав, она не видела, чем дело кончилось, но, когда около полудня проснулась, Забела и Звонята сидели рядышком около маленького кострища и дружно ели печеную рыбу, которую выковыривали пальцами из расколотой глины. Заметив, что Прямислава подняла голову, Забела вскочила и поднесла ей угощение, на которое Прямислава смотрела с удивлением, не зная, как такое едят.

– Вкусно! – подбодрила ее Забела и положила рядом тряпочку, в которой было немножко серой соли. – Вот и соль есть, только мало, не просыпь.

– Ростислав Володаревич не приходил? – Прямислава огляделась, поправляя волосы.

Она не знала, много ли времени прошло, но отсутствие Ростислава ее тревожило. Без него ей было неуютно, как будто от нее ушла собственная рука или нога, но почему‑то именно теперь ее жизнь сделалась такой яркой и полной, какой не была никогда прежде.

Ростислав вернулся, неся на плече двух обезглавленных глухарей, связанных друг с другом лапками, а за ним Доброшка нес зайца и тетерку. Не бог весть какое сокровище, но Прямислава, увидев наконец среди деревьев знакомую плечистую фигуру, ощутила такие блаженство, будто ничего больше ей и не было нужно.

Весь остаток дня провели на том же месте. Разобравшись с добычей, мужчины легли спать на охапках веток и травы, и Прямислава и Забела несли дозор, зевая и изредка перешептываясь.

Немного отдохнув, двинулись дальше, теперь уже пешком, по узким лесным тропам. Ростислав и Звонята не слишком хорошо знали эти места, но примерно представляли направление, в котором надо двигаться, чтобы дойти до другой речки, на которой стоял Любачев. Расстояние было не так уж велико, и Забела могла пройти его без труда, но возможности Прямиславы, которая выросла в келье и не привыкла далеко ходить, внушали сильное сомнение.

Боясь за нее, Ростислав вскоре объявил привал. Пока девушки сидели, Звонята ушел осмотреть окрестности и довольно быстро вернулся, делая всем знаки молчать.

– Что там? – шепнула Забела.

– Там уже река и луговина, а на ней целый стан. Большой обоз, телеги, шатер стоит. Человек с тридцать будет.

– На наших не похоже? – спросил Ростислав, имея в виду людей князя Владимирка.

– Нет. На торговых гостей скорее. Сидите тут, я пойду разведаю поближе.

Он снова исчез в зарослях. Не было его довольно долго, и Ростислав уже полез было на большую березу, надеясь разглядеть луговину, когда Звонята наконец появился..

– Вроде порядок! – бодро сказал он. – Княже, где ты там? Слезай, не бойся.

– Чего это ты такой веселый? – с подозрением ответил сверху Ростислав. – Пива тебе там, что ли, поднесли?

– А что, и поднесут, народ вроде не жадный. Торговые гости это, владимирские, везут всякое добро. А главное, слышь, княже, – направляются в Перемышль!

Обе девушки разом ахнули.

– Вот именно! – подтвердил довольный Звонята. – Нам бы к ним пристать, и без хлопот на месте будем. Я поговорил – согласны.

– А чего ты им наврал? – спросил Ростислав, все еще сидя верхом на толстой ветке.

– Наврал, что мы с тобой сами перемышльские, что ходили с полоцким князем Давидом воевать Смоленскую землю, а теперь домой направляемся.

– А девки?

– А девки… – Звонята кинул на Забелу хитрый взгляд и осклабился. – А девки, княже, наша с тобой добыча. Я про них молчал покуда, а скажем, что у князя Давида дела‑то плохи, денег нет с дружиной расплачиваться, вот нам и выдал нашу долю полонянками. Посмеются и поверят. Ну что, идем?

– Идем! – Ростислав спрыгнул с дерева. – Там знакомых никого нет?

– Нет. Мы с тобой во Владимире были‑то последний раз пять лет назад, не признают. Только я тебя Ростилой буду звать. И ты, Доброшка, не проговорись смотри.

– Ни в жисть! – Доброшка перекрестился. – Что я, глупый, что ли?

Все пятеро направились к луговине, где купцы сидели вокруг котлов с кашей. Завидев пришельцев, навстречу им вышел старший из купцов, по имени Толча. Это был рослый мужчина лет пятидесяти, с темной бородой и маленькими глазками, но, несмотря на низкий лоб, вид у него был неглупый. На левой руке у него не хватало двух пальцев, но выглядел Толча как человек разумный и невздорный, и вид его несколько успокоил встревоженную и смущенную Прямиславу.

– Ну, пожаловали? Милости просим! – приветствовал всю ватагу Толча, уже отчасти знакомый со Звонятой. – Да вас вон сколько! А говорил, трое!

– Мужиков трое! – подтвердил Звонята. – Это Ростила, это Доброшка.

– А девки откуда? Умыкнули, ясны соколы? – спросил Толча и нахмурился: погоня и разбирательство ему были ни к чему.

– Добыча наша! – небрежно пояснил Звонята и, не скрываясь, подмигнул Забеле. – Князь Давид денег‑то сам не имеет, вот и расплачивается с кем скотиной, с кем полоном, с кем рухлядью всякой. Еще хорошо, дал нам по девке, а могли бы порты чьи‑нибудь ношеные достаться! Вот эта моя, а вон та Ростилина! – И он ткнул пальцем сперва в Забелу, потом в Прямиславу, смущенно опустившую глаза.

– Красивые девки, повезло вам! – Купец со знанием дела оглядел обеих девушек.

– Еще бы! – с гордостью подтвердил Звонята. – Не такие мы, чтобы всякую дрянь брать. Моя‑то еще простая, а Ростилина – боярская дочь!

Прямислава покраснела и опустила голову еще ниже. А между тем Звонята опять был прав: ее белые руки, нижняя рубашка из тонкого сукна, все ее повадки, совсем не похожие на простонародные, любому сразу бросались в глаза и требовали объяснения. А при княжеских распрях в плен может попасть кто угодно, от смерда до боярина, так что объяснение Звоняты могло вызвать зависть, но не удивление.

Толча Владимирец стоял, засунув руки за широкий пояс, и оглядывал гостей, слегка покачиваясь. Купцы, везущие деньги и товар, всегда с большим вниманием относились к спутникам в дороге, но в этих людях ничто не вызывало особого подозрения. Двое русских, третий половец или наполовину половец – вполне обычная ватажка, поскольку князья набирают в дружины всех, кто хорошо сражается, не глядя на цвет кожи и разрез глаз. В дружинах есть и русские, и варяги, и степняки, и чехи, и ляхи, и бодричи⁰… У посадника в Кучельмине даже грек один служит, по имени Феодул. Песиглавцев⁰ только, кажется, нет. Ни на разбойников, ни на беглых холопов эти трое не были похожи. И хотя больше говорил Звонята, опытный глаз Толчи сразу определил, что главный здесь – молчаливый половец Ростила. Меч и пояс у него были богаче, и более ценная добыча досталась именно ему тоже не случайно… Заполучить в дорожных превратностях еще трех спутников, которые умеют держать в руках оружие, было немалой удачей.

– Ну, ребята, пойдете ко мне в дружину до Перемышля? – спросил наконец Толча. – Еда на всех и в придачу три куны⁰ на брата.

– Четыре! – тут же возразил Звонята и приосанился, расправил плечи и выпятил могучую грудь, намекая, что такие богатыри за три куны никому служить не будут.

Половец Ростила спокойно кивнул, и в одном этом движении было столько уверенного достоинства, что Толча вздохнул и согласился.

Дальше их путешествие пошло веселее. «Полонянок» Толча разрешил посадить на телегу с мешками, согласившись, что весу особо не прибавится, и после вертлявого, ненадежного челнока эта езда поначалу казалась Прямиславе почти развлечением. Из ненавязчивых разговоров с владимирцами в первый же день выяснилось, что о событиях вокруг Белза в тех краях пока разговоров нет. Самой последней новостью во Владимире был развод Юрия Ярославича с женой и изгнание его из Берестья. Но гораздо больше волновали купцов отношения между перемышльским князем и ляшским королем, так как от этого зависела безопасность Краковской дороги.

– Пока королевич Владислав в руках у перемышльского князя, ляхи будут смирные. Так что этим летом, даст Бог, без войны обойдемся! – утешил их половец и перекрестился, думая при этом, что только ляхов ему теперь не хватало!

Сидя в тряской телеге и прикрывая голову березовой веткой от солнца, Прямислава могла только дивиться причудливым изгибам своей судьбы. Почему иные весь век живут теми, кем родились, и только она все время становится кем‑то, кем вовсе не является? Сначала она называлась берестейской княгиней, не будучи ею на деле, потом внезапно стала послушницей Крестей, потом холопкой, потом опять туровской княжной, а теперь вот сделалась как бы полонянкой! Причем это «как бы» зависело только от совести Ростислава, во власти которого она полностью находилась. Когда наступил вечер и обоз устроился на ночлег, Ростислав и Звонята уложили девушек между собой, оберегая свою «добычу». Владимирцы посмеивались, подмигивали, бросали им какие‑то шуточки, которых Прямислава предпочитала не слышать. Звонята бойко отшучивался, а Ростислав молчал, но Прямислава, прижимаясь к нему, знала, что он не спит и его томит ее близость.

На другой день это путешествие начало по‑настоящему нравиться Прямиславе: погода была хорошая, солнечная, Толча Владимирец обращался с ними дружелюбно, а с самой Прямиславой – даже почтительно, поскольку не сомневался в ее высоком происхождении. Иногда он ехал рядом с телегой, где сидели девушки, и перебрасывался с ними несколькими словами. Прямислава не уклонялась от общения и только следила, чтобы не сказать чего‑нибудь лишнего. Толча качал головой, сожалея о судьбе знатной полонянки.

– Ну, слава Богу, не в Дикое Поле попала! – сказал он как‑то. – Родичи‑то живы у тебя хоть кто‑нибудь?

– У меня отец есть, – ответила Прямислава, не сразу поняв, что он имеет в виду.

– Ну, может, еще выкупит! – заметил Толча. – Если с деньгами после ратей туго, пусть ко мне присылает, я помогу. Одолжу, чего уж, Бог зачтет.

Сообразив, о чем он, Прямислава покраснела и поблагодарила. А про себя подумала, что непременно попросит князя Вячеслава освободить Толчу Владимирца от всех торговых туровских пошлин на все времена.

Ростислав промолчал, но по взгляду, которым он обменялся со своей «пленницей», Толча понял: если неведомый смоленский боярин найдет свою дочь и окажется со средствами, то здесь понадобится не выкуп, а приданое.

В полдень снова остановились на отдых. До Любачева оставалось совсем немного, и Прямислава уже не ждала ничего плохого, как вдруг к кострам спешно примчался один из сторожей, которые несли дозор со всех сторон на любом привале.

– Там люди едут к нам, человек пять! – еще издалека кричал Янко по прозвищу Вихор. – Не знаю, кто такие, а передний разодет, чисто твой воевода!

Ростислав и Звонята разом поднялись, Прямислава невольно огляделась, словно искала, где бы спрятаться. На ум ей сразу пришел князь Юрий.

Но Ростислав прятаться не желал и вместе со Звонятой пошел навстречу приехавшим.

С первого же взгляда стало ясно, что к Перемышлю или даже Берестью они не имеют никакого отношения. Это были смуглые люди, с длинными темными усами и наголо выбритыми головами, по которым сразу можно было узнать венгров.

– Благословит вас Бог, добрые люди! – Подъезжая, воевода приветственно приподнял руку. Говорил он по‑русски чисто и легко, но в голосе его слышался легкий иноземный призвук. – Вы – торговые гости?

– Торговые гости из Владимира! – подтвердил Толча, выходя вперед и по привычке держа руки за поясом. – А вы кто будете?

– Мой князь с княгиней едут к тестю, да вот беда, княгиня гребень потеряла! – Воевода улыбнулся и сошел с коня. – Нет ли у вас гребней?

– Есть и гребни! – Толча кивнул, не сводя с незнакомца настороженных глаз. – Вам каких надо?

– Самых лучших! – уверенно и весело ответил гость. – Наша княгиня лучше всех, и гребень ей нужно самый лучший!

– Ну, идем, покажу! – согласился Толча и повел гостя к телеге, где у него хранился в сундуке запас гребней и ножей с рукоятями резной кости.

Ростислав и Звонята вернулись к девушкам, чтобы их успокоить. Издалека было видно, как приехавший дружески беседует с Толчеи, держа в руках купленный гребень. Потом гость, оживленно кивая, вскочил на коня и уехал, а Толча засуетился, отпирая сундуки, где у него лежала лучшая посуда.

– Сейчас князь с княгиней в гости к нам прибудут, о новостях поговорить! – обрадованно бросил он Ростиславу. – Иди, молодец, расскажешь, как вы там Смоленск воевали.

– Что это за княгиня? – спросила Прямислава.

– Дочь венгерского короля или его родича, не понял я! Недавно свадьбу играли, теперь к отцу едут. И с нами по пути!

– Кто же это может быть? – Прямислава в недоумении посмотрела на Ростислава, который сам был на четверть венгром и именно из‑за этого сомневался, стоит ли показываться гостям на глаза.

Вскоре из‑за леса показалась целая дружина: впереди ехали верхом двое – мужчина и женщина – в ярких нарядах, и красные плащи так красиво развевались на ветру, что Прямислава ахнула от восторга. Их сопровождали еще человек двадцать кметей и слуг. Толча с другими купцами вышел навстречу, отроки держали коней, помогая мужчине сойти с седла, а женщину тот снял сам, обняв ее при этом и не сразу опустив на землю. Оба они были молоды, хороши собой и держались так весело и уверенно, что у Прямиславы защемило сердце. Мужчина был одет, как все венгры, но по лицу и по русым волосам было видно, что он‑то как раз русский. Он часто улыбался, сверкая ослепительно белыми зубами, а кончики его усов были щеголевато закручены вверх. Блестели золотом перстни на его пальцах, сверкало позолотой и самоцветами оружие на поясе, и если бы Прямиславе сказали, что это сам венгерский король, – она бы сразу поверила.

Княгиня‑венгерка была почти ровесница ей и удивительно красива: немного смуглая, с черными бровями и большими темными глазами, с тонкими чертами лица. Она держалась оживленно и дружелюбно. Непривычный, чужеземный, роскошный наряд делал ее похожей на райскую птицу, и Прямислава вдруг застыдилась своей холопской рубахи, которую была вынуждена носить, хотя по происхождению и по богатству отца ничем не уступала венгерке!

Толча усадил знатных гостей у костра на бревна, по такому случаю покрытые коврами и шкурами, велел подавать мясо на вынутых из сундука серебряных и медных, с чеканкой, блюдах.

– Ты для нас и товара своего не пожалел! Ай да хозяин! – смеялся князь, муж красавицы.

– Теперь еще дороже продам! – так же весело отвечал Толча, помахивая блюдом. – Такие белые ручки его держали, да ему теперь цены нет!

Княгиня смеялась, хотя не понимала его слов: она знала только венгерский язык и иногда обращалась к мужу или к кому‑то из спутников. Те отвечали ей также по‑венгерски, но почти все это были русские люди, кроме одного старика и служанки, которая приехала вместе с госпожой. Гости привезли с собой бочонок вина, что вполне возмещало хозяевам хлопоты и расходы, и разговор завязался самый дружеский и бойкий. Ростислав и Прямислава сидели поодаль от приехавших, но обрывки разговора часто долетали до них.

– И сколько же ты, княже, на Руси‑то не был? – расспрашивал Толча, угощаясь золотым венгерским вином.

