Андрей Валентинов

Капитан Филибер

Аннотация

Смерть нельзя победить, но от нее можно уйти. Ноосфера открывает много дорог, одна из которых ведет в Прошлое — Q-реальность декабря 1917-го, Каменноугольный бассейн, еще не ставший Донбассом. Капитан Филибер оказывается в эпицентре Гражданской войны. Но это другая, неведомая нам война. Офицеры и юнкера сражаются в одном строю с красногвардейцами, генерал Дроздовский ведет переговоры с Первым красным офицером Ворошиловым, Народная армия готовится вступить в бой с немецкими захватчиками. Река Времен меняет течение свое. Россия — не «белая», не «красная»… Какая?

Андрей Валентинов

Капитан Филибер

Пой, забавляйся, приятель Филибер,

Здесь, в Алжире, словно в снах,

Темные люди, похожи на химер,

В ярких фесках и чалмах.

…………………………………………………

В путь, в путь, кончен день забав,

В поход пора.

Целься в грудь, маленький зуав,

Кричи «ура»!

Борис Прозоровский.

Он сладко спал, он спал невозмутимо

Под тишиной Эдемской синевы.

Во сне он видел печи Освенцима

И трупами наполненные рвы…

Евгений Винокуров

29. III. 2007. 12.24.

Я родился и умер.

Я родился и умер в один и тот же день, 17 марта 1958 года, о чем совершенно не жалею. Впереди целая жизнь, если повезет, даже две. Наверное, их следует прожить совершенно иначе, лучше, но в любом случае я почти счастлив. Говорят, Жизнь — дорога. Может быть, но не шоссе посреди желтой донской степи, а горный серпантин, лента Мёбиуса, рассыпанные файлы в старом компьютере. Что было раньше, что позже — кто подскажет? И есть ли вообще эти «раньше» и «позже»?

Я родился и умер. Завидуйте!

TIMELINE QR -90-0+40

Секретарю 1 Отдела РОВС Его Высокоблагородию Генерального штаба полковнику фон Прицу С.И.

29 апреля 1958 года.

Грустно, Сережа! Лучшие уходят, зато с самого дна всплывает невероятная муть. Герои Гражданской войны плодятся, словно тараканы. Если бы только «красные», пусть их, но и «белые», увы, тоже. Из нынешних претендентов на знак «Сальский поход» можно сформировать Гвардейский корпус по штатам 1945 года. Пока был жив Михаил Гордеевич, их прыть как-то пресекалась, теперь же, когда не стало ни его, ни Филибера, начался самый «ветеранский» разгул. Добро б еще болтали, так ведь и чернила в ход пускают! «Дроздовцы в огне», «Зуавы в огне», «Марковцы в огне»… Скоро и о Вас напишут нечто вроде: «С юнкером Принцем в огне».

Вашего же покорного слугу господа сочинители изъездили вдоль и поперек. Такое выдают, что бумаге самое время испепелиться. Ну, почему бы не изваять подобно новомодному господину Ефремову нечто про Андромедову Туманность или Крабовое Облако? Так нет же, «историко-героическое» им подавай. Как сказал бы Филибер, макабр!

Не поленился и переписал пару страничек очередного опуса. Сережа! Мы оба с Вами были под Глубокой, именно Вы, если память не изменяет, искали сапог для «непобедимого Вождя», когда «Он» размахивал босой пяткой на дне оврага — вероятно, от радости, что «замысел Вождя начал осуществляться». Нет, нет, это не старческий маразм и не, прости Господи, «культ личности». Я, увы, цитирую. Почитайте и рассудите, что из написанного — правда. К сожалению, лет через двадцать и это станет Историей.

Найти бы «мемуариста», поставить по стойке «смирно»… Нельзя же так беспардонно врать! Голубова и то читать приятнее.

Развоевался я сегодня. Так ведь есть из-за чего!

Через неделю, даст Бог, выпишусь из госпиталя — и прямо к Вам. Закажу билет на аэроплан «Туполев-104». Давно мечтал! Если бы не повод…

Ну, до скорой встречи, Сережа!

Ваш В.Ч., пенсионер.

P.S. Читайте, Сережа, читайте:

Василий Чернецов, наш непобедимый Вождь, дал приказ наступать на Глубокую. Обходная колонна под командой только что произведенного в Полковники Вождя состояла из сотни партизан, офицерского взвода, 2-го орудия юнкерской батареи, нескольких разведчиков и телеграфистов, а также двух легких пулеметов.

Нас было мало — но с нами находился Он.

Колонна отправилась перед рассветом — степью без дорог, рассчитывая обойти Глубокую и внезапно атаковать ее с севера. Остальному отряду Полковник Чернецов приказал к двум часам дня подойти к разъезду Погорелово и по условленному высокому разрыву обходного орудия начать наступление на Глубокую с юга. План был дерзок до отчаянности, но вся предыдущая работа доказывала, что только в нем надежда на успех.

Настроение у всех нас было приподнятое. Кто-то уже успел сочинить очередной куплет отрядной песни:

Под Лихой лихое дело

Всю Россию облетело;

Мы в Глубокой не сдадим —

Это дело углубим.

От Тамбова до Ростова

Гремит слава Чернецова.

Но сама Природа, казалось, была против нас, помогая врагу. Голодные и замерзшие пешие партизаны не могли двигаться быстро против сильного северного ветра и только к заходу солнца вышли в тыл поселка Глубокое. Полковник Чернецов приказал открыть огонь из орудия и двинул вперед цепи. В ответ наши позиции покрыли ровные очереди 6-й Донской, управляемой кадровым артиллеристом войсковым старшиной Голубовым. Появились густые цепи «красных». Они давно открыли движение колонны, следили за ним и ждали партизан. Темнота прекратила неравный бой.

Вождь не смутился. Он приказал идти в штыки.

Партизаны ворвались на станцию, но, понеся большие потери, были выбиты. Остатки офицерского взвода, потеряв связь с остальным отрядом, пробились через цепи «красных» и в темноте отошли вдоль железной дороги к Каменской. Полковник Чернецов, пользуясь темнотой, решил заночевать в будке церковного сторожа у одиноко стоявшей на окраине селения церкви. Там удалось передохнуть. Части 5-й казачьей дивизии и 6-я Донская батарея под командой Голубова тем временем искали в степи исчезнувший отряд.

Страх проник в сердца малодушных. Но мы знали — Вождь не даст нам погибнуть.

С рассветом партизаны обходной дорогой вышли на Каменский шлях. Желая всполошить «красных», Полковник Чернецов открыл орудийный огонь по станции. «Красные» после первого замешательства густыми цепями вышли из селения, а привлеченный выстрелами отряд Голубова преградил партизанам путь в Каменскую. После утомительного марша усталые бойцы встретили врага. Шесть орудий 6-й Донской батареи прямой наводкой разметали жидкие цепи партизан и заставили замолчать одинокое орудие.

Вождь не смутился. Глядя на него, держались и мы.

По приказу Командира отряд начал отход, преследуемый артиллерийским огнем и густыми лавами казаков. Прямым попаданием гранаты выбило лошадей первых уносов. Далее трехдюймовка шла на корне. При переходе глубокого оврага сломалось дышло, и по приказу Полковника Чернецова юнкера, утопивши подо льдом ручья прицел и угломерный круг, сбросили орудие с крутого склона оврага. Коннице отряда Полковник Чернецов приказал пробиваться на юг, но сам наотрез отказался от лошади. Чудом удалось двум десяткам измученных людей на заморенных упряжных и строевых лошадях уйти от свежих сил врага.

Казалось, наша борьба завершается. Горстка — против орды. Но Вождь оставался спокоен.

На дне оврага возле Полковника Чернецова собралось около шестидесяти человек партизан и юнкеров. Подпустив без выстрела лаву донцов, мы залпом в упор отбросили ее назад. Но вот огнем голубовских пулеметов Полковник Чернецов был ранен в ногу. Пролилась кровь Вождя…

Подъехали два парламентера с белым флагом с предложением сдаться. Превозмогая боль, Вождь сказал им:

— Передайте войсковому старшине Голубову, что мы не сдадимся изменникам.

Он знал. Он верил. Вместе с ними верили и мы.

Еще две атаки были отбиты. Голубовцы готовились к третьей, но внезапно все стихло. Мы недоуменно переглядывались, наконец, кто-то сообразил:

— Батарея!

Грозные пушки 6-й Донской молчали. Но вот издалека послышалось «Ура-а-а!», сперва негромкое, еле различимое.

— Приготовиться! — велел наш Полковник.

Теперь он улыбался, и мы поняли — час пробил. Замысел Вождя начал осуществляться.

На позиции красных упал первый снаряд. Батарея вновь заговорила — но уже совсем по-другому, на понятном и ясном каждому языке. Кто-то не выдержал:

— Наши! Там наши!!!

Второй снаряд, третий. «Ура-а-а!» уже близко, уже рядом. И тут мы услышали песню, известную в те дни всем на Тихом Дону. «В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора!.».

Зуавы! Донские Зуавы!

— В штыки! — приказал Вождь. — В огонь!

(Чернецовцы в огне. — Мюнхен, издательство «Посев», 1958. С. 25–36.).

Лабораторный журнал № 4

9 марта.

Запись первая.

Тот, кто вел Журнал № 1, был изрядным шутником — или откровенным занудой. На первой странице он воспроизвел (и не поленился!) «Правила ведения лабораторного журнала» с введением и семью подробными разделами. Остальные — Журналы № 2 и № 3 — зачем-то последовали его примеру. Правила хороши. Особенно умиляет требование — писать исключительно чернилами. Забавно: археологический дневник, напротив, заполняется только карандашом.

Дабы не порывать с традицией, цитирую начало:

«Полная и своевременная запись хода и результатов анализа или другой выполняемой работы имеет гораздо большее значение, чем может показаться начинающему работнику. На практике часто приходится возвращаться к ранее полученным данным: составлять сводные отчеты, оформлять материал для публикации в печати, анализировать и сопоставлять результаты, полученные в течение определенного периода, или проверять их в сомнительных случаях. Поэтому форма записи экспериментальных и других данных должна содержать ряд обязательных сведений и быть в какой-то мере стандартной».

Кто бы спорил? Аминь!

Лабораторные журналы достались мне в виде файла (на всякий случай сохранил копию на флешке). Первую запись хотел сделать вчера, в Международный День Клары Цеткин, но не смог преодолеть странной робости. Все трое, чьи журналы оказались слиты в один файл, в нашем мире уже мертвы. Начну записи — отправлюсь их дорогой. Разумом все понимаю, но все равно — кисло.

Сегодня решился, еще раз бегло проглядев Журналы моих предшественников. Если помянутая «форма записи» и является стандартной, то лишь «в какой-то мере». Кроме цитирования Правил, все трое (в дальнейшем — Первый, Второй, Третий) достаточно подробно изложили обстоятельства, которые привели их к необходимости вести Журнал. Поддержим традицию?

Итак. В конце мая 1986 года я, в те годы — старший преподаватель нашего Университета, был призван на военные сборы. Честно скажу: не сообразил, хотя следовало бы. 5 июня я уже был в Чернобыльской зоне, в пустом и брошенном городе Припять. Шли дожди, мелкие, очень теплые…

Через двадцать лет, то есть несколько месяцев тому назад, диагноз стал окончательным. Мне советовали призанять денег и ехать в Москву (или в Прагу), дабы врачи еще раз все осмотрели и просветили Х-лучами, но от этой бесполезной мысли я отказался, равно как от операции в нашем онкологическом центре, что в Померках. Чем все заканчивается, я уже видел, причем неоднократно.

Аминь — дважды.

Боль пока переносима, до самого страшного, когда перестанут помогать наркотики, еще пара месяцев. Значит, пора начинать Журнал и стать Четвертым.

Пятый, Шестой и все последующие! Можно на этом прерваться? Детализировать нет ни малейшей охоты.

Перечитав Правила, обратил внимание на следующий пункт: «Работа должна иметь название — заголовок, а каждый ее этап — подзаголовок, поясняющий выполняемую операцию».

Логично.

Q-исследования: результаты и перспективы.

1. Проводник.

Примечание: Термином «Проводник» здесь и далее именуется вещество, применяемое в наших экспериментах. Его подлинное название не так сложно вычислить, но все же будем соблюдать элементарную конспирацию.

Сперва забавное. Из Израиля:

«Комиссия Кнессета по борьбе с наркотиками заслушала сегодня доклад об изнасилованиях женщин, находившихся под воздействием наркотического вещества, получившего название „наркотик для изнасилования“.

„Наркотиками для изнасилования“ называется группа наркотических веществ и медицинских препаратов, которые оказывают снотворное воздействие и отрицательно сказываются на памяти. В больших дозах наркотик может привести к летальному исходу, в малых — вызывает чувство эйфории, сексуального возбуждения и некоторые другие ощущения. Наиболее известными „наркотиками для изнасилования“ являются „Рогипнол“ („Гипнодорм“), „Проводник“ и GHB. „Проводник“ применяется как снотворное для животных, в том числе, коров и лошадей…»

Следовало бы посмеяться, хотя бы потому что Проводник ни в каком случае не вызывает столь желанное «чувство эйфории, сексуального возбуждения». Откровенный бред, равно как и отрицательное воздействие на память. Верно из перечисленного лишь то, что легальное распространение Проводника действительно связано с использованием его в ветеринарии. Это и обеспечивало относительную безопасность Q-исследований. Но очень скоро смеяться стало не над чем. Проводник запретили в Российской Федерации, более того, нескольких безвинных ветеринаров отдали под суд за его применение и даже хранение. «Общественность» повозмущалась, но толком никто ничего не понял. Поняли мы — кто-то очень серьезный занялся нашими делами. Быстро! DP-watchers вкушали покой лет десять, пока их не стали душит. Нам были отпущены всего три года.

Проводник признан наркотиком. «Для изнасилования» — ход почти беспроигрышный в нашем помешавшемся на феминизме мире. Заодно следовало пугнуть доверчивых родителей — что и было сделано. Проводник оказался еще и «клубным наркотиком». Цитирую навскидку:

«В малых дозах препарат вызывает мягкое, красочное ощущение, в то время как в больших дозах он приводит к опыту пребывания „вне тела“ или „приближенности к смерти“, потере сознания, делирию, амнезии, судорогам, а в некоторых случаях и к летальным нарушениям дыхания. Если препарат принимается одновременно с алкоголем, существует серьезная опасность того, что человек может заснуть или потерять сознание, а затем, если его вырвет, захлебнуться рвотными массами».

Не удивлюсь, если Проводник скоро станет «наркотиком Холокоста».

Вывод по Пункту 1. Q-исследования попали под запрет. Негласный, ибо обнародование правды нашим противникам ни к чему. Из трех составляющих «Q-набора» (чип, Проводник и Программа) «они» выбрали «слабое звено». Выслеживать компьютерные программы бессмысленно, а признавать существование Q-чипа — крайне опасно. Не для нас, естественно.

TIMELINE QR -90-0 1–1

Мир был удивительно совершенным.

Маленький, почти игрушечный, он начинался у близкого неровного горизонта, рассеченного резким конусом террикона, заканчиваясь прямо возле ладони, сжимавшей твердую папиросную пачку. В Мире не хватало солнца, ушедшего за низкие серые облака, но это совсем не огорчало. Мир трясло — поезд не спеша поднимался по склону, и пол вагона то и дело вздрагивал. Но и тряска казалась мелочью. Даже отсутствие звуков и запахов нисколько не умаляло совершенство того, что открывалось прямо за распахнутой стальной дверью. Четкая серая врезка, словно иллюстрация в старой книге: небо, неровная застывшая от ранних холодов земля, черный террикон.

Мир двигался — не слишком быстро, вздрагивая на стыках вместе с эшелоном. Где-то впереди, совсем близко была станция — тоже часть мира, но именно это почему-то тревожило, сбивало с мысли.

Станция… Надо подумать… Нет, сначала — прикурить.

Его маленький Мир совершенен. Он жив.

* * *

Он щелкнул зажигалкой и удивился — вышло с первого раза, ловко, одним движением большого пальца. Даже не понадобилось прятать в карман твердую картонную пачку с яркой желтой этикеткой. «Salve» — прочел он, вспомнив, что в мундштуке папиросы прячется маленькая ватка. Если разорвать…

Прикурил…

Щелк!

…Вдохнул резкий, пряный дым. Знакомо! Он курил такие, хоть и давно.

Зажигалка казалась странной, но тоже памятной. Такая или очень похожая была у отца — валялась в ящике для инструментов. Потому и удалось прикурить с первого раза, хотя привычные зажигалки ничем ее не напоминали. Они были без крышечки, они не пахли бензином…

Бензин… Кажется, он различал запахи.

Да, Мир был совершен, но надо было что-то решать со станцией — той, что спряталась за близким горизонтом. В битком забитом вагонном коридоре он услыхал… Нет ему сказали…

— Эй, офицерик, угости барскими!

Ему сказали… И тоже назвали офицером, хотя он был в штатском — и никогда не служил в армии.

Сказали. Он услышал. Это хорошо.

— Прошу вас.

Чужие пальцы — длинные, с обкусанными ногтями, потянулась к пачке с желтой этикеткой. Открыли, задержались на миг.

— Благодарствую.

Да, он не служил. Три месяца в лагерях не в счет, и еще несколько в пустом брошенном Мертвом городе, который они охраняли, и который их убивал — тоже не в счет. В военном билете есть только запись о сборах, значит, не воевал, не служил. Его зря называют офицером. Это опасно, в маленьком совершенном Мире на офицеров объявлена охота, поэтому люди, с которыми он едет в купе, одеты в старые солдатские шинели со споротыми погонами. Едва ли поможет. Те, что в большинстве — и в Мире, в вагоне поезда — научились врага различать с первого взгляда.

Но он не в шинели! Обычное кожаное пальто, такие сейчас носят не только военные. Фуражка тоже гражданская, без кокарды…

«Офицерик»? Бог с ним, с устаревшим «благородием», но почему не «офицер»? Вероятно, типу с обкусанными ногтями тоже известно простейшее уравнение большинства. Если таких, как ты, много, очень много, можно себе позволить и худшее. «Измученный, переболевший и возвращающийся в часть…» Винокуров? Да, Евгений Винокуров, стихотворение про солдата из 1917-го. Этот точно не из возвращающихся и не из переболевших… В тамбуре они одни, стальная дверь раскрыта…

Он чуть не испугался, но тут же успокоился. Его Мир совершенен, бояться нечего. Поезд идет медленно, со скоростью трехколесного велосипеда, да и зачем этому небритому дезертиру выкидывать «офицерика» из вагона? Ради пачки «Salve»? Или просто — согласно единственно верному классовому подходу?

Все это, впрочем, ерунда. Станция…

— Офицерик, часы не продашь?

Часы? Он поглядел на левое запястье и удивился. Привычного ремешка не было, как и часов со знакомым циферблатом, белым, без единой цифры. Только стрелки — и маленький черный силуэт крылатой птицы. Такие в этом совершенном Мире не носят. Не было даже ремешка.

— Чего на руку глядишь? Мне настоящие нужны — барские, которые на брюхе, с цепочкой. У тебя, небось, серебряные. Или даже золотые, а? Свои были не хуже, так загнал…

Он уже не слышал. Солдату-дезертиру нужны «барские» часы, а ему…

…Так и должно быть — первая стадия, нереальность. Это не я, это все не со мной, Мир — всего лишь уютная маленькая картинка. Он сам его создал, он — демиург, Творец. Мир — часть его самого, продолжение его пальцев, его нервов, его взгляда, поэтому в Мире не случится ничего плохого, он совершенен… Эта серая, твердая от первых морозом земля, это серое небо…

И покроется небо квадратами, ромбами,

И наполнится небо снарядами, бомбами.

И свинцовые кони на кевларовых пастбищах —

Я знаю, что это — не настоящее!

Он легко прогнал полузабытые, чужие в этом Мире слова когда-то слышанной песни. Настоящее, здесь все — настоящее! Первая стадия — ненадолго, сейчас пройдет, должно пройти. Вторая стадия — «стадия шлема», но о ней можно будет подумать позже. Ждать нельзя, надо действовать прямо сейчас!..

— Так что гони сюда часы, офицерик! Добром прошу, учти. Или подмогу кликнуть? Пальтишко-то твое…

Выпрямился, бросил недокуренную папиросу — прямо в серую врезку-иллюстрацию, в стылую реальность за распахнутой вагонной дверью.

Повернулся — резко, пытаясь ощутить, почувствовать самого себя. Он должен…

…Не он — я! Я! Я! Я! Просыпайся!

— Пальтишко, значит?

Небритое чужое лицо приблизилось, дохнуло чем-то кислым. Нет, не приблизилось, это он сам…

Я — сам.

* * *

— Фасон нравится?

Ворот шинели оказался неожиданно колюч. Я давно не носил шинели, очень много лет. Забылось.

— И фасонщик тоже. Ты, баринок, пальцы-то убери. Хужей будет!

Он не испугался. Не я — этот в колючей шинели со споротыми погонами. Скривил рот, покосился на руку, впившуюся в воротник. Левую — правая была уже в кармане.

— Сейчас братве свистну…

— Свисти!

Пистолет оказался на месте. Мой Мир был совершенен.

— Не «пальтишко». Пальто фирмы «Jasper Conran». Стоит оно, как десять твоих шкур, только меняться никто не станет.

Ствол «номера один» уже упирался в его висок. Получилось как-то неожиданно просто. «Синдром шлема» — никаких сомнений, никаких комплексов — чистая реакция.

— Отпусти…

Осознал? Еще нет, рядом, возле самого тамбура, в узком коридоре, в загаженных купе — «братва». Наглые, уверенные в своей силе. Этот тоже — даже курить пришел с винтовкой, хорошо еще в сторону отставил…

Винтовка, вещевой мешок… Мой, такой же, в купе. В следующую войну их будут называть «сидорами»…

…Уже называют. «Сидоры» упоминались в статье 1903 года о кубанских пластунах. Я еще удивлялся, почему у автора статьи такая неказацкая фамилия. Гейман? Да, подъесаул Гейман.

— Отпускаю. К двери, быстро!

Ствол «номера один» указал направление — прямо к врезке-иллюстрации, к горизонту с терриконом.

— Пошел!..

Оскалился, попятился боком… Винтовка недалеко — протяни руку, но в тесноте с ней не развернешься. Потому и подчинился.

— Стал!

Теперь весь мир — небо, холодная окаменевшая земля, невидимое солнце — за его спиной. Словно спрятался, забился за грубую ткань шинели.

— Что на станции?

Губы дернулись усмешкой, забытая папироса повисла в уголке рта. Нет, он не боялся.

— Гаплык там полный. Тебе гаплык, офицерик! Эшелон с братвой на станции, все поезда шерстят, таких, как ты, на части рвут!

Я кивнул. Все верно, именно об этом толковали в коридоре такие же, в шинелях без погон.

— Так что, офицерик, опусти-ка свою пукалку…

Я выстрелил — не думая, почти не целясь. Даже не я — «номер один», карманный «Маузер» модели 1910 года, решил сам заступиться за честь оружия.

Мир — маленький и совершенный — был снова со мной. Я подошел к двери, поглядел вниз, на неторопливо уходящий вдаль склон, бросил взгляд на далекий террикон. Станция — и поселок. Донбасс… Нет, не Донбасс — Каменноугольный бассейн, пора привыкать.

Винтовка показалась неожиданно тяжелой, почти неподъемной. Тоже с непривычки — мой АКМ, номер ВК 0559, с которым пришлось патрулировать Мертвый город, был вдвое легче.

Забрать вещи. Да! И предупредить тех, кто в купе.

* * *

На гребне холма поезд уже не шел, еле-еле полз. Прыгать не пришлось. Просто шагнул вниз с подножки — из поезда-фантома прямо в холодную стылую реальность настоящего Мира. Земля ударила в подошвы… Порядок! Лишь фуражка подвела, съехала на ухо. Винтовка и оба мешка упали чуть дальше, их следовало поскорее подобрать…

— …Етить твою триста раз подряд бога душу в матрену мать, етить твою в бабушку-лебедь, костить твою богородицу через вертушку по девятой усиленной, ёж вашу кашу под коленку в корень через коромысло, твоей мамы лысый череп в могилу под мышку…

Фуражка, только что водворенная на место, чуть не улетела к самому террикону. Однако! Не один я, выходит, предпочел прогуляться пешком, кто-то очень голосистый решил составить мне компанию. Фольклорист, не иначе.

— …Расклепать мою перететушку в ребро через семь гробов…

С земли поднимался некто высокий, в старой солдатской шинели. Шапка, тоже солдатская, но без кокарды, откатилась далеко в сторону. Знаток фольклора выпрямился, поморщился брезгливо, провел рукой по шинельному сукну, затем пальцы коснулись широких «пушкинских» бакенбард.

— Какая, однако, мерзость! Прошу прощения…

Это уже мне. Заметил! Широкая ладонь оторвавшись от лица, привычно метнулась к несуществующему козырьку, задержалась в полете.

— Фу ты! Совсем ремиз. Позвольте, однако, отрекомендоваться: штабс-капитан Згривец!

Ответить я не успел. Еще одни голос прозвучал слева — громкий, молодой, с еле заметным гортанным акцентом.

— Поручик Михаил Хивинский. Мы здесь не одни, господа!..

Я обернулся. А нас уже, оказывается, трое! Третий — под стать голосу, и двадцати пяти, поди, нет. Тоже в шинели, но определенно офицерской, по плечам — лямки от «сидора». На горбоносом лице — белозубая улыбка. Загорелый, с небольшими щегольскими усиками… Его я запомнил, в вагоне сидели рядом, на одной полке, даже успели о чем-то потолковать.

Беспогонный, как и мы все.

Штабс-капитан и поручик… В переполненном купе нас было с дюжину, меня послушали двое. Двое? Но мы же не одни?

Хотел оглянуться, но вспомнил, что не представился. С именем и отчеством давно уже определился, а вот фамилия…

Ладно, берем трофейную!

— Капитан Кайгородов, господа. Николай Федорович. Предупреждаю сразу: в запасе, не служил, не воевал, не участвовал.

…Все верно, даже насчет капитана. Университетский старлей запаса, звездочка за Мертвый город, потом еще — от независимой Украины. Если все сложить, перевести на здешние деньги…

Рука под кожаный козырек. Надеюсь, товарищ Троцкий простит за плагиат.

Теперь можно обернуться.

* * *

Винтовка и оба «сидора», мой и трофейный, лежали в нескольких шагах, но я не спешил — ни за вещами, ни за оружием.

Считал.

— …Двенадцать… четырнадцать… шестнадцать…

— Восемнадцать, — эхом отозвался поручик Хивинский, явно занятый тем же.

Я кивнул — именно восемнадцать. Молоденькие, в длинных, не по росту, шинелях, в штатских пальто, в каких-то невообразимых… душегрейках? Кацавейках?

Стрижки короткие. Одна винтовка на всех. Кажется, война отменяется.

Некоторых я уже видел, когда проходил по вагону, кто-то даже из нашего купе. Еще тогда подумалось, что все они — одна компания, только виду не подают. Сидели тихо, словом не обмолвились. Молчали — даже когда господа дембеля шутки строить изволили.

И тоже без погон. Нет, у одного, самого рослого, в наличии, хоть и криво сидят. Наверняка только что приколол — английскими булавками. Эх, господа юнкера, кем вы были вчера! Стоп, какие еще юнкера? Двое как бы не из прогимназии…

— Господин штабс-капитан, — вздохнул я, поворачиваясь к фольклористу Згривцу. — Постройте личный состав. Только без… Без этого.

— Без чего? — крайне удивился тот. Даже моргнул, очень натурально.

Уточнить?

— Без этого, штабс-капитан. Без всякой там, разъядись оно тризлозыбучим просвистом, триездолядской свистопроушины, опупевающей от собственного лядского невъядения, разссвистеть ее рассучим прогибом, горбатогадскую ездопроядину. Ясно?

Задумался, пошевелил губами, вероятно, считая коленца. Наконец, кивнул.

— Так точно, капитан, полная ясность. Без этого.

Повернул голову набок, почесал бакенбарду.

— А вы, господин Кайгородов, тонняга!

Вопрос о «тонняге» можно было пока отложить. Я пошел за винтовкой.

* * *

— …Юнкер Тихомиров. Юнкер Плохинький. Юнкер Костенко. Юнкер Дрейман. Юнкер Васильев…

Я шел вдоль строя, глядя на молодые лица, большинству из которых еще не требовалась бритва. В голову лезла всякая дурь: 30 апреля 1945 года, Адольф Алоизович обходит ряды гитлерюгенда. Не хватает лишь фаустпатронов… Двое на левом фланге, самые маленькие, оказались не из прогимназии, но я почти угадал. Кадеты из Сум, сорвались с места по призыву генерала Алексеева — Россию спасать. Белая гвардия, черный барон… Барон-то наш, Петр Николаевич, в бой пока не спешит, в Крыму сил для борьбы набирается — за спинами этих пацанов… Остальные хоть немного постарше. Очень немного.

— …Юнкер Чунихин. Юнкер Петропольский. Юнкер Рудкин…

Запоминать я даже не пытался. Может, мы сегодня же разбежимся кто куда, броуновским хаосом бесконечном пространстве Мира, чтобы никогда больше не встретиться. Юнкера пробираются домой — училища разгромлены, на несостоявшихся «благородий» охотятся чуть ли не собаками. Те, что попадут в Ростов или Новочеркасск имеют все шансы последовать примеру малолеток из Сумского кадетского — и угодить прямиком в герои-первопоходники. Вот уж не завидую!

— …Юнкер Приц…

Я невольно остановился. Не фамилия задержала — мало ли в мире фамилий? — а то, как была названа. Растерянно, чуть ли не жалобно, но одновременно с неким вызовов. Юнкер Приц… Почти Принц.

Юнкер Принц оказался с меня ростом, но не высокий, просто длинный. Худой, узкоплечий, тонкошеий… Само собой, без погон, но не в шинели, в штатском пальто не по росту. Взгляд какой-то странный…

— Приц… — повторил он уже не так уверенно, решив, очевидно, что я не расслышал.

— Фон Приц, — не без злорадства поправил кто-то слева.

— Фон Приц — Минус Три — донеслось справа.

Ребята были из одного училища — Чугуевского. Кажется, Принц пользовался там немалой популярностью. «Фону» я ничуть не удивился, присмотревшись же, сообразил и насчет «Минус Три». То-то его взгляд показался странным.

— Очки наденьте, юнкер. Нечего форсить.

Хотелось добавить, что беда невелика, у меня самого… Спохватился. Здесь, в маленьком совершенном Мире, я прекрасно обходился без привычных «стеклышек».

Очки были извлечены из кармана — большие, с выпуклыми линзами. Принц пристроил их на большом породистом носу, вскинул голову:

— Сергей Иванович фон Приц, вице-чемпион училища по стрельбе!

Так вам всем!

Я одобрительно кивнул. Вице-чемпион был хорош.

На правом фланге стояли самые высокие — и самые взрослые. Двоих я отметил сразу — крепкие, плечистые, на левой щеке самого рослого — розовая полоска свежего шрама. Я остановился, взглянул выжидательно.

— Киевское великого князя Константина Константиновича военное училище, — негромко, с достоинством проговорил парень со шрамом. — Юнкера Иловайский и Мусин-Пушкин. Докладывал младший портупей-юнкер Иловайский.

— Константиновское имени генерала Деникина, — не удержался я. Иловайский недоуменно моргнул, но сообразил быстро:

— Так точно! Закончил в 1892-м, одним из первых по выпуску. Но, господин капитан, кроме генерала Деникина наше училище…

— Оста-авить, — хмыкнул я. — Честь мундира защитите на поле брани. Потом… Отметились где?

— На щеке? — портупей поднес руку к лицу, дернул губами. — В ноябре. Воевали с украинцами. Дали мы им, предателям-мазепинцам!

Чем кончилось это «дали», уточнять, однако, не стал. Я не настаивал.

Оставалось подвести итог. Я отступил на шаг, посмотрел на неровный редкий строй, скользнул взглядом по маленьким, замершим в испуге кадетикам на левом фланге. Затем повернулся к невозмутимому фольклористу Згривцу, который, воспользовавшись моментом, накручивал на палец левую бакенбарду.

— Что скажете, штабс-капитан?

— Три часа строевой, — кисло отозвался тот, даже не полюбовавшись нашим пополнением. — И по два наряда на кухне. Каждому-с.

— Хивинский?

Поручик тоже нашел себе дело — щелкал по сапогу подобранным где-то прутиком. Щелк-щелк-щелк!..

— Полный киндергартен, господин капитан!

Щелк!

Я поглядел на строй, понимая, что ребята ждут от меня каких-то слов — хотя бы объяснения, для чего их построили. Последнее не представлялось сложным. Сейчас я сообщу им, что Мир, к сожалению, не полностью идеален, посему лучше дождаться темноты — и организованно обойти станцию, осуществив стратегический маневр «огородами к Котовскому».

Набрал в легкие холодного стылого воздуха…

Щелк! Щелк!.. Щелк!

— В укрытие! В укрытие, разъядись все тризлозыбучим!..

Штабс-капитан Згривец сообразил первым. Прутик поручика на этот раз был не виноват. В моем совершенном Мире кто-то решил пострелять.

Щелк! Щелк! Щелк! Ба-бах!

— В укрытие!

И покроется небо квадратами, ромбами,

И наполнится небо снарядами, бомбами…

* * *

— Думаете, на станции?

— Так точно. Из «мосинок» и из чего-то крупного. Не «трехдюймовка», пострашнее.

Лежать на животе оказалось не слишком удобно. Подмерзшая, твердая, словно камень, земля давила сквозь тонкую кожу фатовского пальто, впечатываясь в ребра. Я уже успел пожалеть, что не обзавелся обычной шинелью.

— Ага, снова! А вы знаете, господа, это — морское орудие. Не иначе, 57-мм пушка Норденфельда. Капонирная. Презабавно-с!

— В смысле? Линкор в степях Малороссии?

Згривец слева, поручик Хивинский — справа. Комментируют. Я молчу — по капонирным орудия не спец, по всем прочим тоже.

— Вот, опять! Не линкор. Думаю, что-то на платформе. С колесами.

«Опять» — это «Ба-бах!» На винтовочные выстрелы мы уже не обращали внимание. К сожалению, разглядеть ничего не удавалось. Станция и поселок выше по склону, из нашего импровизированного укрытия видны были лишь несколько крайних домов. Маленькие коробочки под красными крышами…

— Господа, а не по нашему ли это поезду? Вовремя же мы!..

Ба-бах!

Укрытием для нас послужил небольшой овраг с пологими размытыми склонами. Так себе укрытие, конечно — с горки открывался прекрасный обзор. Оставалось надеяться, что там все очень заняты. Если же спохватятся, станут присматриваться…

Уходить некуда. Позади — пустая железнодорожная насыпь, вокруг голая мерзлая степь. Все, как ладони. Ба-бах — и крышка. Разве что в самом деле дождаться темноты…

Я встал, отряхнул пальто и спустился вниз, к юнкерам. Меня сразу же окружили, но я покачал головой, оглянулся:

— Портупей!

Иловайский на этот раз оказался с винтовкой — с той, что я заметил еще на насыпи. Наверняка у кого-то отобрал.

— Отойдем.

В дальнем конце оврага обнаружилось старое кострище. Зола, угольки, несколько полусгоревших чурок… Котелок — ржавый, с пробитым дном. Сразу же захотелось поддать его сапогом.

— Как настроение личного состава, портупей?

Иловайский дернул плечом, поправил ремень винтовки.

— «Баклажки» рвутся в бой, хотят атаковать. Кто постарше… Если честно, страшновато. Оружие нет, одна винтовка, два револьвера… И не убежать — степь.

Парень не рисовался, не пытался играть в героя. И это очень порадовало.

Винтовок у нас было две, если считать с моей, трофейной. Кое-что имелось в карманах господ офицеров — и в моем тоже. Но все равно — кисло.

Я поглядел в серое низкое небо, представил, как мы все выглядим сверху — маленькие муравьишки на дне неровной ямы…

…Вторая стадия — «стадия шлема», она же одноименный «синдром». Считается очень опасной, опаснее первой. Все вокруг кажется не настоящим, нарисованной декорацией, «виртуалкой». «И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…» Люди — всего лишь «функции», фигурки на шахматной доске. Я — единственный живой человек в моем маленьком Мире, единственный Разум, остальные — марионетки…

Потом это пройдет. Если «потом» наступит.

Но я же — не единственный Разум! Я вообще не «разум», этот портупей, успевший повоевать с Центральной Радой, куда больше меня знает, что нужно делать, как поступить!

И все-таки — «синдром шлема». Где-то совсем недалеко отсюда лежит солдатик, возжелавший прикупить у меня часы. Мертвый… А может и живой, я стрелял в живот, чтобы наверняка, чтобы с первого выстрела. Истекает кровью, стонет… Я подумал о нем только сейчас — и ничего не почувствовал. Просто вспомнил.

Между прочим, трофейный «сидор» оказался как-то подозрительно тяжел.

— Портупей, поручите кому-то… Или лучше сами. Среди вещей — два моих мешка. Один легкий, там папиросы, второй потяжелее. Я его у «товарища» конфисковал. Загляните, только осторожно. Как бы не рвануло.

— Так точно! — в глазах Иловайского мелькнуло любопытство. — И еще… Господин капитан, ребята боятся… То есть… Ну, в общем, мы не хотим, чтобы вы считали нас трусами. Мы сошли с поезда…

О господи! Зря, выходит, подумалось, что портупей — не из героев. Но чему удивляться? Время такое, можно сказать, эпоха. «А прапорщик юный со взводом пехоты пытается знамя полка отстоять, один он остался от всей полуроты…»

Кажется, пора браться за политработу.

— Господин портупей-юнкер, — проникновенно начал я. — Истинный образец храбрости, а заодно и галантности, показал некий рыцарь, который сражался с драконом, стоя к нему спиной, дабы не отводить взгляда от присутствовавшей там же дамы. Его подвиг да послужит нам примером.

Иловайский хотел что-то возразить, но я поднял руку.

— Минуточку! Подобных героев обожают романтические поэты — сволочь, которая прячется от фронта и зарабатывает себе на кокаин, призывая других героически умереть за Родину, желательно в страшных мучениях. Вы — будущий офицер, значит должны понимать: ваша цель — не погибнуть за Родину, а сделать так, чтобы за свою родину погибли враги. Можно в мучениях. С поезда вы сошли, последовав настоятельному совету старшего по званию. Вопросы?

Вопросы у портупея явно имелись, но ответить не довелось.

— Капитан! Кайгородов! Сюда, скорее, распрогреб их всех в крестище через коромысло в копейку мать!..

Доходчиво. Убедительно.

* * *

Песня — непрошеная, чужая в моем маленьком Мире, не отпускала, не хотела уходить. «Он», ставший теперь мною, все не верил, не мог осознать до конца…

Загорится жизнь в лампочке электричеством,

Прозвенит колесом по листам металлическим

Упадет с эстакады картонным ящиком —

Я знаю, что все это — не настоящее.

Я сцепил зубы. Настоящее, все это — настоящее. Черный террикон справа, красные крыши впереди, склон, фигурки — малые мурашки — бежавшие вниз по склону. Мурашки то и оглядывались, дергались, некоторые падали…

Щелк! Щелк! Щелк-щелк-щелк!..

Отстреливались… Точнее, пытались — у тех, кто лупил по ним со стороны поселка, получалось не в пример удачнее.

Если мурашки добегут, скатятся вниз по склону, то неизбежно наткнутся на нас. Иного пути у них нет.

Щелк! Щелк-щелк-щелк!..

— Русская сказка есть — про домик, — сообщил невозмутимый Хивинский, поудобнее пристраивая винтовку, ту самую, трофейную. — Лягушка шла, в домик зашла, потом мышка шла, потом медведь… Мы сейчас, как в домике.

Кажется, поручик подумал о том же, что и я.

— В теремке, — несколько обиженно уточнил фольклорист Згривец. — Про теремок сказка! Или вы ее, поручик, так сказать, адаптировали?

— Про шатер сказка, да? — легкий акцент Хивинского угрожающе загустел. — Сказка твоя-моя патриархальный детство, да? Среди пустыня ровныя шатер стоит, да? Бар-якши, да? Один верблюд идет, да? Шатер видит, кыргым барам, да?

Я покосился на разговорившегося поручика. Михаил Хивинский… Про пустыню, верблюда и «кыргым барам» он, конечно, зря. Такие, Пажеский корпус заканчивают. Но все-таки любопытно. Не грузин, не черкес. Может, действительно… Хивинский?

— Между прочим, это максималисты, — закончил поручик на чистом русском. — Сиречь, господа ба-а-аль-ше-вички. Повязки видите?

Вот уж кому очки без надобности! Я всмотрелся… Верно! Красные повязки на рукавах. Не у всех, но у троих или четверых — точно.

— Они, — вглядевшись, согласился штабс-капитан. — Свиделись, разтрясить их бабушку в кедр Ливанский да через трех святителей матери их гроб…

Рядом зашелестело. Краем глаза я заметил портупей-юнкера. Иловайский, нагло нарушив приказ — сидеть и не высовываться, пристраивался поблизости. Само собой, не один, с винтовкой.

— Кипит мой разум возмущенный! — чисто и красиво пропел разошедшийся поручик. — Прицел — четыре, портупей!

— Есть!

* * *

Он снова увидел мир со стороны. Ледяная уходящая осень, низкое каменное небо, черная пирамида среди окаменевшей степи. И люди — мертвые люди на мертвой земле. Их уже нет, их и не было, они — всего лишь сигналы, импульсы, раздражение нервных окончаний, шипастые «импы» в DOOMе. Бродила-стрелялка «1917. Kill maximalist!» Убей большевика!..

Этот мир находится на последнем издыхании,

Этот мир нуждается в хорошем кровопускании,

Этот мир переполнен неверными псами —

Так говорил мне мой друг Усама…

Лабораторный журнал № 4

10 марта.

Запись вторая.

Изучаю Журнал № 1. Для того они, журналы, и нужны. Опыт, как слои на антарктическом леднике — наслаивается, наслаивается, наслаивается… По крайней мере, теоретически. На практике же, Первый (равно как и Второй с Третьим, чьи журналы я уже просмотрел) скорее самовыражается, чем описывает научный эксперимент. Тоже материал, но для психолога. Или психиатра.

Собственно говоря, ведение Журнала совершенно необязательно. Каждый из нас может просто прийти домой, еще раз перечитать инструкцию, включить компьютер, поставить диск с программой, сделать себе укол Проводника — и смело «погружаться». Но так никто не поступает. Возможно потому, что все мы — люди не слишком молодые. Журналы анонимны, но изложение и весь строй мыслей говорят сами за себя.

Кстати, Первый и Второй неоднократно прохаживаются по адресу «современной молодежи». У меня появилось глухое подозрение, что кто-то из них — бывший школьный учитель.

Итак, безрассудство нам не свойственно, а посему каждый не только тщательно готовится, но и пытается помочь следующему. Насколько я знаю, так поступают Q-исследователи во всем мире, но «чужих» журналов (американских или, допустим, канадских) видеть еще не приходилось. Очень жаль, что ни с Первым, ни со всеми прочими нельзя просто поговорить. Поневоле начинает казаться, что Q-путь — это дорога смерти. Понимаешь, что это не так, убеждаешь себя, но все равно невесело.

Между предпоследним и последним путешествием Первый прожил целый год — его ничто не торопило. Очень интересно узнать, как именно.

О себе Первый пишет мало. По профессии он человек «книжный», скорее всего, редактор, а посему рассуждения о Q-исследованих начинает так:

«На работе постоянно приходилось повторять авторам: не думайте, что читатель — тупой дурак. Да, ему требуется совсем иное, чем писателю. Ему не нужны философия, интересная информация, свежие гипотезы, изыски сюжета и слога. Он желает читать о сильных страстях, драках, бабах, выпивке и жратве, причем всенепременно с хэппи-эндом. Читатель лучше знает, что ему нужно. Современная книга служит для СУБЛИМАЦИИ, а не для пополнения запаса идей и знаний. Смирите гордыню, пойдите читателю навстречу — и все будут счастливы в тех мирах, какие им по нраву и по карману».

Этакий изящный кульбит с переходом к Q-проблеме. То, что я с ним совершенно не согласен, в не так и важно. Такой подход, насколько я понимаю, весьма распространен. Более того, именно в подобном духе формулируются байки, гуляющие в околонаучных кругах. Ничего, мол, особенного, просто Джек Саргати изобрел утонченный метод самоубийства.

Именно так в свое время давили (и додавили!) исследователей DP-феномена. О «сонных хакерах» тоже говорили, будто они сводят людей с ума. Неудивительно, что нас, исследователей Ноосферы, так мало.

Тем интереснее читать Журналы.

Первый озаботился — снабдил каждую свою запись эпиграфами, не слишком, кстати, удачными, зато не избитыми. Почти сразу наткнулся на что-то, смутно знакомое:

Он сладко спал, он спал невозмутимо

Под тишиной Эдемской синевы….

Кажется, это тоже намек на Q-исследования. Если так, то не слишком удачный. Порывшись в закромах, я добрался до оригинала — малоизвестного стихотворения Евгения Винокурова «Адам»:

Ленивым взглядом обозрев округу,

Он в самый первый день траву примял,

И лег в тени смоковницы, и руку

Заведши за голову, задремал.

Он сладко спал, он спал невозмутимо

Под тишиной Эдемской синевы.

Во сне он видел печи Освенцима

И трупами наполненные рвы…

Своих детей он видел… В неге Рая

Была улыбка на лице светла.

Дремал он, ничего не понимая,

Не знающий еще добра и зла.

У каждого — свой подход. Первый определенно считал себя даже не Адамом, а Творцом, создающим новые Вселенные. Но это лучше, чем сводить Q-исследования к созданию очередного способа самоубийства — изысканного и чрезвычайно сложного. Или — убийства. Почему бы и нет? Такое тоже возможно — маленький уютный DOOM протяженностью в целую жизнь.

Q-исследования: результаты и перспективы.

2. Информационная ситуация.

«Заговора молчания» вокруг проблемы никогда не существовало. Сейчас такое невозможно в принципе — информация о любом открытии просочится сразу. Иное дело, чаще всего в совершенно искаженном и неузнаваемом виде. Впервые о возможности создания Q-чипа с упоминанием его изобретателя Джека Саргати было заявлено в 2001 году. Сообщение прошло почти незамеченным — о мозговых чипах можно было услышать не каждом углу, еще один картины не менял. Каждоая такая новость сопровождалось само собой, комментариями «специалистов» о том, что этого «не может быть». В общем, ситуация привычная.

За последние годы (2001–2007) мало что изменилось. Упоминания о Джеке Саргати и его чипе очень редки, о самих же Q-исследованиях говорится лишь как о гипотетической возможности, причем сугубо сомнительной. Самый свежий пример (что любопытно, из русскоязычного интернета):

«Гипотеза (из той же серии) о биологической сути времени поддержана американским ученым Джеком Саргати, который не оставляет попыток создать так называемый чип, который повторял бы структуру мозга человека(?), но с мощностью восприятия в десятки и сотни раз превышающей подобную мощность мозга человека. Такой чип мог бы на основании этого стать настоящим генератором времени, своеобразной машиной его управления».

Что из этого можно понять? Ничего. Еще один сумасшедший изобретатель со сковородкой на голове. Более того, написано с хитрым «отсылом» к Машине Времени, находящейся в представлении среднего читателя на одной полке с Вечным Двигателем. Но и это не предел. Не так давно имя Джека Саргати прозвучало в совершенно невообразимом контексте. Вечный Двигатель сейчас не слишком в моде, зато маленькие и зелененькие — верный признак умственного расстройства. И вот пожалуйста!

«Джек Саргати, американский специалист по квантовой механике, сообщил, что вечером в пятницу 6 декабря 2006 г. кто-то позвонил на радиошоу Арта Белла и, сославшись на свою связь с военными, сказал, что несколько лет назад в Ираке разбился НЛО. Поэтому США искали любой удовлетворяющий общественность предлог, чтобы вторгнуться в Ирак. На самом деле за их планами стоял великий страх, что Саддам сможет узнать и воплотить секреты разбившегося корабля пришельцев».

Все сие подкрепляется авторитетом некоего «уфолога Д. Трайнора». Впрочем, зелененькие человечки в Ираке — мелочь. Совсем недавно в прессе был распространен рассказ (якобы!) самого Саргати о том, что своими достижениями в физике он обязан все тем же пришельцам:

«В 1952–1953 гг., — рассказывает Саргати, — когда мне было лет 12, раздался телефонный звонок. В трубке я услышал странный металлический голос. Незнакомец представился бортовым компьютером НЛО и вежливо поинтересовался, хочу ли я научиться общаться с пришельцами. Помню, по спине у меня забегали мурашки. Конечно, было страшно, но я охотно согласился».

Вполне вероятно, что интервью подлинное. Саргати — известный шутник и охотно кормит дурналистов (опечатался — но пусть так и остается) подобными байками. Однако воспринимают их слишком уж всерьез.

Итак, можно считать, что с научной репутацией Саргати в глазах «широкой общественности» покончено. Любое его высказывание теперь неизбежно станет ассоциироваться с НЛО и «тайнами Саддама». О том, чем Саргати занят в свободное от ловли пришельцев время — молчок. Разве что в неких мемуарах промелькнуло, будто именно он, ученик одного из создателей Бомбы Ганса Бете, между прочим, Нобелевского лауреата, был главным экспертом по «делу Бора», когда американцы пытались выяснить, что именно сообщил датский физик советской разведке. Запомнят не Бомбу, запомнят «бортовой компьютер НЛО».

Если об основателе Q-движения еще что-то говорят, то о самих исследованиях данных почти что нет. Не упоминаются и Q-чипы — вероятно потому, что мозговых чипов «не бывает». Правда, случайным поиском на каком-то «тусовочном» сайте обнаружилась уникальная цитата:

«Q-чип в голове перепрошей под эйфорию и живи себе на здоровье»

Именно так: «перепрошей» и без знаков препинания. Трудно сказать, что именно имел в виду сей вьюнош. Неужели что-то слышал?

Единственная связная информация о Q-чипах нашлась «внутри» большой статьи по перспективам квантовой физики. Все цитировать не имеет смысла, но начало абзаца стоит перечитать:

«The ultimate goal of the Q-chip is apparently to create a chip-based consciousness that would offer humanity the human peer or human superior minds they want to figure out things that are beyond us — or at least competently care for mundane matters we ourselves don_wish to deal with, like the boring sorting through billions of statistical data bits to locate an inventive breakthrough of some kind».

Поскольку писано явно не профессором филологии, рискну дать свой вариант перевода:

«Основная задача Q-чипа, очевидно, состоит в том, чтобы создать сознание на основе чипа, которое предложило бы человечеству разум, равный человеческому или превосходящий человеческий, чтобы выяснить и описать вещи вне нашего сознания — или, по крайней мере, компетентно выполнять те задачи, за которые мы сами не хотели бы браться — например, скучная сортировка миллиардов бит статистических данных».

Здесь все верно, хотя и несколько «приземленно». Как и в следующем фрагменте:

«Other ideas relevant to the pursuit of the Q-chip include fractal strange attractors residing in other dimensions of reality, and the possibility of spontaneous self-organization among biologic lifeforms promoted by some thinkers in the theoretical field of complex processes».

Переводим:

«Другие идеи включают рекурсивные странные аттракторы, находящиеся в других измерениях действительности, и возможность спонтанной самоорганизации среди биологических форм жизни, выдвинутую некоторыми мыслителями-теоретиками».

Однако чуть дальше натыкаемся:

«The Q-chip folks also seem to imply the nonlocality involved in their ideas might allow Q-chips to ultimately, in effect, communicate through the time barrier itself— at least in some small way. Such movement could theoretically go both ways— into the past OR the future».

То есть:

«Сторонники и апологеты Q-чипа подразумевают также, что отсутствие локализации, однозначной пространственной определенности, заложенное в саму идею Q-концепцию, могло бы позволить в конечном счете Q-чипам общаться, невзирая на барьер времени. Теоретически такое общение может идти в обоих направлениях — в Прошлое ИЛИ Будущее».

Таким образом, нам намекают, что речь идет об очередной «Машине Времени», на этот раз — квантовой. Далее должен возникнуть Вечный Двигатель, эскортируемый маленькими и зелененькими. Само собой, Q-чип для автора статьи — нечто, существующее лишь в мечтах. Во всяком случае, о конкретных результатах работы ничего не говорится. Не упоминается и фамилия Саргати.

Судя по всему, понимая, что информационная блокада в современном мире невозможна, противники Q-исследований («они») сосредоточились на компрометации автора идеи. Сама идея толкуется, как одна из завиральных выдумок современной физики. О связке Q-чип — Проводник нет и намека.

Перечитал, еще раз пересмотрел материалы и понял, что не совсем прав. Имя Саргати в последнее время несколько раз поминалось в мире российской «большей науки». Его исследования никого не интересовали, зато тщательно муссировалось знакомство американского ученого с Геннадием Шиповым. Этот физик каким-то образом (причина в данном случае не важна) поссорился с руководством РАН, попал в опалу, а, следовательно, угодил в число «лжеученых». На свою беду Саргати не просто переписывался с Шиповым, но и встречался с ним. О чем шла речь в переписке, чем кончилась встреча — никому не известно. Зато сочетание «Шипов-Саргати» можно встретить почти во всякой статье, разоблачающей научных самозванцев, включая громокипящие бюллетени РАН «В защиту науки». «Комиссия по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований» — не шутка! Таким образом, имя Джека Саргати, пусть и не прямо, но включено в число тех, с кем оная комиссия ведет борьбу. Анафема — если совсем кратко.

Особенно зацепили слова одного «борца» — «переписка с неким Джеком Саргати». «Неким»! Дальше идти некуда.

Вывод по Пункту 2. Кажется, «мы» здорово наступили «им» на хвост. Остается определить, кто, собственно, такие «мы»?

TIMELINE QR -90-0 1–2

Он пытался прогнать песню, как гонят прочь непрошеную осеннюю муху — зажившуюся на свете предвестницу беды. Не получалось. В его прежнем мире, очень большом и несовершенном, песня ему очень нравилась, он хорошо знал ее автора, они дружили…

Главное же, в песне была правда. «Ведь подземные жители и птицы райские, осенние ливни и грозы майские, холодные луны и солнце палящее — я знаю, что все это — не настоящее». Его друг пел о совсем ином мире, не об этом — маленьком и таком внезапно неуютном, но здесь тоже все казалось ненастоящим. Даже цвета исчезли, оставив в арьергарде один лишь — серый. Громадный террикон потерял краски, превратившись в громадное бесформенное пятно посреди неровной тверди. Он вспомнил терриконы своего детства — рыжие, старые, поросшие многолетним кустарником. Этот пока «живой», летом наверняка дымится, ад в каменном чреве работает в полную силу. Так и должно быть. Его Мир моложе, здесь еще ничего не перегорело, не ушло в небо бесцветным ядовитым дымом…

Мир выходит из-под контроля, бунтует, живет по собственной программе. У Мира оказалась своя воля…

Он заставил себя усмехнуться. Лет через десять один пролетарский поэт назовет подобные излияния «мелкими рассуждениями на глубоком месте». Самый конец ноября 1917-го… Мир и должен быть таким — на последнем издыхании, переполненный разного рода неверными псами. Скоро это серое небо наполнится снарядами и бомбами, а он ничего не сможет…

Я ничего не смогу…

* * *

— Отставить! Я сказал — отставить!

Резко встал, поправил фуражку. Выпрямился. Полез рукой в карман. «Номер один» сейчас без толку, корреспондентская карточка «The Metropolitan Magazine» тоже… Вот!

— Кайгородов, не дурите! — резко бросил штабс-капитан. Подстрелят за милую душу! Если у них, конечно, в наличии душа…

Отвечать не хотелось — ни времени, ни желания. Рука наконец-то зацепила нужное, извлекла, расправила… Кто тут ближе?

— Хивинский, помогите завязать!

— Ого!

И ничего не «ого». Обычная красная повязка, даже без надписи «ДНД». Такие надевали распорядители на первомайской демонстрации — или на ноябрьской, по сезону.

— Отменно, отменно, — комментировал Згривец, наблюдая, как поручик ловко завязывает узелки. — Вам бы еще, господин капитан, кумачовый штандарт в руки — с надписью «Вся власть Учредительному Собранию!»

Я поглядел вперед, на неровный склон, на маленькие бегущие фигурки. Нет, уже не бегущие. Муравьи с красными повязками наверняка выдохлись, к тому же стрельба стихла, их оставили в покое. Может, повернут назад? Едва ли, им, как и нам, хочется оказаться в безопасности, зарыться от врага поглубже в эту холодную землю, они спешат сюда…

Я ничего не смогу изменить. Солнце не встанет на западе, даже не вынырнет на миг из-за облаков, и неверные псы ноября 1917-го скоро начнут рвать друг друга — враг врага! — на части. Но я и не собираюсь ничего менять во Вселенной. Речь сейчас о другом. Совсем необязательно умножать собственные неприятности…

— Не похожи, — рассудил Хивинский, справившись с повязкой и критически оглядев результат. — Максималисты предпочитают, так сказать, рубища…

Кажется, образ комиссара в черной коже еще не стал популярен.

— Не стреляйте пока, — вздохнул, — только если побегут прямо сюда.

Возразили в три голоса — портупею Иловайскому тоже приспичило меня вразумить, но на спор уже не оставалось времени.

— Згривец, вы — за старшего. Только, ради бога, не устраивайте здесь Фермопилы!..

* * *

Я замедлил шаг, когда до беглецов оставалось не больше сотни метров. Они меня уже видели, и нарываться на случайную пулю не хотелось. К тому же стоило приглядеться к незваным гостям. То, что это не солдаты, я понял почти сразу, но вот детали…

Первой деталью был, конечно же, пулемет. Какой именно, понять мудрено, однако явно не киношный «Максим». Что-то большое, наверняка очень тяжелое. Его волокли трое — крепкие саженного роста парни, без шапок, в расстегнутых штатских пальто.

Все-таки не бросили!

Остальные тоже были гражданском, лишь на двоих я заметил шинели. Красные повязки — только у пятерых, зато винтовки почти у всех.

Итак, пулемет, два десятка винтовок, двадцать три орла. Нет, двадцать четыре. Только не орла — спринтера.

Вероятно, орлы-спринетры столь же внимательно разглядывали мою скромную персону. Повязку, конечно, увидели, поэтому и не пытались стрелять. Пока…

Остановились… Стали группироватся возле высокого худого парня в широкополой шляпе… С повязкой? Само собой. Сейчас начнут обсуждать, кто-то горячий непременно предложит сперва пальнуть — а потом идти разбираться…

Я поднял руку. Немного подождал. Резко рассек ладонью воздух, вновь помедлил… Если не совсем идиоты — поймут.

Поняли?

Я оглянулся, представил, как поручик и портупей смотрят в прорезь прицела… Фу ты! Ну, вперед!.. Курс? Курс на широкополую шляпу!

Земля поползла вниз, каждый шаг отзывался резкой ударами крови в висках, хотелось остановиться, повернуть назад, побежать вперед. Неправда, будто направленные на тебя винтовки придают уверенности и оптимизма. Разве что прапорщику юному, который со взводом пехоты…

— Почему убегаем?

В лицо смотреть не стал — поглядел прямо, на расстегнутые пуговицы. Под пальто у владельца широкополой шляпы оказалась лишь темная рубаха. Тоже расстегнутая.

Очень тихо, очень-очень тихо… Они тяжело дышат, эти спринтеры. А если бы на подъем пришлось?

— А ты… А вы…

— Спрашиваю я! Почему бросили позиции?

Теперь — смотреть в лицо. В глаза! Не отпускать взгляд.

— Но, товарищ… Их — целый батальон, у них — «танька» с пушкой! Они по поселку стрелять стали, по домам!..

— «Танька» с пушкой, — повторил я. — Хорошо, что не Машка с базукой. С чего вы взяли, что их — батальон? По головам считали?

— Так мы… Мы это…

Парень как парень, чуть постарше Иловайского и поручика. Худой, длиннорукий, жилистый, весь какой-то серый, закаменевший, словно с памятника «Погибшим красногвардейцам Октября». Взгляд, впрочем, неглупый, вполне вменяемый.

А еще ему очень стыдно.

— У нас командира убили, товарищ. И заместителя убили, и представителя из Юзовки…

— Ясно!

Ничего, конечно, не ясно, но для разгона сойдет. Оставалась поинтересоваться фамилией. Нет, лучше вначале самому.

— Старший военинструктор Кайгородов Николай Федорович, уполномоченный по Каменноугольному бассейну. Решаю вопросы по железной дороге.

Кто сказал, что это неправда? А кем именно уполномоченный, можно пока не уточнять.

Парень поправил шляпу, провел худой ладонью по лицу. Вздохнул устало.

Набегался!

— Красная гвардия поселка Лихачевка. Я — Жук. Жук Максим Петрович, помощник командира… То есть был помощник, а сейчас…

— Командир, — подсказал я, пытаясь не улыбнуться. — Вот что, товарищ командир, ведите людей вниз, к оврагу. Там мой отряд…

В его взгляде мелькнула радость, и мне пришлось уточнить.

— Отряд маленький — группа военных специалистов. У оврага остановимся, я должен буду их предупредить. А по дороге расскажете про батальон и про… «таньку». Так кажется?

Товарищ Жук кивнул, хотел что-то ответить. Не успел.

— Каких-таких специалистов? Ахвицеров, что ль? Не надо нам… Ты, ваще, кто таков будешь?! Знаем мы такую контру!.. Товарищи, не слухайте его, кадет он, сразу видно!..

Мы были на склоне не одни. Битая гвардия поселка Лихачевка собралась почти вся, даже здоровяки с пулеметом протиснулись в первый ряд. Я узнал «Кольт-Браунинг» и вполне одобрил их выбор.

Все остальное понравилось куда меньше. Парни, как и их командир, оказались самыми обычными, совершенно штатского вида, несмотря на грозный боевой запас (винтовки, бомбы у пояса, у двоих даже револьверы). Но они были напуганы, растеряны, их только что побила неведомая «контра». Тут и самому товарищу Троцкому не поздоровилось бы. Если этот Жук не вмешается…

— Тыхо! Тихо, вам кажу!.. Цыть! Побазлалы — й будя. Тыхо!..

Вмешался, но не он. Дедок — седоусый, в коротком старом полушубке и смушковой шапке. Подшитые валенки, красная повязка, немецкий карабин.

— Развоювалыся, пивныки! Так развоювалыся, що аж сюды добиглы. Ахвицеры не подобаются? А ти ироды, що нашу Лихачеву зараз грабуют та гвалтують, выходыть, кращи? Гэрои-разгэрои! Здоров будь, товарышу! Шульга я, Петро Мосиевич. Партийная ячейка.

Я подбросил руку к кожаному козырьку и наконец-то улыбнулся. «Партийная ячейка» был всем хорош — особенно тем, что после его залпа «пивныки» дружно проглотили языки.

— Кайгородов. Рад знакомству!

Ладонь Петра Мосиевича оказалась истинно пролетарской — каменной. Но это был не камень старого монумента. Дедок сосвсем не торопился стать барельефом.

— Трое нас в ячейки було, тильки двоих як раз сегодни й положылы: командира товарища Федько и товарища Сергеевича з Юзовки. От я одын й лышывся, а хлопци вид жаху вси подурили…

— Мы мне от страха!.. — попытался вмешаться командир Жук, но Петр Мосиевич лишь дернул усом.

— А ты мовчи, пока доросли размовляють. Краще собери усих та построй, як годится. Перед товарищем военинструктором соромно!

Максим Жук обвел невеселым взглядом битое воинство, неуверенно попробовал голос:

— Ребята… То есть, товарищи. Вы это…

— Строиться! — гаркнул я. — По росту, по росту, кто повыше — направо, остальные налево, бодро, весело, хорошо!..

Дедок покосился на меня весьма одобрительно. Подмигнул.

— От я и говорю.

Я вдруг понял, что мне очень хочется курить.

* * *

— Тэ-экс! — удовлетворенно протянул штабс-капитан Згривец. — Вопрос с «танькой» можно считать урегулированным, господа. Бронеплатформа, капонирное орудие Норденфельда и три пулемета. Может быть, вспомните, какие именно, гражданин та-ва-рисч?

Командир Жук понурился и даже не стал отвечать. Я мысленно пожалел красногвардейца: получасовой допрос, учиненной фольклористом, определенно не придал ему уверенности. Штабс-капитан не кричал, не ругался, просто спрашивал: обстоятельно, не спеша, ровным, невыразительным голосом. Затем переспрашивал, все так же вежливо. Но даже мне было не слишком уютно. Стоило зазевавшемуся командиру выговорить вместо «ствол» — «дуло» (пытаясь описать помянутые пулеметы), Згривец невозмутимо осведомлялся: откуда именно и не лучше ли прикрыть форточку.

Костры мы все-таки развели — рискнули. Авиации у супостатов в Лихачевке не имелось, а склоны оврага надежно скрывали от любопытных глаз. Нами, впрочем, никто не интересовался: возле домов с красными крышами было пусто. Стихла и стрельба.

Красную гвардию я отправил подальше, в глухой угол, к уже виденному старому кострищу, запретив любопытным юнкерам совать туда носы. Разъяснять ничего не стал. Пусть потренируются в дедукции и индукции, а заодно в искусстве разведения костра из щепок, сухих кустов и мелкого древесного мусора. Еще один костер мы разожгли сами, конфисковав старую бесхозную шпалу, найденную возле насыпи.

На моих часах — не золотых, самых обычных, простеньких, с тонкой серебряной цепочкой — начало третьего. Скоро начнет темнеть, а мы все еще продолжали разбираться. Главное, впрочем, уже понятно.

— Разъяснили «таньку», — повторил штабс-капитан и повернулся к Хивинскому. — Как там у вас, поручик?

Тот не стал отвечать, лишь поднял руку. Згривец кивнул, не стал мешать. Хивинский и вправду был занят — вместе с Шульгой-«партячейкой» пытался нарисовать план станции и прилегающего к ней поселка. Ввиду отсутствия ватмана и туши, работа велась с помощью угольков прямо на куске полотна, изъятого у одного из парней. Хозяйственный красногвардеец завернул в него сайку и пару бубликов. Работа шла успешно: простецкий с виду дед много лет прослужил замерщиком — помощником маркшейдера.

Они были шахтерами — почти все, если не считать фельдшера и мальчишки-буфетчика. Маленькая станция, маленький поселок возле шахты, дома под красными крышами. Забойщики, крепильщики, проходчики, плитовые, стволовые, коногоны… Партийный товарищ Шульга, отбегавший свое по штрекам и лавам, последний год числился ламповым — выдавал товарищам карбидные лампы перед спуском в черную преисподнюю.

Само собой, именно они установили в Лихачевке советскую власть. Еще в октябре, чуть ли не раньше, чем в Петрограде. Красную гвардию организовали в конце августа, готовясь воевать с Корниловым. Юзовский Совет подбросил оружия, прислал служилого товарища Федько, фронтовика-фельдфебеля. Вместе с ним и собирались дать бой врагам трудового народа: корниловцам, калединцам и прочим «кадетам».

Ударение в слове «кадет» упрямо втыкалось в букву «а». Следовало привыкать.

В последние дни в Лихачевке только и разговоров было о страшном «кадете» есауле Чернецове, присланном самим атаманом Калединым на пролетарскую погибель. Кровожадный есаул ненавидел шахтеров особо лютой ненавистью — по достоверным известиям за то, что на Макеевских рудниках, где он комендантствовал, некий забойщик отбил у казака чернявую дивчину…

Беду ждали с юга, откуда наступал Чернецов и очень обрадовались, когда сам товарищ Антонов сообщил по телеграфу, что шлет в помощь цельный революционный батальон. Не один, а с «танькой»-бронеплощадкой и двумя «трехдюймовками»…

* * *

Юнкеров я застал за важным и серьезным делом — ребята пришивали погоны. Именно пришивали — английские булавки популярностью не пользовались. Нитки с иголками нашлись, разумеется, вкупе с самими погонами. Работали старательно, не спеша, молча, всем своим видом словно говоря: «Больше не снимем!».

Кадетики оказались не столь предусмотрительными и теперь рисовали погоны химическим карандашом, одним на двоих.

Убедившись, что все в порядке, я махнул рукой, пресекая попытку вскочить и отрапортовать. Хотел повернуться и уйти — господа красногвардейцы тоже требовали внимания, но меня отозвал в сторону портупей Иловайский. Как выяснилось, не зря. На склоне оврага к небольшому камню прислонились два знакомых «сидора» — мой и трофейный.

— Разрешите продемонстрировать? — константиновец шагнул к трофею, наклонился. — Вот!

Я кивнул — нечто похожее мне и представлялось, недаром «сидор» был так тяжел. Две бомбы — большие, с длинными деревянными рукоятками. Или все же ручные гранаты? В мемуарах встречается и так и этак.

— Иловайский, как правильно: бомба или граната?

— Господин капитан, в наставлении сказано «ручная граната или бомба». А есть разница?

А ни малейшей!

Гранаты (они же бомбы) были осторожно отложены в сторону, на заранее приготовленную тряпку.

— И вот…

Не выдержал — присвистнул. Солдатик, солдатик, и на хрена тебе была моя дешевка на цепочке?

Неяркий блеск металла — и негромкое тикание. С цепочкой, без цепочек, большие и совсем маленькие, с камешками красными, с камешками белыми, с гравировками и без. Серебряных не оказалось, солдатик такими брезговал.

И заводить не забывал!

— Двенадцать штук, — Иловайский для верности начал раскладывать тикающую добычу рядом с бомбами, но я поморщился:

— Бросьте! Двенадцать… Погнался герой за чертовой дюжиной. Это все?

— Почти, господин капитан.

«Почти» демонстрировалось молча. Восемь пачек, все — в банковской упаковке, сотенными. Оставалось прикинуть, много это или мало для зимы 1917-го. Кажется, не так и хило. То-то любитель часов с «сидором» не расставался, даже в тамбур с собой захватил! За пазуху, поди, уже не влазило.

— Там еще картинки с девицами, господин капитан. И карты, три колоды…

…По восемь тузов в каждой. И что теперь со всем этим богатством делать?

— Карты и девиц — в костер. Лично проследите, портупей, чтобы до пепла. Бомбы — вам. Справитесь?

— Так точно. Знаком, — не слишком весело откликнулся Иловайский, думая, вероятно, о предстоящем ауто-да-фе. Помиловать девиц, что ли?

— А эти приваловские миллионы…

— Поручите кому-нибудь, — подсказал портупей. — Пусть таскает.

Кажется, парень, решил, что ко всем бедам я назначу его казначеем. Нет, константиновцы для иного сгодятся. Между прочим, вот он, дух эпохи. Полвека спустя мне бы уже намекнули, что такое следует не таскать, а поделить, причем прямо здесь — на двоих и по справедливости. А этому и в голову, кажется, не пришло.

— Портупей, а позовите-ка того парня в очках. Который вице-чемпион по стрельбе… Да, девиц можете пока оставить в резерве. Только не вздумайте показывать… «баклажкам»!

Вздох — глубокий, искренний, можно сказать, из глубин души…

На добычу я смотреть не стал. Отвернулся, достал пачку «Salve». Быстро курятся, никакого запаса не хватит…

Щелк! Зажигалка IMCO — чудо враждебной техники. Тоже трофей, между прочим.

…А станцию придется брать. Была, была надежда, что революционный батальон, погуляв и пограбив, отправится дальше, навстречу Чернецову. Нет, не спешат, им и в Лихачевке неплохо. Ждать не стоит, ночь в ледяной степи — смертельный аттракцион. Костры не помогут, зато будут очень заметны в темноте…

— Ваше благородие! Юнкер фон Приц по вашему приказанию…

Фу ты, задумался! А «благородием» меня еще не называли. Приятно? Не то, чтобы слишком…

* * *

— Нет, нет… Почему я, господин капитан? Я действительно хорошо стреляю, очки не мешают. Я… Ваше благородие!..

Очкастому Принцу очень не хотелось становиться казначеем. Я его понимал, но выбор был не слишком велик. Парень по крайней мере взрослый. А с «минус три» в атаку лучше не ходить. Разобьет очки, где новые искать станет?

Я поглядел в большие выпуклые стеклышки, поймал несчастный умоляющий взгляд и мысленно пожалел парня. Но только мысленно… Как бишь там, в моей любимой книге про Гамадрилу?

— Юнкер фон Приц! А вы можете мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли и в полете развернуться винтом на 180 градусов?

— А…

— Поэтому не мудрствуйте, а выполняйте приказ. Начните с подробной описи…

Возле нашего костра кое-что изменилось. У тлеющей шпалы, прямо на земле, была разложена импровизированная карта — серое полотно, покрытое неровными угольными черточками. Господа офицеры и товарищи комсостав сгрудились возле него плечом к плечу, о чем-то негромко переговариваясь. При моем появлении штабс-капитан Згривец повернул голову:

— Знаем решение. Разрешите доложить?

Кажется, военный совет провели без меня. Оно в принципе, и верно, но как-то… Обидно? Не то, чтобы обидно…

Оставалось присесть рядом. Шахтеры молча подвинулись, и я оказался между командиром Жуком и бывшим замерщиком Шульгой. С некоторым удивлением я заметил на лице «партячейки» очки. Не рабоче-крестьянские, в железной или роговой оправе, а вполне «барские», с позолотой. В сочетании с седыми усами смотрелось неплохо.

Значит, решение? На миг я задумался. Я тоже знаю решение — оптимальное для моего маленького и, увы, не слишком совершенного Мира. Можно сказать, наилучшее. Не потому, что я умнее, просто у меня хороший обзор. Башня высотой почти в целый век…

Как начать? «Господа»? «Товарищи»? Только не «граждане», я же не участковый!

— Господа офицеры и товарищи красногвардейцы! Штабс-капитан Згривец сейчас доложит решение, но сначала…

Я поглядел в серое, начинающее темнеть небо. Еще совсем недавно я прикидывал, чем лучше заняться в моей маленькой личной Вселенной. Громадья планов, правда, не наблюдалось, менять Историю — это для Гамадрил, умеющих развернуться винтом в полете. Всю жизнь предпочитал быть наблюдателем…

— …Сначала предложу свое. Оно совершенно не героическое, зато очень реальное. Начинается война, господа и товарищи, большая война. Сейчас у нас есть шанс в нее вступить — со всеми многочисленными последствиями. Обратного хода ни для кого не будет, прошу это понять. А война предстоит такая, на которой в плен не берут и перемирий не заключают… Есть другой вариант — не спешить. В принципе, можно будет отсидеться, уехать подальше… справку об инвалидности выправить. Как стемнеет, мы обойдем поселок — с запада, обогнув террикон. Офицеры и юнкера пойдут вдоль «железки» на юг, навстречу Чернецову. А товарищи шахтеры — к ближайшему поселку, где есть телефон или телеграф. Оттуда можно связаться с Антоновым и потребовать помощи. Товарищ Антонов-Овсеенко не станет ссориться с рабочим классом, разберется. Вот такая стратегия, товарищи и господа. А если вас все-таки мобилизуют, вы станете убивать друг друга с чистой душой, потому как не ваша в том будет вина…

Сказал… Кому? Им? Самому себе? Или Миру — такому маленькому, такому настоящему… ненастоящему? «И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…»

— У меня брата эти сволочи убили, — негромко бросил командир Максим Жук. — И четырнадцати не исполнилось парню. Без оружия был, посмотреть прибежал…

Никто не ответил. И что ответить?

— Нэ дило цю наволочь видпускаты, — рассудил, наконец, дед-«партячейка». — Видпустымо — дали вбиваты безвинных пидуть. И над нами нэ змылуются. Отака, товарыш Кайгородов, стратегия партии будэ.

Господа офицеры переглянулись.

— Э-э-э, а не подскажите ли… уважаемый, — мягко начал Згривец. — Какой именно, так сказать, партии? Эсдековской или, может-с, анархистской? Был у нас один в батальоне, все господина Кропоткина цитировать изволил-с.

— Чому ж анархистська? — удивился товарищ Шульга. — Социал-демократы большевики. Партия у нас, трэба сказаты, серьезная. Спысок номер пьять в Учредительное.

— Учредительное! — в один голос выдохнули штабс-капитан и Хивинский. На их лицах проступили столь не соответствующие моменту блаженные улыбки.

— Я бы, знаете, шомполами, — мечтательно проговорил Згривец. — Желательно — пулеметными-с.

— Камчой можно, — рассудил Хивинский. — У деда моего такая была, со свинцовыми шариками, бычью шкуру прорубала… Разложить господ ад-во-ка-ти-шек — прямо в Мраморном дворце. Начать предлагаю с Керенского…

— Слушать противно! — перебил командир Жук. — А еще спрашивают, почему народ офицеров не любит? Кто же таких полюбит? Шомпола, камча… Все бы вам над народом глумиться! Баловство это все, причем вредное. Адвокатишек, граждане, надо без всяких ваших церемоний ставить к стенке. А к Учредительному подбросить бронедивизион — пушечный для верности.

— Молодый ты ще, Максим, — осуждающе качнул усом Петр Мосиевич. — К стенке! Ремонтировать стенку кто будэ? А свинец грошей коштуе, народных, щоб ты знав. Тому ниякого «к стенке». Есть у нас старая шахта, у трех верстах отсюда. Видвэсты туды усих цих адвокатив з меньшовыками — и прощавайте, панове!

Улыбки с офицерских лиц словно дождем смыло. Поручик неуверенно кашлянул, зачем-то привстал:

— Шахта, как я понимаю… глубокая?

— На всех хватит! — отрезал командир Жук. — А для полной ясности, граждане, напомню. В августе вы со своим Корниловым уже против Керенского-гада воевали. Чем кончилось, могу рассказать — если кто забыл. А мы с Керенским в октябре в три дня разобрались, в бабском платье из Петрограда убег. Прав Петр Мосиевич, серьезная у нас партия!

Теперь настало время кашлять мне.

— Давайте по политическому вопросу… потом. Уже в Лихачевке. Господин штабс-капитан, вы хотели доложить?

* * *

Сумерки застали врасплох. Он, конечно, знал, что за днем следует ночь, ибо таков порядок во всех мирах, где светит Солнце, пусть даже невидимое за толщей серых облаков. Знал — и ждал, без всякого опасения и страха. Ночь будет нужна ему и всем остальным, бояться же в его маленькой совершенной Вселенной нечего. Сигналы, поступающие на нервные окончания, могу расстроить, но не убить. Просто первый вечер, просто первая ночь.

И все-таки тьма, подползавшая слева, от невысокой железнодорожной насыпи, заставила дрогнуть, пусть ненадолго, на какой-то миг. Солнечный огонь так и не смог пробиться сквозь тучи и теперь бесцельно растворялся в белом пятне заката. Ночь наступала, тени, незаметные пасмурным днем, внезапно загустели, налились ледяной плотью. Мир уже не казался рисунком, удачной выдумкой, иллюстрацией в старой книге. Мир стал слишком реален — как и война, начинающаяся прямо на его глазах. Он понимал, что она неизбежна, как и ночь, но холод все равно подступал к сердцу. Зато песня отпустила, улетела с порывов ветра в его настоящий реальный мир, где можно вволю рассуждать — и петь! — о ненастоящем. Другое представилось, вспомнилось: дорога, ведущая в закат, черные деревья слева и справа — и мертвые всадники, неторопливо рысящие к близкому горизонту. Убийцы и убитые, правые и неправые, «белые» и «красные»…

Он это видел когда-то — в кино, на сцене, во сне, на желтой бумаге старой книги, на холсте картины. Не так и важно, потому что сейчас не было нужды ни в пленке, ни в красках. Закат, подступающая чернота, степь, резкий конус террикона — и мертвецы на призрачных конях. Не рассмотреть ни пробитых пулей мундиров, ни масти неслышно ступающих коней. Ничего не изменить, никого не спасти. Ничто не хочет меняться, никто не желает спасения.

Он это знал.

Я это знал…

Лабораторный журнал № 4

11 марта.

Запись третья.

В мой последний (во всех смыслах) визит в больницу удалось пополнить коллекцию «врачебных» анекдотов. Такого еще не встречал:

— Алло, Иванов? Здравствуйте, это ваш доктор. Вы у нас тут анализы сдавали, так вот по результатам вам осталось очень мало жить…

— Сколько, доктор?

— Пять…

— Чего? Лет, месяцев, дней???

— … четыре… три… два…

После таких визитов (и анекдотов) совсем иначе начинаешь относиться к невинным развлечениям вроде популярной анкеты «Вам осталось жить три недели. Ваши действия?». В самом свежем из виденных мною вариантов, предлагались такие возможности:

а) убил бы себя;

б) постарался бы взять себе от жизни все, пока боль не мешает: попробовать тяжелые наркотики, групповуху, гомосексуализм, бейс-джампинг, еще чего-нибудь, а потом убил бы себя;

в) постарался бы сделать что-то хорошее людям, семье.

Интересны не сами «альтернативы» (в еще одном варианте предлагалось прогуляться с бензопилой к Кремлю), интересен подход. Почему-то никто, ни разу не предложил очевидное: ПОСТАРАЛСЯ БЫ ПРОЖИТЬ БОЛЬШЕ.

Неотменяемость приговора (как в моем случае) этому не помеха. Время у каждого свое. Эта абстрактная философская истина порой становится чрезвычайно конкретной.

Так я стал Четвертым.

Судя по всему, я несколько переоценил свои возможности. Не имеет смысла вдаваться в детали, но времени определенно меньше, чем думалось — и чем хотелось. Ввиду этого приступил к «ликвидации дел». Между прочим, словосочетание «ликвидационная комиссия», часто встречаемое в документах начала прошлого века, всегда приводило меня в некоторое смятение. «Ликвидационная» — ВЧК, а то и хуже. Теперь же… Теперь я сам себе — комиссия. Чрезвычайная и ликвидационная.

С научной библиотекой определился, равно как с архивом. Осталось удалить лишние файлы из компьютера. Незавершенное останется незавершенным, а то, что придет в голову, буду заносить прямо сюда, в журнал. Авось, Пятого, Шестого и всех последующих это развлечет.

Пока же продолжаю изучать Журнал № 1. Первый определенно стремился «оживить» повествование (это к вопросу об анекдотах). Мне даже подумалось, что он рассчитывал на публикацию — пусть и в неблизком будущем. Едва ли. Если работы самого Саргати издаются в год по три строчки, то кого заинтересуем мы? Дневники красноглазых лабораторных кроликов…

Кое-что из записей Первого любопытно. К примеру:

«Приговоренный к 20 годам лишения заключенный румынской тюрьмы, подал иск в суд не на кого-нибудь, а на Бога. Будучи убежденным, что жизнь его сложилась неудачно и что он не получил положенного ему по договору, заключенный винил во всем Всевышнего. Он потребовал привлечь Бога к ответственности за мошенничество, злоупотребление властью и взятку. По его мнению, непосредственным представителем Бога является Румынская Православная Церковь, которая и обязана возместить ему якобы нанесенный Богом ущерб. Адрес ответчика указан просто — „Небеса“».

Для Первого байка про современного Иова стала поводом к долгим размышлениям о нашем «богоподобии» — и о Q-исследованиях, как способу приближения человека к своему Прототипу. Мысль понятна: Творцу свойственно создавать миры по Своему усмотрению. Мы, Его творения, в меру возможности следуем примеру.

Пусть это даже так (не силен в теологии!), но история румынского зэка говорит об обратном. Творец ни у кого ничего не просил — и в суд не подавал, а создавал и брал САМ. Нечто подобное Он, помнится, пытался изложить помянутому Иову, вещая из тучи.

Повторюсь, в теологии не силен. Более того, рискну повторить Лапласа: в данном случае для решения задачи Творец не требуется. Конфликт между «ними» и «нами» имеет вполне земные корни.

Дабы в дальнейшем не возникал вопрос о происках Всемирной Масонерии (Ордена Тамплиеров, Пятого Интернационала, Зеленого Храма Люцифера), рискну предположить, что в настоящий момент никакого Всемирного Правительства не существует. Дело не в отсутствии желающих, а в чисто технических трудностях. Если сверхмогучие Штаты не могут обеспечить действительный контроль над своей «сферой влияния» (а это все-таки не весь мир), то откуда у гипотетических «жидомасонов» ресурсы, дабы править Земшаром — от Гренландии до Атлантиды? Кроме средств требуется еще и аппарат.

