Шарлотта Валандре

Чужое сердце

Аннотация

Это не роман, это книга-свидетельство. Перед нами подлинная история актрисы Шарлотты Валандре, обладательницы многих премий, в том числе «Серебряного медведя» на Берлинском кинофестивале.

После двух инфарктов она перенесла операцию по пересадке сердца. В таких случаях говорят: «Перед ней открылась новая жизнь». Жизнь и вправду оказалась новой: она со страхом ощутила глубокие внутренние изменения, у нее стали возникать странные чувства и желания. Четвертого числа каждого месяца ей снилось, что она попала в аварию. Шарлотта чувствует, что внутри ее скрывается другая женщина. Но разве может существовать другая жизнь в ее теле? А что если смерть не всегда обрывает связующие нити?

Перевод: Алла Беляк

Шарлотта Валандре

Чужое сердце

Моей дочери Таре

и Анне

Мечта – это часть человека, которую у него отнять невозможно.

Предисловие

Судьба актрисы Шарлотты Валандре поистине незаурядна и вполне заслуживает внимания. Несмотря на тяжелый анамнез, ВИЧ-инфекцию и пересадку сердца, она по-прежнему энергична и обладает кипучей и заразительной жизненной активностью. Пройденный ею уникальный путь стал поразительным свидетельством, важным как для тех кардиологических больных, которым необходима пересадка сердца, так и для всего лечащего персонала. Донорство – потрясающее проявление человеческого братства. Шарлотта Валандре прекрасно поняла это и со свойственными ей пылкостью и обаянием включилась в неустанную и увлекательную борьбу. Точно найденные ею слова должны убедить самых закоренелых скептиков. Надо помнить, что первые шаги в области кардиотрансплантации сделаны менее пятидесяти лет назад, и были они героическими. Накопленный с годами положительный опыт позволил лучше овладеть этой фантастической областью хирургии. Совершенствуется терапия, необходимая после пересадки, улучшается уход за больными, и все равно мы ощущаем повседневную нехватку доноров. Хотя совершенно ясно, что при донорстве органа после смерти человека стоящие на очереди пациенты благодаря ему получают жизнь.

Рассказ Шарлотты Валандре о пережитом увлекателен. Он заставляет нас задуматься о непрерывности жизни, об эстафете, о передаче органа от донора реципиенту. Ее стремление установить связь со своим донором и его близкими сильно и пронзительно, оно еще раз подчеркивает, какой символикой нагружена кардиотрансплантация, ибо сердце – гораздо более, чем какой-либо другой орган, – с незапамятных времен несет на себе груз эмоциональных ассоциаций. Подарить надежду, подарить жизнь, согласившись отдать свое сердце после смерти другому человеку, – верный способ оставить что-то после себя, шанс стать звеном в цепочке человечества. Свидетельство Шарлотты Валандре, ставшей символом этого завета надежды, приоткрывает тайну удивительной передачи жизни. Она показывает нам новые грани мира кардиологической трансплантации и убеждает стать соратниками в ее борьбе.

Жерар Хельфт, профессор кардиологии

Объединения парижских больниц

Париж, ноябрь 2005 г.

Мне снился сон – навязчивый, неотступный, яркой вспышкой стоявший у меня перед глазами в ночи, когда я просыпалась от собственных криков. Я умирала. Все, конец.

Последнее потрясение, случившееся через два года после пересадки сердца, стало для моего потрепанного мотора фатальным. Третий инфаркт, и на этот раз – последний, «Большой взрыв». Вечно выживать невозможно.

В начале сна все казалось правдивей некуда. Парализующая боль, охватившая тело, всю руку вплоть до помертвевших пальцев, внезапно пронзившая меня мечом, потом слабость, как будто тело тает и растекается, и черная дыра, воющие сирены машин, от которых бегут мурашки по коже, как от скрипа мела по доске.

Потом суета в кардиологической реанимации и трубки, торчащие из меня, как прозрачные бандерильи, воткнутые в еще двигающееся тело. Вокруг – стеной экраны, контрольные мониторы жизненных параметров. Похоже на телевизионную студию. А что сегодня снимаем? Твою смерть. Дубль будет только один.

Со звуком что-то не так, и суматошное попискивание звенит у меня в ушах. Кроваво-красные цифры вдруг начинают мигать, вырастают в гигантском масштабе на черном экране. Потом визг аппаратуры становится пронзительней, – это весть о том, что дела мои плохи. Распашные двери моей палаты хлопают, как двери заштатного салуна, люди без конца суматошно бегают взад-вперед. Это на самом деле не палата, окон нет, и пол покрыт каким-то пластиком, с которого легко стереть любую жидкость. Махнул тряпкой – и никаких следов, везите следующего.

Меня привезли сюда не спать, а выживать, выкарабкиваться – вот прямо сейчас.

Вокруг меня суетятся люди. Значит, в этот раз все серьезно.

Странный это сон, необычный. Каждый образ в нем окружен золотистым ореолом, как на тех иконках, которые я в детстве хранила у себя в коробке с сокровищами.

Я вижу отца, застывшего в молчании, и Лили, мою закадычную подругу, с глазами, полными слез. Только не плакать! Но что же тут происходит?

Вшитое мне сердце бьется со скоростью всего тридцать ударов в минуту, потом двадцать девять, двадцать восемь, двадцать семь, давление падает. Мой организм решил все же отторгнуть инородное тело.

– Она умирает! – внезапно кричит отец. – Делайте что-нибудь, черт побери!

Давно уже отец так не выходил из себя. Я сто лет не слыхала, чтобы он так кричал, просто вопил, беспокоясь за меня. Приятно. Почаще ори, папа, кричи от души во весь голос. Крикни еще раз, что ты любишь меня, несмотря на все мои заморочки, и сними ты пальто, оно все в снегу, – простудишься.

Мой бедный голубоглазый папа, мой седовласый красавец Кен, яркий и светозарный, как небо Бретани. Он все еще не теряет надежды. Он столько раз видел меня слабой, истощенной, полуживой, дошедшей до края, а потом возрождающейся, что привык к своей дочке-фениксу Однако синусоида биения моего сердца потихоньку распрямляется – я вижу ее на аппарате, который отражается в висящем над раковиной зеркале. Не видно больше четких жирных кривых, уверенных взлетов и падений. Нет, белая линия ползет по экрану и извивается лениво, как старая змея. Я закрываю глаза.

– Но где же Тара?! Где моя дочь?!

Я ищу ее взглядом в палате, которая кажется бесконечной. Мне удается выговорить ее имя. Теперь мои глаза широко открыты.

– Та-ра… Тара! Дочка!

– Дети младше пятнадцати лет сюда не допускаются. Отдохните, не говорите больше, вы слишком слабы.

Голос медсестры профессионален и сух. Я и сама чувствую, что слаба. Успокойся, госпожа медсестра, я буду смирно лежать здесь, – да-да, я останусь здесь надолго. Но прежде мне хочется увидеть дочку, можешь ты это понять, госпожа медсестра? У тебя дети есть? Таре пять лет, мне так хотелось бы дожить до ее пятнадцатилетия – и сегодня мне плевать на больничный распорядок.

– Тара? Тара!

Но если она не придет, кто скажет ей, что я люблю ее? Что, даже если я сегодня умру, я все равно буду жить – для нее, в ней, на ней. Я буду бабочкой с пыльцой на крылышках, севшей ей на плечо, красивой красно-лаковой божьей коровкой, которых она любит прятать в ладони, или воздушным змеем – как тот, что летал над пляжем, – помнишь, Тара? Я буду всегда над тобой, я буду парить в твоем небе. Но кто тебе скажет, что я люблю тебя? Ты, папа? Ты сумеешь сказать это моей дочке? Ты сможешь прокричать ей это, как ты только что крикнул мне? Я на тебя рассчитываю. Надо, чтобы она запомнила это на всю жизнь, понимаешь, чтобы заучила наизусть, это важно. Я не успела сказать ей это перед смертью, я ничего не помню, кроме боли и воя сирен.

– Добутамин! [1] По максимуму! Электрошок пока не даем. Больше делать нечего.

Дежурящий сегодня утром молодой кардиолог испуган и растерян. Он машинально вертит шеей, бессильно переводя взгляд с одного экрана на другой.

Когда я лечу в самолете и мое кресло проваливается в воздушную яму, я кричу, что никогда больше не сяду в самолет, и всматриваюсь в лица стюардесс, пытаясь определить степень серьезности момента.

«Впереди катастрофа» – вот что написано на хмуром лице красивого доктора.

Добутамин – замечательная штука, это что-то вроде легального крэка, придуманного специально для пациентов реанимационного отделения. Да-да, отличная мысль, дайте-ка мне добутамина! И сразу – сумасшедший эффект. Как химический электрошок, он имеет очень сильное, но быстротечное воздействие, и ты чувствуешь себя на все сто. Благодаря добутамину человек может из дохляка сделаться прямо суперсилачом.

Доза, видимо, была неслабой. Я сразу открываю глаза и ору:

– Мне лучше, черт, мне лучше! Все в порядке, папа? Съездишь за Тарой? Я знаю, еще рано, но ты разбуди ее. Я хочу ее видеть, мне надо поговорить с ней. Все в порядке, Лили? Ты ведь не будешь плакать, да? Особенно при Таре. И при мне тоже, это на меня тоску нагоняет. Мне хочется конфет и кока-колы. Пожалуйста, папа. Все-таки я схожу на пробежку. Кстати, какая там погода? Снег? Жалко. Бегать в снегоступах – просто морока. А доктор-то какой хорошенький! Заметила, Лили? А какие глаза у него, какие руки! Еще немного добутамина, доктор, – не для меня, для нашего романа! Вот бы перед смертью заняться любовью. Прекрасный финал. Я не против того, чтобы умереть в постели, лишь бы не лежать там в одиночестве. Ты заметила, Лили, что кардиологи в реанимации всегда красавцы? Нет? Честное слово. Как будто они прошли кастинг. Отбирали таких накачанных, как в сериале «Скорая помощь», и симпатичных, чтобы добавить немного лирики. Только зачем показывать меня этим сексапильным докторам в таком неприглядном виде, с восковым лицом, в мертвенном свете неоновых ламп, в казенном халате, со слипшимися волосами?! Тсс… доктор возвращается.

Проблема добутамина в том, что сердце, естественно, не может долго выдерживать такую шоковую нагрузку, – жизнь плохо сочетается с искусственными методами стимулирования.

– Отменим добутамин, посмотрим, как пойдет.

– Вы уверены, доктор?.. Я вам не нравлюсь?

– У нас нет выбора.

Ну и пусть. Это была моя последняя вспышка жизни, последнее закидывание любовного крючка, последняя улыбка.

Нет добутамина – нет энергии. Выключен рубильник. Сердце возвращается к нормальному состоянию – к изношенности и усталости. Тело замирает, слабеет, разваливается на части. Я иду ко дну.

А это даже и приятно. Я чувствую, как рука отца сжимает мои холодеющие пальцы. Ты становишься все дальше, папа. Все куда-то уходит. Эта уродливая палата растет в длину до бесконечности, а я сама скукоживаюсь. Я стала совсем маленькой, я младенец, букашка, ничто. До меня еще доносятся какие-то глухие крики, потом пронзительный стрекот приборов превращается в жужжание. Я угасаю под их бесконечный далекий писк. Нет больше прерывистых звуков, нет пульсирующей в венах крови, нет розовой кожи, жизнь уходит. В последний раз я ощущаю на себе ласковое тепло папиной руки, а потом – конец. Занавес.

Я умерла в тридцать семь лет в Париже на рассвете, растворилась в еще черном небе, с которого падал серебристый снег.

В моем сне кадры множились и накладывались друг на друга, как при монтаже вразбивку.

Я побывала и на собственных похоронах, забавно. На кюре была черная кожаная косуха, и он был весь увешан распятиями – прямо как Мадонна в начале своей карьеры. Бабетта, сестра моей бабушки, явилась прямо из рая. Как обычно, она была безупречно одета и выглядела странно воодушевленной. Музыка была хорошая – все мои любимые старые хиты: группа «Телефон», «Роллинг стоунз», «Индокитай», Блонди и прелюдия Шопена в исполнении моей матери – воскресшей, ослепительно-красивой в пышном платье бледно-фиалкового цвета. Она улыбалась мне ангельской улыбкой, я тянулась к ней руками, но дотронуться не смогла.

Только вот досадно, что никто не огорчен. Веселые похороны – это как-то странно. Боюсь, они нисколько по мне не скучают. Я отчетливо помню улыбающиеся лица людей. Большинство вроде бы мне не знакомы, неужели это пришли мои зрители? Как мило. Они со мной до самого конца. Вижу все четко. Церковь набита битком, как приятно. Мне купили красивый белый гроб, блестящий, строгий, очень стильный, – отличный выбор. Терпеть не могу резной дуб и золотые ручки. Прямо детский гробик, похож на футляр от духов «Mademoiselle». В кино люди не стареют, там либо всё, либо ничего, бывает, даже и умирают – как я сегодня ночью.

В первом ряду в одиночестве сидит новорожденный младенец, странный розовый малыш, он совершенно голый и с закрытыми глазами. Мне видно, как под его прозрачной кожей в крошечных венах течет кровь. Никто не обращает внимания на этого ребенка, он держится в стороне от всех, и я единственная, кто его видит. От этого видения все во мне холодеет.

«Актриса Шарлотта Валандре скончалась сегодня утром в Париже от инфаркта. Известность пришла к ней в шестнадцать лет после фильма „Красный поцелуй“, принесшего ей приз за лучшую женскую роль на Берлинском кинофестивале 1987 года. Шарлотта запомнилась также – среди прочих работ – ролью неугомонной журналистки, дочери Пьера Монди, в культовом телесериале „Кордье – стражи порядка“. В своей опубликованной автобиографии Шарлотта писала о том, как в семнадцать стала ВИЧ-инфицированной, а также о пересадке сердца, перенесенной ею в тридцать четыре года. У Шарлотты осталась дочь…»

Я смотрю на красавицу Клер Шазаль, мелированную блондинку, ведущую вечерний выпуск новостей. Она читает подводку, чуть склонив голову с тонкой смесью легкой скорби и мягкого равнодушия, с которой можно подать любую новость, а я комментирую вслух каждое ее слово, – как жаль, что она меня не слышит. «Да нет же, Клер, я не умерла, это кошмар какой-то!» Я пытаюсь остановить журналистку, но это невозможно, она без единого сбоя договаривает до конца. Инфаркт? Скорее, истощение сердца. Это была история молодой женщины, которая любила так сильно, что ей понадобилось второе сердце, а потом не хватило и его. Где два, там три? На этот раз так не получится.

Спасибо, дорогая Клер, за то, что враг назван тобой по имени, этот подлый ВИЧ. Вспомним тех, кто умер, лишенный этим вирусом всякой защиты, всех тех, кому пришлось скрывать свою болезнь. Мне не стыдно, я даже, скорее, с гордостью вспоминаю борьбу с ней. Моя вина, как и вина тысяч других людей, была лишь в том, что я любила, – скажите это.

Первый инфаркт поразил меня в тридцать четыре года. Кто знает, что тритерапия, подавляющая ВИЧ, очень агрессивно влияет на сердце? Давайте скажем об этом мальчишкам, которые занимаются любовью без презерватива, возможно думая, что СПИД уже немоден и на самый страшный случай есть противозачаточные пилюли.

Я начала есть свои таблетки с ВАРТ десять лет назад, это были огромные драже, которые отец толок в порошок и от которых меня рвало. Пришлось ли бы мне делать пересадку, если бы я не заразилась ВИЧ? Почему мое сердце износилось так быстро? Пересадка в тридцать четыре года – не рановато ли?

Мои сердца умерли в результате побочного эффекта от необходимой мне химиотерапии и от передозировки сильных эмоций. Я жила, не щадя себя. Никаких полумер, такой уж у меня характер. Я никогда не умела жить иначе. Я все пропускала через сердце – всегда. Ничто не скользило у меня по касательной. Жизнь больше била меня, чем гладила, жизнь была жесткая, абсурдная, со всеми ее подлостями, разрывами, с погасшими, проплаканными глазами моей матери. Всё – в сердце. Теперь я ухожу, не прожив и половины жизни, потому что сердце опять отказало. Не выдержало. Ничто не выдержит ударов моей судьбы. Я, как канатоходец, падаю с проволоки. Слишком давно я хожу над пропастью…

Я, пожалуй, была красива. Пухлый чувственный рот и стальные глаза. В шестнадцать лет я пользовалась успехом. Это было потрясающе, я снималась в кино, мои портреты висели на всех стенах в Париже, и впервые в жизни у меня был роман – с настоящим рокером, с парнем, чьи постеры висели на стенах моей комнаты. Я смеялась, играла, порхала, как бабочка на свету, и занималась любовью – страстно и без оглядки. Беззаботность длилась недолго. Тест на СПИД. Но зачем? А потом письмо из лаборатории, и в нем – несколько слов: «Серологический тест на ВИЧ – результат положительный». Родители в панике: «Никому не говори…» Медицина бессильна: «К сожалению, лекарства нет. Сколько вы можете прожить? Месяцев шесть, может быть – чуть больше, неизвестно…» – «Но мне семнадцать лет, доктор, и я хорошо себя чувствую». Я наивно рассказываю все режиссеру. Роковая ошибка юности. «Извини, Шарлотта, но эта роль не для тебя, мы не можем рисковать». Мне не досталась ни эта роль, ни остальные. А потом я все забываю. Я живу в полном отрицании реальности, в головокружительном вихре. Потом моя безутешная мать угасает, мой ангел с гладкой, безволосой головой тихо покидает меня. А возлюбленные обращаются в бегство, едва я говорю, что у меня…

А потом на помощь приходит ВАРТ – тритерапия. «Ваш вирусный фон не выявляется, вы по-прежнему носитель вируса, но вам можно иметь детей…» Вот это да!

И вот моя дочь Тара, серонегативный чудо-ребенок двухтысячного года. Жизнь потихоньку налаживается, надежда возвращается. Но сердце сильно задето, оно непоправимо изношено, его надо заменить. «Трансплантация! Это ваш единственный шанс». Мне разрезают грудную клетку, тело становится бесформенным и все никак не может оправиться от пережитого потрясения. Дальше – пустыня длиною в два года, полная изоляция, а потом – книга, вновь обретенная любовь публики и мешки с письмами, от которых мне тепло на сердце.

Однажды приходит письмо, перевернувшее мою жизнь.

Навязчивые сны о другой женщине, которая не является мною, приводят меня к загадкам клеточной памяти. Я чувствую острую потребность узнать донора моего сердца. Проникнуть в эту тайну. Что за присутствие в себе я ощущаю? Почему? Я слышу звук – как будто песчинки пересыпаются в маракасах или камушки стучат по деревянной планке. Звук нарастает, и внезапно я начинаю задыхаться. Шум совсем близко, он на мне. Меня хоронят! Я отбиваюсь, я ору: «Нет! Нет!» Резко сажусь на кровати. Плачу, с трудом вдыхаю воздух, дергаюсь, ощупью нахожу провод торшера – свет ослепляет меня. Я возвращаюсь к реальности.

– Мама? Тебе плохо?

Я обхватываю Тару, спящую рядом со мной.

– Да нет, ничего страшного…

Я целую ее. Я все время то плачу, то смеюсь. Снова целую ее.

– Это просто сон, ангел мой, сон… я была… возле тебя, была бабочкой, божьей коровкой, воздушным змеем… Все время рядом с тобой, в небе, на твоем небосклоне… Воздушным сердцем.

– А что такое «воздушное сердце»?

– Это мама, летящая в небе… Я расскажу тебе, только ты еще поспи немного…

Я медленно глажу теплый бархат ее щеки:

– Закрой глазки, вставать еще рано…

Все началось 4 ноября 2005 года. Это особая дата. Начало серии странных снов, первый день удивительного путешествия и еще день рождения – моему новому сердцу исполнилось два года.

Сегодня ясный зимний день, какие бывают редко. Поток света. Крыши Парижа сверкают, как гигантский лист алюминия. Ежедневник почти пуст, в планах – только встреча с психологом.

Облокотившись о подоконник, жмурясь от яркого солнца, я стою и раздумываю. Зачем сидеть взаперти в такой прекрасный день? Пойду завтра, дождусь дождя, он не за горами. Мне хочется прогулять встречу. Найду какую-нибудь отговорку, в этом я мастерица. Скажу, что приснился совершенно невероятный кошмар, он просто парализовал меня, он был настолько похож на правду, что я весь день не могла встать с постели. А психологиня не поверит. Скажет, что я хорошая актриса, но что ее профессия – докапываться до истины. Выведет меня на чистую воду, обидится, да и сама я буду злиться. Она пригрозит снять меня с терапии, потому что я довольно часто ищу предлоги нарушить наш распорядок – две встречи в неделю. Особенно когда погода хорошая. Я люблю дневной свет, вливающий в меня ощущение, что все прекрасно. Шарлотта, иди-ка ты к психологу… Я говорю вслух, уговариваю себя, – со мной такое случается. Во мне беседуют все те Шарлотты, в которых я с такой легкостью могу превращаться. Я поминутно примериваю на себя разные роли, вытаскиваю на свет разных живущих во мне людей. Поочередно я могу быть то заботливой матерью, то дочерью-непоседой с проблемами роста, то женщиной, что любит слепо, теряя чувство собственного достоинства, а иногда – женщиной спокойной и неуязвимой, безмятежной, как Будда. Это мой калейдоскоп. Давайте-ка закроем окно. Весенний воздух сбивает меня с пути истинного, а беседы с психологом приносят мне огромную пользу. Они для меня прибежище, поле самовыражения, свободное от мин и ловушек, пространство вне критики, так необходимое мне. Ах, если б можно было делать лишь полезное. Если б люди творили одно добро…

Мне нравится не укладываться в рамки правил, даже благотворных, привычных, нравится чувствовать себя иной, строптивой, свободной жить, не всегда делая то, чего от меня ждут. Но теперь пора идти. Пора останавливать калейдоскоп и принимать решение. Сегодня я сделаю что-то полезное для себя, я благоразумна и хочу докопаться до истины. Иди к психологу, Шарлотта, расскажи ей свой сон…

В кабинете доктора Клер Бланшо – психиатра, психоаналитика – Здравствуй, Шарлотта.

– Здравствуйте, доктор, знаете, я чуть не пропустила прием…

– И по какой же причине?

– Без причины, извините.

Я опускаю голову и умолкаю. Я не расскажу врачу про свет, идущий с неба, и про то, что мое присутствие на приеме иногда зависит от погоды.

– Вы не подождете несколько минут?

Доктор, как всегда, открывает дверь в пустую приемную и улыбается мне с той неизменной благожелательностью, за которой я и прихожу. Даже когда я прихожу точно в назначенное время и никого в ее кабинете нет, доктор заставляет меня несколько минут подождать. Кажется, это такой метод. Пациентам нужна некая переходная камера для адаптации, момент переключения между существованием снаружи и здесь, у нее, между сознательной жизнью и выражением бессознательного. В холле – неопределенной давности журналы по искусству, истории и кулинарии, никаких новостных изданий, ни единого ежедневника, даже какого-нибудь «Void», который листают мои подруги по профессии. Нужно отключиться, перейти в иное измерение, туда, где прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино. Бессознательное не имеет понятия времени. Я сижу и рассматриваю комнату. Прямо на стене скромно развешены дипломы, и я отчетливо слышу намек: «Остерегайтесь шарлатанов!» В дипломах упомянуты все науки, начинающиеся на «психо». Мой доктор – суперпрофи. Холл, как и кабинет, оформлен в оттенках бежевого цвета, от которых исходит настоящее ненавязчивое спокойствие. Напротив меня – новое комнатное растение, огромное, невиданное, наверняка родом из джунглей, с крупными глянцевыми листьями в форме следов гиппопотама. Это единственная живность здесь, кроме меня, – мысли бродят в тишине. Я читала, что с растениями надо разговаривать. Я много чего читаю. Меня интересует все. Статья казалась серьезной. Вроде бы растения чувствуют состояние, ауру находящихся поблизости живых существ. Нас – животных, растения, насекомых – объединяет общая таинственная и драгоценная нить: жизнь. В Индии есть религия – джайнизм, корни которой уходят в глубокую древность и сторонники которой, полностью отвергающие насилие, прежде чем сделать шаг, подметают дорогу, чтобы случайно не раздавить что-то живое, пусть даже букашку. Они всегда ложатся до захода солнца, чтобы не надо было зажигать свечу, на которую прилетит и обожжет свои крылья ослепленная мошка. Хотела бы я съездить в Индию. Съезжу, когда добуду денег, в другой жизни. Я бы с удовольствием поговорила с другом из мира растений, но боюсь, что докторша отметит ухудшение моего состояния. И кроме того, у меня внезапно возникает такое чувство, что растение – из пластика… Уж слишком оно блескучее. Я подхожу, протягиваю руку. Дверь открывается. Я вздрагиваю от неожиданности.

– Цветок живой. Здесь нет ничего искусственного. Он вам нравится, Шарлотта?

– Да-да… Просто такие размеры внушительные – он с меня ростом…

Я думаю, а не сказать ли ей «до свидания» – и уйти из холла? Я всегда немного нервничаю перед встречей с психологиней с глазу на глаз, прежде чем начну рассказывать ей про свою жизнь. Немного страшно, и потому я дурачусь, провожу отвлекающий маневр, оттягиваю момент встречи наедине. Я не ложусь на кушетку, это слишком банально, и потом, мне на ней не так удобно. Я люблю смотреть прямо в глаза, общаться, видеть эффект от своих слов.

– Итак…

Моя психологиня начинает все наши встречи с этого слова. Думаю, она не сразу подобрала этот ключик, слово, которое побуждает заговорить. Она произносит его негромко, врастяжку, это самое длинное «итак», которое мне доводилось слышать. И иногда я против воли подражаю, повторяю это слово, прежде чем ответить, – и она улыбается.

Мой психолог – женщина лет пятидесяти-шестидесяти, я не умею хорошо определять возраст у людей, возраст – это не главное, не значимое, как сказала бы Клер. По мне, лучше жить, чем считать. Клер – так зовут мою докторшу, у нее то же имя, что и у прекрасной ведущей новостей из моего сна. Эта Клер тоже очень красивая женщина со светлыми глазами, с тщательно убранными назад волосами. Она элегантна и поразительно сочетается со своим кабинетом – она тоже вся в бежевом. Одно ее присутствие действует на меня благотворно. Когда она рядом, я становлюсь сильнее.

– Итак… мне приснился жуткий сон: я умерла. Я видела все: машину «скорой помощи», больницу, отца, Тару, которую я искала, вечерние новости, церковь, мою воскресшую мать, и весь этот веселый мир, и новорожденного, который не вполне родился, он был недоношенный, с закрытыми глазами, с прозрачной кожей… Я рассказываю Клер свой сон от начала до конца. Она набирает полную грудь воздуха и только потом отвечает:

– Видеть во сне смерть – довольно распространенное явление. Вас это не устраивает? Жить, умирать, возрождаться… Вы несколько раз были на волосок от смерти, однако никогда об этом не говорите.

– Не вижу никакого смысла говорить о смерти. Моя смерть для меня не существует. Я никогда не рассматривала ее в качестве возможного варианта. Потому что я хочу жить. Я была слишком молода, когда стали говорить о том, что я могу умереть. Смерть как таковая просто не рассматривается, это нереально, а теперь еще у меня Тара, я ужасно хочу жить, так что я, естественно, должна жить.

– Что вы чувствуете, вспоминая этот сон?

– Сильную, небывалую тревогу. Когда я проснулась, я сжимала Тару в объятиях и плакала. Я испугалась. Понимаете, доктор, впервые в жизни я почувствовала страх смерти. Хотя это всего лишь сон, но это странный сон, очень явственный, и потом, когда я увидела этого младенца на стуле – совсем одного, я так испугалась…

– Сон – это всего лишь сон. Символическое отражение, уходящее корнями чаще всего в область бессознательного. Страх – чувство, не обязательно связанное с реальностью. Это может быть предупреждение, приглашение жить более полной жизнью, осознать счастье того, что ты просто жив.

– А бывают вещие сны?

Я прерываю Клер, она улыбается, неодобрительно качая головой:

– У меня никогда не было подтверждения этому, и сама я никогда вещих снов не видела. Поэтому я, скорее, склонна ответить вам отрицательно. Но я допускаю, что некоторые явления пока еще необъяснимы. Предчувствие часто бывает отражением боязни какого-то события. Во сне можно видеть то, чего опасаешься. А если оно случается, то можно сказать: «Вот видишь, а я это предсказал». Людям хочется верить, что они обладают уникальными способностями, что могут подчинить себе жизнь. Но все это только чувства и совпадения.

– А новорожденный из моего сна?

– Вы уже много раз говорили мне о своем желании иметь еще одного ребенка, правда? Я не специалист по толкованию снов, но младенец может просто символизировать жизнь. Вы не раз были на волосок от смерти, но каждый раз выживали. Но что вы сами думаете, Шарлотта, про этого младенца? Важны ваши чувства.

– Это никак не связано с моим желанием завести второго ребенка. Я боюсь этого видения и, главное, боюсь умереть… Значит, я не умру?

– Умрете, и я тоже умру – когда-нибудь. Смерть – либо проблема, либо избавление – на выбор!

Мне иногда кажется, моя докторша еще больше ку-ку, чем я сама. На вид – гладкая, ровная, не придерешься, а внутри – чистый самоубийца. Я бы сама могла лечить людей, у меня большой опыт в области психологии. Так что у нас с ней стенка на стенку.

После долгих лет общения лакановские [2] позы Клер и ее установка на молчание, которые я с трудом выносила, разлетелись в пух и прах. Клер адаптировалась к перепадам моего настроения. Мы общаемся, она спонтанно заговаривает со мной, дает мне советы, защищает меня или провоцирует.

– Когда? Когда я умру… Мне хочется знать, сколько еще осталось времени.

– Я психоаналитик, а не гадалка. Видеть во сне смерть вполне нормально. Не каждый день, конечно, но сон о смерти – это еще и сон о жизни, бояться умереть – значит явно признать свою привязанность к жизни.

– Я хотела бы жить долго…

– Прекрасно…

На лице доктора – мельчайшие признаки нетерпения, усталости. Либо наше время истекло, либо я вышла из темы, либо повторяюсь. Она хотела бы, чтобы мы поговорили о другом, но мне нужно понять это чувство незнакомого мне страха, вспыхивающее во мне при едином воспоминании о том сне.

– Я очень испугалась… это почти не выразить словами… такое мощное чувство, от которого каменеешь, идущее из самых печенок… Этот сон был не похож на другие, как бы вам сказать… Это было как будто…

Клер успокаивающим тоном прерывает меня:

– Но вы ведь живы, вы сидите передо мной, страх прошел, да? Сон символический, но не имеющий реального основания, раз вы живы. И еще живее обычного. Словом, это очень жизнеутверждающий сон про смерть!

– Да…

Я заканчиваю начатую фразу:

– Это как будто был не мой сон…

Клер поднимает бровь, лицо напрягается, потом появляется усталая улыбка. Время истекло.

– Прекрасно… Держитесь крепче за реальность, за то, что действительно есть, не бойтесь того, чего не существует. На сегодня достаточно. Хорошо?

Провожая меня до двери, Клер внезапно говорит, чтобы завершить встречу, как всегда, на позитиве:

– А кстати, ваша книга называется «Любовь в крови», правильно? Замечательный успех, я обязательно ее прочту.

– Я в следующий раз принесу вам экземпляр. Это доставит мне удовольствие.

Спускаясь по просторной деревянной лестнице прекрасного старинного жилого дома, медленно выводящей меня к улице Севр, я не могу избавиться от задумчивости. Не вернуться ли назад? У меня такое чувство, что я забыла сказать Клер что-то важное. Но что?

«Любовь в крови» – это моя автобиография или, как я люблю говорить, роман моей жизни. Я написала эту книгу прошлой зимой. Я была отрезана от людей, забыта, обессилена. Я не хотела больше скрываться. Книга вышла в сентябре, и мой издатель говорит, что она пользуется успехом. Я счастлива и удивлена. Было приложено много усилий для продвижения книги. Пресса как будто выбрала из тридцати семи лет моей жизни только одну вещь. Шарлотта Валандре ВИЧ-инфицирована. Я сохранила обложку журнала «Экспресс» из-за своей прекрасной трагической фотографии. Некоторые мои родственники узнали новость обо мне вот так – у газетного киоска. «Почему ты нам раньше не сказала?» – «Потому». У меня нет ответа. Человек инстинктивно знает, что он может сказать и кому. Потом, после долгих сомнений, мне хочется вдруг кричать об этом всему миру. Я хотела избавиться от того, что стало давить на меня, как груз. Положить конец слухам, замечаниям насчет того, как я выгляжу, почему похудела, почему щеки как у хомяка, а живот как у лягушки, почему глаза запали. Кто-то, наверное, решил, что это какая-то инфекция, связанная со СПИДом, но мое тело изменилось просто в результате побочного действия тритерапии и пересадки сердца. Мне нужна была истина, а не досужие домыслы. И еще я хотела, чтобы меня поняли. Как в песне «Чтобы понять меня» [3] . Я хотела выразить свою правду, просто и прямо, и не бояться больше того момента, когда надо будет сказать парню, который хочет заняться со мной любовью, что у меня… Что со мной презервативом придется пользоваться всю жизнь. То есть не всю жизнь, а пока любовь не одолеет страх.

Я хотела сказать об этом, чтобы меня приняли такой, какая я есть, я хотела работать и покончить с ВИЧ. Это была утопия. Я вижу, что интерес ко мне, любопытство, которое вызывает моя книга, обложки журналов, приглашения на передачи теперь связаны только с моей ВИЧ-инфицированностью. Я – новое лицо невидимого вируса. Неужели я всю жизнь буду ассоциироваться исключительно с ВИЧ? Это только часть моей истории. Пожалуйста, не усекайте меня до нее. Да, я ВИЧ-инфицирована, но есть и другие качества.

Я рассказала о своем заболевании в надежде, что мое свидетельство освободит моих братьев и сестер по крови, всех тех, кто еще вынужден скрывать свою тайну как смертный грех, тех, кто, как я, должны мучиться вдвойне – от заражения и потом от отверженности, от исключения во множестве разных форм – почти тридцать лет спустя после появления СПИДа. Он все еще завораживает, в нем сконцентрированы страхи, возможная смерть, которая приходит через сперму, кровь, секс – через все, что обычно несет только жизнь.

Я опасалась реакции людей – она обнадеживает. Журналисты смущены, растроганы, доброжелательны. Публика, как всегда, относится ко мне тепло, незнакомые люди на улице улыбаются, поднимают вверх большой палец, глядя на меня. Помню, как однажды утром я торопилась – редкий для меня случай – и опаздывала. Шел дождь, я бурчала что-то про холодную воду, которая сейчас намочит мне волосы. Такси все не шло. Я смотрела направо, налево, дергалась. Потом я увидела, как ко мне бежит какой-то парень, он что-то держал в поднятой руке и кричал: «Шарлотта! Шарлотта, прошу вас!» Сразу за ним подошло такси, но я задержалась. По его лицу струился дождь, он улыбался и протягивал мою книгу. Он несколько часов подстерегал меня в кафе, ему подтвердили, что я действительно живу по этому адресу. Он просил автограф – прямо здесь, под дождем. Не объясняя мне причин, он во что бы то ни стало хотел мне сказать: «Благодаря вам я еще жив». Я написала то, что мне пришло в голову: «Любите жить!» Кажется. Я обняла его, он прижал меня к себе, шофер нетерпеливо звал меня в машину, я извинилась перед незнакомцем и уехала. Я получила несколько трогательных признаний от артистов, по нескольку раз переслушала замечательные послания от Матильды Сенье, от Изабель Джордано. Но еще я чувствовала смятение, удивление и стыдливое молчание людей моего профессионального круга. Успех моей книги и то, что я свободно говорю на эту деликатную тему, странным образом отдалили их от меня. А ведь СПИД нанес артистическому миру больше ударов, чем в других сферах. Но шоу-бизнес оказался не готов принять эту истину, свет ослепляет, но не освещает.

«Из двусмысленного положения можно выйти, только пожертвовав чем-то». Кардинал де Рец [4] .

Хотела бы я убедиться в обратном. Гораздо больше, чем СПИД, никогда не причинявший мне непосредственных страданий, мое тело было отмечено трансплантацией сердца, перевернувшей мою жизнь. Десятичасовая операция и грудная клетка, раскроенная для того, чтобы посадить туда чужое сердце.

«Мне не хватает любви. Мне кажется, я ждала любви всю жизнь. Я горю от нетерпения. Тороплю время, жду свидания… Мне всегда их мало. Я хочу, чтобы меня любили, чтобы признавались, кричали об этом, повторяли вновь и вновь. Чтобы любовь сверкала в глазах, в улыбке, чтобы меня ласкали бесконечно, до дыр. Откуда эта жажда любви, эта сентиментальная ненасытность? Не знаю. Наверняка такой характер. Я долго ждала, пока мне скажут „я люблю тебя“, „тебя“ – и больше никого. Достаточно ли часто мне это говорили? Эти три слова – как рождение, как бомба с неизвестным часовым механизмом.

Родители любили меня глубоко и молчаливо.

Немая, стыдливая любовь сковывает. Родительская любовь не имела слов, жестов, не формулировалась, детей никто не обнимал. Так было всегда, это был какой-то вечный дефицит любви, как традиция, идущая из прошлого и длящаяся до сих пор.

А мне хотелось поцелуйчиков, песен, взрывов, доказательств любви. Тишина, мягкая нейтральность, ровные фразы и благопристойность моих родителей были как кляп, затыкавший им рот. Как плотина на пути у потока любви. И я никогда не знала, какой температуры эта вода.

И тогда я стала гоняться за любовью, как ищут сокровище, как ищут себя. Человек не живет, пока в его жизни нет слов „я люблю тебя“. Я все еще ищу их».

Это последние страницы книги «Любовь в крови», они могли бы стать резюме для всей моей жизни, если бы все в корне не изменилось.

«Будущее никогда не бывает точным продолжением настоящего». Вот любимая фраза моей психологини, я хватаюсь за нее, когда перестаю видеть выход из своего безнадежного настоящего. Будущее всегда поразительно. Как вы правы, дорогая Клер, я влюблена.

Если что-то в жизни и возможно, так это любовь. Я встретила своего возлюбленного летом в больнице. Все дело в статистике. Учитывая мой образ жизни, у меня больше шансов встретить любовь в белом халате, чем на парижском званом вечере.

Несколькими месяцами ранее, в начале лета 2005 г. Париж, госпиталь Сен-Поль

Мне назначена биопсия. Раз в три месяца у меня берут на пробу частицу пересаженного сердца, чтобы проверить, нет ли отторжения. Раз в три месяца я испытываю стресс, без настоящего страха. Я верю в свою счастливую звезду, в свой организм. Я говорю себе, что все это не имело бы смысла, если бы трансплантат именно сейчас решил взять ноги в руки. В любом случае я бы почувствовала. Если сердце сбегает от человека, наверняка это можно почувствовать. Однако мой кардиолог утверждает обратное. Процесс отторжения может начаться без особых ощущений, это вне логики. Классно, да? В отличие от печени, которая постоянно регенерирует себя, сердце не отстраивает себя заново, и нарушения в нем необратимы. Ничего удивительного. Оно не отрастает, не оправляется никогда полностью от своих ран. Максимум, что оно может, – это твердеть, рубцеваться. Это болезнь сердца. Я всегда прошу доктора Риу, моего кардиолога, чтобы он велел медперсоналу брать самую крошечную частицу моего нового сердца. Доктор уверяет меня, что отщипываемый кусочек бесконечно мал, но у меня каждый раз создается впечатление, что меня просто обгрызли. Миллиграмм моего сердца – это, возможно, еще одна минута игры с Тарой, еще одно мгновение смеха, надежды. Операция неприятная. В основание шеи вводят толстую иголку с микрозаборником, который проходит в ту нежную и влажную впадину, что угнездилась прямо за ключицей, и быстро достигает сердца.

Сразу после пересадки частота биопсий была просто адская. Меня всю утыкивали иголками, как сатанисты – куклу. Кожа у меня заживала плохо и потом белела в месте каждого укола. Мои биопсии можно пересчитать по декольте. Гламурненько, да?

В канцелярии кардиологического отделения – Добрый день, Генриетта! Что за ужасное лето!

– Добрый день, Шарлотта! Да уж, кошмар! Вы немного рановато, милая…

– Да, я люблю приходить раньше, на всякий случай, вдруг кто-то не придет, вдруг его сердце сдаст раньше моего!

– О-ля-ля! Да что она такое говорит! Знаете, вы должны идти последней…

Да, знаю. Мне в общих чертах объясняли, но я не старалась понять. Это связано с моей ВИЧ-инфицированностью, это мера предосторожности в операционном блоке, никто после меня проходить процедуры не должен. Мне не нравится такой отличный от других подход, и потому я всегда прихожу раньше, читаю, жду, беседую с Генриеттой. В 2003 году она была тут, дежурила в то воскресное утро, когда мне делали пересадку. Она сразу же стала называть меня деточкой, и правда, я тогда была совсем не крупной. Генриетта держала меня за руку, когда я, одинокая и дрожащая, очнулась после анестезии, которая отправляет вас в другую галактику. У меня хотели отобрать плюшевого мишку. Он мне нужен, только когда я засыпаю в больнице.

Все вокруг над этим смеялись, а у меня не было сил бороться за него. Старший санитар разозлился: «Выбросить отсюда это». Я готова была разжать пальцы, и тут Генриетта твердо сказала: «Оставьте вы ей этого мишку, черт побери!»

Однажды Генриетта назвала меня звездой. Однако во время наших долгих бесед она призналась, что по телевизору смотрит только новости и репортажи о путешествиях. Она, Генриетта, никогда не ходит в кино. Ей больше нравится вязать крючком, так что она повторяет, что слышала. Она спросила меня: «А правда, что вы знаменитая?» Я ответила: «Да ну…» Она не стала расспрашивать. Я хотела, чтобы она по-прежнему называла меня деточкой. Она добрая, Генриетта, спокойная, разумная, обожает вязать крючком, на спицах, мне дико нравится ее имя, оно внушает мне доверие, оно неподвластно времени, это имя для бабушки, какое-то ископаемое имя.

Добрая, милая Генриетта.

Больше всего я люблю доброту, она меня просто подкупает. Раньше мне, прежде всего, хотелось красоты, ума, а доброта казалась заурядной, простоватой, почти пошлой. Но я поняла, я изменилась. Трудно быть приветливым, а быть добрым почти невозможно. Ум, красота – это дело природы.

На следующий день после операции Генриетта с утра пришла поддержать меня с сюрпризом. Моя грудная клетка десять часов была раскрыта, все внутренности проветрились. На открытом сердце была проделана щель примерно в пятнадцать сантиметров. Пока я спала, Генриетта связала крючком на мягком пузе моего мишки – красное сердце. Она вручила мне его со звонким поцелуем в лоб и с таким комментарием, вызвавшим мой первый, кривой послеоперационный смех:

– Весь в мать!

Генриетта любит свою работу, однако жалуется на усталость и считает дни до пенсии, как солдат до дембеля.

Сегодня снова меня одаривают точными подсчетами:

– Завтра будет ровно семьсот дней, – точная дата – пятого июня две тысячи седьмого года, запомнить легко: пять – шесть – семь.

– А пригласите меня на отвальную?

– Да конечно! Вот пройдет семьсот дней, и я вас первую приглашу!

– Погодите, я проверю, не занята ли.

Генриетта от всего сердца смеется, потом ее губы застывают, она заглядывает в ежедневник и внезапно говорит:

– Вы знаете, что доктор Риу уволился?

– Не может быть!

– Точно, в прошлом месяце перешел в другую больницу, если хотите, я могу дать вам его телефон, его заменяет доктор Леру, вы огорчены?

– Нет… То есть я привыкла к доктору Риу…

Потом начинаю напевать: Риу, Леру, ду-ду, ку-ку…

– Хотя, вообще-то, доктор Риу был не очень симпатичный, не слишком разговорчивый, и губы у него в нитку были, уж такие тонкие, вы заметили?

– Нет… Значит, вы ничего не имеете против? Вы увидите, новенький очень милый, немного застенчивый, но очень серьезный, его перевели из другого отделения.

– Бабушка обожала его. То есть цикорий фирмы Леру. А мне кажется, гадость. Вкус никакой. Это просто невозможно пить – похоже одновременно на кофе, на отвар и на раствор торфяного удобрения… Поперек горла встает. Доктор Леру…

Я повторяю его имя на разные лады, оно звучит в приемной кардиологического отделения – я пытаюсь понять, какие чувства оно мне внушает, почувствовать, какие от него идут волны…

– Леру… Леру… Наследник империи растворимого цикория?

Генриетта посмеивается и делает мне какие-то знаки глазами – я их не понимаю.

– Это вы Анна-Шарлотта Паскаль или Шарлотта Валандре?

От неожиданности я оборачиваюсь. Мужчина представляется:

– Здравствуйте, я доктор Леру, рад познакомиться.

Вам сегодня повезло. Вас примут раньше.

Он улыбается мне и протягивает руку.

– Здравствуйте, доктор. Извините, я вас не видела.

– Пойдемте со мной.

– Конечно. Меня только в больнице называют Анна-Шарлотта. Зовите меня Шарлоттой, так короче.

Я оборачиваюсь к Генриетте, та выразительно подмигивает.

Доктор Леру – высокий, довольно молодой мужчина, ему не больше сорока, у него детское лицо с парой озабоченных морщинок и карие глаза – очень блестящие, как будто начищенные, проницательные, хитроватые. Красивые руки, сильные длинные пальцы. Обручальное кольцо! Где же обручальное кольцо. Скорее! Я ерзаю, пытаясь разглядеть его левую руку, которая болтается с другой стороны. Нет кольца! Он прав, доктор Леру, может, и правда, мне сегодня повезло.

– «Красный поцелуй», правильно?

– Классно поцелую? Извините, я не расслышала…

– «Красный поцелуй», ваш первый фильм с Лэмбертом Уилсоном, замечательное кино, я смотрел его еще в школе, я помню, тогда был в вас влюблен.

На лице возникает тень улыбки, и, пытаясь скрыть ее, он чуть опускает голову.

– А теперь?

Доктор Леру опять улыбается. А ведь он даже не очень красивый…

– А теперь займемся вашим сердцем.

– Прекрасно… займитесь моим сердцем, – шепчу я.

Потом он усаживает меня в маленьком квадратном кабинете, пустом, совершенно сером. Такая обыденная оправа для наших зарождающихся отношений.

– Сделаем контрольную эхографию после биопсии. Но прежде я хотел бы кое-что выяснить, у вас в истории болезни не все записано, и я вас не знаю. Позвольте мне задать вам несколько вопросов. Вы ВИЧ-инфицированы с какого возраста?..

– Давно. Вы не хотите поговорить о чем-нибудь другом?

– В другой раз и в другом месте – с удовольствием, но не теперь. Как давно вы проходите тритерапию?

– Я стала принимать таблетки ВАРТ с девяносто пятого года, кажется, – у меня плохая память на даты…

– То есть как только появился ВАРТ…

– Да, и я умоляла доктора Розенбаума сделать меня подопытной свинкой, я была готова проглотить что угодно, как все ВИЧ-инфицированные в то время…

Я не люблю воскрешать эти воспоминания, но ласковый и внимательный вид доктора Леру заставляет меня выложить все о том забытом времени…

Моя вирусная нагрузка проявилась в первый раз через десять лет после заражения. Десять лет ВИЧ-инфицированности без всякого лечения и ни одного случая развития какой-нибудь подвернувшейся инфекции. Как будто вирус сидел тихонько и ждал, чтобы проснуться, появления первого действенного лекарства. Симпатичный ВИЧ. СПИД уносил тысячи жизней, люди сгорали за несколько месяцев, я видела, как они до крайности истощались, слепли или покрывались темными чешуйками, смертельными корками, а мне удавалось ускользнуть от этих кошмаров. Я переходила из службы инфекционных болезней, где весь персонал разгуливал в масках, чтобы защитить себя от прокаженных, к съемочным площадкам, к парикмахерским и косметическим салонам с полной беспечностью, с настоящей легкостью. Это была просто смена декораций. Иногда я спрашивала себя, правда ли все это. Я даже воображала, что лаборатория ошиблась. Невозможно было, чтобы я умерла от СПИДа. Вот приказ, который я посылала своему телу. СПИД – не может быть. Я твердо верю во влияние духа на тело… И это помогало до чудодейственного изобретения ВАРТ. Это было потрясающе, я видела, как больные возвращали себе человеческий облик за несколько недель, оживали, как мимозы, почерневшие от мороза и как будто высохшие, мертвые – а потом, через несколько дней расцветающие невероятной желтизной…

Я говорю, глядя в окно на цветник с яркими цветами, который мокнет под дождем. Я в последний раз вызываю эти воспоминания. Это мой долг памяти. Потом я замолкаю, смотрю на доктора – он тоже молчит, пристально глядя мне в глаза. Я даю тишине заполнить все между нами. Я воображаю, как я на глазах у доктора Леру вся расцветаю желтыми бутонами. Он явно взволнован, потом берет себя в руки:

– Вы говорите о таких серьезных вещах так легко… Мне очень жаль, но мне надо задать вам ряд вопросов. Вы начали лечение в другом медицинском учреждении, и анамнез, которым я располагаю, довольно скуп. Пересадка произошла здесь. (Его голос внезапно становится тише.)

Забор органа тоже, кстати.

– Простите?

– Это я так.

– Как же, вы сказали, забор, то есть забор моего органа произошел здесь?

– Я не располагаю такой информацией. Я оговорился. Я устал и рассеян, простите меня. Место забора органа не имеет значения. Главное, что ваш трансплантат чувствует себя хорошо. Теперь я посмотрю вашу последнюю ангиограмму… Это почти как короткометражный фильм, – говорит доктор Леру, пытаясь меня отвлечь.

– Не лучший мой фильм и не лучший ракурс.

Ангиограмма благодаря контрасту с окрашенным веществом, которое впрыскивают в кровь, позволяет увидеть всю протяженность артерий, оплетающих мое сердце.

Доктор Леру вставляет диск в компьютер и спрашивает:

– Хотите, я покажу вам?

– Нет, не люблю видеть себя на экране.

– Серьезно.

– Мне не нравятся эти снимки. Жизнь теряет часть своей магии, если рассматривать ее с такого близкого расстояния, правда? Мне нравится думать, что мое сердце – это что-то загадочное, а не просто залатанный насос. Однажды я видела осциллографию или ангиографию – не помню что, ну какие-то снимки моего несчастного сердца, я ничего не поняла. Надо быть специалистом, как вы. Зачем смотреть дубли? Важен конечный монтаж. Так как дела с моим сердцем, доктор?

– Хорошо… Очень хорошо. Вот ваши коронарные артерии, они орошают сердце, они дают ему жизнь.

– Это артерии моего донора?

– Да, в отличие от окружающих легочных вен. А легочные – ваши, если можно так сказать.

– Как сложно!

– Нет, операция несложная. Сердечная механика проста, как Библия, и так же завораживает… Невероятный насос, посылающий в наше тело до восьми тысяч литров крови в день… Сожмите кулак!

Я продолжаю слушать доктора, но если бы он знал, что от вида крови меня просто бросает в дрожь, он прекратил бы свои лекции по анатомии. Борясь с дурнотой, я сжимаю пальцы правой руки в кулак, поднимаю ее в знак победы и произношу громкое «yes!», от которого он начинает улыбаться.

– Так вот, ваше сердце чуть больше вашего кулака и ежедневно перекачивает восемь кубометров крови в вашем теле. Чудеса, правда?

– Мое, наверное, чуть меньше? Надо бы знать размер кулака моего донора…

Доктор Леру несколько секунд молчит, стараясь не глядеть мне в глаза. Он снова, кажется, волнуется. Я тоже. От всех этих физиологических подробностей голова немного идет кругом, мне чудятся потоки крови, бурлящий красный водопад и сжатый кулачок моего неведомого сердца…

Я чувствую, как сердце колотится. Делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться. Почему этот кардиолог обязательно хочет мне все объяснить?

– При трансплантации размер органов должен быть примерно одинаковым. Так что ваш донор должен был иметь кулак такого же размера, как и ваш… Я сейчас выключу экран, а вы даже не посмотрели!

Слушая доктора Леру, я разглядываю свои кулаки. Сжимаю их, разжимаю, повторяю это движение. У него или у нее были такие же кулаки. Маленькие кулачки. Наверняка это была женщина. Внезапно я интуитивно понимаю это. Она, должно быть, была молодой. Я представляю себе ее темноволосой, волосы средней длины, широкая улыбка. Она наверняка любила жизнь. Может быть, у нее тоже были дети. Я слышу, как бьется ее сердце, – мое сердце. Доктор Леру мягко окликает меня:

– Шарлотта? Хотите, чтобы я объяснил вам, или я выключаю?

До этого мгновения я никогда не воображала себе моего донора. То есть я, конечно, о нем думала, но мимолетно, не задумываясь о его смерти. Но можно ли считать умершим человека, у которого продолжает жить такая жизненно важная часть? Я решаю гнать прочь эти внезапные мысли и приближаюсь к экрану. Заинтригованная тем, что я там увидела, я расспрашиваю доктора Леру:

– А вот эти фигурки – это мои стенты? Похоже на железные плечики.

Он хохочет:

– Нет, стент крошечный, это маленькая пружинка, которая при распрямлении прочищает затор в сосуде, у вас их два – один тут, а другой там.

Он уверенно показывает на две точки на экране. Сколько я ни вглядываюсь, ничего не вижу, кроме его длинных пальцев и красивых розовых ногтей, и ничего интересного на экране.

– Не вижу… Тогда что это за плечики? Просто шкаф какой-то…

– Это скрепки, которыми сшивали вашу грудную клетку.

– Я же говорила вам, что не хочу смотреть… А конец каждой скрепки как будто завинчен от руки?!

– Так оно и есть.

– Это же все ручная работа, они, по крайней мере, не разойдутся?

Голова у меня снова начинает кружиться, доктор встает и тут же берет меня за руку, чтобы подбодрить. Я вздрагиваю от разряда статического электричества, и мы одинаковыми движениями поспешно отдергиваем руки, пристально глядя друг на друга.

– Не беспокойтесь, все надежно. А теперь сходите на биопсию, а я с вами встречусь сразу после нее на эхографии. Я читаю в вашей истории болезни, что вы не переносите уколов в шею, да? Будем действовать через пах. Приступим?

– Идите, я за вами.

Через несколько минут, в кабинете доктора Перу – Все в порядке?

– Да. Мое сердце ущипнули совершенно безболезненно.

– Сейчас проведу эхографию.

Доктор замечательно мягок. Он описывает каждое свое действие очень подробно, медленно водит влажным зондом по моему телу мерным движением, которое меня успокаивает. Пока все его внимание поглощает контрольный монитор, я рассматриваю его профиль, небольшой нос и губы, которые он все время прикусывает.

– Скоро закончу, все в порядке. Ваше сердце ведет себя хорошо, Шарлотта, у вас сердце как у девушки…

Это был понедельник, стояло мерзкое лето, с неба лились ушаты воды, снаружи день был похож на ночь, и когда я выходила из-под резкого света неоновых ламп, переменчивая улыбка сердечных дел мастера еще стояла у меня перед глазами. Его слова отдавались бесконечным эхом и превращались в музыку. «Ваше сердце чувствует себя хорошо, Шарлотта. Сердце как у девушки…»

– Значит, вы с две тысячи третьего года получаете неорал. Вам объяснили, какие трудности возникают при приеме этого лекарства больными, проходящими тритерапию?

Я лежу, прижав ладонь к повязке, молча, с закрытыми глазами. Сердце бьется хорошо. Ритм ровный, может быть, чуть частит. Не меньше восьми тысяч литров крови в день… через мой трансплантат… запертый в кое-как скрепленной скобками грудной клетке… сердце девушки… сколько ей было лет…

– Шарлотта, вам плохо?

Кружится голова. А вдруг, если я и дальше не буду отвечать, витать в своих кровавых видениях и гипнотических отзвуках голоса доктора… Может, он сделает мне искусственное дыхание?..

– Шарлотта?

Он снова чуть пожимает мне руку.

На этот раз это не электрический разряд, а другой, очень яркий ток. Я открываю глаза. Для начала неплохо.

– Извините, я немного задремала, просто у вас голос такой, я смутно слышала, что вы мне говорили. Да, неорал… Меня просто предупредили о возможных побочных эффектах, о том, что я зарасту волосами, как обезьяна, и что будет постоянная дрожь… К счастью, ни того ни другого не случилось. Напротив, у меня исчезли все волосы на теле. Я лысая, как клеенка. Даже немного неудобно… Как лягушка. Зато волосы на голове стали гуще и больше блестят, чем раньше, – прямо реклама для шампуня.

– Неорал – необходимое средство против отторжения тканей. Без такого средства подавляющее большинство трансплантатов не прижилось бы. Всякий трансплантат – это инородное тело, с которым наша иммунная система, естественно, начинает бороться. Неорал обладает свойством снижать способность вашей защитной системы отторгать инородные тела. Это иммуноблокатор, тогда как тритерапия направлена, наоборот, на усиление вашей иммунной системы путем блокирования вредных воздействий ВИЧ… Понимаете, как трудно подобрать дозировку?

– Я понимаю. Я полагаюсь на вас. Пока все хорошо, как будто все совместимо. Дозировка подобрана верно… Когда у нас с вами следующая встреча?

– Это зависит от результатов, но вообще – через шесть месяцев…

– Как долго! За шесть месяцев что угодно может случиться!

– Я дам вам на всякий случай номер своего мобильного телефона. Вот моя визитка.

Я быстро хватаю ее и засовываю в сумку. Агент Шарлотта идет по следу любви! Миссия выполнена. Мне не хочется расставаться с доктором Леру И ему тоже?

После нашей встречи время тянулось бесконечно долго. Я знаю огнеопасную природу своего сердца, и после многих лет и пары затрещин от жизни я пытаюсь заливать огонь – каплей воды. Моя лучшая подруга Лили постоянно повторяет мне, что я «слишком давлю», так что на этот раз никакого давления, никаких телефонных сообщений, никаких срочных вызовов, никакой симуляции приступа… Я была готова на все ради любви, но на этот раз ничего не будет! Хороший травяной чай, интересная книжка, и через десять минут я откладываю все в сторону, я не могу сидеть на месте. Хватаю мобильник, на котором девственная чистота – никаких сообщений. Да есть ли у него, по крайней мере, мой номер телефона?! Да, может быть, в новом досье его нет, но у Генриетты есть точно. Я буду ждать. Я достаю из сумочки его визитку, аккуратно кладу ее на письменный стол и смотрю. Десять маленьких циферок отделяют меня от его ласкового голоса, действующего на меня как успокаивающий бальзам…

Ждать – вот действие или, вернее, бездействие, которое мне труднее всего переносить. «Подождите, пожалуйста»… Но почему? Мы все время чего-то ждем. Как будто у нас в запасе вечность. Но нет. Отсчет уже давно пошел, честное слово. Заткните уши пальцами, сидите тихо и слушайте… Вы слышите биение вашего сердца? Тихое тук-тук жизни внутри вас? Тиканье часов? Никогда нельзя терять время, убивать его. Почему надо пройти на волосок от смерти, чтобы понять, что жить нужно срочно, нужно гореть, любить, наполнять жизнь, каждый фрагмент жизни. Во мне живет это чувство неотложности, которое не всегда разделяли мои возлюбленные. У них другое понятие времени.

Чтобы избежать безбрачия, мне пришлось научиться синхронизировать себя, маскировать спешку, прикрывать ее капелькой терпения, замедлять ритм сердца.

Лежа на кровати, я закрываю глаза. Я концентрирую внимание на таинственном тиканье, на этом сердце размером с кулак. Чувствительном сердце, темп которого я могу ускорить одной мыслью… доктор Леру… Потом воображаемый портрет этой женщины, вернувшей мне жизнь… потом кубометры крови, которые ее сердце прокачивает в моем теле… Как она умерла? Было ли ей больно? Видит ли она меня откуда-нибудь?

Сердце колотится. Я открываю глаза. Еще светло. Пойду прогуляюсь и загляну к Лили.

– Во-первых, перестань выдумывать себе кино! – огорошивает она меня с ходу. – Кардиолог и возлюбленная после трансплантации… Ты спятила!

– Я артистка, романтическая и иррациональная. Я все время придумываю себе кино, это моя жизнь, моя природа, я расширяю жизнь, я приукрашиваю ее!

– И искажаешь! Ты видела этого человека один раз во время медосмотра…

– Еще я думаю о своем доноре. Симпатичный доктор сказал, что у нас одинакового размера кулаки. Что забор моего имплантанта произошел в госпитале Сен-Поль…

– Он тебе так сказал?!

– У него это вырвалось, потом он спохватился – а я впервые попыталась представить себе своего донора…

Хотелось бы мне знать, как будет развиваться эта история…

– Какая история?

– С доктором… Между нами правда что-то произошло… Ты думаешь, он так привлекает меня, потому что кардиолог? Моя психологиня наверняка с тобой согласилась бы… Он и правда такой надежный…

Вспомнив про Клер, я вдруг подумала об одном из ее ответов…

«Я психоаналитик, а не гадалка…» Без всякого перехода я спрашиваю у Лили:

– У тебя есть номер твоей новой гадалки?

– Да, конечно, она супер.

Лили роется в своей огромной сумке-помойке, в которой она за недолгое время находит практически все. Она протягивает мне наспех напечатанную визитку, которую я недоверчиво читаю.

«Наташа, коуч-интуит – это что-то новенькое! – ясновидение, таро, линии руки, духовная поддержка, очистка кармы».

– Ты это серьезно?!

– Поверь мне, она супер.

– Что такого суперского она тебе сказала?

– Что я очень скоро встречу любовь, она видит артиста, немного чокнутого, но невероятно страстного…

Лили говорит уверенно, предсказание полностью овладело ею.

Я звоню Наташе. «Вы очень удачно позвонили, – отвечает она, – у меня только что отменился один пациент».

За сто евро в час у нее наверняка много отмен. Я решаю подумать.

– Перестань ты вечно считать деньги, деньги в жизни не главное! – взрывается Лили.

– О_й, но у меня нет денег. Сто евро, ты представляешь себе?

Лили разведена с богатым бизнесменом, разбогатевшим на дисконтных продажах по Интернету. Искупая пристрастие к молоденьким женщинам, он обеспечил своей бывшей супруге и матери своего единственного ребенка приличный доход. А у меня все иначе. У меня просто развод. Лили – культурная и замечательная женщина, у нее всегда прекрасное настроение. Она примерно моего возраста – тридцать с небольшим… И значит, вполне молода. Кожа у нее матовая и шелковистая, большие светло-карие, почти золотистые глаза, немного грустные, когда она не смеется, что бывает редко, ее рот – совершенство и просто манит к поцелую. Ростом она на добрую голову выше меня, и регулярное созерцание ее аппетитных форм ввергает меня в депрессию. Я перезваниваю Наташе и спрашиваю ее, не может ли она в виде исключения снизить расценки для молодой актрисы, находящейся на мели. «Ну, это даже не мель, а просто сухое место». Наташа смеется. Мне не смешно. Я клоун поневоле. Наташа соглашается. Я отправляюсь на встречу с коучем-интуитом.

Лили решает не ходить со мной, а дождаться меня дома, «чтоб у нас не было наложения волн»…

Время от времени я хожу к ясновидящему. Мой отец – известный инженер и картезианец, периодически выслушивающий отчеты о моих эзотерических опытах, обычно отчитывает меня, говоря, что я «бросаю деньги на ветер». А я в ответ заявляю, что меня это развлекает и успокаивает. По-настоящему я в это не верю, но сама мысль о том, что необъяснимое или волшебное могут существовать за гранью реальности, мне, пожалуй, нравится.

Наташа встречает меня на последнем этаже скучноватого жилого дома. Ее квартира состоит из двух соединенных вместе комнат для прислуги, недалеко от вокзала Сен-Лазар. Карабкаясь по бесконечной лестнице, я чувствую, как под ногами вибрирует пол: внизу проходит метро. Обычно я люблю это ощущение, такое парижское, но тут прямо под домом молнией пролетает скорый поезд.

– Здравствуйте, Шарлотта!

– Здравствуйте… Невероятно, просто землетрясение.