– Десять лет ровно, добрый человек! – отвечал князь, и стало ясно, почему в его русской речи звучит иноземный призвук. – Уехал отроком, семнадцати не было, там вырос, там и женился. Вот какую красавицу раздобыл! – Он с любовью и гордостью сжал руку жены, и она улыбнулась ему. – Вот, еду отцу ее показать.

– Отец‑то благословил?

– Благословил, но через людей все не то! А ему, я слышал, сын понадобился!

– Конечно, годы идут, старики стареют! – согласился Толча и вздохнул, вспомнив собственного сына Тимоху, по прозвищу Беспута, который мог перепить и перепеть любого удальца в Владимире, но это были не те отличия, которыми его отец мог бы гордиться. – Помогать отцу надо, за это Бог наградит!

В это время княгиня заметила Прямиславу. Некоторое время она рассматривала ее и Забелу, потом повернулась к мужу и что‑то сказала, показывая на них. Прямислава в смущении отвернулась, чувствуя, что Ростислав рядом с ней немного напрягся. Конечно, красота Прямиславы сама по себе привлекала внимание, но внимание посторонних людей им было ни к чему.

Беседа продолжалась, но Прямислава замечала, что князь и княгиня изредка поглядывают на нее и обмениваются негромкими замечаниями на своем непонятном языке. Язык венгров совсем не похож на чешский или польский, которые недалеко ушли от русского и позволяют хотя бы разобрать, о чем речь. В речи княгини нельзя было понять ни слова, и оттого беспокойство Прямиславы все росло. Красавица венгерка смотрела на нее с дружелюбным любопытством и вроде бы не имела ничего против нее, но в конце концов даже Толча заметил ее взгляды и вопросительно двинул бровью.

– А это кто? – Князь кивнул на Прямиславу. – Что у тебя там за красавица прячется? Такая стройная да беленькая – не дочь ли твоя?

– Что ты, княже! – Толча даже развел руками. – Она и не дочь, и вообще не моя. Со мной два молодца, с полоцкими князьями смоленские земли воевали, теперь в Перемышль пробираются. А эти девки – их полонянки.

– Полонянки? – Князь оживился. – Вот славно! А кто их хозяева? Позови‑ка, сделай милость!

Ростислав и Звонята подошли; Прямиславе Ростислав сделал знак сидеть на месте, и она осталась, несмотря на призывные взгляды княгини.

– Ваши девки? – спросил князь, не вставая с места и легким кивком ответив на такой же легкий поклон. – Не продадите ли мне? Хорошую цену дам.

– Не продадим! – решительно ответил Звонята. – Самим нужны.

– Десять гривен даю. За каждую, – уточнил князь, видя перед собой по‑прежнему каменные лица.

– Что уперлись, глупые? – зашептал Толча. – За десять гривен по три девки себе купите, не хуже этих!

– Я не продаю, княже. – Ростислав покачал головой. – Даже за пятнадцать гривен.

Князь обернулся к жене и сделал знак рукой: по лицу Ростислава она поняла, какой ответ он дал.

– Уважил бы княгиню! – шепнул один из воевод.

– Княгиню мы и так уважаем, но нам они нужнее! – Звонята осторожно хмыкнул. – Что, ей служанок не хватает?

– Доброе дело сделаешь, если продашь! – сказал князь и движением руки очистил место рядом с собой. – Садись! – Он кивнул Ростиславу, поняв, что из двоих этот главный. – Не слышал ты, что князь Юрий берестейский с женой развелся?

– Слышал! – Ростислав тревожно вскинул на него глаза.

– А развелся потому, что слишком любит красивых девушек! – Князь улыбнулся. – А мне сейчас с ним подружиться надо. Вот княгиня моя догадалась, с каким подарком надо ехать к такому человеку, как князь Юрий! Увидел бы он таких красавиц, как твоя полонянка, сразу бы все на свете забыл!

Ростислав переменился в лице: только этого ему не хватало! А Прямислава, издали жадно вслушиваясь в этот разговор, вздрогнула и побледнела.

– Да я этому князю Юрию… – с ненавистью начал Ростислав, но опомнился и поправился, – свинью кривую за гривну золота не продам! И девку мою я лучше своими руками задушу, чем ему отдам. Прости, княже!

Не желая больше разговаривать, он встал и отошел. Князь проводил его недовольным взглядом, княгиня – удивленным: она не понимала, отчего собеседник вдруг так рассердился. А Ростислав взял за руку Прямиславу, поднял ее и увел на берег за ивы, чтобы больше не мозолила глаза проезжим.

– Они что, нас узнали? – шептала она. – Да кто же они?

– А черт их знает, это князя Юрия какой‑то друг‑приятель! – с досадой отвечал Ростислав. – Да нет, не узнали, это вряд ли. Тогда сразу бы так и сказал, если бы узнал.

– У него ведь много людей? Я слышала, он говорил, у него там за лесом целое войско?

– Две тысячи. Говорил, помогать кому‑то идет.

– Князю Юрию?

– Да уж выходит, что да. Будь он неладен! Еще слава Богу, что под Белз не успел! Откуда у князя Юрия друзья в венграх?

– Не знаю! – Прямислава в недоумении пожала плечами. – Ни разу не слышала, чтобы у него там были друзья.

– Может, он там уже успел за этого малого, князя Юрия берестейского, венгерскую княжну сосватать, пока мы тут по лесам бегаем?

– Да нужен он венгерской княжне, как собаке пятая нога!

– Ну и леший с ним. Делать‑то что будем?

Прямислава даже растерялась: впервые Ростислав спросил у нее совета, и она даже не была уверена, что он на самом деле ждет ответа.

– А что мы можем сделать? – спросила она.

– Или дальше идем с Толчей, или опять в лес впятером.

– А как лучше?

– А тебе как больше нравится? Впятером – скрытнее, но уже без телеги, без лошадей, без припасов. На разбойников нарвемся – читай отходную. Доброшка – боец так себе, а мы вдвоем от ватаги не отобьемся. С купцами надежнее, но у людей на глазах.

Прямислава подумала немного. Ей было приятно, что Ростислав готов принять в расчет ее мнение, хотя опасности подвергалась не только она. В случае если их все же настигнут князь Владимирко и князь Юрий, самому Ростиславу придется еще хуже, чем ей.

– Лучше все‑таки с Толчей! – решила она наконец. Ей очень хотелось немедленно исчезнуть в лесу, чтобы до самого Перемышля больше не попадаться на глаза ни одному человеку, но впереди их ждал еще долгий путь.

– Ну и ладушки! – Ростислав обнял ее. – Главное, что в нужную сторону идем, а венгры эти – в другую.

Из‑под прибрежных ив они наблюдали, как князь и княгиня прощаются с Толчей, меняются подарками с ним и другими купцами, как садятся в седла и уезжают наконец за лес, где ждало их войско. Красный плащ князя, красный с золотом головной платок княгини еще долго мелькали и отсвечивали под лучами солнца, пока те удалялись. Только когда гости исчезли, Ростислав и Прямислава вышли обратно к кострам. Они ждали, что Толча будет недоволен их «неучтивостью», но он ничего не сказал им, только озабоченно покачивал головой, глядя, как половец Ростила идет к кострам, держа за руку свою светловолосую полонянку. Между этими двумя было что‑то, чего нельзя было выкупить за десять или даже пятнадцать гривен, а Толча, хоть и был купцом, понимал, что не все на свете меряется на деньги.

Обоз тронулся дальше, но не успела последняя телега отъехать, как у передней сломалась ось. Пока ее чинили, приблизился вечер. До Любачева оставалось всего ничего, но ехать в сумерках Толча не хотел.

– Да и не откроют нам ворота в темноте, побоятся! – решил он и махнул рукой: – Распрягай, ребята, будем тут ночевать!

Начали распрягать лошадей и устраиваться на ночь. Звонята один приволок из леса целую ель, поваленную ветром, Забела бойко распоряжалась возле большого котла с кашей, даже хлопнула ложкой по лбу мальчишку, который недостаточно проворно выполнял ее указания. Ростислав и Доброшка обрубали ветки, Прямислава понемногу перетаскивала их к костру, чтобы сложить из них лежанки. Понимая, что здесь ей прислуживать некому, она старалась по мере сил сама заботиться о себе. Вообще ее представления о жизни заметно изменились с тех пор, как она покинула Апраксин монастырь, и ей казалось, что она ушла оттуда не три месяца, а десять лет назад. В монастыре один день был в точности похож на другой, и она отлично знала, кто она, где она и что ее ждет впереди. Или думала, что знает. Теперь же все менялось вокруг нее стремительно и непредсказуемо, и она, как ни странно, начала привыкать к этому. Каша из общего котла, жестковатое ложе из травы и веток, широкий плащ Ростислава и теплые объятия его крепких рук составляли сейчас всю ее вселенную, да она и не хотела ничего другого. Сейчас ей не нужно было думать, кто она – замужняя женщина, разведенная жена или снова невеста, княжна или полонянка, – она была просто женщиной, и она ничего не имела бы против, если бы это путешествие продолжалось вечно. Они сидели под березой на старом бревне, наблюдая, как Звонята все тянется попробовать кашу, а Забела отгоняет его ложкой, привязанной к длинной палке, которой она мешала в котле.

– А в Любачеве как будем? – спрашивала Прямислава. – Там тебя в лицо знают. Помогут нам или как?

– Сам все думаю! – Ростислав вздохнул. – Лучше бы нам перед Любачевым от купцов отстать и Доброшку вперед пустить – его там не знают, он и разведает, есть ли в городе люди Владимирка. Если есть – соваться туда нечего. Может, завтра на заре уйдем потихоньку?

– А если придется от Любачева дальше ехать?

– Тут на Сане торговых гостей много, прибьемся к кому‑нибудь.

Прямислава прижалась лбом к его плечу. Ей уже не верилось, что где‑то может она найти покой и убежище. Даже если они благополучно доберутся до Перемышля, война с Владимирком на этом не кончится. Но что о ней будут говорить по всей земле русской, если она выйдет из леса вдвоем с Ростиславом, да еще Бог знает в каком виде!

Вдруг какое‑то слово из общего шума у костров коснулось ее слуха.

Венгры!

– Да вроде давешние, батюшка, я того, усатого, в красном плаще, признал! – докладывал Сивояр, которого первым послали сторожить на пригорок.

– А много их? – расспрашивал Толча.

– Человек тридцать. И сам князь скачет.

Ростислав внимательно слушал, глядя на Сивояра, который взмахами руки показывал, с какой стороны приближаются нежеланные гости. Толча хмурился: ему казалось подозрительным внезапное появление вчерашних знакомых, которые направлялись вроде бы совсем в другую сторону. Он беспокоился за свой товар, а Прямислава и Ростислав переглянулись. Очень нужны были венграм гребешки и ткани владимирского обоза! Если они пустились вдогонку, то только ради Прямиславы. Значит, они их все‑таки узнали? Или догадались, уже расставшись? Или… Или с ними встретились посланные князем Владимирком, и венгерский князь узнал, с кем встретился? Узнал, что хотел купить для князя Юрия его собственную беглянку жену?

– Давай‑ка, ребята, вооружаться! – сдвинув брови, решил Толча. – Пусть их там целая тысяча, а я своего товара задаром никому еще не отдавал! Не робей, мы за себя постоим!

Владимирцы побросали все дела и кинулись к щитам, топорам и копьям. Забела выронила ложку; Звонята поднял голову, отыскивая взглядом Ростислава…

А Ростислав, не говоря ни слова, подхватил с травы свой меч, другой рукой потянул за собой Прямиславу, и оба исчезли в чаще. Он не хотел и думать, нужен ли венграм Толчин товар, но был твердо уверен, что Прямиславу они больше не увидят, пока он жив. А для этого надо было бежать.

Не оглядываясь, они вдвоем неслись через лес, не зная куда, только бы подальше от берега. Лес не степь – конный пешего здесь никогда не найдет и не догонит. Уже почти стемнело, и Прямислава совсем не видела дороги; никаких тропинок тут не имелось, но это было к лучшему. На сухой лесной земле, на ковре из прошлогодней хвои мягкая обувь не оставляет следов, а рассмотреть в темноте примятую траву не сумеет даже самый опытный охотник‑следопыт. Они бежали, прислушиваясь к происходящему позади, но опушка была уже далеко, и они не слышали ничего, кроме обычного шума леса и голосов ночных птиц.

Наконец Прямислава совсем запыхалась, и тогда они остановились под огромной старой елью, накрывшей их своей лапой, как пологом шатра. Было так тихо, как будто в ночной темноте весь мир растворился без остатка. Только наверху в щелочках между ветвями виднелось темно‑синее ясное небо, а на нем блестела, как алмаз, единственная белая звезда.

Прямислава уткнулась лицом в грудь Ростиславу – ей нечего было ему сказать, в голове не осталось вообще ни одной мысли. Теперь они, казалось, окончательно порвали все связи с белым светом: они остались вдвоем, бросив даже последних своих спутников и друзей, очутились в лесу, где их никто никогда не найдет и откуда им никогда не выйти… Темнота завораживала, было прохладно, но от бега и волнения Прямиславу бросало то в жар, то в холод. Она крепче прижималась к Ростиславу, стараясь унять эту дрожь и обрести опору в единственном человеке, который составлял для нее весь мир…

Рано утром Прямислава проснулась от холода: уже совсем рассвело, и свежая утренняя прохлада заползала под плащ, которым они были укрыты. Теперь, при свете дня, все происходившее ночью казалось почти невероятным, но ощущение оторванности от мира не покидало их. Глядя друг на друга, они только улыбались и с трудом могли заставить себя думать о том, что будет с ними дальше. Голод давал о себе знать, но теперь у них был только меч, с которым, вообще‑то, не охотятся. Собирая позднюю землянику и раннюю чернику, они побрели через лес, сами не зная куда, но вскоре наткнулись на пень, возле которого валялись вершина и стесанные ветки. Значит, здесь неподалеку жилье, раз кто‑то таскал из лесу бревна.

– Если весь какая‑нибудь или заимка – ничего, там про нас не знают, – сказал Ростислав. – Хлеба раздобудем. До Любачева рукой подать – проберемся как‑нибудь.

Они оба понимали, что в Любачев, если там побывали венгры, соваться опасно, но это почему‑то их не тревожило. Им вообще теперь ничего не было страшно.

Внезапно издалека донесся звук, такой неуместный здесь, что они остановились и прислушались.

– Пожар у них, что ли? – в недоумении пробормотал Ростислав, узнавая звон железного била, которым в городах созывают на пожары или на вече.

– Ежей и лягушек на вече скликают! – Прямислава улыбнулась. – Может, здесь целый город?

– Да нету здесь городов! – Ростислав пожал плечами. – Если бы поставили, я бы знал.

Идя на звук, они вскоре выбрались на опушку. Перед ними простиралась широкая скошенная луговина, серебряная от росы, а вдали стояло на пригорке село из полутора десятков дворов.

– Это мы, пожалуй, на Таишино село набрели! – сообразил Ростислав и провел рукой по черным волосам, стряхивая с них росу, накапавшую с веток. – Там же церковь! Ну, мы с тобой далеко ушли, я не ожидал даже! – Он усмехнулся. – У страха, говорят, и глаза большие, и ноги длинные! Отсюда до реки верст пять будет!

– Откуда церковь в такой глухомани? – удивилась Прямислава. – Не во всяком городе есть, а тут в селе!