В общем, ерунда.

Зато не ерунда то, что в «глобализируемом» мире у очень многих появляются сходные интересы. Если использовать терминологию Тойнби, на «глобальный» Вызов следует столь же глобальный (уже без кавычек) Ответ.

Вызовом являлось и является вполне очевидное стремление Власти (всякой — от правительства США до правительства Микронезии) к полному контролю над Человеком. Человек же (осознанно или нет) этому противится. Особенность «глобального» этапа вечного конфликта в том, что у Власти появилась возможность осуществлять контроль во всемирном масштабе близкими или даже одинаковыми средствами.

Прямыми: международная координация усилий в борьбой с терроризмом, наркоманией и «странами-изгоями».

Косвенными: через телевидение, рекламу, виртуальную «сеть».

Власть стремится овладеть всеми «измерениями», доступными Человеку. Тот же в свою очередь пытается отстоять свой независимый «уголок» — или найти новый, недоступный для контроля. Если же это невозможно, то построить легендарный «фанерный ероплан» на котором можно улететь из нашего общего «колхоза» к известной матери. Хоть в Париж, хоть в страну Беловодье.

Поэтому, если оставить вопрос о «богоподобии» в стороне, Q-исследования можно смело признать частью усилий Человечества по постройке «фанерного ероплана». «Мы» его строим, стараясь координировать усилия. «Они» этому противятся. В этом и состоит суть конфликта.

Власть («они») сравнительно легко устанавливает контроль над двумя измерениями Бытия (если, конечно, не прятаться в ледниках Антарктиды). Третье (верх-вниз) сулит больше свободы, но не у каждого найдется подходящий «ероплан», пусть даже фанерный — или «Наутилус» с ядерным реактором. А вот дальше степень свободы резко возрастает. Недаром «официальная наука» с пеной у рта, задыхаясь и выплевывая вставные челюсти, кричит одно и тоже: измерений всего три, три, три!!!

Здесь и начинаются «пляски на китах».

Люди, осознанно или нет, упорно ищут дорогу в Беловодье, лежащее за тремя «официальными» измерениями. Власть, понимая, что возможности контроля над Беловодьем минимальны, готова идти на все, дабы не пустить, перекрыть дорогу. Так было уже много веков, но в последние десятилетия в связи с резким прогрессом технологий «пляска на китах» перешла в горячую стадию.

Четвертое измерения — Время. За ним начинаются измерения Ноосферы, имени еще не имеющие.

Q-исследования: результаты и перспективы.

3. Основные направления: современное состояние.

Порядок бьет класс. Власть, тупая и неповоротливая, но обладающая звериным нюхом на опасность, уверенно взяла след. В этом ей охотно помогает жалкая сучонка на коротком поводке — «официальная наука». Ее нынешний уровень даже не требует критики — он слишком очевиден. Корпоративный страх (а вдруг кормушку отнимут?) заставляет «официальных» порой говорить правду. Вот, к примеру, что такое с «их» точки зрения научная истина (из уже поминавшегося бюллетеня РАН «В защиту науки»):

«Истинность или ложность научных результатов определяется коллективным мнением всего научного сообщества. Спорные работы обсуждаются на конференциях и в научных журналах и ошибки в конце-концов исправляются».

При таких критериях ни Копернику, ни Галилею ничего не светит. «Коллективное мнение»! Если кто-то шагает в ногу, ему дружно помогут исправиться в Святейшем трибунале при очередной «научной» конференции. А поскольку опыт по выявлению врагов у «официальных» уникален, лучшего помощника для Власти не найти.

Печальная судьба нескольких научных (на этот раз без кавычек) направлений тому свидетельство.

Сергей Изриги и «хакеры сновидений». Несколько лет назад могло показаться, что это — одна из самых перспективных групп. Она направила усилия не самое близкое — Сферу сна. Преодолев пеленки «кастанедовщины», Изриги и его единомышленники разработали простую и действенную методику. Исходили они из того, что пространство сна является неким единым измерением. Мы видим во сне одно и то же, лишь «одетое» в разные покровы. Как правило, это некая «страна» с очень сходной «географией». Научившись контролировать свой сон, можно изучить и освоить «страну», наладив контакты для последующего общения. Таким образом, люди получают доступ в Новый мир — мир Гипносферы. Изриги допускал и возможность слиянии мира снов с повседневной реальностью, что якобы уже наблюдалось в жизни некоторых «хакеров». Освоение Гипносферы должно было стать лишь началом. «Граничные силы — смерть и знание, — писал Изриги. — За ними находятся пространства, о которых мы не имеем понятия — „MI· пока D· не имеем понятия.“» «Хакеры» не были первыми на этом пути, но их заслуга состоит в полном отказе от всякой мистики, равно как от использования кастанедовских «кактусов». Более того, они исходили из первичности не догмы, а эксперимента, то есть из абсолютно научных критериев.

Движение «хакеров» быстро приобрело популярность. Однако, их открытость, переходящая в откровенную наивность, привела к печальным результатам. Почти сразу же появились подражатели, заведомо профанирующие идею. Группа «дримкиллеров», к примеру, предложила использовать Сферу сна для вульгарных убийств. Зашевелились разного рода «люцеферисты» и прочие «тантра-йоги».

Трудно сказать, был ли этот процесс стихийным. В больном обществе такого избежать невозможно, но интенсивность возни вокруг группы Изриги говорит о том, что здесь не обошлось без умелого режиссера.

Чем дальше, тем сообщения «хакеров» становились интереснее и одновременно тревожнее. Появились намеки на присутствие в Гипносфере неких «сил», с которыми можно было вступить в контакт. Речь шла о чем-то, существующем вне человеческого сознания, то есть о новой самостоятельной реальности. Некоторые из этих «сил» были лояльны к гостям, другие же казались откровенно опасными.

К сожалению, открытие не состоялось. Сергей Изриги погиб, как было сказано, «при невыясненных обстоятельствах». Не он один. Назадолго до смерти Изриги с грустью констатировал: «Мы понесли большие потери». Гибли не только «хакеры», но и результаты их исследований. Сам Изриги считал, что часть документации попала в «чистые руки» компетентных товарищей. Ему тогда не поверили.

Сейчас уцелевшие и постаревшие «хакеры» по прежнему чертят карты Гипносферы, совершенствуют методику, но продвижения вперед нет. Большинство незаметно «сползло» обратно к Кастанеде с его пейотлем и мудрым доном Хуаном.

«Официальная» наука с легким сердцем отнесла «хакеров» к числу обычных сектантов-мистиков и, само собой, наркоманов. Их единомышленники сделали важный Вывод: ноосферные исследования обнародовать нецелесообразно. «Публика» должна получать уже готовый результат, сама же работа требует сугубой конспирации.

TIMELINE QR -90-0 1–3

— Равняйсь! Смир-р-рно!.. Вольно!

На юнкеров было приятно смотреть. Видать, соскучились по построениям, по отрывистым командам, делающим жизнь такой простой и понятной. Шахтеры тоже старались, но покойный фельдфебель Федько явно не придавал строевому делу должного значение. Не иначе, считал устаревшим предрассудком.

Отдавать честь красногвардейцы отказывались наотрез. Аргумент, как из советского кино: эту отдадим, где другую взять? А уж как смотрели на тщательные пришитые юнкерские погоны!..

До драк все же не доходило. Хватало ума.

— Внимание! Объясняю обстановку…

Третье построение за день — если, конечно, считать красногвардейскую импровизацию на склоне. Занятие при всей занудности, небесполезное. Можно еще раз полюбоваться личным составом, заодно проверив, не успел ли кто дезертировать. Можно и просто убить время, особенно когда «до самых главных дел» не всего лишь час, а половина ночи.

Дезертиров не было. Напротив, в сером вечернем сумраке к нам в овраг-теремок неслышно проскользнули тени. Дюжина парней из разбежавшегося шахтерского отряда нашла, наконец, своих. Новость порадовала, но не слишком — столь же легко нас могли обнаружить враги. Итак, пополнение и не такое маленькое, но строй все равно оказался не слишком густ. Прибывших взяли в оборот штабс-капитан с Петром Мосиевичем, константиновец Мусин-Пушкин в компании троих здоровяков разбирался с пулеметом, а еще десяток, лично отобранный Хивинским, был занят чем-то очень важным — вместе с самим поручиком. Трое на постах, хотя разглядеть что-то в серой вечерней мгле было мудрено.

Остальные достались мне. Юнкера и примкнувшие к ним кадетики слева, шахтерская гвардия — справа. Так и подмывало отдать приказ: по командам разойдись, гражданскую войну начинай! Нет, лучше без меня! А вот объяснить, почему мы до сих пор не рвем друг другу глотки, пожалуй, стоило.

Поглядел налево, потом направо. В темное безвидное небо можно не смотреть…

— Сегодня утром, 30 ноября 1917 года на станцию Лихачевка прибыл эшелон чинов бывшего 27 Запасного полка, самовольно покинувших место службы. Численность — около четырехсот человек, штатное вооружение, пулеметы, две «трехдюймовки», но почти без снарядов. Офицеров нет, временным командиром избран унтер-офицер Полупанов…

Зачем прибыл, уточнять не стал. Шахтеры и так знают, а для юнкеров можно не заострять. Мало ли сейчас таких «диких» поездов колесит по России? В Бресте еще только болтают, но «перемирие» вступило в силу.

— …Вместе с эшелон прибыла также бронеплощадка с морским орудием Норденфельда. Экипаж укомплектован матросами Балтийского флота. Командира нет, личный состав злоупотребляет алкоголем и кокаином…

И слава богу, между прочим. Во всяком случае, лупили они, если верить рассказам, без всякого прицела, в белый свет, как в копеечку. Авось и дальше мазать станут.

— По прибытию в Лихачевку Полупанов без всякого повода лично застрелил начальника станции и одного из служащих. Командир отряда местной… самообороны попытался вступиться, но тоже был убит. Солдаты открыли огонь по зданию станции. Есть жертвы среди мирного населения…

Слушали молча — и юнкера, и шахтеры. А мне вдруг почудилось, что я в знакомой аудитории на десятом этаже с видом на зоопарк и фотографиями морских звезд на стенах. Биологический факультет, тема лекции — «Украина в годы Национально-демократической революции и Гражданской войны». Только читать следовало на «государственном». «Жертвы сэрэд мырного насэлэння…»

Для моих славных биологов, как и для всех их коллег — это древняя история, в одном ряду с нашествием Батыя и Куликовской битвой. Никого уже не осталось. Ушли в Вечность последние «белые», последние «красные», даже те, кто в этом страшном ноябре лежал в колыбели. Живая связь разорвана, Река Времен смывает последние нестойкие следы. Но это для них, для ребят в аудитории с морскими звездами. А для тех, сейчас в строю…

Юнкера не удивлялись — уже успели привыкнуть, хотя все началось совсем-совсем недавно. В старых учебниках это «все» именовалось «триумфальным шествием советской власти». Неведомый мне унтер Полупанов действовал вполне в духе «триумфа». Занять населенный пункт, сходу расстрелять десяток «буржуев», пугнуть до холода в костях всех остальных, дать несколько залпов по беззащитному поселку… Шахтеры, ждавшие подмогу против страшного Чернецова, еще не поняли, что дождались. Подмога громит и грабит, подмога ни в грош не ставит местную «гвардию» — но иной не будет. Потом, много лет спустя, поздний историк обмолвится об «отдельных эксцессах» — или вообще промолчит. А на станции повесят мемориальную доску в честь революционного отряда, установившего самую правильную власть.

Такая она, линия партии, Петр Мосиевич!

— Атакуем под утро, — закончил я. — В бой пойдут только добровольцы. Вопросы?

Вопросов не было. Юнкера переглядывались, улыбались недобро. Кажется, добровольцев можно не вызывать. Ребят оскорбляли, травили, убивали… Наконец-то!

Молча стояли шахтеры. Им тоже все ясно.

Все? Нет, не все.

— Бой будет ночной. Есть риск, что в темноте перестреляем друг друга. Поэтому вопрос: как отличить своих от чужих? Слушаю!

— Юнкер Дрейман, — откинулись с правого фланга. — Нужен пароль! Предлагаю…

Договорить не успел — сначала хихикнули, затем захохотали. На краткий миг смех объединил всех: и тех, кто в погонах, и тех, кто без.

— В письменном виде, — уточнил кто-то. — И пропуска выдать.

— С двумями печатями, — густым басом добавил стоявший прямо передо мной шахтер.

Бедный юнкер Дрейман попытался что-то пояснить, но его не слушали.

— Повязки нужны, — деловито предложили с левого «шахтерского» фланга. — Светлые, чтобы различить. Сбегаем в поселок, принесем пару простыней…

Я поморщился. «Сбегаем»! А кого с собой приведем? Мысль, конечно, правильная…

Белые повязки — не красные. Сами предложили!

— С повязками решим, — подумав, согласился я. — Но вот какая мысль имеется. В сражении требуется своих подбодрить, а врага, напротив, напугать. Для этого служит боевая песня. С ней веселее — и своего сразу узнаешь. Вот вам и пароль, без всякой печати.

Кто-то опять хихикнул, но смеяться не стали. Легкий шепот, шушуканье, недоуменные взгляды.

— А… А чего петь будем?

* * *

Замах — от всех души, со всей пролетарской дури. Громадный кулачина со свистом рассекает холодный воздух, уверенно впечатываясь…

…В пустоту.

Второй кулак уже не столь решительно бьет слева… мимо… мимо… Кулаки вздымаются вверх, словно в приступе праведного классового гнева. Поздно! Подсечка, бросок… Или бросок с подсечкой, вот уж не спец…

Тот, кто пытался нокаутировать воздух — невысокий хмурый здоровяк, морщась, поднимается с земли. Он тоже — явно не спец.

— Нет так! — морщится поручик Хивинский. — Господа, я же объяснял!..

Здоровяк-шахтер виновато разводит могучими руками. Остальные лишь вздыхают.

Мешать я не стал, присел рядом, прямо на заросший старой сухой травой бугорок. Хивинский занимался делом. Это вам не песни разучивать!

— У нас будет мало времени, господа, — вероятно, уже не в первый раз повторил поручик. — Стрелять нельзя, сразу набегут, ножом вы не владеете. Но драться-то должны уметь!

— А мы умеем! Умеем!..

Народ у Хивинского подобрался крепкий, один к одному, поручик лично отбирал. Но что-то определенно не клеилось. Шахтеры и сами понимали, поглядывали виновато.

— Вы, господин поручик, деретесь неправильно, — наконец, рассудил кто-то. — Драться — это когда по сопатке. Или в грудь. А ниже пояса — нельзя! Никак нельзя. И лежачего не бить!

Забойщики и крепильщики одобрительно закивали. Ясное дело, драться они умели — стенка на стенку, по престольным праздникам. Или с парнями с соседней шахты. Раззудись плечо, размахнись рука!..

— Мы их и так на куски порвем, без всякого ножа. Вы не волнуйтесь, господин поручик, все сделаем. Форточника бы нам…

Кого?!

Поручик, вероятно, это уже слыхавший, повернулся ко мне, вздохнул устало:

— Господин капитан, надеюсь… Думаю, справимся. Поработаем еще, конечно… Но нужен кто-то маленький, ловкий, чтобы лазить умел.

Мне тут же вспомнилась Гамадрила. Мощный толчок, винтом на 180 градусов, руками — за горизонтальный сук. Можно и за вертикальный. Был бы поблизости зоопарк!..

— Они не идиоты, скорее всего, изнутри запрутся, но наверху есть лючок, маленький такой. Его закрывать не станут, внутри душно, особенно если печку распалят…

Вникать я не стал, нужно, значит нужно. Точнее, нужен — маленький и ловкий. Форточник.

— Я за братом схожу, младшим, — предложил было неумеха-здоровяк, но я покачал головой. Красногвардейцы воспринимали войну как-то слишком по-семейному. Он скажет брату, брат дяде, тот — соседу. Унтер Полупанов тоже не идиот, если он забыл о нас, то и напоминать незачем.

— А от, товарищ старший военинструктор, хлопчики у вас есть, — внезапно напомнил один из шахтеров. — Такие смешные, с погонами замалеванными.

Да, есть такие…

— …Кадет Новицкий! Кадет Гримм!.. Господин капитан, мы… Мы… Мы!..

…Они хорошо стреляют, хорошо бегают, они уже кидали ручную гранату, они могут подтянуться на турнике десять раз, даже двадцать, крутят «солнце», знают систему Баден-Пауэлла, они почти круглые отличники, они проползут, пролезут, все узнают, обо всем расскажут, всех победят…

Мальчики стояли по стойке «смирно» — маленькие, в неудобных, не по росту пальто, не иначе из родительского гардероба, в одинаковых ушастых шапках. На тщательно нарисованных химическим карандашом погонах гордо выделялись буквы «СмК» — «Сумской-Михайловский кадетский». Взгляд… Я не выдержал, отвернулся.

— Да вы не бойтесь, товарищ Кайгородов, — шепнули на ухо. — Подсадим хлопчика, прикроем, если что. Делов-то всего на минуту. А без этого…

Я и сам понимал насчет «без этого» — и многое другое тоже. Четыре десятка взрослых посылают под пули пацана в ушастой шапке. Нет, не четыре десятка — я посылаю. Мой друг Усама, конечно же, одобрит. Что делать, если мир переполнен неверными псами?

— Кадет Новицкий! Кадет Гримм! Никакого героизма от вас не требуется. Задание предстоит простое и скучное. Главное — точное выполнение приказа. Один из вас…

— Я-я-я-а-а-а!!!

* * *

— А усэ, як нэ круты, втыкаеться у вопрос про богатых та бидных. От так, господин штабс-капитан! Вийсько служит богатым против бидных, для того його и кормлять.

— Да что вы говорите, господин Шульга? Да неужели? Право слово, вы мне на жизнь глаза открыли, да-с! Сей же час запишусь в… Как бишь это у вас называется? Совдепия-с?

На месте костра — гаснущие угли. Холод достает даже не до костей — до клеточных мембран. Ледяное черное небо совсем близко, только протяни руку. Или встань — и ударься макушкой о стылую твердь.

Руки в карманах. Не то, чтобы теплее, но как-то уютнее. Даже нет охоты доставать пачку «Salve».

Ждем.

Приказы отданы, нужное сделано. Осталось лишь дотерпеть. Недолго, считай, самое чуть-чуть. Всего лишь час до самых главных дел…

Нет, не час, меньше.

— От вы, господин Згривец, богатый чи бидный?

— Издеваетесь? Да у меня поместье в Новороссии, три завода на Урале, банк «Лионский кредит», пол Беловежской пущи и еще этот… Гибралтарский пролив, да-с. Арендовал на предмет взимания пошлин-с.

— И я о том. Скилькы поручиком жалования получали? Сорок рубликов?

— Нет, чуть больше. В 1912-м как раз накинули. Повезло-с…

Жечь костры в темноте я запретил. Вдруг у Полупанова часовые глазастые? Разведка уже доложила: пьют-гуляют герои. На станции, прямо в билетном зале, огонь развели, песни горланят, «Интернационал» кокаином заполировывают. Только береженого и Карл Маркс бережет.

Разведчики вернулись, а кто-то ушел. Одна группа к террикону, подальше от чужих глаз, вторая — за полотно железки, в продутую ветром степь. Ушли Хивинский и командир Жук, ушли маленькие кадетики и дерущиеся по всем правилам крепыши.

Мы пока здесь. «Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышка…»

— Чув я, песня есть — про бидного прапорщика.

— Точно-с, точно-с. «Нет ни сахару, ни чаю, нет ни пива, ни вина. Вот теперь я понимаю, что я прапора жена…»

— А я от пид землею вдвое зарабатывал. И дом був, и хозяйство, и у синема ходил по воскресеньям, на Веру Холодную смотрел, и у театр, что в Юзовке. И сыну лисапед купил. Не один я такый. Справни робитныкы нэ голодуют, хлеба нэ просять. Так хто богатый и хто бидный? Кому служиты трэба, господин штабс-капитан? Не адвокатам же усяким, не Керенскому!

— Э-э… Эка завернули, Петр Мосиевич! Стало быть, офицерство Суворова, Голенищева-Кутузова должно служить… Нет-нет, нонсенс, макарб, cauchmar! Этот ваш, пардон, коммунизм!.. Как же, читывал, читывал. Утопия-с господина Мора!..

Я все-таки встал, легко толкнул фуражкой тяжелое небо, достал негнущимися пальцами коробку папирос, долго искал зажигалку. Спрятался, австриец трофейный, саботирует!..

Щелк!

Я мог бы сказать… Я знал, что такое коммунизм. Настоящий, не от Томаса Мора…

* * *

Он помнил коммунизм. Коммунизм был в детстве, на игровой площадке бесплатного садика, коммунизм был в его школе, где желающие учиться — учились, коммунизм был в светлом небоскребе Университета, в археологических экспедициях, в каждом уголке огромной страны, куда можно ездить без всякой визы и без всякого страха, в новых кварталах блочных девятиэтажек и первых цветных телевизорах. Коммунизм был в сообщениях ТАСС о полетах кораблей «Союз», в тревожных сводках с острова Даманский, в коротком коммюнике «О событиях в Чехословакии» и первых афганских репортажах. В очередях за маслом, в номерках на ладонях (химическим карандашом, словно кадетские погоны), в траурном марше на похоронах Брежнева — там тоже был коммунизм, уже умирающий, не замеченный современниками.

Он жил, он видел, он мог рассказать, предостеречь. За четверть века пристойного существования было заплачено душами поколений, убитых и умученых даже не пытались сосчитать. Стоило ли оно того? Другие, не такие решительные и не такие романтичные, жили прилично уже многие годы без горькой памяти о Мальчишах Кибальчишах и корнетах Оболенских. Жили — а его страна весенним айсбергом ушла из-под ног. Один хороший приятель как-то невесело срифмовал: «Обложили меня идиоты всех страх, наверстали границ, налепили охран…»

И вот теперь в его маленьком совершенном Мире Река Времен, темная ледяная Лета, поворачивала в очень знакомое русло. Он с легкостью мог бы стать пророком — но кто слушает пророков? Добро должно быть с кулаками, Нострадамусу положен пулемет. Но и это не спасет, слишком много их, самозванных Мишелей де Нотр Дам с полным боекомплектом и собранием пророчеств. И каждому внимает верный ученик Усама. «Этот мир находится на последнем издыхании, этот мир нуждается в хорошем кровопускании…»

Говорят, что мир спасти очень легко. Говорят… Пулемет под рукой, принцесса, вырванная из пасти дракона, разворот в полете на 180 градусов…

Он не стал ни о чем пророчить. Он… Я… Мне захотелось спросить. Не потому, что я не знал ответ.

* * *

— Скажите, штабс-капитан, вы бы хотели, чтобы в России была восстановлена монархия с одним из Романовых на престоле…

— О-о-о-о!..

— Погодите! Романов на престоле, строгий устав в армии, погоны, городовые на улицах, твердый порядок в стране, защита государственных интересов от тайги до Британских морей — или куда дотянемся. Ну, и само собой, хруст французской булки, конфетки-бараночки, гимназистки румяные снег с каблучков стряхивают?

— Ах, господин Кайгородов! Как вы изволите излагать, как душевно-с!

— А вы, товарищ Шульга, согласились бы, чтобы страной правила партия большевиков — без всяких Учредительных собраний и прочих адвокатишек, землю передали крестьянам, заводы и шахты — в собственность рабочих коллективов, нерусским народностям дали самоуправление и всерьез занялись бы Мировой революцией?

— От! Я так и думав, що вы, товарищ Кайгородов, твердый партиец.

— А ведь это не слишком трудно совместить. Одно другому никак не мешает. Нет?

— О чем вы, капитан?! Чтобы Государь и эта, пардон, публика-с, вместе?!

— Добре выдумалы, товарищ, добре. Давно так не смеялся, цэ вы вид души! Веселый вы человек!

* * *

Да, я знал ответ — они не знали. Еще не знали. Война начиналась, ее уже не остановить — даже если выписать из Персии джинна в старом медном кувшине. Даже если дать каждому по потребностям. И вопрос уже не в Романовых, не в акционировании предприятий, не в ненавистных каждому солдату погонах…

Ледяной небесный свод давил на плечи, вминал в холодную твердую землю.

Из меня — плохой Атлант.

* * *

К домикам под красными крышами подошли не прячась, в полный рост. Сами крыши, как и дома, и весь поселок, разглядеть в ледяной темноте было практически невозможно. Ночь выручала — в глухой предрассветный час нас никто не ждал. Дозорные, даже если они и были, предпочли спрятаться там, где теплее.

Собственно, час даже не был предрассветным. 1 декабря, первый день зимы, солнце встанет лишь в восемь утра — и то для того, чтобы скрыться за плотными облаками. Штабс-капитан дал команду в 3.15 после того, как сверил свой благородный «Буре» с моей дешевкой на серебряной цепочке.

Шли молча, стараясь не сбить дыхание на подъеме. Первые минуты я прикидывал, что делать, если нас все-таки заметят, если начнут стрелять. Потом бросил. Ничего не придумаешь: перебьют на месте. Два десятка, у некоторых нет даже револьвера. Как в страшных байках о 1941-м: добудь винтовку в бою!

Грозный «Кольт-Браунинг» не мог нам помочь — его взяли с собой те, кто ушел с командиром Жуком. В эту ночь здоровякам из расчета придется потрудиться.

Боя пока не было, мы просто шли. Не спеша поднялись по склону, подождали отставших — молча, стараясь лишний раз не кашлянуть, затем так же тихо двинулись по узкой улочке между темными, утонувшими в холодном сумраке домами. Пару раз залаяла собака — неуверенно, только для порядка. Умолкла. Ее никто не поддержал.

Я уже знал — полупановцы убивали не только людей, безвинным псам тоже досталось. Уцелевших спрятали хозяева. В который раз подумалось, на что рассчитывал бывший унтер, когда приказывал стрелять по поселку. Может, просто привык — к безнаказанности, к праву сильного, к покорности перепуганных насмерть обывателей? К такому привыкаешь быстро, к тому же теперь его банда — не скопище дезертиров, а ударный красногвардейский отряд. Небось, и денег выдали, и помощь обещали.

Не повезло унтеру. Не на тех нарвался. Впрочем, о таком в штабе Антонова-Овсенко не могли и помыслить — шахтеры в одном строю с беглыми «золотопогонниками». И были по-своему правы.

Выходит, здесь, на темной глухой улице, Река Времен слегка уклонилась от единственно верного курса?

Станцию я вначале не увидел. Просто удивился, почему остановился на месте шахтер-проводник, зачем поднял руку… И потом не увидел. Тьма впереди казалось особенно густой, только неясные черные пятна, только непонятный силуэт справа — не то заблудившаяся Вавилонская башня, не то…

— …Водокачка, товарищ Кайгородов. Здание станции левее, там сейчас темно, свет выключили. Там они, гады и сидят — главные, остальные, понятно, в вагонах. А поезд их прямо перед нами, то черное — вагоны и есть. «Танька» с краю, еще левее, вон там…

— Тихо, раскудрить с пересвистом в хрен-березу, хрен-осину, в хрен-мореный дуб ко всей лесной угробищной ядреноматери! Капитан, время — ноль. Если у Хивинского часы не на керосине…

Я кивнул. Время — ноль, часы у поручика идут точно, проверял. Значит, если все по плану, если мы не ошиблись, если я не ошибся…

Секунды бывают очень долгими, пусть даже часы — от лучшего мастера. Время — не пленник тонких стрелок, Время свободно, оно течет своим вечным руслом, меняя скорость по собственному усмотрению. Самый краткий миг может длиться дольше часа, дольше года. Особенно в такую ледяную ночь, особенно если за этим мигом не просто следующий, а Война. Маленькая Вселенная еще не знает, она еще спит, чтобы через секунду прозвенеть колесом по металлическим листам, упасть картонным ящиком с эстакады, заполнить небо бомбами и снарядами, дабы возрадовался мой друг Усама…

Я знаю, что все это — настоящее.

…Хорошо хоть с песней столковались. Господа юнкера, само собой, «Журавля» предложили — во всех училищах поют. Только «Журавль» для другого случая, в нем своих поминать положено, по фамилии, званию и должности. Нашему отряду без году неделя, без двенадцати часов — сутки, не придумался еще наш поминальник. А товарищи красногвардейцы из всех строевых только «Рабочую Марсельезу» выучить успели — ту, что на слова то ли Лаврова, то ли Каца. «Мы Марсельезу, гимн стари-и-инный, на новый лад теперь поем!» Спасибо, не надо!

Сам хотел предложить — опередили, считали мысль без всякого сканера. Кажется… Да, конечно, юнкер фон Приц, казначей новоназначенный. То ли и в самом деле телепат, то ли вкусы у нас с ним сходятся. Личный состав вначале очень удивился, но вскоре оценил. Пришлось, правда, некоторые слова перевести, а иные — растолковать.

Ничего, поняли!

Выучили за остаток вечера? Спелись? Скоро узнаем, скоро, очень скоро. Если бы секунды не тянулись так долго, если бы не приходилось торопить тот самый миг, который никак не желает уплывать по Реке Времен, если бы не молчал поручик Михаил Хивинский…

Скорее, скорее, скорее!

Какой бы загиб припас ради такого случая штабс-капитан? Какое бы, разъезди ее тройным перебором через вторичный перегреб, ездолядское хреноастронимическое чудосамогребище помянул? Хивинский, крести тебя в оазис Почаевским семиосвященным на пятнадцати просвирах, да ответь ты!..

…Точка — тире, точка — тире, точка — тире.

Бронеплощадка!

Ответил.

— Батальо-о-о-он!..

Кричать нужно погромче, голоса не жалея. Не для себя ведь, не для горсти, что уже все слышала, все поняла. Для врага! Для тебя, товарищ Полупанов!

…Точка — тире, точка — тире… Морзянка. Сигнал «начало действия», простой, проще не бывает.

— В атаку-у-у-у!..

Эх, надо было про полк — еще убедительнее. Главное чтобы услышали, чтобы поняли. Поручик тоже должен узнать: сигнал принят, мы начинаем…

…Точка — тире, точка — тире…

Про Пажеский корпус Михаил Алярович Хивинский промолчал, а насчет курсов сам признался. В конце 1916-го отозвали его, тогда еще подпоручика, с фронта на курсы по обслуживанию искровых станций. Там и азбуку Морзе выучил. А что делать, если радио нет? Очень просто: короткая очередь — точка, длинная — тире. И погромче, чтоб издалека слышно было.

— …Ма-а-а-арш!

…Точка — тире, точка — тире, три, тире, тире!

Уже не темно, мрак отступил, попятился. Проснулась «танька», бронеплощадка с морским орудием и черт знает какими пулеметами. Поручик же явно вошел во вкус, сплошные тире, никаких точек. И все по вагонам, по вагонам…

…Где вы там, маленькие кадетики, Гавроши с нарисованными погонами? Что получилось, слышу, а сами-то как? Поручик клялся и божился, что присмотрит, прикроет…

Справа тоже услышали, свои тире шлют — прямо с вершины Вавилонской башни. Не из черти чего, из знакомого «Кольта»-«картофелекопателя». Втащили-таки на водокачку, пристроили! Константиновец Мусин-Пушкин лично обещал расстараться.

Точка! Тире! Точка! Тире! Тире!

…По вагонам, где дрыхнут усталые от грабежей дезертиры — насквозь, чтобы дерево в щепки. По станции, где спрятался штаб унтера Полупанова. Кирпичных стен не пробить, но самых смелых, кто проснулся и попытался выбежать, сметет начисто.

А ты, Полупанов, жди. Уже скоро.

Точка, тире, точка, тире, тире, тире. Слева и справа. Мы — посередине. Пора? Пора!

— Песню-ю-ю!.. Запе-е-е…

Кажется, сорвал голос — загодя, не спев и строки. Ничего, остальные помогут. Давай, Филибер, давай, приятель! Пой, забавляйся, здесь, в Алжире, в моей маленькой Вселенной, словно в снах, словно в виртуальной реальности…

— Пой, забавляйся, приятель Филибер,

Здесь, в Алжире, словно в снах,

Темные люди, похожи на химер,

В ярких фесках и чалмах.

В душном трактире невольно загрустишь

Над письмом любимой той.

Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,

И напев страны родной…

«Красная площадь», старый боевик — про таких же точно дезертиров, как те, что умирают сейчас под перекрестными «тире». Киношным повезло больше, перековались в бойцов Рабоче-Крестьянской, успели. Там и пели забытую песню. Не всю, только один куплет. И то странно, что разрешили. Автор в лагерях сгинул, и слова какие-то непролетарские…

— В путь, в путь, кончен день забав,

В поход пора.

Целься в грудь, маленький зуав,

Кричи «ура»!

Много дней, веря в чудеса,

Сюзанна ждет.

У ней синие глаза

И алый рот.

И снова услышали, и снова отозвались. Не мы — весь поселок. Слева, справа, сзади — «Ура!» Громовое, страшное, до самого неба, чтобы оттуда — эхом. Послушать — не батальон Лихачевку берет, полк. Усатый дед Шульга предложил гонцов по всем дворам разослать, чтобы вышли на улицу, чтобы «Ура!» во всю глотку, чтобы до костей пробрало несостоявшихся бойцов РККА.

И опять эхо. Знакомое такое.

— В плясках звенящих запястьями гетер,

В зное смуглой красоты

Ты позабудешь, приятель Филибер,

Все, что раньше помнил ты.

За поцелуи заплатишь ты вином,

И, от страсти побледнев,

Ты не услышишь, как где-то за окном

Прозвучит родной напев…

Это — справа, за Вавилонской башней водокачки. Командир Максим Жук ведет своих земляков. Обещал, что еще полсотни соберет, с оружием, со всей выкладкой. Запасливый они народ, шахтеры!

— В путь, в путь, кончен день забав,

В поход пора.

Целься в грудь, маленький зуав,

Кричи «ура»!..

«Маузер» модели 1910 года давно в руке, но стрелять еще не по кому. Темнота исчезла, однако неверные вспышки выстрелов не дают разглядеть цели. Нет их, целей! Большинство в вагонах, наверняка лежит пластом, дергаясь под падающей со всех сторон древесной трухой. Те, что на станции, за каменными стенами, пытаются огрызаться, но нас им пока не видно, лупить же по стальной «таньке» себе дороже. На улицу не выскочишь, с водокачки здание как ладони.

И куда выскакивать? «Ура!» со всех сторон, не жалеют глоток товарищи шахтеры. Собаки тоже стараются, насиделись, бедные, взаперти. Одна у Полупанова надежда — сунемся мы дуриком к станционном входу, к запертой двери, там нас и встретить можно будет. Поди, и пулеметы унтер припас, и гранаты. И телеграф цел, наверняка уже вовсю стучит, подмогу кличет.

Пора ставить точку. Сейчас, еще до рассвета, пока не опомнились, не дождались помощи от Антонова… Впереди перрон, выбитое осколками асфальтовое покрытие, но мы не спешим, нельзя, сначала нужна точка, точка, точка!..

Я поглядел в сторону черного силуэта бронеплощадки, вновь помянул Хивинского…

…И небо рухнуло.

— Смуглая кожа, гортанный звук речей

Промелькнуть во сне спешат.

Ласки Фатимы, и блеск ее очей,

И внезапный взмах ножа…

Упасть не упал, просто сел на холодную землю. Песня теперь звучала еле слышно, шепотом, пробиваясь через звонкие удары пульса. А где-то сбоку уже гремело, шипело, взрывалось, пахло горелым металлом.

Точка!.. «И покроется небо квадратами, ромбами, и наполнится небо снарядами, бомбами…»

Морское капонирное 57-милиметровое орудие Норденфельда выстрелило снова, и я помотал головой, вытряхивая из ушей тугие пробки. Справились-таки с пушкой, разобрались!

…И меня глушанули заодно!

— В темном подвале рассвет уныл и сер,

Все забыто — боль и гнев.

Больше не слышит приятель Филибер,

Как звучит родной напев…

Не без труда заставил себя встать, покачнулся, поглядел налево, где только что оплевывался огнем полупановский штаб. Еще один выстрел, желтое пламя разрыва вырвалось через ошметья крыши… Достаточно, поручик, спеклись «дизиртирчеги»!

Из горящего здания шагнул на крыльцо живой человек — в распоясанной гимнастерке и кальсонах. Босой. Поднял руки, что-то закричал… Поздно! Вавилонская башня плюнула свинцом, сдувая человека с земной тверди. «Хватит, — прошептал я, понимая, что меня никто не услышит, никто не послушает — Хватит, хватит, хватит!.».

Лабораторный журнал № 4

12 марта.

Запись четвертая.

Сегодня хотел разобрать библиотеку. Все уже договорено, наша Центральная Научная согласна хранить книги отдельным фондом, даже присвоить ему соответствующее имя. Суета сует! Просто не хотелось, чтобы книги попали неизвестно в чьи руки — и хорошо, если в руки. История, социология и философия — не женский роман и не детектив, тут уже макулатурой пахнет. В лучшем случае — несколько картонных ящиков на книжном базаре, в которых роются чьи-то не слишком мытые пальцы. Пятна на обложках, надорванные страницы… «За пять гривен отдадите?»

Нет!

Подошел к первому шкафу, открыл дверцу, вынул два первых ряда — и понял, что не смогу. Пока книги со мной, иллюзия нормальной жизни сохраняется. Смотреть на пустые полки, бояться даже подойти к разоренным шкафам… В общем, не хватило характера. Подождут в Центральной Научной, не так долго осталось.

Между прочим, за вторым рядом нашел нечто совершенно раритетное — собственную курсовую. 1977 год, второй курс. Сейчас уже забылось, но в свое время из-за нее чуть было не вылетел из университета. Сам, конечно, виноват. Тему дали совершенно отфонарную: борьба с контрреволюцией на востоке страны. Красная армия всех сильней, взвейся-развейся, и на Тихом океане… Зато с научным руководителем повезло. По его совету я оставил «взвейся-развейся» во введении, саму же работу посвятил атаману Александру Петровичу Кайгородову.

Естественно, даже второкурсник в 1977 году понимал, что о подъесауле Кайгородове, резавшем большевиков на моем родном Алтае, курсовые не пишутся. Зато можно было вволю исследовать «героическую борьбу» частей Особого назначения Сибирского округа с «белыми бандитами». Среди прочего приходилось писать и о «бандитах» — против всякого моего комсомольского желания, само собой.

Найденную курсовую я даже не стал брать в руки, но (хитрая штука — память!) вижу сейчас каждую страницу, даже примечания. В тот далекий год более всего меня поразила строчка в наградном листе: «автоматчик второго эскадрона Рагулин Захар Иванович». Так и представилось: зима 1921, алтайская глушь — и чубатый парень с ППШ наперевес. Само собой, Рагулин Захар Иванович был обычным пулеметчиком, прославившимся тем, что лично отрубил голову белому бандиту Кайгородову. Одни говорили, уже мертвому, другие — совсем наоборот.

Отрубленная голова атамана и стала причиной моих неприятностей. Даже ссылка на архивное «дело» не помогла. Как изящно выразился один доцент на защите: «Курсовая написана про вендетту двух банд, одинаково омерзительных». И до сей поры я с ним совершенно согласен.

Перезащититься все-таки разрешили, само собой, без отрубленной головы в тексте. Я махнул рукой и согласился, тем более решался вопрос о переезде из Барнаула в далекий и почти незнакомый Харьков. В тамошнем университете совсем не жаждали видеть новичка с «хвостом». Героизм и «взвейся-развейся» оставил, «белых бандитов» выбросил. Усатый Кайгородов с чудом переснятой фотографии смотрел хмуро. Я не реагировал: не та личность, дабы из-за нее жизнь портить. Вендетта двух банд…

Курсовая осталась, где и была. Книги вернул на место.

Странно или нет, но личная «незавершенка» не вызывает и тени подобных эмоций. Две незаконченные монографии, «скелеты» нескольких статей, неотправленные на конференцию в Варшаве тезисы… Даже удивился — как же так? Всю жизнь считал себя ученых, гордился этим, нос к потолку драл. То и дело приходит на ум пренеприятнейшая мысль: я уже все сделал. Не в жизни, не «вообще», а на той узкой ниве, которую честно обрабатывал последние тридцать лет.

Поправка: мысль вовсе не так и плоха (в обычных условиях). Приходилось слыхать, что многие, завершив свою «ниву», переходили к следующей — и тоже преуспевали. Если впереди еще лет тридцать или хотя бы двадцать пять…

Насколько я понял, именно к таким выводам пришел Первый. Вначале записи полны азарта, Q-реальность для него — прежде всего объект Познания. Побывать, пожить, увидеть, набраться впечатлений… Он — не историк, но явно хотел им стать, пусть даже и в Q-измерении. Но ближе к финалу азарт исчезает. Первый начинает вспоминать, что именно не сделано, не закончено, не доведено до ума. Чем это завершится, кажется, догадываюсь. Q-реальность возможна только в трех вариантах. Первому проще выбрать самый простой.

Читая Журнал № 1, наткнулся на интересную мысль. Первый, будучи знатоком литературы, предположил, что Джек Саргати, работая над Q-чипом, вдохновлялся вполне конкретным фантастическим произведением. На такое не стоило бы и внимания обращать, но, вспомнив всем известную экстравагантность мистера Саргати, я решил вникнуть. Выходные данный Первый сообщил, а трудяга-интернет в минуту выдал искомое.

Итак, Альфред Бестер (первый раз слышу!), рассказ «Феномен исчезновения».

На первый взгляд, ничего особенного, типичная «старая» фантастика. Америка ведет очередную мировую войну, некий Генерал браво этотй войной руководит. Но — вот незадача! — в некоем госпитале происходят странные вещи. Точнее, в одной из его палат — палате-Т.

«— Я не знаю, как объяснить вам это. Я… Мы запираем их, потому что тут какая-то тайна. Они… Ну, в общем, они исчезают.

— Чего-чего?..

— Исчезают, сэр. Пропадают. Прямо на глазах.

— Что за бред!

— Но это так, сэр. Смотришь, сидят на койках или стоят поблизости. Проходит какая-то минута — и их уже нет. Иногда в палате-Т их две дюжины. Иногда — ни одного. То исчезают, то появляются — ни с того ни с сего. Поэтому-то мы и держим палату под замком, генерал. За всю историю военной медицины такого еще не бывало. Мы не знаем, как быть.

— А ну, подать мне троих таких пациентов!»

Между тем, с самими пациентами творится невесть что. К примеру:

«Джордж Хэнмер сделал драматическую паузу и скользнул взглядом по скамьям оппозиции, по спикеру, по серебряному молотку на бархатной подушке перед спикером. Весь парламент, загипнотизированный страстной речью Хэнмера, затаив дыхание ожидал его дальнейших слов.

— Мне больше нечего добавить, — произнес, наконец, Хэнмер. Голос его дрогнул. Лицо было бледным и суровым. — Я буду сражаться за этот билль в городах, в полях и деревнях. Я буду сражаться за этот билль до смерти, а если бог допустит, то и после смерти. Вызов это или мольба, пусть решает совесть благородных джентльменов, но в одном я решителен и непреклонен: Суэцкий канал должен принадлежать Англии…

Почему-то вдруг он почувствовал тягу вернуться, взглянуть на все в последний раз. Возможно, потому, что ему не хотелось окончательно порывать с прошлым. Он снял сюртук, нанковый жилет, крапчатые брюки, лоснящиеся ботфорты и шелковое белье. Затем надел серую рубашку, серые брюки и исчез.

Объявился он в палате-Т Сент-Олбанского госпиталя, где тут же получил свои полтора кубика тиоморфата натрия.

— Вот и третий, — сказал кто-то.»

Для совсем не понимающих, автор терпеливо разжевывает: странные пациенты уходят не в Прошлое и не в «параллельную реальность», а в ими же придуманные миры. Там полно исторических несообразностей, но обитатели палаты-Т желают существовать именно в таких «неправильных» Вселенных. Впрочем, у кого-нибудь из этой компании (бывшего историка, допустим), его собственный мир мог быть и вполне хрестоматийным. В любом случае хитрюги из палаты-Т изобрели-таки «фанерный ероплан».

Авторское резюме (устами одного из героев) таково:

«Они отправляются в придуманное ими время… Эту концепцию почти невозможно осознать. Эти люди открыли, как превращать мечту в реальность. Они знают, как проникнуть в мир воплотившейся мечты. Они могут жить там. Господи, вот она ваша Американская Мечта! Это чудо, бессмертие, почти божественный акт творения… Этим непременно нужно овладеть. Это необходимо изучить. Об этом надо сказать всему миру».

В довершение всего пациенты палаты-Т числятся в госпитале по «разряду Q».

Если Первый и не угадал, совпадение все равно впечатляет. При Q-исследованиях мы не исчезаем телесно из этого мира, и «мир воплотившейся мечты» — пока еще дело будущего, но… Но Джек Саргати, кажется и в самом деле читал неведомого мне фантаста Бестера.

Q-исследования: результаты и перспективы.

3. Основные направления: современное состояние (продолжение).

В отличие от «хакеров сновидений», последователи Джимми-Джона (Джеймса Гранта) подошли к освоению Гипносферы совершенно с иных позиций. В теоретическом плане они сразу же отвергли возможность «цивилизовать» сферу обычного сна. Для них естественный сон — неуправляемое буйство подсознание, «океан Оно». Свою задачу они видели в постройке своеобразных «платформ» над этим океаном, то есть создание искусственной Сферы сновидений. Если Сергей Изриги пытался использовать индивидуальную методику самостоятельной деятельности во сне, основанную в значительной мере на приемах из арсенала Кастанеды (что сейчас признается серьезной ошибкой), то Джимми-Джон разработал простые, но эффективные методы «программирования сна» с использованием прямого воздействия на зрение.

Следует отметить, что Джимми-Джон (Джеймс Грант) имел возможность опереться на опыт работы своего института, много лет занимавшегося вопросами контроля над сознанием человека в рамках одной из программ Совета США по глобальной стратегии (U.S. Global Strategy Council — USGSC). Это в свою очередь делало его замысел очень уязвимым, поскольку коллеги и руководство смогли осуществить эффективную слежку за ним самим и его исследованиями.

Первоначально Джимми-Джон и его коллеги занимались созданием «файлов сна» — визуальных изображений, провоцирующих «сон по заказу». Безопасность и высокая эффективность методики (а также распространение файлов практически бесплатно через Сеть) сразу же сделали ее весьма популярной. Руководство института, где работал Грант, не препятствовало этому, поскольку считало такую кампанию полезной перед появлением на рынке так называемых «машин сновидений», первая из которых поступила в продажу в 2004 году (образец «Dream Workshop», фирма «Takara»).

Следующим шагом Джимми-Джона (не согласованным с коллегами и начальством) стало создание и распространением «файлов связи», позволяющих двум и более участникам общаться в сфере искусственного сна. Велась также работа по созданию «индивидуальных» файлов для отдельных заказчиков. Гипносфера становилась крупным коммерческим проектом. Для самого Джимми-Джона, однако, все это было приступом к основной части работы: созданию «вечной» реальности в Гипносфере, которая позволяла бы находиться в ней без ограничения срока, в том числе и после смерти на «нашей» Земле. По непроверенным данным, некоторые эксперименты оказались успешными.

Тяжелая болезнь Джимми-Джона остановила работы. Руководство института с подачи USGSC полностью засекретило их результаты. В настоящее время небольшая группа исследователей Гипносферы продолжает освоение уже созданным «платформ», но в целом проект можно считать закрытым.

По некоторым данным «болезнь» Джеймс Гранта была результатом несчастного случая во время одного из экспериментов по созданию «вечной» реальности. Слухи о его самоубийстве не подтверждаются.

TIMELINE QR -90-0 1–4

Ему хорошо думалось. Спокойно. Мир никуда не делся, он был рядом, столь же совершенный-несовершенный, но между ним и его личной реальностью словно легло стекло — абсолютно прозрачное и абсолютно прочное, не пробиваемое даже для пуль «картофелекопателя»-«Кольта». Можно было удивиться — он не удивлялся. «Защитка», его невидимая броня, спасала не только от случайных осколков, но и от ненужных эмоций. По крайней мере, на «стадии шлема», когда психика все еще пыталась приспособиться — и защититься от всего ненужного и опасного. Страшный сон о расстрелянных в упор и сгоревших заживо был отдельно, он — тоже отдельно, за уютным и таким надежным стеклом. «Он сладко спал, он спал невозмутимо под тишиной Эдемской синевы…» И пусть вместо синевы над миром вставал серый бессолнечный день, точно такой же, как уже ушедший в Вечность, это ничуть не огорчало. Сон позволяет выбирать, канализировать эмоции, оставляя лишь нужные и приятные. «Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…» Но это был лишь сон, искусственная реальность, набросанная карандашом на холсте. «Осенние ливни и грозы майские, холодные луны и солнце палящее — я знаю, что все это — не настоящее…» А если так, то не стоит и волноваться. Можно радоваться новому дню, ночной победе — и тому, что уцелели маленькие кадетики, а в отряде никто не погиб и не ранен. Можно даже сочувствовать — но не рвать сердце.

Ему было искренне жаль красного командира Максима Жука, плакавшего над телом убитого брата, он пожимал руки вдовам, уже успевшим надеть черные платки, нашлась даже минута, чтобы пожалеть врагов. Ежели отбросить пустые заклинания о «классовой борьбе», он разгромил обычный дембельский поезд, набитый озверевшими от трехлетней войны парнями. Если он их не пожалеет, хотя бы украдкой, больше жалеть их будет некому — ни мертвых, ни пока еще живых… «И я сочувствую слегка погибшим — но издалека». Сердце не болело, да и некогда ему было болеть. Поражение — сирота, у победы куча отцов. С каждым следовало поговорить, поздравить, помочь разобраться. Стекло не мешало, напротив, позволяло видеть главное — четко и ясно. Он был спокоен. Я…

Я был спокоен.

* * *

— Хрен им моржовый, а не бронеплощадка, — нахмурился штабс-капитан Згривец. — Заметили, Кайгородов, как посматривают, господа про-ле-та-рии? Не отдам-с! И пушки не отдам. Хоть и без снарядов, а все одно — опасно. Завтра им огнеприпасов подбросят, и по нам же лупанут. Хрен-с!

Хотелось спросить фольклориста, что он собирается делать со всем этим добром, но я понял: вопрос излишен. Штабс-капитан Згривец всерьез собрался воевать. То ли понравилось, то все никак не мог остановиться.

— Винтовок много? — без всякой нужды поинтересовался я, в который раз глядя на разбитые вагоны. Маневровый паровоз, деловито сопя, уже подбирался к крайнему. Станционные рабочие взялись за дело даже без напоминания. Жизнь продолжалась.

— Изрядно, — кивнул Згривец, тоже поглядев на следы побоища. — И все наши. Ну, пусть не все, но половина — нам-с. Разбойников, считай, с четыре сотни было. Треть разбежалась, полсотни ухлопали, остальные в сараях скучают. Вот их товарищам шахтерам и отдадим, пускай к потолку подвешивают и пятки прижигают-с. А уж винтовочки…

Гора оружия лежала прямо на перроне. Только пулеметы оттащили подальше и револьверы разобрали на сувениры. Пушки, обычные трехдюймовки, стояли на платформах в голове разгромленного поезда. Пользы от них было мало — и не только из-за отсутствия снарядов. Слишком мал наш отряд, да и не разбежится ли он уже к вечеру?

— Бронеплощадку отдавать жалко, — рассудил я. — Она — наш фанерный ероплан. Сядем — и улетим отсюда подальше к какой-то матери. С салютом наций, если понадобится.

Фольклорист хмыкнул — сравнение явно пришлось по душе.

Телеграф работал — уцелел вместе с перепуганным до икоты, но живым телеграфистом. Аппарат стучал с самого утра, выплевая бесконечную белую ленту с точками и тире. С севера, со станции Должанской, посылал запросы штаб Антонова, успевший получить «SOS» от полупановцев и теперь терявшийся в догадках. На юге, на станции со странным названием Несветай, объявился со своим отрядом страшный Чернецов, которому тоже было интересно, что происходит в Лихачевке. И тем и другим я велел отстучать пламенный привет с обещанием подробного доклада в ближайшее же время. Но пока это время не наступило, я и сам еще толком не разобрался. Да и стоило ли выяснять все до мелочей? Бронеплощадка-«ероплан» уже прицеплена к новенькому паровозу вместе с относительно целым вагоном второго класса. Места хватит для всех…

…Для всех, кто в погонах. Шахтерам ехать некуда, да они и не собираются. Разобрали трофейные винтовки, наскоро выбрали новых командиров. В отряде теперь больше сотни, а добровольцы все прибывали. «Партячейка» Петр Мосиевич осваивал опустевшее кресло председателя местного Совета, готовились торжественные революционные похороны «жертв бандитского террора», местный художник-энтузиаст даже набросил эскиз будущего монумента.

Рисунок (футуристический квадратный рабочий с развернутым знаменем на постаменте-глыбе) был мне предъявлен вместе с вежливым вопросом. Нет, нам не предлагали убираться к помянутой матери из Лихачевки, но «разъяснить» ситуацию определенно требовалось.

* * *

— Медаль за мной, — пообещал я, протягивая руку Хивинскому. — В следующий раз, когда захватим монетный двор, не забудьте напомнить.

Пальцы болели — только что довелось обменяться рукопожатиями со всей диверсионной группой. Шахтеры отвечали искренно, от души. Эти пока не думали о «разъяснении» нелепейшего по нынешним временам золотопогонно-пролетарского союза. Они просто радовались. Еще бы! Бронеплощадка, три пулемета, пушка! Ни раненых, не убитых, обошлись лишь царапинами и шумом в ушах. Не одного меня оглушило изделие Норденфельда!

Трупы в окровавленных бушлатах унесли (не повезло матросикам!), и неровный строй парней в пальто и полушубках, увешанных трофейным оружием, так и просился на обложку «Нивы». Поручик тоже был хорош. На плечах горели новенькие погоны, а у пояса появилась шашка. Оружием я никогда не увлекался, но сразу было ясно: Хивинский отыскал среди трофеев что-то особенное. Серебряная чернь эфеса, темные узкие ножны…

Джигит!

Тех, кто занял Вавилонскую башню, втащив туда «картофелекопатель», я уже поздравил. Тех, кто под командованием портупея Иловайского помогал Максиму Жуку, тоже. Здесь, вроде, всё… Нет, не всё, как же я мог забыть?

— Кадет Новицкий! Кадет Гримм!

— Я-я-а-а!

Маленькие Гавроши улыбались во весь рот, морщили носы. Про них мне уже рассказали. На стальную крышу полезли оба, Гримм спускался в люк, Новицкий помогал. Повезло ребятам — вповалку спала пьяная матросня, даже на скрежет стального засова не отреагировала.

И нам всем повезло. И мне — не будут мальчики в страшных снах являться. Живые!

— Кадеты! За проявленное мужество перед лицом опасного и вооруженного до зубов врага объявляю вам благодарность и награждаю…

Господи, чем?! Пистолет не отдам, еще начнут в Вильгельма Телля играть!

— …Именными часами с гравировкой. Гравировку сделаем позже, а пока — носить по очереди согласно алфавита. Держите, кадет Гримм!

Маленькая ручонка крепко ухватила посеребренную «луковицу». Извините, ребята, в следующий раз найду швейцарские.

— Служим… Служим…

— России и трудовому народу, — улыбнувшись, подсказал я, на ходу подбирая нечто наиболее политкорректное.

— России и трудовому народу!!!

Часы были уже возле уха кадета-героя Гримма. Кадет Новицкий тоже не удержался, потянулся послушать. Тикают, ребята, тикают! Кто сказал что на войне не выпадает счастливая минута?

Можно было идти, но что-то удержало. Я вновь поглядел на крепких парней, стоявших у побежденной ими «таньки». Эти — лучшие, Хивинский лично отбирал. Сейчас они улыбаются, мы еще все вместе: «кадеты» с ударением на «а» — и будущие бойцы Антонова и Ворошилова. Жаль таких отдавать! А если не отдавать?

— Товарищи, — начал я, пытаясь найти нужные слова. — Агитировать не буду, но главное вы уже знаете. Для вас — для нас всех! — началась война. Вы — не спрячетесь. Каждая сторона будет утверждать, что защищает народ и правое дело. Но вы уже поняли: на войне каждый защищает прежде всего самого себя. Завтра вас мобилизует Антонов-Овсеенко, и вы пойдете убивать тех, кого вам прикажут. И умирать за то, что никогда не увидите…

На миг я замолчал, переводя дыхание. Слушают? Слушают! Недоверчиво, хмурясь — но слушают.

— Сейчас мы — отряд, у нас оружие, мы — крепкий орех, не разгрызть. Предлагаю остаться с нами. Начнем с перехвата банд, таких как та, что мы вчера разгромили. А разбираться с теоретическими вопросами станем по мере их поступления — и оставаясь в живых. Этого Антонов может и не простить!..

Я кивнул на бронеплощадку. Нет, не простит большевистский главком! Не только ее: убит — разорван в клочья — бывший унтер Полупанов, погиб почти весь его штаб. Но не это даже главное. Случилось то, чему не было места в Истории: шахтеры Каменноугольного бассейна выступили против большевиков. Река Времен дрогнула, покрылась рябью, обозначая новое русло…

Молчали — долго, тяжело. Наконец, кто-то хныкнул:

— В Зуавы зовете, товарищ?

Зуавы?! Ну, конечно, они тоже слышали песню.

— Почему бы и нет? — улыбнулся. — Зуавы — маленький, но гордый народ, лупивший в хвост и гриву французских интервентов. Так лупивший, что французы в его честь назвали свои отборные войска. Мы будем не хуже!..

«Целься в грудь, маленький зуав, кричи „ура“!.». А что, хорошая песня!

Вновь молчание. Переглядываются, смотрят по сторонам, без особой нужды поправляют оружие…

— Подумаем, товарищ Кайгородов. Посоветуемся… Но… Мы не хотим воевать против народа! Офицеры — они, сами знаете!..

Я покосился на невозмутимого Хивинского. Тот дернул плечом под золотым погоном, еле заметно скривился. Крепко усвоили политграмоту товарищи шахтеры! Если офицер, значит…

— Спросим! — рубанул я. — Вот перед нами два ваших товарища, два будущих офицера… Два маленьких Зуава… Кадет Новицкий! Кадет Гримм! Вы собираетесь воевать против народа?

— Не-е-е-ет!!!

* * *

— Портупей-юнкер Иловайский!

— Я!

— Вам — задание. Срочное и, возможно, опасное. Для начала отберите десяток юнкеров, самых надежных. Затем… На путях стоят две платформы с орудиями. Возьмете маневровый паровоз, уговорите машиниста — и перегоните их на станцию Несветай. Штабс-капитана Згривца не слушайте, сошлитесь на мой приказ. Станция недалеко, за час управитесь. Там отряд есаула Чернецова. Орудия сдадите ему под расписку — и тут же возвращайтесь. Вопросы?

— Все ясно, господин капитан. Только… На чье имя расписку писать? Капитана Кайгородова?

— Будем скромнее, портупей. Если мы — Зуавы, то расписка должна быть на имя капитана…

— Филибера?

— Именно. Капитана Филибера. Все, портупей, в путь, кончен день забав, в поход пора!..

* * *

— Юнкер фон Приц! Не ходите за мной бледной тенью, я вас вижу, давно заметил, но времени нет и… Вас Сергеем зовут, правильно? Сергей, большое спасибо за идею, с песней вы определенно угадали. Спасибо!..

— Господин капитан! Я не из-за… То есть, пожалуйста, всегда рад, но… Ваше благородие, опись! Деньги, что в «сидоре» лежали. Еще часы и два кольца, они были в тряпку завернуты. Вот, опись, я всё…

— Ох, Сергей, нашли время!.. Потом, потом… Это… Это у вас почерк такой?

— А что? Я могу тремя разными почеркам писать, а еще шрифты знаю, у меня по черчению высший балл… Ваше благородие! Я же стрелок, я вице…

— Принц, вы пропали. И даже попали. Это я вам вполне официально говорю. Итак, блокнот, карандаши, лезвие, чтоб острыми были… И не спорьте! Если бы вы могли мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли и еще винтом на 180 градусов…

* * *

Плачущую женщину в черном платке увели под руки двое шахтеров-«гвардейцев» — бережно, успокаивая, что-то шепча на ухо. Только как успокоишь? Ее сын лежит под красным кумачом рядом с мертвыми товарищами совсем близко отсюда, за дымящимся остовом станционного здания. Девятнадцать убитых, семеро погибли безоружными, две женщины, ребенок… По всей Лихачевке сколачивают гробы.

Еще дюжину трупов нашли прямо за путями, в маленьком овражке. Пассажиры с поезда — с нашего поезда. Не рискнули спрыгнуть, понадеялись на судьбу.

…И еще один солдатик — где-то там, у насыпи. Тоже не вписался.

— Вяжите гада! — еле слышно, белыми губами шепчет командир Максим Жук. — Вяжите!

Приказ не нужен. «Гвардейцы» крутят руки мордатому босоногому парню, которого опознала несчастная мать. Убивал… И он, и десяток других, тоже опознанных и связанных. Главных виновников уже нет, их обгорелые трупы сгрузили на повозки, пугая до белой пены несчастных лошадей, чтобы выкинуть, словно падаль, среди мерзлой степи. Не быть тебе, Полупанов, красным комбригом, не дожить до 1937-го!

Но и среди мелкой шушеры остались убийцы. Ничего, всех опознают, каждого разъяснят!

За станцией, среди желтой мертвой травы — длинная шеренга бывших солдат 27-го запасного. Без шинелей, без сапог, кое с кого гимнастерки содрали. Тихо стоят, тихо ждут. Со всех сторон — «гвардейцы» с «мосинками» наперевес, по флангам — трофейные «максимы». Не забузишь, не загорланишь! Двое попытались — и теперь светят босыми пятками, в серые тучи, не мигая, глядят.

Руководствуясь революционной законностью, товарищи! Приведите сюда Сергея Ковалева вместе со всей «Amnesty International», пусть возразят, пусть защитят свои гребанные human rights!

— Мать попа требует, — так же негромко, сдавленно говорит командир. — Ваньку чтоб отпевать. Плачет, кричит. А он же не верил, Ванька, брат мой, он же за коммунию был!

— Йды, Максим. Додому йды, до матери! — «партячейка» Петр Мосиевич берет парня за плечи, чуть встряхивает. — Говорю: йды! Сами тут… разберэмося.

Я киваю. «Разбэрэмося». В лучшем виде.

Еще три женщины и тоже в черных платках. Обходят строй, в лица глядят, в глаза. Большинство стоит ровно, не дыша, кое-кто не выдерживает, отшатывается.

— Этот, этот! Соседа нашего застрелил, нелюдь!..

Переглядываются шахтеры, усмехаются недобро. Еще один, значит.

— Вяжи убивца, товарищи!

Не позвали сюда господ офицеров, и юнкеров не позвали. Нечего «кадетам» встревать, когда свои со своими разъясняются. У вас, «кадеты», своя война, барская — а у нас своя, пролетарская. Горняцкая, ятить их перебабушку во седьмую лаву через пятнадцатый штрек!

Понимаю — не выдержат шахтеры. Еще немного — и покосят всех пулеметами. Без разбора, без выбора.

— Товарищ Шульга! Нельзя расстреливать, не простит Антонов. Сожжет Лихачевку, никого в живых не оставит. Пусть убираются к черту! Дайте очередь над головами, пусть в степь бегут. Доберутся куда-нибудь — их счастье. Нельзя расстреливать, нельзя!

— Ой, товарищ Кайгородов, сам розумию. Зараз прикажу убийц обратно увести, про остальных так и быть, подумаем… А тых, хто вбывыв, все одно придется порешить, потому как не люди воны. Ничего, тыхо зробымо, помните, я про старую шахту говорыв? Рты позатыкаемо, на телегах под рядном отвезем… Спросят если, мы и знаты ничего не знаем и видаты не видаемо…

Спокойна речь партийного товарища Шульги Петра Мосиевича. Понимаю — ничего не изменить. Свяжут, изобьют напоследок от всей шахтерской души, сбросят в черный холодный ад. Может, и гранат вслед накидают для верности.

— Алапаевск…

Само собой вырвалось, но услышал дед-«партячейка». Покосился недоуменно:

— Цэ на Урали? Там шахты неглубокие, нэзручно. Ничего, пристроим иродов…

Уводят убийц — кого волокут, кому штыками идти помогают. Остальных сгоняют в кучу, прикладами трамбуют для компактности. В ответ — вой до самых серых небес. Не хотят умирать дезертиры, не для того офицеров на части рвали и поезда захватывали. Обидно! Почти до самого дома добрались с барахлом награбленным, еще чуток — и на печку к теплой бабе, как и обещано, как в «Декрете о мире» прописано. Всего и дело-то: калединцев с «кадетами» погромить и пострелять, добычу в узлы связать…

Такая, понимаешь, непруха!

— Петр Мосиевич, отпустите их! — повторил я уже во весь голос. — Пусть идут, куда хотят. Не их мне жалко, поймите!..

Тяжело вздохнул партийный дед, даже глаза закрыл. Не иначе, Алапаевск представил — на всех сразу, чтобы шахта доверху. Задумался, усы седые огладил:

— То быть по-вашему, товарищ Кайгородов. Говорите, хай в степь бегут? Ну, хай бегут, тилькы лишнее оставят. А мы кулеметами пособим — чтоб резвее бежала ця наволочь.

Шагнул вперед шахтер Шульга. Попятились бывшие солдаты 27-го запасного, почуяли.

— Кулеметы — цельсь!

Замерло все. Усмехнулся Петр Мосиевич, к дезертирам повернулся:

— До дому захотилы? Зараз пойдете — побегите со всей вашей дури. А ну, босота драная, сымай рубахи и портки! И панталоны сымай!..

* * *

Юнкер Принц свернул телеграфную ленту, аккуратно положил на стол, взглянул вопросительно. Я пожал плечами. Вслух можно было не проговаривать. И в самом деле, чего придумать? Военный совет разве что провести? Прямо здесь, в телеграфной с разбитыми стеклами и сорванной с петель дверью?

— Самое время совершить мой любимый военный маневр, — мечтательно улыбнулся Хивинский. — Знаете, господа, у нас в батальоне служило много малороссов. Они прекрасно формулировали: «Тикай, хлопци!»

— Угу. Весьма экзотично-с, — чуть подумав, оценил фольклорист Згривец. — А у нас была команда: «Атаковать Урал». Капитан, эшелон готов, если вы не собираетесь устраивать… э-э-э-э… Фермопилы…

Военный совет начался по всем правилам. Сперва высказывается младший по званию, затем следующий.

Антонов-Овсеенко твердо решил с нами разобраться. От Должанской, где стоят его войска, ехать всего-ничего, даже если тихим ходом. Интересно, чем богат будущий троцкист-уклонист? Регулярных частей точно нет, разве что такие же одичалые «запасные». Понятно, Красная гвардия из Москвы и Питера, матросы Железнякова, Сиверса и Ховрина, будущая звезда НКВД Павлуновский со своими башибузуками… А бронепоезда? Это было бы совсем ни к чему.

За разбитым окном требовательно и сурово подал голос паровозный свисток, словно намекая. Пора, пора атаковать Урал! Только где он, этот Урал?

— Эшелон готов, — повторил штабс-капитан. — Кайгородов, чего мы ждем? Как говорится, спасибо этому дому…

Я кивнул. Спасибо! И оружием загрузились, и припасами. У Полупанова обнаружились не только запасы сухарей, так что Принцу с его чертежным почерком придется постараться. Прав маршал Монтекукулли: для войны требуются только три вещи: во-первых, деньги, во-вторых, деньги, в третьих…

Личный состав даже успел пообедать. Целые сутки постились, а какая война на пустой желудок! Меня тоже звали, но как-то не сложилось. Сгорел аппетит — вместе с Полупановым.

— Чернецов, кажется, на станции Несветай, совсем рядом? — ненавязчиво намекнул Хивинский, кивая в сторону расстеленной на столе карты, тоже трофейной.

— Что? — спохватился я. — Нет, его срочно отозвали в Новочеркасск, дорога на юг перерезана. Портупей-юнкер Иловайский только что оттуда.

Рука нырнула во внутренний карман, нащупала сложенную вчетверо бумагу. Успел-таки портупей, молодец!

Пора решать.

— Грузимся. Но… Знаете, господа, не хочется начинать войну по-разбойничьи. Налетели, набрали добычи, скрылись. Мы же… Зуавы, в конце концов.

— Герольда пошлем к боль-ше-вич-кам-с? — мягко улыбнулся Згривец. — Не много ли чести для этих, растудыть-переятить хреногловых, в Параскеву Пятницу через орудийный канал…

Я задумался. Герольда? Можно и герольда.

* * *

«Капитану Филиберу.

Сердечно благодарю Вас и чинов Вашего отряда за присланные орудия. Постараюсь не остаться в долгу. Вас же, капитан, отныне считаю своим лучшим другом.

Ваш Василий Чернецов.»

Я спрятал записку обратно в карман, постаравшись не помять. Автограф! Хотел толкнуть дверь, но вовремя вспомнил, что это не требуется. Нет двери, отменена именем Революции! Ну-с, что там на станции?

А на станции…

— Р-равняйсь! Смир-рно!

Я чуть не попятился. Незнакомый резкий голос, хриплый, словно после бронхита. Незнакомый парень лет двадцати пяти в короткой подшитой шинели. Слева, у сердца — солдатский «Егорий», не простой, с «веточкой». Офицерская фуражка, погоны — один просвет, одна звезда. Правый рукав шинели пустой. Была рука — нет руки.

— Товарищ старший военинструктор! Добровольческий отряд поселка Лихачевка…

Отряд? Человек тридцать будет, такое можно считать и отрядом. Все с оружием, пулемет… «Льюис»? Точно, образца 1915-го, с деревянным прикладом. Неплохо!

— …Прибыл для получения дальнейших распоряжений. Докладывал прапорщик Веретенников!

Левая, уцелевшая ладонь лихо взлетела к козырьку.

— Вольно, прапорщик!

Поглядел налево, направо поглядел… Кого ты привел, Веретенников? Троих здоровяков-диверсантов, победителей страшной «таньки», я узнал сразу, но остальные… Большинство в гражданском, однако трое в шинелях, вот и бушлат с бескозыркой…

— Мы — Социалистический отряд! — прохрипел прапорщик не без гордости. — Представители партий социалистов-революционеров фракции Чернова и социал-демократов объединенных. Мы не признаем узурпации власти фракцией Ленина и готовы воевать за демократию и Учредительное собрание!

Я невольно сглотнул. Хорошо, что фольклорист Згривец не слышит. Итак, ПСР-черновцы и РСДРП (о), по-простому — эсэры и меньшевики. Вот значит, как! В старых фильмах они все больше козлобородыми интеллигентами представлены, в пенсне и с зонтиками. Эти предпочитают «Льюис». Разумно, зонтиком Учредилку не защитишь.

— Здравствуйте, товарищи бойцы!

— Здра-а-а!..

Я прошел вдоль строя, вглядываясь в лица добровольцев. Пенсне никто не носил, очков тоже не было. У одного, с Георгиевской медалью на шинели, вместо левого глаза чернела широкая повязка. Возле бушлата остановился. Неужели флотский? Они же все — анархи, которые не большевики!

— Старший комендор Николай Хватков, — понял меня флотский. — Я, товарищ Кайгородов, с большевиками еще в июле дрался, в Кронштадте. Не подведу! Из Норденфельда, между прочим, с закрытыми глазами могу стрелять.

— С закрытыми не надо, — думая совсем о другом, откликнулся я. — Товарищи! Разбираться будем потом, сейчас вы найдете еще один вагон, желательно целый, прицепите к бронеплатформе и…

Вовремя, ох, вовремя! Даже не то хорошо, что у них «Льюис», а Чернов не договорился с Лениным. Местные! Эти парни — местные, они здесь все знают!

— Товарищи! — я отступил на шаг, окинул взглядом воинственных социалистов. — Даю вводную. С севера и юга мы отрезаны. Но в Донбассе… В Каменноугольном бассейне множество железнодорожных веток. Они ведут к шахтам, к поселкам, к складским помещениям, это целый лабиринт…

— Так точно, товарищ старший военинструктор! — откликнулись из строя. — Я пять лет помощником машиниста работал, всё тут объездил. Свернем на старую ветку прямо за поселком — сто лет искать станут. А надо будет, возле самой Юзовки вынырнем. Не хуже, чем у зуавов в Алжире выйдет!

Этим, кажется, не придется рассказывать про «маленький и гордый народ». Грамотные они, эсэры с эсдеками!

Я поглядел вверх, в низкое серое небо. Что-то легкое, холодное коснулось лица, затем еще, еще. Снег…

— Ну что, товарищи Зуавы? По вагонам!..

И покроется небо квадратами, ромбами,

И наполнится небо снарядами бомбами,

И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…

* * *

Паровоз, сердитый американец серии «В», еще не успел остановиться, а из распахнутых дверей вагонов-«телятников» уже посыпались на перрон парни в черных бушлатах и знакомых бескозырках. Им не требовался первый класс для пущего революционного удобства. Как там у Винокурова? «Солдат храпел впервые всласть…» Эти выспались! Винтовки наперевес, бомбы при поясе, пулеметные ленты — крестом на груди. Вот и сами пулеметы, не один, не два. Десант по всем правилам!

Выскочили, ощетинились штыками… Остановились.

— Приготовиться! — негромко приказал командир Максим Жук. Я так и не понял, к чему именно. Шахтерский отряд стоял ровным строем вдоль платформы, но пять пулеметов — знакомый «картофелекопатель» и трофейные «максимы» — смотрели пустыми зрачками на резвых гостей.

Красная гвардия поселка Лихачевка встречала войска главкома Антонова. Мы тоже не подкачали: бронеплаформа, отведенная за водокачку, готова подать голос. Старший комендор Николай Хватков обещал не отходить от Норденфельда. Все в порядке, все по плану. То есть…

…Еле удержался, чтобы не потереть глаза. Да что они там? Я же не приказывал!..

На стальной башне — свежая белая надпись: «Сюзанна ждет!»

Матросы тоже успели осмотреться. Пулеметы смотрели прямо на нас, но никто не спешил. Еще успеем! И вообще, не по-русски это, чтобы с марша в бой. Сперва требуется козлом обозвать, фигу под нос сунуть…

— Ничего, порозумиемся, — уверенно заявил стоявший справа от меня дед-«партячейка». — Никуда не денутся.

Я кивнул. Договорятся, понятно, не дурак же Антонов, чтобы шахтерам войну объявлять. Мои Зуавы — иное дело. Но сперва надо выслать герольда.

— Пойду! — рассудил я. — Если что…

Про «если что» само собой вырывалось, красоты ради. Нет, не станут стрелять, не объяснившись. Вот, кажется, и переговорщики. Двое? Двое…

— Пошел!

Встретились как раз напротив крыльца, ведущего в никуда — в сожженное дотла станционное здание. В дальнем углу еще что-то дымилось.

Двое смотрели недобро. Ждали. Кому первому представляться? Наверно, мне. Они — гости.

— Капитан Филибер. Добро пожаловать, товарищи!..

Руку у козырька кожаной фуражки опускать не спешил. Пусть ответят!

— Заместитель главкома Сиверс. Командир ударного отряда Флотского экипажа Железняков.

Рука Сиверса взметнулась к фуражке — офицерской, с кокардой и крестом на тулье («мишенью на лоб нацепили крест ратника…»). Железняков небрежно приложил пальцы к надвинутой на ухо бескозырке.

На миг я почувствовал нечто вроде обиды. Проигнорировал нас товарищ Антонов-Овсеенко, не соизволил явиться. А я бы не прочь лично познакомиться с «Кто тут временные?» Впрочем, этих суровых молодых парней я тоже знал. Встречались…

…На Марсовом поле, у вросшей в землю каменной плиты. В тиши Ваганьковского кладбища у старого памятника. А еще в песне, тоже старой. «В степи под Херсоном высокие травы…»

Каждому осталось жить — из горсти отхлебнуть. Я не враг вам, ребята!

— Товарищи! — я постарался улыбнуться. — Можете доложить главкому об очередной победе. Красной гвардией Лихачевки и моим отрядом разбит целый полк калединцев и корниловцев. К сожалению, в бою погибли товарищ Полупанов и его героический отряд. А все остальное — слухи и провокация.

Теперь оставалось оглянуться — сначала на пулеметы командира Жука, затем на притаившуюся бронеплощадку. «Сюзанна ждет!» Вот удумали!..

Заместитель главкома и командир матросов-«ударников» переглянулись.

— Мой отряд вынужден сейчас вас покинуть, — добавил я. — Должен со всей ответственностью предупредить: банды разбойников и грабителей будем уничтожать без всякой жалости. Хотите устанавливать советскую власть? Проведите для начала референдум!..

Герольд вручил вызов. Теперь мы смотрели друг другу в глаза.

— Ты уничтожил отряд Мишки Полупанова, — дернул губами Железняков. — Уважаю! Но учти — в плен не возьму. Ни тебя, ни твоих… Зуавов.

Ого, вот это слава! Что ж, козлом, кажется, обозвали. Ответить? Нет, не хочется ругаться.

— А я о тебе, Анатолий, песню слыхал:

Ребята, — сказал,

Обращаясь к отряду,

Матрос-партизан Железняк, —

Херсон перед нами,

Пробьёмся штыками,

И десять гранат — не пустяк!

— Херсон еще не брал, — равнодушно откликнулся тот, кому предстояло лечь на Ваганьковском. — Но за песню — спасибо. Десять гранат и вправду не пустяк.

— Отдай бронеплощадку, Филибер, — поморщился Сиверс. — Может, тогда и сговоримся.

Я вскинул руку к фуражке.

Усмехнулся.

— Возьмите!

* * *

…И он увидел всех троих со стороны — трех призраков среди серой мглы. Исчезла неверная, нарисованная грубой кистью твердь, и все предстало в истинном своем свете. Не Мир, не Космос — хаос, наполненный мириадами душ-песчинок, исчезающих, летящих неизвестно откуда невесть куда. Его песчинка, маленькая бабочка, оказалась лишней, беззаконной. Слишком малая, чтобы быть сразу замеченной, она уже успела своим появлением изменить это вечное движение. Хаос дрогнул, еще не понимая, но уже чувствуя. Хоровод душ на миг замер, а затем закружился вновь, все быстрее, быстрее, быстрее…

Лабораторный журнал № 4

13 марта.

Запись пятая.

Еще раз перечитал Правила ведения журнала (для чего-то же их цитируют!). Судя по всему, наиболее важен уже поминавшийся пункт 2. Вот он полностью:

«В журнале обязательно указывают дату выполнения эксперимента. Работа должна иметь название — заголовок, а каждый ее этап — подзаголовок, поясняющий выполняемую операцию. Кратко описывают ход работы и приводят название использованного литературного источника. Если анализ выполняется в точном соответствии с приведенной в литературе методикой, можно ограничиться лишь ссылкой на нее».

Все сие мною по возможности соблюдается. Источники, увы, указать могу не всегда — из соображений элементарной безопасности. Конечно, Правила — просто шутка, зато не шутка сам Журнал. Он важен не только в качестве отражения «хода работы» (о технических деталях проекта писать пока не приходилось), но и как необходимое психологическое подспорье для того, кто пойдет следом. Кажется, я повторяюсь, но очень важно разобраться, почему Первый и все остальные приняли именно такое решение. В конце концов, каждый из нас имел возможность поступить по известному завету Воланда — выпить чашу яда на пиру в кругу хмельных красоток и бедовых собутыльников. Q-чип стоит куда дороже — во всех смыслах.

Все очень субъективно. Насколько я понял, одним из мотивов Первого стало резкое неприятие нынешней эпохи. Изменить ее, даже на личном уровне, возможности он не имел (поздно!). Q-реальность казалась оазисом, где можно отдохнуть от пресловутой «злобы дня». В прошлом он был последователем Джеймса Гранта, что многое объясняет. Классический случай Хворобьева, описанный в «Золотом теленке». Пострадавшему от революции интеллигенту, вынужденному служить в страшном «Пролеткульте», наконец-то подарят правильный, идейно выдержанный сон. «Хворобьеву хотелось бы увидеть для начала царский выход из Успенского собора». Тем интереснее постепенный отказ от «ухода». Грозные инвективы становятся реже, мягче, потом и вовсе исчезают. «Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?» — думал он.

Мы с Первым определенно сверстники, но у меня нет и тени недовольства XXI столетием. Эпоха относительной стабильности и свободы информации меня вполне устраивает. Даже пресловутая молодежь, которая «не туда пошла», более чем знакомая благодаря моей преподавательской судьбе, не кажется непереносимой. Пусть себе! Увидеть и услышать можно всякое. Не так давно одна моя студентка заявила, что «Деникин» — это линия модной косметики, а Корнилов написал «Анну Каренину». Я не расстроился. Может, и правильно, что Гражданская, столь реальная для моего поколения, уходит безвозвратно в Прошлое? Чапаева помнят — и хорошо.

Но это, увы, не так. Совсем не так. Не хочется даже поминать нынешних «красных» и «белых». У их предшественников было какое-то обаяние, что у поручика Голицына, что у Мальчиша Кибальчиша. А эти… «Деникинская» линия косметики — ничто по сравнению с недавно вычитанным перлом: «Большевики, как истинно православные люди…»

Не хотел писать в Журнале о мелочах, но вещи великие на ум пока не приходят. Зато сегодня смог еще раз посадить в лужу некоего «знатока» («знатоки» эти куда хуже любительницы косметики «Деникин»). Сей «тоже историк» распинался о том, что почти все известные «белые» песни — позднейшие подделки. Если бы речь шла о том же «Поручике Голицыне», я бы не спорил, но помянут был любопытнейший текст «Прощания славянки», написанный, судя по всему, весной 1920 года в Крыму. Он достаточно известен прежде всего своим ударным куплетом:

Через вал Перекопский шагая,

Позабывши былые беды,

В дни веселого, светлого мая

Потянулись на север Дрозды.

С точки зрения «знатока» — очевидная подделка, причем недавняя. Заодно была разоблачена казацкая песня Русско-японской войны («За рекой Ляохэ загорались огни») — основа будущего «красного» вариант Николая Кооля. Песню про Ляохэ, оказывается, написал журналист Виталий Апрелков в 2000 году.

Не вытерпел, снял с полки соответствующий том: «Русская армия генерала Врангеля. Бои на Кубани и в Северной Таврии». Читаю воспоминания артиллериста Виктора Ларионова:

Пели и новую, уже сложенную в Крыму полковую песню:

Через вал Перекопский шагая,

Позабывши былые беды,

В дни веселого, светлого мая

Потянулись на север Дрозды.

Оснований не верить штабс-капитану Ларионову нет, а посему следует признать, что этот вариант «Прощания славянки» не только существовал в мае 1920 года, но и стал полковой песней Первого полка Дроздовской дивизии. Отчего Первого? Чуть выше Ларионов упоминает «первую роту Первого полка», несущую свой традиционный Андреевский флаг под пение «Славянки».

Вопросы, господа знатоки?

Осталось разобраться с рекой Ляохэ. Жаль, времени мало.

Если же судить по гамбургскому счету, основания для эмоций у нынешних «красных» и «белых» имеются. Давняя война, о которой многие напрочь забыли, аукается до сих пор. Ее итогами (окончательными, а не перекопскими) не могут быть довольны ни Голицыны, ни Кибальчиши. Такую историю, которую мы имели в ХХ веке, не в силах были представить даже самые фанатичные Павки Корчагины. И дело не в злодее Сталине, которого принято предавать дежурному проклятию. Точнее, не только в нем.

Пора перейти к техническим подробностям, игнорируемым в предыдущих записях. Сегодня в 11.20 провел пробную активацию Q-чипа. Результат положительный. Следующая проверка — через два дня.

