Оливия Кулидж

Галльская война Цезаря

Аннотация

Эта книга посвящена одному из самых важных периодов в истории Рима – противостоянию многочисленных галльских племен успешным попыткам Рима установить единый закон на их территории. Восемь лет почти беспрерывных военных действий под началом гениального Цезаря прошли в противоборстве с враждебно настроенными варварами, славившимися отвагой, бесстрашием и хитростью.

Оливия Кулидж

Галльская война Цезаря

Введение

«Заметки о Галльской войне» Цезаря – одна из самых интересных книг по истории среди тех, которые оставили нам римляне. Не часто бывает, чтобы военачальник с такой великой славой обладал даром писателя. Рассказ из первых уст, написанный удивительно простым и ясным языком, представляет собой правдивое изображение Галльской войны, хотя и сделанное с точки зрения римского воина. Читая Цезаря, мы узнаем то, что знал он: чем на самом деле была Галльская война.

К сожалению, так сложилось, что книга Цезаря заставила скучать детей больше, чем любая другая книга в западном мире. Вряд ли Цезарь виноват в этом: он вообще писал ее не для детей. Он писал ее не для тех, кто только начинает овладевать латынью, и не для таких людей, которые не могут отличить одно галльское племя от другого.

Времена изменились. Нравы тоже меняются с течением времени. Нам, сегодняшним читателям Цезаря, не может не бросаться в глаза то, что он подошел к своей задаче – написать об этой войне – не так, как предпочли бы мы. Мы в наше время газет привыкли к репортажам, ожидаем увидеть повесть. Мы хотим знать о простых солдатах, какими они были и что чувствовали. Нам нравятся описания людей, мест, оружия, одежды. Мы требуем фотографий – если не в прямом смысле этого слова, то по крайней мере в виде ярких словесных картин. А римляне, которым приходилось получать новости из слухов или писем, хотели фактов.

Цезарь дал им именно это. Он действительно так густо начинил свои «Комментарии» фактами, что для нас, незнакомых с общим фоном, на котором они происходили, порой может быть трудно их усвоить.

Цезарь относится к своим персонажам скорее как к вспомогательным средствам, чем как к людям: они появляются в его повествовании лишь тогда, когда делают что-то, о чем нужно упомянуть. Галл Дивициак, например, был личным другом Цезаря. В первый год войны без Дивициака Цезарь не мог сделать ничего. Потом Цезарь вдруг перестает говорить о нем. Племя Дивициака возглавляют другие люди, и совершенно ясно, что Дивициак умер. Но Цезарь, который строго придерживается своей темы, не говорит об этом.

Так люди появляются в книге Цезаря и исчезают из нее с поражающей читателя внезапностью. Имена военачальников Цезаря возникают в повествовании и снова исчезают. Он никогда никаким образом не описывает своих воинов и не комментирует их поступки. Цезарь прекрасно осознает, что он – военачальник, командующий армией, и, хотя описывает много героических поступков, делает это сдержанно: упоминать кого-то одного слишком часто – значит быть пристрастным. Он также считает невозможным для себя вообще говорить о ком-либо, кто по званию ниже центуриона: если бы он это сделал, то, несомненно, нанес бы обиду тем, чья должность была выше.

Подобный лаконизм повествования в результате оказывается как сильной, так и слабой стороной книги Цезаря. Именно поэтому она часто не нравится людям в наше время: только когда мы объединяем ее со всем, что знаем из других источников о галлах, о политической обстановке в Риме, об отдельных римлянах, обучении римской армии и о бесчисленном множестве других исторических фактов, мы начинаем понимать, какой богатый дар оставил нам Цезарь. Поэтому цель этой новой книги о Галльской войне – не только изложить то, что сказал Цезарь, а добавить к его рассказу многое, что осталось за рамками его повествования. А это вряд ли можно сделать, не включив в текст немного вымысла.

Большинство персонажей – реально существовавшие люди. Некоторые, например старик Кабур, достаточно правдоподобны, но вымышлены. Беседы и сцены также являются вымыслом, который делает персонажей ярче или дает информацию.

Рассказчик Октавий – нечетко очерченный персонаж, от имени которого даны описания. Если бы он был показан ярче, его приключения могли бы стать важнее, чем исторические факты. Молодой офицер с небольшим литературным талантом, он очень типичен. Как поклонник Цезаря, Октавий может нарисовать перед нами картину подобную тем, что даны в книге Цезаря. Галл, несомненно, показал бы нам другую сторону, но это война Цезаря.

Я использовала современные французские, а не римские названия тех городов, которые существуют до сих пор. Французские названия короче и привычнее, кроме того, их можно найти в любом хорошем атласе. Перед первой частью дан список этих названий и их римских эквивалентов. Немногие из городов более известны под своими римскими именами или, наоборот, так мало известны сегодня, что мне показалось лучше называть их так, как называл сам Цезарь. Примеры таких названий – Герговия и Алезия.

Таким образом, эта книга представляет собой смесь фактов и вымысла, современное изображение той войны, о которой писал Цезарь, ограниченное суммой наших знаний, но созданное с привлечением ресурсов археологии и исследований античного мира. Это не перевод книги Цезаря, а что-то вроде ее дополнения, которое поможет тем, кто захочет прочесть книгу Цезаря с интересом, а не скучая.

Пролог

Книга Квинта Октавия

Я был одним из офицеров Цезаря и как муж его племянницы был хорошо с ним знаком и некоторое время находился при его штабе. Тем, что я пишу о его войне в Галлии, я не пытаюсь соперничать с его собственным рассказом о ней, а хочу в какой-то степени дополнить этот рассказ иллюстрациями так, как Цезарь однажды посоветовал мне. В том году, когда он жил вместе с нами на зимних квартирах, он время от времени проводил с нами вечер за общей беседой. Однажды мы говорили о том, как у нас пишут историю, и Цезарь заметил, что наше великое время может стать для людей будущего таким же трудно различимым, как для нас времена Ромула и Рема. Мы знаем рассказ о том, как был основан наш великий город, но лицо, телосложение и рост Ромула давно забыты. Не может ли случиться, что боевой порядок наших легионов, одежда и манеры длинноволосых галлов со временем сотрутся из памяти людей? Цезарь думал, что так будет, и действительно – большинство людей, видевших Верцингеторикса в дни его славы, уже умерли; мои ровесники навоевались досыта и теперь совсем не говорят о наших великих днях; даже длинноволосые галлы переняли римские манеры и стали богатыми. Цезарь предположил, что, для того чтобы сохранить наше время для будущего, потребуется описать многое такое, что мы знаем и считаем само собой разумеющимся. Его собственная, написанная с большим мастерством книга о Галльской войне, конечно, была задумана не так. Она – создание великого военачальника и командующего армией, который поставил себе задачу четко и ясно изложить факты. Но хотя Цезарь пожелал сам ограничиться только этим, он умел мимоходом высказывать мысли, которые развивали другие люди. Он интересовался теми, кто был моложе его и знал, что многие из нас разнообразили скучную жизнь на зимних квартирах тем, что сочиняли эпические поэмы или драмы. Может быть, ему надоедало слышать, как мы их читаем, потому что, правду говоря, все эти произведения были почти одинаковы. Но все же он на короткое время сумел заинтересовать нас описанием подробностей.

Возможно, он хотел только этого, но в моем случае получилось так, что я тогда поворачивался спиной к стихам и лицом к прозе. Месяц или два я просто горел желанием написать рассказ очевидца обо всей войне. Но оказалось, что самые тяжелые годы войны были еще впереди. Позже я был занят, и зимой так же сильно, как летом, и поэтому мало что делал для того, чтобы написать свой рассказ, разве что расспрашивал людей, с которыми был знаком.

Я мог бы забыть о своем намерении. Судьба распорядилась так, что во время осады Укселлодинума – последней осады в ту войну – я получил удар копьем, едва не оборвавший мою жизнь. В определенном смысле этих слов он действительно оборвал ее: моя военная служба закончилась, и большие гражданские войны, которые начались сразу после этой, шли без меня. Все, кто был моими друзьями в Галлии, во время этих войн погибли в сражениях или были убиты во время той резни побежденных, которая сопутствовала гражданским войнам. Я выжил лишь потому, что был больным, никому не известным калекой.

Здоровье подорвано, продвижению по службе настал конец, цель жизни полностью потеряна – так прожил я эти тридцать лет. Я стал всего лишь утомительным и скучным человеком, даже рассказы которого о прошлой войне почти все устарели, кроме двух или трех. Я не забыл о предложении Цезаря, но каким-то образом оказалось, что его собственный, мастерски написанный рассказ – это в точности то, что хотел сказать я. Может быть, я никогда бы не взялся за свой труд, если бы не встретился неожиданно с простым солдатом, которого когда-то знал. Его звали Вар.

Я сразу же узнал его. Вар лишился двух пальцев на той руке, которой держал меч. Нос у него был сломан, а через одну щеку сверху вниз шел шрам, из-за которого на ней образовались складки. Вар хромал, и шлем протер ему лысину на голове. Но он по-прежнему насвистывал сквозь зубы старую песню, которую мы когда-то слышали в Галлии.

– Да это Вар! – произнес я.

Он посмотрел на меня, склонив голову набок, как делал раньше, но не узнал.

– Я служил у Цезаря в Испании, Африке и Греции, – заговорил он, – был с Авлом Гиртием, когда его убили возле Мутины. А их, – он протянул вперед руку без двух пальцев, – потерял, сражаясь вместе с Октавианом против молодого Секста Помпея. После этого уже не мог держать меч как надо, вот и начал свое дело – у меня постоялый двор и почтовые лошади. Здесь много проезжает тех, кого я знаю. Нельзя ли хоть немного подсказать…

– Это было гораздо раньше всего того, о чем ты вспоминал, – сказал я. – В Галлии.

– Давно оно было. – Он снова бросил на меня косой взгляд снизу вверх, отчаянно стараясь припомнить, кто я такой. – Чудесным временем были эти дни в Галлии, самые прекрасные. Давно это было.

Я знал, что ужасно изменился, и то, что я не называю себя, нечестно.

– Помнишь Октавия? – спросил я. – Молодого военного трибуна, который собирался описать наши походы в книге?

Он вспомнил сразу же и, заливаясь смехом, потрепал по холке ближайшую из моих лошадей. Вар никогда не верил мне, когда я говорил о книге, думал, что я шутил, и, похоже, не смущался того, что считал это забавным.

– Я так и не написал ее, – сказал я. – Все было так запутано. Мы не видели всю войну целиком.

К моему удивлению, он ответил серьезно.

– Сам-то я не умею читать, – сказал он. – Никогда не учился. Но мой сын умеет и читает мне то, что написал Цезарь. Теперь мне ясно, что мы все тогда делали.

С наивностью невежды он хотел дать мне совет прочитать книгу Цезаря, явно думая, что я мог ничего не слышать о ней. Но от его слов в моем уме внезапно ожило старое честолюбивое желание написать книгу нового рода, опираясь на ту идеальную ясность, с которой Цезарь описал ход войны. Я когда-то пытался написать о том, что Цезарь был вынужден оставить за пределами своих записок. Но я должен был включить в свою работу и то, о чем он написал. В результате могло получиться пусть не такое сочинение, которое я желал написать тогда, но в нем были бы описаны лучшие годы моей жизни.

– Я не написал эту книгу, но теперь напишу, – сказал я Вару.

Географические названия и римские соответствия в тексте

Алезия – Алезия

Амьен – Самаробрива

Безансон – Везонтио

Бибракт – Бибракс

Булонь – Ициум

Бурж – Аварикум

река Гаронна – Гарумна

Женева – Генава

Герговия – Герговия

Лангр – Земля лингонов

река Луара – Лигер

Марсель – Массилия

река Мёза – Моса

Нарбонна – Нарбо

Невер – Невиодунум

Орлеан – Генабум

Париж – Лютеция

Пуатье – Лемонум

река Рейн – Ренус

река Рона – Роданус

река Самбра – Сабис

река Сона – Арар

река Сена – Секвана

Санс – Агединкум

Укселлодинум – Укселлодинум

Вьенна – Виенна

Часть первая. Освободитель

58 год до н. э.

Триумвират. 58–57 годы до н. э.

Я начну свою книгу с триумвирата, потому что нашу Галльскую войну породил именно этот союз между тремя правителями – Помпеем, Цезарем и Крассом. Желание добиться власти в Риме побудило честолюбивого Цезаря ухватиться за случай, который представился ему в Галлии. Его блестящая победа там нарушила хрупкое равновесие, которое три правителя поддерживали между своими партиями. Так война в Галлии привела к другим войнам. Она вызвала катастрофу, погубившую Красса, когда тот попытался, соперничая с Цезарем, укрепить свою власть на Востоке. Из троих остались двое, и единственным выходом стала гражданская война. Помпей и Цезарь не могли делить друг с другом свой мир. А если бы они и пожелали это сделать, на раздел ни за что бы не согласились их сторонники. Может быть, будет честно сказать, что оба не хотели этого, поскольку понимали лучше кого-либо другого, что такое война.

Но ход событий был таким мощным, что оказался сильнее и нежелания правителей, и уз, которыми они соединили себя, чтобы держаться вместе. Галльская война – одно из этих событий, порожденное отношениями внутри триумвирата и повлиявшее на них. Иначе говоря, она является частью истории Рима настолько же, насколько – частью истории Галлии. Я начну свое описание событий с Рима, с года консульства Цезаря, когда мне самому исполнилось двадцать лет. Мой отец в первый раз взял меня с собой в Рим, и я увидел триумвиров.

Первым правителем был Помпей. В свои сорок четыре года он был по-прежнему красив и имел великолепные пышные волосы, которые рано поседели. На его лице было мало морщин, но оно постепенно приобретало какую-то грузность – как и все его тело. Помпей привык к тому, что его называют Великим. По его манерам, хотя они часто были достаточно приятными, было видно: он принимает почтение к себе как нечто само собой разумеющееся. В возрасте чуть старше двадцати лет он уже был выдающимся военачальником. Ему еще не было сорока, когда Сенат и римский народ доверили ему приведение в порядок своих дел на Востоке. Он командовал могучей армией, выигрывал сражения, возводил и сбрасывал с трона восточных царей, изменял границы их стран, торжественно появляясь перед половиной известного нам мира как абсолютный владыка. Когда Помпей выполнил поручение Сената, ничто не могло понизить его в положении до рядового гражданина. Он ведет себя слишком высокомерно? Что ж, стоит ему только появиться на Востоке, и там его будут приветствовать почти как бога. Римские солдаты, которых он воспитал и обучил, считали его своим вождем. Их можно было расформировать, передать под командование другого человека, и все же они оставались солдатами Помпея. Неудивительно, что он держался с преувеличенным достоинством, медленно говорил, медленно двигался и всегда оставлял за собой последнее слово. Шутники, которые смеялись над его манерами, не осмеливались делать это открыто. Видные члены Сената были с ним очень вежливы. Они завидовали Помпею, но боялись вызвать его гнев. Если бы Помпей дал себе труд провозгласить себя диктатором, ни у кого не было бы сил помешать ему.

Но вот что странно – Помпей не ухватился за уже принадлежащую ему власть. Его друзья говорили, что он слишком благороден для этого, враги – что он ленив. Помпей хотел быть первым гражданином Рима, его величайшим полководцем, тем, кому доверены все важнейшие практические дела. Но не хотел брать все это – он желал, чтобы это ему дали. К несчастью, вожди Сената, хотя и были благодарны Помпею за его терпение, занимались в основном тем, что подрезали ему крылья. Совершенно против воли Помпея они втянули его в союз с Крассом и Цезарем.

Красс был вторым правителем. Он был старше Помпея и Цезаря – Крассу было около пятидесяти пяти лет, когда я его видел. Это был коренастый, склонный к полноте человек с суровым лицом, волевым подбородком, ртом, похожим на капкан, и пронзительными маленькими черными глазами. Обладатель многомиллионного состояния, Красс контролировал деятельность всех крупных откупщиков Рима и участвовал в огромном количестве разных торговых дел. Его подход к политике был откровенно финансовым. В то неспокойное время, на которое пришлась моя юность, каждый политик набирал себе в народе столько голосов, сколько мог, путем какого-то вида подкупа или предлагая радикальный закон, устраивая для народа представления за свой счет или, как Помпей, выступая в роли покровителя, особенно для бывших солдат. Красс выбрал самый грубый вид коррупции: он покупал голоса и давал взятки тем сенаторам, которые играли в Сенате видную роль. Так Красс приобрел не только огромную власть, но и вызвал огромную ненависть к себе. Нашим сенаторам запрещено заниматься торговлей, поэтому финансовые дела Красс формально отдал на откуп своим подчиненным, хотя фактически вел сам. Однако его интересы привели к прямому столкновению с консерваторами, которые жили за счет того, что производилось в их больших поместьях, и тех доходов, которые получали политическим путем в провинциях, где были наместниками. Однако Красс с его миллионами вряд ли был представителем настоящего торгового сословия и не имел популярности даже у той нищей толпы, которая брала его деньги. Поэтому Красс, который никогда не страдал от нехватки хитрости, стал оглядываться вокруг себя в поисках умелого политика, который бы нуждался в деньгах и был легко управляемым. Найдя такого, Красс мог бы направлять его действия, а сам оставаться в тени. К тому времени, о котором я рассказываю, Красс уже много лет думал, что нашел такого политика в лице Юлия Цезаря.

Третий правитель – Цезарь. Он был всего на два года моложе Помпея и не сделал ничего особо выдающегося. Он был хорошо известен как ловкий политик, и предполагали, что это он стоял за всеми радикальными движениями своего времени. Но его официальный послужной список далеко не блестящ. Цезарь прошел обычный ряд низших государственных должностей, что было неизбежно для человека его происхождения. Он управлял одной из областей Испании и успешно подавил сопротивление нескольких повстанческих отрядов, которые мешали Риму. Как каждый честолюбивый человек, мечтавший о успехах в политике, он потратил свое собственное состояние, которое было невелико, борясь за победу на различных выборах. Как все, он уехал в свою провинцию бедным, а вернулся богатым. Других людей, сыгравших в такую игру, потом преследовали проклятия тех, кем они управляли, и обвинения в коррупции, время от времени приводившие к громким судебным процессам. Но когда Цезарь вернулся из Испании со своими незаконными доходами, о нем действительно тосковали в бывшей провинции, он оставался там популярным. Его собратья по Сенату, изумленные этим, говорили друг другу, что Цезарь слишком умен и потому ему нельзя доверять. Они и без этого ненавидели его, потому что Цезарь, единственный из ближайшего окружения, был против них. В семью Цезаря уже давно проникли радикальные взгляды.

Более чем за пятьдесят лет до моих дней Гай Марий, безродный и неученый человек, поймал упавшее с высоты орлиное гнездо, в котором было семь птенцов. Прорицатель, к которому он обратился, сообщил ему поразительную весть: судьба предназначила Марию семь раз быть римским консулом. Со временем Марий благодаря своему военному дарованию действительно был возведен в консулы шесть раз для защиты Италии от ужасных полчищ переселявшихся варваров. Затем Мария, как и Помпея, уже невозможно было вернуть в положение частного лица. К тому же Марий по природе был груб и вспыльчив. Его исключительное положение в государстве вскружило ему голову. Раньше ничего подобного не бывало в нашей республике, где никто не мог надеяться стать консулом семь раз и не было такого случая, чтобы был выбран в консулы человек, чей отец не занимал хотя бы маленькую должность. Дело дошло до гражданской войны, в ходе которой Сулла, соперник Мария, изгнал его из Рима, гнался за ним с собаками по болотам и преследовал Мария, жалкого беглеца, пока не загнал на дальние окраины страны. В конце концов война на Востоке отвлекла внимание Суллы, и Марий вернулся. В то время, о котором я пишу, еще были живы немногие из тех, кто помнил это его седьмое консульство. Марий был стар, и перенесенные великие страдания совершенно помутили его разум. Краснолицый, пьяный, он, шатаясь, ходил по улицам Рима в сопровождении охранника и поводил из стороны в сторону налитыми кровью глазами, оглядывая толпу напуганных людей, которые не осмеливались оставаться дома, чтобы их отсутствие не было замечено. Очень часто он указывал на кого-то и кричал: «Вон тот – предатель! Руби его!» Истекающая кровью жертва оставалась лежать на улице, а Марий шел своей шаткой походкой дальше – искать новую. Огромное счастье, что после нескольких недель своего ужасного консульства Марий умер.

Люди помнят то, что желают помнить. Месть Суллы сторонникам Мария была более упорядоченной и гораздо более растянутой по времени. У отцов Рима вызывала раздражение диктаторская власть Суллы, и они с подозрением относились к Помпею, который начал свой путь как заместитель Суллы. Но Сулла и Помпей были аристократами и оставались в узких рамках тех традиций, которых придерживаются наши консерваторы. Диктатура Суллы, хотя и ощущалась как тяжелый груз, не вызывала ненависти. Но никто не простил ужасного умирающего Мария.

В свои лучшие дни Марий был великим человеком, в некоторых отношениях реформатором, вокруг которого объединялись те, кто чувствовал наступление нового времени. Семья Цезаря занимала первое место среди этих людей. Марий даже скрепил свою близость с ней женитьбой на тетке Цезаря. Вследствие этого положение самого Цезаря при диктатуре Суллы было непрочным. Правду говоря, удивительно, что молодой Цезарь вообще остался тогда жив. Возможно, он уцелел благодаря своему обаянию, которое всегда было большим, а возможно – благодаря своему уму. Цезарь отошел от политических дел и стремился стать законодателем мод. Остроумный, образованный, прекрасно одетый, поддерживающий знакомства со всеми. Когда он ставил себе цель понравиться кому-то, несомненно, в своем умении превосходил все ожидания. Цезарь всегда был большим мастером любовных похождений, но с характерной для него находчивостью умело избегал явных скандалов. Когда вожди консерваторов наконец увидели, что Цезарь честолюбив, критически настроен по отношению к республике и очень умен, они отреагировали очень бурно. Поведение Цезаря всегда вызывало много слухов. Теперь его считали вдохновителем всех интриг против знати. Возможно, так оно и было. Он, несомненно, был несколько лет подручным Красса.

Такой была политическая обстановка в Риме времен моей юности, вызвавшая к жизни неудачный из-за своей разнородности союз трех – героя-консерватора, финансового магната и умного радикала. Идея союза принадлежала Цезарю. Он указал остальным, что каждый из них желает чего-то, что они могут получить, если объединятся. Он, Цезарь, хотел быть консулом. Он достиг в своей карьере такой ступени, на которой следующим большим шагом было консульство. Но этому сильно воспротивились консерваторы, и он не мог быть избран без поддержки партий, находившихся под контролем Помпея и Красса. Став консулом, он получал власть представлять на рассмотрение законы, которые были необходимы Помпею и Крассу с их сторонниками. Хотя в последнем случае все было не так просто, поскольку в нашей конституции есть много преград для власти консула. Например, десять трибунов имеют право вето, а среди десяти трибунов обязательно найдутся несколько сочувствующих консерваторам. Кроме того, надо брать в расчет и второго консула. Однако и Помпей, и Красс желали иметь кого-нибудь, кто позволил бы им ввести определенные законы. Предложение Цезаря было для них самой лучшей возможностью, и они приняли его.

Помпей хотел ввести денежную награду для ветеранов. Со времен Мария у военачальников вошло в обычай, набирая солдат перед важными военными кампаниями, обещать новобранцам, что они получат награду деньгами, когда кончится срок их службы. Этим они привлекали неимущих младших сыновей и безземельных крестьян, которые составляли костяк нашей армии. Однако, когда деятельность Помпея на Востоке закончилась и он должен был выполнить свои обещания, консервативная партия отказалась их признать: так консерваторы уменьшали влияние Помпея на его солдат. В результате они вовлекли полководца-консерватора в союз с Цезарем.

Финансовое объединение Красса обеспечивало деньгами контракт по сбору налогов в провинции Азия и теряло большие деньги, поскольку плохие урожаи и различные другие неприятности так истощили эту часть мира, что надежды на получение налогов не было совершенно никакой. Красс хотел, чтобы контракт был пересмотрен, но Сенат, который был в восторге от того, что Красс оказался в трудном положении, не хотел это делать.

Союз был заключен и скреплен женитьбой Помпея на единственной дочери Цезаря. К большому удивлению всех, этот чисто политический брак оказался счастливым. Юлия полностью унаследовала обаяние своего отца, и Помпей, который раньше уже был женат и вырастил нескольких сыновей, был ею очарован. Она была более чем на двадцать лет моложе Помпея и не могла помнить то время, когда он не был самым великим из живущих людей. Его нескрываемая любовь льстила Юлии, и она покорялась Помпею так, что на это было приятно смотреть. Вообще все, что делала Юлия, было удивительно мило. Я видел ее один раз, когда она вместе с Помпеем пришла в гости к Цезарю, и тут же в нее влюбился. Никогда ни один человек не был таким без стеснения веселым, как маленькая Юлия.

Когда я приехал в Рим, Цезарь был консулом, и консервативная партия так бешено ненавидела его, что удивительно, как никто не вонзил ему кинжал в спину. Но дело было в том, что консерваторы предпочли подождать, чтобы устроить суд над Цезарем, когда закончится срок его полномочий: пока он был консулом, они не могли законным образом тронуть его. В дальнейшем Цезарь устроил себе назначение проконсулом Галлии на ближайшие пять лет, что также давало ему неприкосновенность. Консерваторы мрачно готовились прождать еще пять лет, а потом уничтожить Цезаря, что бы он ни делал. Союз может возникнуть, может и распасться. Консерваторы, прочно окопавшиеся в Сенате, где они всегда господствовали и продолжали господствовать теперь, готовы были пережить любые союзы.

Их ожесточение против Цезаря было вызвано не одной лишь ненавистью к трем правителям: Помпей и Красс были непопулярны не больше, чем до этого. Именно Цезарь взял на себя тяжелую задачу провести через Народное собрание ряд законов, несмотря на то что вожди Сената сделали все возможное, чтобы его остановить.

Первое, что они попытались пустить в ход, было трибунское вето, так как некоторые из трибунов принадлежали к их партии. Только очень сильный человек мог переступить через вето и нашу конституцию одновременно. Цезарь сделал это и вызвал в Сенате больше негодования, чем если бы пошел на убийство. Второй линией обороны сенаторов был другой консул, крайний консерватор. В Риме всегда выбирают двух консулов для того, чтобы каждый из них мог стать препятствием для другого. Цезарь не стал обращать внимания и на вето своего коллеги. Кто-то остроумный придумал шутку, что консулами в том году были Юлий и Цезарь. Вожди Сената кусали себе локти от ярости, но могли сделать лишь одно – настаивать на том, что все законодательные предложения Цезаря были совершенно неправомерны. Простых людей, значительная часть которых и так получала плату от Помпея или Красса, Цезарь дерзко подкупал деньгами и лестью. В те дни никто не был очень благочестивым. Возможно, что бедствия, которые обрушились на нас позже, были следствием этого.

Таким было положение Цезаря в конце консульства, когда я пришел к нему со своим отцом просить должность в его армии в нашей провинции Галлия. Я говорю «в нашей провинции», потому что, хотя мы все и догадывались, что будут бои, никто из нас не помышлял о завоевании свободной Галлии. Я не уверен, что даже Цезарь думал об этом в то время, когда я впервые увидел его. Хотя, по правде говоря, если дело касалось Цезаря, который теперь стал богом, никогда ничего нельзя было знать наверняка.

Цезарь был высокого для римлянина роста – примерно пять футов девять дюймов. Его гибкая и тонкая фигура выглядела почти хрупкой. Однако в его движениях было много изящества: Цезарь не зря был знаменитым наездником. Как покажет мой дальнейший рассказ, в чрезвычайных обстоятельствах он заставлял свое тело выдерживать такие нагрузки, которые можно вынести только при большой решимости и силе. Ему было сорок три года, но на расстоянии он казался моложе из-за прямой осанки и решительности в движениях. Лицо Цезаря исправляло эту неточность. Во-первых, его темные волосы уже быстро редели. Во-вторых, его худое лицо, в складках и с орлиным профилем, совершенно не могло принадлежать мальчику или молодому мужчине: это было бы неестественно. Тому, кто видел Цезаря, когда он не следил за собой, могла прийти в голову мысль о том, что Цезарь так и родился старым. Увидев моего отца, который был его другом в дни учебы, Цезарь улыбнулся. Его улыбка уже давно имела славу самой чарующей в Риме. С этого момента он стал моим повелителем и остается им до сих пор.

– Октавий-младший и Октавий-старший! – воскликнул он. – Как твой мальчик похож на того юношу, которого я помню!

Цезарь не мог сказать ничего приятнее для моего отца, но отец пришел на эту беседу очень напряженным, и даже после этих слов его напряжение не ослабло.

– Все тот же Цезарь: всегда попадает точно в сердце, – сказал он с улыбкой, которая была немного неестественной.

Цезарь покачал головой, но не было похоже, чтобы он обиделся.

– Ты думаешь, друг, что это ловкий прием, но это не так. Я говорю то, что чувствую.

Отец ничего на это не ответил, а вывел вперед меня:

– Ты когда-то поддразнивал меня, говоря, что во мне слишком много от ученика и недостаточно честолюбия. Этот мальчик исправляет старую ошибку: он хочет сделать карьеру.

– Он уже в моем штабе. Это его удовлетворит? – ответил Цезарь.

Так бывало очень часто, он ухватил суть дела, прежде чем его закончили излагать, и предложил мне гораздо больше, чем я ожидал. Я был бы счастлив стать и младшим военным трибуном в его армии. Быть в штабе Цезаря! Я попытался было поблагодарить его, но он движением руки велел мне замолчать:

– Это еще слишком маленькая услуга для копии моего старого друга, который когда-то разговаривал со мной, пока луна не начинала бледнеть, но уже двадцать лет как не виделся со мной, а, Луций?

Он хотел, чтобы отец ответил, и пока ждал ответа, вокруг стояла тишина. Вскоре отец произнес:

– Я почувствовал, что не понимал тебя.

Цезарь взглянул ему прямо в глаза:

– Из-за чего у тебя сложилось это впечатление, Луций?

Это был вызов, потому что среди существовавших рассказов о Цезаре было много таких, которые заставляли моего отца, несветского человека и философа, качать головой.

В разговоре снова наступил перерыв: отец искал достойный ответ, который можно было открыто дать хитрому политику, уже перессорившему всех в Риме. Наконец он ответил:

– Вскоре после того, как мы расстались, ты в открытом море попал к пиратам, так ведь? И они тебя держали в плену, чтобы получить выкуп.

Цезарь кивнул:

– Да, я прожил с ними несколько месяцев, пока мои доверенные собирали сумму, которую я с трудом мог себе позволить. Эти пираты были неплохими ребятами.

– Они очень полюбили тебя, – заговорил отец. – Ты шутил с ними, говорил о том, что, когда освободишься, соберешь войска и уничтожишь их. Это звучало очень забавно. Но когда они выпустили тебя, ты как раз это и сделал – с людьми, которые любили тебя!

– Они взяли выкуп: дело оставалось делом, – заметил Цезарь. – Так же и для меня – дело есть дело. Они были угрозой для достойных мирных торговцев, и море стало лучше без них.

– Это верно, – согласился отец. – Но зачем тебе нужно было брать их смерть на себя, раз ты был так хорошо знаком с ними?

Цезарь пожал плечами:

– Я хладнокровный человек. Я действительно прожил с ними много месяцев как друг. Я считаю возможным любить любого человека, пока не обращаю внимания на его пороки. Но я видел в них много бесчеловечного и предупреждал, что они не годятся для жизни. А они смеялись надо мной, потому что, как и ты, не понимали, как мне при этом моем убеждении может нравиться их общество. И раз они ни разу не изменили своим злодейским привычкам из-за своей симпатии ко мне, почему моя симпатия к ним должна была повлиять на их наказание? Я не вижу причины для этого.

Мой отец улыбнулся.

– Я тоже не вижу, – согласился он с обезоруживающей честностью. – И все-таки я боюсь тебя так, что моя кровь холодеет от страха.

– У меня самого такая холодная кровь, – спокойно ответил Цезарь. – Я признаю это. И все же, мой старый друг, я действительно люблю большинство людей.

Тут Цезарь подмигнул нам обоим так, что перед этим невозможно было устоять, и мой отец рассмеялся.

Кризис в Галлии. 58 год до н. э.

В день, когда консульство Цезаря закончилось, он выехал из Рима. Согласно нашему обычаю, проконсул, то есть наместник, управляющий провинцией, может осуществлять свою власть только вне Рима. Он не может вступить в должность, пока не выедет из нашего города, а въехав в Рим, автоматически слагает с себя полномочия. Таким образом, задержавшись в Риме после окончания срока консульства, Цезарь оказывался частным гражданином. Выехав из Рима, он становился проконсулом и по-прежнему был защищен от преследования за незаконные действия во время своего консульства. Естественно, он выехал сразу же, но уехал недалеко. Поступили зловещие новости из его провинции Дальняя Галлия, куда в то время входило южное побережье этой страны. На границе этой провинции и свободной Галлии, у Женевского озера, жило племя под названием гельветы. Они уже давно жаловались на давление германцев с северо-востока и на перенаселение, так как их собственная страна, окруженная горами, очень мала. Теперь гельветы готовились переселиться на новое место со своими женами, детьми, скотом и повозками. Они уже жгли деревни во всех своих кантонах и собирали народ. Перед ними лежала Галлия – разделенная на части неспокойная страна неуравновешенных людей – легкая добыча. Перед ними лежала также римская провинция на южном побережье – богатая, без правителя, слабо защищенная. В Ближней Галлии – североиталийской провинции Цезаря – стояли лагерем три легиона из его будущей армии и вряд ли могли перейти через Альпы раньше конца весны. Гельветам противостоял всего один легион, и тот без командира, поскольку Цезарь задержался в окрестностях Рима. Но Цезарь не решался ехать дальше.

Дело было в том, что оппозиция набирала силу. Помпей и Красс не могли контролировать Сенат. Большинство государственных должностей находились в руках консерваторов, поскольку в то время новые семьи в политике были большой редкостью. Триумвиры вели дела так, как им хотелось, пользуясь консульской должностью Цезаря, но, когда он покинул Рим, для Помпея и Красса стало трудно продолжать начатое. Положение обострялось тем, что у отцов республики был гениальный руководитель – Марк Цицерон.

Поскольку Цицерон погиб от рук преемников Цезаря, теперь принято вообще не говорить о нем, а читать его бессмертные работы тайком и без свидетелей. Я же лично не настолько берегу свою жизнь, чтобы следовать таким обычаям. Я даже признаюсь, что говорю о Цицероне, имевшем к нашей войне лишь косвенное отношение, потому что любил его – этого энергичного, быстро двигавшегося маленького человека, который то взлетал в облака великолепной мечты, то погружался в глубины отчаяния. Над Цицероном можно было смеяться из-за его наивного самомнения, которое иногда заставляло его вести себя настолько по-детски, что в это трудно было поверить. Но каждый раз, когда повод был серьезным, он гремел в своих речах как гром – так, как должен говорить великий человек и патриот. Даже умение Цезаря завоевывать сердца не могло заставить Цицерона прекратить вражду. Цицерон верил в республику – не в ту, разорванную на части партиями, коррумпированную, даже порочную, которая существовала в действительности, а в идеальную республику, которая могла бы существовать, будь все ее политики такими, как он сам. То, что Цезарь, переступал через закон, Цицерон ощущал как кощунственное осквернение этой священной идеальной республики. У этих двоих было много общего: оба были гении, патриоты, остроумные люди. Цезарь чувствовал это, и, будь он жив, Цицерон не был бы убит. Но в то время, о котором я рассказываю, один из двоих должен был разгромить другого. Цезарь оказался сильнее.

Он устроил так, что один из трибунов предложил проект постановления о наказании каждого, кто когда-либо приговорил к смерти римского гражданина без суда. Цицерон выносил такие приговоры во время военного положения, когда был консулом в дни тяжелого кризиса, чтобы спасти страну от заговорщиков. Никто не считал всерьез, что он делал что-то не так, но этот закон использовали против него. Как уже вошло в обычай, вето остальных трибунов не было принято во внимание. Дело было в руках народа, а он по-прежнему был под контролем у партии трех правителей.

Главной неприятностью для Цезаря было то, что заупрямился Помпей. То, как Цезарь своей волей, по-хозяйски проталкивал законы через органы власти, пугало традиционно мыслившего Помпея. А свое собственное положение во время консульства Цезаря он считал недостойным себя: ему оставалось только стоять и смотреть, как Цезарь отхватывает себе назначение в оказавшиеся под угрозой галльские провинции! Нельзя сказать, чтобы Помпей ожидал, что Цезарь завоюет себе славу в Галлии: у Цезаря не было опыта в военных делах, кроме боев с испанскими повстанцами, которые вряд ли можно было считать войной. Но если бы Цезарь случайно завоевал себе сколько-нибудь славы, у Помпея это вызвало бы ревнивую зависть.

Помпей пока еще не завидовал Цезарю и к тому же любил Юлию. Но наступление на Цицерона ему не нравилось.

И Помпей, по сути дела, дал Цицерону слово, что защитит его. Загнанный Цезарем в угол, он был вынужден согласиться, что, если разгневанный Сенат отменит недавно принятые законы, его собственный закон о денежных наградах ветеранам исчезнет вместе со всеми остальными, а если самого влиятельного человека в Сенате накажут для примера, другие перестанут быть такими храбрыми. Помпей был вынужден уступить, поскольку рассуждение Цезаря было логичным. Но достоинство Помпея, на которое он так много поставил, сильно пострадало из-за положения, в котором он оказался. Лучшее, что Помпей мог сделать, – это уединиться на одной из загородных усадеб и сделать вид, будто удалился от общественных дел. Так он получил очень слабый предлог не мешать ходу событий. Его сторонники, тайно получив соответствующие указания, проголосовали вместе со сторонниками Цезаря, и Цицерон бежал в изгнание. Цезарь одержал полную победу.

Но на победу Цезарь потратил десять недель драгоценного времени, и это могло обернуться для него разгромом в Галлии. Пока мы сидели у границы Рима, почти каждый день приходили письма людей, которые желали, умоляли, требовали, чтобы он был в Галлии. Варвары собирались у Женевского озера, и их толпа становилась все больше. Сил провинции было недостаточно, чтобы сдержать их натиск. Я не читал этих писем: Цезарь держал это в секрете. Но я видел, как приезжали гонцы, а некоторые из них от отчаяния были в бешенстве и не сдерживали себя. Мы все стояли и стояли возле Рима, считали дни и были в отчаянии: Цезарь, казалось, с головой ушел в интриги, которые нас мало интересовали. Мы считали, что он беспечно отодвигал от себя подальше трудности Галлии.

Мы ошибались. В тот самый момент, когда Цицерон бежал из Рима, Цезарь тоже отъехал от города. Однако уезжали они по-разному. Цицерон двигался на юг медленно, постоянно оглядываясь назад в надежде на письмо с просьбой вернуться. Его верные прислужники теряли разум от страха: они ожидали другого – что их догонит отряд воинов, которым будет поручено совершить казнь. Но Цицерон не хотел торопиться. А Цезарь тем временем мчался на север, обгоняя свой обоз, который скоро остался далеко позади, и догнал нас лишь через несколько недель. Никто из воинов еще не привык тогда к особенностям передвижения Цезаря по дорогам. Нам не приходило в голову, что мы можем проезжать девяносто миль в день, даже учитывая, что лошадей меняли. Правду говоря, Цезарь ехал в повозке, а большинство из нас с трудом поспевали за ним на конях, однако его преимущество было не так уж велико. Он был слабо защищен от дождей той сырой весны кожаными занавесками, которые задергивались со всех сторон, скользя по опоре-кругу в форме бруса. Но они легко раздвигались при сильном порыве ветра или когда повозка без рессор наклонялась набок, попав в недавно возникшую рытвину. Еще Цезарь имел возможность пристегнуться ремнем к сиденью, чтобы не упасть, если сумеет задремать в этих неудобных условиях. С другой стороны, скоро Цезарю пришлось тратить свои силы тогда, когда от нас этого не требовалось. На третий день после отъезда от Рима мы пересекли границу и оказались в Лукке.

Между Римской Италией и Италийской Галлией нет никакой видимой границы, кроме реки Арно. Однако я обоснованно говорю «пересекли границу», потому что уже меньше через милю после Арно становится видна разница. Ближняя Галлия уже больше полутораста лет наша. Она вся усеяна поселениями римских солдат-ветеранов. Римские торговцы прошли здесь по всем большим дорогам и поселились повсюду. Даже коренные жители далеко не все галлы: среди них много этрусков, лигуров и людей из других италийских народов, завоеванных галлами. Триста пятьдесят лет назад мощная волна галльских племен перелилась через Альпы и устремилась вниз, где Рим в конце концов остановил ее и запер в северной части Италии. Здешние галлы коротко острижены, бриты, чаще всего одеты по-римски и говорят на латыни. Но между ними и италийцами все же есть разница.

Во-первых, сами люди другие. Когда узнаешь галлов ближе, то замечаешь, что они не все высокие, голубоглазые и рыжие. Однако до этого у всех складывается впечатление, что они именно такие, потому что подобный светловолосый тип внешности встречается часто, и след его присутствует во внешности других галлов, у которых волосы на самом деле русые. Их русый цвет волос светлее, чем наш русый, и часто имеет рыжеватый оттенок. Он сочетается с серым или светло-карим цветом глаз вместо наших темно-карего или черного. Кожа у здешних жителей светлее. Как я уже говорил, одеваются они по-римски; но иногда можно увидеть крестьянина, который пашет в рубахе и просторных штанах, или сидящего на солнце старика с длинными, седыми висячими усами и волосами, в беспорядке падающими на спину. Такие немолодые люди вовсе не всегда говорят на латыни, а крестьяне до сих пор говорят на ней плохо. Дома на латыни говорят только горожане.

Любовь местных жителей к ярким краскам заметна во всем. Сейчас только бедняки носят галльские плащи, при этом плащ обычно бывает выцветшим и грязным. Кричащей пестроты красок, как в наряде богатого галльского вождя из Длинноволосой Галлии, совершенно не увидишь по нашу сторону Альп. Но все же эти плащи, хотя цвета их и тусклые, ярче, чем наши итальянские коричневые. Заколки-броши, которыми их застегивают, богато украшены оригинальными узорами из спиралей и извилистых линий. Самые изящные отделаны еще и красной эмалью.

Каковы люди, таковы и дома. Хижины бедняков такие же, какими были всегда, а дома крестьян типично галльские – с большой главной комнатой, узким проходом вдоль одной из стен и таким расположением помещений, что комнаты связаны между собой и из них можно пройти в надворные постройки не выходя на улицу. Крыши этих домов острые и не похожи на наши.

Другая перемена заключалась в том, что, как только мы оказались в Лукке, изменилось положение Цезаря. В Италии он был проконсулом, находившимся в пути по государственному делу. В Галлии же он был губернатором, а это означало встречающие делегации на каждый почтовой станции, торжественные приглашения провести здесь ночь, импровизированные празднества, прошения, очереди людей, желающих выразить свое почтение губернатору. В гениальные деловые способности Цезаря входило умение оборвать разговор, не обижая собеседника, и быстро принять решение. Никогда эти способности не были ему нужны больше, чем сейчас; и все же, хотя твердая решимость помогала ему двигаться вперед, не уменьшая скорости, даже он никак не мог выкроить достаточно времени для ночного сна. Я все еще помню эти празднества, от которых невозможно было отказаться, но они тянулись бесконечно долго. По утрам Цезарь горбился, сидя в своем кресле. Иногда, если мы хорошо проводили время ночью, потом он приказывал тем, кто его сопровождал, остановиться в пустынном месте, где можно было отдохнуть час под деревом. Это случалось редко, потому что подножия Апеннинских гор именно здесь, где они готовятся слиться с Альпами, подходят к самому морю, так что местность вокруг дороги стала суровее.

Один из гельветских вождей, Гай Валерий Кабур, принял нас как гостей в городе Вьенна на реке Роне, где была первая настоящая остановка по эту сторону Альп. Он был выдающимся человеком в провинции и считался удачливым. Родился он просто Кабуром в те дни, когда дальний юг Галлии был уже покорен римлянами, но вряд ли окончательно. Кабур принял нашу цивилизацию легко и с удовольствием: он был одним из тех умных варваров, которых привлекает более высокая культура. Кроме того, его гельвии были небольшим племенем, и их постоянно притесняли соседи с севера и юга – могущественные арверны и честолюбивые аллоброги. Римляне завоевали аллоброгов, которые были препятствием для их планов соединить Италию сухопутной дорогой с римскими провинциями в Испании. Во время боев, результатом которых стало это завоевание, мы также сокрушили силу арвернов. В итоге Кабур и его гельвии, войдя в провинцию, оказались свободнее, чем раньше.

Защита от соседей компенсировала им потерю независимости.

Из этого не следует, что вся римская администрация нашей новой провинции Дальняя Галлия была идеальной. Были и хорошие, и плохие наместники, и, правду говоря, хаос в римской политике легче порождал очень плохих. Однако Кабур, который вынес самое худшее, все же оставался верен нам, хотя аллоброги за несколько лет до того поднимали восстание.

Кабур был вознагражден соответственно своим заслугам. Он взял себе в знак почета имя Гай Валерий, когда римский военачальник, которого так звали, предоставил ему звание римского гражданина, которое имели очень немногие галлы. Более того, военная добыча, которую он получил, сражаясь на стороне победителей, оказалась гораздо больше, чем то, что римские вымогатели выжали из него в виде налогов. Кроме своих больших гельвийских имений, Кабур теперь владел рядом крестьянских хозяйств в землях аллоброгов и построенным по-итальянски городским домом в городе Вьенне на Роне. В этом доме мы и находились, пока Цезарь совещался с вождями. Наш хозяин Кабур, хотя его племя по-прежнему было маленьким, был одним из первых людей провинции не только благодаря своему богатству, но также из-за дружбы с римлянами, которым он щедро оказывал гостеприимство во Вьенне.

Что касается внешности Кабура, он был высоким и худощавым человеком, довольно смуглым для галла. Получив римское гражданство, он остриг свои длинные волосы и укоротил усы, а в качестве компромисса отпустил бороду (в которой была уже видна проседь), примерно такую, как у греков, с которыми Кабур познакомился в их большой колонии в Марселе. Так, Кабур мог носить в своих имениях галльскую одежду, а тогу во Вьенне и выглядеть при этом естественно. Такой компромисс был типичен для тех, кто занимал такое же положение, как он. Хотя сам Кабур не умел читать по-гречески, обоих своих сыновей он послал в школу в Марсель. Позже старший сын прожил год в Риме, и сам Кабур приезжал туда увидеться с ним. Цезарь и Кабур были уже хорошо знакомы.

Этот старший сын, Гай Валерий Процилл, был примерно того же возраста, что и я, и мы скоро стали близкими друзьями. Он был смуглым, как и его отец. С коротко остриженными волосами и бритым лицом его можно было бы принять за римлянина, если бы не светло-серые глаза и длинная узкая форма головы. Он говорил на трех языках, но предпочитал латынь; Вьенну любил больше, чем деревню, а римскую колонию Нарбонну – больше их обеих. Цезарь взял его к себе переводчиком, и поэтому Процилл постоянно был с нами. Младший сын, Думнотаур, едва вышел из детского возраста, и отец решил оставить его дома. Мальчик сердился из-за этого и на второй день после нашего приезда попросил разрешения поехать к родственникам на праздник весеннего равноденствия.

Было похоже, что эта просьба рассердила Кабура. Возможно, он предпочел бы поговорить с сыном наедине, но чувство собственного достоинства не позволило ему сказать об этом.

– Зачем тебе надо ехать к арвернам? – спросил он на латыни. – Разве ты не можешь зажечь магический огонь в наших имениях? Ты ведь знаешь: я не могу уехать из Вьенны.

– У арвернов есть священная гора, – хмуря брови, ответил Думнотаур.

– А какое отношение она имеет к равноденствию? Ты хочешь побывать в гостях у молодого Верцингеторикса – вот в чем дело. Рано или поздно этот Верцингеторикс устроит заговор, чтобы стать королем арвернов, как сделал когда-то его отец. Его казнят, как отца, и тебя, конечно, казнят вместе с ним, если не прекратишь упрямиться и будешь вести себя как сейчас.

– Верцингеторикс – прирожденный вождь. Он может добиться успеха, – вступился за брата Процилл.

Кабур раздраженно взмахнул рукой:

– Молодой Верцингеторикс отмечен смертью. Все старшие приставили к нему своих людей следить за ним. Он не доживет до старости. Зачем арвернам король? Если они хотят вернуть себе прежнюю славу, они устроят здесь такие неприятности, что римляне никогда этого не забудут. Разве Верцингеторикс может повернуть время назад только потому, что он великий охотник, щедро раздает дары и популярен у глупых молодых людей? Я думал, что хоть ты умнее, чем они.