– Тут раньше святилище стояло. Это место Яровитовой⁰ горой называлось, и на праздники сюда со всей округи народ собирался. Епископ Иаков сюда прислал монаха, старца Пиония Людошу. Он было хотел и Яровитов идол свергнуть, а за то получил от народа топором по голове. Там же где‑то под горой его похоронили, а потом в горе родник открылся, да такой, что даже зимой не замерзал. Когда пошел слух об этом, уже новый епископ был, Феодосии. Он прислал дружину, и тогда уж идол свергли и сожгли, а на горе поставили церковь Воскресения Господня. Ну, пойдем! – решил Ростислав. – Едва ли венгры сюда раньше нас успели.

Они пересекли влажный от росы луг и вступили на узкую тропинку, ведущую к погосту. Звон била не унимался, и над тыном видна была лемеховая, серебряная от старости крыша деревянной церкви с простым маленьким крестом. Церковь была совсем крошечной, а на стволе большой липы возле нее был повешен темный образок, должно быть Богородицы. У церкви не было даже паперти, но у входа был постелен пестрый домотканый половичок, придававший ей по‑домашнему уютный и опрятный вид. Двери были открыты, и молодой короткобородый дьяк усердно лупил колотушкой в подвешенный железный блин, который здесь заменял слишком дорогие колокола.

Завидев пришедших, дьяк так удивился, что выпучил глаза, безотчетно продолжая колотить в било. Его можно было понять: немногочисленных окрестных жителей он знал наперечет, а эти двое были ему совершенно не знакомы. Мало того, вид парня с воинским поясом наводил на мысль о городе и княжеской дружине, да и девушка, хоть и была одета в простую потрепанную рубашку, тоже не походила на простолюдинку. Таким образом из леса выходит только нечисть, морочащая добрых людей, и молодой отец Орентий не знал, то ли ему попытаться отогнать видение крестным знамением, то ли спасаться бегством.

Странные гости приближались, а из дверей между тем выглянул сам отец Родион, священник.

– Ты что, Орейка, очумел совсем? – мягко, но выразительно поинтересовался он. – Все лупишь и лупишь, будто пожар, а пора службу начинать!

– О! – только и произнес отец Орентий в свое оправдание, показывая колотушкой на пришельцев. Но те уже подошли к крыльцу, и пугливый дьяк поспешил скрыться за стенами святой церкви.

Священник тоже удивился, но не настолько, чтобы испугаться. Он служил на бывшей Яровитовой горе уже пятнадцать лет и давно привык к мысли, что вполне может разделить когда‑нибудь участь смиренного инока Пиония.

– Кто же вы такие будете, люди добрые? – спросил он, прищурившись, чтобы получше разглядеть их.

– Издалека мы, – вежливо ответил Ростислав. – Будь здоров, отче!

– И вам добрый день! Зачем же к нам пожаловали?

– Да вот, отче, – Ростислав кивнул на Прямиславу, – вышел грех, умыкнул я девицу. Обвенчаться бы нам, пока хуже чего не вышло.

– Идемте, – тут же согласился отец Родион и даже засуетился немного, пропуская их в дверь, такую низкую, что Прямиславе пришлось, входя, пригнуться. – Сейчас мигом и того… Начнем, благословясь!

– Непорядок это, отче! – предостерег отец Орентий, еще хорошо помнивший свою науку. – Сперва отслужить, потом…

– Делай свое дело, кадило раздувай! – прикрикнул на него отец Родион. – Или забыл грамоту епископа? «Если придут звать тебя крестить, или отпевать, или венчать, или исповедовать, – стал он повторять на память, подняв для большей назидательности палец, – то надлежит идти немедля. Нет греха, если придется ночью встать, из‑за стола встать, даже службу церковную прервать, – больший грех выйдет, если, ожидая тебя, нетвердые в вере передумают…» Поганцы! – добавил он уже от себя, и Прямислава чуть не рассмеялась. Ее ничуть не удивило существование подобной грамоты, которую посланцы епископа зачитывали служителям всех церквей волости, где большинство народа гораздо охотнее молилось Перуну, Велесу и Ладе, чем Святой Троице.

– Идите, станьте сюда! – продолжал отец Родион, подталкивая жениха и невесту к аналою. – Вы крещеные?

– Крещеные! – Ростислав предъявил нательный крест, а Прямислава просто кивнула.

– Исповедовались хоть когда‑нибудь?

– На Пасху, – ответили они хором.

– Как крестильные имена?

– Михаил.

– Ксения.

– В первый раз венчаетесь?

– Во второй.

– Как так? – Отец Родион нахмурился. На его памяти уже бывали случаи, когда вчерашние «поганцы» пытались венчаться снова, просто прогнав надоевшую прежнюю жену.

– Вдовец я, – пояснил Ростислав. – Давно, года четыре уже.

Ростислав отвечал, имея в виду как бы одного себя, поскольку признание, что его невеста, по виду девица, тоже когда‑то венчалась, вызвало бы слишком много долгих объяснений.

– Колец нету?

– Есть, – неожиданно для Прямиславы ответил Ростислав и стал развязывать кошель на поясе.

Оттуда он извлек что‑то маленькое, передал священнику, потом стянул с пальца один из своих перстней и вручил ему же.

За происходящим наблюдали четверо местных жителей – таишинский тиун с домочадцами. В этот обычный будний день на службу явились только они, поскольку тиун местного боярина считал усердие к церкви своей должностной обязанностью. Прочие таишинцы не спешили на зов била, и потом им пришлось долго каяться, поскольку другое такое зрелище, как сегодня, они могли увидеть еще не скоро.

По порядку отец Родион должен был бы задать жениху и невесте еще несколько вопросов относительно родства, кумовства и согласия родичей на брак, но он понимал, что при текущем состоянии дел это уже не важно. Раскрыв свою потрепанную, драгоценную книгу, отец Родион начал молитвословие. Прямислава слушала про Исаака и Ревекку, слушала, как отец Родион испрашивает Божьего благословения на обручение, и едва могла опомниться от изумления, которое сейчас было ее главным чувством. Свое первое венчание она почти совсем не помнила, но различие было – как между небом и землей! Как велики были пышность и блеск ее первого брака, как много знатных, нарядных мужчин и женщин толпилось вокруг нее тогда, какое торжественное богослужение развернулось под началом владимирского епископа, прибывшего в Берестье нарочно для нее. И все это делалось для нее, для маленькой девочки, которая весьма смутно представляла себе, какой поворот совершается в ее судьбе, и совсем не знала того взрослого дядю с бородой, который стоял рядом с ней, возвышаясь головой, как ей казалось, под самый купол, и своей большой, чужой рукой надевал на ее маленький детский пальчик золотой перстень с красным камнем. Ее главной заботой тогда было не уронить перстень, в котором один ее палец чувствовал себя слишком просторно, а два, увы, не влезали. Где теперь тот перстень, где тот дядя с бородой? Прямиславе хотелось смеяться, такой счастливой она чувствовала себя сейчас и такими далекими, даже забавными казались ей все ее прежние недруги и беды.

Им подали кольца, чтобы жених и невеста троекратно обменялись ими; нынешнее кольцо было как раз по пальцу Прямиславы, и она удивлялась, где Ростислав его взял.

– Перстнем дадеся власть Иосифу в Египте, перстнем прославися Даниил во стране Вавилонстей, перстнем явися истина Фамари, перстнем Отец наш небесный щедр бысть на сына Своего: дадите бо, глаголет, перстень на десницу его… – торжественно провозглашал отец Родион. При всех ее познаниях, почерпнутых в Апраксином монастыре, Прямиславе трудно было понять, при чем тут земля Египетская и Даниил, зато гораздо яснее было, почему желание «поганцев» справлять церковные обряды было таким нестойким. Поди разберись, выйдя из леса, почему твоя свадьба должна благословляться не Ладой и Живой, а каким‑то Иосифом с его властью в Египте! Не говоря уж о том, что о существовании Египта какой‑нибудь бортник⁰ Пасмура услышал бы во время венчания первый раз в жизни… – Сочетай Господь их в едину мысль, венчай их в едину любовь и совокупи их в едину плоть…

И совсем не так отзывались в сердце Прямиславы эти слова, чем когда они относились к Юрию Ярославичу. Бог соединил ее с тем, кого она действительно любила, и эту связь уже не смогут разорвать ни княжеские раздоры, ни церковные грамоты.

«Отче наш»… Три глоточка меда из чаши (о такой роскоши, как вино, в глуши и вспоминать не приходилось), троекратный обход вокруг аналоя под пение одинокого, но гордого своей должностью отца Орентия… Все. Они вышли вместе с отцом Родионом из церкви, и теперь Прямислава стояла на пестром домотканом половичке уже замужней женщиной. Она опять перестала быть «Вячеславовой дочерью», а сделалась «Ростиславовой княгиней».

– Ты откуда кольцо раздобыл? – шепнула она, держась за руку мужа и улыбаясь жителям села, которые наконец выбрались из домов поглядеть на такое диво.

– В Белзе заказал. Мы же там еще венчаться собирались, помнишь, и бояре хором кричали. Как раз в то утро готово было, когда из города бежали. Я его утром взял, хотел показать, да не до того было.

Прямислава улыбнулась. Все‑таки они обвенчались, хотя совсем не там, не тогда и не так, как предполагалось. Главное – с кем она обвенчалась, а с этим все было именно так, как она хотела.

Глава 12

Из церкви отец Родион повел их к себе – его маленькая избенка стояла бок о бок с церковью. Молодая матушка Макрина первым делом захлопотала, разбирая сундук и прикидывая, какой из своих повоев пожертвовать новобрачной: по обычаю, покрывать голову невесте следовало наутро, но матушка, услышав еще в церкви, что‑де «грех случился», сделала из этого правильные выводы. Вдвоем с какой‑то девушкой, то ли родственницей, то ли челядинкой, они собирали на стол, а какая‑то бабка в это время торопливо перешивала хозяйкин повой по голове Прямиславы.

Вдвоем со старухой попадья расплела ей косу, заплела две, обвила их вокруг головы и покрыла повоем; бабка при этом пела тонким пронзительным голоском:

Вчера тебя, косыньку, девицы плели,

Заплели косыньку трубчатую;

Сегодня же косыньку свашеньки плетут,

Расплели косыньку трубчатую,

Заплели косыньку двойчатую…

Прямислава слушала, то подавляя смех, то со слезами на глазах. Как глупо все же у нее все получилось! Тогда, в первый раз, князь Юрий устроил попойку по случаю свадьбы, на которой новобрачная вообще не присутствовала. И не торжество в соборе Берестья, и не долгие пиры с медвежьей борьбой, как на княжеских свадьбах, а вот эту бедную избу, эти печеные яички на непокрытом столе, эту бабку с коричневым от загара морщинистым лицом, – все это она, Прямислава Вячеславна, Ростиславова княгиня, будет вспоминать всю оставшуюся жизнь. Это и есть ее настоящая свадьба, самое главное, самое яркое событие в жизни каждой женщины, когда весь мир, пусть всего несколько дней, существует только ради нее.

Потом уселись за стол, и Прямислава чуть ли не с благоговением смотрела на кувшин с квасом, половину каравая и горшок каши, который попадья собственноручно сняла со старинной маленькой печи. В женском уборе, без привычной косы на спине, Прямислава чувствовала себя неловко, но это же непривычное ощущение наполняло ее гордостью и торжеством. Попадья Макрина угощала их с Ростиславом кашей, жалела, что их родителям не случилось тут присутствовать, качала головой, когда ей отвечали, что у жениха уже нет в живых отца, а у невесты – матери. Бабка сыпала цветистыми обрядовыми пожеланиями счастья, здоровья, богатства и умножения рода, а в дверях толпились таишинцы, собравшиеся поглазеть на диво – свадьбу двух чужаков, на заре вышедших из дремучего леса. Не лешие, слава Богу, раз с крестами на шеях и не боятся войти в церковь и в дом, защищенный знаками солнца и грома небесного…

Потихонечку незваные гости, особенно мужчины, стали просачиваться ближе к столу, чтобы в ответ на поклоны и пожелания получить заслуженную чарочку. Осмелев, несколько женщин завели уже величальную свадебную песню «Как сидит сокол на колышке…», и, возможно, дело дошло бы и до плясок, как вдруг сквозь разгулявшуюся толпу пролез человек с мечом на поясе. Прямислава положила ложку, Ростислав резко поднялся с места. Вошедший с виду был похож скорее на жителя большого города, чем на таишинского смерда, тем более что гости оглядывались на него с удивлением. А вслед за ним из сеней пробиралось еще четверо или пятеро кметей. Не дойдя до стола двух шагов, первый остановился, понимающим взглядом окинул Ростислава, положившего руку на рукоять меча. На лице незнакомца отразились тревога и понимание, но не удивление.

– Колояр! – первым сказал Ростислав. – Ты чего здесь?

Он говорил непринужденно и спокойно, словно все еще был прежним князем Ростиславом Володаревичем, а не беглым братоубийцей. Даже Прямислава, слыша его голос, поверила, что никакой опасности нет, хотя прекрасно знала их невеселое положение.

– Да за тобой я… Ростислав Володаревич, – несколько растерянно ответил десятник Колояр. – Вот как привелось… мне на тебя напасть.

Он тоже не мог относиться к князю Ростиславу как к пойманному преступнику, хотя именно преступника и был послан искать.

– Князь Владимирко Володаревич… – опять начал Колояр, – ждет к себе…

Подходящих слов не находилось, и десятник невольно говорил так, будто князь Владимирко всего лишь послал его к Ростиславу с приглашением приехать для совместного решения важных дел. И четверо кметей у него за спиной были так же растеряны, поскольку с трудом представляли, как они будут силой брать князя, с которым не раз сражались плечом к плечу против общих врагов.

– О чем же говорить хочет князь Владимирко Володаревич? – Ростислав поднял брови. – Уж не беда ли у него какая, сохрани Бог?

– Грех тебе смеяться, Ростислав Володаревич! – мрачно отозвался Колояр. – Сам ведь знаешь! Поехал бы ты с нами по доброй воле, а то ведь… у меня вон пять копий! – Он оглянулся на своих кметей.

Ростислав прикинул соотношение сил. Пятеро лучше, чем двое или трое, поскольку будут друг другу мешать… Был бы он один, то в случае удачи мог бы и прорваться, захватить чьего‑нибудь коня и ускакать… опять в лес. Но с ним была Прямислава, которую он никак не мог бросить.

– Погоди, с женой посоветуюсь, – ответил он Колояру и обернулся к Прямиславе: – Ну, что скажешь, душа моя? Поедем к родичам или от ворот поворот дадим?

– Поедем, – неожиданно спокойно сказала Прямислава и тоже встала. – Не век же нам жить, как зайцы под кустами. Поедем, пусть тот, кто тебя обвиняет, в лицо тебе скажет, какой грех и почему на тебя возложил! Поедем! – Она даже тряхнула головой, словно боялась, что муж не согласится с этим решением.

Перемышльские кмети с изумлением смотрели на молодую женщину, которую видели впервые, но которую Ростислав Володаревич почему‑то назвал своей женой. И которая почему‑то принимала решения вместе с ним, словно и правда была… Внезапная женитьба князя, где‑то в лесу и непонятно на ком, была таким невероятным событием, что кметям хотелось протереть глаза и прочистить уши.

Колояр вдруг переменился в лице: он сообразил, кто это может быть. Ведь Юрий Ярославич берестейский уже много дней жил у князя Владимирка, пустился вместе с ним в эту погоню и столько твердил о своей жене, которую‑де украл подлый убийца… Слухи о поддельном сватовстве, с помощью которого дочь туровского князя Вячеслава выманили из дома, уже широко расползлись по волости, и десятник теперь смотрел на Прямиславу почти сочувственно. Нельзя было не уважать девушку, которая, несмотря на все препятствия, соединила свою судьбу с тем, за кого ее сватали и благословляли. И нельзя было не пожалеть ее, жену братоубийцы… на которого Ростислав Володаревич так мало был похож!