Пробный пуск программ, скачанных с диска, тоже удачен. Я не зря предпочел переплатить за оригинальный диск, а не пользоваться самопальной копией. Считать копейки уже не имеет смысла. Впрочем, главное — чип, «несуществующее» чудо Джека Саргати. Первое время постоянно прислушивался: как «оно» там. Сама мысль, что «оно» имплантировано в мозг, порой приводила в состояние, близкое в панике. Размеры чипа и его местонахождение мне хорошо известны, но это не слишком успокаивало. Помог Журнал № 1. Первый подробно описывает подобные же ощущения, постепенно сменявшиеся привыканием и даже легкими насмешками над прежними страхами. Все верно. То, что я отказался удалять в нашей клинике, куда крупнее и значительно опаснее. А ведь привык! Не то, чтобы совсем…

Боли пока терпимые, можно сказать, вполне штатные. Три-четыре спокойные недели у меня есть. Однако требуется принять принципиальное решение. Доводить дело до приема наркотиков нельзя — я еще хочу вернуться и побыть некоторое время в этом лучшем из миров. Кроме того, даже относительно безвредный морфин может нарушить функции мозга, в результате чего Q-чип станет бесполезен. Значит, следует поспешить.

Из новых болеутоляющих хвалят КЕТОРОЛАК. Хорошо отзываются о «полинезийском пенициллине» НОНИ, однако назойливая реклама начинает смущать. «Замечательная лечебная сила этого чудесного полинезийского растения медицинская наука долгое время игнорировала — но только до сегодняшнего времени!» Лет пятнадцать назад в таких же выражениях рекламировали чудодейственную целебную силу белого керосина.

Q-исследования: результаты и перспективы.

3. Основные направления: современное состояние (продолжение).

Если «хакеры сновидений» и последователи Джимми-Джона были известны исключительно в кругу исследователей Ноосферы и (отчасти) прикладных мистиков, то движение DP-watchers («Наблюдающих сны о Прошлом», «DP» — «Dream of the Past») некоторое время пользовались весьма широкой популярностью. Свидетельством этого стала не только DP-мода (об этом — ниже), но и возникновение многих легенд, связанных с данным феноменом.

Одна из таких легенд посвящена открытию DP-эффекта. Она гласит, что в июле 1993 года некто Том Брэйвуд, житель города Сан-Диего, Калифорния, принял одновременно три таблетки. Среди лекарств был диазепам — вариант препарата валиум. В результате примерно через минуту после приема последовала потеря сознания, длившаяся около шести минут. За это время Брэйвуд успел, по его уверению, побывать (позже стал использоваться термин «погрузиться») в собственном прошлом (в 1982 году).

Легенда кажется весьма сомнительной. По другим сведениям DP-эффект был открыт в одной из крупных медицинских корпораций во время испытания новых лекарств.

Некоторые особо увлеченные «наблюдатели» считали также, что истоки DP следует искать еще в 40-х годах ХХ столетия, в том числе и в печально знаменитом Филадельфийском эксперименте. Никакими доказательствам столь смелое предположение не подкреплялось.

Несмотря на разные оценки DP-эффекта, почти все они сводятся к тому, что «наблюдатель» оказывался в собственном Прошлом (вариант — в «параллельно временном потоке»). Время пребывание варьировалось от нескольких минут до нескольких суток. Варианты «трех таблеток» постоянно множились, позже стали применяться уколы сильнодействующих препаратов, в том числе наркотических.

«Наблюдатели» (из научного интереса и по более приземленным причинам) неоднократно пытались «изменить» собственное Прошлое (или то, что они за Прошлое принимали). Результаты такого вмешательства оценивались по-разному, но в любом случае они были (если были!) незначительны.

Движение DP-watchers быстро приобрело немалую популярность, в том числе благодаря наличию сотен интернет-сайтов, нескольких журналов и ряда легальных объединений. В широкую продажу поступили особые DP-часы с пустым циферблатом (не удержался — прикупил). Власти некоторое время воздерживались от какого-либо вмешательства.

При всей своей активности DP-watchers, однако, так и не смогли понять, что стоит за эффектом: обычная галлюцинация или действительно некое перемещение по собственной жизни. Отколовшиеся от основного движения приверженцы «черного DP» (применявшие сильные наркотические средства) заявляли об удачных случаях перемещения в «параллельные миры», что не было, однако, ничем доказано.

Огромный материал опытов по «погружениям» никем не обобщался и не систематизировался. Движение DP-watchers постепенно вырождалось в своеобразный клуб любителей «ноосферного экстрима».

Осенью 2004 года, после ряда смертных случаев, связанных с употреблением недоброкачественных лекарств и наркотических средств, власти многих стран, включая США и РФ, приравняли DP к обычной наркомании, после чего движение быстро распалось и ушло в подполье. В настоящее время деятельность DP-watchers фактически сошла на нет.

Наиболее трезвые исследователи Ноосферы считают, что вся эпопея с DP была заранее продуманной авантюрой, организованной наркоторговцами и производителями лекарственных препаратов. Джек Саргати и его единомышленники, первоначально относившиеся к «наблюдателям» снисходительно, впоследствии решительно их осудили. Заявления некоторых фанатиков DP о том, что они создали вплотную подошли к созданию «машины времени» (или даже создали ее) нельзя принимать всерьез.

TIMELINE QR -90-0 2–1

Мир не хотел меняться. Он и так был совершенным — от последней снежинки, от обломанной черной ветки, брошенной в январский сугроб — до кроваво-красного солнца, не спеша поднимавшегося над белыми конусами спящих терриконов. Мир не хотел расти, раздвигаться вдаль — вдоль узкой ленты «железки», уходить в сторону короткими станичными улицами, рваться на части с каждым снарядом, разбрасывавшим черные комья ни в не повинной земли. Мир чуял в себе чужака. Не в силах его отторгнуть, Мир пытался сопротивляться, то упруго пружиня, то поддаваясь для виду и становясь бездонной топью, не замерзающей даже в крещенский мороз.

Миру незачем было становиться другим. Путь, которым он двигался из Вечности в Вечность, казался не самым лучшим, не оптимальным даже, но единственно возможным. Мириады песчинок-судеб, сталкиваясь и расходясь, умирая и рождаясь, незаметно для себя толкали невероятную тяжесть Вселенной, и Мир неспешно, словно нехотя, двигался согласно этому неисчислимому броуновскому движению. Чужая, пришлая воля, маленькая неприметная бабочка, когда-то выдуманная американцем Брэдбери, была лишней, опасной — и тысячи песчинок-душ неосознанно, подобно лейкоцитам в открытой ране, пытались ей помешать. Но их порыв, тоже не предусмотренный и не учтенный, лишь увеличивал отклонения от извечного пути. И вот уже менялось то, чему незачем меняться, легкие круги на черной воде вскипали гребнями волн, разбивая крепкий зимний лед.

Он не знал всего этого — и не мог знать. Он лишь чувствовал сопротивление, внезапную упругость не подвластного ему бытия — в каждом новом дне, в каждом новом бое, в каждом глотке ледяного зимнего ветра.

Он не спорил. Он жил. Его мир несмотря ни на что был прекрасен.

* * *

— Хивинский, какого черта атаковали в конном строю? Мы же решили — только в пешем, коней — коноводам. У них же пулеметы…

— Ай, бояр! Не ругай, бояр!..

— Поручик, вы — не Текинский полк, я — не Корнилов. Так что не надо про «бояра», не смешно… Вы, между прочим, инженер по образованию, а не гусар. Я вас в саперы переведу!

— Не губи, бояр, отслужу, бояр!.. Николай Федорович, да там же мастеровые, Красная гвардия, даже не матросы, они винтовку заряжать не умеют. Вы же видели: сразу за мир проголосовали — двумя руками.

— Хивинский!.. Господин полковник, Леопольд Феоктистович, скажите вы ему!

— Ну-ну, молодые люди! К чему горячиться? А вы, Михаил Алаярович, не обижайте командира — и авторитет не подрывайте. Сказано пешими — значит, пешими. Сказано рачьим способом — извольте-с соответствовать.

— Ой, бояр! Стыдно мне, бояр. Пойду харакирю делать, бояр!

— Господин поручик!!!

* * *

Он не видел, не мог видеть вечного движения своего Мира — маленького и одновременно такого огромного, не мог рассмотреть ускользающий от взгляда хоровод песчинок-душ. Мог лишь чувствовать — и сомневаться. Теорию он помнил: от первой стадии неверия и шока…

…Я знаю, что это — не настоящее!

Через вторую, через «синдром шлема», отсекающий эмоции, превращающий жизнь в компьютерную «стрелялку» — к растворению, к полной гармонии.

Гармония не наступала. Мир был по-прежнему отделен стеклом. Местами оно истончилось, местами треснуло, но рука то и дело натыкалось на его холодную поверхность. Иногда стекло казалось льдом — непрозрачным, неровным, как тот, что покрывал маленькие окошки затерянной среди донской степи хаты.

Еще одна странность этого странного мира. Хутор под соломенными стрихами — обычный, малороссийский — а жили в нем казаки, столь же обычные служивые донцы. Но он уже не удивлялся. Здесь, на южной околице Каменноугольного бассейна, который еще не называли Донбассом, можно было увидеть и не такое.

Он привык.

Я… Я привык.

* * *

— Их шепот тревогу в груди выселил,

а страх под черепом рукой красной

распутывал, распутывал и распутывал мысли,

и стало невыносимо ясно:

если не собрать людей пучками рот,

не взять и не взрезать людям вены —

зараженная земля сама умрет —

сдохнут Парижи, Берлины, Вены!

Вдобавок ко всем своим неисчислимым недостаткам поручик Хивинский очень любил современную поэзию. Добро бы еще туркменскую (текинскую? узбекскую?), так нет же! Выпускник Николаевского инженерного училища предпочитал даже не русский «серебряный век», а самых настоящих кубо-футуристов.

Декламацию Бурлюка и Крученых я пресек. Запретить Маяковского не решился.

— Дантова ада кошмаром намаранней,

громоголосие меди грохотом изоржав,

дрожа за Париж,

последним на Марне

ядром отбивается Жоффр…

Читал Хивинский отменно. Легкий акцент, скользивший в его обычной речи, пропадал без следа, слова падали четкие, совершенные, изысканно-холодные. Форма примиряла с содержанием. Даже полковник Мионковский, приходивший в ужас от одного упоминания «современных», слушал внимательно, не пропуская и звука. Густые брови сдвинулись к переносице, огромная ладонь уютно устроилась в седой бороде…

— В телеграфах надрывались машины Морзе.

Орали городам об юных они.

Где-то на Ваганькове могильщик заерзал.

Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене…

Показалось, что я ослышался. Это что, Маяковский? Писалось три года назад, сейчас — январь 1918-го, факельщики двинутся по мюнхенским улицам только через несколько лет. Их главный пока даже не подозревает о грядущих «факельцугах», задыхаясь от иприта где-то на Западном фронте…

Поэт! Опасные они люди, поэты.

— Теперь и мне на запад!

Буду идти и идти там,

пока не оплачут твои глаза

под рубрикой «убитые»

набранного петитом…

Нам пока не идти на запад. Там — войска Антонова-Овсеенко, там черноморские моряки, высадившиеся на побережье Азовского моря. На север тоже нет хода, на севере Сиверс и его балтийцы, прочно занявшие Каменноугольный бассейн. На востоке — заснеженная степь до самого Царицына, где собирает войска будущий диктатор Северного Кавказа Автономов.

Можно только на юг. Но там нас не слишком ждут. Для «максималистов», будущих «красных», мы — «кадеты». Для тех, кто на юге, для Войска Донского и Алексеевской организации мы…

И в самом деле, кто мы для них?

— Ну, не понимаю, господа! — лапища Мионковского оставила в покое бороду, скользнула по расстегнутому тулупу. — Зачем так уродовать слова? Конечно, когда-то и Надсон казался чем-то из ряда вон, но такое… Нет, нет, не мое!

Бой позади — внезапный, короткий, почти бескровный. Красногвардейский отряд предпочел сдаться, услышав лихое гиканье нашей импровизированной конницы. Хивинский все-таки молодец.

— Ну, тогда вам, Леопольд Феоктистович, Ломоносова должно читать, — меланхолично парировал поручик. — Вот-с, обратитесь к Николаю Федоровичу, он, как и вы, истинный ретроград.

Интересно, как там дела у фольклориста Згривца? Сил у него побольше, но и противник серьезнее — красные казаки Подтёлкова. Зато у штабс-капитана — бронеплощадка, страшная и ужасная «Сюзанна ждет!» Поэтому я и рискнул, взял с собой батарею вместе с Мионковским, нашим Рere Noёl.

— Что? — наконец, сообразил я. — Ломоносова? «Борода предорогая, жаль, что ты не крещена…»?

Леопольд Феоктистович смущенно заерзал. За седую бороду его и прозвали Рождественским Дедом. За нее — и за то, что в отряд он пришел аккурат в сочельник, причем с большим и тяжелым мешком.

В мешке была тщательно проложенная ветошью артиллерийская оптика. Подарок пожилого отставника, помнившего еще Шипку и Шейново, оказался очень к месту.

Я поглядел в белое, затянутое льдом окошко. На войне — перерыв, до утра можно не спешить. Хоть Маяковского читай, хоть Ломоносова, хоть Андрея Вознесенского. Всяческие «янки» при дворе осчастливленных ими Артуров предпочитали Высоцкого, но гитары в хате не оказалось, да и отвыкли мои пальцы от «трех аккордов».

Ладно…

— Тоже современное, — объявил я. — Современней некуда.

…Только через девять лет напишут.

— Зато почти про нас с вами. Даже погода соответствует.

Я вновь покосился на заледенелое окно. Партизанить в зимней степи — тот еще бал-маскарад. А впереди — февраль, страшный месяц «Доживи до весны»…

— Широки просторы. Луна. Синь.

Тугими затворами патроны вдвинь!

Месяц комиссарит, обходя посты.

Железная дорога за полверсты.

Рельсы разворочены, мать честна!

Поперек дороги лежит сосна.

Дозоры — в норы, связь — за бугры, —

То ли человек шуршит, то ли рысь…

В будущем Ледяном походе корниловцы станут шарахаться от железных дорог, переходя их с боем, словно партизаны Ковпака. Мы поступали наоборот. Угля и паровозов у Каменноугольном бассейне хватало с избытком, а бесконечная паутина «железки» позволяла без особого труда исчезать на целые недели — как бы ни надрывались в телеграфах машины Морзе — появляясь там, где нас не ждали.

Приходилось думать и о будущем. Конница у нас уже была, немного, конечно, всего три десятка сабель…

— Эх, зашумела, загремела, зашурганила,

Из винтовки, из нареза меня ранила!

Ты прости, прости, прощай!

Прощевай пока,

А покуда обещай

Не беречь бока.

Не ныть, не болеть,

Никого не жалеть,

Пулеметные дорожки расстеливать,

Беляков у сосны расстреливать…

А еще мы начали устанавливать трофейные «максимы» на обычные сани. Выходило недурственно. По первой весенней траве побегут и рессорные тачанки-ростовчанки — пулеметные дорожки расстеливать.

— Отменно, — констатировал поклонник кубо-футуризма. — Только… Николай Федорович, беляки — это зайцы? Или… Мы?

* * *

А еще он… А еще я временами начинал поглядывать на мир за стеклом с определенным сомнением. Не факт существования беспокоил — вот он факт, тронь рукой, не вселенские непостижимые законы, Эверетт с ними со всеми. Мир, маленький и совершенный, внезапно оборачивался чем-то слишком знакомым, до тошноты привычным. А сомневался я в том, стоило ли вообще огород городить, если и в этой Вселенной приходилось упираться лбом даже не в воспетую классиками «историческую необходимость», а в нечто более ординарное, зато куда как конкретное. Скажем, данный китель цвета хаки…

…«Морозовской» первосортной диагонали, хорошо пригнанный, пахнущий утюгом и одеколоном. Серебряные погоны с двумя просветами, светлые аксельбанты, на правой стороне — знак Академии Генерального штаба. Еще выше — красный Владимир, правда, без мечей.

Великолепие несколько портили штаны. Не брюки, а именно они, в полоску и чуть коротковатые. По-видимому, по этой причине Китель пытался прятать ноги под стол.

— Господин… а-а-а… Кайгородов, а имеются ли у вас документы, удостоверяющие вашу службу в… а-а-а… Российской императорской армии?

В руке Китель вертел ножик для разрезания страниц. Привычное оружие!

— Не имеется, — честно признался я. — В Императорской — не служил. Но сейчас речь не обо мне…

Интересно, какого идиота во время войны не заинтересует отряд в триста штыков с бронеплощадкой и батареей пехотных 7,62-миллиметровых орудий? А вот поди ж ты!

— Отчего же не о вас, господин… а-а-а… Кайгородов? Вы изволили прийти в вербовочное бюро Алексеевской организации, значит, речь идет прежде всего о вас… Кстати, могу сообщить по секрету, что отныне мы именуемся Добровольческой армией.

Я лишь вздохнул. Вот спасибо, поделился! Даже если бы я не читал школьный учебник, об этом «секрете» уже раззвонила утренняя «Донская волна». Не только о нем, конечно. Приезд генерала Корнилова в Новочеркасск, предстоящий перевод штаба «добровольцев» в Ростов… Легко работается местным Штирлицам!

Пока штаб еще здесь — Новочеркасск, столица Войска Донского, улица Барочная, воспетая и прославленная в сотнях мемуаров. Я тоже сунулся в обитель будущих первопоходников — чтобы наткнуться на Китель.

— Видите ли, господин Кайгородов…

— А-а-а… — подсказал я.

Ноги в полосатых штанинах нервно задергались.

— …У нас очень строгий отбор. Очень, очень строгий… А-а-а… Если бы вы — или чины вашего, как вы утверждаете, отряда Зуавов, имели бы рекомендации от кого-то из сотрудников генерала… а-а-а… Алексеева…

— От Чернова не подойдут? — наивно уточнил я. — Рекомендации?

Я не шутил. Посланец от Виктора Михайловича Чернова, спикера Учредилки и несостоявшего президента России, приезжал в отряд на прошлой неделе. Эсеры не забывали своих. Оружие лишь пообещали, но деньги вручили вполне реальные.

Однорукий прапорщик Веретенников, ныне командир 2-й Социалистической роты, ходил гоголем и требовал поднять красный флаг на башне бронеплощадки.

Кажется, с Черновым я пересолил. Китель дернулся, привстал… Я перевел взгляд на его штаны и принялся считать полоски.

— В любом случае, господин Кайгородов, прием в Добровольческую армию осуществляется в индивидуальном порядке. Ни о каких отрядах и речи быть не может, равно как о каком-либо «сотрудничестве». Чины вашего… Ваши, пардон, Зуавы должны явиться сюда для личного собеседования. Тех, кто будет достоин…

Я подождал, но договаривать Китель не стал. Даже «а-а-а…» не удостоил.

— Штаны погладьте, — посоветовал я и повернулся через правое плечо.

«Белая гвардия! Путь твой высок…» Ага!..

* * *

Возле входной двери кто-то заботливо пристроил старое ведро, от которого за десять шагом несло окурками. Рядом скучал колченогий стул. Я нерешительно остановился, полез рукой в карман полушубка, нащупал твердую пачку. Курить на морозе не хотелось, в конце концов, меня никто не торопит.

Стул я проигнорировал, предпочтя широкий низкий подоконник. Размял папиросу, сложил гармошкой, достал пленного «австрийца»…

Щелк!

Черт меня сюда понес, на Барочную! О чем я думал договориться с этими Голицыными и Оболенскими, с этим Kornilov`s Traveling Band? У них-то и армии нет, разговаривать надо с Донским правительством, с Калединым…

У которого, впрочем, тоже с войсками декохт.

Входная дверь хлопнула, но я даже не повернул головы, глядя в мутное, давно не мытое окно. Еще один, «доброволец», поди. А мне что тут делать? Не иначе переслушал в детстве про «Четвертые сутки пылает станица…» Стоп, какая станица? Детство — это «Неуловимые мстители», про поручика с корнетом я впервые услыхал только после первого курса, в экспедиции. «Белая романтика» вспомнилась с эполетам и аксельбантами? Гены требуют, из глубины хромосомин взывают? Какие требуют, а какие совсем наоборот. Что бы сказал мой дед-Кибальчиш? Страшно представить!..

— Разрешите прикурить?

— Да, конечно…

Не глядя, протянул зажигалку-трофей, потом все-таки обернулся. Некто ушастый и усатый в теплой зимней фуражке не слишком умело сворачивал «козью ногу». Я сочувственно вздохнул, извлек из кармана «Salve»:

— Барских не желаете?

— О! Крайне признателен, сударь! Только с позиций, купить не успел.

Пачка была последней, и я прикинул, где в Новочеркасске можно достать мои любимые с ваткой.

— А не подскажете, господин…

На синих погонах — один просвет без всяких звездочек. То ли капитан, то ли…

— Есаул, — улыбнулся ушастый, перехватив мой взгляд. — Войско Донское.

Улыбка у есаула оказалась чрезвычайно приятной, хотя и слегка снисходительной. Встретил штафирку!

— Спасибо, господин есаул. Я, знаете, личность глубоко штатская…

Улыбка погасла, ярко блеснули глаза — синие, в цвет погон.

— Но вы, как я вижу, все-таки пришли сюда, а не в ресторан «Арагви», господин…

«Арагви»? Что-то помнится, кажется, встречал в мемуарах Суворина. Хвалили-с!

— Кайгородов Николай Федорович.

— Чернецов Василий Михайлович. К вашим услугам.

Кто-о-о?! Стоп, я чему я удивляюсь? Есаул и должен быть здесь, в Новочеркасске, именно сегодня его отряд отозвали с фронта, я лишь не знал, что мы встретимся на Барочной.

Я глубоко затянулся, наслаждаясь прекрасным турецким табаком. Повернулся к окну, попытался пустить колечко дыма. Давно не тренировался, правда…

…Одно колечко, второе… Неплохо! Хорошо! Даже отлично!..

— Ну как там мои пушечки, Василий Михайлович? Бахают?

Моргнул, взглянул недоуменно. Приоткрыл рот… Наконец, резко выдохнул:

— Не может быть! Капитан Филибер?!

— К вашим…

Ай! Душить-то меня зачем? Ребра, ребра!..

— Филибер! Филибер, вы! Ну, слава богу, наконец-то. Где вы все время прячетесь? Я же давно хотел… Я же… Вы меня тогда так выручили! Если бы не ваши трехдюймовки…

— Ва-си-лий Ми-хай-ло-вич! Кости не ломайте!.. Господин есаул-у-ул!..

Теперь мы смотрели друг на друга. Чернецов смешно морщил нос, качал головой. Но вот улыбка исчезла, затвердел взгляд:

— Договоримся сразу. Без «ичей», без «есаулов» — и на «ты». Если не в строю.

Я охотно кивнул. Усмехнулся:

— А ты меня, Василий, сначала построй.

* * *

— А чего ты от них хотел, Филибер? Правильно говоришь: бродячие музыканты. Traveling Band — правильно? Я бы и сам сюда век не совался, так Каледин прислал. Совсем на фронте хреново, жмет Сиверс, уже Миус переполз. Морячки в Таганроге высадились, на Батайск идут, кокаин нюхают… И даже не в этой сволочи, я тебе скажу, дело. Наши воевать не хотят, уперлись — мол, договоримся, большевики Дон признают… Про Голубова слыхал? Не избрали атаманом, вот и решил шансом воспользоваться. Очень опасный, хуже него — только Подтёлков… Тут ведь какая идея была? Отряды создаем — маленькие, но кусучие. Семилетов, Курочкин, Греков, Федя Назаров, я… Переносим войну на территорию противника, штабы громим, коммуникации разрываем. «Партизанка», одним словом. А в это время Атаман войско поднимает. Хотя бы две дивизии, хотя бы одну… Чего вышло, сам видишь. У меня в отряде — студенты с гимназистами, смотреть жутко, скаутский лагерь — не армия. А офицеры… Здесь, в Новочеркасске однажды собрались тысячи полторы, полк целый. О делах, значит, покалякать, о текущем моменте. Я им этот момент и разъяснил. Я, говорю, пойду драться с большевиками, и если меня убьют или повесят «товарищи», буду знать, за что. А за что они вздернут вас, когда придут? Ясно за что — за шею! И знаешь, сколько ко мне в отряд записалось? Аж двадцать семь человек. И те после разбежались. Вот так и воюем. Не Сиверс нас разобьет — свои сдадут, вот что страшно. Как ты у себя в Каменноугольном держишься, не представляю. А теперь… Хочу у Корнилова батальон выпросить — всего на одну операцию. Есть задумка «товарищей» потрепать, может, еще несколько дней выиграем. А ты, Филибер, вот что: к Корнилову не ходи, и к Алексееву не ходи. Они — кубыть Иван Иванович с Иваном Никифоровичем у Гоголя — меж собой разобраться не могут. Ты с Деникиным поговори, Антон Иванович среди этих… музыкантов самый вменяемый. Нет, лучше сделаем. Я сегодня Каледину скажу, он записочку черкнет… Тебя не только выслушают — ковровую дорожку простелят. И не пропадай, Филибер, самое время сейчас вместе держаться. Самое, я тебе скажу, время!..

* * *

За окном шел снег и рота красноармейцев…

Я толкнул тяжелую дверь, вдохнул чистый морозный воздух, оглянулся… Как в детстве: сначала налево, потом направо. Со снегом — угадал, вовсю валит. А красноармейцы скоро пожалуют…

Одернул полушубок, поправил башлык (никак не научусь носить!). Увы, кожаное пальто сейчас не по сезону.

Пуста Барочная. Красная армия пока не подвалила, Белая меж собой разбирается (кубыть Иван Иванович с Иваном Никифоровичем), простому обывателю лишний раз высовывать нос в такую непогоду ни к чему. Извозчиков нет, таксомотор только в самом центре поймаешь… Пешком? А куда деваться?

Сапоги скользили по снегу, холод забирался под плохо завязанный башлык… «На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка…» Мой новый лучший друг не спешил раскрывать главную Военную Тайну — свою «задумку». Еще один Кибальчиш — с большими ушами… Через несколько дней он двинется в рейд на станцию Глубокая, где сейчас штаб большевиков, готовящих наступление на Каменскую-Новочеркасск. Возьмет с собой чуть больше роты — все, что сможет наскрести. Такое у него уже получалось — в Дебальцево, где была ликвидирована вся верхушка местной Красной гвардии. Но на этот раз фарт не выйдет. «Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!» Как там дальше у Луговского? А никак:

Стой!

Кто идет?

Кончено. Залп!!

Ушастый даже не узнает, что Каледин расщедрится: даст ему сразу полковника, минуя одно звание. Так и отправится на последний смотр в синих погонах с одним просветом. Предупредить? А послушает? Конечно, не послушает, у него — и у Каледина, и у всех остальных — только и надежда на такие рейды, на булавочные уколы в брюхо нарождающейся непобедимой и легендарной Рачьей и Собачьей РККА. Вот и рискуют, кладут головы.

Эх, раз (и), два (и) — горе не беда.

Направо околесица, налево лабуда…

Снег бил в лицо, рукам было зябко даже в карманах, по пустой улице мела поземка. «Итак, начинается песня о ветре, о ветре, обутом в солдатские гетры, о гетрах, идущих дорогой войны, о войнах, которым стихи не нужны…» Как бы поступил премудрый Янки из Коннектикута, попав в Камелот-Новочеркасск? Ясное дело, вызывал бы дюжину биороботов, синтезировал танковую колонну, подключил бортовой компьютер для составления Великого Плана… А еще лучше, вколол бы каждому офицеру, прячущемуся сейчас от фронта, дозу возбуждающего в соответствующее место. Пятьдесят кубиков патриотизма, пятьдесят — инстинкта самосохранения. Прав Василий — перевешают, перережут, в лагерях, за колючкой переморят… Нет, не поможет! Я тоже мог бы положить на стол Каледину карту со всеми «красными» силами-резервами. Даже компьютер не нужен, без него помню. И это ничего не изменит. Его величество Исторический Процесс — логичный, закономерный, никаким «янки» не поддающийся. «Широки просторы. Луна. Синь. Тугими затворами патроны вдвинь!.».

Я чертыхнулся, дернул за край ни в чем не повинного башлыка, подставляя шею морозу и ветру. «Не пропадай, Филибер!.». Я-то не пропаду, друг Василий…

Снег… Рота красноармейцев на подходе.

* * *

Юнкер Принц ждал меня, там, где и договаривались — в огромном неуютном номере гостиницы «Европейская», где даже ковры пропахли клопами. К моему удивлению, он был при полном параде: темный костюм, шелковая рубашка, галстук-бабочка. Очки новые — в золотой оправе.

Форму в поездку я надевать запретил. Мало ли, кого по пути встретить придется? Пришлось моему Принцу путешествовать в сущем рванье, поэтому когда парень попросил разрешения приодеться, возражать не стал. Благо, денежное довольствие в отряде выдавали регулярно.

— Господин капитан Юнкер фон Приц… Николай Федорович, я… Я смешно выгляжу?

— Что вы, Сергей! Вид у вас очень даже… А мы куда-то собираемся?

Оклад Принцу я установил офицерский. На нем висела вся наша бухгалтерия, кроме того, парень был вынужден заниматься еще и адъютантскими обязанностями, от чего изрядно страдал. Но я был неумолим: в отряде хватало бойцов с нормальным зрением. К тому же характер у меня — не сахар, а мы с Принцем уже успели притерпеться друг к другу.

— Какая тетушка, Сергей? Ах, да, рассказывали, помню. Думаете, нас будут рады видеть? Не знаю даже, плана на вечер у меня нет, даже пакистанского… Ладно, ведите!

К тетушке? А почему бы и не к тетушке?

* * *

— …Господа, господа, чаю, пожалуйста, чаю! И пирог, господа, угощайтесь, угощайтесь!..

— Эх, пропала Россия!

— «Я синеглаза, светлокудра.

Я знаю — ты не для меня…

И я пройду смиренномудро,

молчанье гордое храня.

И знаю я — есть жизнь другая,

где я легка, тонка, смугла,

где от любви изнемогая,

сама у ног твоих легла…»

— Иверскую часовню — вдребезги, одни кирпичи остались. На Спасской башне икону расстреляли, и Чудов монастырь пострадал, и Большой дворец. А юнкеров-мальчиков — штыками, штыками…

— Ироды, ироды!

— Чаю, господа, чаю!..

— «И, замерев от сладкой муки,

какой не знали соловьи,

ты гладишь тоненькие руки

и косы черные мои…»

— Николай Федорович! Вот вы все время говорите о войне. Что начинается, что это — лишь первые зарницы. Какая война? Никто воевать не хочет, с нашего курса почти половина по домам разъехалась. Если чуда не произойдет, большевики придут и сюда, и в Киев, и на Камчатку. Я это не тому, чтобы оружие бросить, но вы же видите — никто и не думает сопротивляться, даже казаки!..

— Вы правы, Сергей. И — неправы. Я слыхал про одну великую… великую Империю. Однажды три… три губернатора собрались и решили, что этой Империи больше нет. И ее не стало — никто не вышел на защиту, ни один танк, ни один человек. Но сейчас так не будет. Чтобы победить, большевики распустили армию — двенадцать миллионов «человеков с ружьем». Эта лавина сметает, как цунами, все на своем пути — а следом идут Антонов и Сиверс. Они еще не понимают, что волна дойдет до краев — и отхлынет назад. И тогда начнется по-настоящему. Даже если один из дюжины не довоевал, представляете, сколько будет желающих пострелять? Не за царя или за Маркса, а просто так, потому что привыкли. Это и есть секрет войны, Сергей: миллионы тех, кто с ружьем, кто хочет — и кто будет сражаться…

— Чаю, господа, чаю! И как вам пирог? Правда? О-о, вы льстите, на Рождество был, конечно, удачнее…

— Ироды проклятые, ироды!

— Нет, нет, господа, отчаиваться рано. Открою вам секрет: в Москве создан Национальный центр, он уже ведет переговоры с союзниками, те обещают прислать двадцать дивизий. Правда, придется уступить французам Новороссию. Но что делать, господа? За спасение отечества надо заплатить. Так думает сам Милюков!

— «И, здесь не внемлющий моленьям,

как кроткий раб, ты служишь там

моим несознанным хотеньям,

моим несказанным словам.

И в жизни той живу, не зная,

где правда, где моя мечта,

какая жизнь моя, родная,

не знаю — эта, или та…»

— Но сейчас… Николай Федорович, выходит, сейчас на нас идет цунами? Что же делать? Мы же его не остановим!

— Его никто не остановит, Сергей. Но мы должны выжить, переждать, когда схлынет вода — и попытаться собрать уцелевших. Тогда… Может быть, тогда…

— Да, да! Если нас поддержат союзники, если Клемансо пришлет войска… Понимаю, господа, я и сам патриот, но Россия сошла с ума. Да-с! Сошла с ума. И сейчас требуется тре-па-на-ци-я! Пусть хирург будет иностранный — не беда. Да-да, так думает Милюков, сам Милюков!..

— Чаю, господа! А вот и пышки, они, кажется, прекрасно получились. Прошу вас, прошу…

— Николай Федорович, а что такое «пакистанский план»?

Лабораторный журнал № 4

14 марта.

Запись шестая.

Сходил на работу, провел занятия — и сразу же стало легче. В отличие от коллег-кафедралов, уже все знающих и прячущих взгляд, студиозы ни о чем не подозревают. Можно работать от души, забыв хотя бы до окончания очередной пары, что семестр доработать уже не удастся. Все те же коллеги намекали, что могу заменить меня прямо сейчас, дабы я смог поскорее «лечь» в Померки под хирургический нож. Понимают — бесполезно, все равно советуют. А вдруг?

В Померки я съездил. Походил между корпусами, заглянул в хирургический. Там пахнет смертью. Не хочу! Заканчивать путь в стенах, пропитанных страхом и болью? Нет, нет!

Решил — и хватит об этом. Читать Журнал куда интереснее.

Если я по долгу своей исторической службы много лет изучал Гражданскую войну в России, то Первый интересовался пушкинской эпохой (редактор!). Подозреваю, именно туда он первоначально стремился. Насколько я помню (надо уточнить!) все сие должно было записано, как «QR-170-0» — с условием, что Первый собирался выстроить Q-реальность 1830 года.

С формулами (и формулировками) требуется разобраться, поскольку перед началом опыта нужно будет сделать подробную запись по всей форме. «Работа должна иметь название — заголовок, а каждый ее этап — подзаголовок, поясняющий выполняемую операцию» — как и требуют Правила.

Причины своего отказа от «— 170» ("-" — Прошлое, "170" — годы от "точки пребывания") Первый прямо не формулирует, однако то и дело намекает. К примеру:

«Дверь в Прошлое вначале кажется вратами в Рай. Однако, если присмотреться, перед нами не врата, а открытый бомболюк, через который тебя сбросят с парашютом на невидимую во тьме землю. Гарантий по поводу парашюта никто не дает».

Излишне образно, но по сути верно. Реконструкция реального Прошлого (а не антуража из очередного телесериала) способна преподнести не самые неприятные сюрпризы. Первый резонно замечает, что в столь милую «каждому интеллигенту» (меня прошу не вписывать!) эпоху Пушкина и Лермонтова отсутствовали не только пресловутые ватерклозеты, но и привычная нам медицина, что уже совсем не смешно. Новости же из, допустим, Лондона будут приходить хорошо если на пятый день. Могу добавить от себя, что люди ХХI века при всех своих недостатках куда более свободны. Привыкли! Сословные традиции (чины, титулы, свиные рыла и калашные ряды) будут казаться нам чем-то совершенно непереносимым. Пережитые в ХХ веке революции не прошли даром. Глядя на любого задирающего нос начальничка, мы в глубине душе уверены, что и на него найдется ВЧК — и не без удовольствия себе это представляем. Современники Пушкина были куда более патриархальны, безропотно корясь всякой власти, аще от Бога.

Первыми в практическом плане этот вопрос изучили DP-watchers. Их «погружения» не достигали таких глубин, речь шла не о «-170», а максимум о пятнадцати-двадцати годах. Но и этого хватило. Достаточно представить себе современного человека где-нибудь в начале 1980-х. Это только кажется, что «там» было все так же, только без колбасы и с партсобраниями.

Адаптация в чужом времени — тема отдельная. Авось, и до нее очередь дойдет.

В подобные ментальные бездны Первый не заглядывал, ему вполне хватило дровяного отопления и отсутствия инсулина. В Q-реальности мы не столь подвержены болячкам, но если есть предрасположенность, то невольно задумаешься.

Итак, выбор Первого вполне понятен. Хворобьев предпочел остаться в нелюбимом, но привычном Пролеткульте.

На этом Журнал № 1 можно закрыть, разве что еще раз перечитаю последние страницы. Формулы, формулировки… Скучно, но необходимо.

В качестве интерлюдии зафиксирую окончание истории с рекой Ляохэ. Как говорится, я так и знал.

За рекой Ляохэ загорались огни,

Грозно пушки в ночи грохотали,

Сотни храбрых орлов

Из казачьих полков

На Инкоу в набег поскакали.

Пробиралися там день и ночь казаки,

Одолели и горы и степи.

Вдруг вдали, у реки,

Засверкали штыки,

Это были японские цепи…

«Знаток», о котором я уже писал, не одинок в своем «ревизионизме». Нынешние «красные» атакуют по всем направлениям, в том числе и в вопросе о приоритетах. На вполне справедливый упрек, что у них, «красных», все не свое, ворованное, включая песни, следует ответный ход. Мол, нынешние «белые» подделывают источники, то есть, попросту врут. Так и в этом случае. Старая казацкая песня объявляется новоделом 2000 года.

Что ж, открываем Петра Николаевича Краснова. «Картины былого Тихого Дона», 1909 год:

«…Так, в постоянных стычках и набегах маленькими партиями проводили казаки зиму 1904 года. 24 декабря генерал-адъютант Мищенко получил приказание произвести набег в тыл японцам по направлению к городу Инкоо, откуда японцы получали продовольствие… Казаки подбирали раненых и убитых и выносили их с поля битвы. Всего за этот кровавый ночной штурм мы потеряли убитыми 4 офицеров и 57 казаков и драгун, ранеными 20 офицеров и 171 казака и драгуна, без вести пропало — вероятно, убитыми — 26 казаков».

А ниже — текст песни. Книга, между прочим, переиздавалась, хотя и под другим названием.

Вопросы?

Авторство песни — деталька, как и вопросы символики, формы и «кто первым выстрелил». Но и детальки о многом говорят.

Мой дед, ушедший к красным летом 19-го, много раз вспоминал одну и ту же историю. В их маленькое село (два десятка хат у оврага) входили белые. Просто входили — въезжали на тачанках, никого пока еще не трогая, даже не обращая внимания на прятавшихся за плетнями селян. Дед запомнил первого, кто правил тачанкой: рыжего плечистого поручика. Запомнил — и все пытался объяснить. «Он был такой…» «Они были такие…». Странное дело, ему, агитатору-партийцу и преподавателю, не хватало слов. Но догадаться было нетрудно. Дед, тогда еще пятнадцатилетний Кибальчиш, чувствовал людей другой породы — сильной, очень опасной. Чужой. С такими не помиришься, такие не простят. А ведь дед был не робкого десятка, уже через полгода сам лупил из пулемета с такой же тачанки. Но страх остался — на всю жизнь.

«Белые» и «красные». Если и есть Ад там, под открытым бомболюком, за черной ледяной мглой, то где ему быть как не на «единственной Гражданской»? Комиссары в пыльных шлемах, комсомольские богини в кожанках, пальцы тонкие прикоснулись к кобуре… «Voila, Boulate Chalvovitch, cаt votre romantisme fangeux de la guerre civile!», — справедливо заметил Борис Штерн.

Вот она, Булат Шалвович, ваша блядская романтика Гражданской войны!

Поручики Голицыны и корнеты Оболенские расстреливавшие пленных и «шомполовавшие» целые уезды, ничем, конечно, не лучше.

Q-исследования: результаты и перспективы.

3. Основные направления: современное состояние (продолжение).

Практическая эвереттика. О ее существовании пришлось узнать совсем недавно. Эвереттика представлялась делом исключительно теоретическим, далеким от реальности, хотя и очень полезным. Собственно, благодаря работам Хью Эверетта стали возможны не только исследования Джека Саргати, но и само исследование Ноосферы.

Не буду умничать (гуманитарий!), лучше процитирую Журнал. Не первый, а № 2. Его автор — Второй — подходил к делу очень серьезно.

Итак.

«45 лет назад была опубликована работа молодого физика из самого престижного в США Принстонского университета Хью Эверетта под сложным даже для академической статьи названием „Формулировка квантовой механики посредством понятия „соответственное состояние“. Статья моментально стала сенсацией…

В чем же суть теории? В классической механике считается, что события протекают независимо от наблюдателя. Создатель теории относительности Эйнштейн внес поправку на скорость наблюдателя. Эверетт пошел дальше. Хитрыми математическими исчислениями он доказывает, что наблюдение за любым объектом является взаимодействием, которое меняет состояние и объекта, и наблюдателя.

В традиционной квантовой механике рассматривается изменение только объекта. В квантовой механике Эверетта меняется состояние каждого члена пары — и объекта, и наблюдателя. Изменение состояния зависит не только от информации, но и от самого наблюдателя…

Из теории Эверетта следует масса ошеломляющих следствий. Прежде всего она объясняет неконтролируемый разброс результатов в ходе экспериментов, который является головной болью всех без исключения физиков в мире. Она объясняет многие странные явления — от НЛО, призраков до всяческих полтергейстов.

Основными понятиями эвереттики являются понятия ветвлений и склеек. Ветвление — это явление рождения универсумов в динамических процессах квантовой механики. Универсум — одна из автономных ветвей Мультиверсума. До появления теории Эверетта латинский термин Universum однозначно переводился как Вселенная. При каждом измерении Вселенная разветвляется на ряд параллельных Вселенных. На этих развилках возникают новые двойники, новые Вселенные. Мир, по существу, — это каскад причинно-следственных цепочек, образующих множество эвереттовских Вселенных.

Склейки — явления взаимодействия универсумов на самых различных уровнях. Склейки могут проявляться в явлениях как материального, так и ментального уровней. Материальные склейки могут выглядеть как „чудеса“ — напр., появление или исчезновение физических предметов. Ментальные склейки проявляются в явлениях „измененного сознания“, прежде всего — сна. Понятие об эвереттических склейках ввел Ю.А. Лебедев в 2000 г.

Обратимость времени для элементарных физических процессов, явления ветвлений и склеек универсумов приводят к необходимости рассмотрения в эвереттике неоднозначности не только Будущего, но и Прошлого. В связи с этим возникает совершенно новый взгляд на Историю, которая из линейного процесса (классического „длинного“ или недавно описанного „короткого“) превращается в „ветвящийся“, причем структура этого ветвления определяется Настоящим.“»

Лично я понял хорошо если половину. Но и этого достаточно. Что поразительно, эвереттика постепенно становится респектабельной научной дисциплиной. Год назад в России были защищены две эвереттические диссертации.

Однако, все это теория. Она очень пригодится в будущем, когда ноосферные исследования наконец-то выйдут из подполья. В практическом же плане эти мудрствования помогают лишь морально.

Ситуация изменилась в конце 2005 года, когда заявила о себе анонимная группа эвереттистов-практиков. По некоторым данным она была создана одним из учеников помянутого выше Юрия Лебедева. Задачи группы таковы:

1. Сбор фактического материала, доказывающего существование «ветвления» и «склеек» в Истории.

2. Попытки создать или спровоцировать эти явления с последующим контролем за результатами.

Насколько можно понять, эвереттисты-практики желают творить Вселенные по собственному усмотрению. Идея та же, что и в Q-исследованиях, но речь идет не об одном человеке, а обо всех мирах, существующих и могущих возникнуть.

Замах, достойный Бога.

О реальных результатах деятельности «практиков» ничего не известно.

TIMELINE QR -90-0 2–2

Иногда ему начинало казаться, что Мир, его собственная Вселенная, играет с ним в прятки. Не со зла, просто от скуки — или от избытка хорошего настроение. Стулья за нашей спиной, как известно, имеют обыкновение превращаться в кенгуру — и радостно подпрыгивать, показывая розовый язык. Мир тоже чувствовал себя вполне вольно, зная, что людской разум способен объяснить любую несообразность бытия собственным несовершенством. Человек мог забыть, перепутать, ошибиться. Мир глубокомысленно соглашался, пряча веселую усмешку. У дома, к примеру, мог вырасти второй этаж. Отчего бы и нет? В прошлый раз надобности подниматься наверх не было, теперь же появилась — и окна второго этажа охотно отразили лучи вынырнувшего из-за туч солнца.

Он остановился, поглядел, все еще не веря. Барочная, 56, тот же дом, что и вчера. Два этажа, на втором его ждут.

Впрочем, невинные шутки Мира, намекавшего, что все во Вселенной — лишь комбинация нервных сигналов, были не слишком опасны. С людьми оказалось сложнее.

После первых минут шока, когда он еще не мог поверить в реальность происходящего, Мир затвердел, быстро отстояв право на собственное существование. Люди же по-прежнему казались функциями, игрушками его собственной Вселенной, с помощью которых она вступала в контакт. Потом это проходило, особенно при долгом общении, медленно, не сразу. Люди, с которыми приходилось знакомиться, каждый раз словно доказывали право на свою личность.

На лестнице второго этажа его остановил часовой. Еще одна странность — в прошлый раз никаких часовых он не заметил. Мир опять подмигнул. Наконец, его пропустили, указав дорогу, и ему подумалось, что сейчас впервые предстоит встретиться с тем, о ком он не просто слыхал, а слыхал очень много. Были люди-тени, были люди-функции. Теперь предстояла встреча с Эпохой. Это казалось искусом, даже соблазном, ибо каждый рисует собственный образ Прошлого, в конечном итоге видя в нем прежде всего себя. Теперь Эпоха сама поглядит на непрошеного гостя.

— Прошу вас, капитан…

Он знал, кого встретит за дверью. Человек-Эпоха обязан быть солидным и седатым, с не слишком аккуратной бородой, зато в роскошном мундире, увешенном орденами, каждый из которых — веха долгого славного пути. Таким его запомнили, таким он остался на сотнях фотографий. Эпоха вещает трубным басом, она основательна и тяжела…

— Заходите.

Это уже в кабинете. Басом.

Он прикрыл за собой дверь, готовясь произнести обязательное «Здравие желаю…» — но остановился, не веря своим глазам.

— Заходите, капитан!

Мир вновь пошутил над ним… Надо мной…

Я знал, что увижу знакомого, но не думал, что им окажется Юл Бриннер — Великолепная Семерка. Hello, Yul! How do you do?

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

* * *

— Проходите, капитан. У меня, к сожалению, не слишком много времени. Слушаю!

Юл Бриннер был хорош. Штатский, какой-то несерьезный пиджачок еле умещался на могучих плечах, бритая голова-купол нависала над столом, маленькие темные глаза смотрели серьезно, хмуро. Небольшие усы, без намека на седину, подчеркивали сильную линию рта.

Великолепная Семерка уделил мне время. Очень ценное время, нужное, само собой, для спасения целого мира. Он был так занят и так озабочен, что даже забыл поздороваться — и пригласить присесть.

Ладно, Юл, я тебя понимаю. Мексиканские бандиты въезжают в поселок, ты уже расстегнул обе кобуры…

— Ваше превосходительство! Вам, вероятно, пришлось ознакомиться с сотней проектов спасения Отечества. Прошу выслушать сто первый. Я займу у вас пять минут.

— Ошибаетесь, капитан. Проектов было на порядок больше. Впрочем… Я вас, конечно, выслушаю. Садитесь.

Антон Иванович Деникин устало улыбнулся и кивнул на стул. Я остановился в нерешительности, все еще пытаясь осознать происходящее. Где толстый бородатый дедушка со старых фотографий? Бороду, как я помнил, генерал сбрил перед бегством из Быхова — но это еще не повод превращаться в техасского рейнджера. Вот и верь Истории!

Впрочем… Сколько тебе сейчас годиков, Юл? Сорок пять? И только-то? Тогда понимаю.

Садиться не стал. Карта — мятая, сложенная вчетверо, была уже в руке. Не стоило, конечно, класть в карман…

— На этой карте я пометил восемь объектов, ваше превосходительство. Из них самые главные — два железнодорожных моста, через Северский Донец и Миус. Все эти объекты я берусь уничтожить в течение трех суток. Остальное уже будет зависеть от вас — и от атамана Каледина.

Карту — на стол. Если он действительно Деникин, поймет. Должен понять.

Рассматривать не стал, скользнул по пометкам взглядом. Задумался, ненадолго, всего на миг. Наконец, кивнул:

— Я тоже при докладах неприятному начальству выкладываю изюм сверху. Прежде чем вы доложите по сути, позвольте вопрос…

— Николай Федорович, — подсказал я.

— Николай Федорович… Почему вы с этим пришли сюда, а не в Атаманский дворец?

Я пожал плечами. Хотел, даже заглянул, чтобы записаться на прием. Передумал.

— У Каледина нет войск. Он вынужден снимать с фронта партизанские отряды, чтобы поддерживать порядок в Новочеркасске и Ростове. У Добровольческой армии сейчас около тысячи штыков. Это очень мало, но вы свободны в своих решениях. Каледин слишком опасается за столицу Войска, он… может не понять.

Голова-купол чуть дрогнула. Глаза оставались серьезными, но губы еле заметно улыбнулись.

— Благодарю за доверие… к Добровольческой армии. Насколько я понимаю, вы — капитан Филибер, командир отряда Донских Зуавов?

Донские Зуавы? Мы так себя не называли. Хотя… Почему бы и нет? Донские Зуавы…

— Сейчас в вашем отряде до трехсот штыков, бронепоезд, батарея трехдюймовок. Недавно появилась конница. Так?

Ай, молодца Антон Иваныч! Недаром разведкой руководил.

— Вы льстите нашей «Сюзанне», ваше превосходительство. Она — всего лишь бронеплощадка. А в остальном…

Юл Бриннер резко встал. Шагнул вперед. Я чуть было не попятился.

— Прошу за мной, капитан. Вы доложите — и не только мне.

* * *

Менее всему ему хотелось побеждать в Гражданской войне. По самой простой причине — полной неясности с предполагаемым фаворитом. Самые толковые и головастые в этом Мире, маленьком, порой таком беззащитном, не могли прозреть грядущее — даже на год вперед, на полгода, на месяц. Он — мог, причем без всякого труда. Если душа-бабочка вторгшаяся в самое средоточие здешнего бытия, не заставит Вселенную свернуть с единственной возможной дороги, Будущее не так сложно предсказать. Он пришел к неудачникам — благородным, честным, по-своему неглупым — но совершенно, органически не способным победить. Даже в призраке их триумфа, когда корпуса отважного ганфайтера Юла Бриннера подходили к Туле, разгоняя очумевших от ужаса мексиканских бандитов, чудилась будущая катастрофа. Ни Юл Бриннер, ни Голицын с Оболенским так и не поняли, что дело не только в очередном Панчо Вилья. Поручику Голицыну предстояло душить газом тамбовских повстанцев, корнету Оболенскому штурмовать Кронштадт, а сам Бриннер до глубокой старости водил бы полки от Эстляндии до Урянхайского края, усмиряя инородцев, иноверцев, «хохлов», «азеров», «чехов» и прочих, коим несть числа. Мексика стала бы Поднебесной, чтобы через полвека выросший среди смут Председатель повелел цвести красным цветам — и течь красным рекам.

Он не верил в такую победу. Коммунизм, при котором довелось родиться и жить, казался пусть не единственно возможной, то и не самой худшей дорогой. Если же подобно одуревшим от кокаина поэтессам ценить в истории лишь Честь и Благородство, то Рудольф Сиверс и Анатолий Железняков не менее достойны рыцарских шпор, чем те, кто сейчас собирался на Барочной.

Но он знал и другое. Коммунизм прорастет поздним саженцем на почве, перенасыщенной трупным гноем. Он уже видел, что несут с собой эшелоны озверевших дезертиров, нацепивших на лоб красные ленты. Сражался с ватагами пьяной матросни — «красы и гордости» Нового мира. А это была лишь заря, первые лучи встававшего над страной Солнца Мертвых.

Он знал, к чему приведет поражение. Знал, сколько будет стоить победа.

* * *

— Резюмирую, — вздохнул я. — Перед нами — три группировки противника: Сиверс на севере, моряки в Таганроге и Голубов с Подтёлковым на самом Дону. Единственный выход — разбить их по частям, собрав все имеющиеся силы в кулак. Прежде всего, следует задержать Сиверса, для чего необходимо максимально разрушить железнодорожную сеть. Ростовом и Новочеркасском придется… Придется пожертвовать.

Вновь пришлось переводить дыхание. Прямо как на экзамене, даже в горле пересохло. А у кого бы не пересохло — с такими-то слушателями?

— Предлагать кандидатуру главкома не решусь. Единственное условие — полная, абсолютная власть до окончания военных действий.

Все? Все! Бабочка Брэдбери доклад закончила.

Я ждал, что отзовется Юл Бриннер, но первым заговорил маленький старичок, спрятавшийся в глубине старого продавленного кресла.

— Какой бальзам на душу, господа. «Полная, абсолютная власть»! Ах, капитан, порадовали, право!

— И мосты взорвать к чертовой бабушке, — донеслось от окна. — Пусть боль-ше-вич-ки по морозцу побегают, пешими маршами полный световой день. Славно, славно… Вы, капитан, прямо Денис Давыдов!

Некто в длиннополом пиджаке и невероятных штанах чуть ли не с рюшками (форма у них здесь такая, что ли?) переступал с пятки на носок, упорно не вынимая рук из карманов. На меня так и не взглянул.

Я покосился на Юла Бриннера, но тот молчал.

— А вы бы, капитан, не поленились, сходили к Каледину с вашим прожектом, — продолжал владелец чудо-штанов. — Изложили бы подробно, обрисовали перс-пек-ти-вы единого командования. Потом бы с лестницы скатились — после первого же упоминания о мосте через Миус. Это, господин не ведаю какой армии капитан, есть имущество Войска Донского. Народное добро, так сказать. А уж когда бы намекнули на возможность сдачи Новочеркасска!.. Вы, капитан, меч-та-тель!

Я скрипнул зубами. Пусть я и вправду не весть какой армии, но план придумывали мы вместе: Згривец, Хивинский, Рождественский Дед, однорукий социалист Веретенников. Мы — мечтатели. А эти кто?

— Не обижайте гостя, — прошелестело кресло. — Антон Иванович, покажите капитану нашу карту.

— Да, — кивнул Юл Бриннер. — Конечно. Николай Федорович, взгляните.

Я шагнул к столу. Две карты рядом — одна моя, другая…

Посмотрел. Понял.

— Подобный план мы доложили Каледину неделю назад, — Деникин грустно улыбнулся, покачал головой. — С последствиями, о которых вы уже слышали. Каледин не даст ни одного человека. А нас желает использовать исключительно для обороны столицы. Сейчас все силы Добровольческой армии под Матвеевым Курганом. Мы даже не смогли помочь Чернецову…

Значит, ушастому Кибальчишу не повезло. Совсем не повезло…

— Но вы меня решили выслушать, — уже без всякой надежды проговорил я.

— Именно! — тот, кто стоял у окна, наконец-то соизволил повернуться — резко, чуть не волчком.

…Острая бородка, острый взгляд, подбородок вверх. И руки в карманах.

— Именно, господин Кайгородов. Хотелось убедиться, что не одни мы такие… идиоты. Я, кажется, вас обидел. Это от злости, капитан, прошу извинить. Между прочим, вторая карта — моя. Я тоже — меч-та-тель.

Руки из карманов, плечи — вразлет.

— Господа, буду в оперативном отделе. Если никто не возражает…

Никто не возражал. Острая Бородка повернулся к двери.

— Ах да! Невежа, монстр, бурбон. Еще раз прошу прощения.

Шагнул ближе, выбросил руку ладонью вперед:

— Марков Сергей Леонидович, генерал не ведаю какой армии. Капитан, присоединяйтесь нам, веселее будет. Вместе отравимся… за Синей Птицей.

Хлопнула дверь…

— Пойду и я, — Деникин вновь усмехнулся, все так же невесело. — Знаете, Николай Федорович, не рискну повторить приглашения генерала Маркова. Ваш отряд в тылу у Сиверса сейчас важнее, чем лишняя рота под Ростовом. Желаю всяческого успеха. И удачи!

Кивнул, повернулся.

— Погодите, ваше… Антон Иванович! — не выдержал я. — Я хотел…

Хотел… А что хотел? Рассказать, как покупал «Очерки русской смуты» на последние трудовые? Что у меня на полке — пять его биографий рядком?

— Мне… Мне очень нравится, как пишет журналист Ночин. И мне кажется… Мне кажется, что он прав.

— Мне тоже нравится, — вздохнуло кресло. — Вот оно, Антон Иванович, признание!

Он не смутился — Юл Бриннер не умеет смущаться. Но что-то в голосе дрогнуло.

— Я… Спасибо, капитан. Думаю, журналисту Ночину еще придется потрудиться. Но… Увы, не сейчас!

И снова хлопнула дверь. Был старина Юл — не его. Конец пьесы, персонажи уходят, бросая финальные реплики. Finita la Comedia.

Пора и мне. Оставалось попрощаться с креслом, точнее с его насельником, в чьем кабинете мы и собрались. Я начал вспоминать какое он «превосходительство» — «высоко» или просто…

— Вас, капитан, я попросил бы остаться.

С папашей Мюллером не поспоришь. Особенно если его зовут Михаилом Васильевичем Алексеевым.

* * *

— Капитан, где вы служили? В каких частях?

— Ваше превосходительство, я почти что и не…

— И все-таки убедительно прошу ответить.

— Правду?

— Да.

— 78-й гвардейский полк.

— 78-й Навагинский? Прекрасная часть, капитан! Но почему — гвардейский?

— Нет, не Навагинский. 78-й Гвардейский Широнинский полк, 25-я гвардейская мотострелковая Краснознаменная Синельниково-Будапештская орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизия имени Чапаева. Командир взвода. Номер личного оружия — ВК 0559.

— Благодарю вас… Николай Федорович, насколько я знаю, вы уверенно оперируете в Каменноугольном бассейне. Ввиду этого у меня к вам будет поручение. Приказать не имею права — прошу. Вы знаете, что есть немногие, чьи труды помогают очень и очень многим. Сейчас несколько очень храбрых людей служат курьерами между столицами и Новочеркасском. Они возят не только письма и деньги, но и пытаются переправить к нам группы офицеров. С неимоверным риском, само собой. Кое-кто уже погиб. Вечная память! Сейчас мы ждем прибытия одного нашего сотрудника с важными документами, деньгами и несколькими добровольцами из Москвы. Это очень хороший сотрудник, мы ему многим обязаны. Точнее, не ему — ей. Чрезвычайно многим! Она смела, решительна, необыкновенно находчива. Однако мы узнали, что большевики ввели дополнительные меры контроля на всех станциях. Возможно, имеет место предательство. Поэтому прошу: найдите нашу сотрудницу и ее спутников — и помогите. Ее фамилия Кленович. Кленович Ольга Станиславовна…

* * *

Под вечер снег повалил сплошняком, белой пеленой, холодным стылым потопом. За окно можно не смотреть — серая безвидная мгла от земли до небес, ни дна, ни покрышки, словно зима торопилась накрыть саваном гибнущий обреченный город. Исчезли даже звуки, только монотонный шорох, еле слышный, убаюкивающий. Ничего уже не сделаешь, не изменишь, не остановишь. Поздно, поздно… «Летаргическая благодать, летаргический балаган — спать, спать, спать…»

Спать! Не спится…

— Итак, юнкер Принц, вы желаете быть шпионом?

— Николай Федорович! Не шпионом, а разведчиком. Это большая разница…

«…Пишу коротко, Филибер, хотя коротко и не получится. Но если двумя словами: сливай воду! Как поговорили мы с тобой, пробежался я по нашим штабам. Чтоб ты знал, у нас их аж два: Походного атамана и войсковый во главе с полковником Бабкиным. Народу в каждом поболе, чем в моем отряде. Все командуют — а заодно и грызутся меж собой, кубыть кутята. Указание, между прочим, дают по обычному городскому телефону, оцени. Главное же, и в том и в другом мнение общее: никаких больше вылазок, воевать только по уставу, с письменного разрешения. Один там нормальный офицер — Александр Васильевич Голубинцев, но и он ничем не поможет. Меня даже слушать не захотели. Придется в очередной раз проявить инициативу, которая, как известно, наказуема. Ну, Бог не выдаст…»

— …Разведчики, Николай Федорович, выполняют задание в форме своей армии, а шпионы…

— А если, так сказать, вообще без? Этих куда? Вы про Мату Хари слыхали?

— А что с ней случилось? Она разве шпионка? Мата Хари актриса, танцовщица. Я ее фотографии видел — в журнале. Ну и… не только в журнале.

— Сергей, не то разглядываете. Вам сколько, восемнадцать? А ей — сорок один. Было. Дотанцевалась до Венсеннского рва. Я с вами согласен, разведка — первое дело. Только вот беда, знание — еще не все…

«…Так что — рискну. А когда вернусь, мы вот что с тобой сделаем, Филибер. Пошлем все штабы к черту и договоримся меж собой. Я уже с Иммануилом Федоровичем Семилетовым перетолковал, он обеими руками за. Обещал разыскать Назарова и Курочкина, мнение их узнать. Но, думаю, согласятся. Все, как ты предлагаешь: единое командование, никаких штабных, база где-нибудь в зимовниках, работа по коммуникациям и штабам. Как говаривал Денис Давыдов: убить и уйти. Полная „партизанка“! Со старшим определимся, лично я в Наполеоны не гляжу. А что голову снимут — не большевики, так начальство… Когда падет Новочеркасск, наши служебные формуляры пойдут на растопку, а мы сами — в распыл. Хуже, думаю, уже не будет…»

— Представьте, Сергей, ну… хотя бы канатоходца. «Посмотрите! Вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет. Чуть левее наклон — все равно не спасти…» А я твердо знаю, что упадет. Мне сон был, мне из Ноосферы сообщили, Нострадамус телеграмму прислал… Что я должен сделать? Крикнуть, чтобы возвращался, не рисковал? Что он обязательно разобьется? Он уже идет по канату!

— Н-не знаю, Николай Федорович. Но…

«…Итак, решили! Отправляюсь в поход, можно сказать, с легким сердцем. Если повезет — растреплю известного тебе орла до последнего перышка, главное же — просвет увидел. Не пропадай, Филибер. Найди меня — или я тебя отыщу. А пока пожелай мне ни пуха, ни пера — и пошли меня… Ну, понимаешь. Остаюсь вашего капитанского благородия — остальное впиши сам, некогда. До встречи! Твой Василий Чернецов».

— …Если он идет по канату, все равно остается шанс — пусть маленький, ничтожный. Вдруг ваш Нострадамус ошибся? А если крикнуть — упадет непременно. Человек не должен знать, что погибнет, иначе он не сможет бороться!..

— Вот и я о том, Сергей… Но что делать, если я знаю, знаю, знаю!!!

— Николай Федорович, не волнуйтесь так! Вы что-нибудь обязательно придумаете. Вы, штабс-капитан Згривец, Михаил Алаярович, господин полковник… Вы… Вы мне лучше про Мату Хари расскажите.

— Мата Хари… А что Мата Хари? Мата — как Мата, Хари — как Хари. Ладно… В бананово-лимонном Сингапуре, когда поет и плачет океан… А если точнее, в Голландской Индии, в городе Батавия…

Не спится… Серая безвидная мгла за окном. Не изменишь, не остановишь, не спасешь. Поздно… «Летаргическая Нева, летаргическая немота. Позабыть, как звучат слова…»

* * *

Он мог все.

Мог сделать так, чтобы Мир вообще не возник, оставшись в бесчисленном сонме теней-вероятностей, миллионной развилкой бесконечной Реки Времен, неторопливо текущей к собственному истоку. Мог сотворить зеленое солнце и желтый океан, вознести горы посреди степи и обрушить Эверест, призвать в свой Мир чудищ, у которых нет даже имени.

Мог заставить людей говорить правду. Любить друг друга. Не умирать.

Мог…

Мог создать пачку «Salve», в которой не кончались бы папиросы. Отчего бы и нет? Он был Творцом. Я… Я был Творцом.

* * *

— «Донбасс, Донбасс, огнями сверкает Донбасс…» Юнкер Принц, почему мы так ползем? Только не говорите мне про разруху, я вам потом объясню, откуда она начинается. Знаете что, возьмите мой «Маузер», проберитесь на паровоз, к машинисту… «Над туманами, над туманами холмы терриконов стоят…»

— Вы же сами говорили про уголь, Николай Федорович. На пыли… ползем. Надо же, благодаря нашей «Сюзанне» научился сорта угля различать! Вы Каменноугольный бассейн все время Донбассом называете. Почему? Как-то некрасиво звучит. Дон-басс. Мне вообще здесь не нравится. Шахты и мазанки! Летом — пыль и жара, дышать… гадко.

— В Донбассе есть очень красивые города, уютные, зеленые. Фонтаны в центре, старомодные, как из прошлого века. Ракушки, виньетки… Девушки с веслом гипсовые, пионеры… бой-скауты с горнами. Наивные, белые… Вечером огоньки горят, музыка… «Над туманами, над туманами горит, не сгорая закат…» А еще здесь очень интересные легенды. Бажова не читали? Ну, еще успеете. Он про Урал пишет, про шахтерские предания. А здесь свои мифы. Вот, например, Добрый Шубин — дух, который помогает горянкам. У него подруга есть — Христина. Само собой, имеется Хозяин Горный, местный Плутон… Заповедник для фольклориста! «Мой Донбасс, мой Донбасс, огнями сверкает Донбасс».

— Это вы, Николай Федорович про Донбасс рассказываете, а мы с вами в Каменноугольном бассейне. Терриконы и шахты. Из-за терриконов стреляют, в шахты людей живьем сбрасывают. А про Донбасс вы красиво придумали, только название неудачное.

— Юнкер фон Приц! Ну, никак на вас не угодишь! «Весь пылающий, расцветающий, цвети, наш любимый Донбасс!.». В следующий раз на «Сюзанне» в Новочеркасск поедем, будет им разруха!..

* * *

Да, я, мог создать даже пачку «Salve», в которой не кончались бы папиросы. Но в уже сотворенном, одевшемся твердью Мире маленькая песчинка-бабочка была бессильна — пылинка среди пылинок, вероятность среди вероятностей, судьба среди судеб.

Я мог… Что я мог?

* * *

— …Сотня, смир-р-р-рно! К встрече нашего командира… Товсь!

— Вот видите, Принц, как вас поручик встречает. Сейчас в песи порубит, в хузары попластает. И не развернуться вам в полете винтом на 180 градусов, не уцепиться за горизонтальный сук!..

— Строй фронт!.. Лаву строй!.. А ну, бодро, весело, хорошо! Шашки вон, пики на бе-дро! Ма-а-а-арш!!! Песню!..

— Когда мы были на войне,

Когда мы были на войне,

Там каждый думал о своей любимой или о жене.

И я, конечно, думать мог,

И я, конечно, думать мог,

Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок…

— Чего вы творите, Хивинский? Хоть бы командовали по уставу!

— Так… Николай Федорович, показательная атака. С песней. А устав… Я же «николаевец», инженер, сами говорили, откуда мне устав знать? Но ведь слушают. Глядите, какая красотища! Сколько нас было, а? А теперь — восемьдесят сабель, казаки-добровольцы. Сами пришли, понимаете? Сами! Из меня, конечно, кавалерист…

— Как ты когда-то мне лгала,

Как ты когда-то мне лгала,

Что сердце девичье свое давно другому отдала.

А я не думал ни о чем,

А я не думал ни о чем,

Я только трубочку курил с турецким горьким табачком.

— Я тоже, Михаил Алаярович, «мерина» от «форда» не отличу, но вот юнкер фон Приц очень интересуется: отчего это вы без стремян ездите?

— Ой, в самом деле? Совсем забыл. Спасибо, что напомнили, Сергей. А то я, как в детстве. Была у меня, знаете, такая деревянная лошадка…

— Я только верной пули жду,

Я только верной пули жду,

Чтоб утолить печаль свою и чтоб пресечь нашу вражду.

Когда мы будем на войне,

Когда мы будем на войне,

Навстречу пулям полечу на вороном своем коне…

— Сотня! Чего ползете, как тар-р-раканы? Марш-марш! Ура!.. Рубай в кровину мать!.. Коли!..

— Ура-а-а-а-а!.. Ура-а-а-а-а-а-а-а!..

— Ну вот, Принц, я же вам говорил… Михаил Алаярович, между нами… Что вы кричали… сидя на деревянной лошадке? «Алла»?

— Нет, Николай Федорович. «Алла» — это «муслим», мусульмане. Надо кричать «чар-яр»! Но поскольку я по своим взглядам скорее дарвинист… Кстати, к нам в отряд прислали священника. Отца Серафима.

— В к-каком смысле — священника?

— Когда мы были на войне,

Когда мы были на войне,

Там каждый думал о своей любимой или о жене…

* * *

За эти недели я вспомнил Донбасс — страну детства, куда я ездил каждое лето, пока была жива бабушка. Он не был той сказкой, которую я придумал для наивного, хотя и недоверчивого Принца. Терриконы — черные и рыжие, четырехугольные силуэты копров, стук вагонеток, одноэтажные дома за дощатыми заборами, серьезные неулыбчивые люди с черными пятнышками угля, навеки въевшегося в кожу. Каменноугольный бассейн зимы 1918-го не слишком отличался от того, что медленно, обрывками всплывал в памяти. Не было лишь привычных «хрущовок» — и красных звезд над братскими могилами. Не было бетонного солдата у шахты «Богдан», в чьи черные глубины нацисты сбросили прадеда. Страшная, горькая история этой земли только начиналась, чтобы закончиться уже в мои времена — брошенными шахтами, вымерзающими зимой городами, в которых доживают свой век потерявшиеся всякую надежду люди. Все это еще впереди. Война и беда первый раз заглянули в край терриконов. Пока еще робкой неуверенной поступью, отблеском кровавой зари, отголоском дальней канонады, сухими залпами самых первых расстрелов.

И покроется небо квадратами, ромбами,

И наполнится небо снарядами, бомбами.

И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…

Мы делали, что могли. Зуавы держали свой Миус-фронт.

С начала января Антонов и Сиверс начали осваиваться на «железке» основательно, ставя на станциях комендатуры и размещая гарнизоны в крупных поселках. На магистрали мы уже не решались показываться без особой нужды — пять бронепоездов с тупым носорожьим упорством ходили от Харькова до Миуса, выслеживая неуловимую «Сюзанну». Все еще неуловимую — мы уходили все глубже в лабиринт одноколеек, ведущих к дальним шахтам, пряча следы, разбирая за собой пути. И все равно каждую неделю приходилось хоронить погибших. Пока еще со всеми церемониями, с залпом в низкое зимнее небо и деревянным крестом. Пока еще…

После очередного боя, в котором штабс-капитану Згривцу удалось-таки серьезно потрепать отряд «красного казака» Подтёлкова, пришлось забраться совсем в глушь, за маленький безлюдный поселок между двумя шахтами, тоже пустыми, закрытыми еще до Германской. Недостроенная краснокирпичная коробка станции, десяток хат вокруг, редкие черные деревья вдоль невысокой насыпи…

— Здравие желаю, товарищ капитан! С прибытием!..

Лабораторный журнал № 4

15 марта.

Запись седьмая.

Журнал № 1 дочитан. К сожалению, Первый быстро забыл его назначение. Чем ближе к концу, тем больше исключительно личных записей, о подготовке к эксперименту сообщается урывками. И это очень жаль. Каждый из нас должен думать о том, кто будет следующим. Именно для Пятого и всех остальных я систематизирую сведения по Q-реальности, которые удается собрать.

Перед началом опыта (в Журнале № 1 употребляется термин, принятый у DP-watchers — «погружение»), Первый разместил итоговую Таблицу, однако не заполнил ее до конца. С таблицей буду еще разбираться. Формула же самого «погружения» у Первого такова: QR-0-0. Все просто — Q-реальность, соответствующая моменту «погружения» («0») без всяких изменений (второй «0»). На самом деле, конечно же, изменения имеются, причем немалые. Первый отправился в собственное Будущее здоровым человеком, практически застрахованным от крупных неприятностей. Сам Первый употребил известную формулу из компьютерной игры: IDDQD.

Эксперименты по созданию Q-реальности показали, что одно лишь изменение личности «наблюдателя» (привет Эверетту!) искажает известную нам Историю. Чаще в мелочах, но иногда очень серьезно. Брэдбери со своей бабочкой в чем-то прав.

Итак, Первый предпочел обойтись без экзотики и просто прожить в своей Q-реальности еще какой-то срок. По возвращении он много бы мог рассказать о Будущем, но этого не сделал, отметив ниже лишь время окончание опыта (реальное время «погружения» — восемь минут). Беда невелика, пока все «путешествия» в Будущее давали очень экзотические прогнозы, никогда, однако, не подтверждавшиеся на практике. Наш истинный мир все-таки сложнее Q-реальности, так что Первому предстояло увидеть не истинное Будущее, а некий личный его вариант.

Это тоже, конечно, интересно, но никаких комментариев не последовало. Через полгода (выше я ошибочно указал год) он вновь решился на «погружение». На этот раз записи очень короткие и малопонятные. Итоговая Таблица и формула отсутствуют, указана лишь дата. Судя по всему, Первый не вернулся.

Кто знает, может, он все-таки решился — и отправился к Александру Сергеевичу? Если так, то Первый большой молодец, но записи все-таки делать надо.

Еще одна проблема, в решении которой Первый мог бы поспособствовать (но не стал!): ощущение человека после возвращения из Q-реальности. Что останется в памяти? Сон? Неясные обрывки? Или напротив, Q-реальность станет настоящей жизнью, после которой начинается «тот» свет? Первый смог прожить полгода без особых проблем с психикой. Его второе «погружение» было связано с резким ухудшением здоровья.

Остается пожелать ему счастливой жизни в его неведомом далеке.

Журнал № 2. Первое впечатление, о котором я писал выше, подтвердилось. Его автор — Второй — человек весьма озлобленный на жизнь. Он, как мы все мы, серьезно болен, но причина не только в этом. Отсюда субъективное, мягко говоря, отношение ко всему, в том числе к самому эксперименту.

Тем не менее, записи Второго очень интересны. Кое-что попытаюсь свести воедино, а в случае необходимости — процитировать.

Для начала вернусь к собственной записи от 11 марта. Итак, из ситуации «помру через неделю» есть очевидный выход: потратить это время, чтобы продлить жизнь. Q-реальность — определенный шаг в этом направлении. Однако тут же возникает вопрос. Продлить жизнь — на сколько? Допустим, в нашем распоряжении если не Вечность (с этим лучше не шутить), то все-таки немалый ресурс. Скажем, создаем Q-реальности некоего Рая («В неге Рая была улыбка на лице светла…») и погружаемся на… Десять лет? Пятьдесят? Двести?

Второй задался именно этим вопросом. Сперва он попытался выяснить самое простое: сколько живут люди. Как оказалось, это ничуть не просто.

Кое-что процитирую:

«В ходе переписи 1989 года в высокогорных селах Лерикского района Азербайджана счетчики установили свыше 200 жителей в возрасте более века и еще 30 человек, которые подошли к этому рубежу. Самой старой оказалась Шамса Ибадова из села Бабагиль. На момент переписи ей исполнилось 137 лет. По сравнению с нею горянка Абри Салманова (117 лет) и Ширамед Пириев из села Ханагях (128 лет) могли считаться просто молодыми.

Старейшим жителем в бывшем СССР был Ширали Мислимов. 168 лет он прожил в своем родном селении Барзаву (Азербайджан). Ширали родился 26 марта 1805 года, а умер 2 сентября 1973 года. Более 150 лет он проработал чабаном и ежедневно вышагивал со стадом 10–15 километров. Питался свежим сыром, фруктами, овощами, медом. Пил только родниковую воду, в последние годы жизни — чай из различных растений. Интересно, что в 136 лет Ширали Мислимов женился на 57-летней Хатум-ханум и в этом возрасте… стал отцом. У него родилась дочь. Это самый почтенный возраст за всю мировую историю, когда мужчина стал отцом.

В январе 1973 года были записаны его данные: рост 161 сантиметр, вес — 56 килограммов, дыхание — 16 вдохов и выдохов в минуту, пульс — 76 ударов в минуту, давление — 11О на 60. Ширали не пил спиртного, не курил, не злоупотреблял едой. Он говорил: „Работать надо всегда, праздность рождает лень, лень рождает смерть“. Его отец дожил до 110 лет, а мать до 90.»

Естественно, в такие байки верят далеко не все:

«В русском издании „Книги рекордов Гиннесса“ утверждается, что возраст Ш. Мислимова завышен приблизительно на 40–50 лет. Этот вывод сделан на основании „тщательного сопоставления фактов биографии Ш. Мислимова, рассказанных в 1977 году его третьей женой Хатум Нуриевой (1880–1984)“. Вряд ли рассказ 97-летней женщины может служить документальным свидетельством в научном споре: точку в нем ставить еще рано».

Между прочим, если возраст уважаемого аксакала завышен даже на полвека, прожил он, как ни крути, 118 лет! Тоже, знаете ли…

Еще — очень оптимистическое:

«Продолжительность жизни человека определяется в первую очередь силой разума, а не достижениями современной медицины. Настройте себя на позитивные мысли и вы проживете 150 и более лет. Такие мысли побуждают выработку организмом дополнительных гормонов, а это, в свою очередь, обеспечивает организму самооздоровление. Следовательно, если вы сможете контролировать свои мысли, то ваш организм будет здоровее. Если вы входите в состояние скрытой тревоги, вы нарушаете естественный ход оздоровления своего организма. Если вы считаете, что живете во враждебном мире, то обратная реакция на это изнашивает ваш организм».

Это писал, конечно же, очень здоровый человек. Наука, в свою очередь, ответа пока не дает. Доходит до смешного:

«Двое американских учёных — С. Джей Ольшанский и Стивен Остад (S.Jay Olshansky, Steven Austad) — заключили необычное пари: поставив на кон 500 миллионов долларов, они спорят о том, сможет ли человек… прожить 150 лет. Безусловно, сами авторы не надеются дожить до столь почтенного возраста, поэтому они организовали совместный фонд, капитал которого достигнет тех самых 500 миллионов к 1 января 2150 года. В случае, если к указанной дате наследники Остада смогут доказать (и специально созданный комитет это подтвердит) что на Земле проживает некто, возрастом 150 или более лет, они получат вознаграждение (надо полагать, какие-то крохи достанутся и долгожителю). Впрочем, есть одно дополнительное условие: кроме своего возраста, этот человек должен быть в здравом уме и заботиться о своих близких, доказав тем самым свою „человечность“ по общечеловеческим меркам…»

Остается подождать, чем спор закончится. Пока же начнем понемногу разбираться. Вопрос чисто практический. В Q-реальности мы остаемся людьми (даже в режиме IDDQD), потихоньку стареем, дряхлеем. Что толку жить в искусственном раю, впав в полный маразм? Древние греки ясно обозначили эту ситуацию. Прорицательница Сивилла, попросила у Аполлона вечную жизнь, коварный Аполлон выполнил её просьбу. Прошло сто лет, Сивилла превратилась в безобразную морщинистую старушку и стала молить о смерти. Был также некто Тифон — молодой пастух, которого любила Эос. Зевс, даровав ему бессмертие, забыл о вечной молодости. Тифон состарился и, не имея возможности умереть, превратился в цикаду.

Кажется, это у Шелли? «В горький час, когда Тифона нежданная коснулась седина…» Только отчего «нежданная»?

Второй отыскал по этому поводу неплохое высказывание Льва Гумилева:

«У нас все время толкуют о продлении жизни, а по существу, они занимаются продлением старости. А это не такое большое удовольствие. Пожалуй, лучше так, как есть: пусть поколения меняются и жизнь обновляется…»

На закуску можно вспомнить Джонатана Свифта с его струльбругами. Проблема «вечной старости» сформулирована четко.

Дело не только в Q-реальности. Годы, проведенные «там», остаются с нами. Допустим, некто (Первый, к примеру) «погрузился» в свою QR-0-0, провел там 20 лет, после чего вернулся. Восемь минут, потраченные «здесь» на путешествие, физически его никак не состарили, но что случилось с психикой? Допустим, ему было сорок, значит, Первый вернулся шестидесятилетним?

Будем разбираться.

Q-исследования: результаты и перспективы.

3. Основные направления: современное состояние (окончание).

Особого внимание следует обратить на так называемые N-контакты . К сожалению, именно они наименее известны. Практически с самого начала инициаторы предприняли строгие меры конспирации, стараясь избегать всякого разглашения экспериментов и их результатов. Более того, эта группа, обладающая немалыми связями и финансовыми возможностями, успешно проводит акции отвлечения, сознательно распространяя о себе самые нелепые слухи. В результате «они» принимают N-контакты за безобидные «магические» упражнения из одного ряда с деяниями ловцов привидений и поклонников «полой Земли». Подобная тактика, с учетом печальной судьбы остальных направлений, кажется сейчас вполне оправданной.

Вместе с тем, помянутая группа отказывается сотрудничать даже на вполне безопасных условиях, не отказываясь при случае заимствовать чужие материалы. Характерна «узурпация» индекса «N» («ноосферный»), который первоначально использовался как общий для всех уже упоминавшихся направлений. Некоторые участники группы активно занимаются политикой, пытаясь использовать в своих интересах данные N-исследований.

Сами исследования базируются на старой и хорошо известной методике Института Монро, где в лечебных целях применяются так называемые бинауральные ритмы (звуковое воздействие на мозг на определенных частотах). Бинауральные ритмы популярны также у некоторых мистических сект, использующих их для «выхода в астрал».

Для N-контактов подходят некоторые программы Института Монро в сочетании с «таблицей Джеймса Гранта» (Джимми-Джона), созданной им для изучение Гипносферы. В качестве «адресной книги» применяется так называемая «методика Белимова»: сочетания цифр в виде световых сигналов. В некоторых случаях для обострения восприятия используются психотропные препараты.

Подробности экспериментов держатся в строгой тайне. Сами же исследования ведутся в двух направлениях:

1. «Разговор» (собственно N-контакты).

2. «Чтение» (Основная Информация).

Целью является непосредственное общение со всеми когда-то жившими (включая «ответвления» по Эверетту) и получение информации непосредственно из Ноосферы (эффект Ванги).

О ходе экспериментов и об их результатах информация крайне противоречива. Члены группы уверены, что именно на их направлении достигнут наибольший успех. В последнее время появились сведения об использовании при N-контактах чипов, подобных Q-чипу Саргати.

Выводы по Пункту 3 пусть делают читатели.

TIMELINE QR -90-0 2–3

Караул в этот день несла 2-я рота. Социалисты прапорщика Веретенникова выучили-таки воинские звания и согласились (после длительных разъяснений с поминанием рыцарей и поднятого забрала) прикладывать руку к головному убору. В остальном же…

— Разрешите обратиться? Товарищ Кайгородов, да что же это происходит? На фига попу гармонь? В смысле: нам-то поп зачем? Приперся с кадилом, долгогривый, руку свою немытую начал всем тыкать…

— Во-первых, не «на фига попу гармонь», а «целесообразность распространения клавишно-духовых инструментов среди духовенства». А во-вторых, какие ваши предложения, товарищ доброволец?

Господи, еще и это!..

* * *

Штабс-капитана Згривца я нашел в маленькой комнатке, бывшей телеграфной, где размещался наш импровизированный штаб. Об этом ничего не напоминало, кроме карты расстеленной на старом колченогом столе. Фольклорист пристроился рядом и играл сам с собой в «коробочку». Бросок — пусто, бросок — пусто…

— Кайгородов, можно я не буду рапортовать? Все равно за время вашего отсутствия ни черта не случилось…

Бросок — пусто, бросок-пусто, бросок — «пять». Уже кое-что!

— …Разве что прибыл отец Серафим ради духовного окормления личного состава. Да-с. Но об этом вы наверняка знаете. Может, правда, вам еще не насплетничали, кому мы этой радостью обязаны. Полковник наш, Леопольд Феоктистович, расстарался. Его то ли земляк, то приятель… Одним словом, иже херувимы, аллилуя, аллилуя, чтобы не поминать всякое там хренило глыбогробливое ингерманландское, блудовместилище раскоряченное и прочих ездил раскукуйских…

Бросок — «пять. Бросок — „десять“. „Пусто“, „пусто“, „пусто“, „пусто“!

— И что у нас плохого? — понял я.