– Может быть, дело в том, что мне все равно, кто правит арвернами: они не живут в провинции. Но я не думаю, что моему брату там может что-то повредить, – быстро произнес Процилл.

Кабур, уходя, ворчал на сыновей, но Думнотаур уехал. В те дни я очень хотел познавать неведомое, а вся Галлия была для меня чем-то новым и незнакомым. Поэтому я спросил Процилла, кто такой этот Верцингеторикс. Он рассмеялся и сказал:

– Длинноволосый вождь, наш родственник, и лет ему примерно столько же, сколько мне и тебе. Только и всего. Но Думнотаур считает его самым великим из живущих сейчас людей.

У меня не было времени долго размышлять над этой историей: Цезарь уезжал из дома Кабура со своей обычной бешеной скоростью, и мы побежали за своими вещами.

Город Женева расположен на берегу озера, которое называется тоже Женевским и из которого, в его восточном конце, вытекает река Рона. Это река с быстрым течением, глубокая и невероятно синяя. Я вспоминаю, что смотрел на то, как в Рону у самого ее истока вливается более мелкая речка с грязной, серой водой, в которую словно подмешали известь или мел, – такая вода течет в альпийских речках и ручьях. Эти две воды разного цвета текли рядом, почти не смешиваясь, пока не пропадали из виду за поворотом Роны. Я помню, что спрашивал себя, будет ли кровь в этой прозрачной синей воде течь также не смешиваясь.

Когда Цезарь прибыл на южный берег Роны, гельветы все еще съезжались на противоположный берег. Всего их было, по их собственным подсчетам, триста шестьдесят восемь тысяч. Вполне вероятно, что каждый вождь преувеличивал количество своих людей, и так же поступали в каждой деревне. Но как бы то ни было, это была огромная толпа. Ночью считать их костры можно было так же, как звезды на небе. Дневной шум их лагеря был непрерывным мощным гулом. Лагерь гельветов вовсе не был расположен строго напротив нашего; он находился ниже по берегу Женевского озера, и поэтому мычание быков, скрип телег, удары молота, крики детей и тысяча других звуков, приглушенных расстоянием, сливались в один невнятный рокот, который не умолкал, пока ночь не заставляла его утихнуть. У нас, римлян, был всего один легион, а если говорить точно – четыре с половиной тысячи человек. Еще к нам постепенно подтягивались отряды, в основном конные, дополнительно набранные в провинции.

Гельветы не торопились. Когда они обнаружили, что Цезарь среди нас, – а это было легко понять, увидев палатку командующего, услышав его трубы или увидев его ярко-красный плащ, – они прислали послов. Послы – два вождя с сопровождающими – медленно подошли к воде и сели в лодку. Тем из нас, кто не бывал раньше в Длинноволосой Галлии, облик этих людей представлялся роскошным, но в высшей степени странным и диким. У одного вождя одежда была красного, зеленого и золотистого цветов, у другого – всех цветов радуги. Оба носили на шеях ожерелья из скрученных листов золота, концы которых имели форму звериных голов с блестящими алыми глазами. Застежки их плащей были тоже из золота, а пряжки ремней, на которых висели их мечи, и длинные ножны были из бронзы и украшены очень странным выгравированным узором. Все это: большое оружие, мощное телосложение и длинные волосы, обработанные известью, – галлы иногда делают это, чтобы волосы стояли у них за спиной почти как лошадиная грива, – производило должное впечатление, и мы действительно смотрели на них с почтением и испугом. Их люди, стоявшие сзади них, были более грязными и дикими и, вероятно, были выбраны в охранники за свой рост: даже Цезарь, который был довольно высокого роста, казался рядом с ними коротышкой.

Цезарь встретил вождей перед своим лагерем на холме, с которого открывался вид на большой участок реки. На нашем берегу не было ни укреплений и ни одного защитника. Через Рону можно навести плавучий мост из лодок только на одном участке, длина которого примерно двадцать миль. Там низкие берега, и это просто сделать в любом месте. На всем остальном течении Роны Юрские горы подходят к самой воде и закрывают путь. Единственное, что Цезарь сделал до встречи с послами гельветов, – разрушил мост, расположенный возле Женевы. Однако это не могло помешать гельветской толпе почти беспрепятственно пересечь реку там, где берега не охранялись.

Гельветы увидели все это – незащищенный берег, крошечный лагерь, всего один легион. Должно быть, уже первое впечатление подтвердило то, что им сообщали о нас, и они стали держаться еще заносчивей. Каждый из их вождей вышел вперед и произнес речь на странном грубом языке. Процилл переводил их слова.

Суть их доводов была такова: они хотят покинуть свою страну потому, что она зажата горами и озером и их народ перерос ее размеры. Кроме того, признались вожди, германцы теснят их с северо-востока. По обеим этим причинам гельветы приняли решение переселиться и два года назад отправили посланцев во многие племена Галлии. Теперь они решили поселиться в Южной Галлии возле Атлантического океана и устья Гаронны. Чтобы сделать это, они должны покинуть свою теперешнюю территорию по единственной дороге, где могут пройти их повозки, – на Женеву и потом через Рону в провинцию. Они готовы дать клятву не грабить римские владения и дадут заложников. Цезарь же со своей стороны должен гарантировать, что они пройдут невредимыми.

Цезарь и думать не мог о том, чтобы позволить гельветам пройти через римские владения. Во-первых, удержать эту толпу от грабежа было так же невозможно, как перегородить плотиной море. Во-вторых, гельветы были не первым переселяющимся варварским народом, который видели римляне. Кимвры и тевтоны на пятьдесят лет раньше поступили так же, какое-то время бродили по Галлии, делая вид, что собираются поселиться то там, то здесь, и наконец вторглись в провинцию. Они разбили в бою консулов, угрожали Италии, и Рим не забыл их. Цезарь не осмеливался впустить гельветов в Галлию. При той ненадежной политической обстановке, которая была тогда в Риме, это могло стоить трем правителям власти, а Цезарю – его территории.

Разумеется, Цезарь не открыл своих намерений. Сделай он это, гельветы сразу же стали бы штурмовать переправы и, вероятнее всего, захватили бы их. Он кивнул и, казалось, задумался. Как ему было известно, варвары вовсе не были готовы сразу двинуться в путь. Жители их самого дальнего кантона задержались и только теперь подъезжали к месту сбора, дым их деревень еще поднимался к небу. Гельветы были совсем не прочь подождать некоторое время, но хотели чувствовать себя в безопасности. И Цезарь с восхитительной небрежностью сказал послам, что желает обдумать это предложение, поэтому предлагает им прийти снова 9 апреля, когда и даст ответ.

После этого послы долго говорили оба сразу. Цезарь, казалось, чувствовал себя совершенно спокойно и непринужденно. Процилл ухитрялся шептаться с кем-то и смеяться. Мы, все остальные, откровенно затаили дыхание: в эту минуту решалась судьба провинции, Цезаря и наша собственная. Цезарь хорошо продумал свое решение о дне новых переговоров: 9 апреля казалось разумным сроком. Эта дата была достаточно далекой, если учитывать, что вожди провинции не могли находиться ближе Вьенны, но и достаточно близкой, чтобы Цезарь почти не имел возможности вызвать подкрепление из провинции. Однако, думал Цезарь, этого времени хватит, чтобы перекрыть путь через реку.

Два вождя полностью попались в ловушку. Они церемонно простились с Цезарем, который проводил их до лодок, и уплыли к себе. Едва они ушли, Цезарь загрузил нас всех работой, не потратив зря ни одного часа и ни одного человека. Он вместе со своими инженерами прошел вдоль реки вверх и вниз по течению, отметил места, где утесы защищают берег, и решил, какие земляные работы будут нужны. Он даже успел назначить людей для укрепления переправ – на каждую переправу столько, сколько необходимо, и выдал еду тем из них, кто был направлен в самые дальние от лагеря места.

Наши люди трудились, пока не падали от усталости. К нашему величайшему счастью, на большей части этого участка длиной в двадцать миль берег был достаточно крутым, и для его охраны были нужны лишь конные дозоры – следить, чтобы какие-нибудь храбрецы из числа гельветов не попытались ночью взобраться на эти кручи и напасть сзади на наши укрепления. Переправы, где гельветы могли навести мосты для своих повозок, Цезарь надеялся удержать с помощью рва и прочно укрепленного вала высотой в шестнадцать футов. Он разместил свои катапульты так, чтобы обстреливать берег как можно плотнее, и при этом поставил в каждом укрепленном месте наименьшее число людей, которое осмеливался там держать, – все это с той целью, чтобы подкрепления свободно проходили во все места, где они могли понадобиться.

Галлы ничего не смыслят в сооружении укреплений – кроме тех случаев, когда переняли опыт у нас. Их воины считают ниже своего достоинства браться за лопату иначе как в крайнем случае. Поэтому гельветы держались на расстоянии, хотя должны были видеть часть того, что мы делали, и могли бы увидеть больше, если бы захотели. Девятого апреля их послы с высокомерным видом пришли принимать от нас заявление, что мы сдаемся. Получив вместо этого от Цезаря категорический отказ пропустить гельветов, они были разгневаны. Хотя Цезарь позволил им увидеть панораму наших укреплений, это их не встревожило и не напугало. Они посмеялись над тем, как нас мало, пригрозили, что возьмут силой то, что хотят, и вернулись к своему народу.

За этим последовала неделя бессонных ночей и отчаянной борьбы. Гельветы связывали лодки вместе, строили плоты, даже переходили реку вброд в одном или двух местах, где она широкая и мелкая. Они шли ночью, намереваясь действовать внезапно. Они шли днем. Они пытались раздавить нас своим числом и одной своей яростью – напрасно. В Роне, наверно, было много крови, но я так ни разу и не увидел ее в воде. Мои глаза смотрели на непрекращающиеся атаки варваров. Кто-то из них бросал связку хвороста в наш ров, кто-то влезал на плечи товарищу, чтобы оттуда нанести удар своим длинным копьем, кто-то ставил лестницу на тела своих мертвых соплеменников. Но чаще всего было очень темно, и даже лил дождь. Факелы с шипением гасли. Время от времени наши солдаты поджигали шары из пропитанных жиром тряпок и сбрасывали их вниз. Стена из прижатых один к другому щитов вздрагивала, раздвигалась и пропускала горящий шар. Тогда наши люди начинали метать во врагов, которых смутно видели внизу, дротики или бросать камни. Щель расширялась до тех пор, пока варвары в панике не отступали; тогда они бежали к своим лодкам или пытались спастись вплавь, но тонули в темноте. Случалось и так, что какая-то группа гельветов добиралась до вала, а там каждый боец сражался на том небольшом – всего несколько ярдов – участке, который он мог видеть. Темнота до этого момента помогала нападавшим, теперь оказалось почти невозможным их товарищам видеть, что делали эти люди. Начинались яростные рукопашные схватки, в которых римлянин и галл вместе сваливались в ров под ноги бойцам, где упавших топтали, пока они не погибали, утонув в жидкой грязи. Каким-то образом вал всякий раз оказывался очищен от врагов, и мы побеждали варваров.

У каждого речного мыса в воде Роны лежали мертвые тела, прибитые туда волнами. Наши солдаты оставляли их там, за исключением тех случаев, когда запах трупа оскорблял солдатское обоняние или когда это было тело вождя, которое можно было ограбить. Но самое большее, что они делали, – сталкивали трупы в реку, где мертвецов принимал следующий мыс – нашего или гельветского берега, как получится. Гельветы же, у которых погибали родственники, ходили по берегам, отыскивая тела, а иногда решались переплыть на нашу сторону. Невнятный шум их голосов и жалобные вопли женщин звенели у нас в ушах.

В конце концов гельветы прекратили свои попытки. Целые сутки они не нападали на нас, и мы спали по очереди; времени для сна хватило всем. Их военные отряды отошли от берега обратно к лагерю возле озера. Галльские лазутчики Цезаря, которые торговали вполне свободно, принесли нам новость, что гельветы попросили у секванов разрешение пройти через Юру. Дорога, которая вела в ту сторону, была узкой, и ее легко можно было бы перекрыть. Но у гельветов среди секванов были друзья, заинтересованные в том, чтобы выпустить эту огромную толпу на земли эдуев, своих соседей и врагов.

Цезарь понял, что, хотя на какое-то время он спас провинцию от вторжения, войны в Галлии не избежать. Такое большое передвижение людей заставит племена вцепиться друг другу в глотки. Одни присоединятся к гельветам и увеличат собой движущуюся массу. Другие, у которых первые отнимут собственность или земли, будут искать удачу в другом месте. Рано или поздно провинция будет втянута в эту суматоху. Цезарь не собирался сидеть и ждать неприятностей. Он приказал набрать два легиона в своих владениях Ближней Галлии по другую сторону Альп, где у него уже были на зимних квартирах три легиона опытных солдат. Пока гельветы отправлялись в путь и потом медленно двигались по горной дороге через Юру, Цезарь поставил себе целью вернуться в Северную Италию так же быстро, как уехал, сделать там все необходимые приготовления и прийти обратно во главе своих пяти легионов. В Альпах на горных перевалах начал таять снег, и он мог воспользоваться более короткой дорогой. Его заместитель Лабиен, солдат, которым многие глубоко восхищались, но мало кто любил, должен был удерживать женевскую линию, если бы гельветы повернули назад и захотели пройти по своей первоначальной дороге.

Легионы Цезаря

Более чем за пятьдесят лет до этого времени впервые стало известно о том, что племена кимвров и тевтонов переселяются на новые места. Одни полагают, что их заставило двинуться на юг давление каких-то народов дальнего севера, другие говорят, что землетрясение и приливная волна разорили земли этих племен. Какова бы ни была причина, эти племена – мужчины, их жены, дети и скот – отправились бродить по свету. Они говорили, что ищут место, где бы поселиться, но жили грабежом, и это наглядно опровергало их слова. Римляне, которые с самого начала позаботились о том, чтобы отогнать их от своих границ, потерпели три поражения за шесть лет. Консул Маллий, собравший войска для четвертой попытки, был убит возле Араузио в Дальней Галлии и потерял восемьдесят тысяч человек. Ничто не мешало этому потоку варваров перелиться через Альпы. Рим охватила паника.

И Рим обратился к своему величайшему солдату, Гаю Марию. Но оказалось, что плохи были не столько полководцы, сколько армия. Римские солдаты, завоевавшие Италию, Карфаген и Грецию, были граждане, служившие за свой счет и со своим оружием. Однако чем дальше расширялись владения Рима, тем меньше было возможности отправлять солдат по домам. Стало нормой, что войны шли по нескольку лет подряд. Была введена плата для солдат, но это плохо решало проблему: главной трудностью было то, что оставшиеся без присмотра крестьянские хозяйства постепенно разрушались. Вместе с ними разрушалась и мораль. Солдаты-крестьяне вообще не были воспитаны для воинской жизни и не обучены тому, как владеть оружием. Армии стали больше, маневры сложнее, и одного мужества уже было недостаточно даже в тех случаях, когда оно еще существовало.

Чтобы изменить создавшееся положение и предотвратить большую беду, Риму был нужен смелый, ничем не связанный человек. Таким и был Марий – гражданин простого происхождения, талантливый только в одном – в военном деле. Его выбрали консулом на пять лет подряд для набора и обучения армии, которая разбила бы варваров. И Марий разгромил кимвров и тевтонов в двух огромных битвах, одна из которых произошла в провинции, а вторая фактически на нашей стороне Альп – в Ближней Галлии.

Огромное облегчение испытал Рим, и велика была радость. Однако облегчение и радость прошли, а Гай Марий и его армия остались – две проблемы для государства, и обе нового рода. Эта армия, в отличие от старой, состояла из бедняков, безземельных крестьян, вторых сыновей в семье и авантюристов. Эти люди пошли в солдаты частично ради платы, частично в надежде на военную добычу, но в основном потому, что Марий пообещал: каждый из них после того, как отслужит определенное число лет, получит от государства крестьянское хозяйство, куда сможет уйти со службы. Исполнения этого обещания они ждали от Мария и через его посредство – от государства. Так Марий возвестил нам о начале эпохи государственных переворотов, которые потрясают нас до сих пор. Другие быстро выучили этот урок. Каждая новая война, для которой оказывалась нужна новая армия, порождала своего полководца и свои требования. Государственные деятели вскоре поняли, что для того, чтобы приобрести власть в Риме, нужно сначала выиграть войну. И военачальники повернули свои армии друг против друга. Даже Цезарь во время кризиса в Галлии, скорее всего, думал не о гельветах, а о своем положении в Риме и о трех римских правителях. У Помпея была армия. У Красса было богатство. У Цезаря пока – только умная голова, а этого было недостаточно.

Личный интерес в этой войне был не только у Цезаря, но и у всех в его армии вплоть до самого последнего новобранца. Солдатами в наших легионах служили раньше и служат теперь римские граждане. В то время, когда право гражданства не распространялось так широко, как сейчас, поневоле получалось, что солдатами становились италийцы, обычно крестьяне. Такой крестьянин либо заложил свою землю ростовщику, а потом не смог выкупить и потерял, либо был из семьи, слишком большой, чтобы она могла прокормиться на одном крестьянском наделе, либо не поладил с соседями. В любом случае он не знал никакого ремесла, а черную работу, не требовавшую обучения, всюду делали рабы. У него оставались две возможности: или пойти легким путем, то есть перебраться в Рим и жить там побирушкой-прихлебателем за счет какой-нибудь шайки политиков, или записаться в армию. Во втором случае риск был больше, но перспективы лучше. Хороший солдат, если ему повезет, мог подняться до центуриона – командира сотни. Он мог надеяться, дожив до средних лет и уйдя со службы, заиметь собственное крестьянское хозяйство, деньги для начала деревенской жизни и нескольких рабов. Он мог жениться, вполне мог получить государственную должность в каком-нибудь маленьком городке и хвалиться двадцатью годами славных воинских приключений. Сбудутся ли все эти мечты, зависело, во-первых, от того, будет ли победа, во-вторых, от его полководца.

Правду говоря, жизнь солдата-новичка была тяжелой. В новом двенадцатом легионе, который формировался в то время в Ближней Галлии, все центурионы были назначены на свои должности с повышением из более опытных легионеров и очень хорошо разбирались в оружии. Даже в лучшие времена центурион – что-то вроде грубого животного: ему приходится быть таким. Он носит при себе палку и не задумываясь ее применяет. А центурионы двенадцатого легиона особенно торопились. Им нужно было за несколько недель обтесать шесть тысяч человек, чтобы Цезарь мог взять их в Галлию вместе со старыми легионами. Я хорошо могу представить себе, как тяжело приходилось этим шести тысячам, хотя они были уже закаленные люди. Подбитые гвоздями армейские башмаки натирают на ногах волдыри, пока не станут мягче после долгих часов смазывания жиром. Кожаные латы трут непривычные тела, вызывая раздражение на коже. Мечи бьют по неловким ногам. Шлем становится тяжелым и горячим. Кожаный щит с металлическим ободом не только громоздкий – он, кажется, весит целую тонну. А центурионы пока не разрешают класть щиты на телеги. В каждом учебном походе солдат должен нести на себе полное снаряжение, в которое входят два тяжелых дротика, два крепежных кола, киркомотыга для рытья окопов и полный запас пищи на шестнадцать дней.

Новобранец должен научиться многому. Даже проработав всю свою жизнь на земле, он не знает, как надо копать по-настоящему. Увидев, с какой скоростью ветераны выбрасывают наверх вырытую землю, он замирает с разинутым от изумления ртом. На учебных занятиях он должен рубить и колоть мечом столб или метать дротики в кучу земли размером с человека. Он должен научиться выполнять маневры. В боевом порядке участок, на котором он должен сражаться, – шесть футов, не больше и не меньше. Входить в переднюю линию строя можно только через разрыв в рядах. Не нарушая порядка, необходимо научиться ходить через скалы, низкие кусты или рвы. Поворачиваться и отступать надо в строю. Самое главное – он должен знать, где его место. В легионе шесть тысяч человек. Он делится на десять когорт, каждая когорта – на три манипулы, а манипула состоит из двух центурий по сто человек каждая, и во главе каждой стоит свой центурион. Все эти подразделения перенумерованы, и люди в центурии тоже имеют номера. От номера солдата зависит его конкретное место в бою, в походе, в лагере. Все лагеря, которые разбивает легион, совершенно одинаковы.

У двух новых легионов Цезаря было всего несколько недель на то, чтобы обучиться военному строю. Когда Цезарь прибыл в их лагерь и они неуклюже шли перед ним в парадном строю, он в это время произнес речь. Они приветствовали Цезаря с большим воодушевлением, но не потому, что он успел произвести на них впечатление как человек, а больше потому, что для каждого из них легион уже что-то значил. В жизни новобранца несколько недель – большой срок. Штандарт легиона – знак в форме орла, стоявший в центре лагеря, – уже занял то место, которое в их родных жилищах занимали боги – покровители дома. Орел был символом их совместной жизни, их связью с судьбой. Его присутствие означало, что у каждого солдата есть свое место и своя определенная часть общего дела.

Поэтому солдаты приветствовали Цезаря громкими криками, и крики стали еще более грозными, когда они узнали, что Цезарь приехал, чтобы вести их в Галлию. Однообразный распорядок лагерной жизни как раз становился привычным и скучным, поэтому они приветствовали перерыв в нем. Ворчанье и ругань центурионов по поводу того, как неаккуратно они снимаются с места, и жуткие предупреждения нисколько не охладили их пыл. К ним присоединились некоторые из офицеров, и это тоже было чем-то новым. Военный трибун не вмешивается в работу центурионов того легиона, к которому прикреплен: центурионы знают свое дело, а офицер – всегда непрофессионал, назначенный командующим, к тому же обычно он бывает очень молод. Офицер руководит конницей или может командовать каким-то отрядом, но его приказы передаются через центурионов, которые их выполняют. Так же обстоит дело и с легатами. Легат, командующий легионом, старше и опытнее молодых офицеров, но боевые действия для него – перерыв в политической игре, как это было и для Цезаря. Прибытие офицеров, по сути дела, мало что меняло в жизни солдат. Просто вид белых офицерских плащей в лагере вызывал волнение.

Новые легионы под командой Цезаря, несомненно, начали путь в хорошем настроении, но в походе через альпийские перевалы оно продержалось недолго. Один из ветеранов двенадцатого легиона много лет спустя сказал мне, что из всех переходов, которые ему приходилось совершать за двадцать пять лет войны, этот поход был самым тяжелым. Цезарь назначил свои новые легионы охранять обоз, поставив два старых легиона впереди новичков и один сзади. Так у новобранцев появлялось преимущество: того, кто падал и не мог идти, подбирали и бросали на телегу. Цезарь спешил оказаться в Галлии, и темп, который он задал солдатам, был безжалостным. Центурионы никогда не проявляют ни капли сочувствия к тем, у кого воспалились ноги, или для кого слишком тяжел груз. Они просто заявляют, что их легион слишком хорош для слабаков, а тот, кого удары не могут поднять на ноги, пусть остается лежать. Местные жители обязательно его убьют, чтобы забрать снаряжение.

Но даже ходьба не была для новичков так тяжела, как окапывание на привале в конце дня, когда сильнейшая усталость превращала каждый камень в скалу, а каждый корень – в препятствие, которое злой дух специально протянул через твой окоп. Одиннадцатый и двенадцатый легионы успевали выполнить лишь треть работы, прежде чем темнело. Солдаты старых, уже подтянутых и отлаженных легионов к тому времени уже ухитрялись разжечь костры, забрав для этого весь сухой кустарник, какой был под рукой, и жарили сухари на оливковом масле, пекли лепешки на камнях или помешивали овсяную кашу. Новичкам везло, если им удавалось смолоть свою пшеницу, а о том, чтобы приготовить из нее еду, не было и речи. Холодными ночами они жались друг к другу, чтобы согреться. Их мулы – и те получали самый худший корм и не имели бы даже его, если бы Юлий Цезарь, которого новички видели редко, так как он ехал с десятым легионом, не появился однажды неожиданно в рядах своих новых солдат. После этого старые легионеры немного притихли, хотя никогда не объясняли, как именно Цезарь принудил их к дисциплине.

Именно на этих узких альпийских дорогах одиннадцатый и двенадцатый легионы впервые побывали в бою. Альпийские племена, жившие за счет поборов, которые собирали с торговцев, были в бешенстве от того, что Цезарь повел свою армию через их долины. Большую часть сражения принял на себя авангард – восьмой и десятый легионы; но когда Цезарь дал эти племенам более кровавый отпор, чем они ожидали, горцы поменяли тактику. Если они не могут остановить его армию, они, по крайней мере, могут пограбить ее. Даже оружие мертвого римского солдата – хорошая вещь, и его теплый коричневый плащ тоже чего-то стоит.

Вот тогда солдатам одиннадцатого и двенадцатого легионов пришло время понять, что они не знали даже азов своего дела. Упражнения на плацу – это хорошо, но оказалось, что они не имели никакого отношения к драке среди мулов и обозных телег в неудобном маленьком ущелье, где здоровенные варвары бросают в тебя камни размером с человеческую голову или огромные копья. Цезарю пришлось предпринять перестановку войск – отправить восьмой легион охранять обозы, а оба новых легиона провести вперед и поставить за десятым. При подобной расстановке новобранцы оказались перед глазами самого Цезаря, и он предусмотрительно поговорил с теми центурионами, которые хорошо себя проявили, обещая им повышение. Это заставило солдат одиннадцатого и двенадцатого легионов повеселеть, в особенности потому, что Цезарь не стал больше испытывать на прочность их мужество.

Тем временем уже наступил июнь. Гельветские полчища пересекли Юрские горы, прошли мощным потоком через земли секванов, а потом, как и следовало ожидать, начали грабить эдуев, да так, что сровняли их поля и деревни с землей. Цезаря встретили посланцы этого племени, а также племени аллоброгов, живших в основном в провинции, но имевших деревни и одиночные хозяйства и по другую сторону Роны. Эдуи уже несколько лет официально были союзниками римского народа и желали, чтобы наместник Рима в провинции защитил их. На этом основании Цезарь попросил у них продовольствие для своих войск и конницу, которую эдуи прислали ему под командованием вождя по имени Думнорикс. Уладив эти дела, Цезарь повел свои войска преследовать гельветов, которые в это время переправлялись через реку Сону.

Река Рона от своего истока возле Женевы течет на запад до города Лиона, который находится возле северной границы нашей территории. Но у Лиона она круто поворачивает на юг и течет к морю. На этом повороте с Роной сливается другая река, которая течет с севера и называется Сона. Она широка и течет так спокойно, что в некоторых местах трудно определить, в какую сторону движется вода. Однако Сона река глубокая, и гельветы, которых было триста тысяч человек с тягловым скотом, повозками и всем добром, переправлялись через нее уже три недели, а до конца переправы было еще далеко. Один из входивших в их племя родов, называвшийся тигурины и насчитывавший примерно шестьдесят пять тысяч человек, находился на нашем берегу реки. Цезарь направил восьмой, девятый и десятый легионы, застал врасплох тигуринов, которым мешали их громоздкие вещи, и разбил их наголову. Те, кто не был захвачен в плен или убит, бежали в леса. Несомненно, несколько беглецов каким-то образом смогли перебраться через Сону к своим сородичам. Но большинство, вероятно, были убиты галлами, оскорбленными за прежние обиды, или превращены в рабов, или же умерли от голода. Тем временем Цезарь снова собрал все свои легионы вместе и переправился через реку. На это у него ушло ровно двадцать четыре часа.

Тут гельветы в первый раз встревожились. Их испугало не собственное поражение, причиной которого они посчитали беспечность тигуринов, а быстрота передвижений Цезаря. Они учли, что теперь у него под началом четыре старых легиона – примерно восемнадцать тысяч опытных солдат, и еще два новых легиона, и кроме того, шесть тысяч конников, набранных в провинции и у эдуев. Гельветы не могли себе представить, чтобы он мог быть серьезной угрозой для их войска, которое даже после разгрома тигуринов насчитывало около семидесяти пяти тысяч человек. Ни гельветы и вообще никто из галлов не понимал полностью, что сделал Марий, создав подобные римские легионы. Гельветы вспоминали о поражениях, которые кимвры и тевтоны нанесли римлянам много лет назад. Они думали и о той римской армии, которую их собственные отцы примерно за тридцать лет до этой переправы застали врасплох и вынудили сдаться. Тем не менее они понимали, что, даже если Цезарь недостаточно силен для заранее подготовленного боя на каком-то определенном участке берега, для них может оказаться разумнее договориться с ним. Ведь на глазах у вражеской армии было бы нелегко нарушать строй в походе, отставать от своих и грабить.

Поэтому гельветы, колебавшиеся между желанием бросить вызов и готовностью пойти на уступки, послали к Цезарю пожилого вождя по имени Дивико, который около тридцати лет назад командовал тем войском, что разбило римлян. Дивико предложил такой вариант: гельветы пойдут туда, куда укажет Цезарь, и мирно поселятся там. Но если римляне предпочитают сражаться, он, Дивико, обязан сказать им, что им повезет не больше, чем их предкам. Гельветы сохранили свою прежнюю доблесть и будут рады случаю испытать ее в бою.

Цезарь был возмущен и оскорблен. Хотя во многих отношениях он был незлобивым человеком, говорить с ним высокомерно не дозволялось никому. Пока Дивико говорил, Цезарь слушал его, почти не меняясь в лице, но тем не менее выглядел мрачно и угрожающе. Отвечая, он не церемонился. Поведение гельветов непростительно, и их наглость также. Но если они умерят свою дерзость, дадут ему заложников и возместят причиненный ими ущерб, он подумает об условиях мира.

Дивико задрожал от ярости еще до того, как перевод этого ответа был закончен. Цезарь постарался найти самые презрительные слова для описания действий гельветов. Конечно, Дивико ответил, что народ гельветов привык брать заложников, а не давать их. Теперь не могло быть и речи о каком-либо соглашении.

Уже на следующий день конница Цезаря потерпела поражение. Его конники почти все были галлами из провинции или из народа эдуев. Он не знал их языка, не имел среди них командира, которому мог бы доверять, не привык к их обычаям. Пока Цезарю оставалось только примириться с неизбежным, и он повел свои войска следом за гельветами, не вступая в бой и лишь не давая им уклоняться с пути или отставать от основной массы ради грабежа. Пятнадцать дней ждал он подходящего случая и решил, что дождался, когда противник остановился на привал у подножия холма. Цезарь предполагал окружить этот холм частью своих войск, чтобы потом атаковать не только спереди, но и сзади. И снова конница подвела его. Он поставил начальником своих дозоров римлянина, опытного офицера, которого лично не знал, но у которого была хорошая репутация. Этот человек, либо обманутый галлами, либо поддавшийся панике, доложил, будто гельветы заняли холм, а Лабиен, который был послан его захватить, этого не сделал. Цезарь снова сдержал свой гнев. По крайней мере, он начинал узнавать слабые места своей армии.

Был уже конец июня, и у Цезаря кончались запасы продовольствия. Он доставил зерно сплавом по Соне, но, поскольку гельветы все время непрерывно двигались на запад, этот груз оказался далеко позади него. Тем временем оказалось, что эдуи не прислали те запасы продовольствия, которые обещали поставить. Когда Цезарь упрекнул их, они туманно заговорили о неких лицах, которые своим влиянием разрушают все планы. Вскоре Цезарь обнаружил, что они намекали на Думнорикса, командующего кавалерией в его армии. Этот вождь имел жену-гельветку, тайно вошел в сговор с ее народом и предопределил недавнее поражение конницы тем, что первый подал пример бегства. Но, чтобы не оказаться в беде, Цезарь не мог пренебрегать отношениями с местными политиками: брат Думнорикса был главным сторонником римлян в Галлии и другом Цезаря, поэтому наказать Думнорикса за предательство было бы невыгодно для дела. Цезарь решил лишь предупредить его и приставить к нему своих людей для наблюдения. Цезарь не сомневался, что только терпение позволит чему-то научиться, и поэтому ждал.

Но вот в деле с продовольствием ждать было нельзя. Всего в двух днях пути от римского лагеря находился эдуйский город Бибракт, и Цезарь решил на время оставить гельветов в покое, пойти туда и получить то, что было ему обещано. Поэтому, свернув лагерь, он повернул свою армию немного севернее и повел ее не параллельно пути гельветов, а немного иначе – на Бибракт.

Гельветы почти сразу узнали об этом от перебежчиков из конницы и почувствовали себя увереннее. Два раза Цезарь вел себя так, словно был готов напасть на них, но не сделал этого. Их недавняя победа была одержана на удивление легко. Они знали, что конница Цезаря служит ему не слишком верно, а два из его легионов мало обучены и поэтому почти бесполезны. Трудно было ожидать, что остальные восемнадцать тысяч его солдат победят семьдесят пять тысяч гельветских воинов. Но все же он со своей армией мешал им. Каждая гельветская семья, отправляясь в путь, взяла с собой еды на три месяца. Эти три месяца уже кончились, и большая часть их прошла на месте сбора или в пути через Юру, где не было возможности захватить добычу. А пока Цезарь шел за ними по пятам, они не осмеливались далеко расходиться для грабежа. По всем этим причинам гельветы начали думать о том, как бы заставить римлян сражаться. Когда они услышали, что Цезарь перестал их преследовать, некоторые из них решили, что он сделал это от страха, а другие заявили, что вот он, счастливый случай: загородив Цезарю его новую дорогу, они могут вынудить его сражаться и отогнать его от продовольствия, которое хранится в Бибракте.

В результате все согласились перейти к нападению, для которого гельветам оставалось только развернуть свои основные военные силы в нужную сторону, предоставив повозкам с женщинами, детьми и скотом догонять их так быстро, как они смогут, под охраной отряда, оставленного сзади. Поскольку теперь две армии двигались навстречу друг другу, а расстояние между ними было не очень велико, еще до полудня гельветские стрелки завязали бой со сторожевыми дозорами Цезаря.

Цезарь понял, что произошло, и, не теряя ни минуты, отвел свои войска на возвышенность, более благоприятную для его небольшой армии. Гора Армесий нависала над долиной, через которую, извиваясь, тек ручей. Гельветы провели предыдущую ночь у этого потока, а теперь возвращались по пологим холмам на северо-запад. Их повозки ехали в один ряд, который тянулся на много миль в длину, и становились, как обычно, в круг на маленьком пригорке. Дальние отряды, которые еще не добрались до места, быстро поднимались по склону, чтобы принять участие в бою.

Цезарь послал свою конницу сдерживать натиск противника, поставил обоз на вершине горы Армесий и приказал вспомогательным отрядам, а также одиннадцатому и двенадцатому легионам окопаться там. Хотя ему и было крайне необходимо увеличить число своих солдат, он собирался использовать эти части своей армии внутри укреплений как последнее средство. В строю остались только восемнадцать тысяч старослужащих солдат; от их стойкости целиком зависело его будущее и судьба их всех.

Цезарь плохо знал свои войска, а они плохо знали его. Он пробыл с ними всего чуть больше шести недель и в это время был занят тем, что наблюдал и учился. Как сказал однажды Помпей в минуту раздражения, искусством полководца нельзя овладеть за одну ночь. Офицерами Цезаря были люди из Рима, рекомендованные друзьями, которым он не мог отказать. Он еще не знал их способностей, и солдаты им пока не доверяли.

Цезарь выехал вперед и остановил коня перед рядами своих солдат. Он двигался без видимой спешки и выглядел бодро, почти весело – таким он всегда бывал в трудные минуты. Медленно и уверенно он сошел с коня и приказал офицерам сделать то же. Когда рядовые солдаты осознали, что, отсылая коня, Цезарь сам закрывает себе путь к быстрому отступлению и что офицеры следуют его примеру, они шумно приветствовали его. Потом он прошел вдоль рядов и отдал распоряжения.

Его четыре опытных легиона были выстроены по три линии, и каждая линия походила больше на колонну, чем на цепь, потому что состояла из восьми шеренг. Обращенную к противнику сторону боевого порядка каждого легиона образовывали около двухсот человек, находившихся на расстоянии шести футов один от другого; от соседнего легиона их отделял проход шириной примерно в двенадцать ярдов. Перед ними был склон, полого спускавшийся к реке, а за рекой – другой склон, поднимавшийся вверх. В долине между ними собирались, чтобы идти на приступ, гельветы; на левом фланге были видны первые подъезжающие повозки, и воины дальних отрядов мчались на конях через пригорок, чтобы присоединиться к идущим в бой. Было час дня.

Мы стояли неподвижно и ждали, пока они подойдут. Их было, наверное, около пятидесяти тысяч, и мне было трудно не обращать внимания на тяжесть в области желудка. Они остановились, чтобы построиться в фаланги, и эта задержка показалась нам долгой. Галльские щиты плоские и овальные, а не изогнутые по форме тела, как наши, поэтому им легко смыкать их, накрывая один щит краем другого, соседнего. Галлы наступают единой плотной массой, надеясь одним своим весом разбить ряды противника, а потом легко перерезать его солдат. Словно живая стена, они начали надвигаться на нас.

Именно так шли они вперед, выкрикивая свой военный клич. Их ряды изгибались или колебались из стороны в сторону там, где встречали препятствия: то на пути вставала скала, то войско разделяло дерево, как зубцы гребня разделяют массу волос, но потом обе половины снова сливались в одно целое и продолжали надвигаться на нас; крик гельветов становился все громче.

Когда расстояние между двумя армиями сократилось примерно до двадцати ярдов, правые руки римлян, стоящих в передних рядах, взметнулись вверх и одновременно кинули в воздух дротики, которые с шумом и треском врезались в галльскую фалангу. По ее рядам словно прошла волна: задние по-прежнему шли вперед и нажимали на передних, которые отшатнулись назад от нашего удара. Во многих случаях два или даже три щита были сколоты вместе. А римский дротик невозможно выдернуть, поскольку его древко делается так, что изгибается, попав в цель. Многие варвары после безуспешных попыток освободить свои щиты бросили их на землю. В этот момент полетела вторая туча дротиков, и когда они ударили по цели, послышались крики раненых. На этот раз фаланга окончательно остановилась на расстоянии примерно десяти ярдов от нас. Она была уже не стеной, а кучей людей, слишком тесно прижатых друг к другу, чтобы сражаться мечами.

Наши легионы вооружены короткими колющими мечами, с которыми воинам не нужно много места, чтобы размахнуться. Вскоре все восемь шеренг первого ряда римлян вступили в бой. Фаланга не раскололась на части, но качнулась назад. Мы сумели прорубить в гельветской стене небольшие окна. Раненые римляне уползали с поля боя, пробираясь между ногами остальных воинов. Раненые галлы падали под ноги сражавшихся бойцов, и те топтали их тела. В некоторых местах в бой вступала вторая линия римлян. Битва, постепенно угасая, перемещалась вниз по склону горы. Повсюду раздавались крики и вопли, глухие удары мечей по дереву или коже и звонкие – по металлу.

Галлы не сломались, но медленно отступили вниз по горе Армесий, потом через маленькую долину и через речку на склон, который находился за ней. Тут римляне попытались перегруппироваться, но, пока они это делали, дальние отряды гельветской путевой колонны, которые к тому времени все уже прибыли на место, вышли из-под прикрытия повозок и ударили по задним рядам римлян. Третья линия римского войска развернулась и в прекрасном порядке атаковала их.

Долгое время исход сражения был неясен. Солнце опускалось к горизонту на западе, и его лучи слепили глаза легионерам. На флангах образовались две отдельные массы сражающихся бойцов; одна из них едва заметно поднималась по склону, другая скатывалась вниз, в речку. По их движению можно было предположить, что римляне по-прежнему побеждают, но было ясно, что их ряды редеют. А кроме одиннадцатого и двенадцатого легионов, которые бессильно смотрели вперед, не способные помочь, резервов не было.

Час за часом тянулись невыносимо долго. В конце концов дальние отряды противника были загнаны обратно за речку, в то время как основные силы гельветов находились на склоне горы за полмили от этого места. Но все же варвары продолжали сражаться своим неуклюжим большим оружием, уступая нам место лишь потому, что не могли иначе, но ни разу не повернувшись спиной к рядам наших воинов. Римляне валились с ног от усталости в прямом смысле этих слов: выходили из строя и падали на землю в стороне, чтобы передохнуть. Две их линии, сражающиеся на горе, теперь перемешались настолько, что казались единой. И все-таки они каждый раз отбрасывали противника назад.

Был конец июля, один из самых длинных дней в году; но уже темнело, когда одиннадцатый и двенадцатый легионы наконец получили разрешение покинуть свое место и включиться в бой, который шел вокруг дальних гельветских отрядов и повозок. К этому времени основное сражение переместилось за низкую гору, и нам его уже не было видно. Когда римляне наконец закончили там бой, ни они, ни гельветы не были в состоянии вступить в сражение снова. Гельветы медленно и неохотно отступали, уже не бросая нам вызов, а в отчаянии покидая поле боя, свои дальние отряды, семьи и повозки.

Но не все повозки доехали до места боя. Дело тут было не столько в их огромном числе, сколько в осторожности людей. Когда самые дальние узнали, как идет бой, то повернули назад, и это спасло их. Основная масса повозок встала в круг вплотную одна к другой, и внутрь круга вошли остатки дальних отрядов, чтобы дать свой последний бой. Это была отчаянная схватка. Мужчины метали в нас копья с высоты повозок, используя их как крепостную стену. Женщины помогали им – одни сражались, другие подавали оружие. Даже дети, ползая под повозками, били и толкали наших солдат.

Наступила ночь. Римляне продолжали сражаться при свете факелов и старались поджечь повозки. В некоторых случаях им это удалось, но повозок – каждая из которых была крепостью – было так много, что наши солдаты не скоро прорвались внутрь круга. Тогда наступил действительно полный хаос. Крики женщин и детей смешались с мычанием быков. Горящие кое-где повозки освещали всю эту массу людей и животных. Вокруг тех повозок, где бой продолжался в темноте, все кружилось как в водовороте. Наши солдаты рубили наугад, едва различая, кто какого пола и возраста, и хорошо зная, что женщины и даже дети убивали их товарищей. Люди и быки лежали кучами друг на друге. Наконец утихла даже резня. Солдаты, вспотевшие так, что от них шел пар, стояли тяжело дыша и шатаясь от усталости, мрачно смотрели на учиненный ими разгром. Выжившие гельветы собирались в небольшие кучки перепуганных людей. Солдаты грабили немного и в основном брали мелкие предметы. Большинство римлян так обессилели, что даже не подумали о добыче. Бой закончился.

Галлы и германцы

Цезарь расположил свои войска лагерем возле Бибракта, главного города племени эдуев. Склон, на котором он поставил лагерь, когда-то служил пастбищем коровам и овцам: горожане выпускали туда свой скот пастись на прогалинах между густыми зарослями ежевики, которая скоро должна была созреть. Но во время своих земляных работ римляне перевернули лопатами весь дерн, их мулы и лошади конницы так перемесили своими копытами берег реки, что он превратился в сплошную грязь, а все колючие кусты, все равно, зеленые или нет, были вырваны с корнем и пошли на дрова. На той полосе пыльной пустынной земли, которая образовалась в результате между лагерем и рекой, началось настоящее столпотворение. Первыми появились торговцы и поставили свои ряды. Затем местные крестьяне и ремесленники, сказители, фокусники, нищие слетелись на берег из Бибракта на самую большую, шумную и длинную ярмарку, которая была когда-либо в этом городе. Римские солдаты до отказа нагрузились добычей, а хранить ее им было негде. Поэтому крупные вещи продавались за десятую часть своей настоящей цены либо обменивались на золото и серебро, из которых можно было выковать украшения. Многое отдавалось в уплату за дешевые наслаждения. Не один раз целое небольшое состояние переходило из рук в руки в азартной игре, было истрачено на кувшин вина или беспечно отдано за пустяк или за своевременную услугу. Весь Бибракт толпился вокруг лагеря как муравейник, так что в конце концов Цезарь был вынужден поставить охрану на берегу реки, а должностные лица эдуев прислали своих личных слуг, вооруженных палками, чтобы держать эту толпу в границах допустимого. Таким образом удавалось держать свободной дорогу, которая вела к нашим главным воротам. Четыре конника в ряд могли подъехать по ней к лагерю с той стороны, где были брод, город Бибракт и палатки галлов в низине за рекой.

День за днем по этой дороге приезжали к нам вожди Длинноволосой Галлии во всем своем великолепии, под звон бронзовых и золотых украшений на поводьях коней. Золотые обручи были у них на шеях, золотые браслеты на руках. Их броши-застежки и рукояти их мечей были украшены алой эмалью. Они выглядели роскошно благодаря ярким краскам своих плащей и дико из-за длинных усов и волос, которые спускались до плеч и у некоторых были белыми и жесткими от мытья известью. С каждым вождем была свита, одетая в лохмотья, и певец, заучивший на память бесчисленное множество песен о его предках.

Так являлись вожди Длинноволосой Галлии в своей неукрощенной гордости, чтобы приветствовать Цезаря. В это время общее государственное устройство их страны представляло собой свободную федерацию независимых племен, каждое из которых можно было назвать свободной федерацией вождей. За одно или, может быть, два поколения до нас там были короли. Но к тому времени, о котором я пишу, власть знатных людей усилилась настолько, что они обходились без верховной власти – выбирали должностных лиц из своей среды, и каждый вождь называл себя свободным человеком.

В определенном смысле вожди Галлии действительно наслаждались полнейшей свободой. Для их подданных, которые часто были связаны с ними кровным родством или принадлежностью к одному и тому же клану, их слово мало что значило. Среди равных себе вождь считался сильным или слабым в зависимости от наличия у него союзников и сторонников. В каждом племени были свои знатные честолюбцы, которые постоянно составляли партии, вели сложные интриги с соседями и направляли политику своего племени то в одну сторону, то в другую. Ни один подобный союз, в котором участвовало все племя, не был прочным, но в своей гордыне вожди мало думали об этом и совсем не думали о слабости Галлии. Поэтому Галлии понадобились люди со стороны – римляне. В Бибракте они въезжали к Цезарю почти верхом. Они горделиво шагали по его лагерю, не сняв своих длинных мечей, выхватывали эти мечи из ножен по малейшему поводу и презрительно смотрели с высоты своего огромного роста на наших менее рослых людей, подчеркивая презрение смехом и жестами.

Цезарь принимал их также гордо. Его ремесленники при всем своем мастерстве не могли бы построить ему лучшего временного жилища, чем бревенчатая хижина под соломенной, как у галлов, крышей. Однако он привез с собой много собственных вещей и, кроме того, послал людей за занавесями и мебелью во Вьенну. Среди добычи, взятой у гельветов, были украшенные резьбой рога для питья, концы которых были отделаны золотом и серебром, и много других любопытных вещей, варварских, но дорогих и роскошных. Цезарь надевал для приезжавших посетителей свой алый плащ командующего и любил принимать их в полных доспехах, чтобы шлем скрывал недостаток волос и увеличивал его рост. Он пускал в ход свои самые изящные манеры, но развязность и крикливость, характерные для вождей во время визита, обычно сменялись неуклюжестью и тревожной суетливостью движений, когда переводчики Цезаря доносили до них смысл его гладких фраз.

Главным среди этих переводчиков был молодой Процилл, старший сын Кабура. Его роль в тех обстоятельствах была настолько велика, что это даже вскружило Проциллу голову, хотя от природы он был скромным и разумным юношей. В провинции было много людей – как вождей, так и торговцев, – которые говорили и по-галльски, и на латыни. Цезарь широко пользовался их услугами и на приемах, и для обмена похвалами через гонцов. Но, приехав в провинцию в большой спешке и пробыв там еще мало времени, он пока не успел выяснить, кому стоит доверять в тайных делах. Старый Кабур был выше всяких подозрений: Цезарь встречался с ним и с его сыном в Риме. В то время положение Процилла было прочным еще и оттого, что через посредство отца он был лично известен самому влиятельному человеку в Галлии, главному стороннику римлян, Дивициаку.

Дивициак был главой племени эдуев и, по мнению Цезаря, самым умным вождем в Галлии. Он напоминал лисицу хитрым выражением лица и темно-рыжим цветом волос, которые местами уже тронула седина, но его сильное тело портили слишком короткие ноги. Дивициак был друидом, то есть принадлежал к сообществу галльских жрецов. Друиды пользовались большим уважением не только как жрецы, но также как чародеи и законодатели. Они были единственными образованными людьми в Галлии. Более того, их знания заучивались наизусть не из книг, а со слов учителя, отчего усваивать эту науку было особенно трудно. Большинство друидов обучались в Британии, и сам Дивициак изучал там магическое искусство, в том числе – по крайней мере так говорили – и те несколько сильнейших проклятий, от которых человек может умереть как от яда.

Правда это или нет, Процилл не знал. В то время Дивициак использовал другое свое искусство – хитрость политика, и Проциллу льстило, что он участвует в этом. На тайной встрече Дивициак убедил Цезаря, что настало время созвать Совет Галлии.