– Будь по‑вашему! – Ростислав обернулся к Колояру и кивнул: – Поедем к брату Владимирку, надо же мне молодую жену родичам показать. Лошади у вас есть?

Запасных лошадей у Колояра не было, и их пришлось одолжить у таишинского тиуна. Перед отъездом десятник побеседовал с отцом Родионом и убедился, что эта невероятная свадьба состоялась на самом деле. Оба его спутника‑пленника держались спокойно, даже весело, словно, кроме свадьбы, никаких значительных событий в их жизни не происходило. Да и в самом деле Прямислава теперь чувствовала себя настолько сильной, что смотрела в будущее без страха. Если Бог все же соединил ее с тем, кого ей суждено было полюбить, то и в дальнейшем Он их не оставит! Обвинение теперь казалось ей не страшным, а глупым и вздорным, и она прямо‑таки жаждала посмотреть в лицо тем, кто смеет обвинять Ростислава в таком гнусном преступлении. В конце концов, целый город может быть свидетелем, что во время убийства князя Ярослава Ростислав был очень далеко от Лосиной Топи.

Что же касается князя Юрия, то теперь, будучи обвенчанной со своим настоящим суженым, она нимало не боялась встречи с бывшим мужем.

По пути Ростислав расспрашивал десятника о событиях в Белзе, и тот отвечал охотно, временами даже забывая, кого и для чего он везет. Он рассказал и о пострижении Завады с Будилой, о котором беглецы не успели узнать, о том, как на следующий день после их исчезновения обнаружилась пропажа челнока, и таким образом князь Владимирко догадался, в каком направлении следует искать. Собрав ближние дружины, оба князя пустились в погоню, рассылая людей по всем, даже самым мелким, жилым местечкам и обещая большую награду за сведения о беглецах, которые раньше или позже будут вынуждены где‑то выйти к людям. Потом князья нагнали владимирский обоз, и тут Толча узнал наконец, кто были его спутники. Надо сказать, что он не очень удивился. Но главные беглецы, то есть Ростислав и Прямислава, которые только и были нужны князьям, исчезли неведомо куда, а троих остальных увели с собой венгры, внезапно напавшие на стоянку владимирцев. Больше никого и ничего они не тронули. Добравшись до Любачева, князь Владимирко послал по пять‑шесть человек на каждый из погостов, в каждое село, в каждую весь в окрестностях. И вот Колояр оказался тем счастливым охотником, который настиг дичь.

– А что же венгры? – спросила Прямислава, помня, как венгерский воевода пытался купить ее для князя Юрия.

– Не знаю, княгиня! – Колояр пожал плечами. – Ушли и ушли, нам не до них было. Нас вроде не трогают, хотя, конечно, куда бы им здесь идти?

– Да, любопытно, куда идет по нашей земле трехтысячное войско? – заметил Ростислав, намекая, что над этим вопросом князю Владимирку следовало бы задуматься посерьезнее. – Вот как обложат Звенигород, пока Володьша тут по лесам гоняется…

– Чур меня! – Колояр перекрестился.

– А что же нет? Там ведь одни бабы остались, всех прочих он к Белзу увел.

– Воевода Световик остался! Скажешь ты, княже, – одни бабы! Да разве у князя Владимирка совсем ума нет?

– Не знаю, не хочу соврать! – Ростислав пожал плечами. – Умный в такое дело разве ввязался бы?

Ехали недолго. Оказалось, что Микула Хромец не впустил Владимирка в город, и тот велел поставить свой шатер на берегу реки. Стан дружины растянулся на полверсты, и, когда Колояр со спутниками въехал на берег, все встречные, прекрасно знавшие Ростислава в лицо, выбегали ему навстречу. Ростислав с самым приветливым и непринужденным видом кивал, и Прямислава в душе смеялась над их изумлением и гордилась выдержкой своего мужа. Она была так восхищена им, что у нее даже мелькнула мысль: пусть бы он на самом деле был убийцей брата, для нее он остался бы прежним. И нет такого греха и преступления, которое заставило бы ее отвернуться от него, пока он любит ее… «Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю», – говорил Господь. И если Бог есть любовь, то и любовь есть Бог, всякого грешника делающий белее снега.

Новость опередила их, и, когда они приблизились к княжескому шатру, князь Владимирко уже стоял перед откинутым пологом. Прямислава впервые увидела деверя и с любопытством вглядывалась в его продолговатое лицо с рыжеватыми бровями и усами. Князь Владимирко старался придать себе грозный и решительный вид, но у него это плохо получалось. Видно было, что он растерян. Прямиславе он совсем не понравился.

Но князь Владимирко пока не замечал своей невестки и глядел только на брата. Не так он представлял себе эту встречу. Ростислав вел себя так, словно приехал просто навестить брата, с которым и не думал ссориться. Ростислав сошел с коня, привычно бросил повод отроку, помог сойти на землю Прямиславе и вместе с ней подошел к шатру. Князь Владимирко невольно попятился.

– Здравствуй, Владимирко Володаревич! – Ростислав вежливо поклонился, как младший старшему. – Слышал я, что ты меня видеть пожелал? Так вон он я! Из‑за стола встал, собственной свадьбы не пожалел. Вон, люди подтвердят!

Он слегка кивнул в ту сторону, где стоял Колояр, и улыбнулся. Растерянность Владимирка Володаревича придавала ему уверенности, и все вокруг прислушивались к его словам, затаив дыхание.

– Так‑то ты… – начал князь Владимирко, пытаясь говорить грозно и внушительно, но запнулся, потому что сам не знал, что хочет сказать. – Что же ты натворил, Ростила? – вдруг совсем другим тоном прибавил он и даже всплеснул руками, будто перед ним был ребенок, который в новой рубахе бухнулся в грязную лужу. – Смерти ты моей хочешь! Как же тебе такое в голову пришло – на брата единокровного руку поднять? Сколько лет мы жили, дружно жили, как братья, не думал я, не гадал, что в нашем‑то роду такой грех случится!

Голос его дрогнул, он махнул рукой и отвернулся, утирая слезы. Прямиславе вдруг стало его жаль: брата Ярослава он, как видно, любил по‑настоящему и был весьма удручен потерей.

– Грех‑то какой! Горе‑то какое! – приговаривал князь Владимирко, не в силах держать себя в руках при виде так хорошо знакомого лица, которое оживляло в его памяти прежнее домашнее благополучие. – Забыл ты… «Где брат твой Авель?» Как же…

– Да будет тебе, Володьша! – сказал Ростислав. – Злые люди придумали, а ты и поверил! Значит, хотел поверить, – кому стыдно‑то должно быть? Ну, будет, я тебя прощу, только ты умом сам раскинь. Ну как я мог быть сразу и в Белзе, и в Лосиной Топи? Чем за мной через всю волость скакать, ты бы лучше в Белзе людей расспросил!

– Расспрашивал я! – Шмыгнув носом, Владимирко Володаревич все же совладал с собой и заговорил суровее. – Ну, видели тебя вечером в палатах.

– И видели, как я на крыльях в Лосиную Топь полетел? – спросил Ростислав, и вокруг послышались неуверенные смешки. Прямислава тоже подавила улыбку: зрелище человека с крыльями, летящего над Белзом, своей несуразностью могло вызвать только смех.

– А нож?

– Какой нож?

– Какой в гру… в груди у Яр… ши… остался, – глотая слезы, выговорил Владимирко Володаревич. – Твой ведь нож, с Михаилом Архангелом. Я у тебя такой видел.

Тут он замолчал, увидев прицепленные к поясу Ростислава меч с маленьким образком в рукояти и нож, тоже богато отделанный, но безо всяких изображений.

– И где он? – спросил Ростислав.

Князь Владимирко сделал знак одному из своих бояр. Судислав Яворович, недовольно сопя, ушел в шатер.

– Войти бы тебе, княже! – намекнул другой боярин, Радослав Стоянович.

– Нет, воевода, лучше нам тут дело разбирать! – возразил Ростислав. – Виноват я или нет – пусть все люди знают.

Ему ответил негромкий, но дружный гул одобрения. Люди хотели знать правду.

Боярин Судиша вынес из шатра длинный нож с золоченой рукоятью, завернутый в кусок холста, развернул и почтительно подал князю Владимирку. У того дрожали руки, когда он принимал нож, а когда взглянул на него, слезы неудержимо побежали по щекам.

У Ростислава дрогнуло сердце: на суровом полотне виднелись коричневые пятна, а хороший стальной клинок был не отчищен от крови. Кровью его брата Ярослава…

– Где… брат твой… Авель… – Не в силах больше ничего выговорить, князь Владимирко потряс ножом в холстине и, отвернувшись к пологу шатра, разрыдался. Вид клинка с засохшей кровью брата оказался для него слишком тяжелым испытанием.

Ростислав молчал, но переменился в лице. Кмети и воеводы тоже молчали, переводя тревожные и пытливые взгляды с одного брата на другого.

– И Яршу мне жаль, а еще больше тебя жаль, Володьша! – негромко, но с искренним сочувствием сказал Ростислав, сделав шаг к рыдающему брату. Кмети‑телохранители князя вздрогнули, но остались на местах. – Ему‑то хорошо, он у Бога, а ты вот остался… Терпеть надо, Володьша. Как говорят, не только доброе будем от Бога принимать, но и злое тоже. Думай, как Ярше у Господа хорошо, так и тебе будет утешенье.

Князь Владимирко наконец повернулся к нему, отирая слезы рукавом.

– Тебе легко говорить – он тебе не родной… – начал он.

– Да ну тебя – «не родной!» Отец у нас один, росли вместе. Разве я аспид какой‑нибудь, что своей крови не уважаю?

– А нож?

– Да в первый раз я его вижу, этот нож, вот те крест! – Ростислав размашисто перекрестился. – Разбей меня гром на этом месте, если у меня такой когда‑нибудь был! Ты в Перемышле‑то не спрашивал, ковал мне кто‑нибудь из наших такой нож?

– Я спрашивал, – заметил умный боярин Радослав. – Никто из перемышльских кузнецов работы не признал. Да ведь они не одни на свете.

– Это скорее туровская работа, – осторожно кашлянув в кулак, вмешался Истома, косясь на нож из‑за спины Радослава. – Я тогда еще подумал…

– Покажите! – Прямислава подалась вперед.

При слове «туровская» у нее вдруг мелькнуло воспоминание. Глянув на нож, она ахнула, потом огляделась, точно надеялась каким‑то чудом увидеть возле себя боярина Милюту или еще кого‑то из мужчин туровского княжьего двора.

– Это мое… – начала она, и ее звонкий голос прозвучал как удар колокола среди тишины и осторожных перешептываний. – Мое…

– Что – «твое?» – воскликнул боярин Радослав, и даже удрученный князь Владимирко посмотрел на нее, моргая мокрыми ресницами.

– Ты кто, молодуха? – спросил он, наконец‑то заметив ее.

– Жена это моя, Прямислава Вячеславна, – пояснил Ростислав. – Чему удивляешься, брат? Сам же Переяра посылал в Туров ее сватать.

Князь Владимирко промолчал, не зная, что ответить. Такого исхода затеянного им самим сватовства он никак не предполагал.

– Этот нож из моего приданого! – сказала Прямислава. – Мой отец, Вячеслав Владимирович туровский, заказывал его в подарок князю Ростиславу. С Михаилом Архангелом. И там еще написано: «Помоги рабу Твоему…» Я его везла, когда ехала в Перемышль. Только вот… – Она запнулась, вспоминая судьбу своих покинутых на дороге сундуков. – Только я в Червене оставила приданое, а что с ним дальше было, не знаю. И с людьми моими…

– Как он к тебе… – начал Ростислав, обращаясь к брату, но потом вспомнил: убитого Ярослава привезли к Владимирку с ножом, торчавшим из груди. Ростислав и Прямислава посмотрели друг на друга. Им стало ясно: тот, кто распоряжался приданым, мог взять оттуда этот нож…

– У князя Юрия все осталось. – Боярин Радослав, словно угадав, ответил на их немой вопрос. – Сказал, что жена – его, а значит, и все ее имущество – тоже его.

– Жена – моя, а не его, – с угрозой ответил Ростислав и огляделся. – И он мне ответит…

«Не только за имущество жены, но и за поклеп!» – слышалось в его умолчании, и многие это поняли. И у многих, как и у самого Ростислава, забрезжила в уме еще смутная догадка о связи всех этих несвязанных, казалось бы, событий…

– А как же Ратьша? – вставил по‑прежнему насупленный боярин Судиша. – Ратьша ведь узнал его, княже! – Он кивнул на Ростислава. – Видел его лицо и мечом уязвил.

– Какой Ратьша? Воиславич? – спросил Ростислав, и боярин Судиша, не глядя ему в лицо, с неохотой кивнул.

– И он меня видел в лесу?

– Плохо разглядел, – пояснил Истома. Это был уже немолодой человек, с широким розовым носом, обгоревшим на солнце, рыжеватыми волосами и седеющей бородой. Никакой враждебности к Ростиславу он не выказывал и тем сразу понравился Прямиславе. – Понимаешь, Ростислав Володаревич, Ратьша тогда у той же волокуши⁰ спал, где князь Ярослав лежал. Когда схватились, он вскочил, спросонья бросился, увидел, что Ярослав Володаревич убийцу за грудь держит, а у самого из груди нож торчит и золотом под луной блещет… Сам дрожит, как вспоминает.

– Да где он? – Ростислав огляделся.

– Да в Белзе он остался, ранен же. Лежит, не встает. Вот слушай. Он как проснулся, как это все увидел, как бросился, себя не помня, и того беса мечом по плечу. Надвое бы раскроил, да тот черт увернулся, только немного ему плечо клинком задело. А сам на Ратьшу скакнул и ножом..

– Каким?

– Откуда я знаю, княже? Ратьша с резаной раной лежит, сам без памяти был двое суток. Еле выжил. А как опамятовался, то и сказал: дьявол тот был невысокий, лицом темный, волосом черный… Ему говорят: «Половец?» Он: «Точно, половец».

– А половец тут я один? – устало и насмешливо отозвался Ростислав.

– Ну… – Истома развел руками, желая сказать, что вообще‑то половец на Руси не один, но при дворе перемышльских князей знают одного.

– Так он успел того беса ранить? – спросила Прямислава. – В плечо?

Ростислав глянул на нее и сразу стал раздеваться. Вся толпа, не исключая и князя Владимирка, затаив дыхание следила, как на истоптанную траву перед шатром падает плащ, пояс с оружием, потом верхняя рубаха.

– Гляди… маловер! – торжествующе сказал Ростислав. Держа руки еще в рукавах нижней рубахи, он повернулся к князю Владимирку и показал ему свое голое плечо: – Здесь? Или здесь? Гляди, не стесняйся, не красна девица!

В толпе кто‑то хихикнул, а стоявшие поближе рассматривали Ростислава с таким напряженным вниманием, словно ничего подобного никогда не видели. На плечах, на груди и на спине у него имелось три или четыре старых шрама, давно заживших, притом многие из смотревших знали происхождение этих шрамов. Ни одного свежего не было.

– Убедился? – спросил Ростислав и стал одеваться, не дождавшись ответа.