Штабс-капитан нехотя встал, провел рукой по пояснице, поморщился. Дернул за бакенбарду:

— Да полный фимиам-с, господин капитан. Благорастворение в воздухах-с. Снарядов к трехдюймовкам достать не вышло, в наличии два выстрела на орудие. С бронеплощадкой тоже не очень. Комендор наш, Хватков, с воспалением легких эвакуирован в Юзовку, дай бог, чтобы большевики дорогой не перехватили. С патронами как было, так и есть, в смысле почти никак-с. А главное… Николай, разве вы не видите? Войну мы, увы, проигрываем!..

Он кивнул на карту, испещренную красными и синими пометками. Стрелки, кружки, квадратики, снова стрелки… Не хватало только чертиков.

Я не выдержал — закрыл глаза. На какое-то мгновение Мир исчез, сменившись серой пеленой, сквозь которую пробивались ярко-желтые искорки. Вот и чертики… Поездка в мирный Новочеркасск отчего-то вымотала сильнее самого жаркого боя.

— Подтёлков сопли утер-с и отступил за Миус. Для нас не худший вариант, но сей то-ва-рищ поспешил слиться в… э-э-э… экстазе с то-ва-ри-щем Голубовым, значит, у них сейчас…

— Два казачьих полка и Донская казачья батарея, — не открывая глаз, перебил я. — Голубов занял Каменскую…

…И мой друг Василий Чернецов поспешил на перехват. Каменскую он захватит почти без боя, потом повернет на Глубокую, решив, что Голубов с Подтёлковым в ужасе убегают. Он забыл, что имеет дело не с Красной гвардией от станка и бильярда, а с казачьими офицерами.

— Матвеев Курган, скорее всего, уже взят, в Батайске — черноморский десант. Если Сиверс двинется на восток, нам настанет полная финита. Пять бронепоездов, пусть даже три… На нас хватит, даже с избытком.

Я говорил, не открывая глаз, завороженный танцем огненных блесток. Вверх, вниз, снова вверх, вниз, во все стороны — огненным веером, беззвучным взрывом. Чертики вырвались из ада. Чертики всюду — в небесах, на земле, в темных недрах, разрезанных лабиринтом штреков, под серой коркой дымящихся терриконов, на стальных рельсах, пересекающих плоскую, как стол, донецкую степь. Чертики не торопятся, просто пляшут. Вверх, вниз, снова вверх, снова вниз. Они подождут, пока Голубов накроет тяжелыми снарядами чернецовский отряд, загонит его в овраг… „Тихий Дон“, том второй. Раненого, брошенного в снег ушастого Кибальчиша с хеканьем и сопением рубит в кровавую кашу пламенный революционер Подтёлков. Голубов, кадровый офицер и почти что интеллигент, предпочтет отвернуться, уступив место мяснику. Это будет скоро, очень скоро. И вот тогда чертики взовьются, сплетутся огненным шаром — и покатятся прямо на нас. Не уйти, не отбиться: два выстрела на орудие, патронов — меньше чем на час боя. „На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка. „Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!“ Стой! Кто идет? Кончено. Залп!!“

Не ныть, не болеть,

Никого не жалеть,

Пулеметные дорожки расстеливать,

Беляков у сосны расстреливать…

— Спите, Кайгородов?

— Сплю, штабс-капитан. Сейчас проснусь…

Не сейчас, пусть допляшут, погаснут, уйдут обратно в серую мглу. Пусть решат, что мы годимся лишь на волчью приманку. „Ах, шарабан мой, американка… Звените струны моей гитары, мы отступили из-под Самары…“ Сейчас, еще немного…

Сейчас!

— Згривец, соберите офицеров. Выступаем через три часа. База операций переносится на юг-восток, за Миус, в район донских зимовников. Ближайшая задача — атаковать станцию Глубокая не позже полудня 21 января. Конница отправится своим ходом, напрямик, основные силы — по „железке“ через один из мостов. Надо будет — пойдем на прорыв. Два орудия оставить и спрятать. Повторяю — Глубокую атакуем в полдень 21-го. Прикажите погоде не портиться, паровозному котлу не протекать, рельсам быть в идеальном состоянии, чинам отряда — не хворать и не обмораживаться. „Не ныть, не болеть, никого не жалеть…“ В противном случае буду расстреливать. Вас — первым номером. Вопросы?

— Капитан, я вам уже говорил, что вы — тонняга?

Теперь можно открыть глаза.

* * *

Он понимал, что его товарищи сделают все возможное и даже больше. Они и так воевали на пределе, у самого краешка. Ледяная степь, горячая пища раз в три дня, аптечка, в которой кроме бинта и ваты хранились лишь „зеленка“ и бутылка медицинского спирта. Недосып, пули, прилетающий невесть откуда — из чистого пространства, из мирового эфира. Неделя за неделей, от позднего рассвета до раннего зимнего заката, а порой и глухой ночью. Большего нельзя было требовать не только от маленьких кадетиков и юнкеров с несколькими месяцами обучения за плечами, но и от офицеров-фронтовиков, уже успевших вволю нахлебаться этой киплинговской романтики. Он не только никого не расстреляет, но не скажет резкого слова. Его товарищи не заслужили.

Однако он знал и другое. Именно в такие минуты, когда и от людей, и от обстоятельств требовалась максимальная отдача, возникало сопротивление — глухое, упорное, многоуровневое. Его Мир начинал чувствовать в себе чужака, и усталые лейкоциты вновь и вновь бросались к гниющей ране. Устранить протест было невозможно, его можно лишь учитывать — и пытаться ослабить. Сейчас, когда он впервые попытался по-настоящему изменить оптимальный ход событий, предопределенный броуновским движением пылинок-душ, когда бабочка-чужачка попыталась взмахнуть крыльями, можно было ожидать всякого — вплоть до того, что Солнце забудет час восхода. Мир боролся, пока еще неосознанно, не видя, но чувствуя, врага.

Впрочем, он был готов оправдать даже этот протест, даже забывчивое Солнце. Его Мир был не только по-своему совершенным и даже идеальным, но очень терпимым к тому, кто был его извечной частью. Здесь еще не научились спешить, не умели требовать невозможного и отдавать приказы „Ни шагу назад!“. К человеческой слабости столь охотно снисходили, что ему, пережившему Век-Волкодав, такое казалось просто невозможным. Двое командующим фронтами отказывались выполнить приказ и поднять солдат в генеральное наступление — и Главком смирялся, вместо того, чтобы кликнуть комендантский взвод и расстрелять обоих. После Ледяного похода, когда война уже полыхала вовсю, господа офицеры получили двухнедельные отпуска — и полностью оными воспользовались. На передовой, между двумя атаками, можно было подать рапорт — и отправиться в тыл. В этом не видели ничего невероятного, ибо человек еще не стал колесиком и винтиком, оставаясь созданием Божьим. Он хотел заставить Мир жить и умирать по своим собственными правилам. Мир имел право на неподчинение.

Иногда ему… Иногда мне хотелось просто отойти в сторону. Пусть все идет, как идет, привычно, предопределенно. Но тогда не имело смысл творить этот Мир.

* * *

— Прочитал, — вздохнул я, откладывая бумагу в сторону. — Ваше мнение, Леопольд Феоктистович?

— В угол — да на горох, — улыбка утонула в седой бороде. — Дабы до вечера постояли и о жизни подумали. В антипедагогические времена моего детства сей способ был весьма и весьма употребим… Да что с ними делать, господин капитан? Не расстреливать же!

Я вновь покосился на бумагу. Полковник Мионковский был прав — с точки зрения своего антипедагогического детства. Нынешние Ушинские, что красные», что «белые» тоже предпочитали горох — но свинцовый. И без бумаг прекрасно обходились. Руководствуясь революционной законностью — или контрреволюционной, но с тем же результатом.

Мы пока еще не переступили порог. Полковник Мионковский честно исполнял обязанности председателя трибунала. Работы хватало. Отряд не стоял на месте, рейдируя от поселка к поселку, от рудника к руднику, неосторожные красногвардейцы то и дело попадали под пулеметы «Сюзанны», уцелевшими же занимался наш артиллерист. Последний улов был не слишком велик, с дюжину всего — чертову. Зато отборный — балтийские морячки. На этот раз постаралась не «Сюзанна», а конники Хивинского. Позавчера, пока я прохлаждался в Новочеркасске, поручик решил «обкатать» пополнение. Его возвращение из набега мы как раз и застали.

— Не убивали, не грабили даже. Винопитие же хоть и грех, но не смертный.

Леопольд Феоктистович незаметно для себя взялся за нелегкий гуж адвоката. Если верить протоколу, мореманы, квартировавшие в поселке, и вправду не слишком бузили. Винопитие, конечно, имело место, потому и в плен угодили. Но не только…

— Три жестяные банки с кокаином, — я кивнул на бумагу. — Одна полная, две початые. Кокаинеточки кронштадтские!..

Полковник вздохнул, пожал широкими плечами. Кажется, и сие не почиталось им среди смертных грехов. А действительно, что за беда! Зачем горох переводить?

— «Ведь жизнь сама таких накажет строго, — констатировал я. — Тут мы согласны». Не правда ли, Леопольд Феоктистович?

Наш Рere Noёl, цитаты не уловивший, тем не менее утвердительно кивнул.

— За них и рабочие просят. Делегацию прислали — от союза профессионального.

Даже так? Осмелели товарищи углекопы! Вообще-то мы с ними ладили. Зуавами не пугали детей, как страшным и ужасным Чернецовым. Вредить не пытались, даже порой помогали, особенно если попадалась особо шумная красногвардейская орава. Но и мы старались не ссориться.

— Профессионального, говорите? От месткома значит. Ну, с месткомом не поспоришь. Еще путевку не выдадут!..

Встал, взвесил легкий листок на ладони. Граждане алкоголики, наркоманы и прочие буревестники революции… Отпустить их, что ли в самом деле? Катись, яблочко, пока не съедено!..

— Ладно, Леопольд Феоктистович. Пойдемте, поглядим на морскую гвардию. Эх, яблочко!..

* * *

И что в них наши романтики нашли? «Гвозди бы делать их этих людей…» Да такую публику дерьмо грузить не пошлешь — половину расплескают, половину обменяют на кокаин. Краса и гордость революции, мать их!

Краса и гордость и в самом деле смотрелась хреново — ободранные до белья, в синяках и ссадинах, небритые, нечесаные. А уж глаза!.. В лучшем случае на цепь, в худшем — в институт Сербского.

— Товарищ… Господин капитан! Мы того… этого. Не обижайте вы уж их! Отпустите! Оно, конечно, известное дело, потому как, что же…

Еще и синеблузники-профсоюзники, сбежались — спасать социально близких. Вроде и шапки ломают, а сквозь подобострастие наглость прет. Хочешь, Филибер, партизанской войны по всем правилам, чтобы из-за каждого террикона шахтерский пулемет лупил? Ах, не хочешь? Так разойдемся по хорошему. Мы тебя уважаем, ты нас уважаешь…

Истоптанная насыпь возле станции, юнкерский конвой с «мосинками», тринадцать балтийских героев спохмела и с кокаиновой ломки, мелкий снежок с низких небес… Эх, устроить бы им киноклассику, «Оптимистическую трагедию» или даже «Мы из Корнштадта»! «Коммунисты есть?» И по каменюке на шею…

Так вроде не убивали? И не грабили, по нынешним лихим временам — почти туристы.

Я покосился на Мионковского. Пожал Рождественский Дед плечами. На профсоюзников взглянул…

— Господин капитан! Николай Федорович! Мы вам за этих бездельников консервов подкинем, прямо сегодня. И сала, копченного, вы такого и не ели еще!..

Интересно, меня бы так же выкупать стали? Ладно…

Расставил ноги, руки в карманы сунул.

— Доблестные красные моряки! К вам обращаюсь я, славные балтийцы, борцы за счастье трудящихся всего мира!.. А ну, на хер отсюда! Бего-о-о-о-ом!!!

Смотреть, что дальше будет, не стал. Где тут желтая коробка?

Щелк!

Любопытно, что напишут мои коллеги в соответствующем томе будущей «Истории гражданской войны в СССР»? «После зверских истязаний героев выгнали на лютый мороз. Под дулами винтовок стояли они, славные морские орлы, но не дрогнул никто, не изменил революционному долгу. Напрасно сулили им палачи бочки варенья и корзины печенья, напрасно обещали каждому по ведру кокаина…»

— Господин капитан!

Что за черт? Чуть папиросу не уронил…

Мионковского нет — отбыл по своим артиллерийским делам, испарились профсоюзники — за салом побежали, юнкера в сторонке дым в небо пускают, моментом пользуются. А этот?

«Этот» стоял на насыпи — сам-один, в рваном бушлате поверх тельника. Синяк под глазом, бескозырка на ухо сползла… Глухой, что ли?

— Господин капитан, разрешите вопрос?

Вроде не глухой. И не дурака на похож, в глазах что-то осмысленное плещется. Ответа не дождался, с насыпи шагнул — прямо ко мне. По грязному снегу — босыми ногами. Подошел, плечи выпрямил:

— Красный военмор Федор Евдокимов!

Поглядел я на него, хотел команду «на хер» продубулировать…

— Курить будете, красвоенмор?

Щелк!

* * *

— Я — большевик, господин капитан. Заместитель председателя отрядной партячейки…

— Да хоть из партии «Баас»! Сказано же…

— Господин капитан, будь вы обычной «кадетской» контрой, я бы не стал рисковать. Да вы бы нас и не отпустили. Штык в брюхо — и амба, в горняцкий Подземинтерн. Насмотрелся уже… Вы, конечно, можете ответить, что видели ничуть не лучшие примеры…

— У вас очень грамотная речь.

— Закончил заводскую школу, сдал за гимназию экстерном, хотел поступать в университет на физико-математический факультет. В партии с 1916 года. А вы считаете, что все моряки — безграмотные подонки?

— Грамотных вы сами перерезали — еще в феврале 1917-го. Штык в брюхо — и амба. Загубили флот, продали за кокаин, а потом пошли заразу распространять — по всей стране. Вы даже не подонки — вы то, что и в бурю не тонет. Плавает!

— Жаль, что не можете вы перед ребятами выступить, господин капитан. Хоть в Кронштадте, хоть перед нашим Первым Революционным Балтийским полком. Наглядно очень будет. Мы тоже врага неправильно видим. Намучились с золотопогонниками, с «драконами», будь они прокляты, и теперь «контру» так себе и представляем. Кулаком в рылом, сапогом в брюхо — и мать-перемать, матрос, два часа на баке под ружьем, с-с-скотина! Таких бояться нечего, сами от ненависти и дури злобной лопнут. Вы — настоящий враг, господин капитан. И даже не то страшно, что у вас рабочие под красным революционным флагом с пролетарской властью воюют. Страшно, что вы себя правым считаете. Вы же за народ, вы за шахтеров, вы их от бандитов защищаете!..

— Глаза мне открыть решили, Евдокимов?

— Я бы их вам охотно закрыл, господин капитан. Может, и придется еще. Или я вам, или вы мне, как фарт выйдет. А что честный вы человек, пленных отпускаете, то для нашего дела, считай, еще хуже. Слабые сдаваться станут, а не до смерти стоять. И тут умно поступаете, признаю. Но я о другом сказать хотел. Если вы думать привыкли, если кроме ненависти у вас в душе и голове еще что-то имеется, рассудите: может, не только кокаин нас в бой ведет, может, не только ради грабежа и баб мы в штыковые ходим, пулям не кланяемся? И в землю эту угольную ложимся не только по приказу германского Генштаба? Может, и у нас своя правда есть? А как подумаете, следующий шажок сделайте: прикиньте, сколько сейчас в России за нашу правду, а сколько — за вашу. Тогда, господин капитан, глядишь, и ясность некая прорисуется.

— Ясность некая… Вы Анатолия Железнякова знаете? Его на вашем флоте должны знать, известен. Как он Учредилку разогнал, все газеты напечатали. «Караул устал!», классика. А вы знаете, красновоенмор, что Железняков в эту самую Учредилку хотел избираться? Программу составлял, речи писал? Избрался — хуже бы стало? Свободный парламент, в нем ваши же товарищи. Принимаете законы — и никого расстреливать не надо. Почему не захотели?

— Хорошо материалом владеете, господин капитан. Сильный вы спорщик, опасный! Добавить могу: Железняков после своего «караула» приказ боевой не выполнил — не стал по контрреволюционной толпе стрелять, пожалел недобитых. Такой, значит, парламентарий. Только Анатолий не пример совсем, не большевик он — анарх, попутчик временный. С братом мы его уже разобрались, отправили в Могилевскую губернию, скоро и до «караульщика» доберемся. Разъясним по самое не могу, до полной прозрачности и желтых костей!

— До желтых костей… Ясно! Идите, Евдокимов!..

— Не жалеете, что отпустили? Я-то вас… Нет, вру, теперь отпустил бы, я — моряк, а не сука беспамятная, неблагодарная… Вас Николаем Федоровичем зовут, правда? А вот скажите мне, Николай Федорович, почему, такие как вы, собственную могилу копаете? Не жалко? Не Россию, не народ — самих себя?

— Насчет могилы вы уверены, красвоенмор? Говорили же — как фарт выйдет.

— Это фарт — случай, удача. Вас убьют, меня убьют… А Россия уже не ваша — наша.

* * *

Вначале я принял его за нашего полковника. И ростом в Мионковского, и статью, даже борода похожа, такая же седая. Удивила лишь шуба — богатая, рыжим мехом наружу, полами до пят. Леонид Феоктистович носил обычную офицерскую шинель…

— Добрый день!

Сказал, не думая, но уже понимая, что это, конечно же, не Рere Noёl, а кто-то совершенно посторонний. Может, из поселка? Гости иногда к нам заходят.

Сейчас мне было не до гостей. Следовало заглянуть во 2-ю роту, поговорить с экипажем «Сюзанны», решить дела с тем же Мионковским…

Шуба неторопливо обернулась. Дрогнула седая борода.

— Здравствуйте, господин капитан. Дозвольте отрекомендоваться — Серафим Попов, заштатный священник. Служил в Харьковской епархии, с осени 1917-го пребываю на покое…

Я сглотнул. Священник Попов… На фига попу гармонь?

— …Имею к вам, господин капитан, серьезный разговор касательно порядка проведения духовных служб во вверенный вам части, равно как свершения таинств …

Заштатный отец Серафим вещал гласом велиим, опускаясь до глубокого баса, вид же имел же не токмо благолепный, но и основательный весьма, понеже покой, им вкушаемый, на сущую и очевидную пользу обратился. Вот уж кто не голодал!

— …Ибо смею заметить, господин капитан, не нашел я не только поминаемого порядка, но и самого простого, в русском воинстве принятого: молитв утренних, святых икон в местах квартирования…

Борода поднималась и опускалась в такт мерной речи, взгляд небольших глаз под густыми бровями был суров. Не шутил отец Серафим Попов.

— Кто хочет, молится, — пожал я плечами. — Остальные — по возможности.

Юнкера действительно молились, а маленькие кадеты даже пели — так, что сердце сжималось. Порой к ним присоединялся Згривец, а в последнее время — Мионковский, ставшим кем-то вроде церковного старосты. 2-я рота тоже иногда пела, но не молитвы, а «Смело друзья, не теряйте бодрость в неравном бою» на слова Михайлова. Слушать приходили все.

Михаила Алаяровича Хивинского никто не приглашал — ни молиться, ни петь. Он не напрашивался.

— …Вынужден также заметить, что вы, господин капитан, недеяним своим, на молитвах неприсутствием, подаете пример, коий…

Я вздохнул и попытался выдохнуть — медленно, не спеша. Мир действительно сопротивлялся, но зачем было командировать сюда этого… заштатного?

Как бы сказать… помягче?

— Отец Серафим! Делами подобными в отряде занимается… прапорщик Веретенников, командир 2-й роты. Благоволите побеседовать с ним. Он вас с удовольствием… м-м-м… выслушает. А я извините, спешу.

— Не в том спешка, сын мой, дабы дела суетные творить! — маленькие глаза смотрели в упор, не мигая. — Спешка требуется лишь во спасение души бессмертной…

Я закусил губу. Так значит…

— Отец Серафим! Знаете ли вы, кем сотворен этот Мир?

Во взгляде его мелькнуло удивление, но голос остался тверд:

— Истинно знаю, сын мой! И готов…

— Не готовы. И не знаете, — поморщился я. — И лучше вам, честно говоря, не знать.

Его рот отверзся, но я решил не продолжать. Пусть сам разбирается с вопросом о распространении клавишно-духовых инструментов! Или спросит у Хивинского…

Хивинский? Да, сначала к нему, к ценителю футуризма! И с поручиком надо поговорить, и с его донцами. Я же с ними даже не познакомился…

* * *

— Да мы вас знаем, господин капитан! Кто ж Филибера не знает? Мы же из-за Миуса, отсель рукой подать. Наслушались!..

— …И навидались! Наелись даже. К нам не один Подтёлков, язви его в жилу, захаживал, но и морячки краснопузые — от Сиверса. Только в нашей станице пятерых расстреляли и штыками покололи, еще дюжину в заложники взяли. А уж грабили!..

— С зуавами, господин капитан, деда мой, царствие ему небесное, еще в Крымскую войну переведывался. Самые, говорил, лихие головы, башибузуки прям. Ну, теперь мы и сами, значит, ничуть не хужей…

— Вы не верьте, Микола Федорыч, что Дон большевикам поддался. Спит он пока, да мы не спим, проснулись кубыть. Сдюжим, все, чего велите, исполним. Только… Спор у нас, уж извините, зашел. Фамилие ваше, стало быть, Кайгородов? Приметное оно дюже. Уж не с Алтая вы, не из тамошней казары родом?

* * *

— Николай Федорович, не волнуйтесь. К полудню 21-го я буду в Глубокой. Если вы с отрядом не успеете, атакую сам. Говорите, гаубичная батарея? Ничего, было у меня нечто похожее под Ковелем. Возьмем в шашки. Мне, как… дарвинисту не положено клясться, но я могу поручиться именем Малаки Тавуса, пусть царствует Он вечно-вековечно. Да не увижу я гору Лапеш, где ждут Семеро, да стану я добычей Змеиного царя, если… Ну, вы понимаете.

— Чар-яр, поручик!

— Чар-яр, бояр!

* * *

Бронеплощадка, осиротелый Норденфельд… Нет нашего канонира! Пулеметы при двух последних цинках патронов, трехдюймовки Рождественского Деда — какие взять, какие оставить? Консервы и сухари — паёк на двое суток, пополнить так и не успели. Лекарства, лекарства, лекарства… Спирт есть, и то спасибо.

Трое юнкеров больны. Оставить? Где оставить? В поселке нет даже фельдшера.

Паровозы, наша железнодорожная команда, без которой мы бы давно пропали. Запасные рельсы, инструменты… Хватит? Не хватит?

…Кленович Ольга Станиславовна. Дать ориентировку по телеграфу? Профсоюз обещал помогать — и пока помогает. Но Антонов стал сажать на станциях своих телеграфистов, если перехватят…

В желтой пачке — последняя папиросина. Salve!

Что еще?

— Господин капитан! Николай Федорович! Вторая рота… Они говорят… Они уходит!

— Понял, Сергей, не волнуйтесь так. Я иду.

2-я Социалистическая. «Смело друзья, не теряйте бодрость в неравном бою…» Да, конечно.

* * *

Стояли ровно, не дыша, как и положено на последнем параде. Винтовки у ноги, патронные ленты — крестом поверх полушубков и шинелей, лохматые шапки — до самых нахмуренных бровей. Ожившая старая фотография, не хватает лишь красного знамени…

Вот и оно! Не знамя, правда — значок у флангового. Но и его достаточно. Намекают? Да чего там намекают, все прямо в лоб.

— Гражданин Кайгородов. 2-я Социалистическая рота провела митинг, на котором единогласно принята следующая резолюция…

Однорукий прапорщик Веретенников в это утро хрипел даже страшнее, чем тогда, на перроне Лихачевки. Шарф ему подарить, что ли?

— …Бывший войсковой старшина Голубов является верным сторонников социалистической демократии и выступает за создание однородного левого правительства Донской области. Центральный комитет социалистов-революционеров ведет в настоящее время переговоры с социалистическими элементами Дона, поэтому военные действия полностью противоречат…

Ветер стих, но красный флажок в руке флангового чуть заметно подрагивал. Все было ясно. Дальше можно не слушать.

Я поднял ладонь, шагнул вперед — прямо на замерший в холодном напряжении строй.

Умолк однорукий.

— Патронов нет, нет снарядов — я говорил негромко, даже не стараясь повысить голос. — Юнкера пойдут в штыковую. Я пойду вместе с ними…

Мир сопротивлялся. Пружинил. Не хотел меняться. Он имел на это право.

— …А вам я пришлю попа. Авось, отпустит грехи — за то, что помогали «кадетам» и прочим врагам трудового народа. Как там в вашей песне? «Гимн нам народ пропоет, добрым нас словом помянет, к нам на могилу придёт»? Могу лишь позавидовать — от нас не останется могил. Все! Война окончена — всем спасибо. За расчетом — к юнкеру фон Прицу.

Повернулся, поправил башлык, на миг закрыл глаза, впуская в Мир веселых золотистых чертиков.

Что-то крикнули в спину — растерянно, с обидой…

Слушать я не стал.

Лабораторный журнал № 4

16 марта.

Запись восьмая.

На нашей площади Свободы намечается очередное побоище. Полно милиции — еле прошел к Университету. По краям агитационные палатки с флагами, крепкие молодые люди в полной боевой, пресса с телевидением в предвкушении. Все из-за того, что некий киевский гастролер возжелал прямо с площади обругать правительство. Зрелище привычное, упомянул же я его, поскольку подобные танцы с саблями, на которые лично я давно не обращаю внимание, очень интересовали Второго. Почти в каждой записи упоминание о политике. Не раздражает, но все-таки отвлекает.

Второй — человек желчный и скептически настроенный. Подозреваю, что в глубине души он считал Q-реальность очередным псевдонаучным шарлатанством, по крайней мере, до первого своего «погружения». Что любопытно, разнося в клочья «псевдонауку», Второй сосредотачивается не на шарлатанах, а почему-то на ученых. Странно и даже обидно. Все направления ноосферных исследований с самого начала четко позиционировали свое отношение к мистике, оккультизму и прочим Блаватским. Опыт, эксперимент, проверяемость результатов, воспроизводимость — критерии самые четкие и жесткие.

Второй договаривается до того, что приводит цитату, которую приписывает Эйнштейну, о ненависти к науке, приведшей его к вере в Бога. Заодно достается и ученым-жуликам, которые (см. вчерашнюю запись) обманывали людей перспективами полуторавековой жизни. Особенно перепало академику Александру Богомольцу, в свое время много сделавшему для популяризации идеи «прожить 150». После чего следует намек, что Джек Саргати, дескать, тоже…

Если Бог и вправду есть, то Он знает мое отношение к нынешней «официальной науке» и ее «корифеям». Но пьяный поп и епископ-мужеложец — не доказательство неправоты Церкви. Дабы внести ясность — и для себя, и для будущих читателей Журнала — постараюсь разобраться.

Прежде всего о цитате. Она достаточно известна, но чаще всего подается с искажениями. Выглядит она так:

«Моя ненависть к науке, технике когда-нибудь приведет меня к такому абсурду, как вера в Бога».

Сказано лихо, но изрек сие не Эйнштейн, а кинорежиссер Луис Буньюэль. К сказанному добавил: «Если Бог существует, то как я ненавижу Его!» Спорить с такой позицией бессмысленно, но Q-реальность — это и наука, и техника, значит Второй попал явно не по адресу.

Некоторые исследователи действительно увлекались возможностью долгожительства. Гуфеланд, автор известной «Макробиотики», полагал, что продолжительность жизни человека должна достигать 200 лет. Но это писалось больше века назад, когда реальные возможности человеческого организма только начинали изучаться. Нечто подобное утверждал и Мечников, пытаясь, между прочим, дать конкретные рекомендации. Винить ученых за то, что они хотя бы попытались, грешно. Продление жизни — не изобретение атомной бомбы. К тому же работа над проблемами долголетия дала очень много полезных результатов вполне практического свойства.

Академика Богомольца и в самом деле немало упрекали в откровенной фальсификации, даже в попытке «обмануть Сталина», поманив того перспективой бессмертия. После ранней кончины ученого (Богомолец умер в 66 лет) Отец Народов якобы изрек: «Обманул, подлец!» Самому академику мстить было поздно, зато Институт экспериментальной биологии и патологии, детище всей его жизни, разогнали и чуть ли не разобрали по кирпичику.

Где-то так все и было. В 20-30-е годы ученые-биологи, пытаясь спасти научные учреждения и продолжить исследования с некоторой гарантией личной безопасности, поманили безграмотных большевиков перспективой если не бессмертия, то долгожительства и «вечной молодости». Как это выглядело на практике, прекрасно показал Булгаков в «Собачьем сердце»:

«Но только одно условие: кем угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня».

Богомолец действительно говорил и о 120 и о 150-ти годах жизни и под эти разговоры смог продолжить работы по вполне «земным» проектам. Его цитотоксическая сыворотка (АЦС) спасла тысячи жизней в годы войны.

В то же время академик никого не обманывал. Специально взял в библиотеке редчайшую книгу: А.А. Богомолец «Продление жизни» (Киев, 1938 год). Если бегло ее перелистать, дух захватывает.

«Колхозники села Гали (Абхазия) недавно отпраздновали 132-летие старейшего жителя селения, живого свидетеля многих исторических событий начала XIX века Кацба Тлабаган…»

«Всего лишь год назад умер в возрасте 155 лет житель Очимчирского района Хапара Кнут…»

«В селе Карпиловка Отсерского района живет 130-летняя женщина Ульяна Якименко…»

И — под фанфары: «Не только сто, а и сто пятьдесят лет не являются пределом не только жизни, но и сохранения работоспособности человека. Нет, однако, оснований считать и эти цифры предельными».

Вот так! Вы все поняли, товарищ Сталин? Давайте бумагу — окончательную, фактическую, настоящую. Броню!

Если же вчитаться… Академик ничего не утверждает, а лишь пересказывает мнения. Да, Гуфеланд обещал людям 200 лет жизни. Да, Мечников этим очень увлекался. Да, вековечная мечта человечества. Откуда все эти Хапара Кнуты и Ульяны Якименко? Из текущей прессы, понятно, с указанием соответствующих газет. Или вы не верите советской прессе?

«— И, боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет.

— Гм… Да ведь других нет?

— Вот никаких и не читайте.»

А что же сам Богомолец? «Институт клинической физиологии Академии Наук УССР, приступив к изучению проблемы долголетия, командировал осенью 1937 года группу научных работников в Сухуми». И как? Ничего конкретного. Отыскали дюжину старичков без всяких документов, утверждавших, что им за сто. Зачем гостей дорогих разочаровывать? Сознательность, правда, проявляли не все. «Один из этих старцев, 107 лет, упорно отрицал свой возраст и утверждал, что ему всего 70». Ничего, убедили, осень 1937-го на дворе. «Изобличенный сверстниками и свидетелями, он признался…» Еще бы! У нас и не такие бобры кололись!

Пересказав все эти байки (и ни за что, понятно, не ручаясь), академик делает вывод, что работы еще много, очень много — а заодно всячески рекламирует исследования своего института, обращая особое внимание на цитотоксическую сыворотку — ту самую, что так пригодилась в годы войны.

Даются также практические и очень подробные рекомендации по долгожительству, легко сводимые к великой формуле: «кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет». Опять же, кто возразит?

В переводе на понятный язык книга Богомольца расшифровывается просто. Люди (в том числе академики и корреспонденты советских газет) всегда мечтали о том, чтобы прожить побольше. Ученые вполне допускают возможность очень долгой жизни и пыталются найти к этому пути. Конкретных доказательств и методик еще нет, но попытки прекращать нельзя. А вдруг получится? Пока же занимайтесь физкультурой, не ешьте жирного на ночь, не увлекайтесь излишествами — и здравы будете.

Какие претензии к академику?

В общем, Второй кругом неправ. Наука никого не обманывала. Мнения высказывались разные, но мнение одно, конкретные же результаты исследований — совсем иное. Пока предельным возрастом человеческой жизни считается 120 лет. Но такое — редчайшее исключение, норма куда скромнее. По расчетам русских физиологов Л.А.Гаврилова и Н.С.Гавриловой, видовая продолжительность жизни человека находится в пределах 95±2. Где-то на такой же срок «рассчитан» человеческий мозг, после чего идет угасание. Это связано не только с биологией и химией, но и с очевидной «усталостью» психики. Человек еще способен доживать — но не жить.

Джек Саргати тоже никого не обманывал. Q-реальность — дело пока не только новое, но и очень опасное, недаром все мы — приговоренные в «обычной» жизни. Более того, мы еще не знаем, станет ли Q-реальность доступна обычным здоровым людям — или останется «последней командировкой» умирающего. Чтобы понять это, я согласились на эксперимент, променяв его на призрачную надежду больницы в Померках. «Моя ненависть к науке, технике когда-нибудь приведет меня к такому абсурду, как вера в Бога». Нет, товарищ Буньюэль, вы не правы. Вера в Бога никогда не приведет к такому абсурду, как ненависть к технике и науке. Снимали бы свое кино, не лезли бы в метафизику, там и без вас остроумцев хватает.

Очередная проверка Q-чипа. Результат — положительный.

Q-исследования: результаты и перспективы.

4. Q-реальность.

Особенностью всех крупных открытий в исследовании Ноосферы является то, что они стали «побочным продуктом» совсем иных экспериментов. Так случилось с программированием сновидений Джеймса Гранта, с обнаружением феномена «Dream of the Past», с программами Института Монро. Собственно, и эвереттика возникла как попытка осмыслить непонятный фактический материал, не лезущий в с точки зрения обычного здравого смысла буквально ни в какие ворота. Между прочим, это доказывает реальное существование Ноосферы, при всем нынешнем непонимании этого явления. Мы то и дело пробиваем «дырки» в тонкой стене, отделяющей нас от «чего-то». Каравеллы плывут на в разных направлениях, но все равно утыкаются в Америку.

Если судить по неясным оговоркам самого Джека Саргати, идея Q-чипа «всплыла» в ходе исследований по увеличению возможностей человеческого мозга. Подобные изыски в духе доброго доктора Франкенштейна до сих пор весьма популярны и неплохо финансируются. Бедный академик Богомолец с его полезной сывороткой, как ныне модно выражаться, отдыхает.

Работы вела «Группа исследования физики сознания». Именно туда пришел со своими замыслами Джек Саргати. 12 мая 1978 года он зарегистрировал патент США 771165 на модель реальной системы сверхсветовой связи, при которой распространяется не энергия, а информация. Источником этой информации должен служить человеческий мозг. «Официальная» наука встретила идею в штыки и не признавала до 1982 года, когда аналогичный патент был зарегистрирован постоянным оппонентом Саргати доктором Ником Хербертом. Информации о работе группы очень мало, однако важно то, что после серии экспериментов был достигнут частичный успех. Мозг подопытного (можно лишь посочувствовать несчастному!), куда был вживлен электрод, начал реагировать на внешние сигналы, исходящие из «непонятной реальности», и даже пытался преобразовывать их в визуальные и слуховые образы.

Теоретическое осмысление этого феномена еще не завершено (о некоторых предположениях — в следующих записях). В практическом же плане стало возможным воссоздание в сознании подопытного реальности, практически неотличимой от настоящей. Разница была во времени — искусственная реальность «жила» в сотни раз быстрее. По сути это был эффект «заказанного» сна, но с очень серьезными отличиями. «Сон» был непрерывным, субъективно (для подопытного) чрезвычайно долгим и проходил не в условной реальности Гипносферы, а в антураже «обычной жизни». Экспериментатор за несколько минут успевал «прожить» годы, причем воспоминания о них ничем не отличались от подлинных. Позже выяснилось, что реальность можно варьировать, меняя временные параметры (первоначально — исключительно опытным путем). В некоторых случаях человек мог «попасть» в Прошлое (то есть в соответствующую Q-реальность), выглядевшее очень «натурально».

Были проведены эксперименты по проверке истинности моделируемого Прошлого. В частности подопытный должен был установить местонахождение объектов, о которых до этого не имел представления. Результат во всех случаях был положительный, более того, удалось дать несколько серьезных подсказок историкам и археологам.

В то же время было очевидно, что возникающая «реальность» существует лишь в воображении человека и никак не влияет на «материальный» мир. «Очень настоящий сон» — резюмировал один из коллег Саргати.

Несмотря на все попытки, в моделируемое Q-Будущее попасть ни разу не удалось. Был возможен лишь «естественный» путь — через попадание в «нулевую» Q-реальность, в которой экспериментаторы могли «прожить» несколько лет. Однако в отличие от картин условного Прошлого, образы и события Q-Будущего никогда не совпадали с реальностью.

Вскоре было замечено, что изменение некоторых параметров в ходе эксперимента приводит к появлению образа «искаженного» мира.

TIMELINE QR -90-0 2-4

Собственную слабость компенсировать трудно. Разве что еще большей слабостью врага.

Война, разгоравшаяся сейчас перед его глазами, была тому наглядным примером, однако из примеров не всегда легко сделать выводы — тем более, правильные. Офицерская рота легко сокрушит рабочий батальон, и это увидит каждый. Но не всякий поймет, что руководимая перешедшим на сторону большевиков Генеральным штабом, РККА в конечном итоге оказалась организованнее разрозненных и недружных белых армий. Даже за внешне беспорядочным движением дезертирских эшелонов от Харькова к Ростову чувствовалась рука профессионалов. Бросовой материал, смазку для штыка использовали умело и с толком, отрезая Северный Кавказ от Украины — а заодно отводя угрозу мятежа от центра страны. Порядок бил класс, и никакие «психические» по методу братьев Васильевых не способны были переломить ход войны.

Поражало и другое. Те, кто пытался остановить большевизм, казались еще большими дилетантами, чем прапорщик Крыленко и осмеянный потомками «красвоенмор» Дыбенко. Основа сопротивления — Добровольческая армия — словно нарочно создавалась как можно дальше от столиц и промышленных районов. В первый год, когда РККА еще не умела и не могла воевать, «добровольцы» тратили лучшие силы на захват Кубани и никому не нужных калмыцких степей, отдавая врагу самое ценное на войне — время. Победа следовала за победой, но когда, наконец, начался поход на Москву, была уже поздно. Красную столицу защищали теперь не банды дезертиров, а трехмиллионная регулярная армия. Поручики Голицыны и даже генералы Деникины проиграли красным «военспецам» в щегольских шинелях без погон.

Даже сейчас, в первые недели противостояния, еще не рожденная РККА воевала лучше не только за счет количества. Масса войск тоже не возникает сама по себе, ее нужно собрать — и отправить в бой. Это смог сделать прапорщик Крыленко — и не смог генерал от инфантерии Алексеев. Количество можно было компенсировать лишь качеством. Однако пресловутые «офицерские роты» не всегда выручали — да они почти никогда не были офицерскими. Студенты и гимназисты Василия Чернецова оказались бессильны против двух регулярных казачьих полков, а морская пехота, подготовленная для десантов на турецком побережье, без особого труда разбила отряды «добровольцев» под Ростовом.

Что он мог сделать? В 1-й Юнкерской роте юнкеров было лишь четыре десятка, остальные — обычные гражданские, студенты и гимназисты старших классов. В гимназиях этого патриархального Мира не читался курс начальной военной подготовки, а студентов не отправляли на еженедельную «военку».

Победить врага было трудно. Разве что обмануть. У Антонова-Овсеенко тоже многого не хватало — контрразведки СМЕРШ, спутников-шпионов, электронной базы данных. Красный Главком не мог позвонить по мобильному телефону, телеграфные же провода рвались чрезвычайно легко. Люди, не пережившие и не помнившие Век-Волкодав, оставались до смешного наивными и прямодушными. Они даже верили собственным глазам…

* * *

— Годится, Николай Федорович? — портупей-юнкер Иловайский отступил на шаг, не без гордости оглядывая свою работу. Измазанную краской малярную кисть положить было некуда, и он держал ее, словно теннисную ракетку, в поднятой руке. Присмотрелся и я. Поезд шел не слишком быстро, и, если бы не ветер, на стальной спине бронеплощадки было бы даже уютно. Залитая зимним солнцем степь, терриконы на горизонте, исчезающие вдали красные крыши шахтерского поселка…

— Точно, как в прошлый раз! Тютелька, можно сказать, в тютельку.

Ежели сам себя не похвалишь — кто похвалит? Не начальство же! Я и в самом деле не спешил. Надо чтобы буквочка к буквочка, черточка к черточке…

«Пролетарский дозор». Само собой, без «ятей» и «еров». Отменено именем революции! Буквы, как и должно — ярко-красные. Ниже — коса и молот, по лезвию хорошо узнаваемой «литовки» — изящные зубчики.

— Плохо, что краска свежая, — рассудил я. — В глаза бросается.

Портупей согласно кивнул и осторожно, дабы не забрызгаться, попытался развести руками. Ничего, в прошлый раз сошло и так. Я прищурился, представил, как мы смотримся со стороны… Недурственно! «Пролетарский дозор» вновь на тропе войны.

У Антонова-Овсеенко было пять бронепоездов — и одна бронеплощадка. Он, правда, не подозревал об этом. Экипаж «Пролетарского дозора» такое невнимание не слишком огорчало. Он честно исполнял свой долг: гонял недобитых «кадетов» от Юзовки до Ростова — правда, в последней время стараясь не показываться на главной магистрали. Скромность — главное украшение истинного большевика!

— Комиссаром — опять мне? — грустно вздохнул портупей.

— Само собой, — без всякой жалости отрезал я. — Соберитесь с силами, товарищ Иосиф Виссарионович Шворц. Надеюсь, вы сегодня не брились? Оч-чень хорошо! Проследите, чтобы все сняли погоны и не высовывались из окон. И готовьтесь — петь будете!

Оставалось еще раз осмотреть наш эшелон. Все, кажется, в ажуре. Наглядная агитация на стенках вагонов осталась с прошлого рейда, можно не подновлять. «Штыком — в брюхо, коленом в грудь!» Внушает. Хорошо бы добавить: «Смерть белому гаду Филиберу!». Впрочем, нет, не стоит. Наглость, конечно, второе счастье — но не чрезмерная. Мы уже и так примелькались, прошлым разом пришлось пошуметь, позапрошлым — тоже. У моста через Миус наверняка уже ждут, приготовились… Ничего, разберемся!

— Николай Федорович! Со священником чего будем делать?

— Как? — не сразу понял я. — А-а, с этим… отцом Серафимом? Спрячьте его подальше, товарищ Шворц, а то начнет в самый неподходящий момент вести, понимаете ли, контрреволюционную агитацию!

Портупей кивнул, взглянул нерешительно.

— Если честно, он ее уже ведет. Ко мне ребята подходили, жаловались. Про вас расспрашивает и даже намекает. На грехи и на всякое прочее… Как вы говорите, Николай Федорович, с подходцем.

Я поглядел на ровную заснеженную степь, на далекие пирамиды-терриконы, вдохнул ледяной бодрящий воздух. С подходцем, значит? Ну, Леопольд Феоктистович, ну, удружил! Нашел друга-приятеля!..

* * *

— …Отчего же господин капитан. Отношение ваше к религии вполне даже очевидно. Сие, увы, плоды не токмо падения нравов, столь часто поминаемого, но и непродуманного распространения буциллы просвещения, о коем так много пекутся в последние годы…

— Бациллы, отец Серафим. Но если хотите, пусть будет буцилла, не столь важно… Знаете, там, где я… Там, где я жил, с просвещением все в полном порядке. Его, считай, уже нет. По гражданской профессии я преподаватель, насмотрелся — особенно когда каждый год приходится встречать очередных первокурсников. Я часто пытался понять, с чего все началось? Почему-то кажется, что с отмены преподавания логики. В средней школе… в гимназии ее когда-то читали, но потом заменили рисованием. Не эстетикой, не историей живописи даже — именно рисованием. Плоскостное отображение мира — без всякого анализа…

— Но сын мой!.. Простите, господин капитан…

— Нет-нет, отец Серафим, называйте, как привыкли. Какая тут связь, спрашиваете? Вы не изучали марксизм?

— Господин капитан, помилуйте!..

— Я-то помилую, отец Серафим… Марксисты заменили обычную логику «диалектической». Дважды два — стеариновая свечка, если так требует обстановка. И если прикажет начальство. Неспроста! Логика — страшная вещь, даже обычная аристотелиева, без всякой квантовой. Вот смотрите… Церковь сильна тем, что имеет власть над посмертной судьбой человека. Так?

— Сын мой! Над судьбой властен лишь Тот, Кто сотворил и мир, и людей, и саму судьбу. Роль Церкви, конечно, важна…

— Не прибедняйтесь, отец Серафим! Кто бы стал вас слушать, если бы не обещание Рая и не страх Ада? В каждом храме на стене — фреска: души грешников гонят прямиком в котел. Под конвоем, чуть ли не с собаками…

— Сие аллегория…

— Но Ад — не аллегория? Душа, между прочим, лишь часть человека. Грешили вместе с телом, отвечать ей одной… К тому же часть бестелесная, что ей котел со смолой? Ни органов осязания, ни обоняния…

— Но я же пытался вам сказать — сие…

— Аллегория? Но кого и как тогда станут карать за грехи? Ладно, Господь всемогущ, сие в Его силах. Однако насколько я помню, сперва полагается Суд, который Страшный? Он-то в храме и, так сказать, отражен — на фреске?

— Господин капитан! Не ведаю, куда вы ведете со своей, прости Господи, «логикой», однако же, всякий пастырь посоветовал бы вам прежде всего молиться, смирив гордыню — дабы такие вопросы не приходили на ум.

— Да, конечно. «Блаженны нищие духом». Перевод неточный, но учите вы именно так! Продолжим. Стало быть, Страшный Суд… А кстати, он уже был? Нет? Значит, Ад пуст — как и Рай, между прочим. Кто же их позволит заполнять — без приговора? Нет, это не я придумал, а римский папа Иоанн XXII, еще семь веков назад. Осенило Понтифика… Так чем вы пугаете, отец Серафим? Суда еще не было, в ближайшие годы не предвидится…

— Вот, сын мой, те плоды просвещения, о коих уже приходилось поминать. Просьба есть у меня, требование даже. Не искушайте остальных, особливо юношей, вам доверившихся. Им в бой идти, на смерть. Вера искренняя, сердечная стократ сильнее и целительнее всякой вашей «логики». Пожалейте их! Ждет павших за Веру и Отечество венец райский…

— Да… А в Раю будут святые? Которые на иконах? Юродивые всякие, столпники, затворники? Василий Блаженный с дохлой рыбой в зубах?

— Отрадно сознавать — будут. А вот иные, ныне злобствующие и глумящиеся…

— Не претендую, отец Серафим. Скажите, а католики? Их в Рай пустят? Впали, бедолаги, в ересь духоборца Македония…

— Вы же знаете ответ. Только Святая Православная Церковь есть истинно Кафолическая. Она и несет спасение. Католиков же, Символ Веры исказивший, в папизм впавших, не спасет ничто.

— Не спасет, значит? Франциск Ассизский, Дункан Скотт, Святая Бригитта, Аквинат… Про Данте, Коперника и Колумба, вероятно, и вспоминать негоже. А еще есть протестанты, древние эллины, римляне, сотни и сотни иных народов. Представляете, сколько там замечательных людей? Интересных, честных, настоящих? Знаете, отец Серафим, я лучше с ними останусь. А вы — со своими юродивыми и со старухами, которые в храмах трутся. Один замечательный священник, отец Александр Мень, хорошее им название придумал: «православные ведьмы».

— А я вот о другом подумал, сын мой. Вы все о логике печалились, я же, грешный, иное узнать хотел. Чему еще страшному со мною случиться должно? Храм разорили, дома лишили, друзей предали смерти лютой… Но кажется мне сейчас, что встреча с вами всех тех бед пострашней будет. Не слишком грамотен я, слова ученые путаю, однако зрения духовного, спасибо Господу, не лишен. Не человек вы, господин капитан. Присланы вы — на погибель всеобщую. Нет, не со слов сужу ваших — сердцем чую. Вот оно, значит, каково испытание мое!..

— Но почему — на погибель? Если я хочу спасти несколько миллионов людей — разве это плохо?

— «Берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана…»

* * *

Он не любил фанатиков. Не любил и не понимал. Заставший и переживший коммунизм, он привык к спокойной иронии великой эпохи, когда нетерпимость тонула в скепсисе, а собственные выстраданные убеждения старались беречь, не трепать попусту. В мире тысяча истин, и кто сказал, что невозможна тысяча первая? Внутренняя свобода куда дороже внешней, и для людей ушедшей эпохи личное право на альтернативу было во много раз важнее возможности публично обругать Президента. Такие люди — плохое пушечное «мясо», никудышные колесики и винтики. Человек вообще создавался не в качестве строительного материала.

Фанатизм «земной», щедро излившийся в наступившем Прекрасном Новом мире политической нетерпимостью и бытовой ненавистью к «чужим», имеющим не ту форму носа и разрез глаз, вызывал отвращение. Фанатизм «небесный», покушающийся на права Господни, пугал и доводил до ненависти. Великие Инквизиторы ради Власти, Тайны и Авторитета были готовы сжечь Христа. Самодовольные неучи с неопрятными бородами отправляли в Ад Франциска Асизского и мать Терезу. Чем они лучше иных фанатиков, сбрасывавших в шахты монахинь и топивших епископов в волнах Енисея? Отчего не поверить во всемогущество Божье, в Его справедливость? Отчего не допустить что-либо иное, но все же не столь бесчеловечное? Почему адепты секты грязнобородых уверены, что только они распоряжаются милостью Творца? Разве кому-то дано право на смертный грех гордыни? Они плохо знают собственные священные книги. В «Апокалипсисе» спасение обещано лишь ста сорока четырем тысячам евреев из двенадцати колен. Не та у вас форма носа, святые отцы!

Он был бы рад сотворить Вселенную без ненависти и нетерпимости, но был не властен над каждым человеком, над каждой душой. Даже в его маленьком совершенном Мире у людей оставалась дарованная иным, истинным Творцом свобода воли. Терпимость пришлось бы вбивать пулями в каждый мозг, но это делалось и без него — не первый год и не первый век.

Время, сотворенное им вместе с Миром, было особым. Большие люди, вставшие во весь рост, не страдали сомнениями, они были готовы убивать и умирать за то, что почитали правым. Казалось бы, именно Церковь должна попытаться умирить особо нетерпимых, остановить готовых бездумно нести смерть. Но Адом грозили не убийцам, а ему самому, желавшему лишь спасти то, что еще возможно.

Проще всего было забыть о самодовольной секте, обреченной на гибель иными фанатиками, столь же уверенными в своей правоте. Но это была вера его предков, вера тех, среди кого предстояло жить и умереть. Может, и они в чем-то правы, к истине, к великой Точке Омега ведет множество путей. Но зачем проклинать иные дороги? Не правильнее просто идти своей?

Он знал, что ему ответят. Терпимость и право на личную свободу в его Мире казались даром Антихриста.

Иного Мира у него не было.

* * *

— Товарищ комиссар, готовы? Блеск в глазах, лютая ненависть к врагам трудового народа, любовь к родной большевистской партии и товарищу Сталину?

— Так точно, товарищ командир! В наличии. Да здравствует Мировая революция в Австралии и Антарктическом океане!.. Я все помню, Николай Федорович, не собьюсь. А почему вы все время Сталина вспоминаете? Он, насколько я помню, у максималистов инородцами ведает…

— Фамилиё красивое, товарищ Шворц. Вы тоже его поминайте — в будущем, глядишь, и зачтется… Главное, портупей, ни с кем не спорьте, не просите, а требуйте, и, если что, сразу на пулеметы наши намекайте. Комиссары — они именно такие. Сволочи, наглецы — и трусы.

— А вы их неплохо знаете, Николай Федорович!

— Ох, знаю…

* * *

— Мы Марсельезы гимн старинный

На новый лад теперь споем —

И пусть трепещут властелины

Перед проснувшимся врагом!

Пусть песни, мощной и свободной,

Их поразит, как грозный бич,

Могучий зов, победный клич,

Великий клич международный…

— Ишь, выводят шельмы! — одобрил штабс-капитан Згривец, но тут же помрачнел. — Вот ведь в христа-богородицу, в крест животворящий, матери его разгроб и тетушке в глотку хрен, чего ребятам петь приходится! Знаете, Кайгородов, мне без наших си-ци-листов как-то даже легче-с. Пусть катят-с — на легком катере к ядреной матери. И без них справимся.

В чем-то я был с ним согласен. В подобных случаях рота Веретенникова затягивала исключительно «Интернационал».

Очередная станция. «Пролетарский дозор» обходит владенья свои. Поем — потому что причаливаем. Перед броском через Миус надо пополнить запасы воды. И углем разжиться не грех, вдруг у них найдется антрацит-«кулак» или хотя бы «штыб»? Ничего, пусть комиссар Шворц трудится!

— Силен наш враг — буржуазия.

Но вслед за ней на страшный суд,

Как неизбежная стихия,

Ее могильщики идут.

Австрийская зажигалка очень старалась, но наскоро скрученная «козья нога» упорно не хотела загораться. Щелк! Щелк! Щелк! Волнуюсь? Не то, чтобы слишком… Иловайский уже наловчился, если надо, и речь про борьбу с «контрой» толкнуть способен. Проверено…

Щелк… Щелк!

Згривец поглядел не без сочувствия, порылся в кармане шинели, извлек пачку «Дюшеса». Вот кто, оказывается, буржуазия!

— Не мучайтесь, Николай. Смотреть кисло.

— Благодарствую!

Щелк!

— Она сама рукой беспечной

Кует тот меч, которым мы,

Низвергнув власть позорной тьмы,

Проложим путь к свободе вечной…

— Господин капитан! Николай Федорович!..

Я чуть не подавился дымом. Юнкер Принц появился, как чертик из табакерки. Хорошо еще, не кричал в полный голос.

— Там… У нас пассажиры. Не взять — опасно, комендант станции просит до Миуса подбросить. Инвалиды войны, в Кисловодск едут, на лечение, с ними сестра милосердия, тоже больная… Вот документы!

Я взял пачку замусоленных бумаг, пробежался взглядом по «слепым» строчкам машинописи, мельком взглянул на синие пятна печатей…

— Сергей, пригласите сестру сюда.

— Не буду, так сказать, мешать-с, — ухмыльнулся штабс-капитан. — Пойду погляжу на этих… инвалидов. Мало ли кого большевицкий бес к нам направил? Да-с. А вы, Кайгородоров, с сестричкой-то не сильно зверствуйте…

Отвечать я не стал. Или у меня что-то со зрением, или… Не может быть! А собственно, отчего не может?

— Пролетарии всех стран,

Соединяйтесь в дружный стан!

На бой, на бой,

На смертный бой

Вставай, народ-титан!

* * *

Девушка была одета в старое пальто, лицо почти полностью скрывала белая накидка. Тонкие пальцы, следы от кольца. А вот это уже прокол. Варежки бы надела…

— Садитесь, гражданка. А вы, красногвардеец Приц, останьтесь…

Села, не сказав ни слова. Повернула голову в сторону окошка. Еле заметно дрогнули пальцы…

— Как там, товарищ Приц, с углем?

Юнкер недоуменно моргнул, взглянул не без обиды. А чего обижаться? Солдатская шинель с кумачовым бантом, красная нашивка на ушанке. И очки правильные — в роговой оправе, с поломанной дужкой. Хоть сейчас в Смольный! Конспиратор, однако. Может, и вправду в шпионы зачислить?

— Ну… Загрузили уголь… товарищ комиссар. Не самый лучший, конечно. Штыб…

Я не слушал, дочитывал бумаги. Тронемся, тогда уж… Девушка по-прежнему молчала, пальцы сжимали платок, белый, словно накидка сестры милосердия.

Легкий толчок, свисток трудяги-паровоза. Как бы сказал Юрий Алексеевич Гагарин…

— Поехали! Товарищ красногвардеец Приц! Вы, кажется, хотите стать разведчиком? В таком случае, прошу знакомиться: Ольга Станиславовна Кленович, курьер генерала Алексеева. Одна из немногих, чьи труды помогают очень и очень многим.

Принц открыл рот, но на большее не сподобился. Я не настаивал.

— Нас проверяют на каждой станции, товарищ комиссар, — она наконец-то обернулась, посмотрела прямо в лицо. — Я понимаю, сейчас такое время. Но я не шпионка, я сестра милосердия, только что вернулась из германского плена…

Резкий кашель, рука с платком прижалась к бледным губам. Отдернулась… На белой ткани — темно-красное пятно. Я покачал головой. Сколько лет тебе, сестренка? Двадцать хоть есть?

В каком году в этом лучшем из миров изобретут пенициллин?

— Служба требует, Ольга Станиславовна. Только та революция чего-либо стоит, которая умеет защищаться. И вообще, учение Маркса всесильно, потому что оно…

— …Маркса! — не удержался красногвардеец Приц, слушавший сие не в первый раз.

По бесцветным губам скользнула еле заметная улыбка. Курьер генерала Алексеева поднесла руку к накидке с красным крестом, откинула легкую белую ткань.

…Короткая стрижка — наверняка после болезни, светлые, чуть вьющиеся волосы, некрупные, резкие черты лица, темные глаза — то ли зеленые, то ли… Какая разница? Человек — не сумма особых примет. Ее наверняка уже ищут, Михаил Васильевич предупреждал не зря. Будь я и вправду большевиком-начальничком, поверил бы, отпустил? Пожалуй, да — если бы не знал заранее. Но если в Алексеевской организации и в самом деле предатель… Кому-то сегодня очень повезло!

Интересно, кому больше? Ей, генералу Алексееву, офицерам, спешащим «в Кисловодск»?

Мне?

— Товарищ комиссар, поверьте…

— Кайгородов!..

Явление штабс-капитана Згривца на этот раз сопровождалось шумом и громом. Не хватало только молнии.

— …С-сударыня, прощу прощения, не заметил. Добрейший денек, добрейший… Да-с! Капитан! Какие правильные нам инвалиды встретились! Ротмистр Фридерикс из Конногвардейского, Миша Бестужев из Самурского, я его еще до войны знал, капитан Истомин из 62-го Суздальского… Когда я им рассказал, куда они попали!.. Вот порадовались. Они все с нами пойдут, я их уже с юнкерами познакомил. Ух, выдадим теперь боль-ше-вич-кам! Восторг-с!

Ольга Кленович медленно встала. Окровавленный платок неслышно скользнула на пол. Штабс-капитан удовлетворенно ухмыльнулся, поправил расстегнутую шинель, без особой нужды коснулся крестика Св. Станислава на кителе.

— А теперь рискну представиться, да-с! Згривец Петр Николаевич, человек афр-р-риканских страстей-с, но крайне несчастливый в любви. Мой чин — на погонах, а душа — полностью у ваших ног, с-сударыня!

Старался фольклорист определенно зря. Его, кажется, даже не слышали.

Ольга Станиславовна Кленович смотрела на меня.

— Кайгородов… Капитан Филибер… Господи, неужели добралась? Господи…

Пошатнулась — поезд как раз дернуло на стыке. Выпрямилась, сжала губы. Взглянула в упор.

…Какого цвета у нее глаза? Зеленые? Да, зеленые.

— Я вас искала, капитан.

— А я — вас, — улыбнулся. — И кажется…

— Дафнис! Хлоя! Э-э-э… Гектор! Мадемуазель Андромаха! — вмешался беспардонный штабс-капитан. — Если можно, во внеслужебное время. Николай, сейчас — мост через Миус. Кажется, придется пострелять…

Мне не хотелось стрелять. Мне хотелось смотреть на Ольгу Станиславовну Кленович.

* * *

— Ничего тут не придумаешь, Кайгородов. Одно хорошо, эти хреновы Ганнибалы мост не взорвут, он для господ мак-си-ма-лис-тов — ворота на юг, на Дон. И курочить на станут-с, через Миус каждый день эшелоны идут. Значит, бьем в лоб. В дюндель-с! Я веду цепь на прикрытие, разбираю завал на путях — а вы рвете на поезде. Поддержите из Норденфельда и пулеметов, прижмите этих сволочей мордой к земле, патронов не жалейте, лупите, мать его, по всему, что движется — в стумент поломанный, в лобковошь Папы Римского, в гнобилище раздолбанное до печенок, в килу угроханную, в междурваней шершавый засондряченный, в ездокопатель Илионский… А если совсем грубо: создавайте максимальную плотность огня. Вот собственно и… Одна просьба, капитан: не высовывайте носа из башни, не ловите ноздрями пулю. Иначе все мое геройство херово этим самым делом и накроется… У меня две папиросы осталось, могу поделиться. Хотите?

— «Теперь и мне на запад! Буду идти и идти там, пока не оплачут твои глаза под рубрикой „убитые“ набранного петитом…»

— Э-э, Николай, бросьте, не смейте-с!.. С такими мыслями… Стойте, вы, собственно, про кого? Про чьи это зеленые… Молчу, молчу, уже молчу!..

* * *

…И когда пролилась кровь, когда раскалился металл, когда стало трудно дышать от едкого запаха пороха, он вдруг почувствовал, что Мир поддался. Невидимая преграда лопнула, разлетелась кровавыми отметками, впуская одетую сталью бабочку в самую сердцевину, к корням бытия. Мир не капитулировал, но признал первое поражения, отдавая победителю пространство: белую ровную степь, закованную в лед реку, маленькие домики станций, прижавшиеся к бесконечной линии «железки». Мир платил кровью и страхом, уступая торжествующей бабочке не только послушную твердь, но и тысячи душ-песчинок, чья судьба изменилась навсегда — вне всякого расписания и правил. Гонимые внезапно налетевшим ветром, они носились над холодной зимней степью, сгорая, исчезая в небе, покрытом квадратами и ромбами, не успев даже понять, что собственно произошло. Рассыпалось ржавым прахом столь ценимое в этом когда-то совершенном Мире смертоносное железо, красные и синие стрелки на истертых картах уткнулись в пустоту, самые смелые ощутили ужас в остановившихся сердцах, почуяв присутствие Творца. Мир проиграл — раненый, отброшенный с привычного, единственно верного пути, потерявший ориентиры, ощутивший всю свою хрупкость и малость.

Но это была еще не победа, выигран бой, но не война. Мир был готов сопротивляться, даже сейчас он собирал силы, лихорадочно бросая на погибель смертников-лейкоцитов. Мир оставался самим собой — и бабочке было рано радоваться. Золотистые искры-чертики отступили за край облака, но не ушли, не исчезли.

Он не радовался. Я… Я не радовался. Не мог. Оторвал ладони от липкого пулеметного железа, на миг закрыл глаза — и понял, что все только начинается.

….И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…

* * *

— Зуа-а-а-а-авы! В ата-а-а-аку-у-у! На проры-ы-ыв! Песню запе-е-е-е…

— Пой, забавляйся, приятель Филибер,

Здесь, в Алжире, словно в снах,

Темные люди, похожи на химер,

В ярких фесках и чалмах.

В душном трактире невольно загрустишь

Над письмом любимой той.

Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,

И напев страны родной…

В путь, в путь, кончен день забав,

В поход пора.

Целься в грудь, маленький зуав,

Кричи «ура»!..

Лабораторный журнал № 4

17 марта.

Запись девятая.

17 марта — День Рождения.

Размышления Второго о долгожительстве равно как чтение Богомольца не минули даром. Не удержался и прошел тест «Сколько вы проживете», весьма популярный в Сети (в такой День более чем актуально). Как выяснилось, тест разработали «американские ученые Р. Аллен и Ш. Линди». Могу себе представить!

Тем не менее, рискнул. Результат — 72 года.

Можно горько вздохнуть, добавив, что цена подобным упражнениям известна. Однако сразу вспомнилось: именно столько прожили все известные мне родственники по мужской линии — кроме погибших и пропавших без вести. На большее я не рассчитывал даже в самом благоприятном случае. Если «видовая продолжительность жизни» — 95, значит налицо явный недобор.

Это все, конечно, «теория».

Разбирал архив, то есть скопище папок на антресолях. Это уж точно — на свалку. В одной из папок обнаружилось несколько старых публикаций, которые я не стал переводить в электронный вид. В основном ерунда — вплоть до газетных статей к очередной исторической «дате». Если курсовая по Кайгородову все еще вызывает некоторые эмоции, то подобные экзерсисы даже вспоминать нет смысла. Не то, что я кривил душой или писал откровенную чушь. Нет, сочинял честно, однако «датская» статья едва ли весит больше удачной лекции. Большая часть написана в бурные 80-е. Перестройка, «белые пятна», взвейся-развейся…

На одну статью (вырезка не сохранилась, только рукопись) все же обратил внимание и не стал пока выбрасывать. Заинтересовала она главным образом по контрасту с помянутой работой о Кайгородове. Если в случае с алтайским атаманом фраза о «двух бандах» отчасти справедлива, то здесь вариант абсолютно иной. Александр Петрович Кайгородов вполне может быть сравним с мексиканцем Панчо Вильей, даже внешнее сходство имеется (усы!). И обстановка соответствует: горы, леса, дикари чуть ли не с кремневыми стрелами. Сам атаман недалеко ушел, его мать — алтайка из рода Теленгит, местное наречие — родной язык. В этом контексте отрубленные головы и снятая заживо кожа воспринимаются вполне естественно. Этакий Унгерн уездного масштаба.

Статья написана о совсем другом человеке. Мне заказали ее конце лета 1988 — приближался очередной юбилей. Герой статьи, Николай Александрович Руднев, погиб под Царицыным 16 октября 1918 года.

Руднев мой сосед. Площадь, названная его именем, в десяти минутах ходьбы от дома. Именно там его похоронили в 1918-м. Как ни странно, могила до сих пор сохранилась. Черная плита, серая надпись… Цветов там никогда не бывает.

Я взялся за статью по заданию кафедры и, проявив определенную наглость, выбил командировку в Тулу, откуда Николай Руднев родом. Город сам по себе очень интересен, материалы же по своему соседу я без особого труда нашел в местном историческом музее. В архиве рыться не стал. Мне объяснили, что все возможное найдено и систематизировано еще в 1950-е.

Статью я изваял (даже не помню, где именно она издана) и благополучно о ней забыл. Теперь же, пересматривая рукопись, обратил внимание на обстоятельство, которое затронул лишь походя. Руднев — несостоявшийся красный Бонапарт в самом кристальном чистом виде. Обычно на эту роль предлагают Фрунзе или Тухачевского и не без оснований. Руднев вполне достоин стоять рядом с ними. Поражает биография — семинарист, не пожалевший принять сан (знакомо!), офицер-доброволец Великой войны, командир полка после Февраля. В двадцать три года, между прочим. Именно Руднев руководит захватом Харькова в ноябре 1917-го. Дальше — взлет. Заместитель наркома по военным делам Донецко-Кривирожской республики, фактический главнокомандующий. Его Тулон не на море, а на реке. Переправа через Чир, трехдневная битва с казаками Краснова, позволившая восстановить разрушенный мост и вывести к Царицыну части 5 армии. Позже победу Руднева припишут его другу Ворошилову.

Пуля, смертельно ранившая начальника царицынского гарнизона Николая Руднева, была выпущена из «красной» винтовки. Якобы случайный выстрел в горячке боя. И это знакомо.

Закончив статью, я решил купить цветы и положить к черному, всеми забытому камню на соседней площади. Так и не сподобился. Дела, заботы…

Просмотрев статью, пришел к странному выводу. При всем несходстве усатого дикаря Кайгородова и поповича-интеллигента Руднева их объединяет нечто общее и хорошо заметное — масштаб личности. Это были Большие люди. Мысль не новая, но очень справедливая. Гражданская война — эпоха Больших людей. Не удержусь, приведу цитату из популярного ныне Бушкова:

«…Мы неосознанно подходим к прошлому с мерками нашего времени. Судим по современным шаблонам и критериям. А ведь это было другое время, господа мои! И люди были — другие. Пора бы, наконец, это понять.

Они, эти люди первой половины двадцатого столетия, настолько иные, что порой не укладывается в сознании сей непреложный факт… Они прославились великими свершениями и ужасными преступлениями, причём и то, и другое все время причудливо переплеталось. Пусть так. Одного у них не было: мелочности. Они были — богатыри. Всадники из легенд и былин — на высоких лошадях, в звериных шкурах поверх сверкающей брони. Все у них было богатырским, скроенным по меркам того самого великого времени: и достижения, и злодеяния, и любовь, и вражда….

И нельзя, никак нельзя мерить великанов позаимствованным у карликов крошечным аршинником.

Эти богатыри, эти всадники в тяжёлой броне могучей ратью прогрохотали по двадцатому веку и навсегда скрылись в тумане, за которым от нас, живых, скрыта совершеннейшая неизвестность. Они не нуждаются ни в нашем осуждении, ни в нашем одобрении.»

Скептики возразят — Большие люди заметны, а миллионы «цыпленков жареных» так и остались в «совершеннейшей неизвестности». Разница с днем сегодняшним в том, что бурная эпоха позволила Кайгородовым и Рудневым вырваться наверх, навсегда отметившись в Истории. Сейчас в богатырях и всадниках из легенд просто нет нужды. Не надобны-с.

Если подумать, оно и к лучшему.

Вслед Бушкову отмечу еще одно различие, не столь заметное на первый взгляд. С нашей точки зрения Большие люди были очень искренни — и очень наивны. Среди них имелись, конечно, свои интриганы и хитрецы, но их потуги смотрелись бы в наши дни весьма бледно. В целом то была эпоха прямых страстей, горячего дыхания, разрывание тельняшек на груди и психических атак под «Белую акацию». Нам герои тех дней наверняка казались бы подростками — при всем своем «богатырском» величии. Мы, пережившие ХХ век, старше и циничнее. Недаром последние ветераны Гражданской не могли понять своих правнуков.

Все эти размышлизмы оставляю в журнале с очевидной целью. Будущих читателей (Пятый, morituri te salutant!) могут заинтересовать не только «технические» подробности, но и причина, мотив нашего выбора. Несколько лет (пусть даже месяцев!) «настоящей» жизни — за несколько минут Q-реальности. Каждому свое. Первому не нравился день сегодняшний. Мне он вполне по душе, но увидеть наше Вчера, сравнить, сделать выводы — это ли не смысл жизни историка? Смысл — и цель. Можно считать, что моя многолетняя работа вступает в экспериментальную фазу.

Со Вторым ясности пока нет. То, что я прочитал сегодня, не слишком интересно. Подробно перечисляются обиды — и обидчики. Тоже мотив, но что из этого следует? Ставим полную «защитку» (IDDQD!) и отправляемся в Q-реальность с пулеметом «Вулкан»? Известные нам эксперименты в Гипносфере (методика Джимми-Джона) порой именно к такому и сводились. Ноосфера — как полигон для последней сублимации…

Интересно, думал ли Саргати о подобной возможности?

Q-исследования: результаты и перспективы.

5. Теоретические основы Q-реальности.

Этот раздел я честно обозначу, однако заполнить доверю Пятому и всем остальным. Не то, чтобы прочитанное и услышанное так уж непонятно, но изложение столь сложного материала устами гуманитария может вызвать ненужную путаницу. Квантовая физика — совершенно не мой хлеб. Для самоуспокоения могу добавить, что и большинство «обычных» технарей, даже физиков, в этих делах не слишком разбираются. Карл Саган в свое время назвал идеи Саргати «озорными фантазиями». Что говорит нынешняя «официальная» наука, скучно даже повторять.

Могу лишь спрятаться за цитаты.

В самом общем виде можно констатировать, что Саргати исходит из очень популярной в узких «квантовых» кругах теории нелокальности, позволяющей среди прочего изменить понятие причинности и даже отменить аристотелеву логику. Как выразился сам автор: «Кроме „да“ и „нет“ Вселенная вмещает „может быть“». Далее Саргати объясняет:

«Представьте, как это делается в современной нейрологии, что ваш мозг — это компьютер. Теперь представьте, что весь мир в целом — это большой компьютер, мегакомпьютер, по выражению Джона Лилли. Затем представьте, что субквантовая сфера — то, что доктор Дэвид Бом называл „скрытыми переменными“, — состоит из мини-мини-компьютеров. Аппаратное обеспечение каждого „компьютера“ — мира, вашего мозга, субквантовых механизмов — локализовано. Каждая его часть находится в определенной точке пространства-времени, здесь, а не там, сейчас, а не тогда. Но программное обеспечение — информация — нелокально. Оно находится здесь, там и везде; сейчас, тогда и всегда».

Как я понял, из сказанного следует, что эту (практически любую из имеющей во Вселенной!) информацию можно «локализовать» в сознании конкретного мозга-компьютера. Q-чип является устройством, «считывающим» нужное и воспроизводящим его в виде чувственных образов, создающих Q-реальность.

В специальной литературе (доктор Тимоти Лири) существует мнение, что наша нервная система содержит восемь потенциальных контуров, или «уровней», своеобразных «мини-мозгов». Q-реальность возникает с «подключением» восьмого, «нейроатомного» контура, представляющего собой систему квантово-механических взаимодействий, которым не требуется биологическая оболочка. Именно существование этого «контура» породило парапсихологию и прочие «астрально-ментальные» теории, граничащие с обычной мистикой. В отличие от них, Q-реальность базируется исключительно на экспериментальном материале и в этом смысле вполне «научна». Правильно настроенный Q-чип при помощи соответствующей программы создает «очень настоящий сон».

Сам Саргати считает, что это только начало. Q-реальность по его мнению может быть тем связующим звеном, которое объединит парапсихологию и квантовую физику в первую научно-экспериментальную теологию в истории.

Вывод по Пункту 5. Должность Бога, кажется, все еще вакантна.

TIMELINE QR -90-0 3–1

«Он сладко спал, он спал невозмутимо под тишиной Эдемской синевы…» Он действительно спал — и читал во сне стихи забытого в его настоящем мире поэта Евгения Винокурова: строчку за строчкой, чуть заметно шевеля губами. «…Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…» Он не знал об этом — и никто не знал, губы двигались неслышно. «Ленивым взглядом обозрев округу, он в самый первый день траву примял, и лег в тени смоковницы, и руку заведши за голову, задремал…» Но сон был другим и о другом, во сне гремел на стыках знакомый, памятный вагон, дымилась в пальцах папироса с ваткой в фильтре, а напротив зло щерился солдатик в шинели без погон, убитый им первый же день Творения. Солдатику не нравилась Смерть, он возмущался, упрекал, сетовал на Создателя, но тот лишь качал головой, даже не слыша чужих горьких слов. Сотворенный по Образу и Подобию, он создал эту Вселенную из самого себя — и не творению было упрекать Творца. Наследуя Того, Кто когда-то пришел в его собственный мир, он тоже явился сюда — с карманным «Маузером» «номер один» модели 1910 года. Но не спасать и не умирать за других — Мир не нуждался в этом, он и так был совершенным. Когда же тяжелая пуля вошла в живот наглого солдатика, позарившегося на «барские» часы, Мир стал еще лучше, и напрасно теперь убитый упрекал убийцу.

На старой шинели — обгоревшая дыра, чуть ниже нечищенной медной пряжки. Солдатик злился, губы кривились черной бранью, но он лишь улыбался, затягиваясь крепким турецким табаком. Папироса догорала, он бросал окурок в раскрытую, повисшую на стальных петлях вагонную дверь, доставал из кармана кожаного пальто желтую пачку, закуривал сам, предлагал солдатику…

Он заглянул сюда, чтобы просто покурить. Ненадолго. Еще две папиросы — и все. Его ждали, он был нужен…

Я был нужен.

* * *

— Никола-а-а-ай Федорович-и-ич!

На глазах маленьких кадетиков — слезы. Кадет Новицкий и кадет Гримм все понимают, они — люди военные, служивые, можно сказать, ветераны. Но…

— Вы в атаку пойдете! Без патронов, в штыки! А мы…

Патронов действительно нет. Все, что оставалось, ушло на мост — и на прорыв заслона у самой Глубокой.

Смолкли пулеметы.

— Здесь тоже война, — улыбаюсь. — Норденфельд — все, что у нас осталось, мальчики. Трехдюймовки на платформах, пока стащим — бой кончится. Поможете канонирам.

— Мы будем молиться! За вас, за всех!..

Обнимаю одного, второго, прижимаю носы к холодному полушубку.

— Спасибо!

Смотрю на них, машу рукой суровым сосредоточенным парням, застывшим возле орудия. Хлопаю стальной дверью, спрыгиваю вниз.

Оглядываюсь.

По стальной броне — свежие белые буквы. «Сюзанна ждет!» Успели.

* * *

— Господин капитан! Отряд по вашему приказанию…

Обхожу строй. Прибыли вовремя, можно потратить несколько минут на то, чтобы отдышаться, осмотреться, покурить… Нет, с табаком не успеть. Потом, после боя. Все равно нечего, махорка — и та на исходе.

С левого фланга на правый, как тогда, у маленького поселка Лихачевка. Юнкер Тихомиров. Юнкер Плохинький. Юнкер Костенко. Юнкер Васильев. Перед Васильевым должен стоять Дрейман — тот, что предложил «пароль». Не стоит уже — остался возле безымянного рыжего террикона под деревянным крестом. Юнкер Чунихин. Юнкер Петропольский… За ними… Рудкин? Да, Рудкин… Этих хоть знаю, новеньких же, без году неделя, попавших в отряд в последние дни, даже не вспомню при следующей поверке. Простите, ребята…

— Юнкер фон Приц! Какого!..

Такого! Очки в золотой оправе вызывающе блестят, винтовка без штыка криво свисает с плеча. Повоевать решил, очкарик, экс-вице чемпион! Ладно, потом, сейчас не время…

— Юнкер Мусин-Пушкин! Отобрали людей?

— Так точно, десять человек. Пятеро — юнкера-артиллеристы…

Негусто, ох, негусто. Если повезет, если захватим батарею… 6-я Донская казачья, шесть гаубиц — 122-миллиметровые «Крупп»-«Шнейдер», главная сила Бармалея-Голубова, точка опоры хренова Архимеда, решившего перевернуть Тихий Дон …

— Справимся, Николай Федорович! — негромко басит полковник Мионковский. — Не волнуйтесь!

Как не волноваться! Впереди — Глубокая, два полнокровных казачьих полка — наглые, окрыленные успехом, готовые втоптать в кровавый снег маленький отрядик Василия Чернецова. Нас не ждут, на это весь расчет. На внезапность — и на батарею. Гаубицы придется брать холодным штыком. Если бы Хивинский успел…

Прислушиваюсь. Вдали, за станцией — пулеметный лай. «Чар-яр!.». Нет, чудится.

Правее всех — новобранцы, инвалидная команда. Почти половина — действительно больны, после госпиталя, но в строй встали все. Пожилой плечистый офицер делает шаг вперед:

— Полковник Харламов! Просим разрешения участвовать в бою в качестве рядовых. Не подведем.

Киваю, пожимаю широкую ладонь. Потом с чинами разберемся. Сколько их? По списку — одиннадцать…

Двенадцать! Правее всех — Ольга Станиславовна Кленович. Вместо белой накидки — солдатская шапка с трехцветной кокардой. Винтовка с примкнутым штыком смотрит прямо в серый зенит.

— Сестра милосердия Кленович!.. — вздыхаю я.

— Прапорщик Кленович, — без улыбки поправляет она. — 2-я Петроградская школа, Юго-Западный фронт. «Георгий» с «веткой». Я не уйду!

И вновь некогда спорить. Пытаюсь поймать ее взгляд, но зеленые глаза смотрят прямо, на черные дома станции.

Пора! Теперь действительно пора… А это кто?

Вдоль строя семенит бородатый толстяк в валенках и темной рясе. В руке — медный крест. Иже херувимы, паки, паки… Отец Серафим для окормления прибыл! Нашел время…

Хотел гаркнуть, поглядел… Не гаркнул. К кресту тянулись, отец Серафим что-то неразборчиво бормотал, свободная рука без устали благословляла. Мрачный Згривец сорвал с головы мохнатую шапку, склонил голову, приложился к холодной меди, вслед за ним шагнул наш Рere Noёl…

Они не шутят. Это все — взаправду.

Я отошел на середину, окинул взглядом недлинную шеренгу, которую я сейчас поведу в штыковую. Одна рота против двух полков. Надеюсь, тебе хорошо отдыхается товарищ Веретенников? А я еще думал, откуда берутся антикоммунисты?

На миг прикрыл глаза. «Я знаю, что это…»

Я знаю, что это — настоящее.

Когда мы будем на войне,

Когда мы будем на войне,

Навстречу пулям полечу на вороном своем коне…

— Господин капитан!

Отец Серафим уже рядом. Медный крест чуть подрагивает в протянутой руке, маленькие глаза смотрят сурово. Понимаю: спорить нельзя. Не потому, что нет времени. Я уже часть этого мира, я — офицер русской армии Николай Федорович Кайгородов.

Целую крест.

* * *

«…В неге Рая была улыбка на лице светла. Дремал он, ничего не понимая, не ведая еще добра и зла…» Сон был добр. Папиросы в желтой пачке не думали заканчиваться, можно курить вволю, угощать сердитого солдатика — и не слишком торопиться. Он и сам подобрел, даже улыбался, слушая упреки убитого им человека. Не возражал, не спорил. Мир — это он сам. Его собственная совесть воплотившаяся в любителя чужих часов, старается что-то доказать. Пусть попробует, ему есть что ответить. Только зачем? Совесть это тоже он — тот, кому осталось жить несколько недель, в лучшем случае месяцев. На самом деле меньше, скоро от боли перестанут спасать даже самые сильные лекарства. Это — его Мир, и не взбесившемуся «импу» из компьютерной «стрелялки» предъявлять претензии.

Солдатик так не считал — возмущался, дергал небритым лицом вздымал к вагонной крыше палец с грязным ногтем. «Имп» честно следовал программе, он пришел убить и ограбить того, у кого ногти были чистые. Не дали — и компьютерная нежить не могла успокоиться.

Он понял. Не мертвец говорил с ним. Мир пришел в его сон, чтобы объясниться. Чужак, бабочка-пылинка, стал слишком опасен.

— Я только приступил, — ответил он Миру. — Посмотрим, кто кого!

Солдатик умолк, отступил на шаг, прижался спиной к холодной стене тамбура. Так-то!

Папироса — гармошкой. Зажигалка, австрийская IMCO, согрелась в ладони.

Щелк!

* * *

— Ровнее, ровнее! Не расстраивать ряды!.

Снег по колено — не побежишь, не спрячешься. Можно лишь идти вперед, волоча неподъемную ледяную «мосинку» и с тоской вспоминая вороненную сталь верного АКМ. Эх, сюда бы дюжину биороботов — хотя бы качестве носильщиков. А еще лучше — обычный БТР-60 ПБ, самому — в водительское кресло, фольклориста Згривца — за пулемет. «Владимиров» — не «Максим», это аргумент посерьезнее!

Рядом сопит вице-чемпион фон Приц. Будущему разведчику все-таки легче — его винтовка без штыка. Почти целый фунт выгадал, умник!..

Из строя Принца я все-таки выдернул. Нечего, пусть рядом идет.

— Как дела, Сергей?

— Готовлюсь мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли и в полете развернуться винтом на 180 градусов, господин капитан!

Обиделся!

Глубокая позади, там нас никто не встретил. На пустых улицах — трупы в шинелях без погон, воронки от снарядов, возле самой станции что-то еще догорает. Ни Чернецова, ни Голубова. Все верно, все — как в единственно правильной Истории. Бой идет южнее, у оврага, именно туда я направил «Сюзанну», она отвлечет, позволит подойти незаметно…

Кадетики, маленькие Гавроши… Это я молюсь за вас.

— Николай Федорович! Николай…

— Вижу!

А это тоже — согласно Истории? Наметом, не разбирая дороги, прямо на нас — в лохматой казацкой шапке, на невысоком коньке-тарпаныше, тоже лохматом. Летит, летит, летит…

Тасанке Уитке. Crasy Horse. Неистовая Лошадь.

— Кайгородов! Капитан Кайгородо-о-о-ов! Кайгородо-о-о-о-о-о-ов!

Неистовая Лошадь не может остановиться, взвивается на дыбы, тяжело опадает копытами в глубокий снег. Лохматая Шапка отчаянно машет рукой:

— До капитана Кайгородова!..