– Наши племена собираются на этот Совет раз в год, – объяснил Дивициак. – Если нет никаких срочных дел, роль Совета в основном религиозная. Мы приносим в жертву на костре одного или двух преступников, перерезаем горло рыжему быку, овце и кабану и совершаем наши тайные обряды в новолуние. Такими делами Цезарю совершенно незачем заниматься. Достаточно только, чтобы мы созвали Совет здесь, в Бибракте, показав этим, что Цезарь будет хозяином Галлии.

Процилл тихо перевел эти слова. Он знал: замышляется что-то гораздо шире по размаху, чем изгнание гельветских полчищ. Цезарь и Дивициак заперлись в четырех стенах, взяв с собой только его одного. К тому же Процилл заметил странный косой взгляд маленьких глаз вождя при словах «хозяин Галлии». Процилл перевел эти слова подчеркнуто ровным, без всякого выражения тоном, не глядя на Цезаря.

– Друг Дивициак, – спокойно ответил Цезарь, – твои заклинания сильны, я в этом не сомневаюсь. Но возможно ли, что кровь рыжего быка, овцы и кабана сделает меня хозяином Галлии? Я думаю, что для этого нужна кровь людей – и бойцов, а не ваших жалких преступников. Пока я еще очень мало знаю о ваших племенах и вашем Совете, но у меня такое мнение, что ты не имеешь права вручить кому-либо власть над Галлией. А если бы и имел, племена не согласились бы с тем, что ты распоряжаешься этой властью.

– Надолго, может быть, и нет, – уступил Дивициак, – но именно сейчас они согласились бы. Нас освободили от гельветов, и мы благодарны освободителю.

Цезарь посмотрел на него холодно:

– Даже эдуи, твое собственное племя, думают об этом по-разному. Твой брат Думнорикс, который предал моих конников в бою, широко открыл для гостей свой дом в Бибракте. Много вождей съезжается к нему. Ради тебя я простил Думнорикса, но ты не должен думать, будто я не знаю, что он делает. Ты не можешь держать его под контролем.

Несмотря на всю дружбу своего отца с Дивициаком, Процилл не осмелился долго смотреть на красное пятно, появившееся на желтоватой щеке вождя. В некоторые тайны он предпочитал не быть посвященным. Но Дивициак не обратил на него внимания.

– Мой брат Думнорикс – приятный человек за праздничным столом и веселый в беседе, – заговорил он медленно, явно желая, чтобы Цезарь понял его без переводчика. – Он нравится многим вождям. Среди эдуев он тоже многим нравится. Эту народную любовь он использовал, чтобы приобрести большое богатство, а богатство использовал, чтобы увеличить свою власть. Он всегда завидовал мне, еще с тех пор, как был мальчиком, а я – его опекуном и одним из первых людей нашего государства. Думнорикс не дурак. Он знает, что я не посмею причинить ему вред или позволить, чтобы ему причинили вред другие, иначе я буду проклят за то, что уничтожил своего родича. Он пытается пошатнуть мою власть, устраивая смуту, потому что надеется в результате сам овладеть ею. Но я вижу Думнорикса насквозь. Поскольку он играет в одиночку, он может предложить только веселье и попойку. Возможно, у вождей я не так популярен, но я делаю то, чего они все желают. Поэтому глава для них – я.

Цезарь опустил голову на ладонь и сжал рукой подбородок:

– Чего же они желают?

– Защиты.

– Хм. Хорошо, мы подумаем. А пока мы созовем этот Совет Галлии.

После этой и других подобных бесед мы, военные трибуны, молодые армейские офицеры, которые были ближе всех Проциллу по возрасту, стали обвинять его в том, что он слишком зазнается. Нужно быть к нему справедливым: он принимал надменный вид из-за важности тайн, которые должен был скрывать, а не из-за самомнения. Вполне естественно, что ему хватило сообразительности мгновенно понять то, о чем Дивициак пока говорил лишь намеками. Еще естественнее то, что Процилл чувствовал себя неловко рядом со своими друзьями-римлянами, когда знал больше, чем они. К несчастью, у него была одна слабость: он изо всех сил хотел стать для римлян таким же римлянином, как они. Он был полноправным римским гражданином, но все-таки чувствовал разницу между собой и другими молодыми людьми, равными ему по положению в обществе. Они презирали Процилла за то, что он галл, – по крайней мере, он так считал. И он поддался искушению поделиться с ними если не тем, что слышал, то хотя бы своими догадками: делая так, он мог завоевать любовь товарищей, не выдавая доверенных ему тайн.

– Обратите внимание: я не знаю ничего особенного, – начал он. – Но я не удивлюсь, если до конца лета мы снова будем воевать.

– Воевать?! – быстро воскликнул кто-то. – В Галлии больше не с кем воевать.

– Я знал, что нас ждут неприятности, – заметил Страбон, который был старше.

– Что-то готовится, иначе зачем мы стоим лагерем здесь, в Бибракте? Почему не возвращаемся в провинцию? В Галлии все спокойно.

– Ох, только бы не опять война в диком краю! – простонал Стаций, который тратил время на службу у Цезаря лишь потому, что молодым людям в его возрасте полагалось побывать в чужих странах, чтобы набраться опыта. – А я-то думал, что худшее уже кончилось!

Я рассмеялся: Стаций, преувеличенно изображавший ужас при каждом неудобстве или риске, считался у нас шутом.

– Тебе нужно примириться с этим, – сказал я ему уже не в первый раз. – Цезарь честолюбив.

– Да, но с кем мы будем сражаться теперь? – спросил Страбон.

– Это знает Процилл.

– Я не знаю, – покраснев, запротестовал Процилл. – Я только предполагаю.

– Если так, ты можешь сказать это нам, – настаивал Страбон. – Ты не должен раздуваться от важности и делать вид, что все это – великая тайна. Перестань зазнаваться!

– Ну хорошо: я немного догадываюсь, – признался Процилл. – Заметьте, я только предполагаю это. Совет Галлии должен попросить Цезаря прогнать германцев.

– Германцы! – громко вскрикнул Стаций, взвизгнув от испуга. – Эти дикари за Рейном?! Не может быть, что ты говоришь про них!

– Не те, которые за Рейном, – нетерпеливо отозвался Процилл. – Те, которые в Галлии. Король Ариовист.

– Никогда не слышал о нем! – пожал плечами Стаций.

– Ты должен был слышать: в прошлом году он присылал к нам в Рим послов, и мы подписали договор. Он – друг и союзник римского народа.

– А, этот! – Стаций вздохнул с облегчением и, откинувшись назад, прислонился спиной к стене хижины, в тени которой мы все сидели. – Тогда все в порядке: Цезарь не может его тронуть.

– Не будь в этом слишком уверен, – сказал я ему. – Послушай, Процилл, какая обстановка в Галлии вокруг этих германцев? Я этого не понимаю.

Процилл чертил указательным пальцем по пыли, обдумывая ответ.

– Это долгая история. Чтобы объяснить ее, мне надо будет вернуться в прошлое – да, примерно лет на шестьдесят назад. В то время арверны господствовали в Южной Галлии. Мой родственник Верцингеторикс – потомок тогдашних арвернских королей, и это были славные короли. Но я не стану утруждать вас рассказом об этих давно прошедших днях.

Я кивнул с мимолетным интересом. Мы все видели арвернов, когда те въезжали в наш лагерь приветствовать Цезаря. Мы могли бы не отличить их от других, если бы Процилл не сказал нам, что Верцингеторикс считается самым красивым мужчиной в Галлии. Это был очень молодой вождь с румяным лицом и пышной гривой волнистых темно-рыжих волос. По его профилю можно было предположить, что среди его предков были греки, но цвет его лица и волос, а также формы его крупного тела были абсолютно галльскими. Он величаво ехал на коне, как все остальные, и вел с собой своих певцов. Мы едва ли могли себе представить тогда, сколько легенд породит жизнь Верцингеторикса.

– Это римляне уничтожили силу арвернов, – продолжал Процилл. – Когда вы захватили провинцию, вы отняли у них часть подданных, разбили их войска и раскололи их конфедерацию. После этого место главного племени Галлии стало свободным и могло достаться любому, кто был в силах его занять. А самыми сильными из тех, кто мог это сделать, были эдуи, которые живут здесь, и секваны, их северо-восточные соседи, чьи земли тянутся до берега Рейна.

– Те самые секваны, которые впустили гельветов в Галлию? – спросил Страбон.

– Да, из вражды к эдуям, – подтвердил Процилл. – Как вы можете догадаться, между этими племенами долго шла жестокая война за первенство. В конце концов секваны стали искать поддержки по другую сторону Рейна и позвали на помощь германцев, которые гораздо более воинственны и дики, чем галлы. Король Ариовист явился в Галлию с пятнадцатью тысячами своих воинов, разбил эдуев и увидел, как богата Галлия. Он поселился на землях секванов, и так в Галлии появились германцы. Эдуи обратились в Рим, но без всякого результата: вы охотно позволяли племенам за границей провинции ссориться как им хочется.

Со временем эдуи оказались в таком рабском подчинении у секванов, что никто из них не осмелился даже попросить о помощи, кроме Дивициака. Он в одиночку тайком выбрался из своей страны и направился за ней в Рим.

– Я помню, как он приезжал, – подтвердил Страбон. – Он присутствовал на обеде у Цицерона и какое-то время был в большой моде. Но от Сената он не получил ничего, кроме постановления о том, что эдуи наши союзники и наместник провинции должен блюсти их интересы. Наместник тогда не имел практически никакой армии и не мог ничего сделать.

– Теперь у него есть армия, – заметил я.

– Но, – напомнил мне Страбон, – теперь король Ариовист тоже наш друг и союзник. Договор об этом был подписан в прошлом году, когда Цезарь фактически был консулом. Цезарь ни за что не посмеет нарушить его.

– Возможно, если его не будут подталкивать, – сказал Процилл. – Но секваны в результате попали в тяжелое положение. Король Ариовист отнял у них лучшую треть их земель, и стало ясно, что в будущем он потребует еще. К тому же германцы, которые живут разбоем, – не самые приятные соседи. Дело дошло до того, что секваны готовы объединиться с эдуями и, насколько возможно, со всей остальной Галлией.

Несколько лет назад этот вопрос был поставлен перед Советом Галлии. Не все племена согласились, но все же против германцев выступила большая галльская армия – такая большая, что ей трудно было прокормиться. Ариовисту было легко сделать то, что он сделал: отступать перед ней, пока ее части не окажутся далеко друг от друга, а потом нанести сокрушительное поражение. Его условия были суровыми, особенно для секванов, которым было сказано коротко: отдайте еще одну треть ваших земель. По сути дела, наступил тот момент, который предсказывал друг моего отца Дивициак, – либо римляне, либо германцы должны будут потоком хлынуть в Галлию и занять ее. Долго казалось, что германцы будут здесь первыми. Но теперь, после того как Цезарь одерживает победу, Дивициак созывает Совет Галлии. Конечно, он намерен сделать так, чтобы за этим последовала схватка с германцами.

Стаций качнул головой так резко, что она затряслась.

– Я не верю этому. На этих диких варваров никто не нападает, если не будет вынужден напасть. Кроме того, Цезарь не посмеет начать войну с другом и союзником Рима. И зачем ему это делать?

– Потому что Цезарь честолюбив и хочет править Галлией, – ответил я ему. – А для чего еще собирать этот Совет?

– С гельветами нам повезло, но германцы – совсем другое дело, – мрачно произнес Страбон. – Цезарь один раз добился успеха и поэтому думает, что он непобедим. Но он, похоже, еще не стал опытным военачальником. Мне это не нравится.

– Ну, разумеется, все это только догадка, – смущенно сказал Процилл.

Слухи распространяются быстро, и вскоре вся армия следила за переговорами Цезаря с мучительным интересом. Стаций был далеко не единственным изнеженным богатым молодым человеком, который связал свою судьбу с судьбой Цезаря лишь ради внешней стороны дела. Страбон и ему подобные, хотя и были старше и крепче, были воспитаны на римской политической игре, в которой человек продвигался в обществе с помощью острых критических замечаний. Они говорили, что Цезарь вбил победу себе в голову.

Тем временем события развивались в большой степени так, как предсказал Процилл. Совет Галлии воззвал к Цезарю в любимой галлами красивой и драматичной манере: все вожди проливали слезы. Цезарь отправил послов к королю Ариовисту, настаивая на своем долге защитить эдуев. В ответ король Ариовист поступил грубо и оскорбительно: только что прибывшее германское племя начало разорять эдуев, и прошел слух, что еще сто германских родов переправляются через Рейн. Пока наша армия еще утешала себя отсрочкой, Цезарь уже принял одно из своих внезапных решений. Мы получили приказ собрать свои вещи и выступить в поход, а когда опомнились, то увидели, что бредем, спотыкаясь, по незнакомой земле секванов в сторону германских полчищ и Рейна. Времени обсуждать происходящее Цезарь нам тоже не дал. Он привел нас ускоренным маршем к городу Безансону, где хранились продовольственные запасы и всевозможное военное снаряжение. Там он остановился и стал ждать обозы, а за это время было собрано продовольствие с племен, живших вокруг Безансона. Никто из нас не сомневался, что Цезарь собирается дать бой.

До этого времени настроение армии зависело не от офицеров, а от центурионов, крепких профессионалов, которые выслужились из солдат и хорошо знали своих подчиненных. Но общая для всех легкая жизнь во время ожидания в Бибракте, внезапная смена ее походом по незнакомым, пустынным и диким местам и грозная слава германцев заставили даже центурионов помрачнеть. За короткое время боевых действий против гельветов они не успели приобрести ту слепую веру в Цезаря, которая воодушевляла нас всех позже. Перед походом они слушали критические замечания друзей Страбона не без уважения к говорившим. Поэтому, когда офицеры, начиная с самых младших, начали паниковать, на центурионов это тоже подействовало. Вскоре все были в тревоге.

Я ездил к племени лингонов с поручением по поводу поставки зерна, а когда вернулся, то обнаружил, что Стаций, который был моим соседом по палатке, упаковывает свои вещи. Он сказал мне, что попросил у Цезаря отпуск по болезни. Именно этого я и ждал от Стация, так что я просто пожелал ему счастья.

– Я подскажу тебе, как быть, – сказал он. – Подай тоже, и поскорее.

– Подать что? – тупо спросил я.

– Говори тише, дурень, – шепнул он мне. – Просьбу об отпуске.

– Но мне нравится эта жизнь, – возразил я. – Послушай, отчего в конце концов…

– Ну, тогда все в порядке. – Мне показалось, что он дрожал всем телом. – Только не говори, что я не сделал для тебя все возможное. Хотя чего ради я должен беспокоиться из-за такого болвана… Кажется, мой мальчишка уже приготовил лошадей?

И он просто вылетел из палатки, оставив меня в полном недоумении. Я пошел в палатку напротив, чтобы спросить Страбона, знает ли он, из-за чего поднялась такая суматоха.

– Я не собираюсь уезжать: у меня не хватает наглости попросить об этом и услышать, как меня назовут трусом. Но я составил завещание, – сказал мне Страбон. – Как думаешь, куда мне лучше его отослать? Если мы зайдем далеко в эти леса, то никогда не выберемся оттуда.

– Кто это говорит? – спросил я.

– Все, – угрюмо ответил Страбон. – Спроси у центурионов: они всегда все знают. Они говорят, что каждый из германцев выше шести футов ростом и учился сражаться с младенческих лет. Они говорят, что зимой в здешнем климате германцы ходят полуголые, надев на тело всего несколько клочков шкуры. Один против одного мы просто не справимся с ними – спроси у галлов, они знают. Кроме того, идти по этим узким дорогам без средств для перевозки грузов – это сумасшествие. Мы уже обогнали наше продовольствие. Это возможно в Безансоне, но опасно в лесах. Что нам всем следовало бы сделать, это отказаться идти за Цезарем.

Страбон остался в своей палатке. Он сказал, что не хочет трусливо удирать от опасности, но и не видит причин притворяться, что все хорошо. Все, кто имеет хоть сколько-нибудь опыта, знают, что мы идем на гибель.

Я сам обошел лагерь: Страбон был прав. Солдаты, собираясь маленькими кучками, хмуро переговаривались друг с другом. У галлов и торговцев, которые слетались к армии как мухи, где бы она ни разбила лагерь, головы были полны жутких рассказов о свирепости германцев, их человеческих жертвоприношениях и их колдовстве, которое якобы было таким сильным, что в глаза германцев невозможно было смотреть. Какой-то манящий ужас удерживал меня на месте и заставлял выслушивать такие подробности, которые наполняли мою душу болезненным испугом. Было похоже, что то же происходило со всеми остальными.

Я наткнулся на Процилла – того, кто положил начало всем этим слухам.

– Тебе Цезарь очень доверяет, – сказал я ему. – Не мог бы ты сказать ему, чтобы он возвращался назад, пока еще может. Эта армия не станет сражаться.

Процилл нахмурился:

– Я бы никогда не поверил, если бы не видел сам: трибуны двенадцатого легиона просто плачут. Плачут! Можно подумать, они никогда в жизни не слышали, как торговец рассказывает небылицы! Можно подумать, они никогда не видели германца! Да ведь у всех этих богатых молодых людей есть рабы-германцы еще со времени поражения кимвров и тевтонов! Италия ими полна, и все ценят их дешево. Я сам не видел ни одного, кто был бы в семь футов ростом, и ни одного, кто напугал бы меня! Трусливые дураки!

– Они все богатые неженки, – сказал я. Удивительно, как Процилл умел придать человеку бодрости. – Главное не они, а центурионы и высшие начальники. Ты говорил с ними?

Он пожал плечами:

– Знаю я, о чем они говорят: узкие тропы, лес, незнакомая местность. Все возможные предлоги. Как будто наши проводники-секваны не знают свою страну!

Я полагаю, что он, поскольку был галлом, совершенно спокойно доверял свою жизнь землякам. А я, узнав о них лишь немного, уже не верил им.

– Если центурионы недовольны, армия не пойдет, – сказал я, меняя тему.

– Они пойдут, – возразил Процилл. – Цезарь созывает собрание офицеров и центурионов. Они еще будут проситься в бой.

Процилл много времени проводил с Цезарем и был его восторженным поклонником, как и многие такие же молодые люди. Он, кажется, думал, будто для Цезаря нет ничего невыполнимого. В тот момент мне трудно было с ним согласиться. Триста шестьдесят центурионов – такая толпа, которую тяжело убедить. Справедливости ради следует отметить, что не для всех наших молодых офицеров военное дело было тяжким трудом. Публий Красс, которому не было еще тридцати лет, был назначен Цезарем на должность начальника его конницы и обучал конников на удивление строго. Лабиен, главный заместитель Цезаря, был опытным человеком. Среди его подчиненных было много выдающихся офицеров на всех должностях, начиная с командира легиона и до лучших военных трибунов. Но теперь, собранные вместе, все они выглядели по-разному, но одинаково мрачно.

Цезарь не стал терять время на вопросы о том, как мы себя чувствуем. Он был сердит и сделал нам очень суровый выговор по поводу того, что у нас есть собственное мнение о плане ведения войны, а это не наше дело. Таким образом он заставил нас молчать: ведь он говорил правду. В то же время презрение Цезаря успокоило нас и придало бодрости. Он в общих чертах обрисовал положение дел с Ариовистом и заявил нам, что, по его мнению, германцы не станут сражаться. Разумеется, после этих слов мы сами себе показались глупцами. Затем он подробно и с очень ядовитыми насмешками заговорил о славе германцев как грозных воинов и не оставил от нее и следа. После этих доводов Цезарь немного помолчал, давая нам время устыдиться нашего панического страха. А потом, прежде чем мы успели опомниться, он нанес удар. Он предположил, точнее, высокомерно заявил: вся его прошлая служба доказывает, что его компетентность не может быть поставлена под сомнение. Он подготовил запасы продовольствия, средства перевозки и проводников. Поэтому он намерен немедленно сняться с лагеря и выступить в поход. Если армия боится следовать за ним, он пойдет с одним десятым легионом. Этот легион его знает, и Цезарь полностью доверяет ему.

Как только он кончил, мы заговорили все сразу, так что голоса слились в один общий гул. Десятый легион был полон гордости из-за похвалы и заверил Цезаря, что тот верно выбрал, кого наделить своим доверием. Другие легионы были в бешенстве от того, что десятый их обошел, и хотели только одного – восстановить свое доброе имя. Закончилось все тем, что каждый легион послал к Цезарю представителей заявить о своей верности и полном понимании того, что управлять военными действиями – дело полководца. Цезарь принял эти извинения, но снисходительно, так, чтобы легионы не утратили свой боевой пыл, и они его явно сохранили. Что касается меня, я теперь был согласен с Проциллом: Цезарь может все. Удивительно, в каком прекрасном настроении мы на следующий день свернули лагерь и выступили в поход.

На седьмой день после этого, в начале сентября, мы подошли к германскому лагерю, который находился возле Рейна. Король Ариовист согласился на переговоры с Цезарем, от которых раньше отказывался. Потом был обмен посланиями. В конце концов было решено, что два предводителя встретятся на небольшом холме между лагерями, каждый придет в сопровождении конного отряда и поднимется на холм со свитой из десяти человек. Все это было выполнено точно до мельчайших подробностей. Цезарь, не имевший желания доверять свою жизнь конникам-галлам, посадил на коней десятый легион и явился на встречу с группой своих офицеров, в которую вошел и Процилл, поскольку было известно, что Ариовист знает галльский язык.

Германцы очень похожи на галлов, но цвет волос у них ближе к белому, чем к рыжему. Они говорят на своем собственном языке и одеваются по большей части просто в шкуры, хотя вожди, как правило, носят рубаху и штаны, как и вожди Длинноволосой Галлии. Их лошади не идут ни в какое сравнение ни с нашими, ни с галльскими. По этой причине германцы смешивают свою конницу с пехотой. Пеших воинов в эти отряды отбирают за быстроту бега, они бегут держась за лошадей. Такое смешанное войско – очень грозная сила, но их конница и сама по себе обычно действует наступательно и теснит противника.

Задолго до того, как Цезарь и Ариовист договорили то, что хотели сказать, германские сопровождающие стали понемногу подтягиваться к холму. От них начали отделяться группы в несколько человек, которые подъезжали к нашим конникам и бросали в них камни или ударяли их своим оружием. Цезарь тут же прекратил переговоры, вернулся к своим войскам и отошел с ними от холма раньше, чем стычки переросли в бой между целыми отрядами. Ему совершенно было не нужно, чтобы германцы распустили слух, будто он вероломно нарушил перемирие.

Цезарь вернулся к себе – в лагерь десятого легиона. Там солдаты были полны негодования не только из-за поведения германцев, но также из-за слов Ариовиста, которые передали им офицеры. Таких наглых слов невозможно было терпеть. Король германцев заявил, что хорошо знает, как желают смерти Цезаря некоторые влиятельные люди в Риме, и сказал, что, может быть, посчитает для себя выгодным оказать им эту услугу. Очень скоро эта новость облетела весь лагерь, и остальные легионы, безгранично преданные Цезарю после Безансона, вслед за десятым были охвачены жаждой боя.

Но пока Ариовист продолжал тянуть время. Он направил к нам еще нескольких посланцев и через них передал, что хочет возобновить прерванные переговоры. Если Цезарь не может прийти на них лично, пусть пришлет кого-нибудь из своего штаба.

Цезарь задумался. Всегда и во всем он старался поступать так, чтобы быть правым. Он и без слов Ариовиста помнил, что у германца есть друзья в Риме. Но подвергать себя новым унижениям означало терять свое достоинство. Помимо того, это было крайне опасно. Дикарю нельзя доверять. Однако Цезарь не хотел подвергнуть опасности и кого-нибудь из своего штаба.

– Не хочешь сделать это вместо меня? – наконец предложил он Проциллу. – Король говорит по-галльски, да и у него сейчас ссора не с галлами, а с римлянами. Положение твоего отца в провинции поднимает твой престиж, и я пошлю с тобой торговца Меттия, который связан с королем узами гостеприимства.

Процилл с большой охотой взялся за это дело. После безансонской паники он все время чувствовал себя виноватым, и, хотя Цезарь ни слова не сказал о его болтливости, Процилл понимал, что Цезарь, вероятно, знает о ней. Поэтому он, стараясь выполнить это поручение как можно лучше, даже надел для этого случая галльскую одежду, которую носил очень редко, и отправился в лагерь германцев.

Перед этим несколько дней подряд мы и они обменивались посланиями и сообщениями разного рода, поэтому Цезарь и Процилл считали, что король хочет лишь одного – выиграть время. Но лишь теперь стало понятно, что он готовил ловушку для Цезаря или человека из его штаба. Обнаружив, что посол – всего лишь молодой галл, король пришел в бешенство и закричал, что Процилл – римский лазутчик. Когда молодой человек попытался защищаться, Ариовист велел своим людям побоями заставить его замолчать, а потом увести прочь. Затем они посадили Процилла на цепь, как пса: не только сковали его руки и ноги, но и прикрепили цепью его шею к дереву. Германцы хвалились тем, что не спят под крышей уже четырнадцать лет – со времени своего входа в Галлию. Они имели в виду, что живут в повозках или кожаных палатках, которые быстро разбивают всюду, где становятся лагерем. В одной из таких палаток, где было очень темно и отвратительно пахло, Процилл и находился в заточении под охраной двух стражников, не знавших галльского языка. О Марке Меттии он ничего не смог узнать от своих угрюмых соседей по палатке.

Цезарь был ошеломлен подобным поворотом событий. Он любил молодого Процилла и очень уважал его отца, на чье влияние в провинции полагался во многих делах. Цезарь понимал, что не должен впадать в отчаяние из-за того, что нельзя изменить, и поспешно бросаться в бой по личным причинам. Только успех мог укрепить верность его легионов. И все же он действительно страдал из-за отсутствия новостей о Процилле. К сожалению, после самых первых сведений его галльские лазутчики не смогли узнать ничего.

Вслед за этим для Процилла последовали дни изнурительного похода. Часть этого времени он провел в той же зловонной палатке, а другую часть, когда германцы были в дороге, – в повозке. На четвертый день его, все так же скованного, покрытого ссадинами, грязного, полумертвого от голода, привели к королю Ариовисту.

Король был варваром огромного роста, со светлыми волосами и бородой, цвет которых был между пепельным и соломенным, но ближе к пепельному, и светло-голубыми, почти бесцветными глазами. Одну руку он держал на своем огромном мече, другую – на плече своего сына от старшей жены. Он следил за тем, как его прорицательница рассыпает щепки по маленькому костру из березовых дров, и, казалось, не видел пленника, которого тащили к нему. Однако Проциллу показалось, что король, несмотря на все свое внешнее безразличие, его увидел и втайне злорадствует. В том состоянии, в котором находился тогда Процилл, невозможно было выглядеть достойно, но, когда стражники перестали дергать в разные стороны цепь, прикрепленную к его шее, он попытался стоять прямо.

Прорицательница была очень высокой, могучего телосложения женщиной в грязной просторной одежде белого цвета и с ожерельем из зубов зубра на шее. Ее волосы, наполовину русые, наполовину седые, падали ей на спину спутанной массой. На поясе у нее был маленький каменный нож. Она протянула руки над огнем и стала взмахами заставлять дым подняться вверх, выкрикивая при этом в небо свои заклинания. Король следил за ней взглядом.

Из леса лениво вылетела ворона, обогнула лагерь, чтобы не пролететь над ним, и исчезла за холмом. Не сводя с нее глаз, прорицательница повернулась к королю и что-то заговорила быстро и громко. Король кивнул.

Она выхватила из-за пояса свой маленький каменный нож и зашагала к Проциллу по траве с таким неистовством в движениях, что он решил: пришел его последний час. Но, как оказалось, она хотела получить лишь прядь его волос. На беду, они были коротко острижены, и она наполовину срезала их, наполовину вырвала, пока два стражника держали Процилла. Внезапно она полоснула ножом по его руке и, когда из раны полилась кровь, смочила в этой крови свои пальцы и срезанные волосы. Потом варвары снова оставили Процилла в покое, а прорицательница ушла.

Она вернулась к своему костру и стала разжигать его щепками и еще чем-то, от чего огонь стал синим. Но теперь светлые глаза Ариовиста не следили за ней. Они остановились на Процилле, и король медленно сказал ему по-галльски:

– Она гадает, что лучше: сжечь тебя на костре как жертву нашим богам сегодня или подождать до завтра.

Процилл побледнел. Он был мужественным человеком с сильным характером, но умереть в огне сегодня же – это было до ужаса быстро. В паническом страхе, осознавая, что шатается, словно вот-вот упадет в обморок, он увидел, как жрица разжала окровавленную ладонь и его волосы упали в костер. Краем глаза он заметил: король улыбнулся, увидев его ужас. И снова чувство, что над ним злорадно насмехаются, придало ему силу: вернуло щекам нормальный цвет и заставило ответить:

– Еще никто не покупал благосклонность богов тем, что убил посла.

– Сейчас она гадает, – негромко и мягко повторил король. – Через минуту она узнает, когда это будет.

Но Процилл стиснул зубы и больше ни разу не доставил королю радость видеть действие его жестокости.

Минута, пока продолжалось гадание, была самой длинной в жизни Процилла. Он молча следил глазами за жрицей и пытался понять, что она делает. Король улыбался. Вскоре она, похоже, приняла решение и заговорила по-германски. Казалось, ее словам не будет конца. Наконец король снял ладонь с меча и быстрым движением руки подал знак стражникам. Они схватили Процилла. Час настал! Но они утащили его обратно в палатку, и ни словами, ни знаками он не смог добиться от них ни малейшего намека на то, сколько дней ему осталось жить.

Тем временем конные отряды враждующих сторон вступали в стычки каждый день. Цезарь давал противнику возможность начать бой всеми собранными силами, но Ариовист оставался в своем лагере. От пленных Цезарь узнал: прорицательница предсказала королю, что тот проиграет сражение, если оно произойдет до новолуния.

Цезарь не видел никаких причин откладывать схватку и решил, что германцы, если заставить их начать бой против их желания, будут сражаться не так храбро. Поэтому он снова выстроил войска в три линии и повел их вперед. Если противники не выйдут ему навстречу, он отыщет их в лагере.

Когда германцы поняли намерение Цезаря, они покинули лагерь и начали выстраиваться в боевой порядок. Вообще все снялись с места: женщины и дети в повозках или на телегах выехали из лагеря, чтобы наблюдать за ходом боя и воодушевлять криками своих мужчин. Ободренные этим германцы построились фалангой, сомкнув щиты, и пошли на римлян. В отличие от позиции гельветов у горы Армесий они сражались в удобной для себя местности – на пологом склоне без деревьев. Из-за этого преимущества их скорость была огромной, и они врезались в римские ряды раньше, чем те успевали метнуть дротики. Но легионы были вне себя от желания доказать Цезарю, что он может доверять им. Многие солдаты первого ряда вспрыгивали на стену из щитов и начинали колоть врагов своими короткими мечами поверх ее. Остальные подались назад, но римский строй очень гибок благодаря тому, что у каждого солдата довольно много свободного места. Мчавшаяся вперед фаланга замедлила ход, стала топтаться на месте и почти остановилась, когда в бой с ней вступила вторая линия римлян. Над всем полем взревели голоса тысяч схватившихся друг с другом людей.

Цезарь сражался на правом фланге и расставил своих офицеров вдоль всей линии: теперь для них настало время заслужить преданность солдат их легиона. Поэтому в решающий момент боя опытный человек мог заметить, что в одном месте наши ряды очень легко могли быть смяты, а в другом римляне гнали противника назад. За конницу на этом фланге отвечал Публий Красс. Этот человек, от рождения имевший дар вести за собой людей, теперь показал, что ему по плечу трудности войны. Промчавшись на коне вдоль третьей линии, он направил резервы всех легионов туда, где они были всего нужнее, и спас нас от поражения.

Враги показали спину и побежали, а Публий Красс со своей конницей преследовал их. До берега Рейна было пять миль, и каждый пригорок и ложбина на этом пути были усеяны мертвыми телами. Немногие варвары вошли в воду и поплыли к дальнему берегу. Рейн – очень быстрая река, к тому же глубокая и широкая. Мало кто смог после боя и бегства переплыть ее. Король Ариовист уплыл на лодке, которая стояла у берега, но обе его жены и одна из дочерей были убиты во время преследования. Другая дочь была взята нами в плен и продана в рабство.

Цезарь сел на коня и присоединился к конникам, преследовавшим врага. Вокруг метались из стороны в сторону женщины и бежали мужчины, кто-то отчаянно защищался, кто-то падал без сил, а какие-то группы противника сохраняли грубое подобие боевого строя и могли представлять опасность. Римляне гнались за ними, сами разбиваясь на маленькие отряды: одни откровенно искали себе добычу, другие оказывались втянутыми в неожиданные стычки. Цезарь оказался на вершине холма с небольшим числом сопровождающих за спиной и увидел оттуда двух великанов-германцев, которые пытались тащить за собой пленника, который был скован по рукам и ногам и двигался медленно. В один миг Цезарь оказался рядом с ними. Предоставив сопровождающим управляться с охранниками, попытавшимися в последний момент убежать, он спрыгнул с коня и помог Проциллу удержаться на ногах.

В глазах Цезаря стояли слезы, когда он обнимал молодого человека за плечи. «Даже победе я рад не так, как этому», – сказал он. И мы, глядя на него тогда, не сомневались: он говорил то, что чувствовал.

Часть вторая. Завоеватель

57–54 годы до н. э.

Совещание в Лукке. 56 год до н. э.

Писать в этой главе о совещании в Лукке значит пропустить в моей повести год войны, но если не последовательность, то достоверность рассказа при этом сохраняется. Подлинное значение войны Цезаря против бельгов было не в завоевании этих племен: против них нам пришлось снова сражаться в следующие несколько лет. Цезарь приобрел славу, приобрел власть над своей армией и заставил Рим почувствовать свою силу и грозный характер этой силы. Для этого он вел войну, для этого же приехал в Лукку и заключил новое соглашение с Помпеем и Крассом, своими союзниками и соперниками.

Ту зиму Цезарь провел в Иллирии, которая была частью его владения. Он не мог приехать в Рим, так как по закону проконсул может вернуться, только сдав командование армией. Поэтому Марк Красс, чтобы встретиться с ним, проделал далекий путь до Равенны – самого дальнего города Ближней Галлии. Когда Красс приехал, нам сразу стало ясно, что он прибыл в плохом настроении. Дело было не в трудностях путешествия: здоровье Красса по-прежнему было прекрасным. Кроме того, он путешествовал в носилках и взял с собой продовольствие, а также всевозможные предметы роскоши и удобства, в том числе палатку – хотя останавливался в своих имениях или имениях друзей и мало пользовался тем, что вез с собой. Но даже очень лестная для Красса форма, которую Цезарь придал своему приглашению, не могла скрыть, что он едет к Цезарю как младший к старшему. Когда-то он был покровителем Цезаря и снабжал его деньгами как полезного политика. Теперь они поменялись местами.

Цезарь принимал его торжественно и пышно, со всем своим обаянием. Наши прихожие были переполнены людьми, и на улицах Равенны толпились важные особы: легаты Цезаря и его заместители, каждый со своей свитой, провинциальные богачи, молодые офицеры штаба, а также сенаторы, проделавшие путь сюда от самого Рима, как и Красс. Сам Цезарь был окружен роскошью. Красс, несомненно, подозревал, что Цезарь хочет показать: благодаря взятой в Галлии добыче ему больше никогда не будет нужно брать деньги взаймы.

– Ты выглядишь старше, – сразу же отметил Красс невеселым тоном.

Цезарь рассмеялся:

– Да, конечно, я и стал старше; но эта жизнь мне нравится. Ты, мой дорогой друг, тоже выглядишь старше, хотя легко несешь груз лет.

Красс недовольно хмыкнул: его волосы теперь были почти совсем седыми, но он не любил, чтобы напоминали об этом. Ему еще не было шестидесяти лет, и он не считал себя стариком. Цезарь со своей обычной тактичностью тут же сменил тему и начал хвалить Публия Красса.

– У твоего Публия гениальный дар руководителя. Тебе бы стоило посмотреть на мою конницу теперь, когда он взял ее в свои руки. И ты уже знаешь, что я, когда сам доводил до конца войну против бельгов, послал Публия принять заявления о сдаче от племен Атлантического побережья. Среди моих заместителей немного таких, кому я решаюсь доверять самостоятельные задания. Например, Гальба, которого я послал с двенадцатым легионом стать на квартиры в землях альпийских племен, попал в беду. Мы сумели дать отпор этим племенам, но, если бы не один из центурионов, я мог бы потерять этот легион. Нелегко найти человека, который имел бы подходящие связи в Риме и при этом понимал, что такое война. Твой Публий далеко пойдет.

Похвалы в адрес Публия всегда встречали у его отца хороший прием, но в манерах Цезаря было столько уверенности в себе, что это явно не нравилось Крассу.

– Все это прекрасно, – проворчал он, – но, как я понимаю, у Публия этой зимой возникли трудности с венетами на побережье Британии? А я думал, что ты завоевал Галлию. Разве по этому поводу не было какого-то праздника в Риме?

Цезарь оглянулся вокруг, посмотрел на нас всех и усмехнулся:

– Ты такой же скептик, как всегда! «Какой-то праздник»! Пятнадцать дней праздника, мой друг; самый долгий праздник, который кто-либо объявлял в свою честь! Более того, я действительно завоевал Галлию. Ее центральная часть в моей власти еще с тех пор, как я прогнал Ариовиста. Бельги, которые живут в северной части Галлии между Сеной и Рейном, позавидовали этому. Они собрали войска и напали на меня прошлым летом. Я покорил их. Эти две основные области вместе и составляют Галлию.

– А венеты?

– Ну да, венетам и этим племенам с Атлантического побережья нужен урок. Они уже один раз покорились Публию, но теперь ведут себя неразумно, когда поднимают мятеж и заключают под стражу наших послов. Торопясь сказать тебе, как высоко ценю твоего сына, я забыл свои обязанности хозяина. Не выпьешь ли ты со мной чашу вина? Я отыскал здесь старое и хорошее.

И Цезарь увел Красса от этой темы, специально разговаривая о ничего не значащих пустяках. Правду говоря, венеты и племена Атлантического побережья были важны для Цезаря по особой причине, которую он держал в тайне. Он хотел дополнить завоевание Галлии завоеванием Британии и тем расширить границы римских владений до края мира.

Это был фантастический замысел: даже торговцы-греки не знали Британию, а если заезжали туда, то разве что случайно. От Галлии до этой страны было ближе, но и галлы не знали ни ее размеров, ни контура ее границ. Если Цезарь исчезнет на непроторенных дорогах Британии, вернется ли он назад? И не восстанет ли Галлия у него за спиной? У Цезаря было два года, два сезона боевых действий, – этот и следующий, – затем заканчивались его полномочия командующего. Но перед тем как переправляться в Британию, он должен был потратить время на покорение венетов.

Никто не знал все это лучше, чем сам Цезарь, и как раз поэтому он настойчиво приглашал к себе Красса, пока не добился согласия. Цезарь хотел получить командование войсками в Галлии еще на пять лет, чтобы завершить порученное ему дело. Он предложил, чтобы Помпей и Красс вместе добивались избрания в консулы на следующий год. Тогда они могли бы заставить законодателей утвердить все, что пожелают, и в том числе – назначение самих себя наместниками провинций на следующий год. Политикам приходилось очень точно взвешивать, что выгоднее – быть наместником со всеми преимуществами этой должности и неизбежным отсутствием в Риме или же оставаться дома и управлять событиями. Цезарь был уверен, что его победы заставят Помпея искать себе должность: если полководец сидит без дела, он очень быстро теряет популярность.

При таких планах на будущее Цезарю и Крассу, давним союзникам, нужно было обсудить многое. Однако Красс, несмотря на щедрое гостеприимство, оставался мрачным. Ему нужен был противовес для Помпея, поэтому не в его интересах было, чтобы Цезарь погубил себя в Галлии или пропал в Британии. Не желал Красс и того, чтобы Цезарь был отозван в Рим и, вероятнее всего, погиб там от рук своих римских врагов. Но слишком большие успехи Цезаря тоже не радовали Красса. Хотя мы все и не знали точно, что происходило, мы не были удивлены, когда оказалось, что соглашение нужно более подробно обсудить и для этого необходимо присутствие Помпея.

Помпея, чтобы не страдало его достоинство, избавили от долгого пути до Равенны. Цезарь и Красс согласились на компромисс – встретиться с ним в Лукке, ближайшем к Риму городе, принадлежащему Цезарю. Лукка был очень маленьким городком – несколько небольших усадеб и много бедных домов, сгрудившихся вокруг крохотной рыночной площади. Он никогда не был предназначен для таких людей, какие теперь должны были пройти по его улицам.

Новость о встрече трех правителей очень быстро обошла весь этот городок, и стало ясно: сейчас здесь создается будущее. Все, кто искал место на службе для себя, для своих сыновей, родственников или только думал, что когда-нибудь ему может понадобиться место, теперь съехались в Лукку. В городе находилось одновременно двести сенаторов, а богатых дельцов было еще больше. Это происходило в апреле, и в сельской местности вокруг Лукки весна уже была в полном разгаре: к счастью, она в том году была ранняя. Приезжие разбили там палатки и шатры. Один или двое устроили себе даже целые усадьбы с внутренними двориками, где были цветы, и даже с террасами, созданными за одну ночь и покрытыми зеленым дерном. Во всех этих временных жилищах давались обеды в узком кругу и приемы для всех желающих. Каждый добивался, чтобы его заметил тот или иной из трех правителей, но сотни менее крупных сделок в коммерции, политике и семейных делах можно было заключить и без них. Политический сезон, который в Риме приближался к концу из-за жары, был продлен в Лукке.

Три правителя, хотя и очень старались не выглядеть слишком высокомерными перед публикой, встречались без посторонних. Теперь настала очередь Помпея выглядеть недовольным. К моему разочарованию, Юлия не смогла сопровождать его. Они еще не были уверены относительно ее положения, но надеялись, что… Его сын и внук Цезаря мог бы стать наследником. Учитывая эту возможность, Цезарь и Помпей были вежливы друг с другом. Однако было заметно, что теперь Цезарь держался так же уверенно, как сам Помпей, и к тому же имел перед ним преимущество – свою природную быстроту движений. У Помпея, чьи собственные дарования тоже были немалыми, такое сравнение не в его пользу явно вызывало возмущение и обиду.

Цезарь хотел править Галлией еще пять лет. Он уже составлял план захвата Британии. Молодой Публий Красс, который зимовал на побережье Атлантики, собирал все возможные сведения о ней от торговцев, а когда погода улучшится, должен был отплыть на юго-запад Британии, где были оловянные рудники. Благодаря торговле оловом правители этого края привыкли к иноземцам и могли рассказать Публию то, что было им известно. Галл по имени Коммий, о котором я гораздо больше скажу далее, был тогда любимцем Цезаря и в награду за верность был сделан королем племени. Он побывал у тех галлов, которые жили какое-то время в Британии и могли много рассказать Цезарю о дальних областях этого острова. Еще один из легатов Цезаря, Децим Брут, получил задание построить флот малых кораблей в устье Луары.

Обо всем этом пошли разговоры в Галлии, особенно среди венетов, племени мореходов, которое вело с Британией торговлю, где основными товарами были олово, кожи и зерно. Узнав, что затевают римляне, венеты боялись, как бы план Цезаря не поставил под угрозу их средства к существованию. Тайно сговорившись с другими племенами Атлантического побережья, они послали людей в Британию за помощью и заключили под стражу римских послов. Восстание против Цезаря разворачивалось все шире. Ни одному галлу нельзя было верить. Раздор и вражда среди их вождей были так сильны, что если те, кто стоял у власти, были готовы покориться Цезарю, то их противники именно по этой причине поднимали восстания. Поэтому венеты, хотя сами по себе были не слишком сильны, создавали такие помехи, которые могли бы заставить Цезаря отложить высадку в Британии.

Именно исходя из создавшегося положения, Цезарь и просил дополнительно пять лет командования в Галлии и право набрать десять легионов. В то время их было восемь, но четыре из них он набрал своей собственной властью после того, как началась Галльская война. Он хотел иметь десять, и чтобы государство пообещало оплатить прослуженное время солдатам уже существующих четырех.

Узнав о высоких запросах Цезаря, два других правителя выдвинули требования, сравнимые с ними. Красс хотел командовать армией. С тех самых пор как Помпей вернулся с Востока, Парфянское царство посылало своих воинов через Евфрат в набеги на соседние с ним области римского мира. Красс хотел получить армию и отправиться на завоевание Парфии.

Это требование изумило обоих его соправителей. Цезарь не понял, что его давний друг и покровитель начал безумно завидовать ему. Красс чувствовал: чтобы сохранить свое место в триумвирате, он должен стать полководцем и иметь армию. Помпей напрямую сказал ему, что он слишком стар. Прошел слух, что Красс возразил, сказав, что, когда он увидел, какие глупые люди могут стать великими полководцами, он полностью убедился, что может научиться этому. Цезарь, более дипломатичный, напомнил Крассу, что ему понадобится сын, молодой Публий. Публий Красс не имел себе равных среди наших молодых людей. По правде говоря, некоторые ехидно удивлялись: как такой сын мог родиться от такого отца? Цезарь говорил о нем с любовью, пообещав отправить к отцу с почетом, достойным короля, и прислать с ним тысячу галльских конников. Говорят, Цезарь с улыбкой сказал: «Я бы сделал его императором Британии».

Помпей не сразу выдвинул свои требования. Ему не хотелось командовать войной против Парфии самому: безводные равнины этой страны – нелегкое место для ведения боев. Помпей приглядывался к ней много лет назад, на волне успеха, но отказался от войны. Кроме того, Парфия была слишком далеко. Здесь, в Лукке, они были во владениях Цезаря и при этом всего в нескольких днях пешего пути от Рима. Какая польза Помпею, что он завоюет Парфию, когда Цезарь сидит в Галлии? К тому же новые успехи на Востоке не могли прибавить очень много славы Помпею: ему достаточно только показаться в Азии, и все сбегутся к нему. Ничто не могло еще более увеличить его славу там. Вернувшись, он мог даже уменьшить ее.

Тогда, если Цезарь брал себе Галлию, а Красс – Парфию, что мог сделать Помпей? Он не мог одним своим желанием создать подходящую войну и не желал уезжать из Рима, когда Цезарь так близко. А если он, один из трех, останется в Риме, его огромное влияние может вырасти еще больше. Есть много чудесных уголков, где не господствуют ни Цезарь, ни Красс. И большинство наместников там – друзья Помпея.

Все эти мысли проносились в голове Помпея, когда он поведал о новом и неслыханном деле. Помпей хотел Испанию, то есть он хотел получить должность ее наместника, полную финансовую поддержку частных лиц и армию. Но он не хотел уезжать в Испанию. В отличие от всех наместников на ее территории до него и после него Помпей хотел управлять ею из Рима. Это было умело и находчиво придумано. Цезарь посчитал решение Помпея очень умным.

Обед, который дал Помпей в честь этого соглашения, стал знаменитым даже среди римлян, которые тратят на обеды целые состояния. Трем правителям вряд ли было удобно открыть перед людьми свои намерения, но они, несомненно, желали показать, как прочен их союз. Всем, кто хотя бы немного претендовал на какое-то влияние, нашлось место за двадцатью столами, которые Помпей расставил в круглой беседке из зелени, устроенной вокруг пруда, а широкая полоса покрытого травой берега между столами и водой стала сценой для акробатов, музыкантов, танцоров и танцовщиц, шуточных боев. Нам были предложены все доступные виды роскоши – замороженное вино, ароматизированная вода для мытья рук, лепестки роз в не подходящее для них время года, редкие деликатесы из чужих стран. Перед гостями были выставлены фантастические кушанья, изображавшие птиц, зверей и даже целые сценки, в которых людей представляли дети; все было поставлено и раскрашено так, что глаз едва отличал неживое от живого. Казалось, Помпей поставил себе целью преподнести своим гостям столько чудес для того, чтобы они не говорили ни о чем другом.

Сделал это Помпей из дипломатических побуждений. Соглашение между тремя правителями не уменьшило ни их зависть друг к другу, ни зависть друг к другу их сторонников. Любоваться и восхищаться было гораздо легче, чем беседовать. Если бы весь вечер удалось заполнить пустыми комплиментами, его можно было бы считать успешным. Но Красс был зол и потому старался уколоть других. Величавые позы Помпея раздражали его. Поэтому в спокойную минуту между двумя представлениями он позвал Цезаря и попросил его рассказать гостям о победе, которую тот одержал над нервиями летом.