Дружина загудела гораздо оживленнее и радостнее, чем прежде. Ничего еще не было ясно, но мысль о виновности Ростислава уже всем казалась нелепой, и даже стыдно было, что еще сегодня утром они в это верили. Одевшись, Ростислав оправил пояс, положил на него ладони и, в упор глядя на князя Владимирка, резко спросил:

– Кто тебе сказал, что это я?

– Да… – Владимирко Володаревич заморгал, не зная, что ответить. Ни он, и никто другой не могли сейчас вспомнить, откуда взялась мысль, что убийца – Ростислав: одно сложилось с другим, нож и слова Ратьши, который видел «половца», как‑то сами привели к этому выводу.

– Князь Юрий? Где он, кстати?

– Да здесь, вон на том конце стоит! – Десятник Дмитр показал на край луговины.

– Пошли‑ка за ним, брате любезный, – решительно предложил Ростислав. – Пусть подъезжает.

Пока бегали за Юрием Ярославичем, князь Владимирко молчал, пытаясь собраться с мыслями. В душе он уже каялся, что пошел на поводу у князя Юрия, хотя еще не знал в полной мере, как сильно ему это навредило.

Прямислава тоже молчала, холодея при мысли, что будет, когда ее бывший муж лицом к лицу встретится с нынешним. Теперь, когда дружина была на их стороне, ей следовало бы успокоиться, но она, напротив, разволновалась еще сильнее. Неужели князь Юрий может быть как‑то причастен к убийству? Так плохо она о нем не думала! Изменник, распутник, но не убийца! Ей вспомнилась ночь, когда конюх князя Юрия приходил к ним в Белз, пытаясь выторговать ее у Ростислава в обмен на обещание помирить его со старшим братом… Как он собирался это сделать? Значит, у него все же были какие‑то доказательства, что убийца – не Ростислав?

Эта мысль так ее поразила, что она широко раскрыла глаза. Ростислав о чем‑то негромко беседовал с Владимирковыми десятниками, а она вдруг ужасно испугалась, что князь Юрий куда‑нибудь исчезнет. Как раньше она боялась встречи с ним, так теперь жаждала ее всей душой – и поскорее! Может быть, он знает настоящего убийцу? Или… он сам его и подослал? Но зачем? Прямиславе казалось грехом даже в мыслях приписывать князю Юрию такое черное коварство. Ему‑то что было до Белза и раздора братьев Володаревичей? Ему нужна была только она, а князь Ярослав тут ни при чем…

Но еще раньше князя Юрия к шатрам явился совсем другой гость.

– Эй, княже, давешние венгры! – заметил боярин Радослав, разглядев у реки отряд из трех‑четырех десятков всадников. – Вернулись, стало быть.

– Вы их встречали? – Прямислава обернулась к нему.

– Встречали. Они же в Туров едут. Встречали, князь Владимирко их принимал, беседовали, подарки дарили… О наших делах толковали…

– В Туров? – изумилась Прямислава. – Зачем?

– А ты не знаешь? – Боярин Радослав сам удивился. – Ты что же, князя Михаила не узнала?

– Какого князя Михаила?

– Ну, воеводу…

Боярин Радослав замолчал, потому что от отряда отделились несколько всадников и поскакали им навстречу. Князь Владимирко остался на месте, кмети окружили его. Одним из всадников был тот венгерский воевода, которого называли князем Михаилом… Но ей‑то он не представлялся, так откуда ей его знать?

Приблизившись шагов на десять, венгры осадили коней и дальше тронулись шагом.

– Будь здоров, князь Михаил! – первым приветствовал их князь Владимирко. – Что это ты вернулся? Или дорогу потерял? Или забыл что?

– Не потерял, а нашел! Встретил я людей, от них и узнал… – Князь поклонился, не сходя с седла, и смотрел при этом почему‑то на Прямиславу. – Вот она, моя красавица! Нашел, значит, ты ее, князь Владимирко?

Прямислава ничего не понимала.

– Ой, княжна моя! – вдруг вскрикнул знакомый голос, и в рядах подтянувшегося венгерского отряда показалась Забела.

Прямислава ахнула: она совсем забыла о своей верной подруге, которую так внезапно бросила, убегая от этих самых венгров. Ростислав свистнул – рядом с Забелой стоял и махал ему рукой Звонята, а еще через миг он увидел и лицо Доброшки.

– Здравствуй, красна девица! – Князь Михаил тем временем подъехал к Прямиславе и поклонился. – Ты – Прямислава Вячеславна?

– Я, – неуверенно ответила Прямислава. Сомневалась она, конечно, не в том, как ее зовут, а в том, кто и почему ее об этом спрашивает.

– Дочь Вячеслава Владимировича туровского?

– Да.

– Не узнала меня?

– Да как же мне тебя узнать, если мы никогда не встречались?

– Вот что значит десять лет на Руси не был! – Князь Михаил улыбнулся. – Встречались, только ты совсем еще маленькая была. Тебе сейчас сколько лет?

– Семнадцать.

– Тогда, значит, было семь. Смоленск помнишь?

– Помню.

– Матушку, Верхуславу… и еще брат у тебя был… Михаил… Я то есть.

Прямислава ахнула и прижала ладони к щекам. Она была изумлена этими словами, а еще больше тем, что могла такое забыть. Действительно, у нее был родной брат, единственный сын князя Вячеслава и княгини Градиславы. Он был на десять лет старше ее, и потому в детстве они не дружили. Когда он уехал в Венгрию, Прямислава была слишком мала, чтобы осознать разлуку. Вскоре ее саму выдали замуж, она покинула родной дом, потеряла из вида родных и вообще забыла о существовании брата, который все эти годы никак не напоминал о себе. Даже отец, который, конечно, помнил своего сына, ни разу не упомянул о нем за все то время, которое Прямислава провела в Турове после своего первого замужества.

– Вспомнила? – Михаил Вячеславич усмехнулся. – Вот так‑то, родная! Ты меня забыла, а я тут по полям и лесам гоняю, тебя ищу, чтобы не обидели… Я ведь, когда весть пришла, что князь Юрий берестейский в Турове уселся, отцу обещал войско собрать и вслед за ним идти. Свадьба у меня была, понимаешь, не мог я все сразу так бросить, тесть бы обиделся! Вот и пришел! А тут уже все по‑другому. В Галиче встретил торговых людей, рассказали, что‑де Прямислава Вячеславна от князя Юрия ушла и к отцу в Туров вернулась, потом ее за Ростислава перемышльского просватали. А потом она исчезла неведомо куда, и Юрий Ярославич ее ищет, хоть из‑под земли хочет достать!

– А зачем же ты… – Прямислава вспомнила, как он хотел ее купить, и чуть не рассмеялась.

– Так я ведь тоже тебя не узнал! – Князь Михаил расхохотался. – Княгиня меня надоумила: купи, говорит, князю Юрию красивую девушку или двух, подари, он увлечется и про жену забудет. Отступится, даст ей жить спокойно. Вот я и хотел. Сам тоже хорош – сестру не узнал. Так я же тебя десять лет не видел! Была девчонка, а стала вон какая!

– А зачем же ты вчера погнался за нами?

– А вчера я уже знал, что ты сбежала с князем Ростиславом. И понял, что я вас‑то и видел! Мне бы сразу вам сказать, что я – сын Вячеслава Владимировича туровского!

– И не пришлось бы нам ночью по лесам бегать! – добавил Ростислав, внимательно их слушавший.

Прямислава оглянулась на него. Оба подумали об одном и том же: хоть они и зря тогда убежали ночью в лес, в конце концов все тоже получилось неплохо.

Оглушенная новостями Прямислава видела, как к ним приближается князь Юрий, но теперь уже не знала, что и думать. Все менялось слишком быстро и резко: только что Ростислав был убийцей брата, потом подозрение с него сняли, и вот уже возле нее родной брат с трехтысячным войском, которое позволит Ростиславу, если он этого захочет, перебить безнаказанно всех оставшихся братьев… И вот наконец появился князь Юрий…

Подъехав, он остановил коня в нескольких шагах, переводя напряженный взгляд с одного лица на другое и пытаясь разобраться, что происходит. А Прямислава знала одно: ее бывший муж безнадежно опоздал…

– Здравствуй еще раз, Юрий Ярославич! – надменно произнес князь Михаил. – Хорошо, что подоспел. Мы с тобой уже не родня, как оказалось. Сестра моя обвенчана с Ростиславом Володаревичем.

– Ступай в монастырь, Юрий Ярославич! – добавил Ростислав, зло сузив глаза. – Моей жены тебе не видать, как своих ушей, а третьей тебе не будет! Ступай грехи замаливать! Только сперва скажи: это ты меня назвал убийцей?

– Здравствуй, князь Владимирко! – произнес наконец Юрий Ярославич, и его напряженное лицо не вязалось с деланно‑непринужденным голосом. – Что это ты рядом с убийцей твоего брата стоишь, как будто и не было ничего?

Он старался сохранять спокойствие, но женский повой на голове Прямиславы уже бросился ему в глаза, и он понимал, что она потеряна для него навсегда. Даже если каким‑то образом она теперь овдовела бы, в третий раз ей будет так же нельзя выйти замуж, как ему нельзя жениться.

– Ты – вор и убийца, князь Ростислав! – отрывисто, с ненавистью продолжал он. – Ты мою жену украл!

– Это ты пытался ее украсть! Где ее приданое, князь Юрий? Ты на него лапу наложил! Ты в ее сундуках рылся! И нашел кое‑что!

– Да пошло оно к лешему, приданое, с тобой вместе! Ну, погоди, князь Ростислав! Празднуй свою свадьбу, веселись, пока можешь! Только все равно не будет тебе покоя с молодой женой! Погубили вы жизнь мою, и я вам за это воздам!

– Стойте, князь Владимирко, князь Юрий! – пытался остановить их боярин Радослав. – Зачем ссориться? Наши ссоры одним врагам нашим на радость! Сядем, поговорим толком, оно и успокоится!

– Сядем, братья, обсудим, как дальше жить! – со вздохом предложил князь Владимирко.

Дружины зашевелились, отроки побежали принять княжеских коней. Юрий Ярославич тоже соскочил на землю, бросил повод…

– Вон он, бес! – вдруг истошным голосом заорал кто‑то рядом.

Все вздрогнули и завертели головами. Еще не поняв, какой такой бес объявился рядом, каждый на всякий случай крестился и хватался за обереги.

– Вон он, вон он! – орал Доброшка, который до того прятался за спины венгров, не зная, остается ли он все еще «убийцей князя Ярослава» или уже нет. – Он, он!

Его вытянутая дрожащая рука указывала на человека, который держал повод Юрьева коня. При этом крике конюх чуть заметно вздрогнул и подался назад, но тут же овладел собой.

– Смотри, это он к нам тогда приходил! – Прямислава тронула Ростислава за локоть.

Возле Юрьева коня стоял половец‑конюх, знакомый ей еще по Турову. Тот, кто перелез через стену Белза, чтобы предложить Ростиславу примирение с братом в обмен на нее, Прямиславу…

– Он, княже, он! – твердил Доброшка, нервно оглядываясь то на Ростислава, то на князя Владимирка, и непонятно было, к которому из князей он обращается. – Я же его видел, беса, там, в лесу!

– Что ты брешешь? – опомнившись, возмутился Юрий Ярославич. – Это не бес, это мой конюх! Он двадцать лет у меня, мне ли не знать, бес он или не бес! Ты пьян, собака!

– Говорил же я, что половец не один на свете! – заметил Ростислав. – Вот и еще один выискался!

– Да разве он на тебя похож, чтобы спутать! – ответил князь Юрий. Он выглядел возмущенным, но само то, что он опустился до спора с Доброшкой, кое‑что означало.

Распавшийся было круг опять сомкнулся, и внутри остались князья и половец с жестким непроницаемым лицом, который так и держал под уздцы коня князя Юрия. Сходства между ним и Ростиславом, который был на двадцать лет моложе и наполовину русский, не наблюдалось никакого. Только невысокий рост и черные волосы…

– Ночью спутать немудрено! – справедливо заметил Истома. – Давайте‑ка и у этого на плече поищем – ведь не беса же тогда Ратьша мечом полоснул, на земле кровь была человеческая!

Он шагнул к конюху, и тот подался назад, но сразу уперся спиной в толпу, которая не расступалась и не давала ему дорогу.

– Не трожь! – хрипло бросил половец, и в руке его мгновенно появился нож.

Но тут наконец вышла из оцепенения толпа, которая состояла отнюдь не из городских зевак, а из умелых и опытных кметей. Сам вид оружия в чьей‑то руке подтолкнул княжеских телохранителей к действию даже прежде, чем они успели подумать. Тут же нож был выбит из руки половца, а самого его схватили и чьи‑то руки нетерпеливо рванули рубашку на его плече. Послышались крики. Половец извивался, норовя ударить кого‑нибудь головой, но все уже увидели повязку со свежим пятном крови, проступившим сквозь полотно.

– Это что же такое? – Князь Владимирко в недоумении повернулся к Юрию Ярославичу.

– Что же это такое? – повторил князь Юрий, слегка растерянный, словно не зная, что сказать. – Ах, собака! – вдруг взревел он и бросился к половцу, на ходу выхватывая меч.

При виде сверкающего клинка люди дрогнули, а Юрий Ярославич с размаху ударил; кмети шарахнулись в разные стороны, но кто‑то не успел отскочить. Половец обвис на державших его руках, обливаясь кровью. Кроме него, Юрий Ярославич задел еще двоих, к счастью, лишь слегка поранил одному кметю руку, а другому лицо. Телохранители князя Владимирка схватили его за руки. Их старший, воевода Демша Мирославич, делал кому‑то страшные глаза и грозил тяжелым кулаком. Если бы князю Юрию вздумалось броситься не на собственного конюха, а на Владимирко Володаревича, тот сейчас точно так же лежал бы на траве зарубленный.

– Пусти, ну! – Юрий Ярославич гневно повел плечами, пытаясь сбросить державшие его руки, и его выпустили. – Вот ведь собака! Двадцать лет я его поил, кормил, в чести и довольстве держал, а он такое злодейство замыслил! На князя руку поднял! То‑то я помню, той ночью не было его в стане! На гривну золотую, что ли, позарился, бродяга, кровопийца проклятый? В аду ему вечно гореть Прости, князь Владимирко, что из моей дружины такое зло для тебя вышло! – Он повернулся к звенигородскому князю и покаянно поклонился. Его руки заметно дрожали. – Всей жизнью моей тебе отслужу!

Князь Владимирко молчал, нервно обтирая руки, словно и на них была кровь, и судорожно сглатывал. Никто не ответил князю Юрию, и пустое пространство вокруг него становилось все шире и шире.

– Б… Бог тебя простит… Юрий.. Ярославич… – с трудом выговорил князь Владимирко. Он с ужасом смотрел на того, кто с такой готовностью ему кланялся, и сам не смел додумать до конца ту жуткую мысль, которая его пронзила. – Бог… тебе судья… Ступай только от меня… Ступай… Ступай…

После этого дня во всей Червонной Руси еще долго не затихали разговоры. Каждый как умел толковал события, так и оставшиеся до конца непроясненными. Ростислав был убежден, что Юрий Ярославич, узнав, что Прямислава уехала с ним, решил очернить соперника, чтобы так ли иначе вырвать из его рук бывшую жену. В этом ему помог и нож, предназначенный для Ростислава и заказанный нарочно под пару к его мечу, и половец‑конюх, за эти двадцать лет выполнявший много разных дел, помимо ухода за лошадьми. Но Владимирко Володаревич не желал разговаривать об этом: ему было слишком тяжело думать, что он сам, приняв в Звенигороде князя Юрия и согласившись помочь в ему ложном сватовстве, навлек гибель на родного и любимого брата. Он предпочитал верить, будто конюх решился на преступление самостоятельно, прельстившись золотой гривной на шее Ярослава, а Юрий Ярославич убил его не ради собственной безопасности, а в порыве праведного гнева.