– Что вы хотите, это Сен-Лазар. Подождите, пожалуйста, несколько минут, я сейчас освобожусь.

Конечно, давайте подождем… В холле, в полном соответствии с визитной карточкой, я обнаруживаю набор «для ясновидящих»: свечи с разными запахами, горящие повсюду на полу, густые благовония, которые медленно берут меня за горло, буддийские картинки с множеством поз, изображение зеленого дракона, нарисованная на стене рука с ярко-красными линиями, золотая плошка с рисом на низком столике и в рамке из облупленного бамбука прейскурант за визиты с практичным указанием: «Карты и чеки не принимаются. Спасибо за понимание. Наташа». Все ясно. Мне хочется повернуть назад и спуститься по лестнице, а денежки свои сохранить для массажа с базовыми маслами, которые наверняка снимут мое нервное напряжение. Наташа-гадалка несомненно почувствовала, что я настроена на уход: я слышу ее шаги.

Она открывает большой пухлый рот и предлагает мне следовать за ней.

– А зачем плошка с рисом?

– Это фэн-шуй, дает процветание, как и маленький фонтан при входе.

– Фэн-шуй?

– Китайское искусство жизни, позволяющее сочетать материальный мир и различные энергии, отрицательную энергию инь и положительную энергию ян…

– Я знаю про инь и ян.

– Ну так фэн-шуй – это умение их уравновешивать.

Ясновидящая одета в элегантный кафтан яркой расцветки, и на ней целое скопление бус из искусственного жемчуга и разных камней, – видимо, они вносят весомый вклад в царственность ее осанки. На пальцах у нее множество колец из всяческих металлов – жести, меди, серебра, всех форм и самых разных стилей.

Во время моих эзотерических встреч одна и та же мысль занимает мой ум: как человек, заявляющий, что располагает даром читать будущее и, значит, управлять им – а это дар уникальный, сумасшедший, бесконечно ценный и даже дьявольский, – как подобный человек может жить в таких стесненных обстоятельствах?

Если бы Наташа умела угадывать будущее людей, весь мир обивал бы у нее пороги, Наташа стала бы богатой…

– Зачем вы обращаетесь к гадалке, если вы в это не верите?

Я удивлена, что Наташа так легко может читать мои мысли.

– Может быть, для того, чтобы услышать разумный вопрос – вроде этого. Да, действительно, полностью я в это не верю, но, признаюсь, я противоречива.

– Вы, кажется, актриса.

– Да, то есть была…

– Можно? – говорит Наташа и берет меня за руку.

Потом она раскрывает ладонь и разглаживает ее, как будто разворачивает секретную карту.

– Вы вернетесь в кино и на телевидение, но я вижу еще какую-то творческую работу – вы рисуете, поете?

– Я занималась живописью – да, немного, ничего из ряда вон выходящего, еще я пою, обожаю петь, беру уроки, записываю пилотный диск с гениальными друзьями, осталось только найти продюсера…

– Все получится – это или что-либо другое… А как ваше здоровье? (Книга моя к тому времени еще не вышла.) Как ваше здоровье?

– Я хочу узнать это от вас!

Наташа всматривается в мое лицо, в декольте, и я тут же закрываю глаза, чтобы очистить мозг. Не хочу, чтобы она еще раз прочла мои мысли. Она либо знает, либо не знает.

– У вас усталый вид, что это за метки у вас вокруг шеи? И я вижу начало шрама. Это к сердцу, да? Но не беспокойтесь, ваше сердце вас не подведет.

– То есть вы хотите сказать, новое сердце не подведет…

Наташа выглядит удивленной и тут же заявляет:

– Да, вот именно…

Она хватает карточную колоду, просит меня перетасовать и снять левой рукой. Я даю ей несколько карт, которые она по одной открывает.

– А что ваша мать – она не очень в форме…

Наташа показывает пальцем на даму червей, которую я только что открыла, потом на пиковую восьмерку…

У меня возникает нервный смех, и мне тут же становится неловко.

– Да уж точно. Она даже умерла от рака семь лет назад.

– Да, точно, я видела, что там какая-то проблема…

Наташа не сдается.

– Да, серьезная проблема… – говорю я.

– Ясновидение – не точная наука… Ваша мать вас охраняет, вы знаете это?

– Надеюсь. Иногда я ощущаю ее присутствие, но предпочитаю об этом не говорить…

– Вы хотите, чтобы мы закончили, Шарлотта? Я не чувствую в вас большой восприимчивости.

– …А любовь?

– Я вижу встречу, этот человек работает в той же области, что и вы, актер или профессионал кино, он, кажется, боится, очень боится, но чего?

Я продолжаю молчать. Наташа говорит снова:

– А может быть, это врач, кто-то, кто вас лечит, он робок, вы производите на него большое впечатление, он любит вас тайно, вы с ним уже встречались, да?

Наташа, возможно, интерпретировала так широкую улыбку, которая возникла у меня на лице, хотя оно и застыло в ожидании новой сенсации.

– Я встретила человека, это точно… Вернее, у меня была приятная… биопсия…

– Себастьен?

До меня доходит, что я даже не знаю имени доктора моего сердца.

– Я слышу имя Себастьен, – длинное имя, начинающееся на «с», что-то такое свистящее…

– Не знаю. А с этим Себастьеном… что получится?

– Возьмите эту колоду и тасуйте ее, сосредоточенно думая о нем, снимите и дайте мне семь карт, левой рукой, это важно…

Новая колода не совсем обычная, в ней и кубки, и золотые монеты, и сабли…

– Долго это не продлится. Настоящая любовь придет позже, сначала в ваших снах… Вы ведь сейчас часто видите сны, правда?

– Как обычно… То есть нет, я не помню своих снов, потому что принимаю снотворное… Прекрасно. Мне пора, у меня не очень много времени.

– И вы слегка разочарованы?

– Да, чуть-чуть. – Я не умею врать.

– Но я не сержусь на вас. Вы симпатичная.

– Любовь придет, Шарлотта, сердце выдержит, и верьте своим снам…

– Великолепно…

Я улыбаюсь, вскакиваю, машу рукой и убегаю.

Едва выйдя на улицу, принимаю звонок от любопытной Лили.

– Ну, она супер, правда?

– Да не очень. Она увидела проблему со здоровьем у моей матери и роман с Себастьеном, актером или врачом. Роман продлится недолго, но большая любовь придет, естественно. Есть и хорошие новости: она не взяла с меня денег.

– Однако обычно она на высоте, странно.

Лили огорчена.

– Я позвоню в больницу.

– Зачем?

– Я поняла, что не знаю имени доктора Леру! Или поищи, пожалуйста, в гостиной! Я где-то положила его карточку… на письменном столе! Перезвони, целую.

Лили выполняет просьбу и через несколько минут выпаливает:

– Не такая уж она плохая, моя гадалка: доктор С. Леру!

– Стивен, Стивен Леру! – кричит мне Генриетта по телефону, чтобы я наверняка расслышала.

Моя доисторическая Генриетта не доверяет мобильным телефонам, они раздражают, часто барахлят, она отказывается заводить себе мобильник.

– Доктор после понедельника несколько раз про вас говорил, попросил номер вашего телефона…

– Гениально! Стивен. Это же бретонское имя, да?

– Да, кажется, он родом из Бретани. Но я мало его знаю. Он не очень разговорчивый.

– Ну хорошо хоть, что его зовут Стивен…

– Какое это имеет значение?

– Потому что с Себастьеном у нас бы долго не продлилось. Значит, я жду его звонка, да?

– А Себастьен – это кто?

– Никто, потом объясню.

– Вы загадками говорите, детка…

– А правда, что мой трансплантат взяли в госпитале Венсан-де-Поль? Это записано у меня в деле?

– Что такое?! Да кто вам это сказал?

– Он.

– Этого не может быть. Вы бредите, деточка. Доктор Леру ни в коем случае не мог дать вам такую информацию… Вы прекрасно знаете, что все это абсолютно анонимно… Хотите, чтобы я передала доктору Леру, что вы звонили?

– Нет… Погодите! Да, передайте!

Скоро начнется рекламная кампания по продвижению моей книги, она обещает быть очень активной. Выбранная моим издателем пресс-атташе – Тони – предлагает мне провести несколько дней в рыбачьем домике, которым она владеет на Корсике, недалеко от Порто-Веккьо.

– Там жутко мило, все так неформально, будем готовить рыбу на гриле и жариться в бухте под утесом, можем заодно обсудить рекламную кампанию, отдохнуть перед сентябрьским штурмом, – знаешь, мне жутко понравилась твоя книга. Так ты приедешь?

– О_й, приеду, очень мило, что ты пригласила меня.

Тони – одна из самых известных пресс-атташе Парижа. В ее ежедневнике – небольшого формата, но толстый, как справочник «Желтые страницы», без которого, как она твердит, она бы пропала, – наверняка весь Париж. Возраста у Тони нет. Она еще красива. Голос у нее хрипловатый, прокуренный. Ее улыбка кажется мне элегантной маской на весьма негладкой жизни. Когда я из любопытства пытаюсь потихоньку спросить ее ассистентку про возраст начальницы, та молча смотрит на меня, выпучив глаза, как будто я собираюсь нарушить государственную тайну. У Тони не будет легального возраста для выхода на пенсию.

Ее энергия меня просто поражает. Рецепт? «Удовольствие и только удовольствие. От жизни, от работы, от всего – от всего, что случается в жизни, милочка».

Тони – человек очень профессиональный, но и ласковый, любящий очаровывать, оберегать, очень спонтанный.

Она действует «по наитию, по зову сердца». Ей понравилась книжка, она хочет за нее бороться. Она берет меня с собой и под свое крыло. Я знаю прекрасно, что пройдет несколько месяцев – и все закончится. Что Тони исчезнет из моей жизни с окончанием рекламного периода. У нее столько друзей, что времени для меня не найдется. Это нормально. Значит, сердечно обнимемся после встречи с прессой, может, даже всплакнем, пообещаем созвониться «как-нибудь на днях» и не созвонимся. Такое дело – шоу-бизнес, связи очень сильные и мимолетные. Обожание и расставание, любовь и забвение. Чувствительные сердца лучше поберечь.

Я встретила Стивена в понедельник, теперь четверг, длинный уик-энд на Корсике приближается, и ничего не происходит. Ни сообщений, ни звонков, ничего. Мои планы совместной жизни с милым доктором постепенно исчезают из виду. Настроение у меня грустное. Лили не понимает. Как можно выдумать себе целый роман после одного-единственного приема у врача? Да, я такая, я человек интуитивный, может быть, даже больше, чем Наташа. Что-то такое произошло между доктором и мной. Я почувствовала ток. Когда он первый раз дотронулся до меня, мне захотелось снова ощутить его прикосновение, чтобы он трогал меня везде, все время, чтобы его рука как можно дольше лежала на мне. Нет, со мной не каждый раз так бывает, Лили. Тут дело в температуре кожи, в неизвестной алхимии. Мимолетный блеск в глазах – и миг спустя человек раскрывается тебе, отдается, он беззащитен, его можно взять, как спелый плод с ветки. На мгновение два стыдливых существа сталкиваются и дополняют друг друга. Но время идет и убивает это мгновение, если не воссоздать его снова. Я еще увижусь с доктором Леру, я знаю это. Я сама пойду к нему, если он не объявится. Я бы хотела, чтобы он позвонил мне, чтобы он по-старомодному немного поухаживал за мной. Нет, я не сделаю первый шаг, решено. Я устала от манипуляций, устала от нерешительных мужчин, которых надо подстегивать. У меня традиционное воспитание, и я твердо намерена вернуться к истокам. Шарлотта – вольная охотница – сегодня умирает. Я не буду звонить доктору. Я сбегу на Корсику, на простор, сложу пожитки, буду жариться на солнце и загорать до полного забвения. В пятницу в полдень я складываю сумку. На Париж вдруг навалилась жара. На секунду я прерываю сборы и разгибаюсь. «Если он не пойдет ко мне, я сама к нему пойду…» Внезапно эти мысли, адресованные доктору, находят во мне иной отклик. Смогу ли я когда-нибудь узнать, кто был мой донор, познакомиться с его близкими, раскрыть тайну? Я не фиксируюсь на этих поразительных мыслях. Я обнимаю своего кота Икринку, наполняю ему миску и засыпаю в аквариум моей Коко щедрую горсть гранулированного корма. Я уезжаю всего на несколько дней, завтра зайдет Лили. Тара у отца. Он прекрасно с ней справляется. Настроение у дочки отличное. «Ты привезешь мне подарочек?» – «Да, ангел мой». Отвечая Таре, я вдруг понимаю, что ничего не знаю о Корсике и о том, что там может оказаться. Я еду совершенно спокойно, или почти спокойно. И тут раздается тихий звон. Сообщение! Я бросаюсь к мобильнику. Лили желает мне приятных выходных. Очень мило. На этот раз непонятно, кто мне звонит. Скрытый номер. Я дергаюсь, как будто мне пятнадцать лет, и я сама на себя сержусь. Я не отвечаю на звонки со скрытых номеров. Я прослушаю сообщение. Это Тони, не может найти свой мобильник и авиабилет, звонит с телефона дочери, опаздывает и предлагает встретиться прямо в аэропорту. Хорошо.

Вещи наконец сложены. Не умею путешествовать налегке. Куда бы я ни отправлялась, мне всегда нужно брать с собой теплое большое пальто – это бретонская привычка.

Я мерзлячка и беру с собой свитера даже на Корсику, даже летом, несколько шикарных нарядов и несколько неформальных и весь косметический набор. Я прочла как-то очень трогательную статью, очаровательно-романтическую и старомодную, об актрисе Франсуазе Дорлеак. Я люблю ее страстность, ее грацию. Постоянно в кого-то влюбляясь, она всегда путешествовала с чемоданами, набитыми всевозможной одеждой, где были вещи на все времена года, меха, шелка, бальные платья и джинсы, независимо от направления и времени года, – не из каприза и не ради себя, нет, просто чтобы быть готовой последовать за человеком, которого она может встретить, хоть на край света, в тропики, в любой климат.

Снова звонит телефон. Я неторопливо беру его, я потеряла надежду, но хорошо, что сняла, это таксист звонит и говорит, что ждет внизу.

Я захлопываю дверь и в узком зеркале лифта вижу свое грустное лицо и мерно проплывающие за спиной лестничные площадки. Да что же я за дура! Еду позолотить пилюлю, меня принимают как королеву, и я еще дуюсь. Иногда я просто не выношу себя. Я делаю гримасу, натужно смеюсь в зеркало, высовываю язык, хлопаю себя по щекам, а потом прекращаю обезьянничать, потому что сосед со второго этажа открывает дверь, здоровается и втискивается рядом со мной в это скудное пространство.

Это очаровательный и жутко вонючий старичок. Я покидаю лифт в состоянии кислородного голодания. Останавливаюсь перед почтовым ящиком, не знаю, проверять ли почту, – я не помню, когда забирала ее последний раз, я не каждый день открываю почтовый ящик. Встаю на цыпочки и вижу скопление разных писем и рекламок. В такси я сажусь обремененная толстой стопкой конвертов. На окружной дороге затор, шофер начинает бурчать, а я – разбирать корреспонденцию. Счет, счет, налоги, реклама, банковская выписка, я уже знаю, какого она цвета, остается только угадать оттенок красного, из Тариной школы, соцстрах, конверт с логотипом «Мерседеса» – неужели я выиграла лимузин? – с надеждой открываю. «Напоминаем… Вы по-прежнему должны нам сумму в 10 294 евро!» Я перечитываю еще раз. 10 294 евро.

Но откуда?! Зачем я только тронула эту проклятую почту, как ящик Пандоры. Таким простым письмом мне сообщили о том, что я ВИЧ-инфицирована, – почти двадцать лет назад, с тех пор у меня некоторая фобия бело-серых конвертов без марок и с таким прозрачным окошком. Ваше имя, напечатанное за ним, как будто смотрит на вас из тюрьмы.

«В результате ошибочных действий банка вы потеряли 10 000 евро!» Я спокойно складываю эту плохую новость и засовываю ее в сумочку, разберемся потом. Пока что я мчусь на юг – только бы парижане дали мне уехать.

– Да уж, могу вам сказать, девушка, до отъезда пока далеко! – бубнит шофер. Я решаю расслабиться как ни в чем не бывало. Вытягиваю, как могу, ноги и отметаю рукой свою жалкую корреспонденцию, которая рассыпается по заднему сиденью. Мое внимание привлекает угол фотографии. Почтовая открытка… Из Парижа. Роскошная Эйфелева башня на искусственно-синем фоне неба.

Забавно. Переворачиваю открытку. Читаю. «Дорогая Шарлотта, я не очень умею говорить, но, когда вы были у меня в кабинете, я был готов сказать что угодно, лишь бы вы не уходили. Я не имею на это права. Вы не будете на меня сердиться? Я хотел бы увидеть вас раньше чем через шесть месяцев. Стивен Леру». Я взвизгиваю и начинаю дрыгать руками и ногами, беспокоя и так уже сильно заведенного шофера. Он качает головой, мрачно глядя на меня в зеркало заднего вида. Мне смешно, я читаю в его мыслях: «Истеричка. У меня в салоне истеричка». Я смотрю на почтовый штемпель – 7 августа, это когда же было? В среду. Он отправил его позавчера. Он целых два дня раздумывал, а потом отправил открытку в среду, чтобы я получила ее до субботы. Он ждет меня в выходные, а я лечу на Корсику! Его визитка у меня на письменном столе… Не могу же я прямо сейчас повернуть назад, это жутко неприлично по отношению к Тони. Я позвоню ему, он приедет, я знаю, он приедет. Франсуаза Дорлеак тоже сказала бы: «Приезжайте, я жду вас на солнце…»

Я позвонила в больницу, стала умолять, чтобы мне дали номер его мобильного, моя добрая Генриетта была выходная. Все отказывали, пока одна коллега Генриетты не узнала меня. Я позвонила Стивену. Он ответил сразу же, после первого гудка. «Это Шарлотта! Эйфелева башня очень красивая, но, говорят, Корсика еще лучше…» Я говорила без умолку, я ни за что не хотела услышать «нет», я уговаривала его, говорила, что мне правда доставит большое удовольствие его приезд, что все будет очень просто, мирно, без всяких обязательств. Он мало что сказал в ответ, он засмеялся, и после паузы послышалось: «Я приеду».

Вы верите в Бога? Я не всегда, иногда приходится искать Его. Иногда я думаю, что Он меня бросил, что Он – изобретение людей, для того чтобы переносить страдание. Иногда я просто раздавлена агрессивностью мира и бессилием Бога. Иногда я еще надеюсь. Сегодня я твердо уверена в одной истине, и я хочу поделиться ею с вами. Рай существует. Не наверху и даже не потом – на Корсике!

Тони опоздала на самолет. Я буду ждать ее на месте. В самолете я спрашиваю, не сядет ли кто-нибудь вместо меня в кресло у прохода. Немолодая дама, уже начинавшая дремать, мило соглашается. Она уверяет меня, что предпочитает смотреть, как ходят стюардессы – «они всегда такие нарядные», и потом, «так удобнее выходить в туалет». Я благодарю ее и проскальзываю к иллюминатору.

Я боюсь самолета, у меня клаустрофобия. Когда закрывается толстая дверь этого космического корабля со своей ручкой от сейфа, мне каждый раз хочется крикнуть: «Не закрывайте, оставьте приоткрытой, пожалуйста, вдруг мне надо будет выйти». Потом мне удается себя образумить, я отвлекаюсь на зрелище неба в маленьком круглом окошке. Это часто совершенно магический миг, когда самолет, после судорожной тряски корпуса, прорывает толстый слой тумана, когда лучи солнца брызжут по радужной стали крыльев. И тогда на этом невидимом воздухе самолет успокаивается в полете и как будто парит – совсем как я. Мой открытый рот почти приклеен к овальному плексигласу иллюминатора, я пялюсь во все глаза. Когда небо прозрачно, я смотрю, как удаляется земля и то, что с ней делают люди, смотрю на лоскутное одеяло, на коллаж земельных наделов. Каждый кусок земли обременен изгородью, вставлен в рамки, у каждого свой цвет и часто прямоугольная форма – неизвестная в природе. Видение моего раздробленного мира погружает меня в размышления. Люди разделили землю на невероятно разные куски. Вот тот большой бутылочно-зеленый прямоугольник при удачном стечении обстоятельств прикупит в игру «Монополия» маленький, желтенький, прилегающий к нему квадратик, и тот тоже станет зеленым. Размер и цвет наделов будут вечно меняться. Расчерчивание круглой земли на квадраты кажется необратимым.

– Можно предложить вам какой-нибудь напиток, мадемуазель?

– Да, кока-колу, пожалуйста.

– Соленое печенье, сладкое?

– Только колу, спасибо.

Теперь я закрываю глаза, снова ослепленная солнечным светом. Я забываю про людей и про передел мира, мне хочется мечтать о романтике и о дикой земле. Я лечу к незнакомым берегам. Мне хорошо. Самолет не болтает. Это момент упоения надеждой и легкостью, которым надо полностью насладиться. Порто-Веккьо. «Благородный город Портувеккио был гнездом пиратов», – поясняет мне сосед из местных жителей, бородатый ворчун, который в отсутствие Тони присматривает за ее домом. «А почему был?» Сосед-корсиканец не в восторге от моего юмора. Я смотрю на его жесты, неторопливые, несмотря на его молодость, – здесь жизнь течет как будто замедленно, в своем природном ритме. Я смеюсь и хлопаю его по плечу, беззаботно шагая рядом, и вдруг нам открывается бесконечный вид на залив. Море одето яркой синевой, оно гораздо темнее неба, его ровная поверхность сверкает, и ясно видны широкие спокойные потоки, текущие в противоположных направлениях, смешивающиеся возле охряных утесов, неподвижные сосновые рощи, светлые пляжи… Сайта-Джулия, Паломбаджия, Бенедетту – «благословенный богами» песчаный полуостров, – таково его имя. Воздух горяч, небо кажется белым от избытка света, я срываю золотые бутоны и думаю о Таре, и на этой земле, где не ловит мобильный телефон, где живут одни безвредные насекомые, в этот самый миг я понимаю, что пройдет несколько часов – и ко мне в рай приедет Стивен.

Париж, декабрь 2005 г. Наш роман нежно зародился на Корсике и продолжается до сих пор.

Скоро шесть месяцев, как мы встречаемся по нескольку раз в месяц, когда не моя очередь брать дочку.

Стивен ласков, надежен, немного застенчив. Он мне с самого начала сказал, что не очень любит разговоры. Он считает, что словами можно сказать что угодно, а дело – это совсем другое. «Любви нет, есть только доказательства любви»… Вот его девиз. Он редко говорит «я люблю тебя», он не доверяет словам и предпочитает заниматься любовью. Он назначает мне свидания у себя дома, или в ресторане неподалеку, где нет косых взглядов, или у меня. Наш роман течет спокойно, размеренно, наши чувства сильны. Я уважаю его потребность в одиночестве – большую, чем у меня. Иногда я чувствую, как вся моя натура восстает, как проклевывается желание присвоить его себе, стать чем-то главным в его жизни. Но, к удивлению своему, я сдерживаюсь. Мне кажется, что всепожирающая страсть ушла вместе с моим первым сердцем. Мне хочется гармонии, какого-то счастья, а не такого постоянного горения, вряд ли существующего в природе, хочется вереницы счастливых моментов и связи между нами, сотканной из умения слушать друг друга, из удовольствия, из благожелательности. А может, я просто образумилась, остепенилась, наконец-то научилась чему-то у прошлой любовной жизни?

Иногда мне становится страшно от немногословности Стивена или когда он говорит, что не может увидеться со мной сегодня, и я боюсь того, что он недоговаривает, боюсь того мира, в котором он живет, когда меня нет рядом. Так жили мои родители, они часто молчали, недоговаривали. Для меня это было просто невыносимо, и потому я говорила громко, смеялась громко, танцевала, провоцировала, хотела услышать в ответ что угодно, только не молчание. Я хотела звуков и света. Родительский мир остается тайной, ты пытаешься от него избавиться и все же часто к нему возвращаешься, почти против воли. То, что ты считал внешним по отношению к себе, оказывается сидящим глубоко внутри. Я бежала от тишины, я обожала звуки, рок-музыку, дискотеки, звездную жизнь, но тишина снова настигает меня – со Стивеном или даже у меня дома, потому что тишина манит меня к себе. Тишина пугает. Кажется, что невозможно избавиться от каких-то шаблонов детства, ведь мы созданы из них. Они являются частью нас. Мне кажется, мое отношение к тишине – это еще и доказательство моего противоречивого характера.

Но теперь тишина ассоциируется у меня с чувством спокойствия, уверенности, а еще – забвения, безразличия, запустения, всего того, что леденило мне душу, когда я оставалась наедине со своим одиночеством.

Я понимаю Стивена, я размышляю о его характере, мне бы хотелось, чтобы наша с ним история продолжалась, мне необходимо знать, что у нашего романа есть будущее, просто есть будущее. Для меня клятвы в вечной любви – это из разряда фантастики, вымысла. Мое здоровье никогда не позволяло мне строить планы на будущее, но все же я мечтаю о браке… Я сформулировала свою философию жизни. Жить сегодняшним днем, заглядывать в завтра, но мечтать – всегда.

Я вижу, как вокруг остается все меньше «вечных» ценностей. Все становится каким-то хрупким.

Рекламная кампания моей книги продлена из-за того, что книга пользуется успехом. «Пари-матч» хочет посвятить мне обложку. «Но ты должна быть там не одна, – заявляет мне Тони. – Они хотят одно фото в духе „Шарлотта и ее новая любовь“, понимаешь?» Да. Меня не слишком воодушевляет эта тема. Тони догадывается и сразу начинает уговаривать: «Обложка „Пари-матч“, от такого не отказываются, дорогая, некоторые ради этого готовы на убийство!» Только не я, ведь я джайнистка, я абсолютно миролюбива и где-то эгоцентрична. И все же я предлагаю Стивену сфотографироваться вместе со мной, это может остаться на память, фотографии часто выходят красивыми. Он колеблется. Стивену начинает нравиться блеск шоу-бизнеса. «Хоть как-то отвлекает от пороков сердца». Он часто сопровождает меня на телепрограммы, на интервью. Когда он встречает знаменитостей, это для него кайф, хоть он и старается не показывать этого. После раздумья в конце концов он отказывается: нет, обложка «Пари-матч» – это не для него, это невозможно. Такой ответ вызывает у меня растерянность, он эхом звучит у меня в голове. Я вижу в нем нежелание быть связанным, появиться вместе со мной на публике. Это как отказ от меня. Стивен оправдывается, он просто хочет остаться в тени. Он говорит, что такая скромность – нормальна. Что не хочет, чтобы узнали в больнице. Чего он боится? Его пугает огласка, публичность. Коллеги не поймут, или даже начнут завидовать, или отвернутся от него. Он выдает мне откровения порциями.

Стивен дошел до ключевого момента своей карьеры, когда нужно «играть по правилам, чтобы продвигаться наверх». Продвинуться в больничной иерархии очень сложно. Но чего он боится на самом деле? Может ли он мне сказать? Я чувствую его замешательство, правда оказывается иной. Может ли врач обнародовать свою связь с ВИЧ-инфицированной женщиной? Может ли это внушать страх даже в 2005 году? Врач – это символ здоровья. В глазах людей, во всеобщем сознании врач – это всемогущий целитель. Он должен бороться с ВИЧ, а не объединяться с ним.

«На обложке „Пари-матч“ я буду одна, или с Тарой, если ее отец не будет возражать, или с котом, или с тем суперкрутым парнем из сериала „Побег“, если ты можешь с ним связаться, но только не с новой любовью…» – сообщаю я Тони. Она была готова к этой новости и в конце концов не придает ей большого значения. Я тоже.

По мне, так лучше быть со Стивеном, чем сообщить об этом миру.

Однажды он просит показать ему мои анализы крови. Это невозможно, потому что я не храню весь этот бумажный хлам. Тогда он предлагает пойти со мной на следующий анализ. Он хотел бы помочь разобраться, что со мной происходит. Я соглашаюсь. Читая выписку, он заверяет меня, что благодаря тритерапии действие вируса ослабло. Вирус уже практически не обнаружить. В таком состоянии нет никакого риска возникновения сопутствующего заболевания. Моя иммунная система нормально защищает меня. Я остаюсь серопозитивной и потенциально заразной, но в гораздо меньшей степени, чем без лечения. При этом, конечно, я должна продолжать предохраняться с помощью презерватива. Стивен кажется спокойным. Так ли это на самом деле? Я не спокойна. Я чувствую одно: этот чертов вирус, даже незначительно присутствующий во мне, даже не обнаруживаемый, все равно является препятствием для любви ко мне другого человека, тончайшей преградой, невидимой и существующей лишь в форме латекса презервативов. Я буду испытывать любовные чувства, но никогда – полноценную любовь.

Я забываю о медицинском заключении моего возлюбленного, прячу его где-то глубоко в себе, я сосредотачиваюсь на настоящем и радостно назначаю дату нашей следующей встречи. Завтра.

Сегодня – звонок, зов о помощи. «Здравствуйте, меня зовут Марианна, мне дал ваши координаты ваш издатель, я президент ассоциации „Подари жизнь“, выступающей за донорство для пересадки, и я хотела бы встретиться с вами».

Марианна несколько минут сердечно и страстно говорит мне о том, что моя история, на которую она наткнулась в прессе, поразила ее. Она не могла и представить себе мою жизнь, когда видела меня в роли неугомонной Мириам из сериала «Кордье – стражи порядка». Это нормально, я же комедийная актриса. Я даже знаю людей, которые все время улыбаются, в то время как внутри они медленно умирают. Кто-то скрывает свои страдания под маской жизнерадостной элегантности, чтобы продолжать нравиться, чтобы жить. Мы ведь все немного блефуем, правда?

Я узнаю от нее цифры, свидетельствующие об ужасной нехватке трансплантатов. Марианна хочет, чтобы я приняла участие в ее борьбе, тем более что эта тема касается ее самой, говорит она с неожиданной печалью, приглушающей ее энтузиазм. Она убеждена, что я была бы отличным послом и смогла бы привлечь внимание людей к жизненной необходимости донорства органов. «Нужно очаровать людей… Это будет действеннее, чем медицинская статистика, каждый человек должен иметь донорское удостоверение и открыто выражать свое желание спасать жизни, это срочная необходимость».

В то время как я внимательно слушаю слова Марианны, это слово – «необходимость» – пробуждает во мне воспоминания об Изабелле. Я почти совсем стерла их, как и многие другие…

Мне только что пересадили сердце и поместили в реабилитационный центр где-то в тоскливом пригороде Парижа. Мне была невыносима тишина, пустота ночи.

Я мучилась ужасно. И в этом тупике она стала моим лучом света – молодая итальянка, ослабленная болезнью, но жизнерадостная, к которой я сразу прониклась симпатией. Она была немного моложе меня. Мы были друг для друга чужими людьми, объединенными общей потребностью: трансплантат. Мне повезло. Она называла меня Карлоттой. Ее кожа, ее глаза были тускло-желтыми, как блеклое солнце. Она ждала пересадки печени, которая так и не появилась. Однажды ночью она умерла в одиночестве в своей палате, слишком далеко от своего дома и в двух шагах от меня, через несколько бесконечных недель после нашей встречи. Когда вечером мы расставались, скрывая страх перед наступающей ночью, она, улыбаясь, со своим красивым акцентом говорила мне, показывая скрещенные пальцы: «Дай бог, до завтра!» И, стоя на пороге палаты, я отвечала ей воздушным поцелуем, щелкала пальцами возле рта, пытаясь сделать это как можно громче, чтобы нарушить тишину.

Я целую тебя, Изабелла.

Я встретила Марианну, умеющую убеждать. Я согласилась стать послом, проповедовать, пытаться всех очаровать, убедить – но только при одном условии: не посещать больницы, не воскрешать эту невыносимую боль.

Я купила две красные виниловые подушки с размашистой надписью наискосок: «ЗВЕЗДА», чтобы мой чересчур строгий диван выглядел немного повеселее. Мне смешно видеть эти подушки. По крайней мере, я не скрываю амбиций! Выбирая наилучшее место для моего нового декора, я размышляю о причине, о «подлинном значении этого акта покупки», как говорила моя психологиня. «Почему именно слово „звезда“, Шарлотта?» Я рассуждаю вслух, как псих-одиночка. Так я развлекаюсь. Может быть, это из-за кино, телевидения, которого мне не хватает, или это моя гнетущая безработица. Я делаю речевые упражнения у себя в гостиной. «Да, почему „звезда“?» – пародирую я акцент моей психологини. И отвечаю себе тем же, немного высокомерным тоном: «Ради гламура, красоты, ради пустяков…» Представляю себе сообщение возлюбленному: «Моя звезда – тот, в чьих объятиях я буду лежать сегодня на моем диване» – или ободрение для самой себя, позитивный взгляд на мое шаткое положение: «Никогда не поздно стать звездой!»

Я украшаю мой диван этими концептуальными подушками и открываю бутылку классного бордо, которую купила у хозяина моего любимого винного погреба прямо напротив дома. Я скрупулезно следую его инструкции: «Главное, откройте вино, по крайней мере, за час». Я переспрашиваю: «А что же делать в ресторанах?» – «Пить воду и потом приходить ко мне за вином, хорошему вину – как и всему в жизни – надо дать время». Кажется, я ему немного нравлюсь. Я попросила его «лучшее вино за десять евро, – пожалуйста, господин знаток!». Он дал мне бутылку за 14,99 и взял с меня только десять. Мой продавец газет тоже ужасно милый. Он на зарплате, работа скучная, так что каждый раз он заводит со мной беседу. Как-то он просто сразил меня: «Что-то вас не видно на экране, но жизнь-то все равно в порядке?» Я не ответила, мне было очень грустно тем утром, не знаю отчего. Потом он добавил, как будто спохватившись: «Берите что хотите, будете читать газеты и возвращать вечером, а журналы – дня через три».

Стивен любит хорошее вино. Я не пью спиртного, не люблю, но я просто зависима от кока-колы и в последнее время от Vitaminwater – витаминной воды, из-за названия и ее ярких цветов. Я домохозяйка моложе пятидесяти, подверженная влиянию броского маркетинга.

Этим вечером – диск с сериалом «Побег», и я никогда не признавалась Стивену, что, если бы его главный герой сошел с экрана, я бы не знала, кого из них выбрать, раздираемая на части нежной любовью и жгучим желанием.

Звонок Марианны раздается как раз в тот момент, когда я начинаю копаться в себе, задумываюсь о трансплантате, о моем доноре. Прошло уже два года. Мое тело постепенно привыкло к пересадке, я снова научилась жить, двигаться, вновь обрела энергию. Моя худоба до трансплантации осталась в далеком прошлом, и теперь она уже кажется почти нереальной. В то время как тело начало принимать чужеродный орган, мой разум стал задаваться вопросами. Чем больше мне напоминают о ВИЧ-инфекции, которая для меня отошла в далекое прошлое, тем больше я размышляю об этом новом сердце, об этом недавнем потрясении в моей жизни. Я никогда не заводила разговора об этом со Стивеном, даже когда бывала у него на врачебном приеме.

Тем не менее вопросы эти формулируются все яснее.

– Со мной связалась ассоциация «Подари жизнь», чтобы я рекламировала донорство органов. Почему доноров так мало?

Мой вопрос прозвучал неожиданно, когда Стивен тянулся за диском. Я сразу же подлила ему вина в бокал, чтобы он простил меня за то, что я так резко переключилась на серьезную тему.

Стивен садится на место, бросает на меня слегка удивленный взгляд в полной тишине. Он подбирает слова. Эта тема ему близка, иногда он ассистирует на пересадках, а медицина – это серьезно, это вся его жизнь.

– У нехватки трансплантатов есть много причин.

Во-первых, конечно, необходимо согласие родственников умершего, которые часто не могут решиться на забор органа, разве что если у донора есть при себе действующее разрешение или, еще лучше, если он ясно выразил им свою волю. Нужно, чтобы орган был абсолютно здоровым, совместимым, стандартного размера, чтобы находился не слишком далеко от человека, которому он необходим, – ведь ишемия, или время, которое трансплантат может прожить без доступа крови, длится три-четыре часа, за которые нужно изъять орган и пересадить его, не говоря о транспортировке. Это очень мало. Ну и наконец, необходим случай смерти мозга.

Стивен кажется смущенным, он хочет сменить тему. Но меня это интересует, лучше один раз как следует обсудить это.

– Смерть мозга?

– Ты больше не хочешь смотреть «Побег»?

– Потом…

– Да, мозг может умереть раньше, чем сердце, максимум на десять минут. Жизнь можно поддерживать также искусственными методами – по крайней мере, на время изъятия органа. Смерть мозга чаще всего связана с травмами черепа и, естественно, с очень тяжелыми увечьями. А процент мозговых смертей очень мал, около трех десятых процента от всех смертей во Франции, кажется. В результате получается не так много трансплантатов, и каждый год сотни людей умирают из-за невозможности пересадки…

– Я знаю, да. И из-за этого производят что-то вроде отбора.

– Да…

Я вспоминаю, как проходила тесты, – это как для усыновления. Мой отец был настроен пессимистично, он говорил, что никто никогда не согласится на пересадку органа ВИЧ-инфицированной женщине, что редкие органы, естественно, должны достаться людям, которые теоретически проживут дольше. Однако я прошла тесты. Нужно было доказать свою волю к жизни. Я была измотана, но собрала все свои силы… «Да, я пересилю себя, я гораздо сильнее, чем кажусь с виду, я – мать, я – трудоголик. Нет, я не подавлена и вовсе не склонна к суициду. Мой желудок полон воды, я вешу тридцать пять кило, но я в полной форме, я готова хоть к троеборью. Да, я хочу жить долго. Серьезно ли, ответственно ли отношусь я к принятию лекарств? Если бы это было не так, меня бы уже здесь не было. Азотимидин не принимают как бог на душу положит…» Мои слова оказались убедительными. Мой тихий, но активный папа от беспокойства не находил себе места. Общими усилиями мы смогли включить меня в официальный лист пациентов, ожидающих трансплантации. Я была признана пригодной для получения нового сердца, способной заботиться о нем и не упустить свой второй шанс. Я продолжаю наш разговор, несмотря на очевидную уклончивость Стивена, и перехожу к другому вопросу, еще более щекотливому:

– Почему нельзя узнать данные о своем доноре? Я очень часто об этом думаю, я бы, возможно, хотела встретиться с его близкими, отблагодарить их, показать им, что у меня все хорошо, что они продлили мне жизнь и, может быть, в каком-то смысле продлили жизнь моего донора…

– Я тебя сразу прерву. Я понимаю твой вопрос, но… Это невозможно, это перебор, существует медицинская этика. Возможно, родственники не хотят быть знакомыми с человеком, которому трансплантировали орган. Это сложно, личная встреча может вновь заставить их пережить боль потери…

Стивен замолкает. Потом он начинает снова говорить неуверенным голосом:

– Если тебя действительно это интересует, спроси у женщины, которая связывалась с тобой, или у руководства больницы, они ответят тебе лучше, чем я.

Стивен наконец улыбается мне, он хочет закончить этот разговор и забыть о том, что он врач, – до утра. Он поднимается и вставляет диск в аппарат. Затем протягивает мне руку, приглашая присоединиться к нему на моем звездном диване.

– Что ты делаешь? Это что-то новое, теперь ты пьешь вино? – бросает мне Стивен, видя, как я делаю глоток из бокала, который принесла ему.

– Да, хочу узнать твои мысли.

Машина, салон машины, снаружи – ночь. Я еду на большой скорости. Дворники работают на максимуме, они стучат, как метроном, но не могут разогнать потоки воды. Видно плохо. Фары встречных машин ослепляют. Мои руки сжимают руль. Почему такая скорость? Я так не вожу. Кольцо у меня на пальце – не мое. В зеркале заднего вида ничего нет, вообще ничего, и меня это беспокоит. Я должна хотя бы увидеть в нем себя. Я выпрямляюсь, не убирая рук с руля. Приближаю лицо к зеркалу – ничего. Эта чернота пугает меня. Я ищу вокруг себя. Я снова сажусь, сосредотачиваюсь на дороге, на этом огромном бульваре, по которому колотит дождь. Зеркало заднего вида становится красным, кроваво-красным. Потом красный цвет исчезает. Фары снова слепят меня, мне приходится закрыть глаза. И когда я вновь открываю их, зеркало на мгновение заполнено густым черным мраком. Потом появляется новорожденный с закрытыми глазами. Я кричу. Вспышка! Мощный взрыв света сжигает все изображение, мои руки горят, бриллиант тает. Стивен вскакивает и обнимает меня:

– Шарлотта… Шарлотта! Проснись, успокойся…

Несколько долгих секунд я нахожусь в прострации.

Я плачу, я не способна вымолвить ни слова. Вокруг этих картин было то же сияние, что и в моем сне о смерти, тот же младенец.

– Тебе приснился дурной сон, да?

– Да… ужасный. Я была в машине, мне было страшно, я куда-то спешила… Это было ночью… Шел сильный дождь… Авария… И вокруг всех образов то же сияние…

– Какое сияние?

– Мне снился другой сон, очень яркий, необычный, я не рассказывала тебе о нем, сон о смерти…

– Это все из-за нашего разговора… пересадка… смерть мозга… аварии… Не стоит обсуждать такое за ужином… Успокойся, я с тобой…

Я встаю попить воды и ополоснуть лицо. Еще рано. Когда я снова ложусь, Стивен, кажется, уже спит. Потом он осторожно кладет руку мне на бедро и обнимает меня.

Я тоже закрываю глаза и шепчу в темноте:

– Это была не моя машина… Не мое кольцо…

Утром я равнодушно размешиваю облезлой серебряной ложкой чай в своей чашке. Кончиками пальцев вынимаю несколько чаинок, плавающих на поверхности. Я очень четко помню этот безумный сон. Как и тот, первый. Это сбивает меня с толку, уже несколько лет сны снятся мне редко и мгновенно забываются, как большинство снов, живущих пару мгновений в памяти, прежде чем исчезнуть окончательно. Не хватало еще, чтобы меня посещали привидения! Только колдуна недостает в моем списке врачевателей: натуропат, рефлексолог, специалист по софрологии, мастер биокинеэнергетического массажа, гипнотизер, магнетизер, йог, учителя пилатеса, стретчинга, иглотерапевт, аурикулотерапевт… Я готова на все для лучшей жизни.

Звонит телефон – это Натали, ассистентка моего издателя. Она уже оставила кучу сообщений на моем мобильном и не получила ответа, говорит она мне. К сожалению, приходится признаться ей, что Тара любит играть с моим телефоном больше, чем со своими куклами, – она удаляет сообщения, контакты из телефонной книги, кидает его на землю, чтобы посмотреть, подпрыгнет ли он. Она как будто хочет укротить, уничтожить этот загадочный предмет, который слишком часто занимает мое внимание. Она даже хотела записать своим собственным голосом сообщение для автоответчика.

– Вас ждет больше тысячи писем, Шарлотта!

Натали оценила их количество на глазок и разложила письма по месяцам.

– Не менее тысячи писем читателей! – заверяет она меня. – Потрясающе, правда? Увидите, там есть по крайней мере одно предложение выйти замуж. Вы сможете их забрать?

– Лучше всего было бы завезти их мне… тысяча писем… это возможно?

Уходя из дому к психологине, я делаю над собой усилие и достаю из почтового ящика корреспонденцию. Нужно хотя бы разобраться с этими написанными роботами письмами, прежде чем переходить к настоящим письмам, к человеческим словам. Я мельком просматриваю стопку писем, которую я вытащила. Как обычно, счета, реклама, банк, налоги… И «Мерседес».

Телефонный звонок от моего нового агента, Антуана. У него, возможно, есть для меня театральная постановка. Ее продюсер – Доминик Бенеар, мой бывший агент и верный защитник, – отправил мне пьесу, чтобы я прочла. Потом Антуан рассказывает мне о новостях, о своем переполненном расписании, о всех своих проектах с другими актерами, от которых мне становится стыдно за себя, а потом начинает восхвалять невероятные способности своего нового «божественного» ясновидящего, который предсказал ему множество успехов. В декабре он все время ходит к ясновидящим, чтобы узнать, что его ждет в следующем году. Я рассказываю ему о своем недавнем безрезультатном посещении, на что он возражает:

– Нет, но это, это совсем другое дело, это четвертое измерение, дорогая, ты будешь просто в отпаде. Пьер просто божественен…

– В физическом плане?

– Нет, просто божественный, ну ты понимаешь, невероятный!

– У тебя есть его номер? Это дорого?

– Не слишком, потому что есть у него одна проблема, он живет в Вокрессоне, отшельником, он совсем чужд шоу-бизнесу. Позвони ему от меня. Целую тебя, красавица.

Вокрессон… Хорошенькое дело. Вешая трубку, я снова думаю о Наташе с ее «интуитивным психотренингом». Я уже не помню в точности ее предсказания, но, кажется, она сказала что-то довольно верное по поводу медицины, и она говорила о снах…

У психологини – Итак…

– Мне опять снились сны, доктор!

– О ней?

– Как это «о ней»? Вот видите, вы все-таки медиум!

– Да нет же, повторяю вам, я не ясновидящая, слава богу… Это, должно быть, ужасно – видеть будущее… Это песня такая – «Мне опять снились сны о ней», вы слишком молоды, вы ее не знаете… Я вижу, что вы напряжены, и позволила себе пошутить.

Мои догадки о том, что Клер еще более сумасшедшая, чем я, подтвердились. И меня это успокаивает.

– Да, я обожала группу «Как-то раз»… [5]

– Итак, этот сон…

– Ноктамид, ксанакс, имован… Ну, вы знаете…

– Конечно, и надеюсь, вы не смешивали себе из них веселый коктейль…

– Нет, я их чередую, – говорю я. – Но принимаю каждый день. И благодаря этому сплю как младенец. Я уже много лет не помню своих снов.

– Младенец…

Клер часто выхватывает из моей речи «значимые» слова.

– Я очень крепко сплю, если вас это больше устраивает. Я не понимаю, как эти сны могут оставаться в моей памяти так долго. Они как будто впечатаны в мой мозг… Я вела машину, ехала очень быстро…

Я с возбуждением детально пересказываю свой сон.

– И как вы можете провести параллель с реальностью?

– Тем вечером Стивен рассказывал мне о смерти мозга, о травмах, о несчастных случаях…

– Ну конечно, это все объясняет.

– Во сне была я, но это была не моя машина, не мое кольцо, еще сзади сидел этот новорожденный с закрытыми глазами… Как в моем сне о смерти.

– Откуда вы знаете, что это были вы? Вы видели себя?

– Не видела, это правда. Но я чувствовала это очень хорошо. И потом, я забыла сказать вам две вещи: вокруг всего, что я видела во сне о смерти, было сияние, как золотой нимб вокруг изображений святых…

И в церкви все смеялись… Я умерла, а все смеялись. Я просто остолбенела от ужаса…

– Чего вы боялись, если вы уже были мертвы?

– Это смутное, необъяснимое чувство, очень сильная тревога, а после пробуждения – страх, что это правда, что это произойдет в действительности… Но это чувство страха, я уже говорила вам, для меня очень новое. Я никогда по-настоящему не испытывала страха, за всю свою жизнь, тем более страха смерти.

– Какую параллель вы можете провести между сном о смерти и сном, где вы ведете автомобиль?

– Чувство страха, смерти и этот ребенок с закрытыми глазами, который меня пугает.

– Какие чувства он в вас вызывает? Как вы можете связать это с реальностью?

– У меня было два аборта. Вынужденных. С вероятностью один к двум ребенок должен был родиться ВИЧ-инфицированным. Я никогда не думала об этом. Это относится к той части воспоминаний, которые я подавляю. Аборт – это всегда мучительно, и вынужденно совершить его я не пожелала бы ни одной женщине.

– Сны заполнены воспоминаниями, которые подавляются во время бодрствования. Объем памяти нашего мозга практически бесконечен. Ничто не забывается. Все сохраняется, будто в шкафу со множеством ящиков, отдельные из которых – потайные. Чтобы защитить нас, мозг – главная задача его, не забываем, держать нашу жизнь под контролем – может сортировать воспоминания и делать доступными для сознания лишь приемлемые, полезные… Но порой открываются и потайные ящики… Но как же вы забеременели, если, насколько я понимаю, пользовались презервативами…

– У слишком страстных любовников презервативы иногда рвутся. Сейчас у меня тело как у лягушки, но когда-то я была привлекательной…

– Почему вы говорите в прошедшем времени?

– Я больше не чувствую себя привлекательной. Вы очень добры, но я мыслю трезво. Это тяжело… Я знаю алхимию физического влечения… Стивен – прекрасное исключение, его загадочное влечение ко мне поддерживает меня… Еще такое было с одним возлюбленным, безумным… от любви. Он говорил, что ему плевать, что он хочет раствориться во мне. Я отказывалась, я спорила, но раз или два он победил. Он не заразился.

– Вашему безумному возлюбленному повезло. Это не любовь, простите меня, это идиотизм. Вернемся к вашим снам… Не бойтесь яркости ваших воспоминаний. Предчувствий не существует. Наши сны – это исследование нашего подсознания. Это очень интересно. Они делают доступными для нашего сознания скрытые от него сообщения. Они соглашаются выйти на свободу. Наш разум не создает ничего без причины. И наконец, пересадка такого жизненно важного органа, как сердце, может привести к серьезным психологическим изменениям, – возможно, это ответ на специфику, природу органа, и тут все нормально. Это возрождение… Какие чувства вызывает в вас слово «возрождение»?

– Новая жизнь, новая любовь, новый ребенок, новая роль… Счастье… Радикальное изменение вроде того, что происходит сейчас. Я даже выпила бокал вина со Стивеном.

– И?

– Последний раз я пила алкоголь в Берлине, когда мы отмечали мой приз за лучшую женскую роль в «Красном поцелуе»… Почти двадцать лет назад… Смочила губы немецким шампанским.

– Может быть, вы переживаете сейчас возрождение из-за своей пересадки и отсюда такие существенные изменения. Ваше тело поправляется, разум пробуждается… На этом и остановимся, Шарлотта?

Приближается Рождество. Растущее возбуждение Тары тому подтверждение. Ее список для Санта Клауса претерпевает бесконечные корректировки. Я вижу, как живо блестят глаза моей изумленной дочери, как она не может отвести их от разукрашенных витрин. Новый год – моя единственная соблюдаемая традиция, чистая ностальгия, от которой мне не скрыться. Сияющий взгляд Тары и мой взгляд отражаются от поверхности огромной витрины. Я вспоминаю… Золотые, серебряные, перламутровые шары, пришедшие из сказочного мира, звезды из блесток, искусственный снег на коричневой бумаге, ясли Христовы, это любовное гнездышко, которое создавала мама, эти разноцветные бумажные фонарики, мерцающие среди темных ветвей, и большие гирлянды, которыми моя сестра Од щекотно проводила мне по шее. Это был детский праздник, наш праздник. Семейная квартира на улице Мёнье озарялась светом. Моя мать виртуозно и бодро играла новогодние мелодии на фортепиано, отец радовался нашему восторгу, мы уплетали сладости. Мои родители лакомились лососиной, устрицами, фуа-гра…

Но прежде надо было проявить милосердие. Я шла с отцом к старичкам и старушкам, которым не с кем было встретить Рождество, и мы приглашали их в зал муниципальных собраний. По возвращении я шла в комнату к сестре, и вместе мы ждали трех чудесных ударов в дверь. Они обозначали наше освобождение, апогей нашего нетерпения и близость его конца. Мы с сестрой бежали открывать подарки, все эти тайные, анонимные свертки. Но кому что достанется? Для кого этот огромный ярко-красный прямоугольник? Это что, велосипед? Велосипед? Нет, должно быть два, один для меня, один для Од. А эта другая круглая коробка, довольно большая, скрытая за низкими ветвями ели, что она таит в себе – возможно, что-то для меня? Сколько же пакетов! А маму в детстве баловали? Я, нервничая, ждала распределения, исхода. Я ожидала целую кучу подарков – детям ведь никогда не бывает достаточно – все, что я заказывала, и даже больше: упакованную любовь, не имеющую пределов.

В полночь мы шли на мессу. Было поздно, и я обожала эти ночные выходы, ведь обычно я не видела ночи. Я удивлялась, глядя на своих поющих папу и маму, слыша, как звенят их голоса. Время от времени я поглядывала на сестру Од, которая держала меня за руку и клевала носом, потом мой взгляд снова застывал на губах поющих родителей. Время от времени они улыбались и казались счастливыми.

Теперь пришел мой черед осуществлять детские мечты, создавать для дочери сияющие воспоминания, продолжать волшебную традицию, краткий праздник, – ради Тары и тех детей, которые у нее будут.

Часто я боюсь впасть в эгоизм больных людей, поддаться вечной тоске матерей-одиночек, быть недостаточно веселой, не быть Снегурочкой, не быть на высоте.

Натали, ассистентка моего издателя, оставила мне забавное сообщение в своем телеграфном стиле: «Доставим сердечную почту к 16.00. Готовьте место.

Счастливого Рождества, Шарлотта!»

Я с трудом нахожу место в гостиной, потому что ель, которую я купила в этом году, совершенно с ней несоразмерна. Выбирая ее, в потоке воодушевления я, наверное, возомнила, что живу во дворце. Прикидываю на руке десяток первых попавшихся писем со стола, чтобы представить себе размеры целой тысячи писем. В сто раз больше, чем это… Не могу понять. У меня плохой глазомер. К тому же это невозможно сравнить. Некоторые письма, надеюсь, будут состоять из большего количества страниц, чем мои счета.

Я кладу письма обратно и решаю открыть конверт с гордой подписью «Мерседес-Бенц» и этой жалкой звездой, у которой всего-то три луча. Любовная записка, мило озаглавленная «второе предупреждение», – первое я, должно быть, пропустила. Пять строчек напоминают мне о первом письме – «простом уведомлении», которое я получила перед поездкой на Корсику. Моя любовная история совершенно отключила меня от реальности, а время пролетело так быстро! Но я по-прежнему «обязана уплатить им 10 294 евро».

Ничего не понимаю…

Почти десять лет назад я не устояла и купила бедный «мерседесик»: он кувыркался и вставал на крышу в рекламном ролике, который показывали представителям международной прессы. Меня так забавляли злоключения этого гадкого утенка. Я купила его с автоматической коробкой передач и в кредит. Это была моя игрушечная машинка, моя кибитка, я напихала туда кучу вещей. В то время у меня была приличная зарплата, я играла в сериале «Кордье – стражи порядка» на TF1. Моя декларация о налогах внушала уважение! А потом, видя, сколько это стоит, и вообще небрежно относясь ко всяким материальным обязанностям, я несколько раз забывала менять масло и еще какие-то важные штуки, вплоть до того, что моя бедная тачка вконец загнулась, замигала всеми лампочками и сдохла у меня на глазах на площади Звезды под сенью Триумфальной арки. Ох и пробка же тогда случилась…

Дежурный полицейский, который констатирует мою неспособность сдвинуть «мерседесик» с места, так мил, что принимает меня за Софи Марсо. Такое со мной иногда бывает. Лицо вспоминают, а имя – не сразу. Так что в тот раз я была Софи.

Видя энтузиазм полицейского, я не осмеливаюсь исправить эту лестную ошибку. Я боюсь, что разочарую его и он бросит меня посреди сигналящих машин и дружных криков: «Дурра, убери телегу!» Но вскоре приходит спасение, страж порядка направляет движение в объезд моей машины, и, прежде чем сесть в кабину эвакуатора, я по просьбе полицейского пишу на картонном обороте пачки штрафных квитанций: «Тысяча благодарностей за помощь. С наилучшими пожеланиями, Софи». Я смеюсь, я позволяю обнять себя, но все же чувствую: мне нанесли самое тяжелое для публичного человека оскорбление: приняли за кого-то другого. Когда же к моему рыцарю и поклоннику присоединяется целый эскадрон его коллег в униформе, видимо им же и оповещенный, я предлагаю шоферу быстро тронуться с места, чтобы меня не арестовали за самозванство. Весь путь до автомастерской в Трокадеро я хохочу как сумасшедшая, что остается загадкой для сидящего рядом человека, явно изнуренного долгим рабочим днем. Потом я начинаю мечтать – под рокот мощного мотора, прислонившись лбом к трясущемуся стеклу, разглядывая вереницу аккуратных домов дорогих кварталов, – я мечтаю о том, как приятно быть Софи Марсо.

В ремонтном центре «Мерседеса», быстро констатировав преждевременную смерть моей кибитки, мне говорят: – Весьма странно, у него все-таки довольно надежный мотор… У вас есть график техосмотров? – спрашивает меня педантичный механик.

– Есть – что?

Я прикидываюсь удивленной и расстроенной и прямо на месте покупаю в кредит отличную подержанную машинку, которая мне служит до сих пор: это моя кибитка номер два.

И вот, три года спустя, отдел кредитования «Мерседес-Бенц» требует с меня 10 294 евро! Они ошиблись, что это за история с остаточной стоимостью, с отсутствием обеспечения на карте, еще остаток финансирования какой-то… Они, наверное, ошиблись в расчетах и только сегодня очнулись: «Алло, Шарлотта? В общем, мы забыли, но ты должна десять тысяч… Счастливого Рождества!» Как это некстати. Я все же ежемесячно платила требуемые с меня взносы. Я звоню моему кузену, который занимает важную должность в автомобильной промышленности, и выслушиваю его советы: «Срок, за который нужно выплатить долг, – три года, это слишком долго, чтобы не заметить ошибку, особенно для организации с сертификатом ISO 9001». – «ISO что?» – «Это как знак качества, который гарантирует высокий уровень выполнения операций, как видишь! Напиши им, объясни ситуацию, хоть подобные организации и не слишком склонны к состраданию, найми адвоката, думаю, дело стоит того».

Хорошо, я решаю защищаться, у меня нет выбора, – Шарлотта будет воевать с могущественной международной фирмой со знаком качества, но только позже, сейчас я жду свой подарок – первую сердечную почту.

Красивый мускулистый парень южной наружности сваливает на ковер три огромных мешка из джута, которые доставила почта моему издателю.

– Сможете вернуть мешки? – спрашивает он меня.

– Пустыми – смогу.

Это невероятно, тысяча писем с выражением симпатии. И все это мне? Чудесный сюрприз. У меня на глазах слезы. Неожиданный прилив чувств. Я не осмеливаюсь поднять голову. Я даю служащему пару монет, торопливо захлопываю дверь и поворачиваюсь к своим сокровищам. Мешки не закрыты, они просто завязаны узлом. Они отличаются друг от друга только огромными самодельными ярлыками, щедро заклеенными скотчем: «октябрь», «ноябрь» и «декабрь». Наугад ныряя в первый мешок, я чувствую, что мое сердце стучит так часто, что мне нужно присесть. У меня слегка кружится голова. Я потрясена этим доказательством любви. В течение нескольких секунд я пролистываю в голове все страницы моей книги, передо мной встают образы. Мои возлюбленные, письмо из лаборатории, премия «Сезар», моя мать, пересадка… потом, когда я закрываю глаза, чтобы успокоиться, я впервые вижу перед собой трехмерную картинку – мое сердце, мой пульсирующий трансплантат. Бесконечные потоки красной, оранжевой, алой крови прокладывают широкие и яркие борозды, похожие на огни автомобилей на запруженных ночных автострадах. Я вновь открываю глаза и быстро хватаю пригоршню писем, так и не сумев полностью успокоить ритм своего сердца.

Признание общественности, материализовавшееся передо мной, приводит меня в смятение. Мне не хватало его. Когда я постоянно мелькала по телевизору, меня часто окликали на улице, все время – с улыбкой, я ловила на себе взгляды в ресторане, меня вежливо останавливали, просили дать автограф, и мне это нравилось.

Два полных дня я трачу на чтение ста писем. Я считаю почту, как считала подарки на Рождество, чтобы попытаться измерить любовь. Растянувшись на диване в благоговейной и порой тягостной тишине, я читаю, плачу, смеюсь. Я часто прерываюсь, чтобы попить витаминную воду или зеленый чай, чтобы прийти в себя от чувств, которые часто переполняют меня. На пару минут я громко включаю какую-нибудь музыку, потом вновь принимаюсь за чтение и постепенно опустошаю мешок. Я отмечаю старательность авторов писем – часто они написаны очень аккуратно, с вниманием к выбору конвертов, бумаги, марок, слов…

Множество щедрых приглашений. Восторженный земледелец из Ларзака, друг Жозе Бове [6] , приглашает меня жить у него столько, сколько я пожелаю, моя комната – соседняя с его комнатой и комнатой Тары – ждет меня, он готов даже оплатить наш железнодорожный билет, он убежден, что шоу-бизнес – не для меня: урожденной бретонке гораздо лучше жить на лоне природы, рядом с ним. Письмо написано очень четко и со множеством разумных доводов. Жаль, фотография не приложена.

Разведенная женщина, мать двух детей, недавно ВИЧ-инфицирована в результате бурного и тайного романа. Ей казалось, что СПИД – это для гомосексуалистов, для маргиналов. Прошла тест во время обеденного перерыва. Узнала. В растерянности доверилась коллеге по работе, со следующего дня тот перестал целовать ее при встрече. Вскоре ее начали притеснять в известной крупной компании, где она работала, потом она ушла, не в силах выносить давление. Ей стыдно, ей страшно. Дочки слишком маленькие, чтобы знать правду о ее болезни. Если бы их не было, она бы покончила с собой. «Я думаю о смерти каждый раз, когда поезд метро подходит к платформе». Почерк неровный, страницы усеяны кляксами. Она уверяет, что моя книга помогла ей. Она чувствует себя более сильной, не такой одинокой, она вместе со мной. Подпись неразборчива, обратного адреса нет.

Чтение этих свидетельств горя, бессилия, одиночества людей, вынужденных молчать даже в кругу близких, причиняет мне боль. И все же я чувствую: мой долг прочесть все, узнать все. Иногда я вдруг швыряю какое-нибудь письмо на диван, вскакиваю и в голос возмущаюсь: «Черт возьми, это невероятно, на дворе две тысячи пятый год!»

В этом потоке реальности я порой с наслаждением натыкаюсь на свой любимый наркотик: признания в любви. Мне ее не хватает, и потому я очень чувствительна. Мои пальцы перелистывают множество страниц с «я люблю тебя», коллажи из моих старых и недавних фотографий, с детским личиком и с лицом изможденным, «я люблю тебя такой», с указывающей на картинку стрелкой, «я люблю тебя и такой тоже», затем «я люблю тебя всегда», написанное сотню раз, потом – красным, совсем снизу, написанное напоследок маркером, – «я без ума от любви к тебе!».

На сотом письме я прекращаю свои радости и страдания. Моя история помогла людям. Я счастлива и как будто оглушена, на меня нападает какое-то отупение. А сколько еще нужно сказать правды.

Я продолжу чтение через несколько дней, после праздников, постепенно. Каждый автор письма просит фотографию с автографом. Я звоню своему издателю, который согласился напечатать несколько сотен портретов. Я скоро получу их.

«Пари-матч» наконец сделал обложку – на ней я одна. Но какой ужасный снимок! Мой продавец газет даже не узнал меня, что утешительно. У меня грустный, усталый вид. Я звоню Тони. «Но ведь необходимо, чтобы все выглядело правдоподобно, дорогая, ты понимаешь? Как в жизни. По сравнению с книгой». Тони пытается меня успокоить. Я негодую.

Почему у меня нет права на ту ретушь, которая делает любую женщину молодой и прекрасной? Снимок вовсе не похож на меня в жизни, никто не узнает. «Как в жизни – допустим, но зачем уродовать! Я ведь не урод, правда?»

Под влиянием сурового образа этой реальности я решаю, что в 2006-м, если позволят средства, нужно изменить свой внешний вид, как следует взяться за себя! Так дальше жить нельзя. Я исправлю глаза, щеки и живот. Пусть смеются, пусть разоблачают мои ухищрения, мне плевать, это невыносимо.