Наступила тишина. Помпею, судя по его виду, было неприятно это вмешательство в ход праздника. Его, конечно, не устраивал рассказ Цезаря о своих успехах. Цезарь рассмеялся и сказал:

– Кто, кроме Красса, позвал бы меня для того, чтобы я говорил о своих недостатках перед героем ста сражений? Я признаюсь: моя беспечность в том бою едва не привела к поражению. Может быть, мне будет позволено не говорить больше?

– Как мне рассказывали, ты в тот день не проиграл бой, а спас положение, – возразил Красс. – Тот, кто сообщил мне это, не говорил про ошибки в командовании армией. Но если эта тема неприятна тебе, прошу простить меня за бестактность.

Помпей, как всегда, принял решение не сразу; но то ли долг хозяина, то ли надежда смутить Цезаря в конце концов заставили его продолжить разговор, принявший это направление.

– Мы в Риме слышим столько рассказов, что трудно отличить правду от небылиц, – заявил он. – Что Цезарь одержал победу, и славную победу, – это мы знаем. Но в каких условиях он победил и каковы были результаты победы – это мы вряд ли можем сказать. Возможность услышать полный рассказ обо всех этих событиях – редкая удача. И я не думаю, что у Цезаря есть какая-нибудь причина краснеть из-за своего триумфа.

К досаде друзей Помпея, Цезарь не выглядел смущенным.

– Я знаю, что твое мастерство вынесет мне суровый приговор за ошибку, которую ты никогда бы не совершил, но я не покраснею: я не могу соперничать с Помпеем Великим.

Вы, возможно, знаете, – продолжал он, – что северные племена Галлии, живущие между Сеной и Рейном, считают себя другим народом, отличным от галлов, и называют себя бельгами. По сути дела, это тот же народ, что и галлы: говорят на галльском языке, хотя на других его диалектах, и следуют тем же обычаям. Однако бельги перемешаны с германцами – частично благодаря смешанным бракам и торговле через Рейн, частично оттого, что среди них живут небольшие племена германцев. Заняты бельги главным образом постоянными боями с германцами на границе. Поэтому они более опытные воины, чем галлы, более независимы и более дики. Именно бельгам не нравилось присутствие моей армии на зимних квартирах в Безансоне, а также то, что я созвал Совет Галлии и приобрел авторитет у племенных вождей. Они, кажется, вообще думали, что, изгнав из Галлии двух захватчиков, я должен был уйти после этого в провинцию и, так сказать, закрыть за собой дверь, оставив Галлию следующему грабителю.

Определив свое отношение к происходящему, бельги большую часть зимы объединялись в союз и прошлой весной собрали армию, чтобы прогнать меня назад в провинцию. Как большинство галльских армий, она была огромна. Дым ее лагерных костров покрывал участок длиной самое меньшее в восемь миль. К тому же она была недисциплинированна, рвалась на части под действием зависти бельгов друг к другу, была слишком велика, чтобы жить за счет окружающей местности, и готова в испуге разбежаться при первом же слабом отпоре. После коротких и легких боевых действий я разбил ее и, продолжая наступление, повел войска навстречу бельгским племенам – одному за другим. Племена охотно сдались; некоторые сопротивлялись, но лишь для вида, остальные хотели только одного – как можно быстрее договориться. Вы должны помнить, что это была моя первая и единственная война против галлов, и их воинская слава начинала казаться мне преувеличенной. Они в одиночку не могли противостоять ни гельветам, ни германцам и теперь, бросив вызов нашим силам, тоже не смогли устоять против них. Неудивительно, что наша армия стала презирать их.

– Но ведь у тебя была галльская конница, и, я полагаю, она сражалась хорошо, – заметил Красс.

– Это благодаря Публию, – улыбнулся ему Цезарь. – Посмотрел бы ты, как плохо она действовала под началом своих собственных вождей! Что галл может сражаться, если его приучить к дисциплине, – это правда, но о галлах в их первозданном диком состоянии мы были невысокого мнения. В таком самоуверенном настроении мы приблизились к землям, где живут нервии – одно из самых примитивных и воинственных племен Галлии. Они запретили ввоз к ним вина и всех предметов роскоши и презирали бельгов, считая, что те выродились и изнежились. Нервии отправили своих женщин и стариков для безопасности в недоступные болота, а их воины дали клятву, что никогда не покорятся нам. Галлы часто дают клятвы и часто их нарушают, потому что это увлекающийся народ. Мы ожидали, что в очередной раз легко победим и их.

В таком расположении духа мы подходили к реке Самбре. Мы шли самым тесным строем, какой только был возможен, но очень большим препятствием для нас были живые изгороди – обычный в землях нервиев способ защищаться от налетов конницы соседних племен. Эти изгороди сами по себе плотные, но часто еще обрезаны и переплетены по горизонтали молодыми деревцами или ветками, которые не срезаны и растут из земли. Часто изгороди укреплены низким кустарником или побегами ежевики. В таком виде они становятся грозным препятствием, которое трудно преодолеть и через которое трудно что-либо увидеть. Мы прорубали себе путь, но тратили на это лишнее время, и наш обоз, находившийся под охраной моих новых и самых неопытных легионов, которые шли последними, немного отстал.

Все это, хотя и было утомительно, нас мало беспокоило. Мы все же пришли на то место, которое наши мастера земляных работ выбрали для лагеря, – на склоне холма, который опускался до самой Самбры. От его подножия поднимались вверх живые изгороди, но я мог хорошо видеть реку и противоположный берег – гору, почти такую же крутую, как наш холм. Тот берег был чуть ли не весь покрыт густым лесом, кроме примерно семидесяти ярдов у подножия горы. В этом лесу, несомненно, и скрывались войска противника: мы видели их передовые конные дозоры на открытом участке над берегом.

В течение всей войны против бельгов энергичное наступление стало моим правилом. В конечном счете это сберегало жизни. Поэтому, как только наша конница прибыла на место, я приказал ей атаковать противника, переправившись через Самбру, глубина которой в этом месте была примерно три фута. Я считал, как и оказалось на самом деле, что наша высокая дисциплина более чем уравновесит неудобства, создаваемые характером местности. Я даже надеялся, что поражение конницы заставит противника полностью потерять мужество: такое бывало раньше.

Моя конница построилась и пошла в атаку. Конечно, нельзя было и думать о том, чтобы атаковать этот лес пехотой, пока конница не прощупает позиции и не возьмет пленных, которые могли бы рассказать нам о намерениях противника. На тот день нашей задачей стало установление своего лагеря. Поэтому я отправил легионы окапываться, как обычно.

– Оставив, разумеется, один легион для охраны, – сказал Помпей.

– Ты сразу нащупываешь мои слабые места, – улыбнулся Цезарь. – Но я не стану краснеть. Нет, не оставил. Я был слишком беспечен по причинам, которые уже назвал в общих чертах. Я думал, что у нервиев не будет большого желания сражаться. Я даже не знал, все ли их войска уже пришли к месту сбора: мы сами прибыли позже намеченного срока. И кроме того, я полагал, что обоз и те легионы, которые охраняют его, подойдут с минуты на минуту. Так что мои солдаты разбились на рабочие команды и стали копать рвы, рубить все деревья, какие могли найти, обтесывать колья для ограды. На той стороне конница продвигалась так, как я ожидал. Наши воины взобрались на берег и оттеснили противника до самой границы леса, но из осторожности не пошли дальше. Вскоре нервии, перестроившиеся в лесу, предприняли очередную атаку, встретили энергичный отпор и снова отступили.

Внезапно из леса появились в огромном количестве пешие воины нервиев. Они всей своей массой атаковали нашу конницу, мгновенно обратили ее в бегство и сразу по открытому участку подбежали к реке, явно собираясь переправиться через Самбру и ударить по моим легионам раньше, чем те успеют стать в боевой порядок. Я увидел, что происходило, почти сразу, то есть как только смог поверить своим глазам. Река была широкой и достаточно глубокой. Берег на нашей стороне был крутым. Нервиям, как я уже говорил, пришлось атаковать нашу конницу и пересечь открытое пространство на своем берегу. Выдержать такой бег с препятствиями в полном вооружении и быть в силах сражаться, добежав до финиша, – настоящий подвиг.

Думаю, у меня было меньше десяти минут на то, чтобы построить своих людей. Тогда этот отрезок времени показался мне короче, но позже я пришел к выводу, что он был именно таким. Я послал кого-то бегом поднять красный флаг – знак, что идет бой, – над моей палаткой, место для которой было размечено, но которая еще не была поставлена. Потом приказал трубачам играть тревогу и, не дожидаясь ни своего коня, ни шлема или щита, со всех ног поспешил на левый фланг, где строился десятый легион, пробежал мимо его рядов, давая самые важные указания, крикнул солдатам, чтобы они сохраняли спокойствие, и поспешил к девятому.

Там бой уже начался. Часть солдат еще подбегали оттуда, где было сложено их оружие, скидывали чехлы со щитов, надевали на головы шлемы и пристраивались к ближайшему подразделению, которое могли найти. Говоря правду, исход этого боя решили месяцы тяжелых тренировок, которые проводил Лабиен в то время, когда я вернулся сюда, в Ближнюю Галлию, и занимался судебными делами. Я сделал что мог, но настоящая заслуга принадлежит Лабиену, центурионам и самим солдатам, а не мне.

Слева боеспособные части девятого и десятого легионов находились недалеко от места сражения. Поэтому они смогли построиться как надо и метнуть дротики. Получив это небольшое преимущество, солдаты перешли в наступление на те силы противника, которые сражались напротив них, продолжали преследовать нервиев на другом берегу реки и гнали до самого их лагеря на дальнем берегу. Соседям этих частей, одиннадцатому и восьмому легионам, пришлось труднее, но они тоже отбросили противника назад и с боем оттеснили его к воде.

Двенадцатый и седьмой легионы, занимавшие правый фланг, остались одни. Кроме того, они оказались совершенно не защищены с фланга; войска противника поднялись вверх и обошли эти легионы, хлынув в щель, возникшую в рядах, когда наш центр выдвинулся вперед. Крупные силы нервиев, направленные их главным военачальником, который сумел быстро использовать удачный случай, окружили эти легионы. Еще больше нервиев начали подниматься выше, к нашему недостроенному лагерю. Наверху они столкнулись с нашей конницей, которую сами же вытеснили с противоположного берега реки. Конники отступали вверх по холму дальше слева, обходя по краю поле боя, чтобы добраться до безопасного места. Как только их стало видно из лагеря, нервии ударили по ним оттуда и быстро согнали вниз как их, так и толпу спутников армии, которые имели неосторожность слишком рано помчаться, рискуя собой, за победоносными девятым и десятым легионами в поисках добычи.

К тому времени хаос стал ужасным. Люди из обоза, который к этому времени добрался до нас, разбегались во все стороны. В этот момент появился конный отряд, присланный нам на помощь племенем, которое называется треверы. Подъехав к лагерю и увидев такую сумятицу, эти треверы повернули назад, возвратились домой и сообщили своему народу, что римляне полностью разгромлены.

В это время я бежал к двенадцатому легиону. Я нашел его в очень тяжелом положении. Этот легион не смог развернуться в боевой порядок, поэтому его штандарты сгрудились в одном месте, и солдаты, пытаясь собраться вокруг них, сбились в кучу из-за нехватки места. В четвертой когорте все шесть центурионов были уже убиты. Знаменосец легиона был зарублен насмерть, орел потерян. Первый центурион Секстий Бакул, который сражался геройски, лежал, опираясь о скалу, обливаясь кровью, из-за многочисленных ран, но продолжал кричать своим боевым товарищам, чтобы они шли вперед. Некоторые, однако, пробирались назад и убегали из строя.

Нельзя было терять ни минуты. У меня не было резервов. Я выхватил щит у ближайшего солдата и бросился в передние ряды, окликая центурионов по имени и указывая знаменосцам когорт, как им разойтись в стороны. Я не мог уделить никакого внимания противнику, так что, полагаю, верность лучших людей двенадцатого легиона спасла мне жизнь. Как бы то ни было, мой приход перетянул чашу весов на нашу сторону. Двенадцатый легион собрался и начал разворачиваться в боевой порядок. Теперь я смог уделить немного внимания седьмому, который находился в похожем положении. Я постепенно придвинул эти легионы вплотную один к другому и поставил их спина к спине. После этого бой стал выглядеть более равным.

К этому времени мои новые легионы, которые шли за обозом, поднялись на вершину холма. Более того, Лабиен, который с девятым и десятым легионами захватил лагерь противника на другом берегу, наконец увидел оттуда, что происходит. Не теряя ни минуты, он отправил десятый легион назад – окружить противника сзади.

И вот все снова изменилось. Нервии, расколотые на части, оказались зажаты между свежими легионами сверху – седьмым и двенадцатым на поле и десятым сзади них. Конники тоже справились со своим страхом и бросились смывать с себя позор своего бегства. Даже спутники армии раздобыли себе где-то оружие и пошли в атаку.

Нервии поняли, что мы сильнее, но даже не подумали бежать. Обычно, когда вожди и лучшие воины побеждены, оставшаяся часть галльской армии превращается в никчемный сброд. На этот раз было не так. Воины нервиев вскакивали на тела своих убитых сородичей, чтобы продолжить бой. Когда они тоже падали, те, кто был сзади, пользовались кучей трупов как прикрытием. Когда у нервиев не хватало боеприпасов, они ловили в воздухе наши дротики и пытались использовать их против нас. Они заслужили наше восхищение, но погибли там, где стояли.

Это сражение было таким кровавым, что, когда женщины, дети и старики нервиев встретили своих выживших мужчин, они стали умолять о мире. По их словам, в совете знати из шестисот человек осталось три, а из шестидесяти тысяч воинов едва ли уцелело пятьсот. Они преувеличивали, как делают все галлы, но действительно этот народ лишился всей своей силы. Я позаботился, чтобы соседние племена ничем не вредили им: нервии это заслужили.

– Значит, ты усмирил эти племена? – спросил Красс.

Цезарь кивнул и сказал:

– Почти без труда. Один город сдался, а потом попытался устроить предательское нападение. Я продал этих людей в рабство. Их было примерно пятьдесят три тысячи.

Все немного помолчали.

– Хорошая прибыль для тебя! – зло отметил Красс.

Цезарь пожал плечами: ни один настоящий римлянин не бывает мягкосердечным в делах войны.

– Прибыль, которую по справедливости заслужили скорее твои легионы! – бросился в словесную схватку возмущенный Помпей: он заметил, что, принижая собственные энергию и мужество и признавая свою ошибку, Цезарь покорил своих слушателей. Его выводило из себя, что кто-то может фактически хвастаться своим неумением командовать войсками. – Ясно, что обязанность военачальника заботиться о своих войсках, – продолжил он. – Но в этом случае, похоже, армия заботилась о тебе.

– По-моему, главная обязанность военачальника – обучить свои легионы так, чтобы они были непобедимы. И я осмеливаюсь сказать, что я сделал это, – вежливо возразил Цезарь.

– Надо мне будет попросить тебя, чтобы ты научил меня своим методам! – проворчал в досаде Помпей. На минуту он почти забыл, как трудно переспорить Цезаря и как сильно он его не любит.

Первая высадка в Британии. 55 год до н. э.

Могущество Цезаря, как вода Тибра во время паводка, увеличивалось и распространялось все шире. Теперь он и его армия знали друг друга и считали, что для них нет невозможного. Чтобы покорить венетов, потребовалось целое лето тяжелого и неблагодарного труда. Этот приморский народ возвел свои укрепления на скалистых мысах, которые выдавались далеко в море и при высоком приливе оказывались почти полностью отрезанными от берега. Когда римляне с большим трудом возводили плотины, чтобы отгородиться от океана, и доводили свои осадные постройки до высоты стен, жители крепости просто уплывали на лодках в другое место. Они оставляли нам голый, поросший травой холм: каменные хижины и круглую стену, которую мы спокойно могли рушить, если хотели: венеты со своими детьми, своими козами и даже чайками, которые питались их мусором, уже снова расселялись по домам в нескольких милях от этого места. Поскольку венеты жили за счет рыбной ловли и торговли, они не боялись умереть от голода.

Венетов можно было завоевать только с моря. Цезарь собрал в устье Луары кораблестроителей со всей провинции. Когда корабли были готовы, он посадил на них своих воинов. Легионеры натирали мозоли на своих огрубевших руках, учась грести. Центурионы заучивали новые команды. Военные трибуны изучали трудности плавания по известной своими штормами Атлантике. Кораблестроители Цезаря знали только Средиземное море, где воды спокойные и почти нет приливной волны. Для условий Атлантики подобная конструкция кораблей и строительные материалы не подходили.

Армия преодолела все эти трудности и стала настолько сильна, что один ее отряд с Публием Крассом во главе был послан на юг для покорения племен, живущих на границе с Испанией, а Сабин прошел на север и захватил полуостров Котентин. Армия была опьянена победой и своей мощью, мечтала совершать чудеса, чтобы прославиться, жаждала добычи и прежде всего была молода: блеск ее успеха притягивал из Италии честолюбивых молодых людей самого разного происхождения – всех, кто хотел подняться в обществе, добыть себе богатство и поймать славу в морях крови.

Одним из них был Гай Волусен, который поступил на службу к Цезарю в звании военного трибуна – не совсем удачное начало. Эти младшие офицеры, как правило, были непрофессионалами. Политические сторонники Цезаря, которым он давал высшие командные должности, имели хоть какой-то опыт, служивший оправданием для их честолюбивых надежд на военную службу. Военные трибуны не имели подобного опыта и чаще всего не интересовались продвижением по службе: их будущее было связано с политической жизнью Рима. Лишь немногие среди них, те, кому понравилась солдатская жизнь, могли рассчитывать в будущем на должность командира легиона в армии какого-нибудь другого полководца. Большинство военных трибунов были богаты и недисциплинированны.

Утомительные обязанности на зимних квартирах были для них тяжелым испытанием, и военные трибуны менялись быстро. Цезарь использовал их, чтобы передавать приказы, командовать небольшими отрядами, решать мелкие второстепенные задачи. Но он доверял им лишь в тех редких случаях, когда человек проявлял себя очень хорошо.

Гай Волусен был одним из таких редких случаев. Прежде всего, он не был знатным по рождению. Его будущее зависело от его собственных усилий, а не от связей. Он действительно собирался подняться в обществе с помощью военной службы, как это сделал Марий, который был дядей самого Цезаря и создателем новой римской армии. Высокий, смуглый, высокомерно державшийся Волусен скорее вынуждал других считаться с собой, чем был популярен, и все же добился зависти своих коллег тем, что никогда не терялся и добивался результатов.

Волусен приехал, чтобы участвовать в боях на море, но вскоре разочаровался в происходящем. Он быстро обнаружил, что на наши неуклюжие корабли нельзя положиться. Тем не менее он выполнял свои обязанности умело и деятельно участвовал в морском бою, который положил конец силе венетов. Это сражение произошло во время мертвого штиля, и римляне выиграли его потому, что их корабли, имея весла, могли маневрировать. Бой был тяжелый, но принес мало славы, и Волусен оказался на зимних квартирах, где невозможно было выполнить то, чего он так упорно добивался, – привлечь к себе внимание Цезаря.

Но ему повезло. Заместитель Цезаря, Лабиен, был точно таким же человеком, как Волусен, только старше. Лабиен был суровым, честолюбивым, даже жестоким, но это был человек, родившийся для солдатского ремесла. Он поставил Волусена во главе одного из своих конных отрядов, и дело пошло хорошо.

Конница римской армии состояла почти целиком из галлов, которые были родом либо из провинции, либо из эдуев и союзных племен. Конникам не нравилось жить в зимних лагерях: у них были дела, которые надо сделать дома, жены, которых надо повидать, а у кого-то даже имения, за которыми надо присмотреть. Лабиен до определенной степени предоставлял им свободу действий, но трудность была в том, что он действительно испытывал нужду в конниках, так как надо было постоянно поддерживать связь со всеми жившими вокруг племенами по поводу планов на весну, поставлять продовольствие, покупать лошадей, что, как правило, делали конные отряды под командованием таких людей, как Волусен. По правде говоря, иметь конницу было просто необходимо для армии. Лабиен в общих чертах договорился об этом с вождями сам, но следить за выполнением договоров поручил своим подчиненным.

Именно хорошие результаты, которые показал Волусен при ловле дезертиров-галлов, и привлекли к нему тогда внимание Лабиена. В числе знатных галлов был один по имени Коммий, которого Цезарь особо выделял среди других не только за его большие дарования, но и потому, что этот вождь был родом из части Галлии около Булони, откуда Цезарь в благоприятное время собирался отправиться на завоевание Британии. Коммий был низкого роста и всегда полон сил и замыслов. Обычно его видели положившим руку на плечо очередного собеседника и убеждающим его в чем-то с большой долей галльского огня в словах. Коммию очень доверяли могущественные вожди из каждой крупной партии, и его влияние чувствовалось как в Галлии, так и в Британии. Цезарь сделал своего нового друга королем его племени: Цезарю было удобно назначать королей везде, где он мог это сделать, потому что впоследствии они зависели от него. В остальных племенах он никогда не мог полностью полагаться на поддержку партии своих сторонников.

Итак, Коммий стал теперь королем, и самомнение его было огромным. Он посчитал нужным лично поехать к Лабиену и пожаловаться на то, что делал Волусен. Лабиен оказался в трудном положении. Он не любил Коммия, и наивное тщеславие вождя его не забавляло. Однако он знал, что Коммий в большой милости у Цезаря и что весной армия, вероятно, встанет лагерем у Булони. Возможно, Волусен выполнял приказы слишком старательно, но Лабиен сам был старательным исполнителем и очень любил это качество в других. Лабиен, уступая Коммию, отстранил молодого офицера от командования, но потом в знак одобрения назначил его в свой собственный штаб.

Такая политика не понравилась ни одной из сторон. Коммий, жалоба которого формально была удовлетворена, вместо благодарности почувствовал себя оскорбленным. Волусен же был рассержен из-за перемены, которая заставила его вступить в невыгодное состязание с молодыми людьми, чьи манеры были красивее.

Такое положение сохранялось в течение всего начала 55 года, пока Цезарь из-за новых неприятностей в Галлии не мог начать собирать все свои силы для похода в Британию. На этот раз причиной неприятностей были германцы, два племени которых переправились через Рейн в начале весны. Самое воинственное из германских племен, которое называется свевы, так замучило набегами своих соседей, что те решили попытать счастья в Галлии. Сразу же к ним явились послы от нескольких галльских племен с предложением участвовать в изгнании римлян и получить в награду часть земель, которые германцы освободят. Подобная перемена поведения характерна для галлов: в пылу чувств они забыли о тирании Ариовиста, на которую за три года до этого жаловались со слезами на глазах.

В коротком военном походе Цезарь обрушился на эти германские племена как молния и разгромил их. Но и после этого он не осмеливался полностью отвернуться от Галлии: большой конный отряд германцев спасся, уйдя за Рейн, и теперь оттуда бросал Цезарю вызов, утверждая, что эта река – граница, которую его честолюбие не перейдет. Так оно и было на самом деле: Цезарь не имел никакой охоты далеко заходить без дорог в леса и болота к полчищам дикарей, земли которых кончаются где-то на неизвестном севере, а на востоке тянутся до устья Дуная. Тем не менее он понимал, что, пока они могут свободно переправляться через Рейн, а он нет, Галлия не будет спокойна. Поэтому он решил атаковать этих насмешников, переправившись на тот берег не в лодках, а по мосту, чтобы привести их в ужас.

Еще никто до этого не перекрывал Рейн мостом. Это река глубокая и к тому же очень быстрая. Во многих местах пловец даже у края воды не может противостоять потоку. Строители Цезаря придумали новую конструкцию эстакады – на столбах, поставленных наклонно против течения. Эти столбы-опоры были такими, что сила течения сама прижимала их друг к другу. На них клались доски, а поверх досок – жерди и плетенки из ветвей. Наши люди были настолько опытными в таких работах, что уже через два дня после того, как начали собирать дерево для моста, он был готов. Армия еще раз легко совершила невозможное и радовалась своей великой силе.

Волусен участвовал в этих событиях и привлек к себе, возможно, даже больше внимания, чем рассчитывал. Лабиен, конечно, наблюдал за ним, но одобрения одного из заместителей Цезаря было слишком мало для честолюбивого офицера. Волусен хотел, чтобы ему вернули должность начальника конницы, где была возможность участвовать в интересных рискованных делах и отличиться. В свите Лабиена он всегда чувствовал себя неспокойно и пребывал в довольно мрачном настроении. И вот в Булони ему наконец повезло.

Когда Цезарь смог уделить внимание Британии, лето уже быстро шло к концу. Задержка только усилила нетерпение Цезаря. Кроме того, план обсуждался уже целых два года, и, если бы он не начал действовать в ближайшее время, это выглядело бы смешно. На него надеялся Рим и смотрела Галлия. Самым разумным было отправиться за Ла-Манш примерно на месяц, исследовать ближайшую часть острова, может быть, выиграть один бой и, по возможности, перезимовать там. В любом случае основные усилия Цезарь собирался предпринять на следующий год. Для этого необходимо было в этом году как можно больше узнать о противнике.

Рассудив так, Цезарь разбил лагерь в Булони. Несмотря на поездку в Британию Публия Красса в прошлом году и на расспросы о ней, проведенные среди торговцев, Цезарь мало знал о жителях и географии этого острова. Но с другой стороны, когда в Британии услышали о его планах, несколько британских вождей направили к нему посольства. Их посланцы не говорили правды и все без исключения старались убедить Цезаря, что их господин – очень важная особа. Однако было видно, что правители острова слабы и их ряды расколоты. Цезарь решил послать в Британию галла, который имел бы там влияние.

Для этой цели подходящим человеком был бы Дивициак с его друидскими связями, поскольку друиды имеют в Британии большую власть. Но как раз в это время он умер. Я так никогда и не узнал, как именно это произошло: галлы легко возбуждаются и распространяют самые невероятные слухи, поэтому человек, который не знает их хорошо, не может отделить вымысел от правды. Как бы то ни было, Дивициак умер. Это увеличило власть его брата Думнорикса, хотя главные должностные лица эдуев были тогда верны Цезарю. Тем временем место Дивициака на советах Цезаря занял Коммий, которого Цезарь сделал королем племени атребатов.

Коммий отправился послом от Цезаря в Британию – и пребывал от этого в восторге. У него был такой же сангвинический темперамент, как у самого Цезаря, и он был прирожденным политиком. В качестве сопровождения он взял с собой тридцать конников в полном роскошном снаряжении – застежки, плащи, длинные мечи, богато украшенные щиты и шлемы с гребнями в виде кабанов. Цезарь дал Коммию небольшой корабль с моряками-галлами.

На нем Коммий весело отправился в путь, поскольку был убежден, что вожди Кента (это та область Британии, которая ближе всего к Галлии) охотно покорятся. Цезарь простился с ним на берегу, а Волусен во время прощания плюнул вслед Коммию в океан и пробормотал:

– Надеюсь, что кентские вожди нападут и сорвут с вас все эти расписные наряды. Я бы не стал верить новостям от лгуна-галла. Если бы я хотел узнать, где и как высадиться на тот берег, я бы отправился сам и выяснил это.

Он не дал себе труда приглушить свой голос, чтобы эти слова не были слышны, и заслужил от Цезаря замечание, которое заставило бы присмиреть большинство людей, но не Волусена. Он выслушал Цезаря спокойно, но при этом всеми возможными способами показывал, что не изменит свое мнение.

Шло время, а новостей от Коммия все не было, и Цезарь терял терпение. Кентские вожди вовсе не хотели, чтобы Цезарь появился в их стране, и, вероятно, присылали послов для того, чтобы удержать его от похода. То ли по этой причине, то ли из-за переменчивого, как у галлов, нрава они окружили Коммия и его свиту и бросили их в тюрьму.

Цезарь не был расположен ждать дальше, поскольку подходящее для войны время года уже заканчивалось. Когда новости от Коммия так и не поступили, он послал за Волусеном и сказал:

– Я хочу узнать, где и как высадиться на тот берег. Вот теперь отправляйся и выясни это.

Волусен ничуть не был захвачен этими словами врасплох – не такой это был человек.

– Пусть мне дадут галеру, – заявил он. – Весла намного надежней, чем ветер. А кому нужно, чтобы мне отрезала путь назад целая стая кораблей, которую они пошлют в погоню?

Цезарь согласился с этим.

– Ты не должен сходить на берег, – предупредил он Волусена, – это разведка, а не набег. Если ты не можешь видеть берег с галеры на милю или две в глубь страны, значит, это место не подходит.

Волусен кивнул:

– Необходим открытый берег, над которым не господствуют скалы. А за ним в глубь страны плоская равнина без болот и густого леса, над которой не господствуют холмы. Если мы сойдем на берег, нам понадобится надежный лагерь, чтобы охранять наши корабли.

Цезарь посмотрел на него, немного приподняв брови, что было у него признаком интереса, но сказал лишь только:

– Когда ты отплываешь?

– Погода подходящая. Когда будет готова галера? – ответил Волусен.

Этот разговор пересказал мне сам Волусен, и, вероятнее всего, он ничего не упустил в своем рассказе. Как бы то ни было, галера уже была наготове и отправилась в путь тем же вечером с таким расчетом, чтобы достичь британского берега на рассвете. Волусен плавал три дня и новости, которые он привез, оказались интересными. Напротив нас, как мы видели, были меловые скалы. Они тянулись на много миль вдоль берега в обе стороны, только где-то были низкими, а где-то повыше. Правда, их прорезали маленькие заливы, но это были всего лишь складки каменной гряды – узкие долины, над которыми господствовали либо горы, либо сильно пересеченная, неудобная для нашей галльской конницы возвышенность чуть дальше от берега.

Все это Волусен увидел, когда с риском для себя заплывал в устья этих узких заливов, надеясь лишь на то, что гребцы сумеют удержаться на безопасном расстоянии и этим уберегут его от неприятных неожиданностей. Его, конечно, заметили с берега, и он мельком разглядел группы местных жителей, собравшихся, несомненно, для того, чтобы схватить его, если он высадится на берег. Однако никто не выплыл в лодках, чтобы отрезать ему путь назад. Проплыв на запад вдоль берега Ла-Манша, Волусен обнаружил большой и просторный залив, который делили на части острова и топкие, как болото, мели и над которым господствовали покрытые лесом плоскогорья. Посчитав, что это не лучше, чем меловые утесы, он повернул обратно к устью реки Темзы и снова проплыл мимо утесов, чтобы посмотреть, где они кончаются. И был вознагражден за труды, увидев по меньшей мере семь миль гладкого берега, покрытого галькой, за которым была открытая местность. Он проверил, можно ли встать там на якорь, заметил, что недалеко от этого места была большая песчаная мель, которую нужно было обходить, а также измерил величину приливов и отливов. Кроме того, Волусен отметил то, о чем должны были знать наши моряки-галлы, а именно: в Ла-Манше есть приливное течение, которое движется по этому проливу на юго-запад при отливе, а потом – в обратном направлении во время прилива. Это движение воды было очень важно для нашего флота. Однако, как я уже сказал, мы не знали о нем ничего: большинство наших моряков были из провинции, а те, кто был родом из этих мест, любые сведения давали нам неохотно. К тому же их не спрашивали о том, про что ни у кого не было причины спросить.

Когда август близился к концу, мы наконец отплыли. Восемьдесят парусных кораблей несли на себе наших легионеров. Лучники, пращники и камнеметные машины находились на галерах, которые были меньше и представляли собой ладьи без верха и с одной скамьей для гребцов. Конница была послана грузиться на корабли за восемь миль от этого места: там стояли восемнадцать парусных судов, которые не смогли присоединиться к нашему флоту из-за встречного ветра. Мы отправлялись в путь без тяжелых вещей и с малым запасом продовольствия, поскольку Цезарь рассчитывал, что первое время армия будет жить за счет местных ресурсов. Он всегда высоко ценил быстроту передвижения.

Мы отчалили уже в темноте, около одиннадцати часов вечера. Цезарь поднял на своей галере сигнальный фонарь, мы поплыли вслед за ним, разбившись на отряды, и каждый из наших начальников поднимал свой знак. На море уже пять часов продолжался отлив, поэтому течение было направлено против нас почти до рассвета. Однако отлив помог нам: он очистил от воды мыс и дал нам возможность оказаться достаточно далеко в море прежде, чем мы повернули на север. Двигались мы с большим шумом: скрип фалов, крики-приказы, треск весел в уключинах. Когда наши солдаты бросали вниз свои щиты и пытались усесться на своих тесных местах, громкий стук и звон разносился далеко над поверхностью воды. Весь гарнизон, оставленный защищать порт, стоял на берегу, и мы громкими веселыми криками прощались со всеми, кто оставался. Те из нас, кто был не слишком сильно зажат соседями в этой тесноте, вглядывались в темноту за бортом. Луна садилась, но была почти полной. Хотя спереди ее загораживало тонкое облако, вода блестела под ее лучами, и более темные предметы были видны на фоне этого блеска. Палуба качалась под нами. Мы уплывали из гавани в открытое море. Маленькие сигнальные фонари двигались вперед, и мы двигались за ними, спрашивая себя, куда мы уплываем, сколько времени пробудем там и кто сложит свои головы на краю мира.

Когда наступило утро, мы тащились по морю уже без всякого порядка. Хотя теперь течение было на нашей стороне, так как ветер изменил направление, парусные суда отстали от нас. Цезарь был на одной из галер, уже стоявших на якоре под британскими утесами, и смотрел вверх – на вражеские отряды, которые наблюдали за нами оттуда и были нам хорошо видны. Мы прождали три или четыре часа; за это время Цезарь созвал своих офицеров на военный совет на борту своей галеры. Когда они все собрались, мы проплыли еще на семь миль дальше – к открытому берегу. Пока мы плыли туда, войска противника двигались по берегу параллельно нам.

Бритты – хорошие бойцы. Большинство из них носит кожаную одежду, хотя вожди одеваются в ткани, как галлы. Выходя на бой, бритты окрашивают свои лица в синий цвет то ли из-за какого-то суеверия, то ли для того, чтобы напугать врагов. Второе им часто удается: в этом виде они напоминают каких-то призраков из мира мертвых. Воин-бритт сражается копьем, которое дополняет щит, иногда длинным галльским мечом и носит при себе нож. Конница у бриттов плохая, поскольку их лошади очень мелкие, просто жалкие коротышки. Возможно, по этой причине вожди бриттов предпочитают сражаться на двуконных колесницах. Нашим солдатам, которые к этому не привыкли, колесницы показались огромными и грозными. Они отличаются прочной конструкцией и движутся с удивительной скоростью даже по труднопроходимой местности. На каждой из них находится возница, который не участвует в сражении, и воин, который очень быстро и ловко прыгает вперед на дышло, чтобы метнуть свое оружие, или соскакивает на землю и сражается пешим. Когда он делает это, возница разворачивает колесницу, отъезжает на край поля боя и стоит там, готовый к быстрому отступлению или преследованию противника. Таким образом, колесницы дают сразу и те преимущества, которые есть у конников, и те, которые есть у пехотинцев, вот только возница очень уязвим.

Таковы были войска, ожидавшие нашей высадки. Их было не так много, но достаточно, чтобы создать нам серьезные неприятности. Нашим транспортным судам хватило глубины, чтобы легко подойти к покатому берегу, но, когда их кили коснулись дна, нам оставалось еще несколько ярдов до берега. Не все наши солдаты могли выстроиться в ряд на носу своего корабля и по одному спрыгнуть в мелкую воду. Корма у наших судов высокая, а они были тяжело нагружены своим полным вооружением и щитами. Спускаясь с узкой части судна (по-морскому шкафута) туда, где вода доходила до подмышек, солдаты становились беспомощной добычей британцев, которые имели большой запас камней, собранных на берегу. Британские колесницы дерзко въезжали на мелководье, и камни со свистом проносились возле нас. Солдаты, стоявшие на шкафутах всех судов, медлили, не решаясь прыгать.

Цезарь приказал галерам выстроиться напротив вражеских флангов и атаковать противника камнями из пращей, стрелами и копьями из тех катапульт, которые мы установили на кормах. Это подействовало. Британцы очистили мелководье и отступили на несколько ярдов. Прежде чем противник снова набрался мужества для атаки, знаменосец десятого легиона позвал за собой товарищей, прыгнул в воду и один пошел вперед против врагов с орлом в руках. Колебаниям тут же настал конец. Солдаты десятого легиона стали прыгать за борт, толкая друг друга, чтобы оказаться в воде раньше соседа. Очень скоро они уже стали собираться на мелководье в маленькие, случайно составлявшиеся группы вокруг начальников: каждый подходил к ближайшему командиру, которого обнаруживал рядом. Они отчаянно сражались на мелководье и на берегу против превосходящих сил бриттов. Цезарь приказал собрать все наши лодки, усадить туда солдат и послал их выручать попавших в трудное положение. Вскоре мы смогли пробиться вверх, на гальку, и построиться в боевой порядок. Мы атаковали, но, поскольку наша конница еще не подошла, не смогли преследовать противника. Мы позволили британцам уйти и довольствовались тем, что отвоевали себе возможность закрепиться на берегу.

На следующий день британцы прислали послов и сдались. Кажется, местные вожди не смогли объединиться, а более сильные короли из глубинных областей Британии еще не боялись, что Цезарь дойдет до их владений. Как бы то ни было, местные правители покорились и отпустили Коммия и его тридцать конников со следами довольно грубого обращения, очень грязных и без некоторых вещей из их вооружения. Увидев освобожденных, Волусен засмеялся и сказал что-то на латыни, но Коммий, который был далеко не глуп, понимал наш язык. Уже следующей ночью Волусен вошел в наше временное жилище шатаясь, и с его руки капала кровь. Он сказал, что Коммий пытался его убить. У Волусена было достаточно врагов среди галлов, а тому, кто на него напал, он сломал шею, поэтому доказать что-либо было невозможно. Сам же Коммий во время нападения был с Цезарем и все отрицал. Небольшая стычка обернулась большой бедой.

Но еще большая беда пришла к нам оттуда, откуда мы не ждали. Наши восемнадцать кораблей с конницей, которые на несколько дней задержались с отплытием, наконец вышли в море. Они переплывали пролив во время шторма, который становился все сильнее. К тому времени, как с этих кораблей стал виден наш лагерь, море так бушевало, что они не могли держать курс. Некоторые из кораблей легли в дрейф, и их отнесло туда, откуда они отплыли. Другие, подгоняемые ветром, помчались вниз по Ла-Маншу, попытаясь встать на якорь, но зачерпнули слишком много воды, чтобы держаться против ветра. В шторм, среди темноты, они снова снялись с якоря и направились в Галлию.

Ко всему прочему шторм произошел во время полнолуния. В эти дни приливы бывают выше нормы, и наши моряки-галлы могли бы сказать нам, что этого следует ждать, но промолчали – это было характерно для них. Многие наши суда лежали на берегу и были залиты водой, а многие другие, стоявшие на якоре, сорвались с них и разбились или потеряли часть оснастки и стали непригодны для плавания.

Наши солдаты и офицеры были в ужасе. Если они собираются зимовать там, где находятся сейчас, им необходимо тяжелое снаряжение. А если возвращаться обратно, то как это сделать без кораблей? Было начало сентября, и оставалось совсем мало времени до осенних штормов. А материалы для починки судов можно найти только в Галлии.

Цезарь тут же деятельно начал устранять повреждения. Теперь, когда я думаю об этом походе, вооружившись более поздним опытом, я понимаю, что Цезарь слишком спешил и поэтому был неосторожен. Подобные ошибки часто встречались у Цезаря и в дальнейшем, потому что он был нетерпелив от природы и склонен верить в лучшее. Он рискнул отправиться в поход в конце лета, с малым запасом продовольствия и почти не зная, что увидит на том берегу. Но, несмотря на то что Цезарь иногда сильно рисковал, он быстро понимал свои ошибки. В том случае, о котором идет речь сейчас, он использовал металл и дерево с наиболее поврежденных кораблей для починки остальных. Тех солдат, которые не были заняты ремонтом, он послал собирать урожай с окружавших нас полей, на которых уже созрел хлеб. В это время местные жители, которые уже прислали нам часть заложников, начали извиняться, что не могут доставить остальных. У Цезаря возникли подозрения, что бритты увидели для себя возможность отрезать нам путь обратно в Галлию и надеялись уничтожить нас.

Так обстояли дела, когда седьмой легион был снова послан на уборку хлеба. К этому времени мы собрали основную часть того урожая, до которого могли легко добраться, и противнику было легко угадать, куда мы направимся теперь. Поэтому, как только солдаты разошлись по полям, сложили оружие в стороне и взялись каждый за свою работу, из соседних лесов на них помчалось множество колесниц. В один миг все пришло в беспорядок. Тот легат Цезаря, который командовал тогда седьмым легионом, не догадался поставить достаточно надежную охрану. Солдаты постарались собраться вместе и стали отбивать атаку – кто с оружием, кто и без него. То, что воины противника были на колесницах, с которыми наши солдаты были почти незнакомы, стало для наших людей дополнительной трудностью.

К счастью, часовые, стоявшие у ворот лагеря, доложили Цезарю, что в том направлении, куда ушел седьмой легион, видно облако пыли. Цезарь не медлил ни секунды. Он подозвал две дежурные когорты, солдаты которых были уже вооружены, и повел их на выручку седьмому, приказав остальным своим воинам следовать за ними. Он появился вовремя. Бритты прекратили бой, и к солдатам седьмого легиона вернулось присутствие духа. Но без конницы Цезарь не мог преследовать противника и отступил обратно в лагерь.

После этого несколько дней подряд стояла дождливая погода, которая в Британии бывает очень часто, и она удерживала наших людей в лагере. Британцы же вновь перешли к открытой войне: развив кипучую деятельность, они собрали огромное число конных и пеших воинов и направили эту армию против нас.

Легионы Цезаря одержали легкую победу, но почти не смогли воспользоваться ее преимуществами, потому что у них не было конницы. Коммий и его тридцать всадников упорно преследовали противника и очень помогли нам, но их было слишком мало, чтобы превратить отступление в бегство. Наша пехота преследовала противника так далеко, как могла, но затем ушла обратно в лагерь.

Цезарь решил вернуться в Галлию. Он не видел большой пользы в том, чтобы оставаться возле берега, но не решался ни разделить свою маленькую армию на части, ни идти вперед без конницы. Он многому научился. Построив больше кораблей, он решил вернуться сюда на следующий год с большей армией. Тем временем приближалось осеннее равноденствие и с ним – время штормов. К большому счастью для нас, наша недавняя победа снова напугала наших врагов, и их послы опять запросили мира. Цезарь потребовал заложников, но даже не стал ждать, пока их пришлют. Приказав, чтобы их переправили в Галлию, он втиснул своих солдат в оставшиеся корабли и поспешил отплыть обратно.

Второй поход в Британию. 54 год до н. э.

Этот год принес нам еще одного новичка – Квинта Цицерона, в котором люди всегда видели только брата великого Марка. Для Квинта это было тяжело, потому что в сравнении он проигрывал. Квинт пробовал себя в литературе, но не имел успеха. Разговор его был остроумным, но без той живости и блеска, свойственных его брату. То, что у Марка Цицерона было пылким темпераментом великого мастера слова, у Квинта приняло форму обычной раздражительности нервного человека, который не ладит со своей женой. Даже во внешности братьев проявлялось то же самое: сходство присутствовало, но Квинт был ниже ростом и имел более неприятное выражение лица. Короче говоря, у Марка были и гениальность и обаяние, а у Квинта не было ни того ни другого. Квинт делал то, чего не мог избежать, – пытался компенсировать свои недостатки самоуверенностью. Он или слишком быстро зачислял человека в разряд нелюбимых, или пытался вести себя задиристо, и таким поведением часто не давал другим заметить те способности, которые имел, и свои добрые намерения.

Многие люди, куда более одаренные, чем Квинт, приходили к нам и снова уходили, но никого Цезарю не было сложнее обучать и ни на кого ему не было так трудно произвести впечатление как на Квинта Цицерона. На встрече в Лукке обсуждалось возвращение Марка из изгнания. Он понял, как бесполезно сейчас идти против трех правителей Рима. Цезарь, который всегда был поклонником его таланта, предложил ему должность. В то время дела обстояли так, что многие известные люди отдали бы год жизни за такое назначение. Марк Цицерон не захотел искать себе почет на войне: он не мог жить без Рима. Но когда его брат Квинт получил лестное предложение занять должность в армии Цезаря, Марк не мог не почувствовать удовольствия. Цезарь поистине знал, как очаровать человека, когда хотел этого. Теперь он откомандировал меня из своего штаба в распоряжение Квинта. Я стал его главным помощником и рассчитывал на то, что Квинт, когда научится военному делу, будет командовать легионом, а я – его конным отрядом. Для нас это было повышение, но пока у нас обоих было мало дела. Я сидел перед палаткой Квинта в Булони, а он находился в ней и работал над трагедией в стихах, четвертой за две недели. Кроме того, он начал письмо брату, где жаловался, что в военной жизни нужно слишком много всего делать. Он имел в виду не то, что сам очень занят, а то, что жизнь Цезаря – это суета и спешка, которые очень утомляют его, Квинта. В начале пригодного для войны времени года Цезарь и Квинт вместе промчались с бешеной скоростью от Италийской Галлии до Атлантического побережья. Там Цезарь осмотрел свои корабли, отдал приказы о сборе в Булони и укомплектовал четыре легиона. Затем, взяв с собой Цицерона, он проехал еще почти двести миль, чтобы устранить угрозу со стороны треверов.

Треверы были одним из племен бельгов, тем самым племенем, чьи конники подъехали к лагерю Цезаря в переломный момент его боя с нервиями. Эти воины вернулись домой и сообщили, что Цезарь потерпел поражение.

К тому времени, как выяснилось, что это не так, среди треверских вождей победили противники римлян. Они не восстали против Цезаря, но и не прислали ему свою конницу снова. Ни один из них не приехал на созванный Цезарем ежегодный Совет Галлии. Стало известно, что в прошлом году они отправляли к германцам послов с просьбой о помощи, и у нас подозревали, что они сделали это снова. Зачинщиком и руководителем этих беспорядков был вождь по имени Индутиомар. Его считали очень хитрым человеком, к чьим советам очень прислушивались другие вожди бельгов, в верности которых римляне давно сомневались. Как это часто бывает, у Индутиомара был соперник и смертельный враг, который был дружелюбно настроен по отношению к Цезарю. Естественно, при появлении Цезаря этот человек перебежал в его лагерь и рассказал все, что знал. Но Индутиомар оказался настолько умен, что не дал втянуть себя в войну. Он объявил о своей покорности, уверенный, что Цезарь не захочет отвлекаться от завоевания Британии. У него, разумеется, взяли заложников, а также были даны клятвы и улажены споры. Цезарь повернул прочь от Индутиомара и пошел в Булонь. Вождь треверов был доволен, что может ждать более удачного случая, надеясь, что беда постигнет римский флот или римляне потерпят поражение в Британии. Теперь Квинт Цицерон сидел в своей палатке и, усталый после поездки, привыкал к суматохе, которую создавали галлы, восемь легионов солдат, более восьмисот кораблей всех размеров, моряки, торговцы, погонщики мулов, слуги офицеров и сотни разных людей, кормившихся при армии, – эти прихлебатели собираются вокруг любого лагеря в один миг. Теперь, когда прошлогодний бросок через пролив показал, что завоевание возможно, наш великий поход на Британию захватил воображение римского народа. Молодые люди съезжались к нам толпами. Честолюбцы добивались службы у Цезаря еще более страстно, чем раньше. Публия Красса, готовившегося к отъезду на Восток со своей тысячей конников, считали человеком, который упускает случай для великих дел, а не едет их совершать. Не меньше ста пятидесяти кораблей из флота Цезаря построили за свой счет частные лица. Несомненно, большинство этих людей были намерены вернуть вложенные деньги из военной добычи, но уже было известно, что в Британии мало богатств. Золота нет, есть немного олова, будут, конечно, и рабы, но необученные и не очень ценные. И все же романтика и слава казались дороже, чем любые возможные выгоды.

На Квинта Цицерона, который плыл в Британию для того, чтобы подняться по службе, романтика не действовала. Но даже Квинт, читая мне свои педантичные стихи, чувствовал радостное возбуждение этих дней. Разве Марк не пообещал торжественно, что напишет эпическую поэму о Британии на основе описаний, составленных братом? Разве Цезарь не пошутил в письме к Марку, что сделает его друзей королями, если тот захочет? Разве дружба этих двух людей, наскоро залечив свои раны, не поднялась до степени близости на крыльях воображения, яркого у них обоих? После разочарований, после неудач мы все видели, что Цезарь полон радостного восторга. К тому же приближалось время родов Юлии. Наследник власти трех правителей Рима родится – конечно, если все пойдет хорошо – в те дни, когда его дед увенчает свою славу завоеванием Британии!