— Я здесь! Не стреляйте, не стреляйте!..

Бегу. Снег не мешает, расступается, тает под подошвами. От лошадиного бока несет горячим потом.

— Микола Федорыч! Поручик Хивинский прислали…

Из-под лохматой шапки — острый веселый взгляд.

— Есть батарея! В шашки взята. А чтоб вы не сумлевались, господин поручик велели передать… Это самое… Чар-яр!

«Чар-яр!» — шепчу я в ответ, все еще не веря, — «Чар-яр! Чар-яр!»

* * *

— Знаешь, на чем погорели остальные? — сказал он Миру. — Те, что хотели тебя изменить? У них были планы. Но в плане не учтешь всего, ты слишком велик и сложен. У меня нет плана — даже пакистанского, в трех мешках. Но зато я знаю твое расписание, понял? По неделям, по дням, даже по часам. У меня очень опасная работа — знать. Так что давай, катись себе из Прошлого в Будущее — а я рядом буду!

Солдатик дернулся, скривился, провел грязными пальцами по черной дыре в шинели, но внезапно расправил плечи.

Неровный оскал, желтые кривые зубы.

— Давай!

* * *

Донской Ахиллес сверкал голой пяткой — левой. Правая нога оставалось в сапоге, сам же бесстрашный герой — на брошенной прямо в снег шинели. Вид Пелеев сын имел весьма встрепанный.

— Филибер! — выдохнул он, даже не подняв головы. — Меня разбили! Представляешь? Мы…

— Ни хрена, — не слишком вежливо перебил я. — Полная победа. Не ранен?

Ахиллес с подозрением осмотрел пятку, нерешительно ткнул пальцем. Отдернул руку.

— Все, пора к коновалу. Или сразу — к Наполеонам. Зови, Филибер, санитаров! Я же видел: каблук — начисто. Боль до печенок пробила, все в крови, двинуться не могу…

Я закусил губу. Так и было — в той, настоящей Истории. Потому и не ушел. Потому и погиб.

Поглядел в серое январское небо, поймал взглядом синий — эдемский! — просвет в облаках. Тебе захотелось измениться, Мир? Или не захотелось — пришлось, когда пробило до печенок? Подтолкнули, развернули, перевели стрелки, заставив вносить коррективы прямо на ходу…

То ли еще будет!

— Разрешите!

Моего плеча коснулось что-то мягкое. Шапка — солдатская с трехцветной кокардой. Прапорщик Кленович, вновь обернувшись сестрой милосердия, склонилась над павшим.

— Санитары пришли, — без особых сантиментов прокомментировал я.

Ее рука осторожно дотронулась до ахиллесовой пяты, повернула… Отпустила.

— Обувайтесь, больной!

— Сапог его высокоблагородию! — гаркнул я. — Быстр-р-ро!

Вокруг засуетились, я и вдруг понял, почему так растеряны те, к кому мы, наконец, прорвались. Они видели, всё видели — пулеметная очередь сбила командира с ног, кто-то помог, разрезал окровавленное голенище, даже попытался перевязать… Обувайтесь, больной!

— Вот! Вот! Василий Михалыч, как раз размер ваш. Еще теплый!..

Обряд обувания Ахиллеса и решил пропустить. Отвернулся. На меня смотрела Ольга Станиславовна Кленович. Улыбалась.

— Мы действительно победили, капитан Филибер?

— Ага! — согласился я и поглядел прямо в зеленые глаза.

— Филибер! Что с Донской батареей? Да отвлекись ты!..

Раненый Ахиллес сгинул, обернувшись полковником Василием Михайловичем Чернецовым. Но это еще не повод отводить взгляд.

— Кранты батарее, — наконец, сообщил я. — Полковник Мионковский с ней разбирается. Сейчас гаубицы оприходует — и атакуем. И батарее кранты, и Голубову твоему — кранты…

— Все-таки я тебя построю! — крепкие руки развернули, качнули — влево, вправо, влево. — Будем с тобой, Филибер, устав учить, штафирка ты штатская! С невестой хоть познакомь!..

С кем? Я моргнул, я открыл рот, я глотнул воздух…

— Ольга Кленович, — очень серьезно проговорила моя невеста.

* * *

«Он сладко спал, он спал невозмутимо под тишиной Эдемской синевы…» Сон закачивался. Он уже понял, что сейчас придется проснуться, и хотел наскоро выкурить еще одну папиросу — последнюю, самую вкусную, самую памятную. Но пачка исчезла вместе с австрийской зажигалкой, сгинул гремящий железом вагон, сменившись сплошной серой занавесью — гуще тумана, плотнее порохового дыма, — отделившей его от Мира. Он успел огорчиться, даже обидеться. Не за папиросу, за несправедливость. Вагон — это уже нечестно. Он сейчас проснется именно в вагоне, на нижней полке пустого купе с ободранной диванной обивкой. Он лежит, укрывшись с головой полушубком, на ноги ему набросили старую шинель, и Чернецов обещал не будить до самого Новочеркасска. Выспаться хотелось до сумасшествия — неделя в холодной степи не прошла даром. Отряд наступал вместе с бронеплощадкой, а он ушел с чернецовцами и Хивинским — прямо на север, к знакомым берегами Донца. День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке… Африка была белой и холодной, в Африке стреляли пулеметы и хрипели загнанные лошади, по Африке гулял Бармалей-Голубов, которого найти было найти и перевоспитать. День-ночь, день-ночь…

Бармалей исчез — вместе с Брундуляком-Подтёлковым. Им обоим очень не хотелось перевоспитываться. От Северского Донца повернули назад — и он понял, что должен выспаться. Упал на вагонную полку, накинул полушубок…

Сон был упрям. Серая завеса подступала ближе, дышала сыростью, стылым морозом, и вот сквозь нее начало медленно проступать бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью. Мертвец не пришел пугать или грозить, он вообще его не видел, пустые зрачки глядели куда-то внутрь, в самую глубину неупокоенной души.

Его не собирались пугать — и он не испугался. Он узнал мертвеца и подумал, что сон по-своему справедлив и заботлив. Ему напомнили. Сегодня 30 января 1918-го, великого и страшного года. Поезд прибыл в Новочеркасск, еще ничего не кончено, и сна осталось чуть-чуть, на один вздох, на один посвист пули, на одну строчку Евгения Винокурова.

«Ленивым взглядом обозрев округу, он в самый первый день траву примял, и лег в тени смоковницы, и руку заведши за голову, задремал…»

— Рота, подъем!

Он открыл глаза, привстал, улыбнулся, прощаясь со сном.

— Уже Новочеркасск?

— Уже! — передразнил ушастый Чернецов. — Два часа стоим. Не хотел тебя будить, Филибер, но — пора. Бриться, стричься, умываться… Слушай, у тебя приличный китель есть? Не забыл? «Заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти перед грозного судью, самого царя…»

Он… Я встал, поправил мятую гимнастерку, выглянул в залитое солнцем окно.

— Ага. «Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал…»

Нас вызывал мертвец.

* * *

— Господа, короче говорите. Ведь от болтовни Россия погибла!

Руки по швам, подбородки вперед. Подчиненный пред ликом начальства должен иметь вид лихой и придурковатый.

— По вам военный суд плачет. Бросили фронт, ушли, понимаете ли, пар-ти-за-нить! Корсарами себя вообразили, Сабатини начитались?

Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство терпеть не мог болтовни. Его превосходительство предпочитал говорить сам. Даже не говорить — вещать.

— Над Доном нависла катастрофа! На мой призыв встать на защиту Родины откликнулось всего полторы сотни, остальные прячутся или переходят к большевикам. Бои идут уже на улицах Ростова. А вы целую неделю… Целую неделю!.. Вы даже на телеграммы не изволили отвечать, полковник Чер-не-цов! Что вы о себе возомнили? Вы! Вы!..

Я не без сочувствия покосился на Кибальчиша. С телеграммами — целиком моя идея, иначе черта с два мы бы добили Голубова. Все равно не успели, ушел Бармалей, проскользнул в Каменноугольный бассейн. Послал бы я за ним Хивинского, только с временем и вправду полный декохт.

— Ваше место — на фронте! Ваше место!..

Нос картошкой, усы — мочалом, седоватые волосы — ежиком. Кожа на щеках какая-то несвежая, желтая, в мелких оспинках. Но в целом Алексей Максимович Каледин смотрелся вполне бодро. Не скажешь даже, что сутки, как помер.

…Мертвое лицо с приоткрытыми глазами. Сон не солгал, лишь напомнил. В моем, реальном и таком несовершенном мире Донской Атаман выстрелил себе в сердце 29 января, ровно через неделю после гибели Чернецова. А тут живехонек, распекает, судом грозится. Я его вполне понимал. Всю неделю обрывать телеграф, пытаясь достучаться до непослушных пар-ти-за-нов, выдумывать им страшные кары, зубами от злости скрипеть. Когда же стреляться-то? Тем паче, и поводов меньше, ни Голубова, ни Подтёлкова, до самого Донца хоть ставь указатели «Free of Maximalists». Но кто знает, может, и он почувствовал? Прощальное письмо на столе, бледный потолок над головой, рука с револьвером тычется в грудь, скользит по расстегнутому мундиру… Тень несбывшегося — не уходит, стоит рядом.

— Полковник Чернецов! Капитан Кайгородов!..

Ну, все! «Что возговорит надежа православный царь: Исполать тебе, детинушка крестьянский сын, что умел ты воровать, умел ответ держать! Я за то тебя, детинушка, пожалую середи поля хоромами высокими, что с двумя ли столбами с перекладиной…»

— Я подписал документы о производстве, господа. Ваши юнкера заслужили. В отличие, между прочим, от вас!.. Садитесь, господа, не делайте вид, что вам очень страшно…

Прежде чем опуститься на стул, я не удержался — взглянул на ушастого. Чернецов сделал строгое лицо и внезапно подмигнул. Кажется, и он не воспринял атаманские эскапады слишком серьезно. Какой там суд, большевики уже в Ростове! Но надо же его превосходительству душу отвести!

Каледин устало повел плечами, внезапно став старше и словно живее. Вместо бодрящегося мертвеца — обычный немолодой дядька, замученный, затурканный, забольшевиченный. Тоже, поди, несколько ночей не спал.

…А со списками — это ты молодец, Алексей Максимович! Юнкер Принц не зря два дня старался, буквы каллиграфические выводил. Господа юнкера, кем вы были вчера? А сегодня?

— И еще… Василий Михайлович, в вашем рапорте вы просите… Производство через чин — дурная традиция. Ради вас я сделал исключение, однако превращать сие в правило…

Даже голос стал иным. Тоже генеральским, но вполне человеческим. Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство любил порядок. Его превосходительство попросту растерялся.

— Алексей Максимович! — Чернецов резко встал, выпрямился во всю свою полковничью стать. — Мне понадобятся штаб-офицеры для занятия соответствующих должностей. Прошу пойти навстречу!

«Мне понадобятся…» Вот так!

Каледин вздохнул, тяжело присел в кресло с высокой «готической» спинкой, не глядя, нащупал перьевую ручку…

Мы вновь переглянулись. Подмигивать Василий не стал, зато дернул носом. Я же еле удержался, чтобы не показать его высокоблагородию язык. «Через чин» — это для Иммануила Федоровича Семилетова, для Феди Назарова, Васи Курочкина, Тимофея Неживеева — орлят Дона, не успевших стать ни полковниками, ни генералами. Так и ушли в синих обер-офицерских погонах — ледяной степью навстречу Сиверсу и Голубову. Генералам было некогда, они Отчество спасали.

— По всем же остальным вопросам обращайтесь к Евгению Харитоновичу Попову. Сегодня я назначил его Походным атаманом… Более вас не задерживаю, господа. Прощайте!

Я не поверил своим ушам. И это все?! Мы что, за чинами сюда приходили? Его превосходительство не только застрелиться забыли, но и утренних сводок прочесть не изволили? Да как же!..

Чернецов потянул меня за руку, и я заставил себя прикусить язык. Хрен с ним, сами разберемся.

У порога не выдержал — оглянулся. Огромный стол, высокое «готическое» кресло, недвижный человек. Бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью…

* * *

— Ты что, Филибер, думаешь, я материться не умею? Да почище твоего фольклориста, в раскудрить ездогундливого ерыгу подчеревочного, клепаного синюшным приездиным хренопрогребом и восьмиконечную хреноломину через семиеришный распрохрендяк!.. Толку-то? Ты еще не все знаешь. Эвакуация запрещена, представляешь? Огнеприпасы на складах, золото в банке, училища военные — все бросаем, потому как панику нельзя поднимать, дух, понимаешь, гасить. Правительство тоже остается, ну да это их боярское дело, без них обойдемся. Прав ты — на хер всех превосходительств, сами воевать будем. Но это, Филибер, стратегия, но есть еще тактика. А тактика такая: делаем умные лица, слушаем, что велят — исполняем же по возможности и по потребности. Поэтому… Я сейчас к Семилетову, он всех наших собирает, будем старших ставить. Прям как Николай Николаевич, который Младший: «А главнокомандующим Шестой армией назначен фон дер Флит…» Хочешь быть фон дер Флитом? И я тоже. Ты, Филибер… Вот что, давай на Барочную, где мы с тобой познакомились. Корнилова там нет, он в Ростове, Деникин тоже, но найти хоть кого-нибудь, поговори. Надо узнать, куда их, как ты говоришь, Kornilov`s Traveling Band собрался, на какие гастроли. Мне этих генералов, честно говоря, и без денег не надь, и с деньгами не надь, но выбора у нас, считай, и нет. Если бы они согласились, остались… Потом дуй обратно, в Атаманский дворец. Найдешь Попова — не своего попа, а Евгения Харитоновича, я, скорее всего, у него буду. Станем мы с ним пернач атаманский друг у друга отнимать… Не морщись, Филибер, мне и самому кисло. Знаешь, спать не могу, глаза закрою — Подтёлкова вижу, рожу его красную. Будто рубит он меня — и хохочет, гадина. А вокруг все ревут, свистят, орут: «Так его, золотопогонника, пластай в кровину мать!» Почему — золотопогонника? У меня же погоны синие…

* * *

— Можно в «Арагви», — рассудил я, нащупывая в кармане остаток казенных денег. — Господин Суворин всячески рекомендует. Шашлык по-карски, чахохбили… Что-нибудь этакое откровенно… антикоммунистическое.

Ольга Станиславовна Кленович задумалась, наморщила носик. Я лишь моргнул. Носик? Вот уж верно, одежда меняет человека. Шапочка, муфта, беличья шубка — и предо мной не прапорщик с Юго-Западного фронта, а милая девушка с маленьким носиком, чуть ли не гимназистка седьмого класса. Если, конечно, не замечать непрошеных морщин в уголках глаз — и не смотреть в сами глаза. Даже когда Ольга Станиславовна улыбается. Как сейчас, например.

— Вы, капитан, всерьез решили за мной ухаживать? Ну, тогда ведите! Но разве вам не нужно в штаб?

— А гори он огнем! — с полной искренностью рассудил я. — Можно бенгальским. Иллюминация в вашу честь, Ольга Станиславовна!

Поглядела внимательно, стерла улыбку с лица.

— Я рада, что у вас хорошее настроение, Николай Федорович. И что вы живы. И что сейчас съедим чахохбили… Пошли! А штаб пусть и вправду — бенгальским.

Возле штаба мы из встретились, у знакомых дверей двухэтажного дома на Барочной. Я топтался на тротуаре, прикидывая, есть ли смысл в визите. Юла Бриннера не встречу, общаться же с очередным Кителем совершенно не тянуло. И когда открылась дверь, пропуская на улицу кого-то смутно знакомого в беличьем камуфляже, я понял, что это — перст судьбы. Как сказал его высокоблагородие: «Исполняем по возможности и по потребности». Слушаюсь, товарищ полковник!

…Эх, Василий, Кибальчиш ты ушастый! Да я тебе что хочешь расскажу, все тайны выдам, не хуже, чем Плохиш из сказки, даже без варенья и печенья. Измену могу сотворить, дров нарубить, сена натащить, зажечь все ящики с черными бомбами, с белыми снарядами да с желтыми патронами. Только поможет ли? Все равно ночами будет сниться страшный Подтёлков, рубящий тебя в кровавые клочья…

— Ну, капитан! Развлекайте девушку! Меня уже года три никто не развлекал, с тех пор, как записалась в санитарный поезд Великой княгини Марии Павловны. Развлекайте, развлекайте!

Она это взаправду? Кажется, нет. Если «капитан» — шутит. А вот когда с «ичем»…

Я заглянул под беличью шапку…

— Серьезно! — зеленые глаза смеялись. — То есть, я серьезно пытаюсь кокетничать, совершенно забыла, как это делается, а вы вместо того, чтобы мне честно подыграть…

— Стихи, — замогильным тоном перебил я. — Про цветы темной страсти. «Вянут лилии, бледны и немы… Мне не страшен их мертвый покой, в эту ночь для меня хризантемы распустили цветок золотой. Бледных лилий печальный и чистый не томит мою душу упрек… Я твой венчик люблю, мой пушистый, златоцветный, заветный цветок!»

— Вы не правы, Николай, — негромко проговорила она. — Тэффи — хорошая поэтесса, я ее очень люблю. Не издевайтесь, это просто не ваше. Если хотите, прочтите то, что нравится вам.

Мне?!

Остановился, поглядел ей в лицо. Серебряный век… Прапорщик Кленович, лучшая разведчика генерала Алексеева, любит Тэффи. Гламурная белогвардейщина…

— Что я могу сказать тебе, детка, прежде чем нас разорвет на куски?

По нам проедут тяжелые танки, нас накроют золотые пески.

Ты думала, что жизнь — молоко и мед, а жизнь это горький отвар.

Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Вы утратили духовные ценности, детка. Ваши идолы — звезды кино.

А у меня есть Бог, мой Бог, детка. А ваш бог умер давным давно.

Сгорела Александрийская библиотека, когда поджег ее халиф Омар.

Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Остановился, перевел дыхание. Еще — или хватит?

— Еще! — шевельнулись губы.

— Полетят корабли к далеким планетам, полетят через черный ад.

Наступает новая эра, детка — звездный джихад.

А ты думала, солнце будет светить вечно? Оно превратится в пар.

Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

В моем раю уже дымятся кальяны, цветут дивные сады.

Там ждут меня девы, они все — без изъяна, они все — такие, как ты.

Они так горячи, у них под кожей, под кожей у них пожар.

Аллах акбар, детка. Аллах акбар!

Она долго молчала, затем взяла меня под руку, вздохнула:

— Пойдемте за чахохбили… То, что вы прочитали, Николай — не стихи. Впрочем, для того, чтобы меня заинтересовать, капитан Филибер, совершенно незачем притворяться любителем поэзии.

* * *

Они шли по залитой зимним солнцем улице — двое не убитых на войне и внезапно без всякого спроса взявших незапланированный отгул. У них, как и у всех живых, хватало тем для разговора. И менее всего хотелось анализировать происходящее, анатомируя недолгие минуты покоя и тишины, когда можно смотреть друг на друга, а не в прорезь прицела. Однако он все же попытался — и вдруг понял, что строчки, которые прочитал поклоннице Тэффи, адресованы вовсе не ей, а ему самому. Не он — девушка в беличьей шубке, доверчиво взявшая его за руку, произнесет в последний смертный миг священную клятву, срывая чеку с гранаты или поднося ствол револьвера к виску. Не столь важно, в какие слова облечен ее «Аллах акбар!» — она имеет на них полное право. В отличие от него — рефлексирующего, размышляющего, сомневающегося в каждом шаге. Но в то же время в стихах была своя правда, неровные страшные строчки словно предназначались им, идущим сейчас по солнечной тихой улице. «Это подлинное мистическое единение — единение тел и душ. Мы смешаемся плотью, мы станем ближе, чем любые жена и муж…».

Лабораторный журнал № 4

18 марта.

Запись десятая.

Некоторые мысли по поводу прошедшего Дня Рождения.

Кто в настоящий момент самый старый человек на земле, точно не известно. Проблема в признании самого факта. Официальные инстанции всячески придираются к документам, справедливо опасаясь встретить очередного 150-летнего Хапара Кнута. Есть и негласные стремление игнорировать долгожителей Третьего мира, отдавая преимущество Европе и в особенности США.

Один из очевидных кандидатов — Григорий Нестор, американец, бывший подданный Австро-Венгрии. Фамилия, без сомнения, значащая. Ему 116 лет. Уроженец Западной Украины. Никогда не был женат.

Когда Нестора спросили, что он думает о «том» свете, он ответил: «Там, наверное, хорошо. Было бы плохо — наверняка бы кто-нибудь оттуда да сбежал».

Продолжаю изучать Журнал № 2. Второй словно услышал меня и поспешил исправиться. Встретил у него интересные размышления об оптимальном использовании срока, отпущенного Q-реальностью. Второй исходит из того, что срок не так и мал (если иметь в виду субъективное время эксперимента), зато ограничен количеством «погружений» (подробнее об этом — ниже). Рассчитывать более чем на три «погружения» нельзя. Посему Второй предлагает разделить условное Q-время на три части. В первой (фаза «А») следует «изжить» и «снять» накопившиеся за жизнь проблемы. Данный пункт не расшифровывается, но имеется в виду, вероятно, все тот же пулемет «Вулкан» с неограниченным запасом патронов. Второй отделывается не слишком определенным термином «как следует встряхнуться».

«Встряхнуться»!.. Это он молодец, Второй! Q-реальность — не игра DOOM. Там могут элементарно убить, как и в обычной жизни, равно как серьезно искалечить. Никаких последствий после возвращения это иметь не будет (если не считать соответствующих воспоминаний), однако «погружение» будет прервано. «Защитка» помогает лишь отчасти. При полном «IDDQD» существование в Q-реальности становится не слишком комфортным, частичная же защита помогает не во всех случаях — как и в обычной жизни.

Есть и более существенное возражение. В Q-реальности человек остается самим собой. Если прожитая жизнь не принесла особых успехов, гарантировать их в фазе «А» никто не может. Зануда останется занудой, склочник — склочником, а профан в математике (скажем, я) не станет щелкать интегралы. Создавать же реальность «под себя», изменив ее до полной комфортности, Q-чип не умеет. Подобное возможно лишь в Гипносфере. Желающим «встряхнуться» лучше всего купить «машину сновидений» фирмы «Takara».

Но — допустим. Далеко не всем для сублимации требуется пулемет «Вулкан». Второй явно имел в виду что-то конкретное, допустим, поступление в военное училище — или женитьбу на однокурснице. Вторая попытка с элементами экстрима. Горячие «точки», горячие ночки…

Затем идет фаза «Б». Второй считает, что она должна быть творческой. Хрестоматийное «посадить дерево, построить дом…». Так сказать, сложил паззлы и получил удовольствие.

Естественно, обе фазы требуют времени. В Q-реальности, как уже отмечалось, его достаточно, но наше личное Время ограничено. Допустим, тебе сорок лет. Фаза «А» заняла лет двадцать («погружаться» на меньший срок не имеет смысла, ничего толком не успеешь). Значит, по возвращении сорок превратятся в шестьдесят. Как показывает опыт, никакой старческой «дряхлости» не появляется, но через два-три дня обязательно «пробивает» седина — даже в тех редких случаях, когда человек почти все забыл. Время не обманешь! Сколько останется на фазу «Б» — с домом, деревом и ребенком? Допустим, еще лет двадцать. Но не все так просто. В очередной Q-реальности ты можешь стать хоть двадцатилетним, но реальный психологический возраст все равно будет давить, диктуя и манеру поведения, и привычки, и желания. Старая душа в молодом теле…

По возвращении из фазы «Б» тебе уже будет сто. Это совсем не шутки. Второму были доступны какие-то записи (насколько я понял, результаты экспериментов, проводимых в США и Франции). Итог неоднозначен. Некоторые «столетние» вели себя вполне адекватно календарному возрасту, но другие впадали в откровенный маразм, несмотря на совершенно здоровый мозг. Более того, имеются неподтвержденные пока случаи «быстрого» старения. Прожитая в Q-реальности жизнь так или иначе «догоняет» человека.

От всех этих неприятностей Второй советует уйти в фазу «В». Он называет ее «аркадской идиллией». Подробный сценарий оной изложен, насколько я помню, у Некрасова. «Безмятежней аркадской идиллии закатятся преклонные дни. Под пленительным небом Сицилии, в благовонной древесной тени…» Однако сами по себе идиллии у дороги не валяются. Владелец Парадного подъезда честно заработал свою «средиземную волну» долгими годами бюрократической службы. Времени же и сил на это в фазе «В» уже не останется. Разве что заложить в программу большой мешок с золотом (такое в принципе возможно), но и в этом случае полной гарантии не будет. Неспокойное место — Сицилия! Иные места, впрочем, тоже.

Второй, понимая все это, предлагает совершенно фантастический вариант: полинезийский остров века за два до появления европейцев. Мирные добрые туземцы, вечное лето, ешь кокосы, жуй бананы…

Как там в Полинезии было с людоедством?

Я, конечно, придираюсь — и остров найти можно, и с туземцами что-то решить. Смысл понятен. Фаза «В» — минимум активности при максимальном комфорте и безопасности. «Безмятежней аркадской идиллии…»

Дальнейшее очевидно. Из третьего «погружения» еще никто не возвращался. «Там, наверное, хорошо. Было бы плохо — наверняка бы кто-нибудь оттуда да сбежал».

Итак, три фазы: активная, созидательная и созерцательная. При благоприятных условиях мы получаем 60–70 лет Q-реальности. Плюсуем сюда уже прожитые годы… Хапара Кнута, гордость Очимчирского района, конечно, не перегнать, но свой календарный век в итоге получаем — без старости, без серьезных болезней, в обстоятельствах, нами самими избранных.

Конечно, Q-реальность — иллюзия, «очень настоящий сон». Зато больница в Померках — совершеннейшая реальность, как и боль, от которой ничто не спасает. В этом смысле Q-реальность вполне можно причислить к наркотикам. Саргати называют не только озорником, но и безумцем, поощряющим безумцев. Что ж… «Господа, если к правде святой мир дороги найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой». Насколько я помню, это Пьер Жан Беранже. Цитата достаточно истрепана, но можно вспомнить и следующую строфу:

Если б завтра земли нашей путь

Осветить наше солнце забыло —

Завтра ж целый бы мир осветила

Мысль безумца какого-нибудь!

Q-исследования: результаты и перспективы.

6. Q-реальность: нерешенные проблемы.

Этим разделом, собственно, и следовало начать Журнал, однако хорошо известно, что предисловия читать не принято. Авторы и редакторы (привет тебе, Первый!), пытаются обдурить почтеннейшую публику, помещая помянутые предисловия вглубь текста, ближе к середине. Авось, не пропустят.

Итак.

Дорогой Пятый! Дорогие Шестой, Седьмой и все остальные! Прошу прочесть и крепко подумать.

Если у вас есть шансы прожить без боли и мучений хотя бы еще несколько лет, не активизируйте Q-чип! Не спешите, никакая искусственная реальность в вашем сознании не заменит даже часа настоящей полноценной Жизни. Если чип уже под черепной коробкой, не страшно, сам по себе он совершенно безвреден и может находиться в «спящем» состоянии годы. Вы уже знаете, что для его вживления не требуется трепанация, операция вполне безопасна. Ничто и никто не толкает вас в пучину Q-реальности. Ноосферные исследования сами по себе необыкновенно интересны. Я специально перечислил и попытался характеризовать наиболее известные направления, чтобы вы могли выбрать. На самом деле ноосферный «фронт» куда глобальнее, направлений и групп десятки, даже сотни. К берегам нашей N-Америки уже пристают десятки каравелл, именно там место исследователя и просто любознательного. Ищите — и находите!

Q-реальность не просто «очень настоящий сон». Она — Последняя командировка для тех, чей срок в отпущенной Богом и судьбой жизни закончен.

Напомню уже вам известное.

Q-чипы еще очень несовершенны. Возможно, дело даже не в них, а в нашем мозге, который с трудом выдерживает «погружение». Между первой и второй активизацией чипа можно прожить не больше года. После второй активизации следующую следует начать самое позднее через сутки. Из третьего «погружение» никто еще не возвращался. Вы умрете в своем «очень настоящем сне». Это — цена, которую мы платим за видимость жизни, за ее призрак.

Следует помнить, что Q-реальность — не рай, не аркадская идиллия. Это призрак, но необыкновенно правдоподобный. Вы будете страдать, огорчаться, терять любимых и близких, болеть и даже умирать. Сейчас, в нашем настоящем Мире, это может показаться обычной игрой в виртуальность, компьютерной «стрелялкой-бродилкой». Но опыт показывает, что «там» вы очень быстро перестанете отделять мир, созданный в вашем сознании, от истинного.

Если дела в Q-реальности пойдут не так, вы можете вернуться в любой миг, но знайте, что одной попытки вы уже лишились. Вам останется либо ждать, когда не выдержит мозг (напоминаю: год в лучшем случае) — или вновь уходить «туда» с ничуть не лучшими шансами.

Наркомана еще можно вылечить, «погрузившегося» — нет.

Джек Саргати уверен, что в будущем «погружения» в Q-реальность станут безопасны, и мы не станем платить жизнями за иллюзию. Дождитесь Будущего! Может, оно настанет уже завтра.

Тем же, кто решился, у кого, как и меня, нет иного выхода, мне пока нечего сказать. Я еще не «погружался», но мне кажется, не зря мы ведем журнал, фиксируя все этапы подготовки. К сожалению, ни Первый, ни Второй не написали о своем непосредственном опыте. Процитирую то, что недавно нашел в электронном сборнике «In memory of Timothy Leary»:

«Попав в Q-реальность следует сразу же убедить себя в том, что:

— Это действительно Реальность, и в ближайшие годы иной у тебя не будет. Это та жизнь, что еще у тебя осталась, более того, твой Второй Шанс, который редко выпадает людям. Помни, что тебе повезло — и живи.

— Твоя Q-реальность, твой собственный Мир может быть плохим и несовершенным, как и всякий иной. Забудь, что этот Мир создан тобой, ибо ты демиург, но не Бог. Ты сможешь изменить что-либо в нем лишь собственными усилиями — как и всюду во Вселенной. Твоя воля — не Высшая воля, твое слово — не слово Закона. В Q-реальности ты просто человек — не больше, но и не меньше.

— Ты можешь уничтожить созданный тобой Мир в любой момент, просто покинув его. Но этот Мир — ты сам. Уничтожая его, ты губишь частицу самого себя.»

Эти слова можно считать выводом по Пункту 6.

TIMELINE QR -90-0 3–2

Он, не любивший фанатиков и все еще веривший в разум, нуждался в сотворенном им Мире в том числе для того, чтобы разобраться, выстроить собственный Космос из клубившегося перед глазами Хаоса. Ни одни идеалы не казались столь самоценными, чтобы за них отдавать жизнь. Во все времена — и в его собственные, и в эти, далекие, пока еще чужие — умирать за очередную светлую идею звали как раз те, кто предпочитал смерть исключительно от старости. С вождями было все ясно — как и с полуживотными, выпущенными Смутой из клеток. Но оставались еще люди, нормальные, вполне вменяемые, искавшие, как и он сам, выход из Хаоса.

Выхода он не видел. Борьба шла не правду, не за человеческое счастье, а за власть, ибо ни правда, ни счастье не добываются войной. Власть же всегда принадлежит немногим, опирающимся на себе подобных. Большевики строили Новую землю под Новым небом — и под властью нового номенклатурного «класса», который на его глазах окончательно похоронил Страну, оставив после себя жалкие кровоточащие обломки. В «красном» эксперименте участвовать не имело смыла, ибо результат был слишком очевиден. Но и те, что собирались сейчас на Барочной, не могли предложить ничего, кроме диктатуры не слишком талантливых личностей. Даже само начало «белой» борьбы казалось фарсом: государственные преступники бежали из тюрьмы и призвали к оружию, дабы избежать кары закона. Лозунги придумывались на ходу, программы писались «на коленке», внятным был лишь вполне очевидный призыв «умереть» — даже не за дело, за честолюбие вождей. Керенский с его идеализмом все-таки хотел чего-то реального — и достижимого без пролития крови. Слово «демократия», столь ненавидимое всеми, пережившими Век-Волкодав, означало в строгом смысле не разгул взбесившей толпы, не всесилие демагогов, а власть «демоса» — образованных и работящих, чьим трудом и разумом живет страна. Такие люди имелись, их не так и мало, но их голос был плохо слышен среди разрывов снарядов и надсадных воплей осатанелых «вождей».

Он не собирался воевать за честолюбие вечного неудачника Корнилова, дважды предателя, изменившего и Государю, и Керенскому, «льва с головой барана», погубившего все армии, которыми довелось командовать. Даже Донское правительство, слабое и безвольное, казалось чем-то более приемлемым. Оно было избрано народом, тем самым «демосом» — и пыталась «демос» защищать. Большевики натравили на него Бармалеев и Брундуляков, будущие «первопоходники» хотели от него только жертв во имя собственной Синей птицы с густыми генеральскими эполетами.

Он не надеялся на победу. Он пытался быть справедливым. В этом и виделся выход из клубящего Хаоса, за которым сверкал звездами Космос.

Он пытался… Я… Я пытался.

* * *

Адъютант, мальчишка в синих погонах, ничего не спрашивая, молча кивнул на дверь, за которой что-то шумело и гудело. В этот вечер я был здесь явно не первым и даже не десятым. Не без сомнения подойдя к высоким белым створкам, прислушался. Не иначе, в кабинете Походного атамана Попова идет обещанная баталия. Полковник Чернецов с рычанием и хрипом выдирает из атаманских рук заветный пернач…

Дверь открылась от легкого толчка.

— Разрешите?

В ноздри ударил тяжелый табачный чад. Воздух в кабинете был истинно наваринский, с дымом и пеплом. Сквозь дым…

— Господа, вот и Кайгородов! Прошу любить и жаловать.

Голос Чернецова я узнал сразу, но отыскать ушастого было нелегко. Не только из-за дыма — немалое пространство кабинета оказалось заставлено стульями, креслами и даже диванами. У дальнего окна возвышался стол, явно сдвинутый с законного места. За столом…

— Кайгородов, убегать поздно. Проходите, вас не тронут. Может быть…

На «вы» — значит, в строю. Если, конечно, считать строем вольно разместившихся на всем, на чем можно сидеть, два десятка молодых людей в знакомой донской форме. Трое или четверо были постарше, среди которых я узнал лишь Семилетова, с которым наскоро познакомился еще утром.

— Сюда, сюда!

Сюда — к столу и огромному дымящемуся самовару. Только сейчас я заметил, что все присутствующие пьют чай. А если принюхаться — то не только чай. Однако…

— Просим, Николай Федорович, просим!

Это уже не Чернецов. Сам полковник обнаружился ближе к подоконнику, верхом на роскошном стуле с гнутыми ножками. Звали же меня из-за стола. Внушительного вида усатый толстяк не без труда поднимался из кресла, расправлял плечи:

— Добро пожаловать! Мы тут, можно сказать, без чинов, по-семейному. Вот-с, креслице — специально для вас припасли.

Намек насчет «без чинов» я понял правильно. На толстяке оказались генеральские погоны, на правом кармане кителя тускло поблескивал серебряный «академический» значок.

— Ваше превосходительство! Капитан Кайгородов…

— Бывший капитан, — не без злорадство прокомментировал неумолимый Чернецов.

— Все-то вам, батенька, задираться, — толстяк неодобрительно шевельнул усами. — Здравствуйте, Николай Федорович. Душевно рад! Никто меня отрекомендовать не догадался, посему сам: Попов Евгений Харитонович, еще совсем недавно — мирный, можно сказать, педагог, начальник нашего училища. Теперь же — сами видите…

Руку генерал пожимал с немалым чувством — однако капитаном так и не назвал. Кажется, меня все-таки разжаловали.

— Чаю? Обычного — или по-морскому, с ромом? Господа, не в службу, прошу организовать.

«Организовали» мгновенно, я даже не успел сесть в кресло. От стакана в тяжелом подстаканнике веяло флибустьерским дальним синим морем. Да, не чай они тут пьют!

Пригубил, оценил концентрацию, прикинул, как бы ловчее сесть, не расплескав…

— Кайгородов, поставь стакан. Успеешь еще. Мы, собственно, тебя ждали.

Ушастый был уже рядом. Не без сожаления отставив флибустьерскую смесь, я повернулся…

— Господа офицеры! Прошу внимания!..

Резкий полковничий голос мгновенно оборвал разговор. Офицеры в синих погонах выжидающе смотрели на меня.

— Позвольте представить уже официально: Кайгородов Николай Федорович. Бывший земгусар, упорно именующий себя капитаном…

Я сглотнул, ожидая дружного гогота господ офицеров. Никто не улыбнулся. Смотрели внимательно. Ждали. Не иначе готовились рвать на части.

— …Бывший командир отряда Донских Зуавов…

Что-о-о-о?

— А теперь о присутствующих. Перед вами, Николай Федорович, начальствующий состав 1 Донской Партизанской дивизии, начальником которой я отныне являюсь. Потом познакомитесь со всеми, пока же главное. Ваш отряд теперь — 2-й Партизанский полк Донских Зуавов. Представляю его командира: полковник Голубинцев Александр Васильевич. Имя-отчество запомнить, думаю, нетрудно.

Высокий худой офицер со шрамом на щеке встал со стула, шагнул ближе:

— Очень рад познакомиться. Для меня будет честью командовать Зуавами!

Я ответил на крепкое рукопожатие и обреченно вздохнул. Сейчас скажут спасибо, наградят почетной грамотой. Или в нагайки возьмут — за самозванство.

И ладно! Но почему — земгусар?

— Ты, Филибер, не слишком радуйся. — Чернецов удовлетворенно хмыкнул, поправил китель со сверкающим Станиславом. — Думаешь, легкая жизнь настала? Господа! Николай Федорович, человек до противности штатский, не любит носить форму и позволяет себе глумление над дисциплиной и прочими вечными ценностями. Придется ему помочь. Посему… Еще раз представляю: полковник Кайгородов, мой заместитель.

Кажется, этого ждали — встали дружно, разом. Чернецов протянул руку, покачал головой:

— Я же обещал, что тебя построю. Все, Филибер, будем учить устав!

Я кивнул, понимая, что легкой жизни и вправду не предвидится. Но и ушастый пусть не слишком нос дерет.

— А за «земгусара», Василий, ответишь!

* * *

…А Гамадрила меж тем мчалась от подвига к подвигу, мощными толчками бросая тело вверх, хватаясь четырьмя руками за горизонтальные, вертикальные и даже параллельные сучья в трех метрах от земли, разворачиваясь в полете винтом на 180 градусов, радостно вопя и срывая сочные бананы. Гамадриле было легко и приятно: биороботы, мерной трусцой ее сопровождавшие, тащили корзины с кокосами, а в небе недвижно парила «тарелка» с маленьким и зелененькими, готовая в любой момент ударить по врагу из всех мегабластеров. Гамадрила покоряла Время, она была неистребима, она не ведала сомнений, и расступались пред ней скалы, и высыхали моря…

Нелепый монстр — винегрет из «геройских» образов, в присядку пляшущих на страницах когда-то прочитанных книг, приходил ему на ум, когда Мир в очередной раз оборачивался стенкой, не пуская дальше, заставляя вновь и вновь давить, упираться руками, расшатывать неподъемные глыбы. И тогда он завидовал всем Гамадрилам, всем «янки» при всех дворах, которым только и требовалось, что включить молекулярный синтезатор, сбросить ядрёну бомбу на Черного Злыдня — и с визгом упасть на простеленное ложе с готовой на все принцессой. В этом тоже не было ничего невозможного, Творец мог без особого труда прописать в нерожденном еще Мире и синтезатор, и бомбу, и «тарелку» в небесах. А дальше? Километровый гриб над Смольным, «райфлы» в руках чернецовских гимназистов, поток золотых «империалов» из синтезаторова нутра… Мир лишь довольно крякнет, проглатывая новую добычу, отправляя в бесконечное броуновское движение сонмы неприкаянных душ — вечное топливо вечной Войны. Ничего не изменится. Даже под прицелом марсианских бластеров тот, кто хочет убивать, будет убивать и дальше. Миллион лишних жертв станет не лишним, напротив, самым необходимым аргументом всеобщей правоты, лицензией на новую резню. «Красные», «белые», двухцветные, трехцветные, в полоску, в крапинку… Гамадриле легче, она сопит под боком у принцессы, пуская слюни и приговаривая «Этой мой звездный час, это мой звездный час!.».

Он… Я очень завидовал Гамадриле. Как мне хотелось мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук…

* * *

— …В трех метрах от земли и развернуться в полете винтом на 180 градусов! Экзамен примете, ваше высокоблагородие?

— Подпоручик фон Приц! — вздохнул я. — На «губу» отправлю. Вас! На вахту га-уп-ти-чес-кую — за издевательство над штаб-офицером. Нарядами заморю!.. Нет, я сделаю хуже: дам вам взвод таких, как вы, вице-чемпионов, даже роту!..

— Роту — не надо, — Принц нагло блеснул очками. — Где ж я их хоронить-то буду, Николай Федорович? Пойдемте, ребята все собрались. Даже за стол садиться не стали…

Ночь, двор казармы, легкий снег. Под мышкой у подпоручика Принца — нелепая бархатная папка. Приказ уже зачитан, всех обрадовали без меня, без меня было торжественное построение и церемониальный марш с обязательной «Песнью Зуавов». Командир 1-го Партизанского полковник Голубинцев железным голосом провозгласил: «Поздравляю вас офицерами, господа!» Звездный час…

За стол не сели — за первый офицерский ужин. Ждали. Дождались. Прапорщики — бывшие «баклажки»-первогодки. Подпоручики — старшекурсники на офицерских должностях. Отважный экипаж «Сюзанны» — прапорщики артиллерии.

Маленькие кадеты — приказный Новицкий, приказный Гримм.

Дождались. Дожили.

Под сапогами — заснеженный плац. Кому-то из наряда утром не повезет. Сыплет снег, сыплет… Конец январю!

Снег в глаза…

— Господа юнкера! Кем вы были вчера? А сегодня вы все…

— Капитану Филиберу — ура! Ура! Ура! Ура-а-а-а!

К черту строй! Рассыпались, окружили, схватили в двадцать рук…

— К-куда! — подпоручик Иловайский. — Господа офицеры, назад, назад! Приказ надо подписать!..

— Е-е-е-есть!

Строй снова на месте. Ухмыляющийся Принц внезапно делает строгое лицо, протягивает папку:

— Николай Федорович! Подписать требуется… Прочитайте пока, а мы чернильницу принесем.

Пожимаю плечами, открываю бархатную «корочку»… Ну, конечно! Два просвета — и ни одной звезды. Погоны! Разыграли паршивцы!..

Надо поблагодарить, поздравить, что-то сказать. Надо… Звездный час — для этих уцелевших ребят, для меня, для тех, кто еще может радоваться.

Не могу. Звезды далеко, за серыми тучами. Впереди — месяц «доживи до весны». Впереди — война.

Падает снег…

* * *

— Рано утром, весной,

На редут крепостной,

Раз поднялся пушкарь поседелый;

Брякнул сабли кольцом,

Дернул сивым усом

И раздул он фитиль догорелый.

Он у пушки стоит,

Сам на крепость глядит

Сквозь прозрачные волны тумана…

— Ишь, распелись! Хор Пятницкого, понимаешь.

— Николай Федорович, я был на концерте Пятницкого. Так что ваше сравнение… оценил. Здесь, в казармах, казачий полк стоит. На фронт против Антонова идти отказались, но пока не разбегаются. Нейтралитет! Самогону достали — и поют. Так я продолжу? Русско-Азиатский банк, Платовский проспект, дом 50, Донской земельный, Платовский, 48, Донской дворянский банк на углу Комитетской и Ермаковского проспекта, Волжско-Камский коммерческий банк, улица Московская, дом 9. Ну и, конечно, Новочеркасское казначейство, Соборная площадь…

— Сергей, если вы действительно хотите быть разведчиком, следуйте принципу Трех У: Угадал, Угодил, Уцелел. Эти адреса есть во всяком справочнике.

— Вот мелькнул белый флаг

У высоких палат

Удальца-молодца атамана.

И с веселым лицом,

Осенившись крестом,

Он над медною пушкой склонился;

Пламя всплыло струёй,

Дым разлился волной,

И по крепости гул прокатился…

— Зато, Николай Федорович, в справочнике не говорится, что сегодня из Ростова прибывает специальный состав. Ценности из Ростовского отделения Государственного банка, эвакуированы в связи с наступлением большевиков. Сумма неизвестна, но… очень много. Тут целая история. В Ростове все это богатство хотел забрать Корнилов — на Добровольческую армию. И знаете, кто выступил против? Генерал Алексеев! Это, мол, бросит тень на светлое имя «добровольцев». А вы говорите, что это я — наивный! Николай Федорович сведения совершенно точные, у юнкера… то есть, прапорщика Плохинького двоюродный брат служит в Атаманском дворце. Он согласился нам помогать — если мы его в полк возьмем. Я сказал, что…

— Пообещали? Это правильно. Отчего не пообещать? Что еще? Про фронт можете не докладывать — знаю. Отряд Кутепова выбил большевиков из ростовских пригородов, но это ненадолго.

— «Чу, с редута палят, —

Знать, сбираться велят!» —

Казаки казакам закричали,

Сабли вмиг на ремень,

И папахи набекрень,

И на площадь бегом побежали.

«Что, ребята, палят?

Не в виду ль супостат?

Не в поход ли идти заставляют?»

— А вы всегда все знаете, Николай Федорович. Поэтому не буду даже говорить, кто сегодня в Новочеркасск приезжает.

— Давайте догадаюсь. Вчера большевики заявили о признании Донской автономии при условии установления советской власти… Неужели сам Антонов?

— Хуже, Николай Федорович. Подтёлков. Он уже вел переговоры две недели назад, рассказывают, даже на Каледина орал. Тогда его развернули, а сейчас… Говорят, Каледин откажется от власти. Вчера он заявил на заседании правительства, что не хочет быть причиной войны. Будто бы и бумагу подписал. Лежит на его столе, в коричневой кожаной папке. Заглянуть пока не удалось.

— Как сибирский буран

Прискакал атаман,

А за ним есаулы лихие.

Он на сивом коне,

Карабин на спине,

При боках пистолеты двойные;

Кивер с белым пером,

Грудь горит серебром,

Закаленная сабля булатна…

— Можете сказать этому… двоюродному брату, чтобы не рисковал. Похоже, правда. Его превосходительство любил домашних птиц… Ну что же, Сергей, делаете успехи. Прямо «Espia Mayor».

— «Espia Mayor»? Это — «главный шпион» по-испански?

— Сергей! Никогда! Никогда не показывайте начальству, что вы — сапиенс. Такое не прощается.

— Шумно строятся в ряд,

Громко шашки гремят,

Развевается белое знамя.

Кони борзые бьют,

Пыль копытами вьют,

И в очах их свирепое пламя.

Все — как пламя огня,

Атаман — на коня

И тяжелыми брякнул ножнами.

— Николай Федорович, я давно заметил… У вас очень мрачные шутки. Не шутки даже, вы словно… не верите. Сапиенс, Три У… Вы считаете, что и в Новой России будет все так плохо?

— Честно? Да. Уверен — процентов на девяносто.

— Но только на девяносто, десять — в нашу пользу! По-моему, не так и… безнадежно. Между прочим, сегодня к нам еще кое-кто прибудет. Тайно. В Атаманский дворец не пойдет. Сказать?

— Сеньор Espia Mayor! Хотите на гауптическую вахту? Погодите… Корнилов?

— Корнилов.

— Вдруг блеснул, как стекло,

Длинный меч наголо,

И пошел молодцом пред рядами.

Казаков обскакал, —

«С Богом, дети!» — сказал.

Казаки на седло поднялися…

Засверкали мечи,

И орлы-усачи,

Как на пир, на войну понеслися!..

* * *

— Нет, Николай Федорович, не взял меня Голубинцев в полк. Говорит, ему донской казак нужен, а не Хивинский. Шучу… Я сам к начштаба пошел, к господину Семилетову. Думал по крайней своей наивности организовать инженерную роту, все-таки по специальности. Где там! Объяснили, что я теперь не поручик, а подъесаул — и заставили совсем иной отряд формировать. На деревянных лошадках… Жаль, хотелось среди Зуавов остаться. Там, в полку, наших, мало осталось, нагнали целую тысячу желторотиков, взводными подпоручиков поставили, Иловайскому роту дали, а нашего Згривца хотели сразу к Голубинцеву заместителем. Еле отбился, на 1-й батальон пошел, замом нового полковника сделали — который в поезд вместе с Ольгой Станиславовной сел. А «Сюзанну» забрали, в вагонных мастерских она сейчас. Успеют — сделают из нее целый бронепоезд. Господин Мионковский — заместитель командира артдивизиона, про отца Серафима ничего не скажу, не знаю… Но это все, Николай Федорович, лирика, почти Игорь Северянин, а у меня вот что из головы не идет. Вы представляете себе цистерну? Не слишком большую, чтобы в кузов обычного грузового авто вмещалась? А еще лучше — сразу на колесах…

* * *

— Парсуну с ихней рожи снимают, — усмехнулся незнакомый мне сотник, кивая в сторону атаманской приемной. — Для гиштории.

Мы с Чернецовым переглянулись. Василий скривился, скользнул рукой по кобуре… Вздохнул. Комментариев не требовалось. Каледин закрылся в кабинете с руководством Круга, судьбу Тихого Дона обсуждает, а тем временем…

— Пар-суна, — задумчиво повторил Чернецов. — Па-трет.

«Патрет» обнаружился в огромном кресле у самого окна. «Патрет» и сам был немал, и ростом, и статью — и помянутой «рожей». Небрит, обвешан оружием, затянут в кожаную тужурку, на правом сапоге — огромная латка. Типаж! Бородатый толстячок, пристроившийся напротив с большим листом белого ватмана, священнодействовал, не опуская карандаша. «Патрет» поглядывал на него искоса, но не возражал. Для гиштории!

Я присмотрелся. Нет, не Стенька Разин. Просто здоровенный Брундуляк в комиссарском прикиде. Не иначе, из театрального реквизита позаимствовал. И тужурка сидит криво, и кобура на поясе кажется бутафорской.

…И усики какие-то несерьезные. Шикльгрубер, блин!

Нас «патрет» не заметил. Ответственное дело — входить в гишторию. Даже не почешешься!

— Господин Репин! — Василий вежливо улыбнулся художнику. — Мы вас, извините, потревожим.

— Я — не Репин, — растерянно проговорил толстячок, отступая к стене. — Я — Кудин, Леонид Кудин, сотрудник «Донской…»

Осекся. Умолк.

— Чернецов…

Голос, прозвучавший из кресла, оказался самым обычным — не ревом, не хрипом. Кажется, «патрет» даже слегка пуганулся. Впрочем, уже не «патрет». Навстречу нам с шумом поднимался сам Председатель Донского Революционного Комитета Федор Григорьевич…

— Подтёлков, — бесцветным голосом констатировал Василий.

Шагнули вперед — разом, не сговариваясь. Стали лицом к лицу. Замерли. Кобура на поясе бывшего подхорунжего уже не казалась бутафорской — как и «кольт» на боку ушастого. Правая рука Чернецова еле заметно дернулась… Опустилась.

Молчали. Смотрели друг другу в глаза. Секунда, другая… пятая — медленные, тяжелые, звенящие. Ни слова, ни вздоха. И вдруг я понял: оба видят что-то совсем иное: серое небо, покрытое квадратами и ромбами, окровавленный снег, брошенное наземь изрубленное тело, узкий клинок, раз за разом ударяющий в свежее мясо. «Так его, золотопогонника, пластай в кровину мать!»

…И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…

Они видели — и не могли понять. Мгновения катились дальше, ускоряясь, улетая с легким шелестом в бесконечный броуновский рой Вечности, в самую ее сердцевину, в кипящий Мальмстрим моего совершенного Мира — изменившегося, но не забывшего…

Наконец, побледневшие губы Чернецова дрогнули:

— Ты, Подтелков, не здесь переговоры веди.

Отступил на шаг, резко выдохнул. Дернул губы улыбкой:

— Ты со мной разговаривай. С моей дивизией!

— Так хуч с тобой, Василий Михалыч!

Подтёлков тоже ухмыльнулся — во весь зубастый рот. Он не боялся. Он уже убил своего врага — на кровавом снегу, под покрытым квадратами и ромбами небом.

— Все одно, наш верх ныне. А условия такие будут. Власть Донревкому передается. И ценности все, что банках, и оружие, и огнеприпасы…

Краем глаза я заметил, что забытый всеми Не-Репин вновь принялся за работу. Карандаш так и летал над ватманом, вверх вниз, влево-вправо… Гиштория!

— Добровольческая которая армия — интерви… интерну… В общем, под замок и за решетку. А за то Дону нашему советскому — полная свобода и праздник всех трудящихся. Да только не для тебя, Василий Михалыч. Кончились твои праздники!..

Я ждал, что Кибальчиш не выдержит, закричит, но ушастый не дрогнул лицом. Лишь тонкие, потерявшие цвет, губы шевельнулись:

— Подтёлков! Ты же казак, настоящий, коренной, из Усть-Медведицкой. Не губи Дон! В Бога не веришь — мать с отцом вспомни!.. И учти: в следующий встретимся — убью. Я не пугаю, подхорунжий, предупреждаю просто.

Подтёлков отшатнулся, дернул небритой щекой, но внезапно расхохотался — гулко, раскатисто:

— Эх, Василий Михалыч! А я и предупреждать не буду. Считай, я тебя кубыть уже убил. А власть советская — она нашему Дону спасение несет. От таких как ты! Ну, вроде как поговорили, ваше высокоблагородие?

Чернецов, не отвечая, резко повернулся, поглядел на меня, махнул рукой:

— Пойдем!

— Господа! — внезапно воззвал художник. — Господа! Покорнейше прошу, так сказать, кинуть взор… оценить!

Мы переглянулись.

…На белом листе бумаги — неровные серые линии, острые узнаваемые силуэты. Двое. Друг против друга — враг против врага. Сейчас кинутся, вцепятся в глотки, чтобы не ослаблять хватку даже после смерти. Такие будут воевать и между четырех райских рек.

Когда только успел, Не-Репин?

Долго молчали. Смотрели.

— Знатно! — выдохнул, наконец, Подтёлков. — Считай, уважил. От души!

Ушастый лишь коротко кивнул. Художник засуетился, протянул карандаш:

— Расписаться, господа! Пожалуйста, пожалуйста!..

Вновь переглянулись. Карандаш пробежал по ватману. Раз, другой… Чернецов устало повел плечами, вновь поглядел на меня…

— Сейчас!

Я в последний раз скользнул взглядом по рисунку. Жаль, ксерокс еще не изобрели!

— Федор Григорьевич! А где господин Бармалей? В смысле Голубов?

— А кой пес он тебе сдался, кадет? — Подтёлков-Брундуляк недоуменно сощурился. — Эге, да ты часом не Кайгородов будешь? Тогда отвечу, потому как зауважал я тебя после Глубокой, сильно зауважал. На хер послан твой Бурмулей — через семь кологробин с присвистом. Убег — сыскать не можем. И пусть катится со своим примиренчеством и прочей эсэровщиной-черновщиной. Мы, большевики, на таких ложили с пробором, понял?

— Клали, — поправил я. — С прибором — в узел ухренованым и со всей приездодыриной штатной амуницией. Благодарствую, понял.

Понял! Голубова-примиренца не будет, Дон уйдет под Брундуляка, значит, кровь польется сразу, в семь ручьев. Бывший подхорунжий стесняться не станет — ни с «кадетами», ни с «левым элементом». Туго придется 2-й Социалистической роте — и не только ей одной. Вот — новый поворот, Брундуляк ревет, к нам на Дон идет, счастье всем несет…

Разъяснили, спасибо. Пора!

— Стойте! — отчаянно закричал Не-Репин. — Еще чуть-чуть, еще штришок!..

Гиштория!

* * *

— …Что смогу, то сделаю, Филибер. Поговорю с Богаевским Митрофаном Петровичем, с Назаровым, с нашим Поповым. Думаю, уболтаем Каледина, упросим остаться. Но только на несколько дней, больше не получится. Не успеваем мы, Филибер, ничего не успеваем — руки опускаются. И мало нас, хоть плач. Всем говорю, что в дивизии уже шесть тысяч, а на самом деле и половины нет. Найди Корнилова, объясни ему, растолкуй. В Сальских степях корпус спрятать можно, мы и «добровольцы» — уже сила. Вместе будем — не съест нас Подтёлков, зубы свои кривые обломает. А кто командовать станет, на месте решим, не так это, я тебе скажу, и важно. Найди Корнилова, Филибер! Найди!.. Черт! Стыдно сказать, но хорошо, что ты рядом был. Увидел я Подтёлкова — и как во сне оказался. Ни рукой двинуть, ни убежать. Он ведь знает, сволочь, что я убит, что всё вокруг словно… ненастоящее. Ты не слушай меня, Филибер, сейчас пройдет. Мне нельзя, я ведь этот… герой, надежда Дона, чуть ли Иван-Царевич… А вы, полковник Кайгородов, ко всем вашим многочисленным недостаткам, еще и разгильдяй. Погоны — где? И па-ачему до сих пор в гражданском?!

* * *

Странная невиданная туча остановила его прямо посреди Барочной, напротив знакомого двухэтажного дома. Он спешил, думал совсем о другом — и случайно скользнул взглядом по серому небу. Снег падал до самого утра, затем перестал, но облака никуда не ушли, напротив, стали еще гуще, еще темнее. Но то, что увидел, все-таки поразило: не облако, не туча даже — гигантская черная глыба в насупившихся мрачных небесах. Твердь, наконец, стала твердью, маски сброшены, убран нестойкий флер.

Каменная гора — небесный антрацит — казалось живой. Она росла, двигалась, неторопливо наползала на плоские крыши невысоких домов, погребая под собой беззащитный город.

Он не верил в знамения. У Мира имелись иные возможности напомнить о себе, заставить слушать. Но это внезапное явление небесной горы, нависшей над обреченным на скорую и страшную гибель Новочеркасском, заставило остановиться, забыв о спешке, о неотложных делах, даже о близкой войне.

Он, суетливый муравей, стоял у самого подножия. Он хотел даже не подняться наверх, нет — сокрушить, опрокинуть черное страшилище, перевернуть набок, сбросить в бездну… На что надеялся? На то, что у Мира, им сотворенного, нет от него тайн, и ему, единственному среди сотен миллионов, ведомо Будущее? Но так было лишь вначале. Изменившийся Мир обрел право на тайну Грядущего. Никогда не бывшее Сегодня обернется непредсказуемым Завтра.

Душа-бабочка мчалась, несомая холодным зимним ветром, в сонме душ иных, столь же беззащитная и слепая, как и мириады когда-то живших, живущих и собирающихся жить.

Он бросил окурок в грязный затоптанный снег и шагнул навстречу черной горе.

Лабораторный журнал № 4

19 марта.

Запись одиннадцатая.

Честно дочитываю Журнал № 2, хотя полезного откровенно мало. Материал любопытный, но скорее для психолога, чем для того, кто готовится к «погружению». Чем дальше, тем больше Второй уходит от всякой конкретики, описывая исключительно собственные мысли и ощущения. Встречаются порой и суждения, с которыми я бы охотно поспорил, но не страницах журнала, а лично с автором. Последнее, увы, невозможно.

Одна запись сделана как будто специально для меня:

«В Q-реальности можно найти только себя самого. Это не „машина времени“. Глупо и смешно использовать „погружения“ для проведения научных экспериментов. С тем же успехом можно ставить опыты во сне. Историку советую забыть о своей профессии. Все мы теперь — только пациенты…»

Чуть ниже:

«…Раздражающий всякого нормального человека догматизм историков с их извечным заклинанием: „История не знает сослагательного наклонения…“»

Да уж… Рискну заметить, что опыты во сне ставятся уже много лет. Причем не только «хакерами» и последователями Джимми-Джона, но и представителями самой что ни на есть «официальной» науки. Насчет же догматизма… Проще всего присоединится к дружному хору критиков, обвиняющих моих коллег во всех смертных грехах, тем более «догматиков» и сам не выношу. Однако никто не судит об уровне науки по количеству плохих ученых. Историков же ругают обычно в тех случаях, когда не нравится История. В болезни обвиняют врача-диагноста.

Фраза насчет «сослагательного наклонения» историками употребляется крайне редко. Ее обожают политики (в России, скажем, Геннадий Зюганов, а в «позднем» СССР — Михаил Горбачев) и повторяющие их заклинания журналисты. Любой грамотный историк прекрасно знает, что суть его работы как раз и заключается в постоянной возне с «сослагательными». Изучая причину того или иного события, каждый раз видишь «боковые отростки», иногда весьма и весьма разветвленные.

Между прочим, столь критикуемые историки предприняли серьезный поиск автора помянутой фразы. Не нашли, однако выяснили, что среди «наших» этого умника нет. Натан Эйдельман, услышав в очередной раз про «сослагательное», заметил: «Ерунда! Даже смерть знает сослагательное наклонение!» Q-реальность свидетельствует, что он абсолютно прав.

Иное дело, «машина времени». Точнее, без кавычек — Машина Времени (МВ). Здесь Второй совершенно прав. Q-реальность — возможность весьма точной реконструкции прошлых эпох в человеческом сознании. Насколько точной — судить пока рано. Чтобы не распространяться больше на эту тему, замечу, что историки не слишком обрадуются появлению настоящей МВ. В этом случае наука История в ее нынешнем виде просто исчезнет, став чем-то средним между географией и этнографией. Не говоря уже о том, что МВ, мягко говоря, очень сильно изменит всю нашу жизнь. Не уверен, что к лучшему.

К «погружениям» в Q-реальность все это прямо не относится. Она вполне допускает эксперимент — в тех разумных пределах, как и всякая реальность. Мечников выпил сыворотку с холерными эмбрионами, что куда опаснее, чем проводить полевые исследования в «очень настоящем сне».

Исторический эксперимент в Q-реальности безопасен не только для Истории как таковой, но и для самого экспериментатора. В последние месяцы довелось прочитать немало популярной и художественной литературы о всяческих «янки при дворе», легко и с успехом меняющих Историю. Мои коллеги не обращают на эту писанину никакого внимания — и зря. Она не только исчерпывающе характеризует авторов и потенциальных читателей, но и может служить великолепным пособием по «технике безопасности» для будущих «хронолопилотов». Я им заранее сочувствую. Взяв за образец практически любую подобную книгу, они смогут прожить в Прошлом недолго — зато очень мучительно.

Материальное перемещение в чужое Время, особенно достаточно отдаленное (век-два) опасно само по себе. Первыми отважного «хронопилота» встретят местные микробы. Иных встречающих может не понадобиться.

Q-чип позволяет отчасти снять подобные проблемы и дотянуть до ближайшего усатого городового — или стражника с копьем наперевес.

Возьмем на вооружение схему, предложенную моим предшественником. Фаза «А» — снятие накопившихся за жизнь проблем, она же — возможность как следует «встряхнуться». Отчего бы и нет? Где мой пулемет «Вулкан»?

Одного пулемета, конечно, мало. Вот образец тщательной подготовки очередного «янки»:

«Сашка был хорош! Очевидно, он тоже задумался о своем предстоящем существовании.

Облаченный в белый костюм с жилеткой, белые кожаные туфли на пуговицах, в стетсоновской шляпе и с тростью, он выглядел этаким Чеховым Антоном Павловичем, излеченным от чахотки и вместо Сахалина побывавшем на каторге Новой Каледонии.

Приветствовав меня небрежным кивком, он счел нужным заметить:

— Свой путь земной пройдя до половины, я решил, что пора приобретать ПРИВЫЧКИ! Для начала — ни капли спиртного до захода солнца, ежедневно — свежее белье и рубашки, и никакого металла, кроме золота…

В подтверждение он продемонстрировал мне массивный, как кистень, брегет с репетицией, пригодную для удержания бультерьера цепь поперек пуза и перстень с бриллиантом каратов в десять.

— Недурно, — сказал я. — Совсем недурно. Только как насчет пистолета? Тяжеловат будет…

— Могу водить при себе телохранителей или сделать золотое напыление…

— Тоже выход. Однако это все для девочек. А в натуре соображения имеются?

— Натюрлих, яволь!..»

Между прочим, обояшка-«янки» собирается не много, не мало «переиграть» Гражданскую войну. В таком деле без цепи золотой поперек пуза, конечно, никак.

Прав, Первый, прав! Современная книга служит для сублимации, а не для пополнения запаса идей и знаний. У автора явно наблюдались проблемы со сменой белья.

Что касаемо соображений (которые «натюрлих, яволь!») то они у всех Сашек на диво однообразны. Если дело касается Гражданской войны, ее следует всенепременно «переиграть» и, конечно же, в пользу белых. Звон «сорока сороков» над Москвой, Антон Иванович Деникин в белом танке въезжает на Красную площадь, на броне — поручик Голицын и корнет Оболенский с автоматами «Абакан»…

Для подобных свершений требуются «янки» соответствующего калибра. Цепи на пузе недостаточно, надо быть еще чемпионом по восточным единоборствам, фехтованию и стендовой стрельбе, покорителем прекрасных дам… Что еще? Да! Изучить ниндзюцу по самоучителю с картинками (не шучу!). Герои, что с них взять?

Но и этого мало. Помянутый Сашка в кризисных ситуация действует так:

«…Мощным толчком бросил тело вверх, ухватился руками за горизонтальный сук, отходивший от древесного ствола не меньше, чем в трех метрах от земли. Качнулся, как на гимнастической перекладине, словно собирая крутануть „солнце“, но в точно рассчитанный не им, а его тренированным, знающим, что делать, телом момент разжал пальцы. В полете развернулся винтом на 180 градусов…»

«Не меньше, чем в трех метрах от земли…» Это уже не герой, это Гамадрила. С подобной фауной любую войну можно выиграть одной рукой. Лапой, в смысле. Развернуться винтом на 180 градусов прямо над Красной площадью…

В реальности же — даже в Q-реальности… Недолго бы протянула Гамадрила! Не помогли бы ни «тренированное, знающее, что делать, тело», ни пистолет с золотым напылением, ни даже пулемет «Вулкан». Не дотянула бы Гамадрила и до захода солнца, дабы хлебнуть мутного картофельного самогона. Натюрлих, яволь!

Все это, конечно, литература, фантастика. Но так думают и рассуждают не самые глупые люди. Неудивительно, что моих коллег-историков подобный подход к «сослагательности», мягко говоря, не слишком убеждает.

Я не собираюсь выигрывать Гражданскую войну.

Q-исследования: результаты и перспективы.

7. Изменения Q-реальности.

Прежде всего некоторые соображения, поневоле возникающие при изучении работы «Группы исследования физики сознания». Выше я неоднократно упоминал «подопытных» и «экспериментаторов». Исследования проводились не один год (возможно, идут и сейчас). С учетом того, что даже усовершенствованный Q-чип можно активизировать не более трех раз, причем с известным итогом, возникает вопрос о судьбе «подопытных». Даже если каждый «погружался» только один раз, его судьба все равно незавидна. Есть неподтвержденный рассказ о том, что была применена распространенная метода: на роль «кроликов» приглашались безработные из мегаполисов, которых заставляли давать подписку о неразглашении и «отсутствии претензий». Таковые действительно не предъявлялись.

В связи с этим вспоминается один из «пионерских» проектов по исследованию Ноосферы — «Феникс» (Montauk Project). В ходе экспериментов в Монтауке мозг добровольцев (тоже безработных) облучали высокочастотными радиоимпульсами. Смертность среди испытателей достигла почти ста процентов. Проект в конце концов был заморожен, но не ликвидирован.

Если бы эксперименты ставились на собаках или даже тараканах, какой шум подняла бы пресса! Саргати точно бы распяли. А так… Как говаривал фельдмаршал Шереметев: «Людишков хватает».

Я далек от морализаторства. Миллионы жизней тратятся вообще без толку. Бомжи и алкоголики, испытывавшие Q-чип, не только послужили науке в самом прямом смысле, но и смогли закончить свои дни в достаточно комфортных условиях. Помянул я это обстоятельство, дабы мы, готовящиеся к «погружению», не считали, что приносим какую-то особенную «жертву». За Q-реальность уже заплачено очень дорого, мы все — лишь очередная лепта.

Эксперименты позволили достаточно быстро составить «карту» изменений Q-реальности. Подробности не сообщаются, но можно догадаться, что сперва менялась мощность импульса («удара» по мозгу). Закономерность выявилась простая: чем сильнее импульс, тем глубже «погружение». В связи с этим следует серьезно подумать о «путешествии» на несколько веков назад. Теоретически необходимый импульс рассчитан (он есть на диске с программами), но предупреждение о том, что «возвращение не гарантируется» следует принимать всерьез. «Погружение» на срок больше ста лет сокращает и без того небольшой «остаток» наших дней до минимума.

Первый с его пушкинской эпохой сильно рисковал.

«Географический» разброс был достигнут без подобных жертв. Смещение точки эксперимента достигается небольшим изменением частоты, не влияющим на состояние мозга. Поэтому можно смело «заказывать» в качестве «площадки приземления» Южный полюс.

Столь же несложной оказалась «прописка» в Q-реальности: нужный возраст, внешность, одежда и необходимый минимум вещей. Все это сейчас заранее вносится в программу и без особых проблем «материлизуется». Предпринимались попытки «оптимизировать» личность подопытного, допустим, наградить ее знанием нескольких иностранных языков (или помянутого ниндзюцу). Результат был однозначно отрицательным. В Q-реальность мы берем (если не считать запаса папирос) лишь то, что имеем.

Следует также иметь в виду, что сама Q-реальность адекватна реальности истинной только в момент нашего в ней появления. Уже оно само является нарушением обычного хода вещей — даже если мы еще ничего не успели предпринять. Описанный Брэдбери «эффект бабочки» не проявляется в мгновение ока, но изменения рано или поздно становятся достаточно заметными. Именно это создает эффект Q-Будущего, никогда не совпадающего с реальным.

Вывод по Пункту 7. Мы должны быть готовы к тому, что изменим Историю даже без всякого желания. Насколько серьезно, предугадать совершенно невозможно. Еще более непредсказуемы попытки создать Q-реальность с заранее измененными характеристиками.

TIMELINE QR -90-0 3–3

— Я плохой дипломат, господин Кайгородов. Я не могу называть вас по званию, полученному от Донского правительства. Оно столь же… законно, как и само правительство. Не удивлюсь, если скоро каждая станица начнет раздавать собственные ордена. Это не мелочь, это верный признак катастрофы! Между прочим, я тоже вправе обидеться. Каледин не пожелал меня видеть, прислал вместо себя даже не генерала Назарова, не генерала Попова, а…

— Земгусара, — подсказал я, понимая, что все напрасно. Лишняя встреча, лишний разговор. Мои коллеги, конечно, тихо сошли бы с ума от зависти, но я-то пришел не за материалом для статьи. Нет, даже статьи не напишешь, в реальном мире этой встречи не было и быть не могло. Мой собеседник не приезжал в Новочеркасск 31 января 1918 года. Его ждали, его звали — тщетно. Здесь, в изменившейся Вселенной, приехал сам, только что пользы?

— …Если вы нарываетесь на ком-пли-мент, господин Кайгородов, то скажу сразу: не дождетесь. Дело не в вашей личной храбрости и не в храбрости господина Чернецова. Организация не терпит импровизации. То, что у вас, в Новочеркасске, происходит, трудно назвать даже импровизацией, это, господин Кайгородов, мышиная возня в горящем доме!

Костюмчик в мелкую полоску, солдатские сапоги на ногах… Я уже не удивлялся — форма у них такая. И вообще, тот, к кому меня провели сквозь три караула, оказался слишком уж ожидаемым, хрестоматийным. Знакомое по фотографиям скуластое лицо, короткая пегая бородка, отрывистая резкая речь. Разве что ростом не вышел — макушкой как раз мне до уха. А так Корнилов — как Корнилов. Хоть в кино снимай — в очередной версии «Хождения по мукам». Текст уж точно Алексей Толстой писал.

— Мои условия — вся полнота, вся мощь военной власти. Если вы зовете Добровольческую армию в Сальские степи, этот район должен перейти под полный наш контроль с назначением всей администрации и передачей финансовых и прочих ресурсов. Никаких есаулов Чернецовых и… земгусаров. Ваши солдаты и офицеры будут зачислены чинами в Добровольческую армию на общих условиях…

Захотелось курить. Я попытался вспомнить, курит ли этот фанат организации, поискал глазами пепельницу… Ладно, дотерплю! Но какого черта он приехал? Кого думал искусить своим «полным контролем»? У самого-то хорошо если два полка в Ростове. Не спешат поручики Голицыны с друзьями-корнетами под его знамена. И какие знамена? Если Донское правительство хотя бы выбирали, то у этого Ганнибала — самое настоящее незаконное вооруженное формирование. А сам он — беглый зэк с 58-й статьей за плечами. ГКЧП, понимаешь!

— Можете передать все слышанное слово в слово, господин Кайгородов. И это — мое последнее слово. За сим более не задерживаю…

Руки он подавать не собирался, а я не претендовал. Уже возле самых дверей не выдержал — оглянулся. Маленький человек в клетчатом костюме стоял на давно не метенном паркете, гордо вздев пегую бородку…

Спросить? Не статью, так мемуары напишу.

— Лавр Георгиевич! Одного не понимаю. Сейчас вам предлагают отступать на Кубань. Дело ваше, вам Богу рапорт отдавать. Но почему в Екатеринодар надо идти степью? Почему не сесть в поезд? Зачем вы отдаете большевикам железные дороги? В Батайске у Антонова-Овсеенко не армия — толпа рабочих-красногвардейцев, вы их без труда вышибите. Один полк прикрывает станцию, остальные уходят эшелонами — прямиком на Екатеринодар. Зачем устраивать… Ледяной поход? На хрена, извините, все эти подвиги?

Бородка дрогнула. Тяжелый взгляд ударил, толкнул к двери.

— Судите не выше сапога, господин… земгусар! И позвольте мне самому определять стратегию и тактику… Хивинский, проводите!

Хиви… Кто? На миг я забыл даже о Ледяном походе. Они что, моего Михаила Алаяровича сманили? Не отдам!..

— Прошу!..

Слава богу! Мордатый, с кошачьими усиками, в долгополой черкеске со сверкающими газырями, с кинжалом на расшитом бронзовыми бляхами поясе… Этот не из Зуавов, этот из цирка.

Может, просто ослышался?

* * *

Ольга Станиславовна Кленович ждала в пустой приемной у огромного подоконника, на котором бедовал замерзающий фикус. Увидел меня, резко повернулась, взглянула. В глазах — немой вопрос.

— Аллах акбар, мадемуазель! — вздохнул я. — Не лечится. Пойдемте лучше в «Арагви»!..

Благодаря ей я и попал в этот кабинет. Посланца «есаула» Чернецова пускать не собирались, но прапорщик Кленович настояла. Корнилов хорошо помнил ее по 1917-му, по Ударному полку. «Егорий» с «веткой» вручал лично — после страшных боев у Луцка.

…В сжатых пальцах — знакомый платочек, брат-близнец уже виденного. Белая ткань, маленькое красное пятнышко. Отвернуться я не успел. Пальцы дрогнули, платок исчез…

— Обменялись мнениями, — взял ее руку, постарался улыбнуться. — По крайней мере, совесть чиста.

— Вы… Вы не договорились?! Но… Николай Федорович! Николай… Это невозможно! Ты… Вы должны попытаться!..

Мы спускались по широкой лестнице мимо нелепых гипсовых ваз, доверху забитых окурками, и я прикидывал на «ты» мы с ней или на «вы», кто я для нее — «Николай» или очередной знакомый офицер с «ичем». Соратник по борьбе…

О чем-то ином не думалось. Успею еще! Выйду на улицу, взгляну на черную гору в сером небе, рассеченном квадратами и ромбами…

— Кайгородов! Кайгородов, стойте!..

Остановиться не успел — что-то шумное скатилось сверху, что-то крепкое вцепилось в локоть.

— Оленька, не пускайте его!..

Развернули, встряхнули, поставили по стойке «смирно»… На меня смотрел Чудо, то есть, конечно, Чуд Маниту.

— Кайгородов, не вздумайте убегать!

Сопротивление было совершенно бесполезно. Нагнали, схватили, пленили, обездвижили, сейчас начнут уставу учить. Или с лестницы спустят. Чуд Маниту — не из тех, кто шутит.

— И вам здравию желаю, ваше превосходительство, — покорно откликнулся я, даже не пытаясь вырваться. — Хоть кого-то в полной форме увидел! Специально для меня переодевались?

Иронизировал я зря — Чуд Маниту был чудо, как хорош. Генерал Марков — в «парадке», с Георгием, с Владимиром на шее, с серебряным аксельбантом, с академическим значком, погоны в золоте, бородка подстрижена… Йо!

Й-о-о-о-о-о!!!

Где Репин?!

— Фу, поймал! Кайгородов, я все знаю, с вами не захотели разговаривать, вас оскорбили, вас послали к черту, вы страшно обиделись… Но… Послушайте!..

* * *

— …Лавр Георгиевич — не сахар, я тоже не сахар, и вы на сахарин не похожи. Мы не в кондитерской, Кайгородов, мы на войне. Смерть имеет вкус дерьма, и когда ведешь полк на пулеметы, сам чувствуешь себя дерьмом. У нас такое ремесло, Кайгородов, и не пытайтесь изображать здесь смолянку, впервые открывшую Поль де Кока. Я попытаюсь вам объяснить… Черт, весь последний год только и делаю, что объясняю — комиссарам Керенского, гражданам «комитетчикам», всем этим, прости господи, столичным политикам… Когда человек болен, зовут врача — и доверяют ему, иначе настанет, извиняюсь, полный кирдык с духовым оркестром. Почему же во время войны не хотят довериться военным?! Лавр Георгиевич знает, что делать с дивизией в бою, и я знаю, у меня такая профессия. Вам что, рекомендательные письма нужны? Ну, вот Георгий, 4-я степень, может руками потрогать. Получил в 1915 году за бой под Творильней. У меня и Георгиевское оружие есть, хотите покажу? Кайгородов! Поймите сами и объясните вашим стратегам в Атаманском дворце: так не воюют. Нельзя просто составить план, бумажками сражения не выигрывают. Нужен командующий — и войско, которое он ведет. Если понадобится, черт возьми, то и на пулеметы. Иначе не победить, иначе вас закопают даже без духового оркестра — или вообще воронам выбросят. Войска у нас нет — и у вас нет. Если мы разделим те крохи, что наскребли, растопчут поодиночке, будь каждый из нас хоть самим Ланцелотом. Раздавят, плюнут — и дальше пойдут. Ваши казаки не хотят бросать Дон, понимаю, но объясните им, что нельзя разгромить врага, защищая кусок территории. Мы вернемся на Дон, обязательно, скоро! Мы и в Москву вернемся — но сейчас всем нужно быть вместе. Тогда еще остается шанс. Доверьтесь врачу, Кайгородов! Послушайтесь доктора, он добрый, он хороший… Хотите я вас буду «высокоблагородием» называть? Ну… Я у вас с Оленькой шафером на свадьбе буду, только соглашайтесь, не уходите в степь, сами сгинете, людей положите… Что вы так на меня смотрите, Кайгородов? Да, это я, генерал Марков, я со всеми ругаюсь, всем пытаюсь объяснить, говорят, у меня очень плохой характер…

* * *

Небесная гора — черный антрацит — никуда не делась, напротив, стала больше, спустилась к самым крышам, расталкивая послушные серые облака. Ни стука, ни шороха, тяжелая твердь была безмолвной, она словно притягивала звуки, оставляя лишь легкий треск льда на растоптанных лужах. Невиданная чуждая мощь глядела с близких высот на плоскую беззащитную планету, готовая рухнуть, проломить тонкую земную корку, взметнув к небесам огненные волны, притаившиеся под ее поверхностью. Смирись, человек!..

Двое, неторопливо идущие по заснеженной улице, не смотрели на небо. Хруст льдинок под ногами, холодный ветер, забирающийся под воротник, негромкий звук голосов… Их маленькая Вселенная сомкнулась, став недоступной даже для погибели, нависающей с тяжелых зимних небес.

— Если хочешь, называй Филибером. Николай — не совсем мое имя, это имя деда. Я взял его не только в память о том, кто дал жизнь моей матери, но также из чувства справедливости. Его некому вспомнить, от него осталась только одна фотография, нет даже года рождения. Он был расстрелян за двадцать один год до того, как появился на свет я.

— Как страшно, Филибер… Моего деда тоже расстреляли, он был повстанцем, «красным», его убили русские солдаты совсем недалеко от моей родной Варшавы, в Зомбках, на правом берегу. Страшно — и странно. Я, полька, готова умереть за Россию и буду убивать «красных»… Филибер! У меня к тебе просьба — не смей меня жалеть. Ты все понял, у меня туберкулез, очень тяжелая форма, память о немецком плене, будь он проклят. Но — не смей! Я — не тургеневская девушка, не призрак на кладбище. И не обращай внимания на шуточки о свадьбе. Почему-то всем кажется, что это очень смешно. Жених не сможет даже поцеловать меня у алтаря — безопаснее приложиться к пробирке с ядом. Но я — живая и буду жить. А когда мы… Когда вокруг никого нет, можешь называть меня Сашей, так меня звали в детстве. Может быть, ты знаешь, в Польше Оля — это Александра, отсюда и путаница… Представляешь, чуть было не сказала «когда мы не в строю»!

Они шли по холодному пустому городу, которые так и остался для них чужим, сжавшимся до узости нескольких еле знакомых улиц. Город не смотрел на них, занятый иными заботами, напуганный близкой войной, уже подступавшей к самым окраинам. Они тоже пришли с фронта — и уходили на фронт, ставший для них важнее всего, важнее даже этих коротких минут под черным враждебным небом. Влюбленные говорят о чем угодно, кроме войны. Они говорили о войне.

— Марков прав, Филибер. И Корнилов прав, он просто не умеет общаться с людьми, он очень одинок, ему нелегко. Командовать армией, которой нет — что может быть тяжелее? Филибер, поговори со своими, еще не поздно. Вместе мы победим, обязательно победим, ты должен поверить, должен согласиться!.. Если хочешь, если ты действительно хочешь, я буду в твоем полку, в твоем батальоне, я пойду вместе с тобой в атаку, буду рядом, пока мы не победим — или пока ты будешь этого желать.

— Сергей Леонидович прав, Саша. Нас слишком мало, мы погибнем врозь. Но еще опаснее менять уже принятое решение, сворачивать на полном ходу. Чернецов начал свою войну, мы видим цель — и только от нас самих зависит добьемся ли мы победы. Корнилов и Алексеев даже не представляют пока, куда вести «добровольцев». Не хочу быть пророком… Но их решение может быть не самым лучшим. Мы уже в бою, Саша, мы в атаке. Если хочешь, пойдем рядом. Я этого хочу.

Они оба знали, что от слов почти ничего не зависит. Фронт был близко, черное небо-гора касалось крыш, их незаметные следы заносил мелкий колючий снег, и страшный месяц мертвых — февраль-«доживи до весны» — вступал в свои права.

* * *

— «Походный офицерский прибор» — не без гордости сообщил подпоручик Принц. — Из шести предметов. Первое и главное: котелок с дугой, исполнен из меди желтой, никелированной!

На котелок я и обратил внимание, когда открыл дверь знакомого номера «Европейской». Стол у закрытого шторами окна, моя полевая сумка сдвинута к самому краю, а посредине…

— Нумер второй — крышка, заменяющая сковороду, нумер третий — ручка помянутой сковороды, далее чайник и кружка и, наконец, шедевр людской изобретательности — яйцо для чаю, по-простому — ситечко… Николай Федорович, наши все такое купили, у кого, конечно, денег хватило. Традиция!

Бывший юнкер и будущий Ален Даллес определенно доволен собой. Ну, с традицией не поспоришь!

— На чай давали?

Я сбросил полушубок прямо на диван, прикидывая, не стоит ли, наконец, пришить погоны. Или обойдется? Для их превосходительств я все равно — земгусар.