Я получила фотографии, которые собиралась рассылать. Довольно приятные на этот раз. Я сама выбрала снимок, сделанный лет пять назад, немного сжульничала, но мне больше нравится эта фотография. Я настаиваю на своем праве быть кокеткой. Я немедленно отправляюсь на почту и покупаю сто красивых марок. Выбор не слишком велик. Розовые дети, мальчики или девочки, или регионы Франции. Я останавливаюсь на регионах, эти странные дети напоминают мне мои сны. К тому же если я пошлю Лазурный Берег в Бургундию, это будет глупо, но запомнится. Всю неделю между Рождеством и первым января я выписываю короткие послания на обороте снимков, заканчиваю подписью «Шарлотта» и ставлю смайлик. Лили кажется, что это глупо, а я так не считаю, это просто шутка. Я переписываю те адреса, которые могу разобрать, а Стивен, как настоящий клиницист, помогает мне разобрать несколько абсолютно нечитаемых подписей. А 31-го, в полдень, я решительно выхожу к зарешеченным окошкам почтового отделения на улице Севр, где неожиданно оказывается, что письма надо рассортировать по адресам: «Париж, парижский регион» или «Другие департаменты». Я также обнаруживаю, что мои читатели чаще всего провинциалы, как и мои предки. Шарлотта «Валь-Андре», чудесный курортный городок в Бретани, незабываемая песчаная арена моих детских каникул. Ну вот, все отправлено! Этих я поблагодарила. Осталось еще девятьсот, но главное – начало положено. Новогодний ужин чудесен. Я пробую великолепное бордо, как всегда по совету того же моего любимого виноторговца. «Божественное вино, расскажете потом, как оно вам понравилось». Мой виноторговец говорит как театральный критик. Он полон энтузиазма, и на то есть причины. Вино «божественно». Как и поцелуй Стивена в полночь.

– С Новым годом, моя Шарлотта. Чего тебе пожелать?

– Ничего, поцелуй меня еще раз…

Париж, январь 2006 г., моя квартира Год начался плохо. Я оплакиваю свою глупость. На дне хозяйственной сумки обнаружились все марки с регионами Франции.

Я отправила сто подписанных фотографий без марок.

Лили, которой я звоню в слезах, сыпет мне соль на рану:

– Сама виновата!

– Нет, это не из-за меня! Это все таблетки, от которых у меня голова идет кругом. Лекарства от тревоги, от депрессии, от бессонницы… Мой двоюродный брат пришел навестить меня пару дней назад, он должен был участвовать в важных деловых переговорах и немного волновался, я предложила ему полтаблетки атаракса, и он проспал до полудня. Проснувшись, он сказал мне: «Больше никаких твоих штучек, эти таблетки мне весь день „наатараксили“». Всего полтаблетки, а я принимаю по две, плюс ноктамид для сна и еще лароксил… Все это меня сводит с ума… И я не могу их бросить…

– Почему?

– Потому что я не сплю, я думаю про все, про Тару, про то, сколько можно прожить после пересадки органа, про деньги, про этот начавшийся год, в котором пока нет ни одного проекта…

Лили перебивает меня:

– Успокойся, красавица, я зайду за тобой, мы пойдем на почту, может, что-то можно сделать…

У окошка Лили, как обычно, начинает прыскать со смеху, пока я обстоятельно рассказываю, что я послала ровно сто писем, тщательно выверив каждый индекс, но забыв наклеить марки. Несмотря на мои грозные взгляды, Лили хихикает все громче, а на лице хмурой работницы написана полная растерянность. Во время минутной паузы Лили заявляет, пытаясь хоть как-то меня оправдать:

– Моя подруга не слишком «деловая», понимаете?

Я отталкиваю ее локтем и вновь обращаюсь к недружелюбной даме, пытаясь выдать свой поступок за что-то обычное:

– Такое, должно быть, иногда случается?

– С одним письмом – да, но не с сотней.

– Что я могу сделать?

– На конвертах был ваш адрес?

– Нет.

– Обычно они все равно доходят до адресата, но с опозданием и вручаются с наложенным платежом.

– Получатели должны будут платить за марку вместо меня?!

– Нуда.

– Какой позор!

Я опять поворачиваюсь к Лили, которая все еще плачет от смеха. Я с презрением отворачиваюсь от нее и, огорченная, вновь возвращаюсь к разговору:

– Может быть, вы все-таки можете проверить, не остались ли они случайно здесь – в каком-нибудь углу?

– Нет тут угла. Когда это было?

– Неделю назад.

– Слишком поздно. Вы хотели еще что-нибудь? Извините, за вами очередь.

Человек позади меня, который совершенно ничего не потерял из нашей беседы, выражает свой пессимизм:

– Со мной такое уже случалось, можете быть уверены, что они пропали, ваши письма. Даже с марками они не всегда доходят…

Когда мы выходим, Лили замечает мое расстройство и постепенно возвращается в состояние тихого сочувствия, извиняется и предлагает мне отличную идею:

– Пошли сама себе открытку без марки, и посмотрим.

Сказано – сделано. Я покупаю вид на Эйфелеву башню в кафе на углу, очень разборчиво пишу мой адрес и сразу же иду ее отправлять. Лили наблюдает за моими действиями, едва сдерживая смех, и удивленно спрашивает меня:

– Ничего себе не напишешь?

– Что ты хочешь, чтобы я себе написала? Я уже разговариваю сама с собой, когда одна, не хватало еще начать писать себе послания на открытках!

– Если там ничего не написано и нет марки, они точно не станут заморачиваться и пересылать ее тебе. Дай мне открытку, я напишу тебе пару слов, Шарлотточка.

В моем ежедневнике 6 января 2006 г. записано: сегодня я отправила себе открытку без марки, опущенную в ста метрах от моего дома, с сообщением: «Нет, детка, ты еще не спятила!»

Я так ее и не получила.

В начале года я звоню своему агенту, чтобы узнать, нашел ли он мне работу.

– У меня есть отличный проект «дубляжа», если тебе это интересно (то есть речь идет о том, чтобы начитать французский текст для иностранного фильма – как правило, американского), и я по-прежнему жду, когда мне пришлют пьесу, о которой я тебе говорил, помнишь?

2006 год обещает быть мрачным. Мне осталось еще поучаствовать в нескольких передачах в рамках все той же рекламной кампании моей книги, и больше ничего. Успех моей книги не привел к появлению какой-либо работы, ни в кино, ни на телевидении. Не иначе как придется ехать к земледельцу в Ларзак. У Лили, которая регулярно помогает мне бездельничать, никогда не иссякает запас идей: она пытается вернуть меня на путь эзотерики.

– А этот «божественный ясновидящий», которого посоветовал твой агент? Ты с ним общалась?

– Нет, мне нужно что-то конкретное, а не туманное, и к тому же он живет в Вокрессоне.

– Ну, это все же не край света. Убьешь на это час, а если он божественный…

Для Лили год начался лучше. На выходных она познакомилась в клубе с «суперклевым» парнем, с которым она во что бы то ни стало хочет меня познакомить. Он играл в очень популярной в 1990-х поп-рок-группе. Лили неожиданно приглашает сегодня вечером нас со Стивеном на ужин. Она хочет, чтобы я сразу дала ответ.

– У тебя всегда было отличное чутье на парней, – заявляет мне она.

– На чужих – да.

Лили богемна, эксцентрична, преданна, и я люблю ее.

Вчера вечером Стивен превосходно приготовил свои вкуснейшие спагетти болоньезе. Он родом из многодетной семьи и всегда готовит с запасом. Видя полную салатницу в холодильнике, я решаю принести Лили мои вкусные объедки и бутылку вина. Я кладу спагетти с соусом в большой термос и ставлю его на дно бумажной сумки из универмага «Бон Марше» [7] . Мы выбегаем, Лили живет в двух шагах.

В нескольких метрах от подъезда Стивен интересуется, кто нас пригласил, а потом начинает дальнейшие расспросы:

– А чем вообще занимается новый парень твоей подруги?

У меня нет времени ответить.

– Черт!

Стивен ругается непривычно громко.

Дно бумажной сумки, видимо промокшее из-за того, что я поставила ее возле раковины, размякло. И мой термос взорвался на тротуаре улицы Севр, как осколочная бомба. Спагетти болоньезе разлетелись по довольно приличной территории. Они на моих ногах, ногах Стивена, на стене красивого здания, на крыле припаркованного автомобиля – повсюду. Там было на двенадцать порций, осталось на четверых. Мы приходим к Лили все еще в хорошем расположении духа. Мои руки и ноги вымазаны красным, и я прошу разрешения помыться, не в силах сразу же объяснить, что случилось. Стивену, похоже, досталось меньше, на его темных джинсах не так много красного. Он все еще смеется, потом, успокоившись, открывает уцелевшую бутылку и предлагает выбросить свою еду, когда прибывает бывший певец, очень возбужденно представляется и выхватывает блюдо со словами:

– О нет, я хочу попробовать!

За столом я посмеиваюсь над ошеломленным лицом Стивена, выслушивающего нелепые речи нового возлюбленного моей Лили. Видимо, он сидит на чем-то более сильном, чем моя витаминная вода. Апогей наступает в тот момент, когда он начинает монолог о моей ВИЧ-инфицированности.

– Ты серопозитивна? Ну и я серопозитивен!

– Что? – озадаченно спрашивает Лили.

– Ну да, она серопозитивна, я серопозитивен, мы все немного серопозитивны. Это как когда Кеннеди в Берлине заявил: «Я – берлинец» [8] . Я с тобой, Шарлотта. Я сопереживаю. Мы все связаны, соединены. Ты сечешь? Вот это и есть гуманизм. Либо так, либо никак…

Стивен благоразумно молчит. Он наблюдает патологические поведенческие симптомы: возбуждение, трясущиеся руки, расширенные зрачки, криво дергающийся рот и покрытый испариной лоб. Мне же удается поймать Лили на кухне.

– Твой парень просто псих, вот и все.

– Немного, я знаю, зато какой красивый, а? Как повезло… – шепчет мне на ухо Лили. – Он же артист, ты-то можешь понять, он еще не оправился от ухода из группы…

– Он ни от чего не оправился! Это ж клиника, я тебе точно говорю, он под наркотой. Будь осторожнее, милая. Не стоит путать артистичность и невроз.

– Но все артисты немного нервные, разве нет?

– Нет! Они чувствительные.

Певец внезапно является на кухню с пустой бутылкой вина в руке и спрашивает меня агрессивным тоном:

– Что ты говорила Лили?!

– Женские секреты.

– Что ты ей говорила?!

Певец с выпученными глазами приближается ко мне. Я слышу шаги Стивена.

– Если ты так все хочешь знать, я говорила ей, что ты псих!

– Псих, что это вообще значит?! Это ничего не значит! И что ты вообще понимаешь? Я… Да у моих ног были безумные от восторга залы людей, ко мне тянулись руки, в темноте вспыхивали зажигалки, мое имя скандировали, я прыгал в толпу, готовые на все девчонки караулили меня у дверей днем и ночью… Да что ты можешь вообще понять?! Да, я псих, и никто не может передо мной устоять!

Стивен пытается разрядить обстановку:

– Мы все немного сумасшедшие. Ницше говорил: «Выход только один: нарочно сойти с ума».

– И он воплотил свой девиз в жизнь! – добавила Лили. – Он провел десять последних лет своей жизни безумным, между психушкой и объятиями матери, как маленький мальчик.

Лили подходит к певцу, вытирает его взмокший лоб и тихо делает вывод:

– Стивен прав, мы все немного сумасшедшие, и мне на это плевать.

Певец открывает еще одну бутылку вина и выходит из кухни, внезапно успокоившись. Его возбуждение совершенно прошло. Лили тащит меня за руку в угол кухни и упрекает за то, что я слишком жестока.

– Жестока? Да ничего подобного! Ничуть я не жестока. Быть артистом – значит решиться жить желаниями других людей. Нет ничего более ненадежного. Когда тебя перестают любить, нужно принять это, а не опускаться. Конечно, конец любви – это больно, я знаю. Но по-настоящему тяжелые вещи – в новостях или в больницах. Я ненавижу, когда люди губят свою жизнь.

– Пойдем, Шарлотта? – предлагает Стивен.

– …Да, идем. Спасибо, милая, береги себя, спасибо за все, до завтра.

Мы заходим в гостиную, чтобы попрощаться с несчастным певцом, который улегся на диван, полуприкрыв глаза. Мы целуем его, он остается неподвижным. Все заканчивается хорошо.

Выходя из здания, Стивен, комментируя вечер, беззвучно крутит указательным пальцем у виска, затем показывает на тощую черную кошку: она угощается нашими все еще разбросанными по тротуару болоньезе. Это зрелище вызывает у меня приступ нервного смеха, который передается и Стивену. Я позволяю всему этому дурацкому напряжению исчезнуть. Нейтральная сдержанность Стивена испаряется. Мы уже не можем перестать смеяться. Я еле дышу, у меня сейчас ребра расстегнутся от смеха! Я приседаю на корточки, чтобы не упасть, и мой хохот вспугивает кошку. Стивен присоединяется ко мне. Мы смеемся, подняв руки вверх, как будто чокаемся. За жизнь! За нас! Мы впервые так смеемся вместе. Я представляю эхо наших смешавшихся голосов, две невидимые ленты, кружащиеся в ночном ветре и добегающие до конца тихой длинной улицы. Я кладу руки на все еще трясущуюся от смеха голову Стивена, склоненную на мое плечо. Я счастлива, здесь и сейчас.

У меня на шее золотое сердечко, которое я ношу как талисман. Одной рукой я нервно тереблю его, оно горячее. Ночь темна и непроницаема. Машина мчится слишком быстро. Тяжелые капли дождя бьют по крыше. Вдалеке я могу различить площадь, широкую площадь, статую, а может быть, колонну. Рядом со мной неподвижно сидит младенец с закрытыми глазами. У меня болит живот, мне страшно. Почему он не двигается? Слева от меня назойливая вереница фар. Зеркало заднего вида! Нужно посмотреться в зеркало. Я берусь за него рукой и поворачиваю к себе. Из мрака зеркала возникают два пятна света, два маленьких пылающих круга, похожие на глаза волка, притаившегося в темноте. Они становятся красными. Площадь надвигается спереди, фары бегут мимо. Потом визг тормозов, удар, затем скрежет, столкновение, глухой удар. Младенца выбрасывает вперед, сквозь разбитое ветровое стекло. Я тянусь к нему руками, кричу. Я сажусь в кровати. Стивен обнимает меня, целует. Он вытирает пальцами пот с моего лица:

– Успокойся, успокойся.

– Мне страшно. Не отпускай меня.

– Попробуй снова уснуть. Я здесь.

– Я не хочу больше спать, я не хочу видеть сны.

На следующий день у моей психологини – Это те же картины, вокруг них было то же золотистое свечение и этот ужас, я никогда в жизни такого не испытывала. Твердое понимание того, что это конец, мое тело искорежено и исчезает навсегда. Младенец сидел рядом со мной, с закрытыми глазами, затем этот грохот, от которого лопаются барабанные перепонки, волчьи глаза в зеркале заднего вида, я сойду с ума, доктор, если так будет продолжаться.

– Сумасшествие не может начаться со снов. Когда вам последний раз снился подобного рода сон?

– Где-то месяц назад.

– Значит, каждый месяц.

– Да, каждый месяц с тех пор… как прошло два года со времени моей трансплантации.

– Это логичная ассоциация.

– Но что это значит? Неужели кошмары будут сниться до конца моих дней? Что мне делать?

– Освободите себя от всех вопросов, связанных с вашей пересадкой… Пришло время.

– Но что означает этот сон?

– Я уже говорила вам, Шарлотта, я не специалист подобного рода расшифровки. У меня нет таланта Фрейда, и вся интерпретация остается субъективной. Сны символичны. Они выражают то, что вы не осознаете наяву. Разгадать смысл слов, понять, что они символизируют, – ваша задача. Неуправляемый автомобиль, скорость, враждебность ночи, младенец…

– Я бы хотела знать, кто был моим донором.

– Зачем?

– Чтобы отблагодарить, чтобы понять… откуда появилось это сердце, это вроде желания знать свои корни…

– Но это совсем другое. Ваш донор никак не связан с вашими снами и еще меньше – с вашими корнями, вы заблуждаетесь. Ваша личность, происхождение – не в этом пересаженном сердце. Это плод воображения. Сердце – всего лишь орган, хотя и удивительный. Ваше сердце – пересаженное. Оно билось в другом теле. Теперь оно бьется в вашем. Операция, само собой, привела к каким-то изменениям в вашем организме, как и любое вмешательство. Но ключ у вас в голове, а не в сердце.

– Это странно, но иногда я думаю обратное, я чувствую… неизвестное сердце.

Обедая с Лили, я рассказываю ей о своих кошмарах, испытывая тревогу, охватывающую меня каждый раз, когда я затрагиваю эту тему. Она хочет купить мне словарь толкования сновидений, затем придумывает интерпретацию, чтобы успокоить меня. Огромная скорость, тянущаяся дорога, автомобиль, в котором она видит меня пленницей, – символы моей жизни, которая противоречит моей настоящей природе и желаниям. Враждебная ночь – это моя профессия, люди, с которыми я работаю, забывающие обо мне. Младенец – это второй ребенок, которого у меня уже не будет, а зеркало заднего вида… Лили подчеркнуто выдерживает небольшую паузу, прежде чем закончить с триумфом: «Это прошлое, которое преследует тебя, это итог сорокалетия. Все это нормально», – убеждает меня Лили вслед за Клер.

– Ну, с тобой мне даже не нужен словарь.

Антуан, мой агент, в очередной раз спрашивает меня по телефону, как я поживаю. Вместо традиционного «все хорошо!», полного вымученного энтузиазма, я говорю довольно реальное «так себе…».

Мне снятся кошмары, повторяющиеся и мучительные. И когда приходит день, я с ужасом жду ночи.

– Бедняжка… Тебе нужно проконсультироваться с кем-нибудь, кто умеет толковать сновидения. К тому же есть словари, я думаю. Тебе стоит увидеться с Пьером, ясновидящим, о котором я тебе говорил, он невероятный, он не только ясновидящий, но еще и терапевт, он шикарный.

– А кроме этого? Есть какие-нибудь новости для меня?

– Я встретил Тони, она планирует разные мероприятия, она позвонит тебе, рекламная кампания книги не закончена.

Во время одной из радиопередач я встретила хроникера, известного своим подловатым юмором. Он мне кивает. Выглядит он внушительно, двигается с трудом. Через несколько недель я с удивлением листаю в ближайшем книжном магазине его последнюю книгу. Просматриваю по диагонали. Он описывает разные милые оргии между тучными пациентами. Я с трудом могу вообразить себе эту сцену. Он также описывает свой член и, видимо, доволен его пропорциями. Словом, я уже собираюсь захлопнуть книгу, когда взгляд цепляет мое имя. «Шарлотта Валандре, как и X (называет другую актрису), уподобляется колбаснице, которая рассказывает про свои несчастья и потом забирает деньги». Я улыбаюсь. Ассоциация с колбасницей, пожалуй, симпатична. Я лично с ними не знакома, потому что не ем колбасу, но представляю себе колбасницу жизнерадостной, живой, такой французской-французской. «А потом забирает деньги…» Это точно как и каждый человек, которому надо заработать на жизнь. Как и он сам, если его проблемы лишнего веса у кого-нибудь вызовут интерес. Слова, использованные им, не смущают меня. Не нравится, по сути, только желание сделать больно, лживость и нарочитость, потому что прежде, чем книга выйдет в свет, она несколько раз читается и перечитывается. Слова взвешиваются и оттачиваются. Тони, которая с ним немного знакома, говорит мне, что «ради красного словца не пожалеет и отца, но может иногда быть и добрым». Избави бог от таких добреньких. Через несколько дней – совпадение – я слышу, как тот же господин заявляет по телевизору, что «Изабель Аджани теперь похожа на селедку». И тут я взрываюсь.

Я в упор смотрю на экран. А ты-то сам на кого похож? Толстый мудак, которому платят за то, чтобы он нес всякую фигню. И всем только того и надо. Но я знаю, почему он такой толстый, он накачан желчью. Он притворяется симпатягой, этот потаскун, он вовсе не добряк, а людоед, он прикрывается добродушием, из-под которого так и брызжет яд.

Новое совпадение, я недавно встретила Изабель, которую мне представил Доминик Бенеар, мой бывший агент, теперь ставший продюсером. Так что я могу засвидетельствовать и еще раз подтвердить красоту этой волшебной женщины на фотографии и в жизни и неземную синеву ее детских глаз. Мадемуазель Аджани наверняка получила назавтра великолепные розы с запиской о прощении. Это новый метод. Делают гадость в прямом эфире (обычно женщинам), устраивают настоящий трэш, рейтинг подскакивает, а потом просят прощения, чтобы избежать суда. Вот такая теперь разработана свинская техника. И тут я снова вижу колбасницу, мою сестру, – только берегись, господин хроникер, из таких, как ты, делают зельц.

Иногда у меня голова идет кругом – в жизни все уравновешивается, и те, кого возносили до небес, кто ведал счастье, лучшую долю, когда-нибудь обязательно узнают и обратную сторону жизни, враждебную силу, худшее, инь после ян.

Сегодняшний день рискует оказаться скучным, несмотря на все усилия придать жизни динамику. Один из тех дней, которые похожи на все другие. День без Тары – она у отца, без Лили, которая уехала на выходные в любовную поездку со своим певцом (он, кажется, угомонился), без Стивена, у которого дежурство, без отца и сестры, которых мне не хватает, они в бретонском уединении, без эсэмэсок, без проектов, без цели, без шума.

В один из таких дней я решила, что никогда не буду одна. Я вырезаю объявления в одной из бесплатных газет и оказываюсь в Венсенне, в питомнике настоящих персидских котов-шиншилл.

Меня встречает очаровательная женщина, увлеченная и очень необычная. У нее на голове длинные плетеные косички с разноцветными ленточками в тон длинному платью. Она как будто одна в своем сумасшедшем зверинце. Объясняя, чем она занимается, она поднимает указательный палец вверх:

– Разводим мы кошек, чтобы заработать им на корм, но настоящая моя страсть – это жизнь животных! Звери приносят мне радость и доброту, от них никогда не исходит зло. Грустно только, когда они умирают…

Потом она открывает дверь в просторный, светлый и на удивление чистый сарай, – у меня до сих пор в ушах стоит царящий там шум. Десятки котят мяукают и прыгают по свежей соломе, вольеры заполнены истерически орущими попугайчиками, их клетки подвешены над котами, которые посматривают на них и пытаются допрыгнуть. Есть еще и огромный сверкающий аквариум, несколько куриц, несущих «биояйца», свободно разгуливающие гуси – «гораздо лучшие охранники, чем собаки!» – и домик крыс, обнесенный высоким забором из сетки, к которому я отказываюсь подойти близко. «Вы неправы, они ужасно ласковые, если приручены, и очень умные. Эйнштейн говорил про них, что если бы их вес достигал шестидесяти кг, человек бы перестал быть хозяином мира». В этой животной мешанине я покупаю своего изумительного кота Икринку – рыже-коричневого, с родословной, которую я несколько минут разглядываю, чтобы убедиться, что она подлинная. Перед самым моим уходом женщина протягивает мне прозрачный, завязанный узлом пластиковый пакетик с водой, внутри которого мечется красная рыбка.

– Это вам на счастье, это фэн-шуй, надо соединить у себя три элемента: землю, воду и воздух.

– Спасибо… Рыбку на счастье возьму, но, ради бога, никаких попугайчиков!

– Для того чтобы обозначить символ воздуха, необязательно держать птиц, надо просто проветривать, открывайте окна, впускайте энергию, насекомых и, главное, чистите аквариум, иначе фэн-шуй пойдет в обратную сторону и вы получите плохой ши…

Рыбка и кот, вода и земля соединяются у меня дома ради хорошего фэн-шуя. Окна как можно чаще приоткрываются, так что теперь у меня все условия для счастья. Мою рыбку зовут Коко, но не в честь Шанель, а в честь коммунистов, она красная, как название моего первого фильма, имя простое и забавное. Удивительно, но Коко еще более шумная, чем Икринка. Ее плескание, на первый взгляд тихое, может стать действительно навязчивым в тишине. Икринка – явный неврастеник, он живет, прячась весь день под ванной, и у него сильно выпадает шерсть. Он выходит только по ночам, чтобы драть когтями мой диван. Ветеринар убедил меня, что он пережил травму. Хотя он появился у меня, когда был совсем маленьким. Наверное, это связано с криком, который поднимали попугайчики. Бедный Икринка, не любящий ничего, кроме своего уединения. Невроз повсюду.

Ну а Коко – алкоголик. Однажды, уставшая, испытывая отвращение от одной мысли о еженедельной чистке вонючего аквариума, чтобы избежать плохой ши, я решила расстаться с Коко. Никто из знакомых ее не хотел, хотя я нахваливала ее, как могла, поэтому я придумала мягкий способ избавиться от Коко. В глубине кухонного шкафчика я нашла бутылку старого пятидесятиградусного австрийского шнапса, который, скорее всего, принадлежал прошлому съемщику. Я вылила полную бутылку в аквариум. Коко сгорит в белой горячке. Спустя несколько минут я вижу, как моя совершенно пьяная рыбка плавает на спине, всплывает на поверхность, вертится, как сумасшедшая водоросль.

Спустя час Коко все еще резвится, а мое чувство вины достигает предела. Я отсмеялась и решила спасти алкаша Коко. Я поменяла воду.

Сейчас Коко в отличной форме, Икринка прячется, а я размышляю о том, как бы разрушить грядущую серость моего дня.

Я превращу этот безвкусный день в день завоеваний! Я азартно хватаю мобильник и приступаю к телефонному маркетингу, забавляясь видом Коко, бесконечно нарезающей равномерные круги.

Чуть позже я обзваниваю всех своих агентов, бывших агентов, знакомых продюсеров, режиссеров передач, влиятельных персон на телевидении, в кино, в театре… Много часов подряд я говорю вкратце следующее: «Добрый день, это Шарлотта Валандре, ты помнишь меня? Я в отличной форме, знаешь ли, и выгляжу лучше, чем на обложке „Пари-матч“. У тебя нет для меня чего-нибудь?»

Мне много говорят о моей книге, о мужестве, которого, по моему мнению, в ней вовсе нет, меня поздравляют, в итоге мне удается урвать две встречи и, возможно, дубляж нового фильма с Дженифер Энистон.

Количество оставшихся номеров редеет. Я провожу пальцем вдоль имен в моем списке, чтобы убедиться, что никого не пропустила, и тут читаю: «Пьер, божественный ясновидящий».

Это будет мой последний звонок за день и, клянусь, мой последний ясновидящий. У Пьера чистый, приятный и молодой голос. Его график встреч заполнен вперед на месяц с лишним, несмотря на то что он живет у черта на рогах. Я с улыбкой настаиваю, – говорят, что улыбку можно услышать, – я звоню от Антуана. Встреча назначена.

Я завершаю свой день, переключая каналы телевизора. Я стараюсь как можно реже смотреть информационные каналы, мне невыносима абсурдная жестокость людей. Я останавливаю череду кадров на свидетельских показаниях медсестры, даже не зная, о чем передача, мне нравится тембр ее голоса и спокойствие, которое излучает ее лицо, я слушаю ее сообщение:

– За десять лет паллиативной медицины, на пороге смерти, когда ясно, что это конец, я никогда не слышала, чтобы пациенты говорили мне: «О, какой у меня был красивый автомобиль или дом…» Нет, всегда остаются воспоминания о людях, которых любили, радость любви или сожаление о ней, перед смертью всегда ищут кого-то, протягивают руку и говорят о любви, всегда…

Отличная новость. Тема передачи появляется внизу экрана: «О чем думают перед смертью?»

А о чем я думаю сейчас, вполне живая, смотря рекламу, с затуманенными от слов женщины в белом глазами, сидя, скрестив ноги, в позе лотоса? О Стивене. У меня есть связка ключей от его квартиры. Если бы я послушала себя, то сделала бы ему сюрприз и встретилась бы с ним этим вечером. Но он не любит сюрпризов. Он воспринимает это как вторжение. Я уважаю его потребность в одиночестве, в тишине, необходимость избавиться от тяжести после часов, проведенных в больнице за обследованием больных сердец. Я замечаю в своем ежедневнике, что наши встречи стали реже, их можно пересчитать по пальцам. Я предчувствовала это, но я никогда не считала дни. И все же ничто в нем не изменилось. Его привязанность ко мне кажется идеально линейной, и постоянство его отношения доставляет мне чудесное ощущение бесконечности. Наш союз пришел в равновесие очень быстро, всего через несколько дней после первой встречи. Стабильное состояние, никаких видимых симптомов утомления у моего доктора, кроме разве что установленного этим вечером факта сокращения времени, которое мы проводим вместе. Когда он последний раз говорил, что любит меня? Я уже не помню. Я не стану его спрашивать. Это вопрос, который я слишком долго и слишком часто задавала. Никаких больше «ты любишь меня?». И никаких ответов. Никаких «я люблю тебя» – страстных, лживых или мимолетных, рожденных в мушиной любви, которая никогда не живет долго.

Я знакома со множеством форм любви.

Стивен – моя первая спокойная любовь.

Февраль 2006 г. Сегодня я закончила работу на дубляже в студии Булонь-Бийянкур, предложенную мне очаровательным Жени Жераром. Я приняла эту скрупулезную миссию с легкой душой. От меня уже ничего не хотят, кроме голоса? Почему бы и нет. Сегодня впервые я говорила от имени очень красивой и вездесущей американки Дженифер Энистон в фильме «Ходят слухи». Утром я выпила корсиканский чай и большой стакан шипучего витамина С. Эта девочка обладает невероятной энергией. За скоростью ее реплик сложно успевать, но мне нравится быстрота речи, которая оживляет комических персонажей. Дженифер заставляет меня задуматься. Ее бойкость напоминает мне бойкость Мириам из сериала «Кордье». Думаю, переводчикам пришлось урезать фразы, английский более синтетический, чем наш прекрасный протяжный язык.

В кабинке, со шлемом на голове, уже прочтя текст, постепенно высвечивающийся, как в караоке, красными буквами, когда моя героиня наконец замолкает, я смотрю на нее. У меня ощущение, что я знаю досконально ее жизнь, полностью освещенную в прессе. И все же сегодня, когда мы встретились лицом к лицу, при всей моей профессиональной симпатии Дженифер со своей золотистой укладкой кажется мне загадочной.

Ее бешеная жестикуляция, ее шаловливые улыбочки не способны меня обмануть. Эта девочка блистает в бурлескных комедиях, в то время как, возможно, в ее собственной жизни разворачивается тяжелая драма. Ее лицо такое гладкое, что я не могу определить, двадцать ей лет или сорок. Она скрывает больше, чем выражает. Когда я всматриваюсь, мне кажется, что я чувствую ее страдание, одиночество, колебания. В перерыве я говорю об этом своему коллеге-актеру, который дублирует ее жениха и, похоже, спешит завершить свой тяжкий труд. Он ошеломленно смотрит на меня, нервно затягиваясь сигаретой, и отвечает:

– Тебе нужен отпуск.

– Нет, я внимательна к страданиям женщин!

Потом я машу рукой, чтобы отогнать от себя этот дым, который вызывает у меня кашель. Мой коллега отходит на несколько шагов, томно покачивая головой, и со смехом продолжает:

– Ты бы лучше мысли читала – больше б денег заработала.

– Да, ты прав… я как раз завтра иду к медиуму – вот и проконсультируюсь, обучусь новому ремеслу.

Пьер, «божественный ясновидящий», живет в Вокрессоне. Этот маленький городок находится за границами Парижа, в западном пригороде. Мне придется сесть за руль. Это не вызывает у меня бурного восторга. Кибитка номер два стоит в мрачном подземном паркинге, находящемся в десяти минутах от дома. Выходя на улицу, я приятно удивлена теплотой воздуха. Обещали потепление. Этим утром я кутаюсь в дубленку из шкуры кремовой афганской овцы, очень курчавой и поддерживающей нужную для моего тела температуру. Я регулярно распахиваю ее и хлопаю шерстяными крыльями. Крик над головой заставляет меня поднять глаза. За старыми многоэтажными зданиями в ясном сером небе заблудилась чайка. Кажется, она следит за мной сверху. Проходя мимо ресторана «Маленькая Лютеция», где я иногда обедаю, я окликаю на тротуаре того симпатичного старого официанта, что отвечает за ракушки.

– Это ведь чайка, да? – говорю я, вытягивая руку.

– Да, такое иногда случается, одиночных чаек с моря заносит северным ветром, и они летят вдоль Сены…

– Она сопровождает меня от моего дома. Забавно, правда?

Официант не отвечает, он улыбается мне и сосредотачивается на гигантском блюде морепродуктов, которое методично составляет.

– Хорошего дня, месье.

Я иду дальше до «Бон Марше» в компании чайки, летящей над головой. Подойдя ко входу в гараж, я останавливаюсь на пару мгновений, чтобы посмотреть на нее. Я прослеживаю круги, которые она чертит в однообразном небе. Эти равномерные движения завораживают мой взгляд…

«Лети, лети, птичка…» Когда умерла моя мать, боль была слишком сильной, слишком глубокой, чтобы плакать. Мою печаль нельзя было выразить словами. Я была полностью парализована. Я чувствовала себя виноватой. Я переживала тяжелую любовную историю, кино уже закрыло для меня свои двери, моя жизнь представляла собой череду бед, и теперь моя мать тоже уходила. В церкви я пела эту арию Жан-Жака Гольдмана: «Лети, лети, птичка, ничто тебя не держит…»

Я вновь думаю о своей больной матери. Я вновь вижу ее, улыбающуюся и лысую, надежную и спокойную до самого конца. Ее тело было похоже на мое сразу после пересадки – тощее и с пухлым животом. Ее спокойное лицо, большие глаза отпечатываются в туманном небе. Моя чайка все еще там. Невероятно. Это сон? Я тихо целую пальцы и поднимаю руку в ее направлении. «Лети, лети, птичка…» Какой-то прохожий останавливается рядом со мной и, заинтригованный, поднимает голову, чтобы проследить за моим взглядом, затем с удивлением глядит на меня. Я приветствую его энергичным «добрый день!» и захожу в свой гараж.

Подземные паркинги для женщины всегда оказываются испытанием. Эта тишина, эти закоулки, эти тени, эта серость повсюду. Я напеваю, чтобы обмануть свой страх, чтобы проверить, ответит ли мне кто-нибудь, и иду как можно быстрее. Афганская овца бежит трусцой, крепко прижав к себе сумочку. Я всегда захлопываю дверцу машины с облегчением. Я в очередной раз обещаю себе найти новую стоянку для Кибитки номер два. Я сразу же запираю дверцы, быстро осматриваюсь вокруг и поворачиваю ключ.

Звук мотора взрывает тишину и заставляет дрожать гору металла и пластика, в которую я залезла. Я кладу одну руку на рычаг переключения скоростей, другую на руль, и в этот момент в моей голове раздается глухой грохот. Уставившись на ветровое стекло широко раскрытыми глазами, не отражающимися в нем, я вижу несущуюся дорогу, как в компьютерной игре, длинный бульвар, в самом конце, вдалеке, одна-две высокие колонны, затем площадь, огромная, я знаю это место, мое ожерелье из мерцающего золота, фары ослепляют, дождь колотит по крыше… Я отбрасываю все это прочь, закрываю руками глаза и тру их, чтобы проснуться. И тотчас возникает младенец, и из меня вырывается крик.

Обезумев, я выхожу из машины. Я бегу по паркингу, я врезаюсь в соседа, толкнув его в плечо. Я слышу, как он кричит, но не могу ничего выговорить, я убегаю. Вновь оказавшись на тротуаре, я поднимаю голову, вытягиваю шею, я чувствую, как струятся слезы. Я судорожно дышу, вглядываюсь в пустое небо. Я хочу снова прийти в себя. Я успокаиваюсь, молюсь, зову маму. Ах, если бы она избавила меня от этих видений, которые теперь вламываются ко мне не только ночью, но и днем!

Я медленно дохожу до отеля «Лютеция», я собираюсь поймать такси, это обойдется мне в целое состояние, но я больше не хочу садиться за руль. В машине я опускаю стекло, свежий воздух бьет меня по лицу и заставляет ресницы трепетать. Мои руки беспокойны и напряжены. Такси едет быстро, маневрирует в потоке уличного движения и пытается сохранять постоянную скорость. Внезапно оно резко тормозит прямо перед велосипедистом, на которого оно чуть не наехало. Я кричу. Я хочу выйти, я прошу шофера остановиться на секунду, ссылаясь на то, что меня укачало. Я не издаю ни звука и прогоняю из своего сознания все образы, я стараюсь выставить внутри себя девственно-чистый щит.

– Вам нехорошо, мадемуазель?

– Я… недавно попала в аварию на машине, и мне страшно.

– Я понимаю.

Дальше мы едем спокойно вплоть до места назначения.

Пьер удивительно молод. Он одет во все белое, как волшебник. Он не узнает меня, я вижу это по его взгляду, он знает только моего агента Антуана и еще лучше – его мать, которая живет в этой забытой всеми глуши, тихой и зеленой. Три четверти часа от Парижа, это уже пригород. Я представляюсь как близкая подруга Антуана и называю себя своим настоящим именем: Анна-Шарлотта Паскаль. Под моим пальто на мне никаких отличительных знаков. Я в джинсах и серой кофточке на голое тело, со скромным вырезом и крыльями ангела на спине, которых он не увидит. Никаких украшений, волосы собраны в хвост, никакого макияжа, обычная сумка – никаких подсказок для ясновидящего. Он принимает меня в расположенном на первом этаже белом кабинете, окна которого выходят в цветущий сад. Я рассматриваю висящие на стенах стилизованные изображения планет, далеких галактик. Пьер – истинный ясновидящий. Он глядит на вас, сверлит вас взглядом, очень сосредоточенно, но это длится недолго.

– Здравствуйте, мадемуазель Паскаль, вы легко добрались?

– Да, я поймала такси.

– Из Парижа можно также добраться поездом… Это не так дорого. Садитесь, прошу вас, не стесняйтесь.

Он внимательно смотрит, как будто изучает каждую деталь моего облика, затем простодушно смеется.

– Вы из скептиков?

– Почему?

– Некоторые клиентки делают то же, что и вы, я называю их секретными агентами, они стараются изо всех сил не показать мне ничего, что могло бы выдать их личность, профессию или социальный статус, они хотят проверить мою проницательность, ни украшений, ни обручальных колец, нейтральная одежда. Если бы они могли, думаю, они бы пришли голыми. Вы подруга Антуана или одна из комедийных актрис, с которыми он работает?

– А как вы думаете?

– Вы актриса, но я вас не знаю, я плохо разбираюсь в кино, предпочитаю оставаться в своем мире. У вас встревоженный вид, вы чем-то расстроены?

– Я очень испугалась…

– Авария?

– В каком-то роде…

– Дайте мне вашу руку. Какое у вас сценическое имя? Это не…

Он читает в своем ежедневнике:

– Анна-Шарлотта Паскаль, не так ли? Я вижу пляж, огромный пляж с детьми, вы играете, и ваша мать издалека зовет вас… Какая связь с вашей профессией?

– Шарлотта Валандре, это мое сценическое имя и название бретонской деревни на берегу моря, где я с детства провожу каникулы и отпуска. А на пляже в один прекрасный день моя мать прочитала мне, стоя на волнорезе, телеграмму, в которой сообщалось, что меня утвердили на мой первый фильм… Невероятно…

Он хватает меня за руку, сжимает ее, и я чувствую его тепло.

– Вы беременны?

– Нет.

«На этот раз промах», – думаю я. Я бросаю взгляд на мой обманчивый живот, который все-таки неочевиден.

– Я утверждаю категорически: вы либо беременны, либо забеременеете. Я вижу новорожденного.

– Я не беременна, это невозможно. Я хотела бы завести второго ребенка, но это немного поздно и опасно…

– Странно, я чувствую в вас другую жизнь…

Потом Пьер широко раскрывает свои светлые пронзительные глаза и впивается в меня взглядом.

– У меня была пересадка сердца…

Пьер снова меня прерывает:

– Да, примерно два года назад. Сердце вам отдала женщина, моложе вас. Она просто внутри вас…

Пьер глубоко вдыхает и закрывает глаза:

– Что вам снится? Чего вы боитесь?

– Мне снилась моя смерть, потом автокатастрофа… Я часто вижу ее во сне. У меня даже случаются видения наяву, как только что, перед приходом к вам.

– Это ведь не вы умираете в этом сне, правда? Это она.

– Однако в первом сне произносилось мое имя.

– Может быть, но это не была ваша смерть в прямом смысле слова. Надо было умереть, чтобы возродиться. Умерла она. Вас же не было в гробу, правда? А гроб был точно?..

– Да, белый закрытый гроб…

– Белый цвет – это цвет реинкарнации. В снах всегда правда, они отражают вашу истину, они предвещают что-то или что-то символизируют. Попытайтесь снова вспомнить этот сон. В нем должны быть другие указания на то, что вас в гробу не было.

– Нет, не нахожу… Хотя вот! Они смеялись. Мои близкие как будто радовались.

– Это нормально, вы родились заново, другая женщина дала вам жизнь. Не бойтесь этих снов, они приведут вас к счастливому событию. Она-то и обращается к вам во сне.

– Это пугает меня. Чужое присутствие во мне и сны, не принадлежащие мне…

– Они уйдут, когда она приведет вас туда, куда она хочет… Я вижу много писем и один конверт… Важный. Откройте это письмо… Оно голубое.

– Я написала книгу и получила очень много писем от читателей. Периодически я читаю их, но очень часто это тяжелый душевный труд. Мне осталось открыть больше восьмисот писем…

– Там есть один или два конверта – голубых, особенных, изысканных… прочтите их. Вы получите работу в театре, я думаю в следующем году, эта пьеса станет особо значимой в вашей жизни. У нее будет успех. Еще вы сыграете в фильме, это будет уникальная роль… Вы выступите в роли самой себя… Это возможно?

– Почему бы и нет…

– Будто вашу жизнь экранизируют…

– Биография, вы уверены? Биографии экранизировать нелегко.

– Я утверждаю совершенно определенно. Я вижу даже продолжение через несколько лет. Я вижу еще любовь, но очень переменчивую, со взлетами и падениями…

– А можно поточнее о падениях?

– Да, вскоре возле вас возникнет кто-то в спецодежде, он что-то скрывает, он скоро уйдет, у него руки в крови.

– Руки в крови?! Какой кошмар!

– Ничего страшного, успокойтесь, он не будет резать вас на куски, я просто вижу, что у него руки испачканы кровью… Вы поймете… Но любовь вернется и будет еще сильнее. Я снова вижу театр. Вашу мать в театре… Ее больше нет, да?

– Да.

– Ай… Ваше здоровье ухудшается, мне очень жаль, но мой долг сказать вам все, вы останетесь в живых, вы должны выполнить свою миссию… Читайте свою почту, Шарлотта, и возвращайтесь ко мне через год. Да, чуть не забыл… Ваша мать – ангел… Она летает, она была возле вас сегодня, вы чувствовали ее присутствие?

Я покидаю Вокрессон на поезде, я едва на него успела. Я сделаю пересадку на вокзале Сен-Лазар, потом без остановок до дома, получается в конце концов недолго. В этом электрическом поезде, извивающемся по рельсам, я решаю продать свою машину. Она загрязняет воздух, и в ней водятся привидения. Машинам конец, они вышли из моды. Я тороплюсь домой засесть за чтение почты… Поезд проходит Сен-Клу, я смотрю на закат над Парижем. Небо было туманным, ровно-серым, и вдруг, как раз перед тем, как скользнуть на другую сторону Земли, солнце прорвалось сквозь густую вату. На уровне дальних холмов прорезались почти горизонтальные лучи, как лазер, и обрисовали округлый контур огромной тучи, легшей на Париж, сиренево-розовой.

– Смотри, это загрязнение атмосферы! – с возмущением говорит какая-то женщина своему сыну, крепко держа его за руку.

Я теперь буду чаще ездить на поезде, мне нравится его баюкающее укачивание, мне нравится ехать и свободно наблюдать за окружающим меня миром.

Я звоню Стивену, я думала оставить ему сообщение, но он отвечает сам.

– Все в порядке? Ты на работе, можешь говорить?

– Могу, у меня перерыв. Я думал о тебе сегодня утром, ассистировал на пересадке, операция прошла с осложнениями…

– У тебя встревоженный голос, что-то случилось?

– Ничего, просто устал.

– Но это же не по твоей вине?

– Нет, я же не хирург, я просто присутствовал на операции.

– А скажи, ты лечишь сердца или разбиваешь?

– Почему ты так говоришь?

– Просто так, шучу. Когда мы увидимся?

– А, знаю! Ты ходила сегодня к своему ясновидящему. Ты правда веришь в эти глупости?

– Мне любопытно… И потом, этот был хороший.

Стивен продолжает. Внезапно в его голосе чувствуется раздражение.

– Удивительно, как ты веришь в это, ты же так любишь жизнь. Ты не понимаешь, что если бы можно было предсказать ее, никакой жизни больше бы не было? Одно из главных свойств жизни – непредсказуемость. Найди мне хоть одного ясновидящего, который может предсказывать, какие цифры выиграют в лото, и тогда я пойду к нему, или, думаю, он даже сыграет в лото без меня. Найди ясновидящего, который предсказывает теракты, катастрофы, с точностью, а не просто… «Я вижу в две тысячи двенадцатом году землетрясение». Ясновидения не существует. Это психология, максимум – телепатия. Это использование людских слабостей и уязвимости, их потребности в утешении…

– О_й, о_й, успокойся. Мне любопытно, я же тебе говорила. Так когда мы увидимся, доктор?

– Сегодня и завтра – нет. Я перезвоню тебе. Мне нужно возвращаться к работе. Целую.

– Я тоже целую тебя, держись.

Я удивлена тем, как нервно реагирует Стивен. Да что тут страшного! Меня всегда привлекали тайны. Жизнь без тайн была бы невыносимой. Жизнь сама по себе тайна.

Я проверю предсказания Пьера… Я звоню Лили и прошу о помощи. Мне нужно распечатать восемьсот писем. Лили очень сожалеет, но она занята этим вечером. Певец зайдет за ней через час, он приготовил ей сюрприз. Она обещает помочь мне завтра:

– Это может подождать несколько часов, это не срочно? А что твой ясновидящий, ты мне не рассказала?!

– Хорошо, но очень непросто… я завтра расскажу.

Мне пора выходить, поезд подходит к вокзалу.

– Нет, скажи хотя бы две-три вещи!

– Мне нужно найти голубой конверт и следовать за своими снами… не бояться… Стивен уйдет от меня. Все в порядке.

– Бедняжка… Надо сказать, не слишком он веселый, твой парень.

– У нас разные вкусы. Нам нужно попрощаться. Я спешу.

– До завтра, красавица.

Бабушка Тары ждет меня, она встретила мою дочку из школы и покормила ее. Моя бывшая свекровь рассказывает мне, что она пыталась поиграть с Тарой, но та предпочитает видеоигры и DVD. Я отвечаю ей, что это не так страшно. Я тоже не любила играть со взрослыми. Тара разделила свою жизнь на три мира: ее подружки, с которыми она играет, взрослый мир ее родителей, где она предпочитает отмалчиваться, и целый виртуальный мир, игровой, в который она так любит убегать. Тара молча целует меня, едва касаясь губами, и возвращается к телевизору. Я стараюсь закончить разговор, говорю доброй бабушке «спасибо» и чмокаю ее в щеку на прощание. Я закрываю дверь, испытывая тайное возбуждение от ожидающего меня дела.

– Хочешь помочь маме?

– В чем?

– Искать таинственный голубой конверт.

– Ладно. Это в тех больших мешках?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Я рылась в них.

Я хватаю первую сумку с надписью «октябрь», которую с трудом могу поднять, и вываливаю содержимое на ковер, таща ее за дно. Я сминаю джутовый холст в бесформенный ком, бросаю его возле бюро. Я устраиваю Таре погоню за сокровищами.

– Нужно найти голубой конверт, золотко, секретное послание…

– Кто его написал?

– Воздыхатель.

– Но у тебя уже есть один воздыхатель.

– Это правда… Другой, с которым я еще не знакома…

– Это сложно.

– Ты поможешь мне?

Я нервно раскладываю все письма на полу, как будто начинаю собирать пазл. Мы внимательно изучаем каждую деталь нашей мозаики.

– Тут нет голубых, – заверяет меня Тара раньше, чем я делаю тот же вывод.

В шесть лет нейронные связи работают в ускоренном режиме.

– Ты права, дорогая, тут нет голубых.

– Ты уверена, что оно не розовое? Розовое – это лучше для влюбленных, потому что тут два розовых письма.

– Нет, мое солнышко, голубое.

Я медленно проверяю еще раз, это занимает у меня несколько минут. Я слышу, как бьется мое сердце и внутренний голос нашептывает: «Горячо, Шарлотта, горячо».

– Нужно посмотреть в остальных мешках! – говорю я.

Тара ускоряет наши поиски, она встает и пытается дотащить до нас «ноябрь» и «декабрь».

Мы возвращаем все конверты в первый мешок и повторяем ту же операцию еще дважды. Ничего голубого нет и в других мешках. Я сажусь, разочарованно хмыкая, несмотря на волнение, охватывающее меня при мысли о всем том грузе слов, которых я еще не прочла и который лежит у меня под пальцами. Я неисправима – на четвереньках в своей гостиной уже почти час, с колотящимся сердцем, задыхающаяся, я слово в слово следую указаниям «божественного ясновидящего»… Но мне не удается образумить себя. Я хочу найти. То, что он сказал мне, очень взволновало меня, потому что это звучало невероятно правдоподобно. Мне кажется, правду можно расслышать. Я возобновляю свои поиски:

– Мы откроем большие конверты. Может быть, другой конверт, поменьше, лежит внутри, иногда влюбленные прячут свои послания.

Тара вовсю наслаждается тем, что ей позволили безнаказанно разрывать простым карандашом все эти письма взрослых, которые все никак не раскроют перед нами свою тайну. Никакого маленького голубого конверта, спрятанного в больших. Мы раскладываем письма обратно по мешкам, чтобы сохранить хронологию получения. Я пытаюсь вспомнить признаки, данные Пьером: «Один или два голубых конверта, особенные и…»

– Изысканные!

Я громко произношу это слово.

– Что это значит – «изысканные»?

– Красивые!

Мы опять хватаем первый мешок и бросаемся на поиски, щупаем бумагу, рассматриваем надписи, рисунок на каждой марке.

– Она красивая, вот эта, нет?

Тара протягивает мне белый конверт необычного размера, марка из коллекции с регионами Франции, хорошо мне знакомой…

Подпись очень аккуратна, написана синими чернилами на толстом пергаменте. Срез клапана на обороте конверта сделан зигзагом. Это изысканно, но он белый. Я чувствую, как мне скручивает живот, как учащается ритм моего сердца. «Горячо, Шарлотта, горячо…»

– Это правда, моя дорогая, конверт очень красивый.

Я встаю, чтобы найти что-нибудь подходящее, чем вскрыть письмо, чтобы не повредить конверт. Я могла бы расклеить его горячим паром, но этим вечером терпение у меня – как у римского таксиста.

Я быстро нахожу инструмент и довольно грубо вскрываю красивый белый конверт. Жаль, что он не голубой… Но я тут же закрываю его, едва заглянув внутрь. Мое сердце начинает биться как сумасшедшее. Я сажусь и прошу Тару пойти в свою комнату и немного поиграть, пообещав, что присоединюсь к ней попозже.

– Ты скажешь мне, что он написал?

– Да…

Изнутри конверт отделан шелковой бумагой, идеально гладкой и густого синего цвета, похожего на синий цвет Кляйна [9] .

Письмо сложено вчетверо от середины, а не втрое, как эта административная почта с прозрачным окошком перед моим именем.

Все слова выведены только заглавными буквами, ровным почерком, короткими штрихами или длинными с закруглениями, графологическая личность автора умышленно скрыта.

Я ложусь и ошеломленно читаю первые слова…

Дорогая Шарлотта, Я знал сердце, которое бьется в вас. Я любил его.

У меня нет права писать вам, но я не могу хранить молчание, поэтому, прошу, простите мне то, что я обращаюсь к вам анонимно. Когда я согласился на то, что сердце моей супруги заберут ради спасения чужой жизни, я не думал, что когда-нибудь узнаю человека, получившего его. Порой я задумывался об этом, но я знал,

Что это невозможно. А потом я нашел вас. Какое это странное и прекрасное чувство. Мне приятно видеть в вас неопровержимое доказательство того, что все было не зря.

Моя жена была удивительной. Она любила смеяться и любила жизнь, так же как, видимо, любите ее и вы.

На прекрасной фотографии на обложке вашей книги я узнал колье, которое она носила, маленькое сердце из золота. Она часто гладила его, говоря, что оно – это я, это был я, но это была она, у моей жены было золотое сердце.

Пусть оно служит вам хорошо и долго.

X

PS

Если случится так, что ты прочтешь это, знай, что мне до боли не хватает тебя каждое мгновение, но я не решаюсь торопить встречу с тобой.

XXX

Тара в нетерпении открывает дверь гостиной и находит меня, со взглядом, устремленным в потолок, со скрещенными на груди руками и выпавшим из рук письмом. – Ну и что он тебе пишет?

Я не способна сразу же ответить Таре. Мое сердце все еще скачет в груди. Я улыбаюсь, чтобы успокоить ее, и тихо произношу:

– Пишет, что… я красивая… Иди, я тебя обниму.

Тара не двигается, ее взгляд сосредоточен. Прежде чем обнять меня, она хочет узнать больше, понять мое волнение, – дети невероятно восприимчивы.

– И ты встретишься с ним?

– Я не знаю…

Я договорилась встретиться с Лили для внеочередного обеда в ресторане «Маленькая Лютеция». Я не могу довериться никому, кроме нее. Стивен посмеется над тем, какое значение я придаю этому письму и как оно на меня повлияло, отец тоже, а моя психологиня отправит меня в дурдом. – Сегодня чайки нет, мадемуазель? – кричит мне человек с ракушками.

– Чайки нет.

В жизни знамения единичны и мимолетны: либо ты ловишь их в тот же миг, либо они ускользают навечно.

– Это красиво, это невероятно, но красиво… От этого свихнуться можно, красавица, это полный аут! Смотри, я прямо вся дрожу!

Лили показывает мне мурашки на своих руках, продолжая читать письмо, которое она, с грохотом ввалившись, тут же вырвала у меня из рук.

– Это просто фантастика наяву!

Лили не может оторвать глаз от письма.

– Это жутко красиво. Надо ответить ему!

– Но у меня нет его адреса, оно не подписано.

– А что за история с колье? Кто тебе его подарил?

– Двоюродный брат – после выхода книги; он сказал, что оно принесет мне удачу Оно действительно на мне на той фотографии с обложки, но нужно хорошо присмотреться, чтобы заметить, и к тому же это довольно распространенный тип колье. Он просто хотел сказать, что у его жены было такое же…

Лили громко читает:

– «У моей жены было золотое сердце…» Нужно обязательно найти его адрес. Ты не можешь это так оставить!

– Но оно анонимное!

– Он поставил один крестик, потом три. Как американцы, это значит «с любовью»… Он путешественник, твой мужик, человек мира. Странно, сначала он к тебе на «вы», а потом, в постскриптуме, на «ты»?

– Да ты ничего не поняла! В постскриптуме он обращается не ко мне, а к ней, к моему сердцу…

– А… вот почему он подписался тремя крестиками… «Если случится так, что ты прочтешь это…» Он верит, действительно верит, что она в тебе. Удивительно!

– И печально.

– «Но я не решаюсь торопить встречу с тобой» – что это тогда значит, если он обращается к твоему сердцу?

– Самоубийство. Или он хочет встретиться со мной, встретиться с «нами», в конце концов!

– Я не вижу тут мыслей о самоубийстве, все-таки прошло уже два года, он хочет с тобой встретиться…

– Не со мной, с ней!

Лили смотрит письмо поближе:

– Оно написано перьевой ручкой, а какая бумага… Посмотри, качество невероятное! Действуй, начни собирать информацию, давай искать вместе! Этот человек – изысканный романтик, тебе повезло, отдохнешь от зануди психов.

Я смеюсь и ничего не отвечаю. Я никогда не думала, что Лили является образцом психического равновесия, но в этом весь ее шарм, то, что нас связывает, – взрывная смесь материнской ясности ума, жизнелюбия и чистого безумия.

– Может, он романтик, но к тому же по-хорошему одержимый, разве нет? Собрать информацию, основываясь на чем? Изысканная бумага, синие чернила и замаскированный заглавными буквами почерк?

– Повторяю тебе, эта бумага – редкая. Смотри, тут крошечный значок совсем внизу: «S».

– Я не вижу.

– Здесь, под моим пальцем, милая.

Лили протягивает мне свои очки, и я замечаю, совсем снизу и по центру, маленькую «S», тисненную витиеватым шрифтом.

– Тоже мне улика!

– Все же лучше разузнай. Я подумаю. Обязательно есть какой-нибудь способ.

– Я не уверена, что хочу знать, кто он…

– Я понимаю, но это ведь только что произошло, нужно подумать, переварить… Хочешь десерт?

Официант монотонным голосом оглашает нам блюда дня.

– Лимонный торт, пожалуйста!

– Лимонный торт? Но ты же ненавидишь его! – удивляется Лили.

– Знаю, но сегодня мне ужасно его хочется. Моя психологиня сказала, что я переживаю возрождение. Новые ощущения, новые сны, новые вкусы. Сегодня это лимон! Я до смерти хочу попробовать торт с лимоном и меренгой. С Рождества я еще и с удовольствием пью хорошее вино. Стивен серьезно сказал мне, что это единственный известный способ отсрочить болезнь Альцгеймера. Он узнал этот секрет от своих заслуженных коллег-неврологов, которые просто не могут назначить «выпивать бокал доброго вина каждый день»…

– Ясное дело, но если это против Альцгеймера, ты рановато начала его принимать.

Принесли мой торт, я разглядываю его. Я поворачиваю тарелку и рассматриваю золотистый завиток свежей меренги. Я глотаю кусок. Мне никогда не нравился лимон, не нравилось все кислое. Но тут я наслаждаюсь этим вкусом, тонким, великолепным. Нежное песочное тесто тает во рту. Я решаю отодвинуть безвкусную меренгу, слишком огрубляющую вкус лимона.

– Мадам не понравилась меренга? – спрашивает меня официант, забирая мою тарелку.

– Мадемуазель, молодой человек…

Когда меня называют «мадам», у меня создается ощущение, что мне сто лет, – мне, двадцать лет назад еще бывшей подростком.

– Да, это прекрасное украшение, ваша меренга, но мне не нравится ее приторный вкус.

Я покидаю Лили, возбуждение которой не иссякает. Она обещает мне обдумать план действий.

У себя дома я перечитываю письмо, удивляясь новому сердечному воздействию, которое оно оказывает, и звоню моему возлюбленному, чтобы вернуться к реальности, оставляю ему сообщение: «Здравствуй, доктор, ты сказал, что перезвонишь мне… так что перезвони, пожалуйста. Целую тебя крепко».

Звонков от Стивена нет. Сегодня я принимаю на ночь двойную дозу снотворного, чтобы забыть и молчание возлюбленного, и анонимное письмо. Это моя «терапия отключения». Привыкшая к перебору лекарств, я просыпаюсь через двенадцать часов довольно свежей.

Утром Стивен перезванивает. Он придет к ужину. Ура!

Адвокатша хочет, если можно, увидеться со мной сегодня. Она оставила мне на автоответчике одно из тех загадочных посланий, которые я терпеть не могу: «У меня две новости: одна плохая, одна хорошая». Я не могу до нее дозвониться и решаю как можно скорее добраться до ее адвокатской конторы.

– С какой новости начинать, Шарлотта, – с хорошей или с плохой?

– С хорошей, плохую вообще говорить не надо.

– Я бы с удовольствием, но моя обязанность – поставить вас в известность: мы выиграли дело против «Мерседеса», но они подали на апелляцию. По-моему, у них мало шансов выиграть, настолько решение суда первой инстанции благоприятно для вас. Проще говоря, суд полностью подтвердил отсутствие у вас злого умысла, вы всегда платили по счетам, и если они профессионалы автомобилестроения и торговли автомобилями, то именно они должны правильно считать и обнаружить свою ошибку сразу, а не через три года. Однако моя коллега с противоположной стороны была очень профессиональна, настроена по-боевому и неумолима! Извините за выражение, но у нее на вас зуб… Так что хорошая новость – мы выиграли, плохая – они подали на апелляцию.

– То есть у нас остается шанс проиграть?

– Да. И надо все готовить по новой, всю доказательную часть.

– И снова платить судебные расходы?

– Да.

Ненадолго упав духом, я снова обретаю боевой настрой. Главное – верить своей интуиции и обнадеживающей улыбке адвокатши.

– И все же как жаль потерянного времени, сил, денег…

«Давид против Голиафа», дубль два! Поздравляю вас с победой, но придется работать еще лучше, чем в первый раз, потому что они будут из кожи вон лезть.

Почти через год мы выиграли апелляцию, но они подали на обжалование!

– Да сколько же так может продолжаться? Чего им надо, доконать меня, что ли? А если меня осудят и я не смогу заплатить, что тогда?

– Могут описать имущество.

– Какое? Кибитка номер два продана. Диван из «ИКЕИ», ободранный котом? Тарин DVD-плеер? Мое золотое сердечко?!

В конце концов мы одержали окончательную победу, мне не пришлось защищаться в кассационном суде, и тем лучше, потому что моя адвокатша сказала, что мне придется обратиться к ее коллеге, специализирующемуся на таких процессах, и каждый запрос его стоит пятьсот евро… Мы выиграли потому, что «Мерседес» слишком поздно подал на обжалование. Установленный законом срок давно истек. Это просто мания у них какая-то. Шарлотта – хрупкая, но упрямая артистка победила международный концерн с перебоями в работе.

Дедушка часто говорил мне: «Не давай запудрить себе мозги, дружок!»

Стивен сегодня в мрачном настроении. Он заявляет мне, что переходит в другую бригаду и больше не сможет меня вести. В каком-то смысле его это устраивает, он говорит, что лучше лечить незнакомого человека. «А любимого человека?» – думаю я. «Врач объективнее смотрит на пациента, которого он не знает лично, наука плохо уживается с субъективностью». Я спрашиваю у Стивена причину его перевода, он отвечает уклончиво, вроде бы он и сам не знает. Я чувствую его смущение.

– Но это же все-таки не из-за меня? Про нас никому не известно, правда?

– Понятия не имею. Но так лучше.

Стивен хочет сменить тему, он готов говорить о чем угодно, лишь бы добиться этого.

– Я немного раздраженно говорил тогда с тобой по телефону, но я правда думаю именно так, как сказал. Магия жизни как раз в том и состоит, что жизнь непредсказуема… Так что сказал этот ясновидящий? Скажи, хоть послушаю что-то забавное.

– Он очень проницателен…

– А с любовью как? Ты же у него наверняка спрашивала.

– По-разному…

– Вот уж поучительный ответ! И дорого ты заплатила за такие новости?

– Он очень многое мне открыл, с его помощью я сделала одно очень взволновавшее меня открытие…

Я встаю из-за стола и протягиваю Стивену белое письмо. Он быстро читает его, с улыбкой, которая с каждой строчкой становится все шире.

– И ты веришь в эту фигню… – говорит он и берет меня за руку.

Как может этот человек быть таким уверенным в том, что он говорит?

Внезапно я представляю себе со всей очевидностью Стивена и Лили, как два полюса моей жизни, две полные противоположности, между которыми в мощном магнитном поле колеблюсь я сама.

– Уже несколько месяцев я чувствую что-то странное, я вижу страшные сны, чужие сны, когда я прикасаюсь к этому письму, сердце начинает биться чаще. Я пью вино, ем еду, которую никогда не ела. Во вторник посреди дня у меня наяву были те же видения, что и во снах…

Когда на меня это находит, меня охватывает необъяснимая тревога, с которой я не могу справиться. Во всем этом есть что-то ненормальное. Странно, это письмо поразило меня прямо в сердце, если так можно сказать…

– Письмо очень милое, но все не стыкуется. Некоторые готовы придумать что угодно, лишь бы их заметили. Может, он просто выдумщик, а может, жулик… Но этого следовало ожидать.

– Чего именно?

– Подумай сама, это закономерно: ты известный человек, ты сделала пересадку сердца публичной акцией, в прессе упоминалось даже место и время твоей операции, и совершенно нормально, что родственники людей, ставших донорами органов в этот период, вообразили, что донорский орган достался тебе… Для них ты единственный установленный пациент с пересаженным сердцем… Им хочется верить, надеяться, что жизнь продолжается в другом теле. И нормально, что к тебе вот так обращаются…

– Я об этом не подумала.