Некоторые галльские вожди смотрели на все это не так романтически. Думнорикс Эдуйский был красивее своего старшего брата Дивициака и к тому же на десять лет моложе его. Он был высок ростом и плотного телосложения, держался весело и самоуверенно. Ни одно племя не выиграло от захвата Цезарем Галлии так много, как эдуи: их пограничные земли были освобождены от германцев и гельветов, им принадлежало решающее слово в Совете Галлии, им дали верховную власть над многими менее крупными племенами. Благодаря этому эдуи заняли то место, за которое так долго боролись, – стали главным племенем в Галлии. На самом же деле все эти преимущества получили руководители эдуйских сторонников Цезаря – Дивициак и другие вожди этого племени, которых безнадежная борьба против германцев и секванов уже давно заставила примириться с приходом римлян.

Для сторонников Думнорикса правление Цезаря означало потерю власти внутри своего племени. А их честолюбие никогда не знало границ. Одно время они готовили заговор, чтобы с помощью гельветов сделать Думнорикса королем. Это не удалось, но успешное восстание против Цезаря дало бы тот же результат и при этом утвердило бы главенство эдуев в свободной Галлии. Правду говоря, государство эдуев, хотя внешне выглядело верным Риму, на самом деле было разорвано на части интригами. Дивициак, возможно, удержал бы свой народ от разделения. Его смерть дала Думнориксу власть, но также положила конец влиянию старшего брата, которое защищало младшего от Цезаря. Думнорикс начал бояться за себя и становился все более неуправляемым. Незадолго до того дня, который я сейчас описываю, Цезарь в лестных выражениях предложил Думнориксу возглавить эдуйскую кавалерию в Британии. Правда же была в том, что оставлять его у нас за спиной было опасно.

Думнорикс твердо решил не уезжать: должно быть, считал, что отсутствие Цезаря для него – единственная возможность удачи. Он сказал, что боится моря. Будто бы он всегда страдал морской болезнью и не привык плавать на корабле. Цезарь был вежлив, но непреклонен. Думнорикс пустил среди других вождей слух, что Цезарь забирает всех с собой в Британию для того, чтобы там убить. Но не смог их убедить: вожди боялись Цезаря и находились под сильным влиянием Коммия. В конце концов Думнорикс от отчаяния попытался ускорить исход событий и бежал от Цезаря.

Цезарь действовал с обычной для него решительностью. Если Думнорикс и его эдуйская конница бросают ему вызов, это может стать сигналом к восстанию против тех трех легионов, которые он оставляет в Галлии под началом Лабиена. Чтобы вернуть Думнорикса, Цезарь отправил очень большой конный отряд и приказал своим конникам применить силу, если тот будет сопротивляться. Думнорикс понял, что зашел слишком далеко. Теперь уже не было Дивициака, чтобы замолвить за него слово перед Цезарем. В отчаянии он обнажил свой меч и призвал своих соплеменников повернуть коней против врага, а затем вскричал во всю силу своего голоса, что он – свободный человек свободной страны. Так умер Думнорикс – вождь старого закала, – громко выкликая слово «свобода». Что же касается эдуев, они смиренно вернулись к Цезарю.

Люди шептались между собой о смерти Думнорикса, но вслух было сказано очень мало, даже галлами. Квинт Цицерон, еще не привыкший к сумятице нашей жизни, по сути дела, ничего не знал о случившемся. Новые корабли Цезаря, числом пятьсот сорок, были построены так, чтобы иметь меньшую осадку. К тому же сделаны они были шире прежних, чтобы их удобно было разгружать на открытом берегу. Они ходили и на веслах, и под парусами, и наши легионеры, мастера на все руки, снова начали учиться тому, как работать веслами. Квинт, который должен был командовать одним из легионов, как только будет к этому готов, изучал свое дело в нелегких для него условиях. Однако, чтобы собрать вместе наш огромный флот, понадобилось время, да и не было попутного ветра. Когда все – пять наших легионов, две тысячи галлов и их лошади, моряки, пращники и лучники, катапульты, тягловый скот, тяжелые вещи и продовольствие – было готово, уже кончился июнь. Мы снялись с якоря 6 июля при юго-западном ветре, и на каждом корабле люди поднимали веселый крик, когда их судно выходило из гавани.

Все шло хорошо. Наш флот, как ему и было положено, пристал к берегу примерно в двенадцать часов следующего дня, и все сошли на берег. Как мы вскоре узнали от крестьян, необыкновенное зрелище – восемьсот кораблей сразу – напугало тех, кто собрался на берегу, чтобы помешать нашей высадке. Они отступили в глубь страны и окопались на более высоком месте.

Цезарь тут же созвал совет старших офицеров. Квинт Цицерон, несмотря на опыт, который он приобрел, находясь рядом с Цезарем в апреле и мае, был изумлен, узнав, что тот собирался атаковать противника в этот же день. Корабли решено было поставить на якорь, так как не хватало времени вытащить их на берег. Было время новолуния, а не полнолуния, поэтому прошлогодняя катастрофа вряд ли нам угрожала. Надежная охрана оставалась на берегу, чтобы защищать флот.

Для этой спешки были причины: в случае молниеносной победы Цезарь получал весь Кент. Если он собирался завоевать юго-восток Британии в этом году, он должен был торопиться. После равноденствия вряд ли можно было бы перевозить войска и продовольствие через Ла-Манш. Кроме того, это решение совпадало с настроением армии. Наши души горели жаждой славы, мы верили в Цезаря и его гений почти как в богов. Даже морская болезнь не могла погасить пламя этих чувств.

Мы прошли одиннадцать миль и в конце дня оказались возле небольшой речки, на берегу которой стояла деревня под названием Кентербери. По другую сторону реки были видны покрытые лесом холмы, с которых навстречу нам спускались конница и колесницы британцев. Основная же часть их войск находилась в большом земляном укреплении, которое было защищено рвом. Кроме того, подходы к нему были перегорожены кучами бревен. Эти заграждения были достаточно мощными, но вера наших легионов в себя была так велика, что ничто не могло устоять. Солдаты составили укрытие из щитов и под его защитой засыпали ров, потом захватили укрепление и заставили противника бежать в леса, куда Цезарь не повел нас, поскольку время было уже позднее.

На следующий день мы получили тяжелый удар. Настоящая защита Британии – не боевое мастерство ее жителей, а Ла-Манш. Именно океан сократил наш сезон боевых действий, оставив нам меньше двух месяцев, а в час победы отнял у нас ее плоды. Цезарь готовился преследовать противника и имел все возможности разгромить войско жителей Кента. Необходимо было привести их к покорности, как бельгов после победы над нервиями. Но едва он отправился в путь, как срочное сообщение заставило его вернуться на берег.

В прошлом году нам принесла беду полная луна, а в этом – молодая. Оказалось, что в новолуние приливы почти так же опасны, как и в полнолуние, но мы об этом не знали. На тех открытых берегах, где мы высадились, у кораблей, когда усиливаются волны и ветер, была лишь одна защита – сила каната или якоря. Но этого оказалось слишком мало. Суда, снесенные волной со своих мест, сталкивались друг с другом. Некоторые из них сорвались с якорей и были вынесены волнами на берег. Прошлогодние сумятица и разрушения повторились в больших размерах, поскольку наш флот был огромен. Сорок кораблей были полностью уничтожены, а починить остальные было трудно.

Теперь Квинт Цицерон смог увидеть, каковы наша армия и ее полководец в час неудачи. Цезарь повел себя беспечно, вновь совершая свою обычную ошибку: поспешив сразиться с врагом, стоявшим впереди, он не подумал о враге, который остался сзади. Он тут же начал исправлять ее и не потратил зря ни минуты. Оставив бриттов приходить в себя после поражения, он отправил людей в Булонь к Лабиену с приказом прислать в Британию всех кораблестроителей, без которых тот мог обойтись, и, кроме того, построить еще корабли. Затем Цезарь приказал легионерам вытаскивать все, что осталось, на берег с помощью самодельных воротов и катков из пропитанных жиром бревен. После этого вокруг лагеря и кораблей была выкопана непрерывная линия траншей. Солдаты были поделены на несколько групп, сменявших одна другую, и работали как одержимые днем и ночью.

И труд совершил чудо: через десять дней все было готово. Цезарь немедленно снова повел войска в направлении Кентербери, но обнаружил на своем пути гораздо большие силы противника. Оказалось, что у британцев был король по имени Кассивеллаун, владевший большими землями к северу от Темзы. Менее значительные вожди из Кента не хотели принимать его помощь, потому что не доверяли этому честолюбивому королю. Однако после поражения им пришлось смириться. Кассивеллаун взял на себя защиту жителей Кента от римлян и собрал большое войско на колесницах, которое стало для нас очень грозным противником. Наши солдаты еще не умели успешно действовать против колесниц. Ряды нашей пехоты практически невозможно было прорвать, если не застать их врасплох. Но колесницы налетали быстро, и те, кто был на них, хорошо знали местность, поэтому им время от времени удавалось напасть в неудобный для нас момент. Если мы отбивали их атаку, они разворачивались и уносились прочь, а наши конники гнались за ними. Заманив таким образом конников подальше от нашей пехоты, они спрыгивали на землю и легко отбивали их удары. Цезарю была нужна конница другого рода. Было похоже, что окончательная победа, которая две недели назад казалась близкой, ускользала от него.

К счастью, варвары нетерпеливы. В заранее подготовленном сражении на определенном участке они, конечно, сильно уступали легионерам, но численное превосходство и наши трудности придавали бриттам уверенность. Но Кассивеллауну, как это бывает обычно, стало трудно удерживать своих солдат всех вместе. Как бы то ни было, бритты большими силами атаковали наш лагерь, но потерпели поражение и разбежались. Кассивеллаун не смог снова собрать свою пехоту и после этого полагался лишь на свои, действовавшие не по правилам, колесницы. Может быть, он поступал так потому, что это было благоразумно, а может быть – потому, что не мог иначе. Но похоже, что Кассивеллаун понимал искусство ведения войны лучше всех варварских вождей, если не считать Верцингеторикса. Мы, римляне, никогда не встречались с ним лицом к лицу иначе как в боях, но он был великим королем своего времени в Британии, а его сын правит там и теперь.

Тем временем у Кассивеллауна начались неприятности. В прошлом году он покорил один из народов, который назывался тринобанты, их земли граничили с его собственными. Наследник правителя этого народа бежал в Булонь и обратился за помощью к Цезарю. Коммий, конечно, подружился с этим человеком и теперь считал, что они вдвоем, появившись вместе в стране тринобантов, смогут убедить их перейти под власть Цезаря. Итак, Коммий, нисколько не напуганный прошлогодней неудачей, отправился в путь. Вскоре он добился успеха. А Цезарь тем временем вел легионы прямо к Темзе – к владениям Кассивеллауна.

Мы шли туда неделю. Ландшафт южной части Британии – высокие меловые холмы без леса и очень плодородные долины, зеленые из-за слишком частых дождей. Там много болот из-за влажного климата, но реки тихие и, кроме Темзы, небольшие. Жизнь местных людей очень похожа на жизнь галлов, с той разницей, что культура британцев заметно примитивнее. В той части Британии, которую мы видели, везде было много вспаханных земель, хотя дальше, в глубине острова, люди, как говорят, живут охотой и тем, что угоняют друг у друга скот.

Чтобы затруднить нам переправу через Темзу, Кассивеллаун расставил заостренные колья на дне реки и ряды таких же кольев на дальнем берегу. Но у него не было ни катапульт, ни пращников, и наша конница прошла через это препятствие без больших потерь. За ней отважно последовали легионы, хотя в некоторых местах головы пехотинцев едва поднимались над водой. Кассивеллаун снова освободил нам путь, но его войска неотступно шли рядом с нами, угрожая нашим флангам, пока мы продвигались через его земли. Из-за большого количества вражеских колесниц мы не решались посылать наших конников преследовать противника, поэтому все разрушения причинили британцам сами легионы. Ущерб был невелик, поскольку дома бедноты у британцев – просто хижины из переплетенных прутьев и глины, а все люди успевали убраться подальше со своим скотом и вещами. Пшеница еще не была сжата, и нам довелось, где можно, собрать этот урожай.

Мы свободно шли через земли к северу от Темзы, причиняя мало вреда, однако беженцы из мест, лежавших вдоль нашего пути, поневоле должны были собраться где-то вместе. Эти люди со своим скотом убежали в огромный лес, защищенный частично болотами, а частично срубленными деревьями. Под защитой леса они построили укрепление – окопали рвом и окружили стеной вершину труднодоступного холма. Потратив много сил, мы наконец взяли его штурмом, захватив много скота и заставив выживших людей разбежаться по лесу.

Но победа пришла слишком поздно. Когда Цезарь переправился через Темзу, Кассивеллаун уже натравил вождей Кента на наши корабли. Стоянка кораблей была защищена стеной с башнями, поэтому атака была отбита. Тем не менее Цезарь был вынужден вернуться в Кент, чтобы лично заняться безопасностью своего флота. Приехав туда, он обнаружил, что от Лабиена поступили печальные новости об интригах в Галлии. Что-то опасное для римлян готовилось как у треверов, так и, возможно, в других местах. Три легиона могли только защитить Булонь.

Цезарь, который и в этом случае проявил обычную для него ясность мысли, примирился с необходимостью уйти из Британии. Он, несомненно, надеялся перезимовать в этой стране, но, пытаясь схватить слишком много, он потерял бы все. Насколько он понял, ничто не мешало ему вернуться снова. Он догадывался, что Рим уже лихорадило от ожидания и что там будут разочарованы, когда он вернется, но этого нельзя было избежать. Его победили не бритты, а слишком короткое лето и боязнь восстания в Галлии. К счастью, Кассивеллаун, страдая от собственных неприятностей, прислал своих людей к Коммию для переговоров о подчинении Риму.

Весть об этом пришла и вовремя, и слишком поздно. Цезарь еще мог отплыть со своей армией до штормов и объявить себя победителем, но уже не мог заставить британцев покориться по-настоящему и расквартировать в Британии несколько легионов. Он утешал себя тем, что начало было положено. Несомненно, он доказал, что настоящее завоевание будет легким. Стало больше известно о водах Ла-Манша, и этим знанием можно будет воспользоваться потом. Тем не менее Цезарь понимал, что он в первый раз потерпел неудачу. Поэма Цицерона о завоевании Британии пока не могла быть написана.

Цезарь еще не знал, что судьба приготовила ему еще большее разочарование. Когда он сошел на берег в Галлии, ему принесли письма из Рима. Его дочь Юлия умерла при родах, произведя на свет младенца, который прожил всего два или три дня. Больше у Цезаря и Помпея не было причин скрывать все возраставшую зависть друг к другу. От связи, соединявшей полководцев-соперников, теперь осталась лишь угасающая печаль.

Часть третья. Мятежники

54–51 годы до н. э.

Потеря легиона. 54–53 годы до н. э.

Когда Цезарь вернулся, в Галлии смутно ощущалось недовольство римлянами. Он провел в Амьене Совет. Вожди, приехавшие туда, сразу стали жаловаться на засуху и плохой урожай. Невозможно было разместить все легионы в одном месте, так как нигде не смогли найти достаточного количества продовольствия. Цезарь решил разместить свои войска на зимовку в разных местах, по одному легиону у одного племени, но постарался поселить их как можно ближе друг к другу. Все места зимовки, кроме одного, находились внутри круга диаметром в сто миль. И все же Цезарь чувствовал себя неспокойно. Его восемь независимых командиров были слишком разными: от опытного Лабиена до Квинта Цицерона, который пробыл в своей должности всего одно короткое лето. Многие племена втайне ждали удобного случая, чтобы восстать. Цезарь решил пока остаться в Амьене и посмотреть, как будут развиваться события. Может быть, когда легионы придут на места своей зимовки и укрепят их, он сможет, как вошло у него в обычай, побывать в Ближней Галлии.

Его предчувствие оправдалось: примерно через две недели после того, как легионы разместились в зимних лагерях, началось восстание. Сигналом к нему стало убийство одного из назначенных Цезарем мелких королей. Но еще до того, как Цезарь отдал ближайшему легиону приказание разобраться в этом деле, эбуроны – племя, которое жило между Рейном и Мёзой, – уступили тайным просьбам треверского вождя Индутиомара. Внезапно напав на маленький отряд, посланный рубить деревья, эбуроны уничтожили его и пошли большими силами на наш легион.

Командовал этим легионом тот самый Сабин, который за год до того занял Котентин. Это был туповатый человек, скорее упрямый, чем настойчивый, и его ценили больше за усердие, чем за ум. Цезарь несколько раз до этого давал ему поручения, которые он выполнил неплохо. К тому времени, о котором я пишу, Цезарь назначил Сабину в напарники более молодого офицера Луция Котту, который очень хорошо справлялся с командованием конницей: дерзкая отвага Котты помогала исправить некоторые из ошибок Сабина.

Сабин сделал то, что должен был сделать: легион отбил атаку галлов, а конница в это время сделала вылазку и добилась некоторого преимущества над противником. Однако положение Сабина было трудным. Он зависел от эбуронов, которые поставляли ему зерно. К его великому счастью, они прислали продовольствие за несколько дней до этого нападения. Однако Сабин находился за пятьдесят миль от Цицерона и примерно на таком же расстоянии от Лабиена, а вокруг бурлила толпа варваров, осаждавших место его зимовки. Его лагерь тогда был построен лишь наполовину, поэтому еще не имел всех тех укреплений, которые должен был бы иметь. Что ему было делать? Просто отражать нападение врагов и надеяться, что те разойдутся сами? Галлы кричали, что хотят начать переговоры. Сабину тоже нужно было время, чтобы все обдумать и обсудить. И он выслал к галлам Арпинея, а вместе с ним испанца, который говорил по-галльски и уже бывал у эбуронов с поручениями от Цезаря.

Главным среди эбуронов был вождь Амбиорикс, с которым мы все часто встречались по торговым делам. Сами эбуроны не были сильным племенем и раньше зависели от племени адуатуков, которые попытались предать Цезаря после разгрома нервиев, за что он обошелся с ними сурово. Эбуронам это оказалось выгодно: Цезарь освободил их от дани, которую они платили адуатукам, и приказал тем отпустить на свободу эбуронских заложников, среди которых были сын и племянник самого Амбиорикса. По этой причине Цезарь, разумеется, считал Амбиорикса и его племя надежными союзниками и доверял им.

Теперь Амбиорикс пересказал это все Арпинею и целенаправленно повторил много такого, что было известно всем, изливая на собеседников потоки галльского красноречия. Лично он, Амбиорикс, – благодарный друг Цезаря. Он знает, что пытаться восставать бесполезно. Он не хотел этого делать, но был вынужден под давлением народа и потому, что нечто подобное происходит по всей Галлии. Сегодня все легионы атакованы, каждый по отдельности. Большое войско германцев уже на этой стороне Рейна и находится в двух днях пути отсюда. Положение римлян, разделенных на малые отряды и отрезанных друг от друга, безнадежно. Но если Сабин решит уйти, чтобы соединиться с Цицероном или Лабиеном, Амбиорикс сможет заставить своих людей пропустить римлян. Уход легиона вернет эбуронам свободу, а Амбиорикс втайне будет знать, что заслужил похвалу от Цезаря.

Арпиней передал все сказанное Сабину, и в центре лагеря начался жаркий спор, в котором участвовали все офицеры независимо от званий, вплоть до центурионов. Спорили под открытым небом, потому что во дворе было больше места, чем в жилище легата, которое еще не было достроено. Рядовые солдаты собрались рядом тесной толпой, но стояли слишком далеко и не могли слышать, о чем говорили их командиры. Однако они могли видеть, что офицеры с самого начала сильно разошлись во мнениях.

Котта и старшие центурионы заявили, что укрепления легиона уже достаточно сильны, чтобы выдержать нападение любого количества германцев. Они собирались выполнять приказ Цезаря и держаться до последнего. Но Сабин понимал, что при долгой осаде превосходящими силами их лагерь в конце концов падет, и предполагал, что помощи будет ждать неоткуда. Дело в том, что он считал, будто Цезарь уже уехал в Италию, так как было невероятно, чтобы подобное восстание началось до отъезда Цезаря. А в том, что мощное восстание началось, Сабин был убежден, потому что эбуроны были слишком маленьким и слабым племенем, чтобы восстать в одиночку. Значит, если легион не поспешит сняться с места сейчас же, к приходу германцев он будет заперт здесь без всякой надежды на спасение. А воспользовавшись теперь предложением Амбиорикса, они смогут добраться до ближайшего соседнего лагеря. Им нужно спешить изо всех сил.

Ни одна сторона не могла убедить другую, и спор продолжался с большим жаром. В какой-то момент Сабин повысил голос, специально для того, чтобы рядовые солдаты знали, что сейчас решается их судьба. Но несмотря на его старания заработать популярность, старшие центурионы и Котта твердо настаивали на выполнении долга. Наконец участники собрания разошлись, чем привели в отчаяние офицеров легиона, которые тут же дали понять обоим начальникам, что безопасность всех зависит от согласия. Любой из двух путей, если твердо держаться его, может привести их к спасению, а ссора не оставляет никакой надежды.

Под давлением со стороны понуждавших их офицеров оба командира согласились продолжить обсуждение, но и теперь не пришли к согласию. Эти препирательства продолжались много часов и наконец, уже в полночь, Котта был вынужден уступить старшему по званию и был этим очень расстроен. Рядовые солдаты, и так уже не находившие себе места от волнения, провели остаток ночи, укладывая свои вещи или споря друг с другом о решении, которое было принято с явным сомнением и с большой задержкой. Потом, не выспавшиеся, тяжело нагруженные, мрачные, сомневаясь в том, что делают, они длинной колонной потянулись прочь из лагеря, надеясь, что Амбиорикс обеспечит им безопасность.

Они прошли всего две мили. Галлы встали по обе стороны долины, через которую должен был пройти легион, легко отрезали римлян от выходов из нее и завязали бой на очень выгодной для себя местности. Говорят, что Титурий Сабин растерялся и начал бегать из конца в конец колонны, пытаясь собрать солдат вместе, но был в таком замешательстве, что его вид только ухудшал положение. Котте и другим доблестным офицерам все же удалось сплотить бойцов под своим непосредственным командованием. Был отдан приказ оставить вещи и построиться четырехугольником. Это, без сомнения, была правильная тактика, но офицеры уже не могли поднять дух своих унылых солдат, а галлов только ободрили. Вместо того чтобы разойтись в стороны в поисках добычи, противники стали кричать друг другу: «Добыча – потом!» – и начали приближаться к рядам легионеров.

Оказавшись в строю, наши солдаты стойко боролись за свою жизнь. Но тяжелое вооружение мешало им подняться вверх по холму. Те галлы, которые были перед ними, просто разбегались в стороны, а в это время их соплеменники сзади и с боков обрушивали целый ливень дротиков и камней на плотную массу солдат. Таким образом, нанося некоторый урон противнику, но сами неся гораздо большие потери, римляне вели бой с рассвета до двух часов дня. Котта, который сражался в строю вместе с рядовыми бойцами, в сотый раз кричал «Вперед!», когда камень из пращи ударил его в рот, раздробил ему челюсть и разбил зубы, отчего губы оказались изрезаны их осколками. Но он продолжал сражаться, а кровь текла у него по подбородку и капала на доспехи.

В два часа дня Сабин еще раз послал своего переводчика к Амбиориксу с просьбой о пощаде. Амбиорикс ответил так: он надеется, что сможет заставить своих воинов подчиниться, но сначала Сабин лично должен прийти и спросить об условиях сдачи. Вождь клялся своей честью, что, по крайней мере, самому военачальнику сохранят жизнь. После этих слов Сабин стал собираться к галлам и велел Котте пойти с ним. Но Котта в последний раз отказался подчиниться: пробормотал сквозь разбитые губы, что лучше умрет. Сабин приказал старшим офицерам и центурионам идти с ним, и они отправились на встречу с Амбиориксом. Всем им было приказано сложить оружие, Амбиорикс начал долгую речь, а пока он говорил, галлы подходили все ближе. Очень скоро галлы потеряли терпение, и легионеры увидели, как людской водоворот закружился вокруг их командира и его офицеров. Толпа заметалась из стороны в сторону, послышались крики. Очень скоро все было кончено. Оставив лежать на месте тела тех, кого они предательски зарезали, галлы издали боевой клич и опять начали наступать на оставшийся без военачальников легион.

Тогда погибли многие, в том числе Луций Котта, геройски сражавшийся до конца. Очень немногие уцелевшие вырвались из долины и, неся с собой легионного орла, направились обратно к своему лагерю на глазах у шумной толпы обезумевших от крови галлов, которые гнались за ними, но больше подгоняли солдат криками, чем преследовали. Знаменосец оказался прижатым к крепостной стене. Он перебросил орла в лагерь, а сам погиб во рву. Несколько сот солдат защищали укрепления до ночи. Потом, видя, что утром их ждет конец, они начали убивать друг друга и таким образом погибли все до единого. Еще нескольким легионерам удалось выбраться из долины и попасть в лагерь Тита Лабиена. Там они обнаружили, что все спокойно и никто ничего не знает о случившемся. Общего восстания, которым Амбиорикс пугал Сабина, на самом деле не было.

Сам я был в то время вместе с Квинтом Цицероном примерно за пятьдесят миль от Сабина, в землях нервиев и других зависевших от них племен. Теперь я был уже опытным офицером. Зима в военном лагере – скучная пора даже в самое лучшее время, но эта зима обещала стать более утомительной, чем обычно. Я был у Цицерона своего рода любимцем из-за своих литературных опытов. Эти общие интересы должны были бы скрасить наши скучные дни, но я уже начинал немного тяготиться его обществом. Он, хотя и умел командовать, неуверенно чувствовал себя в должности начальника и потому имел склонность слишком сильно вмешиваться в чужую работу. Он был хорошим собеседником, но предпочитал читать мне свои сочинения, а не слушать мои. Цицерон, как мне казалось, страдал ипохондрией – вечно поднимал слишком много шума из-за своего пищеварения или головной боли, а эти жалобы не вызывали у меня симпатии к нему. В общем, я был невысокого мнения о своем командире, хотя повседневная работа по постройке и укреплению лагеря шла согласно распорядку, поскольку все центурионы и офицеры знали свое дело. Команды лесорубов каждый день выходили из лагеря, и плотники делали свою работу. Палатки одна за другой убирались, и на их месте вставали хижины. Местные племена подвозили зерно. Военная подготовка шла по плану. Ничто не подсказало нам, что Сабин находился в осаде, сражался и умирал. Даже появление Амбиорикса, который примчался на коне с места своего триумфа поднимать на восстание своих могущественных соседей, прошло незамеченным.

Нас встревожил только внезапный крик: дежурная когорта заметила галлов, взбиравшихся по склону, чтобы напасть на нас. Наши солдаты заперли ворота и протрубили сигнал тревоги. Лесорубы, вероятно, погибли, но в тот момент мы не думали об этом. В ужасе и изумлении мы вскочили на ноги, бросили свои дела и кинулись расставлять солдат на стенах. Мало кто из нас был при оружии, и казалось, что у каждого снаряжение находится в одном конце лагеря, а сам он – в противоположном. Люди в отчаянии бегали из стороны в сторону, не зная, куда повернуть, и сталкиваясь друг с другом. Над всей этой суматохой раздавался, повторяя свой настойчивый призыв, звук трубы и ему вторил, словно бросая вызов, пронзительный крик галлов.

Паники почти не было, и все же мы едва не потеряли лагерь в эти первые минуты. Если говорить точно, после того, как мы увидели приближавшихся галлов, у нас еще было несколько минут, но никому не хватило времени понять, с какой стороны будет нанесен основной удар. Галлы же, добившись преимущества внезапности, с бешеной силой рвались внутрь лагеря. Они наступали на нас со всех сторон сразу, и мы даже думать не могли о том, чтобы собраться вместе, как полагалось по порядку, или послать куда-либо резервные отряды. Мы сражались там, куда нас направили слепой случай или чувство долга, слышали шум боя у себя за спиной и не знали, где еще прорвался враг.

Не помню, что делал в это время Цицерон: я был слишком занят, чтобы замечать что-либо. В этот момент наш командир мог принести нам мало пользы. Мы дрались каждый за себя и за товарищей, которые рядом. В конце концов мы отбили нападение, и галлы медленно и с мрачным видом отошли от нашего рва, но встали лагерем вокруг наших укреплений. Было ясно, что мы отрезаны от внешнего мира, но Цицерон, не теряя времени, сразу стал искать добровольцев, которые отнесли бы послание Цезарю. Он обещал большую награду, и несколько смельчаков после наступления темноты незаметно выскользнули из лагеря, чтобы попытать счастья.

Остальные тоже не сидели без дела. Цицерон действовал энергично. Казалось, волнение заставило его забыть о капризах и придирчивости. Некоторые участки стены еще не были укреплены до конца. Нам также были нужны плетенные из прутьев сети, чтобы защититься от камней противника, колья, заостренные и для большей твердости обожженные на огне, осадные дротики, вышки для катапульт и дозорных. В эту первую ночь мы в спешке построили сто двадцать вышек и расставили их по местам. На наше счастье, в лагере было много досок, приготовленных для постройки наших домов. Если бы этого не было, нам пришлось бы разобрать свои уже готовые жилища и потратить больше времени. Даже больные и раненые были подключены к этой работе. К утру мы устали, но были готовы встретить наступавший день.

Нервии, которые командовали галльской армией, теперь попросили о встрече для переговоров и получили согласие. Доводы у них были те же, которые приводились уже в переговорах с Сабином, с тем дополнением, что Амбиорикс засвидетельствовал уничтожение легиона. Все гонцы Цицерона пойманы и убиты. Галлия восстала против римлян. Но если Цицерон покинет свои зимние квартиры и уйдет куда-либо еще, нервии будут рады не причинить ему вреда.

Теперь Цицерон забыл о расстройстве пищеварения и других своих болезнях, но выглядел нездоровым. Напряжение последних часов истощило его физические силы. Однако у него было своеобразное чувство собственного достоинства, и он ответил нервиям, что римский народ не имеет привычки принимать условия, которые предлагает ему враг. Если галлы сложат оружие, они могут послать своих представителей к Цезарю, и тогда Цицерон замолвит за них слово.

Мы все были горды своим командиром, но необходимость сражаться днем и работать всю ночь скоро лишила нас сил, и наши ряды стали таять. Это сулило беду: врагов становилось все больше, чем было вначале, потому что восстание охватывало новые области. Ни один из гонцов, которых продолжал посылать Цицерон, не смог уйти далеко. После гибели первых добровольцев наши враги выводили своих пленников на открытое место перед нашими укреплениями и там пытали до смерти. Это отбило охоту у тех, кто был готов проситься в гонцы, и поставленная Цицероном задача стала казаться совершенно невыполнимой.

Вскоре нервии, устав от штурма, начали возводить огромные осадные укрепления, делать которые они научились у римлян. У них не было для этого специальных инструментов, и было почти смешно смотреть, как галлы копали землю мечами и носили землю в своих плащах. Но никто из нас не смеялся при виде этого. Нервиев было так невероятно много, что они меньше чем за три часа окружили нас стеной высотой в десять футов и длиной в три мили, а кроме того, выкопали впереди нее траншею шириной в пятнадцать футов. После этого они начали по правилам осады подводить под наши стены постройку из наклонных скатов и башен. Галлы делали это неуклюже и медленно, однако башни постепенно приближались к нам.

На седьмой день башни уже почти касались наших укреплений. Те, кто сидел в них, уже могли заглянуть за нашу стену, и на их пути не стояло ничего, кроме сеток из прутьев. В этот день было сухо и дул легкий, но достаточно сильный ветер. Галлы приготовили горячие глиняные шарики и стали метать их в наш лагерь из пращей, которые заранее защитили, обив металлом. Вскоре крыши наших хижин, сделанные по-галльски из соломы, начали тлеть, потом загорелись, а ветер разнес огонь по лагерю. Тут наши враги с оглушительным криком подкатили к укреплениям свои штурмовые башни и навесы, приставили к стенам лестницы и бросились на приступ. У нас за спиной трещало и гудело пламя, в некоторых местах его языки даже дотягивались до защитников лагеря, стоявших на стенах. В этом огне гибли наши вещи, запасы еды, запасное оружие, от которого зависела наша жизнь, и даже наши раненые товарищи. У нас не было ни одного мгновения, чтобы взглянуть назад и оценить ущерб. Толпа врагов под нашими стенами была такой плотной, что ров наполнился доверху их убитыми.

Это был ужасный день. От полного разгрома нас спас лишь ветер. Он, хотя и раздувал пламя, нес его только в одном направлении, и постройки, стоявшие с наветренной стороны, остались целы, а вместе с ними, на наше счастье, уцелело достаточно еды, чтобы мы смогли прокормиться.

У нас не было возможности бесконечно продолжать борьбу. Оружейники с покрасневшими глазами отчаянно работали днем и ночью, приводя в порядок старое оружие. Цицерон шатался, и его организм не мог удержать в себе ни крошки еды. Наш командир ни на что не жаловался, но солдаты умоляли его отдохнуть. Многие из нас были не в лучшем состоянии, но, больные или раненные, мы поднимались на ноги при каждой тревоге. Ни один из гонцов, которых мы продолжали посылать к Цезарю, не нашел ни малейшей возможности пробраться через стан противника. Нам галлы кажутся одинаковыми, но сами они легко различают кто из них откуда: в каждом округе, даже почти в каждом племени есть свой собственный диалект или особенности произношения. К счастью, случилось так, что в нашем лагере находился один из вождей нервиев, который перебежал к нам в начале осады из-за ссоры с соперниками. Этот человек, конечно, не рискнул бы довериться судьбе и выйти из-за наших стен, но он привел с собой нескольких рабов и слуг, которых знали в лицо меньше, чем их господина. Цицерон сам уговорил одного из этих слуг, который, соблазнившись щедрыми обещаниями, добровольно предложил себя в гонцы. Письмо обернули вокруг древка его копья, спрятав под ремнями, и он отправился в путь.

Цезарь получил наше письмо через два дня в пять часов утра. Через несколько минут его приказ уже мчался к Марку Крассу, старшему брату молодого Публия. Марк не уехал со своим отцом, потому что занимал тогда выборную должность в Риме. Позже он поступил на службу к Цезарю и теперь командовал легионом за двадцать пять миль от Амьена. Он сразу же выступил в поход. К девяти часам утра на следующий день его передовой отряд уже был в лагере Цезаря. К этому времени Гай Фабий тоже получил указания и вел своих солдат так, чтобы выйти на дорогу, по которой будет следовать Цезарь, и встретиться с ним. Цезарь велел Марку Крассу оставаться в Амьене, где находились осадное оборудование армии, главные запасы зерна, документы, галльские заложники и общий запас оружия. Сам же он всего с одним легионом пошел на соединение с Фабием. Цезарь приказал Лабиену, если тот сможет, выйти навстречу и присоединиться к нему. К этому времени выжившие солдаты из лагеря Сабина уже добрались до Лабиена и рассказали о том, что произошло. Индутиомар и треверы, которые стояли за всем восстанием, угрожали напасть на легион Лабиена. Он посчитал, что будет просто безумием уйти из-под защиты лагерных укреплений для соединения с Цезарем.

Лабиен рассудил здраво, хотя с двумя легионами Цезарь был совсем не так силен, как хотел бы. Тем не менее Цезарь повел свои войска намеченным путем и послал впереди них галла с сообщением для нас. Пробраться в лагерь было легче, чем выбраться из него, но этот человек побоялся слишком сильно испытывать судьбу. Он прикрепил письмо Цезаря к ремню, которым было обвязано копье, и метнул его в нашу крепостную стену.

Копье вонзилось в одну из башен. Обычно мы в конце каждого дня собирали такие копья, чтобы потом использовать их. Но получилось так, что это копье оказалось слишком низко над землей и до него было трудно добраться. Поэтому оно оставалось там два дня, и письмо на нем развевалось на ветру на глазах у обеих армий.

Наконец мы подняли наверх это копье и увидели, что на нем было. Цезарь писал по-гречески, потому что некоторые галлы умеют читать по-латыни. Цицерон выстроил тех из нас, кто еще мог стоять, и прочел нам это письмо. Меньше чем через час наши дозорные увидели с башен сигнальные огни Цезаря.

Галлы тоже поняли, что это такое, сняли осаду и пошли навстречу Цезарю. Мы же были слишком измучены даже для самой слабой попытки сделать вылазку. Выставив охрану, мы помчались вниз, спустились в уцелевшие постройки, на почерневшую от огня землю, к подножию укреплений и уснули там как были – в доспехах, положив щиты и шлемы рядом с собой.

На второй день после этого армия галлов, разбитая, мчалась через леса, а Цезарь был с нами. Он похвалил нас всех, в особенности Цицерона и тех, кто совершил героические поступки. Цезарь пообещал, что возьмет нас отдыхать в Амьен до конца зимы.

В Галлии новости распространяются очень быстро: у ее жителей есть система, по которой они передают их с помощью криков от деревни к деревне. Цезарь вошел в наш лагерь в три часа того дня, когда разогнал войско нервиев. Еще до полуночи за шестьдесят миль от нас люди из дружественного нам племени ремов сообщили об этом Лабиену, прокричав новость у ворот его лагеря. Новости дошли и до Индутиомара, который был намерен атаковать Лабиена на следующий день. Услышав, что произошло, он повернул прочь и увел своих людей домой.

Недовольные утихли, наступила зима. Цезарь вызывал представителей из числа вождей в Амьен. Там он обещал, угрожал и судил. Только ремы среди бельгов и эдуи среди галлов не принимали участия в предательстве. Ропот против римлян чувствовался во всей Галлии. В землях треверов по-прежнему правил Индутиомар, пока не наказанный, но ожидавший мести Цезаря, когда наступит весна. Индутиомар не желал покорно терпеть эту месть. Послы треверов уже побывали на другом берегу Рейна и хвалились, будто люди Сабина были половиной армии Цезаря. Индутиомар пытался соблазнить германцев обещаниями и нанять их за деньги. Но германцы уже дважды были разбиты римлянами и не имели никакой охоты идти на скорую смерть. Разочарованный, Индутиомар начал обучать собственные войска и привлекать к себе объявленных вне закона преступников, изгнанников и отчаянных удальцов со всей Галлии, обещая им вознаграждение. В самом начале весны он снова начал военные действия против Лабиена, надеясь уничтожить его раньше, чем Цезарь сможет двинуться с места. Однако Индутиомар не стал атаковать. Осторожность была основной чертой его характера, и действовать внезапно было выше его сил. Он и его конники блуждали вокруг нашего лагеря, обменивались ругательствами с солдатами, метали в них копья, изучали местность и наши укрепления. Каждый день Индутиомар становился все более дерзким и наглым и поджидал своего часа.

Он не учел, что имеет дело с Лабиеном, смелым до дерзости, решительным, не забывающим обид, который был известен как человек, которому лучше не становиться поперек пути. Индутиомар слишком долго угрожал и бросил слишком серьезный вызов. Лабиен приготовился покончить со всем этим, для чего тайно и умело сделал нужные распоряжения и совершенно неожиданно приказал своей коннице атаковать. Галлы рассыпались по полю. Лабиен велел своим конникам позволить уйти всем, кроме Индутиомара. Он распорядился обязательно убить вождя, даже назначил крупную награду за его голову. И приказ был выполнен слово в слово: Лабиену принесли голову Индутиомара. За ним гнались все наши конники сразу, поймав его при переправе через брод. После этого по крайней мере на некоторое время в Галлии стало спокойно.

Возмездие Цезаря. 53 год до н. э.

Амбиорикс, король эбуронов, был высоким, худым, светловолосым варваром и среди равных себе славился как мастер биться мечом и охотник. Его племя широко расселилось по дикому гористому краю, который назывался Арденнский лес и находился между Рейном и Мёзой. Это был край далеко оторванных друг от друга деревень, где крестьяне сражались с волками, кабанами и рысями, а к делам своих более сильных соседей проявляли мало интереса. Но сам Амбиорикс был честолюбив, то есть к дикой непокорности, свойственной его народу, добавлялось очень много тщеславия. Совершив свой подвиг – уничтожив Сабина и его легион, – Амбиорикс долго был опьянен успехом. Певцы прославляли его дела. Послы хвастались германцам на другом берегу Рейна, что половина армии Цезаря истреблена. Нервии приветствовали Амбиорикса как героя, Индутиомар и треверы дали клятву напасть на Лабиена, как только соберут силы. Дальние бельги, которые жили возле Сены, хотя и находились непосредственно под властью Цезаря, были известны своенравием и упрямством. В племени карнутов король, присланный Цезарем к ним в правители, был убит. Военные действия в 53 году могли начаться всеобщим восстанием, и, возможно, Амбиорикс надеялся возглавить его.

Пока же Амбиорикс удалился зимовать в крепости своего дикого края и там весело проводил время среди пиров и стука мечей о щиты, почти отрезанный от новостей снегом, засыпавшим перевалы Арденнских гор. Однако несколько гонцов добрались до него, а с наступлением весны новости стали поступать еще чаще. Сначала эбуроны почти не заметили, что все вести были плохими. Цезарь дал клятву не бриться и не стричь волосы до тех пор, пока не отомстит. Это вызвало смех. Но уже не так смешно было то, что он напал на нервиев в разгар зимы, когда его легионы почти не в состоянии были передвигаться. Поскольку несчастные нервии не имели возможности собрать свою армию до начала весны, их выгнали из домов, и многие из этого народа умерли от холода и голода. Нервии покорились. В то же время хвастливые заявления Амбиорикса и его друга Индутиомара не произвели впечатления на германцев. До них дошло известие о том, что Цезарь ничуть не ослаб от своей потери, а наоборот, стал сильнее, чем когда-либо. Вместо уничтоженных полутора легионов он набирал три. Германцы, уже несколько раз побежденные Цезарем, не хотят снова воевать против него. Они не пришлют никакой помощи бельгам.

Эта последняя новость была ужасна. Амбиорикс скрыл ее от своих друзей и в какой-то степени от себя самого. Он понимал, что без германцев прогнать Цезаря невозможно. Вероятно, какой-нибудь новый успех заставит их передумать. Но после этих успокаивающих рассуждений пришла весть о смерти Индутиомара под стенами лагеря Лабиена. Племя Индутиомара, треверы, хотя и участвует в восстании, больше не станет ничего предпринимать против римлян, пока само не подвергнется нападению. Без треверов и Индутиомара Амбиорикс не мог поделать ничего.

Он сделал вид, что все не так уж плохо: сказал своим людям, что их страна слишком далеко находится, слишком дикая и слишком суровая для Цезаря, который не сможет здесь воевать. Они же будут защищаться до тех пор, пока кто-нибудь не придет к ним на помощь. Его приближенные пили до дна за его здоровье и клялись защитить его даже ценой собственной жизни. Но поскольку римляне все не появлялись, они проводили время на охоте.

Весна плавно перетекла в лето. Пока пшеница в полях была еще зеленой, Цезарь успел побывать повсюду. В самом начале весны он созвал в Париже Совет Галлии и заставил этот Совет расследовать заговор бельгов. Оскорбленные этим члены Совета неохотно дали Цезарю полномочия начать судебное преследование против тех людей, которые действительно устроили заговор, но не были схвачены с оружием в руках. Ни один из случаев, когда Цезарь демонстрировал им свою военную мощь, не стал для них уроком. Но это принуждение показало, что добрые старые времена кончились и галльские вожди больше не вольны играть как хотят в борьбу партий. Как только трава выросла настолько, что кони могли ею прокормиться, Цезарь повел свою армию против треверов и других племен, все еще продолжавших восстание. Однако эбуронов и самого Амбиорикса он не трогал.

Амбиорикс ждал, что будет. Он еще тревожился, но уже успел наполовину успокоиться. Цезарь посетил множество мест, находящихся рядом с ним, – сначала на Нижнем Рейне, потом на Верхнем. Цезарь построил еще один мост через Рейн, чтобы научить германцев не вмешиваться в дела Галлии. По сути дела, он окружил эбуронов со всех сторон, но до сих пор не вошел в их страну.

– Он не осмеливается это сделать, – хвастался Амбиорикс, – наша страна создана для засады, а не для открытого боя. Когда мы поймаем Цезаря в западню, ему повезет, если он сумеет пробиться обратно.

Вот что Амбиорикс говорил своим слугам и родственникам, собравшимся в зале его собственного дома: он пока не призывал воинов своего племени, потому что не мог кормить их бесконечно. Отступив в свое убежище в глубине леса, он рассчитывал получить множество предупреждений раньше, чем армия Цезаря пройдет первые милю или две по его земле. Тогда он созовет свой народ и нападет на Цезаря в том месте, которое выберет сам.

Так хвалился Амбиорикс, и так он рассчитывал поступить. Его большой зал был выстроен под деревьями, чтобы сохранялась прохлада, и был окружен всевозможными постройками – амбарами, конюшнями, хлевами и пристройками, где жили женщины. Все эти хижины из переплетенных прутьев и глины образовывали большой двор, защищенный воротами и грубым забором. Вдруг в этом дворе залаял пес. Мужской голос что-то крикнул. Послышался приглушенный стук копыт – чьи-то кони скакали галопом. Женщины пронзительно закричали. Сидевшие в зале вскочили на ноги, стали хватать оружие. В это время младший сын Амбиорикса, десятилетний мальчик, появился в дверях и громко крикнул: «Римляне здесь!»

Это действительно были римляне – отряд конницы числом примерно в восемьсот человек. Цезарь приказал им идти впереди его армии; не зажигать костров, чтобы не выдать своего присутствия; не давать уйти ни одному встречному, чтобы никто не смог предупредить противника; и спрашивать всех пленников, где находится Амбиорикс. Проникнув в глубь страны эбуронов и оставшись необнаруженными, они смогли незаметно приблизиться к его дому под прикрытием окружающего леса. Некоторые воины отряда уже сражались со слугами Амбиорикса у входа во двор, а другие разворачивались так, чтобы полностью окружить дом.

Нельзя было терять ни мгновения. У Амбиорикса оказалось не больше двухсот человек домочадцев, включая женщин и детей. Один из этих людей, вместо того чтобы присоединиться к тем, кто сражался у ворот, побежал в конюшню и вывел оттуда ближайшего к выходу коня. «Скорее! Сюда!» Амбиорикс прыгнул на лошадь и торопясь ускакал через маленькую боковую калитку. С непокрытой головой, ухватившись за гриву невзнузданного коня и отчаянно погоняя его плоской стороной меча, он исчез в лесу. Пощады не было никому, все его домашние – мужчины, женщины и дети – погибли. Лишившись своих сторонников, Амбиорикс велел передать народу своего племени, чтобы они не ждали ничьей помощи, а справлялись с бедой сами.

Подчинив своей власти все соседние племена и этим лишив эбуронов убежища, Цезарь теперь шел истребить их народ и само их имя. Он подвел свою армию к тому месту, где раньше был лагерь Сабина и до сих пор стояли его сохранившиеся стены. Цезарь вел в составе своей армии один из своих новых легионов, четырнадцатый, еще не настолько обученный, чтобы на него можно было положиться в бою. Этот легион он оставил в лагере под командованием Квинта Цицерона, которому велел не выпускать за стены этих неопытных солдат. Остальную свою армию Цезарь разделил на три колонны, заверил Цицерона, что вернется через неделю, и отправился вперед показать галлам, как ужасен он может быть, когда разгневан.

Цезарь отмечал свой путь огнем и кровью, но долины Арденнского края трудно обыскивать, если не разделиться на маленькие отряды. Поэтому Цезарь думал о том, как ему уберечь своих людей от засад, и решил переложить часть работы на галлов. Он предложил всем желающим из соседних племен присоединиться к армии и получить долю в добыче.

В Галлии всегда есть наследственная вражда. Ни восхищение делами эбуронов, ни дружеское отношение к ним – ничто не могло спасти эбуронов теперь. Получив разрешение сражаться и грабить, как и сколько хочется, соседние племена взяли их в тесное кольцо. За людьми гнались по лесистым долинам, как за волками на охоте. Одни укрылись в болотах Нижнего Рейна и были там перерезаны. Другие попытались спрятаться на песчаных островках в устье этой реки – их выследили и убили. Вся страна эбуронов наполнилась обугленными остатками хижин, вытоптанными посевами и мертвыми телами зарубленных мужчин, женщин и детей, оставленных гнить где лежали.

В этой пустыне, проносясь из конца в конец дикого края, Цезарь искал Амбиорикса. Иногда галл всего на день опережал своего преследователя. Часто люди видели, как он проскакал мимо – с покрасневшими глазами, в лохмотьях, наклонившись над гривой своего коня, словно уже не в силах сидеть прямо, светлые волосы и борода от грязи казались потемневшими. Некоторые, когда их спрашивали, даже говорили: «Он здесь. Он у нас», – оглядывались вокруг и видели, что он исчез. Иногда Амбиорикс был один, но чаще с ним были еще четыре всадники – слуги, которые остались у него от дней его величия, единственные люди во всей Галлии, кому он решался доверить свою жизнь.