— В смысле? — моргнул Принц, но тут же сообразил, заулыбался. — Тому, кто первый честь отдаст? Еще бы! Господа «нейтралы», казачки из казармы, как на парад выстроились, «благородиями» величали… Николай Федорович, было три записки, в смысле донесения. Груз уже на станции, под охраной. Охрана не наша, ростовская. Там целый эшелон прибыл, к вечеру еще один ожидается…

Ростовский груз… Деньги и золото из Госбанка — и два эшелона. Если под завязку, два батальона. Неплохо!

— С эшелоном прибыл командующий войсками Ростовского района, он сейчас в Атаманский дворец поехал.

— Угу…

Я подошел к столу, водворил на место полевую сумку, ткнул пальцем в «медь желтую, никелированную». Шесть предметов, однако. Тяжеловато будет — и многовато, разбаловались господа офицеры с денщиками и ординарцами. Яйцо для чаю! Мне и полевого котелка на все случаи хватало. Наш советский алюминий…

— Вот что, Сергей. Теперь без шуток. Если чувствуете, что не потяните, отказывайтесь сразу. Нужно сформировать группу, скажем, взвод — из наших, из тех, кому верите. Но и местные пригодятся, человек пять, чтобы входы-выходы знали. Шоферы — трое или четверо. Оружие — только револьверы, винтовок не брать. Стрелять, скорее всего, не придется… Но… Всяко случается.

Я специально смотрел в сторону. Путь подумает, пусть осознает. Шутки действительно кончились… Можно, конечно, обратиться к Чернецову, но у Кибальчиша в отряде — сплошные гимназисты. Мои ребята все-таки покрепче. А брать первых встречных — себе дороже.

— Николай Федорович, я все сделаю. Разрешите приступить?

За холодными стеклышками очков — холодный спокойный взгляд. А вырос парень!

— Приступайте, — улыбнулся я. — Чтоб вам было легче, могу пообещать, что… «Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства».

Сообразит? Мои студенты полчаса затылок бы чесали.

— Можете быть покойны, ваше высокопреосвященство!

Удивило не то, что вспомнил, а как ответил. Я поглядел ему прямо в глаза — и действительно успокоился.

— Могли бы сказать «Monseigneur», — хмыкнул, — или даже «Eminentio cardinalis». Проявили бы е-рун-ди-цию!

Это чтобы не слишком задавался.

* * *

Целый день стирает прачка.

Муж пошел за водкой.

На крыльце сидит собачка

С маленькой бородкой.

Бог весть что приходит в голову — особенно при общении с великой русской интеллигенцией. Собственно, не бог весть что, Заболоцкий, однако контекст… А как еще назвать? И бороденка подгуляла, и вообще.

— Но вы поймите, любезнейший Митрофан Петрович!..

— Но и вы войдите в мое положение, батенька мой Евгений Харитонович!..

Целый день она таращит

Умные глазенки,

Если дома кто заплачет —

Заскулит в сторонке…

— Как же так, любезнейший Митрофан Петрович? «Жизнь и кровь за отчизну — но не зерно»?

— Ах, душа моя, Евгений Харитонович! Да, да! Есть закон, я обязан его соблюдать, даже если рушится мир. Не могу, не могу! Аd impossibilia lex non cogit! И вы не требуйте, не мучайте меня, умоляю!..

А кому сегодня плакать

В городе Тарусе?

Есть кому сегодня плакать —

Девочке Марусе.

В положении Маруси из Тарусы оказался я. Мало того, что говорить запретили, так еще слушать заставили. И кого? Собрались русские интеллигенты, педагоги, Бобчинские, понимаешь, Добчинские со знанием латыни. Бывший начальник училища с большими усами, бывший директор гимназии — с маленькой бородкой и умными глазенками. Грешно, конечно, так о самом Митрофане Богаевском. Как ни крути — фигура. Донский Цицерон, Баян, историк от Бога, педагог.

Мученик…

Если все пойдет, как и записано в Книге Судеб, симпатичного интеллигента с бородкой, спикера первого Донского парламента, заколют штыками на окраине Ростова, предварительно вдоволь поизмывавшись. Он не взял в руки оружия, надеялся решить дело миром, соглашался включить большевиков в правительство…

— Но… Дорогой наш Митрофан Петрович! Кто же от вас невозможного требует? Э-э-э… Аd impossibilia nemo obligatum. То есть, виноват-с, obligatur. Подпишите только!

— Нет, дражайший Евгений Харитонович, вы меня терзаете! Я все понимаю, я готов умереть. Да-да! Готов умереть ради долга, но нарушить закон… Нет, нет, нет!

У Походного атамана латынь — со скрипом, у собачки с маленькой бородкой — как из кувшина льется. Таращит собачка умные глазенки, вот-вот заскулит, заплачет. Но — упирается. Dura lex sed lex. Раз не по закону, пусть все прахом идет, в тартарары валится. Ну не dura после этого собачонка-то?

— Митрофан Петрович! Через несколько дней в Новочеркасске будут большевики. Все — золото, ценности, огнеприпасы, оружие, наши головы — достанется «товарищу» Подтёлкову и присным его. Каледин не желает вмешиваться, заявление об отставке подписано. Вы — заместитель Атамана, вы — глава Круга…

— Ох, Евгений Харитонович! Тяжек крест! Вы — Походный атаман, вы имеете право, даже обязанность увести войско, чтобы продолжить борьбу. Мой долг — остаться на посту, пусть этот пост — кабинет со старой мебелью. Я не строю иллюзий, я написал завещание, причастился… Но я не могу нарушить закон!..

На столе — пачка бумаг. Все, что нам требуется — оружие на складах, деньги в банковских сейфах, паровозы в депо, уголь, бензин, приказ об эвакуации правительства… Если собачка будет скулить и дальше, придется брать силой. Не хотелось бы!

Потому я и в кабинете с категорическим приказом — закусить язык. Не реагировать. Молчать. Слушать.

Закусил, молчу, слушаю. Бедная девочка Маруся!

— Будем реалистами, дорогой Митрофан Петрович. Новые выборы пройдут нескоро. Должность Атамана придется исполнять именно вам. И на выборах станут баллотировать именно вас. Вы всеми любимы, вы — душа Дона, извините за штиль. В конце концов, не верите мне, спросите у брата. А пока — подписывайте!

Вот уж не думал, что наш Походный столь красноречив! Меня бы точно убедил.

— Нет, Евгений Харитонович, нет. Это не собственность Донского правительство, которой я могу распорядиться. Это — собственность государства, России, ее вооруженных сил, частных лиц, иностранцев. А правительство… Мы не имеем нравственного права покинуть столицу. Сенаторы встречали варваров в курии. Пусть на моем надгробии напишут — «Исполнил закон». Sit ut sunt aut non sint! Извините…

Понурил голову, ткнулся бородкой в грудь, провел кружевным платочком по глазам… Эх, Митрофан Петрович! Какой памятник? Собакам кинут — голого, даже без исподнего! Sit ut sunt… Пусть будет, как есть — или вообще не будет… Ничего у вас не будет, Митрофан Петрович, даже памятника.

Бедная маленькая собачка протрусила к дверям. Обернулась.

— Как я вам завидую, Евгений Харитонович! И вам, господин Кайгородов! Но у каждого — свой долг. И каждому — свое…

…Suum, стало быть, cuique. Или «Jedem das seinem» — как на воротах Освенцима.

Тихо закрылась высокая створка. Я прикусил губу. «Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…» Ребята будут гибнуть без патронов и сухарей, а этот — совесть свою интеллигентскую тешить!

— Евгений Харитонович! Я создаю группу — именно на такой случай. Если потребуется — вооружу ее пулеметами…

— Молодой человек!

Тон был такой, что я предпочел не договаривать. Его превосходительство изволил… гневаться? Нет, улыбаться. Распушились чудо-усы, заиграли ямочки на толстых щеках.

— Вы с господином Чернецовым соблаговолили лишить меня, Походного атамана, всей военной власти. Не сетую-с, сам согласился. Однако же власть административную и хозяйственную вы по доброте душевной мне, старику, пока оставили, да-с. А посему сидите, Николай Федорович, и учитесь. А то, знаете, молоко не обсохло…

Я не обиделся. Все верно, так и поделили — по примеру вечно не ладивших между собой вождей Добрармии. Кибальчиш, Донской Иван-Царевич, метил в Корниловы, добрейший Евгений Харитонович соглашался быть Алексеевым, мне же оставили роль… Ну, не Деникина, но где-то близко.

Насчет молока тоже справедливо. Что касаемо всей этой бюрократической свистопляске — и вправду, не обсохло.

— Николай Федорович, вы что решили, будто я Митрофана нашего болезного уговариваю? Много толку! Я, Николай Федорович, телеграмму составлял — с адресом. Вот сейчас Митрофашка по этому адресу прямиком и побегит, кубыть скипидаром пользованный. А для пущей верности я про атаманство прибавил, чтоб сразу зачесалось. Смекнули про что я?

Толстые губы блаженно улыбались, шевелились усы. Его превосходительство был определенно доволен. Но чем? Послал Митрофана по адресу? Я бы его тоже послал — через Голгофу и всех святителей с ангелами небесными тройным загибом на пятнадцатый этаж… Стой! «Спросите у брата»!..

— Спросите у брата! — ошеломленно повторил я. — Его старший брат, Африкан Богаевский. Он сейчас… командующий войсками Ростовского района!

Два батальона на станции, вагон под охраной… Ростовский груз, мамма миа!

Вздохнул, выдохнул, снова вздохнул…

— Ну вы и стратег, ваше превосходительство!

Попов удовлетворенно огладил усы, крякнул:

— Да уж. Кубыть не Алексеев! А пластунов своих далеко не отпускайте, пригодятся еще. Вот так-то, Николай Федорович. Учитесь, пока жив!..

Учитесь… Да разве такому научишься?

— Здравия желаю, Евгений Харитонович!

Без стука. Без спроса. Ровным шагом. Сапоги с синим блеском. Ордена в ряд, плечи вразлет. Золотые очки, золотые погоны, золотые коронки. Лампасы шириной с Черное море. Генеральское сукно, генеральский взгляд.

Орел!

— Полковник Кайгородов, как я понимаю? Наш Донской Зуав? Рад, сердечно рад!..

Крепко пожимал мою руку Африкан Петрович Богаевский. Он был рад, сердечно рад. Какую бы латинскую мудрость вспомнить? Aqvila non captat muskas?

Орел мух не клюет!

* * *

Он ждал беды к вечеру. Слишком легко все удавалось, катилось, словно с горы, когда отказывают тормоза — быстрее, быстрее, быстрее. Нужные люди оказывались на месте, начальники умнели на глазах, даже телеграммы приходили вовремя. Мир словно играл в поддавки, заманивая в глухую ледяную степь, навстречу спешащей ночи. Поэтому он предпочел никуда не торопиться, чтобы встретить близкий закат не в одиночестве, благо дел оказалось много, с избытком. Вечер отступил, сменившись ночью, беда не приходила, и он, решив, что Мир все-таки капитулировал, хотя бы до следующего рассвета, махнул рукой и решил выспаться. Может, Мир скажет ему что-то важное во сне?

Он почувствовал опасность в пустом темном холле гостиницы, когда ступил на первую мраморную ступеньку, ведущую наверх, в близкое царство Гипносферы. Успел остановиться, без особой нужды поправить сбившийся на бок башлык…

— Как странно, Филибер! Сегодня у меня все получается — даже то, что получиться не может. Тебя и ждать не пришлось, вошла минуту назад. Ты… Ты, кажется, не так меня понял, мой Филибер! Я пришла не напрашиваться в гости, не на свидание — просто доложиться. Алексеев прислал телеграмму, я назначена его связным при Чернецове. Я не просила, не успела! Вначале даже не поверила, мы же только с тобой говорили… Потом поняла — судьба. А раз судьба, значит, ее нужно испытать…

Он слушал негромкую сбивчивую речь, грел в руках ее холодные пальцы и пытался понять, что не так, почему беда, которую он ждал, обернулась именно этой встречей. Менее всего он думал, что ночь сведет его с девушкой в подшитой офицерской шинели. С той, что сейчас уткнулась лицом в его плечо. С той, которую тоже поторопила судьба.

— …Думала, кого удастся найти первым — тебя или Чернецова? Хотела к тебе, но из принципа стала искать его. Не нашла, он где-то на станции, с железнодорожниками разбирается. Узнала, где ты живешь, забежала… Спасибо, мне уже теплее. Знаешь, стала меньше кашлять в последние дни. Странно… Надо радоваться, а мне… Мне страшно. Почему-то кажется, что я погибла — еще тогда, на станции. Села в поезд, нарвалась на бдительного комиссара… Мертвые не болеют, правда? И меня, уже убитую, куда-то ведут — в бой, к Корнилову, к тебе… Спасибо, что слушаешь меня, Филибер, спасибо… Сейчас пройдет, пройдет, пройдет…

Он не спорил, не торопил — слушал. Вокруг плескалась ночь, ледяной ветер бил в хрупкие стекла, где-то совсем хрипел мотор грузового авто, и он понимал, что случившееся — уже случилось, изменившийся по его воле Мир сделал, что хотел — с ним, с нею, с ними обоими. Ему воздали той же мерой.

— …И еще строчки вспоминаются — из Ивана Алексеевича Бунина. Словно кто-то в ухо шепчет, не умолкает… Можно прочитаю, Филибер? Это очень хорошие стихи, я произнесу их вслух — и успокоюсь. Доложусь тебе по всей форме, мы спокойно поговорим… «Я девушкой, невестой умерла. Он говорил, что я была прекрасна. Но о любви я лишь мечтала страстно, — я краткими надеждами жила. В апрельский день я от людей ушла, ушла навек покорно и безгласно — и всё ж была я в жизни не напрасно: я для его любви не умерла…»

Лабораторный журнал № 4

20 марта.

Запись двенадцатая.

«Решись — и ты свободен!» Долго искал автора. Нашел. Это Лонгфелло.

Вы, кто любите природу —

Сумрак леса, шепот листьев,

В блеске солнечном долины,

Бурный ливень и метели,

И стремительные реки

В неприступных дебрях бора,

И в горах раскаты грома,

Что как хлопанье орлиных

Тяжких крыльев раздаются, —

Вам принес я эти саги…

Я свободен?

Пожалуй, еще нет, однако сегодня решился — и съездил в тир, что в парке Горького. Поразительно, но тирщиком там все тот же памятный с самого детства Петр Леонидович. Даже не рискну предположить, сколько ему лет! В те давние годы, паля из воздушки по каруселям и Буратинам, я и предположить не мог, что в скромном тире стреляют не только из «тулок» и «ИЖей».

Петр Леонидович предложил новенький «Наганыч» производства концерна «Ижмаш». Удобная вещь: карболитовые щечки, треугольная в продольном сечении мушка… Я попросил что-нибудь более серьезное.

Нашлось.

В годы давние стрелял я прилично, но отсутствие опыта очень сказывается. Особенных успехов достичь не надеюсь, но тренировка не помешает. Вероятно, подействовал пример прыгучей Гамадрилы. Ниндзюцу по книге мне не выучить, мощным толчком тело на три метра не подбросить, винтом на 180 градусов не развернуться…

Договорились с Петром Леонидовичем на завтра и все последующие дни. Время есть, здоровье пока позволяет…

Второй удивил — и весьма. После столь серьезной разработки вопроса, я ждал, что он выберет для первого «погружение» нечто совершенно экзотичное. Отчего бы не поработать где-нибудь на Памире в 30-е или в Литве в начале 50-х? Пулемет «Вулкан» уж точно не заржавеет. В конце концов, можно создать реальность согласно формуле QR-0-0, то есть совершеннейшее подобие дня сегодняшнего — с хамом-начальником, осточертевшими коллегами, любимым Президентом, соседями, регулярно тебя заливающими — и помянутым пулеметом. Кое-кто так и делает, впечатления, как уверяют, ярчайшие. Интересно, что скажут «широкие массы», когда встанет вопрос о легализации Q-чипа? Гипносфера Джимми-Джона (всего-навсегда искусственный сон!) так и осталась полулегальной прежде всего из-за опасения неадекватной реакции этих самых «масс». Ее предсказать нетрудно: взвоют. Кто от восторга, кто от совсем иных чувств. Наивный Джеймс Грант считал, что даже для любителей пулеметов «погружения» полезны, ибо позволяют сбросить лишнюю агрессию. Может быть. Зато для власти (а также для жен и родителей) сама мысль, что подданный (муж, дочь-подросток) получить собственную Вселенную, которую никто не в силах контролировать!..

Распнут!

Потому и тормозят где и как только можно ноософерные исследования. Не из-за военных секретов — или не только из-за них. Такой степени свободы современное общество не вынесет. Мне лично это общество ну никак не жалко, но я не депутат, не Президент, не участковый. И дочь уже выросла.

Второй решил отправиться в середину 50-х. Рассудил здраво: Сталин умер, голодные годы кончились, впереди — четверть века того, что циники (и не только они) называют «коммунизмом, который мы не заметили». Трудно сказать, помнит ли Второй ту эпоху или изучал ее по книгам, но в любом случае он не ошибся. Я даже позавидовал. Международный молодежный фестиваль 1957-го, молодой Евтушенко, полет Гагарина, первые телевизоры с масляной линзом-экраном, газированная вода за три копейки… Год за годом смотреть замечательные фильмы (от «Летят журавли» до «Место встречи…»), каждое лето ездить на «юга» — хоть в Сочи, хоть в Алушту. Можно в горы, можно в экспедиции, можно податься на «севера», накопить на первый «жигуль»…

С экстримом, конечно, неувязка. Хотя как посмотреть. Я на месте Второго составил бы списочек фамилий на пятьдесят. Или на сто. В одной графе Сахаров с Солженицыным и прочими Григоренками, в другой — Горбачев с Яковлевым. А есть еще и Борис Николаевич Ельцин, и Леонид Макарович Кравчук. Раскалится пулемет, стволы устанешь менять!

А что? Лично мне нравится.

Не знаю, так ли кровожаден Второй — или ему в последний момент захотелось чего-то поспокойнее. Он, кажется, собирался «изживать» и «снимать» то, что накопилось за долгие годы? Может, нормальная жизнь в нормальной стране — именно то, чего не хватало?

Мы, испытатели Q-чипа (в англоязычном мире используется термин «Q-traveller»), не связаны контрактом с лабораторией «Группы исследования физики сознания» и вольны «погружаться» по собственному усмотрению. Посему каждый ищет свое — что неплохо обосновал Второй. Но на практике выбор невелик, особенно если испытатель желает дожить до третьей попытки. В этом случае приходится ограничиваться одним столетием — а столетие-то Двадцатое! Не всем охота проводить жизнь где-нибудь в Новой Зеландии, куда даже японцы не высадились. «Зачем нам, поручик, чужая земля?» Если же ограничиться Россией, выбора почти что и нет, Второй рассудил оптимально. Я ему почти завидую, но следом не отправлюсь. Мне кажется, он не учел некий очень серьезный нюанс.

«Золотая» советская эпоха была чрезвычайно стабильной. Едва ли Второй своим появлением сильно изменит ее Q-подобие. Значит, ему предстоит год за годом приближаться к весьма смутному и очень хорошо известному рубежу. Шаг за шагом: Венгрия, Чехословакия, «колбасные» электрички, а там и «Малая Земля». Хуже, хуже, хуже… Главное же, он будет прекрасно знать, чем все кончится. До 91-го дотягивать, конечно, не станет, наметит «точку» пораньше, где-нибудь в 82-м. В Q-реальности эту «точку» ставим мы сами, значит, перед глазами у Второго постоянно будет маячить календарь. До самоубийства осталось восемь лет, пять месяцев и девять дней… Может, у него железные нервы (судя по записям — едва ли!), но мне на его месте пришлось бы несладко. Дамоклу с его мечом, ей богу, было комфортнее.

Лично я могу предложить вариант получше. Не для себя, для вас, Пятый, Шестой и все остальные. Желаете интересной жизни — без голода и комиссаров? Не слишком предсказуемой, с открытым финалом, чтобы никуда не торопиться, не видеть перед глазами «дамоклов» календарь? Оригинален не буду — отправляйтесь в Северо-Американские штаты в самый конец XIX века. «Прописать» себя в качестве эмигранта труда не составит, язык выучится сам собой, интересной работы — навалом, хорошие туфли стоят два-три доллара… Сами янки считают эпоху «регтайма» своим ушедшим навсегда «коммунизмом». И «бурные двадцатые» всем хороши, если накопить в погребе спиртного и не соваться в Чикаго под пули Аль Капоне. А Голливуд? Как не сходить на очередную чаплинскую премьеру?

И всегда под рукой соотечественники — общайся хоть с Троцким, хоть с Рахманиновым.

Тридцать лет неплохой жизни (если не перешагивать 1929-й с его Великой Депрессией), причем в самом центре мира. Желающие вполне могут стать миллионерами, вложив трудовой доллар в заранее известный выигрышный проект, остальные просто приятно проведут время. Никто не помешает съездить в Париж Хемингуэя или к последним настоящим маори в той же Новой Зеландии.

Подозреваю, что не первый пришел к такому выводу. ХХ век тесен и неудобен, искать почти что нечего. «Для веселия планета наша мало оборудована!» Пролетарский классик, поставивший свою «точку» в 1930-м даже не подозревал насколько прав.

Q-исследования: результаты и перспективы.

8. «Искаженная» Q-реальность.

В ходе первых же опытов по исследованию Q-реальности (задолго до появления Q-чипа) выяснилось, что изменения некоторых параметров сигнала приводит к неожиданным результатам. Менялось не только время и место, куда «погружался» Q-traveller, но и мир, возникающий в его сознании. Первые изменения были минимальны, например, цвет неба или силуэт горной цепи. Но вскоре искажения стали принципиальными. По неподверженным данным удавалось даже изменить силу земного тяготения и очертания континентов. В дальнейшем именно создание «искаженных» реальностей стало ведущим направлением в работе «Группы исследования физики сознания». Активным сторонником этого является сам Джек Саргати, неоднократно заявлявший, что точная копия мира его совершенно «не устраивает». Можно только догадываться, к какой именно цели он стремится.

В программах, имеющихся на нашем диске, предусмотрены самые простые «искажения». Поскольку человек при «погружении» остается самими собой (его биология в Q-реальности совершенно идентичная истинной), в число рекомендуемых «искажений» не входят заведомо опасные (изменения атмосферы, силы тяжести, физических характеристик тех или иных веществ). Нет там и чисто «исторических» искажений (например, Q-реальность в которой Александр Македонский не умер в тридцать с небольшим лет, а прожил и провоевал до полного покорения Ойкумены). Такое и вправду было бы очень интересно — в первую очередь для меня и моих коллег — но подобных результатов добиться пока не удалось.

Возможно, однако, многое иное. Инструкция к программе даже рекомендует некоторые «искажения». В основном они касаются географии. Любителям одиночества предлагается создать свой собственный остров посреди Тихого океана. Возможно и нечто более глобальное, например, Q-реальность без обеих Америк — или без Евразии. Возможны также незначительное изменения климата и уже упоминавшиеся «цветовые» нюансы. Именно такой «экстрим» наиболее привлекает тех, кто знаком с Q-реальностью только понаслышке. Вероятно, скоро появится рекламный слоган: «Создай свой мир!»

Должность Творца вакантна. Это ли не соблазн?

Хотелось бы предостеречь. Поскольку мы заранее согласились с тем, что претензии никому предъявляться не будут (в случае достижения собственно Q-эффекта), распространители Q-чипов и соответствующих программ предпочитают не уточнять «детали». А таковых немало. Предвидеть, каким будет «искаженный» мир совершенно невозможно. Неясна даже точка бифуркации. В одних случаях она возникает при начале «погружения» (то есть в момент QR-0), и все изменения станут происходить буквально на глазах. В других случаях «развилка» может быть отнесена в далекое прошлое, допустим в момент QR-1000000. В таком варианте изменения «догонят» испытателя в момент начала опыта.

Сами же последствия могут быть любыми. Изменение климата на один-два градуса превратит весь мир в Сахару, а одномоментная же «ликвидация» Западного материка разнесет планету на астероиды. Желающим «изживать» и «снимать» накопившиеся комплексы такое, вероятно, придется по душе.

Источник информации: статья в уже упоминавшемся сборнике «In memory of Timothy Leary». Ее автор, скрывающийся под псевдонимом Jh. Thunder, несколько лет работал вместе с Саргати.

Вывод по Пункту 8. На всякий случай лучше поверить мистеру Jh. Thunder и не шутить с «искажениями». Экстрима и так хватает.

TIMELINE QR -90-0 3–4

— Да разве это цук? Вот у нас цук — настоящий, кавалерийский. Анекдоты рассказывать, на луну выть, петь романсы, приседать с вращением — это еще ничего. А вдруг прикажут угадать, кому сейчас «благородный корнет» письмецо написал? С трех попыток! Первый раз не угадаешь — двадцать отжиманий…

В голосе бравого служаки приказного Гримма — снисходительная ирония. Но в меру — знает, с кем спорить приходится.

— А если уж кто-то из «генералов» попадется! — подхватывает приказный Новицкий. — Который из выпускного, важный самый. Такой любого «сугубового» может вообще без соли съесть!

Последнее заявление — явный перебор, и Гаврош Новицкий с надеждой смотрит на Гавроша Гримма. Сам погибай — товарища выручай! Приказный Гримм серьезно кивает. Так точно, съест. Без соли. Даже облизнется.

Говроши переглядываются. Убедили? Набирают побольше воздуха:

— Ваше превосходительство, в Сумском Михайловском кадетском…

— Сдаюсь, сдаюсь! — Африкан Петрович Богаевский шутливо поднимает руки. — Согласен. По сравнению с Новочеркасском — истинный парадиз службы. Однако, господа приказные, все сие никак не отменяет необходимости продолжить дегустацию. Напоминаю: данный продукт собираются включить в состав офицерского рациона. Ваше мнение весьма важно.

Ценители истинного цука нерешительно смотрят на стол. От просто «конфет» они гордо отказались. Но поскольку речь идет о дегустации, тем более фронтового рациона… Вздыхают, хмурятся, тянут руки к открытой коробке с надписью «Жорж Борман»…

На окошках — шторы, за окошками — черная мгла. Салон-вагон мягко подрагивает на стыках. Генерал по особым поручениям при Походном атамане угощает мальчишек конфетами, поит чаем и слушает байки о настоящем «кавалерийском» цуке в их родном кадетском корпусе. Для того и вызвал.

Будь здесь съемочная группа Первого канала или ходя бы завялящийся репортеришка из «Донской волны», все стало бы слишком очевидно. Его превосходительство изволит общаться с юными героями… Но нас только четверо, если не считать безмолвного адъютанта возле двери. При всем желании не подумаешь плохого. Мальчики едут на фронт. У генерала нашлась коробка «Жоржа Бормана». Жорж Борман — нос оторван, вместо носа — папироса…

Передо мной — еле початая серебряная рюмка с «Шустовым». Странное дело, привычки не исчезают даже в иных мирах. В моей несовершенной реальности я давно уже забыл о спиртном. Не от хорошей жизни, конечно. Здесь, в Мире, в котором незачем глушить боль и питаться йогуртами, все равно не пьется — разве что с мороза перед наскоро приготовленным обедом из полевой кухни. В иные времена я бы на стуле подскочил. «Шустов», настоящий «Шустов»! Тот самый, поставщика Двора Е.И.В. хозяина Эриваньского коньячного завода Николая Шустова!.. Да, «Шустов», рюмка чуть заметно сползает к краю стола, еще немного и брякнется прямо на красный ковер. Надо бы поправить, грех нарушать этакое благолепие. Откуда вагончик, Африкан Петрович? Обычным генерал-майорам такой и присниться не может!

Салон-вагон прицепили прямо к бронепоезду. Мы идем первыми, за нами еще три эшелона. Час назад ехали на север, потом повернули. Значит, Зверево позади, теперь — прямо на Морозовскую. Успеем? Едва ли, Автономов погнал свои поезда еще вчера, от Царицына до Морозовской рукой подать. Они уже там…

— Ваше превосходительство! Покорнейше просим простить, но скоро вечерняя поверка…

— Плохо, приказные, плохо! Предмет дегустации пока что в наличии, причем в изрядном. Посему… Приказный Новицкий! Приказный Гримм! Приказываю завершить дегустацию в свободное от службы время. Завтра лично — слышите, лично! — проконтролирую исполнение. Честь имею, господа!

Я спрятал Гаврошей за стальными стенками бронепоезда. А куда их еще девать? Не оставлять же в обреченном Новочеркасске! Еще забудут при эвакуации, деятели! Что такое два кадетика из Сумского Михайловского, если даже правительство вывезти нет возможности…

— Не угодил с коньяком, полковник?

— Угодили, — вздыхаю, не поднимая головы. — Там… Там, где я жил, о настоящем «Шустове» только в книгах прочитать можно. Вот и сижу… благоговею. Давайте, тост, генерал — робость снять.

Эту игру Богаевский предложил сам. Я — «полковник», он — соответственно. И не иначе. Дело, конечно, не в уставе, о «превосходительстве» он даже не заикнулся. Мне даже подумалось, что старший брат «Митрофашки» хочет ко мне… Не подольститься, конечно, но… Разве не приятно, когда полковником называют?

Поздний вечер, мгла за окном, серебряная рюмка вот-вот соскользнет со стола. Мы идем на Морозовскую. Автономова нужно остановить.

— За этих мальчиков. Чтобы они вспомнили нынешний вечер… на пенсии.

— Да, генерал. Чтобы вспомнили.

Не чокаемся — в маленьком совершенном Мире такое еще не принято. Пустые рюмки мягко опускаются на скатерть.

— И водка со льда пьется, как вода, — не думая, констатирую я.

— Ну, не водка же! — не без обиды восклицает Богаевский, но тут же интересуется:

— Э-э-э, стихи, как я понимаю? А дальше?

Дальше? Гляжу на занавешенное шторой окно, представляю февральскую ночь, вступающую в свою права за тонким ненадежным стеклом. Месяц «доживи до весны»… Надо остановить Автономова.

— Минуты текут как года,

И водка со льда пьется, как вода.

И, конечно, мы могли б пойти купаться на речку,

Но идти далеко, да к тому же и в лом.

А у меня есть червонец и у Веры трюндель,

И Венечка, одевшись, пошел в гастроном.

Который раз пьем целый день,

Сидя на веранде, спрятавшись в тень…

Я подливаю пепси-колу в ром

И всем наплевать на то, что будет потом…

* * *

— Полковник! Давайте сразу. В интригах я не искушен, я — боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник… Однако, привык оценивать вещи реально. Царицынские банды мы остановим, не сомневаюсь. Эвакуацию, несмотря ни на что, проведем. И даже… доживем до весны. Я настолько в этом уверен, что расплевался с Алексеевым и Корниловым, которые звали меня в поход… за Синей Птицей. Нет-с, полковник, никаких Метерлинков! Теперь я для господ «добровольцев» еще больший враг, чем, извиняюсь, вы. Что, не знали? Вашу фразу про «корниловский бродячий оркестр» только ленивый не повторяет! Но это — лирика, точнее, хе-хе, сатира. А вот что реально: Донская власть в ближайшее время будет реконструирована. Скорее всего, вам предложат некий пост в правительстве. Только не говорите, полковник, что вы скромный… э-э-э… земгусар и вообще не казак. Предложат! Посему внесем ясность. Ваш друг Чернецов станет хорошим начальником дивизии. В перспективе — корпуса. В перспективе! Поэтому его все будут очень любить, он — не соперник. А вам позволю дать два совета — поверьте, от чистого сердца. Во-первых, не снимайте мундир, даже если вы его пока, хе-хе, не носите. Сейчас — время генералов. И во-вторых… Полковник, вы все понимаете, я все понимаю… Вы же не глядите в Донские атаманы? Значит, мы с вами друзья. От поста откажитесь, на черта вам, извиняюсь, пыльный кабинет и куча бумаг? Есть должности иные, внешне не слишком заметные — как ваша нынешняя. Так сказать, Деникин при Алексееве — неплохо, неплохо… Будет еще лучше, поверьте. Поэтому… Мне кажется, что мы на правильном пути. «А у меня есть червонец и у Веры трюндель…» Арестантская песня, верно? Так вот, у меня есть мой… червонец. Четыре эшелона из Ростова я вывез, думаю, успею еще. Даже цистерны, о которых просил ваш друг Хивинский. С кинжалом знаете, приставал. Будут! И у вас, полковник, есть свой… «трюндель». С Зуавами — ух, как здорово сообразили вы с Зуавами, завидно даже! Название, символ, надежда!.. Всё, sapienti sat, как сказал бы мой братишка. Эх, Каледина бы вывезти! Отставка — ерунда, бумаги никто не читал, она не распубликована, зато имя, имя, имя! Не хочет, боюсь, и силой не возьмем. Видели его? Страшно даже. Может, вы знаете, он на все похороны ходит — тех ребят, кто под городом погиб. Как-то и я заглянул. Пустой собор, у гроба — человек шесть, сумрак, жутко. И вдруг шаги — прямо из темноты. Каледин… К гробу подошел, поклонился, крест сотворил. И всю службу простоял. Командор… Будто на собственное отпевание прибыл. А вот мы с вами, полковник, живехоньки — со всеми вытекающими последствиями. Завтра, если понадобится, в штыковую пойдете? И я пойду. Пусть после Победы будет завидно — тем, которым… Как там бишь у вас? «Наплевать на то, что будет потом». «Минуты текут как года, и водка со льда пьется, как вода…» Ужас, полковник, где вы такого наслушались?

* * *

А в полночь, когда бесконечный перестук вагонных колес уже перестал восприниматься сознанием, когда низкий железный потолок начал бледнеть, открывая дорогу столь же недальнему черному небу, он без всякого удивления понял, что на недолгий час сам стал Миром, сотворенным из собственной воли и желания. Свобода воли, Им дарованная, отступила к невидимому в ночи горизонту, и Он властно взглянул с заоблачных высот на Самого Себя. Облака мешали — Он отдернул их. Удивился. На спутниковых фото ночной мир казался темным пятном в электрических блесках-огнях. Его же Мир был серым — нечетким, размытым, но вполне различимым. И лишь потом вспомнилось: снег. Февраль — «доживи до весны», белая пелена над донской степью, над спящим Каменноугольным бассейном, над одетыми в лед реками и замерзшими терриконами. Над людьми живыми, над людьми мертвыми, над людьми, пересекающими рубеж, проходимый лишь однажды…

Он смотрел по-хозяйски, ибо Ему нечего было бояться. Бабочка-пылинка распростерла железные крыла над покорной землей. Даже всепобеждающая Гамадрила замерла в очередном горизонтальном прыжке, взвыв от зависти. Еще бы! Он, не взявший в Свой Мир ничего, кроме карманного «маузера», теперь со звенящих высот глядел на дело собственных рук и собственного разума. «Река Времен в своем стремлении…» Бурли, река, выходи из берегов! Прыгай, Гамадрила, выше прыгай, все равно не перепрыгнешь!

Зась!

Даже отсюда, с высоты отогнанных Его волей облаков, были заметны перемены. В привычной, расписанной по книгам реальности, окрестности погруженного во тьму Новочеркасска были бы пусты. Город замер, бессильный перед надвигающимися со всех сторон врагами. Еще чуть-чуть… «Чуть-чуть» никуда не исчезло, Он понимал, что город падет, погибнет, как и близкий Ростов, и уже захваченный Батайск. Но теперь окружения не было. На север спешили эшелоны — один на другим, с минимальным интервалом. Останавливались у станций и полустанков, выгружали людей, возвращались. А по серому снегу шли колонны — на восток, к почти невидимой ленте Сала, к редким станицам, к маленьким, утонувшим в снегу зимовникам. Организация не терпит импровизации — план выполнялся с максимально возможной точностью. Остатки гарнизона, училище, кадетский корпус, мастерские, сотни добровольцев, запечатанные сейфы банков, черные туши авто и броневиков, табуны лошадей… Дон не сдался Подтёлкову и Антонову, Дон уходил в Сальские степи. Не без боя — отряды прикрытия готовились встретить слишком рано поверившего в победу врага. Чем бы не кончилась затеянная Им война, она уже изменила русло Реки, заставив ее течь прямо в снежную глушь донских степей.

Стал иным и Ростов — тоже обреченный, тоже почти брошенный. Вожди «добровольцев» еще не знали, что прежней Истории нет. Они готовились к походу — к тому единственному, Ледяному. Теперь с ними не было казаков, даже малой горсти, что пошла с Корниловым в истинной реальности. Но не было и Автономова, их страшного врага, остановившего «добровольцев» возле Екатеринодара. Теперь красный главком вел свои эшелоны к станции Морозовской, чтобы оттуда нанести смертельный удар не желавшим сдаваться донцам. Но навстречу ему уже спешили Зуавы вместе с ростовскими добровольцами.

Река изменила течение свое. Война изменила течение свое.

А потом Он стал смотреть на людей — просто так, из любопытства. Он увидел Ольгу Станиславовну Кленович, странную девушку, которую теперь называл Сашей, и понял, что волноваться незачем. Она не уйдет с Корниловым в бессмысленный и страшный поход за Синей Птицей Смерти. Поезд мчал посланницу Алексеева на север, к одному из полустанков, где устроил свой временный штаб ушастый Кибальчиш. Василий Чернецов не даст в обиду невесту капитана Филибера. Лично встретит, осторожно коснется губами руки, напоит чаем, отведет отдельное купе в случайно уцелевшем вагоне первого класса. Она тоже не будет спать этой ночью, тоже станет смотреть в близкое черное небо, проступающее сквозь истаявший металл.

Пора было уходить, возвращая Миру его свободу, но Он не удержался — и поглядел на юг, на темный почти неразличимый Новочеркасск. Замер. Лицо — человеческое, еще живое. Это лицо он помнил — недвижное, сумрачное, с неаккуратной щеточкой седеющих усов.

Алексей Максимович Каледин. Не погибший, но помнящий свою смерть.

И тут Он понял, что всех троих: девушку, отважного партизана, мрачного Командора — связывает одно и то же. Вода вышедшей из берегов Реки Времен плеснула на них. Живая? Мертвая?

Ему показалось, что ответ очень прост. Он прислушался к Себе, но не успел. Исчезло небо, задернувшись железной завесью, заиндевевшее оконное стекло скрыло серую ночную степь, в ушли ударил грохот вагонных колес…

Нет, не грохот — смех. Мир, вновь ставший Самим Собой, смеялся над самонадеянным Творцом.

* * *

Подошвы коснулись земли, и я чуть не скользнул вниз, с невысокой насыпи. Не рассчитал, тело вспомнило вес автомата («Отделения, к машине!»), среагировало, но, «мосинка» со штыком оказалась не в пример тяжелее. Выпрямился, чертыхнулся сквозь зубы. Хорошее начало, добро еще на ногах устоял…

— Господин полковник!

Справившись с неподъемной винтовкой, я все-таки решился и заскользил по склону, чтобы не мешать выгрузке. Двери настежь — приехали. Морозовская, сэр!

…За серой дымкой утреннего тумана над заснеженным полем. Ориентир — солнце, вправо два. Розовое пятно поздней зари, легкий пар изо рта, вкус недопитого кофе, ноющая боль в висках. А еще говорят, «Шустов» и похмелье — две вещи несовместные…

— Господин полковник! Ваше высокоблагородие!..

Найдите вы полковника, наконец! Ни порядка, ни… Стоп! Полковник — это же…

— Ваше высокоблагородие! Возле насыпи обнаружены неизвестные люди. С оружием. Спрашивают капитана Филибера. Насколько я понимаю…

Незнакомый молоденький поручик из ростовского отряда. Докладывает с видом Индиана Джонса. Сюприи-и-из! Только тормознули, только из вагонов высыпали — и на тебе, артефакт. На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка…

— Ведите!

Скользота под ногами, иней на башлыке, винтовка-зараза оттягивает плечо. Ну почему Государь не повелел принять на вооружение систему Нагана? Все-таки полегче будет.

…А ты популярен, Филибер, прямо Гамадрила какая-то! Не иначе Автономов привет передает…

— Вот…

«Вот» — неподалеку от насыпи, возле старого, забитого досками, колодца. Штыки против штыков. Тугими затворами патроны вдвинь!.. Слегка растерянные ростовчане, несколько Зуавов, но тоже незнакомых, из недавних новобранцев — и два десятка хмурых парней. Плечо к плечу, штык к штыку. Пулемет на треноге. «Кольт-Браунинг», мамма миа!..

— Господин полковник, они говорят…

Мало ли что говорят! Главное, кто «они». Лица под шапками, башлыки под самый нос, только у того, который впереди и без винтовки, знакомая бескозырка. И бушлат приметный. Неужели…

— Старший комендор Николай Хватков! Товарищ Кайгородов, привел 2-ю роту. В наличие — двадцать один человек, раненых нет, больных нет.

Комендор подбрасывает ладонь к бескозырке. Штыки медленно опускаются. Внезапно над строем взмывает знакомый значок. Красный.

Вот даже как…

Подхожу ближе, всматриваюсь в лица. Узнаю. Почти все — еще с Лихачевки, с первого боя. Гвардия!

Смотрю на огромное красное солнце, не спеша поднимающееся над стылой степью. «Много дней, веря в чудеса, Сюзанна ждет…» А я уже не верил! «Целься в грудь, маленький зуав, кричи „Ура!“…»

— Здравствуйте, товарищи бойцы!

— Здра-а-а-а!

* * *

— Сбег я из госпиталя, товарищ Кайгородов. Подлечился — и сбег. Эти самые… из ВЧК которые, ко мне шибко присматриваться стали. Нашел отряд, а вас-то и нет. 2-я рота митинг провела, решила в Царицын к Автономову податься, он, вроде, социалистов собирает, чтобы за единую платформу, значит. Поглядел я — какая на хрен, извиняюсь, платформа! Банда — бандой, да еще комиссары из Питера понаехали, чтобы правильную линию, значит, проводить. До ближайшей стенки… Вот мы с ребятами вас и решили дождаться. Только, Николай Федорович, пусть рота останется и значок красный останется, офицера же поставьте из юнкерей наших. Своим, знаете ли, веры больше. А Веретенников с остальными дурнями сейчас аккурат в Морозовской. Мы с товарищами посовещались и решили: в плен не брать. На кой черт, опять-таки извиняюсь, нам эти переметчики? Ну, а как там мой Норденфельд? Соскучился, знаете…

* * *

— Вторая рота-а-а! Нашу песню… Не забыли? Тогда запе-е-е…

— Пой, забавляйся, приятель Филибер,

Здесь, в Алжире, словно в снах,

Темные люди, похожи на химер,

В ярких фесках и чалмах.

В душном трактире невольно загрустишь

Над письмом любимой той.

Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,

И напев страны родной…

* * *

— Перебежчики сообщают, что Автономов решил атаковать. Народу у него много, однако почти все — красногвардейцы, кадровых нет и офицеров нет. Две батареи трехдюймовок, но три орудия без замков. И снарядов мало…

Карта в руках штабного не нужна. Степь перед глазами — от края до края, слева направо. Прямо в центре (солнце, вправо два) — черные силуэты невысоких домов. Морозовская, бывший хутор Морозов, бывшая Таубеевская — в честь непопулярного ныне генерал-лейтенанта барона фон Таубе. Потому и переименована именем революции. Теперь, поди, Автономовской назовут…

— Предлагаю выслать разведку, уточнить, а пока… Может, целесообразно провести артподготовку?

Богаевский резким жестом останавливает штабного. Смотрит прямо на солнце, щурится, без всякой нужды поправляет тяжелую зимнюю фуражку.

— Нет. Атакуем прямо сейчас, в полный рост. Артиллерию — на прямую наводку. Бронепоезду наступать вместе с пехотой. Полковник?

Полковник — это я, все утро только и делаю, что забываю. «Шустов», «Шустов»… Теперь вспомнил, только как ответишь? Богаевскому виднее, в конец концов, он — Генерального штаба, не я. И что обсуждать? Как говорит фольклорист Згривец: «Ничего тут не придумаешь». Штыки — и прямая наводка.

— Я пойду вместе с Зуавами, ваше превосходительство.

Генерал кивает, мельком глядит на карту. Усмехается в усы.

— Значит, вы на левом фланге, я — на правом. Сигнал — три зеленых свистка. Шучу, только красные остались… Говорят, полковник, к вам целая рота перебежала? Неплохо для начала! Хе-хе! Между прочим, мне передали, будто есть предложение — пленных не брать. Все равно девать их некуда. Что скажете?

«Не ныть, не болеть, никого не жалеть, пулеметные дорожки расстеливать…» А я-то все думал, кто первым на этой проклятой войне отдаст такой приказ! «На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка. „Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!“»

— Ваше превосходительство, думаю, все же целесообразно разобраться с каждым, индивидуально. Рядовых можно поставить в строй, так сказать, пополнение…

Это я не — штабной со своим «целесообразно». Мне сказать нечего. Разве что воззвать к правам человека, к Женевской конвенции, к «Amnesty International», к «борцам за права» из «иудиных фондов». Гуманное обращение, продовольственные посылки из закромов продразверстки, право переписки со Смольным, право жаловаться в ВЧК… Эх, собрать бы всех «правозащитников» на этом поле, поставить «картофелекопатель»… Каким прекрасным стал бы мир!

— Пусть офицеры и нижние чины сами решают, ваше превосходительство. Может, какой-нибудь добряк объявится… А вообще, на кой черт, опять-таки извиняюсь, нам эти переметчики?

Богаевский вновь улыбается, смотрит в сторону черных домиков. Вопрос, кажется, решен.

Этот мир находится на последнем издыхании,

Этот мир нуждается в хорошем кровопускании,

Этот мир переполнен неверными псами —

Так говорил мне мой друг Усама…

* * *

Он ничего не забыл. Кровь не ударила в голову, не обагрила руки, красное солнце только поднималось над заснеженной степью, никто еще не был убит, не был взят в плен — чтобы стать у ближайшей канавы в одном белье со связанными руками. «Господа, есть ли желающие на ликвидацию?» — спросит через пару недель подполковник Неженцев, командир Корниловского ударного. Это случится возле одной из кубанских станиц, чтобы стать кровавым Рубиконом на «той единственной». Тотемный знак Гражданской — трупы в изодранном пулями белье. Залпов не тогда жалели, только через два десятилетия грамотные мальчики в малиновых петлицах начнут экономить патроны, стреляя в затылок.

«Господа, есть ли желающие на ликвидацию?»

Желающие найдутся — и там, на Кубани, и здесь, на Дону. Но Река Времен, обернувшаяся Рубиконом, вновь переменит свое бесконечное стремленье. Неженцев не станет первым. Расстрелянные не узнают, и сам он не узнает, сложив голову под Екатеринодаром, но окровавленные лавры первоубийцы не лягут на его могилу.

Кого запомнят теперь? Богаевского? Кайгородова? Старшего комендора Николая Хваткова?

Он знал, что такой приказ будет, не знал лишь, что отдаст его сам. Спокойно, без особых колебаний. Рабочих-красногвардейцев не поставишь в строй, не тот материал. Идейные добровольцы, борцы на Мировую Коммунию — смазка для штыка, пушечное мясо товарища Автономова. «Весь мир насилья мы разроем до основания, а затем…» Не будет «затем», товарищи, как разроете — так и ляжете.

Он помнил, он ничего не забыл. Скоро в строй этих добровольцев встанет дед-Кибальчиш. Не «псковским мобилизованным» — юным чекистом, Орленком на пулеметной тачанке. Дед никогда не рассказывал о Гражданской — никогда, даже перед смертью. «Орленок, орленок, блесни опереньем, собою затми белый свет. Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…» Деду исполнится пятнадцать.

Время Больших людей, время Кибальчишей, время мертвецов в разодранных пулями белье, время рвов, наполненных трупами. Не ныть, не болеть, никого не жалеть… «Бьются мальчиши от темной ночи до светлой зари. Лишь один Плохиш не бьется, а все ходит да высматривает, как бы это буржуинам помочь».

Значит, Плохишом выпало быть ему? Варенье с печеньем уже предложили, глядишь, и «Жоржем Борманом» угостят…

Ему не было больно. Кибальчиши не побеждают. Чернецова порубили в кровавое месиво, одного деда взяли в 1937-м, второго, чудом уцелевшего — годом позже. Нынешние «красные» охотно расстреляли бы его самого… «Навеки умолкли веселые хлопцы, в живых я остался один…» Не дождетесь, товарищи! Ни там, в далеком XXI веке, ни здесь, в холодной донской степи. Веселые чубатые хлопцы сами сдерут с вас галифе, толкнут к ближайшей канаве. «Господа, есть ли желающие на ликвидацию?» Как не быть, господин Неженцев?

К самому красному главкому он не чувствовал ненависти. В уже сбывшейся Истории Автономов вдребезги разнес непобедимых и легендарных «перпоходников» Корнилова. Борьба будет честной, без поддавков, без биороботов и «тарелок» с бластерами. Кто кого, Александр Исидорович, кто кого! А «мясо»… Вы же его и сами не жалеете, don’t you?

Он ничего не забыл. Я… Я все помнил. Все шло правильно.

* * *

— Даже ругаться не хочется, Кайгородов. Представляете?

На лице великого фольклориста не печаль даже, тоска. Смертная, отчаянная. Бакенбарды — и те завяли. Есаулу Згрвицу не хочется ругаться…

— Не представляю, — честно признался я. — Быть не может!

…Неровная цепь, интервал — два шага, винтовки пока за плечами, «по-походному». Офицеры перед строем — суетятся, пытаются навести порядок, объяснить, подсказать. Для большинства Зуавов близкий бой — первый.

Над бронепоездом — белый дым. В ясном голубом небе — ни облачка. Ждем сигнала. Три зеленых свистка. Или красных, как выйдет.

— Что творится, а? Наших юнкеров в прапорщики и поручики произвели, а меня в есаулы определили, носи теперь, значит, синие погоны-с! Где логика, Николай? Ладно, хрен с ней, с логикой-с, но порядок хоть какой-то должен быть? Вы — полковник, а даже погоны не надели!..

Я сочувственно кивнул, даже не пытаясь спорить. Ни логики, ни порядка, ни погон. Затоскуешь!

…Первый бой. Новоиспеченному есаулу вести этих мальчишек в штыковую. Большинство даже по плацу не успело пройтись.

— Ребята! — Згривец подбежал к строю, взмахнул рукой. — Послушайте — если хотите в живых остаться! Не пытайтесь никого убить, пока не подойдете совсем близко. Не стреляйте, стрелять все равно не умеете. И ни в коем случае не бегите, глотнете мороза — и все, конец. При сближении с противником поступайте так…

Я нерешительно стянул с плеча «мосинку», взвесил в руке. Бревно бревном! Красногвардейцы Автономова тоже не асы штыковой, но по два-три месяца подготовки у каждого есть, а то и побольше. Некоторых еще с лета 1917-го учили…

— …Ясно, ребята? Все поняли? Господа старослужащие, идите первыми, остальные — за ними, прикрывайте с боков. Господа офицеры, проследите…

Свисток паровоза — там тоже волнуются. Бронепоезд новенький, только что из мастерских. Белая краска по темной броне: «Иван Царевич». Эх, Чернецов, Чернецов! Не читал ты, Кибальчиш ушастый, постановление о борьбе с культом личности!

«Сюзанна ждет!» на месте — ближе к хвосту. Комендор Хватков уже у Норденфельда. Соскучился, знаете…

— Кайгородов! Полковник!..

Полковник — это я. Пора привыкать, и фольклористу, и мне самому.

— Николай, вы-то… В штыковую когда-нибудь ходили?

Есаул Згривец печален, ибо уже знает ответ. Под Глубокой обошлось — бежал Голубов-Бармалей, почти не оглядываясь, сапоги теряя.

И что ответить? Правду, само собой.

— Не-а. Ни разу. А знаете, Петр Николаевич, только сейчас понял: у вас имя-отчество, как у генерала Врангеля. Знаете такого?

Згривец мотнул головой. «Да» или «нет» — не сообразишь. Волнуется есаул. Не за себя — за ребят, впервые идущих в атаку. За меня, неумеху.

Надо что-то сказать, успокоить, подбодрить… Поздно! Резкий хлопок, шипение, свист… Зеленые кончились, красные остались.

Ракета!

— Я еще кое-что понял, Петр Николаевич. Мы сейчас не погибнем. Ни я, ни вы. Мы доживем до весны. Вот увидите — доживем!.. Ну, кажется, пора?

Лабораторный журнал № 4

21 марта.

Запись двенадцатая-прим.

Относительно нумерации. Я не слишком суеверен, однако некоторые факторы действуют даже на закоренелых атеистов, дарвинистов и математиков. Пусть будет «прим».

Дочитал Журнал № 2. Перед «погружением» Второй оставил запись, обращенную в том числе и ко мне — к Третьему, Четвертому и всем остальным. Цитировать не стану, тем более она не слишком понятна. Второй начал «за здравие», явно пытаясь подбодрить не столько нас, будущих Q-travellers, сколько себя самого. Но сформулировать не смог и закруглил недвусмысленным «за упокой». «Я сегодня, вы — завтра…»

Да, не от хорошей жизни мы согласились на эксперимент. Блаженны нищие духом, равно и совершенно нормальные, здоровые люди, не имеющие потребность уходить в Q-реальность. Кто бы спорил? Надо ли еще раз повторять?

Формула «погружения» Второго, как и ожидалось, «QR-50-0». Свой дневник он вел в прошлом году, значит, нацелился аккурат к ХХ съезду.

«Погружение» длилось семь минут. Второй вернулся благополучно, о чем имеется соответствующая запись. Там же — обещание описать все подробно, но «несколько позже». Ниже — полстрочки о новом «погружении» без указания даты и формулы.

Больше в Журнале № 2 ничего нет.

Еще раз перечитал «Правила ведения лабораторного журнала». Пункты 5 и 7:

5. Все записи следует сразу вносить в журнал, не надеясь на память…

7. Каждую серию измерений сопровождают кратким выводом о том, что достигнуто, что следует повторить, что надо изменить при последующих экспериментах.

Второй, как и Первый, оказался не слишком обязательным. Даже если не принимать Правила всерьез, такая забывчивость не на пользу дела. Я даже не могу узнать, вернулся ли Второй из нового «погружения». Мог не вернуться, мог просто не написать. Такие «детальки» очень важны.

Нехорошо, коллега!

Один случай (Первый) — случай, два (Второй) — совпадение. Поглядим, что напишет Третий. Но уже очевидно, что Q-travellers не спешат делиться увиденным. Но и от нового «погружения» не отказываются.

Жаль! Очень интересно знать, чем встретила Второго его QR-50-0. Удалось ли ему как следует «встряхнуться»?

Повторюсь: имею несколько иные приоритеты. В плане личном ничего хорошего в интересующем меня периоде найти невозможно. В плане профессиональном — отчасти. Мечта всякого историка — «потрогать» изучаемую эпоху, увидеть вживую, вдохнуть ее воздух. Конечно, Q-реальность — лишь подобие истинной Истории. Но и это совсем не плохо.

Пулемет «Вулкан» не потребуется. Я не собираюсь ничего кардинально менять, особенно такими методами. Прежде всего, едва ли получится. Экспериментатор в созданной им Q-реальности — всего лишь один из персонажей, не бог, не царь и не герой. Историю же свернуть с пути не так легко. Допустим, я все-таки выберу 1917-й. И что прикажете делать? Предотвращать революцию — или, напротив, углубить до полной Мировой? Развернуться в полете винтом на 180 градусов — и очередями по всему, что движется? Видел такую обложку: очередная Гамадрила с пулеметом «Максим» наперевес. Челюсти каменные, морда сейфом, взгляд похлеще свинца прошибает. Ниже надпись — «Красный терминатор».

Книжку открывать не стал — от греха подальше. Терминатором же быть не собираюсь, ни «красным», ни «белым», ни (слава Украине!) «сине-желтым». В личном плане совершенно неинтересно, в аспекте же научно-экспериментальном (завидуйте, коллеги!) все уже проделано без меня. Это у Горбачева с Зюгановым История не знает сослагательного наклонения. В реальном 1917-м, «корешки» ползли во все стороны. Чистый опыт — к сожалению, на живом материале, так сказать, in anima vili. История в тот год змеилась столь извилисто, что возможны были практически любые варианты. Само свержение Николая Второго вовсе не было «детерминировано». Это мы теперь знаем, что «низы не хотели», а «верхи не могли». Историки отыскали десятки причин победы революции. Но с тем же успехом можно найти десятки факторов, ей мешающих. «Может, окажись чернила в „Англетере“…» Может, окажись в феврале 1917-го штабс-капитан Лашкевич более расторопным, не забрось он дела свой роті, глядишь, и не восстал бы Лейб-гвардии Волынский, не удалось бы злодею Кирпичникову взбунтовать запасных. И все «причины победы» — побоку. Царствуй на страх врагам!..

…До следующего бунта — завтрашнего, послезавтрашнего, первоапрельского, первомайского. Историческая закономерность — вроде лопнувшей батареи. Как ни заклеивай щель пластилином, все равно будет не литься, то капать, пока не рванет от души. Можно, конечно, щель заварить или поменять всю батарею, но для этого требуется Некто с газорезкой и сварочным аппаратом на подхвате.

Так что никаких «подвигов» при «погружении», равно как глобальных «экспериментов». По крайней мере, без серьезной подготовки. Требуется доскональное знание материала, иначе есть риск просто не понять результат. Лично для меня интереснее всего не попытка в очередной раз «переиграть», а, напротив, испытание известной исторической схемы на прочность. Не слишком верю в «бабочку Брэдбери», но верить — одно, убедиться — совсем иное. Какие усилия требуются для того чтобы не просто раскачать, но и принципиально изменить? Этого пока никто не знает.

Перечитал… Кажется, сам себе противоречу. История и без того расстаралась, ставя опыты. Взять все тот же 1917-й. Вначале опыт «чистой» западной демократии (правительство князя Львова). Затем — демократия «революционная», адаптированная под местные условия (Керенский). Не нравится? Пожалуйста: попытка военного переворота с генеральской хунтой (Корнилов). Чего еще История могла предложить? Нашествие маленьких и зелененьких?

Разговоры о том, что следовало «не допустить» победы большевиков идут уже девяносто лет. Но ведь допустили! Даже подталкивали, дабы безумные «максималисты» разобрались с осточертевшим Керенским, а заодно сломали себе шею «Лучше бы всего сразу и на долгие годы избавиться от большевиков, если бы подпустить их к власти и затем разбить наголову» (газета «Речь» 8 августа 1917-го). Стратегия-с! «Не допустить» было не так и сложно — в техническом смысле. А дальше? Слабое правительство Керенского передает власть полностью бессильному правительству Чернова, созданному Учредительным собранием? Что бы оно смогло сделать? Батарею уже рвануло, даже газорезка не выручит. Самой реальной, видной невооруженным глазом «развилкой», была не демократия, не генеральская диктатура, а всеобщий анархический бунт, сметающий остатки российской цивилизации. Большевики своими звериными методами душили этот бунт до 1921 года.

Я рассуждаю, как ортодокс, начитавшийся в молодые годы всяческих «историй КПСС»? Вероятно. Поэтому и манит возможность увидеть все своими глазами. Убедиться — или изменить собственное мнение. Дантовский маршрут, конечно…

Три фазы согласно Журналу № 2. Фаза «А» — «Ад». Вергилий не предусмотрен.

Сам большевистский переворот мне не слишком интересен. А вот на Кайгородова, Руднева и многих их современников я бы охотно поглядел. Не только на них — и не только на саму войну. Удовольствие, заранее уверен, ниже среднего. Дело в ином. Я, историк, специалист по Веку-Волкодаву, неплохо представляю себе его вторую половину. Застал! Начало же знаю лишь по книгам — и по рассказам тех, кого удалось расспросить. Узнав, прочувствовав эпоху, я, может быть, пойму что-то серьезное. Целый век, не шутка! Написать не успею, толком рассказать — едва ли, но разобраться самому тоже очень важно. В дальнейшем, когда Q-реальность станет делом обыденным и безопасным, коллеги смогут учесть мой опыт. Колумб не успеет доложиться Изабелле Трастамара, но об Америке все же узнают. Это куда заманчивее, чем прыгать Гамадрилой по деревьям, пытаясь переиграть Гражданскую войну.

Кстати, переиграть «ту единственную» не и так просто.

Снова подумалось о пулемете. Не о «Вулкане», конечно. В тире у Петра Леонидовича имеется «Кольт» образца 1914 года, настоящий «картофелекопатель — „potato digger“». На треноге, с перекладиной для локтя. Воздушное охлаждение, съемный ствол…

Интересно, из чего стрелял автоматчик второго эскадрона Рагулин?

Q-исследования: результаты и перспективы.

9. «Защитка» и ее варианты.

Необходимость защитить исследователя в Q-реальности возникла почти сразу. Дорогостоящий во всех отношениях опыт прерывался после того, как Q-traveller попадал в ситуацию, по разным причинам несовместимую с жизнью. На практике такое встречается сплошь и рядом. К примеру, в условном 1917 году можно в первый же день «погружения» подхватить тиф, не говоря уже о случайной пуле. Особенно актуальным вопрос стал с началом изучения «искаженных» реальностей, в которых само существование человека весьма проблематично.

В связи с этим достаточно быстро была разработана так называемая полная или абсолютная защита (она же — «IDDQD»). Суть ее в резком ослаблении обратного сигнала, то есть воздействия Q-реальности на экспериментатора. Субъективно она воспринималась, как полное отсутствие контакта с внешним миром, своеобразный «абсолютный скафандр» из сверхпрочного материала. Практическое значение такой защиты невелико, ибо она не позволяет жить в полном смысле этого слова — достаточно представить себе трудности с питанием. Поэтому «IDDQD» хоть и предусмотрена имеющимися программами, но никак не рекомендована. «Погружение» с ее использованием длится не более «условных» суток.

В этом случае был бы полезен режим перехода из «абсолютки» на иной уровень защиты, но имеющиеся Q-чипы такой возможности пока не предусматривают.

Чаще всего Q-travellers использую более «мягкие» режимы. Для обычной, то есть не «искаженной» реальности рекомендован режим «С». Эта «защитка» предусматривает сохранение жизни исследователя практически по всех форс-мажорных случаях. «Практически» — ибо всякая защита допускает досрочное прерывание опыта, то есть субъективно — самоубийство. Режим «С» не защитит, если Q-traveller предпримет также действие, близкое к самоубийству, например шагнет навстречу самосвалу или под падающий с крыши кирпич. От исследователя требуется (как и в обычной жизни) осторожность и забота о собственной безопасности. Она облегчается тем, что воздействие Q-реальности сильно смягчено — тот же кирпич может оставить лишь небольшой синяк. Обычно же «смягчение» выглядит не столь очевидно. Со стороны экспериментатор будет казаться необыкновенно везучим: пули станут пролетать мимо или пробивать рубашку, не коснувшись тела, выстрел в упор кончится неизбежной осечкой, брошенная под ноги граната не взорвется. Болезни возможны, но в самой легкой форме.

От старости «защитка» не защищает, более того, по мере приближения к «естественному» финалу становится заметно слабее. Не спасает и от естественных трудностей, скажем, от голода или жажды. Поделиться «защиткой» невозможно — пуля, не попавшая в исследователя, наверняка поразит соседа. Существует мнение, что в чрезвычайных ситуациях неприятности могут обрушиться прежде всего на близких (естественно, не в нашей, а в Q-реальности) людей. Есть иная точка зрения: «защитка» все же способна «растягиваться» подобно резиновому плащу, прикрывая тех, кто рядом. Не исключено, что реальны оба варианта.

Обычно Q-travellers опытным путем устанавливают допустимые для себя нормы риска. Самый трудный этап в этом смысле — первые дни и недели. Впрочем, вопрос об адаптации требует отдельного изучения.

Вывод по Пункту 9. В целом режим «С» вполне достаточен для нормального существования в Q-реальности. Однако злоупотреблять им не рекомендуется — как и всем прочим в нашей жизни.

TIMELINE QR -90-0 4–1

Иногда не хочется дышать. И можешь, и надо, и воздух пока еще есть, пусть и накурено в доме. Не хочется! Закрыть бы глаза, заткнуть уши, а еще лучше — выхватить из кобуры «номер один» — и палить, палить, не глядя…

— …Есаул Мозговой очнулся, выполз на улицу и добрался до фельдшерского пункта. Фельдшер Николаев приказал приставить к спасшемуся караульных, которые стали издеваться над жертвой. Один из них насмешливо спросил, где у офицеров находится сердце, приложил винтовку к его груди и без всякого сожаления добил выстрелом в упор…

За стенами — апрельский ветер, радостная зеленая степь, торжествующая весна. Там — жизнь. Здесь же, в тесной горнице, за старым колченогим столом сидят свидетели Смерти. Вот — она, прямо тут, в неровных строчках протокола. Целый вечер писали, читаем же с самого утра. У Принца вместо голоса — сип. Слушать и то страшно.

— 12 марта 1918 года убито два казака. Не местные. Один из станицы Аналок — Илья Некоз, другой из станицы Натугаевский — Иван Бромошевич. Убийство Некоза учинено было с истязаниями — его ранили, затем изрубили шашками, после чего сняли всю одежду и обувь. Убийства совершены в поле за станицей. Тогда же был избит до полусмерти а затем расстрелян инвалид Перемылин Илья Константинович, георгиевский кавалер, попытавшийся заступиться за жертв, у него гостивших…

Почти в каждой освобожденной станице приходится составлять такой протокол. Кто знает, может удастся устроить Нюрнберг планировщикам светлого будущего? В 1991-м не решились…

— …Из второй братской могилы, отмеченной на схеме, как «№ 2» извлечены 28 трупов. Большинство — с проломанными головами и штыковыми ранениями. В могиле найдено также окровавленное белье и одежда. Опознаны 26, неизвестными остались двое, в том числе девочка приблизительно десяти лет…

«Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…» Если бы во сне! Если бы все это было ненастоящим, компьютерной «стрелялкой», грубой картиной на холсте! Свинцовые кони несут нас по кевларовым пастбищам от могилы к могиле, от рва к рву.

— …Семья священника Сокольского (семь душ, включая двух несовершеннолетних детей) была зверски вырезана, а сам священник повешен вверх ногами. Хоронить жертвы было запрещено…

Не тащи меня, рок,

в симферопольский ров.

Степь. Двенадцатитысячный взгляд.

Чу, лопаты стучат

благодарных внучат.

Геноцид заложил этот клад…

Чужие полузабытые строки дантовым ветром проносятся в сознании, отвлекают, заставляют не вслушиваться в каждое слово, в каждую строчку бесконечного протокола. Он нужен, нужны свидетели, подписи, фотографии — чтобы не отвертелись, товарищи пролетарские гуманисты!

— …15 марта 1918 года была забита шомполами до смерти учительница местной школы Веригина Анастасия Фроловна, 19 лет. Погибшая пыталась протестовать против арестов детей, увозимых Новочеркасск в качестве заложников…

Старый танковый ров,

где твои соловьи?

Танго слушает век-волкодав.

«Если нету любви,

ты меня не зови,

все равно не вернешь никогда…»

— …Общее число жертв в станице и в окрестных хуторах установить пока невозможно. Более 80 человек были насильно угнаны в качестве подводников в Терскую область, их судьба неизвестна. 37 человек взяты качестве заложников…

— Не могу, господа! — полковник Голубинцев рвет воротник френча, встает, пытается вдохнуть тяжелый спертый воздух. — Я… Я выйду. Прошу простить!..

Натужно хлопает дверь. Мне легче, я просто не дышу.

— Будя! — негромко бросает кто-то из местных. — Этак и душу надсадить можно. Подписываем, что ль?

Мы над степью стоим.

По шоссе пылит Крым.

Вздрогнул череп под скальпом моим…

* * *

Зажигалка, трофейная австриячка IMCO, чудо враждебной техники все поняла правильно, не стала спорить…

Щелк!

— Благодарствую! — Александр Васильевич Голубинцев наклонился к неровному огоньку, прикурил, жадно затянулся дымом. — Отчего-то тухнет все время, сырая видно… Знаешь, Николай Федорович, каким дураком я был? Рапорт думал писать самому Попову — на тебя. Представляешь? Насчет расстрела пленных. Гаагская конвенция, гуманное обращение, необходимость правильного судебного производства по отношению к каждому большевику, даже к комиссару… Ой, дурак!

Я тоже прикурил. Ароматный «Дюшес» показался дрянной прошлогодней махоркой. Пора было привыкать. Не первая станица, не первый протокол, не первая разрытая яма с гниющими трупами. Романтика Гражданской войны, комсомольские богини, комиссары в пыльных шлемах…

— До сих пор умники находятся. Нельзя, мол, такое печатать, нельзя рассказывать, провоцировать ненависть, месть. Ожесточать, так сказать, сердца… И в самом деле! Представляю, что скажут, прочитав такое!..

Александр Васильевич, командир 2-го партизанского полка, был не первым и не последним. За этот месяц довелось наслушаться — и о гуманизме, и о Гаагской конвенции.

— Что скажут? Скажут, что террор был обоюдный, что Гражданская война — вещь жестокая, в ней нет правых и виноватых. Значит требуется не месть, а национальное примирение. И еще… Великая Октябрьская социалистическая революция — величайшее событие в истории человечества. Русский народ взял власть в своей стране в собственные руки, тем самым уберег Россию от распада, а себя от рабства и жидо-американской экспансии. Наши же протоколы фальсифицированы Великой Ложей Востока для дискредитации истинных патриотов земли Русской — большевиков.

Голубинцев поморщился, провел ладонью по старому шраму на лице. Закашлялся.

— Нет, Николай Федорович… Даже в страшном сне… Нет!

Я не стал спорить. Люди в моем маленьком Мире были по-своему счастливы. Они не знали, какими бывают страшные сны — и что случается после пробуждения. Печи Освенцима еще впереди.

— Все! Господин заместитель начальника дивизии, прошу простить минутную… слабость. Ох, если бы минутную, Николай Федорович!.. Давай о чем-нибудь… Сплетню, что ли расскажи, у вас штабе всегда полно свежих сплетен.

— Охотно! — откликнулся я. — Тебя хотят снять с полка и поставить на новую дивизию, из тех, что сейчас на севере формируются. А еще предлагается корпусная система. В каждом корпусе — штаб размером с батальон с соответствующими окладами и льготами. Представляешь, сколько вакансий! Форму желают ввести новую, о ширине лампасов спорят. И еще выборы Атамана думают организовать. Прямо сейчас, не в Новочеркасске. Рассматриваются три кандидатуры…

Командир Зуавов задумался, щелчком отправил окурок в вольный полет над донской степью.

— Лампасы, значит, с выборами… Не лечится. Иногда думаешь, кого мы освобождаем? От кого — ясно, а вот кого? И зачем?

И вновь я не стал возражать. Александр Васильевич Голубинцев говорил чистую правду, но я знал: могло быть хуже.

* * *

Он знал: могло быть хуже. Много хуже.

Плохого и так хватало, с излишком. Потревоженный Мир держал оборону, сопротивлялся, не отпуская уже Им помеченных, обреченных и списанных со счетов. 8 февраля в своем кабинете застрелился Донской Атаман Алексей Максимович Каледин. Страшный сценарий не дал сбоя: сожженные письма, диван возле окна, пустые глаза, глядящие в лепной потолок, дыра с обугленными краями в новом генеральском френче. Пуля наконец-то нашла усталое сердце.

Мир ухмыльнулся.

И так же, как в иной, уже сбывшейся реальности, растерявшееся правительство постановило не уходить из Новочеркасска, чтобы умереть на посту — и погубить всех остальных. Генерал Назаров, взявший выпавший из калединских рук пернач, запретил эвакуацию. Но теперь на столицу Дона шел не Бармалей-Голубов с его «казацким социализмом» и мечтами об автономии, а озверевший Брундуляк-Подтёлков. Мир затаил дыхание, выжидая и предвкушая. Расстрелы начались сразу, еще на подступах к городу. Рвы наполнялись трупами…

10 февраля Корнилов и Алексеев увели «добровольцев» из окруженного Ростова. В ледяную степь, в Ледяной поход.

12 февраля пал Новочеркасск.

Но сценарий был нарушен. На «той единственной», уже случившейся в его несовершенном мире, Голубов пинками и матом разогнал ожидавших смерти членов Донского Круга, арестовав лишь стоика-Назарова. Кое-кто сумел уцелеть. Теперь же надежды не было. Брундуляк расстрелял всех — прямо у стен Атаманского дворца. Тело Каледина выбросили из могилы. И — началось…

Мир мог быть доволен. Новый вариант выглядел даже эффектнее. Трупы в изорванном пулями белье — тотемный знак, великий символ рождавшегося на глазах Прекрасного Далека…

Да, могло быть хуже. Но сценарий уже нарушен, смерть Каледина не могла ничего вернуть. Эвакуация шла, приказ Назарова не действовал, молодые офицеры вскрывали банковские хранилища, ворота воинских частей и складов, эшелоны уходили строго по графику, колонны тянулись в Сальские степи. На вокзале, прикрывая уезжающих, рычали прибывшие из Ростова броневики, к поездам цепляли цистерны, полные горючего, а над авангардом Подтёлкова мерно и ровно кружили аэропланы, сбрасывая бомбы и сдерживая особо ретивых. Ростовские добровольцы без всяких сантиментов вытащили из квартиры собравшегося идти на смерть Митрофана Богаевского, бросили в авто, захлопнули дверцу. Через час, сидя за стальными стенами бронеплощадки, Председатель Круга, исполняющий должность Донского Атамана, уже подписывал указы. Плакал, хватался за сердце… подписывал.

Африкан Богаевский ухмылялся в усы — не слишком заметно, дабы не обидеть братишку.

Последний эшелон ушел не по графику, почти на сутки позже. Опомнившиеся горожане бросились на вокзал, ломились к вагонам, забивали платформы. Тех, кто не успел, опоздал, строили в колонны и уводили на восток — навстречу холодному ветру и жизни.

Автономов все-таки взял Морозовскую. Его эшелоны помчались на восток, к Лихой, затем повернули на юг… Поздно! Взорванные рельсы, искалеченные мосты, оборванные линии телеграфа… Колонны беглецов исчезали в морозном тумане.

Тихий Дон вступил в Гражданскую войну.

Как сибирский буран

Прискакал атаман,

А за ним есаулы лихие.

Он на сивом коне,

Карабин на спине,

При боках пистолеты двойные;

Кивер с белым пером,

Грудь горит серебром,

Закаленная сабля булатна…

* * *

— Ваше высокоблагородие! Разрешите обратиться к…

— Ох, сотник фон Приц! Что это вы к ночи устав вспомнили? Николай Федорович, между прочим, старший по должности.

— А вы, Александр Васильевич — по производству, к тому же мы находимся в вашем хозяйстве… Нет, нет, коньяк не буду, спасибо. Если это тот, которым нас снабжает генерал Богаевский…

— Ну и кадр ты вырастил, Николай Федорович! «Шустов» не по душе!.. Посидите, Сережа, с нами. Хреново оно как-то. Вроде и с людьми воюем… А выходит, и не с людьми. Выпейте, Сережа, выпейте, вы весь зеленый. Такое расследовать, каждый день видеть. Господи!..

— Чуть-чуть, да… Спасибо… Александр Васильевич, я и сам бы за милую душу напился, хоть самогоном, хоть по-пролетарски — денатурой. Сейчас не могу. Нужно ехать в штаб, к Чернецову. Есть новости.

— Юнкер Принц! Если вы по чьему-то недосмотру стали сотником, это не значит, что вам поручено отдавать приказы начальствующему составу… Сергей, да какие новости? Хотите я вам их сам сообщу? На севере восстала еще пара станиц, объявился какой-нибудь Мамантов или Фицхалауров, собрал две сотни казаков, назвал все это безобразие дивизией…

— Мамантов, угадали. Полковник Мамантов Константин Константинович, 2-й Донской округ, штаб в Нижне-Чирской. Николай Федорович, зачем вам только разведка, не понимаю? Но эту новость вы еще не знаете. Плохую новость. Очень плохую.

— Стойте! Сегодня… Первое апреля по Юлианскому, нет, уже второе… Плохая новость… Кажется, знаю, Сергей. Знаю… Черт, думал обойдется, утрясется как-то! Река Времен в своем стремленьи… Никуда она, выходит, не повернула… 31 марта под Екатеринодаром убит Корнилов.

— Николай Федорович, ты не пугай! Откуда ты… Сотник, неужели… Неужели правда?! Корнилов…

— Правда. Убит 1 апреля во время боев в городе, почти в самом центре. Пулеметная очередь в упор. После того, как погибли Неженцев и Деникин, Лавр Георгиевич лично возглавил штурм. Центр взяли, Автономов уже приказал отступить, начал эвакуацию, его заместителя Сорокина ранили, но тут… Тело вынести не удалось, погибли все, кто был рядом. Марков принял командование и начал отход. Что там сейчас, еще не знаю. Шансов почти нет, у Автономова впятеро больше войск… Не хотелось бы говорить, но… Николай Федорович! Александр Васильевич! Добровольческая армия… погибла.

— Добровольческая… армия… погибла… «Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвения народы, царства и царей. А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы…» Река времен в своем стремленьи… Река времен… Четвертые сутки пылает станица…

* * *

Он увидел — почувствовал — как вздрогнул Мир, как замерли песчинки-души, прервав свой извечный танец. Неслышно рухнул тяжелый занавес, скрывая Грядущее, зачеркивая то, что еще оставалось в памяти: имена, события, цифры. Всё, чем так гордился он, вызывая Мир на поединок. «Катись себе из Прошлого в Будущее — а я рядом буду!» Знакомый мертвый солдатик дернулся, скривился, провел грязными пальцами по черной дыре в шинели… Он тоже все помнил, все видел, все понимал. Изменившаяся Вселенная представала во всей своей неприглядности, незнакомая, чужая, неуютная. Его там не ждали, и он сам не знал, что ждет за ближайшим поворотом. Мир, который вновь заставили измениться, лишь снисходительно улыбался. Каждый шаг уводил все дальше и дальше, от неизвестного к неизвестному, от неведомого к неведомому. Возомнившая о себе бабочка летела на мертвый блуждающий огонь…

* * *

— По Прошлому ходила большая Гамадрила, она, она прыгучая была… Сергей, садитесь. И шлем наденьте, он прямо на сидении.

— Николай Федорович, извините, но вы с Голубинцевым все-таки перебрали. Сейчас ночь, не видно ничего, я лучше сам вас отвезу… Ну, господин полковник, ваше высокоблагородие!.. Как мне еще сказать, чтобы вы послушали? Я этот мотоцикл лично два раза разбирал, могу экзамен сдать! Трехскоростная коробка передач, включение первой скорости осуществляется движением рычага вперед, нейтральная скорость, промежуточная — между первой и второй… Ну, хоть не гоните, как в прошлый раз!..

По Прошлому ходила большая Гамадрила… А чего Гамадриле в Прошлом надо? Понятно, принцессу в койку, золотишка пару эшелонов, алмазов с полпуда, генеральские погоны, а лучше — маршальские. Морду кому-то набить, само собой. И власти, власти, власти!..

Поехали-и-и-и!

«Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна…» Как спорили, бог мой, как спорили! Звездинский сочинил, не Звездинский, эмигранты, не эмигранты… «Четвертые сутки…» Кто бы ни сочинил, когда бы ни сочинил, на Дону его не было, это уж точно! «Раздайте бокалы, поручик Голицын…» Какие бокалы, какой Голицын? Я до сих пор погоны не надел, и половина наших без погон, повстанцы в Верхних округах иначе как «товарищами» друг друга не величают, «кадет» — почти ругательство, кое-кто под красным флагом воюет, вроде моей 2-й роты… «Корнет Оболенский, налейте вина…» Достали бы они вина в Сальских степях! Пару цистерн спирта мы все-таки вывезли, стоят в дальнем зимовнике под юнкерским караулом, два раза ночные приступы отбивали. Давиться Голицыну с Оболенским самогоном, даже не сахарным — картофельным. Давиться, правда, некому — ни Голицыных, ни Оболенских, сплошная «казара» и пара тысяч недобитых «интелей» из больших городов, Митрофан Богаевский, умница, приказал их всех — всех нас! — донцами считать, потому как не чужак тот, кто за Дон кровь проливает. Название уже есть — «февральские казаки», вроде особого куриня камикадзе-смертников. Февральские волки…

— Между прочим, Николай Федорович, мы этот мотоцикл у есаула Хивинского на один день взяли. Нехорошо выходит, отдать надо!..

— Правда? Отдать? «Harley-Davidson», модель 18-J 1916 года? Просто так взять — и отдать? Я, Сергей, на «макаке» отцовской ездить учился, а тут — модель 18-J, двигатель «V-Twin», 1000 кубиков… Эх, дура Гамадрила, принцессу ей подавай, цепь золотую через пузо… И не спрашивайте меня, кто такая Гамадрила. Вы же шпион, Аллен Даллес, вот и разбирайтесь!..

Черная степь, белая под лучом фары дорога. Гнать, гнать, гнать, все равно никто не встретит, не перехватит, ГАИ и в помине нет. Мотоцикл с коляской, даже с пулеметом, не перевернемся и от лихих людей отбиться сможем. Только нет здесь никого, мы — самые лихие. Целься в грудь, маленький зуав!.. Надо бы к Згривцу заглянуть, к ребятам. Неделю не виделись…

«Над Доном угрюмым ведем эскадроны…» Нет эскадронов — сотни, а то и просто отряды, ватаги, как при Булавине. «Благородия» отменили вкупе с «превосходительствами», «нижних чинов» тоже нет. Только «доброволец», а то и «брат-доброволец». Чернецова в глаза «товарищем полковником» называют, он уже не морщится, привык… Так и было, Река Времен течет правильно, в Верхних округах даже советы не разгоняют, того и гляди, Донской ЦИК создадут. В «реале», в моей Истории, все изменилось, когда пришел Краснов, а потом и Деникин. Эти без лампасов и полного титулования не могли, вот и остались в памяти поручики Голицыны в аксельбантах и золотых погонах. Тройки проносятся к «Яру», шальные цыганки заходят в дома…

— Гамадрилой, Николай Федорович, вы называете путешественника в Прошлое, вроде Янки, про которого Твен писал. Чем-то он вам сильно не полюбился… Ну, не гоните, прошу вас! Николай Федорович, если уж я — шпион, то позвольте доложить. Согласно вашему приказанию беседовал с его превосходительством Походным Атаманом. Евгений Харитонович дал согласие на создание разведывательного бюро при штабе. Главным будет какой-то полковник, он еще на Германской партизанил, вместе с Чернецовым. Меня прочат в заместители по агентурной работе, и я хотел спросить… Не гоните, Николай Федорович! Угробимся же!..

— А почему бы не гнать? Эх, прокачу!

Не знаешь ты, Принц, что такое «защитка» в режиме «С». Сейчас она вроде крыльев, поддержит в крайнем случае… А Гамадрила глупая с ее комплексами работника советского НИИ ничего не понимает — ни в колбасных обрезках, ни в Q-реальности. Вот зачем она нужна, моя реальность: донская ночь, великий и страшный год 1918-й, бешеный «Harley-Davidson», модель тоже восемнадцатая, с буквой «J». И не парьте мне мозги вашим Василием Ивановичем, который в бурке. «Впереди, на лихом коне!» Хрен там на коне, на авто начдив ездил, с ветерком. Это при батьке Сталине, когда мотоциклы кончились, начали про лихую конницу сказки рассказывать. И про человека с ружьем. Ружье пусть для МХАТа остается и для детских книжек. Автоматы Федорова бы достать, чтобы сразу на батальон. Или хотя бы чертежи. Африкана Петровича надо озадачить, он головастый, сразу выгоду поймет.

Здесь, на Дону, «белых» нет. Сергей еще не понял, даром что Espia Mayor, и Голубинцев не понял, они не учили историю КПСС и «Очерки русской Смуты» не читали. Это для меня настал конец света, конец привычного Мира, конец моей Истории.

«Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна…» Даже о песне спорить не будут. Ее не споют, а когда споют, то совсем иначе. Товарищ урядник, нарежь, братец, сала, налей самогону, товарищ казак!..