– Мне кажется, это логично. Я знаю, что движет и что беспокоит семьи, дающие согласие на забор органов… Некоторые прежде всего думают о том, что ушедший от них человек таким образом хоть как-то будет продолжать жить, а потом уже о том, что они спасают чью-то жизнь… Это свойственно человеку. А как твой суперясновидящий помог тебе найти это письмо?

– Он просто велел мне искать голубое письмо больших размеров.

– Значит, письмо не то! – иронизирует Стивен, поднимая белое письмо.

– Конверт был голубым изнутри.

– Не знаю, что тебе и сказать… Ты открывала все остальные письма? Читала розовые, белые, зеленые, желтые? Может, найдутся еще какие-то люди, которые знают, откуда твое сердце… То, что ты видишь во сне автокатастрофы, – это нормально, без автокатастроф не бывает пересадок, без смерти мозга. Я не отрицаю наличие у тебя кошмаров, но пересадка сердца – это, возможно, самая тяжелая операция для человеческого тела, она затрагивает сердце и всю символику сердца в человеческом воображении, так что нормально, что ты ломаешь над этим голову… Понимаешь? Ничего странного, все кажется мне совершенно нормальным… Успокойся… Иди ко мне…

Стивен обнимает меня с необычной нежностью, с любовной, ласковой теплотой, словно желая компенсировать язвительность и рассудочность того, что он только что сказал, и еще – отсутствие звонков от него и все увеличивающиеся паузы между нашими ужинами. Я погружаюсь в его объятия. Умом я понимаю его рассуждения, что где-то в теле, во внутренностях, в самой глубине меня встает инстинктивный протест, крепнет интуитивное знание, живущее вне логических и научных доводов.

Не все можно объяснить. В этом тоже магия жизни. Я снова думаю про Пьера-ясновидящего, закрываю глаза и снова вижу закат, расцветивший радужными цветами парижское небо, и ту чайку, которая все летела за мной, выписывая круги в тумане.

Я отдаюсь ласковому теплу тела Стивена и засыпаю, прижавшись к нему.

Утром я протягиваю руку, ощупываю кровать, безнадежно ищу Стивена, но мне нравится верить в чудеса. В это время мой доктор уже почти два часа как занят делом в своей больнице. Я проклинаю свое утреннее одиночество. Здоровье заставляет меня спать как можно дольше. «Отдых – лучшее лечение», – часто повторяют мне. Но если дольше спать – это ведь меньше жить, правда? Не надо рассчитывать, что я просплю всю свою жизнь. В молодости я даже была настоящей ночной пташкой, этакой совой в ярких блестках. Темнота угнетала меня, сон тоже. Пока я бодрствовала, я верила, что смогу все преодолеть. И тогда я устраивала всяческие сумасбродства в тех местах, откуда была изгнана тишина, пила колу и танцевала в темноте, расчерченной зигзагами радужного неона. Зубы, глаза и майки светились забавной голубоватой белизной, проявлявшей темноту как негатив. Я обманывала жизнь, я жила день и ночь, спала мало, бросала вызов времени, гуляла напропалую, как все вокруг, а наутро вычеркивала прошедшее из памяти.

Я верчусь на кровати и упрашиваю кота Икринку выйти из своего убежища и поздороваться с хозяйкой. Вслух пугаю его лишением сухого корма. Никакого эффекта, я по-прежнему лежу в одиночестве. Я скучаю по дочке, она ушла ночевать к подружке. Неужели она уже начинает меня бросать? Я встаю, завариваю чай и глотаю приготовленные со вчерашнего дня лекарства.

В гостиной плещется Коко, открывает рот и высовывает его из воды, ждет корма. Я знаю, что она меня видит.

На полу еще валяется несколько писем, оставшихся после уборки.

Заглатывая горьковатый зеленый юньнаньский чай, я мысленно прокручиваю пленку с последними днями. У меня такое чувство, что я что-то упустила, какую-то зацепку. Я задумываюсь. Слова ясновидящего еще звучат во мне, я слышу их, и слова Лили, и письмо, и слова Стивена…

Потом мой взгляд внезапно падает на три мешка, завязанные и аккуратно запиханные в угол. Стивен прав! Надо открыть и прочесть все письма. Я остановилась на белом послании из мешка «октябрь», но Пьер говорил о двух письмах…

А вдруг там есть еще какие-нибудь письма – анонимные или подписанные? Все лежит прямо передо мной. Я залпом выпиваю остатки чая, сплевываю чаинки, просочившиеся сквозь ситечко. Стягиваю волосы Тариной резинкой и начинаю тщательные поиски.

Около полудня меня прерывает звонок от Лили, которая пугается, услышав мой голос, прерываемый громкими рыданиями. Я сжимаю в кулаке маленькое письмо с помарками, оно от молодого человека – Эмманюэля, который описывает свои последние дни, сопротивление тела тринитротерапии и то, как мстительно расцветает в нем СПИД. Скоро он ослепнет. Напичканный кортизоном, он почти не испытывает боли. Ему станет легче, потому что он не увидит больше «свою кожу в пятнах, как у леопарда», и взглядов матери. Она одна осталась рядом с ним, остальные все исчезли, как в 80-е гг., когда мы были прокаженными. Он пишет, что, когда я прочту это письмо, он наверняка будет уже мертв, и просит меня продолжать борьбу, которую многие уже считают законченной. Он обнимает меня. Я плачу и не могу остановиться. Я открываю душу и впускаю в себя боль этого человека. Я отвечаю Лили, что перезвоню ей позже. Мне надо побыть одной. Тринитротерапия тоже не всесильна. Ничто никогда не бывает окончательным. Я еще напишу об этом, обещаю тебе. Я глотаю таблетку ксанакса, чтобы успокоить тоску, и засыпаю. Сегодня Тара ночует у отца, так что спешить некуда.

В конце дня у меня в руках второе письмо. Красивый конверт без марки, без почтового штампа чист, абсолютно нетронут. На нем только мое имя. Он спрятан внутри другого конверта из совершенно заурядной бумаги. Я ощупываю бархатистый фактурный картон. Я чувствую, как бьется мое сердце. Лили права, поразительная бумага. Прежде чем приступить к чтению, я решаю открыть все остальные конверты. Я не желаю больше получать информацию по частям.

Вот снова мой добрый фермер из Ларзака, все ждет не дождется моей фотографии с дарственной надписью. Он снова любезно приглашает меня к себе и посылает мне свое фото – посреди стада, к сожалению не вызвавшего у меня немедленного желания отправиться к нему. Я приклеиваю скотчем на стенку королевское предложение руки и сердца, которое иллюстрирует удачный фотомонтаж.

Это мой снимок времен «Красного поцелуя» – кавалер недурен, но староват, он похож на моего отца и вполне мог бы быть им по возрасту.

Не знаю, в котором часу ночи я наконец заканчиваю. Я нашла только один белый конверт – мое второе послание. Хватит ждать. Я наконец вскрываю его. Внутри та же густо-синяя шелковая бумага, так же сложенная, и я читаю.

Дорогая Шарлотта! Я рад видеть все эти снимки, показывающие, что вы в такой прекрасной форме. Я понимаю, что вы получаете массу писем и, возможно, другие утверждают то же, что и я. Вот почему мне непременно хочется дать вам некоторые уточнения. Моя жена стала жертвой автокатастрофы в ночь с 3 на 4 ноября 2003 года. Ей было 29 лет. Когда я приехал в больницу, она была еще жива, Но только что констатировали смерть мозга. «вы хотите спасти жизнь другим людям?» в состоянии шока, ничего не понимая, но желая продлить ее жизнь, я сказал «да». моя жена была щедрым человеком, она верила в реинкарнацию. Узнав дату и время вашей операции по пересадке сердца из прессы, а затем из вашей книги, я все понял. В то утро в Париже была только одна пересадка сердца. Когда я вижу вас по телевизору, когда я слышу вас – это очевидность. Я не решаюсь снова обратиться к вам. Я хотел бы знать наверняка, не слишком ли я назойлив. Не слишком ли эгоистичен, пытаясь продлить с вашей помощью ту связь, которая, возможно, уже не существует.

Если это письмо будет последним, мне хотелось бы сказать вам, как я восхищаюсь вашим мужеством и что моя жена наверняка рада тому, что смогла вернуть вам жизнь.

Я желаю вам самого лучшего.

X

PS

Я люблю тебя

XXX

Я бережно складываю письмо. Глаза мои затуманиваются. Меня невероятно трогает любовь этого человека к своей жене. Неизвестная форма любви, которая больше жизни. Правда или вымысел то, что он говорит, бьется во мне сердце этой женщины или нет, – главное, что я запоминаю, – это любовь, всеобъемлющая и живущая, несмотря ни на что. Лили требует дать ей прочесть это письмо. Я колеблюсь. Не спрашивая моего мнения, она заявляет, что сейчас придет ко мне. Когда Лили после прочтения откладывает письмо на мой письменный стол, она может сказать только одно: «Как это прекрасно…»

– Что ты собираешься делать? – подступает она ко мне.

– Ничего.

– Почему? Проверь хотя бы то, что он пишет, наведи справки, это наверняка возможно. Автокатастрофа со смертельным исходом, гибель двадцатидевятилетней женщины в Париже в этот день – наверняка не заурядный случай. И единственная пересадка в то утро…

– Но зачем? Я не буду встречаться с человеком, который убежден, что у меня в груди сердце его покойной жены. Как он говорит, меня просто радует, что он ощущает пользу и осознает важность этого дара. Не меня он хотел бы увидеть, а ее…

– Я понимаю… Можно мне взять конверт с собой? Я верну его тебе, мне просто хочется узнать марку этой невероятной бумаги. Кстати, ты даже не сказала мне, что тебе предсказал гадатель.

– В другой раз, милая.

Назавтра у психологини – Так что же?..

– Мои сны продолжаются, иногда это даже видения наяву. Я сходила к ясновидящему, и он меня поразил. Я получила два письма без подписи от человека, который утверждает, что у меня сердце его жены, он выражает такую любовь к ней, что у меня просто голова идет кругом, а Стивен постепенно отдаляется от меня… Я немного работаю, занимаюсь дубляжем… В один присест распечатала восемьсот писем и почти все прочла, смеялась, рыдала… С Тарой все в порядке, но иногда мне кажется, что она предпочитает быть с кем-нибудь другим, а не со мной, и меня это расстраивает.

– Давайте успокоимся… Будем рассматривать вопросы по очереди. Тара – ребенок и любит играть с детьми своего возраста, она видела вас угнетенной, больной, это могло оставить на ней отпечаток. Возможно, ей нужно отойти от окружающей ее реальности, развлечься. Расскажите мне про этого гадателя, про эти письма, про сны. Что вы на самом деле об этом думаете?

– Я попытаюсь изъясняться просто. Возможно ли, что посредством моего нового сердца я переживаю воспоминания, ощущения, новые вкусы и пристрастия, которые были у моего донора?

– Легенда про клеточную память? Будучи врачом и ученым, я сказала бы вам «нет». Речь идет о мощном и многообразном психологическом воздействии вашей трансплантации. Все эти ощущения, впечатления, сны – всего лишь продукт вашего мозга. Надо знать сложность человеческого мозга, чтобы понять силу внушения, бесконечные резервы чувствительности, превосходящие резервы разума, способность самовнушения, это еще называют «способности к саморежиссуре»…

Серьезные исследования показали, что если вам удается убедить себя в чем-либо, если вы поверите в это железно, тогда шансы на то, что это сбудется, увеличиваются примерно на пятьдесят процентов. Это, конечно, зависит от контекста и от правдоподобности того, в чем вы себя убеждаете. Проще говоря, если вы скажете себе: «Я выйду замуж», эта простая установка увеличивает ваши шансы на успех. Это плюсы оптимизма, великолепно доказанные психологом Мартином Селигманом [10] . Каждый способен убедить себя практически в чем угодно… И вы сейчас убеждаете себя, что в вас живет разум другого человека… Внушение – это другое, это один из механизмов ясновидения, люди пользуются уязвимостью, шаткостью, сомнениями человека, чтобы ввести в его мозг мысль… предсказание, которое является как выход из ситуации и станет уверенностью, убеждением. Приведу вам пример. Вообразите, что вы, сами того не зная, ищете любовь и не находите ее, как большая часть человечества, вы отчаиваетесь и ищете выход… Если я вам скажу – убежденно, вооружась властью, которую я даю себе тайно от имени потусторонних сил, – что вы встретите мужчину – высокого, светловолосого, очень элегантного, примерно вашего возраста, то я ничего не скажу конкретного, но окажу на вас влияние, я ввожу в вас определенное предсказание, которое станет верой. Вот это и есть внушение. И моя сила воздействия, вдобавок к вашей способности самоубеждения, приведет к тому, что вы будете бессознательно обращать внимание только на мужчин, подходящих под мое описание. Вы полностью присвоите себе мое предсказание, потому что для вас оно представляет собой надежду, способ найти то, что вам хотелось бы обрести, – любовь и радость жизни. Мозг – очень мощная структура, он хочет вам добра, что нормально, стремится к выживанию, и, напоминаю вам, он способен выдумать все, что может привести вас к благополучию. И, продолжая мой пример, поскольку поведение может испытывать глубокое влияние предсказания, веры, – у вас будут все шансы встретить и влюбиться в мужчину того типа, который я вам описала, и даже проигнорировать всех прочих! Вот сила внушения и вся сложность нашего мозга. Все происходит в голове, колыбели наших эмоций и нашей памяти. Настоящая тайна, которая, по моему мнению, никогда не будет раскрыта, – это широта возможностей нашего мозга. Достаточно ли ясна моя мысль?

– Да… Я слежу за вашей мыслью. Я понимаю. Получается, что воспоминания, связанные с моим пересаженным сердцем, или моя клеточная память не существуют. Все, получается, плод моего мозга, ищущего решение… Как бы отдаленный эффект моей пересадки… И сны тоже?

– Ваши сны – продукт воздействия трансплантации на ваш психический мир. Я знаю, что есть поразительные свидетельства клеточной памяти у людей, перенесших пересадку органа, – в частности, в США, где люди более свободно высказываются о такого рода опытах, но, насколько я знаю, с научной точки зрения ничего доказано не было. Меня интересует только, чтобы вы могли вычленять ваши потребности, желания, страхи, силы, уязвимость во всем этом. Чтобы вы могли понимать их и контролировать, чтобы лучше жить.

Март 2006 г. Я решаю поехать в одиночестве на несколько дней на юг Франции. Поеду навещу своего бретонского кузена, отправившегося в изгнание на каннские холмы. Для объяснения такого выбора он любит цитировать басню Лафонтена «Волк и собака» [11] .

Упитанный дог расхваливает удобства домашней жизни, ежедневного питания и крыши над головой голодному волку, который предпочитает вести дикую и свободную жизнь, лишь бы не иметь на шее, как собака, след от ошейника, знак порабощения человеком, отметку на шерсти. Так что мой кузен решил жить волком на каннских холмах! Он изучает психологию, и его новая профессия называется «коучинг». Я вспоминаю Наташу с ее интуитивным тренингом. Не интуитивный, зато дипломированный – поправляет он. А в чем этот коучинг заключается?

«В поддержке и сопровождении развития всех потенциальных сторон, чтобы помогать достичь максимума, на который способен человек…»

Целая программа.

Мы мирно гуляем вдали от моря по роскошным местам, где нет туристов. Меня завораживает невероятная сила этого света, который может расцветить зимнее небо с интенсивностью лета в разгаре. Я снова вспоминаю Корсику, Стивена, рай. Мне хочется купить оливкового масла, потому что я люблю его и чтобы убрать плохой холестерин. Петляя наугад по извилистым дорогам, мы останавливаемся неподалеку от Граса у старинной маслодавильни. Ее владелец, который занимается отжимом масла, похож на фарфоровую статуэтку провансальца. Пышные усы и раскатистый говор уносят в какую-то другую эпоху. Он производит комический эффект и знает это. «Представьте себе, этому каменному жернову тысяча семьсот лет», – говорит он, показывая толстым растрескавшимся пальцем на огромный, испещренный трещинами светло-каменный блок в форме камамбера, насаженный на ржавый металлический штырь. «Он так и выглядит! – откликаюсь я. – Все камни старые, правда?» Париж далеко.

Я покупатель сентиментальный и покупаю почти все: масло первого отжима, отжатое «по древнеримской технологии», чесночный тапенад [12] для одиноких ужинов, пюре из мякоти оливок – просто объедение! – и хрустящее миндальное печенье для моей дочки, которая любит сладости.

Производитель масла непременно хочет поцеловать меня, в обмен обещая скидку, – «он любит парижаночек». Я соглашаюсь, да и кто бы не согласился? И вспоминаю своего милого земледельца из Ларзака.

Кузен, улыбаясь, продолжает экскурсию. Под сводом парников, которые едва видны и укрыты не хуже военной базы стратегического назначения, выращиваются самые дорогие цветы в мире – розы «Амандин Шанель». Сладкий сок их лепестков после концентрации и дистилляции будет распылен на шейки самых элегантных женщин мира.

В конце дня мы проезжаем по набережной Круазет в Каннах, но в отсутствие фестиваля. Я в джинсах и стоптанных кедах поднимаюсь по бетонным ступеням, таким унылым без красной бархатной дорожки, и машу рукой, приветствуя невидимую толпу, а мой кузен громко комментирует: «Вот появляется знаменитая актриса Шарлотта Валандре в обтягивающем элегантном винтажном платье от Армани и, подобно Шэрон Стоун, без нижнего белья».

Я люблю подурачиться даже в самых мрачных местах и в самые тягостные моменты своей жизни.

Во время реабилитации после пересадки мы с моей соседкой Изабеллой, едва живые, ползали каждый день на другой конец больничного здания, похожего на спрута.

До автомата с конфетками было несколько сотен метров. Мы еле тащились, подбадривая друг дружку, – сходить и вернуться удавалось за несколько часов! Немного порванные аляповатые постеры были размещены на стенах для оживляжа грязно-серого и темного коридора. Там была, помнится, девица из Баварии, плотная, корпулентная, вся в косах и в кожаных трусах, на зеленом фоне, были пожарники при полном обмундировании на красном фоне, котятки с бантиками на голубом фоне, кухонная утварь и индийский мавзолей любви Тадж-Махал.

Каждую фотографию мы приветствовали поднятием руки, и надо было выдумать сценарий, в котором соединились бы все эти ингредиенты. Изабелла, живущая на морфиевом допинге, обладала бьющим через край воображением, и приключения ненасытной баварской девицы были совершенно неподражаемы. После нескольких минут безумного хохота я умоляла Изабеллу прекратить рассказ, чтобы улеглась боль в груди. Я часто смеялась, когда надо было плакать.

Я просматриваю сообщения мобильника в поисках новостей из Парижа. От Стивена ничего. Тара сообщает о своих хороших оценках, агент просит перезвонить ему, ассистент моего издателя Натали отправляет мне почту за январь-февраль, и Лили, которую я отныне буду звать Мисс Марпл [13] , сообщает мне, что нашла название сорта бумаги писем незнакомца. «Бумага редкая и дорогая. Тебе повезло – этот парень со вкусом и с деньгами!» Она ждет с нетерпением моего возвращения, чтобы предложить тщательно разработанный план действий.

Я возвращаюсь в Париж назавтра, как и предполагалось. Я должна участвовать в передаче Жан-Люка Деларю и в акции по рекламе донорства органов вместе с Марианной.

Я неохотно покидаю юг, который действует на меня умиротворяюще и где смешаны все времена года. Я еще вернусь.

Я просыпаюсь от легкого толчка. Самолет коснулся земли в Орли. Как и большинство пассажиров, я жить не могу без мобильника и, несмотря на запреты проводницы, которая просит дождаться «полной остановки воздушного судна», раскрываю свой телефон.

«У вас нет новых сообщений». Эта итоговая сентенция, которую я слышала тысячу раз, всегда отдается уколом в сердце. Я несколько раз звоню Стивену, и в такси мне удается поговорить с ним. Я не спрашиваю, почему он молчал эти несколько дней, я просто хотела бы его видеть. Я добиваюсь назначения встречи со своим доктором на следующий вечер.

Встретиться с Лили гораздо проще. Она только этого и ждет. Она придет попить со мной кофе в «Бон Марше» и слопать несколько персиков.

– Как дела, красотка? Выглядишь неплохо. Садись, у меня есть новости. «S» – это Stafford – старинная стэффордская бумага, которой с восемнадцатого века пользуется английская знать. Это бумага с секретом, она бывает нескольких цветов. В Париже ее продают только два магазинчика – один в Марэ, другой на Трокадеро. Дальше: я заказала все номера «Ле Паризьен» [14] за неделю до и после твоей трансплантации.

– Зачем?

– Ну, если эта женщина погибла в серьезной автокатастрофе в Париже, то это наверняка будет в газете, да? Еще тебе надо поискать в Интернете по ключевым словам «пересадка органов и клеточная память», это именно то, что с тобой сейчас происходит… И еще я думаю, что в следующей своей телепередаче ты должна подать незнакомцу какой-нибудь знак.

– Что?

– Франсуаза Саган, которая была без ума от Пегги Рош, делала так, чтобы доставить удовольствие подруге. Когда она выступала на телевидении, она произносила какое-нибудь неприличное слово или делала неуместный жест, имевший для ее возлюбленной особое значение, понятное только ей одной. Это был их тайный код.

Я подумала об этом ожерелье, которое ты никогда не снимаешь, о золотом сердечке, которое носила его жена. Ты могла бы очень явственно потрогать его, чтобы он понял, что ты получила его письма и хочешь встретиться с ним.

– Ты с ума сошла! Ты поражаешь меня, Мисс Марпл, но я тебе сказала, что я не уверена, что хочу с ним познакомиться.

– И напрасно. Это смысл твоих снов. Сделай усилие. Он написал тебе прекрасные письма, неужели ты не можешь просто потеребить свое колье! Он должен понять, что ты хочешь, чтобы он вышел на тебя.

– Я жду еще одного мешка корреспонденции – может быть, там опять письмо от него. И тогда не надо будет подавать знаки по телевизору.

Я замолкаю, взглянув на часы. Я должна забрать Тару у бабушки, я и не заметила, как пролетело время.

Я стремительно покидаю Лили, улыбаясь при виде ее воодушевления. Мне не терпится увидеть дочку. Мы решаем поговорить обо всем еще раз. «Завтра? – не отстает Лили. – Завтра, красавица». Мои короткие каникулы ненадолго отвлекли меня от загадок, так что моя клеточная память отдохнула.

Тара обнимает меня с необычной пылкостью, и мне становится спокойнее. Лезет в мою сумку в поисках подарков. Находит пакет с хрустящим печеньем – но его не разгрызть – и черную майку с надписью «I love Cannes» и стразами а-ля Соня Рикель, которая пользуется у нее большим успехом.

Я веду дочку в японский ресторанчик. Моя Тара любит японскую кухню. Она всегда выбирает жирные шашлыки, облитые расплавившимся сыром, и я с улыбкой констатирую природное отвращение детей к диетическому питанию. После веселого ужина я укладываю дочку в свою большую кровать, долго глажу ее по волосам и, как только у нее закрываются глаза, выскальзываю в гостиную.

Пользоваться компьютером я научилась сравнительно недавно. Мой отец написал тысячи строк компьютерных программ для определения параметров торможения скоростных поездов, а я не очень знаю, на что кликать. Вот уж – родила собака кошку! Однако искать что-то в Интернете и мне под силу. Я с удовольствием «гуглю». Набираю запрос: «Пересадка и клеточная память»… И провожу большую часть ночи в возбуждении, изумлении, волнении и страхе из-за того, что нахожу и читаю.

Я просмотрела настоящий фильм о пересадке сердца. Не отрываясь смотрела его до конца, словно испытывая мои новые способности глядеть в глаза реальности. Я хотела понять эту медленную и точную механическую работу, тяжесть и волшебство этой операции, которая занимает несколько часов. Я видела, как разрезают каждую артерию, каждую вену, как их подключают к трубкам огромной наружной машины, которая заставляет кровь циркулировать по сосудам, пока сердце постепенно извлекают из открытой грудной клетки. Потом долгожданное появление трансплантата, наложение двух органов над раной, розовое и очень бледное больное сердце, которое продолжает биться даже в отрезанном виде, и кроваво-красный трансплантат, неподвижный, словно замерший наизготове. Я прочла о невероятных опытах по клеточной памяти, о которых упоминали Клер и Лили. Про ту американку, правдивость заявления которой подтверждается судом. Она видела во сне своего донора, молодого человека, она узнала во сне и его фамилию, и имя. К ней перешли многие его пристрастия, выражения, словечки, настолько, что родственники молодого человека, когда она наконец с ними познакомилась, были потрясены, обнаружив дух молодого человека в этой женщине. Одна девочка под контролем психиатров и юристов пережила в страшном сне реальные обстоятельства гибели собственного донора. Все эти мужчины и женщины, на чьих глазах после пересадки органа их личность и жизнь претерпевали радикальные изменения. Иногда это похоже на дурной роман. Традиционная медицина отвечает скепсисом, но есть и объяснения, которые выглядят научными.

Оказывается, совсем недавно обнаружено присутствие нейропептидов во всем теле, – раньше считалось, что они концентрируются исключительно в мозге. Эти нейропептиды являются «передатчиками» информации, связанной с «рецепторами», которые в ответ на электромагнитную стимуляцию позволяют накапливать информацию в клетках, в частности, это особенности нашей личности, воспоминание о травме или важном жизненном эпизоде.

Таким образом, сердечные клетки содержат в себе сильную концентрацию нейропептидов. Эти клетки обычно выбрасываются в кровь, они циркулируют по всему телу как подвижные шарики и могут подниматься в мозг. Нейропептиды сердца или других жизненно важных органов и нейропептиды мозга могут как бы общаться друг с другом – ну вроде беспроводного Интернета. Тело и разум тесно связаны, нерасторжимы. Значит, получается, что эмоции располагаются и в теле тоже. И тело, как и разум, имеет свою память.

Я интуитивно чувствую, что тело помнит.

Клеточная память объясняет, что во время пересадки жизненно важного органа донор может передать реципиенту какие-то фрагменты, воспоминания о себе. Эта передача происходит несистематически и зависит от способности клеток тела и мозга взаимодействовать друг с другом, от их совместимости.

Я понимаю, что слияние, смешение тела и разума с давних пор существуют в словах и выражениях, которые мы употребляем.

А разве не придуманы слова для определения действительности?

Язык часто использует тело для того, чтобы иллюстрировать чувства и разум. Я сочиняю для Стивена объяснение в любви – «воплощенное и клеточное»:

Моя кровь леденеет,

ты мне не звонишь,

мое сердце на протянутой руке,

не разбивай его,

ты моя плоть, моя кровь,

я чувствую тебя сердцем,

телом и душой,

я отдаюсь тебе,

потому что ты у меня в крови,

у меня в крови любовь

и я больна тобой.

После нескольких часов поисков, с красными глазами от вглядывания в экран, светящийся в темноте, возбужденная и озадаченная, я покидаю кабинет. Я ложусь рядом с Тарой и засыпаю, убаюканная ее ровным дыханием.

Проснувшись, я удивляюсь тому, что спокойно проспала ночь, несмотря на все свои открытия, на кровавые картинки, на поразительные воспоминания… Спросонья никак не могу нейтрализовать будильник своего мобильника, который выбивает адскую токкату, звучащую с нарастающей громкостью и готовую разбудить соседей. Звонок вызова у меня мирный, в азиатском духе, зато звонок будильника нарочно резкий, чтобы пробиться сквозь сладкую кому, в которую погружают меня снотворные препараты. Тара вскакивает, потом смеется, видя, как я пытаюсь нащупать источник воплей. Наконец телефон обнаруживается под кроватью, я хватаю его, он вибрирует, как огромная стрекоза, я мигаю, в глазах туман – надо бы завести очки, вблизи я вижу все хуже, – концентрируюсь, «отключить звонок», нажимаю. Вот такое пробуждение, как я люблю, – нежное, ласковое, гармоничное. Я очень внимательно отношусь к тому, как я просыпаюсь каждый день, я верю, что это влияет на успешность всего дня. Я складываю в сумку Тары вещи на неделю, сегодня ее забирает отец. Поочередное проживание у одного из родителей, предписанное законом отсутствие. Я высаживаю Тару у школы, покрывая ее запасом поцелуев на неделю, что сильно ее смущает. На обратном пути здороваюсь с продавцом газет и спрашиваю у него главные новости дня, потом иду лакомиться горячим шоколадом в ожидании, пока откроется благословенный магазин, который Бог послал именно на первый этаж моего дома, – «Замороженные продукты Пикара».

Признаюсь, я не люблю готовить. И дело тут не в таланте или его отсутствии, просто я всегда думаю, что есть дела и поинтересней, чем кромсать продукты на столешнице формата А4 или помешивать варево на двух моих электрических конфорках. Я готовлю только для Тары из материнского инстинкта и предпочитаю проводить время, сэкономленное на готовке, за болтовней с друзьями или в объятиях возлюбленного.

В бистро я тихонько перемешиваю в чашке остатки порошкового шоколада и потихоньку слежу за довольно молодым человеком и высокой стройной женщиной неподалеку от него. Они стоят за стойкой и с утра пораньше уже попивают белое вино и кир. Мужчина громко и немного натужно отрывисто смеется, его спутница молчаливей, ее голова опущена, под глазами лежат широкие тени, вокруг губ – глубокие складки, ее рука дрожит, удерживая бокал возле рта. Она не выпускает его – как испуганный ребенок руку взрослого.

Наконец Пикар открывается, и я могу наконец закупить все необходимое для сегодняшнего ужина со Стивеном. Я спрашиваю про подборку месяца, позволяющую мне обновлять меню, и тороплюсь, чтобы поскорее удрать из этого ряда морозильников, которые без конца открывают и закрывают.

Звонок извещает меня о том, что внизу под домом уже ждет посыльный из издательства с мешком почты. Сердце сжимается.

Все тот же мускулистый красавец встречает меня перед дверью подъезда широкой белозубой улыбкой. От этого человека исходит простая мужественность и такая доброжелательность, что при других обстоятельствах я точно предложила бы ему зайти на чашечку кофе, колы или на поцелуй, но, когда во мне любовь, я верна, слепа и монополизирована.

Я смотрю на холщовый мешок – на этот раз он тоньше. В нем почта за два месяца. Теперь у нас март, книга вышла в сентябре. Спад почты нормален.

– Вы побили рекорд, вы смогли все прочитать? – спрашивает рассыльный Аполлон, который явно не прочь поболтать.

– Конечно, и даже ответы написала, я почти закончила, ушла уйма времени, пришлось переделать кучу писем, я их бросила в ящик, забыв наклеить марки…

– Вот косяк!

– Да полная фигня, наверное, переволновалась… Ну, счастливо! До встречи через месяц?

Едва за ним закрывается дверь, я не могу сдержаться. Разом выворачиваю на пол содержимое мешка и нервно разравниваю письма – сколько их тут, сотня или две? Теперь техника анализа наработана. Равномерным круговым движением руки разглаживаю слой писем, как разглаживала в детстве складчатый песок на бретонском пляже, раскладываю их вокруг себя.

Проверяю второй раз – стаффордской бумаги нет.

Улыбаюсь собственному разочарованию. Снова беру те два письма и неизвестно в который раз перечитываю их: «У моей жены было золотое сердце… мне так больно в разлуке с тобой… я не решаюсь пойти за тобой следом…» У меня ощущение, что незнакомец больше мне не напишет. Необоримая грусть возникает во мне. Какой абсурд. Это не я плачу по этому незнакомцу, так не может быть. Я ложусь, успокаиваюсь, вытираю глаза рукавом и повторяю как заведенная:

– Абсурд, абсурд…

Как только я увидела его в дверном проеме, сердце сжалось. Стивен пришел. Он, как всегда, пунктуален. Я кладу голову ему на грудь, я хочу почувствовать его близко-близко, почувствовать его запах, у меня зависимость. Я обхватываю его спину руками и ощущаю, что они дрожат, как у женщины сегодня утром в бистро.

От пуловера Стивена еще пахнет его парфюмом – легким, цитрусовым, выветрившимся за день.

– Что с тобой? – спрашивает он, немного удивленный моей позой.

– Ничего… Просто рада тебя видеть… Я купила великолепное вино, гравское [15] , ты пробовал? И пирог из слоеного теста у Пикара. Налить тебе бокал? У меня не получилось открыть бутылку. Чем лучше вино, тем крепче сидит пробка, ты заметил?

Стивен дегустирует – набожно и немного смущенно, это дорогое марочное вино Шато О_ион.

– Зачем, ты с ума сошла…

– Захотелось… Я попросила «лучшее в магазине»! Редкостное вино для редкостного мужчины, который редко появляется…

Стивен прерывает меня:

– Да что ты такое говоришь?

– Шучу!

Я напеваю: «Немного юмора и лукавства – вот жизнь Шарлотты!»

– Мой влюбленный виноторговец сделал мне большую скидку. Использую личный шарм…

– Не пей слишком много, – беспокоится Стивен.

Два бокала нектара, не больше, и жизнь снова в розовом цвете. За ужином Стивен между прочим просит меня вернуть ключи от своей квартиры. Ему они нужны на несколько дней, на время приезда его сестры из провинции. Я встаю из-за стола и сразу же вручаю ему ключи, чтобы точно не забыть и чтобы он не попросил их еще раз. Я ни о чем не спрашиваю. Стивен рассказывает мне, что он хорошо адаптировался к новой бригаде. Профессор, который руководит ею, человек обаятельный и очень опытный, и еще у него прекрасное чутье для диагностики сложных случаев.

Стивена удивляет роль интуиции в этой высокотехнологичной медицине. Слушая его, я понимаю, что мне с профессиональной точки зрения сказать вообще нечего, никакого такого животрепещущего проекта. Кроме дубляжа, мой телефонный обзвон ровно ничего не дал. Но сегодня мне плевать на это. Я в задумчивости… Внутри я спрашиваю Стивена: «А что, кроме работы? А как мы? Что станет с нашими спокойными отношениями? Какую частоту ты выберешь для наших будущих встреч? Станут ли они происходить все реже и реже?» Я когда-то посоветовала это одной подруге, которая не знала, как отделаться от навязчивого любовника, она боялась резкого разрыва. Я ей сказала: «Увеличивай промежутки между встречами, постепенно, незаметно, выигрывай день, потом два… приучай его к своему отсутствию, как отнимают от груди».

Что я могу сделать, чтобы сблизить нас, избежать этого мертвого спокойствия? Можно ли на самом деле удержать любовь? Я нервничаю.

Все эти вопросы роятся у меня в голове, и я не могу задать их, не принуждая Стивена к тому, чего он опасается в любовной связи, – к связанности, к необходимости что-то строить, говорить «мы», жить больше, чем в данный миг, больше, чем на время удовольствия. Он хочет остаться свободным, распоряжаться своим временем, чтобы строить карьеру и расти в своем ритме без помех и принуждений. Ему нужна, конечно, любовь, но, если надо выбирать, я знаю, что он выбрал бы свободу. Но какую свободу? Ту, что ведет к одиночеству? И потому я замалчиваю главное, что мучает меня, и предпочитаю избегать любой формы серьезного размышления. «Если слишком во все углубляться, можно не всплыть на поверхность!» – любила повторять моя учительница французского. Я выпиваю глоток великолепного вина и решаю быть сегодня веселой.

– Лимонный торт от Пикара был восхитителен, да? У меня просто талант размораживать, ты не находишь?

– Правда, ты хорошо размораживаешь…

Ангел пролетел. Стивен смотрит на меня и чуть улыбается, он размышляет о чем-то, уткнувшись подбородком в сжатый кулак. Я снова вспоминаю про свои открытия в Интернете и решаю завести настоящий разговор. Я ласково кладу руку на ладонь Стивена, которую он положил на стол, и нарушаю установившееся молчание вопросом в лоб:

– А что ты думаешь про клеточную память?

– Ничего…

У Стивена взять интервью труднее, чем у голливудской звезды.

Я не отстаю:

– И все-таки?

Наливаю себе вина.

– Профессионально я не интересуюсь ничем, что не доказано наверняка. Насколько я знаю, клеточная память – полностью гипотеза. Я пытаюсь лечить больные сердца, чинить механику этого жизненно важного насоса. А уж все остальное…

– Тогда почему сердце? Почему ты заинтересовался сердцем? Что в нем особенного, почему столько легенд о сердце и столько выражений, если это просто насос для перекачки крови?

Стивен заинтригованно смотрит на меня, потом становится серьезным, рассказывает мне о своем выборе и о том, как работает сердце, затем переходит к той теме, которая для него является главной, стержневой:

– Почему сердце?.. Ты не поверишь, но я никогда не задавал себе этот вопрос. В конце интернатуры мы участвуем в конкурсе, а кардиология очень высоко котируется… Сердце – такой же жизненный орган, как другие, с той особенностью, что он питает воображение человека: сердце дает импульс жизни, выталкивает кровь, мы ощущаем его биение. Поджелудочную железу ты ведь не чувствуешь? Сердце – единственный жизненный орган, который можно ощутить. В сердце есть уникальные клетки – кардиомиоциты, есть узловая ткань и, главное, – синусный узел… автономные клетки, которые беспрестанно – если все благополучно – посылают электросигнал, и сердечная мышца сокращается, синусный узел задает темп, в каком-то смысле – жизнь… Нет волшебства на этой земле, оно в самой жизни, в сердцевине самой жизни… И потому сердце стало символом жизни и всего главного, что может с этим ассоциироваться… Силы, смелости, эмоций, щедрости…

– Любви…

– В том числе… но я не философ, я просто врач-специалист.

Стивен говорит уверенно, с серьезной педантичностью.

Сидя прямо на стуле, он сохраняет между нами социальную дистанцию, как учитель со своим учеником. Он выдергивает руку, которую я сжала, пытаясь подкрепить речь точными жестами. «Сила, смелость…» – говорит он, сжимая кулаки. «Эмоции…» Вечно эти кулаки, это лицо, непреклонное, как в бою. Мое внимание внезапно отвлекает биение моего вдруг разогнавшегося сердца. Я слышу свою тревогу, свое несогласие. Я возвращаюсь к нашему разговору:

– Вчера вечером я впервые в жизни смотрела в Интернете пересадку сердца… Это было впечатляюще… Можно было видеть трансплантат, лежащий рядом с больным сердцем, которое еще билось после того, как его вырезали…

– Это нормально, в течение нескольких секунд после прекращения кровотока узловая ткань и сократительные клетки, заставляющие сердце биться, продолжают работать… Ты собираешь информацию? Чего ты добиваешься?

– Я хочу понять…

– Возвращаясь к твоему первоначальному вопросу – не верь всему что ты можешь прочесть о клеточной памяти… Конкретно: сердце – это потрясающая помпа, жизненно необходимая, и ничто иное… Я ответил на твои вопросы?

– О сердце в общем – да, но не о твоем.

– В смысле?

Я опять шучу… Я предлагаю Стивену последний кусок этого с любовью размороженного пирога. Он соглашается, откусывает и несколько мгновений пребывает в задумчивости. Потом встает и идет к моей Пизанской башне из DVD-дисков, чтобы выбрать фильм на сегодняшний вечер. Я следую за ним, обвиваю Стивена руками. Мне бы хотелось лечь рядом с ним и слышать, как бьется его сердце.

Мы занимаемся любовью. Это доказательство желания, которое я способна вызывать, всегда меня окрыляет. Наши движения в этот раз кажутся более автоматическими, чем обычно, наши тела обретают синхронность, но мы полны разных эмоций, мы далеки друг от друга, погружены каждый в свои мысли, в свои тайны, в поиски своей символики сердца.

После пика наслаждения Стивен быстро встает с кровати. Он исчезает в ванной. Я откидываюсь и поглаживаю уже влажные простыни, немного смятые, – мне приятно их медленно гладить, мои руки еще жаждут прикосновений. Потом я слышу, как он стремительно вбегает обратно, в ярости.

– Да ты совсем свихнулась! На презервативе кровь!

– Что?

– Да, кровь, посмотри на эти следы!

– Я ничего не вижу. Он порвался?

– Нет! К счастью! Что у тебя, месячные?

– Нет, они закончились.

– Когда?

– Позавчера, вчера, я не знаю…

– Ты не знаешь?! Невероятно, ты сошла с ума, совсем сошла с ума!!!

Стивен вопит, стоя посреди моей спальни.

Он швыряет презерватив на пол, сгребает свою одежду – поспешно, как застигнутый врасплох любовник.

– Что ты делаешь?

– Ухожу!

Агрессия парализует меня. Я позволяю Стивену сбежать. Оглушенная, я поднимаюсь и медленно, не произнося ни одного из тех слов, которые мне хочется выкрикнуть, встаю с кровати. Я подбираю презерватив, на котором есть всего пара едва заметных светлых капель крови, отбрасываю его и, как робот с севшими батарейками, иду к ящику с лекарствами. Я немного превышаю дозировку. Терапия отключки. Завтра посмотрим.

Утреннее солнце окрасило в белый цвет всю мою комнату. Этот свет чудесен. Я проснулась? Где я? Косой луч пробивается сквозь шторы, разрезает воздух подобно лучу прожектора, высвечивает кружащиеся пылинки и нагревает простыни. Я наконец просыпаюсь. Поздно. Я одна, и небо снаружи невыносимо светлое.

Под действием лекарств вчерашний вечер остается еще на несколько секунд терпимо туманным. Я обнимаю сама себя в кровати, съеживаюсь, лежа на боку, устремив глаза в небо. Боковая оборонительная позиция. Неожиданно я ощущаю, как что-то давит мне на спину, и вздрагиваю. Икринка впервые потерся о меня. Может быть, сегодня день чудес? Прошедшая ночь забудется, и Стивен позвонит мне в отличном настроении, чтобы пригласить меня пообедать… Я обнимаю Икринку, слушаю его безостановочное мурлыканье, прижавшись к нему ухом, как будто слушаю шум моря в ракушке. Мне нравится это непрерывное гудение. Икринка не покидает меня, он поворачивает голову и тычет мне мордочкой в бок. Кажется, животные действительно способны чувствовать эмоции своих хозяев. Я снова вспоминаю эту необычную женщину, эту заводчицу в ее ангаре, «животные приносят мне радость, одно удовольствие»…

Сегодняшний день должен быть особенным. Что-то новое должно произойти. Я делаю над собой некоторое усилие и наконец встаю. Заметив мобильный, я решаю выключить его. Если Тарин отец захочет со мной связаться, он знает мой домашний номер, мою красную линию, которой я никогда не пользуюсь. С молчащим мобильником я чувствую себя лучше. Я предпочитаю не знать. Прятать голову в песок. Исчезнуть в ворохе огромных страусиных перьев, как выдохшаяся артистка варьете. Нет новостей – добрая новость. Я выйду из дома, проветрюсь, сменю обстановку.

Я знаю, куда я отправлюсь! На улице я шагаю решительно, глядя прямо перед собой, я не вижу ничего, кроме пути, по которому упрямо двигаюсь вперед. Дневной свет радует прохожих. Я чувствую их хорошее настроение. На углу возле универмага «Бон Марше» я поворачиваю налево, на улицу дю Бак, я уже почти там, я вся горю. Я пробегаю еще пару десятков метров, затем прохожу под портик. Это моя любимая часовня. На самом деле она не очень красивая, но изображение Чудотворной Девы в ней просто идеально. Она появилась тут более века назад. Вера собиравшихся здесь паломников, молча стоявших перед ней в почитании и созерцании, сила их молитв, безграничность их надежды на чудо наполняют часовню. Моя мать носила медальон с изображением Чудотворной Девы.

Здесь полная стилистическая неразбериха. Часовня Чудотворной Девы Марии интернациональная, всех конфессий. Я открываю дверь из светлого дерева, склонив голову, осеняю себя крестом и направляюсь туда, куда нужно идти, чтобы получить прощение, к подножию алтаря. На неудобных мраморных ступенях со стоптанными и сглаженными краями я молюсь, стоя на коленях, как мои братья и сестры. Это со мной нечасто случается, потому что я не тверда в вере. Мне кажется, что страдания человечества противоречат идее живого и всемогущего Бога. «Бог создал человечество, а живет оно по законам дьявола», – говорил Тристан Бернар [16] . Почему из-за религии гибнет столько людей?

Но сегодня я хочу верить, я молюсь Святой Деве. Я люблю этот материнский образ со спокойным, чуть грустным, склоненным лицом, которое является для меня воплощением абстрактной веры, нереального Бога, не обладающего благоденственным влиянием на мир. Мне нравятся одежды этой величавой женщины, великолепные складки, небесная голубизна, окаймленная белым, золото и божественные лучи, бесконечными веерами расходящиеся от Ее рук, как в моих снах. «О Мария, зачавшая без греха, молись за нас, пришедших к Тебе». Это молитва, выгравированная вокруг лика Девы. Я не размышляю, я молюсь, я повторяю про себя эти написанные слова. Если любовь уходит – как часто бывает, – я бы хотела, чтобы она вернулась и, пока это не случится, верить в ее возвращение. Еще я бы хотела не страдать больше, я уже получила свое. Вот, только это, Чудотворная Дева. Затем я молюсь за то, чтобы Бог проснулся, молюсь за людей – тех, кого я люблю, и даже тех, кого не люблю, за этот беспокойный мир, где будет расти моя дочь.

Я выхожу из часовни, ободренная своими молитвами, оживленная, освещенная этим днем, который обещал быть таким мрачным.

У меня есть для вас предложение. В черные дни, которые отмечают в ежедневнике большим крестом, даты которых горько отмечают нашу сокровенную летопись, нужно делать что-то неординарное, – действие, не совершаемое раньше. Некий подвиг, с которым мы сможем ассоциировать этот мрачный день и который со временем поможет нам сохранить только хорошее воспоминание. Под портиком часовни, по возвращении на улицу Бак, мне суждено было совершить подвиг. Мой мобильный все еще выключен, это само по себе уже является для меня подвигом. Но мне нужен настоящий. Уже почти два часа, и день все еще идеально ясен.

Я пойду в Люксембургский сад. Я несусь не выдыхаясь. Я смотрю вокруг себя, ищу. Обнять незнакомца? Нет, слишком просто для актрисы. Вернуться в часовню и просить сделать меня священнослужительницей? Почему бы и нет, только когда-нибудь потом, когда я буду старше. Проехать в метро в кабине машиниста, очертя голову броситься в темное чрево Парижа? Неплохо, но недостаточно весело. И к тому же слишком хорошая погода. Отложу на другой, темный и дождливый день. Так что? Давай, Шарлотта, шевели мозгами. Распахни глаза!

Придумала! Вот, прямо передо мной, станция велопроката «Велиб». В Париже теперь есть стоянки бесплатных велосипедов и новые велосипедные дорожки, против которых я так бунтовала незадолго до продажи своей машины. Эти велосипеды невзрачны – нарочно, чтобы их не крали, цвета хаки, немного ретро, советского типа. На них ездят все, даже мой агент. Это последний писк. Поехали! Кто-то уже едет, вихляя из стороны в сторону, а я робко смотрю, как люди едут мимо. Мои ноги давно не тренировались, и мне не рекомендована тяжелая физическая нагрузка, но сегодня я возьму прокатный велосипед. Машина, к которой я направляюсь, кажется мне довольно высокой, и регулировочное колесико тяжело раскрутить. Но я уже дрожу от нетерпения. Этим вечером Тара спросит меня по телефону: «Что ты сегодня делала, мама?» – «Взяла велосипед, конечно же, дорогая! Мама не отстает от моды». Прежде чем оседлать эту машину, нужно получить билет. Абонемент на два дня, этого должно хватить, чтобы отправиться в Люксембургский сад, находящийся в пятнадцати минутах ходьбы. Пропускаем бесконечную информацию о правилах, нажимаем кнопку 5, набираем пароль, укрывшись от посторонних взглядов, потом другой личный пароль, как всегда, – это дата рождения моей дочери, которую я, по идее, не должна забыть, взнос принят – и дело в шляпе, приключение начинается. Мне не удается переключить скорость. Потом я понимаю: надо повернуть рукоятку. Я делаю робкие попытки, боясь сломать этот механизм. «Почему он так скрипит?» – «Они все скрипят!» – отвечает мне человек, оказавшийся по соседству. Ладно, в путь! Сначала я еду зигзагами, я двигаюсь недостаточно быстро. Это тяжело… Но я не останавливаюсь, кручу педали, быстро выдыхаюсь, взнуздываю свой трансплантат, – давай же, Шарлотта! Как тяжело! Спасительный красный свет, можно передохнуть. Рядом со мной другой член секты «Велиб». «Это слишком трудно! Не знаю, как вам удается!» – «Но вы едете на третьей скорости». – «И?» – «Переключитесь на первую. Есть три скорости». – «А! Действительно, нужно повернуть ручку». Сработало, теперь гораздо лучше. Все идет как по маслу. Направо. Я потихоньку еду. Довольно крепко держу руль. Набираю скорость. И – хоп! Я поднимаю ноги. Хоп! Педали крутятся в пустоте. Хоп! Мне не удается поставить ноги обратно. Хоп! Автомобиль передо мной вдруг почему-то резко тормозит. Хоп! Я истошно кричу. Хоп! Он вновь трогается с места, пока я готовлю себя к худшему. Хоп! Я останавливаюсь, выставив ногу на тротуар, держа руку на сердце. Я все еще слышу собственный хохот. Я вижу, как прохожие оборачиваются посмотреть на этот никому не понятный подвиг.

Я объехала вокруг Люксембургского сада, и даже без особых происшествий. Тихая весенняя прогулка, и я снова дома.

27 марта 2006 г. я написала в своем ежедневнике: «Красивое солнце / Стивен – конец? / Волшебная молитва / Каскадерские трюки на прокатном велосипеде».

Пять часов вечера, я включаю свой мобильный с очень плохим предчувствием, дожидаюсь гудка, объявляющего, что мной еще кто-то интересуется. Несколько не имеющих значения сообщений, затем отец моей дочери уведомляет меня, что Тара вернется завтра вечером, дальше мой отец, который собирается увидеться со мной во время следующей конференции в Париже, Лили звонила три раза, она «правда волнуется» – и все. Стивен – конец? «Привет, позвони мне, спасибо». Я оставляю ему первое сообщение.

Лили, которой я перезвонила и успокоила, зайдет ко мне в ближайшее время.

«Почему не звонишь?» Второе сообщение Стивену два часа спустя.

В ожидании время тянется бесконечно. Два часа – как десять – не сводя глаз с экрана телефона, избегая любого шума, чтобы не сомневаться, что я услышу звонок, пытаясь думать о чем-либо другом, кроме него, молчащего, не думать о той ночи.

Я звоню Генриетте в больницу. Она уже ушла. Я прошу дать мне поговорить с доктором Леру. «У него прием. Кто его спрашивает?» – «Я перезвоню, спасибо».

Приходит Лили.

– Дела не очень?

– Нет, дорогая, не очень.

Я рассказываю о произошедшем тихим голосом, а Лили берет меня за руки. Произнеся слово «кровь», я прерываюсь.

Лили уже комментирует:

– Это невероятно со стороны врача. Твой вирус почти не обнаруживается, и с презервативом никакого риска.

Я больше не слушаю Лили и повторяю: «Кровь…» Потом восклицаю:

– Ясновидящий!

– Что – ясновидящий?

– Он сказал мне, что у Стивена на руках будет кровь…

– Что ты такое говоришь?!

Я излагаю Лили в подробностях предсказания Пьера, которые я отлично помню. «Человек в спецодежде, он что-то скрывает, он скоро уйдет, у него кровь на руках…»

Лили ошеломлена. Я тоже. Чтобы немного расслабиться, я рассказываю о своем подвиге катания на велосипеде. Мне удается отвлечь Лили, но она снова возвращается к Пьеру:

– Это невероятно, невозможно знать заранее… Если бы он рассказал мне о Стивене и о крови, я бы, скорее, подумала о…

Лили раздумывает пару мгновений.

– …хирургической операции, он кардиолог в больнице Сен-Поль, где тебе делали пересадку… Он вполне мог ассистировать на твоей операции, еще не будучи знаком с тобой.

– Это тоже может быть, да… Все это невероятно… Все же не может вот так закончиться, правда? Пьер ошибается, да?

Я вдруг даю слабину, я плачу.

– Ну конечно… Успокойся, красавица. Он позвонит. Это просто накладка, оплошность, он испугался… Он очень привязан к тебе, этот парень.

– Да, ты права, он привязан ко мне… И все. Он испугался моего ВИЧ, пусть и не поддающегося обнаружению, пусть и с презервативом…

Я плачу. Я устала. Лили решает переночевать сегодня у меня и устраивает за секунду с кем оставить сына. Она ухаживает за мной, как мать. Она держит меня в своих объятиях, и ее тепло успокаивает меня. Я прошу ее вернуться к своему сыну. Лили отвечает мне, что он уже спит, она пойдет попозже и будет рядом, когда он проснется.

Перед тем как заснуть, я оставляю Стивену последнее сообщение. «Позвони мне. Поговори со мной. Не бойся. Я люблю тебя».

Лили ушла ранним утром, не разбудив меня. Мне снился кошмар, но этот сон был про меня. Разрыв, ссора, Стивен и кровь…

К полудню я созваниваюсь с Генриеттой в больнице. Она не может связать меня со Стивеном напрямую. Она практически не видится с ним с тех пор, как он перешел на другое отделение. Генриетта передает трубку своей ассистентке, она повторяет мне, что доктор все еще на приеме. «Это вы та дама, которая звонила вчера?» – «Да, и которая позвонит завтра».

Я позвонила завтра, ассистентка заверила меня, что передала сообщение доктору. Я в последний раз позвонила на его мобильный. Я ничего не сказала, я не смогла, я заплакала и бросила трубку.

29 марта 2006 г. я написала в своем ежедневнике: «Стивен. Конец».

Стивен так мне и не перезвонил. Никогда. Ни единого слова. Ни единого знака. Это самое ужасное в разрывах. Тишина. Грубость, презрение тишины. Никогда не позволять себе такого. Бесчувственный разрыв.

Можно наложить на тишину любые слова, вообразить все возможные сценарии, считать себя виновным во всем, полным ничтожеством, не достойным даже телефонного звонка. Тишина, как ничто другое, истязает сомневающийся разум, в нем воцаряется боль, ломит тело, и сомнения раздирают на части. Ответа нет. Исчезновение любимого человека без объяснений.

Печаль тяжела, когда не понять почему, не услышать: «Я ухожу от тебя, Шарлотта… потому что мне страшно… я ухожу от тебя, потому что хочу детей… я не хочу больше заниматься с тобой любовью… я люблю другую женщину… я ухожу от тебя, потому что не люблю тебя».

Апрель 2006 г. Я провожу неделю в кошмарах. Днем и ночью. Я прокручиваю в голове фильм нашего романа: больница, ярчайшее небо Корсики, Стивен, входящий в рыбацкую хижину Тони, бледнолицый парижанин, целующий меня в губы, у всех на глазах конечно же. Я снова ощущаю защиту, которую давал Стивен, когда он объяснял мне, серьезный и уверенный, результаты моих анализов крови, обследований сердца. Я одну за одной вспоминаю наши встречи, их нежность. Мне было хорошо с ним. Я вижу его затуманенное лицо во время оргазма и весь наш роман, от начала до конца, от фаната «Красного поцелуя» до доктора, которому не хочется со мной говорить.

Однажды вечером, в буре своих терзаний, я вижу другой странный кошмар. Еще более мощный, чем предыдущие.

У меня на коленях сидит младенец, а на месте пассажира сидит человек без головы. Он протягивает руку и пытается погладить мое ожерелье. Я не напугана этим зрелищем, только страх раздавить малыша о руль не покидает меня. Прямо перед ударом и перед тем, как меня охватит это белое сияние, сидящий человек исчезает из автомобиля, оставляя на сиденье капли крови, которые пропадают. Мое ожерелье загорается, и от ощущения сильного жжения я резко просыпаюсь. Мой кот спрыгивает с кровати.

Утром, машинально описывая в ежедневнике автокатастрофу из моего кошмара, я замечаю, что эти сны появляются каждый месяц, примерно в день годовщины моей пересадки, четвертого числа. Этот факт еще больше усугубляет тот ужас, который я испытываю каждый раз, хоть и пытаюсь образумить себя, и еще несколько часов он неотступно преследует меня.

Я тоскую по Стивену, до боли. Я знакома с тоской по любви, я боюсь ее, потому что никогда не знаю, куда она приведет меня.

Я глотаю немало таблеток, утром и вечером я созерцаю их огромное количество и разнообразие. Я знаю их все наизусть. Думаю, со всей своей аптекой я смогла бы усыпить весь дом до завтра или навеки.

Я еле передвигаю ноги, как старуха, как до пересадки, существо без синусового узла, без жизненного стимула.

Моя выносливость к страданиям огромна, но в этот раз я помимо воли захожу за красную линию, в черную неизвестную зону. Я испытываю глубинное ощущение, что я рушусь изнутри, исчез костяк внутри меня, нет каркаса вокруг, ничто не держит, я падаю, я исчезаю. Все уходит: уверенность, надежда, разум, связь с жизнью, – я опять выброшена, отвергнута из жизни, зачем упорствовать, зачем жить? Боль зарождается где-то в глубине живота. Я сгибаюсь пополам. Инстинкт самосохранения. Я хочу сдержать это чувство конца, которое, возможно, окажется сильнее меня.

Лили вновь утешает меня, она прижимает меня к себе, не отпуская. Она повторяет, лаская меня, шепотом, эту фразу, которую она придумала для меня: «Это жизнь, любовь приходит и уходит, как ветер, держи меня за руку, пока не наступит затишье…»

Однажды утром Лили поднимается ко мне, запыхавшись. Она наспех целует меня, бросается к окну и широко распахивает его. «Довольно вечного мрака! Сегодня солнце. Ты не больна? Отлично. Тогда сделай перерыв. Ты встанешь, оденешься, нарядишься, и мы пойдем посмотрим на день. Давай, красотка, вставай на ноги! Спать будешь ночью».

Мы проводим день в блужданиях по Парижу.

Вечером возле дома я благодарю Лили, нежно обнимаю ее и обещаю, что мне будет лучше. Уходя, она громко кричит мне: «Выбрось все из головы, слушай, как бьется твое сердце!»

Лежа в кровати, я прихожу к любопытному заключению. Муки любви огромны, но бестелесны. У них нет никакой физической природы. Мое тело в порядке, но в моем сознании – мысли, простые мысли, и они истязают меня. Я пытаюсь заглушить их, заменить чем-то. Я представляю в подробностях свое тело, совершенно здоровое. Затем я вызываю образы дочери, во всех возрастах и ситуациях: она то играет, то смеется, то плачет, то обнимает меня. Долгое время я сосредотачиваюсь на Таре. Я чувствую себя немного лучше. Мой удивительный кот вдруг сворачивается клубочком у меня на коленях. Концентрируюсь на ощущении тепла на своих пальцах, погруженных в его шерсть, прислушиваюсь к мурлыканью. Я думаю о моей матери, я вижу ее красивое двадцатилетнее лицо, беззаботную улыбку, ее черно-белый портрет на моем комоде, я не вижу ничего постороннего, я сосредотачиваю все внимание на маме.

Перед сном я слушаю ровный ритм сердца, я представляю себе течение крови в нем, я вновь вижу Тару, я не вижу ничего помимо нее, ее образ разрастается и запечатлевается во мне. Я в порядке.

На следующий день я выхожу одна из своей клетки. Сидя в кафе, я звоню Лили и заказываю свежевыжатый апельсиновый сок. Напротив меня расставлены все эти лотерейные билеты, где надо что-то поскрести, чтобы открылся счастливый номер, всякие разноцветные карточки. Признаюсь, я вновь думаю о словах Пьера-ясновидящего. Об этих снах, которые приведут меня к человеку, который сделает меня счастливой… о любви, которая вернется и будет еще сильнее.

Конечно, это абсурд, но разве нельзя лечить одно горе другим? Неразумность любовного разрыва неразумностью веры? Если история с кровью на руках и голубыми письмами подтвердилась, значит другие предсказания Пьера тоже могут сбыться.

Я хватаюсь за все, что может дать мне надежду.

Я провожу день с Лили, которая потрясающе отвлекает меня.

Вечером я возвращаюсь к своей практике «позитивного мышления» – к самовнушению, что все хорошо. Я сосредотачиваюсь исключительно на своем личном списке полезных образов, на энергии, на прекрасном здоровье своего тела, которое я умею ценить. Я также пользуюсь словами Клер, я убеждаю себя, что у меня все хорошо, потому что это возможно, я хочу верить, что все хорошо, что у всего есть смысл. Я верю в это.

Акция в поддержку ассоциации «Подари жизнь», которую я должна вести в качестве крестной или патронессы, по просьбе организаторов перенесена на более позднюю и пока неизвестную дату. Очень кстати, я была бы некудышным послом.

Тони, которой я разъяснила свои несчастья, уговаривает меня выйти из заточения, чтобы поучаствовать в передаче Жан-Люка Деларю, как и планировалось.

– Выйди на люди! Покажи себя, дорогуша, покажи всем, что все у тебя в порядке, покажи этому типу, что ты все это преодолела, побудь актрисой, жизнь продолжается. Красавица, где наша не пропадала! Не грусти, только не хандри из-за мужика, прошу тебя, не из-за какого-то мудака, не в сорок лет.

– Мне еще нет сорока!

– Я знаю, красавица! Видишь, тебе лучше, ты кричишь. Давай приходи!

Лили обязательно хочет проинструктировать меня перед передачей. Она просто так не отвяжется. Впрочем, как и я. Медленно, но верно она возобновляет свое расследование. После Деларю она поведет меня в «Каллиграф» – это магазин в квартале Маре, где продают загадочную стаффордскую бумагу. Потом она опять говорит мне про стратегию связи путем «касания ожерелья». Лили уверена, что незнакомец, автор анонимных писем, хотел бы встретиться со мной, но что он ждет, пока я дам знать о своих намерениях. Она во что бы то ни стало хочет, чтобы я явно потрогала перед камерой свое золотое сердечко – то же ожерелье, что носила и поглаживала его собственная жена, как писал в своем письме незнакомец. Мое участие в передаче будет объявлено в прессе, а незнакомец говорит, что интересуется моими новостями. Лили уверяет меня, что он увидит, что он поймет, «так как он тонкий и пристальный наблюдатель». Это странно, она говорит о нем так, как будто лично с ним знакома, как будто она знает, что наша встреча – лучшее, что может со мной произойти.

– Ты сделаешь это? Ты погладишь ожерелье? – упорствует Лили.

– Если ты пойдешь со мной, может быть…

Перед передачей во время гримирования Деларю кратко приветствует меня, скорее даже холодно, ему нужно беречь запасы харизмы для эфира. Он забыл то время, когда мы работали вместе на TV6 и ездили вместе по выходным кататься на лыжах. В то время он был симпатичнее, – обычный ведущий, такой же, как я. Наши лыжни теперь разошлись.

Гримерше кажется, что я неважно выгляжу. Мы знакомы, я уверена в этом. Она тоже откуда-то помнит меня. Но когда и где мы познакомились – загадка. Когда-то давно она работала в кино и на телевидении, практически на всех каналах. Может быть, на TV6, или TF1, или на какой-нибудь передаче по продвижению моих фильмов. Мы смеемся, потому что, сколько мы ни роемся в памяти и ни припоминаем наши творческие пути, ничего найти не можем, но чувство сообщничества не исчезает.

– Я прочла твою книгу, она меня взволновала. Я не знала… Слышала, что ты была больна, но, понимаешь, много чего говорят, чтобы скоротать время, пока идут съемки… Когда я гримировала тебя, тебе было, наверное, лет двадцать пять. Ты была невероятная красотка, невероятная энергия и звонкий, чистый смех. И я даже не подозревала… Ты сейчас не в форме?

– Я проплакала неделю подряд, сердечные горести… Но это пройдет. Надо сделать меня очень красивой, надо, чтобы я была желанной… Пусть он еще пожалеет, что бросил меня… Ты уж постарайся!

Передача получается ужасной. Нужно было послушать свою интуицию и остаться дома спать в обнимку с котом.