Так Цезарь, отложив завоевание Британии, осуществлял свою месть. А Квинт Цицерон с четырнадцатым легионом в это время находились в неуютном месте – были заперты в несчастливом лагере погибшего Сабина. И возможно, по какой-то причине, имевшей отношение к этому месту, произошло нечто странное: перед одним из наших солдат предстало видение.

В военных лагерях всегда есть прорицатели. Все, конечно, хорошо знают, что сны и знамения могут предвещать будущее. Любой солдат должен рисковать своей жизнью почти каждый день и потому очень чувствителен к таким предупреждениям потусторонних сил. Наш лагерь был наводнен лжепрорицателями, игравшими на доверчивости невежд. Цезарь не обращал на них внимания, если они держали свои пророчества в границах допустимого, то есть не предсказывали поражение и не сеяли страх в войсках. Но среди обманов презренных плутов время от времени случалось настоящее знамение, которое всегда было трудно отличить от лжи, пока предсказанное событие не происходило на самом деле. Например, иногда тот или иной из наших солдат заявлял, что обладает даром видеть будущее. С такими людьми трудно иметь дело, потому что они искренне верят в то, что говорят. В данном случае один из солдат заявил, что пережил видение, которое предвещало поражение и смерть Цезаря.

Цицерон сразу же узнал об этом. В отличие от Цезаря он не всегда относился к подобным случаям с недоверием. Скорее он даже имел склонность собирать рассказы о чудесах и предзнаменованиях. Но в этом случае Цицерон был в достаточной степени солдатом, чтобы понять, как не вовремя прозвучало подобное пророчество. Четырнадцатый легион состоял из неопытных солдат, чей боевой дух был нетвердым. Цезарь оставил их одних в этом обещавшем беду месте. Ветераны из наших старых легионов не смогли бы даже представить себе, что Цезарь потерпел поражение, но солдаты четырнадцатого очень легко могли поддаться панике. Поэтому Цицерон решил лично расспросить солдата, желая высмеять его предсказание, но солдатский рассказ показался ему необычным и любопытным.

Сначала казалось, что видение солдата было просто связано со смертью Сабина. Солдат рассказывал, что он видел себя в рядах потерпевшего поражение легиона. Он не помнил ни свое место в строю, ни того, кто был вместе с ним, ни каких-либо подробностей о мертвых, раненых или находившихся в отчаянии людях. Он только знал, что до этого они очень долго сражались, но теперь им был отрезан путь к отступлению и их командующий вместе с офицерами поехал договариваться о сдаче. По его словам, он смотрел на них и понимал, что они не вернутся, армия останется без начальников и поэтому погибнет.

Услышав этот вздор, Цицерон почти гневно заявил, что желает знать, как солдат смеет связывать это со смертью Цезаря, когда всем известно, что таким был конец Сабина. Ответ изумил его. Солдат объяснил, что в его видении главный начальник ехал на коне по равнине, и его плащ был красным.

Это делало весь рассказ очень странным. Ни один простой легат, такой, каким был Сабин, не носил красного плаща. Кроме того, удивляло упоминание о равнине. Солдат описал ее так: песчаные холмы, поросшие жесткой травой и кустарником, деревьев нет, вдали невысокие горы. Невозможно было представить ничего менее похожего на покрытые лесом овраги Арденн. Цицерон с некоторым облегчением указал на это, высмеял рассказ солдата и заставил его молчать, пригрозив, что велит выпороть его плетью. Но сам Цицерон посчитал этот рассказ очень странным. Через несколько месяцев, когда до нас добрались новости с Востока, он снова послал за этим человеком, но его уже не было в живых. Поэтому если и были какие-то подробности, которые солдат побоялся добавить к своему рассказу, то они навсегда останутся неизвестными. Но Цицерон считал – и, вероятно, был прав, – что этот человек действительно имел дар ясновидения. Ведь, как мы узнали гораздо позже, именно то, о чем он говорил, произошло с Марком Крассом.

Пока Цезарь готовился уничтожить эбуронов, Марк Красс на другом конце мира перешел Евфрат и повел свои войска вперед за славой – на жаркую и сухую парфянскую равнину. У него было семь легионов, четыре тысячи конников и столько же легковооруженных пехотинцев. Возле места, которое называется Kappa, он встретил войско парфян, числом чуть больше трети его собственной армии. Тут он обнаружил то, о чем, возможно, успел узнать от Помпея: парфяне-конники – знатные люди, которые имеют тяжелое вооружение – мощные копья и обитые металлом щиты, остальные же воины – лучники. Он построил свою пехоту четырехугольником, чего вполне хватило для отражения атак. Но этот строй сделал пехотинцев огромной мишенью для парфянских лучников, которые выпускали целый дождь стрел и делали это без остановки, поскольку привезли на верблюдах большие запасы боеприпасов.

Видя, что его легионеры погибают в этой бойне, не сходя с места, Красс вызвал своего сына, молодого Публия и поручил ему во главе его конников атаковать легковооруженных стрелков из лука и обратить их в бегство. Выполняя этот приказ, Публий повел на противника свою тысячу конников из Галлии, еще несколько сот конников, которые были под его командованием, а также пятьсот лучников и восемь когорт легионеров, которые должны были стать поддержкой для конников в случае необходимости. Парфянские лучники не проявили желания подпустить Публия близко: они стали быстро отступать, время от времени поворачиваясь назад и стреляя над крупами своих лошадей. Стреляли они с умением, которое дается долгой тренировкой, и очень результативно. Публий погнался за ними: если бы он отошел назад, парфяне вернулись бы. Но его конница могла победить лучников только в ближнем бою.

Удаляясь, и отступающие, и преследователи скрылись из глаз, потому что равнина в этом месте шла слегка под уклон. Тем временем Красс, освободившись от давления, начал медленно продвигать свою армию к склону, где местность была выгоднее для нее. Но вскоре Публий увидел, что внезапно парфянские лучники повернули одни направо, другие налево, а между ними выдвинулась вперед тяжелая конница, к которой они подводили его все это время. Два конных войска сошлись вплотную, но доспехи и оружие у галлов были гораздо слабее, чем у парфян. Воины Публия сражались геройски, но погибли. Он посылал своему отцу просьбы поспешить ему на помощь как можно скорее. Двое друзей Публия умоляли его бежать вместе с ними: быстрота их коней давала им возможность спастись. Но Публий ответил им, что никакой страх смерти не заставит его оставить своих солдат погибать одних.

Тем временем Красс-старший пошел на помощь сыну. На середине пути его встретили парфяне. Они кричали, били в барабаны и потрясали в воздухе своими штандартами. Они подъехали ближе – и по рядам римлян пронесся негромкий шепот, а те, кто стоял возле Красса, попытались предупредить его, чтобы он не смотрел вперед. Ближайшим штандартом была голова Публия, надетая на копье.

В Марке Крассе, несмотря на все его недостатки, было старинное римское благородство. Он проехал на коне вдоль рядов своих солдат со словами: «Мои соотечественники! Это моя личная потеря, и она значит мало. Судьба и слава Рима в безопасности, пока существуете вы!» Говорят, что его голос при этом звучал твердо, но лицо было бледно, и он выглядел старым. Когда несколько дней спустя Красс ехал в своем красном плаще сдаваться и умирать, ему было все равно, что с ним станет.

Так погиб Красс – именно так, как увидел наш солдат. Его смерть разорвала всю прогнившую ткань римской политики. Три правителя своим сотрудничеством долгие годы поддерживали в римском обществе равновесие. Теперь на весах власти остались только двое. Либо Цезарь, либо Помпей должен был перетянуть чашу весов в свою сторону. После смерти Юлии и конца своих общих надежд полководцы-соперники уже ни в каком отношении не были союзниками. Теперь Помпей мог формировать свои войска в Испании, мог набирать легионы под тем предлогом, что отправляется в Парфию мстить за Красса, но не ехать туда. Теперь каждый наместник какой-либо римской провинции должен был принять сторону либо Цезаря, либо Помпея. Помпей накапливал силы в Риме, и его мощь и власть росли.

Анализируя цепь этих событий, можно было предположить, что видение нашего рядового было послано Цезарю как предупреждение о будущих трудностях. Но оно не достигло своей цели. Амбиорикс кружил и петлял по эбуронским лесам, заметая следы, а Цезарь сзывал своих охотничьих псов. Даже одно германское племя поспешило переправиться через Рейн на плотах, чтобы урвать свою долю в добыче. Но вскоре германцы выяснили, что Цезарь далеко, а все имущество его армии оставлено в лагере на попечении Цицерона и под охраной легиона солдат, которые недостаточно сильны и потому не рискуют выходить за стены. И германцы сделали вывод: разграбить это место будет гораздо выгоднее, чем соперничать с соседними племенами бельгов за то, что можно взять с эбуронов.

Тем временем Цицерон провел утомительную неделю. В лагере было много вьючных животных, и теперь им не хватало корма. Солдаты четырнадцатого легиона жаловались на жару, мух и на то, что им нечего делать. За это время выздоровело много ветеранов из тех, кто числился в списках больных, и они заявляли, что, когда девять легионов размещаются на одном небольшом участке, где противника не видно, а все соседние галлы ушли охотиться за Амбиориксом, нет никаких причин вести себя как в осаде. Цицерон вначале твердо соблюдал приказ, но когда прошло семь дней, а Цезарь не возвратился, Цицерон посчитал, что поступит разумно, если будет действовать по своему усмотрению. Поэтому он позволил половине легиона выйти из лагеря, чтобы сжать хлеб, который, как нам было известно, рос на дальнем, не видном из лагеря склоне одного из холмов. Вьючные животные были выпущены из лагеря пощипать свежую траву, и отдельная команда из трехсот выздоровевших ветеранов вышла помогать новичкам на уборке урожая.

Именно в этот спокойный момент германские конники галопом подскакали к лагерю и попытались ворваться через задние ворота. В этом месте к лагерю близко подступал лес, поэтому, когда германцев заметили, они уже почти добрались до торгового ряда, который ставят за воротами лагеря вдоль его стен.

Дежурная когорта у нас была, но неопытность и неловкость солдат четырнадцатого легиона осложнили положение. Сигнал тревоги был подан нечетко. Все были в панике. Секстий Бакул – тот, кого не брала никакая смерть, – был теперь первым центурионом в двенадцатом легионе. Излечившись от тяжелейших ран, которые были бы смертельными для большинства людей, он вновь заболел, на этот раз дизентерией: эта болезнь – беда всех армий. Теперь он, еще далеко не выздоровевший, лежал в своей палатке и не ел уже пять дней. Но, услышав тревожный шум, он заставил себя встать на ноги и, шатаясь, вышел из палатки.

Положение было отчаянным: варвары сражались в воротах с охранявшими вход часовыми, и те отступали. Бакул выхватил оружие у ближайшего к нему перепуганного дурака и, что-то крича хриплым голосом, бросился на выручку охране. Его пример побудил других сделать то же самое. Многие знали Бакула, поскольку в таком маленьком лагере первый центурион, герой многих боев, не мог остаться неизвестным. Если он, больной, смог подняться с постели и сражаться, то и они могут пойти за ним. Бакул вскоре упал, пробитый германским копьем, но теперь для тех, кто защищал вход, стало делом чести спасти ему жизнь. Они яростно рванулись вперед, напрягая все свои силы, и вытащили Бакула из-под конских копыт, а затем одним ударом отбросили германцев назад настолько, что смогли запереть ворота.

В это время сборщики урожая услышали шум и пошли через холм обратно. Но когда они увидали лагерь и разглядели германцев, то не смогли сразу понять, что им теперь делать. Они в общих чертах знали, как выглядят их боевые порядки, но не умели в эти порядки построиться. Тем временем погонщики мулов и конюхи прорвались через их ряды и усилили неразбериху. Офицеры и центурионы уборочной команды, хотя и были опытными солдатами, переведенными из других легионов, еще не привыкли к своим новым должностям и не были уверены в своих подчиненных. Они не знали, то ли им построить отряд клином и спешить к лагерю, то ли встать на вершине одного из холмов и сопротивляться там, где их застало нападение. Выздоровевшие ветераны, которые были вместе с уборщиками, не сомневались. Хотя их было немного, они пошли в атаку на врага и добрались до лагеря, не потеряв ни одного человека. Конюхи во время этого броска прошли следом за ними. Но солдаты четырнадцатого легиона были не в состоянии ни на что решиться. Скоро они оказались в окружении, но не атаковали и не оборонялись. Некоторые из центурионов, геройски сражаясь, увели часть солдат. Остальные легионеры этого отряда были убиты германцами на глазах своих товарищей, в ужасе смотревших со стены.

К счастью, после этого германцы отступили. Они не догадались, что могли захватить лагерь, потому что четырнадцатый легион был в панике. Вскоре снова возникли слухи о том, что Цезарь потерпел поражение и убит. Даже появление конницы Цезаря, которая прибыла к нам поздним вечером того же дня, с трудом рассеяло эти страхи.

Цезарь, озабоченный очередной бедой, был не в том настроении, чтобы его можно было беспокоить видениями, да и Цицерон, который чувствовал себя виноватым, не хотел с ним встречаться. Кроме того, Цезарь еще не завершил свою месть. В эту дождливую осень солдаты топтали землю эбуронов, жгли их деревни, ели их зерно и превращали их страну в пустыню, где уцелевшие наверняка должны были умереть от голода. Но Амбиорикс по-прежнему ускользал от римлян, скрываясь в диких лесах.

Наконец Цезарь покинул этот край и встал лагерем в Реймсе. Совет Галлии был вынужден собраться снова и продолжить судебное преследование тех вождей бельгов, которые подстрекали к восстанию. Глава их заговора, вождь по имени Акко из племени карнутов, был казнен старинным римским способом – забит насмерть плетьми. Преподав бельгам урок, Цезарь расквартировал свои легионы на зимних квартирах в городе Сансе, а сам отправился в Италийскую Галлию – решать судебные дела.

Перед бурей. 53–52 годы до н. э.

Хотя мы страшно отомстили за Сабина, пролив кровь эбуронов, в Галлии по-прежнему было неспокойно. В ту зиму Цезарь не был с нашей армией: политическая ситуация в Риме привела к расколу правительства, и по просьбе Сената, который провозгласил военное положение, Помпей вооружался. Цезарь в своей провинции Ближняя Галлия на севере Италии тоже вербовал себе солдат. Если бы он решил, что Помпей поступает с его сторонниками несправедливо, то имел бы возможность перейти границу во главе своих войск. А это означало бы гражданскую войну. Наша армия ждала, что будет, и жадно впитывала любые слухи. Галлы невероятно преувеличивали каждую новость из-за Альп, и считали, что перед ними открываются великие возможности.

Ту зиму я проводил на зимней квартире в Сансе, который расположен на одном из притоков Сены в землях племени сенонов. Это прекрасное место для того, чтобы наблюдать за карнутами и паризиями, оставаясь при этом близко от бельгов. Два легиона Цезарь разместил на восток от нас в Лангре, а еще два – в землях треверов, чтобы ни одно из обессилевших до предела бельгских племен не восстало. Остальные шесть наших легионов были в резерве под командованием Лабиена и находились в Сансе.

Вокруг зимнего лагеря всегда происходит какое-то движение. Если погода зимой неудобна для движения больших масс людей с мулами и вещами, это еще не значит, что вообще никакие отряды не могут передвигаться. Торговцы ездят свободно, а местные галлы приносят товары на продажу, предлагают за плату свои услуги или доставляют новости. Все галлы любят слухи и пересуды и знают, что за удачно преподнесенный слух дают награду. Кроме того, как я уже говорил, галлы до того завидуют друг другу, что каждый из них доносит на своих соплеменников. По сути дела, главной трудностью для нас было то, что галлы доверчивы и не стесняются выдумывать рассказы, которые помогут им добиться намеченной цели. Однако если достаточно много людей рассказывают одно и то же, обычно это правда или, по крайней мере, каким-то образом отражает правду.

За то долгое время, которое мы провели в Галлии, достаточно многие из нас завели знакомства среди галльских вождей – начальников конницы – и немного научились говорить по-галльски. У нас была обязанность следить за новостями и передавать старшим по должности. Не все, конечно, а только те, которые, как нам казалось, имели первостепенную важность. Когда до меня дошел слух о том, что вожди собирались на совещание, – одни говорили, что это произошло в лесу возле Парижа, другие – что к северу от Луары, – я сообщил об этом Лабиену.

Придя к нему, я застал его рассерженным. Лабиен был суровым человеком, беспощадным и упорным, действовавшим умело и успешно. Он восхищался Цезарем, только когда тот бывал особенно безжалостным. Если бы Лабиену дали волю делать так, как он хотел, галлы либо восстали бы гораздо раньше, либо никогда не осмелились восстать. Но Цезарь, как имел склонность жаловаться Лабиен, слишком мягко обходился с ними.

– Совещание вождей? – рявкнул он. – О чем? Где? Кто участвовал? Держи ухо востро, приятель. Если в этом есть хоть сколько-то правды, полдюжины участников скоро будут здесь и обо всем доложат.

Никто не донес о вождях, что было странно. Но слухи продолжали поступать. То про одного, то про другого из вождей упоминали, что он был на тайной встрече или уезжал из племени, а это могло означать то же самое. Однако никто ни словом не обмолвился о том, что происходило на совещании. Вскоре Лабиен созвал вместе тех из нас, кто что-то знал об этом деле.

– Что стоит за этим? – спросил он в своей резкой отрывистой манере. – У вас есть какие-нибудь мысли на этот счет?

– За этим стоит клятва, – растягивая слова, медленно ответил Волусен, невозмутимый как всегда. – Большинство этих варваров предадут родного отца просто от злости, но у них есть клятвы, которые они боятся нарушить.

– И я так думаю, – согласился Лабиен. – А поскольку галлы дают клятву, если только задумали сделать что-то отчаянное, нам нужно выяснить, в чем тут дело.

– Кто там был? – спросил Децим Брут.

Мы стали называть имена, по одному или по два каждый, и постепенно наш перечень стал похож на список вождей племен, живущих к югу от Сены. У нас не было никакого способа проверить, кто из этих людей был назван по злому умыслу, а кто действительно был там.

– По крайней мере, теперь определены границы мятежа, – заметил Лабиен. – Из эдуев и тех, кто от них зависит, конечно, нет никого, и никого из бельгов.

– Не знаю: я слышал, Коммий тоже, – сказал Базил.

– Коммий! – Лабиен вздрогнул, словно кто-то уколол его. – Ничего нелепей не придумаешь!

– Коммий! – повторил за ним как эхо Волусен и чуть ли не хихикнул при этом. – Я поверил бы любому плохому слуху об этом негодяе и убийце. Подождите, пока я его поймаю!

В ответ на это Лабиен только пожал плечами: личная вражда Волусена и Коммия была хорошо известна. Но тут кое-что пришло мне в голову.

– Я слышал, что Коммий уезжал из своего племени, – рискнул я заговорить, – но не придал этому значения. Цезарь дал ему королевскую власть над атребатами, а в этом году он добавил к ним моринов. Коммий слишком многим нам обязан. И кроме того, мы все его знаем…

Действительно, мы все знали Коммия. Было бы непохоже на него, если бы он просидел всю зиму в своем королевстве. Он должен был носиться то туда, то сюда и делиться своими замыслами с людьми. Только казалось невероятным, чтобы его мысли могли быть чем-то вредны для римлян, от которых Коммий зависел.

– Коммий правит моринами и атребатами, – заговорил Децим Брут, думая вслух, – то есть у него в руках все побережье вокруг Булони. Его знакомства в Британии, как мы все видели, когда были там, делают его влиятельным человеком. Коммий, несомненно, разочаровался в Цезаре оттого, что Цезарь не продолжает завоевывать Британию.

Лабиен и после этого покачал головой и сказал:

– Коммий зависит от нас, потому что мы дали ему королевскую власть. А он не дурак.

– Был ведь Тасгетий, который тоже зависел от нас, и собственный народ убил его. Может оказаться более разумным повести своих соотечественников на восстание и быть героем, любимым в народе.

– Нужно получить больше доказательств, – заявил Лабиен. – Но я клянусь: если Коммий стал предателем, я его не помилую.

– И я тоже. Это будет большое удовольствие, – шепнул мне на ухо Волусен.

К нашему удивлению, – хотя мы догадывались, что Коммий не умеет хранить тайну, – новые доказательства появились. Мы, правда, так никогда и не узнали, был он или нет на той таинственной встрече вождей. Но Коммий начал ездить по соседним племенам бельгов и делал им по секрету намеки и предложения, которые не допускали двух толкований. После прошедшего лета ни у кого из бельгов недоставало боевого духа для восстания, но в каждом племени были горячие головы. Им-то Коммий в туманных выражениях обещал великие дела. Он также заявлял, что в Риме идет гражданская война и в этом году Цезарь, разумеется, не приедет в Галлию из-за Альп. Он клал собеседникам руку на плечо и доверительным тоном говорил, что помощники Цезаря – плохие военачальники.

У Лабиена эти известия вызвали яростный гнев, который стал еще сильнее оттого, что Коммий встревожил его: если в Галлии действительно возник заговор, нам было жизненно необходимо не дать ему охватить еще и бельгов. Цезарь еще никогда не боролся с обеими восставшими половинами Галлии сразу. Коммий благодаря своему характеру имел большое влияние на племена, а то, что он – бывший друг Цезаря, должно было еще усилить это влияние. Но прежде всего Лабиена возмущало то, как отвратительно и низко поступил Коммий: этот человек только ради собственной выгоды – насколько мы знали, других причин у него не было – пытался предать тех, кто был ему друзьями. Если бы Коммий оказался во власти Лабиена, наш военачальник казнил бы его так же, как казнили Акко. Но это было невозможно: Коммий был слишком хитер, чтобы довериться нам и приехать в Санс, и в ответ на просьбу об этом прислал свои извинения.

Тогда Волусен взял это дело в свои руки и пришел к Лабиену с предложением убить Коммия, который, как Волусен всегда утверждал, пытался убить его. Лабиен – так, по крайней мере, сказал мне Волусен – согласился, что этот пес-предатель не заслуживает ничего лучшего. Однако он сомневался, что кого-нибудь можно убедить сделать это.

– Я сделаю это сам, если ты дашь мне разрешение, – сказал Волусен.

Лабиен вздрогнул при этих словах: он рассчитывал нанять какого-нибудь галла, а не открыто использовать легионеров в таком сомнительном деле. Это будет выглядеть некрасиво.

– Разве важно, как все выглядит? – заявил ему Волусен. – Это припугнет бельгов. Если заговор, который мы подозреваем, разрастается по всей Галлии, мы должны позаботиться о себе. Коммий не заслуживает, чтобы с ним церемонились.

В конце концов Лабиен согласился. Он был смелым, упорным и безжалостным человеком, и результаты для него были важнее средств, которыми они были получены. Пусть то, что он предполагал сделать, было не слишком красиво, он считал, что Коммий получит по заслугам. И Лабиен отправил к Коммию человека с таким сообщением: если вождь не может приехать в Санс, он, Лабиен, хотел бы, чтобы тот встретился с одним из его офицеров для совещания. Его беспокоит положение в Галлии: до него дошли некоторые слухи, которые он хотел бы обсудить со своим верным другом Коммием. Если тот назначит время и место встречи, Лабиен направит к нему посланца.

Переговоры между обеими сторонами долго продолжались в таком же духе. Коммий, несомненно, понял, что ему не доверяют. Условия встречи были оговорены формально до мельчайших подробностей: по столько-то сопровождающих с каждой стороны и перемирие между сторонами. Так встречаться могли бы те, кто уже воюет друг с другом.

– Любопытство заставит его прийти, – заверил нас Волусен.

Очевидно, так и произошло. Кроме того, Цезарь создал нам репутацию людей, которым можно доверять.

Лабиен назначил охрану для Волусена и определил нескольких центурионов-добровольцев для самого убийства. Было условлено, что Волусен, здороваясь, возьмет вождя за руки, а в это время тот из римских воинов, кто будет стоять ближе всех к Коммию, нанесет предателю удар. Остальные римляне станут отбиваться от разъяренной и оскорбленной свиты Коммия и выведут оттуда своего начальника.

Вначале все шло по плану, но центурион, назначенный для убийства, двигался недостаточно быстро. Вполне возможно, и Коммий что-то подозревал. Как бы то ни было, когда убийца вынул меч из ножен, один из галлов ударил его и отклонил оружие в сторону. Коммий не смог полностью избежать удара, потому что его ладони были зажаты в руках врага. Меч скользнул по его лицу, лезвие рассекло переносицу и щеку. Коммий с криком упал на спину, страшно изуродованный и, как казалось, умирающий. Обе свиты обнажили оружие, но каждая сторона ждала нападения другой, а сама желала лишь одного – уйти с этого места. Волусен, отступая, вернулся к себе, а галлы унесли Коммия, который после долгой болезни чудом выздоровел от своей раны.

Это покушение наделало много шума. Друзья Коммия были очень рассержены. Лабиен не пропускал их обвинения мимо ушей, довольный тем, что теперь бельги полностью присмирели. Что касается Волусена, он отомстил за себя и хвастался этим.

Обстановка вокруг Санса по-прежнему была угрожающей, и, как только временное улучшение погоды позволило нам передвигаться по дорогам, Лабиен послал меня в провинцию. Официально я должен был осмотреть лошадей, закупленных для нашей конницы на ближайшую весну. Но прежде всего Лабиен хотел, чтобы я выяснил, что думает о Галлии Кабур, мудрый вождь гельвиев. Не доверявший галлам Лабиен не хотел сам спрашивать совета у старого вождя, а послал меня, потому что я был близким другом Процилла, сына Кабура, который был убит, сражаясь в наших рядах против отчаянных эбуронов.

Старый Кабур после смерти сына уже не приезжал во Вьенну, и мне пришлось встретиться с ним в его сельском доме. Когда я пришел туда, Кабур сидел по-галльски, скрестив ноги, на покрытом свежесрезанным камышом полу, и казалось, что он просидел так всю зиму. Большой зал в доме Кабура служил для него и его домашних кухней, комнатой для пиров, хранилищем оружия и отчасти даже кладовой и спальней. Здесь всегда было много шума и движения, пахло дымом и едой. Кабур теперь большую часть времени проводил среди своих домочадцев, а так как во всех меньших комнатах было холодно и одиноко, для него специально держали в чистоте один из углов большого зала. Оттуда Кабур наблюдал за своими домашними и подзывал их к себе, когда хотел.

На мой взгляд, он постарел и на его лице появилось много морщин. Кабур ни разу не взглянул мне в глаза, когда я говорил о Процилле. Его веки были красными от дыма – а может быть, от слез. Он не решался произнести имя погибшего сына, опасаясь, что потеряет при этом власть над собой. Но он почти так же сильно желал говорить со мной о Галлии, как Лабиен – услышать его слова. Кабур движением руки подозвал своего младшего сына Думнотаура, который за это время вырос и превратился в мужчину. Сын Кабура носил длинные галльские усы и по-старинному зачесывал волосы назад. Старый вождь умел ужиться и с римлянами, и с галлами, а Думнотауру не было хорошо ни с теми, ни с другими. Он старался показать, что в душе он свободный галл, но для арвернов был только одним из гельвийских вождей и сам по себе значил гораздо меньше, чем римские знакомства его отца. Если длинноволосые галлы готовят восстание против Цезаря, какая им польза от Думнотаура? Его земли находятся в провинции, и, если он попытается поднять подданных своего отца против Рима, они вряд ли пойдут за ним. Его родственнику Верцингеториксу было легко бросить римлянам вызов. Даже Цезарь никогда не проводил свои легионы через то высокое плоскогорье, где жили арверны. Цезарь удовлетворился тем, что принял от их вождей изъявление покорности и дань, выплаченную зерном. Это был почти не обжитый и малонаселенный дикий край. Если бы Верцингеторикс восстал на пять лет раньше, Думнотаур мог бы пойти за ним. Но тогда Верцингеторикс был очень молод и находился под подозрением у вождей своего племени. Теперь оба стали старше и – каждый по-своему – мудрее. Хотя и неохотно, Думнотаур покорился римлянам.

– В Риме произошло убийство, политическое убийство, – заговорил Кабур, делая первый шаг, чтобы помочь сыну. – Оно так встревожило Сенат, что он объявил призыв в войска всех мужчин по всей Италии. Тем временем Цезарь вооружается на севере. Не знаю, означает это гражданскую войну или нет.

Теперь, когда лед был сломан, Думнотаур, казалось, сам захотел говорить.

– Ходят слухи, что этой весной Цезарь будет слишком занят, чтобы думать о Галлии. А без Цезаря в Галлии… Уже было собрание вождей. Тайное собрание.

– Ты был на этой встрече? – Кабур был так потрясен, что забыл про сдержанность. – Ты не давал никакой клятвы?

– Не давал, потому что меня туда не пригласили, – хмуря брови, ответил Думнотаур. – Я не знаю, о чем говорили вожди и что они решили, но их знамена были связаны вместе.

Я беззвучно ахнул: связывать вместе знамена племен – это старинный обряд, который выполняли лишь тогда, когда племена давали обет жить и умереть как один народ.

– Казнь Акко подтолкнула вождей к этому, – заметил Думнотаур, мрачно вглядываясь в дым, словно мог найти там ответ на вопрос, сколько он может сказать. – Одно дело, когда вождь погибает в достойном бою, и совсем другое – видеть, как его бьют до смерти, а он не может сказать ни слова против. Никому не известно, кто станет следующим. Амбиорикса гоняют по горам как бешеного пса. А многие знают Амбиорикса.

– А ведь я предупреждал Цезаря, что казнить Акко прилюдно будет ошибкой, – со вздохом сказал Кабур. – Но успех сильно изменил Цезаря. Ему больше не нужны мои советы.

Я взглянул на него с изумлением: теперь уже мало кто решался критиковать Цезаря. Кабур смотрел на меня и поглаживал рукой бороду. Похоже, он что-то обдумывал. Наконец он медленно заговорил:

– Я был другом Дивициака, который, пока был жив, был мудрейшим человеком в Галлии. Он знал, что вы, римляне, должны быть нашими господами, и я тоже знаю это. Но неужели ты думаешь, что я не замечаю, как вы презираете нас? Я в свое время терпел несправедливость и завидовал свободным вождям Длинноволосой Галлии. Но я видел, насколько богаче мы живем в провинции. Обратил ты внимание, как Цезарь кормит в Галлии свою армию? Он тратит на это ничуть не больше зерна, чем раньше племена уничтожали во время набегов друг на друга. Или ты думаешь, если бы римлян прогнали, германское ярмо было бы легче для наших шей? Спроси у секванов, забыли они или нет короля Ариовиста? А что касается этого связывания знамен вместе, я видел такое много раз, но много ли единства или силы принес Галлии любой такой случай?

– Великий предводитель мог бы объединить наши племена, – предположил Думнотаур.

Кабур, похоже, рассердился.

– Кто когда-нибудь управлял вождями Длинноволосой Галлии не насильно? – спросил он.

Думнотаур опустил глаза и ничего не ответил.

– Ты не можешь участвовать в таких глупостях, – настаивал отец.

– Я не участвую.

– И ты знаешь не больше, чем рассказал нам?

– Не больше.

Похоже, этот ответ удовлетворил Кабура, хотя звучал он мрачно и сердито. После этого Думнотаур ушел, словно боясь, что его заставят сказать больше. Я остался, чтобы узнать от старого Кабура еще что-нибудь. Итог был равен нулю. Поскольку Думнотаур отказался назвать хотя бы одно имя, отец явно боялся пускаться в рассуждения по этому поводу. Поскольку моя голова была полностью занята Коммием и интригами, которые развивались вокруг нас в Сансе, я не мог и подумать, что центром беды станут арверны. И вот, пока я готовил свой отчет для Лабиена, пламя восстания зажег человек, которого мы почти не знали, в городе, на который мы ни разу не взглянули внимательно. Я пишу о том, как это произошло, не по собственным наблюдениям, а по рассказу, услышанному позже от раба – галла из Герговии, который хорошо знал Верцингеторикса.

Это было так. Город Герговия находится в горах, на небольшом плоскогорье, длина которого шестьсот ярдов, а ширина примерно в три раза меньше. Ниже этого места горы образуют откос, крутой от природы и усовершенствованный человеческими руками так, что стал отвесным. Ниже откоса склон покрыт беспорядочными нагромождениями скал и оврагами и постепенно переходит в долину. На нем есть лишь пешеходные тропы, причем крайне опасные. Это – единственный путь для тех, кто предпочтет карабкаться вверх по скалам с северо-восточной стороны вместо того, чтобы обогнуть гору и пройти по ее южной стороне – покрытому лугами пологому ступенчатому склону, по которому подниматься легко. По другую сторону долины до самого горизонта видны покрытые лесом скалы и плоскогорья – страна арвернов. С высоты Герговии они кажутся толпой, где каждый теснит соседа. Мало кто из нас бывал там. Я и сам в то время еще ни разу не был в этом городе. И все же это был главный город племени арвернов – народа, о прежней славе которого все еще пели сказители, напоминая о том, как он до прихода римлян правил Галлией.

Некоторые римские торговцы – таких было мало – хорошо знали Герговию, поскольку она была недалеко от провинции, а звон молотов далеко разнес славу герговийских мастеров, работавших по металлу. Но все-таки зимой это были холодные труднодоступные места. Здесь в оврагах лежал глубокий снег и во множестве водились волки. Суровый край арвернов даже летом не подходил для того, чтобы вести по нему войска. Цезарь по пути в Северную Галлию всегда обходил его стороной и поступал умно. Арверны признали власть Рима одними из первых: пограничные войны против провинции давно уже показали им, что с римлянами лучше не вступать в бой.

По этим причинам, хотя арверны жили у самой нашей границы, мы плохо знали их. Мы краем глаза видели их правителей, когда те въезжали на конях в Бибракт вместе с другими знатными людьми Длинноволосой Галлии, но если лица некоторых вождей других племен были нам хорошо знакомы, то эти оставались для нас чужими. Главным среди арвернской знати был человек огромного роста с большим животом, любитель выпить, выделявшийся даже среди галлов размером своих украшений, толщиной золотого обруча на своей бычьей шее и длиной усов. Вместе с ним приезжал его племянник Верцингеторикс, самый красивый молодой великан в Галлии, которому, как говорили, дядя завидовал. Верцингеторикс был известен как знаменитый охотник, и мы думали, что в его суровом краю достаточно рысей и медведей для того, чтобы утолить жажду приключений. Мы тогда еще не знали галльского языка и потому не имели представления о том, какие сказания пел его певец и про что говорили между собой молодые люди, собиравшиеся вокруг Верцингеторикса.

Служба у Цезаря обещала приключения, но, хотя к нам приходили люди от эдуев и других союзных Риму племен, молодые арверны не пришли. Цезарь не настаивал на этом: увеличение отрядов из разных племен означало увеличение количества ссор, а у арвернов были старинные счеты с теми, кто прежде был их соперниками.

Если бы кто-то сказал нам, что Верцингеторикс ненавидит римлян, мы едва ли вообще обратили бы на это внимание: дядя-обжора верен нам, поэтому племянник, разумеется, на другой стороне. У этих двоих были особенно плохие отношения потому, что много лет назад Кельтилл, отец Верцингеторикса, был при молчаливом согласии своего брата казнен за стремление сделаться королем арвернов. Такие ситуации обычны в Галлии, и к ним привыкли. В большинстве случаев правящий вождь достаточно осторожен, только так он может оставаться правителем. Можно было предположить, что Верцингеторикса ждет тот же конец, что и его отца.

Именно в Герговии в начале той весны Верцингеторикс ждал условного знака. У галлов есть система передачи новостей с помощью цепочки глашатаев, которые кричат сообщение один другому. Этим способом сообщение передается очень быстро, особенно если об известии знают заранее и специально рассчитали, как лучше расставить глашатаев. Орлеан, крупнейший зерновой центр, где у Цезаря был уполномоченный по снабжению войск и где зимовали римские торговцы, находился в ста шестидесяти милях от Герговии. В Орлеане карнуты поклялись отомстить за смерть Акко. Восстание в этом городе должно было стать сигналом для тех вождей, кто связал свои знамена вместе на тайном собрании. И однажды в начале вечера в Герговию поступило сообщение, которое прокричали из извилистой расселины в горах:

– В Орлеане режут римлян. Начали этим утром!

И тут же Герговия зашумела. Впервые за много лет мирный перестук молотов на время затих, к небу взлетели гневные крики и раздался звон оружия. Верцингеторикс в сопровождении окружавших его молодых воинов вышел на площадь и призвал арвернов к восстанию. Пусть они вспомнят свою былую славу, кричал он. Разве они не стояли в прежние годы во главе Галлии?

Нет сомнения, что для многих восстание не было неожиданностью. Песни сказителей значили много, а сам Верцингеторикс обладал огромным влиянием. Он выделялся и внешним видом – развевающимися рыжими волосами, яркими нарядами, конями, на которых выезжал. Галлы любят пышные зрелища, но кроме этого Верцингеторикс обладал страстным красноречием и каким-то природным даром покорять души людей. Он был рожден, чтобы вести галлов, а галлы – чтобы следовать за ним. Мы этого даже не подозревали, потому что шестью годами раньше он был еще очень молод. Но теперь он был в расцвете сил. Арвернов уже давно мучило то, что они так покорно согласились на власть Цезаря. Раньше они были настроены против Верцингеторикса, теперь же стали сочувствовать ему. Галлия была как сухие дрова, и восстание карнутов стало искрой, которая зажгла пламя.

Вожди арвернов, люди средних лет, изнежились под началом разгульного главы и были настроены благодушно. Но все же они держали в Герговии своих подданных: знатные галлы держат в своих домах много прислуги, даже если дома находятся в городе, где теснота заставляет строиться близко к соседям и уменьшать размер участка, окруженного стенами. В галльских залах оружие всегда находится под рукой. Поэтому, едва на рыночной площади раздались крики, все сторонники правящих вождей выбежали из домов, как вылетают злые пчелы из ульев. Ремесленники, тоже воинственные люди, присоединились кто к одной стороне, кто к другой, причем многие встали на сторону Верцингеторикса от скуки, поскольку уже не могли ходить в походы против соседей.

Вскоре выяснилось, что в Герговии Верцингеторикс со своими сторонниками оказался в меньшинстве. Однако он смог отступить из города, не нарушив боевой порядок. В сельской же местности дела обстояли иначе. Прежде всего, имения самого Верцингеторикса были огромны. Кроме того, жители Герговии гораздо лучше, чем арверны в целом, представляли себе, насколько сильны римляне. Вожди отдаленных окраин не были настолько энергичны, чтобы достаточно быстро собрать своих людей: Верцингеторикс проносился по стране со скоростью пожара. Его пламенное красноречие творило чудеса с легковозбудимыми по натуре галлами, и раньше, чем мы успели узнать об очередном восстании, сторонники Цезаря были уже мертвы или бежали, преследуемые погоней. Даже жители самого города Герговии восстали и провозгласили Верцингеторикса королем. Было уже очевидно, что он легко стал хозяином той толпы, которую взбунтовал. Верцингеторикс как метеор появился на нашем небе, ярко сверкая и неся беду.

Великое восстание. 52 год до н. э.

К началу марта Галлия была охвачена войной. Резня в Орлеане стала сигналом к выступлению для тех вождей, которые на тайном собрании поклялись восстать. Против нас шли почти все племена – от юга, где подняли бунт арверны, до Сены, от границ страны эдуев до Атлантики. Только эдуи и разгромленные племена бельгов оставались на стороне Цезаря. Армия галлов к этому времени уже целый месяц была наготове, но ее организация потребовала немало времени. Прежде всего Верцингеторикс сделался королем арвернов. Остальные вожди, поспешно созванные на выборы, избрали его главнокомандующим, сопроводив это так любимыми у галлов картинными выражениями чувств. Однако они сохранили за собой право заседать в Совете, спорить и заставлять своего молодого командующего подчиняться их мнению. Но Верцингеторикс хорошо знал, когда уступить, как убеждать, а когда позволить самим фактам говорить вместо него.

– Цезарь уже идет на нас из Санса, – упрекнул он вождей. – Шесть недель назад Цезарь был по ту сторону Альп. Месяц назад он был в провинции, отрезанный от всех своих войск – и тех, что стояли в Сансе, и тех, что стоят у бельгов. Только эдуи предоставили Цезарю безопасный путь для его армии. Эту дорогу необходимо перерезать.

Верцингеторикс атаковал эдуев и тайно отправил к ним своих послов, поскольку хорошо знал, что в этом племени у него есть друзья. Кроме того, он велел своему родственнику Луктерию угрожать северо-западным границам провинции и этим сковать движение всех войск, которые Цезарь мог набрать.

– Но ведь ты сам увел нас от эдуев, чтобы прийти на помощь арвернам, – напомнил один из вождей.

– А нужно ли было мне это делать, если бы вы все прислали мне войска? – набросился на него Верцингеторикс. – На Севеннских перевалах лежал снег в шесть футов глубиной, когда Цезарь переправился через них и появился в землях арвернов. Из войск у него было тогда только пополнение, набранное в Италии. Я мог бы справиться с ним и при этом продолжать нажимать на эдуев, если бы вы, по крайней мере, все делали вовремя. А так я был вынужден отступить. Цезарь пошел в обход, проскользнул мимо нас и под охраной небольшого отряда своих лучших воинов, не сходя с коня ни ночью, ни днем, добрался до своей армии. Теперь он ведет против нас большие силы. Это нужно предотвратить.

Последний свободный Совет Галлии молча смотрел на своего командующего. Все вожди знали, как Верцингеторикс может предотвратить это. Он уже назначил каждому племени, сколько оно должно дать людей и оружия. Часть оружия не была доставлена, часть прибыла слишком поздно. Не получившие вооружение племена решили, что долгая война им ни к чему, и стали убегать из армии. Верцингеторикс поступил с этими нарушителями безжалостно: велел схватить, некоторым отрезать одно ухо, остальным выколоть один глаз и, когда это было сделано, отослал их домой, чтобы показать их сородичам, что он требует повиновения. Одного или двух по его приказу даже публично пытали, а потом сожгли в клетках из прутьев по древнему обычаю. Тем не менее вожди, насколько могли, защищали то, что им принадлежало, и сопротивлялись дисциплине, надеясь, как всегда, что добьются успеха и без нее. Теперь они молчали и знали, что для них настало время покориться.

Верцингеторикс заявил вождям, что теперь им придется разбить армию Цезаря.

В ответ раздались шум и крики. Те из вождей, чьи племена оказались на пути войск Цезаря, выступали за то, чтобы немедленно дать сражение, а те, кому повезло больше, предпочитали тянуть время. Один из вождей стал говорить, что Цезарь не пройдет далеко: еще нет зеленой травы. Второй сказал, что Цезарь не взял с собой ни обоз, ни мулов. Третий напомнил собравшимся, что Цезарю все-таки нужно кормить лошадей своей конницы.

– Значит, мы можем уморить его голодом, – согласился Верцингеторикс.

Вступить с легионами в открытый бой было невозможно. В этом многие убедились на примерах нервиев, гельветов и даже германцев, с которыми сами галлы не могли справиться. Запираться в своих крепостях было таким же безнадежным делом. Какой город смог продержаться много дней против осадных сооружений Цезаря и его башен?

– На этот раз мы скорее умрем, чем побежим, – поклялись вожди.

– Мы скорее умрем от голода, чем сдадим наши города!

– Мы не умрем! – крикнул Верцингеторикс. – А голодом мы уморим армию Цезаря! Мы сожжем свои деревенские дома и свое сено. Мы сожжем города. Мы угоним прочь свой скот. Пусть Цезарь идет вперед по пустыне. Что касается тех, кто окажется у него на пути, мы не забудем о бедствиях, которые они должны будут вынести ради Галлии. Однажды мы вознаградим их.

Никогда еще в истории Галлии вождь одного из племен не призывал людей другого племени пожертвовать всем, что у них есть. Но Верцингеторикс знал, как управлять народом. Его честолюбие не было жадной тягой к власти. Это даже не была варварская жажда славы. Все вожди видели, что он поднялся выше таких побуждений и боролся за добрые старые времена и за свободу Галлии. Возможно, из-за своей молодости он не чувствовал, что то великое время ушло навсегда, и торопил ту минуту, когда галльские независимость и гордость сразятся с мастерством безжалостных, культурных и честолюбивых римлян. Но при этом Верцингеторикс не был наивным героем-варваром. Когда целеустремленности и величия духа было недостаточно, он умело занимался пропагандой. Не стеснялся он и прибегать к подкупу в подходящих для этого случаях. И непокорные галльские вожди, ослепленные, растерявшиеся от неожиданности, подкупленные, принужденные силой, на короткое время пошли за своим прирожденным главой.

Цезарь вел свои войска на помощь эдуям, соседнему с битуригами племени. Если бы он не попытался им помочь, у него вообще не осталось бы друзей в Галлии. Поэтому битуригам быстро напомнили, что поражение восстания будет означать смерть для них самих и рабство для их женщин и детей. Вдохновленные этим напоминанием, они сожгли двадцать городов и бесчисленное количество деревенских домов на пути Цезаря. Дым висел в воздухе на много миль вокруг. Бедняки, кто нагруженный своим жалким добром, кто гоня свой скот, шли, с трудом передвигая ноги, к соседям, которые могли обеспечить им хоть какую-то безопасность. По всей стране битуригов стоял плач и стон, но люди, и увидев армию, были бессильны остановить то, что начали. Только один город они просили сохранить, стоя на коленях перед всеми вождями Галлии. Они просили не сжигать Бурж.

Бурж был самым красивым городом битуригов и одним из прекраснейших в Галлии. Кроме того, он был укреплен самой природой – так надежно защищен рекой и болотами, что любой враг мог приблизиться к нему только в одном месте. Это место жители Буржа укрепили стеной, которая имела сорок футов в толщину и была построена из огромных брусьев, положенных крест-накрест на расстоянии двух футов один от другого и закрепленных по внутренней стороне. Пространство между брусьями заполнили булыжниками, а поверхность стены была облицована огромными камнями. Таким образом, брусья были как бы замурованы в толще стены и недоступны для огня, а своей массой они скрепляли стену так, что ее невозможно было расколоть ни одним тараном.

Несмотря на то что жители Буржа много раз давали обещание защищать свой город, не щадя собственных жизней; несмотря на мощь его укреплений и на невозможность окружить его, Верцингеторикс считал, что этот город должен быть сожжен. Однако Совет вождей был против этого, отчасти из-за жалости к жителям Буржа, а отчасти потому, что вожди рассчитывали уморить голодом армию Цезаря с меньшими для себя потерями, если она на какое-то время задержится у битуригов. Верцингеторикс уступил, но все же отказался дать бой. Он разбил лагерь в шестидесяти милях от Буржа и сосредоточился на действиях против наших отрядов, выезжавших добывать продовольствие. Цезарь тем временем прибыл в Бурж и начал строить наклонный помост для подъема на стену и башни, которые становились выше и придвигались ближе к городу по мере того, как помост увеличивался.

За пять летних сезонов до этого, когда Цезарь захватывал города бельгов, сооружение таких осадных построек было незнакомо галлам, и тогда они считали его чудом. Но теперь они привыкли к подобному строительству и научились ему противодействовать. Они накидывали веревочные петли на крюки-захваты, которые были у солдат Цезаря, и поднимали их к себе в крепость с помощью ворота. Они подводили подкопы под помост Цезаря. Они надстроили деревянные башни по всей длине своей стены и защитили их от огня тяжелыми шкурами. Они делали вылазки. Каждый день по мере того, как постройки Цезаря становились выше, они добавляли новые этажи к своим укреплениям. Они разрушали подкопы Цезаря с помощью своих подкопов. Перегораживали их заостренными брусьями и бросали сверху комья кипящей смолы или большие булыжники.

Все это мешало планомерной осаде города, но солдаты Цезаря обезумели от желания отомстить за орлеанскую резню. За двадцать пять дней они не обессилели от голода и не пришли в отчаяние, хотя кормились только мясом скота, пригнанного в лагерь из тех крестьянских хозяйств, которые находились так далеко, что галлам показалось ненужным их сжигать. Рядовые солдаты, которые, как правило, ели мало мяса, теперь болели из-за мясной пищи настолько, что их желудки едва ее удерживали. Однако работа продолжалась, несмотря на морозы и дожди, которые посылала суровая в том году весна. Помост уже имел восемьдесят футов в высоту и поднимался почти до верха стены.

Была полночь. Цезарь, как обычно, не лег спать, а убеждал солдат, работавших в ночную смену, не терять время напрасно. И тут кто-то крикнул ему, что от помоста идет дым. Все помчались туда. Оказалось, что противник сделал подкоп под нашу постройку и поджег ее. Почти в тот же миг на стене раздались крики, и воины противника вышли из двух ворот – с одной и с другой стороны от наших башен. Те, кто остался на стене, стали бросать на помост факелы, куски трута, сухие щепки и лить смолу. Все смешалось и перепуталось.