Из таких не до конца ясных историй потом рождаются легенды, иные из которых живут по тысяче лет и по тысяче лет искажают истину. Тот, кто в итоге остался победителем, выходит из борьбы «убеленным, как снег» в глазах потомков, которые верят летописям, написанным при дворе самого же победителя. Бог все видит и знает, кого, Святополка Окаянного или Ярослава Мудрого, должен он вопросить: «Где брат твой?» Но когда‑нибудь, пусть даже через тысячу лет, истина все же выйдет наружу, просочится сквозь столбцы летописных статей, где в нескольких строчках уложено все, из чего слагаются человеческие жизни.

«В лето 6636⁰ преставися Борис Всеславич, князь полоцкий. Того же году было великое рек разлитие, многие домы сломало и жита с поля унесло. Князь великий Мстислав заложил церковь каменную во имя святого Феодора. Того же году прислал князь великий в Новград от себя посадника Даниила. Тогда в Нове‑граде был глад великий и мор, купили осмину ржи по гривне, от чего множество людей померло. Того же году родился Ростиславу перемышльскому второй сын Николай, а по‑княжески Рюрик».

Москва, 2003–2005 гг.

Пояснительный словарь

батур – храбрец, герой.

бармица – кольчужная сетка, прикреплялась к шлему воина для защиты шеи.

березень – древнерусское название апреля березозол – другое название апреля.

бодричи – славянские племена, живщие в нижнем течении Эльбы.

бортник – добытчик дикого меда (от слова «борть», то есть колода, в которой живут дикие пчелы)

Велес – один из главных славянских богов, хозяин подземных богатств и мира мертвых, покровитель лесных зверей и домашнего скота, бог торговли и всяческого изобилия. После христианизации на месте Велесовых святилищ строились церкви святого Власия или святого Николая, которые частично наследовали их функции.

весь – деревня.

вечевая степень – возвышение на площади, на котором во время вечевых собраний размещалась городская знать. Служила также своеобразной трибуной.

вира – штраф за тяжкие уголовные преступления.

волокуша – бесколесное приспособление для перевозки грузов в виде короба на полозьях.

волость – область, принадлежавшая определенному городу.

вор – так именовали не расхитителей чужого имущества, а предателей.

гать – вымощенный бревнами и прочим подручным материалом проход через топкое место.

городни – срубы, засыпанные землей, из которых сооружалась крепостная стена.

горница – помещение верхнего этажа.

гривна – 1) денежная единица; 2) шейное украшение из металла, обычно мужское, могло быть разного вида. Золотая гривна, как правило, служила знаком княжеского достоинства, высокого положения в дружине и больших ратных заслуг.

гридница – помещение для дружины, своеобразный приемный зал.

детинец – крепость, укрепленная часть города.

емцы и мечники – представители княжеской администрации, ведавшие сбором дани.

Жива – главное женское божество славян, богиня земного плодородия, урожая, покровительница женской судьбы.

забороло – верхняя площадка крепостной стены.

заушницы – женское украшение в виде металлических колец, которые укреплялись на висках с помощью ремешка, ленты или крепились к головному убору. Имели разнообразную форму и служили знаком племенной принадлежности.

каганец – глиняный светильник.

клеть – помещение нижних этажей, обычно полуземляночное.

кметь – профессиональный воин, член дружины. (Слова «дружинник» в значении «член дружины» в Древней Руси не существовало.)

колты – украшения в виде круглых подвесок, крепились к головному убору и спускались до уровня груди. Делались из драгоценных металлов, украшались золотом и эмалью и составляли принадлежность костюма самых знатных женщин.

кормилец – воспитатель мальчика из знатной семьи. Когда двенадцатилетний князь номинально занимал престол или руководил войсками, всеми делами обычно ведал кормилец.

куна – мелкая денежная единица.

Лада – богиня весеннего расцвета природы, покровительница любви и брака.

лемех – осиновые плашки, которыми покрывали крыши. Новый лемех по цвету похож на золото, а старый – на серебро.

ляхи – поляки.

мытник – сборщик княжеских пошлин, дорожных и торговых.

навьи – враждебные духи чужих и зловредных мертвецов.

ноговицы – полотняные сшитые чулки.

оксамит – византийский бархат.

отроки – члены младшей дружины, слуги.

очелье – передняя часть женского головного убора кокошника.

паволока – тонкая шелковая ткань византийского производства.

перестрел – мера расстояние, средняя дальность полета стрелы. Дальность выстрела очень сильно меняется в зависимости от того, кто стреляет и из какого лука, но за среднее значение можно принять 100 метров.

Перун – один из главных славянских богов, повелитель грома и дождя, бог войны, покровитель князей и их дружин.

песиглавцы – мифическое племя, жившее на южных границах славянских племен.

повой – женский головной убор.

поганый – язычник.

погост – первоначально городок на пути полюдья, потом административный центр, собирающий дань с окрестного населения. Там же обычно строилась церковь, при церкви было кладбище, которое продолжало функционировать и после того, как поселение хирело. Таким образом, слово «погост» со временем стало обозначать кладбище.

полк – самостоятельный воинский отряд неопределенной численности.

поршни – мягкая обувь без каблука и голенища.

посадник – высший представитель княжеской администрации в городе.

рыбий зуб – моржовый клык, русский аналог слоновой кости.

смерды – лично свободное, обычно сельское население.

стегач – доспех в виде рубашки из нескольких слоев льна или кожи, простеганной и набитой паклей. Более дешевый, чем кольчуга, вариант защитного снаряжения, но по эффективности уступает ей ненамного.

сулица – небольшое копье.

тиун – княжеский завхоз.

тысяцкий – выборный глава местного самоуправления, а в случае войны мог возглавлять ополчение.

Хорс – один из богов Солнца. По некоторым поверьям, являлся покровителем волков.

целование креста – обычный в Древней Руси способ клятвы и принесение присяги на верность.

Яровит – славянское божество весеннего расцвета природы.

ятвиги – древнее литовское племя.

Исторические справки

Андрей Владимирович Добрый (1102–1141) – князь владимиро‑волынский, затем переяславский, пятый сын великого князя Русского Владимира Мономаха. В 1117 г. женился на половецкой княжне, внучке Тугоркана. В 1118 г. получил от отца Владимир‑Волынский. Оставил двоих сыновей, Владимира и Ярополка, а также дочь.

Белз – город на низком берегу реки Солокия (приток Западного Буга), ныне г. Белз в Сокальском районе Львовской области на Украине. Принадлежал к числу Червенских городов. Вероятно, укрепления Белза были построены великим князем киевским Владимиром Святославичем, но затем город был захвачен поляками, и лишь в 1030 г. его отвоевал Ярослав Мудрый. Располагаясь на крайних западных рубежах Руси, город был вовлечен в торговлю с Киевом, Овручем, Византией и греческими городами Причерноморья. Был традиционно близок с Польшей. В конце XIII – начале XIV в. Белз оказался в составе Польши.

Берестье (совр. Брест) – город у впадении реки Мухавец в Западный Буг, ныне областной центр в Белоруссии. Как укрепленное славянское поселение существует с X в. Упоминается летописями в 1019 г. в связи с междоусобной борьбой наследников Владимира Святославича. В 1020 г. Берестьем завладел польский король Болеслав Храбрый, но через некоторое время город попал под власть Туровских князей. В 1044 г. захвачен Ярославом Мудрым и оставался в руках киевских князей до середины XII в., когда попал в зависимость от Владимира‑Волынского. В конце XII в. снова попал под власть польского короля. Был разорен монголо‑татарами. В XIV в. был захвачен литовским князем, после чего стал называться Брест‑Литовском.

Боняк – половецкий хан в XI–XII вв. Неоднократно ходил разорять Киевщину и жег монастрыри. В 1097 г. помогал дорогобужскому князю Давиду Игоревичу против других русских князей. Неоднократно сражался с русскими князьями и бывал ими разбит, потерял в этих битвах брата и сына.

Василько Ростиславич (7–1124) – князь теребовльский, младший из троих сыновей тмутараканского князя Ростислава Владимировича от брака с венгерской королевной Анной. Владел Теребовлем, вместе с братом Володарем боролся за независимость Галицкой земли от Киева, при этом им приходилось часто воевать с с Венгрией и Польшей. Дорогобужский князь Давид Игоревич в 1097 г. взял Василька Ростиславича в плен и ослепил, а сам захватил его владения. Брат Василька Ростиславича, Володарь, осадил Давида в Бужске, когда тот ехал в захваченные владения, вынудил того освободить брата и вернуть ему Теребовль. После чего братья осадили Давыда во Владимире‑Волынском. Позднее киевский князь пытался отнять у братьев Теребовль, но они сумели отстоять свои владения. Умер теребовльским князем, оставив двоих сыновей, Игоря и Ростислава.

Владимир‑Волынский – город на реке Луга, на Волыни, на территории племени волынян. В летописи сказано, что в 988 г. Владимир Святославич построил его для своего сына Всеволода. С этого времени являлся столицей Волынского княжества. На рубеже XI–XII вв. князья здесь постоянно менялись, с середины XII в. закрепился за потомством Владимира Мономаха.

Владимир Всеволодович Мономах (1053–1125) – киевский князь, старший из двоих сыновей великого киевского князя Всеволода Ярославича от первого брака (с византийской принцессой Анной). Прозвище Мономах получил по линии матери – дочери императора Константина Мономаха. Боролся за единство Руси и сумел объединить под своей властью три четверти территории древнерусского государства, прекратить княжеские междоусобицы. Был дважды женат: в первый раз – на англо‑саксонской принцессе Гиде, в браке с которой имел семерых сыновей – Мстислава Великого, Изяслава, Романа, Ярополка, Вячеслава, Святослава и Андрея Доброго, а также двух дочерей – Марию, выданную за византийского принца, и Софью, выданную за венгерского короля Коломана; во второй раз – на неизвестной боярышне, от брака с которой оставил единственного сына Юрия Долгорукого и дочь Агафью, выданную за городенского князя Всеволода.

Владимирко Володаревич (1104–1152) – князь галицкий, старший из сыновей перемышльского князя Володаря Ростиславича. По завещанию отца получил Звенигород и Белз, в 1125–1126 гг. вел войну с младшим братом Ростиславом, пытаясь отнять у него Перемышльскую волость, но не преуспел, так как вмешался киевский князь и встал на сторону Ростислава. После смерти в 1141 г. двоюродного брата Игоря Васильковича Владимирко Володаревич присоединил к своим владениям Галицкое княжество и перенес столицу в Галич. Претендовал и на Волынские земли, но успеха не добился. Воевал с поляками, дунайскими болгарами и византийцами. Посягал на земли своих родственников, но был укрощен киевским князем Всеволодом Ольговичем, с которым тоже впоследствие воевал. Нарушил клятву, данную на кресте с частицами Креста Господня, за что был немедленно наказал внезапной смертью. Имел единственного сына Ярослава Осмомысла, который стал впоследствие отцом Ефросиньи Ярославны, известной героини «Слова о полку Игореве».

Владислав Второй Изгнанник – польский князь, старший сын польского короля Болеслава Третьего Кривоустого, внук (со стороны матери) киевского князя Святополка Изяславича. Получил от отца краковский великокняжеский стол и Силезию. Пытался объединить Польшу, потерпел поражение в борьбе с крупными феодалами, бежал из страны и умер в 1159 г. За его младшего брата Болеслава была выдана замуж Елена, дочь Ростислава Володаревича.

Володарь Ростиславич – князь перемышльский, средний из троих сыновей тмутараканского князя Ростислава Владимировича от брака с Анной, дочерью венгерского короля. Пытался завладеть Тмутараканью и Волынским княжеством, но потерпел поражение и осел в Перемышле. Возможно, был причастен к убийству волынского князя Ярополка Изяславича. После смерти старшего брата Рюрика стал единственным хозяином Перемышльской волости, объединив Звенигород с Перемышлем. Много воевал с поляками, побывал в плену и был выкуплен родственниками. С целью укрепления связей с Константинополем в 1104 г. выдал свою дочь Ирину за сына Алексея Первого Комнина, Исаака. Умер в Перемышле и был похоронен в построенном им Иоанновом соборе. Вторая его дочь, неизвестная по имени, была в 1113 г. выдана за волынского князя Романа Владимировича. На ком был женат и сколько раз – неизвестно. Его два брака, второй из которых – с половчанкой, являются вымыслом автора, но ситуация, в которой ему помог хан Боняк, – правда. По большинству источников, имел двух сыновей, Владимирко и Ростислава, но у Татищева есть упоминание, что один из его источников называет третьего сына – Ярослава.

Вячеслав Владимирович – князь смоленский, туровский, пересопницкий и некоторое время киевский, второй (предположительно) из восьмерых сыновей великого киевского князя Владимира Мономаха от брака с англо‑саксонской принцессой Гидой. Впервые упоминается в 1096 г. В 1107 г. упоминается как князь смоленский. В 1125 г. являлся владетелем Туровской волости. Воевал с половцами, принимал участие в междоусобной борьбе. Под старость правил Киевом совместно с племянниками, умер в 1154 г. На ком был женат – неизвестно. Имел единственного сына Михаила, который умер раньше отца. То, что дочери его не упоминаются, еще не означает, что их не было: очень у многих князей не упоминаются матери и жены, но они ведь были и происходили в большинстве случаев из других ветвей Рюриковичей. Если бы у Вячеслава Владимировича все же была дочь, то он, вероятно, назвал бы ее Прямиславой, поскольку его единственную тетку звали именно так.

Вячеслав Ярославич (1114–?) – младший из двоих сыновей владимиро‑волынского князя Ярослава Святополчича от брака с дочерью Мстислава Великого, впоследствии разведенной с мужем. Родился во Владимире‑Волынском, в 1119 г. лишился матери, в 1123 г. и отца. Дальше выступал под руководством своего деда, Мстислава Великого, ставшего киевским князем.

Галич – древнерусский город на реке Луква, ныне на территории Ивано‑Франковской области Украины. Древнейшее славянское поселение на месте Галича относится к IX–X в. Принадлежал перемышльским князьям, в 1141 г. князь Владимирко Володаревич перенес сюда столицу, и с тех пор княжество стало называться Галицким.

Греческое море – Черное море.

Звенигород (Червенский) – древнерусский город в Подольской земле на реке Белка, ныне с. Звенигород Львовской области на Украине. Возник в X в. Занимал важное стратегическое положение на пути в Киев и на Волынь. С 1125 г. самостоятельное удельное княжество.

Игорь (Иван) Василькович – князь теребовльский, один из двух сыновей теребовльского князя Василька Ростиславича. После смерти отца в 1124 г. вместе с братом Ростиславом (Григорием) наследовал Теребовль. Во время войны перемышльского князя Ростислава Володаревича с его братом Владимиркой Игорь и Ростислав Васильковичи выступали на стороне Ростислава Володаревича и осаждали Звенигород, принадлежавший Владимирку. Умер в Галиче в 1141 г. бездетным.

Мстислав Владимирович Великий – великий киевский князь, старший сын Владимира Мономаха от Гиды – дочери английского короля Гаральда Второго. Родился в 1075 г. в Смоленске. Княжил в Новгороде Великом, в Ростове, в Смоленске, в Белгороде. Воевал с половцами, с чудью, литовцами, принимал участие в междоусобной борьбе. В 1125 г. унаследовал великокняжеский стол. Был дважды женат: на шведской принцессе Кристине и на дочери новгородского посадника Дмитра Любаве. Имел общим счетом шесть сыновей и семь дочерей, заключивших разнообразные, в том числе международные, брачные союзы.