Я перестаю понимать, что я здесь делаю, я не разбираюсь в теме, и продюсер засунул меня в дурацкий отсек прямо над публикой, посреди ступенек амфитеатра.

Я чувствую себя одинокой, я витаю в облаках, я отключаюсь. В конце передачи камера переводится на меня. Я замечаю внизу Лили, явно делающую мне какие-то знаки, ее растопыренные пальцы движутся у основания шеи, можно подумать, она предупреждает, что мне отрежут голову. Жан-Люк Деларю просит меня о невозможном: подвести итог и поделиться своим мнением… Я уже не помню, что я говорила, это точно подрезали во время монтажа, но прямо перед тем, как погас значок под камерой, который дает понять, что она работает, что вы в кадре, я почти бесконтрольным, инстинктивным движением трогаю ожерелье. Этот жест придал мне сил, я смогла сделать общий вывод, заявив что-то вроде «спор показался мне очень бурным». Я уверена, что, по крайней мере, эта фраза вместе с моей жестикуляционной стратегией не будут вырезаны.

Лили, переполненная энтузиазма, поздравляет меня; она довольна моим выступлением, но в такси, везущем нас из северного пригорода в самое сердце Парижа, я все равно погружаюсь в тоску. На автотрассе я прижимаюсь лбом к стеклу и наблюдаю чередующиеся белые полосы на асфальте. Лили не нарушает мое молчание во время всего пути, затем хлопает меня по коленке. Приехали.

Магазин «Каллиграф» приютился на извилистой улочке парижского квартала Маре. Здесь продается все, что позволяет вести почтовую переписку изысканно и со вкусом. В сегодняшнюю эпоху Интернета я задаюсь вопросом, как долго еще проживет этот магазин. Кто еще пишет сейчас письма? На красивом стеллаже из натурального дерева разложены и рассортированы все виды стаффордской бумаги.

Три вида конвертов, разных по размеру, но цвет только один – белый. Очень жаль, думаю я.

Мисс Марпл, вся кипя от волнения, спрашивает меня:

– Ты думаешь, они все белые? Смотри на этикетки!

Я читаю: синяя, красная, желтая… Три базовых цвета.

Странно, все вроде белое… Заметив наше любопытство, подходит хозяин магазина:

– Интересуетесь стаффордской бумагой?

– Я получила два письма, написанные на этой бумаге.

– Какого цвета?

– Белого, конечно… Но у конвертов была синяя подкладка…

– Значит, вы не знакомы со стаффордской бумагой… Она белая только на первый взгляд. Эта бумага сначала использовалась в восемнадцатом веке английским дворянством, потом распространилась по всей Европе. Изначально конверты не имели подкладки, шелковая бумага еще не была изобретена, но у листов была цветная основа, которую можно было увидеть только на свет. Синий цвет был для любовных писем, желтый – для деловой или обычной переписки, а красный – для разногласий и войны!

– А синий для любви?

– Да, часто это был косвенный намек на незаконную связь.

– А теперь?

– Бумага осталась той же, изменились конверты, которые теперь дублируются в цвет основы, но для блюстителей традиции мы держим также белые конверты.

Вмешивается Лили:

– Вы хотите сказать, что, если посмотреть твое белое письмо на просвет, появится его настоящий цвет.

– Какая романтика… – говорю я.

– Романтика и тайна.

– И кто же у вас это покупает? – спрашивает Мисс Марпл.

– Несколько постоянных клиентов, склонных к романтике и тайне…

– И богатой жизни… – уточняет Лили.

– Это, возможно, лучшая писчая бумага в мире, сударыня…

Я покупаю девять листов, по три каждого цвета, чтобы быть готовой ко всему, что может готовить мне будущее.

Явившись ко мне домой, Лили, естественно, настояла на том, чтобы все самой перепроверить. Ночь уже наступила, она поднесла бумагу моих писем к лампочке галогенного светильника, и она вспыхнула роскошным цветом – синим.

– Думаю, это не последнее открытие, красавица…

– Почему?

– Я изучила вдоль и поперек четырнадцать номеров «Ле Паризьен», которые заказала в библиотеке, помнишь? И нашла!

– Что?

– Автокатастрофу. Супругу твоего незнакомца. За несколько часов до твоей пересадки…

– Что конкретно там говорится?

– Я покажу тебе завтра. Статья осталась у меня дома.

Отдохни, у тебя вымотанный вид. И делай свои упражнения по позитивному мышлению!

– Побудь еще немного…

Назавтра звонит мой бывший муж. Он хочет организовать весенние каникулы – они уже через несколько дней – и предлагает взять Тару на остров Олерон на две недели, она встретится там с выводком своих двоюродных братьев и сестер и, главное, поучится кататься на пони: одна мысль о нем уже приводит мою дочь в состояние наэлектризованности. Хорошая мысль. Я тоже с удовольствием вырвалась бы отсюда, выбралась из этой квартиры.

Доминик Бенеар сообщает мне, что театральная пьеса в конце концов отправлена по почте, я должна вот-вот ее получить. Продюсерский проект почти готов, – если пьеса мне понравится, можно играть ее с начала 2007-го.

– Как она называется?

– «Память воды»…

Мисс Марпл приходит сразу после обеда, чтобы избежать – как она иронизирует – рекомендуемого в этом месяце замороженного блюда от Пикара. Она держит под мышкой архивную копию «Ле Паризьен» от 5 ноября 2003 г., и у нее на лице возбуждение папарацци, заполучившего сенсацию века.

– Читай, вот тут, где я держу палец!

Гроза: Автокатастрофа со смертельным исходом на площади Насьон, 12-й округ Парижа В ночь на воскресенье водитель грузовика не справился с управлением и на большой скорости протаранил автомобиль марки «Ауди», двигавшийся во встречном направлении. Жертва столкновения, 30-летняя женщина, без сознания доставлена в госпиталь Сен-Поль, где скончалась от полученных травм. Водитель грузовика задержан.

Лили ждет моей реакции. Несколько секунд я молчу и не двигаюсь с места. – Ну и что ты об этом думаешь?

Я не могу ответить сразу, мне вдруг стало по-настоящему дурно, кружится голова, перехватило горло. Я встаю попить. Моя реакция на известие о происшествии трехлетней давности кажется мне странной и непонятной. На глазах выступают слезы. Я ничего не понимаю. Может, я просто вымоталась? И что угодно может вывести меня из равновесия? Выпиваю несколько глотков воды с клубничным сиропом. Пару минут согреваю ладонями шею. Я не знаю, что ответить Лили. Я возвращаюсь в гостиную.

– Ну и что, по-твоему, нам теперь делать? Обойти все комиссариаты полиции…

У меня нет на это ни сил, ни желания… И потом, ни к чему это не приведет… Мне нужно будет подавать жалобу, иметь какой-то законный повод, иначе они не станут заморачиваться и начинать расследование, у них наверняка есть дела поважнее… Когда мы снимали телесериал «Кордье – стражи порядка», у нас иногда были съемки в настоящих комиссариатах полиции, там шумно, скучно, мрачно, там как в больнице – можно увидеть все беды человечества… И потом, на это уйдет много часов… И даже если вдруг им удастся что-то найти, с чего бы им давать нам имя и фамилию жертвы?

– Ладно, но, значит, твой незнакомец говорит правду, он не безумец. В его истории есть смысл. И потом, она совпадает с тем, что тебе сказал ясновидящий, и с твоими снами.

– Это правда… Я сама схожу с ума… Я прекрасно понимаю, что моя реакция ненормальна, но эта статья вызывает во мне смятение, я хотела бы забыть это чувство, сделать паузу, сделать свою жизнь как-то легче. «Никаких стрессов для твоего сердца, главное – никаких стрессов, – говорил мне Стивен, а потом добавлял: – Стресс действительно может убить…»

– Что ты хочешь сделать?

– Хочу, чтобы стресс и боль скатывались с меня, как вода по клеенке, хочу защититься, спасти себя. Десять дней сидеть и мучиться – это слишком. Я больше не могу. Мне надо принять этот разрыв, продолжать жить, заботиться о себе, чтобы жить долго.

– Что же нам теперь делать?

– Мне хочется куда-нибудь съездить. Сбежать на время и напитаться новыми впечатлениями. Не надо бороться с болью, с горем – надо заменить его чем-то другим, вызвать ассоциацию с другим каким-то переживанием – сильным, животворным… Я все время думаю о Таре… Мне хочется совершить какое-нибудь настоящее путешествие… У меня невероятно сильное желание уехать, отправиться в путь…

– В НЛП это называется привязкой, ты можешь изменять свои болезненные воспоминания, привязывая к ним другие, радостные, воспоминания, которые можно извлечь из памяти или создать с нуля…

– Может быть, но я никогда не слышала про… НЛП. Просто я пытаюсь сконцентрироваться на хороших мыслях.

– Нейролингвистическое программирование.

– Привязка? – задумчиво говорю я. – Давай-ка лучше снимемся с якоря! Поедешь со мной?

– Можно…

– А что ты делаешь на каникулах – побудешь с сыном?

– Нет, отец увозит его в горы. А куда ты хочешь съездить?

– Пока не знаю. Но быстро, далеко и вопреки рекомендациям врачей.

Назавтра Стивен все еще неотступно присутствует в моих мыслях. Я отправлюсь в путешествие, сменю декорации, уеду туда, где его нет. Мне хотелось бы поговорить с ним, услышать его, понять. Сделать хоть это. Разбить молчание, увериться в том, что все бесповоротно, что мои мучения имеют почву. Я звоню Генриетте, она наверняка изредка его видит. «Он выглядит как всегда, вроде у него все в порядке… Ничего не показывает, но вы же его знаете, он не из тех, кто выдает свои чувства… Надо учиться смотреть на это со стороны, деточка, есть вещи более страшные… Вы знаете его лучше, чем кто-либо… Нужно перевернуть страницу…»

От слов Генриетты мне становится еще грустнее. Невидимая стрела сидит глубоко и прочно. Я снова плачу. Я терпеть не могу плакать и плачу без остановки. Генриетта смущена. Я прошу прощения и отключаюсь, я позвоню ей, когда настроение станет лучше.

Я уверена: Генриетта права. У Стивена все в порядке, он уже «перевернул страницу». Ему плевать на мое горе. Я злюсь на себя. Как я могла так в нем ошибиться? Жить рядом с ним, смеяться с ним, ласкать его, говорить с ним, все эти ночи сливаться с его телом, приклеиваться, как переводная картинка, и все равно ничего не знать о нем, о том, какой он на самом деле.

У Стивена все в порядке… Может даже, он чувствует облегчение… Я не «переворачиваю страницы», я ненавижу это все упрощающее выражение, я ничего не забываю, не скачу с одного на другое, не начинаю жизнь сначала, как будто ничего не было до того. Жизнь тянется нитью, которую я сплетаю, я никого не стираю резинкой, я сделана из всех своих воспоминаний, Любовей, я – живое лоскутное одеяло, скроенное из мгновений жизни, я соткана из других, для других, и каждый достраивал меня или разрушал. Я не переворачиваю страницы, я их пишу.

Я забыла задать Генриетте вопрос, который вертится у меня в голове после одного разговора с Лили. Я решаю перезвонить ей сразу же, чтобы не пришлось потом еще раз говорить с ней о Стивене.

– Да, деточка?

– Я забыла спросить у вас… Это никак не связано с нашим разрывом… хотя как знать… Возможно ли, чтобы Стивен участвовал в моей операции по пересадке сердца?

– Ну и вопросы вы задаете…

Генриетта задумывается.

– В то время – это было три года назад, да? – он был в другом отделении, но уже в кардиологии, мне надо проверить, их тут много. Вряд ли, Шарлотта, он слишком молод. Может быть, присутствовал на операции, но имена ассистентов-наблюдателей не указываются в протоколе.

Я позвоню вам, если что-нибудь узнаю… А пока будьте в форме, договорились? Дайте мне слово в свою очередь. Главное, чтоб вы были в форме, гоните прочь стрессы, Шарлотта.

– Именно это и говорил мне Стивен.

Генриетта редко называет меня по имени. «Гоните прочь стрессы, Шарлотта…» Сегодня я иду по улице уверенным шагом. У меня есть задание. Найти направление для поездки с Лили.

Это занимает всего несколько минут, я иду в турагентство, которое я заприметила возле метро «Дюрок», в конце моей улицы. У меня в голове есть кое-какие соображения, но я стараюсь не слишком мечтать, чтобы потом не расстраиваться. Однако странное дело, мне кажется, что ехать в какое-то другое место просто нельзя. Мне ужасно хочется сбежать в Индию. Мне необходимо это путешествие-посвящение, это приглашение к медитации, встреча с другим миром. Пугает меня одно – цена.

Сегодня день ян, с инь покончено. Мне в глаза бросается оранжевая афишка в витрине, с зачеркнутой ценой и пометкой «-40 %», какой подарок, десятидневный тур «Раджастан махарадж»! «Срочный выезд!» Вхожу. Агент приглашает меня сесть и подтверждает, справившись в своем компьютере, что еще есть несколько мест. «Решать нужно быстро, – говорит он, – выезд через неделю».

Я в возбуждении. Это прекрасный знак. Я тут же звоню Лили и сообщаю ей про божественную скидку.

– А подальше ничего не было?! – кричит она в ответ встревоженно.

– Но это гениально, мы увидим… (Я читаю проспектик, который подсовывает мне служащий.) Нью-Дели, Джайпур, Удайпур, Фатехпур, Сикри и Агру, Тадж-Махал. Храм любви! Только мы не заедем в Бенарес, какая жалость…

– За десять дней невозможно пропахать всю Индию, красавица, и потом Бенарес… Трупы, которые плывут по Гангу, – надо, чтобы сердце прочно висело в груди. У меня одна знакомая до сих пор отходит…

– Говорю тебе, в Бенарес мы не едем. Отели суперлюкс. Ну, согласна?

– Лететь-то хотя бы в бизнес-классе? Виза нужна? Прививки? Когда вылетаем?

– Рейс в экономклассе, в Индию бизнеса нет. Виза не нужна, прививки тоже, просто взять таблетки хины на случай, если заблудимся в джунглях, а вылет во вторник.

Долгое молчание Лили. Я продолжаю уговаривать, я не знаю, что ответит Лили, мне хочется передать телефон агенту, чтобы он нашел более веские аргументы, чем мои, я подпрыгиваю на стуле и суеверно скрещиваю пальцы.

– Ну что? Давай соглашайся! Это же волшебное место, Индия, у меня отличное предчувствие, нам надо туда съездить, ну же!

– Ладно…

Май 2006 г. Париж – Нью-Дели: девять часов лёта. В самолете я говорю Лили, что когда ты такой худенький, как я, то всегда чувствуешь себя в бизнес-классе, даже если сидишь в экономе, – или здесь сиденья, к моему удивлению, приличного размера. Лили более сдержанна и без конца повторяет про длительность полета: «Все-таки девять часов…» Она делает дыхательную гимнастику, чтобы уменьшить тревогу, пока ее не отвлекает одно счастливое обстоятельство. Справа от нее садится молодой человек, похожий на манекенщика, очень элегантный, с длинными пепельно-русыми волосами, – идеальный профиль, который напоминает мне в чуть-чуть более мужественном варианте юношу, бродящего по пляжу в висконтиевской «Смерти в Венеции». Он все время улыбается и прекрасно осознает свою красоту. У него есть манера постоянно украдкой проверять производимое им впечатление, оглядываясь, как будто он что-то ищет. Едва сев с ним рядом, Лили заводит разговор, улыбаясь до ушей, – «поскольку нам все равно девять часов лететь, пусть хотя бы они пройдут приятно…» Мне повезло меньше, передо мной возвышается огромный и безупречно заверченный тюрбан, перекрывающий большую часть звездного неба. Я немного ворчу. Лили между двумя обворожительными гримасами сообщает мне, что это традиционный головной убор сикхов, одной из индийских религий, и что, если бы я решила ехать в Тибет с его маленькими лысыми монахами, моему обзору бы ничто не мешало. Я парирую: в Тибет поедем, и скоро, после того, как она расстанется с очередным кавалером, потом довершаю месть, сообщая ей на ухо свою догадку: ее сосед – голубой. Воспользовавшись тем, что молодой человек привстал, чтобы и остальные пассажиры увидели, какой он красавец, она отвечает мне: «Это ясно, но мне плевать, они отличные любовники, ласковые и совершенно ненавязчивые».

Манекенщик садится на место, и я выворачиваюсь, чтобы вполглаза увидеть пантомиму стюардесс, которые просвещают нас, что делать, чтобы остаться в живых. Я в случае разгерметизации кабины – дело в шляпе – умру от остановки сердца прежде, чем кислородная маска выпадет из гнезда. Я быстро отвлекаюсь, потому что мой отец, большой любитель статистики, регулярно сообщал мне, что у нас бесконечно больше шансов умереть на улице, чем разбиться в самолете, но если такое, к несчастью, произойдет, шансов выжить практически нет. Я слежу искоса за уловками Лили, потом решаю погрузиться в путеводитель по Индии.

В шесть раз больше Франции по площади, 1,1 миллиарда индийцев, «а я маленький такой»… Самое крупное демократическое государство мира, «работающая анархия», 40 % безграмотных, но один из самых высоких показателей экономического роста и, главное, путешествие к истокам, из которого все возвращаются преображенными.

Национальная историческая религия индуизм.

Я узнаю также про сикхов – вроде моего соседа, оказывается, под их тюрбаном на самом деле скрывается длинная шевелюра, и холмик перед моими глазами превращается в нечто загадочное. Переходя со страницы на страницу, я встречаю своих любимых непротивленцев – джайнов и, главное, буддистов, учение которых я хотела бы полностью усвоить.

В Индии нет единого бога, есть многобожие. Чтение всех этих религиозных теорий, этих фантастических легенд, вся эта веселая шайка божеств как-то трогает меня. Кто прав? Какой бог жив? Кто создал жизнь и владеет секретом волшебства? Кто решает, падать ли этому самолету рейса Париж – Нью-Дели или нет?

В соответствии с индийским троебожием, великий творец мира – бог Брахма. Шестирукий бог Вишну, мечта любой домохозяйки, летает на белом орле, вроде как я в этот самый момент, и спускается на землю, чтобы наводить порядок. Шива своим третьим глазом, угнездившимся посреди лба, проникает во все тайны и разрушает все, что не истинно. Вишна и Шива точно не сидят без дела!

Индуизм уже три тысячи лет основывается на нескольких главных мыслях. Мы движемся в постоянных поисках истины и равновесия – дхармы.

Мы в ответе за нашу карму, которая складывается из суммы наших поступков во всех наших земных жизнях. Так что лучше быть добрым, чтобы получить сансару, новое воплощение души, в высшую касту, для лучшей жизни. Я задумываюсь – что же я такого могла нахимичить в предыдущей жизни, чтобы вляпаться в такое дерьмо…

Хотя официально они отменены, касты существуют, потому что они – неотъемлемая часть индуизма. В этом главная загвоздка, противоречие этой так называемой демократии. Они образуют жесткие и кодифицированные социальные группы, границы которых можно пересекать с большим трудом.

Брахманы – каста священников и мудрецов, по легенде, они вышли изо рта великого творца Брахмы; кшатрии, благородные воины, вышли из его рук; вайшии, торговцы, ремесленники и землепашцы, вышли из бедер; и, наконец, судры, самая низшая каста, каста слуг, выскочили из ступней Брахмы. Но бывает и хуже: это «неприкасаемые», или парии, мужчины и женщины вне всяких социальных групп, исключенные из какой-либо касты, которые предназначены для исполнения самых грязных работ, они должны убирать отходы, трупы, грязь. К «неприкасаемым» нельзя приближаться, потому что они нечисты, даже тень их не должна ложиться на брахмана.

Я читаю и сразу же испытываю сочувствие к двумстам париям, миллионам людей, выброшенных из жизни.

Не так давно люди отказывались даже пить из одного стакана с ВИЧ-инфицированным, дотрагиваться до него, жать ему руку, целовать в щеку. Некоторые подумывали о том, чтобы их изолировать. Я откладываю путеводитель, жду, пока схлынет возмущение, и задумываюсь. А теперь – все ли готовы пить из одного стакана с ВИЧ-инфицированным? Чтобы отвлечься, наблюдаю за Лили, которая совершенно перестала обращать на меня внимание и окончательно перевела своего соседа в касту «касаемых» и даже «тискаемых». И похоже, это его полностью устраивает.

Ночью, когда тяжелая тишина опускается на замерший самолет, меня охватывает тревога при виде того, как на маленьком светящемся экране передо мной возникают данные о высоте полета: «10 000 метров»…

Десять километров ледяного воздуха прямо под моим сиденьем, между мной и землей. У меня впечатление, что в любой момент эта огромная летающая масса, которая не опирается ни на что, может сорваться и рухнуть вниз, пролетев десять самых длинных километров в моей жизни… Дыхание мое становится чаще, прерывистей, я не решаюсь разбудить Лили, которая дремлет, нежно склонив голову на плечо молодого человека. Роюсь в косметичке с лекарствами и сразу засовываю под язык таблетку ксанакса. Мне удается успокоиться и вернуться к чтению.

Буддизм вышел из индуизма. Будда – индийский принц королевской крови, который «проснулся» – отсюда его имя – на севере Индии в пятом веке до нашей эры. Буддизм проповедует отмену каст, вот и прекрасно. После того как он встретил нищего больного старика, а потом умершего, Будде открылись четыре Истины, которые я комментирую в тишине:

–  Всякая жизнь предполагает неудовлетворенность и страдание, – согласна.

–  Страдание рождается из желания, из привязанности, – я страдаю от любви.

–  Прекращение страданий возможно — отличная новость.

Чтобы идти к просветлению, достичь нирваны, есть путь, срединный путь, состоящий из справедливости, любви, лишенной страсти, и уважения к жизни.

Потом идет моя Тара, о, это мой личный ангел, мое единственное божество, мать всех будд, единственная могущественная и великолепная буддийская женщина. Ее имя означает «небесная звезда» или «освобождение». Она бывает разных цветов. Зеленая – самая почитаемая, она обладает высшей властью отводить все опасности. Моя дочь верна своей легенде. У нее всегда ровное настроение, ничто не может изменить ее улыбку, она не хочет спать в своей постели и все время липнет ко мне. И я разрешаю ей это делать, несмотря на все запреты педиатров. Ночью, под простыней, ее рука ищет меня, она хочет защитить меня. Когда мы с ее отцом выбрали имя, мы не знали его буддистскую символику. Тара для нас ассоциировалась только с «Унесенными ветром», это была земля авантюристки Скарлетт О_ра, земля обетованная. Я закрываю книгу, мечтаю, медитирую, погружаюсь в дрему…

Любить не страдая, не мучиться беспрестанным желанием, стремиться к доброте, очищаться, найти равновесие, безмятежность и… спать. Чтение успокоило меня, и ксанакс начинает действовать в полную силу. Я засыпаю в воздухе, далеко от твердой земли, плывя в своих новых мыслях, став чуть легче и чуть спокойней.

Прилетев в Дели, моя Лили и Адам – даже имя у него красивое, шепчет она мне на ухо, – обмениваются телефонами. Нас ждет машина, присланная отелем.

Индия – огромное потрясение. Я сразу же чувствую себя без сил от влажной жары начинающегося вечера.

– Май-июнь – это самое горячее время года, я это в твоем путеводителе прочла, скидок зря не делают, – иронизирует Лили.

– Спроси на всякий случай у водителя, нормальна ли такая температура. Представляешь, если так будет все десять дней? Я уже вся взмокла.

Лили свободно говорит на двух языках, мой же английский заслуживает улучшения на ближайших голливудских съемках.

Водитель категоричен: «Yes, normal». Потом добавляет: «Monsoon soon!»

– Что он сказал?

– Скоро муссон.

Спускается темнота, и все силуэты сливаются. С автострады пригород Нью-Дели похож на любой пригород мегаполиса, тянущийся бесконечно. Никаких узнаваемых признаков этой уникальной страны, кроме плотной заселенности и анархического нагромождения всяческих жилых построек, захвативших пространство. Я чувствую настоящее возбуждение и еще боязнь. В зарождающейся ночи небо быстро затягивается тучами.

Вдруг разражается гроза. С неба обрушиваются целые потоки воды, как это бывает в тропиках. За несколько минут шоссе погружается в воду, движение почти останавливается. Я говорю Лили, что мне хуже. Кладу ладони на грудь и закрываю глаза, пытаясь расслабиться. Когда стук дождя о железо становится невыносимым, передо мной ясно, как в ярком фильме, проносятся образы моего сна: потерявшая управление машина, сильнейший дождь, круглая площадь, в которую упирается дорога, я вижу статую на широком основании, мои руки на руле машины, кровь на зеркале заднего вида, новорожденный, сноп фар на встречной полосе и удар. Бац! Я кричу. Раздается хор автомобильных сирен, он перекрывает мой голос. Я открываю глаза. Успокаивая меня, Лили положила мне руку на плечо. Она вертит головой, как флюгер, и выглядывает наружу. Такси пытается проложить себе путь среди полузатонувших машин, поваленных мотоциклов, стоящих на обочине мокрых людей. Громокипящая гроза проходит. В несколько секунд все кончается: и грохот дождя, и чернота неба, которое становится темно-серым. Постепенно в холодной от кондиционера машине устанавливается тишина, и мы въезжаем в еще бурлящую потоками столицу.

Дели делится на старый и новый город. Наш отель расположен на этой зыбкой границе, недалеко от центрального вокзала. Такси пробивается по старым районам. Мои глаза пытаются ухватить все это незнакомое зрелище. Прижавшись лбом к стеклу, я впервые в жизни вижу это городское нагромождение. Здесь нет ничего красивого, распланированного или сочетающегося с другим. Магазин западного вида соседствует с лачугой, а рядом с ней – многоэтажный жилой дом с решетками на окнах, выходящий на замызганную авторемонтную мастерскую. Потом улочка, которую пересекает куча электропроводов, постоянно искрящих короткими замыканиями, – плотная толпа не обращает на них внимания. Народ кишит повсюду, взгляд путается и расплывается, как в детстве, когда я рассматривала обнаруженный под камнем муравейник. На бесконечном красном сигнале светофора вокруг нас скапливаются машины. Мое стекло вдруг отдается коротким глухим стуком, и я, отпрянув назад, вскрикиваю. Мужчина стучит по стеклу культей руки, протягивает другую, здоровую руку и улыбается, прося прощения за то, что напугал меня. Он не отстает и стучит снова. Я сижу не двигаясь, по-прежнему отодвинувшись от окна, прижавшись к Лили. «Don_give, don_look», – говорит нам сухо шофер. Машина снова трогается с места. Мужчина возвращается на тротуар, я смотрю, как он медленно скрывается из виду. У него были невероятно пронзительные глаза, блестящие, черно-лаковые. Шофер привлекает наше внимание и указывает пальцем на появившуюся впереди неоновую вывеску нашего отеля. На тротуаре, на углу возле входа, прямо на земле, на тряпках, на кусках картона, десятки людей, целые семьи. Сидят закутанные женщины, безразлично смотрят, как мы проходим мимо. Вокруг них лежат несколько ребят. Дети спят под открытым небом, перед ними несколько мужчин, они стоят и спорят. Поднимается шлагбаум – добро пожаловать в другой мир. Индия вся – огромный и головокружительный контраст. Место, куда мы попадаем, на удивление роскошно. Мощные уличные фонари освещают великолепные пальмы, растущие из коротко подстриженного газона. На фоне темноты сверкают чистой белизной колоннады и стены из деревянных планок. Двое мужчин в каскетках и перчатках, в безупречных мундирах с поклоном открывают нам двери. «Thank you, thank you very much», – говорю я. Прежде чем войти в холл, я оглядываюсь на парк. Гомон толпы едва слышен, а ведь до нее несколько шагов. Покосившиеся дома, захламленные улочки стерты из поля зрения как по мановению волшебной палочки. Тропические пальмы качаются и шелестят под теплым ветром. Этот отель – островок нереальности, бастион колониализма, чья роскошь прекрасна и столь же невыносима. Я в касте баловней судьбы, а завтра вернусь в нищету.

Мы ужинаем легким карри с нежной ягнятиной. Обычно я не люблю все острое и забивающее вкус продуктов. Но мне хочется карри. «Вообще, если ты не любишь карри, тут тебе мало что светит…» Я обожаю наны с сыром, эти мягкие лепешки, что-то среднее между блином и хлебцем, только что выпеченные в дровяной печке, чуть присыпанные золой.

– Я не ожидала этого, – говорю я Лили.

В моем уме еще громоздятся все разрозненные картинки моего приезда сюда.

– Индию невозможно предугадать…

Утром Лили решает полежать возле ярко-голубого бассейна. Я немного давлю на нее, мне хочется встретиться с индийцами. До могилы императора Гумаюна, которая относится к памятникам культуры по классификации ЮНЕСКО, меньше километра. Может, сходим туда пешком? Консьерж категорически не советует это делать. Я не упрямлюсь в незнакомой местности. Мы берем машину отеля. При свете дня лабиринт улочек старого Дели кажется бесконечным. Спавшие на тротуаре люди ушли. Уличное движение стало гораздо интенсивней. Правила уличного движения здесь неизвестны, скорость не ограничена, так же как и количество пассажиров на одно транспортное средство. На доисторическом мопеде решительный молодой человек с высоко поднятой головой посадил между седлом и канистрой маленького ребенка. За ним сидит его жена, низ ее желтого сари хлопает на ветру, она держит рукой спеленатого младенца. У нее за спиной сидит девочка, уткнувшись головой в материнскую спину и обхватив мать руками. Женщина какое-то мгновение смотрит на меня золотистым и поразительно безмятежным взглядом.

Наш шофер резко тормозит, объезжает, прибавляет газу, уворачивается от столкновения со всем, чем можно, – священной коровой, козой, медленно двигающимся велорикшей – это что-то вроде небольшой повозки, которую тянет велосипедист, потом обгоняет набитый людьми автобус с решетками вместо окон.

Вот человеческий вариант джунглей. Мы подъезжаем к мавзолею XVI века, который ничем не напоминает могилу. Идем по огромному участку, который состоит из садов, простирающихся до горизонта, монументальных куполов и глубоких портиков. Все из белого мрамора или красной глины. Белизна символизирует чистоту и еще смерть, возрождение через перевоплощение. Красный цвет – земная жизнь, кровь, любовь и плоть. Это прекрасно, просто и величественно. Говорят, эта могила послужила отправной точкой для знаменитого Тадж-Махала. Я брожу, потрясенная, как и Лили – молчаливая и покоренная, мы бродим среди белого и красного, среди возрождения и любви.

Новости из Франции малочисленны, но хороши. Я слышу дочку так, как будто она рядом, она пытается отыскать меня на карте мира и спрашивает, сколько раз ей нужно «бай-бай» до моего возвращения. Она требует подарок, пропорциональный моему отсутствию.

Агент спрашивает, получила ли я театральную пьесу.

Стивен совершенно исчез из моей жизни… «Ухожу» – и все.

Я снова слышу звук захлопнувшейся двери, живот сжимается, даже теперь, вдали от всего, при одной мысли. Я распахиваю глаза в окружающий меня мир, концентрируюсь на Индии, наполняющей меня сегодня.

Мы уезжаем из Дели в Удайпур, на юг штата Раджастхан.

Из нашего номера прямо на берегу озера открывается, возможно, самый прекрасный пейзаж, когда-либо виденный человеком, уникальная и роскошная красота Индии. В глубине – стена Удайпура, его висячие дворцы, город цвета охры. Там и сям – равнины, бледно-желтые, зеленые, пустынные холмы. В центре неглубокого озера – «Лейк-палас», вросший в тину, как обломок кораблекрушения, отель XIX века, который занимает островок целиком, здание высечено из мрамора. Мерцающая вода отражает охру высоких резных стен, оранжевое небо, громадное, низко стоящее солнце и бледность огромного корабля. Я стою, охваченная дрожью, Лили пытается вывести меня из гипноза, расхваливая все аюрведические прелести спа-центра. Мой взгляд по-прежнему неподвижен. Я могла бы простоять здесь до конца дней своих, глядя на эту неподвластную времени красоту и выражение всего лучшего, что есть в человеке. Крупные птицы диковинного вида плещутся в озере, и клонящееся к закату солнце покрывает воду блестящей медью. Я прищуриваю глаза.

– Ты медитируешь, маленький Будда?

Я не отвечаю Лили.

– Это роскошное зрелище, но я бегу в спа-центр, так что оставляю тебя в твоей стихии, красавица.

Я неподвижно пролежала на террасе несколько часов. То открывала, то закрывала глаза. Жизнь моя начинала казаться нереальной. На смену раскаленному дню пришла ночь с ее теплым воздухом. Озеро озарилось светом огней, прибрежные стены тоже. Сладкие слезы текли по моему лицу. Это место было мне знакомо. Я уже приезжала сюда раньше, в другой жизни или в мечтах, но эта красота была мне привычна. Она действовала на меня бесконечно успокаивающе, еще более сильно, чем всякая красота, которую я могла видеть прежде.

Дежавю – чувство прежде виденного, прежде почувствованного, прежде восхитившего. Я уже плакала здесь при виде этой красоты.

Лили с шумом врывается в номер: – Глазам своим не верю! Ты не сдвинулась с места?! Меня уже отмассировали, завернули, развернули, провели пилинг, эпиляцию, а ты все время проторчала тут? У тебя что, депрессия, красавица?

Лили подходит ближе и при свете уличных фонарей с удивлением обнаруживает на моих щеках подтеки туши для ресниц.

– Ты плачешь? О! Неужели плачешь, красавица? Слишком много эмоций… Это из-за Индии?.. Или опять из-за него?.. Открой глаза… Посмотри на меня. Посмотри на Индию. Все наладится, поверь мне, все наладится…

Лили вскакивает на ноги и прекращает изъявления сочувствия, наводящие на меня тоску и апатию.

– Я умираю от голода! Да и ты тоже! Я хочу нан с сыром, а потом – шопинг. Ты знаешь, что лавочки в старом городе открыты до полуночи?

Удайпур, потом розовый Джайпур, Дворец ветров, Ранакпур и его храм джайнов с бесконечным количеством деталей, Агра, ее Красный форт и Тадж-Махал… Одно восхищение. Индия для меня – это испытание на прочность, это настоящий электрошок.

Красота мешается с абсолютной бедностью, нищетой, унылой и вездесущей, как жара. У меня нет сил, и я ненавижу такое состояние. Мне всегда нравилось что-то делать, я верила в возможность что-то изменить, дергать за веревочки – хотя бы собственной жизни. Я люблю бросать вызов судьбе. Но какое будущее у этих детишек, черных от грязи? Какое будущее у этих светозарных глаз, которые я вижу, стоя на светофоре и отводя взгляд, у людей в битком набитом автобусе, которые в упор смотрят на меня, сидящую в прохладном полноприводном автомобиле?

Что я могу сделать? По крайней мере, сказать об этом. Но Индия сильнее меня, я хочу запомнить нереальную красоту, волнение от красоты.

Тадж-Махал так же прекрасен и бел, как на фото. Проходишь портик, который нарочно перекрывает вид на него, и он предстает глазам внезапно – величественный, неслыханный.

В центре огромный купол-балдахин символизирует округлость любви, женщины. Рядом с ним – два других купола поменьше, напоминающие сосцы. Вокруг – четыре колонны, четыре тонкие высокие башенки, тянущиеся к небу, в бесконечность. Меня изумляет грация этого огромного памятника. Лили стоит с открытым ртом. Непрекращающееся изумление вызывает у меня головокружение. Я присаживаюсь на одну из многочисленных скамеек, которые расставлены вокруг центрального водоема. Закрываю глаза, опускаю лицо на ладони. Лили спрашивает, в порядке ли я. Я не отвечаю, не двигаюсь. Пусть Тадж-Махал сверкает под моими опущенными веками… Я вижу себя… идущей размеренным шагом в направлении купола, гравий скрипит под ногами, на мне мое золотое ожерелье, у меня в руке – чья-то мужская рука… Я вижу только его руку, обручальное кольцо, я чувствую его тепло, легкий нажим пальцев, ведущий меня. Я счастлива – безраздельно. И чем ближе мы подходим к памятнику, тем счастливей я становлюсь. Народу вокруг не много, воздух почти прохладен. Потом, дальше, подойдя к лицевой стене Тадж-Махала, мы соединяем руки над грациозной птичкой, вырубленной в мраморе. Не входя в мавзолей, мы огибаем купол, идем вдоль спокойной бледно-зеленой реки, потом возвращаемся к входу и вместе входим внутрь…

– Шарлотта? Шарлотта!

Я чувствую руку Лили, ласково встряхивающую меня за плечо. Открываю глаза. Медленно отмахиваюсь от Лили, прося оставить меня витать в своих мыслях. Еще несколько мгновений меня баюкает сладость этих внутренних образов. Мне хочется удержать ее, чтобы она наполняла меня дольше. Лили присела рядом, она ждет, любуясь окружающей красотой. Когда сладкое ощущение наконец ускользает, я чувствую сильнейшую грусть, одиночество, которое не может нарушить никто, ничто, никакая мысль. Я чувствую, как подступают слезы. Лили пугается:

– Да что с тобой, скажи, что такое? Что ты плачешь без конца?

Я не хочу рассказывать о том, что принадлежит мне, это так интимно, – не сейчас, мне хочется вновь пережить это чувство, откуда бы оно ни исходило, чтоб сохранить его в душе. Я вытираю глаза, резко встаю и улыбаюсь:

– Пойдем, милая. Ничего страшного, все будет в порядке, давай пройдемся.

– Понятно, что ты переживаешь… ты снова все вспомнила…

– Да… Все пройдет, говорю тебе… Давай подойдем поближе, вблизи он еще красивей… Посмотришь, какие там вырубленные в мраморе цветы, птицы… а позади – спокойная река с зеленоватыми волнами…

Лили идет за мной, шепотом повторяя на одной ноте вопрос, не требующий ответа: «Да откуда ты-то все это знаешь?»

На приподнятой балюстраде перед куполом я обращаю внимание Лили на изящество лотосов, роз, тюльпанов и длинноногих птиц. «Вот эта такая красивая, правда?» Я показываю на птицу, похожую на ту, что мне привиделась. Что-то вроде цапли, тропического журавля, птица, живущая у воды, с длинным клювом, чтобы ловить рыбу. Я рада увидеть снова. Я трогаю, глажу. Мое сердце бьется. Мы медленно идем вокруг купола, и, когда мы видим простирающуюся вдаль широкую реку, Лили вскрикивает: «Странно, ее же нельзя было видеть. И в гиде про нее не сказано…»

Вырезанная из мрамора цапля наверняка отсюда. Видимо, художники смешивали символы и реальную природу окрестных мест. Лили заинтригованно взглядывает на меня. Мы продолжаем идти. Она хочет сфотографировать наши соединенные руки на цветке лотоса, символе вечности. Операция трудная, Лили слишком дрожит, держа аппарат одной рукой. Нам помогает какой-то любезный турист. Коснувшись камня, когда на мою руку надавливает ладонь Лили, я вдруг снова чувствую сердцебиение. Мне нужно сесть. Лили хочет осмотреть внутреннее убранство, я отпускаю ее. «Ты мало что потеряла, – говорит она, вернувшись. – Там темно, мрачно и почти пусто». Лили садится и, чтобы развлечь меня, рассказывает романтическую и жестокую историю Тадж-Махала…

Тадж-Махал – это на самом деле могила XVII века, строительство продолжалось тридцать лет, могила Мумтаз Махал, юной супруги императора, обладавшей божественной и несравненной красотой и умершей слишком рано. Горе оставшегося одиноким супруга было таково, что никто не мог его понять, ни один индийский зодчий не мог придумать памятник ему под стать. Монарх приказал привести молодого художника-перса, слух о гениальности которого вышел за границы его родины. Он тайно приказал убить его невесту, для того чтобы тот полно и остро ощутил боль от потери любви. Так возник Тадж-Махал.

Мы добрый час остаемся под палящим солнцем, припекающим кожу, сидя на белой мраморной скамейке перед этим храмом влюбленных. Наконец мы начинаем шутить и вспоминать фотографию, где одинокая и грустная Леди Ди сидела в этом же месте. Ничего удивительного, ей перед этим нашептали легенду Тадж-Махала. Завтра снова в путь. Последняя остановка. Фатехпу-Сикри.

Добираемся туда добрый час. Приходится закрыть глаза, шофер несется как псих, и ничто не может заставить его притормозить: ни мои просьбы на английском, которого он упорно не понимает, ни регулярные вскрикивания. Не снижая скорости, он уклоняется от препятствий, выскакивающих навстречу, как в видеоигре. Огромные грузовики с грозными хромированными клыками бамперов, опять худосочные священные коровы, даже слон, тележки, велосипеды и множество машин, таких же торопливых, как и мы. Да что за срочность? Я кричу, кашляю, пытаюсь уцепиться, молюсь. Лили хохочет. Мы приезжаем на место.

Там стоит уникальная заброшенная цитадель, еще более прекрасная, чем форт Агры, сложенный из того же кровавого камня. Здесь смешиваются все архитектурные влияния – мусульманское, индуистское, христианское. Гигантский портал. Он ведет к мечети, которая стоит на краю двора, мощенного обтесанными в виде звезд каменными плитами. Все формы присутствуют здесь одновременно: башни, своды, колонны, стрельчатые арки. Это священное место. Рекомендуется снимать обувь. Сидя на земле, музыканты играют на флейте и саранги, похожем на деревенскую скрипочку. Руки мне протягивают нищие, «неприкасаемые». Я сажусь рядом с ними. Денег у меня больше нет, я показываю пустые карманы, я разбросала монеты по пути, как Мальчик-с-пальчик, но я протягиваю им руки. Я хочу дотронуться до них. Я задерживаю в руке, сжимаю руку молодой матери в застиранном сари. Она радуется и внезапно начинает смеяться, смех, как по цепочке, охватывает всех. Хотя кто-то, несмотря на гвалт, продолжает спать. Я тоже громко смеюсь. «Namaste… Namaste…» «Здравствуй» по-индийски. Вот все, что я могу сказать.

Давайте смеяться, смеяться снова и снова, мы все – парии. Небо внезапно становится хмурым. Компания моих новых друзей-калек вперевалку, на четвереньках убегают и прячутся под аркадами. Я остаюсь на месте и встаю. Дождь хлынул быстро и резко. Из рыхлой почвы поднимается вода, образуя лужи грязи возле моих босых ступней.

– Шарлотта, испачкаешься! – кричит Лили, спрятавшаяся со всей толпой в укрытии от дождя.

Мне плевать. Мне нравится грязная вода, брызжущая потоками, запах земли, от которого тошнота подступает к горлу. Я стою одна посреди огромной площади, и мне хорошо. Музыканты не бросили играть, и я хочу отдать им дань уважения. Я пойду танцевать. Это танец-импровизация, невиданный танец, мой танец, наш танец – танец парий.

Я танцую. Кружусь. Дождь мочит мне волосы, грудь. Вода течет по мне, как кровь, – прозрачная и новая. Музыка играет громче, и моя труппа поддерживает меня, стуча о землю ногами, хлопая в ладоши. Ко мне присоединяется ребятня, они размахивают руками и так же, как я, поднимают их вверх. Я похлопываю их по головам, они стараются поймать мои ускользающие ладони. Соединенные большой и указательный пальцы описывают круг, это глаз, глаз Шивы. Мои запястья волнообразно колышутся, пальцы описывают в воздухе круги. Я распускаю волосы по ветру, я качаю бедрами. Незнакомый танец охватывает меня. Теперь дети льнут ко мне. Еще несколько мгновений мы образуем малый хоровод, пока дождь не прекращается – так же внезапно, как начался. Я аплодирую своим гордым и веселым танцорам, которые идут под аркады, а я сама возвращаюсь ко всхлипывающей Лили.

– Да что с тобой, милая?

– Это было просто волшебно. Казалось, в тебе какая-то неведомая сила, счастье, жизнь… А этот танец…

Я покидаю Индию в ослеплении, смирении, возбуждении, полная новых красок, новых взглядов, полная жизни, потрясенная красотой этой страны и волнением от новых или заново обретенных чувств.

По возвращении в Париж Тара тут же хватает свои подарки: оригинальный рисунок с изображением зеленой Тары, розово-серебристое сари и великолепный Ганеша из разноцветного плюша. Должна признаться, я себе тоже купила такого Ганешу, только поменьше, который прекрасно умещается в сумочке.

Ганеша – один из сыновей Шивы. Он такой хорошенький со своей слоновьей головой, четырьмя руками и толстым, как у Будды, пузиком. У Шивы с его третьим, разрушительным глазом был поганый характер, ох уж и натерпелся от него бедняга-сын, который вместо того, чтобы стать законченным невротиком, сумел превратиться в полную папашину противоположность. Настоящий подвиг. Ганеша – замечательный пример компенсации, затюканный ребенок, ставший защитником человечества. Он разбирает все завалы, возникающие на пути к новым приключениям, облегчает реализацию планов, и потом, это божество зрелищ, – словом, он просто создан для меня и Тары.

Пусть Ганеша хранит ее во всех приключениях! Да, бог Ганеша, защити мою дочку, освети ей горизонт, сохрани ее улыбку, потому что, если хоть что-нибудь плохое случится с Тарой, мне придет конец, я сойду с ума – просто и окончательно, я погибну без малейшего желания выжить. Тара – мой единственный рубеж.

Мой почтовый ящик переполнен. Я нахожу там два десятка писем от читателей, пересланных мне издателем. Я люблю эти письма, узнаваемые из тысячи других, оригинальные, личные, часто с цветными марками. Они заряжены добрыми чувствами, как батарейка. Каждый раз, читая их, я чувствую связь с человеком. Восторженный читатель легко открывает душу, даже свою интимную жизнь, это создает странное ощущение трогательной и виртуальной близости.

Письма часто бывают очень хвалебными, и, даже если я прорабатываю эту проблему с психологом, комплименты всегда вызывают у меня чувство неловкости.

Не вижу никакой моей заслуги в том, что я борюсь за жизнь. Достаточно повторяла мне Клер: «Человек по сути своей запрограммирован на выживание».

В глубине души я не признаю за собой особых талантов и оцениваю себя критически.

Чтобы принять комплимент, надо иметь готовую благодатную почву, на которой есть след, зародыш этого комплимента, как бы стволовая клетка, которая поможет комплименту прирасти, прижиться. Надо признавать за собой некоторую ценность, и тогда каждый комплимент будет ее подпитывать и придавать ей новый блеск.

Когда я слышу комплимент, мне кажется, что я не могу его принять. Чувство собственной ценности мне не знакомо. Жаль. Комплимент не входит в меня, а скользит по поверхности. Я улыбаюсь – и он исчезает.

Моя психологиня объясняет, что чувство собственной значимости связано с самооценкой, с тем взглядом на себя, который мы выработали еще в детстве, в самом начале. Это глубинная связь с собой, интимная и часто бессознательная. Родительская любовь выстраивает веру в себя, и затем жизнь ее либо усиливает, либо подвергает испытанию.

Отец и мать любили меня, не выражая этого по-настоящему. Недоразумение, скорее всего, идет от этой их сдержанности. Дети – это маленькие Фомы неверующие, им нужны доказательства любви, чтобы поверить, слова, ласки. Я плохо истолковала родительскую любовь. Теперь работаю над другой версией. Но зло, в общем-то, уже сделано, я никогда не чувствовала себя достойной любви. И жизнь ничего не поправила: ВИЧ, разрушительно действующий и на близких, моя недоученность в семье, где все верят в науку, случайно пришедшая слава, как луч прожектора, высветивший меня и как будто приросший навсегда.

Я быстро просматриваю почту и откладываю письма на стол: прочту позже. Новостей от незнакомца нет. Хотя передача Деларю только что прошла по телевизору.

Звонит Лили – в слезах. Ее бросил певец. «У него крыша поехала». Они страшно разругались из-за денег. Лили за все платила, и ей это надоело. Он чуть не дал волю рукам. Все произошло в ресторане. «К счастью», говорит Лили и плачет. Он был не в себе, под коксом, пьяный, наелся таблеток, – отличный коктейль, чтобы испортить вечер и разбить ей жизнь. На самом деле я слушаю эту новость с облегчением, но надо выражать сочувствие. Он был ненормальный, безбашенный, бессмысленный человек, а моя Лили – слишком мягкосердна, доверчива, готова на все, чтобы услышать «Я люблю тебя».

«У сердца доводы свои, и разум им не внемлет»… Блез Паскаль, мой знаменитый предок. Сердце у моей Лили, после того как она развелась с мужем, разумом не отличается. Я знаю слабости натуры моей замечательной подружки.

Легкость и постоянное хорошее настроение – это качества, которые деликатные натуры вырабатывают как противоядие, чтобы выносить испытания. Моя Лили – человек подраненный, в силу жизненной необходимости перековавшийся в хохотушку. Ее развод – событие, которое напрасно считают заурядным, – глубоко ранил ее и обесценил в собственных глазах. Она глубоко любила мужа. Она познакомилась с ним задолго до того, как он разбогател. Ей нравились его раскрепощенность и способность восхищать ее. В один прекрасный день, холодно и спокойно, он объяснил ей, что прошло десять лет и он больше не испытывает к ней желания, что это, в общем, нормально: время, привычка. Ему скучно с ней, они теперь слишком хорошо знают друг друга, пресловутая загадка исчезла, а жизнь слишком коротка, чтобы продолжать брак на таких условиях. Бизнесмен, ставший миллионером, просто ушел к другой женщине – моложе, сексуальней и, естественно, загадочней, поскольку он ее едва знал. Мужчины никогда не снимаются с якоря, не присмотрев себе какую-нибудь гавань.

Я приглашаю Лили к себе, она соглашается, она не хочет, чтобы сын видел ее в таком состоянии. С ним пришла посидеть бабушка. Я спускаюсь вниз, в известный магазин, который производит легальный наркотик, вызывающий привыкание: шоколад. Лили его обожает – особенно черный, почти горький, «настоящий», как она говорит. Я хочу самого лучшего, покупаю изысканнейшие шоколадные конфеты и даже иду у себя на поводу, прихватив пачку вафель в молочном шоколаде, которые хорошо бы вообще запретить. Прошу упаковать шоколад для Лили в красивую красную коробку, потом передумываю: «Нет, в зеленую, пожалуйста». Страсти я предпочитаю надежду.

Лили со слезами на глазах благодарит меня. Она непричесанная, ненакрашенная, небрежно одетая. Теперь ей на все плевать, говорит она.

– И кому мне нравиться?

– Мне, черт побери!

– Ты права, красавица, давай станем лесбиянками…

Я не это имела в виду. Я улыбаюсь Лили и смотрю, как она поглощает шоколад с такой жадностью, что перепачканные им зубы делают ее похожей на мадам Тенардье из «Отверженных».

Чтобы подруге, пережившей любовную трагедию, стало легче, благотворная тактика только одна: слушать. Я слушаю Лили с той бесконечной любовью, которую я к ней испытываю, я держу ее за руку, как часто держала она меня, я уверена, что все это быстро пройдет и что она найдет кого-нибудь под стать своим достоинствам, если только сможет влюбиться в мужчину, который хочет ей добра.

Но я ничего не говорю. Советы часто бесполезны, особенно по горячим следам.

Через несколько часов я вынуждена прекратить ее слушать, потому что мне нужно к психологине. Я целую Лили, которая собирается идти домой, несмотря на мое предложение отдохнуть у меня.

– Ты так мне помогла, красавица, – говорит она, уходя.

У психологини – Итак, Шарлотта…

– Мне кажется, мы не виделись целую вечность.

– Ровно три недели.

– Поездка в Индию была просто невероятной…

Я делюсь с Клер своими загадочными ощущениями дежавю. Река за Тадж-Махалом, про существование которой я не знала, невидимая от входа, мужская рука в моей руке, слезы перед озером Удайпур…

– Как вы упорны, узнаю вашу вечную черту… Но что вы вообразили? Что вы переживаете чувства, которые принадлежат вашему донору? Романтический опыт клеточной памяти? Но какая влюбленная женщина не испытывала перед Тадж-Махалом ощущение дежавю?

– Но я же описала реку, протекавшую с другой стороны, до того, как увидела ее, она же нигде не обозначена, я же там была впервые!

– Я верю вам, все это может вызвать смятение… Что сказать вам… Ощущение дежавю – распространенное явление, которое каждый человек испытывал, по крайней мере однажды в жизни. Оно возникает в сильном эмоциональном контексте и тогда, когда люди переживают событие, которого долго ждали или опасались. Ваше предварительное описание реки, которой вы никогда не видели, может быть всплывшим воспоминанием, каким-то забытым образом. Бессознательная память – это как подводная часть айсберга. Я не верю ни в ясновидение, ни в клеточную память, ни в ту эзотерику, за которую вы так цепляетесь. Если вас интересует именно это, вы должны понимать, что я некомпетентна и не могу дать вам ответ…

– Но с кем мне тогда про это поговорить?

– Прежде чем говорить о «необъяснимом», убедитесь, что его действительно нельзя объяснить. Подумайте, как вы могли узнать о существовании этой реки. Ищите – путеводитель, книга, фото, может быть, когда-то давно… Поверьте мне, если нам удастся понять все, что объяснимо в нашем поведении, тогда оставшаяся часть необъяснимого или иррационального будет совсем крошечной… Не стоит недооценивать огромные возможности нашего мозга, невероятные соединения, которые мы можем осуществлять, сильно подействовавшее фото, виденное несколько лет назад, может внезапно всплыть в памяти, хотя мы думаем, что забыли о нем. Прежде чем интересоваться тайнами клеточной памяти, попытайтесь прояснить тайны вашей собственной памяти…

Когда вы впервые увидели изображение Тадж-Махала? Вы созданы, чтобы влюбляться, и этот символ любви наверняка запал в вашу душу очень давно – но когда?

– Ну, знаете…

– Забудьте про клеточную память, исследуйте свою… Идите, припоминайте…

– Я не помню первой увиденной мной фотографии Тадж-Махала…

Я на несколько секунд замолкаю и даю волю памяти. Побуждаемая Клер, я теперь помню конкретный образ.

– Это наверняка не первое зрительное впечатление, но когда я была на реабилитации после пересадки, в коридоре висел плакат с Тадж-Махалом, на который я смотрела и мечтала…

– Прекрасно, может быть, на нем присутствовала эта река… Вы вспомните и другие образы… Наши способности запоминать поразительны. Забвения практически не существует, наши воспоминания находятся в дремлющем состоянии, это прекрасно доказывают гипноз и психоанализ. Попытайтесь понять все, что объяснимо, прежде чем увлекаться тем, чему объяснения нет. Попытка укрыться в иррациональное часто бывает бегством от реальности.

Июнь 2006 г. Утром – несколько сообщений. Доминик Бенеар спрашивает мое мнение о театральной пьесе «Память воды», которую я получила и еще не прочла. Марианна из ассоциации «Подари жизнь» сообщает дату следующей акции в Люксембургском саду: запуск воздушных шаров 7 июня в 15.00, в присутствии министра здравоохранения Розелин Башло. Генриетта просит перезвонить ей в больницу по поводу Стивена, а Натали, заместитель моего редактора, получила на мое имя заказное письмо. Чтобы не тратить время, поскольку «дело вроде срочное», она предлагает мне зайти на улицу Шерш-Миди и забрать его (это недалеко от дома).

Я охвачена внезапным возбуждением. Кому перезванивать первой – Генриетте или Натали?

Генриетта снимает трубку после первого звонка и, как только узнает меня, начинает говорить шепотом:

– Вы не могли бы перезвонить попозже?.. Или нет, я сама вам перезвоню, так будет лучше. При первой возможности…

И, не дав мне времени ответить, вешает трубку. Что такого она хочет сказать, что даже нельзя произнести вслух? И кто был с ней рядом?

У Натали включен автоответчик. Я поспешно одеваюсь и бегу к издателю. Пятнадцать минут – и я на месте.

Улыбчивая стажерка отвечает мне, что у Натали встреча, но она слышала, как та упоминала про письмо, полученное сегодня утром, – оно должно быть где-то в этой куче бумаг, говорит она устало.

– Как приятно увидеть вас в жизни – и в хорошей форме… – робко говорит она, роясь на столе у Натали – и ничего не находя. Сейчас загляну к ней. Наверное, она взяла папку на встречу.

У меня звонит телефон, это Генриетта. Я сажусь в тесном уголке, напротив книжных стопок.

Генриетта – поспешно:

– Я не могу долго говорить, деточка, но доктор Леру не участвовал в операции по пересадке вашего сердца…

Я прерываю Генриетту и предлагаю перезвонить ей через минуту – я вижу, что Натали торопливо входит в комнату с письмом в руке. Она протягивает мне конверт, я тут же узнаю его.

– Здравствуйте, Шарлотта, все в порядке? Вот заказное письмо – какой-то поклонник хотел, чтобы вы наверняка получили его послание, видимо, там что-то важное! Правда, мне кажется, адрес фальшивка, посмотрите, как забавно. Если у вас кончились фотографии для поклонников, у нас еще есть несколько экземпляров.

– Его адрес?!

– Да, адрес отправителя, это заказное письмо, но прочтите сначала!

Я беру письмо.

– «Жан Марэ, рю де ля Пэ, 75011 Париж». Черт знает что, рю де ля Пэ совсем не в одиннадцатом округе Парижа!

– Может, адрес и фальшивка, – говорит стажерка, поднимая голову. – Но он наверняка что-то означает. Во всякой выдумке есть доля смысла…

– Справедливо. Автор этого послания – человек тонкий.

Стажерка встает, подходит ко мне и читает, заглядывая через плечо. Я комментирую адрес:

– Жан Марэ? Красивый актер, вроде и все… Рю де ля Пэ? Встречается в игре «Монополия», в песне певицы Зази, это магазины дорогих ювелиров, – никакого отношения ко мне… Одиннадцатый округ? Жила там, но так давно…

– Если эта улица не в одиннадцатом округе – я Парижа не знаю, я сама из Орлеана, – значит цифра одиннадцать что-то означает.

– Одиннадцатый месяц – ноябрь? Больше ничего в голову не приходит. Лучший месяц в году, у меня в ноябре день рождения!

Натали с любопытством выслушивает наши умозаключения, потом извиняется – ей надо вернуться на встречу. Увлекшись игрой, я продолжаю рассуждать с любопытной стажеркой, которая напоминает мне Лили, иначе говоря – Мисс Марпл.

– Зато день не тот – я родилась двадцать девятого.

Четвертого ноября? Ой, дошло! Да это настоящий Код да Винчи! Это дата моей трансплантации.

– При чем тут письмо?

– Долго объяснять… Спасибо вам за помощь, вы невероятно проницательны, удачной вам стажировки!

– Я обожаю детективы, поэтому и хотела стажироваться здесь.

Да, случайностей не бывает.

– Все правильно, только это не детектив, а моя жизнь. До свидания и удачи вам. Как вас зовут?

– Анн-Мари.

– Как мою маму.

– Я читала вашу книгу, ваша жизнь немного похожа на детектив, – говорит Анн-Мари мягко и снова погружается в свои бумаги.

Выходя из издательства, я тут же перезваниваю Генриетте, которая тараторит:

– Ах да, деточка, я вам сказала, что доктор Леру не участвовал в трансплантации. Но! И это только ради вас, пообещайте мне, что это останется между нами, – зато его подпись стоит под операцией по забору трансплантата утром того же дня, когда случилась ваша пересадка сердца, – четвертого ноября в пять часов девятнадцать минут.

– Моего трансплантата?!

– Нет! Какого-то трансплантата. Трансплантируемые органы полностью анонимны, в любом случае я не могу сказать имя, но мне показалось, что эта информация, которую я имею право сообщить, покажется вам интересной.

– Да, конечно… Вы еще встречаете Стивена?

– Да, я периодически вижу его. Ей-богу, никаких особых событий. Кажется, он оправился от разрыва и перевода в другое отделение.

– От разрыва – точно, но почему вы говорите «оправился от перевода в другое отделение»?

– Потому что, по моим сведениям, это был не его выбор… А вы, деточка, как себя чувствуете, когда меня навестите?

– Скоро, Генриетточка, у меня через месяц следующая биопсия.

Я прощаюсь с Генриеттой и на несколько секунд забываю про красивый конверт, который держу в руке. Стивен участвовал в заборе трансплантата за несколько часов до моей операции по пересадке сердца… Отчего же он не сказал мне об этом? Он прекрасно знает дату моей операции, она написана на первой странице моего медицинского досье. И я много раз упоминала о ней в моих кошмарах.

Я глажу нежную шершавую ткань стаффордского конверта, обезображенную желтыми наклейками заказного отправления. Присяду-ка я в этом уютном чайном салоне, расположенном через дорогу, где иногда бывают знаменитости. Сегодня звезд нет, нет вообще никого, только я и официантка, расстроенная безлюдьем. Я, как обычно, заказываю чашку белого чая, кусок лимонного торта и в виде исключения – мини-ромовую бабу. Мне нужно набраться сил и мужества. Я открываю письмо.

Дорогая Шарлотта , Ваш поступок потряс меня, породил во мне глубокое смятение. Конечно, я сразу все понял. Я узнаю в нем вас – трогательную и полную вдохновения. В этот сокровенный момент вы обращались не ко мне одному.

Я ощутил вашу силу, вашу волю. Как прекрасны ваши глаза. Какой вы прекрасный человек. Смогу ли я однажды выдержать силу вашего взгляда, оказаться с вами лицом к лицу? Не думаю.

Я уверен, вы поймете мое решение.

С сожалением, но с уверенностью, что так будет лучше для нас, я прекращаю писать вам. Я не хочу вносить сумятицу в чувства. Для этого вы мне стали теперь слишком дороги. Вы достойны того, чтобы безраздельно владеть сердцем мужчины. Мне же невозможно встретиться с вами и не вспомнить при этом дорогого мне человека, я буду виноват перед вами обеими.

Как бы тяжело мне это ни было, я должен прекратить нашу переписку. Скоро я на несколько лет уеду за границу. Я давно ждал возможности изменить свою жизнь и, если это возможно, дать себе еще один шанс.

Прежде чем покинуть вас, я хотел бы снова извиниться за эту необходимую анонимность, за символический адрес и, главное, снова сказать вам, насколько радует меня эта новая жизнь в вас. Я уверен, вы будете и дальше дарить людям надежду. В этом ваша миссия.

Я счастлив, что внес в нее свой вклад.

Я никогда не говорил «прощайте», это слово мне неизвестно, и я просто целую вас на прощание.

X

Я складываю письмо, борясь с сильным волнением, я узнаю его уникальный стиль. В моей улыбчивой броне есть тайная трещина, которую, покидая меня, мужчины каждый раз углубляли. Невыносимое чувство одиночества. Быть брошенной, забытой, одинокой, с этой гулкой пустотой в теле, с зияющим, невостребованным сердцем. Сегодня я чувствую одиночество, сознавая, что у этого чувства нет основания, оно беспочвенно, глупо. Я втайне надеялась, что возникнет какая-то форма связи с этим незнакомцем, безотчетно я ждала этого письма, подстерегала его в своем одиночестве, я дотронулась до ожерелья, чтобы получить его. Лили права с самого начала, но я отказывалась признать, что хочу встретить этого человека. Мне нравятся его стильные, необыкновенные письма, их романтическая фантазия, их доброжелательность.

Я никому не скажу о последнем письме. Я не перечитываю его, прячу в конверт навсегда, повторяя как мантру: «Он прав, он прав», – и возвращаюсь домой.

Вечером, прежде чем лечь возле дочки, я с удивлением обнаруживаю, что думаю о Стивене, пока на экране бегут титры телефильма «Побег». Начинается та мирная стадия, когда воспоминание почти не причиняет боли. Я вспоминаю нашу первую встречу у него в кабинете. Я слышу, как он говорит мне, с ласковым воодушевлением, тоном то ли поклонника, то ли врача. Что же он такого сказал, что вспомнился мне именно сегодня?

«Здесь вам была проведена пересадка, как, впрочем, и забор трансплантата…» Перед тем как заснуть, я вспомнила эту фразу, на которую тогда не обратила внимания. Это не было записано в моем медицинском досье, но Стивен говорил уверенно, потому что он участвовал в заборе моего трансплантата. И если он провел умственную параллель между этой операцией и моей пересадкой, значит у него была уверенность, что этот трансплантат предназначался мне.

Я представляю себе, как в одной и той же больнице, в нескольких метрах от операционного блока, где все готовится к операции, отвечая на вопросы хирургов о совместимости наших сердец, возможно встретившись с ними, он наверняка знал о том, кто именно был моим донором.