Цезарь предусмотрительно разместил рядом с осадными постройками два легиона и держал их в постоянной боевой готовности. В рабочей смене было столько солдат, что они смогли оттащить башни назад, сделать пролом в помосте, чтобы тот не загорелся весь, и начать тушение пожара. Вскоре к ним прибежали и те, кто до этого спал в лагере.

Даже при этих условиях бой оказался долгим и трудным. Защитные покрытия наших башен сгорели, сгорели и некоторые из передвижных укрытий-навесов, а без них было трудно подводить подкрепление. Наши противники сражались так, словно спасали себя. Цезарь заметил, как один галл бросал с городских ворот куски жира и комья пакли в огонь рядом с одной из наших башен. На него нацелили скорострельную катапульту. Когда он упал, тот, кто стоял рядом с ним, перешагнул через его тело и продолжил его работу. Этот человек тоже был застрелен. Его сменил третий, а третьего – четвертый. Этот пост оставался занятым до тех пор, пока не погас огонь на помосте и не закончился бой.

Эта вылазка причинила нам ущерб, но такой, который мы были в силах исправить упорным и тяжелым трудом. Ничто не могло помешать нам пойти на приступ. Верцингеторикс отказался жертвовать своей армией ради защиты Буржа, и в этом был непоколебим. Он велел своим бойцам уйти через болота и покинуть город на произвол судьбы. Но когда воины приготовились тихо выбраться за стены, женщины и дети начали выть и причитать. Боясь, что этот шум выдаст их планы Цезарю и тот пошлет своих конников перекрыть выходы из болот, все остались там, где были. А на следующий день наши постройки были доведены до конца.

Начался сильный ливень, и галлы, несомненно, подумали, что он отсрочит приступ. Но Цезарь хорошо вышколил своих солдат для действий под навесами и теперь отдал приказ идти в бой. Они рванулись вперед сквозь лившийся с неба поток и добрались до городской стены, почти не встретив сопротивления. Противник пытался дать бой на рыночной площади, но когда галлы увидели, что наших бойцов на стене становится все больше и их никак не удается сбросить вниз, то испугались и потеряли голову. Как они справедливо подозревали, римская конница была послана окружить болото. Многие галлы побросали оружие и побежали в противоположный конец города, где застряли в узких выходах наружу. Тогда римляне врезались в их толпу с мечами в руках и отомстили за Орлеан, не пощадив ни стариков, ни женщин, ни детей, забыв о добыче в своей страшной жажде крови. Из сорока тысяч человек спаслись едва ли восемьсот – те, кто убежал из города при первых признаках тревоги и добрался до лагеря Верцингеторикса. А Верцингеторикс не рискнул впустить их к себе всех вместе. Он боялся, что против него поднимут мятеж, и был вынужден расставить вдоль дороги своих друзей, которые встречали этих несчастных на полпути, и спокойно отводили в разные места его лагеря.

Итак, Бурж пал. Во время осады среди галлов высказывалось недовольство в адрес Верцингеторикса, но, как ни странно, эта катастрофа усилила его власть. Он был прав, а Совет нет. Запасы продовольствия, которые были в Бурже, на ближайшее время спасли армию Цезаря от голодной смерти. Цезарь мог оставаться в городе, пока весна не вступит в полную силу, потому что против эдуев ничего нельзя было сделать, пока он находился в Галлии. Бурж следовало сжечь.

По всем этим причинам никто больше не осмеливался оспаривать мнение Верцингеторикса. Один или двое из вождей попытались спросить у него, из каких побуждений он не попытался защитить Бурж, то есть предположили, что он был в тайном сговоре с Цезарем. Это было полной нелепостью, и Верцингеторикс отклонил их обвинения страстно и презрительно. Что мог бы Цезарь дать ему такого, чего не дали галлы по своей собственной воле? Разве он, Верцингеторикс, и так уже не король и не глава всей Галлии? Но он принял это высокое звание не для того, чтобы удовлетворять свое честолюбие, а для того, чтобы быть полезным. Те, кто дал ему эту должность, могут забрать ее обратно, если им хочется.

Этого не хотелось никому. Говоря по правде, ни у кого из них, кроме Верцингеторикса, не было плана войны. Его друзья и посланцы уже побывали у эдуев и даже в провинции, у германцев и у тех немногих племен бельгов, которые были на стороне Цезаря. Оставалась надежда, что, охватив больше земель и племен, восстание все-таки сможет отрезать римлян от всех их баз и полностью уничтожит армию.

Все это было известно Цезарю. Ключевой фигурой в сложившейся обстановке становилось племя эдуев. Их земли граничили с провинцией – основной базой Цезаря. Только эдуи в Центральной Галлии могли поставлять ему продовольствие. Однако они были расколоты враждой между двумя большими партиями, оставшимися после умерших братьев – Дивициака и Думнорикса. По сути дела, эдуи были на грани гражданской войны. Сразу два их знатных человека претендовали на должность главы племени, которая у эдуев была выборной. Безвластие достигло такой степени, что продовольствие, которого требовал Цезарь, не поступило.

Победа под Буржем возродила уважение к римлянам, и Цезаря пригласили решить спор между вождями-соперниками, заявлявшими, что имеют право управлять эдуями. Он оказался перед трудным выбором. Цезарь прежде всего желал быть справедливым, но больше прав имел как раз тот вождь, которого он подозревал в тайном сочувствии мятежникам. Существовала ли возможность, что этот человек, если будет обязан своим высоким постом Цезарю, удержит своих соплеменников на стороне римлян? Уверенности в этом не было, но Цезарь был вынужден рискнуть: любая несправедливость наверняка повредила бы его доброму имени. Он сделал все, что мог: попросил, чтобы эдуи добавили к его армии десять тысяч своих пехотинцев. Эти солдаты и эдуйские конники, уже находившиеся в его лагере, могли стать заложниками, которые обеспечили бы верность своего народа Цезарю.

Пока инициатива по-прежнему была у Цезаря. Трава уже достаточно выросла, чтобы его войска могли передвигаться, а сделать нужно было много. Решив перенести войну в земли своих противников, Цезарь разделил свою армию. Лабиен повел четыре легиона на север против паризиев и их друзей с берегов Сены. Сам же Цезарь с шестью легионами повернул на юго-запад, в земли арвернов, и встал лагерем возле Герговии. Верцингеторикс, по-прежнему следовавший за нами, но не принимавший боя в заранее подготовленных условиях, занял покрытые лугами пологие склоны на высокогорье к югу от этого города.

Тем временем у эдуев дела обстояли так: их новый выборный правитель был благодарен Цезарю только до тех пор, пока войска римлян стояли в Бурже. Как только армия ушла оттуда, собственные интересы и дары, которыми подкупил его Верцингеторикс, оказались сильнее. Но поднять эдуев на восстание, когда многие их знатные люди служили в коннице Цезаря и десять тысяч эдуйских пехотинцев были готовы отправиться ему на помощь, было нелегко. Поэтому глава племени привлек к исполнению своих планов молодого командира этих десяти тысяч, вождя по имени Литавиккус, предложив поделиться с ним наградой, которую пообещал Верцингеторикс.

Итак, Литавиккус со своими солдатами выступил в поход. Когда они оказались на расстоянии тридцати миль от Герговии, он велел всем пехотинцам построиться как на смотру и со слезами на глазах сказал им, что Цезарь казнил начальников их конницы, Виридомара и Эпоредорикса, и с ними множество менее знатных людей без суда, всего лишь по подозрению в предательстве. Он подкрепил свою ложь тем, что вывел перед строем солдат нескольких человек, которые якобы сообщили ему об этой казни. Цезарь будто бы решил перерезать их всех, и поэтому Литавиккус предложил перейти целыми и невредимыми в лагерь Верцингеторикса.

Виридомар и Эпоредорикс – два молодых эдуйских вождя, оба высокие, оба ходили гордо и держали себя дерзко, скрывая за этим бесстыдную готовность пробиваться наверх всеми возможными способами. Разумеется, втайне они были непримиримыми соперниками, но в то время им было выгодно действовать совместно. Виридомар, которого раньше продвигал вперед Дивициак, по этой причине был любимцем Цезаря. Поэтому можно было предположить, что Эпоредорикс присоединится к Литавиккусу. Но он, услышав о заговоре, сделал только одно – поспешил обойти Виридомара, раньше него выдав заговорщиков Цезарю. Итак, Эпоредорикс в полночь проскользнул в палатку Цезаря, закрыв лицо плащом и сжимая рукой рукоятку своего меча, – точный образец заговорщика.

В это время я был дежурным при Цезаре и обратил внимание, что после ухода галла он долгое время сидел неподвижно и думал. Мерцающий свет ламп – их у него было несколько на общей подставке – усиливал впалость щек и подчеркивал складки, которые шли от носа к углам рта. Цезарь выглядел старше – таким он мог бы стать, если бы прожил на пятнадцать лет дольше. Я помню эту минуту отчасти из-за странно усталого вида Цезаря, отчасти потому, что он сидел очень спокойно. Обычно Цезарь в трудную минуту сразу решал, что он должен делать. По правде говоря, именно эта быстрота суждений в каком-то смысле была самым выдающимся его свойством. Казалось, Цезарь в один миг успевал увидеть все стороны вставшей перед ним задачи. Но в ту ночь он долго размышлял, и у него было достаточно причин для этого. Слишком поверив в то, что сумеет удержать эдуев от измены, он разделил свою армию на части, послал Лабиена на север, и теперь только с шестью легионами оказался лицом к лицу перед еще не знавшей поражений армией Верцингеторикса.

В лице Верцингеторикса Цезарь наконец нашел себе достойного противника. Теперь, когда ряды верных Цезарю людей быстро таяли, ему была нужна быстрая победа, а он не мог ее добиться. Поэтому, рассчитывая повторить буржский успех, он явился под стены Герговии – и обнаружил, что эта крепость тоже крепкий орешек, но совсем другого сорта. Оба города нельзя было окружить, чтобы уморить их защитников голодом. Но к Буржу все-таки можно было подойти, а горные склоны вокруг Герговии были совершенно непроходимы даже на более удобном южном направлении: именно с южной стороны на большой высоте находилась в своем лагере армия противника, которая к тому же была защищена каменной стеной от нападения снизу на тот случай, если бы римляне попытались подняться по склону.

Слабым местом Герговии, как у всех таких горных крепостей, было снабжение водой. Того количества воды, которое вмещали городские хранилища, было совершенно недостаточно для огромной армии. Ближайший ручей протекал в долине, и лагерь Цезаря находился как раз возле него, но ручей этот долго петлял вдоль горы, на которой стояла Герговия, и его русло было таким длинным, что шесть легионов не могли преградить доступ к нему. Однако посередине южного склона герговийской горы среди ровного пространства, разделявшего скалистую вершину и ручей, возвышался невысокий, но очень крутой холм. Цезарь занял его и надеялся, что в будущем сможет ограничить Верцингеториксу доступ к воде. Он разместил на этом холме два легиона. Из-за того, что римляне занимали невыгодную для боя позицию у подножия горы, Цезарь был вынужден связать лагерь на холме со своим основным лагерем двумя широкими и глубокими траншеями, по которым его солдаты могли ходить туда и обратно без лишней спешки.

Таким образом, ко времени заговора Литавиккуса армия Цезаря была растянута до предела. Она находилась в двух отдельных лагерях у подножия горы, где засел противник, который был всегда настороже, а если представится удобный случай, готовый к наступлению. Если бы Цезарь прекратил осаду Герговии и занялся эдуями, об этом заговорили бы по всей Галлии как о поражении римлян, а последствия этого были бы непредсказуемы. Бельги могли восстать, отрезать Лабиену пути для отступления и уничтожить его. Даже с эдуями трудно было бы справиться в такой обстановке. А если бы Цезарь немедленно ушел от Герговии с большей частью своих войск, он потерял бы десять тысяч эдуйских солдат и, вероятно, государство эдуев, которое будет прочно привязано к Верцингеториксу своим войском. Как же Цезарь мог удержать эдуев, не уходя от Герговии? Мог бы он, например, увести солдат из меньшего лагеря? Нет: к его возвращению тот был бы занят противником, а тогда все действия против Герговии не дали бы никакого результата. Цезарь должен был каким-то образом отойти от города с большим войском и при этом удержать за собой оба лагеря.

Неудивительно, что Цезарь задумался надолго: риск, на который он шел, был огромен. Он очень тихо ушел от Герговии с четырьмя легионами, пока еще было темно, а два легиона оставил на прежнем месте с приказом выставлять дозоры на стенах и изображать обычную суетливую лагерную жизнь, хотя, если говорить правду, было маловероятно, что они смогут долго вводить в заблуждение противника. Цезарь заставлял своих солдат спешить, какова бы ни была местность. Пройдя двадцать три мили, он догнал эдуйское войско, которое направлялось на соединение с Верцингеториксом. С Цезарем были Эпоредорикс и Виридомар, которых пехотинцы считали мертвыми, поэтому он легко убедил эдуйских солдат вернуться. Литавиккус и его собственные воины бежали к Верцингеториксу. Пока все шло хорошо, но переговоры заняли время, и солдаты Цезаря устали. Цезарь дал им отдохнуть три часа, а потом повел их обратно. На пути к Герговии его встретили гонцы от Фабия, которому он поручил командовать двумя лагерями. Противник атаковал их всеми своими силами, и Фабий был в отчаянии. Цезарь проехал на коне вдоль рядов своего войска, призывая солдат торопиться. Мы зашагали быстрее. Несомненно, во время этого ночного похода несколько человек исчезли из наших рядов в темноте, но таких было немного: остаться одному значило быть убитым и ограбленным еще до утра. Кроме того, центурионы шли сзади своих подчиненных и палками заставляли отстающих, спотыкаясь, брести дальше. Армия шла вперед. Солдаты покачивались в такт шагам, радовались, что ночной воздух прохладен, и почти не осознавали того, что, добравшись до лагеря (если лагерь еще существует), они должны будут сражаться.

Это был наш самый тяжелый поход в ту войну – почти пятьдесят миль за двадцать четыре часа по такой местности, где не было ни одного ровного участка дороги длиннее, чем двести ярдов. Цезарь знал, чего он может требовать от своих легионов. Лагеря были в большой опасности, но уцелели. Эдуйское войско и вместе с ним, вероятно, государство эдуев снова были с нами. Но Герговия в вышине, на острие крутой скалы, словно насмехалась над нашей армией.

Получилось так, что новости от Литавиккуса дошли до эдуев раньше, чем посланные нами гонцы успели сообщить людям этого племени, что их армия вернулась к Цезарю. Сразу же вспыхнули мятежи. На римских граждан напали, их имущество было разграблено. Толпа буйствовала всю ночь и весь следующий день, пока не выяснилось, что эдуйские солдаты в конце концов все же остались под властью Рима. После этого ущерб был поспешно возмещен, и тогда же эдуйское правительство отправило к Цезарю гонцов с извинениями. Однако втайне правители эдуев чувствовали, что зашли слишком далеко, не верили, что Цезарь их простит, и начали тайно сговариваться с другими племенами о переходе на сторону восставших. Обстановка в Галлии стала по-настоящему угрожающей. Цезарь слишком торопился и действовал необдуманно, когда разделил свою армию пополам, когда поспешил войти в земли арвернов, когда напал на Герговию. Разумнее всего было отступить оттуда, где он находился, без принуждения. Но перед тем, как уйти, он должен был добиться хоть небольшого успеха, о котором он мог бы разгласить как о победе: от того, как он будет выглядеть, зависела судьба многих.

На востоке от Герговии находилась гора под названием Ризоллес, с которой по перешейку можно было пройти прямо в город. По сути дела, это было единственное место, где подход к Герговии не был очень крутым подъемом, хотя и с этой стороны город был защищен горой Ризоллес, на которую сначала надо было взобраться. До этого времени никто не обращал особого внимания на восточную часть города, поскольку лагерь Цезаря находился на юго-западе. Цезарь вряд ли сумел бы удержаться там, где он стоял, если бы он решил захватить гору Ризоллес, но Верцингеторикс очень высоко оценивал способность своего противника совершать почти невозможное. Если Цезарю удастся захватить Ризоллес и получить господство над перешейком, галлы действительно окажутся под угрозой остаться без корма для скота и без воды: их дорога к речке проходила между Ризоллесом и меньшим лагерем Цезаря. Поэтому Верцингеторикс решил укрепить перешеек, а поскольку инструменты для земляных работ у галлов примитивные, ему потребовалось для этого очень много людей. Однажды Цезарь, глядя вперед из меньшего лагеря, обнаружил, что южные склоны ниже Герговии, которые раньше были черны от людей, почти опустели.

Цезарь ни тогда, ни раньше не собирался сделать попытку занять Ризоллес. Местность там была трудная, и у него не хватило бы для этого сил. Но, увидев, что главный лагерь противника опустел, Цезарь почувствовал искушение напасть большими силами на эти обезлюдевшие постройки. Если говорить точно, до них было тысяча двести шагов по прямой, но, чтобы добраться туда, надо было петлять из стороны в сторону из-за большой крутизны склона. Лагерь противника был хорошо защищен каменной стеной высотой в шесть футов. Сама по себе эта стена не была очень грозным препятствием, но все же ее не следовало сбрасывать со счетов, учитывая, насколько крут склон. Между этой стеной и городом Герговией и находился военный лагерь галлов, теперь наполовину пустой, поскольку большинство их воинов работали на перешейке. Чтобы они оставались там как можно дольше, Цезарь послал в нижний конец долины один легион солдат, к которому добавил людей из лагерной прислуги верхом на вьючных лошадях и мулах и в таких шлемах, как у конников, чтобы отряд издалека показался огромным войском и вселил страх в противника. Все эти люди должны были делать вид, что собираются напасть на Ризоллес.

Пока проводился этот маневр, остальные легионы Цезаря, разбившись на небольшие отряды, вошли в его меньший лагерь, который, как я уже упоминал, находился у подножия герговийской горы напротив южной стороны города. Там Цезарь разъяснил солдатам, что они должны были сделать, – рывком подняться на гору и взять штурмом галльский лагерь. Пока будет продолжаться штурм, эдуи, находившиеся в большем лагере Цезаря, должны будут двинуться в путь по извилистой дороге, которая в конце концов выведет их на юго-восточную сторону горы, и они окажутся у галлов с фланга.

Зазвучали трубы, и два легиона солдат выбежали из нашего лагеря и рванулись вперед. Они мгновенно оказались у подножия крутой горы, вскарабкались на нее, помогая друг другу, перебрались через стену и оказались в галльском лагере задолго до того, как против них было выдвинуто какое-то подобие строя. Король Тевтомар, правитель племени нитиобригов, которое оставалось в лагере, в это время дремал в своей палатке и едва ускакал от нас, голый по пояс, на раненом коне. Наши солдаты разбежались по лагерю, стали грабить, громить постройки и в этой суматохе очень скоро потеряли всякое подобие боевого порядка. Тем временем Цезарь, который шел за ними с десятым легионом и вел его немного более спокойным шагом, решил, что сделано уже достаточно, и велел трубить отбой.

Но то ли из-за общей сумятицы и галльских криков, то ли из-за эха в этих гористых местах, трубы Цезаря не были услышаны. Два передних легиона имели четкие указания не уходить далеко, но легкость, с которой солдаты вошли во вражеский лагерь, разгорячила их, а потеря боевого строя означала и потерю управления. Сам город Герговия поднимался в небо почти у них над головами. Некоторые его жительницы выбежали на стены, чтобы посмотреть на бой в лагере. Они повели себя совершенно по-галльски: потеряли голову и были в панике. Некоторые бросали вниз нашим солдатам одежду или деньги, умоляя о пощаде, а некоторые даже спустились сами, чтобы сдаться, предпочитая рабство ужасам грабежа, ожидавшим их при захвате города. Наши солдаты, осмелев, забыли об осторожности и бросились к стенам Герговии.

Центурион Луций Фабий из восьмого легиона, воодушевленный воспоминанием о наградах, которые Цезарь роздал после Буржа, твердо решил первым подняться на стены Герговии и нашел среди солдат своей сотни троих, кто согласился подсадить его снизу. Встав на стену, он в свою очередь подтянул их вверх и поставил возле себя. После этого раздался крик, что стены захвачены.

Тем временем галлы вернулись с перешейка, влились в ряды защитников города и ударили по нашим людям с левого фланга. У них были свежие силы, а наши легионеры уже задыхались от усталости. К тому же галлов было больше. Наши бойцы сражались отважно, и вскоре справа от них появились эдуи, которых Цезарь послал им на помощь. Это могло бы принести нам победу, но в общей путанице римляне не отличили друзей от врагов: они приняли эдуев за свежее войско галлов, которое наступает на них с противоположной стороны. Легионеры дрогнули, и как раз в этот момент центурион Фабий и его три друга были сброшены мертвыми со стены. Их гибель переломила ход боя, и наши люди побежали.

Большое войско галлов стало их преследовать, но Цезарь остановил его силами десятого легиона и своих резервов. В этом бою римляне потеряли семьсот солдат и, что было хуже, примерно пятьдесят центурионов. Потери галлов тоже, должно быть, оказались большими, но их не подсчитывали ни мы, ни они: галлов было гораздо больше, чем нас, и их необученных пехотинцев было легко заменить. Один солдат-легионер стоил десятка галлов, и обе стороны знали это.

В первый раз Цезарь допустил просчет. Он не захватил Герговию и не решился продолжать попытки это сделать. Вместо отступления с почетной для себя победой он потерпел поражение. Верцингеторикс был на вершине славы. Он показал, что Цезаря можно победить медленно, если разрушать его планы и изматывать его, и даже вполне можно уничтожить, если Галлия объединится. Эдуи и северные бельги должны были поразмыслить над этим.

Алезия. 52 год до н. э.

Когда Цезарь отступил в земли эдуев, к нему пришли Виридомар и Эпоредорикс. Литавиккус, который едва не увел эдуйское войско к Верцингеториксу, теперь вернулся домой и привез известие о поражении Цезаря. «Крайне необходимо, – заявили оба вождя, – чтобы мы тоже вернулись и использовали свое влияние против него».

Цезарь смотрел на них устало и не проявлял никакого интереса. На этом этапе войны он не был склонен верить ни одному эдую, но если их племя в любом случае собиралось восстать, было не важно, что сделают теперь Виридомар и Эпоредорикс. К тому же он ничего не имел против обоих и всегда старался поступать справедливо с теми, кто ему верен.

Итак, Виридомар и Эпоредорикс поехали со своей конницей впереди нашей армии и прибыли в город Невер на Луаре. Там Цезарь держал всех заложников, взятых у галлов, запасы зерна, казну, свое личное имущество, замену лошадей для конницы и вообще все запасы. Невер, собственно, не был эдуйским городом, но поскольку он принадлежал зависимому от эдуев племени, то считалось, что он находится под их влиянием и потому безопасен для Цезаря. У Цезаря тогда не было надежной базы вне провинции.

Там, в Невере, Виридомар и Эпоредорикс получили новости из эдуйской столицы Бибракта: Литавиккуса радушно встретили правитель племени и многие знатные люди, а также отправлены послы к Верцингеториксу договариваться о союзе. Два молодых вождя из лагеря Цезаря поняли, что бессильны и, более того, сами находятся в опасности. Им понадобилось очень мало времени, чтобы решить, как действовать. Невер стал бы очень ценным подарком для мятежников, а они находились в этом городе со своими собственными большими дружинами, и охрана им доверяла. Можно было легко перерезать людей Цезаря, разграбить город, а заложников отослать в Бибракт. Там заставить родню заложников присоединиться к Верцингеториксу. Таким образом молодые вожди могли вернуть себе расположение восставших.

Это действительно оказалось легко. Все люди Цезаря были убиты, его товары разграблены, его зерно погружено на баржи или выброшено в Луару, а сам Невер сожжен до основания, чтобы Цезарь не смог занять его снова. Используя добытые таким образом запасы, Виридомар и Эпоредорикс начали собирать собственные войска и выслали навстречу Цезарю передовые отряды, чтобы попытаться помешать ему переправиться через Луару, которая в это время весны была еще в разливе. Если бы они смогли удержать Цезаря между Алье и Луарой, они смогли бы уморить голодом его и всю армию.

В то время, когда положение Цезаря было таким отчаянным, эдуи, используя свое высокое положение и неожиданно приобретенных заложников, созвали в Бибракте Совет Галлии. На нем присутствовали представители почти всех племен. Верцингеторикс был выбран верховным военачальником, и это не понравилось эдуям, которые чувствовали, что их положение давало им право стать главными. Виридомар и Эпоредорикс после взятия Невера особенно надеялись получить эту должность.

Верцингеторикс изложил в общих чертах свои планы, которые оставались почти такими же, как прежде. Ему была нужна конница. Пока он не вступал в бой, ему было достаточно пехоты, но, если у него будет большая конница, он сможет отрезать Цезарю доступ к кормам для скота. Помимо этого он намерен атаковать провинцию со всех сторон, для чего поручит эдуям вторгнуться к аллоброгам с севера, своим арвернам штурмовать гельвиев в центре, а юго-западным союзникам напасть на племя вольков на западе. Тем временем Верцингеторикс с помощью тайных посланцев уже расшатывал верность аллоброгов, и те вполне могли восстать, если бы увидели, что Цезарь не сможет им помешать.

В то время, когда Цезарь был буквально заперт в Центральной Галлии, а его база в провинции находилась под угрозой, Лабиен в землях на берегу Сены тоже попал в беду. Преследуя галльское войско, он спустился по Сене слишком далеко – до Парижа. В те дни на севере стало известно о восстании эдуев и поражении Цезаря под Герговией. Белловаки, жившее к северу от Сены племя бельгов, присоединились к восстанию. Недалеко от них на побережье находился в Булони Коммий, почти излечившийся от раны. После предательского покушения Волусена Коммий поклялся, что больше никогда не посмотрит на римлянина иначе, как в бою. Влияние Коммия на белловаков было достаточно сильным, и момент был выбран удачно. По ряду подобных причин Лабиен был сильно озабочен тем, как ему вернуться в Санс. У него было только четыре легиона. Позади были белловаки, а впереди – хорошо вооруженная галльская армия. Сена отрезала его армию от запасов продовольствия и прочего имущества.

Таким образом, чаши весов, на которых лежала судьба Галлии, короткое время колебались. Верцингеторикс снова стал собирать людей в свое войско. Племена провинции также копили свои военные силы: аллоброги поставили отряды вдоль Роны, гельвии под началом Думнотаура защищали земли к югу от Севенн. Тем временем Цезарь отчаянно искал, где ему набрать конницу. Подкрепления из Италии или провинции не пропустил бы противник. Галлы по большей части были не на его стороне. А основанная на действиях конницы тактика Верцингеторикса была серьезной угрозой. Цезарь установил связь с германцами и нанял у них по договору конников и тех германских пехотинцев особого рода, которые были обучены бежать в одном строю со всадниками. Эти люди прибыли к нему так быстро, что эдуи не успели собрать войска и преградить им путь. Но лошади германцев, маленькие дикие пони, оказались непригодны для этой войны. Лошади, приготовленные Цезарем для воинов его конницы, были захвачены противником в Невере, поэтому ему не на что было посадить своих германцев кроме как на коней, взятых у повторно пошедших на службу ветеранов: старослужащие воины по традиции выполняли более легкие обязанности и на марше ехали верхом. Этих коней оказалось слишком мало, тогда Цезарь забрал и наших: мы, младшие офицеры, всегда имели собственных лошадей. Нам было разрешено держать столько коней, сколько мы могли содержать. Я особенно хорошо помню своего прекрасного гнедого скакуна, которого должен был отдать этим дикарям, чьи собственные лошади были несчастными лохматыми существами, полумертвыми от голода, покрытыми рубцами от ударов плетью и замученными грубым обращением. Однако момент был тяжелейший, а германская конница, если ее правильно обучить и посадить на подходящих коней, могла спасти нас всех.

Тем временем галлы напали на провинцию. На востоке и на западе они добились лишь небольших успехов, поскольку характер местности и расположение городов, где стояли отряды наших войск, были благоприятны для нас. Но в центре арверны заняли Севеннские перевалы и через них вошли в земли гельвиев. Там им навстречу вышел во главе войск своего племени Гай Валерий Думнотаур. Я предполагаю, что Думнотаур мог чувствовать себя виноватым в том, что не предупредил нас о планах своего друга. В любом случае он, видимо, страстно желал показать, что он – глава гельвиев. Ему следовало увести своих людей в крепости и ждать помощи, позволяя противнику разорять свои земли, пока не подойдет подкрепление. Вместо этого он вступил в бой, хотя противник превосходил его численно. Думнотаур потерпел поражение и был убит. Через много лет я увиделся во Вьенне со старым Кабуром и задал себе вопрос: помнят ли еще люди, как его называли счастливым человеком? Его руки дрожали, а в углах глаз у него были морщины, словно борозды, оставленные слезами. Когда я заговорил с ним о Процилле, которого любил, слезы стали капать у него из глаз; эти капли сливались в струи, которые стекали по крыльям носа и разбивались в бороде, превращаясь в брызги. И все же он просидел со мной до поздней ночи, разговаривая о сыновьях.

Пока в провинции происходили все эти события, Лабиен прорвался через окружавшие его армии противника, разбил те галльские войска, которые стояли у него на пути, и вернулся в Санс. Там он снова завладел своим имуществом и продовольствием и, взяв все с собой, направился на соединение с Цезарем, оставив весь край во власти мятежников. Его четыре легиона были слишком слабой армией, чтобы удержать север теперь, когда в восстании деятельно участвовали белловаки и Коммий. Кроме того, Лабиен знал, что он срочно нужен Цезарю: необходимо было смыть позор поражения под Герговией, да и из-за отступничества эдуев наша армия могла оказаться отрезанной от провинции.

В то время армия Цезаря осторожно продвигалась вокруг страны эдуев по землям секванов, чтобы зайти в тыл тем войскам, которые атаковали провинцию. А Верцингеторикс всегда следовал за ней во главе войска примерно из пятнадцати тысяч конников и большого числа пехотинцев. В его стратегические планы вовсе не входило позволить Цезарю уйти из Галлии невредимым: оказавшись в провинции, Цезарь накопил бы там новые силы и опять попытался бы захватить Галлию. Его надо было схватить теперь, во время бегства. Верцингеторикс, несмотря на все свои большие дарования, был истинным галлом, а то, что он отбросил нас от Герговии, сделало его слишком самоуверенным. Арверны выставили напоказ меч, который, по их словам, принадлежал самому Цезарю. Верцингеторикс считал, что наша армия теперь пребывает в отчаянии.

Он по-прежнему не желал принимать бой в заранее подготовленных условиях: галльские пехотинцы, плохо вооруженные и часто не имевшие доспехов, гибли как овцы под ударами легионеров, и Верцингеторикс знал, что так будет всегда. Опасны для римлян были только вожди и богатые люди, сражавшиеся в первом ряду. А вот галльская конница вся состояла из людей высокого происхождения, достаточно богатых для того, чтобы приобрести дорогое снаряжение конного воина. Они были хорошо вооружены и сражались обычно не с легионами, а с другими галлами, воевавшими на стороне Цезаря. Этот род наших войск добивался успеха исключительно за счет лучшей дисциплины.

Все эти соображения привели Верцингеторикса к решению иметь в своей армии лишь небольшое число пехотинцев, а в качестве основной силы использовать конницу. Рядом с ним было много вождей, служивших раньше под началом Цезаря и знавших его способы ведения войны. Верцингеторикс не позволял своим людям вступать в крупные столкновения с нами, но обучал их в постоянных мелких стычках с отрядами Цезаря, добывавшими корм для скота или выходившими на разведку. Вполне естественно, что, осознав необходимость вступить в бой, он стал готовить крупную операцию конницы, а не общевойсковое сражение.

Верцингеторикс сказал вождям, что намерен захватить обоз Цезаря, отрезав его от основных сил. Он считал, что легионеры, вероятно, сразу же бросят обоз, чтобы спасти свои шкуры. Если же они будут сопротивляться, то эта атака задержит и усложнит их возвращение в провинцию. Что же касается конницы римлян, то у галлов ее было настолько больше, что Верцингеторикс не принимал нашу конницу в расчет.

– Мы догоним ее на своих конях и раздавим, – согласились вожди.

– Мы проедем верхом прямо через строй римлян.

– Дадим клятву! Дадим клятву! – воскликнули один или двое из них, и все подхватили этот крик.

Галлы охотно дают клятвенные обеты в минуты воодушевления и имеют склонность делать их условия невероятно строгими, чтобы доказать, что говорят всерьез. В этом случае вожди поклялись два раза проехать верхом через колонну вражеских войск. Тот, кому не удастся это сделать, поклялись они, никогда не будет иметь права войти в свой дом, подойти к своим детям, своей жене и своим родителям. Таким неистовым бывает галльское воодушевление.

Верцингеторикс ошибся вот в чем: ни Цезарь, ни наша армия не чувствовали себя побежденными и не пали духом. Он смог застать нас врасплох, потому что галлы постоянно и упорно загоняли наши отряды разведчиков обратно в основную колонну. Но мы и не подумали бросить обоз. Мы просто построились вокруг него четырехугольником и выставили нашу конницу перед собой, чтобы она первой встретила натиск противника, а ряды легионеров использовали как стену, за которую конники могли отступить при сильном нажиме со стороны галлов. Поэтому галлы, хотя и атаковали со всех сторон, не смогли нас разбить.

В конце концов исход боя решила наша германская конница. Говоря правду, мой любимый конь был отдан им совсем не напрасно. На хороших конях и под началом умелых офицеров германцы стали в высшей степени грозной силой. Они погнали галлов и оттеснили их к реке, где находился Верцингеторикс со своей пехотой. После этого галльские конники испугались, что их обойдут с фланга, забыли свою клятву и побежали. Была большая резня, и несколько видных вождей были захвачены в плен.

Так мы отомстили за поражение под Герговией. Теперь Верцингеторикс должен был поскорее увести свою армию. Если бы он остался на месте боя, его разбитая конница не смогла бы помешать нам вовлечь его в сражение. Он поспешно ушел, а Цезарь стал преследовать его, и ни одна из армий не взяла с собой свой громоздкий обоз. Так они снова стали двигаться на восток, но уже в обратном порядке. Цезарь надеялся заставить противника принять бой, а Верцингеторикс искал способ ускользнуть от Цезаря. Таким образом они подошли к роковому месту – небольшому городу под названием Алезия.

Алезия была крепостью, очень похожей на Герговию, и Верцингеторикс, укрываясь в ней, намерен был защищаться примерно так же, как там. Она тоже находилась на очень высокой горе и имела достаточно вытянутую форму. Северная и южная стороны крепости были длинными, их окаймляли узкие долины, через которые текли параллельно две речки. С восточной стороны между речками поднималась еще одна гора. С западной стороны склон постепенно переходил в плоскую равнину длиной в три мили, по которой, извиваясь, текла река Бренна; в Бренну и впадали те две речки. Как и в случае с Герговией, все склоны горы, на которой стояла Алезия, были очень крутыми. Галлы разбили свой лагерь под стенами города и защитили его грубо сложенной стеной и рвом. Но разница все же была: у стен Герговии Цезарь имел в своем распоряжении шесть легионов, а здесь, возле Алезии, десять. Но, несмотря на это, осадные укрепления Цезаря тянулись на девять миль в длину. В их число входили несколько лагерей на холмах вокруг Алезии и двадцать три редута для защиты от внезапного нападения противника. Возникали даже некоторые сомнения по поводу того, сможет ли Цезарь удержать такие укрепления теми силами, которые он имел.

Верцингеторикс не позволил окружить себя подобной стеной без борьбы. В самом начале наших работ он послал свою конницу вниз, на западную равнину. Эта конница, несмотря на свое недавнее поражение, по-прежнему намного превосходила нашу по численности и потому легко отбросила назад наши галльские и испанские конные отряды. Но легионы снова стали укрытием для нашей конницы, а германцы опять превратили успех галлов в поражение. Галлы побежали назад, в свой лагерь, и устроили давку в его узких воротах. Наши солдаты, преследовавшие противника, стали убивать их. В лагере началась паника, и Верцингеторикс был вынужден закрыть ворота Алезии, чтобы все его люди не убежали со склонов горы в город. Таким образом, галлы потеряли всякую надежду выбить нас с западной равнины.

Нельзя утверждать, что Верцингеторикс находился в осаде. На самом деле теперь ему просто было невыгодно перемещать с места на место свои войска вместе с обозом и громоздкими перевозочными средствами. Его конники слишком сильно упали духом и не смогли бы помешать нам преследовать армию. Однако сама конница очень легко могла выскользнуть из города до того, как наше кольцо укреплений сомкнется. Верцингеторикс решил отослать ее прочь прежде, чем его запрут на склонах горы, где от нее не будет никакой пользы. И он отправил своих конников созывать помощь. Пусть галлы помогут ему, пока линия укреплений Цезаря еще тонка и до предела растянута. Пусть они раздавят Цезаря между собой и Алезией. Тогда Галлия будет свободна.

Конница, как и следовало ожидать, успешно ушла, а Верцингеторикс тем временем стал готовить свои войска к осаде. Формальные владельцы Алезии, небольшое безобидное племя, название которого – мандубии, согнали в город скотину из всех своих окрестных деревенских хозяйств, так что мясо в Алезии было. Был там и запас зерна на тридцать дней. Верцингеторикс взял все это продовольствие под свой надзор и руководил раздачей скудных пайков.

Пока в Алезии происходили все эти события, а вожди Галлии рассуждали о том, как им спасать Верцингеторикса, армия Цезаря окапывалась. Мы рыли землю из последних сил, днем и ночью посменно, и отдыхали от этой однообразной работы только в поездках за строевым лесом, едой и кормом для скота. Цезарь хотел накопить для своей армии продовольствия на тридцать дней и готов был, если понадобится, сам вести осаду: он держал Алезию крепкой хваткой и твердо решил, что на этот раз не разожмет руку.

Прежде всего мы выкопали на западном конце двух долин, между параллельными речками, траншею шириной в двадцать футов, чтобы отрезать защитников Алезии от равнины. Этот ров не охранялся и служил нам лишь для того, чтобы собраться вместе, если понадобится отразить неожиданную и быструю атаку противника. На расстоянии четырехсот ярдов позади него находились наши основные укрепления. Сначала – траншея шириной в пятнадцать футов и глубиной в восемь. Она тоже тянулась от одной речки до другой, пересекая западный край двух долин. Сзади нее еще одна траншея примерно такого же размера замкнутым кольцом огибала город, а он имел в окружности девять миль. Там, где уровень местности был достаточно низок, эта траншея была наполнена водой из тех же двух речек. Сзади всего этого стояли стена и частокол высотой в двенадцать футов, дополнительно защищенные выступавшими вперед крепкими раздвоенными на конце ветками, которые не давали взобраться наверх. Вдоль всего этого кольца укреплений мы построили башни, на расстоянии восьмидесяти футов одна от другой.

Цезарю было мало даже этого, поскольку защитники Алезии, зная, что наши войска сильно растянуты, делали вылазки с участием больших отрядов, и нашим солдатам едва удавалось отбить их удары. Цезарь приказал прорыть внутри своего рва с водой еще три канавы и укрепил в них обрубки деревьев – куски стволов с необрубленными ветками, которые все были остро заточены. Впереди них были воткнуты остро заточенные колья на дне небольших ям, прикрытых хворостом. И наконец, он велел вбить в обрубки деревьев зазубренные острые гвозди и вкопать их в землю. Защитившись таким образом, Цезарь переключил свое внимание на внешнюю линию обороны. Для этого были созданы примерно такие же укрепления, предназначенные для защиты от той армии, которая, как он ожидал, придет на помощь противнику.

Тем временем Совет Галлии не спеша обсуждал в Бибракте спасение Алезии. Необходимо было определить, сколько воинов должно выставить каждое племя. Этот вопрос стал просто подарком для вождей: договариваясь об этом, они должны были уладить множество споров местного уровня между соседями-завистниками. Освобождение Алезии стало делом всей Галлии, поэтому в него должны были внести свой вклад даже дальние племена с океанского побережья. Эдуи, которые завидовали Верцингеториксу, не очень спешили броситься к нему на помощь. Им было достаточно того, чтобы племена медленно собирались вместе. Цезарь тем временем строил свои стены, а Алезия голодала. Однако не все были того же мнения. Их собралось сорок три племени – все, кроме белловаков, предоставили конницу и пехоту. Но белловаки, хотя уже какое-то время участвовали в восстании, не захотели прислать воинов. Они заявили, что будут сражаться против Цезаря на своей земле и по-своему, они – свободный народ и не собираются подчиняться чужим приказам. В конце концов они прислали отряд из уважения к Коммию, своему соседу с севера, который имел на них большое влияние.

Кто может сосчитать галльскую армию? Их войско мы никогда не видели в строю все сразу: этого не позволял характер местности. По оценке самих галлов, пехотинцев у них было четверть миллиона, а конников восемь тысяч. Несомненно, что из всех армий, против которых сражался Цезарь, эту с наибольшим правом можно считать армией Галлии.

Но количество воинов не увеличило силы галлов. Так могло бы случиться, если бы армией управлял Верцингеторикс. Он был для галлов чем-то вроде священного знамени, почти тем же, что для нас – легионный знак с изображением орла. Галлы умирали за него, но командовали воинами другие люди. Главными из них были Эпоредорикс и Виридомар, которые по-прежнему оставались соперниками и твердо решили не уступать друг другу. К ним присоединился Коммий. В тот момент Коммий находился на вершине народной любви, потому что едва не был убит и спасся. Шрам, оставшийся у него от той славной раны, и обет не встречаться ни с одним римлянином выделяли его из всех и делали общегалльским героем. Кроме этих трех военачальников, был еще Веркассивеллаун, арверн и родственник Верцингеторикса. О нем можно лишь сказать, что он меньше других заботился о себе и больше об общем деле, хотя в конце концов это принесло ему очень мало пользы.

Казалось бы, четыре главных полководца – уж слишком много начальников. Но в галльской армии, разумеется, необходимо было иметь еще и Совет. Даже Верцингеторикс не был свободен от этой обузы. Теперь, когда в Совете были представлены сорок три племени, он стал огромным и бушевал сильнее, чем когда-либо. И он, и армия были в прекрасном настроении и полны надежд. Они наконец поймали Цезаря, и никакой прошлый опыт не мог убедить их, что такого человека, как Цезарь, опасно загонять в угол.

Тем временем осажденные прождали те тридцать дней, на которые у них хватило еды, потом под угрозой голодной смерти прождали еще двадцать. Но армия, которая должна была уничтожить Цезаря, не появилась. Совет собрался и стал решать, что делать. Одни предлагали сдаться, другие – сделать вылазку, пока еще есть силы. Один из вождей напомнил собравшимся, что когда их народ много лет назад был загнан в свои крепости кимврами и тевтонами, то тогда люди ели друг друга. Сейчас никто еще не был готов пойти на такое крайнее средство, но решение, которое принял Совет, было почти таким же жестоким, как людоедство: все, кто не способен сражаться, будь это женщины, дети или старики, должны покинуть Алезию. Согласно этому решению, людей племени мандубиев, коренных жителей, безжалостно выгнали из их родного города. Мандубии пошли к нашим укреплениям просить милости у Цезаря. На их несчастье, Цезарь тоже был в отчаянном положении. Слишком хорошо он знал, что лежит на весах – его собственная судьба и судьба его армии. Он не мог проявить жалость ни на один миг. Несчастные мандубии ходили туда и обратно от одного лагеря к другому и нигде не находили приюта.

К величайшему счастью осажденных, в это время подошла галльская армия. Галлы из Алезии увидели, как ее конница въезжала на равнину, а основные силы новоприбывших вставали лагерем на холме на расстоянии одной мили к юго-западу от укреплений Цезаря. На глазах у всех трех армий произошел яростный бой между галльской и нашей конницами. Цезарь расставил солдат на обеих линиях своих укреплений. Галлы из Алезии принесли плетенки из прутьев и землю, чтобы засыпать наш первый ров, и приготовились к штурму. Армия, пришедшая их освобождать, оставалась в своем лагере и ждала, чем завершится конное сражение.

А его исход в течение многих часов был неясен. Галлы смешали со своей конницей лучников и легковооруженных пехотинцев. Это оказалось для нас неожиданностью и привело к большим потерям. Кроме того, они, разумеется, превосходили нас числом. Обе томившиеся в ожидании галльские армии – и та, что была в Алезии, и та, что стояла на холме, – криками ободряли своих соратников. Наши конники, которым наши крики тоже придавали бодрости, сражались как одержимые. Только перед самым закатом солнца, когда обе стороны одинаково сильно устали, Цезарь ввел в сражение свои лучшие войска. Победоносные германцы ударили как молния, сломили обессилевших галлов, которые побежали. Их лучники остались без защиты и были убиты. Наши солдаты преследовали противника до его лагеря, а галлы из Алезии с унылым видом отошли обратно в город.

На следующий день все было спокойно. Армия, пришедшая освобождать, готовила лестницы и крепежные крючья для подъема на укрепления, а также связки хвороста, чтобы заполнять ими рвы. Около полуночи ее солдаты очень тихо выбрались из своего лагеря, а потом, невероятно громко крича, чтобы вызвать из города Верцингеторикса с его воинами, бросились к нашим рвам. Оттуда они начали осыпать наших солдат камнями из пращей, стрелами и просто булыжниками. Никто из наших людей даже ночью не отходил далеко от своего места, поэтому уже через минуту камни из наших пращей со свистом летели в темную массу врагов, скорострельные катапульты скрипели, когда их готовили к выстрелу, а затем сердито жужжали, выпуская дротики.

Со всех сторон были слышны громкие крики. Особенно тяжелым испытанием для нас были голоса врагов сзади. Наши траншеи, пересекавшие равнину, находились недалеко, поэтому казалось, что Верцингеторикс и его бойцы стояли у нас за спиной, хотя нас отделяли от них три рва, железные гвозди, острые колья и второе укрепление. Тем временем те враги, с которыми мы должны были сейчас иметь дело, попали в трудное положение. Пока они стояли возле нашего внешнего рва, их камни и стрелы сильно мешали нашим солдатам на стенах. Но когда галлы начали продвигаться вперед, то стали попадать в наши разнообразные ловушки, к которым не были готовы. В их рядах начались смятение и беспорядок, и с боевым кличем смешались громкие крики страха и боли. Чем меньше камней и стрел выпускали они, тем больше выпускали мы, потому что их обстрел не прижимал нас к земле.

Этот яростный бой, когда трудно было понять, что происходит вокруг, продолжался почти до рассвета, и потери галлов были огромны. Верцингеториксу было очень трудно засыпать наши рвы, потому что с его стороны их было три, а не один. Его воины не теряли времени напрасно и сделали передвижные навесы для тех отрядов, которые должны были идти в атаку, но эти навесы было трудно передвигать по земле. Поэтому едва они успели добраться до наших укреплений, как узнали, что штурм внешней армии уже отбит. Они тоже отошли назад, не сделав ничего.

Дважды потерпев поражение в лобовых атаках, галлы начали проводить разведку местности со всех сторон. Как я уже говорил, внутренняя линия обороны Цезаря имела длину девять миль. Укрепления везде проходили вдоль русла речек и по ровным участкам почвы, чтобы защитники Алезии не смогли напасть на них сверху. Внешняя линия, которая на равнине проходила близко к внутренней, в остальных местах была дальше от нее, и поэтому ее длина по окружности была примерно двенадцать миль. Оборонительные сооружения этой линии Цезарь провел через нижние холмы так, что местность поднималась от укреплений вверх, и тем, кто попытался бы их штурмовать, пришлось бы взбираться на склоны. Только в одном месте он не имел возможности сделать так. К северу от западной равнины была гора под названием Рея, такая большая, что ее нельзя было обогнуть, и при этом отделенная от Алезии таким узким ущельем, что по нему нельзя было провести две линии укреплений. Поэтому Цезарь провел внешнюю линию по склону Реи, поневоле примирившись с тем, что это позволит галлам атаковать с более высокой позиции. Надеясь защитить это слабое место, он поместил два легиона очень близко оттуда.

Галльские полководцы составили свои планы. Веркассивеллаун с большим отрядом лучших воинов тихо выбрался из лагеря, повел своих людей вокруг горы Реи и к утру добрался туда, где местность легко позволяла подойти к склону, который был самым слабым местом укреплений Цезаря. Какое-то время они отдыхали, но к полудню почувствовали, что готовы идти на приступ. В это время конница, как было условлено заранее, выехала по направлению к равнине, а пехота основной армии спустилась на место своего недавнего поражения. Верцингеторикс понял, куда и как собираются двинуть эти войска, и тоже повел своих людей вниз.