Если правда, если Деникин убит, если «добровольцев» уничтожили на екатеринодарских улицах, если Автономов сумел их отрезать от степи… Бабочка Брэдбери взмахнула крылышками, нагнала ветерок. Не погиб Корнилов в предписанный срок, пролетел снаряд мимо, отнесло ветерком на сотню саженей. Ох, как мечтали о этом наши «романтики»! Ах, Лавр Георгиевич, Лавр Георгиевич, Белый Рыцарь! Радуйтесь, выжил ваш рыцарь, повел армию на лобовой штурм, стратег херов. Амба «добровольцам», не войдет в столицу Белый полк, не воевать полку, не спорить моим современникам о ширине канта на «цветных» погонах. Непонятно, что будет — и будет ли вообще, но предписанной Истории с «белыми-красными» уже нет. «Не падайте духом, поручик Голицын!» Конечно, если все это правда, разведка и ошибиться может, но если правда…

Эх, Антон Иванович! Кого и жалко из всех, то вас одного. «Раздайте бокалы, поручик Голицын!» Помянем Юла Бриннера, хороший был человек…

Нет Голицына. Нет бокалов. Нет «белых».

— Николай Федорович! Если вам надо, я пошлю одного толкового парня на Кубань, у него родичи в Екатеринодаре. Пусть узнает все про Корнилова и «добровольцев». Только зачем это нам? Обычная военная авантюра не слишком умных полевых командиров, как вы их называете. С Корниловым не было смысла сотрудничать. Для левых, республиканцев — он беглый преступник, мятежник. Для монархистов — смертный враг, Государыню арестовывал.

— Как я их называю… Все-то вы помните, Сергей, все-то вы знаете. Быть вам генералом!..

Ничего, что бензином пахнет, не травой. Люблю запах бензина. Детство, поездки на юг, дедова «Победа»… А траву пусть Шолохов нюхает, мне этот гербарий без надобности. Ненавижу патриархальщину, лапти, «гой еси», деда Щукаря, онучи, портянки, капусту в усах… Хивинский — умница, первым делом даже не о броневиках подумал — о цистернах для бензина. Надо было еще и подпалить все запасы в Новорчеркасске и Ростове — а заодно склады с огнеприпасами рвануть. Чайковский, увертюра «1812 год»! Испугались! Митрофан Петрович чуть в обморок не упал… Здесь еще не знают, что такое тотальная война. Вы хотите тотальной войны? Да, да, господин рейхсминистр!.. Будет вам тотальная!..

«Ах, русское солнце, великое солнце… Раздайте патроны, уж скоро граница, а всем офицерам надеть ордена…» «Белых» нет! И не будет. Не пройдут «дрозды» по моему Харькову, не ворвется шкуровская конница в Новосиль, не сцепятся бредовцы с галичанами Кравса прямо на древнем Крещатике, не возглавит Кутепов РОВС, и РОВСа тоже не будет…

— Знаете, Николай Федорович, после сегодняшнего, после этого протокола… Вот вы, извините, «Шустовым» успокоились, а я иное предлагаю. Надо не только разведку создавать, но и Чрезвычайную комиссию. Мне большевистский образец нравится, особенно право выносить внесудебные приговоры. Назовем, само собой, иначе…

— Цветок душистых прерий, Лаврентий Палыч Берия… Ох, Сергей, хорошо, что вы еще не генерал!

Михаилу Васильевичу Алексееву спасибо, спас старик Сашу, лучшую свою разведчицу Ольгу Станиславовну Кленович, не взял с собой в Ледяной на верную смерть. Может, и не думал ни о чем подобном, «добровольцы» нас, поди, самоубийцами считали. Все равно — спасибо, увижу, лично скажу. Если не погиб старик, конечно. Вот уж кому не позавидуешь! Пережить всех, потерять всё…

«Я все равно паду на той единственной гражданской…» И тут вы не правы, Булат Шалвович, как и с вашей romantisme fangeux. Не единственная, выходит, Гражданская! Теперь она другая — неизвестная, непонятная…

Другая Война. Прощайте, Голицын!..

«Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна. Раздайте бокалы, поручик Голицын. Корнет Оболенский, налейте вина…»

— Да не гоните вы, Николай Федорович!

— Да не гоню, Сергей, не гоню!.. Река времен, глагола звон…

* * *

Он знал, что в маленькой комнатушке темно, даже окно занавешено, неизвестно кем, неизвестно когда. Светомаскировка — загодя, за четверть века до первых «юнкерсов» над донской степью. Но свет ни к чему. Три шага вперед, шаг влево, шаг вправо… Влево незачем, там только стена с маленькой иконой Троеручицы. Лампада давно погасла, выгорела. Некому зажечь, днем в комнате пусто, и вечером пусто, и ночью. Только под утро…

Белый флигелек на больничном дворе, крыльцо, три скрипучие ступени. С первой же услышать можно — если не спать. Но в комнате спят, дежурство кончилось после полуночи, раненых много, сестры милосердия еле справляются.

Уже ступив на первую ступеньку, он вспомнил о цветах. Мысль сразу же показалась нелепой. В полусожженом после трехдневных боев хуторе цветов не было, там же, откуда он вернулся, от травы несло трупным тленом.

Он не хотел думать о смерти. Хотя бы сейчас, в эти минуты. Вторая ступенька, третья… Все-таки жаль, сейчас не подаришь, завтра забудешь… А потом? Будет ли «потом»? «Старый танковый ров, где твои соловьи? Танго слушает век-волкодав…»

Нет, не думать!

Открыл дверь, поглядел в густую темень, вдохнул поглубже.

— Забыл цветы. Извини!..

— А я собрала. Желтые, правда, зато настоящие. Филибер!..

Свет не нужен, глаза можно не открывать. «Загорится жизнь в лампочке электричеством, прозвенит колесом по листам металлическим…» Пусть себе загорается и звенит, пусть даже «юнкерсы» прилетают, аллах акбар с ними со всеми!.. Три шага вперед, шаг направо, топчан у самого окна, узкий, не шире вагонной полки…

— Ты — тиран, Филибер! Из-за твоей прихоти даже не помылась, я вся — сплошная антисанитария, это ужасно, о таком даже в книжках французских не читала. А ты…

— …А я не хочу нюхать мыло. Вот такой, понимаешь, изврат, товарищ прапорщик. Заодно рад сообщить, что я опять живой, и ты живая, и оба мы… Саша, я… Погоди, погоди, китель!.. Тут какой-то крючок, я его, заразу, сейчас оторву…

Лабораторный журнал № 4

22 марта.

Запись четырнадцатая.

Провел не меньше трех часов в тире, посвятив часть времени изучению чудовища по прозвищу «Кольт» (точнее — «Кольт-Браунинг» образца 1895/1914 годов). По сравнению с пулеметом Владимирова — ничего особенного, разве что вдохновляет рычаг-поршень под ствольной коробкой. По замыслу конструктора он поворачивается при каждом выстреле, приводя в действие механизм перезаряжания. Насколько я помню, такая система называется «бешеный маятник». Палец подставлять не рекомендуется!

Петр Леонидович намекнул, что из «этого» можно и пострелять.

Необходимая оговорка. Заверяю Пятого и всех остальных, что не являюсь любителем плюющихся огнем железяк. К ним я скорее равнодушен. Однако, пройти мимо артефакта, который сам по себе История, трудно. Американский пулемет Первой мировой в нашей глубинке! Многое, многое ему пришлось повидать. А уж его повидали!..

Стрельбой увлекался в школе и в университете, даже ходил на секцию. После того, как пришлось надеть погоны (пусть и ненадолго), все, связанное с военной службой, быстро опротивело. Стрельбу я забросил и не вспоминал много лет. Сейчас решил вспомнить — не иначе позавидовал прыгучей Гамадриле.

Кстати о ней, о Гамадриле, у которой имелись «в натуре соображения», как выиграть Гражданскую войну. Могу сообщить достойному примату, что он отнюдь не одинок. «Соображений» масса. Начали соображать еще битые генералы-эмигранты, крутившие баранку в парижских такси. Если бы Третья дивизия вовремя совершила марш, а Вторая не проспала атаку!.. Интеллектуальный штурм продолжается по сей день, духовные правнуки господ белогвардейцев все не успокоятся, планы строят — не иначе в предвкушении Машины Времени.

Отчего наши доморщенные «белые мстители» уверены в успехе? У Деникина не вышло, у Колчака по лучилось, у Юденича с Унгерном тоже полный афронт. Считают себя умнее? Рассчитывают, что «знают, как было дальше»? Но первое же изменение Истории полностью смешает все карты, и действовать придется с чистого листа!

Один из исследователей «той единственной» (Н. И. Комендровский) попытался собрать эти перлы воедино. Не удержусь и процитирую. Итак, рекомендации по уничтожению злокозненных большевиков:

1) Разгром Петроградского восстания. Генерал Алексеев деятельно готовился к отпору большевикам еще с августа 1917 года. Если бы Алексееву удалось поставить под ружье все 5 000 человек и действовать в тесной связи с Временным правительством, возможно революцию удалось бы подавить в зародыше.

2) Наступление Керенского-Краснова под Гатчиной в конце октября 1917 года. Концентрации войск у Краснова мешал саботаж железнодорожников. Если предположить, что проблему перевозок удалось решить, тогда у Краснова собралось бы достаточно сил для взятия революционного Петрограда.

3) Восстание в Москве конец октября — начало ноября 17 года. Несколько дней военная удача колебалась то в сторону «белых», то «красных». Если бы Каледину удалось выполнить просьбу Духонина и направить в Москву дивизию (около 4 000) казаков, без сомнения большевиков в Москве удалось бы разбить и дальше наступать на Петроград.

4) Весна 1919 года. Интервенция Антанты: наступление пары дивизий от Крыма и Одессы, дивизии от Архангельска (в союзе с Деникиным и Колчаком), плюс раздача продовольствия рабочим и крестьянам. Шансы достаточно велики. Или использовать немецких добровольцев на деньги Антанты.

5) Осень 1919 года. Деникин взял Орел и наступает дальше. Что нужно ему для успешного похода на Москву — дополнительные штыки и сабли. Для достижения успеха Деникину необходимо дополнительно 100 тысяч бойцов, а затем регулярные маршевые пополнения. Реально ли это? Теоретически да.

6) Осень 1919 года. Юг России. Военный союз с Польшей. Пилсудский и Деникин заключают военный союз и проводят совместное наступление на Гомель. В результате 12 армия окружена и разгромлена, а дальнейшее наступление поляков на Смоленск отвлекает значительные силы красных. Деникину свободен путь на Москву.

Цитату я изрядно сократил, ибо после каждого пункта Комендровский обстоятельно поясняет, почему у белых, скорее всего, ничего бы не получилось. Полностью с ним согласен. От себя могу добавить еще полдюжины подобных вариантов, столь же практически неосуществимых.

Это дела чисто военные. Можно, конечно, попытаться переиграть большевиков политически. В последнее время среди «истинных» монархистов (для которых даже Деникин — агент Всемирной Масонерии) популярна идея о необходимости с самого начала поднять императорский флаг. Если бы Добровольческая армия с первых же дней провозгласила целью восстановления монархии!..

…То ее бы разбили не в 1920-м, а разорвали на части двумя годами раньше — если предварительно армия просто не разбежалась бы. В отличие от нынешних слюнявых монархистов, господа офицеры имели очень конкретный опыт. Неудивительно, что корниловцы считали себя республиканцами и защитниками российской Свободы, а Деникин подвергся жестокой критике за разрешение служить панихиду по убиенному Николаю Александровичу.

«Россия — не романовская вотчина» — привселюдно изрек генерал Врангель, которого сейчас уверенно причисляют к монархистам.

А уж как относились к монархии и лично к бывшему царю-батюшке те самые, постоянно поминаемые рабочие и крестьяне! Лучшего пропагандистского подарка для товарищей большевиков придумать сложно.

Некий юный интеллектуал, вероятно, в отчаянии, предложил «спасти» Лавра Георгиевича Корнилова от нелепой гибели за день до штурма Екатеринодара. Если в каком-нибудь из эвереттовых «разветвлений» сие произошло, то Добровольческая армия скорее всего погибла бы в полном составе на следующий день при лобовом штурме. В реальной истории красная шрапнель и агент Масонерии Деникин спасли ее от этой более чем вероятной перспективы.

Все сие я привел как доказательство заявленного ранее тезиса о том, что Гражданскую переиграть не так уж легко. Кроме того, это своеобразный ответ Третьему, чьи записи (Журнал № 3) я начал изучать.

Третий почти что мой коллега. Не историк, но философ или социолог. О своих личных обстоятельствах он даже не упоминает, а сразу берет быка за рога. Q-реальность для него — полигон для испытания разработанной им же методики воздействия на реальную Историю. Никакой фазы «А», никакой сублимации — расчеты, модели, варианты.

Такого зауважаешь!

Плохо лишь, что разобраться в написанном очень сложно. Есть у людей привычка — изъясняться «красиво».

К примеру:

«Новый подход к Истории должен превратить ее науку экспериментальную. Не как экспериментальная физика, конечно, которая строит „лабораторную установку“ для изменения Истории, а как астрономия, которая наблюдает за разными „историческими“ объектами. В качестве таких объектов должны восприниматься прежде всего социумы. А так как социумы мы можем наблюдать только на Земле, то значит можем, в принципе, „поправлять“ эти социумы в желательную, для нас, сторону.

Новая История — это совокупность „социумных“ моделей и теорий. Например, социумы могут быть классифицированы в соответствии с системами управления, а могут в соответствии, скажем, с господствующей идеологией. Предполагается, что возможных идеологий, так же как и систем управления, не слишком много, поэтому их можно строить, заменять и ремонтировать по собственному усмотрению. Итак, задача Новой Истории — построить для каждого социума соответствую социумную модель, которая в свою очередь может состоять из множества под-моделей: „система управления“, „идеология“, „материальные игры обмена“, „виртуальный обмен“…»

Могу лишь жалобно вопросить уважаемого Третьего: а если мы могли бы наблюдать «социумы» не только на Земле (привет, марсиане!), это что-либо принципиально меняло?

Q-исследования: результаты и перспективы.

10. Реакция Q-реальности на изменения.

О самой Q-реальности мы знаем еще очень мало. Почти сразу же после первых успешных опытов были выдвинуты два предположения. Первое принадлежало самому Джек Саргати, который считал и считает, что в мозгу человека создается очень достоверная копия реальности (или ее «искаженный» вариант). То есть, речь идет о некоей индивидуальной Вселенной, существующей лишь в момент соприкосновение с личностью экспериментатора. Перед нами нечто, действительно напоминающее сон, пусть и «очень настоящий». Саргати неоднократно заявлял, что в этом и видит свою цель — даровать Человеку некоторые свойство Творца, пусть и в искусственно созданной реальности.

Его предположение при всей видимой логичности сразу же вызвало возражения. Некоторые из коллег Саргати заявили, что Q-реальности существуют объективно, а «погружение» — это проникновение в одну из них. В таком случае Q-реальностей должно быть бесчисленное множество, что, впрочем, и следует из некоторых современных теорий в области квантовой физики. Именно из подобного допущения, в частности, исходят DP-watchers, особенно их «черное» направление.

Таким образом, Q-реальность является частью гигантской Сферы, окружающую каждого человека, куда входят миры Гипносферы и бесчисленные «ветвления» нашей собственной жизни, пересекающиеся и контактирующие со Сферой каждого, кто жил, живет и будет жить на Земле.

Оппоненты Саргати получили не слишком политкорректное прозвище «Q-ревизионистов».

Вопрос о природе Q-реальности важен, конечно, не только в теоретическом плане. Сейчас большинство исследователей придерживается точки зрения Саргати. Как доказательство, приводятся некоторые зафиксированные свойства Q-реальности, отсутствующие в «настоящем» мире.

Прежде всего, Q-реальность достаточно «упруга» и одновременно «ранима». Уже отмечалось, что само появление Q-travellers способно ее исказить, причем самым неожиданным образом. Вместе с тем, попытки целенаправленного изменения параметров вызывают не только сильные «искажения», но и очевидное сопротивление, которое может иногда даже показаться «разумным». Впервые это было замечено при попытках коррекции географии. Создание в Q-реальности уже поминавшегося острова (вариант, предусмотренный программой) иногда приводило к серии природных катаклизмов, направленных на его уничтожение (цунами, землетрясение, извержение вулкана). В реальности, не подверженной «искажению», сопротивление не столь очевидно, но оно тоже есть. Существуют непроверенные данные, что в некоторых случаях Q-реальность начинает действовать через конкретную личность, которая чаще всего бессознательно противодействует всем попыткам «путешественника» изменить естественный ход событий. Остроумцы из лаборатории Саргати выдумали по этому поводу термин «Q-Лейкоцит».

«Ревизионисты» призывают не воспринимать такие предположения всерьез. С их точки зрения это обычный научный фольклор, своеобразная «мифология Ноосферы». Предлагаемое ими объяснение на первый взгляд проще: обитатели Q-реальности начинают догадываться о подлинной сущности их «гостя». «Лейкоциты» борются с «пришельцами» подобно тому, как в нашем мире герой Шварцнеггера поражает Хищника.

В ответ сторонники Саргати приводят очень сильный аргумент: ни один из Q-travellers еще не встретил при «погружении» самого себя, что было бы неизбежно при контакте с реальным, пусть и «параллельным» миром.

Вывод по Пункту 10. В любом случае Q-реальность требует не меньше, а большей осторожности, чем привычный нам мир.

TIMELINE QR -90-0 4–2

Ему снился Алтай — подзабытый, ушедший в глубины детской памяти. Не шумный, многолюдный Барнаул, не дом на улице Тачалова, где довелось родиться. Это помнилось, как и школа, и коридоры университета, и первые цветы, подаренные однокурснице. Бездна ушедшего навеки, стертого долгой чередой лет, отверзлась, зазвучав далекими голосами, ударив в глаза солнечным бликами на перекатах горной реки…

…Не был счастлив, не был весел прославленный богатырь Сартакпай. Он день и ночь слышал плач зажатых камнями алтайских рек. Бросаясь с камня на камень, они рвались в клочья. Дробились в ручьи, натыкаясь на горы. Надоело Сартакпаю видеть слезы алтайских рек, надоело слушать их немолчный стон. И задумал он дать дорогу алтайским водам в Ледовитый океан…

Сказку он услыхал от экскурсовода. На весенних каникулах класс повезли далеко в горы — туда, где за много лет до его рождения, воевал с большевиками Александр Петрович Кайгородов, потомок древнего алтайского рода Теленгит. Он даже не слыхал тогда о знаменитом атамане, неоткуда было. Сказка же показалась странной, непонятной. Зачем Сартакпаю понадобилось выручать реки? Текли бы себе и дальше, не все ли равно куда нестись воде?

…Богатырь Сартакпай отправился на восток, к жирному озеру Юлу-Коль. Указательным пальцем правой руки Сартакпай тронул берег Юлу-Коля — и следом за его пальцем потекла река Чулышман. В эту реку с веселой песней устремились все попутные ручейки и речки, все звонкие ключи и подземные воды. Но сквозь радостный звон Сартакпай услышал плач в горах Кош-Агача. Он вытянул левую руку и указательным пальцем провел по горам борозду для реки Башкаус. И когда засмеялись воды, убегая с Кош-Агача, засмеялся вместе с ними старик Сартакпай…

Уже потом, через много-много лет, он нашел эту сказку в сборнике алтайского фольклора. Книгу издали в недобрые 40-е, и запуганные до потери здравого смысла комментаторы поспешили сравнить тщетные усилия древнего богатыря с победоносным планом Великих Строек Коммунизма. Он посмеялся — в те годы многое в Истории еще казалось смешным.

…Сартакпай три дня держал указательный палец в долине Артыбаша. За это время к нему под палец натекло Телецкое озеро. Богатырь повел из Телецкого озера реку Бию, а его сын Адучи быстро бежал, ведя за собой Катунь. Ни на шаг не отстал он от своего могучего отца. Вместе в один миг слились обе реки, Бия и Катунь, в широкую Обь, И эта река понесла воды Алтая в далекий Ледовитый океан…

Солнечные блики слепили, превращаясь в желтые пятна под веками, шум реки оглушал, отдавался болью в висках, и он-нынешний, проживший, плохо ли, хорошо, целую жизнь, думал о том, что не приходило в голову мальчишке, впервые увидевшему горы. Тщета, все тщета, рука не остановит реку, человеческая воля не изменит извечный путь могучих вод. Плотины, каналы — все это временно, век-другой — и распадется усталый бетон, освобождая стихию. Может, об этом и говорит сказка?

…Весь день без отдыха работал Сартакпай. И, когда стемнело, он тоже не захотел отдохнуть. Катунь бежала как бешеная. Ветер гнул деревья. В небе дымились черные тучи. Они грозно плыли навстречу друг другу. И маленькая туча, налетев на большую, высекла яркую молнию. Сартакпай поднял руку, поймал молнию и вставил ее в расщепленный ствол пихты. При свете пойманной молнии Сартакпай стал строить мост. Он вонзал один камень в другой, и камни покорно лепились один к другому. До того берега осталось проложить не больше пятнадцати кулашей. И тут мост рухнул…

Он понял. Горная река — Река Времен — бушевала перед ним, сметая мосты и плотины. Он, создавший этот Мир, был не сильнее древнего богатыря. И не счастливее. В ушах гремело, желтизна под веками затянулась зеленью, ногти впивались в мокрый камень… Тщетно, тщетно, ничего не изменить, никого не спасти…

…Одинокий и печальный сел Сартакпай на своего коня и вернулся к устью Ини. Его родной аил давно рассыпался. Сартакпай расседлал коня, бросил на большой камень стопудовый токум и, чтобы он скорей высох, повернул камень к солнцу, а сам сел рядом, закрыл глаза и умер. Тут и кончается сказка про Сартакпая — Хозяина Молний…

Он не был Хозяином Молний, не мог повернуть вросший в землю камень. Мог лишь сесть рядом и закрыть глаза…

* * *

— Грех — не выдумка, — решительно заявила Ольга Станиславовна Кленович. — И не абстракция. Грех вполне реален в самом точном материалистическом значении.

Казенная серая простыня с легким шелестом сползла на пол, чего увлеченная темой Саша даже не заметила. При такой диспозиции спор о грехе становился особо пикантен. Я вжался в стену (топчан, топчан!), зажевал мундштук «Дюшеса» и приготовился внимать.

— В третьей станице подряд — очаги венерических болезней. И не всякая ерунда, которую студенты подхватывают, а… Я тебе потом на бумажке напишу. Моряки стояли — Революционный Кронштадтский полк. Изнасилований не было, там за такое сразу расстреливают. Больные — главным образом одинокие солдатки и вдовы.

— Для мореманов революционный сифилитик ценнее здорового буржуя, — согласился я. — Грех же не токмо материалистичен, но и…

— Филибер! Ну ты что, не сейчас! Я уже почти опоздала, бежать нужно. И не кури в кровати!..

— Скажи еще — «на ложе», — вздохнул я, утыкаясь локтем в доски топчана. — В следующий раз прямо на полу постелем, все удобнее… Итак, если грех — научный факт, то каковы выводы из этого факта?

— Не выводы. Вопрос.

Саша ловко повернулась на лежаке, зеленые глаза оказались совсем рядом, теплая ладонь скользнула по щеке.

— Кто ты, мой Филибер? Откуда ты? Сколько тебе лет — на самом деле?

Мне бы удивиться. Не вопросу — тому, что он задан только сейчас. Я ждал его месяц назад.

С годом рождения решилось просто. В документах я проставил 1886-й — чтобы не числиться совсем уж мальчишкой, но и не быть старше Чернецова. Субординация, однако! Все считали, что выгляжу я моложе, лет на двадцать пять. Удобная она, Q-реальность! Биографию же выдумал совершенно отфонарную — три строчки в личном деле. Барнаул, а также исторический факультет Харьковского университета оставил — что мое, то мое. Даже тему диссертации (магистерской, конечно, не кандидатской) указал почти подлинную. Пусть удивляются!

Удивился лишь один человек — Митрофан Богаевский, коллега-историк, с которым мы быстро перешли на «ты». Университетское братство — не шутка. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus! Остальным такие детали были до всё того же фонаря. За шпиона или марсианина не принимали — и спасибо.

— Если я скажу о глазах, о том, как ты смотришь, мой Филибер, это будет, как ты говоришь, лирика. Но ты иначе двигаешься. Словно… боишься себя расплескать. Так ведут себя раненые — в первые минуты, до того, как упасть. Но ты не болен, ты совершенно здоров, у тебя даже царапины исчезают на следующий день. И голос… Ты привык разговаривать с людьми — с теми, кто значительно моложе или младше по должности. Знаешь, кем тебя здесь считают? Офицером американской армии! Наверное, из-за твоего английского, у тебя невероятный акцент. Но ты не американец, хотя и носишь в кармане корреспондентскую карточку «The Metropolitan Magazine». Русская артикуляция, хорошо знаешь Петербург и Москву, действительно жил в Харькове. И… не помнишь, сколько стоил хлеб до войны.

Все верно. Стать своим в чужом Времени, в чужом Мире, даже тобой сотворенным, нельзя. Разведчица Добрармии Ольга Станиславовна Кленович просто оказалась чуть наблюдательнее прочих.

— И еще… Это тоже — научный факт. Я выздоровела, Филибер. У меня чахотка, я не лечилась, некогда было. Мне оставалось… не слишком много. Поэтому я могла не щадить себя — и не щадить других. Но я здорова, мой Филибер. Рядом с тобой, понимаешь? Когда тебя нет больше двух дней, я снова начинаю кашлять… Кто ты?

Зеленые глаза смотрели серьезно, и мне вдруг показалось, что взгляд мне хорошо знаком. Взгляд мертвого солдатика из моих снов — недобрый, ироничный, выжидающий…. Неровный оскал, желтые кривые зубы. «Давай!»

На меня смотрел Мир. Мой Мир.

— …Филибер! Дети в школу собирайтесь!..

Лазаре воскресе! Василий Михайлович Чернецов зовет на службу. Лично — в подобных случаях начальник 1-й Партизанской тонко учитывал обстоятельства.

— …Брейтесь, мойтесь, похмеляйтесь!.. Ольга Станиславовна, доброе утро!..

Встать, дотронуться губами до ее уха, сдернуть с табурета первое, что попадется из одежды, провести рукой по щеке, вспомнить, где лежит «кондратовская» бритва. Подъем — построение, сорок секунд, время пошло…

Вскочила, подхватила простыню, попыталась наскоро завернуться. Руки легли на ткань кителя…

— И целоваться мне тоже можно. С тобой, Филибер! Ты… Ты не ответил!

Взгляд любимой женщины… Взгляд убитого солдата…

— Я отвечу.

Губы коснулись губ.

* * *

— Шлем не забудь. Он — на сидении… Ну вид у тебя, Филибер! Погоны… Погоны когда наденешь? Хоть бы побрился…

— А еще полковник! — покорно кивнул я. — У меня бритва в кармане, доедем до какого-нибудь ручья…

На этот раз роли поменялись. Ушастый Кибальчиш не без удовольствия расположился в седле моей любимой модели 18-J, мне же досталась коляска вместе с пулеметом. Неэквивалентно!

— Не побреешься, я тебя сам, полковник, поброю, — Чернецов тронул газ, сверкнул крепкими зубами. — Будешь, кубыть кур после ощипа…

Поехали-и-и-и!..

Степь днем совсем не та, что ночью. Поэзию — птичек с букашками — можно смело игнорировать, а вот пулемет следовало проверить. Мало ли кто встретится? Фронт был совсем близко. Собственно, не фронт — мы шли от станицы к станице, выбивая особо упорных «краснюков». Подтёлковцы из местных, в бой обычно не вступали — бока берегли, а вот с рабочими отрядами и прочими революционными сифилитиками приходилось возиться. Моряки дрались отчаянно, но у нас была конница, броневики и, конечно, мотоциклы. Доктрина Мэхэма в ее донском варианте. Степократия.

«Люьюс»… Два диска… Живем!

— Машину отдадим! — донеслось сквозь треск мотора. — Сам знаешь — приказ!

В таком шуме не поспоришь, и я вновь согласно кивнул. Все правильно, вчера я просто дразнил излишне возомнившего о себе сотника Принца. Мы с Чернецовым как раз и настояли на том, чтобы все, вплоть до начдивов и штабных генералов, отдали авто и мотоциклы, кроме положенных по штату. Дело даже не в самих машинах, а в бензине. Хивинский твердо заявил, что запасов осталось ровно на один настоящий бой.

А боя не избежать. В Сальские степи мы Подтёлкова не пустили, в Верхних округах полыхало восстание, но Новочеркасск придется брать. С кровью — и, вероятно, немалой. У «красных» четыре бронепоезда, десятки артиллерийских стволов, аэропланы, по слухам — даже химические снаряды…

— Ручей!..

— Что? — не расслышал я, но тут же все понял. «Harley-Davidson» вильнул в сторону и помчался прямо по молодой траве. Что там впереди? Ну, конечно, ручей! Бритва где? В кармане бритва, в кожаном чехольчике, там же и обмылок. Не забыл — словно чувствовал.

100-кубиковый двигатель рыкнул… умолк.

— Брейся, разложенец!

Словарный запас Кибальчиша пополнялся с ужасающей скоростью. «Мойтесь, похмеляйтесь» он украл у меня. А «разложенцем» кто поделился?

— Давай, давай!

Для пущего комфорта следовало захватить примус — или термос с горячей водой, но делать нечего. «Кондратовская» сталь бреет даже по сухому.

Зеркальце забыл. Вот притча!..

* * *

— Думаю, Филибер, нас не зря в штаб кличут. Заметь — только нас и Богаевского, который Африкан. Евгений Харитонович своих собирает — тех, кто с первых дней начинал. Видел, сколько в последние дни набежало? Генерал на генерале, прямо страшно! Где все они целый месяц прятались, хотел бы я знать? Ты брейся, Филибер, потом гадость скажешь, сам понимаю, что в… в Караганде. А теперь слетелись, заклекотали!.. Про корпуса слыхал? Каждому генералу, значит, по корпусу, по штабу, по дюжине поваров… Вот и хочет наш Походный со своими потолковать, приватно. Думаю, наступать собираемся. Об этом сейчас только и орут — наступать, наступать! Богаевский, который Митрофан, запретил в генералы производить до освобождения Новочеркасска, а там уже такая очередь! Я и сам за наступление, ты меня, Филибер, знаешь, только на рожон переть нет охоты. У Подтёлкова сил, считай, втрое, да еще Автономов на Кубани. Про Корнилова слыхал, конечно? Накрылся Traveling Band! Автономов на юге, Подтёлков на западе… Значит, надо бить, пока не соединились, к горлу нашему не потянулись… Готово? Дай погляжу… Ох, Филибер, не служил ты у меня в сотне, я бы тебя, земгусара, каждый день цукал… Годится, поехали!.. Да, еще… Слушок прошел… Не слушок даже, мы с Митрофаном Богаевским говорили. По секрету, но тебе можно. Давят на Круг, сильно давят. Требуют, чтобы Дон независимость провозгласил. Ага, от России, от Кременной Москвы. Помощь обещают, признание, от большевиков защиту. Догадываешься, кто? Точно, они — немцы. Господа тев-то-ны. Айн унд цванциг фир унд фирциг… Не сами, конечно. Есть такой Краснов Петр Николаевич, бывший командир корпуса…

* * *

— …Да-с, бывший командир Третьего корпуса, того самого, Келлеровского. В газеты пописывал, книжки-с издавал. В ноябре прошлого года атаковал господина Ленина в конном строю с известным результатом… Господа, это я для алжирских союзников, ради полноты картины. Вы-то Краснова, Петра нашего Николаевича, знаете.

— Спасибо, Евгений Харитонович, — улыбаюсь я. — Алжирские Зуавы о господине Краснове тоже… слыхали.

Опустевшее, разоренное станичное правление. Портреты со стен содраны, дверь висит на одной петле, из всего, что было, спасся лишь фикус на подоконнике. Погуляли господа подтёлковцы, потешились! «Узкий круг»: Походный атаман за столом; на единственном стуле, верхом — Африкан Богаевский, начдив 2-й Партизанской, на лавке — 1-я Партизанская, мы с Чернецовым. Начдива-3, полковника Сидорина, не позвали Ни к чему — дивизия из новочеркасских юнкеров и кадетов, личная гвардия Попова. Недолго проскучал наш Алексеев без собственного войска. А еще плакался!..

Все прочие соберутся вечером — официально, с надутием щек и шевелением усищ. А мы пока рядком, ладком…

— Ныне пребывает в станице Константиновской 1-го округа, доднесь сидел тихо, но в последнее время развоевался. Жить учит. Как я понимаю, очень не прочь учить и дальше, причем на официальном уровне…

Мы с Чернецовым переглядываемся, затем, не сговариваясь, смотрим на Африкана Петровича. Тот замечает, дергает плечами, блещет старорежимными погонами.

— Господа, если это намек… В случае выборов Атамана все будет зависеть от представительства на Круге. Константиновцы — они голосистые, соседей тоже могут сговорить. Так что если без личного — кандидат проходной. Более чем.

Этим и хорош Африкан Петрович — понятливостью и объективностью. Если без личного.

— Пока его германские… э-э-э… симпатии воспринимаются дико. Однако немцы подходят к Харькову, большевистские войска бегут. Демаркационной линией по Брестскому миру считается Северский Донец, но по верным данным немцы пойдут и дальше — то есть вступят в пределы Области Войска Донского. Вот тогда и появятся желающие подписать собственный сепаратный мир. А кайзеру понадобится…

— Гауляйтер, — не выдерживаю я.

— Гау-ляйтер, — Богаевский без всяких эмоций препарирует незнакомое слово. — Областеначальник. Как всегда точно, Николай Федорович. Есть у вас вкус к словам!

Смотрю в сторону, на повидавший все и вся фикус. Смолчать порой трудно, вот и выдаю на гора терминологию иных эпох. Правда, не столь и далеких.

— Надо брать Новочеркасск, — негромко роняет Чернецов. — Нам — брать. А там и с… гауляйтером разберемся.

— Кто хозяин, тот и голоса на Кругу считает, — невозмутимо соглашается Попов. — Брать-то надо, Василий Михайлович, только силищи у Подтёлкова ой сколько! Расклад стратегический прост: восток Донской области, до «железки» наш, а вот на запад, за линию дороги, ходу пока нет. Там — три четверти населения, города, почти все запасы.

Никто не спорит, все именно так и есть. В моей, уже состоявшейся Истории столицу Войска Донского брали дважды и удержали только благодаря прорвавшемуся с запада отряду Дроздовского. Но «дрозды» еще далеко, «красные» же армии Ворошилова и Автономова рядом, в Донбассе и на Кубани. А в наших «дивизиях» по две-три тысячи штыков и шашек. По степи бродят ватаги повстанцев, но они — пока не войско. И не скоро им станут.

В «моем» Мире все было еще хуже. Маленькому отряду Попова пришлось весь февраль блуждать по Сальским степям, отстреливаясь, огрызаясь, штурмуя «красные» станицы, считая каждый патрон. Не слишком славным он был, Степной поход. Мы оказались сильнее, мы не пустили Подтёлкова в степи, контратакуя и уничтожая карательные отряды. Не мы бежали — от нас удирали, теряя сапоги и пушки. Но за линию «железки» ходу по-прежнему нет.

— Новочеркасск нужно брать, — Ушастый Кибальчиш встает, отходит к стене, смотрит на нас. — Прикажете — возьму. Поручите Африкану Петровичу, возражать не стану, сейчас не до личного. Но я не… камикадзе. Так, господин полковник?

Гляжу на фикус. Словцо я смело приписал некоему защитнику Порт-Артура. Чего только не услышишь в японском плену!

— Штурмовать в лоб — смерть. Размажут и растопчут так, что Корнилову позавидуем. Выход один — выманить Подтёлкова за линию железной дороги, в степь. Вопрос лишь — как?

— Сие возможно.

Негромкий голос доносится с порога. На скрип искалеченной двери мы и внимания не обратили.

— Господа офицеры!

Походный атаман грузно приподнимается, опускает руки по швам. Мы тоже встаем. Замираем. Смир-р-рно!

— Ну что вы, господа! Я же приватно. Евгений Харитонович, не смущайте! Узнал, что вы тут все, так сказать, in corpora..

Глава Круга, исполняющий должность Донского Атамана Митрофан Богаевский неуверенно поглаживает бородку. Кажется, он действительно смущен. Вторгся, понимаешь, интеллигент-штафирка, в обиталище Марса!

За эти недели я убедился, какой он замечательный человек, Митрофан Петрович. Беседовать с ним о Древнем Риме — одно удовольствие. Быть ему Президентом Свободного Дона — лет через двадцать после победы. И речь скажет, и рассудит справедливо, и перед соседями не осрамится. Он и сейчас старается — ездит по станицам, казаков поднимает, пожимает руки добровольцам, бросает горсть земли на свежие могилы… Не всем же ходить в штыковую!

— Господа… Африкан, не издевайся, сядь! Василий Михайлович! Николай!.. Так вот, Подтёлкова я немного знаю. Неглуп, совсем неглуп, хитер, осторожен, но есть в нем слабина. Если обидеть его лично, на мозоль наступить — тут уж он начинает, так сказать, ne sutor supra crepidam. Да, да, судит не выше сапога, причем не в смысле аллегорическом, а в самом реальном. Найти бы эту мозоль!..

Вновь переглядываемся. А чего ее, мозоль, искать? «Дону нашему советскому — полная свобода и праздник всех трудящихся. Да только не для тебя, Василий Михалыч…»

— Митрофан! Я бы не стал титуловать нашего Василия Михайловича столь… э-э-э… анатомически! Хе-хе!

Африкан Петрович тоже все понял. Умен, умен!..

— Не возражаю! — оттопыренные уши Кибальчиша вспыхивают. — Даже горжусь! То есть, Митрофан Петрович, вы имеете в виду, что если я, скажем, появлюсь на «железке»…

* * *

— И все равно, этого недостаточно. Если никто не возражает, я отправлюсь в Верхние округа, попытаюсь навести порядок, создать из тамошнего хаоса фронт. Что-то господин Мамантов в качестве главкома меня, хе-хе, не вдохновляет-с. Семью Богаевских там знают, справлюсь. Корпусов организовывать не будем, но что-то временное, без большого штаба и поваров…

— Оперативная группа.

— Спасибо, полковник. Оперативная группа — неплохо, неплохо. Хе-хе! Как, Евгений Харитонович?

— Да-с, удачно. Итак, две оперативные группы: Северная — ваша, Африкан Петрович, создавайте и володейте. И Южная, Новочеркасская. Тут уж господину Чернецову карты в руки. Сдавайте дивизии заместителям — или кому нужным посчитаете, только господина Кайгородова…

— Господин Походный атаман! Филибера не отдам!

— Отдадите, Василий Михайлович, куда денетесь. Господин Кайгородов будет моим личным представителем, дабы вас двоих, орлов донских, за крылышки придерживать. Генералов-то в штабе много, сбежались, кубыть, извиняюсь, псы на случку, однако же, в таком тонком деле свои требуются, проверенные…

— Поздравляю, полковник. Генеральская должность, однако.

— Спасибо, генерал. А мотоцикл личному представителю полагается? «Harley-Davidson»?

— Ну ты, Филибер!.. Евгений Харитонович, не давайте, завтра «кадиллак» потребует!

— Дадим, дадим! «Harley-Davidson», с коляской, сами выберете.

— Оки!

— Николай Федорович! «Оки» — это вы по-японски?

* * *

«По Прошлому ходила большая Гамадрила. Она, она…» Строчка не клеилась, ускользала, но это его нисколько не смущало. Даже радовало — пусть что-то остается, незаконченным, недовершенным. Огорчает — но чуть-чуть, самую капельку. «По Прошлому ходила…» Даже не ходила — прыгала, на три метра с поворотом на 180 градусов!..

«Harley-Davidson», чудо из дебрей Времени, нетерпеливо ждал, чуть ли не передним колесом притоптывал. Он погладил горячий от солнца металл, привычно заглянул в коляску. Пулемет, два диска…

Поехали-и-и!..

Он уже наловчился выкраивать редкие минуты радости — от боя до боя, от беды до беды. Неправда, что жизнь — вроде зебры, она лишь со стороны такая. Можно научиться растягивать белые полосы в огромное поле, бесконечное, уходящее за самый горизонт. Гони, гони, не оглядываясь, а вокруг белым-бело, светлым-светло…

Гони-и-и-и-!..

Лицо любимой женщины, крепкое рукопожатие друга, веселые рычание заокеанского мотоцикла, первая затяжка чудом раздобытой папиросы с ваткой в мундштуке… Остановись, мгновение, ты бесконечно и вечно, как белое поле под весенним донским солнцем, как поцелуй перед рассветом, как тишина между разрывами гаубичных снарядов. Вперед, вперед, по белой земле к белому горизонту, черного нет, оно далеко, до него еще целая минута, секунда, полсекунды… Разве что строчка никак не подберется, ускользает, не клеится. «По Прошлому ходила большая Гамадрила. Она, она… Прыгучая была!»

* * *

— Это, конечно, еще не чай, безделица. Вот осенью, доживем ежели, я вам, Николай Федорович, нечто особое заварю. Но и сей отвар небесполезен, трава молодая, можно сказать, юная… Пробуйте, пробуйте!..

Я перехватил горячую жестяную кружку полотенцем, поднес к губам, поглядел вопросительно. Полковник Мионковский улыбнулся в бороду, кивнул. С богом!

Г-горя-я-яч-ч-че-е-е-е!.. Но… Ничего! Даже очень ничего. Словно весеннюю степь отхлебнул.

— Этим и развлекаемся. В дивизионе на спиртное — полный запрет. Это не может не радовать… Что касаемо задачи, вами поставленной, то она вполне решаема. Не слыхивали о «сыпингайской обороне»? Ее еще «гнездовой» именуют? С вашего разрешения до вечера поработаю, а там буду готов доложить…

Спокойствие Леопольда Феоктистовича успокаивает, согревает не хуже травяного чая. Да, имеется задача. И Брундуляк-Подтёлков имеется со всем воинством его. И четыре бронепоезда на непроходимой «железке». Значит, надо поработать до вечера, подумать…

Мионковского я застал в пустом гнезде Донских Зуавов. Разлетелись кто куда, ни Голубинцева, ни Згривца, ни Иловайского, ни маленьких Гаврошей, ни верного комендора Николая Хваткова. Хивинский — тот вообще ломоть отрезанный, при своих броневиках и мотоциклах. Все при деле, все на войне. Солнышко светит, шмели гудят над молодой травой, ветерок теплый веет… Война!

Зато артдивизион на месте. Поголовно непьющий — что не может не радовать. И Леопольд Феоктистович на месте — среди молодого пополнения, мальчишек в синих погонах, ценителей травяного отвара. Смотрят вчерашние кадеты и гимназисты на ветерана Шипки, моргнуть не решаются, а наш Рere Noёl им про прицелы и затворы втолковывает. Идиллия!

А больше никого, тихо, скучно. Мелькнула за невысоким забором-тыном знакомая ряса. Мелькнула, сгинула. Никак отец Серафим Анчихриста узрел — да и дематерилизовался? Или почудилось? Свят-свят!..

— Не это меня волнует, Николай Федорович. И даже не грызня в штабах… Считайте, шесть десятков лет служу, а все никак не в толк не возьму — откуда штабы берутся? Словно поганки после дождя растут! Но это беды привычные, неизбежные… Иное плохо. Николай Федорович. Новочеркасск мы освободим, и Ростов освободим, и весь Дон. А дальше что? Дальше — Россия!

Пью чай, вдыхаю травяной аромат. Слушаю. Все верно, дальше — Россия. От моря Белого до моря Желтого, от Кушки до Романова-на-Мурмане, от Бреста до моего Алтая. «Иногда думаешь, кого мы освобождаем? И зачем?» Не только Голубинцев об этом думает. Не он один понять не может.

— Мне переучиваться поздно. Я, Николай Федорович, монархист — истинный, прирожденный, без всяких демократий и конституций. Вы, как догадываюсь, убеждений иных, друг ваш Чернецов — третьих. Пока мы вместе, и хвала Небесам, но придется определяться. И не в Москве — раньше. Эта война — гражданская. Первый же встречный имеет полное право на вопрос: «како веруешь?», за что кровь лить собираешься? За царя ли, за республику, за вольный Дон, за, прости господи, анархию — мать порядка?

Пью чай. Киваю. Весенний настой внезапно начинает горчить. Нет, не внезапно. Так и должно быть. Так было…

— Дело не во мне лично. Перетерплю, хоть и плохо умирать придется. Однако, что выбрать? Окраины: Дон, Сибирь, Лифляндия с Курляндией, Малороссия — на любую власть согласятся, ежели права их сохранят и новые прибавят. Но Россия, Русь? Для офицерства монархия — это жизнь, устав и порядок, естественный ход вещей от кадетских погон до салюта над крышкой гроба. Для крестьян, особливо тех, чьи деды в крепости были, царь — это барские хоромы, порушенные невесты, плети на конюшне, сапог в рыло. Не переубедить — такое даже не в сердце сидит, в спинном хребте. Баре против мужиков — и у каждого своя правда. Это, Николай Федорович, не Карл Маркс. Это Емелька Пугачев, когда режут всех, кто в немецком платье и вешают ребром на крюк за пятна пороха на ладонях. Что скажем, когда спросят? Я — не знаю. А вы знаете?

Молчу. Горчит весенний чай. Горчит донская степь.

Лабораторный журнал № 4

23 марта.

Запись пятнадцатая.

Главное преимущество револьвера «Наган» (естественно, в «офицерском» варианте) — простота и надежность. Надвигающийся барабан дает возможность вести огонь, положив оружие на сгиб руки или из кармана, что исключается при стрельбе из большинства других систем из-за прохода раскаленных газов в микрощель между стволом и барабаном. «Наган» хорош и тем, что достаточно массивен для использования в качестве «травматического» оружия — им можно ударить. Причем очень основательно.

Дальше начинаются недостатки. Первый и основной: самая нерациональная система заряжания и разряжания. Гильзы надо выталкивать по одной, поворачивая барабан, после чего в таком же порядке вставлять патроны. В бою времени на это не будет.

Кроме того, носить в обычном кармане «Наган» невозможно. Сегодня я в этом убедился, пожертвовав собственным пальто. Внутрь оружие я все же втиснул, но при попытке достать карман был порван. Неудивительно, длина револьвера — 23,5 см. Носить же «Наган» в кобуре при поясе (даже в самой удобной, послевоенного выпуска) не слишком практично. Рукоятка револьвера в идеальном случае должна быть на уровне руки. Примечательна «ковбойская» схема — револьвер висит на бедре, кобура привязывается к ноге. Но в таком виде по улицам не походишь.

Размышление сии стали результатом очередного посещения тира. К сожалению, поход был омрачен сильным приступом боли. Догнала! Скрутило как раз возле тира, на главной парковой аллее. Пришлось сесть на ближайшую скамейку и переждать, стараясь не подавать виду и не пугать прохожих. Обидно! Прекрасный весенний день, солнце, ветерок — и то, что подкрадывается изнутри. Времени меньше, чем я предполагал, и чем обещали врачи. Надо спешить.

На оружие обращаю внимание по той простой причине, что никогда на «гражданке» оного не имел и навыков ношения в обычной обстановке не приобрел. Армия — иное дело, но табельный «Макаров» лучше оставить в его собственного Времени. Однако что-то определенно понадобиться, ибо на «той единственной» безоружный человек — нонсенс. Romantisme fangeux de la guerre civile!

Потребуется не только оружие, но еще тысяча иных вещей, однако много с собой не возьмешь (подробнее — в соответствующем разделе). Героям фантастических романов проще. В том, где описываются похождения Гамадрилы, героям помогают инопланетяне. Дальнейшее можно не поминать, ибо с инопланетной помощью выиграть можно не только Гражданскую войну. Поставить для начала рядом с каждым российским крестьянином по марсианскому треножнику…

Ноутбук я бы с собой захватил, без всяких шуток. Информация — тоже оружие. Не станешь же таскать чемодан с литературой! Такое вполне возможно, хотя и несколько против правил.

Вернусь к Журналу № 3. Благодаря одной оговорке Третьего можно предположить, что он совершенно здоров и принимает участие в эксперименте исключительно из научного любопытства. Отказываюсь верить. Рисковать собственной жизнью ради науки — традиция давняя, но Q-реальность — не лекарство от чумы, она и подождать может! К тому же слово «рисковать» не совсем верно. «Погружение» просто убивает — быстро и бесповоротно. Куда спешите, коллега?

В этом заключается главная проблема ноосферных исследований и одновременно главный аргумент их противников. Все опыты чрезвычайно опасны. Даже если не учитывать применение стимуляторов (весьма часто это наркотики и вещества к ним близкие), эксперименты проходят буквально «на грани». Вполне безобидными казались «картинки» Джимми-Джона (Джеймса Гранта) и «картографирование сна» Сергея Изриги. Люди спят — что с ними может случиться? Тем более, в обоих случаях удавалось обойтись без «наркотиков для изнасилования». Однако вскоре выяснилось, что «хакеры сновидений» сходят с ума, а попытка «прописаться» в реальности Сна, на искусственной «платформе» Гипносферы — почти верное самоубийство.

Об остальных направлениях можно и не вспоминать. Большинство DP-watchers просто вымерло — как динозавры в кайнозое.

Неудивительно, что «они» почти всегда побеждают в публичных дискуссиях. Достаточно к перечисленному выше добавить, что «бегство в Ноосферу» — это уход от реальной жизни, утонченный вид наркомании, не имеющий никакой практической ценности. Зато очень опасный, причем не только в медицинский, но и в государственном смысле. Человек Ноосферы свободен. В идеале он имеет возможность «скользнуть» в свою собственную Вселенную даже на эшафоте. Девиз Григория Саввича Сковороды: «Мир меня ловил, но не поймал».

Кто же такое потерпит?

Заботы государственных мужей мне совершенно параллельны, но опасность ноосферных исследований, увы, вполне реальна. Что поделаешь? Плавать по морю необходимо. Мы пускаемся в плавание, пусть нас, как и моряков, отделяет от смерти толщина корабельной доски.

Третий уверен, что одно «погружение» не столь опасно, как считается. Статистики по «Группе исследования физики сознания» у нас нет, а смертность «вольных» испытателей может быть объяснена естественными причинами — все они, как правило, серьезно больны. Третий надеется (надеялся!) совершить «погружение», а затем без помех изучать его результаты.

Планы он разрабатывает грандиозные, хотя и не спешит конкретизировать. Из его размышлений:

«Чем я, собственно говоря, занимаюсь? Пытаюсь создать теорию, позволяющую рассчитывать социальные процессы подобно тому, как рассчитываются процессы механические (теормех, сопромат), физические (электротехника), хозяйственные (бизнес-планирование), психологические (НЛП). При этом я отказываюсь признавать за объектом „История человечества“ какое-то качественное отличие от объектов типа „двигатель внутреннего сгорания“, „строительный трест“ и „человек с кризисом среднего возраста“. Ну, сложнее этот объект, ну больше у него „деталей“, „подразделений“ и „комплексов“. Но в целом — объект как объект, допускающий понимание, моделирование, ремонт и производство».

Я мог бы напомнить уважаемому Третьему, что попытка создать теорию по ремонту и моделированию Истории уже была. Теория эта именовалась марксизмом-ленинизмом. Желающие сами могут оценить ее результативность. Впрочем, Третий не спешит с собственно ремонтом, ему интереснее иное:

«Истории хорошо бы стать наукой экспериментальной. Но как это сделать? Возьмем самый простой вопрос — каковы причины Французской революции 1789 года? Происки „просветителей“, первая проба английской системы „экспорта революций“, „обострение свыше обычного нужд и бедствий“, и т. д. и т. п.? Тут можно пойти двумя путями (назову их „физическим“ и „астрономическим“). Физический эксперимент — создать несколько сотен Франций и подвергнуть их целенаправленным воздействиям проверяемых факторов (напустить побольше „просветителей“, удесятерить бюджет „пятой колонны“, выморить урожаи засухой, и т. д. и т. п.). Какой фактор покажет наиболее похожую на историческую картину — тот и победил. Астрономический эксперимент — найти во Вселенной несколько сотен аналогичных социумов, и посмотреть, как в них проходят революции, — где водятся просветители, а где нет, где есть под боком Англия, а где нет, — после чего признать победителем чаще всего встречающийся фактор.

Q-реальность при правильном подходе к постановке исследований позволяет осуществить поиск повторяющихся системных свойств разных социумов разных эпох. Это и есть применение „физических“ и „астрономических“ экспериментальных методов в истории. В этом смысле будущая Q-История может оказаться более научной, нежели обычная описательная историческая наука.»

Что сказать? Размах впечатляет. Более того, по сути Третий прав. Может, в будущем мы сможем наблюдать за «сотнями Франций». Пока же… Пока мы только начинаем плавать. Navigare necesse est, vivere non est necesse — плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо.

Q-исследования: результаты и перспективы.

11. Программирование и снаряжение виртуала.

Этот вопрос подробно изложен в тексте, прилагаемом к программе, хотя перевод явно желает лучшего. Добавлю немногое.

Термин «виртуал» (или «Q-виртуал»), вполне понятный в наш компьютерный век, используется в документах по Q-исследованиям сознательно. Участник эксперимента должен отдавать себе отчет, что в Q-реальности будет жить и действовать не он сам, а его подобие, далеко не всегда точное. Поэтому надлежит снарядить виртуала тем, что понадобится именно ему, а не самому исследователю, остающемуся в нашем мире.

При всей элементарности эта мысль не всегда доводится до конца. Поэтому следует внимательно продумать два вопроса:

— Каким будет виртуал.

— Что ему потребуется в его Q-реальности.

Обычно исследователь довольствуется «основным» вариантом, предлагаемым программой. В Q-реальности создается копия «оригинала», но абсолютно здоровая (чему способствует «защитка») и в молодом возрасте (от 20 до 30 лет). Однако следует помнить, что болезни, особенно хронические, могут проявиться через несколько лет и тем более десятилетий. Поэтому полностью отказываться от аптечки неразумно. Следует также держать в памяти основное содержание своей медицинской карты, что также может впоследствии понадобиться.

Создавать Q-виртуала, как совершенно новую личность (внешность, рост, физические данные), небезопасно. Привыкнуть к непохожей, чужой оболочке очень трудно, что чрезвычайно затягивает и усложняет адаптацию.

В программе имеется несколько тысяч вариантов одежды, относящихся к разным периодам ХХ века. Возможно применение и собственных «моделей». Однако следует помнить, что виртуал — не кукла Барби, это вы сами, поэтому отнестись к вопросу следует соответственно. Опыт показывает, что для адаптации (о ней — ниже) лучше всего подходит нечто незаметное и типичное для эпохи. В случае сомнений лучше всего выбрать вариант, предлагаемый программой — или обратиться к специалисту.

Со снаряжением возникают серьезные проблемы. Q-чип пока еще не приспособлен для переброски «контейнера», следовательно, придется удовлетвориться тем, что можно в буквальном смысле взять с собой. Часто встречаются крайности: виртуала обвешивают с ног до головы оружием или набивают карманы золотыми монетами, забывая о надежных документах и карте местности. Карту стоит брать всегда — даже знакомый город несколько десятилетий назад был несколько иным.

Тем, кто «погружается» согласно формуле QR-0-0, то есть в день сегодняшний, конечно же легче, однако и в этом случае требуется серьезно подумать о возможных перспективах для вашего Q-виртуала.

Надежные документы требуются в любом случае. Их образцы собраны на отдельном диске (по слухам, файлы скопированы из базы данных одной солидной «службы»), но лучше обратится к специалисту — юристу или историку. Начинать «погружение» с выяснения личности в местном гестапо (как бы оно не именовалось) — невеликая радость. Вспомните еще раз: вы — Творец, но ваш виртуал — обычный гражданин необычной реальности. Не подводите и не ставьте в трудные условия собственное alter ego!

Самый же ценный ваш «груз» — информация. Ее не может быть слишком много. Среди Q-travellers популярно сравнение виртуала с героем компьютерной игры-«стреляли», который начинает свой путь, имея нож и пистолет с несколькими патронами. Как и любое сравнение, оно не совсем точно. Q-виртуал действительно начинает с самого малого, поэтому ему требуется заранее продуманный план действий, а лучше — несколько. Однако настраиваться только на «войну», даже готовясь к «погружению» в опасную эпоху (в тот же 1917-й, к примеру) тоже не стоит. Адаптация происходит не сразу, и виртуал, еще не опомнившись и не вжившись в обстановку, может совершить действия, о которых сам будет впоследствии жалеть.

Ходят слухи о существовании особой программы «Q-Friend» позволяющей «прописать» в Q-реальности вашего «друга», допустим, телохранителя. Пока это лишь мечты.

Вывод по Пункту 11. Снаряжая Q-виртуала, предварительно тщательно изучи эпоху и наметь план действий. Думай о каждой мелочи. После начала «погружения» уже ничего не исправишь.

TIMELINE QR -90-0 4–3

Он знал ответ, точнее видел его, пусть и не слишком ясно, смутным контуром, ускользающей тенью. Ответ — ключ. К разгадке. К войне. К миру.

Поражение — сирота. Долгие десятилетия разбитые, рассеянные по свету белогвардейцы спорили, обвиняли друг друга, искали, хоть и поздно было, заветное решение. Республика или монархия? В чем ошибся Деникин? Почему был не прав Колчак? Спор не утих и после смерти последнего бойца Белой армии, его продолжили внуки и правнуки. Странно, но об ошибках «красных» говорили куда меньше. Победителей не судят, а если и судят, то совсем иным судом.

Он давно уже понял: ни одно из решений не будет по нраву всем — дворянам и мужикам, рабочим и «буржуям», «инородцам» и борцам за «единую-неделимую». У каждого — своя Правда, а когда в руках оружие, путь к Правде кажется не слишком далеким. Только Сила могла стать аргументом в таком споре. Она и стала, зашагав кровавым путем от тайги до Британских морей. «За Волгу, за Дон, за Урал, в Семиречье…» Но раздавленные, разбитые, выкинутые за кордон не смирились, не успокоились. Сила могла многое, но не все. Верящие в свою Правду умирали, не покоряясь.

Он понимал и другое. Воевать рвались единицы, несколько человек на сотню, большинство же хотело одного — мира, порядка, устойчивой власти, возможности без страха выйти на улицу. Ключ лежал на самом виду: победит тот, кто прекратит, остановит Войну. Это и будет победой — настоящей, а не временным торжеством Силы. Но остановить Войну могла лишь Сила иная, еще более страшная, беспощадная, заставляющая забыть даже о выстраданных идеалах.

Войну остановит Война. Квадратура круга. Ключ без замка.

* * *

— Быть не может, — уверенно заявил я, пристраивая бинокль к глазам. — Земля плоская, на трех китах стоит. Если про слонов скажут — не верь.

Бинокль мне достался хоть куда — настоящий, морской, бог весть сколько кратный. Не иначе, трофей — потрясли «красных» мореманов. Смотреть же было не на что: станция себе и станция, бронепоезд, окопы полного профиля на подходах, сонные часовые с «мосинками». Нагляделся уже!

Сонные — потому что ночь, двадцать минут второго. Видно же благодаря Луне. Расстаралась Селена Донская, залила серебристым огнем степь. Никакого никтовизора не требуется. И пусть Чернецов баки не забивает про всякое там излучение…

— …Инфракрасное, точно. У меня же, Филибер, в отряде полно студентов было. Вот и рассказали. Луч отражается от предмета, возвращается, улавливается. Прибор ночного видения! Это еще что! Какой-то Борис Розинг, если фамилию не спутал, еще в 1907 году взял патент на способ электрической передачи изображений на расстоянии. Синема по радио! Вот бы увидеть!..

Я покосился на ушастого. Хорошо ему! Лежи себе на плащ-палатке, веди визуальную разведку — и о телевидении мечтай (Розинг? а как же Зворыкин?!). Мне плащ-палатки не досталось. Сам виноват, вовремя не озаботился. Апрель же — совсем не июль, особенно в двадцать минут первого… Нет, уже в двадцать три.

Ночь, станция Персиановка, недоступная «железка». Совсем рядом, в полуверсте, для морского бинокля — пустяк. Подобрались почти вплотную, благо и трава высокая, и курганчик попался, словно на заказ. Блаженствуй в свое удовольствие, наблюдай… коченей.

— Хлебни! — фляга в плотном чехле возникает перед носом в самый подходящий момент. «Шустов» от Богаевского? Хорошо бы!..

…Уф! Фирменный, кошерный! Уважил, командир!..

— Мне лично все ясно, Филибер. Бронепоезд настоящий, для Германского фронта делали, с Норденфельдами, как на твоей «Сюзанне». Окопы по уставу, даже часовые не спят. А в целом…

— Будем брать?

Будем! Дорогу Брундуляк перекрыл намертво, на каждой станции — окопы, блиндажи, гарнизоны. Железные черепахи не спят, ходят дозором от Новочеркасска до самого Миуса. Персиановка же не просто станция — крепость. Здесь и склады, и резервный бронепоезд, и…

— …За бронепоездом еще эшелон стоит, отсюда не видно. Спрятали! Там вагон Кривошлыкова. Слыхал о таком?

…Михаил Васильевич — но не Фрунзе. Бывший прапорщик, Подтёлкову-Брундуляку — правая рука. «Тихий Дон», том второй.

— А еще в этом поезде сестричка милосердия обретается — зазноба товарища «красного президента». Смекаешь, Филибер?

Смекаю. Бить надо от всей души, с размахом, по сопатке, до красных соплей, чтобы у Подтёлкова от злости не крыша съехала — печень кровью набухла и лопнула. Чтобы врассыпную разбежался, встречных увеча пиками усов, как и завещал классик.

…Усишки, правда, у бывшего подхорунжего явно подгуляли. Не Буденный, даже не Мамонтов.

— Гарнизон, считай, с тысячу, но бойцы так себе. Красная гвардия и моряки. Не шахтеры.

— А то! Шахтеры — это тебе не мореманы-кокаинщики, — не без гордости соглашаюсь я, всматриваясь в залитую серебристым светом ночь. Красиво! Почти Куинджи — если бронепоезд вычесть.

Мы его и вычтем. Накопали бойцы-красноармейцы вокруг станции окопов, а дальше нос не суют. А зря! Это на карте «железка» одна-единственная, кубыть сосна в степи. За годы войны начали расти от дороги-дерева ветки и веточки: на запад, к близким угольным шахтам, на восток, к рыбным промыслам на Сале. Один из таких отростков совсем рядом, прямо за нашей спиной. Рельсы дотянуть — полдня работы. А там… «Сюзанна ждет!» Мы — мирные люди, но наш бронепоезд…

— Ты, Филибер, не слишком хвастайся. Тоже мне, шахтерский батька!

Ушастый перекатывается ближе, ложится рядом, упирается плечом. Смеется.

— Я с господами углекопами три месяца самогон пил — когда в Макеевских копях комендантствовал. Отличный, тебе скажу, народ. А уж мадемуазели!..

— «Прощай, Маруся-ламповая», — вновь соглашаюсь я. Было, было! То ли ушастый отбил чернявую у забойщика-пролетария, то ли совсем наоборот…

— Алика! — Чернецов шепчет в самое ухо, оглядывается. — Алика ее зовут. Только ты, Филибер, никому!.. Понял?

Я тоже оглядываюсь. Уж не подслушивает ли сам «красный президент» Брундуляк?

— Она татарка, мусульманка… И большевичка к тому же. Представляешь? Меня в Новочеркасск отзывают, а она за револьвер. Нет, не в меня — в себя. Слава богу, успел, руку перехватил. Теперь письма пишет, приехать обещает. Нет, я не против, но…

Надо бы посочувствовать. Или хотя бы промолчать. Татарка, большевичка… Письма пишет — а по какой почте присылает? «Partisan`s Mail Express»? А если таки присылает… Влип, Иван Царевич!

— У меня, Василий, поп знакомый есть — отец Серафим. Могу под конвоем доставить. И окрестит, и… Или в ислам перейдешь? Ножницы подарить?

— Иди ты!

Не пойду. Это ему за «земгусара». Будет знать!

* * *

— Все ясно, Василий. Как на ринге — удар обманный, удар смертельный. Я первый, ты — второй. Ты — здесь, я…

— Какой ты бодрый, Филибер! Смотреть противно. Значит так. Отряд я тебе выделил, народ надежный — местные, наши. «Казара»! Сами разберутся в лучшем виде, твоя забота — начальство изображать. И все! Под пули не лезь, не вздумай. На хрена мне Новочеркасск, если тебя ухлопают? Это ты понял, земгусар?

* * *

— …А вы, ваше высоблагородие Микола Федорыч, не сумлевайтесь и не волнуйтесь здря. Вам еще с Василием Михалычем Новочеркасск от нелюдей краснопузых, в жилу их язви, выручать, на Москву Кременную идти. Наша она, Раздорская-станица, с дедов-прадедов наша. Мы ее и свободить будем, иначе не простится — ни на земле, ни на Небе, Господи спаси и помилуй! Наша забота, кровная, уж вы не обижайтесь. Так что в сторонке держитесь и юнкарям своим закажите. Ох, Микола Федорыч, что ироды эти с народом сотворили, подумать страшно. Волком выть охота, я вам скажу. От мы их и будем скубать, кубыть волки кутят! Считай, на татар идем, на Мамая-беса… И еще просьба есть — от всего обчества. Наденьте погоны, потому как сейчас самая лютость начнется, не обознаться бы по горячке. И станишникам любо будет, когда на майдан сам полковник Хвилибер пожалует — при погонах да при шашке, как годится. Так у вас и шашки нет? Ну, Микола Федорыч, разве можно так? Вроде и полковник, а дитё дитём!..

* * *

— Мудак, ой, мудак!

Присел поближе, коснулся рукой залитого кровью лба, поднес пальцы к глазам. Почему-то захотелось надеть очки — родные, с крутым «плюсом». Отвык за эти месяцы, не вспоминал даже, а тут…

— Какой же ты мудак, Принц!

Сотник Войска Донского фон Приц жабой лежал на траве. Окровавленной жабой. Жабой, нагло нарушившей приказ прямого и непосредственного начальника. Очки в золотой оправе валялись рядом в комплекте с памятной «мосинкой» без штыка. Мне не подойдут — «минус».

Лоб был теплый. Только это еще сдерживало.

— Он жив, Филибер, — подпоручик Кленович Ольга Станиславовна наклонилась, осторожно коснулась щеки. — Касательное в голову, сейчас перевяжу.

— Не надо, — вздохнул я. — Все равно расстреляю. Из гаубицы! Какого ху…

Холодная от пота ладонь легла на мои губы. Да, ругаться не стоит. Раньше надо было думать, когда этот «му» полез в цепь с джентельменским набором «окуляры-„мосинска“». Но что я мог сделать, если правой рукой приходилось держать за пояс госпожу подпоручика, а левой придерживать ее же за портупею? Тоже собралась погеройствовать, кавалерист-девица, даже лошадь успела подобрать! Ну что за, мать ее дери, страна, посылающая в бой чахоточных девушек и очкатых пацанов!

Стон, что-то темное стекает вниз по подбородку незадачливого Аллена Даллеса. Красное… Заставляю себя смотреть, не отворачиваться. Мой парень — мой грех. Не уследил…

Сам я тоже хорош — отсиделся в тылу, пока цепи шли в рост на красные пулеметы. Дело даже в не приказе Чернецова — просто не пустили. Хмурые небритые усачи взяли за плечи, повалили на траву. «Здеся и будь, твое высокоблагородие!» И караул приставили. Хорошо, успел схватить Сашу, усадить рядом.

Это была их война. «Казара» шла домой, в расстрелянную большевиками станицу Раздорскую. Шла спасать — и мстить. Здесь тоже была крепость, окопы и блиндажи, «кольты» и «максимы». Но красный Мамай напрасно надеялся на проволоку и свинец. «Казара» возвращалась домой, в этой земле лежали отцы и деды, это небо обнимало их всех, живых и мертвых. Пока редкая цепь упрямо шла под пулеметный расстрел, конные сотни заходили неприметной балкой с тыла. Мой Принц упал как раз в тот миг, когда воющие от ненависти всадники обрушились на забывших о прикладной географии «краснюков».

«В кро-о-о-о-ови-и-и-и-ину-у-у-у-у ма-а-а-а-а-а-ать! А-а-а-а-а-а-а-а!!! У-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!» Какое там, к чертям собачьим, «ура!»

…И свинцовые кони на кевларовых пастбищах.

— Будем надеяться, — Саша поправила повязку, провела мокрой от спирта ватой по засохшей крови. — Не ругай мальчика, Филибер. Неужели ты поступил бы иначе?

— Поступил бы! — огрызнулся. — Потому что приказ. Потому что… Удавлю мудака!

Бледные веки дрогнули. Шевельнулись губы.

— Николай… Федорович… Мудак фон Приц… к удавлению… готов. А погоны вам… к лицу.

* * *

— …Гавриил Ткачев, комиссар, Павел Агафонов, Александр Бубнов, Иван Авилов, Калинин, имени не назвавший, Питер Грюнвальд, Кирилл Попенченко, Федор Абакумский, Петр Абакумский, Константин Кирста…

— Копайте, сволочи, копайте! Для себя роете! Шибче, шибче! Ать-два, ать-два! Что, краснюки, продались жидам, избыли Расею? Землицы нашей донской захотели? Будет вам земля, будет! Копайте, бляди красные!

— Их закопают живыми, Саша. Живыми, понимаешь? Живыми! Это… Это не война!

— …Павел Лозняков, Иван Болдырев, китаец, имени не назвавший, Георгий Карпушин, Тимофей Колычев, станицы Мигулинский, иуда, Иларион Челобитчиков, Иван Летушенко, Петр Свинцов, Симеон, фамилии не назвавший, жид, Евдоким Бабакин, Ганс Штольц, Елена, фамилии не назвавшая, палач и убийца…

— Спасибо еще скажите, что целыми отпускаем, что шкуры не посдирали, кишки не выпотрошили. И что родичам вами же умученых не отдали! Копайте, суки, копайте — пока добрые мы, пока закон блюдем. Вот он приговор, выборные подписали, честь по чести, не разбойники мы, не беззаконники, мы приговор вам на могилу положим и колом осиновым проткнем, чтобы не встали, упыри. Ройте, гады, кубыть до Пекла дороетесь, там вам всем и место!

— Ты ничего не сделаешь Филибер! Сегодня вечером они будут раскапывать братские могилы. И завтра будут. А тех, кого запрещали хоронить, ты уже видел. Ты прав, это не война, это — Ад. Мы должны выдержать в Аду, мой Филибер, должны смотреть, не отворачиваясь, даже когда нас тоже бросят в яму и начнут забрасывать землей. Я останусь рядом с тобой, мой Филибер — пока меня не убили, и пока хочешь ты. Я уже говорила это — и снова повторю. Нам с тобой не нужен священник, здесь Бога нет, Он ушел, Он отвернулся. А мы с тобой будем вместе в Аду, будем рядом, и ты станешь держать меня за руку, покуда смерть не разлучит нас… Аллах акбар, мой Филибер!

— Исаак Школьный, жид и комиссар, Поликарп Гуров, Евгений Гуров, Александр Гуров, Петр Алаев, Николай Шеин, Иван Зотов, станицы Клецкой, тоже иуда, двое имен не назвавшие, Семен Гринченко, палач, Никифор Фроловский, еще один китаец, Иван Корешков, Михаил Пикалов…

— Копайте, сволочи! Ройте!..

* * *

…А Мир смеялся, хохотал мертвый солдатик в грохочущем железном тамбуре, скалил острые зубы, тыкал бурым от табака пальцем:

— Понял? Понял? Понял?

Души-песчинки вибрировали, эфир густел, превращаясь в вязкое холодное болото, покрываясь черной накипью. Мир менялся на глазах, на этот раз по собственной воле, без подсказки, без насилия. Миру было хорошо, приятно, Мир стал свободен в своей страшной метаморфозе, а мертвый солдатик уже протягивал окоченелую, прямую как доска руку, пытаясь дотянуться до горла убийцы:

— А мы с тобой будем вместе в Аду, будем рядом!.. Понял?

Он понял. Он пришел в сотворенную им Вселенную — маленькую, совершенную, уютную. Ему дали место на вагонной полке, подвинулись, позволили поставить в угол «сидор», набитый папиросами, даже налили морковного чаю. Его пригласили пожить. Простые правила, простой расклад: герои и подлецы, палачи и жертвы. Не им придумано, не им заведено. Никто его не звал, он пришел непрошенный, по собственной воле, и без того нарушив извечный ход Бытия. Одним жить, другим умирать. Он не захотел умирать, он создал Мир, он ворвался в него, поломав все правила, переписав роли…

— И ты станешь держать меня за руку, покуда смерть не разлучит нас…

Мертвые пальцы тянулись к горлу, грохотал разбитый вагон, вязкое черное болото обволакивало, дышало февральской стужей. Только в сказках Ад горяч, тепло — жизнь, в Джудекке, в ледяном погребе мироздания, нет жизни.

— Аллах акбар, мой Филибер!

— Нет, — ответил он и удивился. Ему не было страшно. «Загорится жизнь в лампочке электричеством, прозвенит колесом по листам металлическим, упадет с эстакады картонным ящиком…» Мир бунтовал против Творца — зло и неумело, пытаясь пугать тем, чего нет.

— Ты — это я. Ада не существует. И учти — я только начинаю. Засек время?

Солдатик знакомо дернулся, скривил губы улыбкой, достал из-под простреленной шинели часы на серебряной цепочке, щелкнул крышкой.

Неровный оскал, желтые кривые зубы:

— Давай!

* * *

— … Как на ринге — удар обманный, удар смертельный. Здесь, в Раздорской, у большевиков было радио, искровая станция. Они, естественно, успели сообщить в Новочеркасск, Подтёлков начал выводить войска из города, даже два бронепоезда отозвал — нас от степи отрезать. Не силен он в боксе, Брундуляк! А пока в Новочеркасске суетились, Чернецов взял Персиановку. Крывошлыков убит, дорогу раскурочили чуть ли не на десять верст… Ну и… Подтёлковскую даму сердца пленили, сейчас Василий Михайлович с ней чаи распивает. Пишет, нормальная девка, рада от этакого ухажера вырваться. Вот так, Сергей…

— Николай Федорович, это… это неправильно. Я — шпион, я должен вам докладывать. Но я вас все-таки… удивлю. Не успел рассказать, думал, как станицу возьмем… Виноват! Вы интересовались Екатеринодаром. Так вот, большевистский главком…

— Автономов? Александр Исидорович?

— Да… Он расстрелял Федора Золотарева, коменданта города — того, кто приказал глумиться над трупом Корнилова. И еще нескольких, самых… бешеных. Пленных офицеров потихоньку отпускает…

— А еще он вызвал некоего Андрею Шкуру с подпольной кличкой «Шкуро» и предложил ему создать отряд для борьбы с немцами. Без комиссаров, зато с офицерами. Предполагается привлечь к делу кого-нибудь из известных генералов, Радко-Дмитриева или Рузского, например. Народная армия — ни «красная», ни «белая»…

— Ваше… Ваше высокоблагородие! Как только я встану и смогу двигать рукой, напишу рапорт. Прошу… отправить на фронт, в дивизию, к Зуавам. Я вам… не нужен! Вы…

— Сотник фон Приц! Если и я начну обижаться, вам мало не покажется, поверьте. Для начала заставлю ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли, в полете развернуться винтом на 180 градусов… Нет, Сергей, рапорт вы писать не станете. Дело даже серьезнее, чем вы думаете. Значит, пока все идет, как и в реале. Только не спрашивайте, где это — «реал»… Автономов пытается создать свою собственную армию…

— Своя армия? Значит… Диктатура? Автономов хочет свергнуть большевиков, стать хозяином Кубани или даже не только… А ваш «реал», Николай Федорович — это ваша дедукция, вы считаете, как машина Куммера. Завидую!

— Еще есть «железный Феликс», черный такой, тяжелый. У меня дома на антресолях пылится… Сергей, сейчас начинается самое главное. Подтёлков скорее всего не сдержится. Такая оплеуха — и от кого, от Чернецова! Он пойдет напролом, как бешеный бык, выведет войска в степь, за «железку»… Я уезжаю, а вы, когда оклемаетесь, сразу же займитесь двумя направлениями. Первое уже известно: Кубань, Автономов, «народная армия». И еще «добровольцы», вдруг там кто-то уцелел. Второе направление — северо-запад, Донецко-Криворожская Советская республика. Главные фигуранты: Артем, председатель совнаркома, Рухимович, нарком обороны, Николай Руднев, его заместитель, и Климент Ефремович Ворошилов, очень перспективный полевой командир. Запомнили?

* * *

…Застонала, закусила губы, мотнула головой, резко выдохнула:

— Сейчас… закричу… закричу!..

— А-а-а-а-а-а-а! — охотно подхватил я. — Да в удовольствие, Саша. Здесь и сусликов нет.

Если и были — разбежались, прыснули в зеленую траву. Громкий он, двигатель «V-Twin», 1000 кубиков, не изобрели еще братья-американы глушитель.

Пустой брошенный зимовник посреди степи, распахнутая дверь, старый, забытый хозяевами тулуп на полу…

…Простыню Саша захватила с собой. Хорошо иметь дело с медработником! И вообще — хорошо, здорово даже. Вырваться из черного, оседлать «Harley-Davidson», на полной скорости влететь в белое-белое, в самый свет, в сияющий простор, мчать, мчать, мчать — до пустого зимовника, до ее закушенных губ, до рвущегося из горла крика… Завидуй, Гамадрила, на пять метров прыгай, звени золотой цепью!

— Не вставай, полежи еще… Нет, тебе же нужно спешить, тебя Чернецов зовет, тебя… Еще немного, Филибер, чуть-чуть… Я… Я тебе, кажется, плечо прокусила?

Посмотреть она не могла, глаза оставались закрыты — с той секунды, как я расстегнул верхнюю пуговицу ее гимнастерки. Сашина ночь, спасительное темное покрывало, последняя иллюзия стыда. «Я девушкой, невестой умерла…»

— Отчасти, — дипломатично реагировал я. — Йод у тебя имеется? Тогда нет вопросов…

— У тебя никогда нет вопросов, Филибер. Только… Только ответы. А на вопросы ты не отвечаешь…

Я пожал плечами, присел рядом на край тулупа-ветерана, потянулся к пачке «Дюшеса». Белый свет дрогнул, пошел серыми пятнами. «Кто ты?» Саша не забыла. На вопросы я не отвечаю…

Бешеное весеннее солнце в разбитых окнах, грязный тулуп на полу, серая казенная простыня, мелкие капельки пота на горячей коже, острый, сводящий с ума запах — ее запах. Женщина, впивавшаяся зубами в мою плоть, согласилась пойти со мной в Ад — но так и не поверила до конца. А, может, не верила никогда. Разведчица!

Щелк! Щелк!.. Бензин кончился, вот притча!..

— Не обижайся, мой Филибер. Пойми! У меня не осталось ничего — только скелет с кожей… Его я отдала тебе. Пошло звучит, правда? Как в дурацком французском романе. «Я твоя, я твоя!.». Но это правда.

Я покосился на скелет, провел ладонью по коже. Зря напомнила, этак и через неделю к Чернецову не доберемся.

— Но человек — не скелет и не кожа. Он — целый мир…

…Души-песчинки в бесконечном броуновском движении, свинцовые кони на кевларовых пастбищах…

— Да.

Села — резко, рывком, подтянула простыню к горлу. Дрогнули плотно сжатые веки.

— Голая женщина философствует на грязной простыне после… после… всего. Даже не помывшись… Я бы на твоем месте уже умерла — от смеха. Тут, где-то рядом, мои тряпки… Господи, Филибер, почему я не могу надеть красивое белье, хотя бы раз, только для тебя! Мне иногда так стыдно…

Хотел пошутить, сказать о стиле «гот», а военно-полевой экзотике… Не решился, прикусил язык. «Тряпки»… Одна, вторая…

Верхнюю пуговицу подпоручик Кленович Ольга Станиславовна застегнула сама. Поправила крестик с «веткой», провела ладонями по ткани, одернула гимнастерку.

Посмотрела в глаза — словно ударила.

— Я помню, что говорила тебе, мой Филибер. Если надо — повторю еще и еще. Да, Бог не с нами, может, Его уже нет. Но есть Россия, единая и неделимая. Был и будет Русский Царь. Ради этого я живу, ради этого умру — и убью всякого, кто станет на пути. Кем бы ты ни был, мой Филибер, знай это!

«Аллах акбар!» — хотел сказать я, но вновь промолчал. Шутки кончились. Женщина, только что готовая кричать от счастья, не лгала. Ни тогда, ни сейчас. Она — мир. Мир говорил со мной.

Щелк!.. Ах, да, бензин…

* * *

— …Не сомневаюсь, господа, история несчастливой Японской войны вам в целом известна. Однако же имеются некоторые, не слишком освещенные эпизоды…

Кружка с дымящимся отваром в руке. В синем, цвета донских погон весеннем небе — ни облачка, ни тучки. Легкий ветер, еле слышный шелест травы… Партизанский Эдем, непьющий артдивизион. Полковник Мионковский, седобородый Рere Noёl, занят привычным делом — учит уму-разуму.

— Считается, что после Мукденской баталии армия маршала Оямы, несмотря на очевидную победу, не имела уже сил для развития успеха. К Сыпингаю она буквально доползла, после чего сражения и завершились. Но сие не совсем так.

Учимся: начопергруппы «Новочеркасск» Чернецов, врид начдив-1 Голубинцев, начдив-3 Сидорин — и нагло примкнувший к ним земгусар. Слушаем. Вдыхаем травяной аромат.

…Погоны после возвращения из Раздоровской я снял. Из вредности. Поглядел на меня Кибальчиш — грустно, безнадежно. Смолчал.

— Столкновения имели место — короткие, но весьма жестокие. Особенностью их стало то, что основная тяжесть обороны легла не на пехоту, после Мукдена не слишком боеспособную, а на артиллерию. Была опробована система «гнезд», позже названая «сыпингайской». С гордостью могу сообщить, что автором ее является наш земляк, начальник артиллерии Маньчжурской армии генерал Михеев, в дальнейшем ставший, как вам ведомо, атаманом Терского войска…

Спешить нельзя — мудрость не торопится и не торопит. Парит травяной чай, уходит в донское небо сизый папиросный дым, негромко звучит старый, чуть надтреснутый голос.

— Позволю себе, однако, перейти к дню сегодняшнему. Применительно к нашим условиям основой такой системы должна стать река Сал, возле которой будет проходить главная линия обороны. Передовую же следует вынести на две версты вперед. Рискну заметить, что противник, будь он даже семи пядей во лбу, станет ожидать нашего отступления за водную преграду, что однозначно диктует полевой устав. Наши позиции его весьма и весьма удивят…

Мудрость тепла, словно чуть остывший чай. Не обжигает, греет. Бодрит. Леопольд Феоктистович учит нас, как и чем удивить злодея Брундуляка.

Тих партизанский Эдем, спокоен, недвижен, словно чай в жестяной кружке. Оплот уверенности. Око тайфуна.

…Три колонны в степи. Ржут кони, скрипят телеги, рычат моторы броневиков. Подтёлковская орда сорвалась с цепи. Эшелон за эшелоном спешит из Новочеркасска, из полоненной донской столицы, выгружая красногвардейцев в черной коже, моряков в щегольских форменках, ветеранов-дезертиров в мятых гимнастерках без ремней. Бредет орда, шумит орда. Зол Брундуляк, гневен, бьет в его голову черная кровь, глаза заливает. Не уйдет товарищ Подтёлков, «красный президент» Дона, большевистский хан, без ушастой головы врага своего, Василия Чернецова!

Ревет хан Брундуляк, кричит громким голосом. Дрожит земля, колышется от крика испуганная твердь. Все, что было, все, что есть — в степь, в степь, в степь! Идите, бойцы красные, чины новорожденной РККА, Рабочей и Крестьянской, непобедимой и легендарной! Спешите, смерть Чернецова ищите, дабы Брундуляка потешить, кровь его успокоить. Близка она, смерть, у реки Сал, меж невысоких курганов, за тонкой линией наскоро вырытых окопов. Доползти, растоптать, размазать кровавой кашей по молодой траве… А без того и не возвращайтесь, страшен хан Брундуляк в гневе своем, голова его, как пивной котел, а ушища, как царски блюдища, а глазища, как сильны чашища, а ручища как сильны граблища, а ножища — как сильны кичижища…

Пьем чай. Мудрость не торопит — и не торопится.