Марианна попросила меня прийти к ней в Люксембургский сад на символический запуск розовых воздушных шариков ассоциации «Подари жизнь». Будут присутствовать госпожа министр, пресса и несколько человек, перенесших трансплантацию сердца.

Я прихожу, как всегда, вовремя. Пунктуальность – часть моего воспитания. Марианна тепло встречает меня, она немного волнуется, вот-вот приедет министр. Протокол должен соблюдаться неукоснительно. Госпожа министр должна появиться последней, чтобы не ждать. Мэр округа уже прибыл. К небольшому скоплению людей прибавляются немногочисленные полицейские в штатском. Я удивляюсь, как мало пока что собралось народу. Подхожу к молодой женщине, которая своим видом сразу же вызывает у меня симпатию. Рядом с ней – нетерпеливый малыш, который пытается завязать вокруг своего запястья все веревочки от своих шариков разом. Гелий легонько тянет вверх его руку. Я узнаю, что мальчику восемь лет. – Это мой сын, – гордо сообщает мне женщина. – Год назад ему сделали операцию по пересадке сердца.

Некоторое время я молча наблюдаю и думаю о том, сколько всего вынес этот ребенок. Мать говорит, что восстановление прошло довольно быстро, он не испытывал болей. Единственное мрачное воспоминание – это лекарства против отторжения тканей и серьезные почечные осложнения, которые со временем могли бы привести к отказу почек и вынудить его жить на постоянном диализе. Я улыбаюсь мальчугану. Оказывается, в моем сознании пересадки органов были уделом только изношенных органов взрослых больных. А ведь Марианна рассказывала мне о врожденных сердечных аномалиях у детей. Но эта реальность совершенно стерлась из моего мозга. Я присаживаюсь на корточки вровень с мальчиком: какая у него потрясающе открытая улыбка. Он счастлив – стоять вот так в теплом воздухе начинающегося лета, одну руку гелий тянет вверх, другая – цепляется за мать.

– Я – Шарлотта, а ты?

– Матье.

– Классные у тебя шарики, хочешь еще?

– Хочу, только придется держать меня, чтоб я не улетел.

– Честно, буду держать.

Потом я расстегиваю одну пуговицу своей блузки и показываю Матье то общее, что у нас есть, – тонкий шрам, как застежка-молния на сердце, – и спрашиваю:

– Знаешь, что это такое?

– Шрам – такой же, как у меня.

– Да. Это знак воинов.

– А когда будем отпускать шарики?

– Мы ждем, пока появится очень важная тетя, она будет приветствовать воинов, – тетя из правительства!

Я целую мальчика в лоб, секунду задерживаюсь губами, закрыв глаза. Хотела бы я принести ему счастье.

Я вскакиваю на ноги. Иду за шариками. Я тоже хочу шариков! Много! Хочу целый букет розовых шариков, чтобы стать легче, чтобы взлететь над Парижем в этом светозарном небе, как Мэри Поппинс, – вместе с Матье.

– Шарлотта?!

Меня окликает Марианна.

Собираются журналисты – не много и без особого энтузиазма. Появляется Розелин Башло. Она возникает передо мной – такая, какой я себе ее представляла, с искренней и бодрой улыбкой, веселая и решительная. Марианна представляет меня как крестную праздника и человека, перенесшего трансплантацию сердца. Госпожа министр прерывает ее:

– Да, конечно, счастлива познакомиться с вами, мадемуазель, я прекрасно знаю вашу историю… Трансплантация плюс выигранная битва с ВИЧ-инфекцией… Какое мужество! Как приятно, что вы так активно участвуете в этом деле. У вас прекрасный здоровый вид.

Марианна уточняет внимательно и сочувственно слушающей госпоже Башло, что я единственная во Франции ВИЧ-инфицированная, перенесшая пересадку сердца. Это правда, несколько лет назад нас было трое, у одного пациента случилось отторжение, другой покончил жизнь самоубийством. Мне не хочется быть экспонатом кунсткамеры, и я поспешно переадресую вопрос госпоже министру.

– Да, у меня все прекрасно, а у вас?

Министр улыбается, и ее глаза, смешливые и серьезные одновременно, всматриваются в меня. Симпатичная женщина.

– Да все ничего, правда? Надо держаться! Так что, дорогая моя, запускаем шарики? – весело говорит она, обернувшись к Марианне.

После очень подробного и трогательного выступления госпожи министра мне надо тоже сказать несколько слов, но я не слишком привыкла к таким выступлениям.

– Я хочу рассказать вам о молодой женщине, которая так любила жизнь, что ей понадобилось второе сердце. Почти три года назад, после двух недолеченных инфарктов мне осталось только десять процентов рабочего сердца. Мой живот раздувался от воды, которую сердце уже не могло перекачивать. Оно было изношенным, омертвевшим. Мне было тридцать четыре года. После пересадки исследования показали, что мое больное сердце не прожило бы больше месяца. Я благодарю своего донора. (В этот момент я кладу руку на сердце.) Я благодарю всех тех, кто дарит надежду и жизнь, благодарю их близких.

Мы выпускаем шарики. Я иду к Матье и подвожу его к министру – он гордо здоровается с дамой из правительства. Я провожаю взглядом крупные розовые гроздья шаров, которые поднимаются в небо, в обитель доноров, и, чтобы прогнать внезапную грусть, задаю себе нелепый вопрос: а до какой высоты может подняться надутый гелием шарик?

Они быстро скрываются из виду, унесенные ветром, который все время ерошит мне волосы, а все в едином порыве протягивают вверх руки. Спасибо всем донорам! И спасибо их близким, у которых есть доброта, мужество, ум, чтобы дать согласие на этот дар.

Хотелось бы мне спросить у Розелин Башло, почему нельзя узнать, кто твой спаситель. Почему нужно все время думать о нем как о существе безымянном, почти виртуальном?

Я хотела бы понять, поблагодарить лично его близких людей, чье согласие продлило мне жизнь. Отблагодарить их не только шариком, который скоро лопнет в земной атмосфере. Почему же невозможно узнать, сказать «спасибо», может быть, завязать замечательные дружеские отношения с открытыми, щедрыми людьми, быть с ними вместе – как воссоединившаяся семья, а не оставаться в неведении, горе, одиночестве.

У Розелин Башло настоящий распорядок жизни министра – все расписано по минутам, ей пора. За ней приходят двое озабоченных мужчин и одна женщина, с полным электронным оборудованием секретных агентов и со шлейкой наушника в ухе. Уже сигналят готовые к отправке мотоциклисты. Прежде чем исчезнуть, симпатичная дама великодушно и звонко целует меня в щеку. Я смотрю, как она садится в темный лимузин со включенной синей мигалкой. В другой жизни я буду министром.

Июль 2006 г. Париж Как я и предполагала, Лили довольно быстро оправилась от своего неудавшегося романа. Певец несколько раз звонил ей, однажды вечером даже приходил с букетом цветов плакаться к ее подъезду. Наткнувшись на отказ, осыпал ее оскорблениями, угрозами, вопил что-то с тротуара. Остановилась патрульная машина полиции. Финальная хлопушка.

Мы сидим на залитой солнцем террасе кафе и дегустируем новый сорт зеленого чая с невероятными свойствами антиоксиданта, и тут вдруг посерьезневшая Лили прерывает мое безмятежное настроение одним из тех невероятных вопросов, которые умеет задавать только она:

– А ты веришь в бисексуальность?

– А что? Не знаю. Может быть, я верю в то, что у меня есть бипамять… а вот насчет бисексуальности…

– Я тебе не говорила, – я снова встретилась с Адамом.

– Хм?

– С тем манекенщиком из самолета в Индию.

– Да ну! И что?

– Мы провели вместе ночь – но прежде расставили все точки над «i». Он считает себя бисексуалом, я очень привлекаю его, но он не влюблен в меня. Ему просто хотелось снова со мной встретиться. Ему приятно быть со мной.

– По крайней мере, ясно… Бисексуал… Те несколько бисексуалов, которых мне довелось узнать, мне кажется, всегда были больше похожи на гомо-, чем на би-. Бисексуал, возможно, это просто гомик, но любопытствующий, – или гей, который не хочет слишком явно выглядеть геем.

– Он говорит, что его привлекают и женщины, и мужчины и что он не может обойтись ни без тех, ни без других. Фрейд считал, что мы все бисексуалы и что мы переходим из одной сексуальности в другую по мере разочарований в партнерах…

– Да ну? Тогда, видимо, мужчины меня недостаточно разочаровали… Я совершенно не чувствую в себе бисексуальности. Но Адам и его влечение к женщинам и мужчинам – там соотношение все-таки не пятьдесят на пятьдесят?

– Что за вопрос! Не буду же я спрашивать у него о процентном соотношении, как о проценте шерсти в кофточке… Дело наверняка сложнее.

– А надо было как раз спросить, это помогло бы ему четче сформулировать для себя, что он такое на самом деле. У меня была куча голубых приятелей, но они прекрасно чувствовали себя в рамках своей сексуальности, но не были двустволками, как твой Адам.

– А ты никогда не…

Я обрываю Лили на полуслове:

– Нет, никогда. А ты что, Лили, решила сделать разворот на девяносто градусов?

– Да нет, ты с ума сошла!.. Нет, это я сошла с ума, я разбита, я полностью разочаровалась в мужчинах…

Теперь Лили явно удручена, выражение ее лица изменилось, она полностью потеряна, моя Лили, она вдруг сдувается, распадается на части, я помогу ей найти себя. Потом она поднимает голову, выпрямляет спину, отказываясь портить этот светоносный летний миг, смотрит в неизменно синее небо, несколько секунд от души смеется и с каким-то новым блеском в глазах смотрит на меня:

– А тебе ни разу не хотелось поцеловаться с девчонкой? Просто так, для пробы?

– Нет. А тебе?

– Нет… А что, если мне поцеловать тебя вот прямо сейчас, чтоб посмотреть, как это – быть бисексуалкой?

– Как – прямо так, у всех на виду? Ты с ума сошла, Лили, – говорю я ласково.

– Да… Прямо сейчас.

Я тоже вдруг начинаю громко истерически смеяться, смех обрывается, когда я вижу, что Лили медленно придвигается. Закрыв глаза, она тянется ко мне своими прекрасно прорисованными губами. Она сближается со мной, я остаюсь неподвижна. Несколько быстрых секунд я даю Лили целовать себя. Я тоже закрываю глаза. Я снова ощущаю забытый вкус поцелуя, удовольствие от этого телесного контакта не важно с кем. Дружба и любовь переплетаются, одни губы похожи на другие. Прохожие шепчутся, мне плевать. Этот миг уникален. Нежный союз двух одиночеств. Мягкий слом табу, изжившего себя, разлетевшегося вдребезги за долю секунды, за долю вечности.

После этой особой минуты, до сего дня не повторявшейся, мы возвращаемся к нашему разговору.

Что же до Адама, я советую Лили положиться на собственное чутье, но держать себя в руках, не слишком привязываться к нему. Она спокойно увидится с ним несколько раз, прежде чем он исчезнет без шума, оставив смутное воспоминание о плотских утехах, одновременно сильное и нестойкое.

В Париже – первый день настоящего лета. Жара обнажает и увлажняет тела. Вдруг на память снова приходят Корсика и Стивен. Я удивлена, потому что в последнее время я меньше думаю об этом. Один поцелуй – и всплывают воспоминания. Сейчас был бы год.

– Год – это какая свадьба, ситцевая? – спрашиваю я у Лили.

– Год? Даже не знаю… Резиновая! Ты так и не получала ответа от своего незнакомца?

– Никаких вестей, – говорю я уверенно.

– Странно… Я была уверена, что он поймет твое послание…

Ватага юных американцев, сидящих через несколько рядов позади нас и шумящих все громче и громче, начинает размахивать флажками своей страны, они по очереди поднимают кружки с пивом. Они приглашают нас к себе за столик. Неужели они видели, как мы целовались? Почему такое возбуждение? Они объясняют, что у них национальный праздник – на десять дней раньше нашего. Мы вежливо благодарим их за приглашение. Лили замечает, что они хорошенькие, я – что они пьяные. Мы возвращаемся пешком, заранее распевая Марсельезу.

4 июля, я боюсь этой даты.

Шум мотора, смешанный с раскатами грома, оглушает. Слишком тесное ожерелье врезается в шею. Живот болит, я держу его рукой, и вдруг ладонь опускается между ног. Кровь идет сильно, и внезапный крупный план руки пугает меня. Дыхание мое становится частым, как у собак. Человек, который сидит рядом со мной, – без лица. Он кладет руку мне на плечо, и я ее не чувствую. Я слышу один только его искаженный голос, который звучит в закрытом салоне: «Иди со мной». Теперь машина потеряла контроль. Передо мной мигают две огромные фары. Истошно вопит клаксон, как крик парохода, выходящего в море. И я погружаюсь в белый свет, который заполняет мою ночь, и я взрываюсь в бездне.

Я разом просыпаюсь в своей кровати, одинокая и испуганная. Прижимаю к животу согнутые ноги, обхватываю их руками сильно-сильно. Подтягиваю подбородок к груди, сворачиваюсь калачиком, закрываю глаза и прячусь. Потом шепотом в ночной тишине бормочу: «Я так больше не могу, не могу…»

Утром я вспоминаю свой сон. Ничто не прекратится, если я не буду искать. Ни кошмары, ни тревога, ни мощные ощущения дежавю. Я должна снова обрести спокойствие, чтобы жить лучше, чтобы работать, чтобы сохранить физическое и психическое здоровье.

Я должна дойти до конца. Я вскрою эту тайну, которая меня захватила, найду проблеск в этих противоречивых объяснениях. Я хочу прогнать страх и эти образы другой – не моей – жизни. Все это не плод моего воображения, не работа моего разума. Как я ни ищу, я не вижу в этих мечтах никакой символики, эти ощущения никак не принадлежат мне. Эти образы, пристрастия полностью и окончательно чужды мне. Я буду следовать интуиции.

Я принимаю решение – самостоятельно установить личность моего донора, довести это расследование до конца.

Я звоню Генриетте, чтобы она дала мне координаты начальника клиники, ответственного за кардиологический корпус, где прошла моя операция по пересадке.

– А что, что-то не в порядке?

– Я вам объясню.

Встреча назначена, я увижу знаменитого профессора в его кабинете в госпитале Сен-Поль через десять дней.

Я звоню Пьеру-ясновидящему Он прекрасно меня помнит. Я хотела бы назначить еще одну встречу. Он проявляет безупречную честность, еще более укрепляющую мою веру в него, и отвечает, что это слишком рано, что прежде, чем увидеться снова, надо подождать, по крайней мере, до конца года. Я информирую его о том, что со мной происходит, и о том, что его предсказания сбываются. Он доволен и спрашивает меня, как я поживаю. Меня мучит беспокойство, но физически все в порядке. Кстати, я помню, что он увидел ухудшение моего состояния, но также и выздоровление. Когда?

– Основной предел ясновидения – это время, дорогая Шарлотта. Трудно с точностью предсказать хронологию того, что мы видим. Чем значительнее событие, тем больше оно воздействует на время. Чаще всего видна краткосрочная перспектива и главное. Не волнуйтесь. Все уляжется, и к вам придет любовь, со всеми ее неожиданностями… Перезвоните мне на будущий год, я с удовольствием вас повидаю.

Прежде чем повесить трубку, я задаю Пьеру последний вопрос:

– А что вы отвечаете скептикам, тем, кто не верит в ваши предсказания?

– Что они правы и надо хранить верность своим убеждениям.

Но моя цель – не убедиться, а просто констатировать. Настоящие ясновидящие – это медиумы, они связывают человека с тайной, с магией жизни, которая им еще неподвластна, с этой энергией, которая связывает нас друг с другом. Они упреждают, они улавливают, у них другое восприятие времени. Тайна жизни имеет своих посланцев. Но люди отбрасывают то, чего они не понимают…

Я дала согласие играть в театральной пьесе Шелага Стивенсона «Память воды», в постановке Бернара Мюра. Пьеса одновременно забавная и серьезная.

Режиссер в высшей степени талантлив, история интригующая. Три сестры с различными судьбами теряют друг друга из виду, потом встречаются на похоронах матери. В семейном гнезде, где еще бродит призрак усопшей, пока сестры роются в обломках жизни, прошлого, детства, его драм и комедий, возникают глубоко зарытые воспоминания. Название пьесы, ее тема и сходство с моей собственной жизнью волнуют меня. Я ничего не говорю об этих ощущениях и концентрируюсь на роли. Репетиции начинаются через несколько месяцев. Мы будем играть в начале 2007 года.

Перспектива меня радует. Я снова увижу публику, ее тепло, ту форму любви, которая так трогает меня и вызывает зависимость, огни рампы, немного слепящие, погружающие сцену в нереальный свет.

Мое лицо и тело уже мало напоминают о той девушке, которой я была еще не так давно. Трансплантация и побочный эффект тритерапии изменили мою фигуру, накопился лишний жир. Я чувствую себя уродливой. Я не хочу возвращаться на сцену в таком виде. У меня щеки как у хомяка. Жировые отложения на скулах до самого подбородка делают мое лицо шире. Мешки под глазами утяжеляют взгляд. Живот стал круглым и плотным, как у беременной. Зато ноги совсем лишены жира, они поджарые, тонкие и мускулистые, как и руки. Я – лягушка с плоским лицом, с маленькими голубыми глазками и широкой улыбкой. Волосы у меня густые и блестящие, яркие от природы, по крайней мере, есть за что спрятаться.

Я записываюсь на прием к двум пластическим хирургам, которых мне посоветовал мой агент.

Первый сразу вызывает во мне смешанные чувства. У него крапчатые стариковские руки и лицо как у моего племянника. Он отказывается оперировать меня. «Это ничего не изменит, успех не гарантирован, и все равно все вернется», – бухает он мне. Жир с моего живота нельзя убрать, потому что он внутри, а не под кожей. Доктор с лицом младенца ведет себя неприязненно, торопится, ему не хочется терять время со слишком рискованной пациенткой, он заверяет меня, что с учетом моего состояния здоровья я должна радоваться уже тому, что я в форме, и не слишком страдать по поводу внешности. Он добавляет: «Вы же актриса, умеете создавать видимость. Вот и продолжайте».

Я сообщаю хирургу неопределенного возраста, что у него проблемы с психикой, что его руки не подходят к голове, но что не надо придавать этому большого значения. Я хлопаю дверью его дизайнерского кабинета с таким грохотом, что валятся прекрасные гравюры современных художников, которые я разглядывала во время его невыносимой проповеди. Я выхожу от него, колеблясь между желанием убить себя или его.

Второй хирург оказывается настоящим. Он подтверждает диагноз первого специалиста относительно моего живота, но соглашается удалить жир с лица, признавая возможность риска рецидива. Учитывая мой возраст и то значение, которое имеет для меня, для моей профессиональной карьеры внешность, игра стоит свеч. Он прооперирует меня очень быстро.

За несколько недель я снова обретаю человеческий вид, прежний взгляд и гармоничный овал лица. Женская головка – и, пожалуй, недурная – на неизменном лягушачьем теле, которое так забавляет мою дочь, – что-то вроде новомодной индийской богини.

Август 2006 г. Через несколько дней я увезу Тару в Бретань – пусть поживет в кругу родных, поиграет на пляже в Валандре. Сегодня я иду в госпиталь Сен-Поль на встречу со знаменитым профессором, который руководит корпусом кардиологии, где мне делали пересадку. Я прихожу заранее, чтобы поприветствовать Генриетту и забрать результаты биопсии, сделанной две недели назад. Они уже несколько дней как готовы, но я никогда не торопилась узнать про себя медицинскую правду, какой бы она ни была.

– Здравствуйте, дорогая Генриетта! У меня к вам стратегический вопрос.

– Задавайте…

– Кроме пенсии и вязания крючком, что вы любите в жизни?

– Симпатичных людей и шоколад. Но что это за пятна на лице?

– Я прооперировалась, чтобы стать красивее. А я симпатичная?

– Да.

– Прекрасно… А если я вас осыплю лучшим в мире шоколадом, черным?

– Да, только черным, с каким-нибудь хрустящим наполнителем. В честь выхода на пенсию? Очень симпатично, только это будет через триста три дня…

– Значит, если я вас засыплю восхитительным шоколадом с хрустящим наполнителем… вы мне сможете выдать все содержимое медицинских папок, которые имеют ко мне отношение? – спрашиваю я тише.

– Но, деточка, вы теряете здравый смысл, вы хотите, чтобы меня выгнали за триста три дня до пенсии? Это же врачебная тайна, может быть, самая охраняемая тайна. Во Франции с этим не шутят. Никто не согласится дать вам закрытые сведения… Но почему это так важно для вас?

– Я не могу все вам объяснить, я просто хочу узнать имя моего донора. Я знаю, что мой трансплантат был забран здесь за несколько часов до моей операции. Стивен участвовал в заборе органа, вы знаете, я хотела бы узнать имя этой женщины, пожалуйста…

Генриетта делает выдох и смущенно опускает голову, роясь у себя на столе:

– Вы невозможный человек… Вот ваши результаты, деточка. Все в порядке, ваше сердце подвешено крепко, разве не это главное?

– Значит, вы ничем не можете мне помочь, вы уверены, – а когда выйдете на пенсию? Я могу подождать…

– Нет, детка. Не ставьте меня в неловкое положение. Кроме того, в две тысячи третьем году, кажется, уже были штрихкоды, и, даже если очень захотеть, ничего узнать нельзя.

– Штрихкоды?

– Да. Две тысячи третий или две тысячи четвертый?..

Генриетта задумывается.

– У трансплантатов такая система этикетирования уже несколько лет, что делает их совершенно анонимными. Надо бы мне проверить, как было в вашем случае. Да что я такое говорю! Ничего мне не надо проверять, деточка, ничего!

– Допустим, взятый трансплантат не мой, что вам мешает назвать мне эту женщину?

– Да откуда вы знаете, что это женщина?.. Видите, я хотела оказать вам услугу… Я не могу вам сказать ничего, ничего. Давайте сменим тему, пожалуйста!

– Ладно, извините, мне пора идти, у меня встреча с начальником корпуса. Где его кабинет?

Заведующий отделением – профессор кардиологии, очаровательный пожилой господин аристократического вида, чья проницательность сверкает в глазах. Он похож на моего дедушку Папума, аптекаря из самой глубинки Бретани. На докторе белоснежный халат, на груди несмываемыми чернилами написаны его фамилия и звание.

– Чем могу помочь, милая барышня?..

Я полчаса говорю не останавливаясь. Я использую все свои силы и все эмоции. Настоящий мастер-класс ораторского искусства. Если я не получу информацию, я, по крайней мере, заслужу малый театральный приз. Я сама себя убеждаю. Я смеюсь, плачу – от всей души, я точно выкладываюсь, рассказываю всю свою жизнь начиная со СПИДа, про смерть матери, про инфаркт, про пересадку сердца, про свою клеточную память, про навязчивый кошмар, от которого просыпалась только вчера, про свое желание отблагодарить, узнать, показать им, что чья-то жизнь возобновилась во мне благодаря им, что они могут гордиться и быть теперь счастливее…

– Вы прошли прекрасный путь, милая барышня. Вы мужественный человек. Я прекрасно понимаю все, о чем вы рассказали. Давняя серопозитивность, которая с тех пор унесла тысячи жизней, трансплантация сердца… Слишком много для одного человека. Но взгляните на себя. Что вы хотите больше, чем быть живой – как вы сейчас? Со временем все развеется. Анонимность пересадки органов – это непроницаемый и совершенно необходимый барьер. И так все непросто, не стоит добавлять еще сентиментальные, человеческие, субъективные соображения, которые сильно усложнили бы процесс, и траур, и донорство, и принятие донорства, и восстановление. Я понимаю ваши требования, я часто слышал их. Но исключения быть не может. Это правило, а я – гарант правил.

Профессор берет мои руки в свои ладони, несколько мгновений согревает их – молча, с трогательной доброжелательностью, потом голосом мудреца, со спокойным лицом подводит итог: «Поверьте… Все будет хорошо».

После этой встречи я выхожу в слезах, чего давно уже не было. За каплей поддержки захожу к Генриетте в ее кабинет. Она встает, увидев меня, и обнимает:

– Ну-ну, деточка… Ну что такое…

Я продолжаю плакать, уткнувшись в вязаный воротник ее кофты, который выглядывает из-под халата. Потом прошу прощения за то, что запачкала ее косметикой. Поднимаю голову, хочу взять себя в руки, тру глаза, ищу носовой платок.

– Я дам вам бумажный платок.

Пока Генриетта роется в ящиках, я переминаюсь возле двери ее кабинета и внезапно вижу его, остановившегося в нескольких метрах от меня, – Стивена, переносящего эту сцену стойко, он стоит с бледным от неонового света лицом, с папками в руках и еще несколько секунд смотрит на меня, прежде чем развернуться и уйти. Генриетта видела его. Она улыбается мне и протягивает бумажный платок. Я перестаю плакать, целую Генриетту в обе щеки, целую ее материнское лицо, прошу прощения, благодарю ее и убегаю.

В такси я посылаю Стивену сообщение.: «Здравствуй. Вот что ты мог мне сказать». Потом, после нескольких часов ожидания без ответа, – второе и последнее послание: «Почему ты скрыл от меня, что присутствовал на заборе трансплантата?»

Каникулы в Валандре проходят мирно, слегка подпорченные только постепенным подтоплением подвала нашего семейного дома, – мой отец постоянно ворчит по этому поводу.

Пока вода прибывает в подвале и подмачивает пыльные воспоминания нескольких человеческих жизней, я начинаю разучивать роль в «Памяти воды», улыбаясь такому параллельному развитию событий.

Однажды утром в саду, когда я сижу с текстом в руке в лучах зависшего над морем солнца, отец выходит из дома, неся в руке один из моих дневников периода начальной школы Святой Екатерины в Париже. Он его выудил и хочет мне показать.

«Прекрасная ученица, большие способности, старательна, но склонна к мечтаниям!»

Теплый воздух высушивает мокрую бумагу, и я листаю фрагмент моего прошлого. Это не самое любимое мной время. Я предпочитаю настоящее. Прошлое кажется мне бездонным и опасным колодцем, в котором я легко могу утонуть, если загляжусь на свое отражение. Однако в свежем соленом воздухе с моря, под смех детей, которые бегают по саду, я чувствую в себе радость и любопытство. Я рассматриваю каллиграфический почерк хвалебного комментария мадемуазель Перримон: «Большие способности… но склонна к мечтаниям…»

Я читаю мокрый дневник, потом закрываю его. Его страницы покоробились, края их неровны. Мне нравится эта новая форма беспорядка. Я ложусь на пахнущую землей траву и закрываю глаза. Несколько строк, написанных как по линейке, и в памяти оживает мадемуазель Перримон.

Клер права, воспоминания всегда лежат наготове.

Редкая ностальгия течет во мне. Мадемуазель Перримон была прирожденная преподавательница, обожала математику, у нее были волосы цвета воронова крыла – под цвет аспидной доски, – всегда убранные, неизменно гладко лежащие на ее круглой голове. Иногда я воображала себе ее жизнь, такую же гладкую и скучную, как ее прическа. Я была девочкой прилежной, старательной и немного рассеянной, это правда. Но как не замечтаться перед черной доской мадемуазель Перримон? Она все время говорила: «Это же э-ле-мен-тар-но!» – так, как будто жизнь управлялась единственно неумолимой логикой. Уроки учительницы с ее механическим почерком навевали скуку, тогда как другие преподаватели меня увлекали. Ничто из того, что она говорила или писала, не походило на ту жизнь, о которой я мечтала. Черная доска мадемуазель Перримон не нравилась мне так же, как ее прилизанные волосы. Она всегда машинально показывала пальцем на эту доску, как на постоянную отсылку, даже когда та была пуста. Мне не нравилось отсутствие цвета, ригидность формы.

Мой локоть лежит на подоконнике высокого окна, я колупаю ногтем потрескавшийся лак крышки парты. Вечно немного кособочась и глядя в сторону, я рассматриваю парижское небо, изменчивую градацию теней и всего, что может на нем двигаться. Я мечтаю. Слежу за облаками, которые беспрестанно меняют форму, за вольными птицами, осенними листьями, улетаю с ними вместе. Я вырывалась из запертого класса. Время от времени возвращалась к реальности и с ангельской улыбкой вперяла взор в мадемуазель Перримон, потом быстро снова смотрела на улицу, в небо, во двор, куда я скоро отправлюсь веселиться и играть.

Моя доска была не черной, не прямоугольной, не сухой, не исчирканной скрипучим белым мелом, она была огромная, она возвращалась в мое распоряжение с каждыми каникулами. Моя доска была всегда мокрой, рассыпчатой, светлой, волшебной, она была всем, моей игровой площадкой, моим владением и моим любимым письменным прибором: пляж в Валандре, раскинувшийся, насколько хватало глаз. Я мечтала о свободе, игре, жизни, полной приключений, страницы которой я заполню причудливым почерком. Я мечтала о каникулах, глядя на небо, которое далеко за крышами сходилось с пляжем и его волшебным песком. Я не понимала происхождения песка. Ломая голову, я задала учительнице вопрос. Ответ поверг меня в еще большее замешательство: «Песок происходит из скал и морских ракушек, которые обращены в порошок морем, волнами, приливами!» Неужели? Если пенящаяся у меня в руках вода может перемолоть скалу, тогда все возможно.

Я любила песок, эту уникальную материю, чей след я нигде не могла найти, кроме пляжа. Достаточно твердый при отливе, чтобы я могла бегать по нему, пока хватало дыхания, и в то же время податливый, достаточно мягкий, чтобы амортизировать мои регулярные падения. Мои двоюродные братья и мои приятели строили замки, которые я любила растаптывать, когда солнце исчезало за островом Верделе. Когда все эти упорные строители оставляли свои творения, я была тут как тут и смотрела, как эти дети медленно бредут по пляжу домой, покорно, как барашки. Они подчинялись своим пастухам, которые, стоя на молу, издалека махали им руками. На меня же эти отдаленные сигналы действовали слабо. «Дети! Пора домой! Становится холодно, сейчас стемнеет!» Я на время совершения моего веселого разбоя оставалась глуха и к повторным призывам. Я пинала башни и подъемные мосты, с диким гоготом давила ногами замки без принцесс, выравнивала песок, возвращая пляжу его первозданную гладь.

Потом поднимала вверх обе руки, чтобы показать, что я вот-вот стану пай-девочкой, и использовала последние мгновения на то, чтобы напечатать с помощью грабелек свое послание на песке. Имя – имя мальчика с ласковой улыбкой, приятеля по играм, имя моего дружочка. На плоской и мягкой бескрайности валандрейского пляжа вокруг моего сиюминутного избранника я рисовала сердце, песочное сердце. Я старалась начертить его как можно более внушительным по размеру, и его должны были видеть издалека, с мола, от дома дедушки и бабушки, где я спала. Из своей комнаты я смотрела на свое сердце, пока оно не исчезало во тьме, а утром, едва проснувшись, я бросалась к круглому окну и констатировала действие прилива, он стирал все, как с волшебной доски.

Однажды я не поверила своим глазам – я увидела свое сердце нетронутым. Оно светилось, его окружала нитка сверкающей воды, оно сверкало, как серебряное украшение. Не поев, я побежала на встречу с именем, которое я вписала в свое сердце. Я уже видела в этом знак, земное доказательство любви. Но имя невозможно было прочитать, оно размокло. Оставались только впалые края моего безымянного песочного сердца…

Тара и ее двоюродная сестра бесцеремонно будят меня прямым попаданием мячика. Они хотят на пляж. Но я ведь только что оттуда…

Я встречаю в Бретани сестру Од, которая на пять лет меня младше, она ведет спокойную жизнь в провинции. Внешне сестричка похожа на меня. Иногда мне кажется, что ей было трудно, потому что все внимание уделялось мне, так выходило. Я редко ее вижу, она бережет свою личную жизнь и бережет меня, помогает мне – словом, звонком, лаской. Я знаю, что она есть.

Летом в Валандре я с неизменным удовольствием навещаю старых друзей и родственников, хранящих верность магии Бретани. Все находят, что у меня «прекрасный вид», несмотря на несколько синяков, еще расцвечивающих мои щеки. Сестра, обычно не интересующаяся такого рода вещами, расспрашивает меня:

– Нет, правда, ты совершенно по-другому выглядишь, моложе меня, ты что-то сделала?

– Пересадку щек.

Тара берет уроки тенниса. Я каждый день езжу с ней и сижу на краю корта, глядя на ее подвиги. Преподаватель – симпатяга. Он все время мне улыбается. Он кричит, что надо все время смотреть на мяч, чтобы хорошо отбить его, но сам свое правило не соблюдает. Он высокий, крепкий, тело цвета дубленой кожи. Вокруг бицепса тоненькая татуировка, как вьющийся плющ, и ноль жира. Никакой протеиновой диеты, просто по восемь часов игры в теннис в день в течение многих лет. Он подходит к скамейке, на которой я сижу, и уверенно предлагает пойти выпить чего-нибудь на пирсе вместе с Тарой, которую он находит необыкновенно одаренной. Что ж, пойдем выпьем чаю на солнышке.

– Это лавры – венок победителя!

Тренер показывает на татуировку у себя на руке.

На мой вопрос о личной жизни отвечает: «Сложности…» Я узнаю, что он женат, есть ребенок, сейчас разводится. Он хотел бы увидеть меня еще раз. Если сложности, лучше их не усугублять. Я вышла из возраста летних романов, и привлекательности телесной мне всегда было мало.

Завтра возвращаюсь в Париж. От мелкого дождика пляж опустел. Небо потемнело, воздух посвежел, лето кончается, и я стою под аркадой казино и смотрю на горизонт. Новостей мало. Театральная постановка перенесена на март. Что я буду делать до этого? С момента моей трансплантации я не получила ни одного приглашения, ни в кино, ни на телевидение. Тяжело жить, завися от шаткого желания других. Я вспомнила про Анни Жирардо – у меня слезы навернулись на глаза, когда она выкрикнула всю свою боль на церемонии награждения премией «Сезар»… «Может быть, – я сказала „может быть“, – я еще не совсем умерла…» Я гоню от себя видение этой пронзительной актрисы с обезображенным годами лицом, я слежу глазами за стаей чаек в закрытом облаками небе нашей бухточки, – они летают низко, у самой воды. Моряки в таком случае говорят, что дождь зарядил надолго. Пора уезжать.

Париж, сентябрь 2006 г. Мои странные сны повторяются через равные промежутки и, несмотря на повторение, иногда просто парализуют меня в момент пробуждения. Каждый раз, когда я вижу сон, он кажется поразительно новым, увиденное всегда пугает. Я прошу о встрече генерального директора госпиталя Сен-Поль. Я продолжаю поиски. Мне нужно знать.

Сегодня вечером у меня выход. Пьер предсказал мне, что я встречу любовь, так что я отправляюсь на ее поиски. Вот вам и внушение, влияние гадалок, о котором предупреждает Клер.

Я собираюсь показаться на светской вечеринке на барже, по приглашению одного шикарного бренда и по случаю выпуска новой дамской сумочки. Вещь красивая, стильная, мне дарят ее. Как мило. Вокруг знаменитости, светские фотографы и, главное, светская тусовка. Мужчины, женщины, довольно красивые, одетые очень стильно, никому не известные и неизвестно откуда взявшиеся. Они громко смеются и громко целуются с вами, как будто они вас сто лет знают. И в замешательстве я даю им себя поцеловать. Суперкрасивый и немного нервозный мужик заговаривает со мной после того, как громко чмокнул в щеки. Я вежливо отвечаю, пригубив шампанское. Он представляется актером. Странно, его лицо мне совершенно незнакомо. «Шарлотта, сфотографируемся вместе, пожалуйста!» Потный фотограф строчит камерой, как из пулемета, не дожидаясь, пока я отвечу. Мы продолжаем беседу.

– А ты в чем играл? – спрашиваю я.

– На самом деле я актер, но только начинаю в большом кино…

– В большом кино?.. А раньше?

– Десять лет снимался в порно. Тебя это смущает?

– Нет, просто это не по моей части.

Я тихонько извиняюсь и продолжаю обход.

Самое трудное для меня в этих вечеринках – это отвечать на вопрос: «Ну как ты теперь поживаешь, какие планы?» Я разговариваю с кокетливой актрисой, с которой я раньше не была знакома и которая после нескольких рюмок сообщает мне, что она тоже… ВИЧ-инфицирована, но всего несколько лет. Главное слово произносит шепотом на ухо. «На работе стало известно», – говорит мне она. Она почти не работает, у нее тоже нет планов на будущее, она еще занимается озвучанием для рекламы или дубляжа иностранных фильмов. Почему я одна говорю открыто о ВИЧ-инфицированности? Эта история ввергает меня в уныние, а я сегодня вечером хочу веселиться. Мы обмениваемся номерами мобильных телефонов, и я решаю развлечься по-настоящему. Я подзываю фотографа, который снова попадается мне на глаза, и весело прошу его не слишком злоупотреблять моими снимками с актером порнофильмов. Потом я пробираюсь сквозь толпу к танцполу Накопленная за время бретонских каникул энергия позволяет мне прыгать довольно долго. Музыка хорошая, я кружусь, выкидываю вверх руки, прыгаю. Я замечаю очаровательного человека, который уже несколько минут вертится рядом, он подходит ближе и приглашает меня утолить жажду после таких усилий. Мы проводим остаток вечера вместе. Он главный редактор уважаемого журнала. Широко образованный человек, он производит на меня огромное впечатление, он легко поддерживает любую тему, которую я затрагиваю; мы болтаем про Индию, про клеточную память, в существование которой он верит, и про моих любимых художников: Ротко и Рембрандта. А еще он забавный, очень забавный. Я не замечаю, как летит время. Он галантно уверяет, что тоже. В конце вечера он предлагает проводить меня. В своей роскошной машине он элегантно протягивает мне руку. Я беру ее и откидываю спинку сиденья, которое напоминает кресло стоматолога. Я отдаюсь на волю случая. Подъехав к моему дому, он решает припарковаться неподалеку, в маленьком, знакомом ему тупичке. Потом наклоняется, закрывает глаза и нежно целует меня, избегая рта. Его руки с внезапным жаром обвивают меня, он ласкает мне грудь, бедра, я тоже ласкаю его, его желание растет. Он очень возбужден, его губы скользят по мне, по моей шее, плечам, затылку, изгибу руки. Он ласкает меня и целует снова. Мы сплетаемся в объятии. Потом он замирает на долгом хрипе, я узнаю этот стон. Он кончил просто так, от прикосновения моих пальцев. Он извиняется и снова целует меня, на этот раз нежнее, – буря позади. Он спрашивает мой номер телефона и обещает перезвонить завтра. Он провел восхитительный вечер.

Я засыпаю, вспоминая юношескую порывистость забавного журналиста. Давно такого не было. Только почему он не целовал меня в губы?

Он звонит назавтра, как и обещал. Я с радостью читаю его имя на экране телефона – я уже внесла его в список. Голос у него сегодня серьезный, он как будто чем-то огорчен и без подготовки заявляет:

– А скажи, Шарлотта, то, что у нас вчера было, это как… в смысле… ну ты понимаешь… ты же… ВИЧ-инфицированная, это для меня не опасно?

Я отключаюсь, оставив его без ответа. В 2006 году блестящий журналист, который просто ласкал меня, к которому я едва прикоснулась, спросил меня, не передала ли я ему СПИД… Я лежу в изумлении на диване, вцепившись в кота, и глажу его. ВИЧ-инфицированные остаются «неприкасаемыми», упорно держится страх. До каких пор? Я ждала поцелуя, получила пощечину.

Вечером я внимательно смотрю по телевизору прогноз погоды. Уже несколько дней я в одиночку готовлю следственный эксперимент, без Лили, которая задерживается на каникулах в Савойе до середины сентября.

Сегодня ночью в Париже велика вероятность возникновения гроз. Тем лучше. Я сажусь к окну, и ко мне присоединяется Икринка; в прошлой жизни он, наверное, был бродячим котом, он проводит все время на крыше. Серый день мрачнеет, и с юга, из дали за Монпарнасом, на моих глазах возникает тяжелая и мрачная грозовая туча.

Почти десять часов, ночь совсем сгустилась, я слышу, как по цинку крыши стучат первые капли. Пора. Я вызвала такси, которое должно уже ждать внизу.

– Здравствуйте, месье. На площадь Насьон, пожалуйста.

– Она большая, куда конкретно?

– Где колонны.

– Со стороны авеню Трон?

– Я точно не знаю, но мне нужно увидеть колонны. Поедемте, пожалуйста. На месте вспомню.

Площадь Насьон с другой стороны Сены, на востоке Парижа, я много лет там не бывала. Такси трогается с места, и даже шум плотного дождя, стучащего по крыше, отзывается во всем теле волнами дрожи.

– Ну и льет… Попали мы под душ…

Шофер бурчит себе под нос и замедляет движение по мере усиления дождя. Бульвар Сен-Жермен пуст, Аустерлицкий вокзал как будто погружен во тьму, мы едем вдоль набережных, по которым потоком стекает вода, потом медленно переправляемся через Сену, ее поверхность вспенена потоками воды. За несколько минут дороги заливает, глубокие лужи взрываются веером брызг из-под машины, когда по ним проезжает колесо. Я вздрагиваю. Дворники с трудом разгребают воду и скрипят при каждом взмахе. Гроза в разгаре. В машине стоит оглушительный грохот, мне хочется выйти. На красном светофоре я инстинктивно хватаюсь за ручку.

– Что вы? Вы же не пойдете в таком виде на улицу?

– Мне страшно. Я боюсь грозы…

– Хотите, высажу вас на Лионском вокзале. Можете переждать в безопасном месте.

– Нет… Езжайте дальше. Я испугалась, я попала в тяжелую аварию несколько лет назад… в грозовую ночь.

– Я понимаю… Но я не могу ехать медленнее… Скоро гроза пройдет.

Я приоткрываю окно и вдыхаю воздух. Я держу глаза открытыми и даю струйке воды намочить себе лицо. Гроза немного стихает. Бастилия – я хорошо знаю этот квартал, я прожила здесь несколько лет. Улица Фобур Сент-Антуан, и в самом конце – площадь Насьон. Колонны на той стороне. Горло у меня перехватывает, сердце колотится в груди.

– Все, подъезжаем. Видите те две колонны? Это бульвар Трон. Куда дальше?

Я не отвечаю. Я знаю бульвар Трон, у меня родители жили неподалеку.

– Так что будем делать, мадемуазель?!

Такси останавливается, и шофер включает аварийную сигнализацию. Я сижу как немая. Закрыла глаза, чтобы не видеть колонн, заткнула уши, чтобы не слышать шума дождя. Голос шофера и щелканье аварийки уходят куда-то вдаль и перестают слышаться. В моей беззвучной темноте оживает кошмар. Сверкающая дорога несется на всей скорости, фары, младенец, истошные сигналы машин, огромная площадь совсем рядом, еще более сильный удар и это безболезненное ощущение того, что у меня разбивается голова. Незаметно пролетает несколько секунд, потом я чувствую, как рука шофера трясет мои колени.

– Вам плохо? Хотите, отвезу вас домой? – с беспокойством спрашивает он.

– Нет… Я выйду… Это пройдет…

– Ну не здесь же, не сейчас, еще льет.

– Не страшно, тепло, я пройдусь…

Я протягиваю шоферу банкноту, выуженную из сумочки, и выхожу. Гроза стихла, но дождь продолжает лить.

Я могу отдышаться на свободе, машины больше нет, я иду, широко распахнув глаза в действительность. Я стараюсь не смотреть на колонны. Я сейчас обойду площадь и найду место, где обсохнуть. Миссия еще не закончена. Я не взяла зонт, забыла. Я промокла, но мне не холодно. Сентябрьский воздух еще тёпел, и мой страх рассеивается. На углу убегающего перпендикулярно вдаль бульвара я замечаю свет – открытая бакалейная лавка. Я на несколько мгновений укрываюсь под ее навесом, потом спрашиваю, где находится ближайший комиссариат полиции. Человек, стоящий на пороге, протягивает руку в нужном направлении, едва разжав губы.

Я стою перед сине-бело-красной вывеской и не решаюсь войти. Теперь, или никогда, я не вернусь сюда еще раз. Меня встречает женщина в форме, любезная и удивленная моим видом.

– Здравствуйте, простите, что отрываю вас, но у меня к вам необычная просьба.

– Вы не хотите сначала стряхнуть с себя воду, мадемуазель?

– Нет, спасибо, мне не холодно, я родом из Бретани. Четвертого ноября две тысячи третьего года на площади Насьон случилась автокатастрофа со смертельным исходом – вот там (я машинально протягиваю руку). Как можно узнать личность погибшей? Это очень важно для меня.

– В две тысячи третьем году? Позвольте представиться, командир бригады Ламюр. Ваша фамилия?

– Анна-Шарлотта Паскаль.

– Объясните, почему в одиннадцать часов вечера три года спустя вас интересует личность погибшей в автокатастрофе?

– Это трудно рассказать… Возможно, это человек, которого я знаю… Вы можете просто найти его имя?

– Вам нужно будет вернуться попозже, днем, с запросом, с официальной бумагой, так просто я не могу вам сказать… А где точно это произошло?

– Возле Колоннады на бульваре Трон.

– А бульвар Трон к нам не относится, это двенадцатый округ. Площадь Насьон поделена между одиннадцатым и двенадцатым округами, здесь вы в одиннадцатом. Я бы с удовольствием вам помогла, но надо, по крайней мере, пойти в тот комиссариат, к которому относится автокатастрофа, и с запросом, иначе они вам ничего не скажут. Вы уже побывали в госпитале Сен-Поль? Туда в первую очередь направляют пострадавших из этого квартала…

– Значит, я ничего не смогу узнать без каких-то юридических процедур? Я просто хотела знать точно.

– Извините, ничего.

Дождь полностью прекратился. В теплом воздухе веет чем-то похожим на лето. Я покидаю площадь Насьон, убежденная в том, что автокатастрофа из моих снов произошла здесь. Эта очевидность является мне, когда я снова вижу издали колонны бульвара Трон. Незнакомец сказал правду. Что бы ни думала об этом Клер, во мне угнездился обрывок чужой памяти.

У меня встреча с генеральным директором госпиталя Сен-Поль. Он не врач; может быть, ему можно говорить свободнее.

Он сразу вызывает симпатию. Директор галантно приветствует меня и достает какие-то заметки из папки, которую он просматривает.

– Прежде всего, очень приятно видеть вас в форме. Чем я могу помочь, мадемуазель Паскаль?

– Спасибо. Утром четвертого ноября две тысячи третьего года здесь произошел забор органа – сердца молодой женщины, умершей в результате автомобильной катастрофы. Возможно ли узнать ее имя?

– Потому что вы думаете, что эта женщина – ваш донор? У меня отмечено, что вам сделана пересадка четвертого ноября две тысячи третьего года…

– Да.

– Вы должны знать, что я не могу дать вам эту информацию. Кроме того, даже если забор органа у этого человека произведен до вашей пересадки, ничто не доказывает, что речь идет именно о вашем трансплантате. Все зависит от совместимости. Ваш трансплантат может также поступить и из другой больницы. Закон о биоэтике от августа две тысячи четвертого года гарантирует полную анонимность трансплантатов и лиц, перенесших трансплантацию. Семья донора при желании может узнать общий результат трансплантации. И все. Эта анонимность должна помочь вам дистанцироваться от вашего нового сердца, а также помочь семье донора принять утрату.

– Ко мне обратился муж донора….

Директор сразу прерывает меня:

– Этого не может быть.

– Может. С помощью поразительных анонимных писем, в которых он мне рассказал обо всем: о несчастном случае с его женой в Париже, о заборе трансплантата за несколько часов до моей пересадки.

– Но откуда он мог знать, что вы реципиент?

– В Париже была только одна пересадка четвертого ноября две тысячи третьего года – у меня.

– Это еще надо проверить… Но допустим, так оно и есть. В Париже – может быть, но это ничего не доказывает. Трансплантаты могут посылаться по всей Франции и даже за границу… Вы известный человек, дата вашей операции наверняка была разглашена прессой, правда? Мне кажется логичным, что с вами вступают в контакт люди, потерявшие кого-то из близких в тот же момент, им необходимо верить, что исчезнувший человек не умер совсем, что вы носите в себе его сердце, понимаете? Это нормальная реакция. Нет ничего труднее, чем смириться с гибелью близкого человека.

– Написавший мне, казалось, был полностью уверен в том, что говорит. Вы знаете про клеточную память? С ноября две тысячи пятого года мне снятся ужасные кошмары. Я переживаю автокатастрофу этой женщины, я ездила на место происшествия, и мне там было невыносимо плохо… Мои вкусы изменились. Все эти явления глубоко волнуют меня, и я убеждена, что все прекратится, когда я установлю личность своего донора.

– Позвольте мне выразить вам недоумение… Не знаю, что вам сказать… Вы проходили постоперационное психологическое наблюдение?

– Я регулярно консультируюсь у психолога. Но кто мог бы дать мне имя донора?

– Никто. Таков закон.

– А имя этой женщины?

– Невозможно. Но перестаньте считать, что она точно ваш донор. Забор органов производится в госпитале Сен-Поль очень часто. Мы располагаем необходимой инфраструктурой для обеспечения наилучшей ишемии трансплантата, наилучшего его хранения вне тела. Но госпиталь Сен-Поль не единственный, что специализируется на извлечении и пересадке органов. В парижском регионе их насчитывается десяток, и еще два десятка – по всей Франции. Кроме того, каждый госпитальный центр во Франции может осуществить забор органа без специальной структуры. В зависимости от совместимости органов с телами реципиентов, сложность которой, мне кажется, вы полностью игнорируете, повторяю вам, трансплантаты могут пересылаться во все уголки Франции в рекордное время. Есть, я сказал бы, один шанс из трех, что сердце этого человека, извлеченное в нашей больнице, – при условии, что это подтвердится, – является вашим трансплантатом. Факт, что забор был произведен в той же больнице за несколько часов до вашей трансплантации, ровно ничего не доказывает. Вы понимаете? Не зацикливайтесь на личности этой женщины. Даже если вам удастся узнать, кто она, очень вероятно, что это вас ни к чему не приведет. Надеюсь, я выразился ясно.

– Да… А если для меня жизненно важно узнать, кто мой донор, что я могу сделать?

– Впервые потребность узнать, кто донор органа, выражается кем-то с такой настойчивостью… Вы поражаете меня… Вы человек известный, но боюсь, что это не сильно поможет вам, разве что облегчит назначение встреч…

– Кому я могу официально направить запрос?

– Можете попробовать написать в Национальный медицинский совет, в секцию деонтологии, но не стоит слишком надеяться. Я сожалею, что не смог удовлетворить вашу просьбу. Но повторяю вам: забудьте о связи, которую вы проводите между этим возможным забором органа и вашей имплантацией. Тут нет логики, это все в каждом случае по-разному. Никакой уверенности. Ясно?

– Я знакома с министром здравоохранения Розелин Башло, может быть, стоит написать ей?

– Это ничего не меняет. Она, возможно, примет вас из вежливости, но вам нужно как следует уяснить себе, что не может быть никакого исключения. Семья донора официально охраняется законом об анонимности, и невозможно нарушить его. Давайте на этом закончим.

– У меня последний вопрос, очень важный, я задам его также и госпоже министру. Почему не предусмотрено спрашивать у семьи донора, желает ли она знать личность того, кому поставили трансплантат, и наоборот. Если две стороны согласны… Это могло бы устранить массу фрустраций, вопросов и, возможно, сделало бы счастливыми тех, кто дает согласие на передачу органов, и тех, кто их получает.

Директор ничего не отвечает. Он немного смущенно улыбается мне, понимая мою растерянность и решимость. Я благодарю его за то, что он уделил мне время. Выходя из кабинета, я сразу чувствую, как охватившее меня напряжение ослабевает, я подавлена, меня лихорадит, нервы на пределе. Меня охватывает больничный запах. Это уже не запах эфира, его не определить словами, за эти годы он изменился, я так давно его ощущаю. У него больше нет отчетливой характеристики, но я узнаю его из тысячи, этот отсутствующий запах больницы.

Пойду зайду к Генриетте. Я делаю крюк, чтобы обойти отделение, где работает Стивен. Все в этом мире хотят сохранить тишину, тайну. Мне немного душно. Я медленно иду кружным путем. Генриетта, как только видит меня, идет мне навстречу. Я предупредила ее, что зайду. Она обнимает меня и, не говоря ни слова, несколько минут крепко прижимает к себе. Я даю слабину, начинаю тихо плакать, сержусь на себя, – только не сейчас, не здесь, я всегда держусь до конца.

Мы, пациенты, никогда не плачем в больницах, хотя все здесь вызывает слезы. Это вопрос выживания. Если начнешь плакать, потом не остановиться.

Генриетта знает цель моего похода к генеральному директору, она знает, что все мои усилия и поиски оказались напрасны. Она даже не задает мне вопросов.

– Не плачьте, деточка. Где наша чудесная улыбка?

Генриетта гладит меня по голове, потом предлагает чай – тем внезапно веселым голосом, которым обычно пытаются отвлечь ребенка. Скоро у нее обеденный перерыв.

Дома – Ты пишешь Розелин Башло? Она…

Лили хватает конверты, лежащие на моем письменном столе.

– Жак Ролан, председатель Национального медицинского совета…

– Мне надо задать ему ряд вопросов.

– По поводу твоей пересадки…

– Да, моей и других пересадок.

– Это тайна?

– Я тебе расскажу, если они ответят и если я пошлю письма, я еще не решила.

– Не забудь марку наклеить!

Неугомонная Лили вновь со мной, она рассказывает мне свои «спокойнейшие» семейные каникулы с сыном, матерью и сестрой в Италии, а потом в Шамони. Ее не было в Париже больше месяца. Мне ее не хватало. Ее лучшее воспоминание о лете? «Гора для самоубийств».

– И пусть мне больше не говорят, что такой-то совершил неудавшееся самоубийство! Теперь я знаю укромное место, где осечка исключена. Прямо напротив Шамони, пик Южная игла, слышала? Высота три тысячи триста метров, вид изумительный, длиннющий фуникулер, семнадцать евро в один конец, тридцать туда-обратно… В разгар лета, тебя ничего не смущает? Билет в один конец – это за каким же делом? Чтоб спускаться три тысячи триста метров крутизны пешком? Приезжаю наверх и в изумлении обнаруживаю круговой обзор, удивительный холод, тишину, как в церкви, густо-синее небо, заснеженные вершины, и прямо у моих ног деревянная табличка вроде бы красного цвета: «Осторожно». Куда там осторожно! После загородочки, которую легко перешагнуть, виден небольшой такой уступчик, а за ним – пустота, прыгай – и кувыркайся как хочешь три тысячи триста метров подряд. Самоубийство за семнадцать евро. Надежно, как поезд, и не вызывает перебоев в движении.

– Закрадываются мысли о самоубийстве, золотце? Надо бы тебе сходить к Клер, она объяснит, что мы по природе своей «запрограммированы выживать»…

Париж, октябрь 2006 г. Отличная новость в мертвом затишье начала осени.

Доминик Бенеар, первый и восторженный читатель моей автобиографии, хотел бы приобрести права на ее телеэкранизацию. Возможно, у меня там будет небольшая роль. Я не могу играть девочку-подростка из «Красного поцелуя», но, может быть, я выступлю в роли рассказчицы из настоящего времени, закадровым голосом, от лица себя теперешней.

Еще одно предсказание ясновидящего Пьера, таким образом, кажется, становится реальностью. Телефильм «Любовь в крови» еще только в проекте, но Пьер вызывает у меня изумление. Я смущена. Не хватает только «любовного сюрприза», чтобы сенсация была полной.

В начале месяца мне позвонила Генриетта. Она говорила шепотом, как шпион. Она назначила мне встречу через два дня в баре роскошного отеля «Лютеция», расположенного в самом сердце сен-жерменского предместья. Она там никогда не бывала, но, главное, она хочет быть уверенной, что не встретит в этом светском заведении никого из больницы. Больше ничего сказать она не может, это «не по телефону». Лили обучает меня новой терапии. Арт-терапии. Надо говорить себе приятное, мы подвергаем себя слишком большим испытаниям, ставим в некомфортное положение, все время, сознательно или нет. Дергаемся. Новый принцип – быть самой себе лучшей подругой. Как же, по мнению Лили, делать себе добро? Нырнуть с головой в искусство, в то лучшее, что сделали люди и о чем мы забываем, в искусство, которое потрясает и обнажает человека.

Мои любимые виды искусства – это живопись и, особенно, музыка. Мои любимые классики – это люди, которых зовут Мишель Берже, Ален Башунг и богиня, царящая в моем пантеоне, – это Вероника Сансон.

Перед встречей с Генриеттой я прогуливаюсь по улице Ренн до магазина ФНАК. Я покупаю там разные ценные вещи – альбомы-компиляции, выжимки из хитов по низкой цене, которые избавят меня от поисков потерявшихся дисков по всей квартире.

Я буду их слушать дома без остановки. Эта музыка станет моей арт-терапией. Меня всегда изумляет то, как красота какого-нибудь сочинения одерживает верх над той грустью, которую оно могло бы породить. Я слышу только прекрасные песни, приносящие добро, я принимаю их эмоции, которые дарят мне жизнь, это искусство действует на меня благотворно, Лили права. Слова иногда мрачны, но я слышу только надежду, целительное сомнение, ожидание любви. Мишель Берже поет у меня в гостиной для меня одной «Минуту тишины», «Чтобы понять меня», «Диего», «Ты будешь рядом?»… Во весь голос, громко и радостно, я отвечаю ему: «Да, буду!»

Потом Вероника, ее музыка, ее пронзительные слова, которые отзываются во мне новым, особенным откликом:

О нет, еще один ужасный сон,

О нет, снова сердце умрет мое…

Человек одинок и никчемен,

И вокруг лишь ужас и горе…

Человек одинокий…

Он себе и хозяин, и раб…

В баре «Лютеции» я усаживаюсь в одно из просторных и глубоких пурпурных кресел прекрасного салона в стиле ар-деко. Кресла настолько глубоки, что мне кажется, что Генриетта меня не увидит. Я сижу выпрямившись на самом краешке. Я заказываю белый чай и поджидаю свою таинственную и добрейшую Генриетту. Я жду недолго, она входит – втянув голову в плечи, вжимаясь в стены, голова у нее вертится, как флюгер, она ищет меня. Прежде чем поднять руку, я смотрю, как она жестикулирует, пробираясь по этому незнакомому пространству. Генриетта – веселое развлечение для всей гостиной. Хотя она пыталась остаться незамеченной, но темные солнцезащитные очки в духе 70-х годов, не особо нужные в этот туманный день, и пышный трехцветный шарф ручной вязки на несколько минут притягивают к себе внимание всего бомонда. Я окликаю ее, когда она проходит неподалеку. Я вскакиваю и бурно приветствую свою Генриетту, которая прекрасней всякого бомонда. Она хочет двойной виски и остаться в очках. – Как дела, деточка? Здесь красиво, я не ошиблась с выбором. Ладно, нечего тянуть резину. Мне хочется, чтобы вы прекратили ваши поиски, которые ни к чему не приведут. Я могу помочь вам при одном условии, что вы пообещаете мне не вступать в контакт с человеком… Сейчас я ничего не могу вам сказать, это было бы слишком опасно для меня, но пятого июня две тысячи седьмого года я выйду на пенсию. В этот день я смогу дать вам имя того, у кого забрали сердце утром в день вашей пересадки. Я не знаю, что вам сказало начальство в больнице, но трансплантаты путешествуют, и никак не докажешь, что это именно ваше сердце. Но если это может прекратить ваши мучения, я это сделаю. В конце концов, вы жили с доктором Леру, который участвовал в этой операции и мог бы, даже если он не имеет на это права, вам об этом рассказать. Вот, надеюсь, это поможет вам вернуть себе спокойствие. Документы у меня, ксерокс всего досье, отдать его я вам не смогу, но скажу, как ее зовут. Да, это действительно была женщина, молодая, бедняжка, автокатастрофа, я проверила, это было до закона две тысячи четвертого года, как раз перед введением штрихкода. Я это делаю потому, что я очень вас люблю и верю в вас.

Взволнованная, я без слов целую Генриетту, киваю, чтобы она поняла, что я исполню ее волю. С меня как будто сняли огромный груз, меня заполняет глухое спокойствие. Сердце бьется медленно. Я перестаю слышать гул набитого людьми зала. Я глажу Генриетту по руке, у нее на лице облегчение, потом я хватаю стакан с виски, который она отставила. Проваливаюсь в кресло, принюхиваюсь к резковатому аромату янтарной жидкости и с удовольствием пробую пригубить этот редкий виски. С улыбкой думаю о том, что это новое пристрастие, возможно, однажды исчезнет так же, как и появилось в моей жизни.

Зима 2006/2007-го тянется на редкость медленно. Звонков мало. Я почти нигде не бываю. Не работаю. Сколько я ни обращаюсь к коллегам, работы для меня нет. Любовь запаздывает. Я много слушаю музыку, продолжаю арт-терапию. Сколько могу, занимаюсь Тарой. Пытаюсь компенсировать дистанцию, которую я бессознательно создавала между нами в самые первые годы, во время инфаркта и пересадки. Я боялась слишком привязаться к дочери, создать связь, которая, возможно, не продлится долго. Я поняла, что я хотела оградить ее от горя, чтобы она не слишком тосковала, если я ее покину.

Борясь с чувством вины, примеряю на себя роль идеальной матери. Я иду даже на экстремальный опыт приготовления пирогов в моей портативной печке, которая плохо прогревается. Дочка хотела бы, чтобы для привлечения жениха я сделала приворотный торт «Ослиной Шкуры» [17] .

Магия на меня не распространяется, мои пироги отказываются всходить. Напротив, их объем как будто уменьшается. Никакие дрожжи не могут преодолеть едва живое тепло моей печки. Приходится держать в ней тесто в два раза дольше, чтобы потом извлекать из нее блин – суховатый и часто переслащенный. Моя мать пекла прекрасно, – так что опять у собаки родилась кошка. Я испытываю легкий стыд, но прикрываю его улыбкой, когда Тара на тротуаре перед школой с хохотом излагает мои подвиги всем: «Моя мама умеет готовить испорченные пироги». А потом добавляет с трогательным желанием защитить меня: «Но это не страшно…»

Мои верные друзья – это моя неподражаемая Лили, ставший необыкновенно ласковым кот Икринка и Коко – бессмертная и запойная красная рыбка.

Коко по всем параметрам не укладывается в норму. Никто не знает, сколько лет красной рыбке. Внешних признаков старения – никаких. Когда я взяла ее к себе, мне сказали, что она может прожить несколько месяцев. Ошибка. Уже больше двух лет она плещется в аквариуме и хватает воздух на поверхности воды, когда голодна.

Лили страшно интригует рыбка – она часто следит как загипнотизированная за кругами, которые та нарезает. «Как можно всю жизнь крутиться на месте?» Потом однажды Мисс Марпл триумфально заявляет, наведя точные справки:

– У красных рыбок вообще нет памяти. Один круг по аквариуму – и все забыто. Поэтому они кружатся снова и снова, каждый раз думая, что попали в новое место. Понимаешь? У них как будто Альцгеймер. Так жизнь становится сносной.

Моя память еще функционирует нормально, несмотря на большую дозу лекарств. Когда я обхожу свою гостиную, я не испытываю никакого чувства новизны. В своем аквариуме я полностью ощущаю однообразие, иногда одиночество. Только Лили и Тара способны меня удивить.

Растущая на глазах дочка – это бесконечное и ежедневное удовольствие. Она развивается невероятно быстро, просто по нарастающей, каждый день новое слово, новый вопрос, новое открытие. Ее тело меняется. Она для меня – настоящий счетчик уходящего времени.

Я с жаром погружаюсь в работу ассоциации «Подари жизнь» и терпеливо дожидаюсь конца зимы, начала репетиций. Название пьесы – «Память воды» – отсылает к недавнему научному принципу, который, в частности, изучал профессор Люк Монтанье [18] , известный своим открытием СПИДа. Вода при контакте с каким-нибудь веществом может хранить его свойства после того, как исчезает всякий след этого вещества. Получается, что у молекул воды тоже есть память.