На этот раз галлы ненадолго задержались у внутренних рвов. Некоторые участки были уже засыпаны, а Цезарь не мог выделить людей для того, чтобы расчистить эти места. Шум битвы поднялся над равниной во всех ее концах. Веркассивеллаун и его бойцы, используя преимущества того, что находились выше нас, обстреливали наших солдат с горы Рея, и последствия этого были ужасны. Этот град летевшего оружия не только причинял нам огромный ущерб, но также, заставляя наших солдат очень старательно укрываться, мешал им отвечать противнику такими же залпами. Пользуясь этим, галлы смогли засыпать наш ров и забросать землей наши западни для людей. Потом, подняв щиты над головами так, что каждый из них накрывал краем соседний, не оставляя щели, они бросились на приступ, вооружившись крючьями, чтобы разрушить наши стены.

Цезарь в это время находился южнее обеих точек, где шли бои, – в том месте, откуда высокий склон позволял ему видеть всю равнину и склон горы Реи. С ним были его секретари-вольноотпущенники, а также несколько офицеров, которые были на конях и могли отвезти его послания. Сам Цезарь тоже был верхом и сидел на своем коне почти неподвижно, а конюх спокойно стоял рядом. Цезарь снял шлем и отдал его своему слуге, так что теперь ветер раздувал остатки волос на его голове. Его лицо было повернуто к нам своим орлиным профилем. Глядя на поле боя, он то и дело покусывал нижнюю губу: у Цезаря была привычка делать так в минуты волнения. Очень часто он указывал на что-то и поворачивался к ближайшему помощнику со словами: «Посмотри на это!» или «Что ты думаешь?». И горе было тому, кто не отвечал тут же: Цезарь не терпел промедления и колебания.

Он созывал резервы и, когда солдаты бегом прибывали на место сбора, рассылал их во все те места, где возникала угроза. Но эти резервы нужно было брать с каких-то других участков нашей линии обороны. При этом необходимо было учитывать, что она почти вся была не видна с его места, а со значительной ее части к нему не долетали и звуки. Нельзя было исключить возможность, что противник предпримет еще одну атаку где-то в другом месте. У галлов было столько людей, что они могли прижать нас к земле даже на западном конце, где местность была выгодна для нас. Но все же на самых дальних от боя участках было оставлено мало людей, а основные лагеря нашей пехоты были на севере и на юге. Солдатам часто приходилось проходить две или три мили до нужного места, и Цезарю следовало знать не где сейчас нужно подкрепление, а где оно будет нужно. Пока он собирал резервы отовсюду, откуда мог, и накапливал их рядом с собой, одновременно руководя теми солдатами, которые медленно передвигались вперед и назад по самой стене.

Для всего этого были нужны острый глаз, железные нервы и память, прекрасно хранящая подробности. Надо было учитывать точное количество солдат на каждом посту, вероятные потери, местонахождение каждой катапульты и едва ли не каждого центуриона. Там, где нас было очень мало, точное и бережливое распределение людей и средств решало исход боя.

К счастью, эта атака на равнине была не такой мощной, как прежняя. Веркассивеллаун забрал лучших воинов, а обычные крестьяне, из которых состояла основная часть любого галльского войска, не имеют ни хорошего оружия, ни желания подставлять себя под удар, если плохо вооружены. Кроме того, Веркассивеллаун, сражавшийся на склоне Реи, желал спасти родственника, а эдуйские военачальники были приспособленцами: они ушли от Цезаря, но если бы дело обернулось плохо для восставших, могли бы вернуться к нему на службу. Поэтому на юго-западном направлении натиск атакующих был не очень сильным. К тому же Верцингеторикс, впервые подойдя к постройкам наших укреплений, посчитал стену такой мощной, что отвел свои войска на другой, более легкий участок и потерял время. Если бы не это, мы, вероятно, потеряли бы свои укрепления на равнине, несмотря на их огромный размер и глубину. Веркассивеллаун оттянул на себя большую часть наших подкреплений. Цезарь послал в ту сторону Лабиена, четко приказав ему, что, если он сможет, он должен удержать этот участок, а если нет, вырваться оттуда и уходить прочь. В это время, когда исход борьбы был еще неясен, Цезарь на своем коне спустился на равнину, чтобы показаться там перед солдатами. Он убеждал всех, кто встречался ему на пути, чтобы они держались любой ценой: от этого часа зависит их будущее и успех всех прежних усилий.

И мы удержались. Неспособность Верцингеторикса пробиться через внешнюю стену и нерешительность его союзников, находившихся снаружи, стали очевидны. Лабиен прислал нам сообщение, что он собрал под своим началом легион, точнее, набрал равное легиону число солдат из разных мест и хочет пойти в атаку. Поэтому Цезарь отвел свои когорты с равнины, где бой начал затихать. Он приказал половине своей конницы следовать за ним, проехать вдоль наших круговых укреплений и зайти Веркассивеллауну в тыл. Так он соединился с Лабиеном в месте атаки.

Противники увидели, как он подходит: на горах и с той и с другой стороны было по целой толпе галлов, и многие оттуда могли видеть, как Цезарь едет по равнине в своем красном плаще, а за ним следуют отряды конницы и когорты пеших солдат. Галлы подняли оглушительный крик и из последних сил рванулись вперед, но желавших сражаться было уже гораздо меньше, чем предпочитавших держаться сзади. Не имея поддержки, Веркассивеллаун и его лучшие воины на мгновение отступили, и тут Лабиен пошел в атаку.

Приехав на место, Цезарь увидел, что галльские воины отступают на противоположный склон горы Реи. Как раз в этот момент конный отряд, которому Цезарь велел выдвинуться вперед, ударил по ним сзади. Тут произошла одна из характерных для галлов мгновенных смен настроения: сразу началась паника. Они побежали, а наша конница стала их преследовать. Сам Веркассивеллаун был захвачен в плен, и вместе с ним мы захватили семьдесят четыре галльских штандарта. Его полное поражение было видно из Алезии, и Верцингеторикс отступил. Всю ночь наши конники гнались за воинами противника и рубили их: основная армия галлов была так напугана, что ее солдаты не могли оставаться в своем безопасном лагере и, проявляя обычное для своего народа отсутствие порядка в действиях, начали разбегаться. Они ушли бы от нас только полностью разгромленными, но мы все слишком устали для преследования.

На следующий день Верцингеторикс созвал свой Совет. Все пропало, сказал он, и, насколько возможно, он сам за это ответит. Он повел галлов на восстание не ради каких-либо своих целей, а ради самих галлов. Теперь они могут либо убить его, либо выдать Цезарю в обмен на свои жизни. Он в их руках.

Гораздо лучше было бы, если бы они убили его тогда, но они этого не сделали. Они передали Цезарю, что согласны на любые его условия. А Цезарь был совершенно не в настроении прощать: ему нужно было дать Галлии урок, а своим солдатам – добычу. Он был дальновидным человеком и уже смутно видел перед собой будущее, которого не желал, – битву с Помпеем за Рим. Преданность его солдат тому, кто им платит, могла оказаться даже ценнее, чем завоевание Галлии.

Цезарь велел галлам выдать ему их главных вождей и сложить оружие. Он был намерен пощадить эдуев и арвернов, чья дружба была ему нужна. Всех солдат из остальных племен он продаст в рабство. Что касается Верцингеторикса, Цезарь во время своего триумфа проведет его по Риму, где оценят как должно его красоту и ярко разукрашенное оружие. Вечером после триумфа его казнят, потому что таков наш обычай и так было всегда с тех пор, как существует наш город.

Итак, оставались две церемонии – сдача Верцингеторикса и триумф Цезаря. Я видел обе, и первая взволновала меня больше второй. Верцингеторикс спустился на коне от ворот Алезии по склону во всем своем великолепии – самый красивый, самый богатый, самый прославленный правитель в Галлии. Его огромного черного коня, должно быть, в последний раз вычистили любящие руки, потому что шерсть коня светилась как шелк, хотя под кожей были видны ребра. Бронзовый шлем с гребнем в виде дикого кабана тоже ярко сиял. Овальный щит был не тот, которым Верцингеторикс пользовался в боях, потому что на нем не было ни одной вмятины, кроме резных спиральных узоров, подобных которым я до этого никогда не видел. Плащ Верцингеторикса был двух цветов – золотистого и зеленого, и все украшения на нем самом и на сбруе его коня были из золота. На боку у него висел огромный меч, а в руках было копье.

Так выглядел Верцингеторикс, когда ехал вниз по склону. Он спускался совершенно один: остальные вожди, которые тоже были на конях, отъехали назад, а те из его земляков, кто начал выходить из ворот, расступились, словно для того, чтобы происходящее было лучше видно издалека. Цезарь тоже подумал об этой церемонии. Он сидел на маленьком пригорке в наскоро найденном подходящем кресле, заменявшем почетный трон, положенный высшим лицам государства, с непокрытой головой, но в доспехах и красном плаще, а за его спиной стояли штандарты с изображением орла. Когда Верцингеторикс приближался, мы смотрели на него настороженно, так как нам не нравилось, что он вооружен, но не хотели двигаться с места, пока этого не пожелает Цезарь. Цезарь смотрел вперед холодным неподвижным взглядом. Он то ли был рассержен тем, что его пленник позволил себе слишком много, то ли заранее знал, что будет после сдачи.

Пока склон был крутым, Верцингеторикс подъезжал к нам медленно, потом, когда спуск стал более пологим, он ускорил шаг и поднял копье, но не угрожающим жестом, а с буйным весельем – так, словно хотел до конца насладиться радостью жить. В конце концов, он был очень молод. Так под громкий стук копыт своего коня он спускался к Цезарю, а мы крепко сжимали в руках наше оружие – на тот случай, если Верцингеторикс решит умереть сражаясь. Но он, должно быть, знал, что этим навлечет гибель на свой народ. Он просто объехал вокруг пригорка, где сидел Цезарь, а обе армии смотрели, что будет дальше. Потом он остановил коня и спрыгнул на землю.

После этого он начал снимать с себя доспехи и украшения, складывая рядом с собой свои браслеты, свой золотой шейный обруч, плащ и огромную круглую застежку. Теперь мы смогли увидеть, каким он стал. Он был худым и изможденным, яркий румянец и жадный взгляд исчезли. Мало что осталось от его красоты, кроме рыжих волос, сверкавших под солнцем. Он опустился на колени у ног Цезаря.

Верцингеторикса увели и надели на него цепи. А чего еще он мог ожидать? В последний раз я видел его, когда Цезарь праздновал свой триумф. Но это был день Цезаря. Верцингеторикс, весь сморщенный и бледный после лет, проведенных в подземной тюрьме, едва выдерживал тяжесть всех тех нарядов, которые когда-то так гордо снял. Даже его волосы потеряли свой цвет и стали грязно-серыми, как это бывает с рыжими волосами, когда они седеют. В тот день, когда он сдался, ни он, ни Цезарь не могли предвидеть, как долго продлятся его несчастья. На смену Галльской войне пришла гражданская, и Цезарь, сражаясь во всех концах известного нам мира, не имел свободного времени, чтобы спросить, как чувствует себя кто-то из его узников, или организовать какое-либо шествие. Шесть лет протомился Верцингеторикс в своей подземной тюрьме и был избавлен от нее смертью вечером после триумфа. Должно быть, он был рад умереть, а ведь, я полагаю, ему еще не было и тридцати лет.

Завершение. 51 год до н. э.

Это был истинный конец Галльской войны – не последний бой вообще, но последний бой свободных вождей Длинноволосой Галлии. Когда Верцингеторикс спустился из Алезии на своем коне, сверкая как солнце, он позволил нам в последний раз краем глаза увидеть, что такое их неукрощенная гордость. Потом он исчез, отправленный умирать заживо – как именно, тогда никто не знал, – и не оставил себе подобного.

Мы сражались с разбойниками. Мы воевали против отчаявшихся и озлобленных людей, а вожди арвернов и эдуев снова интриговали, стараясь добиться благосклонности Цезаря. Цезарь зимовал в Бибракте, а свою армию разместил вокруг себя. В январе он, несмотря на погоду, повел два легиона против битуригов.

Сам я тогда находился на реке Соне под началом Квинта Цицерона, который руководил поставкой зерна вверх по течению реки из страны эдуев и от аллоброгов из провинции. В феврале до нас дошли новости о том, что Цезарь принудил к покорности битуригов, снова находится в Бибракте и отправил свои легионы обратно на зимние квартиры. Кроме того, нам сказали, что он пообещал за эту зимнюю кампанию награду в двести сестерциев каждому рядовому солдату и в две тысячи – каждому центуриону. Мы все завидовали тем, кто служил в одиннадцатом и тринадцатом легионах, и я помню разговоры о том, что могут получить офицеры. Считалось, что они служат за свой собственный счет, поэтому денежная награда от Цезаря в этом случае им не подходила. Но не было сомнения, что Цезарь будет щедрым. Квинт Цицерон, который был у нас главным знатоком в политике благодаря тому, что постоянно получал от брата письма из Рима, тоже придерживался этого мнения.

– Это только начало, – заявил он, поджав губы и покачивая головой с видом мудреца. – Запомните мои слова: следующими будем мы, а если не следующими, то наша очередь наступит скоро. Эти военные действия зимой просто предлог. Цезарь покупает нашу верность.

Мы не стали притворяться, будто не поняли, о чем идет речь, но было видно, что некоторые удивились. Вдалеке от Рима, узнавая новости только из случайных писем, совершенно теряешь нить событий. И разумеется, нас целиком поглощали галльские дела. К тому же Квинт Цицерон, желая похвастаться своими знаниями, сказал слишком много.

– Ты хочешь сказать, что Цезарь уже смотрит в будущее и думает о том дне, когда должен будет сдать командование? До этого ведь еще два года, – осторожно спросил молодой Марцелл.

– Совершенно верно, – согласился Квинт Цицерон. – А что будет потом?

– Он выдвигается в консулы, – вставил я, немного беспокоясь о том, чтобы разговор не принял неудобное направление. – Он не был консулом уже десять лет.

– Ну да, выдвигается, – не отставал от нас Квинт Цицерон. – Но как он это сделает? Может он приехать в Рим в 49 году как частное лицо и пойти на выборы? Его командование здесь кончается первого марта. Раньше мы думали, что он сохранит должность за собой до конца года, потому что заместителя не смогут отправить раньше. Закон Помпея, принятый прошлым летом, изменил это.

– Там сделано исключение для Цезаря, – неуверенно сказал Марцелл.

Цицерон рассмеялся. Никто из нас не засмеялся вместе с ним. Мы знали, что закон Помпея имел целью выманить Цезаря из его владений так скоро, как только допускает наше законодательство. Мы знали также, что, если Цезарь появится в Риме как частное лицо, он погибнет. Его многочисленные враги сфабрикуют против него обвинения и подадут на него в суд либо за что-то, что он сделал в своей провинции, либо за какие-нибудь его поступки во время прежнего консульства, которые они пожелают объявить незаконными. Состав суда подберут пристрастно, и Цезарь будет приговорен к изгнанию или смерти. Изгонят его или казнят, все равно это будет его конец. Чтобы уцелеть, Цезарь должен был оставаться проконсулом Галлии до конца декабря 49 года, а 1 января уже должен стать консулом в Риме. Мы все знали это, но старались не говорить на эту тему.

– До этого еще два года, – сказал я, пожимая плечами. – Два года – это целая вечность!

Цицерон снова засмеялся над моим невежеством:

– Два года! Цезарь не рискнет ждать, пока ему придется сдавать командование! Он должен будет действовать, когда Сенат попытается назначить ему преемника в марте 49 года. Вот почему он как можно быстрее покупает поддержку легионов. Говорю вам: наша очередь подходит.

На этот раз никто не сказал ни слова. Мне кажется, никто из нас до этого времени не задумывался над этим всерьез. Я покосился краем глаза на Марцелла. Его дядя был в том году консулом, и было известно, что этот дядя – враг Цезаря. О том, что мы сейчас обсуждали, было бы гораздо лучше совсем не говорить с Марцеллом: никогда не знаешь, кто доживет до часа, когда пожалеет о таком разговоре.

Разговор был прекращен, но после него Галльская война для нас закончилась еще в одном смысле. Мы все, кроме Квинта, были слишком молоды, чтобы помнить последнюю гражданскую войну, но каждый из нас мог назвать имена родственников, погибших во время массовых убийств после того, как она пронеслась по нашей стране словно пожар. Мы увидели, как течение жизни несет нас к тому, чего мы боялись, и, похоже, стали объединяться друг с другом по новым правилам. Например, я отдалился от Марцелла, который мне нравился. Я начал задавать себе вопрос: что Марцелл пишет обо всех нас в Рим?

В том, что касалось ближайшего будущего, Цицерон оказался прав. Не прошло и десяти дней, как Цезарь вызвал нас с зимних квартир для помощи в боевых действиях, которые он вел против карнутов вокруг Орлеана. Карательные походы для очистки территории от противника – всегда невеселое дело, а этот, несомненно, был худшим из всех, в которых я участвовал. Было самое начало марта, и погода выдалась ужасная. Мы разместили свой штаб в Орлеане, для чего либо попросту выгнали галлов из грубо построенных домов, которые они поставили в этом городе на месте разрушенных, либо построили себе хижины, обкладывая свои палатки дерном и соломой. Оттуда мы ходили разорять этот край – дотягивались далеко и захватывали широко. Мы выгоняли людей из их жалких домов и они погибали в снегу, а мы тем временем возвращались в лагерь, нагруженные их вещами. В конце концов, когда большинство этих обездоленных несчастных людей бежали в соседние племена, Цезарь оставил нас в Орлеане поддерживать порядок в пустыне, которую он создал, а сам переключил внимание на своего старого друга Коммия, который вооружил против него белловаков.

Коммий не был запуган своим поражением под Алезией и сумел набрать новую большую армию из белловаков и воинов разных соседних племен, в том числе своих соплеменников. Когда Цезарь появился в тех местах, Коммий уехал просить помощи у германцев, очевидно веря, что дар убеждать людей, никогда его не покидавший, поможет ему уговорить этих варваров еще раз поискать удачи за Рейном.

Когда Цезарь увидел белловаков, они занимали обычную для галлов боевую позицию – на холме среди леса, защищенного болотами. Услышав от пленных, что галлы решили дать бой, если он привел с собой не больше трех легионов, он постарался придать своим четырем легионам такой вид, будто бы их только три. То ли это ему не удалось, то ли у белловаков не хватило мужества, но они остались стоять там, где были, – на очень выгодном для них месте – и ограничились только налетами на наши отряды, выезжавшие за кормом для скота.

Вскоре Цезарь понял, что у него с собой слишком мало людей. Галльское войско было огромным, а поскольку оно вело бои против его добытчиков корма, он увидел, что будет трудно выделять достаточно солдат для этих поездок и при этом не оголять лагерь так, что он окажется в опасности. Поэтому он вызвал через посланцев еще три легиона, в том числе и два наших, орлеанских. Дожидаясь их, он укрепил свои позиции двумя рвами и крепостной стеной; на вершине стены он приказал поставить трехэтажные башни, соединенные между собой крытыми мостиками. Мостики защищали солдат, стоявших на верху укреплений, от камней и стрел противника, а те солдаты, которые стояли на мостиках, находились высоко над головами врагов и могли метать свое оружие дальше, чем они.

Пока происходило все это, белловаки добились некоторых успехов в боях с нашей конницей, отчего приобрели очень высокое мнение о своей боевой доблести и отваге. Кроме того, Коммий вернулся в лагерь с пятьюстами германскими конниками. Это была всего лишь символическая помощь и не более, но гениальный дар убеждать людей помог Коммию представить ее как залог будущих великих побед. Каждый день конные отряды вступали в бой между собой перед стенами обоих лагерей у переходов через болота, и верх брала то одна сторона, то другая.

После довольно долгого ожидания, за время которого больше ничего не произошло, стало известно, что наши дополнительные легионы из Орлеана уже близко. Белловаки, по своему обыкновению, общему для всех варваров, собрали в своем боевом лагере не только своих взрослых мужчин, вооруженных и невооруженных, но также женщин и детей, которые иначе остались бы без защиты. Теперь эта неупорядоченная толпа начинала чувствовать недостаток продовольствия, а поскольку они взяли с собой большое количество тяглового скота, их трудности с кормом для скотины были несравненно больше, чем наши. Поэтому, быстро перейдя, как это бывает с варварами, от величайшей дерзости к растерянности и смятению, они решили отступить. Для этого им необходимо было послать обоз вперед. Но, обремененные небоеспособными сородичами и домашней утварью, галлы были вынуждены потратить всю ночь на его подготовку к отъезду. Когда наступил рассвет, последние неповоротливые остатки этого обоза еще только тяжело трогались с места, и белловаки выстроили свое войско перед своим лагерем, чтобы помешать римлянам преследовать обоз.

Цезарь был вовсе не прочь позволить обозу уйти, а потом дать белловакам бой. Но даже теперь, укрепив свои силы новыми войсками, он не желал подставлять своих легионеров под удар, когда они будут пробираться через болото. Поэтому он перешел через болото не напротив галльского лагеря, а сбоку от него, в таком месте, откуда мог добраться до соседнего плоскогорья, отделенного от их холма узкой низиной. Его новая позиция оказалась такой опасной для белловаков, что они не посмели уйти вслед за своим обозом, хотя он к тому времени уже давно был в пути. Как только они осмелились бы покинуть строй, отряды разных племен, как обычно, беспорядочно перемешались бы, и римская конница в тот же миг налетела бы на них. Потому белловаки с мрачным видом продолжали стоять вооруженные на прежнем месте, хотя все свое продовольствие они отправили из лагеря в обозе. Наконец, перед наступлением темноты, мы увидели, что они выносят вперед огромные вязанки соломы и прутьев. Белловаки положили их перед собой и подожгли.

Через несколько мгновений стена огня и дыма скрыла галлов от наших глаз. После этого они все, каждый по отдельности, повернулись к нам спиной и побежали прочь. Цезарь попытался преследовать их, но был вынужден делать это осторожно, поскольку не мог видеть, что делали галлы. Кроме того, наши лошади боялись идти в огонь. Те немногие из них, которые пошли, были ослеплены дымом и стали задыхаться, так что поневоле пришлось вернуться назад. После этого противник занял другую сильную позицию на расстоянии десяти миль от прежней, на берегу Уазы.

Этим нерешительным маневрам положил конец предводитель белловаков. Он, как Цезарь узнал от пленного, задумал устроить для наших добытчиков корма засаду на плоском лугу, куда, как он был уверен, они должны были прийти. Это место было окружено лесами и глубокой рекой. Согласно его замыслу, белловаки поставили там в засаде шесть тысяч своих лучших пехотинцев и тысячу конников и были совершенно уверены, что наши солдаты, захваченные врасплох, не смогут убежать оттуда: им помешает характер местности.

К несчастью для галлов, наши конники не были захвачены врасплох. Это был большой конный отряд, посланный, чтобы заставить ловушку захлопнуться. За ним на близком расстоянии следовала легкая пехота, а сзади нее шли легионы. Поэтому конные воины, хотя и пришли в замешательство от первого удара, потом оправились от потрясения, теснее сдвинули ряды и стали отражать натиск противника. За этим последовало упорное и тяжелое сражение. Когда обе стороны были по-прежнему уверены в своей будущей победе, стало известно, что к месту боя подходят легионы. При этом известии противник упал духом, и галльские воины стали разбегаться кто куда. Но тут они попали в свою собственную западню: лес и река отрезали им пути к отступлению, и большинство из них были убиты.

Это поражение, хотя и не было гибельным для белловаков, учитывая их многочисленность, полностью лишило их мужества. Когда лучшие бойцы племени оказываются уничтожены, оставшаяся толпа не имеет сил для борьбы. Поэтому еще до того, как Цезарь успел подойти к их лагерю, который находился на расстоянии восьми миль от поляны, белловаки прислали послов для обсуждения условий сдачи. Коммий, увидев, что игра проиграна, бежал к германцам, несомненно продолжая надеяться, что сможет убедить их возобновить войну.

Так была разгромлена последняя армия бельгов. Цезарь снова разделил свои войска: нас послал в Бретань и Юго-Западную Галлию, а тех, кем командовал сам, снова повел в земли эбуронов. Этот несчастный народ не нанес ему никакой новой обиды: они всего лишь с трудом прибрели обратно в свои разоренные дома и пытались отстроить их заново. Но стало известно, что Амбиорикс скрывался среди их холмов, и Цезарь решил, что если он не может схватить их вождя, то еще раз прольет кровь этого народа, чтобы отомстить за прошлое. Он хотел, чтобы эбуроны ненавидели Амбиорикса за судьбу, которую он на них навлек.

Этот поход был таким же, как предыдущий, – сожженные хижины, раздувшиеся трупы, захват жалкой добычи, дождь, отчаяние и ненависть. Я был рад, что не видел этого: я шел с легатом Фабием к городку под названием Пуатье, где многотысячное войско пиктов и андов осаждало законного вождя.

Мы без труда справились с пиктами, разбив их в двух конных сражениях. Теперь даже самый самоуверенный галл видел, что мы непобедимы. Эти западные племена удалось поднять на восстание потому, что до той поры война щадила их. Но одно дело созвать людей, а другое – заставить их сражаться. Как и белловаки, пикты быстро упали духом и сдались. Мы взяли у них заложников и пошли на юг, где два отчаянных человека, по-прежнему воевавшие без надежды победить, угрожали провинции.

Я называю этих двоих отчаянными людьми потому, что они не имели поддержки даже своих родных племен и жили разбоем. Один из них был и родом из тех мест – Луктерий, друг и сосед Верцингеторикса. Верцингеторикс послал его завоевать юго-западные племена и напасть на провинцию. За предыдущий год он и сам стал широко известен как очень отважный военачальник. Поэтому, когда Верцингеторикс сдался и восстание было подавлено, изгнанники, беглецы и разбойники всех видов, которые боялись мести Цезаря, убежали к Луктерию. Примерно в то же время к нему присоединился другой, подобный ему вождь, некто Драппес, который наводнил своими людьми владения племени сенонов и какое-то время не давал нашим войскам никуда двинуться из Санса, потому что не пропускал к ним обозы с продовольствием и другими запасами. Поскольку теперь Северная и Центральная Галлия были полностью в наших руках, Драппес отступил на юг во главе примерно двух тысяч изгнанников, вольноотпущенников, преступников и прочего сброда, который породила большая война. Теперь эти две родственные души объединили свои силы и задумали возобновить и пополнить запасы продовольствия путем набега на провинцию.

На их несчастье, мы следовали за ними по пятам. Каниний Ребил оставил нас справляться с племенами океанского побережья, а сам повел два легиона против Луктерия и Драппеса. Эти вожди так и не осмелились устроить набег на провинцию, имея у себя за спиной нашу армию, и поэтому решили занять и использовать как базу Укселлодинум, который был в подчинении у Луктерия еще во времена его процветания.

Каниний подошел под стены Укселлодинума. Этот городок был меньше Герговии, но гора, на которой он стоял, была круче, чем даже герговийская. Однако по окружности эта гора была не очень велика, и Каниний решил начать осадные работы, насколько позволяло количество его войск.

Драппес и Луктерий смотрели на его приготовления с тревогой: они помнили про Алезию. Однако они были прикованы к Укселлодинуму почти так же, как Верцингеторикс к Алезии: они наверняка могли бы уйти из городка, но для этого им нужно было расстаться со своими запасами, без которых они едва ли смогли бы жить, поскольку жители этого края были на стороне их противника. Два вождя посчитали, что им будет лучше оставить в городе отряд своих воинов, а самим тихо выйти оттуда с легковооруженной частью своего войска, набрать продовольствия и завезти его в город раньше, чем Каниний станет достаточно силен, чтобы помешать им.

Так они и поступили и в общем успешно собрали дань с живших по соседству кардуков – отчасти потому, что многие втайне все еще любили Луктерия, отчасти потому, что требованиям двух тысяч нетерпеливых людей невозможно сопротивляться. Поэтому очень скоро Драппес и Луктерий уже были на пути обратно, стояли в десяти милях от Укселлодинума и думали, как им ввезти в город собранное зерно.

Они решили завезти его по частям. Драппес должен был остаться охранять их лагерь, а Луктерий попытаться провести в город мулов, навьюченных продовольствием. Но в это время подходы к Укселлодинуму уже хорошо охранялись. Наши стоявшие на часах дозоры услышали шум и выслали вперед разведчиков. Погонщики, перевозившие продовольствие, испугались, а вооруженные воины, которые были с ними, оказались слишком малочисленны, чтобы отбить удар наших солдат, и почти все были убиты. Луктерий, хотя и смог спастись с немногими своими людьми, не сумел вернуться в лагерь, где находился Драппес.

Каниний догадался об этом, потому что знал, в каком направлении скрылся Луктерий. Он заставил пленных подробно рассказать, где именно стоял лагерем Драппес, направился в ту сторону раньше, чем там стало известно о поражении Луктерия, ворвался в лагерь и уничтожил его. Драппес был захвачен живым. Вскоре он покончил с собой, уморив себя голодом – поступок совершенно в духе отчаянных людей этого рода.

Цезарь тем временем присоединился к нам у карнутов и вершил там правосудие. Туда ему быстро доставили известие о событиях вокруг Укселлодинума.

Цезарь решил приехать и сам взять этот город. Размер центральной крепости и количество вооруженных воинов там были невелики. Но ему сказали, что теперь, когда Луктерий и Драппес со своими воинами ушли, продовольствия у горожан много. Цезарь считал важным, чтобы ни один брошенный нам вызов не закончился победой и не послужил ободряющим примером для Галлии. Если бы Укселлодинум продержался до конца лета, а потом погода в конце концов заставила бы Цезаря снять осаду, то на следующий год ему опять пришлось бы водить легионы по всей Галлии, подавляя восстания. И каждый раз там, откуда он только что ушел, снова вспыхивала бы война. А следующее лето было его последним летом в Галлии, и Цезарь собирался показать разгромленным племенам, что римское правление лучше их собственного. Он знал, что его легионы могут ему понадобиться в других местах, и очень желал, чтобы война в Галлии закончилась как можно скорее.

Итак, Цезарь приехал под Укселлодинум и осмотрел местность. Как и сказал ему Каниний, городок был неприступен. Помимо того что склоны горы были слишком крутыми для ведения осадных работ, он еще был окружен рекой, протекавшей по соседней долине, – получался как бы естественный ров с водой. Горожане могли, не боясь нас, спускаться к этой реке и приводить туда свой скот на водопой: склон был таким крутым, что Цезарю было трудно разместить на нем солдат.

Понимая, что он не может ни захватить город приступом, ни заставить его жителей сдаться с помощью голода, Цезарь решил, что должен закрыть им путь к реке. Для этого ему пришлось бы отвести ее в другое русло, но она и так уже протекала по самой низкой части долины, и потому он не мог этого сделать. Однако из-за большой крутизны горы горожанам поневоле приходилось и спускаться медленно, и подниматься обратно так же. Цезарь расставил по всему берегу реки свои катапульты, лучников и пращников, и вскоре для противника стало почти невозможно спуститься к воде и совсем невозможно, попытавшись это сделать, вернуться назад. Наши бдительные часовые охраняли берег днем и ночью.

Этот успех Цезаря стал для горожан очень большим неудобством, но не привел их в отчаяние: как оказалось, на расстоянии трехсот футов выше реки, почти под самыми стенами города, из земли вырывался ручей, который, прокладывая себе путь по склону, стекал в реку с обычной бешеной скоростью горных потоков. Поить скот из него было труднее, чем из реки, но, приложив некоторые усилия, горожане могли наполнить водой ручья столько ведер, сколько хотели. Этого им было достаточно.

Тогда Цезарь перешел через этот ручей и начал строить выше на склоне осадный помост, как обычно защищая своих рабочих укрытиями. Но из-за большой крутизны склона эта работа была трудной и опасной. Горожанам было легко, стоя на склоне чуть выше, чем достигало наше оружие, обстреливать наших людей так, что мы не могли ответить на этот обстрел. Многие из нас были ранены, и мы продвигались вперед медленно. Но понемногу мы все же начали свое движение вперед и вверх. В результате тяжелейшей борьбы мы довели наш помост до высоты в сорок футов и надстроили над его краем деревянную башню в десять этажей. Башня эта, разумеется, не поднималась выше стен города: они были так высоки, что против них невозможно было применить никакие осадные постройки. Однако она господствовала над истоком городского ручья, так что мы могли поставить катапульту и сделать так, чтобы горожанам стало опасно вообще набирать воду.

После этого они действительно начали страдать от жажды. Мы слышали, как мычит их обезумевшая от жажды скотина, и видели, как отчаянно они стараются наполнить ведра из ручья и уйти оттуда живыми. Казалось крайне вероятным, что им придется сдаться нам, но они этого не делали. В Укселлодинуме собрались отчаянные люди со всей Галлии, и поражение для них было куда как хуже, чем любые лишения, которые мы могли им создать.

В отчаянии наши противники наполнили много бочек и бочонков жиром, смолой и кусками дранки (дранкой называется материал, из которого изготавливают крыши, а его куски, по сути дела, – крупные щепки), подожгли их и скатили вниз – на нас. Наши осадные постройки были сразу же охвачены сильным огнем, и тут большой отряд горожан предпринял вылазку, чтобы помешать нам тушить пожар. Поскольку они опять были в состоянии поражать нас своим оружием издали, а наши солдаты были вынуждены, туша огонь, подставлять себя под их обстрел, наши потери были велики. Правду говоря, Цезарь уже начал опасаться, что наши труды пропадут даром или что случится еще большая катастрофа – они оттеснят нас с этого места и увидят, что мы там делали. Ведь под прикрытием постройки помоста и башни Цезарь послал несколько отрядов землекопов рыть подземные ходы на склоне непосредственно над нашими постройками: так он надеялся найти исток ручья и перекрыть его. Он поспешно приказал своим войскам с громкими криками подниматься по горе со всех сторон, словно они идут на приступ города. Они не могли выполнить то, что угрожали сделать, но, возможно, громкая слава спасла нас. Все знали, как часто наши войска совершали то, что казалось невозможным. Как бы то ни было, жители города отступили вовремя для нас, и мы потушили пожар.

После этого осада продолжалась, хотя люди в городе умирали от жажды в буквальном смысле этих слов, а подходы к источнику были усеяны непогребенными трупами и представляли собой ужасное зрелище. Даже жители Алезии не сопротивлялись так, хотя грозили, что будут питаться мясом друг друга, и даже выгнали неспособных сражаться из города на погибель. В Укселлодинуме мертвые женщины и дети лежали у источника рядом с погибшими мужчинами. Они наравне с воинами сражались против нас во время стычек, используя природные укрытия, чтобы уравновесить свою слабость. У них не оставалось никакой надежды спастись и почти никакой выжить. Они сражались, пока не падали мертвыми.

Это могло бы продолжаться все лето, пока все защитники города не погибли бы возле источника и не осталось бы никого, кто бы оттащил труп в сторону и нагнулся над водой. Но, к нашему счастью, наши землекопы нашли исток ручья и отвели его в сторону. С театральной внезапностью опасная вода перестала течь.

Я думаю, что даже после этого жители Укселлодинума могли бы убить друг друга или выйти из города на вылазку, чтобы умереть сражаясь, если бы они знали, что это сделали мы. Но, увидев, что их ручей, который был на этом месте всегда, вдруг высох, они посчитали это чудом и решили, что боги покинули их. И они сдались Цезарю.

Возможно, они поступили бы мудрее, если бы умерли. Цезарь по натуре не был жестоким. Он даже, как многие солдаты, не выносил хладнокровно причиняемых страданий, хотя ужасы боя вряд ли вообще влияли на его душу. Но, хотя жестокость была противна ему на вкус, он не отступал перед ней, так же, как не отступал перед холодом, голодом или тяжелым трудом, если считал, что это необходимо выдержать. Из-за этого своего качества Цезарь временами бывал страшнее, чем самые жестокие люди. Других могли отвлечь от мести каприз, сытость или хотя бы другие обидчики, Цезаря же нет. Если он принимал решение наказать кого-то по причинам, которые считал обоснованными, то всегда наказывал. Он отгораживался от всего вокруг стеной из едких язвительных насмешек, холодности и отчуждения и, казалось, не замечал мольбы, криков, слез и просьб, а люди удивлялись, как тот, кто так легко прощал, мог быть таким свирепым.

Возможно, с самого своего приезда под стены Укселлодинума Цезарь решил, что должен быть там суровым, чтобы это послужило уроком для других. Упрямое сопротивление до конца без надежды на победу только укрепило его в этом намерении. Ни для него, ни для Галлии не будет пользы, если он простит людей, которые всегда будут ненавидеть его и римлян. Лучше быть безжалостным и сберечь свое милосердие для тех, от кого он может ожидать послушания. А в этом случае было мало лишить этих людей жизни: он уже пролил целое море крови, но банды разбойников по-прежнему восставали и будут восставать, пока у них хватит смелости. Нет, он покажет им, что так рисковать невыгодно, покажет раз и навсегда.

Такое решение принял Цезарь и выполнил его безжалостно. Всем несчастным защитникам Укселлодинума отрубили обе руки и отпустили калек жить, если они смогут, за счет соседей, чтобы они служили ужасным примером для всей Галлии. Эта последняя ужасающая кара достигла своей цели: война закончилась.

Оставались еще двое непримиримых: Луктерий, укрывавшийся в землях арвернов, и Коммий на севере. Их судьбы оказались очень непохожими. Луктерия любили арверны и зависимые от них племена, и многие люди там охотно прятали его у себя, хотя и признали власть Цезаря. Какое-то время Луктерий скрывался у них, меняя места и по необходимости доверяясь нескольким друзьям сразу, чтобы не было разговоров о его присутствии в каком-то одном месте. За его голову была назначена награда, и вскоре один из его бывших друзей предал его. Луктерий исчез с глаз людей, и его след потерялся в той смерти заживо, где Верцингеторикс ждал триумфа Цезаря и своего конца.

Коммий в это время вернулся из-за Рейна без германцев, обнаружив после Укселлодинума, что даже его дар убеждать не всесилен. Его племя покорилось Цезарю, и он больше не считался королем соплеменников. Однако у Коммия было довольно многочисленное войско, и его было трудно не замечать совсем. Он сделал несколько попыток уговорить своих соседей вновь начать войну, но не имел успеха. Правду говоря, даже его собственные воины стали разбегаться, и в конце концов Коммий от отчаяния занялся разбоем, чтобы их прокормить. К тому времени, когда римляне встали на зимние квартиры в конце 51 года, Коммий накопил столько сил, что стал для них помехой.

Войсками, расквартированными в этом краю, командовал Марк Антоний, и с ним был Гай Волусен, назначенный командовать его конницей. Ненависть Волусена к Коммию нисколько не ослабла со временем. Правду говоря, я даже думаю, что нежелание Коммия быть убитым только усилило его прежнюю обиду. То, что Волусен оказался на зимних квартирах с Антонием, не было простым совпадением: он сам попросил для себя эту должность.

Кажется вполне возможным, что Антоний, как большинство из нас, чувствовал, что ненависть Волусена к Коммию неразумна. Учитывая все произошедшее потом, вероятно и то, что он говорил на эту тему с Цезарем. Антоний все теснее сближался с Цезарем, а с Лабиеном был в более чем прохладных отношениях.

По этим или иным причинам Антоний вначале не трогал Коммия. Но тот не стал терять время даром и очень скоро переключил свое внимание с соседей на римлян. После того как он сумел напасть из засады по крайней мере на три наших обоза с продовольствием, Антонию стало ясно, что с Коммием нужно что-то делать.

Волусен ликовал. Он даже не постеснялся напомнить Антонию, что говорил ему об этой необходимости – а такое неосторожное напоминание было неумным поступком в свете нашего все большего внимания к будущему. Однако Волусен тоже был в большой милости у Цезаря, поскольку имел настоящий дар военачальника, хотя из-за незнатного происхождения вряд ли его можно было назначить легатом.

У Волусена были свои приемы получения нужных сведений от галлов. Возможно, среди наших способов, применявшихся для этого, было мало приятных, но у него они были отвратительнее, чем у большинства из нас. Волусену без труда удалось выяснить, где прятался Коммий, и устроить ему засаду.

Коммий попал в ловушку. Ему, без сомнения, не всегда было легко узнать все, что он хотел знать: атребаты в своем большинстве хотели жить в покое и были бы рады избавиться от него. Волусен атаковал с двух сторон и легко обратил его людей в бегство. Коммий ускакал вместе с ними. Волусен с небольшим отрядом своих воинов погнался за врагом: он жаждал завершить убийство, начатое два года назад. Грохоча копытами и оружием, преследуемые и преследователи на огромной скорости спустились в извилистую долину, образованную берегами небольшой речки. Расстояние сокращала то одна сторона, то другая, в зависимости от характера местности. Волусен, погоняя своего коня, скакал в первом ряду и громким криком окликал Коммия.

Коммий скакал, спасая свою жизнь, и временами оглядывался назад через плечо, измеряя расстояние до преследователей. Но он был не обычным галлом. Потерпев поражение, спасаясь бегством с маленьким остатком своих людей, преследуемый своим смертельным врагом, он все же не потерял самообладания. Уведя Волусена достаточно далеко от основной части римского отряда, он крикнул своим воинам, чтобы они остановились и вместе с ним сразились с врагом. Римлян, которые их преследуют, меньше, чем их самих. Его честь требует отомстить за предательскую рану, от которой он едва не умер.

Крича это, Коммий повернул своего коня и поскакал на римлян, а его люди помчались следом. Волусен, который был ослеплен своим гневом и потому не разглядел опасности, был отброшен назад со своим отрядом. Римляне повернули коней и в свою очередь попытались спастись бегством. Но тут Коммий мгновенно ворвался в середину их отряда и нанес Волусену копьем такой удар, что пробил щит и пронзил насквозь бедро Волусена. Если бы солдаты не собрались вместе и не стали отчаянно защищать своего префекта и если бы не подошло подкрепление, Волусен, несомненно, погиб бы. Но получилось так, что после яростной схватки, в которой многие из галлов были убиты, Коммий вновь спасся бегством, а Волусена отвезли обратно в лагерь, где он долго лежал при смерти.

Очевидно, Коммий посчитал, что его честь восстановлена, поскольку отправил своего посланца к Антонию договариваться о мире. Несомненно, поскольку он был Коммием, на него повлияло и то, что теперь у него было мало сторонников. Как бы то ни было, он прислал своего человека с предложением дать заложников и обещанием, что уедет и будет жить мирно. Однако он потребовал, чтобы, из уважения к его обету и в память о том, как с ним обошлись раньше, ему позволили покинуть страну, не вынуждая его встретиться больше ни с одним римлянином. Это Антоний разрешил с согласия Цезаря. Такова была единственная публичная оценка, которую Цезарь дал поведению Лабиена, разрешившего предательство. Что Цезарь сказал Лабиену без свидетелей, я не знаю. По нескольким причинам между ним и Лабиеном больше не было заметно дружбы.

Коммий переправился в Британию, где легко мог сдержать свою клятву не смотреть на римлян. Прибыв туда почти один и покрытый позором поражения, он всего через несколько лет сумел сделаться королем. Несомненно, он уговорил на это тамошних вождей каждого по отдельности, кладя им руку на плечо. Временами королевство Коммия даже соперничало с тем, где правил великий король бриттов Кассивеллаун. И оно было основано так прочно, что, когда Коммий умер, дожив до глубокой старости, перешло к его сыновьям. Так Коммий больше ни разу не взглянул ни на одного римлянина.

Эпилог

Галльская война закончилась. После года спокойного правления галлы обнаружили, что власти, поставленные Цезарем, требуют от них немного – в основном жить в мире между собой и платить налог, который галлы могли собирать сами по своему усмотрению. Италийские торговцы, быстрые и хитрые, которые до той поры следовали за нашими армиями, теперь были повсюду. Делать деньги, просто чтобы получить еще больше денег, стало чем-то новым для галлов, но они всегда отличались умением строить хитрые тайные планы и честолюбием. Так появилась свежая струя воздуха в жизни общества и новый выход для человеческих сил. Галлия по-прежнему будет порождать воинов, но римская цивилизация расцветет здесь как пересаженный цветок в нетронутой земле дикого края. У Римской Галлии есть будущее.

Тем временем римские легионеры получили то, ради чего воевали. Учитывая военную добычу, плату и денежные награды от Цезаря, они должны были стать достаточно богатыми людьми. Торговцы обманом выманили у них многое из этого богатства, а большая часть остального была растрачена в азартных играх. Но все же многие имели серебряные пластинки, которые прикрепляли к своим доспехам и для красоты, и потому, что ценности, которые владелец постоянно носит на себе, нельзя украсть. Кроме того, Цезарь недавно удвоил им плату. Что случится, если их армия будет распущена, об этом легионеры не думали. Во всяком случае их офицеры, видимо, считали, что будет гражданская война. Это не тревожило рядовых солдат: они были не римляне, а италийцы и в любом случае были мало привязаны к родным домам. Семьей для них стал легион.

Секстий Бакул, знаменитый центурион двенадцатого легиона, наполовину вышел в отставку. После своего последнего ранения он хромал, из-за чего ему стало невозможно шагать в строю наравне с остальными. После долгих лет службы в должности командира сотни он имел достаточно сбережений, чтобы купить приличное деревенское хозяйство и нужное для него количество рабов. Но Бакул остался на службе и вошел в число ветеранов, которым было позволено на марше не идти в строю, а ехать верхом. Говорили, что Цезарь собирается попробовать его в новой должности префекта лагеря, которая будет давать большие административные права. Бакулу было сорок лет, и он рассчитывал прослужить в легионах еще самое меньшее пятнадцать.

Сам я находился в Нарбоннской Галлии и медленно выздоравливал после удара копьем и перелома ноги. Как многие, я заработал себе в Галлии небольшое богатство, хотя оно принесло мне мало пользы, так как я потерял здоровье. Но хотя этот удар копья искалечил мою жизнь, он и спас ее. Волусен, молодой Марцелл, Антоний, Цицерон, Лабиен и почти все, кто воевал рядом со мной, были убиты в гражданских войнах. Я остался жив лишь потому, что утратил честолюбие, и дни сражений для меня закончились.

Цезарь в это время находился в Равенне и наблюдал за тем, что происходило в Риме. Он получил огромную пользу от этой войны, но все, чего он добился, само по себе было ничто. Богатство, слава, армии были лишь средством, чтобы прийти к цели. Он принадлежал к числу тех честолюбивых людей, для которых единственной возможной целью была власть в Риме. Цезарь думал о положении в Риме, где царили безвластие, продажность политиков, тирания кровожадных клик, неспособность устаревшего режима успешно работать в условиях нового времени. Он собирался, если станет консулом, избавиться от всего этого. И он знал, что консерваторы применят все средства, честные и нечестные, чтобы не допустить его на эту должность. Если Сенат прибегнет к насилию, он начнет войну.

Итак, Цезарь ждал, писал умные письма и предлагал компромиссы, не удовлетворявшие никого. Сенаторы понимали, как велико его честолюбие, и не желали терпеливо переносить то, что Сенат оттесняют от власти. Однако большинство из них боялись войны.

Помпей, любивший, чтобы его называли Великим, отяжелел с тех пор, как вступил в средний возраст. Он снова женился, был вполне счастлив в этом браке и забыл Юлию. Говоря о Цезаре, он из осторожности был вежлив, но любил дать понять, что галльские дикари – легкая добыча по сравнению с теми противниками, которых победил он сам. Он одновременно и завидовал успехам Цезаря, и относился к ним почти презрительно.

Анархия в Риме стала такой сильной, что управление городом было возможно только под защитой сильного военачальника, чьи войска могли бы поддерживать порядок и охранять безопасность граждан. Помпей был таким человеком, и с точки зрения консерваторов он не был опасен, потому что хотел только быть исключением из всех правил, а не изменять их, как Цезарь. Поэтому Помпей стал единственным консулом. Он по-прежнему управлял Испанией из Рима и держал там свои легионы. Он имел еще два легиона в Южной Италии, набранные под предлогом похода на восток против парфян. Подобным же образом он получил в свое распоряжение легионы, стоявшие в Северной Африке. Он чувствовал себя сильнее Цезаря и под постоянным давлением крайних консерваторов решил сражаться.

После того как Помпей принял это решение, сенаторы были в такой панике, что едва не разбежались куда попало. Пойдя против желания многих, Сенат объявил военное положение, тем самым разрешив применение силы против римских сторонников Цезаря и его дела. Это произошло в январе 49 года. Одиннадцатого числа того же месяца Цезарь перешел границу своих владений, вошел в Италию и захватил Римини. Из осторожности он заявил, что его вынудило начать войну принятие Сенатом того закона. Но Цезарь не сказал о том, что подготовка к этой войне шла уже девять лет. Он ушел в Галлию для того, чтобы набрать и обучить армию. Эту армию он всегда был намерен использовать как противовес Помпею, чтобы добиться власти в Риме. Нет сомнения, что он надеялся избежать войны, но с самого начала выбрал путь, который вел к ней. Он надеялся выиграть эту войну.