Мстиславец Святополчич – князь владимиро‑волынский, берестейский и пинский, сын великого князя Святополка Изяславича от наложницы. В 1099 г. его осадил во Владимире‑Волынском князь Давид Игоревич, и Мстиславец был смертельно ранен стрелой через бойницу. Был ли женат, неизвестно, потомства не оставил.

Небель (Нобель) – город дреговичей у небольшого озера Нобель, ныне село в Зареченском районе ровенской области на Украине. Входил в состав Туровской епархии, самостоятельным центром, кажется, никогда не был.

Перемышль – в первой половине XII в. был столицей самостоятельного княжества. Несколько десятилетий спустя столица была перенесена в г. Галич, и княжество стало называться Галичским. Сейчас древнерусский Перемышль находится на территории Польши и называется Пшемысл.

Роман Владимирович – князь волынский, третий из семи сыновей Владимира Мономаха от брака с Гидой. Известно о нем только то, что в 1113 г. женился на дочери перемышльского князя Володаря Ростиславича, в 1117 г. был посажен отцом во Владимир‑Волынский и в 1119 г. там умер. Детей не оставил.

Ростислав Василькович – князь, младший из двоих сыновей теребовльского князя Василька Ростиславича. Возможно, какое‑то время владел Червеном. Умер до 1141 г., на ком был женат – неизвестно, оставил единственного сына Ивана Берладника.

Ростислав Владимирович (1038–1066) – князь тмутараканский, старший из двоих сыновей новгородского князя Владимира Ярославича (сына Ярослава Мудрого) от брака с Одой, дочерью графа Штаденского. Был князем владимиро‑волынским, пытался завладеть Тмутараканью. В 1066 г. был отравлен греком. От брака с Анной, дочерью венгерского короля Эндре, оставил сыновей – Рюрика, Володаря и Василька, а также дочь, выданную за дорогобужского князя Давида Игоревича.

Ростислав Володаревич – князь перемышльский, младший сын перемышльского князя Володаря Ростиславича. После смерти отца получил Перемышль, которым, несмотря на войны с братом Владимирком и попытки взаимных захватов, владел до смерти в 1141 г. На ком был женат – неизвестно, но получал поддержку киевского князя, а значит, союз с Мономашичами не исключен. Оставил единственную дочь Елену, выданную замуж за польского короля Болеслава Кудрявого. (Вообще Елена и Ирина – единственные женские имена, упоминаемые в данной линии, поэтому автор предположил, что свою дочь Ростислав назвал в честь сестры, имя которой не сохранилось.) Татищев пишет под 1143 г.: «По смерти же брата Ростислава (Владимирко галицкий), хотя всею землею Червенскою обладать, начал изгонять братаничев и сыновцев, поотнял городы их, у Васильковичев – Перемышль, а у Ростиславичев – Свиноград (Звенигород – Е. Д.) и другие». Далее идет описание длительного конфликта с привлечением Киева и других князей. Но в этом тексте сразу несколько загадок. Упоминаются племянники Владимирка, то есть сыновья Ростислава, но сколько их было, как их звали и куда они потом делись – неизвестно, сам Татищев о них больше никаких упоминаний не нашел. Не считая того, что сыном Ростислава Володаревича, то есть нашего героя, он называет князя Ивана Ростиславича по прозвищу Берладник, хотя в науке его считают сыном Ростислава Васильковича (то есть не сыном «нашего» Ростислава, а его двоюродным племянником). Другая загадка – каким образом Васильковичи попали в Перемышль, которым до смерти владел Ростислав? Да и вообще оба брата Васильковича, Игорь и Ростислав, к этому времени значатся умершими. Но с кем же тогда воевал в Червонной Руси зловредный Владимирко, да так хорошо воевал, что потребовалось вмешательство Киева? Видимо, и у Ростислава, и у его двоюродных братьев Васильковичей остались какие‑то потомки мужского пола, но они – целиком во власти нашей фантазии.

«Русская Правда» – сборник законодательных актов, созданный в XI в.

Рюрик Ростиславич – князь перемышльский, старший из троих сыновей тмутараканского князя Ростислава Владимировича от брака с венгерской принцессой Анной. Вместе с братьями пытался захватить Владимир‑Волынский, потом правил в Перемышле. Умер в 1092 г. бездетным и неженатым, а Перемышль отошел к его брату Володарю.

Сбыслава Святополковна – польская королева, одна из двух дочерей киевского князя Святополка Изяславича от половчанки, дочери Тугоркана. В 1102 г. была выдана замуж за польского короля Болеслава Кривоустого. Имела в этом браке четырех сыновей – Владислава Изгнанника, Болеслава Кудрявого, Мешко Старого и Генриха.

Святополк Изяславич (1049–?) – великий киевский князь, 2‑й из троих сыновей великого киевский князя Изяслава Ярославича (сына Ярослава Мудрого) от брака с дочерью польского короля Мешко Второго Гертрудой. Княжил в разное время в Полоцке, в Новгороде Великом, в Турове, потом в Киеве. Княжение его ознаменовалось внутренними усобицами и постоянными набегами половцев. В 1094 г. женился на дочери Тугоркана в целях заключения мира с половцами. Имел двух дочерей – Сбыславу, выданную за польского короля Болеслава, и Предславу, в 1104 г. выданную за венгерского королевича Владислава. Был женат трижды: первым браком – на своей бывшей наложнице, к которой питал безумную любовь, что доказывается хотя бы фактом женитьбы на ней, что в то время для князя было нонсенсом; имел от нее сына Мстислава (Мстиславца); вторым браком – на дочери византийского императора Алексея Комнина Варваре, от нее имел сына Ярослава и дочь Предславу; третьим – на дочери Тугоркана, возможно, в крещении Елене, от нее имел дочь Сбыславу и сыновей Брячислава и Изяслава. (В его семейных связях источники несколько путаются. Матерью Ярославца называют то наложницу, то византийскую царевну Варвару, а брак с половчанкой называют то первым, то третьим. Третий – вероятнее, поскольку в 1094 г. Святополку Изяславичу было уже 45 лет, что для первого брака слишком поздно: тогда княжичей венчали лет в пятнадцать. К тому же настораживает тот факт, что он был женат трижды, хотя церковные правила дозволяли венчаться только два раза.)

Собислава Святополковна – год рождения Владислава мне отыскать не удалось, но что его мать была выдана замуж семилетней девочкой – правда. Старше она никак не могла быть, потому что ее родители поженились всего за восемь лет до ее собственной свадьбы. Разве что летописцы что‑то сильно напутали с этими датами.

Сухман Одихмантьевич – персонаж былины.

Туров – город на реке Припять, ныне поселок в Житковичском районе Гомельской области в Белоруссии. Впервые упоминается под 980 г. Расположен на племенной территории дреговичей. Был значительным ремесленным центром и столицей Турово‑Пинского княжества. В конце XI в. в Турове появилась своя епископия.

Юрий Ярославич – единственный сын луцкого, затем берестейского князя Ярослава Ярополчича. Упоминается один раз в связи со смертью отца: «по нем остался сын его Юрий». Поскольку сам его отец в это время был безудельным князем и пленником, то надо думать, что Юрий по наследству ничего не получил. Но впоследствии, помирившись с киевскими родичами, мог получить от них Берестье, которым раньше владел его отец. Был ли женат – неизвестно, потомства не оставил.

Ярослав Святополчич (Ярославец) – князь волынский, младший из двоих сыновей великого киевского князя Святополка Изяславича от наложницы. Родился до 1094 г. Всю, жизнь воевал, пытаясь завладеть разными городами, княжил во Владимире‑Волынском, пытался изгнать Ростиславичей из Галицкой земли, воевал с половцами и ятвягами. Был женат на дочери Мстислава Великого, внучке Владимира Мономаха, пытался развестись с ней и выйти из‑под власти Киева, но был приведен Мономахом в покорность с помощью военной силы. В 1118 г. все же развелся с женой, бежал из Волыни в Венгрию, получил там войско и пытался взять Червен, однако получил отпор от местного посадника Фомы Ратиборича. В 1123 г. привел под Владимир‑Волынский огромное войско из поляков, венгров и чехов, причем с ним были и перемышльские Ростиславичи. Во время осады Владимира, где правил тогда Андрей Владимирович Добрый, Ярославец был убит и похоронен князем Андреем в городском соборе. Был дважды женат: на венгерской королевне, от брака с которой оставил двух сыновей – Юрия и Вячеслава, и на дочери Мстислава Великого, от которой имел дочь Прибыславу.

Ярослав Ярополчич – князь луцкий, затем берестейский, старший из двоих сыновей владимиро‑волынского князя Ярополка Изяславича. В 1099 г. воевал против Ростиславичей, а в 1101 г. выступил против своего дяди, великого киевского князя Святополка Изяславича, который забрал у него Луцкую волость и дал взамен неравноценную Берестейскую. Потерпел поражение, был взят в плен и закован. Впоследствии из оков освобожден, но в Берестье не вернулся, а жил в Киеве под присмотром дяди. Опять пытался бежать, снова был посажен в темницу и там умер в 1102 г. Оставил единственного сына Юрия.

От автора (об исторической основе)

По генеалогической таблице и историческим справкам, где на двадцать четыре реальных исторических персонажа придится всего четверо вымышленных, читатель уже понял, о в данном произведении есть достаточно весомая историческая основа. Сведения о князьях, городах и княжествах в основном правдивы. Не выдумана история о борьбе между сыновьями перемышльского князя Володаря Ростиславича. Он действительно умер в 1124 г., оставив Перемышль младшему сыну Ростиславу, а старшему, Владимирку, – Звенигород и Белз. Не удовлетворенный этим разделом, Владимирко через два года попытался отнять Перемышль у брата, но не преуспел. Киевский князь выступал в этом конфликте на стороне Ростислава, призывая Владимирко соблюдать отцовскую волю. Сделав Ростислава зятем туровского князя Вячеслава Владимировича и племянником (по жене) киевского князя Мстислава Владимировича, я лишь обосновала эту поддержку, которую он имел в реальности. При этом нарушения исторической правды не произошло: на ком Ростислав был женат в действительности, неизвестно, но какая‑то жена у него была, судя по тому, что остались дети.

Сам же сюжет о разводе Прямиславы вымышлен, хотя и полностью историчен. Примерно такой же конфликт разыгрался сто лет спустя между Мстиславом Удалым и его зятем Ярославом Всеволодовичем. Поссорившись с Ярославом, Мстислав отнял у него жену Ростиславу, свою дочь, обвиняя зятя в супружеской измене, и остался глух ко всем мольбам Ярослава, который уже не смог бы вступить в новый брак и оставить законных наследников. Однако через несколько лет у Ярослава начали рождаться дети, среди которых был и будущий национальный герой Александр Невский. Кто была их мать – неизвестно. То ли Ярослав сумел‑таки вернуть Ростиславу, то ли раздобыл другую жену (которая по церковным правилам была ему не положена). И подобных драм в истории русского средневековья довольно много. Просто удивительно, как мало внимания на них обращают писатели и с каким упорством их фантазия вращается вокруг десятка одних и тех же хрестоматийных персонажей.

Правда, писатель, желающий сделать свое повествование не только достоверным, но еще и романтичным и увлекательным, сталкивается со значительными трудностями. Брачный возраст в княжеских семьях наступал для юношей лет в 14–15, а для девушек (девочек) – начиная с 7–8 лет. То есть годам к 18, когда девушка созревала для любовного сюжета, всякая княжна уже давно была замужней женщиной и матерью нескольких детей. Самой взрослой парой (для первого брака) из мною обнаруженных были опять же Александр Невский и его жена Александра – на момент свадьбы они были не только тезками, но и ровесниками – и было им по 19 лет. Остальные, видимо, вступали в брак гораздо раньше. Для этого у любой княжеской семьи постоянно имелись и политическая необходимость, и возможность: к XII в. Рюриковичи размножились настолько, что могли подбирать брачные пары внутри рода, не допуская при этом кровосмешения.

Вообще типичный Рюрикович XI–XII вв. был кем угодно, но не русским. В самых знаменитых героях нашей ранней истории причудливо смешалась скандинавская, греческая, венгерская, польская, чешская, осетинская, немецкая, англо‑саксонская, половецкая кровь, и лишь три невесты из новгородских боярских родов принесли им несколько капель русской крови (и то это считалось мезальянсом, вызванным суровой политической необходимостью). Рюриковичи редко умирали в тех же городах, где рождались, за свою жизнь успевали поменять несколько земель, породниться со смертельными врагами и насмерть рассориться с ближайшей родней. Все их существование было сплошным парадоксом. Их внешний облик, манеры, привычки, акцент и суеверия (позаимствованные у иноязычных матерей) – при том что они считались русскими православными правителями! – чрезвычайно интересны и достойны стать предметом особого художественного исследования.

Короче говоря, при всей авантюрности предложенного читателю сюжета, происхождение и судьбы героев романа в одних случаях историчны, а в других типичны для своего времени. Что же касается бытовых деталей, то в их воспроизведении большую и положительную роль играет опыт современных исторических реконструкторов, к московскому клубу коих – «Наследие предков» – автор имеет удовольствие принадлежать.

Об именах

Вопрос об именах, использованных в художественном тексте, постоянно вызывает интерес читателя, поэтому имеет смысл посвятить ему отдельный комментарий.

Как показывает анализ новгородских берестяных грамот, в первой половине XII в. народные языческие имена были более употребительны, чем христианские, причем в разных слоях общества. И нет оснований полагать, что в других областях Древней Руси дело обстояло как‑то иначе. Общие принципы выбора, структура и значение дохристианских имен освещаются во множестве разных работ, как печатных, так и сетевых, и автор этих строк уже писал об этом в послесловии к роману «Огненный Волк» (М.: ACT, 2002).

В боярской среде весьма частым был случай, когда имя – христианское, а отчество – языческое: в летописях встречаются имена типа Петр Бориславич, Ян Вышатич, Иванко Чудинович, Фома Ратиборич, Демьян Куденевич, Димитрий Жирославич, Димитрий Завидович, Давид Ярунович, Мирошка (Мирон) Нездинич. Что интересно, «обратных» случаев (с языческим именем и христианским отчеством типа Жирослав Михайлович или Мирослав Андреевич) значительно меньше. Это можно объяснить относительной новизной христианской традиции даже для XII в. (ведь христианизация народа – не разовый акт, а длительный и сложный процесс), ввиду чего новые церковные имена легче приживались у представителей более молодых поколений. Исключение составляют княжеские семьи, где сочетания Юрий Ярославич – Ярослав Юриевич или Василько Ростиславич – Ростислав Василькович зависели только от порядка поколений «через один».

Династические княжеские имена вообще представляют особый случай. Это явление уже было предметом исследования профессиональных историков⁰, но в нем до сих пор остается много неясного. Рюриковичами в течение веков использовался практически один и тот же набор родовых имен (это нормальная практика для правящих домов европейского средневековья). В список входили имена: Владимир, Святослав, Ярослав, Олег, Ярополк, Изяслав, Всеволод, Рюрик, Борис, Глеб, Роман, Давид, Игорь, Василий, Мстислав, Юрий, Вячеслав, Святополк, Ростислав. В полоцкой династии (и только в ней!) еще использовались имена Рогволод и Всеслав. Бывали варианты: Владимир – Владимирко – Володарь – Володьша. И это практически все. Любой мальчик из княжеской семьи мог получить одно из этих имен, но никто другой права на них не имел. В боярской среде тоже использовались двусложные имена, и даже имена с элементом «слав», но – другие. То есть никакой боярин (а тем более кузнец, как в некоторых исторических романах) не мог быть назван Изяславом или Мстиславом, зато не бывало князей по имени Борислав или Мирослав.