Сны после встречи с Генриеттой странным – или закономерным – образом утихли, они утратили прежнюю яркость и прежнюю частоту. Моя память как будто успокаивается. Однажды ночью у меня даже был хороший сон. Образы Тадж-Махала, «Лейк-палас» в Удайпуре были окружены тем же ореолом золотистого света, но ощущение было глубоко и полностью приятным. Я гуляла одна во влажной теплоте, я видела свои ноги, свои шаги, белые незнакомые балетки у себя на ногах, и я шла навстречу этим волшебным памятникам, белый мрамор медленно расстилался у меня под ногами. В Удайпуре я даже брела по озеру с неведомым чувством полноты жизни. Я была непобедима и легка, как фея. Когда я пыталась увидеть свое отражение на поверхности воды, я видела только красную землю Раджастана. У себя за спиной, как ласковое тепло, я ощущала присутствие любящего человека.

Этот сон весь день наполнял меня счастьем, я была словно в коконе. В нем смешивались воспоминания, реальность, желания, и все же он был для меня внешним, я была зрительницей огромной любви.

Мне хочется белизны, одной белизны – как у индийского мрамора, цвета чистоты, реинкарнации. Я перекрашиваю свою квартиру. Еще я купила альбом потрясающих фотографий Индии. С удивлением открываю для себя уникальный вид Тадж-Махала – черно-белый, очень графичный снимок, сделанный с самолета, ограниченный рекой, образующей как бы черный отступ, и озеро Удайпур, пересохшее, как после отлива, с потрескавшимся дном, по которому я могла бы идти, как в моем сне.

А если я не смогу больше быть актрисой, что еще я могла бы делать? Просветы в моем рабочем расписании заставляют меня задуматься. На что я буду жить?

Как любому человеку, мне нужно приносить пользу и зарабатывать на жизнь. Книга принесла мне денег, но это было уже год назад. Сколько еще времени я протяну на эти накопления? И что делать, если не работать актрисой? Работать аниматором? У меня нет диплома, я бросила учебу, чтобы заниматься кино, я ничего, кроме этого, не умею делать. Продавщицей? Ухаживать за стариками?

Мой каннский кузен советует мне заняться его ремеслом – психологическим коучингом, но вести не тренинги для менеджеров, а тренинги по психологии жизни. Моим жизненным опытом можно поделиться с другими, я могла бы сопровождать и поддерживать других людей. Почему бы и нет? Чтобы стать «дипломированным тренером», необходим год учебы.

Я навожу справки, есть сессия в сентябре 2007 года, я могу пройти обучение после театральной пьесы, если ее отыграют положенное количество раз и не продлят.

Кузен уговаривает начинать самой новые проекты, не ждать. Он цитирует мне еще одну басню – на этот раз Эзопа, греческого предшественника Лафонтена. «Лягушки и горшок сливок» [19] . Ну что ж!

Две лягушки падают в высокий горшок со сливками. Одна впадает в уныние и тут же тонет, другая борется, бьет лапками, и так сильно, что из сливок сбивается крепкий кусок масла, от которого она может оттолкнуться и выпрыгнуть из горшка.

– Мораль? – спрашивает двоюродный брат.

– Никогда не падать в горшок со сливками!

– Спасение в действии, Шарлотта! Двигайся, шевели лапками, – говорит он мне со смехом.

Я задвигалась. Снова взялась за телефон и, насколько смогла, использовала свой безлимитный тариф. Сумела назначить нескольких встреч с телепродюсерами, некоторые из них потом отменились. Меня принимали любезно, с любопытством, но без продолжения. Я борюсь, я только это и делаю всю жизнь. Двигаюсь, шевелю лапами, но констатирую, что этого недостаточно. Уже несколько лет меня накрывает тяжелый покров, он словно уничтожает все мои усилия. Небольшой вихрь в прессе, вызванный моей книгой, сменился небольшим штилем.

«Это жизненные циклы!» – просвещает меня кузен, у которого на все есть какие-то соображения, – это базовое понятие профессора Фредерика Хадсона.

Каждый человек постоянно проходит определенные циклы, иногда надо вернуться назад, чтобы по-настоящему двинуться вперед. Мы проживаем череду опытов, состояний, которые никогда не длятся долго, но из них мы всегда можем выйти, поднявшись над собой.

Успех не длится вечно, несчастье тоже. В жизненном цикле есть весна, или время подготовки, зарождения действия, потом наступает лето, время успеха, затем осень – после-успешное время – и неизбежный зимний спад, возвращение к себе, интроспекция, а потом чередование времен года возобновляется. Эти циклы следуют друг за другом в соответствии с жизненным механизмом и управляются природными и внешними по отношению к нам силами, не зависящими от нашей воли. Нам подвластно тем не менее не слишком много времени проводить в зимней спячке. Некоторым удается даже продлевать лето или переходить прямо от осени к весне.

Я проживаю унылую зиму, медленную фазу своих жизненных циклов. Я жду не дождусь весны.

Париж, март 2007 г. «Будущее никогда не бывает линейной и неизменной проекцией настоящего». Слова моей психологини снова помогли мне перезимовать. Клер – умный человек и видит все правильно. В начале 2007 года в моей жизни случится необыкновенное событие – такое, каких я желаю вам всем.

Любовь с первого взгляда бывает. Кто-то над этим смеется, кто-то описывает ее как некую алхимию, существующую на уровне подсознания. Я помню, что пережила ее в семнадцать лет, в тот период моей жизни, когда счастье улыбалось мне. Я была влюблена в рокера. Это было в другой жизни, до разочарования. С тех пор я удалила из своей жизни как что-то опасное все виды слепой и моментальной любви. Я стерла из памяти страсть и любовные безумства так же резко, как забыла про вирус, оставшийся в моей крови.

Любви с первого взгляда не было двадцать лет. Как и всякая женщина, я плачу, наблюдая ее в кино. Иногда подружки мне про нее рассказывают, а потом, когда пожар позади, уползают «зализывать раны».

Моя внезапная любовь, случившаяся в зрелом возрасте, была узнаванием другого человека, окончанием вечного ожидания чего-то главного, она была благом и очевидностью. Не было разряда молнии, но словно огромное светоносное облако шелка укутало меня с ног до головы.

Скоро весна, обетованный конец зимней спячки. Мы начали репетировать «Память воды». Я счастлива. Я много работала и знаю свой текст назубок. Роль поразительная, уникальная, волнующая. Я проживаю ее иначе, чем другие роли. В меня как будто что-то вселяется. Мне нравится шум сцены, звук шагов по голым доскам, из-под которых могут возникнуть любые декорации. Я часто смотрю в пустой зал, и от страха сводит живот. Придет ли зритель? Я так давно жду встречи с ним.

Роль девочки, потерявшей мать, конечно же, мне близка.

Я не изжила траур по матери, я не скорбела о ней. Это выражение мне чуждо. Зачем скорбеть, если она по-прежнему живет во мне. Ее улыбка, ее молчание, звук ее фортепиано, ее нежность и еще – ее страх. Мама все время боялась за меня. На этой сцене я чувствую ее присутствие, иногда я оборачиваюсь, удивленная каким-то звуком, стуком, внезапно зажегшимся софитом. Пти Театр де Пари [20] – это старый театр, таинственное место, нагруженное историей и эмоциями. Место странно живое.

Однажды вечером, во время репетиционного периода, когда труппа ушла за кулисы, я остаюсь в одиночестве на пустой сцене, мне хочется заняться дикцией, послушать свой голос без микрофона, проработать особую манеру подавать каждое слово. Я прошу осветителя оставить еще на несколько минут зажженный свет. Я помню, его звали Люсьен.

В глубокой тишине я стою одна перед пустым залом и начинаю произносить текст. В этой реплике, где я по роли говорю о матери, в ту самую секунду, когда я произношу слово «мама», прямо надо мной перегорают два софита. Я вздрагиваю и отступаю назад, чтобы вернуться в свет и отодвинуться от темного зала. Спотыкаюсь о деревянный сундук и падаю в кровать умершей матери, стоящую посреди декораций. В этот момент я ощущаю мощный поток воздуха, как порыв ветра, идущий из кулис, хотя там все как будто перекрыто. Занавеска на глухом окне бутафорской стены колеблется, я медленно поднимаюсь и вглядываюсь в нее. Внезапно чья-то рука ложится мне на плечо – и я кричу. Сердце обрывается. Это смущенный Люсьен, сидевший тихо, чтобы не мешать мне репетировать в одиночестве.

– Прости, Шарлотта, я напугал тебя…

– Напугал? Да чуть не убил!

Несколько секунд я не могу говорить, потом успокаиваюсь и показываю пальцем на почерневшие лампочки.

– Перегорели два софита, – говорю я тихо.

– Знаю, поэтому я и сижу…

Я попросила Люсьена проводить меня до гримерки.

Чем ближе начало представлений, тем больше я дергаюсь.

Я никогда не училась актерскому ремеслу. В один прекрасный день меня выбрали из толпы, изначально я не имела тяги к этой профессии, я из когорты актрис непосредственных, интуитивных, не имеющих теоретической базы. Отсутствие театральных знаний и тот факт, что я в очень юном возрасте оказалась на самом верху афиши, оставили во мне ощущение какого-то самозванства, от которого я так и не смогла избавиться. Я всегда тревожусь о том, что подумают обо мне, стараюсь работать как можно лучше, стараюсь понравиться. Мне во что бы то ни стало хочется доказать свою ценность. Те похвалы, которые я иногда получала, всегда звучали диссонансом к неотступному внутреннему голосу, который нашептывает мне, что можно было сыграть и лучше. Эта театральная пьеса очень важна, я знаю. Я уже пять лет не работала в профессии. Кое-кто считает, что меня уже похоронили, мне надо доказать свою жизненную силу и, если получится, талант. Я всегда была трусихой, но никогда еще не боялась так, как боюсь этого возвращения на сцену. Чтобы мне помочь, Жанна, костюмерша, чудная женщина, пересказывает мне фразу великой Сары Бернар, сказанную как-то одной молодой актрисе, которая хвасталась:

– А вот мне никогда не страшно!

Сара Бернар ответила ей: – Страх придет позже, когда научитесь играть.

Если страх – мера таланта, то я великая актриса.

До премьеры осталось несколько дней, и меня буквально выкручивает. От страха меня тошнит, и впервые в жизни со мной в течение нескольких недель случаются регулярные приступы мигрени, которые совершенно исчезнут после премьеры. Мама была подвержена приступам мигрени. Она запиралась у себя в комнате в поисках темноты и тишины, потом через несколько часов выходила оттуда, ни на что не жалуясь и только сожалея, что не могла быть с нами. Лицо ее было мертвенно-бледным. Боль словно высасывала из нее все соки. Первыми симптомами обнаруженного у нее рака глаза были приступы мигрени редкой силы. Что же вызывает это недомогание у меня – стресс, непривычная нагрузка на память или воспоминания о матери?

Премьера проходит с успехом. Мне дарят прекрасные цветы, в мою гримерку заходят коллеги, выражая восторг и удивление. Но мой страх не покидает меня. Однажды вечером, за несколько минут до выхода на сцену, меня охватывает необоримая рвота. Коллеги беспокоятся за меня, они готовы отменить спектакль. Я не могу выйти из строя. Все пройдет, я уверена. Я отказываюсь. Я прошу только задержать начало на несколько минут. Мы играем спектакль как ни в чем не бывало.

Пьеса пользуется успехом у критиков, зрителей приходит много, по крайней мере в первые два месяца. Мне говорят: «Нам вас так не хватало», и мне нравятся эти слова. Аплодисменты гальванизируют меня, наполняют дрожью, – когда я слышу «браво», все во мне переворачивается. Вновь пережитый гул одобрения, любовь публики напоминают мне о том, как тягостно было мое актерское одиночество. – Смотри, какие красивые! Это мои любимые цветы. Какой прелестный сладкий запах…

Костюмерша протягивает мне букетик фиалок размером с кулачок, без записки, перевязанный волоконцем рафии.

Его просил передать тебе один мужчина. Он почти ничего не сказал. Я не смогла уговорить его зайти и поздороваться с тобой. Застенчивый, но красивый, очень привлекательный мужчина…

– А какой? – спрашиваю я у Жанны, вдыхая запах сине-фиолетовых цветов с желтой сердцевинкой.

– Брюнет, с длинными волосами, красивая улыбка, цвет глаз не видела, он быстро ушел.

– Обожаю фиалки. Ты знаешь, что их запах ощущается только один раз? Он нейтрализует обоняние на несколько минут, потом они больше не пахнут…

– На языке цветов они означают тайную любовь. Синий цвет – цвет тайны, – просвещает меня Жанна.

– А я предпочитаю любовь явную.

На следующий вечер, когда мы смываем грим, Флоранс, одна из моих сценических партнерш, с которой мы делим гримерную, заговаривает со мной:

– Шарлотта, справа во втором ряду сидит мужик и просто не сводит с тебя глаз. Ты заметила? Красивый…

Нет, я ничего не вижу, когда играю. Меня нет, я переношусь куда-то в другое место. Даже на аплодисментах я не могу по-настоящему разглядывать лица. Я скольжу взглядом по залу и чувствую любовь – многоликую, анонимную, пульсирующую любовь зрителей.

Я не могу смотреть на кого-то конкретного, меня это полностью сбивает. Во время спектакля «Грязные руки» Жан-Поля Сартра в Театре Антуан много лет назад один человек приходил смотреть на меня каждый вечер две недели подряд. Это меня невероятно сбивало, я даже забывала текст. Я могу воспринимать публику только как единое целое, как доброжелательно настроенную массу…

– Мадам, вам фиалки, – радостно объявляет Жанна.

– Опять? От того же человека?

– Да. Он по-прежнему красив, застенчив и неразговорчив.

На сцене Флоранс незаметно кивает мне в сторону правой части зала, прямо передо мной. Я понимаю ее и отказываюсь смотреть. Я хочу оставаться полностью в роли.

– Сегодня фиалок не было, Жанна?

– Сегодня – нет.

– Он снова сегодня приходил, тот парень, ты не заметила?

– Нет… Значит, человек с фиалками – не он.

Назавтра Флоранс говорит мне, что она его не видела.

Он же не может приходить каждый вечер.

Теперь у меня в гримерной шесть букетиков фиалок, из них два – совершенно увядшие. Я кладу их на этажерку, чтобы засушить. Вчера я несколько минут ждала в коридоре, в том самом месте, где этот дикарь обычно протягивает Жанне букет фиалок. Напрасно.

Седьмой букет становится детонатором. К тесемке из рафии прикреплен кусочек бумаги, на котором написано: «Вы лучезарны».

На этот раз я пытаюсь рассмотреть первые ряды. Трудно смотреть сверху вниз. Обычно я в поисках вдохновения поднимаю взгляд. Ничего не вижу, но продолжаю вглядываться. Вечером цветов нет, и дикаря в зале тоже нет.

Три дня спустя Флоранс уверяет меня, что он точно был и сидел по-прежнему примерно в том же месте. В партере, второй-третий ряд, совсем справа.

Однажды вечером мне удалось все же поймать его взгляд, он возник из темноты, как вспышка огня.

Я видела его только один раз. Как запах фиалок, его глаза ослепили меня, выключили зрение. Продолжала играть на автомате. Это был человек с синими цветами, «дикарь», как его звала Жанна, я узнала его. Он придет встретиться со мной, это неизбежно. А если не придет, я сама его отыщу.

Потом он исчез. Несколько вечеров я безуспешно обшаривала взглядом первые ряды. Никаких следов безымянного мужчины, цветы прекратились.

Мне дарили другие букеты. Я помню роскошные красные розы, крупные бутоны скрывали лицо Жанны, помню коробку карамели с соленым маслом, которую она съела за несколько часов, но фиалок больше не было.

Жанна горюет вместе со мной. Она досадует, что не сумела убедить того человека зайти и поговорить со мной.

Я часто вспоминаю его взгляд. Потом однажды вечером, глядя на засохшие букетики, я понимаю, что воспоминание о человеке стерлось, как мимолетный сон. Я забыла «дикаря». Я засушиваю фиалки и успокаиваю наконец свое клокочущее сердце. Я знала похожие отношения, случались настойчивые поклонники, которые вдруг исчезали раз и навсегда.

Я познакомилась с актрисой и режиссером Майвенн Ле Веско – она новатор и тонкий человек, она приходит ко мне за кулисы сказать, насколько ей понравилась моя игра. Она готовится снимать новый фильм «Бал актрис» [21] и хотела бы отвести там роль для меня. Я счастлива, – не признаваясь себе, я надеялась, что эта театральная постановка породит у кого-нибудь желание поработать со мной. Я часто слышу, как разговаривают в гримерной мои партнерши, актрисы Флоранс Пернель и Валери Бенгиги, которые как будто завалены проектами, предложениями ролей. Им под сорок, и их карьера на подъеме. Я слышу, как они возбуждены, я понимаю их. Я рада за них. Иногда они внезапно смолкают, замечая мое молчание, потом заговаривают на другую тему.

Сегодня вечером на спектакле я сбиваюсь. Днем, во время импровизированный сиесты после нескольких недель затишья я снова видела страшный сон, снова пережила автокатастрофу. Потом началась мигрень, рвота. Я смогла выйти на сцену. За всю жизнь я не отменила ни одного спектакля. Мне случалось играть с температурой под сорок, меня рвало между выходами на сцену, в тот период, когда я принимала свои первые огромные таблетки, я играла вся покрытая красными корками или с разбитым сердцем, но роли я всегда отрабатывала. Мое желание быть актрисой, работать в полную силу оказывается сильней моих душевных и телесных сбоев.

Зрительский успех пьесы постепенно снижается, ситуация против нас: наступает период президентских выборов, и Париж задыхается от жары. Той весной 2007 года эта жара ударила по всем театрам. Обстановка в гримерной тоскливая. Я пою, чтобы как-то разбить тишину, потом слышу, как прибегает Жанна со словами: – Да нет же, заходите! Я уверена, она будет рада.

Я тут же все понимаю. Я быстро взбиваю пальцами волосы и встаю лицом к входу. Я не люблю быть к кому-то спиной и еще меньше люблю смотреть на своих гостей в освещенное гримерное зеркало. Первый раз я вижу его стоящим в темноте коридора, он не решается войти. Жанна входит первой и протягивает мне букет фиалок.

– Удача! Я смогла отловить твоего «дикаря»! Ну, входите, – говорит она.

Я подхожу к двери. Поспешно беру фиалки, вдыхаю их сладкий сильный запах и обращаюсь к все еще неподвижному и улыбающемуся мне мужчине:

– Обожаю фиалки. Смотрите, я сохранила все ваши букеты… Здравствуйте!

– Рад познакомиться…

Человек делает шаг мне навстречу, протягивает руку, я беру его ладонь и целую секунду удерживаю в своей. Я чувствую, она влажная. Какой-то поклонник толкает нас и врывается в гримерную, он непременно хочет поприветствовать моих коллег, которые с любопытством наблюдают мою встречу с человеком с фиалками.

Воспользовавшись этим вторжением, я приглашаю его пойти за мной.

– Да, пойдемте куда-нибудь.

– Хотите что-нибудь выпить? Мне хочется поблагодарить вас за цветы. Вы знаете символику фиалок?

– Нет… Вы в этой пьесе великолепны…

– «Лучезарны» – это вы мне написали. Спасибо вам.

– Да, лучезарны…

Он идет за мной, я направляюсь к буфету, он на другом конце театра. Мы обходим зал сбоку, доходим до большого фойе. По дороге я никого не вижу, слышу только какие-то звуки, доносящиеся откуда-то издалека слова людей, попадающихся навстречу: «Что не заходишь…» – «Да-да, после, после…» Я то и дело оборачиваюсь, хочу убедиться, что мужчина по-прежнему идет за мной. Впервые я замечаю крупные синие цветы потертого напольного ковра, по которому я ступаю уже несколько недель. Я чувствую, что у меня на лице неукротимо разливается улыбка. Я шагаю по ковру-самолету Я выхожу из блаженного состояния и задаю посетителю вопрос:

– Как ваше имя?

– Янн.

– Это по-бретонски Жан. Вы из Бретани?

– Нет.

– Вы не очень разговорчивы.

– Я волнуюсь.

Мы входим в буфет и начинаем наш долгий и тихий разговор. Я смутно вижу проходящих мимо вереницей коллег, которые машут мне рукой с другого конца просторного зала буфета. Никто не осмеливается подойти и поцеловать меня, вторгнуться в нашу встречу. Янн – мой поклонник. Он «просто влюбился», как он говорит, посмотрев передачу «От семи до восьми» во время рекламной кампании моей книги. Я его тронула. Потом он стал интересоваться мной, посмотрел все мои работы в кино, их не так уж и много. Ему безумно понравился снимавшийся в Канаде фильм «Северные олуши» [22] , который никто не видел. Особенно сцена самоубийства, где я падаю в холодное море. Янн просит прощения за столь грустный выбор, но этот эпизод его совершенно потряс. Я взволнована этим напоминанием. Я прекрасно помню съемки на краю света, на пустынном и сером острове, под непрекращающийся гул ветра, который сводил меня с ума. Я не сыграла ту сцену, я ее прожила. Мне было семнадцать лет, и я действительно хотела умереть. Я только что, перед самой съемкой, узнала по телефону, что моя великая любовь, мой рокер решил меня бросить – просто так, без причины. Он звонил из далекой Франции, разговор продолжался несколько секунд. Канадский каскадер вытащил своей мощной рукой меня из воды, я извивалась, как каракатица. Я хотела утопиться, чтобы больше так не страдать.

Я узнаю, что Янн действительно несколько вечеров приходил смотреть на меня, потом ему пришлось уехать в зарубежную командировку, а теперь он вернулся и снова дарит мне фиалки. Он архитектор, строит отели и демонстрационные залы по всему свету.

– А почему фиалки?

– Так, по наитию. Мне они нравятся. Дикий, хрупкий цветок с запахом конфет…

Мое сердце сильно бьется. И вдруг мне в голову приходит необычный вопрос:

– Вы не вдовец?

– Вдовец?! Господи, нет! Что вы, бедная моя жена…

Я сейчас развожусь, – отвечает он дрогнувшим голосом, опустив глаза.

– А дети?

– Детей нет…

Я говорю, а сама слежу за ним. Сначала фокусирую взгляд на четком контуре его губ, на их медленном движении, потом на его шее, спускаюсь по ней до ямки с упругой кожей прямо под адамовым яблоком, выше груди. Потом смотрю на его руки, суховатые, натруженные, с плотной ладонью, на длинные пальцы с матовой кожей, которые двигаются передо мной. Я перестаю слушать то, что говорит мне Янн. Только удары моего сердца и мое глубокое дыхание звучат во мне. Я внезапно чувствую, что вымотана, что устала от избытка чувств, я прерываю Янна и ищу место присесть.

– Вам плохо?

– Нет, все нормально. Я просто вымоталась. Эта роль – особенная, и потом, я ведь тоже волнуюсь.

Люсьен подходит и сообщает мне, что театр скоро закрывается и что все пошли ужинать неподалеку, на улицу Бланш.

– Я пойду домой, лягу спать, вы завтра придете?

– Да.

– Я приду к вам сюда.

Я быстро засыпаю рядом с Тарой. Я вижу Янна, он медленно возникает из воздуха, и на его губах я читаю: «Спи, теперь спи…»

Янн сидит в первом ряду. Он чуть приподнимает руку, когда мы встречаемся взглядом. Странно, но его присутствие не сбивает меня, а, наоборот, поддерживает. Он встает на аплодисментах, его крик «браво» отдается громким эхо.

Я в рекордный срок снимаю грим, горячо и по возможности быстро расцеловываю своего восторженного агента, который все же собрался посмотреть, как я играю, и откланиваюсь.

– Пока, прости, у меня важная встреча. Я тебе завтра позвоню. Что, тебе правда понравилось?

– Восхитительно, ты была очаровательна, вы все были просто класс! – заявляет он всей гримерке.

Я бегу по цветочному ковролину Прохожу фойе и вижу пустой диванчик, где мы расстались накануне. На нем лежит его букетик, но самого Янна нет. Я сажусь, ищу его взглядом. Несколько бесконечных секунд спустя он появляется, держа в руке бокал шампанского, и протягивает его мне. Я беру шампанское, глядя ему в глаза. Действительно, Янн очень красив. Он мог бы быть итальянцем, если бы не голубые глаза.

– Добрый вечер, Шарлотта…

Он садится рядом, мы пьем шампанское, я улыбаюсь.

– За что пьем? – спрашивает он у меня.

– За весну!

Встреча с Янном переносит меня из зимы прямо в лето, от спячки – к эйфории. Первый раз мы поцеловались в самой верхней части парка Бют-Шомон в 19-м округе, под маленьким мраморным куполом, который возвышается над восточной частью Парижа. Однажды вечером Янн спросил меня, куда я хочу пойти. Я ответила: в незнакомое место, на свежий воздух и чтобы не было людей. Мы перебрали разные памятники, площади, красивые места неподалеку, пока Янн не решил отвести меня в этот маленький круглокупольный храм, романтичный и аляповатый, которого я никогда раньше не видела.

В тот вечер, когда густой туман растекался по Парижу, мне захотелось подняться на самый верх Эйфелевой башни, дойти до третьего этажа. Янн мрачно сообщает мне, что именно там он сделал предложение своей жене. Я отвечаю, что это не страшно, можно пойти в другое место, но, если придется обходить стороной все те места, которые у нас связаны с другими романами, нужно будет сменить страну. И потом, этот вечер особенный. «Почему?» Потому что третий этаж Эйфелевой башни погружен в туман, это волшебно… И мы отправляемся туда.

Из лифта, ползущего по диагонали хитросплетения металлических внутренностей башни, нам видно, как быстро удаляется залитый светом Париж. На втором этаже все выходят. Сегодня никто не едет до верха, туристы хотят смотреть на Париж, а не на туман. Мы остаемся вдвоем в большой кабине лифта. Третий этаж погружен в серое однообразие. Туман ощутим и свеж, он делает воздух тяжелым и влажным. Навстречу нам попадается пара, которая пытается сбежать от тумана, но не может найти выход. Мы прячемся в укромном уголке, решетчатом и пустом, – в каком-то другом мире. Огни города светлыми пятнами просвечивают в сероватом пару, но отчетливо ничего не видно. Янн взволнован. Мы садимся прямо на металлический пол, как какие-то небесные нищие, и сливаемся в долгом поцелуе. После я чувствую на губах соленый привкус его слез. – Что с тобой?

– Ничего… Просто завтра у меня развод…

Назавтра рано утром Янн должен быть в суде Нантерра. Закончатся десять лет совместной жизни. Он не хотел жениться, потому что не хотел разводиться. Он ненавидит расставания. Позже он откроет мне настоящую причину развода. Янн бесплоден. «Сперматозоиды отказываются работать». Его супруга больше всего на свете хочет ребенка. Ей тридцать пять лет, как и ему, и она с ужасом слышит, как тикают ее биологические часы, уходит возраст деторождения. Они сделали несколько попыток экстракорпорального оплодотворения, но безрезультатно. Потом у нее случился выкидыш, от которого она едва оправилась. Брак распался. Янна очень мучает его бесплодие, которое он воспринимает как увечье, как глубокое ощущение собственной никчемности. Он почти утратил интерес к жизни, но потом он увидел мое выступление по телевидению, говорит он мне со слезами на глазах. Янн работает в Берлине. Его парижское бюро строит там новое крыло роскошного дворца. Значительную часть времени он проводит за границей. И с этим его супруга тоже не могла смириться. Однако Берлин не так далеко. С ним у меня связано лучшее актерское воспоминание. Именно там в 1987 году мне вручили «Медведя» за роль в фильме «Красный поцелуй».

– Если ты позовешь меня, я к тебе приеду, – говорю я в шутку.

Его лицо расцветает. Он предпочел бы Италию для нашего первого совместно проведенного уик-энда. Не Венецию, слишком открыточно-красивую, не Флоренцию, однообразную, маленькую, захваленную, а божественный Рим.

– Когда?

– Когда захочешь!

Антреприза заканчивается через две недели, потом я свободна, как воздух.

Его встреча в Нантерре прошла неважно. Жена рыдала и отказывалась говорить с ним. Янн подавлен. Завтра он уезжает в Берлин, в субботу приедет ко мне, потом снова Берлин, а потом – Рим!

Рим, июнь 2007 г. «Босколо-палас» – величественный старинный отель, расположившийся в верхней части виа деи Кондотти, крупной извилистой городской артерии, проходящей мимо садов Виллы Боргезе, которые возвышаются над Римом. Янн участвовал в недавней реставрации Виллы. Мы обедаем в современном ресторане, совершенно белом, чуть приподнятом по отношению к огромному парадному залу с зелено-пурпурными витражами, в углу которого он расположен. Светлый скрипучий паркет, золотистые фрески XVIII века подчеркнуты минималистским дзен-декором. Эпохи элегантно перекликаются и сменяют друг друга. Мы идем вниз по тенистой виа Кондотти, потом – по Корее до самого Пантеона с его круглым просветом в кровле, и Янн рассказывает мне про чудеса архитектурной техники, открытые за пять веков до Рождества Христова. Он увлеченно говорит о своей профессии: «Никто не осмелился бы сейчас построить такой свод. Квадратные резные кессоны, которые ты видишь, напоминают Вазарели [23] , но они не прямоугольные, а чуть трапециевидные, и вещество, из которого они сделаны, – это что-то вроде античного бетона, они вставлены друг в друга до самого металлического обруча, который скрепляет их и окаймляет отверстие в открытое небо. Этот проем символизирует связь человека и божественного…» Я внимательно слушаю его, глядя вверх. Его культура изумляет меня, мне нравится то, как Янн живет своей профессией и умеет делиться профессиональными знаниями. Мы блуждаем по охряным улочкам, отходящим от пьяцца Навона и петляющим до самого Тибра. Янн не отпускает мою руку, я чувствую себя божеством. Я хочу увидеть Колизей! Это круглое здание, разорванное грандиозное кольцо просто завораживает меня. Туристы, натужно улыбаясь, фотографируются перед этим нереальным обломком античного Рима, возможно даже не зная, что, прежде чем украсить собой почтовые открытки, Колизей был ареной жутчайшего варварства в истории. Гладиаторы, преступники, христиане и вообще все, кто не нравился действовавшему режиму, погибали там от когтей и клыков диких зверей перед публикой, беснующейся и жаждущей крови. Если бы голоса этих принесенных в жертву людей могли возопить здесь хором, их вой, полный страдания, заставил бы всех в ужасе разбежаться. Сегодня тут периодически разыгрывают симпатичные спектакли, по Колизею можно весело гулять в майке, слизывая жидкое и быстро тающее мороженое. Таковы циклы человечества.

– Знаешь, кто были единственные женщины, допущенные в ложу Колизея? – спрашивает меня Янн.

– Нет.

– Весталки. Девственницы, отобранные с ранней юности за их красоту. Они служили в храме Весты, богини семейного очага, верности и огня. Они должны были хранить девственность ради Весты и символизировать чистоту Их почитали как богинь, но, если только они совершали плотский грех, их закапывали живьем, а возлюбленного девушки отдавали на съедение львам. Это не легенда. Человеческая жестокость – реальность.

Мы убегаем от Колизея, чтобы укрыться в отеле, где мы проведем свою первую ночь вдвоем, ровно через три недели после восьмого букета фиалок.

Меня смущает моя нагота. Мне страшно представить свое лягушачье тело в объятиях мужчины. Я погасила свет везде. Я не увижу красоты Янна, я почувствую ее на ощупь, когда закрою глаза, я буду мечтать, чтобы она запечатлелась во мне. Янн долго ласкает меня – грудь, шею, тело… Коснувшись моего живота, он тихо говорит: «Круглый живот – это так красиво…»

Ночь великолепна.

По возвращении в Париж меня ждут хорошие новости. Права на экранизацию «Любви в крови» действительно куплены. Сценарий напишет осенью прекрасный писатель Эмманюэль Каррер. Съемки пройдут весной 2008 года. Меня приглашают на несколько дней для дублирования мультфильма производства студии «Dream Works».

Генриетта наконец выходит на пенсию. Она ждет моего звонка, целует меня и, судя по голосу, счастлива начать новую жизнь. Она с гордостью дает мне свой новый номер телефона, – коллеги по случаю выхода на пенсию подарили ей мобильник, «чтобы иметь возможность всегда позвонить ей, потому что они будут скучать без Генриетты», – это чистая правда.

Лили умирает от желания увидеть наконец моего романтичного Аполлона.

– Фиалки, восемь букетов фиалок… Прогулки по Риму, взявшись за руки! Ну тебе и повезло! Только не расслабляйся, красавица…

– Почему?

– Тридцать пять лет, роскошный, романтичный, все системы работают нормально, профессиональный успех… Не мужик, а мечта. Только где-нибудь зарыта мина…

– Нет. Никаких мин, одна радость. Одно счастье…

– А почему он развелся? Настоящая мужская натура раскрывается не в любви, милочка, а в разводе. Надо всегда знать настоящую причину. Агенты по найму персонала всегда больше интересуются в автобиографиях кандидатов причинами смены работы и увольнениями, а не продвижением по службе.

– Я не агент по найму, и я знаю, почему он развелся, – как-нибудь я расскажу тебе это, Мисс Марпл.

Сегодня вечером Янн впервые приглашает меня к себе. Он живет в одном из небольших частных домов, которые еще встречаются в 19-м округе неподалеку от парка Бют-Шомон, где мы целовались, возле метро «Ботзарис». Он недавно туда переехал. За шесть месяцев сделал полный ремонт. Оставил только несущие стены. Все белое, только несколько светло-серых поверхностей и несколько цветовых акцентов. Спальня – исключение в этом красивом лофте. Это единственная закрытая комната, и она вся голубая. Глубокий, насыщенный, почти фиалковый цвет. Мне сразу же безумно нравится это пространство, тотальная современность старинного дома, как в «Босколо-паласе», где тоже удачно совмещаются эпохи и миры. Мебели не много, она в основном белая или из матового алюминия. Мое внимание привлекает секретер из экзотического светлого дерева, это сильный акцент в декоре. Я узнаю стиль. Это старинная индийская мебель. На боковых стенках и на дверцах вырезаны изображения моей триады: Брахма, Вишну и Шива.

– Ты тоже любишь Индию? Какой великолепный секретер.

– Обожаю… Это единственный предмет мебели, который согласилась оставить мне жена, – может, так оно и лучше, мне нужно было сменить обстановку…

Я рассказываю Янну свои индийские приключения с Лили, он смеется. Про манекенщика в самолете, про наши безумные гонки, про мой танец парий… Янн открывает бутылку шампанского. Еще я рассказываю ему про Тадж-Махал, про «Лейк-палас» и про мое ощущение дежавю. Рассказываю про сны, про молекулярную память и одновременно понимаю, что все это как-то угомонилось. Вот оно, волшебство любви.

Из-за своих колебаний я так и не отправила письма – министру и во врачебный совет, – и какое-то предубеждение удерживает меня от звонка Генриетте, мне не хочется ставить ее в неловкое положение. Я хочу сконцентрироваться на своей новой жизни с Янном, насладиться нашим романом, случившимся неожиданно.

Мои воспоминания трогают и интригуют Янна. Это, считает он, психологическое последствие моей пересадки. Все всегда имеет объяснение, говорит он безмятежно. Единственная тайна, которую он признает за жизнью, – это алхимия встреч, удесятерение энергии двух встретивших друг друга людей. Он не верит в случай. Он художник, романтик, но еще и практик, специалист, его рассуждения подчиняются логике.

Я снова заговариваю о нас.

– А после Берлина?

Мой вопрос как будто вызывает у Янна заминку. Он откашливается, потом отвечает с подкупающей искренностью:

– Это еще не скоро, но в мае две тысячи восьмого года я уеду в Австралию, по крайней мере на год. Я дал согласие уже довольно давно. Там строится развлекательный комплекс класса люкс – в уникальном, совершенно диком месте на севере страны, в буше, который вплотную подходит к океану. Австралия – это ошеломительно…

– В Австралию?!

– Да…

Янн берет меня за руку.

Вот оно что… Но это же просто страна – Австралия…

Я залпом допиваю шампанское и протягиваю бокал Янну за добавкой.

Новость огорчает меня, Янн сразу же это чувствует.

– Я же сказал в Австралию, а не на планету Марс…

– Для меня – никакой разницы… Значит, я не смогу тебя видеть?

– Я буду возвращаться раз в три месяца в парижское бюро, и ты тоже сможешь приехать… Я не мог отказаться, это как если бы тебе предложили прожить год в Голливуде и сняться в блокбастере, да еще в роли, которая тянет на «Оскар».

– Честно говоря, от меня это далековато… И тем лучше, потому что мне не с кем оставить дочку в Париже, жить так далеко от нее я бы не смогла…

– Мы не будем портить вечер из-за профессиональных планов, которые осуществятся почти что через год, правда?

– Да… Ты прав, не будем портить…

Моя склонность к романтике и мой идеализм так часто уводят меня в какие-то мечты о вечной и неразлучной жизни вдвоем, но реальность научила меня ценить момент, «любить то, что есть в реальности», как говорит моя психологиня, ценить настоящее время, задвигать все гипотезы в их сослагательное наклонение, не заморачиваться насчет того, что, может быть, вовсе и не наступит.

Зима 2007/2008-го стоит в моей жизни особняком, – возможно, это самый счастливый ее период. Здоровье не беспокоит меня, живот уменьшается, во мне полно жизненных сил. Меня радует перспектива телеэкранизации моей книги, я снова буду работать на камеру. Тара прекрасно растет, и Янн регулярно сообщает мне, что любит меня, даже если я не успеваю его об этом спросить. У меня нет особых воспоминаний об этом периоде, никаких кульминационных моментов. Все как будто в гармонии, все образует единое целое. Если надо было бы запомнить одну ночь, один ужин, одну улыбку, одну прогулку, одну неожиданную радость, пережитую с Янном, я бы выбрала все. Впервые в жизни я чувствую счастье как состояние, которое длится дольше, чем миг, счастье – это не последовательность счастливых мгновений, но ощущение, которое остается во мне и позволяет перетерпеть то, что обычно для меня невыносимо: ожидание.

В профессиональном плане мне надо ждать еще до весны, до съемок фильма «Любовь в крови», но торопить время не хочется, потому что весной – Австралия. Мне часто приходится ждать Янна. Он проводит каждую вторую неделю в Берлине. Общее время мы делим между его домом и моей квартирой. У меня мы бываем чаще в выходные, чтобы можно было пешком сходить в кино, мой район – ближе к центру. Мы согласовали его пребывание в Париже и график пребывания Тары у меня. После разрыва с ее отцом мне хочется как можно меньше посвящать Тару в свою сердечную жизнь. Я хочу выглядеть в формирующемся сознании как что-то устойчивое, постоянное, как опора, а не как флюгер. Я повторяю Таре, что она родилась у людей, которые очень любили друг друга, и потому у них родилась самая красивая девочка в мире, – ребенок всегда рождается в любви. Потом, со временем, любовь, объединяющая двух взрослых, может потихоньку превратиться в дружбу. Можно захотеть жить по отдельности или даже полюбить другого человека. Эти изменения нормальны для жизни, они не страшны. Главное и неизменное на земле, основополагающая и неразрывная нить и уникальная форма любви, может быть лежащая в основе всех других чувств, – это любовь отца и матери к своему ребенку.

Ждать Янна приятно, потому что я знаю, что через несколько дней он будет рядом. Только неуверенность делает ожидание невыносимым. Янн надежен, пунктуален, постоянен и ласков, и еще он умеет удивлять. Все, что он обещает, сбывается. Ничто не отменяется, не переносится, не усложняется. Жизнь с ним полна только приятных сюрпризов. Между нами нет умолчаний. Янн много рассказывает и много слушает меня. Наши отношения полны глубокой любви и безмятежны, они сильны и спокойны, в них нет сомнений и подвохов. Я встретила Янна несколько месяцев назад и уже испытываю общее для всех влюбленных чувство: мне кажется, что я знала своего избранника долгие годы. Иногда я думаю про Австралию, навожу справки по Интернету, про время полета: двадцать два часа минимум… цена билета – на этот раз в бизнес-классе, чтобы лежать и иметь возможность заснуть, – примерно пять тысяч евро… Славные новости! Но Австралия еще далеко. Все может до того времени поменяться. Может вообще отмениться. Янн может отказаться от поездки ради любви. Но я никогда у него не попрошу этого. Ничего нельзя просить во имя любви. Никакой торговли, только любовь. Никакого шантажа, никаких фраз, начинающихся со слов: «Если ты меня любишь». Нет, надо как в песне группы «Police», – мне понадобилось несколько лет, чтобы понять ее: «Когда любишь по-настоящему, желаешь свободы любимому человеку». По-английски это звучит лучше, изящней, энергичней. После долгих лет психоанализа и разрывов я научилась различать любовь и чувство собственности.

Когда он заговаривает про Австралию – проект уже в работе, – Янн всегда пытается мягко преуменьшить препятствия, расстояния, время полета, называет возможные места для замечательной пересадки и нахваливает скрытые достоинства огромной и до сих пор почти не освоенной Австралии…

– А на корабле сколько добираться? – Я прерываю Янна на полуслове. – Я тебе не говорила, но я плохо переношу долгие перелеты, у меня был приступ паники во время полета в Индию… Каждая воздушная яма для меня – непреодолимый приступ страха, а ночные полеты… Есть две профессии, которыми я НИКОГДА не смогла бы заниматься: проститутка и стюардесса.

– На корабле добираться гораздо дольше. Но если ты любишь…

– То дождешься меня дома, – говорю я смиренно и с нежностью.

Вечером в день моего рождения 29 ноября 2007 года Лили и ее друзья готовят мне сюрприз. Янн задерживается в Берлине, он давно меня об этом предупреждал. На будущий год мне будет сорок, но в этом году я еще могу, не моргнув глазом, заявлять, что мне тридцать с хвостиком. Я кокетка и, как все женщины, не люблю замечать на себе следы времени, которое лишает свежести, морщит, высушивает, покрывает пятнами. Я кокетка, но я столько раз бывала на волосок от смерти, я была худой, истощенной, распоротой, проткнутой, измазанной желтым йодом, выбритой, зашитой, приводимой в чувство, – я кокетка, которой дали условный срок, отпустили на поруки, – я ненавижу стареть, но люблю смотреть, как идет время.

Пусть время идет, но не сказывается на мне!

Под сводами подвала этого тайского ресторанчика в Марэ, где, по утверждению восторженной Лили, «вкусно так, что пальчики оближешь, блинчики с креветками просто незабываемы…», мне тепло и уютно. Я знаю: вечер, несмотря на отсутствие Янна, будет приятным. Во время аперитива все выпивают и смеются, я снова встречаю старых приятелей, которых тайком от меня наприглашала Лили. В нашей маленькой компании царит бурное веселье. Это даже интригует меня. Лили беспрестанно повторяет, что меня ждет замечательный сюрприз. Она сама уже не сводит глаз с одного моего приятеля двадцатилетней давности – накачанного, красивого, похожего на грека, но, к огорчению Лили, упорно мужелюбивого. Новость об этом – сюрприз для нее, это действительно не очевидно, и я со смехом шепчу ей на ухо: «Теперь это твоя карма, милочка».

Янн оставил мне очень трогательное сообщение – во всей этой кутерьме я не услышала звонок телефона. Он гуляет вокруг полуразрушенной церкви в самом центре Берлина, «кирхи воспоминаний», и думает обо мне, о нас. Что же за сюрприз может готовить мне детектив Лили? С ней все возможно, так что доискаться до правильного ответа на этот вопрос мудрено. Я сразу отказываюсь угадывать, мне хочется веселиться, а не ломать голову. Я заказываю какие-то легкие закуски, потому что с шампанским, которое уже затуманивает мне голову, пока что ничего не подают. «Не торопи события…» – отвечает Лили нарочно заговорщицким голосом. Потом свет гаснет, хотя до торта еще далеко, и в подвале раздается мощное «с днем рожденья тебя!», – этот дружный хор всегда берет меня за душу В темноте появляется официант с подносом, освещенным тремя свечками. Этот единственный источник света в темноте притягивает взгляд. Я громко пою вместе с друзьями. Я люблю веселье. В конце куплета я подхожу к подносу. Узнаю те самые блинчики с креветками, выложенные по кругу, как яблочные дольки на пироге. Перед тем как задуть свечки, я поднимаю глаза вверх, чтобы поблагодарить симпатичного официанта, который с трудом удерживает на вытянутых руках огромный поднос, и обнаруживаю сюрприз. Эти длинные волосы, струящиеся под рукой, огненный взгляд, золотящийся в огоньках свечей. Мне улыбается Янн. Я задуваю свечи. Вытягиваю губы, зал озаряется светом и оглашается воплями. Я плачу. С моим сердечком надо поосторожнее. Замечательная минута. Раздается музыка. Мишель Берже, песня «Фанатка пианиста», я начинаю двигаться, сжимая в руках ладони Янна. Завтра в шесть утра он вылетает назад из аэропорта Руасси. Перед тортом Янн дарит мне прекрасное колье из белого золота, тонкий амулет, вертикальную плоскую подвеску совсем простой формы с крошечным бриллиантом на конце. Символика? Никакой. Это украшение просто ему приглянулось. Мне оно дико нравится, оно похоже на миниатюрную волшебную палочку. Он снимает маленькое золотое сердце, которое я носила как талисман, – оно сослужило свою службу.

Новогодний вечер мы проводим вдвоем. Ни фоновой музыки, ни хороводов, ни модных клубов, где все целуются с кем попало, вдребезги пьяные уже в полночь, как будто Париж только что освободился от немцев! На вопрос «куда бы ты хотела сходить в новогоднюю ночь?» я цитирую волшебника Бодлера: туда, где все «сладострастье, роскошь и покой» [24] . Он отводит меня в магическое место «только для принцесс». Новый парижский ресторан великого производителя хрусталя. Красивое прямоугольное пространство недалеко от Елисейских Полей, почти неизвестное публике, старинный особняк с широким коридором на первом этаже, который ведет к величественной каменной лестнице. Мы выступаем как король и королева, идем вдоль стен, обитых темным бархатом, мимо черного и серебряного хрусталя, сверкающего, как звездное небо.

За столом я объявляю новую игру. Однажды я задала Янну «девчоночий» вопрос. Что для него значит любовь… Он отвечает: «Узнавать друг друга, понимать до глубины души». Теперь мне вздумалось проверить нашу степень знания и понимания друг друга. Игра заключается в том, чтобы прочесть меню, написать на бумажке то, что хотел бы съесть, потом сделать заказ за другого, пытаясь выбрать то, что он хотел бы съесть – именно здесь и сейчас, потому что вкусы переменчивы. Поэтому необходимо хорошо знать друг друга, чтобы уловить сиюминутное настроение. Невероятно разнообразное меню усложняет задачу. Я прилежно собираюсь с мыслями – с любовными играми шутки плохи. Быстро записываю свое идеальное меню на сегодняшний вечер и начинаю угадывать желания Янна. Принимаю решение быстро, – это должно быть как по наитию. Мы с серьезнейшим видом скручиваем бумажки и кладем их на середину стола. К нам подходит чинный официант, прямой как палка, безвозрастный, весь черно-белый и торжественный, как авторучка «Монблан». Приближается к Янну. Светский этикет требует, чтобы заказ для пары делал кавалер. Мы, женщины, существа божественные и таинственные, мы не можем громогласно заявлять о своем низменном желании поесть.

– Мадам, месье, добрый вечер, вы сделали ваш выбор? – спрашивает накрахмаленный официант, обращаясь к Янну.

Нарушая протокол, слово беру я и зачитываю блюда, которые я выбрала за своего спутника. Упрямый официант, по-прежнему обращаясь к Янну, вежливо прерывает меня:

– Месье не хочет сначала сделать заказ для дамы?

– Нет, – говорю я безапелляционно. – Сегодня у нас ералаш, и потому месье будет есть…

И, отчеканивая каждый слог, я зачитываю меню, составленное для моего любимого. Янн смеется.

– А что угодно даме? – спрашивает официант, испепеляя меня взглядом.

– А это вам скажет месье. Янн, прошу тебя…

Нагнетая интригу, мы не открываем бумажки до конца ужина, но, вглядываясь в лицо Янна в момент, когда он получает заказанное, я угадываю явную победу моих предсказаний. На десерт передо мной оказывается изящная тарталетка с лимоном под крышечкой из безе. Изображая элегантность, я мало ем сладкого – только когда я одна или вместе со своей сообщницей Лили.

Меня поражает этот точно сделанный выбор, который еще несколько месяцев назад никак не соответствовал моим вкусам. Лимон – это одно из пристрастий, которое появилось у меня совсем недавно. Я смотрю на витую меренгу с золотистым гребешком, потом снимаю ее и съедаю только крем из лимона. Во время этой деликатной манипуляции я на секунду поднимаю глаза от тарелки и вижу, что Янн смотрит на меня как загипнотизированный.

– Что такое? Ты хочешь кусочек моего десерта?

Янн улыбается и украдкой вытирает глаз.

– Моя бывшая жена – Виржини – делает точно как ты… Заказывает торт с лимоном, – она безумно его любит, – всегда с безе, потому что это красиво, а потом аккуратно снимает меренгу.

– Твоя бывшая жена права… Ты часто ее вспоминаешь?

– Вспоминаю… Когда ты со мной – редко. Она иногда звонит мне. Прости, пожалуйста…

Незадолго до полуночи мы с некоторым трепетом обмениваемся записками. Прежде чем прочесть мое любимое меню, Янн спрашивает:

– Ты знаешь, что сказал Фрейд незадолго до смерти? «Чего же все-таки хотят женщины?!» – говорит он, улыбаясь и вздыхая одновременно, словно разделяя это недоумение.

– Он мог бы задуматься и раньше!

Мы со смехом читаем свои бумажки. Я выиграла! Я все угадала, сама себе поражаюсь. Я произношу победное и громкое «yes!» в бархатной обстановке прекрасной гостиной. Это «yes!» женщины, убежденной в том, что в вопросах любви ее пол – сильнейший. Янн тоже знает меня почти в совершенстве. Это поразительно. Его заказ угадан точно, за исключением десерта. На первое место перед тарталетками с дикими ментонскими лимонами я поставила мини-ромовые бабы со старым ромом – еще одно из моих новых пристрастий.

Ровно полночь. Несколько официантов, выстроившись в ряд, залпом выстреливают пробками шампанского. Верная своей традиции, я не загадываю ни одного из тех пустых желаний, которые часто совершенно не сбываются в новом году. Я долгим взглядом смотрю на Янна, тону в его глазах. «С замечательным годом…» – шепчет он и целует меня.

Париж, апрель 2008 г. Съемки «Любви в крови» начинаются через две недели. Янн улетает в Австралию через месяц. Он попросил меня после лета переехать к нему жить, он даже навел справки о том, сколько стоят двуязычные школы. Это невозможно, я не могу разлучить Тару с отцом. Душевное равновесие дочки гораздо важнее моего. Если Янн уезжает только на год, я дождусь его. Мы уже распланировали первые полеты. В августе Янн на месяц вернется, но до этого он хочет подарить мне первое путешествие в Австралию по окончании съемок фильма. Мой врач утверждает, что тревожность во время полета не опасна, а я уже располагаю всем арсеналом лекарств для борьбы с ней.

Я провела ночь с Янном в его тихой голубой спальне, выходящей на мощеный внутренний дворик. Янн спит мало. Он встает всегда очень рано и садится работать к компьютеру, ему не нужен будильник. Как всегда, он ушел неслышно, – наверное, он поцеловал меня в лоб таким невесомым поцелуем, что я не проснулась. Янн бережет меня. Мне всегда нужно много спать, чтобы отдохнули сердце и тело. Уже больше девяти, когда настойчивый звук будильника заставляет меня открыть глаза. Он звучит как будто издалека, но пронзительный звук нарастает, я встаю, что-то бурчу, еще хочется спать. Я узнаю звонок мобильного телефона Янна. Он, видимо, забыл его.

Я делаю несколько шагов по гостиной и замечаю, что звук идет из индийского секретера. Телефон внутри, но узкие дверцы заперты, и ключей нет. Теперь звонит мой телефон, он мигает на низком столике прямо за мной. Я всегда убираю его от себя подальше, когда ложусь спать, кроме тех случаев, когда завожу будильник. Я боюсь излучения. Звонит Янн.

– Я тебя разбудил? Прости, пожалуйста. Ты не видела моего телефона? Я сейчас все забываю. Видимо, оставил его дома.

– Да, он в индийском секретере, напротив меня. Скажи, где лежит ключ, и я тебе его подвезу к работе.

Поколебавшись, Янн отвечает:

– Нет, незачем тебе ехать к Опере, я сам в обед за ним вернусь. Дождешься меня?

– Нет, я же тебе вчера сказала, но ты меня не слышал, я обедаю с Лили. Увидимся вечером, любимый.

– Да, сердце мое.

Прежде чем вернуться в спальню и лечь, я машинально провожу ладонью – как будто смахиваю несуществующую пыль – по крышке секретера, который теперь молчит: я проверяю, нет ли ключа. Сердце сильно колотится. Это бюро всегда меня привлекало и на самом деле интриговало. Почему оно всегда заперто? Это в характере Янна, – он человек организованный, методичный. Он из редкого сплава тонкой чувствительности и огромной дисциплины, которая служит рамкой, оградой его темпераменту. В доме у него безукоризненный порядок, и бюро на замке. Такой он человек, попробую еще немного поспать.

Я лежу без сна, о чем-то мечтаю, даю себе еще несколько минут покоя. Кусок неба, который виден с кровати в высоком окне, не слишком благоприятного цвета для вылазки наружу. Конец апреля, а весна еще не чувствуется. Мне хочется полежать в томном забытьи, вдыхая запахи другой, его стороны кровати. В складках примятого хлопка распознать запах Янна. Можно было бы подождать его – и подложить свинью Лили. А не обидится ли она? Ведь она и так уже сетует, что я забываю ее ради любимого, и, поскольку Лили иногда может быть ужасной язвой, она открыто радуется перспективе австралийской разлуки.

Наконец я встаю, иду готовиться на выход. В тот момент, когда я захлопываю за собой входную дверь, я вскрикиваю от удивления. С трубы одним прыжком ко мне под ноги выскочил кот. Он черно-белый с большими пятнами, как бретонские коровы, и убегает прежде, чем я успеваю его погладить. В пустынном в этот утренний час переулке, выходящем на улицу Музайя, в этом квартале, справедливо называемом «парижская деревня», я не мешкаю. Я поспешно иду к станции метро. Разъезды на такси между моим левым берегом и дальним востоком Парижа разорительны, и мой финансовый баланс ухудшается. Мне надо экономить. Я иду, поглядывая на ненадежное небо, от которого можно ожидать и дождя, и прояснения. Дойдя до метро, я, прежде чем спуститься по ступенькам, останавливаюсь перед его портиком, стилизованным под старину. У меня такое чувство, что я что-то забыла у Янна. Но что? Обшариваю карманы, сумочку, вроде бы у меня с собой все необходимое для возвращения домой: мобильный, деньги, ключи… Спускаюсь. На фоне длинного гудка, оповещающего о скором закрытии дверей поезда, я чувствую, как сердце удивительно сжимается в груди. Этот звук, знакомый всем парижанам, напоминает мне еще кое-что. Сигнал телефона Янна. Я сажусь на ступеньку лестницы, как опоздавший зритель в театре, и прислушиваюсь к буханью собственного сердца. Вот уж странное сердце, право слово. Можно подумать, что оно работает как сигнал оповещения. Изменения его ритма мало связаны с моими физическими усилиями, поскольку я стараюсь их избегать. Они как будто предупреждают меня о чем-то. Когда поезд въезжает в туннель, свет в вагоне мигает. В этом промежутке темноты сердце мое колотится по-прежнему сильно, и, как только я закрываю глаза, чтобы сконцентрировать мысли на дыхании, под веками тут же вспыхивает картинка, такая же четкая и яркая, как на экране моего «Макинтоша»: индийский секретер, его бледное, беленое дерево и его божества, создатель мира, боги порядка и разрушения.

Мне надо вернуться к Янну и открыть это бюро. Эта мысль внезапно спазмом сжимает мне живот, перехватывает горло. Мне не нравятся эти симптомы. Я решаю выйти на следующей станции. Бют-Шомон. Я разворачиваюсь. Сажусь в поезд, идущий в обратном направлении, и снова сигнал закрытия дверей заставляет меня вздрогнуть. На улице я пытаюсь ускорить шаг, но сердце бьется уже слишком сильно. В начале тупичка, который ведет к дому Янна, я снова вижу черно-белого кота, сидящего на стенке, как сфинкс, он следит за мной взглядом. Вхожу в дом. Несусь к секретеру. Хватаю стул и влезаю на него. На верхней полочке ключа действительно нет. Но где же он? Скоро полдень, Янн вот-вот появится. Не хочу, чтобы он застал меня роющейся у него в вещах. Я чувствую себя ужасно неловко, но ничего не могу с собой поделать. Куда он мог положить этот ключ? Пытаюсь влезть в голову мужчины, – мужчины методичного и организованного. Двойная трудность. У меня дома царит симпатичный кавардак, и я все никак не соберусь его как-то упорядочить.

Безупречный порядок в моем доме только сбивал бы меня с толку, он не был бы отражением моей жизни, моей сущности. Я чувствую, ключ где-то неподалеку. Встаю на колени, смотрю под бюро. Ничего. По бокам, за колоннами – ничего. За бюро. Да, сзади! Я засовываю пальцы между стеной комнаты и спинкой секретера с одной стороны – ничего. С другой. Вот он. Маленький гвоздик, и на нем – ключ. Естественно, я хватаю его двумя пальцами и роняю на пол. Изворачиваюсь и достаю. Теперь ключ у меня в руке. Я открываю обе тонкие высокие створки. Вот и телефон Янна – прямо передо мной в центре, на стопке каких-то папок. Я хватаю его и кладу на видное место на журнальном столике. Потом продолжаю рассматривать содержимое бюро. Красивая ручка, старинные часы, моя золотая цепочка с сердечком. Что она здесь делает? Янн отстегнул ее в вечер моего дня рождения. Я беру сердечко, которое принесло мне счастье, и рассматриваю его вблизи. Но мое ли это сердечко? Мне кажется, мое было не такое поцарапанное. Но рассматривала ли я его когда-нибудь так близко и пристально? Уже не помню. Рядом – фотография Янна и, наверное, его бывшей жены. Оказывается, я не знала, как она выглядит, я всегда избегала разговоров об этой женщине, о прошлом. Зато потрясающий вид за этой парой мне знаком. Это Тадж-Махал. Я тронута, увидев снова это место, такое значимое для меня, у меня даже немного кружится голова. Значит, вот она, женщина, с которой он развелся. Красивая, темноволосая, с приятной широкой улыбкой, глаза светлые, как у Янна, на вид ласковая. Смотрю на обороте. «Тадж-Махал, весна 1997». Под фотографией – ровная стопка ежедневников за прошедшие годы, еще ниже – несколько голубых картонных папок. Лежащая в самом низу папка не голубая, а красная. Я наклоняюсь посмотреть. Вдруг слышу какой-то шум в саду. Замираю. Сердце колотится. Я пытаюсь сложить все на место, восстановить идеальный порядок, но это ни к чему, входная дверь по-прежнему закрыта, это, должно быть, кот или почтальон. Я успокаиваю себя тем, что не делаю ничего страшного и если Янн застанет меня, то не будет сердиться, какой такой секрет он может скрывать от меня? Скажу, что хотела устроить ему сюрприз и принести мобильный телефон на работу. Наугад беру несколько синих папок и с ними – красную, голова немного кружится, смятение не проходит. Каждая из них посвящена какому-то профессиональному проекту: «Босколо-палас, Рим, 2005», «Отель Кемпински, Мюнхен, 2004…» На красной папке написана просто дата: «4/11/03». В изумлении я сажусь и открываю ее. Внутри – несколько прозрачных файл-пакетов. В первом – документ на бланке, который мне знаком. Госпиталь Сен-Поль. Свидетельство о смерти. Я читаю имя, фамилию: Виржини Бриен… Я не могу поверить. Это имя супруги Янна. Свидетельство датировано 4 ноября 2003 года… В другом файле – наклеенная на лист бумаги статья из газеты. «Гроза: Автокатастрофа со смертельным исходом на площади Насьон, 12-й округ Парижа…» У меня трясутся руки. Я разворачиваю газету и обнаруживаю фотографию с первой полосы газеты «Ле Паризьен»… Мой взгляд туманится, грудь что-то сжимает, я останавливаюсь и чувствую, что не в состоянии положить на место все эти документы. Значит, Янн не в разводе, он лжет мне с самого начала, его жена умерла 4 ноября 2003 года, утром в день моей пересадки сердца. Внезапно я чувствую себя как в тумане. Я слышу только жужжание – странное и протяжное. Я оставлю весь этот разгром в таком виде. Янн сложит вещи на место. Я хватаю сумку, лежащую на столе, и медленно, как зомби, делаю несколько шагов по гостиной, потом быстрее, быстрее и бегу прочь.

Я не до конца захлопнула дверь, не услышала щелчка замка – ну и пусть, я не оборачиваюсь, я лечу стрелой, это паника, это бегство. Глаза ничего не видят. Я пытаюсь найти дорогу, хотя знаю этот маршрут наизусть, секунду я не понимаю, куда нужно сворачивать – влево, вправо, что я тут делаю – так далеко от дома? Я стою, озираясь. Проходящая мимо дама вежливо спрашивает: «Вы потерялись?» Я не отвечаю, я сильно-сильно зажмуриваюсь, словно чтобы проснуться, потом шагаю к метро.

Я не могу сосредоточиться ни на чем. Все рушится вокруг. Все путается у меня в голове. Я перестаю что-либо понимать. Я испытываю смятение, какое охватывает разум безумцев перед полным помешательством, перед окончательной отключкой. Шум метро отзывается во мне грохотом. Сигнал закрывающихся дверей невыносим. Я зажимаю уши руками, мне хочется выть. Ко мне ласково обращается какая-то девушка, она делает шаг ко мне, она заговаривает со мной, протягивает газету и ручку Я не понимаю, что ей нужно. «Шарлотта Валандре, автограф, пожалуйста, Шарлотта Валандре…» Это имя звучит как эхо. Что это за имя? Меня зовут Анна-Шарлотта Паскаль. «Я не Шарлотта Валандре». Это имя – ошибка, проклятие.

Прохладный городской воздух медленно возвращает меня к какой-то реальности. Я сажусь на скамейку в маленьком сквере возле универмага «Бон Марше». Зачем эти дети так громко кричат? Где моя дочь? Мобильный телефон звонит. Я достаю его. Мигает надпись «Лили». Не знаю, смогу ли я говорить, но нажимаю на зеленую клавишу. Прижимаю телефон к уху и, узнав ее голос, плачу.

– Шарлотта? Шарлотта?! Алло? Алло?! Шарлотта, я ничего не слышу. Алло!

Потом я отчетливо говорю, раз и два:

– Янн обманул меня, он меня обманул…

Из потока слов, который адресует мне Лили, я воспринимаю только последние: «Приходи ко мне…» Я приду, но позже. Я отключаюсь. Сначала я пойду домой. Это место мне знакомо – перекресток улиц Севр и Бабилон. Я пойду дальше по улице Севр. Я, как автомат, прохожу в подъезд собственного дома. Как это часто бывает, полудохлый лифт сломался. Я медленно карабкаюсь по лестнице. Навстречу спускается старик-сосед со второго этажа, от него, как всегда, воняет. Я, не морщась, вдыхаю его потный, грязный запах, чувствую запах окурков, мне хорошо на своей лестничной клетке, у себя дома, я живу на самом верху – на шестом этаже.

«Здравствуй, Шарлотта…» – «Здравствуйте», – говорю я про себя. Я продолжаю подниматься. Сейчас я открою дверь, миную коридор, дойду до кухни, в корзинке с лекарствами я найду все, что надо, и засну. Когда я проснусь, мне будет лучше.

Я глотаю таблетки. Звонит мобильный телефон. Янн! Я отключаю мобильник, мне надо отдохнуть, но не здесь. Здесь меня не оставят в покое.

У Янна есть ключи от этой квартиры, он может прийти. У меня несколько минут. Я спускаюсь, дохожу до Лили, прежде чем сильнейший заряд химии начнет действовать.

Я открываю глаза, – не знаю, сколько прошло времени. Я лежу на кровати, и Лили гладит меня по лбу. Я вспоминаю, что она ждала меня возле подъезда, на тротуаре. Она тут же уложила меня в кровать, нашептывая что-то ласковое. Выслушала мое сердце, несколько раз прижимаясь ухом к груди, – потом я заснула. До этой минуты Лили стерегла мой сон.

– Как ты, красавица? Как ты?

– Ничего…

При этих словах, которые я произнесла, чтобы успокоить ее, я начинаю рыдать. Нет, все плохо. Я понимаю, где я, и смутно припоминаю, что произошло, но чувствую себя неважно. Я все расскажу Лили, но позже. Лекарства все еще немного оглушают меня. Пока я хочу оставаться у нее, в ласковом тепле и в тумане, который, возможно, со временем рассеется.

Лили приносит мне чай, я пью его маленькими глоточками, и ее забота обо мне с теином пополам через несколько часов выводят меня из тумана, я встаю. Пока я спала, приходил Янн, Лили ему не открыла.

Я начинаю излагать факты. Лили слушает меня в изумлении. Она даже пропускает свои обычные комментарии.

«Невероятно, обалдеть…» Она слушает меня, вытаращив глаза. Мне даже кажется, она мне не верит. Потом она ровным голосом говорит:

– Янн – хороший парень. Тебе надо успокоиться, Шарлотта, и если все это правда…

Я резко обрываю ее с криком:

– Да конечно это правда, а он – лжец!

– Успокойся, красавица, я верю тебе, верю. Надо переждать шок и попробовать понять. Он наверняка сможет все объяснить.

Я прошу Лили включить мой мобильник и посмотреть сообщения. Янн звонил много раз. Он беспокоится, он хочет увидеть меня до завтрашнего отъезда в Берлин. Ему надо все объяснить мне, он любит меня… У меня не укладывается в голове. Может, это снова сон, кошмарный сон? Я прошу Лили предупредить его, что я позвоню ему завтра. Сегодня днем и весь вечер я продолжу свою лекарственную блокаду – останусь вместе с подругой и несколькими пилюлями забвения.

Я провела ночь у Лили, в тумане. Сегодня я чувствую, что успокоилась. У меня такое ощущение, что истина приближается ко мне и скоро принесет мне успокоение.

Янн начинает звонить с утра, он перенес свой рейс на Берлин, он во что бы то ни стало хочет меня увидеть. Он говорит, что мое молчание для него невыносимо. Он должен поговорить со мной, хотя бы коротко, по крайней мере на это я должна согласиться.

После нескольких посланий от него на автоответчике я отвечаю ему сообщением:

«ОК сегодня в 8 вечера в „Лютеции“».

Еще держа телефон в руке, я вдруг вспоминаю о Генриетте, которой я так и не позвонила. Я только оставила ей на автоответчике поздравление с Новым годом, сказав, что на какое-то время я приостанавливаю поиски.

Набираю ее номер. Генриетта отвечает сразу же и приветствует меня сердечным: – Ну как вы, деточка, поживали все это время?

Удивленная таким бурным порывом, я не знаю, что ответить, и поступаю как все зануды, которые возвращают вопрос, не ответив на него сами:

– А вы как поживаете, Генриетта?

– Хорошо, очень хорошо…

Генриетта увлеченно описывает свою новую жизнь. Она путешествует, она по-прежнему вяжет. Мне трудно сконцентрироваться на том, что она рассказывает. Я прерываю ее на полуслове:

– Ее звали Виржини, да?

Генриетта тут же все понимает и отвечает мне нерешительным тоном:

– …Да, какое-то похожее имя… Как вы узнали? Это директора вам сказали? Не может быть…

– Нет, не они… Извините, Генриетта, что я вам раньше не позвонила… Время так быстро пронеслось… Я рада за вас… В больнице все, наверное, по вам скучают, и мне самой вас не хватает… Я перезвоню вам потом. Целую вас крепко.

Звоню своей психологине, чтобы передвинуть прием на более ранний срок. Дело срочное, мне нужно увидеть ее как можно скорее. «А почему так срочно?» – спрашивает она меня. «Потому что я схожу с ума».

В баре отеля «Лютеция» Редкий случай, – я опаздываю. Это нарочно, я не хочу ждать одна, даже секунду не хочу выискивать его взглядом, бояться, плакать. Я вхожу в большой зал. Как Генриетта год назад, в том же самом месте, я крадусь вдоль стен и не снимаю с носа черные очки, которые закрывают мне пол-лица.

Янн протягивает ко мне руки, как только видит меня. Он встает мне навстречу. Я спокойно уклоняюсь от поцелуя, сажусь, я смотрю на него. На какую-то частицу времени мне кажется, что я перестаю различать, что есть, а чего на самом деле нет. Янн ли это, кто он на самом деле, кто этот мужчина, улыбающийся мне сквозь слезы на глазах? Мне известно это странное и головокружительное ощущение: жизнь как будто теряет ориентиры, материальность. Когда мне сказали, что я ВИЧ-инфицирована, у меня иногда бывало это ощущение, что все нереально, что это кошмарный сон, от которого я вот-вот очнусь. Мощное желание не верить в истинное положение вещей иногда полностью размыкало мою связь с реальностью. Ко мне любезно обращается официант. «Колу, пожалуйста». Янн сидит передо мной, выпрямив спину, сложив руки, он выглядит потрясенным, но твердым, он получил рану, но полон решимости исцелиться. Он медленно и четко просит не прерывать его: «Прошу тебя, Шарлотта…»

Потом он начинает долгий монолог: – Я рад видеть тебя. Рад, что теперь ты все знаешь. Лгать становилось для меня невыносимо. Мне хотелось бы, чтобы ты попыталась понять. Моя жена погибла четвертого ноября две тысячи третьего года. Я так и не подал на развод, и в тот вечер в театре, когда ты спросила меня, не вдовец ли я, ты не заметила, но я вздрогнул. Виржини умерла в результате автокатастрофы недалеко от площади Насьон. Я был в командировке в Страсбурге. В состоянии комы ее отвезли в госпиталь Сен-Поль. Когда я приехал туда, мне объявили о том, что ее мозг умер. Я всем сердцем, всей душой любил Виржини. Она была для меня всем. Мы познакомились в Индии в тысяча девятьсот девяносто седьмом году. Она там проходила преддипломную практику в одной гуманитарной организации, а я приехал в отпуск. У меня было мало женщин. Я сделал Виржини предложение наверху Эйфелевой башни. Она считала, что это самое красивое архитектурное творение, «связь между прошлым и будущим». Мы поженились в двухтысячном году. Когда обнаружилось мое бесплодие, мы сделали несколько попыток экстракорпорального оплодотворения. У Виржини случился один выкидыш и, наверное, был второй. В вечер катастрофы она мчалась в госпиталь, у нее были боли в животе, началось кровотечение. Я звонил ей без остановки. А потом тишина. Ответа нет. Ничего. Я взял машину и помчался с предельной скоростью в Париж. В госпитале, еще в коридоре, меня предупредили, в нескольких словах описали ситуацию. В машине я уже был готов к худшему. Интуиция. В этот вечер страшной грозы могло произойти только худшее. Когда я вошел к ней в палату, сердце ее еще билось, но мне сказали, что это конец. Я не мог поверить. Это было невозможно. В жизни не могло быть места такой внезапной жестокости, такому абсурду. Я тоже хотел умереть.

Потом вошла женщина-психолог. Она встала рядом со мной на колени и без слов сжала мою руку. Через несколько минут она спросила, не могу ли я пройти с ней, в глазах у нее стояли слезы. Она заговорила со мной о пересадке. Я сразу же спросил, можно ли будет узнать, кому пересадят сердце. Женщине? Она ответила, что не знает, но, вероятнее всего, это будет молодая женщина. Я дал согласие. Честно говоря, я не думал о спасении другой жизни, я хотел продлить жизнь Виржини. Когда я вернулся в палату проститься с ней, два врача проводили пробы для подтверждения смерти мозга. Полное отсутствие рефлексов, отсутствие реакции сетчатки на световую стимуляцию, стабильно плоская энцефалограмма, неподвижное тело, но все еще живое сердце. Я взял Виржини за руку, поцеловал ее и быстро ушел. Я подумал: «До свидания. Скоро кошмар кончится, потому что я приду к тебе». Я так и не смог узнать, кому пересадили сердце моей жены, несмотря на все настойчивые расспросы. До того дня, когда я прочел в газете интервью с тобой. Я увидел по телевизору твою энергию, твою улыбку. Виржини была врач. От ее коллег я знал, что пересадка прошла в том же госпитале. Вот все, что я знал. Я решил написать тебе…

Я прерываю Янна:

– Письма – это ты?

– Какие письма?

– Которые ты писал мне, это та же история…

– Нет, дай мне закончить, прошу тебя. Я хотел тебе все сказать, но я не знал, хочешь ли ты того же. Я читал все о тебе, несколько раз перечитал твою книгу, твои интервью, пересматривал твои фильмы – всё. После катастрофы я стал ходить к психологу. Он советовал мне принять случившееся. Отделить одно от другого, оставить в покое Виржини, смириться с потерей. Тогда я решил познакомиться с тобой нормально, как свободный человек, который мог бы полюбить тебя без твоей истории с пересадкой, без воспоминаний, без присутствия какой-то другой жизни в тебе, – любить тебя просто ради тебя. И я пошел в театр. Я встретил тебя, я лгал тебе, чтобы защитить нас. Часто я был на грани того, чтобы все выложить. Когда ты говорила про Индию, про свою клеточную память, когда ты снимала безе с лимонного торта. Но я держался. Я хотел поговорить с тобой, я собирался сделать это, но я так и не нашел подходящего момента, я боялся, – и до сих пор боюсь потерять тебя, потому что я люблю тебя, Шарлотта, я так тебя люблю…

Я уже ничего не понимаю. Я не хочу больше ничего слышать. Я встаю, подхожу к Янну, целую его в щеку, в закрытые глаза. Его слезы на моих губах. Потом Янн поднимает глаза. Я прижимаю палец к губам, чтобы он понял, что я не могу говорить, реагировать, что мне нужно уйти.

Я медленно покидаю отель. По улице я иду молча, неуверенным шагом. Смотрю то в небо, то под ноги, будто колеблясь между мечтой и реальностью. Вхожу в дом как сомнамбула. Зажигаю свечи и гашу весь свет. Я ищу тишины. Хотела бы я вернуться в детство, стать невредимой, маленькой, полной сил, не знать ударов судьбы, жестокости, боли. Снова стать Анной-Шарлоттой.

Как вчера, я снова чувствую, что все вокруг плывет. Голова кружится, как только я пытаюсь встать на ноги. Временами наступает забвение, в голове с трудом ворочается мысль, иногда я совершенно забываю, почему я в таком состоянии, и ощущаю только головокружение, боль и привкус конца, пропасти, до которой можно дотянуться рукой.

Янн врал и врет до сих пор. Он любит призрака. А я любила его. Любовь убегает, как крыса. Жизнь тоже. Я дохожу до кухни, в темноте хватаю свою корзинку и медленно вываливаю оттуда все свои лекарства, которые с пластмассовым, уже невыносимым для меня шелестом рассыпаются по столешнице. Включаю дневной свет. Ворчу оттого, что он бьет по глазам. Прикрываю глаза ладонью. Вот он рассыпан передо мной, мой чудный коктейль для выживания. Благозвучные и обманчивые имена всех видов химического оружия, все эти «-амы», «-виры», «-илы». Анксиолитики, антидепрессанты, антивирусная терапия, гипотензивные средства… Я читаю вслух и спрашиваю сама себя:

Эпивир, этравирин, ралтегравир? Интеленс, исентресс, ксанакс?

Фрактал, лароксил, кортексин? Нексиум, неорал? Бромазепам или тетразепам? Эфиент или терзиан?

Время вечернего приема как раз сейчас. Я уже не помню дозировок, что надо принимать и по скольку. А если все прекратить? Все эти «анти-все на свете»? Пусть действует природа. А если мне самой помочь себе? А может, уснуть раз и навсегда? Окончательная анестезия. Терзиан! Вспышка памяти. Я помню слова фармацевта: «Осторожно, это сильнодействующее средство, четко следуйте назначению врача, только три капли в случае приступа, а не четыре…» Сколько капель в полном флаконе? Я беру бутылочку, отвинчиваю еще новую пластиковую крышку. Она потрескивает. Я подношу ее к губам. Закрываю глаза. Глоток терзиана?

Я выпускаю флакон, и он разбивается на полу. Я сметаю все пилюли ребром ладони. Никакой химии не будет во мне сегодня, как когда-то, давным-давно. Пойду и лягу спать, ничего не принимая.

Буду спать, как в детстве.

Лили пришла разбудить меня. Вчера вечером она попросила у меня дубликат ключей. «На всякий случай», – сказала она. Я без лишних слов обнимаю ее, с удивлением видя ее лицо так близко от своего. Я спала. Без снов, без ничего, мертвое спокойствие. Сознание отключилось само, как при аварийной остановке. Сегодня я забираю Тару. Я прошу Лили позвонить моему бывшему мужу. Мне хочется небольшой отсрочки. Завтра мне будет лучше, я даю себе слово. Лили заставляет меня принять лекарства. Она проводит со мной весь день. У меня на мобильном телефоне несколько сообщений от Янна, я не читаю их. Пусть проходят минуты и часы. Когда небо потемнеет, я вернусь в постель. А завтра будет лучше, непременно лучше.

Лили спала у меня. «Я не могу тебя оставить в такой прострации!» Помню, что я держала ее за руку. Она уже встала, я слышу, как она возится на кухне. Который час? Поздно. Лили ждала, пока прозвенит мой будильник, чтобы потом уйти к себе домой. Она приносит мне лекарства вместе со свежевыжатым фруктовым соком. Я улыбаюсь ей. Лили спасает меня. Она самая ласковая женщина, которую я знаю. Я посвящу остаток своих дней тому, чтобы любить дружбу, поддерживать ее. Я совершенно недооценила эту форму любви. У меня была куча друзей, и сколько их осталось? Я ничего не делала, чтобы сохранить их. Дружба была лишь эрзацем любви, которую я искала, ее незрелой, легкой формой. Я сержусь на себя. Что бы я делала без Лили? Теперь ей пора уходить, ее ждет сын. Я обнимаю ее крепко-крепко, как будто она исчезает на месяцы и едет на другой конец света. Она всхлипывает. Мне тоже пора. У меня встреча с психологиней.

На моем мобильном телефоне новые послания от Янна. Я отвечаю ему эсэмэской: «Пожалуйста, оставь меня».

У психологини – Значит, вы, Шарлотта, сходите с ума? Да что же у вас с лицом? Что происходит? Рассказывайте…

Я не могу ответить Клер сразу же. Я начинаю плакать, это сильнее меня, и мне неловко, это стыд и слабость, я не люблю себя такой.

Клер продолжает невозмутимо сидеть в кресле.

Она улыбается мне, не пытаясь сделать ни малейшего движения в мою сторону. Никакого сочувствия, – не утешать ребенка, который тогда будет плакать до бесконечности. Разбудить меня. Вывести меня из эмоций. Вернуть меня к разуму, туда, где можно найти решения всех проблем.

– Выплачьтесь, Шарлотта, а потом сможете поговорить со мной…

Клер допускает мое волнение, она может понять его, но не хочет разделять. Это ее закон, ее техника. Она стоит на страже разума, нейтральности. Ее благожелательный стоицизм оказывает свое действие, и я перестаю плакать. Клер знала о моем романе с Янном. Я рассказываю ей только о недавних открытиях. Ничто как будто не удивляет Клер. При контакте с ней ничто не кажется изумительным, ничто не вызывает потрясения, все нормально, почти заурядно.

– А что вы сами чувствуете? – спрашивает она меня, более заинтересованная моим состоянием, чем фактами.

– Опустошение. Он лгал мне, он предал меня. Что можно построить на лжи – какую бы цель она ни преследовала?..

– Вы понимаете, ради чего он лгал вам?

– Он объяснил мне.

– Каковы были его намерения? Намеревался ли он, как вы говорите, лгать вам? Говоря неправду, хотел ли он действительно предать вас?

– Не знаю. К чему вы меня подводите?

– Всегда учитывайте две вещи, Шарлотта, если хотите приблизиться к той истине, которая вам так необходима, к «вашей» истине. Фрейд говорил, что истины не существует, что она всегда субъективна, многообразна. Есть только субъективные истины, в данном случае есть истина ваша и истина его. Берите в расчет ваши эмоции, ваше видение, но также и его видение, его истинные намерения. Между вашими эмоциями и его намерениями вы найдете вашу истину. И тогда я спрашиваю вас: было ли намерением Янна навредить вам, предать вас?

– Нет.

– Прекрасно. Так что же? Что вы на самом деле ставите ему в вину?

– Он любит меня за сердце, которое у меня в груди. Он говорит, что любит меня ради меня, но я ему не верю. Он не любил бы меня, если бы у меня не было этого сердца.

– Но у него нет никаких доказательств того, во что он верит, и никогда не будет. Вы никогда не узнаете, действительно ли тот трансплантат был пересажен вам и бьется в вас. Правда?

– Он убежден, что знает. Я тоже колеблюсь.

– Вспомните, убедить себя можно практически во всем. И особенно в том, что для нас жизненно важно. Человек хочет жить, он ради этого готов на все. Этому человеку необходимо было думать, что вы носите это сердце. Он не смирился с утратой.

– Он любит меня не ради меня самой.

– Хотеть, чтобы тебя любили ради себя самой, – иллюзия. Мы всегда бываем любимы за что-то, что мы представляем собой в глазах другого, ради того, что партнер находит в нас. Любовь диктовать нельзя. «Люби меня потому-то, а не потому-то». Это так не работает. Мы еще и то, что мы представляем собой, мы – это целое, сплав. Не надо дробить себя на фрагменты. Вы – Анна-Шарлотта Паскаль и Шарлотта Валандре. Вы любимы или не любимы. Человек чувствует любовь или не чувствует ее. Это как магия. Она поражает, но, если ее начинать разбирать по винтикам, она исчезает. Он в вас влюблен?

– Это история любви подменной, украденной у другой женщины…

– Я выслушивала вас в течение месяцев, это история любви, а не недоразумение, не фантазм. Вы чувствуете любовь или нет? Не торопитесь отвечать. Факты значат гораздо меньше, чем чувство и намерение.

Выходя от Клер, я посылаю Янну сообщение, как будто под ее диктовку: «Мне нужно время».

Он ответил мне: «Я ждал так долго – и я дождусь тебя».

Май 2008 г. Сценарий «Любви в крови» переписан заново. Первый вариант был слишком далек от книги, он ушел от темы. В нем я была в депрессии, меня тошнило, я умирала, тащилась из одной комнаты в другую, сидела одна дома. Что-то вроде вольной, почти вымышленной интерпретации, вариации на тему «годы СПИДа», которые символизирую я, молодая актриса, сраженная болезнью, хотя я лично совершенно не страдала инфекционными болезнями, связанными с ВИЧ, и моя ВИЧ-инфицированность занимает в книге всего несколько страниц.

Съемки ведутся на северном побережье Франции и в старой части Лилля. Хотя предполагается, что действие происходит в Бретани и в Париже. Это вопрос бюджета. Лилль дешевле, чем Валандре или столица. Мне трудно восклицать, стоя перед невзрачной полосой песка, на сероватой дюне: «Смотрите, какая красота! Это Валандре, и пляж тянется вон туда, вдаль до самого Пьегю». Там вдали не Пьегю с его скалистым белым тупичком порта, а Дюнкерк.

Больше всего меня сбивают с толку черепичные крыши, – какая Бретань без черного кровельного сланца. «Не бойся, никто не заметит». И правда, никто не заметил.

Я играю саму себя. Доминик Бенеар, человек, который стоял в начале моей карьеры, тоже играет себя. Своим проницательным голубым взглядом он сразу замечает, что я не в форме. Я никому не расскажу про свое горе, про то, что со мной случилось. Я не откровенничаю на съемках. Да и никто не поймет. Все переврут. Я приехала сюда забыть, работать, прожить по-настоящему эти несколько долгожданных дней. Пересматривая дубли на мониторе, я кажусь себе некрасивой и расстраиваюсь. Неужели я так изменилась? Говорят, сам себя не видишь. Все правильно, я действительно вижу кого-то другого, не себя. Уродина! Ведь это история моей жизни, и я хочу, по крайней мере, не вызывать жалость. Плохой свет, плохая прическа, я себя не узнаю. Свет в кино, как и на телевидении, – это просто магия. Хорошо поставленный свет лучше любой подтяжки. Это знают все актрисы. Сегодня снимают сцену на пляже, проезд вдоль волнующегося моря. Я шучу с гримершей: «Я отлично сочетаюсь с натурными декорациями: волосы прямо как водоросли». Я жалуюсь режиссеру на осветителя, способного сделать меня хоть чуть-чуть красивей. Но всем плевать. Как для обложки «Пари-матч», у меня такое впечатление, что мне надо быть как можно страшнее, чтобы все мои мытарства читались прямо на лице.

Я давно не работала, и это первый день. Доминик, продюсер фильма, как всегда, мил и набавляет мне несколько съемочных дней, чтобы заплатили чуть больше. Я решаю перестать качать права.

Я хочу, чтобы у съемочной группы осталось обо мне хорошее впечатление. Я страшненькая, но не вредная.

Главную роль играет Аврора Пари, в реальной жизни – моя внучатая племянница. Она не пользовалась никаким блатом, у нее другая фамилия, она училась в актерской школе, ее просто предупредили о том, что будет кастинг. Талантливая девочка эта Аврора. Вечером, когда все в отеле вроде бы заснули, я выхожу из номера, еле ползу, держась за стенку. Мне говорят, что надо отдохнуть, но я не могу спать. Я чувствую себя такой одинокой. Мне нужно выйти на улицу, вдохнуть теплый воздух пляжа, который лежит в нескольких сотнях метров от меня. Я натягиваю мужскую куртку – бушлат, который я свистнула у клеившего меня техника на случай, если задует ветер. Я поднимаю высокий воротник, прячу волосы. Я шагаю вперед. Ближе к дюнам мне попадается группа ребят, сидящих на земле возле своих велосипедов. Середина ночи. Единственный свет идет от тусклого фонаря на пустынной стоянке. Они пьют что-то из банок и свистят мне вслед. Я даю им отмашку рукой и, пригнув голову, иду к морю. Мне не страшно. В темноте я слышу, угадываю парочку, которая развлекается на песке. Шум ветра, разбивающегося о пляж, звучит тоскливо. Ветер воет снова. В темноте подвижными линиями белеет пена, она тянет меня к себе, как притягивает горизонт. Большая дюна разбита черным туманом на фрагменты. Я ложусь на песок, там, где он еще не мокрый. Я во все глаза смотрю на это таинственное небо над моей головой. Даю течь слезам, которые уже подступают. Это как капельница на пляже. Я думаю о нем.

Я уезжаю со съемок через неделю. Когда будет следующий фильм?

Я возвращаюсь в Париж. От Янна никаких вестей. Его отъезд в Австралию намечен через три дня. И это хорошо. «Уезжаю. Люблю тебя». Я сохранила его сообщение.

Проходит 2008 год. Ничего примечательного. Снов больше нет, кошмары кончились. Мое последнее странное видение – индийский секретер в золотом ореоле – явилось мне в метро. От всего этого я освободилась. Теперь я – это только я. Я веду немного затворническую жизнь. Смотрю, как растет дочка. Она – моя гордость. Вот уж плоть от моей плоти. Я тоже продлеваю жизнь. Подпитываюсь ее счастьем. Тара мало говорит. Психологиня советует оставить ее в покое. Когда я расспрашиваю ее, интересуюсь тем, как прошел день, она отвечает мне, что не знает. Она не хочет разговаривать, она хочет только играть. И тогда мы играем, я дурачусь, смешу ее. Боже, какая красивая у меня дочка.

Я мало обмениваюсь новостями с внешним миром. Иногда хожу молиться в часовню Чудотворной Девы. Молюсь за Тару, за мою мать, за отца и за сестру и за него – я знаю свой список наизусть, и, чтобы выйти за пределы своей крошечной жизни, я всегда заканчиваю посланием, адресованным человечеству. Я прошу искоренить страдание.

Я вижусь с психологом, с Лили, периодически встречаюсь с отцом, недавно попила чаю с Генриеттой. Перезваниваюсь с сестрой, с двоюродным братом, с агентом, который с нетерпением ждет откликов на показ телефильма, намеченный на ноябрь.

Предпремьерный показ фильма «Любовь в крови» проходит успешно. Зал долго хлопает мне, я встаю, чтобы поблагодарить, у меня на глазах слезы. Я устала плакать. Надо перевязать себе слезные железы. Я в первый раз смотрю фильм. Странно видеть, как перед тобой проходит твоя жизнь. Все хорошо отражено, довольно близко к тому, что я пережила. Мне трудно оказаться лицом к лицу с реальностью, от которой я часто отворачивалась, чтобы хватило сил жить.

Здесь Лин Рено – как всегда, сердечная и отзывчивая – и еще Сеголен Руаяль, ее привел Доминик Бенеар.

У нее прекрасная улыбка. Красивая женщина, держится очень достойно. Она величаво проходит сквозь толпу, пытаясь любезно поздороваться с каждым. Нелегко. Люди останавливаются, чтобы увидеть ее. Я вспоминаю Розелин Башло, ее лимузин, ее мотоциклистов, мигалку, телохранителей, ассистентов. Политики – вот настоящие звезды.

Мою маленькую жизнь увидело около пяти миллионов телезрителей. Телеканал «France-France-Eдоволен. Влияние фильма на мою карьеру? Может, будет театральная постановка в начале 2009 года, комедия, и это прекрасно.

29 ноября 2008 г., мне сорок лет. В семнадцать лет моя предположительная продолжительность жизни составляла полгода… Доминик устраивает праздник. Хороший вечер. Я вспоминаю прошлый год, официанта в темноте…

Янн прислал мне сообщение: «С днем рождения. Люблю тебя» – и заказал доставку букета нежных фиалок, которые я не стала ставить в воду. Пусть засыхают в сумочке.

Декабрь 2008 г., у меня дома, незадолго до Рождества Зима давит серой скукой. Сидя за письменным столом на скрипучем деревянном стуле, я отвечаю на послания поклонников, их поток не перестает меня удивлять. Сегодня я чувствую усталость с самого утра. Странно. Ненавижу эту физическую слабость. Мне пришлось заставить себя не поддаваться этой сильнейшей, почти парализующей усталости, охватившей меня еще со вчерашнего дня. Я сильно нажимаю на кончик фломастера, надписывая фотографии, которые я рассылаю, и вдруг чувствую в левой части груди резкую боль, которая сковывает мне руку. Единственная в своем роде, пронизывающая, узнаваемая сразу для тех, кто, как я, один раз уже ее испытал. Меня поражает и сама боль, и воспоминание обо всем, что с ней связано. Ее интенсивность на этот раз меньше, чем запечатлевшаяся в памяти. Но боль упорно не отступает, она сидит крепко и сжимает мне легкие обручем. Это сердце. Не могу поверить. Неужели мое второе сердце больно? Это какая-то путаница. Все пройдет. Я откладываю фломастер, ложусь, терпеливо смотрю в потолок. В этот важный момент я отключаю мозг и концентрируюсь на сердце. Я закрываю глаза и пытаюсь почувствовать и взять под контроль его биение. Я стараюсь реже дышать, но ничего не проходит, ни постоянная боль, которая отдает в руку, ни чувство сдавления. Меня охватывает глухой гнев, я борюсь с ним, выталкиваю его, выдыхаю воздух. Я не хочу звать на помощь, не хочу устраивать гонки на машине «скорой помощи», хватит с меня этой кутерьмы. Никаких сирен, никакой срочной госпитализации, никаких обследований – болезненных или устрашающих, никакой коронарографии, сцинтиграфии, ангиографии, МРТ, сканирования, хватит быть подопытной крысой. Теперь у меня сердце не больное. Я хочу просто отсидеться дома, в четыре часа сходить в школу за дочкой, как вчера, как миллионы других матерей, хочу готовиться с Тарой к Новому году. Я жду. Собираю всю свою решимость, я хочу чувствовать себя хорошо, и еще я молюсь, обещаю все что угодно, если эта боль исчезнет бесследно.

В середине дня дыхание затрудняется, я не отвечаю на телефонные звонки. Теперь боль становится невыносимой, она не уйдет, она сжимает мне рот, нос, живот, охватывает глаза. Это кошмар. Мне удается вызвать «скорую». Супермены прибывают за считаные минуты. И я покидаю дом волей-неволей под вой сирен. Отец и бывший муж предупреждены. Диагноз ставится быстро. Инфаркт. Еще один инфаркт.

– Сколько времени длился ангор? – спрашивает врач.

Я забыла это красивое слово, которое обозначает сердечный приступ.

– Несколько часов… Еще со вчерашнего вечера…

У меня нет сил говорить дальше. Я слышу, как меня ругают за то, что я долго ждала. После первых признаков мне надо было уже стремглав мчаться сюда, в реанимацию. Мое упрямство может иметь серьезные последствия. Забита по крайней мере одна сердечная артерия. Всего их три. В гуле голосов я отвечаю, рассказываю, пытаюсь оправдаться… Еще же две артерии остались… Мое упрямство не раз спасало мне жизнь… Меня везут в операционную, часть сердца не получает кровоснабжения. Нужно прочистить просвет в закупоренной артерии, поставить пружинки, стенты…

Давление падает, пульс снижается до тридцати ударов в минуту.

– Добутамин! Добутамин!

Слыша это слово, я в полусознательном состоянии узнаю свой кошмар про смерть – и проваливаюсь в черную дыру. Просыпаюсь на следующее утро. Рядом с озабоченным лицом сидит отец. Его пальто – мокрое от снега. Чуть позже приходит Лили. Отец говорит с ней о чем-то в коридоре. Потом она держит меня за руку и кусает губы. Пульс чуть-чуть улучшается. Врачи в недоумении. Часть артерии так и останется непроходимой. Надо ждать, надо смотреть, как отреагирует организм. Делать нечего, теперь нужно только ждать. Медицина сдает вахту, теперь ее должна принять моя природа.

В виде исключения, несмотря на свой юный возраст, Тара получает разрешение зайти и поцеловать меня. Это плохой знак, я знаю. Она хочет остаться со мной. «На все время», – говорит она. Старшая медсестра добрая, она дает мне час свидания с дочкой. Тара придумала игру на тренировку памяти, «мемори», нарисовав на бумажках предметы дублями. Надо собрать пары, запомнить, где лежат перевернутые картинки. Я нахожу в себе силы играть. День проходит, мое состояние стабильно. Не блестяще. К восьми часам посетителям положено уйти. Отец и Лили целуют меня, тяжелые поцелуи в лоб. «До завтра, милая». – «До завтра, доченька». Под тихий аккомпанемент расположенной позади меня аппаратуры я остаюсь одна – вернее, вместе с медведем, которого принес отец. Я спрятала его под одеялом. Я изо всех сил сжимаю его вытертую шерсть, настроение у меня поганое, я не могу с ним справиться. Флешбэк. Передо мной проносится череда образов. Я вспоминаю тех, кто дал мне жизнь, маму, моего донора сердца, кто бы он ни был, Тару, Янна, любовь, которой нет со мной в этот день. Я молюсь. Впервые в жизни я верю в возможность смерти, испытываю подавляющий страх смерти. Ужас охватывает всю меня. У меня предчувствие, предвкусив смерти. Я лежу – окаменевшая, бездвижная, совершенно четко все понимающая и оледеневшая. Наступает ночь, а мне не заснуть. Дежурная медсестра входит в палату и удивляется, что я еще не сплю. За ней приходит дежурный кардиолог и решает погрузить меня в искусственный сон.

Назавтра я чувствую себя немного лучше. Ко мне приходят отец, Лили, несколько родственников. Справку о состоянии моего здоровья я могу прочесть у них на лицах.

В конце дня, когда усталый отец выходит попить кофе, я лежу и смотрю на стены палаты. По очереди наблюдаю за каждой стеной. Происходит странное. Стены колышутся, как занавески под порывами ветра. Лампа дневного света у меня над головой мигает, свет яркий, слепит глаза. Сквозь застекленную дверь я вижу чье-то лицо, голубой взгляд. Я поднимаюсь. Я кричу:

– Входи! Входи, пожалуйста!

Отец медленно входит в палату вместе с медсестрой, которая кладет спокойную руку мне на лоб. Проверяет данные мне лекарства, проверяет капельницу.

– Янн заходил, вы его видели? Стены колышутся, надо закрыть окно…

Медсестра говорит обеспокоенному отцу, что у меня передозировка морфия. К сожалению. Это не страшно, все пройдет. Это галлюцинация.

Наступает ночь. Я снова думаю о матери. Есть ли она где-нибудь, охраняет ли меня? Я надеюсь на это. Мне снова страшно. Я не сплю. Главное – не умереть в одиночестве.

Сверяясь с назначением врача, медсестра снова наливает в систему для внутривенных инъекций то же вещество. Она желает мне спокойной ночи. Несколько секунд мой ум хранит ясность, потом затуманивается. Тело борется со сном. Все во мне путается и сливается в какой-то странной нежности. Я закрываю глаза, и возникает лицо Тары. Потом Янна. И в этот вечер, когда я снова чувствую, что жизнь висит на волоске, я переживаю прошлое, возвращаюсь назад, чувствую, что уплываю в бред. Я снова вижу забытого возлюбленного, того парня, который меня заразил. Я говорю с ним шепотом, следя за ночными тенями, бегущими по потолку над окном при каждом срочном вызове, каждом проезде машины «скорой помощи»…

«Ты правда умер или ты танцуешь в ночи?

Почему я жива, а ты умер?

Сколько времени прошло.

Я живу плохо, но видишь – все еще жива.

Может, завтра, может, позже.

Ты на небе, наверное, ты ангел.

Если это в твоей власти, убереги меня сегодня».

Ангелы уберегли меня. Я заснула. Сегодня утром мне лучше. Медицина и моя натура, кажется, славно поработали. Я снова могу говорить, я двигаюсь чуть больше.

Завтра мне надо делать МРТ Для меня это кошмар. У меня клаустрофобия, и, когда меня засовывают лежа, как гигантскую сосиску, в этот огромный пронзительно пищащий хот-дог, я паникую. Это иррационально, это сильнее меня. Я предупреждаю врача, тот отчитывает меня: «Соберитесь. Вам дадут успокоительное, но нам нужно получить картинку».

Отец звонит моей сестре Од, та обещает прийти и погладить меня по голове. У нее совершенно уникальные магнетические пальцы, которые с детства погружают меня в сон. Когда мне снилось что-то страшное, когда я боялась темноты, эта крошка приходила ко мне в кровать и тихо гладила меня. С тех пор, едва Од касается меня своими ласковыми пальцами, едва они пробегают по моей голове, как по круглой клавиатуре, мне становится хорошо. Сестра не может всю жизнь гладить меня по голове, но завтра придет.

МРТ прошло благополучно. Я не сводила глаз с Од. Ее лицо склонялось ко мне, и ее руки действовали.

Первый кардиолог настроен пессимистически. Я страдаю атеромой трансплантата. Сегодня меня поставили в известность о том, что я прохожу трудный этап, который бывает через пять-семь лет после трансплантации. Артерии некоторых трансплантатов по неизвестной причине полностью и непоправимо закупориваются.

Кардиолог бесцветным голосом сообщает мне, что срок жизни моего второго сердца от трех месяцев до трех лет. Почему – неизвестно. Мне надо пока оставаться под наблюдением. Если я отсюда выйду, надо будет быстро готовиться к повторной трансплантации. Повторная трансплантация? Вы что-то перепутали, доктор? Двести четвертая палата. Повторная трансплантация?! Невозможно, мне не вынести еще одной операции. Некоторые врачи недооценивают разрушительное воздействие собственных слов. Отец рассказывает мне, что у него сердце было разбито, когда два жандарма без всяких церемоний объявили ему о смерти его второй супруги, которая за несколько часов до того ушла в магазин. «Господин Паскаль?» – «Да». – «Вы муж Кристины Паскаль?» – «Да». – «К сожалению, она умерла. Зайдите, пожалуйста, в больницу для опознания…»

Отец объяснил мне, что это известное явление, носящее имя японской рыбки, форму которой принимает сердце в результате сильного стресса. Тако-цубо, передозировка адреналина, перенасыщение сердца, окончательное или обратимое в зависимости от кармы.

Я перестаю спать. Открыв для себя страх смерти, молясь каждый вечер всем богам, моля и живых и мертвых, я всеми силами возвращаю себе волю к жизни. Я не умру – во всяком случае, не здесь, не в этот раз. У меня претензии, вызовите ко мне начальника.

Назавтра главный и очень человечный начальник местного отделения профессор Хельфт появляется у меня в палате, держа на виду мое медицинское досье. Он называет себя, улыбается и ласково заговаривает со мной. Его доброжелательность и спокойствие тут же настраивают меня на мирный лад. Я информирую его о мрачном и резком диагнозе первого кардиолога, который чуть не превратил мой трансплантат в суши.

– Почему же в суши? – со смехом спрашивает меня профессор.

– Отец все рассказал мне про тако-цубо, про японскую рыбку, про разбитое сердце…

– Это на самом деле не рыбка, а ловушка для осьминогов. Вернемся к вам… По результатам ваших исследований, я не разделяю пессимизм коллеги… Во-первых, вам повезло…

– Как это?

– Вы относитесь к трем процентам пациентов с пересадкой сердца, которые чувствуют стеснение в груди. Это поразительно.

– Не понимаю.

– Проще говоря, во время трансплантации сердечные нервные окончания перерезаются. Таким образом, трансплантат теряет чувствительность, что представляет настоящую опасность, потому что человек перестает чувствовать боль, стеснение – предвестники инфаркта. А когда они обнаруживаются, часто бывает слишком поздно. Ваше же сердце обладает чувствительностью, нервные окончания срослись, что редкость, и сердце может чувствовать боль…

– Действительно… У него даже есть память… В каком оно на самом деле состоянии?

– Самая важная артерия – передняя межжелудочковая – ведет себя неплохо. Одна огибающая ветвь останется закрытой, это не слишком опасно, с этим можно жить. Правая коронарная раскрыта, в ней сужения нет. Надо будет проходить регулярные обследования, но ваше состояние может долго оставаться стабильным.

– А если не останется?

– Повторная пересадка вполне возможна. Техника трансплантации сейчас на очень высоком уровне. Операция, конечно, по-прежнему тяжела для пациента, но она довольно проста, это высшая механика, высокое шитье. Но успокойтесь, до этого еще далеко. Мы вас подержим здесь до конца недели, и, если все будет в порядке, к Рождеству вы вернетесь домой. Никаких волнений.

Профессор Хельфт немного меня успокоил. Меня пугает возможность еще одной пересадки. Но пока что я живу каждым днем. Я жду конца недели. Я хочу домой.

Отец купил мне две книги, чтобы я могла скоротать время, – одну биографию и детектив. Я прочитаю их дома. Здесь я предпочитаю смотреть фильмы на своем мини-DVD-плеере.

Позвонил мой агент и спросил, когда мы можем встретиться, чтобы побеседовать о театральной пьесе с Филиппом Леллушем и о проекте радиопостановки на RTL этим летом.

– Я сейчас не в Париже… Я сейчас… в Бретани. Я возвращаюсь на будущей неделе, можем увидеться в любой момент, ладно? Обнимаю крепко.

Он поверил. Разве я могу сказать: «Конечно, дорогой, заходи в кардиологическую реанимацию, тут впускают до восьми…»?

В пятницу днем, после ряда анализов, добрый доктор Хельфт радостно сообщает мне:

– Ваше состояние удовлетворительно. Вас можно отпустить домой. Гроза миновала. В ближайшее время увидимся для проведения контрольного обследования.

Отличная новость. Получаю свою выписную справку. Моя тетя подвозит меня до ярко освещенной улицы Севр. Мне хочется немного пройтись пешком.

На улице я держусь прямо. Посмотрите на прекрасного феникса, который сгорает и возрождается из пламени. Кто может сказать, видя мою улыбку, что еще вчера я лежала при смерти?

Триумфально шагая по улице Севр от универмага «Бон Марше» до дома, я блаженно улыбаюсь. Делаю крюк по улице Бак, чтобы поприветствовать, не заходя внутрь, портал часовни Богоматери, и медленным легким шагом иду дальше. Невероятно, сколько людей ходят с постными рожами. Никогда не замечала, сколько их. Но почему? Я наслаждаюсь всем вокруг. Низким небом, витринами, преображенными в коробки с подарками, подмигиванием продавца морепродуктов из ресторана «Маленькая Лютеция», который стоит на посту, несмотря на холод, радуюсь написанному мелом меню бизнес-ланча, включающему кофе и вино, концерту автомобильных гудков и этой истеричке, которая машет руками в своем сверкающем «мини-купере» и которой не дает проехать грузовик, выгружающий товар. Если б она знала, сколько ей осталось жить, она бы получше относилась к жизни.

Наконец, чтобы отпраздновать должным образом возвращение с фронта, я устраиваю себе настоящую сахарную оргию. Покупаю сто граммов свежего и хрустящего хвороста у себя в кондитерской.

– Что-то вас на неделе не было видно. Ездили куда-нибудь?

– Да, в Бретань…

– Хорошая была погода?

– Прекрасная. Повезло.

– Это точно, потому что здесь все дни шел дождь и даже снег!

– Не может быть?! А дайте-ка двести граммов, дочка зайдет на полдник.

Я заключаю Тару в долгие объятия. «Видишь, мама вернулась». Мне хочется добавить: «Мама всегда возвращается» – как лозунг, внушающий надежду, но я не хочу обманывать ребенка. Я просто хочу наслаждаться настоящим.

Моя жизнь изменится. У нее будет другой ритм, другой смысл. Я буду всем звонить, я никогда не буду скучать. Встречусь с агентом, буду работать, соглашусь на эту театральную постановку немедленно и пойду на переговоры на радио. Отыщу телефоны забытых друзей. Буду выходить по вечерам, даже буду танцевать. Спать, если надо, весь день, но развлекаться. Делать каждый день что-то новое, ходить в новый музей, на выставку, запишусь на курсы – пока, правда, не знаю какие, но точно запишусь. Напишу Янну. Окружу себя доброжелательными людьми и тоже буду делать им добро. И потом буду устраивать девичьи посиделки по вечерам. Мне хочется болтать, сплетничать. Осталось найти девушек. Сделаю огромный подарок Лили на деньги, взятые под револьверный кредит, скажу отцу, что люблю его, я ведь никогда не говорила. Буду качать пресс, если он у меня еще есть. Займусь гуманитарной деятельностью. Когда я молилась, я все это пообещала сделать, если выживу. Я сдержу обещание.

Январь 2009 г. Год начинается хорошо. Я подписываю два контракта. В марте я буду играть в театральной пьесе, а летом буду вести радиопередачу на «Радио Люксембург». Я снова стала встречаться с подружками. С сентября записалась в «Рестораны сердца». Меня спросили, что я могу делать. Можно было сидеть в тепле и работать в кабинете. Нет, я хочу раздавать еду, говорить с людьми, и мне назначили встречу.

Я даю себе право на два поздних возвращения в неделю. Я теперь совсем не пью вина, снова перешла на колу и витаминную воду. Мне был прописан отдых, так что я провожу время дома, но никогда не сижу без дела, все время думаю о следующем выходе на люди. Я снова увлекаюсь арт-терапией, много слушаю музыки. Читаю.

Завела страничку в «Фейсбуке», я хочу больше друзей, даже виртуальных. Редактирую свою «стену», отвечаю на послания.

Наводя порядок, я сегодня нашла несколько листов стэффордской бумаги, которые я купила в магазине «Каллиграф». На свету рассматриваю каждый базовый цвет – красный, желтый, синий. На одном листе пишу слова, украденные у светозарной певицы Барбары: «Скажи, когда же ты вернешься? Скажи, хотя бы знаешь ты?»

Барбара. Я складываю лист вчетверо, засовываю в конверт с подкладкой из синего шелка, надписываю адрес Янна – медленно, чтобы ничего не перепутать, – и кладу письмо на письменный стол. Остается только выбрать дату для отправки.

Сегодня я лежу без сна. Приступы бессонницы еще случаются, когда я думаю о возможности новой трансплантации. Тара спит рядом. Я стараюсь не шевелиться. Зажигаю лампу возле кровати и беру книгу, которую отец подарил мне, когда я была в больнице. Я начинаю читать биографию этой удивительной женщины, героини, которая заставила меня верить в людей больше, чем в богов. В этот ключевой период моей жизни я ищу смысл, мне хотелось бы верить в Бога.

Тара во сне положила руку мне на живот. Я прикрываю ее своей ладонью. Поворачиваю голову к дочке, смотрю на ее закрытые глаза, впитываю розовый цвет ее кожи, наклоняюсь к ее лицу и слежу за тем, как подрагивают веки, смотрю на приоткрытый рот, чуть запекшийся от глубокого дыхания, на длинные волосы со всевозможными оттенками русого. С первых страниц меня поражает одна фраза. В нескольких словах героиня упоминает о травме, пережитой в детстве. Я на секунду прикрываю глаза, слушаю легкое сопение Тары рядом с собой, мерный и замедленный шум города за оконными стеклами и звук воды, тихо капающей в ванной, и погружаюсь в грезы, во мне рождаются образы, звуки, запахи…

Я в Бельгии, в Остенде, в 1914 году… Я вся дрожу, сидя в мощном высоком автомобиле отца. Мотор оглушительно ревет как дьявол. На мне шлем, подогнанный по голове, подбитый изнутри кожей, и стеклянные очки, которые ветер прижимает к лицу. Я смотрю на отца, гордящегося тем, что водит эту современную машину, гордящегося мной. Он говорит мне «ангел мой». Как всегда по воскресеньям с начала июня, мы вдвоем едем на пляж. Робкое лето начинает подсушивать поля, сезон цветов закончился. Сегодня ветер дует сильно, воздух свеж, почти прохладен. Чайки перелетели к земле и носятся в воздухе низко. «К непогоде!» – сказала бы тетя Мария. Отец оптимист и утверждает, что солнце еще проглянет. Меня зовут Мадлен. На мне ажурный пляжный костюм из белого хлопка с вышитыми моими инициалами, сделанный на отцовской фабрике. Мне шесть лет, и я совершенно счастлива. На пустынном пляже отец раздевается и надевает купальный костюм, ничто его не остановит. Даже высокие волны, которые застилают горизонт. Я сажусь, укутываюсь большим платком и обхватываю колени руками. Я улыбаюсь отцу, он победно поднимает палец и проходит первую полосу волн, ложащихся белой пеной на песок. Он уходит еще дальше, подняв руки, и успокаивающе машет мне. Но как далеко он зайдет? Когда же он вернется? Еще одна череда волн, ветер крепчает, море вздувается. Я перестаю видеть отца. Я встаю – может быть, мне не хватает роста увидеть его. Подхожу к краю волн, подпрыгиваю, пытаюсь разглядеть его. Вот, увидела. Почему он машет руками? Так странно, обеими одновременно.

Теперь идет огромная волна. Я отступаю назад. Теряю отца из виду…

Чуть позже меня замечает дама, которая прогуливает своих собак. Я в слезах.

– Что случилось, девочка?

– Там папа, я не вижу папы.

Девочка позже станет сестрой Эмманюэль, сестричкой всех обездоленных. Она рассказывает в своей книге, что в тот день, движимая решимостью встретиться со своим погибшим отцом, она решила стать невестой Христовой. Девочка из благополучной семьи торговцев кружевами, сестра Эмманюэль отправилась в средоточие бедности, в грязь нищих кварталов Каира. Она прикасалась к прокаженным, отверженным, она жила и преподавала среди тех, чьей обязанностью является вывоз городских отбросов…

Сестра Эмманюэль заставила меня поверить в доброту. Когда-нибудь я съезжу в департамент Вар, в Кальян, и постою возле ее могилы.

Посреди ночи я засыпаю.

Март 2009 г. До июня я играю в театре «Жимназ» в забавной коллективной пьесе «Век будет женским или никаким» вместе с Филиппом Леллушем – человеком опытным, добрым и талантливым, и целой компанией забавных и непредсказуемых артистов. Однажды вечером в зал проникли бандиты, чтобы свести счеты с одним из артистов. Никто по-настоящему не знал причину их ссоры, но я почувствовала, как что-то вроде ядра пронеслось мимо. Неустановленный и очень тяжелый предмет пробил сцену прямо передо мной. Я завопила. Публика стала хохотать, радуясь естественности моей игры и уверенная, что это происшествие – часть представления. Пришлось дать занавес. Опасность повсюду.

Май 2009 г. Получаю сообщение: «Целый год без тебя! Помнишь ли ты обо мне так, как я помню о тебе?» Я посылаю свое письмо, заготовленное несколько месяцев назад, с красивыми марками для Австралии. Их нужно пять. Облизывать их теперь не надо, марки самоклеящиеся – жаль.

Янн ответил. «Увидишь, весной я вернусь. Весной хорошо говорить о любви». Барбара. Его контракт продлили до 2010-го.

Австралия – это не Америка. Работы сильно затянулись. Почва Австралии сильно насыщена водой. А ведь Янн говорил мне, что там пустыня.

Я пишу ему снова – на этот раз без песен и стихов. Когда он вернется во Францию по-настоящему – если вернется, – я увижу его. Но не раньше. Я хочу твердо знать, что он вернется. Я никогда не смогу жить вне Франции. Вот так. Есть места и похуже, чем моя прекрасная родина. У меня не хватит сил вынести еще один разрыв, еще один шок. Отныне спокойствие духа для меня – жизненная необходимость. Никаких тако-цубо. Я умалчиваю об инфаркте.

Янн стал писать мне. Мне нравятся его письма, манера писать их, мне нравится, как за чертами почерка встает человек. Почта из Австралии идет сто лет. Неужели у меня нет терпения?

«Я говорю тебе, это последняя поездка». Барбара.

Июль 2009 г. Вместе с Жан-Мишелем Зекка я веду на «Радио Люксембург» живую и трогательную передачу: «Мы помогаем даже летом».

Мы с Жан-Мишелем выступаем в роли посредников, мы связываем людей с теми, кто может найти решения для всякого рода проблем.

Мальчик-инвалид потерял собаку – у него был спаниель-кавалер-кинг-чарльз, порода редкая и дорогая. Мне удается выйти на чету заводчиков из департамента Сарта, людей добрых и отзывчивых, которые быстро выделяют в дар нашему слушателю нового друга. Милая чета приглашает меня провести уик-энд на природе. Тара мечтает о собачке. Я отправляюсь в Ле-Ман. Я тут же влюбляюсь в совсем маленького круглого щенка. Заводчик предупреждает меня, что это метис неизвестного происхождения, это иногда случается, животные могут избежать бдительной опеки хозяев. Родословная не имеет для меня значения, главное – размер, мне хотелось бы совсем маленькую собаку, которая поместится где угодно и будет счастлива в моей трехкомнатной квартире без террасы. Женщина уверяет, что, учитывая породу матери и породу кобелей, которые могут быть отцом щенка, он должен полностью мне подойти. Я увожу в Париж свою новую собаку, которой даю имя Вишну. Тара без ума от него, я тоже. Но увы, на этот раз сердце должно уступить разуму. Каждый проходящий месяц моя тревога растет. Резервы роста моего Вишну безграничны. Он еще очень молод, а уже доходит мне до бедра. Вишну охотится на кота Икринку, который забился под ванну и не выходит. В тревоге иду к ветеринару, тот предсказывает, что мой пес, когда вырастет, будет удивительно высоким, что никак не совместимо с моим образом жизни. Мы с Тарой плачем и возвращаемся в департамент Сарта с Вишну, который все больше напоминает немецкого дога. Его обменяли на Кроху – еще одного пушистого персидского кота, которого невозможно было продать из-за заячьей губы.

Ноябрь 2009 г. Я еду к двоюродному брату на юг в самом начале ноября. Мне хочется съездить в Кальян, в холмы департамента Вар, постоять на могиле сестры Эмманюэль. Кладбище, расположенное на окраине селения, похоже на тысячи других. Я легко нахожу могилу, справа от входа, немного наискосок. Черное гранитное надгробие, такое же, как у остальных монахинь ордена Сионской Богоматери. На могильном камне – ничего. Рядом стоит простой пластмассовый горшок для цветов. Невообразимо. Я перечитываю имя, дату, 1908–2008, именно здесь покоится сестра Эмманюэль, посвятившая свою жизнь человечеству. И ни цветочка никто не принес ко Дню Всех Святых? Ничего? Я кладу на черную плиту несколько белых роз. Встаю на колени и шепчу молитву. Выйдя, делюсь своим изумлением с двоюродным братом. Он отвечает мне цитатой из «Государя» Макиавелли, мало полагавшегося на человечество, потому что «человек неблагодарен, изменчив и скрытен». Потом брат прибавляет: «Ничего страшного, что не было цветов. Сестра Эмманюэль дарила не для того, чтобы получать в ответ».

2010 г. Контрольное обследование профессора Хельфта – вот настоящая хорошая новость начала этого года. Мое состояние совершенно стабильно. Я прошла важный этап – семь лет после пересадки. В моем сердце течет хорошая жидкая кровь. Повторная трансплантация пока не актуальна.

Чтобы я удачно начала год, Лили подарила мне ягоды годжи. Это новая штука, что-то вроде светло-коричневого изюма, который выращивается в Тибете, стоит целое состояние и обладает кучей лечебных и регулирующих свойств для всего организма. «Чудодейственное средство, выстраивает все твои энергетические ресурсы, резко повышает здоровье. Волшебная палочка природы!» Ладно, попробуем. И я немедленно заглатываю целую пригоршню.

Мерзость несказанная. Я отплевываю ягоды прямо на стол. Лили в ужасе. Остаюсь приверженцем хвороста.

Я отмечаю Тарино десятилетие, думая о том времени, когда ей будет двадцать. Мой банковский счет худеет день ото дня, во время кризиса диета полезна, но все равно мои расходы намного превышают доходы. Денег у меня осталось шесть раз заплатить за квартиру, потом – ничего. Хотя моя квартирная хозяйка любезно не повышает мне квартплату уже несколько лет. Лили говорит, что поможет деньгами. Я никогда и ни у кого не занимала, не буду начинать и в сорок лет.

Лилиан Бетанкур обладает состоянием в 17 миллиардов евро, с колебаниями в несколько миллиардов в зависимости от биржевого курса. 17 000 миллионов евро, 46 575 лет платы за мою квартиру… Многовато на один рот. В изумлении читаю интервью тетеньки для «Пари-матч». На вопрос: «Почему вы дали 1000 миллионов евро забавному фотографу?» – богатенькая старушка отвечает: «Потому что он попросил». Я не раздумывая хватаю самый красивый лист стэффордской бумаги желтого делового цвета и начинаю плести что-то приятное и непосредственное в соответствии с избранным мной назначением письма:

Дорогая Лилиан Бетанкур, я прошу Вас дать мне денег. Из тех 46 575 моих годовых квартплат, которыми вы располагаете, я хотела бы, чтобы вы дали мне одну, чтобы я могла немного продержаться. Знайте, что я тоже могу быть забавной и я готова пройти курсы фотографии, потому что, к несчастью, я располагаю большим количеством свободного времени. Я буду благодарна вам за этот дар. Прошу вас принять, дорогая мадам Бетанкур, выражение моей признательности.

Шарлотта Валандре

Прежде чем отправить письмо по почте, я читаю его Лили, которая выражает одобрение аплодисментами. Вместо адреса я просто пишу имя богатой тетеньки и название городского района – Нейи-сюр-Сен. Ответа пока не приходило.

Свыше какого-то порога, давайте не будем жмотами, миллиард евро на человека, а остальное должно перераспределяться. А чтобы сохранить мотивацию для этих богатых людей, за каждый перераспределенный миллиард надо давать им медаль и определенное место во Всемирном списке филантропов. Это было бы элегантно и полезно для многих людей. Лили одобряет мою новую теорию распределения богатства и сообщает, что Билл Гейтс уже проложил дорогу, подарив девять десятых своего состояния на борьбу со СПИДом в Африке. Мудрый человек. Той же суровой зимой я случайно встречаю на улице Шерш-Миди Жерара Депардье. Он собирается взгромоздиться на свой огромный мотоцикл, когда я решаюсь заговорить с ним. Его появление кажется мне знаком. К моему удивлению, он узнает меня. Я выражаю ему свое восхищение. Он благодарит, хвалит меня за мужество, поздравляет с книжкой, но он спешит, у него встреча с режиссершей Жозе Дайан, они готовят отличный телепроект – фильм про Распутина. Он горячо расцеловывает меня, треплет по щекам, кричит непонятно почему: «До свидания, мадам!» – и с грохотом срывается с места. Вот он, настоящий знак, которого я ждала в этот год, лишенный планов. У меня есть телефонный номер Жозе Дайан. Я тут же звоню ей. Под лежачий камень…

– Здравствуй, Жозе, это Шарлотта Валандре!

– Привет.

– Ничего, ты можешь говорить? Я только что встретила Жерара Депардье, он в таком восторге, сказал, что готовит с тобой Распутина…

– Я тебя сразу прерву, женских ролей нет.

– Там одни мужчины?

– Ну почти… Пока, Шарлотта. Целую.

Значит, я не сыграю в Распутине. А в чем тогда?

Моя бездеятельность беспокоит меня. Что придумать?

Лили предлагает идею: «А почему бы тебе не рассказать свою историю, про сны, про Янна, про кардиолога? История-то невероятная».

Глядя на расклеенные по Парижу афиши, я узнаю, что без моего ведома Уолт Дисней снял по моей жизни мультфильм: «Принцесса и лягушка». Я два раза смотрела его с Тарой. Я снова жду весны. Через несколько месяцев вернется Янн, он подтвердил. Проходя мимо часовни Чудотворной Богоматери, я вхожу в нее. Молиться время от времени вошло у меня в привычку. Я иду к алтарю и встаю на колени перед Богоматерью. Вокруг прекрасной женщины из белого мрамора я вижу те лучики, что окружали мои странные сны. Я долго молюсь Марии и Богу, живым и моим ангелам.

Когда я молюсь, я обретаю себя и формулирую то, что для меня важнее всего.

Покидая часовню через угловую дверь в тот самый момент, когда я осеняю себя крестом, вместе с движением руки приходит воспоминание.

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

«И… кого?» Мне было шесть или семь лет, и обучение крестному знамению ставило меня в тупик.

Сначала рука легко касается лба, потом пальцы плашмя ложатся на мой мягкий животик, потом на сердце. Под конец сложить руки и закрыть глаза с набожным видом.

Про «отца» понятно: Бог Отец – это легко. Мой отец – тоже мой бог, мой создатель. «Сын» – это Иисус, Сын Божий, который умер на кресте. Я-то сама живехонькая дочка своего отца. Это все понятное дело.

И только Дух Святой не поддавался пониманию.

«Невидимая чудодейственная сила…» Все вызывало у меня любопытство, но возраст пока еще не позволял воспринимать абстрактные понятия. «Святой дух – это красота жизни, Божественное дыхание, это все, что ускользает от нас, что невозможно понять умом, это любовь, Шарлотта, это великая Божественная любовь…»

Объяснения отца казались мне туманными, и я решила запомнить из них одно-единственное значение: «любовь». Вот почему, когда говорят о Святом Духе рука ложится на сердце, туда, где рождается любовь. Я была довольна своей догадкой. Святой Дух прояснялся. Положив руку на сердце, я прекрасно чувствовала, что под моей рукой происходят загадочные вещи. Выучившись креститься, я обнаружила, что сердце бьется, что есть этот глухой стук внутри, ритм моей жизни.

И тогда я изобрела собственную манеру креститься, с понятными и любимыми словами, и стала говорить шепотом, чтобы никто не узнал мою тайну:

«Во имя Отца и Сына и сердца».

Во имя сердца.

Несколько слов – CMC-сообщение возникает на экране телефона: «29 апреля, 11 утра, Руасси, терминал 1, рейс Qantas 181 из Сиднея, я лечу к тебе». Такси заворачивает и высаживает меня перед последней дверью прямо перед пандусом, который идет от терминала Руасси 1 к шоссе. Там находится тесный кабинет воздушной полиции. Ничего не изменилось. Я узнаю это место. Именно здесь я в последний раз видела своего возлюбленного рокера. Дождь лил, как сегодня, я отправлялась в Канаду на съемки фильма «В тени ветра». Мне было семнадцать. Этот круглый аэропорт, эта бетонная арена пугали меня. Я запуталась в эскалаторах, повисших под открытым небом, я проклинала обводные коридоры, которые скрещивались друг с другом. Я плакала. Я знала, что, если уеду, все будет кончено. Я подписала договор, мне надо было работать. И я улетела. Здесь закончилась моя первая история любви. В том же месте, перед этими разъезжающимися в стороны дверями, и даже кафель тот же. Как земля, наши жизненные пути как будто закругляются. Можно уехать далеко и надолго и снова оказаться в тех же местах. И в этих неизменных вехах мы вспоминаем и смотрим себе в глаза.

Что сделано за это время, за этот виток?

Сегодня другой день. Я приехала встретить Янна. Через час, если ветер попутный, он появится. Волосы у него будут по-прежнему длинные, он будет держаться прямо, он, в общем-то, не изменится. Когда он увидит меня, он поставит все на пол, но не побежит, а пристально посмотрит на меня, остановившись в нескольких шагах, он протянет ко мне руки, раскроет их и обнимет меня. Он не поцелует меня в губы, он будет ждать. Он уткнется губами мне в шею, под волосами. Он укроется в моей тени, смежит веки и поймет.

Через час Янн увезет меня с собой.

Сердце бьется, и я продолжаю мечтать.

Примечания

1

Добутамин — лекарственное средство, стимулятор сердечной деятельности (кардиотоник).

2

Жак Лакан (1901–1981) – французский психиатр и психоаналитик, философ психоанализа, основатель структурного психоанализа.

3

Песня композитора, автора песен, продюсера и певца Мишеля Берже (1947–1992), которую исполняет певица Вероника Сансон.

4

Жан Франсуа Поль де Гонди (1613–1679) известен как Кардинал де Рец, архиепископ Парижский, выдающийся деятель Фронды, писатель.

5

Французская музыкальная группа «Il était une fois», популярная в 70-х гг. XX в. Упомянутая выше песня – из ее репертуара.

6

Жозе Бове — французский фермер и общественный деятель, сторонник антиглобализма.

7

«Бон Марше» — старейший парижский универмаг, описанный еще Эмилем Золя в романе «Дамское счастье», расположен на улице Севр.

8

Заключительная фраза из знаменитой речи американского президента Джона Кеннеди, выразившая его сочувствие жителям города, разделенного Берлинской стеной.

9

Ив Кляйн (1928–1962) – французский художник-авангардист. Изобрел формулу нетускнеющего синего пигмента, который был запатентован в 1960 г. и получил название «Международный синий цвет Кляйна».

10

Мартин Селигман (р. 1942) – американский психолог, родоначальник позитивной психологии.

11

В переводе И. Хемницера «Воля и неволя».

12

Тапенад — густая паста, изготовленная по рецепту провансальской кухни. В ее состав входят измельченные оливки, анчоусы и каперсы.

13

Мисс Марпл — персонаж детективов Агаты Кристи, проницательная пожилая дама, детектив-любитель.

14

«Ле Паризьен» — французская ежедневная газета, в которой публикуются новости Парижа.

15

Знаменитые вина из региона Грав (провинция Бордо) пили еще персонажи Ф. Рабле.

16

Тристан Бернар (1866–1947) – французский журналист и писатель.

17

Тара наверняка смотрела французский фильм «Ослиная Шкура» (1970) по сказке Ш. Перро, где героиня поет песенку с рецептом пирога.

18

Люк Монтанье — французский вирусолог, лауреат Нобелевской премии в области медицины, в 1983 г. открыл ВИЧ.

19

Эта притча известна русскому читателю в пересказе Л. Пантелеева под названием «Две лягушки».

20

Театр на улице Бланш.

21

Фильм Майвенн Ле Веско появился в 2009 г., и Ш. Валандре сыграла там саму себя.

22

Фильм 1987 г. В русском прокате известен под названием «В тени ветра».

23

Виктор Вазарели (1908–1997) – французский художник венгерского происхождения. Мастер графических иллюзий, видный представитель оп-арта.

24

Стихотворение Ш. Бодлера «Приглашение к путешествию», перевод И. Озеровой.