Этот запрет не распространялся на церковные имена из списка, которые при крещении мог получить любой. Именами Юрий, Давид, Роман, Василий могли окрестить представителей любого общественного слоя. С 1072 г., когда были канонизированы Борис и Глеб Владимировичи, их имена тоже стали крестильными и возможными для боярской среды.

Каждый князь имел два имени: княжеское языческое и крестильное христианское. В науке есть мнение, что княжеское и крестильное имена составляли устойчивые пары, то есть обладатель княжеского имени Владимир при крещении обязательно получал имя Василий, Мстислава крестили Федором, Всеволода – Гавриилом и т. д. В этом вопросе уверенности нет, потому что есть примеры, когда носители одного и того же княжеского имени (скажем, Ростислав) могли получать церковное имя Михаил или Григорий, зато окрещенный Михаилом мог быть как Ростиславом, так и Святополком.

С «парностью» княжеских/крестильных имен связано еще одно любопытное наблюдение. Все христианские имена из приведенного выше «княжеского» списка являются крестильными именами первых Рюриковичей‑христиан. Василием был крещен сам Владимир Святославич, Георгием (Юрием) – Ярослав Мудрый, Романом – Борис, Давидом – Глеб (трое из его сыновей). Уже в XII в. князья упоминаются под именами Андрей и Михаил. Но, во‑первых, существует вероятность, что у них были и княжеские имена, нам неизвестные, а во‑вторых, что Андреем был крещен кто‑то из других сыновей Владимира Святославича (Михаилом был крещен Святополк), но до нас эти сведения не дошли. Таким образом, выходит, что «церковная» половина пары (Василий, Юрий, Роман, Давид) приобрела самостоятельность и стала употребляться в обиходе наряду с «княжеской» половиной (Владимир, Ярослав, Борис, Глеб).

Но и это не все. В княжеских семьях весьма часто родные братья известны под именами Василий и Владимир (как у перемышльских Ростиславичей) или Давид, Роман, Глеб, Борис (как в полоцких семьях). Можно предполагать, что в первом примере оба брата получили княжеское имя Владимир, а церковное Василий, но для различения их в быту старший носил княжеское имя, а младший – церковное. Ибо маловероятно, чтобы Василий вообще не имел второго, княжеского, имени, а Владимир – церковного. Ведь если его крестили, то, значит, как‑то и нарекли. Наречь при крещении Володаря Ростиславича Владимиром не могли, потому что Владимир Святой стал святым гораздо позднее, только в XIII в., а в XI в., когда родился князь Володарь, имени Владимир в святцах не было. У полоцких князей, соответственно, два брата в одной семье были наречены Борис‑Роман и два Глеб‑Давид, но во избежание путаницы один из пары в быту звался христианским именем, другой – княжеским. На наш современный взгляд, это выглядит нелепо, но и в позднем русском средневековье случалось так, что по три сына одного человека были «Ивашками», хотя несомненно, что в жизни всех троих звали какими‑то разными прозвищами. А в этом случае логично и даже удобно, что святой покровитель у нескольких родных братьев один и тот же. Ввиду недостатка данных едва ли и наука сможет здесь сделать четкие выводы, но как повод к размышлению это весьма любопытно.

С течением времени, по мере утверждения христианства в общественном сознании, церковные имена все шире употреблялись в быту и вытесняли княжеские языческие. Князей по имени Михаил, Константин, Андрей, Александр, Даниил и т. д. становилось все больше, пока практика княжеского наречения не была прекращена совсем.

Еще один занятный момент: у женщин замена языческих имен христианскими происходила гораздо раньше. Уже дочери Ярослава Мудрого, родившиеся в первой половине XI в., известны нам только под христианскими именами (Елизавета, Анастасия, Анна). И как минимум одна из них, Елизавета, именно это имя и носила в быту (в форме Елисава). Это видно из того, что ее скандинавское имя Эллисив образовано именно от него. Вероятно, что у каждой княжны имелось и династическое княжеское имя. За доказательство можно принять то, что многие женские династические имена повторяются, как и мужские, по несколько раз. Самым распространенным женским именем было имя Предслава (варианты – Предислава, Передслава), употреблявшееся в течение нескольких веков во всех практических владельческих линиях. За ним идут имена Прямислава, Сбыслава, Велеслава, Верхуслава, Градислава, Болеслава, Вышеслава, Добродея, Звенислава, Ростислава, Изяслава, Забава, Пребрана, Святолюба, Ярослава, Всеслава, Рогнеда (имя полоцкой династии).

Но по женским именам делать выводы сложнее ввиду меньшего количества данных. Этому есть сразу несколько причин. Имена женщин вообще называются летописцами гораздо реже. Пишут просто: Всеволод, великий князь, женил сына своего Святослава, взял дочь Василька, князя полоцкого. Или: преставилась Мстиславова княгиня. А как ее звали – летописцу было не важно. Поэтому имена женщин историки находят только в церковных поминаниях. А туда, естественно, вносилось только христианское имя, и не обязательно прижизненное. Перед смертью все князья и княгини постригались в монашество, то есть получали новое, монашеское, имя, и женщина вносилась в церковные поминальные списки как Евдокия, хотя крещена была Еленой, а звалась всю жизнь Градиславой. Есть только один случай, когда факт рождения и наречения девочки подробно освещен. У Татищева под 1198 г. сказано: «Того же года родилась Ростиславу Рюриковичу дочь, и нарекли ея во имя бабкино Ефросиния, или Радость, а прозвание Смарагд. И бысть в Киеве и Вышгороде радость великая. И приехал Мстислав Мстиславич и тетка ея Предслава, взяв ея, повезли к деду и к себе. И тако Радость возпитана была на горах в Киеве». Видимо, новорожденную крестили Ефросиньей, в качестве княжеского дали ей весьма оригинальное по тем временам имя Смарагд (от греческого слова, обозначающего зеленый самоцвет, другая форма того же имени – Эсмеральда!). Радость – перевод имени Ефросинья с греческого – у девочки стало третьим, тоже самостоятельным именем, и ее же тот же Татищев еще называет Маргаритой. Поистине, у любимого ребенка много имен! Но вся эта запутанная ситуация стала нам известна только благодаря «радости великой», которую вызвало рождение дочери Ростислава Рюриковича в подвластных ему землях. Обычно о княжеских дочерях упоминают только в связи с замужеством, второй раз – со смертью.

Другое соображение о причинах более широкой распространенности женских христианских имен основано исключительно на женской интуиции. Ведь это для нас имена Ефросинья, Аграфена или Феодосия – нечто устаревшее и нелепое. Для женщин XI–XII вв. они, наоборот, были новыми, оригинальными и привлекательными. К этому времени общественное сознание попривыкло к христианству, крещение перестали воспринимать как измену богам и предкам, а греческие имена, вероятно, вошли в моду. Свои династические имена девушки княжеских семей воспринимали чуть ли не как должность, а крестильные – как нечто личное, поэтому в быту предпочитали именно их. У князей‑мужчин, более скованных своей общественной ролью, династические имена держались дольше.

В простонародье, как показывают те же новгородские грамоты и летописи, женщины тоже чаще именовались по отцу (типа Песковна) или по мужу (Полюдова, Завидова, Неберешина, в смысле – жена), но были у них и свои «собственные» имена (прозвища) типа Носатка или Сестрата. Но по женщинам из прочих, некняжеских, общественных слоев мы имеем так мало данных, что ничего больше, кроме самого факта существования у них личных имен (и это некоторыми отрицается!), сказать и нельзя. Единственная достоверно жившая женщина из некняжеских слоев – Малуша‑ключница, мать Владимира Святославича. И ее имя – единственное дошедшее до нас имя из нединастических и славянских (Прекраса и Умила, я боюсь, являются плодами творчества русских романтиков начала XIX в. Уж слишком они напоминают имена персонажей романтических пьес типа «Услад и Всемила»).

Однако при недостатке данных на помощь можно призвать логику жизни. Допустим, в семье мужа женщину могли именовать по отчеству (Песковна), в городе – по мужу (Полюдова), но если у отца было пять незамужних дочерей в доме, он как‑то их называл! Так что нет никаких оснований отрицать, что при рождении девочка получала имя, как и мальчик, а потом оно могло меняться на прозвище, заслуженное ее личными качествами, опять же как у мальчика.

0 гридница – помещение для дружины, своеобразный приемный зал

0 батур – храбрец, герой

0 Хорс – один из богов Солнца. По некоторым поверьям, являлся покровителем волков

0 поганый – язычник

0 Матерью князя Володаря и бабкой Ростислава была дочь венгерского короля.

0 детинец – крепость, укрепленная часть города

0 волость – область, принадлежавшая определенному городу

0 кметь – профессиональный воин, член дружины. (Слова «дружинник» в значении «член дружины» в Древней Руси не существовало.)

0 отроки – члены младшей дружины, слуги

0 горница – помещение верхнего этажа

0 ятвиги – древнее литовское племя

0 ляхи – поляки

0 Имеются в виду потомки князя Изяслава Ярославича, одного из сыновей Ярослава Мудрого. Изяславичи соперничали с потомками двух других сыновей Ярослава – Владимира и Всеволода, борясь с ними за власть над различными городами.

0 Это реальный и далеко не единственный случай полного совпадения имени и отчества у двоюродных и троюродных братьев или у дяди и племянника. В каждом поколении княжеских династий использовался один и тот же набор родовых имен, поэтому одновременно существовали по два‑три родственника, которые были полными тезками. Постоянное совпадение имен и отчеств у персонажей обоего пола – дань реальному положению дел, а не свидетельство бедности авторской фантазии или желания запутать читателя. Для того чтобы распутаться, в конце книги приведена генеалогическая таблица.

0 очелье – передняя часть женского головного убора кокошника

0 полк – самостоятельный воинский отряд неопределенной численности

0 емцы и мечники – представители княжеской администрации, ведавшие сбором дани

0 повой – женский головной убор

0 1117 год по современному летосчислению.

0 вор – так именовали не расхитителей чужого имущества, а предателей

0 кормилец – воспитатель мальчика из знатной семьи. Когда двенадцатилетний князь номинально занимал престол или руководил войсками, всеми делами обычно ведал кормилец

0 березень – древнерусское название апреля

0 стегач – доспех в виде рубашки из нескольких слоев льна или кожи, простеганной и набитой паклей. Более дешевый, чем кольчуга, вариант защитного снаряжения, но по эффективности уступает ей ненамного

0 сулица – небольшое копье

0 целование креста – обычный в Древней Руси способ клятвы и принесение присяги на верность

0 смерды – лично свободное, обычно сельское население

0 городни – срубы, засыпанные землей, из которых сооружалась крепостная стена

0 перестрел – мера расстояние, средняя дальность полета стрелы. Дальность выстрела очень сильно меняется в зависимости от того, кто стреляет и из какого лука, но за среднее значение можно принять 100 метров

0 гривна – 1) денежная единица; 2) шейное украшение из металла, обычно мужское, могло быть разного вида. Золотая гривна, как правило, служила знаком княжеского достоинства, высокого положения в дружине и больших ратных заслуг

0 Жива – главное женское божество славян, богиня земного плодородия, урожая, покровительница женской судьбы

0 забороло – верхняя площадка крепостной стены

0 тиун – княжеский завхоз

0 При этом способе вязания нужна максимально длинная нитка с петлей на одной конце, поэтому ее складывают пополам и так вдевают в ушко иглы.

0 клеть – помещение нижних этажей, обычно полуземляночное

0 весь – деревня

0 поршни – мягкая обувь без каблука и голенища

0 заушницы – женское украшение в виде металлических колец, которые укреплялись на висках с помощью ремешка, ленты или крепились к головному убору. Имели разнообразную форму и служили знаком племенной принадлежности

0 колты – украшения в виде круглых подвесок, крепились к головному убору и спускались до уровня груди. Делались из драгоценных металлов, украшались золотом и эмалью и составляли принадлежность костюма самых знатных женщин

0 Бобров в древности ели, причем они считались очень вкусными.

0 березозол – другое название апреля

0 оксамит – византийский бархат

0 «Урезание носа» – распространенное в те времена наказание за некоторые преступления, в частности типа «блуда с черницей».

0 каганец – глиняный светильник

0 тысяцкий – выборный глава местного самоуправления, а в случае войны мог возглавлять ополчение

0 паволока – тонкая шелковая ткань византийского производства

0 лемех – осиновые плашки, которыми покрывали крыши. Новый лемех по цвету похож на золото, а старый – на серебро

0 мытник – сборщик княжеских пошлин, дорожных и торговых

0 Даже микроскопические частицы органических выделений, имеющиеся на кончиках пальцев, ведут к ускоренной коррозии металла, поэтому клинки старались не трогать руками.

0 погост – первоначально городок на пути полюдья, потом административный центр, собирающий дань с окрестного населения. Там же обычно строилась церковь, при церкви было кладбище, которое продолжало функционировать и после того, как поселение хирело. Таким образом, слово «погост» со временем стало обозначать кладбище

0 Велес – один из главных славянских богов, хозяин подземных богатств и мира мертвых, покровитель лесных зверей и домашнего скота, бог торговли и всяческого изобилия. После христианизации на месте Велесовых святилищ строились церкви святого Власия или святого Николая, которые частично наследовали их функции

0 Перун – один из главных славянских богов, повелитель грома и дождя, бог войны, покровитель князей и их дружин

0 Лада – богиня весеннего расцвета природы, покровительница любви и брака

0 рыбий зуб – моржовый клык, русский аналог слоновой кости

0 вечевая степень – возвышение на площади, на котором во время вечевых собраний размещалась городская знать. Служила также своеобразной трибуной

0 Это не клевета на безвинную историческую личность, уже не способную постоять за свое доброе имя. Владимирко Володаревич и правда отличался коварством и бессовестностью, и все, что он натворил по ходу романа, всего лишь небольшое добавление к тому, что он совершил на самом деле.

0 навьи – враждебные духи чужих и зловредных мертвецов

0 посадник – высший представитель княжеской администрации в городе

0 В древности Русской землей называли только территории Киевского, Черниговского и Переяславского княжеств.

0 Имеется в виду обряд, когда мальчика сажают на коня, проводившийся в возрасте трех лет и считавшийся первым этапом взросления.

0 ноговицы – полотняные сшитые чулки

0 Древнерусское произношение слова «крокодил».

0 гать – вымощенный бревнами и прочим подручным материалом проход через топкое место

0 вира – штраф за тяжкие уголовные преступления

0 Крестильное имя Михаил в Древней Руси было статусным и принадлежало высшим слоям общества.

0 В смысле из луков.

0 бодричи – славянские племена, живщие в нижнем течении Эльбы

0 песиглавцы – мифическое племя, жившее на южных границах славянских племен

0 куна – мелкая денежная единица

0 Яровит – славянское божество весеннего расцвета природы

0 бортник – добытчик дикого меда (от слова «борть», то есть колода, в которой живут дикие пчелы)

0 волокуша – бесколесное приспособление для перевозки грузов в виде короба на полозьях

0 1128 год по современному летосчислению

0 Когда этот роман был уже на полпути к типографии, вышел весьма обширный научный труд А. Ф. Литвиной и Ф. Б. Успенского «Выбор имени у русских князей в X–XV вв.