— Соль замысла, господа, в размещении артиллерии между двух линий окопов, на открытых позициях — в целях стрельбы прямой наводкой, практически в упор. Однако это часть видимая. Артиллерийский резерв, прежде всего гаубицы, должно расположить скрытно. Это и станет нашим ultima ratio regnum — последним доводом королей. Извольте взглянуть на карту…

* * *

Он пил чай и смотрел на карту. Слушал. Думал. С каждым глотком, с каждым словом, ему становилось легче, спокойнее, проще. Огромный Мир с его вопросами, кевларовыми пастбищами и рукотворным Адом ушел вдаль — за высокую траву, за дальний горизонт, за узкую реку Сал, на берегах которой вольные донские короли готовились встретить самозванного Хана. Именно они, его друзья и соратники в синих, как родное небо, погонах, а вовсе не пушки, станут «последним доводом» на страшных весах Войны.

Ultima ratio regnum! Надо победить. Они победят.

Лабораторный журнал № 4

24 марта.

Запись шестнадцатая.

На книжном развале бросилась в глаза знакомая фамилия на обложке — «Евгений Винокуров». Сборник 1962 года по цене двух чашек кофе. Естественно, купил.

Раскрыл на первой попавшейся странице — и почти сразу наткнулся на нечто, очень близкое к теме:

Нехитрый рай несложно сколотить.

Отгородись фанеркой небольшою.

Подкрасить, подсинить, подзолотить —

До самой смерти отдыхай душою!

…Мил, словно дом. Надежен, словно дот!

Глух, как подвал. Живи, забот не зная.

Но дунет ветер — крыша упадет,

И снова сверху темнота ночная…

Прекрасное описание всего комплекса исследований Q-реальности, даже помянута «фанерка», отделяющая от гибели. Мораль тоже справедлива: ветер дунет, рухнет крыша, наступит темнота. Но я не столь пессимистичен. «До самой смерти» можно успеть очень и очень многое. Наш нехитрый и очень несовершенный пока Рай дает нужную отсрочку. «Живи, забот не зная» — конечно же, поэтическое преувеличение, такое даже Второму в голову не пришло. Разве что в фазе «В», в безмятежной аркадской идиллии…

Винокуров — очень хороший поэт. «В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой…» Ныне забыт напрочь и вспоминаем разве что озверевшими «патриотами», поливающими его грязью именно за Сережку с Малой Бронной. Не иначе, национальность бедного Сережки прописана неясно.

Можно в очередной раз посетовать на «эпоху», забывшую Винокуров — и позавидовать Второму, решившему вернуться в нашу неоцененную Аркадию. Не стану. Река Времен, уносящая в своем стремление и хорошее, и плохое, придумана не Гавриилом Романовичем Державиным, она была, есть и пребудет. Даже поэты ей подвластны. «И если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то Вечности жерлом пожрется и общей не минет судьбы…» Никакие Памятники не стоят вечно.

Второму завидовать не след. Ничто не мешает мне «погрузиться» в тот же 1956-й — а еще лучше на два года позже, — и пройти все заново. Пока не тянет. Успею в Аркадию, да и не была та эпоха безмятежной. Коммунизм, которые не заметили — все равно коммунизм. Между прочим, в сборнике Винокурова нет стихотворения про Адама. Еще бы! 1962-й, Мальбрук-Никита собрался в очередной поход против религиозных суеверий и предрассудков. Церквей позакрывал поболе, чем Иосиф Грозный, чуть Андрея Рублева из гроба не выкинул. Не все было ладно в Аркадии. «Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…»

«Моя» эпоха имеет куда худшую репутацию. Дед-Кибальчиш, охотно рассказывавший про Отечественную, о Гражданской молчал мертво. Казалось бы вот она, романтика! Пятнадцатилетний хлопец на тачанке, пулеметный ствол смотрит в злобные буржуинские рожи, на помощь спешат комсомольцы-орлята… Романтизировать «ту единственную» стали в пятидесятые, когда многое уже забылось. Написал бы Булат Шалвович не про комсомольскую богиню, а про собственного родителя, комиссара Окуджаву, и его славные подвиги!

Я не вполне прав. Древние римляне говорили: на суде следует выслушать обе стороны. История — не суд, в Гражданской войне «сторон» куда больше. Мы же сперва внимали красным с их «орлятами», потом белым, ностальгирующим по эпохе «голубых князей». И те, и другие откровенно субъективны. А как, простите, было на самом деле?

Это и хочется узнать.

Следовало бы сформулировать точнее (для того и пишется Журнал), но ничего путного в голову не лезет. Да, хочется увидеть эпоху Больших людей. Разобраться. Сделать выводы. Что еще? «Строить, заменять и ремонтировать», как советует Третий? Дать Истории пинка, дабы покатилась яблочком к иной «развилке»? Извиняюсь, к которой именно? Почему белые, почему не Махно Нестор Иванович — или не Виктор Чернов?

К тому же ремонт Истории — дело незнакомое и очень опасное. «Пинок» может привести к совершенно неожиданным последствиям. Об этом много говорят и спорят, надо ли еще убеждаться на собственном опыте?

В книге, описывающей славные подвиги Гамадрилы, вопрос решается не просто, а очень просто. Друзья-приятели обзавелись внеземной техникой, в том числе устройством, позволяющим штамповать «из молекул» что угодно и в любом количестве. Первым делом сотворили некую даму, дабы герой утешился в ее объятиях. До чего беднягу довели, ироды!

С Гражданской войной еще проще. Врангелю — несколько тонн золота, Корниловской дивизии — «райфлы». И — вперед на Москву!

Я бы на месте героев поступил проще. Отштампованное золото следовало складировать штабелями перед красными позициями. На следующий день Троцкий остался бы без армии.

Предлагаются и другие варианты, но все так или иначе сводится к появлению Терминатора — всесильного, всемогущего, желательно с пулеметом наперевес. В принципе нечто подобное можно «приписать» и в Q-реальности. Добавить виртуалу здоровья, дать полную «защитку». Пулемет само собой.

И далеко добежит сей виртуал? Даже если ворвется в Спасские ворота Кремля — дальше куда? Кто сказал, будто со взятием Москвы война кончится? Разве что и в самом деле расставить по всей России марсианские треножники.

Пишу это не для себя и не для Третьего (не прочитает, увы!), а для тех, кто по его совету решит заняться «ремонтом». Если уж что-то менять… Лучше всего «ту единственную» просто предотвратить. То, что Гражданской было «не избежать», было заявлено задним числом, когда рвы наполнились трупами доверху. В 1991-м держава тоже рухнула, но обошлось без тотальной стрельбы. Даже в 1993-м, когда войну сознательно готовили, все закончилось в три дня. Любителей «воевнуть» всегда меньшинство, настоящих буйных мало. А в 1917-м? Ссылаются на Мировую войну, на то, что двенадцать миллионов было в армии при винтовках и пулеметах. И при этом добавляют про «нежелание народа воевать», позволившее большевикам прийти к власти.

Для авторов фантастических романов проблемы нет. Достаточно ликвидировать немецкого шпиона Ульянова-Бланка, чтобы все закончилось мирно. Еще один рецепт — бросить на Петроград надежный полк, дабы развесить инсургентов на фонарях.

Было. Бросали, даже не полк, больше. Помогло? Надежные части почему-то сразу превращались в ненадежные. А где иные взять? У Краснова в его знаменитом романе «За чертополохом» белогвардейское воинство спустилось аж с Памира. Разве что.

Ответа я не знаю. И никто не знает. Значит, есть за чем отправляться в «нехитрый рай»!

К сожалению, Третий при всем его энтузиазме, помочь не может. Чем дальше, тем больше он уходит в такие глубины, по сравнению с которыми «погружение» кажется чем-то детским. Пошли цитаты, не знаю чьи, но очень умные. Желающие могут вникнуть:

«В рамках этой — бесспорно сложной — метамодели, „игра в историю“ — это модификация вероятности, превращающая виртуальную конструкцию в наблюдаемую. Увы, мы не умеем работать с историческим континуумом, как единым целом. Поэтому мы не способны выделить смыслы, существующие — на очень глубоких, практически недоступных анализу, семантических уровнях — в опусах псевдоисториков. Сами же они, как правило, даже не представляют, с проблемами какой сложности сталкиваются, пытаясь нарисовать реальными красками свою излюбленную историческую картинку. В любом случае, ассимптотическое поведение континуума, „исторический вакуум“, антропный принцип — все это вопросы далекого будущего. А для нас — сегодняшних практический интерес представляют лишь альтернативные миры, способные к самостоятельному существованию».

Друг мой Аркадий! Не говори красиво, посоветуй, что предпринять. Стою я посреди России-матушки, наблюдаю ассимптотическое поведение континуума и думаю, способен сей мир к самостоятельному существованию — или меня сейчас пристрелят из-за ближайшего забора? Делать-то чего? Антропный принцип — вопрос далекого будущего, а сейчас у меня в кармане «наган» образца 1895 года…

Поправка: «наган» в кармане носить все-таки не стоит. Он для сего не просто не предназначался. «Наган» следует носить в кобуре, карман же требует чего-то более подходящего.

Между прочим, в кармане следует иметь не только «более подходящее», но и папиросы с зажигалкой. Со спичками на «той единственной» было плохо. Папиросы, конечно, барство, можно и махоркой обойтись.

А зажигалка?

Q-исследования: результаты и перспективы.

12. Проблемы адаптации.

Во всех ноосферных исследованиях проблемы адаптации занимают особое место. Чем глубже «погружение», тем сложнее адаптироваться в очередном из Миров. Преодоление возникающих трудностей требует от исследователя большего, чем простое понимание ситуации.

Впервые с адаптацией столкнулись последователи Джимми-Джона. Переход из обычного сна на одну из искусственных «платформ» Гипносферы происходил без особых трудностей, но в некоторых случаях реакция была не слишком адекватной. Однако, специфика экспериментов, практически безопасных (в этой их части), позволяла участникам осваиваться и привыкать к новой обстановке без особой спешки.

Совсем иначе обстояли дела у DP-watchers. «Погружение» в собственное Прошлое (или в одну из чрезвычайно сходных реальностей) требовало в некоторых случаях мгновенной реакции. Среди «наблюдателей» ходила шутка: «погрузиться в шторм». Критические ситуации обычно удавалось разрешить, но DP-watchers первыми попытались выработать правила быстрой адаптации в иной реальности.

Участники N-контактов столкнулись с другой трудностью. Часто их «собеседник» отказывался не просто признавать истинность N-связи (невинная телепатия даже сейчас признается далеко не всеми), но и не верил в сам контакт, считая его галлюцинацией или душевной болезнью. Эта проблема не решена и до сих пор.

Q-реальность в смысле адаптации наиболее сложна.

Дальнейшее изложение частично перекликается с Пунктом 6, однако такое повторение небесполезно.

Практически все Q-travellers в первые минуты ощущают абсолютное неверие в происходящее, своеобразный синдром «это происходит не со мной». Каждый заранее об этом знает, но преодолеть синдром неверия можно только большим усилием воли.

Нечего и говорить, что в такие минуты исследователь абсолютно беззащитен.

Следующий этап не менее опасен. Q-реальность уже осознается, как нечто, объективно существующее. Но сознание отказывается признавать за этим «нечто» признаки настоящего, пусть даже искусственно созданного Мира. Этот этап обычно называют «синдромом DOOM» или «синдромом шлема». Окружающее воспринимается исключительно в качестве виртуальной декорации, подобной компьютерной игре. Люди в этом случае — всего лишь «функции». Они не воспринимаются эмоционально, более того, не признаются существами разумными. Q-traveller чувствует себя единственным живым человеком в «нарисованной» Вселенной, населенной запрограммированными марионетками. В этих случаях полезно для начала вспомнить, что серьезный конфликт с «марионетками» может прервать чрезвычайно дорогостоящий во всех отношениях эксперимент.

«Синдром шлема» очень часто приводит к ошибочным и даже откровенно глупым поступкам. Ощущение «все позволено» может длиться долго — до первой серьезной неприятности. Шок помогает прийти в себя, но искать такое решение крайне небезопасно. Остается надеяться на собственный разум и здравый смысл. Имеющие опыт «погружений» советуют избегать в первые часы и даже дни любых серьезных решений и поступков. В практическом плане лучше всего переждать это время в тихом и безлюдной месте (пусть даже в гостиничном номере), совершая короткие вылазки и постепенно привыкая к новому Миру.

Некоторые Q-travellers из числа «ревизионистов» считают, что на этом этапе не только экспериментатор привыкает к Миру, но и Мир «притирается» к своему гостью. Поэтому велика опасность отторжения, спровоцированного самой Q-реальностью через уже упоминавшегося «лейкоцита». Суждение слишком отдает мистикой, но излишняя осторожность все же предпочтительней безрассудности.

В заключение вновь отсылаю всех к Пункту 6. Вывод же по Пункту 12 читатель имеет возможность сделать сам.

TIMELINE QR -90-0 4–4

Гамадрила вела по очкам. Попрыгав вволю и подержавшись за сук, она подключила к нужному месту провод от бортового суперкомпьютера, натянула на оное штаны с лампасами и бухнулась в капитанское кресло «тарелки», дабы воеводствовать от души: первая колонна нелево, вторая — направо, боевые вертолеты ввысь, ядрёный фугас — зась… Гудит мудрая машина, ёрзает Гамадрила нужным место, сигналы принимая, а биороботы знай себе поют-распевают: «Это ваш звездный час! Это ваш звездный час!»

От него, старлея-трехмесячника, натасканного на старый БТР-60 ПБ, пользы было куда меньше. Считай, никакой, даже взвода, ему положенного, не дали. Если подумать, правильно. Не служил, не воевал…

Как-то на очередной официальный праздник он сдуру нацепил на новый пиджак то, что страна дала за Мертвый город. Дырку провертел, в зеркало посмотрелся. Зря, конечно. Какая-то подпитая сволочь, такая же, как он, глубоко штатская, выдала прямо в лицо: из интеллигента никогда не получится хорошего офицера. Не старайся, не докажешь!

Он был трезв — пить врачи запретили. Драться не полез, спорить не стал. В конце концов, никого не оскорбили, ни его самого, ни уже мертвых друзей. Из них не готовили хороших офицеров. Кому они нужны были, хорошие, на засыпанных битым стеклом улицах Припяти? Хороших требуется беречь, на развод оставлять, на племя…

Гамадрила, учившая нинцзюцу по книжке с картинками, а английский подключением оксфордского словаря прямо к помянутому месту, легко могла доказать обратное. Сменил программу в компьютере — и уже Гинденбург. Поневоле завистью изойдешь!

Он мог делать лишь то, что положено на войне — выполнять приказы. Рядовой — «брат-доброволец» — проверяет перед боем винтовку, считает патроны, перематывает портянки, наскоро припоминает то, чему учил взводный. Личный представитель Походного атамана… А что — личный представитель? Толку, честно говоря, от него…

* * *

— Бу-га-га-га-га! Га-га! Га!..

Смех всегда трудно вербализировать, буковками передать искренний выхлоп чувств. Недоработали Кирилл и Мефодий, упустили проблему. Но если все же прислушаться…

— Га-га-га-га! Бу-га-га! Га-га!.. Ну, полковник, ну, насмешил. Таньки-ваньки-лоханьки! Брось, лошадь себя в обиду не даст, а железяки эти — до первого боя. Кончится бензин — и все. Конь, я тебе скажу, три дня может наступать, не евши, только поить не забывай. А твои «таньки»… Бу-га-га-га-га!

Черт знает откуда она взялась, эта жердь в черкесске! То есть, откуда, ясно — из штаба вестимо. Потому как генерал, вон они, погоны золотом блещут. Отчего взялся, тоже не вопрос. Кому конно-механизированную группу поручать, как не генералу? Не есаулу же, в самом деле!..

«Конно-механизированная» — тоже мое. В смысле, не мое, но… А как еще назвать?

Фамилию генеральскую я не запомнил, даже не пытался. Выиграет бой, тогда уж память напрягу. Пока что с ним все ясно — жердь саженная, усы а la Буденный, лицо загорелое, взгляд геройский. А еще ржет.

— Га-га-га-га! Бу-га-га! Я, полковник, с люльки на коня сел. Я, если хочешь, кентавр. Китоврас! Так что не волнуйся, и Евгению Харитонычу передай, чтоб за сердце не хватался. Всех попластаем, всех на пики нанижем!.. А Подтёлкова я лично до жопы разрублю! Бу-га-га-га-га!

Может, такой и нужен? Китоврас — но дело знает. Сам-один отряд собрал, три станицы освободил, комиссаров рубил на скаку — от макушки до этой самой…

— Геройствуй! — соглашаюсь. — Только учти — приказ нарушишь, шаг влево, шаг вправо — расстреляю. Лично. Слушай, у тебя зажигалка есть? В моей бензин…

Щелк!

— Это ты, полковник, правильно, — Китоврас и не думает обижаться, усмехается, оглаживает усы. — Я своих орёликов так же учу: приказ нарушишь — убью, без всякого трибунала. И попа звать не стану, сам исповедаю. Га-га-га-га! Слушай, пошли со мной, ты же, вроде, не трус, Зуавами командовал. Первыми в Новочеркасск ворвемся — вот тебе и генеральские погоны. Обмоем, девок свистнем! Га-га! Га! Бу-га-га-га-га!

Гремит генеральский смех, далеко по степи разносится, оптимизм вселяет. Нужен он, оптимизм, ох, нужен. Конницы — настоящей, обученной, у нас нет, «казара»-ополченцы, братья-добровольцы. Три десятка тачанок с «максимами», батарея старых «трехдюймовок»… И есаул Хивинский. На него-то и вся надежда.

— Да вот он твой дружок! — Китоврас ухмыляется, тычет долинной рукой в сторону близкого Сала. — На «таньке» катит. Чудак, ей богу, этот Алаярыч! Ездит лучше меня, лозу вслепую рубит — и дурью мается с железяками своими. Знаешь, полковник, песня есть: «По Донцу топор плывет до села Кукуева…» Бу-га-га! Га-га-га-га!

По Донцу плывет топор до села Кукуева… В прошлый раз «танькой» окрестили бронеплощадку с Норденфельдом. А что теперь? Велосипед с моторчиком? Бу-га-га. Га-га. Га!

* * *

Младший урядник Гримм ловко спрыгнул на траву, отряхнулся, приложил выпачканную в масле ладошку к шлему, дернул засыпанным веснушками носом:

— Ваше высокоблагородие!..

Не договорил — младший урядник Новицкий с шумом скатился по броне, попытался зацепиться рукой за выступающий стальной борт…

— Ой-й-й-й!..

Я смерил взглядом высоту, поморщился. Шею не сломает, но синяки точно заработает. «Гарфорд» — пушечный, четырехтонный, башенный. В таком броневике хоть Китовраса вози — вместе с пикой. Чудище! Побольше бы нам подобных монстров, только где взять? Спасибо этот имеется да еще один — вывез Африкан Петрович из Ростова, успел.

— Ваше высокоблагородие! Младший урядник Гримм и младший урядник Новицкий…

— Вас только, Гаврошей, не хватало! — вздохнул я. — В тыл, немедленно, сию секунду!..

— А где ж тот тыл, товарищ Кайгородов? — возразил не без грусти старший комендор Николай Хватков. — Если бы «Сюзанна»…

«Сюзанны» уже нет. Не в бою погибла, не сгорела, даже не с рельс скатилась — бросили бедную в Персиановке вместе с «Иваном-Царевичем». Уводить некуда — «железку», уходящую к Салу, разобрали, чтобы не пустить чужие бронепоезда.

Взрывать не стали. Все равно вернем!

— Ничего, Николай Федорович, перед боем я этих карапетов к коноводам отправлю…

— Не-е-е-е-ет!

На комендоре Хваткове новенькая морская форма. Складки на клешах — хоть бумагу режь. Наверняка трофей, мореманов мы ловим регулярно. Лента же на бескозырке самодельная, буквы неровные, кривые: «Слава».

— С него я, с линкора, — Хватков уловил мой взгляд, сдвинул бескозырку на ухо. — С героически потоплого при Моонзунде. Теперь вот «Сюзанну» потерял, жалко… Ничего, на «Гарфорде» хоть и трехдюймовка, а бьет точно. Не промахнусь. Амба им всем будет!

Я кивнул, пожал крепкую, пропахшую маслом и порохом ладонь. Не промахнется комендор! Плохо, что пушечных броневиков только два, остальные «Остины» да «Фиаты». Половина — учебные, старые, на честном слове ездят да на матерной накачке.

Но все-таки ездят! И бензин еще есть, и патроны к пулеметам, и снаряды к 76-милиметровкам «Гарфордов». В моем «реале» ни у Корнилова в Ледяном, ни у Попова в Степном даже тачанки приличной не было. Держись, хан Брундуляк!

— Ай, бояр! Не сердись, бояр!..

Хивинского я первый миг даже не узнал. Поклонник кубо-футуризма выскочил из люка, как черт из табакерки, скользнул вниз по броне, приземлился на ровный носок. Черный комбинезон, шлем до бровей, масло на бровях…

— Джигитов не ругай, бояр! Храбрые джигиты, кого увидят — рэжут, не увидят — все равно рэжут…

* * *

— Колоколом, говорите? Я, Николай Федорович, думал машины ромбом построить, пехоту и конницу внутри спрятать. Колокол… Это значит, вроде «свиньи» у псов-рыцарей? Понял… Ничего, прорвемся — в самом точном смысле. Я два часа как с «Фармана», полетал, полюбовался зрелищем. Прут господа мак-си-ма-ли-сты, словно с базара, броневики между пехоты натыкали, батареи тоже в общей толпе, орудия отдельно, передки отдельно. Пока очнутся, развернутся, прицелятся… Орда, как вы и сказали. Колокол, значит… «Гарфорды» впереди, «Остины» и все прочее по бокам, уступом, конницу сзади прячем… Никак нет, с его превосходительством мы уже поладили, ждать будет, пока я отмашку дам, не волнуйтесь. Вы, Николай Федорович, к Згривцу загляните, захандрил он что-то, плохая это хандра, с фронта помню… Никак нет, господин полковник, «чар-яр» — не для подобного случая. Это, извините, средневековье, набеги всякие, аламаны, курбаши… А мне сегодня в голову как ударило. Черчу в блокноте этот ромб, секторы обстрела прикидываю и вдруг… Вы ведь английский знаете? Death and destruction… Я, знаете, даже похолодел. Помните, вы как-то пошутили: свинцовые кони? Свинцовые кони на кевларовых пастбищах… «И Он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон…» Свинец, сталь, огонь, смерть… «Убиты будут те, кто у рва, у огня, обладающего искрами. Вот они сидят над ним и созерцают то, что творят с верующими…»

* * *

…А свинцовые кони уже мчались вперед, едва касаясь копытами молодой степной травы, бешено работали искровые станции, посылая в эфир точки-тире скороговорки-морзянки, ревели моторы, внимательные глаза смотрели в окуляры артиллерийской оптики, не верящие ни в бога, ни в черта пилоты поднимали аэропланы в очередной разведывательный рейс. Война жила, дышала, растекалась над степью, и уже поднималась Сила навстречу орде хана Брундуляка, столь же беспощадная и страшная, готовая ударить, разнести в кровавую капель, сжечь в грязный пепел. Встала Сила над Тихим Доном, обернулась Девой-Обидой, сняла с плеча винтовку, шагнула, сотрясла землю. Проснулся древний Див, обозрел мертвыми глазами зеленый простор, усмехнулся, почуяв запах крови. Встрепенулся Див — кличет на вершине дерева, велит прислушаться земле незнаемой, Волге, и Поморью, и Посулью, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутороканский болван.

Кричи, Див! Пусть услышит тебя Тихий Дон, почуют Кубань и Терек, и калмыцкие степи, и донецкие терриконы, и Кременная Москва, и гранитный Санкт-Питер-бурх. Ведают пусть — встала Дева-Обида, идет на Брундуляка!

Death and destruction!

* * *

Ну, Гаврошей, я, допустим, в тыл отправлю, хоть к коноводам, хоть к сестричкам милосердия. Никуда не денутся, молодые еще, чтобы со старшим по званию спорить, подчинятся.

А с этим чего? Какого черта!..

— Николай, salve! Слушай, как хорошо, что ты здесь, тебе нужно обязательно это прочитать!..

Целый день стирает прачка.

Муж пошел за водкой.

На крыльце сидит собачка

С маленькой бородкой…

— Митрофан! — застонал я. — Что ты тут делаешь? Это же фронт, здесь стреляют!.. Ты — Президент, глава государства!..

Целый день она таращит

Умные глазенки…

— Ну… В общем-то работаю, — моргнули умные глазенки. — К тому же я вооружен. Вот!

«Вот» лежало на травке, слева от удобно расположившегося на самой вершине кургана Председателя Круга, исполняющего должность Донского Атамана Митрофана Петровича Богаевского. До грунтовки, по которой пылит подтёлковская орда — хорошо если двести саженей. Ни охраны, ни завалящегося адъютанта. Сдурел Митрофан! Китель расстегнул, тетрадь в косую полоску на коленях пристроил, карандаш за ухо задвинул. За правое.

Работает.

— Это я, кстати, тоже хотел показать. Вчера привезли. Возьмем Новочеркасск — наладим производство. Я уже кое с кем поговорил…

«Это» — оно же «вот»… Поднял с травы, поднес к глазам, провел пальцем по холодному металлу, все еще не веря. Ругаться расхотелось. Автомат Федорова, образец 1916 года, 6,5 миллиметра под патрон «Арисаки»…

— Bene, optime, optime! Здорово, даже гениально! Но, Митрофан, нельзя же так. Один, без охраны…

— И без конвоя, — интеллигентская бороденка дернулась, улыбнулись яркие губы. — Кандалы в штабе оставил… Разве там поработаешь, Николай! Читай!..

Тетрадка в косую линейку, ровный красивый почерк, «яти», «еры». Поля, на полях — скоропись, буква за букву цепляется. Читать? Прямо сейчас? А куда деться, если глава государства приказывает?

Пододвинул федоровское чудо поближе, разложил на коленях тетрадь. «Яти», «еры», «ижицы»… Ох, Митрофан Петрович, птичка ты божья, голосистая, донской соловей, не время сейчас для «ятей». Встала Дева-Обида над Доном, вот-вот загрохочет, загремит, сотрясет беззащитную твердь. О чем можно писать в гимназической тетрадке? О козочке и розочке? О ласточках в синем весеннем небе? Пой, ласточка, пой, пой, не умолкай!..

«Яти», «еры», «ижицы», ровные поля, желтоватая бумага…

— …Нет, — с трудом выговорил я, закрывая тетрадь. — Митрофан, тебя убьют. В тот же миг — как только ты это обнародуешь. Российская Федерация, Донская демократическая республика, казачьи права инородцам, свобода всех политических партий, аграрная реформа, перераспределение земельного фонда… Сразу?! Одним манифестом? Никто даже не задумается, не попытается вникнуть. Убьют. Нельзя такое — сразу!..

…Господи, что я говорю? Я же… Я же сам почти демократ, в 1991-м обком штурмовал, считай, революцию делал, я же за свободу-равенство! Но ведь… Убьют парня, до конца дочитать не позволят!..

— Мы и так опоздали, — улыбка исчезла, глаза смотрели твердо и холодно. — Год назад это предотвратило бы войну. А убьют… Сделанное — останется. Per crucem ad lucem.

Через крест — к свету… Ну, конечно! Демократ-суицидник… Мученик!

— Ты еще скажи: spiritus fiat ubi vult! — озлился я. — Дух, понимаешь, веет, где хочет.

Подумал, улыбнулся. Кивнул.

— Скажу.

* * *

А потом, когда вышло время, он поглядел на небо…

А потом я поглядел на небо.

Время вышло. Синяя твердь — в квадратах и ромбах. Что можно — сделано. Моими товарищами. Мною. Дева-Обида встала, обозначила место в строю. Река Времен потекла по новому руслу — непривычному, неуютному. Вместо повстанческих ватаг «реала», с шашками и пиками атаковавших вооруженных до зубов «краснюков», против подтёлковской орды выступила Армия. Пусть маленькая, почти игрушечная. Смерть не бывает игрушечной. «Убиты будут те, кто у рва, у огня, обладающего искрами…» Нет, Михаил Алаярович! Это в Суре «Пророки» убиты будут те, кто у рва. Здесь, на месте по-русски именуемом Сальская степь, по-еврейски же — Армагеддон, убиты будут все — кроме тех, кто успеет сразу же бросить винтовку и протянуть руки к ромбам и квадратам. Death and destruction!

И пусть не обвиняет меня дед-Кибальчиш, будущий пулеметчик Частей особого назначения ВЧК, в злой измене. Не зажигал я все ящики с черными бомбами, с белыми снарядами да с желтыми патронами. Я не «контра» дед, не мальчиш Плохиш, не мальчиш Беляш. «Белых» нет, они погибли, они не дойдут до твоей Перепелицевки, не расстреляют друзей и родственников, тебе не придется идти в ЧОН. Что ты там забыл, дед? На хрена тебе коллективизация и ежовская камера? Здесь, возле узкой ленты Сала, воюют не «белые» и «красные», тут другое, совсем другое, мы прорыли новое русло, словно богатырь Сактакпай…

Пора было в насиженное кресло летающей «тарелки», дабы на стереоэкране наблюдать за победой, запивая кофием «Мокко» и зажевывая зрелище фисташками. За победой — или за поражением, как выйдет. Колонны Брундуляка разделились — заслон постарался. Главная рвется к Салу, прямо на окопы, на пушки Мионковского. Еще одна уклонилась на юг, к главному бою не успеет, bene, bene. А северную вывели прямо на конно-механизированную группу — на кевларовое пастбище, под удар свинцовых коней. Но орда, даже разделившись на ся, все еще сильна, больше двух наших «дивизий» в несколько раз. Африкан Петрович не поможет, он со своей 2-й Партизанской на севере, там Антонов и Сиверс, старые знакомые. Они поумнее красного донского «президента», наверняка уже поняли, всполошились, их надо придержать, не пустить. Богаевский обещал, ради этого даже отказался от марафона «Первым — в Новочеркасск», снял номер с майки. Или это я по наивности? Африкан Петрович дело знает. В интригах не искушен, боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник… Кто бы сомневался?

Но это потом, потом… Сейчас пора в «тарелку», в удобное кресло, к стереоэкрану, к фисташкам. Твой звездный час, Филибер! Может, заварить не «мокко», а, скажем, «галапагос» или даже «таити»?

Завидуй, Гамадрила!

* * *

— По одной, господа офицеры, по одной. На после боя оставьте. Не зверствуйте!

На дне картонной коробки — знакомые папиросы с «ваткой» в мундштуке. Да-а-авненько не куривал «Salve»! «Дюшес», конечно, неплох но… Не тот класс езды на поросенке, не тот!

— В порядке чинов, с младшего…

С младшего — значит, сперва сотник Иловайский, затем есаул Згривец…

Щелк! Есть бензин! Щелк, щелк…

— Кайгородов! Третьим-то не прикуривайте, примета-с!

Щелк!

Сизый дым в синем небе. Солнышко, ветерок, желтые цветы среди густой травы… Благодать! Шумит, гремит и грохочет кругом? Пусть себе шумит, грохочет пусть. До черного еще далеко, несколько минут, может, целые полчаса. Мы их растянем, сделаем белое поле бесконечным, безначальным, оборудуем нашу Вечность, белую-белую — от затяжки к затяжке, от вопроса к ответу, от паузы между близкими разрывами к новому глотку тишины.

1-я Партизанская, 2-й полк Донских Зуавов. Первый батальон — ветеранский.

Бездельничаем. Сидим в траве. Ждем. Курим. Кому война, кому мать родна.

— Что вы, Николай! Хивинского наслушались? Это он злобствует — не взяли в полк, перевели, пардон, в слесаря. В самокатчики-с! Нет-с, не дождутся, я еще по Питеру пройдусь, продефелирую. По Невской перс-пек-ти-ве. Иловайский, подтвердите!..

Цветет есаул Згривец, расцветает. Китель новый, погоны новые, бакенбарды дыбом стоят, даже пачка «Salve» нашлась на дне полевой сумки. Где хандра? Никакой хандры! Вот только Иловайский почему-то не отвечает. Молчит, смотрит странно. Наконец, пожимает плечами.

— По Невскому-то пройдете… А отчего вы, Петр Николаевич, больше не ругаетесь? Николай Федорович, представляете!.. С того самого боя, с Морозовской…

— Я?! — в глазах огонь, в бакенбардах — шевеление. — Да вы, Иловайский — ябеда-с! Цукать вас некому! К тому же чистая неправда, клевета, я… Я… В раскудрить богородицу через… через… Это… Животворящий крест, в распупень… распупень… Ну, забыл, ну бывает!..

Белым-бело, светлым-светло. Нет черного в помине, оно далеко-далеко, в нескольких сотнях саженей, где работают батареи ветерана Шипки и Сыпингая Леопольда Феоктистовича Мионковского, где гибнет орда Брундуляка, самозванного донского хана. Нет нам до этого дела, мы в нашей маленькой белой Вечности, где так вкусны затяжки «Salve», а самая важная проблема — странная забывчивость великого фольклориста. Собственно, что за беда? Ну, забыл, ну, бывает.

— Петр Николаевич! — бывший портупей мнется, морщится, смотрит в сторону. — Сейчас, когда мы в атаку пойдем… Не лезьте вперед, пожалуйста. Я же не просто так прошу!..

— Да ну вас!

Згривец встает, потягивается, щелчком отправляет окурок в далекий полет над степью. Смеется.

— Я с Николаем пойду. С его высокоблагородием-с… Кайгородов, до сих пор не пойму, за что вас, штафирку, полковником сделали? Шучу, шучу, веселый я сегодня. Вы, Николай не только — тонняга, вы заговоренный, я давно заметил. Рядом с вами — хоть Камаринскую под пулями пляши-с. Правда?

Бросаю окурок, на миг закрываю глаза. Нет белого! Черным-черно.

— Правда…

Саша больше не кашляет, не пачкает кровью платки, Принц не погиб, вскочил с койки на следующее утро, в каждой атаке ко мне жмутся, стараются идти рядом, мои царапины заживают на глазах, даже йод не нужен. Заговоренный… «Защитка» в режиме «С» — нестойкая, ненадежная броня. Но я не Бог, даже не Гамадрила. Иловайский зря не скажет, и Михаил Алаярович не злобствует…

— Есаул! Петр Николаевич… В атаку пойдем рядом, с вами ничего не случится… Но… Может, на батарее побудете, у Мионковского? Только сегодня, а? Считайте, я вас временно заменил — властью Походного атамана. Согласны?

Спрашиваю, хоть и знаю ответ. Да чтобы он, боевой офицер, в Христа, в Параскеву пятницу, в еговину бабушку, в расчудить через колено, через семь гробов с присвистом да через сальский паром…

Нет, не скажет. Петр Николаевич Згривец больше не ругается.

* * *

— Отец Серафим! Крест… Зачем? Вы же меня Антихристом считаете?

— Не в вас дело, господин полковник, не в личности, не в душе даже. Вы — сейчас власть, коя от Бога, вы людей на смерть поведете, смотрят на вас, каждое слово ловят, каждый жест… Господин полковник… Сын мой! Неправ я был, вас осуждая. Простите старика! Кем бы вы ни были, откуда бы не пришли в наш мир — и над вами есть Христос. За вас, Николай Федорович, умер Он, ради Вас воскрес! Придите к Нему, отрекитесь от Врага…

— Но почему — Врага? Кем бы я ни был… Я здесь, чтобы…

— Вы говорили, помню. Помню — и верю. Вы пришли спасать… Но это и есть искус, страшная ловушка, спасая одних вопреки Небесной воле, вы губите иных. Ваша воля и сила могут лишь исказить Божий замысел, изуродовать Мир — но не спасти. Кем бы вы ни были — вы не Господь! Сейчас нет времени спорить, вам, сын мой, в бой идти, но подумайте, подумайте! Не от себя говорю, Николай Федорович, не от себя, поймите!.. Я буду молиться за вас, за вашу душу, за спасение ваше…

— Отец Серафим!..

* * *

Но Вечность кончилась — маленькая белая Вечность между двумя короткими затяжками. Он встал, без всякой охоты поправил ремень неподъемной «мосинки», подождал, пока резкие свистки вздернут людей, выстроят среди истоптанной пыльной травы, поглядел на тающий среди квадратов и ромбов дымный след ракеты…

Пошел.

Он него уже ничего не зависело — от бывшего офицера запаса, не умевшего драться на штыках, толком даже не научившего ездить верхом и, несмотря на опыт стрелковой секции, успешно «мазавшего» из трехлинейной винтовки. Он мог лишь одно — идти вперед, стараясь держать строй, неприметный осколок войны, песчинка-душа в бесконечном кровавом омуте. Бабочка сложила крылья, лететь было некуда и незачем, маленький уютный Мир внезапно стал огромным, безграничным, его удесятеренная тяжесть навалилась прямо с синих небес, прижала к траве. Идти, идти, идти, не бежать, раньше времени не сдергивать винтовку с плеча…

Он шел.

Он даже не заметил, как запели про Маленького Зуава, и лишь удивился, почему соседи смотрят не в сторону врага, а на него. Понял, улыбнулся, дернул губами, пытаясь подпевать, но слова оставались неслышными, дальним эхом отдаваясь в сознании. «В плясках звенящих запястьями гетер, в зное смуглой красоты…» Песня сливалась с грохотом разрывов, с пулеметным треском, с ревом вынырнувших прямо из-под солнца «Гарфордов», с криками умирающих, с молчанием уже умерших. «Ты позабудешь, приятель Филибер, все, что раньше помнил ты…» Он шел и шел, стараясь не пропустить команду «В штыки!», чтобы успеть снять с плеча «мосинку». Но команды все не было, истоптанная трава скользила под сапогами, и он понял, что ему очень хочется курить.

А потом стало тихо, и он все забыл.

* * *

— …Филибер, если ты меня слышишь… Ты меня слышишь, я знаю, уверена! Если… Если ты сейчас умрешь, ты должен знать. Мы наговорили друг другу… Нет, это я тебе наговорила, я тебе не верила, я не могла понять, и сейчас не могу. Ты не наш, Филибер, ты чужой, ты — никто из ниоткуда. Но это… Это не имеет значения. Если ты сейчас умрешь, Филибер, знай — я люблю тебя и буду любить всегда. Я говорю это не потому что ты умираешь, а потому что давно хотела сказать, потому что это правда. И еще, мой Филибер… Откуда бы ты не пришел, кому бы не служил, ты умираешь за Россию, за мою страну, и поэтому, видит Матка Боcка, память о тебе для меня священна. Я буду помнить и оплакивать — пока не погибну сама. Ты не верил в Бога, мой Филибер, ты, кажется, ни во что не верил, но это тоже не имеет значения… Аллах акбар, любимый!

* * *

— Да что со мной сделается? — морщусь я, пытаясь разместить фуражку поверх повязки. — Развели, понимаешь, панику! Убили, загубили, пал геройской смертью, вечная память!.. Паки, паки, иже херувимы… Ты что, с венком приехал?

— Точно. В авто оставил.

Вид у Кибальчиша не слишком уверенный. Кажется, насчет венка я угадал. Оно бы посмеяться…

— Хочешь сделать мне приятное, скажи: «Ну и рожа у тебя, Шарапов!»

— Ну и рожа у тебя, Шарапов, — вздыхает донской Иван-Царевич. — Про остальных уже знаешь? Про Згривца?

Киваю — отвечать нет сил. Хорошо еще на ногах могу стоять, чувствовать кевлар под подметками. И что говорить? Я — заговоренный, «защитка» в режиме С, будь она…

— Згривец меня «тоннягой» называл. Почему «тонняга»? Хотел спросить — и не успел.

Чернецов дотрагивается до моего локтя — осторожно, едва касаясь, бросает недоверчивый взгляд на то, что под фуражкой, наконец, пытается улыбнуться:

— А мы Новочеркасск взяли!

Вновь молча киваю. Кажется, пропустил самое интересное. Ну и ладно! Главное и так ясно: Новочеркасск взят, Петр Николаевич Згривец убит.

— Пойдем! Ты должен увидеть…

Не спорю. Василий — командир, ему думать, ему приказывать: разбить Брундуляка, взять Новочеркасск, пойти, увидеть. Мое дело — идти. Идти и смотреть…

Сильные руки хватают за плечи, разворачивают, встряхивают. Закусываю губу, успеваю сдержать стон. Больно!

— Очнись, Филибер! Ты — жив. Другим повезло меньше. Идем!..

Иду.

* * *

…Он сидел прямо в траве — огромный, расплывшийся, издалека похожий на кучу старых шинелей, поверх которых брошена казацкая фуражка с приметным красным околышем. Не двигался. Молчал. Наконец, фуражка шевельнулась, открывая желтое усатое лицо. Живое лицо с мертыми пустыми глазами:

— Рубать пришел, Василий Михалыч? То рубай, пластай в кровавые сопли. Твой верх!

Рука Чернецова дернулась. Не к эфесу шашки — к собственному горлу. Застыла, вцепилась в высокий ворот.

— Кровь душит? — по губам Федора Григорьевича Подтёлкова скользнула злая усмешка. — А ты думал, как? Я тебе, полковник, еще долго сниться буду, кажную, считай ночь. И не потому, что враги мы классовые, смертные. То пускай внуки рассудят, ежели родятся еще. А потому, что неправильно это. Убил я уже тебя! Или не помнишь?

Куча шинелей шевельнулась, выпрямилась. Нет ее! Брундуляк, самозванный хан Донской, стоял ровно, нависал тяжелой горой.

Я молчал — и все остальные молчали. Это был не наш разговор.

— Ты знаешь. И я знаю. Думаешь, мне не снилось, Василий Михалыч? Ох, снилось! Кубыть подсказывает кто, правду вещает. Не так все идет, как предписано было, не так! Не тому печалюсь, что Дон наш советский пал, что умру я скоро. Обманули нас, мир переменили, вроде как землю нашу из-под самых ног выдернули. Нет у меня к тебе злобы, Василий Михалыч, потому что и ты обманутый есть. Заруби меня сам — как я тебя кажну ночь рубил. Может, сниться перестану, успокоюсь… Рубай!

Ладонь Чернецова медленно соскользнула вниз, коснулась ремня… эфеса… Опустилась.

Дрогнули губы:

— Снись!

Лабораторный журнал № 4

25 марта.

Запись семнадцатая.

Вопрос с зажигалкой оказался не таким простым — в отличие от ассимптотического поведения континуума. Из книг и кинофильмов я усвоил, что в отсутствии спичек, пропадающих вместе с керосином и солью в начале всякой войны, в Гражданскую народ лихо щелкал чем-то, изготовленным из патронных гильз. Самоделки чадили и пахли низкокачественным бензином. Практиковались также некие абстрактные (немецкие, австрийские) трофеи, привезенные из мрачных окопов «империалистической».

Огниво тоже использовали, но таковое отвергаю сразу.

В принципе, своему «виртуалу» можно вручить что угодно, хоть Zippo, хоть турбозажигалку от Colibri. Он (я!) в случае чего легко может сослаться на то, что купил оную у горбатого инвалида на ростовском базаре — или нашел в пустой траншее под Стоходом. Однако, как я уже упоминал, Q-travellers стараются не допускать анахронизмом. Прежде всего, на всякий пожарный — мало ли, какие сюрпризы подбросит Q-реальность? Нечто вроде приметы: не бери «чужого». Вдобавок, никакая вещь (даже Zippo) не прослужит вечно, значит, все равно придется привыкать к местному производству. Лучше уж сразу, дабы потом не отвлекаться. И, наконец, из своеобразного принципа. Если уж мы моделируем собственный Мир, играть следует по правилам.

Зажигалок в начале ХХ века было полным полно, в том числе электрические (нашел фотографию одной аж с тремя электродами). Однако все они требовали участия обеих рук: одной нужно держать зажигалку, другой — вращать горизонтально расположенное колесико. Мелочь, а неудобно, особенно если заниматься этим много раз на дню. Самоделки (в том числе действительно из гильз) попадаются удивительные, но, увы, с тем же недостатком. До того, как английские инженеры Фредерик Чарльз Уайз и Уилли Гринвуд изобрели зажигалку для одной руки (по легенде один из соавторов был инвалидом), оставалось еще несколько лет.

Остановился на австрийской IMCO (патент 1913 года). Удобнее прочих (почти «однорукая»), и удивления не вызовет. Трофей! Брала русская бригада галицийские поля… И мне знакомая — у отца была IMCO, не такая древняя, конечно. В детстве я охотно ею щелкал.

На этой мелочи (которая вовсе не мелочь) задержался вполне сознательно, дабы продемонстрировать, так сказать, методику. Занимался я, конечно, не только зажигалками. Пистолет-пулемет тоже полезная вещь. «Шмайсер-Бергман» и автомат Федорова так и просятся! Первый, конечно, для наших равнин — экзотика, да и появился только в самом конце 1917-го…

Занимаясь этим нужным делом, еще раз перелистал некоторые книги про «янки» в чужом Времени. Полезные мысли встречаются даже в художественной литературе, пусть и нечасто. В результате заметно подобрел к автору Гамадрилы. Все эти ужимки с золотой цепью через брюхо, равно как прыжки на три метра, нужны для сюжета (фантастика!). Метод же подготовки к «погружению» не так далек от нашего. Герои романа имеют каталог нужных вещей, согласно которому инопланетная машинерия выдает образцы. Мы с маленькими и зелененькими дружбу не водим, но действуем аналогично. Плохо, что на программном диске образцов не слишком обильно. Зажигалка IMCO, к счастью, нашлась — как и «Шмайсер-Бергман».

Все это здорово увлекает. И отвлекает. Последнее особенно полезно. Подбирать зажигалку куда интереснее, чем в который раз слушать, как тебя уговаривают «лечь» под нож. Очередное медицинское светило, хирург-чудодей… Шансы минимальные, но так и мелькнет мыслишка: а вдруг? В конце концов согласился на обследование. Встреча со светилом 2 апреля, через неделю.

Операция — тоже эксперимент. После «погружения» опасаться нечего, все уже случится.

Купил КЕТОРОЛАК. Поможет ли?

Честно дочитываю Журнал № 3. Третий продолжает просвещать и наставлять на истинный Q-путь. К сожалению, во все более непрозрачных формулировках. По сравнению с тем, что прочитано сегодня, «ассимптотическое поведение» — истинный цветочек. Добил «кодон», в который, оказывается «сворачивается» Q-реальность, предварительно «прошитая». Друг мой Аркадий!..

Третий даже умудрился меня пнуть, пусть и заочно:

«Некоторые так называемые историки рассчитывают раскрыть с помощью в Q-реальности какие-то „тайны“. Можно их только пожалеть. Q-реальность позволяет решить проблемы, по сравнению с которыми их мелкие исторические „тайны“ — абсолютная ерунда».

Принял со смирением. По сравнению с «ремонтом», который затевает Третий, мои цели и вправду не впечатляют. Познакомится с эпохой, попытаться ее понять… То ли дело поиск повторяющихся системных свойств!

Если же серьезно… Меня самого тошнит от всяческих «тайн» на обложках (видел, само собой, и «Тайны гражданской войны»). Хуже только «код». «Код барона Врангеля», «Код военмора Дыбенко»… И я совсем не прочь понять повторяющиеся системные свойства таких явлений, как Гражданская война. Причины возникновение, участие социальных страт и групп… Но История — не только закономерности, «мелочей» тоже хватает.

Есть ли в истории нашей Гражданской «тайны»? Нет, без кавычек — тайны?

Самое простое, что приходит в голову — судьбы людей. Они не менее интересны, чем системные свойства и закономерности. От многих, и «красных», и «белых», остался только прочерк в графе «умер». Может, на «той единственной», может, через двадцать лет в Карлаге. У тех же, кто известен и славен, легенда очень часто заменяет биографию. Я знаю три версии гибели Василия Чернецова. А его смерть видели десятки людей!

Каждый человек — Вселенная, его не разгадать, не понять, листая пожелтевшие бумаги и вглядываясь в старые фотографии. Я много дал бы за встречу с некоторыми из тех, о ком писал статьи и книги. С Кайгородовым, пожалуй, не стал бы спешить. Хотя если не горячиться, поговорить по душам под добрый самогон и пельмени… Любил атаман пельмени!

Не обязательно брать интервью у Деникина или Троцкого. Разговор с рядовыми участниками не менее интересен. Я встречался с ними, уже глубокими стариками — усталыми, брюзгливыми, а то и напуганными на всю жизнь. Но в те годы они были другими, тогда было их время, эпоха Больших людей. Сколько ушло без следа, даже без прочерка! «Словно в темень с обрыва, и ни дна, ни покрышки…»

Впрочем, такое для многих не «тайна». Ежели бы заговор! Тамплиеры, розенкрейцеры, Всемирная Масонерия на крайний случай… По розенкрейцерам и прочим иллюминатам не спец, но игры вполне реальных разведслужб на Гражданской имели место. Сидней Рейли, Локкарт и Поль Дюкс прославились, потому что погорели. Но были и другие, куда более удачливые. Об их подвигах архивы молчат — и станут молчать вечно. Все эти Локкарты и Мирбахи работали и с белыми, и с «националами», и с «красными». Немецкие офицеры в Смольном — не выдумка, не пропагандистский треп. Но и «красная» разведка дело знала. Про «немецкого шпиона» Ленина слышали все, про контакты Троцкого с американцами и британцами — немногие. А про большевистского агента в семье Романовых догадываются лишь единицы. Был! Имеется следок… Красный шпион Романов — это вам не адъютант его превосходительства!

Где спецслужбы, там и деньги. Не мифические клады атаманов, не девять вагонов колчаковского золота, а настоящие «схемы финансирования». Проплата «черным налом»: Февраль, Октябрьский переворот, создание Добровольческой армии, чешский мятеж. Только сейчас кое-что приоткрылось, кусочками, фрагментиками…

К сожалению, истинные тайны раскрыть почти что невозможно. Секрет прячут между десятком совершенно правдоподобных версий, каждая из которых подкрепляется свидетелями и документами. У английских разведчиков на этот счет имеется выражение: «сделать все белым, как снег».

Написал «почти что» — иногда помогает невероятный случай. Теперь же у нас есть Q-реальность.

Q-исследования: результаты и перспективы.

12-прим. Проводник и вопрос о целях исследования Ноосферы.

Вернемся к тому, с чего начинали. Попытка задушить ноосферные исследование под лозунгом «борьбы с наркоманией» очевидна. Избрана почти безошибочная тактика воздействия на рядового обывателя. Всякий, проявляющий интерес к феномену Ноосферы, становится в глазах бюргеров наркодилером, покушающимся на жизнь и здоровье их чад. Если к этому добавить «изнасилование», эффект можно считать достигнутым.

Я вновь написал «почти». Проблемой для «них» является то, что многие законопослушные граждане, отнюдь не наркоманы, смотрят на проблему не столь однозначно.

Борьба с наркотиками приобрела такой размах не только из-за невероятных денег, вложенных в «дело» и создающих по сути параллельную, неподконтрольную государству экономику. Еще страшнее для «них», для Государства в самом широком смысле, уход миллионов подданных в иную, неподвластную никому реальность. Только очень наивный человек верит в заботу властей о «здоровье нации». А вот потеря контроля над представителями этой нации действительно страшит. Гражданин обязан быть «здесь», в меру трезвый, с руками и ногами, готовый выполнить любой приказ. Наркоманы же строят свой «фанерный ероплан» и посылают Государство подальше. Не срабатывает даже система тотальной пропаганды, на которую уходит больше денег, чем на ядерное оружие.

Поскольку ноосферные исследования объективно тоже «уводят» граждан из-под недреманного державного ока, причисление их к ведомству «белой смерти» объяснимо. Государство защищается, иначе оно имеет шансы оказаться в собственной Q-реальности с весьма ограниченным диапазоном возможностей.

Все это так. Однако в последнее время кое-кто начинает забывать главную цель нашей работы — Знание. Именно Знание, а не наркотики и не выход в очередной «астрал» делает человека свободным. Сам по себе полет на «ероплане» бесполезен. Использование Проводника и подобных ему веществ — средство, причем не самое главное. При первой же возможности, уверен, Q-travellers заменят его чем-то вполне безопасным.

Печальный опыт DP-watchers, сделавших ставку на психотропные препараты и лекарственные наркотики, свидетельствует, что не всякий близкий путь — прямой. Их неудача не только серьезно затормозила ноосферные исследования, но и скомпрометировала всех нас.

Выход за пределы привычных измерений, поиски Точки Омега, где Человек встретится с Высшей Силой, начинают путать с пресловутым «расширением сознания», столь популярным в 60-е годы. Появляются даже Утопии будущего «ноосферного общества», включающие запрет устаревших и никому не нужных книг (в связи с переходом на «генную библиотеку») и обязательный ежедневный сеанс «расширения» с помощью ЛСД.

Для всего этого не требуется Ноосфера. Колумб вполне мог ограничиться трубкой китайского опия.

Весьма поучительна и печальна судьба доктора Тимоти Лири, чье имя уже приходилось вспоминать. Именно он был первым теоретиком ноосферных исследований, обосновавшим переход от абстрактных рассуждений к практическим опытам. Его учение о «контурах» (уровнях) нервной системы до сих пор является базовым для понимания наших контактов с Ноосферой. Неудивительно, что с Лири расправились быстро и жестоко. Подброшенный пакетик с героином, бегство из страны, скитания, выдача, многолетнее заключение… После выхода из тюрьмы доктор Лири начисто забыл о Ноосфере. Его увлечение киберпанком и ностальгические воспоминания о несостоявшейся «революции ЛСД» никому уже не мешали. Игрушки для «них» неопасны.

Вывод по Пункту 12-прим. Ноосферные исследование, в том числе «погружения» в Q-реальность, действительно ведут к Свободе, к невероятному расширению возможностей человеческой личности. Но это — только средство для познания Вселенной и самих себя.

TIMELINE QR -90-0 5–1

С Харьковом его примирила сирень.

Он любил свой Алтай, особенно после того, как тесная скорлупа Барнаула треснула, открывая перед ним огромный мир: горный, речной, степной, таежный. Глубины земли, скрывавшие память тысячелетней истории, бездонное весеннее небо, ветер, скалы, сводящий с ума запах весенних цветов… Искать иного, лучшего просто не имело смысла, и он не понимал родителей, постоянно вспоминавших давно покинутую Украину. Молодые геологи, они уехали из Харькова по распределению, «за туманом и за запахом тайги», всего на несколько лет — поработать, повидать мир, почувствовать себя взрослыми. Большая Страна казалась одним общим домом — что Барнаул, что Харьков, хорошим специалистам всюду были рады. Несколько лет растянулись на четверть века, и когда отец все-таки оформил перевод в один их харьковских НИИ, он, студент второго курса, вначале решил никуда не уезжать. Землю, по которой ходили деды, он помнил — бывал в гостях почти каждое лето, пока были живы родичи, но не любил. Плоский, сожженный солнцем Донбасс, грохочущий металлом дымный Харьков… Если бы не атаман Кайгородов, по чьей милости едва не пришлось вылететь из университета, он, быть может, и остался. Но рисковать не хотелось, он оформил бумаги — и с сентября уже тосковал среди серых харьковских улиц. Конструктивистские «коробки» первых пятилеток, местная гордость, наводили уныние, слякотная сырая зима отозвалась хронической простудой. Все было не то, все было не так. Но потом наступил День Сирени.

Сирень в Харькове расцветает 9 мая, под праздничный фейерверк. Это знает каждый старожил, для него же внезапное буйство цвета и запаха стало откровением. Парки и улицы преобразились, скучный двор ударил в глаза яркими разноцветными гроздьями. Ходи, любуйся, дыши… Невзрачный серый куст под его балконом взорвался, запылал «Белым Огнем»… Это повторилось через год, потом еще, еще. Черное небо в праздничном пламени фейерверка и улицы в сиреневом цвету — таким полюбил он город своих предков.

Сиренью же одно время увлекся всерьез. Сотни сортов, калейдоскоп названий, непривычных, странных. «Декен», «Моника Лемуан», «Альдона», «Внезапный Дождь», памятный «Белый Огонь». Это не «Ветвистая № 5», не «Мичуринская озимая»!

«Белый огонь» расцветал у него во дворе. Могилы родителей на 2-м городском кладбище осеняла «Моника Лемуан».

Смущало то, что цветы полагалось срезать. Он не очень любил мертвые ветки. Букеты дарил, но никогда не держал в квартире.

* * *

— От! — не без гордости сообщил вахмистр, протягивая букет. — Полный, значится, парадиз будет. Тока, вашпредво, сирень, как ни крути, баловство, для барышень больше, тут бы чего парадистей, пухлявей, так сказать. Цветы, которые на официальное вручение — дело сурьезное. Господам офицерам цветы системы георгины положены. Или, опять же, праздничный букет о пяти сортах с лентой и пожеланием.

Спорить я не стал — сирень была бесподобна. Прижал к лицу, вдохнул…

— Это нет для господ офицеров. Это для меня.

Вахмистров взгляд не требовал перевода. «Сурьезное» дело, а «вашпредво» в сирень носом тычет. Баловство — и только.

Я положил букет в коляску мотоцикла, осмотрелся. Все в порядке, все на месте, вахмистр-церемониймейстер дело знает. Убрано, даже подметено, легкий ветерок флаги полощет, братья-добровольцы в новенькой форме с лампасами, свежеокрашенный пулеметный «Остин» ненавязчиво убран подальше, в тень деревьев. У самого моста-границы — биг-борд по всем стандартам, буквы огромные, издалека видать…

Вчера еще здесь стреляли. Сегодня тихо. Оркестр пока молчит.

— Китель, вашпредво, — ненавязчиво, но твердо напомнил вахмистр. — И медаля ваша с крестом.

Я чуть не застонал. Надеялся, забудет, не вспомнит. Зря надеялся!

Ладно…

На часах, новых, недавно купленных — 11.45. Скоро! 9 мая 1918 года, ростовское шоссе, мост через темный Аксай. История честно пытается выдерживать календарь.

— Никак они! — вахмистров палец уверенно указал вперед, в сторону Ростова. — Вроде как разведка?

Я вскинул бинокль, вгляделся.

Вроде.

«…Я с отрядом подхожу к Каменному Броду. Отдаю себя и мой отряд в Ваше распоряжение и, если обстановка требует, могу выслать немедленно две горные батареи с конным прикрытием…» Неровный почерк, мятый бумажный листок. Да, мой Мир очень старался соблюсти точность. Записку, лежавшую в нагрудном кармане, я впервые прочел много лет назад. Не саму понятно, копию с копии — несколько строчек в старой книге. В тот далекий день я и предположить не мог, что записку вручат именно мне, и я брошу дела, чтобы приехать сюда, на дальнюю окраину Новочеркасска, на самый западный участок неспокойного фронта, чтобы выставить караул в новой форме, вкопать в землю флаги — российский и донской, надеть парадный китель с чужого плеча, узнать, что господам офицерам положен букет с лентой и пожеланиями…

Разведка — двое мотоциклистов в круглых «марсианских» очках мчалась прямо на нас — уверенно, без всякой опаски. Они уже знали: свои. Знали, спешили.«…Задачу для артиллерии и проводника высылайте. Полковник Дроздовский.» Обошлось без боя, отряды Антонова отступили на север, и мы сумели наскоро подготовить встречу.

— …От, голова лихая!

Первый мотоциклист затормозил у самого биг-борда, чуть не врезавшись в столб. Засмотрелся, видать. Второй оказался осторожнее, заглушил мотор загодя, слез с мотоцикла, не спеша сдвинул на лоб очки. Взглянул. Замер. Читает!

Биг-борд — моя идея. Огромный плакат на столбе — деревянном, конечно, не бетонном. Вахмистр-церемониймейстер расстарался, и с художником успел, и с красками. А вот текст…

— Здравие желаем, ваше превосходительство!..

«Марсианские» очки сняты, ладони — под несуществующий козырек. На пыльных лицах — радость.

— …Мотоциклетная разведка отряда полковника Дроздовского. Поручик Неговин, штабс-капитан Глазунов. Рады встрече! Ваше превосходительство, стихи на плакате… чьи?

— Народные, господа! — приложил руку к фуражке, улыбнулся в ответ. — Народные! Понравилось?

— «Шли дроздовцы твердым шагом, враг под натиском бежал!.». — выпалил первый. — «Под трехцветным русским флагом…»

— «…Славу полк себе стяжал!» — подхватил второй. — Мы, ваше превосходительство, строго говоря, не полк, но… Здорово! Огромное спасибо!..

Это еще что! В Новочеркасске «дроздов» ждет полное исполнение, с оркестром и хором. «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…» Сюприи-и-из!

— Господа, сирень. Как раз сегодня расцвела. Не откажетесь?

* * *

Вначале смутила пыль. Ее оказалось неожиданно много, на зубах захрустело, новый китель подернулся серой патиной, пуговицы потухли, потеряв свой блеск. Пыль, пыль, пыль… Мотоциклисты, конный отряд, гремящие броневики, неуклюжие старые «трехдюймовки»… Пехота шла уже сквозь густое облако — рота за ротой, батальон за батальоном. Левой-правой, левой-правой… Крепкие, загорелые, в сдвинутых на затылок мятых фуражках, с расстегнутыми воротами гимнастерок, тоже серых от пыли. Пыльные винтовки, пыльные ремни. «Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…» Но старая песня, которую так любил отец, не пелась. Сквозь густое душное облако, сквозь мерный грохот сотен сапог неслышно и пока незаметно проступало что-то иное, тоже знакомое…

«Дрозды». Гвардия. Лучшие из лучших. Он был не прав — «белые» не погибли. Вот они — самые стойкие, самые храбрые, самые беспощадные. В его Истории, сбывшейся и расписанной по книгам, именно они влили свежую кровь в обессиленных, потерявших вождя корниловцев, взбодрили уставших и слабых, закрыли собой самые опасные участки — и пошли вперед. На Ростов, на Юзовку, на Харьков, на Курск, на Москву. Даже разбитые, выброшенные из ставшей чужой страны, они возвращались с бомбой и револьвером, а двумя десятилетием позже самые упорные надели черные мундиры с «сигиль-рунами».

Пыль, пыль, пыль… Желтая степь, умирающая под горячим майским солнцем трава, мерная поступь ясских «добровольцев». «Добровольцы…» Добрая Воля собрала их в эту колонну, провела сотнями верст по горящей адовым огнем Украине, не позволила пропасть, рассыпаться, погибнуть. Они пришли. Они уже здесь. «Дрозды» — улыбающиеся нибелунги в пыльных гимнастерках. «Добровольчество — добрая воля к смерти», — скажет через много лет женщина, смотревшая в глаза и смерти, и «добровольцам». Она даже не поняла, насколько права.«…Жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев, — писал в дневнике автор короткой записки, лежавшей в нагрудном кармане. — Сердце мое мучится, но разум требует жестокости…»

Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог… Старая песня не пелась, ускользала, но вот сквозь привычный уже шум донесся резкий голос губной гармошки. Наверняка трофейной, с Румынского фронта, из брошенной германской траншеи. Незатейливая мелодия тоже была чужой, но одновременно очень знакомой, много раз слышанной. Аля-улю, аля-улю… Пыль, пыль, пыль, губная гармошка, стройные ряды нибелунгов — добровольцев Смерти. Аля-улю аля-улю, трофейная музыка, трофейная кинолента. По выжженной равнине, за метром метр…

Солдат всегда здоров,

Солдат на все готов, —

И пыль, как из ковров,

Мы выбиваем из дорог.

«Сердце, молчи, и закаляйся воля, ибо этими дикими разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: „око за око“, а я скажу: „два ока за око, все зубы за зуб“. В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень с этим страшным звериным законом — с волками жить… И пусть культурное сердце сжимается иногда непроизвольно — жребий брошен, и в этом пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели через потоки чужой и своей крови…»

И не остановиться,

И не сменить ноги, —

Сияют наши лица,

Сверкают сапоги!

Он понимал, что не прав. Память о другой, куда более страшной войне, которой еще предстояло обрушиться на мир, исказила взгляд, разбавив пыльный хаос непрошеным болотный колером, превратив значки училищ на мятых гимнастерках в черные кресты и «мороженное мясо»… Нет, так нельзя, неправда, неправда! «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…» Это же герои, слава России, мученики и страстотерпцы, те, кто шагал в огонь, кто не кланялся пулям…

А перед нами все цветет,

За нами все горит.

Не надо думать — с нами тот,

Кто все за нас решит.

Аля-улю, аля-улю! Аля-улю!«…Идешь по пути крови и коварства к одному светлому лучу, к одной правой вере, но путь так далек, так тернист!» Они шли — нибелунги, сверхчеловеки, победители и убийцы, борцы и мстители…

Его друг Василий Чернецов расстрелял пленного — комиссара со станции Дебальцево. Лично — выстрелом в лицо. Одного-единственного, всех прочих, даже хана Брундуляка, доводил до суда, пытаясь соблюсти хотя бы тень законности в кровавом хаосе Смуты. Но убитый комиссар не отпускал, стоял за плечом, и ушастый Кибальчиш боялся выпить лишнего, чтобы мертвое лицо не проступило сквозь серый туман полузабытья. Мучился, ругался черными словами, не мог себе простить, порывался писать рапорт. Он, русский офицер, застрелил пленного, безоружного…

Веселые — не хмурые —

Вернемся по домам, —

Невесты белокурые

Наградой будут нам!

Аля-улю, аля-улю! Трофейная гармошка, трофейная кинолента, дедовы ордена в красной коробке, обелиск у шахты «Богдан», куда нибелунги сбросили подпольщика-прадеда. Веселые, не хмурые… «…Идешь по пути крови и коварства…» Аля-улю, аля-улю!

На «первый-второй» рассчитайсь!

Первый-второй…

Первый, шаг вперед! — и в рай.

Первый-второй…

Нибелунги улыбались, приветственно махали руками, прикладывали ладони к пыльным фуражкам, отдавая честь флагам, кричали что-то радостное, бесшабашное. Аля-улю, они дошли, они уже здесь, веселые, не хмурые, за ними горит проклятая большевистская Украина, за ними наскоро закопанные ямы с трупами в окровавленном белье, остовы спаленных хат, полумертвые вдовы с выплаканными глазами… Два ока за око, все зубы за зуб! Аля-улю, аля-улю!..

Песня не хотела умолкать. По выжженной равнине за метром метр… Они пришли, их не остановить, не задержать, не умолить, они всегда правы, они уверены и спокойны…

А каждый второй — тоже герой, —

В рай попадет вслед за тобой.

Первый-второй,

Первый-второй,

Первый-второй…

— С кем имею честь? — спросил у него Штандартенфюрер.

Черная фуражка с высокой тульей и «мертвой головой», «сигиль-руны» в широких петлицах, «Железный крест» на шее. Пенсне в тонкой оправе…

Господи!..

Мятая фуражка с трехцветной кокардой, «защитные» погоны с двумя просветами, георгиевская ленточка на груди. Пенсне в тонкой оправе…

— Капитан Филибер, Михаил Гордеевич. На погоны не обращайте внимания — это для конспирации.

* * *

Так тоже бывает. Этого человека я не любил. Не слишком честно питать антипатию к тем, о которых aut bene aut nihil, кто не может ответить, беззащитный в тесной тишине своего последнего покоя, кто уже все сказал и сделал, но факт есть факт.

Я бывал возле его спрятанной от чужих глаз могилы. Старый кинотеатр почти в самом центре залитого беспощадным солнцем Севастополя, тротуар, киоск с мороженным, суета, привычный дневной шум. Тот, кто теперь смотрел на меня через изящное «бериевское» пенсне, лежит прямо там, возле входа в кинотеатр, на глубине четырех метров, надежно спрятанный друзьями от надругательства врагов. Если бы на том месте стоял памятник, я бы принес букет сирени — мертвец был отважен и честен, он умер за Родину. Памятника нет, но Память осталась — в фотографиях, в книгах, в легендах.

Я не любил Михаила Гордеевича Дроздовского — мертвого. И очень опасался его, живого. Но это был Дроздовский, та самая Добрая Воля. Сила, что провела нибелунгов от Ясс до Новочеркасска.

— Фи-ли-бер? Мне доложили, что генерал Кайгородов…

Близорукие глаза недоуменно моргнули. Непорядок! Михаил Гордеевич не из тех, кто позволяет непорядки нарушать. Круглое положено катить, плоское — таскать. И не иначе — вплоть от особого распоряжения.

А зачем спрашивал?

…Зря это я, конечно. В конце концов, на встречу лично напросился, уговорил Африкана Петровича, даже его китель надел — собственной «парадкой» обзавестить не было ни времени, ни желания. Китель оказался из старых запасов — с погонами генерал-майора. Перешивать их Донской Атаман не стал — просто заказал новый комплект парадной формы. Ему можно.

— …И при чем здесь конс-пи-рация, сударь, когда на вас погоны генерала Русской армии, честь носить которые…

Я не выдержал — усмехнулся. Черт возьми, дразнить — дроздить! — самого Дроздовского! Дед бы оценил.

— Погодите, погодите!..

Взгляд серых глаз за маленькими стеклышками на миг замер, затем кончики бесцветных, словно пыльных, губ еле заметно дернулись. Кажется, это должно обозначать улыбку.

— Филибер? «Целься в грудь, маленький зуав»? По всеобщему мнению у меня нет чувства юмора. Увы, это действительно так. Очень рад, генерал!

Надо же! Действительно рад. Рука крепкая, сухая… пыльная.

— Если разведка не оплошала… Кайгородов Николай Федорович, генерал по особым поручениям при Донском Атамане, до вчерашнего дня — заместитель командующего Южной оперативной группой. Любит называть себя «земгусаром». Не ошибся?

Пыльные губы честно пытались улыбаться. Михаилу Гордеевичу явно не хотелось ссориться. Может, и вправду не стоит?

— Разведка доложила точно, — вздохнул я. — Кроме одного: «земгусаром» меня дразнит командующий опергруппой генерал-майор Чернецов — пользуясь своим служебным положением… Для полной ясности: сегодня утром я назначен заместителем главы Донского правительства по вопросам обороны. По собственной просьбе и в связи с вашим прибытием. Такова интрига.

Губы застыли, лицо затвердело, превратившись в пыльную маску.

— Вот как? И в чем же суть интриги, генерал?

Я провел рукой по дорогой ткани безнадежно испорченной «парадки». Чистить и чистить!.. Интриг Михаил Гордеевич не любит, поэтому… Сразу? Или сперва протанцуем первый круг Марлезонского балета?

Лучше сразу!

* * *

— Господин полковник! Войско Донское считает себя неотъемлемой частью единой и неделимой Российской державы с автономными правами по положению на 25 октября 1917 года…

— Такая формула меня полностью устраивает, генерал. Я монархист, но не сумасшедший. Права Дона и прочих казачьих войск признаю и обязуюсь уважать. Но… Давайте сразу. Мне доложили, что некоторые ваши части сражаются под красным флагом.

— Цвет флага не красный, а «древний княжеский» — так записано в соответствующем приказе. Михаил Гордеевич, это шахтеры из Каменноугольного бассейна. Рабочие сражаются за нас против Антонова!

— Оценил… Я с большим трудом иду на компромиссы, генерал. Не стану больше придираться. Могу я узнать о судьбе Добровольческой армии?

— Можете даже лично ее навестить. Генерал Марков привел то, что осталось после Екатеринодара, к нам на Дон. Около тысячи штыков и шашек. Они сейчас неподалеку, в Егорлыцкой. С сожалением вынужден сообщить, что две недели назад скончался генерал Алексеев. Сердце не выдержало…

— Очень жаль… Значит, Марков? Ни Корнилова, ни Алексеева… У меня больше нет вопросов. Слушаю!

— Наши войска скоро выйдут за границы Войска. Но армии — настоящей, боеспособной — пока нет, у нас четыре дивизии-кадра и десятки повстанческих отрядов. Необходимо создавать вооруженные силы — с прицелом на решительную борьбу, для чего нужна правильная организация, более того — диктатура тыла. Желающих полно, стада в погонах, но требуется грамотный специалист. Настоящий. Подчеркну: армия создается не только на Дону и не только для Дона. Мы ведет борьбу за освобождение всей России.

— Полностью согласен с таким подходом. Более того, считаю, что мы заигрались с «добровольчеством». Нужна регулярная армия.

— Донской Атаман предлагает вам пост военного министра с правами заместителя главы правительства. Этот пост я и создал — чтобы передать его вам. Еще раз подчеркну: вы станете военным министром не только Дона.

— Понял. Понял — и, можно сказать, проникся… Разрешите немного подумать? Обещаю ответить в ближайшее время… Генерал! Если откровенно — моя кандидатура лично вас не слишком устраивает?

— Устраивает. Свои услуги нам достаточно настойчиво предлагал полковник Кутепов, но я решил, что лучше пусть министром будет бывший авиатор, чем бывший… фельдфебель.

— И про авиашколу знаете? Зрение, черт его дери… Генерал, что я могу сделать, чтобы улучшить наши отношения? Не хотелось бы, так сказать, спотыкаться на ровном месте.

— Если хотите, можете называть меня Филибером.

* * *

Иногда Мир казался ему огромным циферблатом. Даже виделся: неровная окружность с центром в Москве, стрелки — часовая, минутная, секундная. Цифры-города, тяжелые черные гири внизу, у самых корней мироздания — и маленькие фигурки, выскакивающие каждый час, подчиняясь воле незримого механизма. Тик-так, тик-так… Часовая стрелка у двенадцати, Время уходит, спешит к очередной «развилке», откуда уже нет возврата. Ударит Полночь, сдвинутся гири-корни, и Река Времен все-таки найдет заранее вырытое русло-ров, чтобы доверху наполнить его трупами. Зашумит — и радостно, потечет вдаль, к Каховке и Кронштадту, Магнитке и Волоколамскому шоссе, Байконуру и Белому Дому. Мир улыбнется, довольный победой. Тик-так, тик-так, тик-так…

Часовая возле двенадцати, секундную же не разглядеть. Это даже не стрелка — коса, с бешеной скоростью собирающая страшную жатву. Вжжжиг! Вжжи-и-иг! Она всегда в пути, остановить Косу можно только вместе с часами, уничтожив Мир. Но сейчас ее час, ее праздник, ее лихое буйство. Вжжжиг! Вжжи-и-иг! Тугими затворами патроны вдвинь! Коса-война берет свое, каждую секунду, каждый миг. И все быстрее мчат свинцовые кони у подножия циферблата-страны, циферблата-Мира. Тик-так, тик-так! Вжжи-и-иг!

Мир может быть спокоен — наглая бабочка не слишком преуспела. Минутная стрелка застряла на Дону, зацепилась за Новочеркасск, слишком рано заявивший о себе, слишком заметно нарушивший заранее утвержденный сценарий. Дон свободен, бои отступают к его северным границам, угроза нависла над «Красным Верденом» — Царицыным, над Воронежем, над большевистским Луганском. Вместо готового взять пернач гуляйтера Краснова, Атаманский дворец занял Африкан Богаевский, не искушенный в интригах боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник, твердой рукой придерживающий брата-мечтателя, Председателя Круга. Братья Богаевские не поклонились немцам, не оторвали Тихий Дон от матери-России, не отпугнули золотыми погонами иногородних и левую интеллигенцию. Сценарий дал сбой, минутная стрелка дрожала, не в силах оторваться, пойти дальше. Тик-так, тик-так, тик-так…

Но он знал — это все ненадолго. 9 мая, День Сирени, праздник будущей Победы. День, когда дед надевал ордена за Корсунь, Сандомир и Прагу. Май мчал вперед, дрожала заждавшаяся стрелка, готовая перескочить полным оборотом сразу на Волгу, пройтись разбегом от Казани до Симбирска. Неделя-другая, и запылает Восток, возьмутся за винтовки чешские дивизии, сметая большевизм до самого Тихого океана. Тик-так, тик-так, тик-так… Маленький Дон просто исчезнет, утонет в распескавшейся земной тверди, на подиум выбегут новые фигурки, замашут саблями, затрясут густыми эполетами. Тик-так, тик-так… Все вернется на круги своя, часовая стрелка с довольным скрипом уткнется в Северный полюс — и Война, та самая, единственная, вступит в полные свои права под покрытым квадратами и ромбами небом. Не повернуть, не остановить. Тик-так, тик-так, тик-так… Бом-м-м-м!

Времени оставалось все меньше, Мир-циферблат улыбался все шире, все радостней, мертвый солдатик в гремящем железом тамбуре тянул костяную руку за новой папиросой.

Тик-так… Тик-так… Тик-так…

* * *

— …Полотенце! По-ло-тен…

Правая рука — раз! Хорошо, что под рукой, заранее озаботился, иначе ищи его в темноте, махровое, гостиничное…

— Фи-ли-бер…

Наглухо закрытые шторы, глухая искусственная ночь, негромкий сдавленный крик. Саша вцепилась в полотенце зубами, изо всех сил, до боли, до красных пятнышек. Ей все еще нужна тьма, все еще пугает собственный голос. Даже сейчас, когда не увидишь и собственных пальцев, когда вообще ничего нельзя различить. Нельзя, не можешь, не хочешь. Не пытаешься. «Это подлинное мистическое единение — единение тел и душ. Мы смешаемся плотью, мы станем ближе, чем любые жена и муж…»

— Филибер… Мой Филибер, не давай мне говорить глупости…

— Говори, Саша.

Ее горячий пот, ее сухие потрескавшиеся губы, которым не помогает никакая помада. Саша рассказывала: подруги по госпиталю, вдовы и солдатки, поглядывают косо, шепчутся за спиной. Подпоручик Войска Донского, старшая сестра милосердия Кленович стеснялась, пыталась мазать рот какой-то медицинской пакостью…

— Нет, мой Филибер. Ты начнешь соглашаться со мной — какой мужчина не скажет «да» женщине, которая даже не отдышалась после… после!.. А я буду говорить о том, что война когда-нибудь кончится, я смогу съездить в Париж, купить самое лучшее белье… Не улыбайся, мой Филибер, я знаю, ты сейчас улыбаешься. Да, в душе я мещанка, мечтаю, чтобы мой мужчина увидел меня красивой, при свете свечей, а не в этом колодце…

— Почему ты говоришь — «мужчина»? Только мужчина?

Она оставалась свободной, оставалась сама собой, даже когда впивалась зубами в мою кожу, закусывала полотенце, боясь собственного крика, ловила и до синевы сжимала руку, размазывала по лицу наш горячий липкий пот. Человек — не скелет и не кожа.

— Нет, мой Филибер. Не обижайся, пожалуйста. Пойми, попробуй понять… Я последняя из рода Кленовичей, мертвы все — родители и родичи, убиты братья, вся наша фамилия, погиб мой жених. Со мной — их память, их честь, их гордость. Я полька, католичка, шляхтянка герба Апданк. Я не могу пойти к алтарю с человеком ниоткуда. С тем, для которого все, что мне дорого — только прах и пыль. Имя и честь остаются даже после смерти, о них будет записано на Небесах. Не могу. Даже с тобой, мой Филибер! Даже с тобой…

Прах и пыль… Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог… Осторожно отвел в сторону ее пальцы, отодвинулся. Встал. Я не должен обижаться, Ольга Станиславовна Кленович и так отдала все, что у нее осталось на Земле.

На Земле — не на Небе.

— Я ведь не о том, Саша. Все проще и… хуже. Жене генерала Кайгородова помогут в любом случае — даже когда она… станет вдовой. Я тебе уже говорил, у меня очень странная… религия. Я верю, что мир исчезнет вместе со мной, что я — и есть Мир. Но вдруг это не так? Все может быть, пятьдесят на пятьдесят… Ты не должна остаться одной — особенно после поражения, за границей, где-нибудь в Стамбуле или Белграде…

— Нет! Нет!..

Трудно отыскать черную кошку в темной комнате — в густом гостиничном мраке, за плотными шторами. Саша нашла меня сразу, безошибочно, наощупь. Ладони легли на плечи, щека прижалась к груди — мокрая, холодная…

— Н-не смей… Не смей! Не смей говорить о таком! Мы победим, обязательно победим, не можем не победить! Иначе зачем я живу, мой Филибер, зачем? Почему Отец Небесный, Pater Noster, до сих пор меня хранит? Русский Царь наденет шапку Мономаха в Успенском соборе Кремля, да, да, да! Иначе не может быть, не может, не может!.. Ты не веришь в нашу победу, Филибер, что-то замышляешь, хитришь, интригуешь… Иногда мне кажется, что ты — предатель, хуже предателя. И когда я это пойму, я… я убью тебя, любимый. На Небесном Суде мы возьмемся за руки — пусть нас рассудят!

Она не ждала ответа. Я не пытался отвечать.

«А ты думала, солнце будет светить вечно? Оно превратится в пар. Аллах акбар, детка. Аллах акбар!»

Лабораторный журнал № 4

26 марта.

Запись восемнадцатая.

На работе коллега подсунул журнал с любопытной дискуссией о генерале Корнилове. Прочитал с немалым удовольствием. Идеализация этого деятеля давно вызывает протест. Такое понятно и объяснимо в условиях войны, когда позарез нужны герои и мученики. Простительно в эмиграции. Но в наше время пора расставлять акценты.

Один из диспутантов приводит мнение генерала Е.И. Мартынова, хорошо знавшего будущего белого вождя. Среди прочего Мартынов обращает внимание на то, что:

Корнилов в Первую мировую бездарно погубил свою часть, покинув ее, когда она еще могла оказывать сопротивление, и в итоге совершенно бесславно попал в плен. Если бы не плен и триумфальное возвращение после побега в Россию (Корнилов был единственным на тот момент генералом Первой мировой, которому удалось бежать из плена) ему грозил бы военный суд.

Лавр Георгиевич совершенно не разбирался в хитросплетениях тогдашней политики. Он вообще многого не понимал в жизни европейской части России и мог только «наломать дров». Большая часть его службы прошла в Азии, и сам он был, что уж таить, скорее «человеком Азии». Относительно последовательно поддерживали его, кстати, только «туземные части».

Корнилов, любивший рисоваться «железной твердостью» своего характера, на практике легко подпадал под влияние окружавших. Крайне самолюбивый, болезненно обидчивый, он был весьма падок на лесть, и на такую удочку его всегда можно было поймать. К тому же генерал весьма плохо оценивал и выбирал людей, вследствие чего «окружение» его было обыкновенно самое неудачное, что признает и апологет его Деникин.

Господствовавшей страстью Корнилова было честолюбие, необходимое, в известной мере, для политической и особенно военной деятельности, но которое у него переходило всякие разумные пределы. Корнилов старался прикрыть свои честолюбивые стремления пламенным патриотизмом, но это был тот особый вид «патриотизма», который присущ всем властолюбивым и самонадеянным людям, видящим благо отечества исключительно в своем личном возвышении.

С этим вполне можно согласиться. Корнилов проиграл все свои сражения и умудрился погубить тех, кто шел за ним. В Ледяном походе бывший Главком допустил все возможные и невозможные ошибки. Лично я не захотел бы служить с этим «спасителем отчества» и дня. Надеюсь, не придется. «Сердце льва — голова барана». Генералу Алексееву было виднее…

Само собой, нынешние «белогвардейцы» никогда со мной не согласятся. Для них, как и для «красных» война до сих пор продолжается.

Между прочим, в свое время пришлось спорить по иному, но близкому поводу: кто первым на «той единственной» отдал приказ расстреливать пленных. Именно приказ; эксцессы и самосуды начались сразу, но крепкая командирская рука вполне могла бы их пресечь, как это и случилось годом позже. Честно говоря, был уверен, что отметились большевики с их обостренным классовым чувством. Ошибся — приказ «пленных не брать» в первый раз прозвучал в Ледяном походе. Трагическая ирония в том, что расстреляли не пленных красногвардейцев и не балтийскую «братву», а солдат одного из полков Кавказского фронта. Бедняги ехали домой, были остановлены и буквально силой развернуты против «добровольцев». Им сказали, что надо разоружить взбунтовавшихся дезертиров. «Кавказцы» были при погонах и офицерах, они знать не знали ни о какой Добровольческой армии.

Таких фактов, впрочем, полным полно. Знаменитая «психическая атака» из Q-реальности фильма «Чапаев» на самом деле проходила под красным знаменем и с пением «Варшавянки». Рабочие-ижевцы, лучшая часть белого Восточного фронта! После этого уже не удивляешься, что воспетый нынешними «белыми» Каппель занимал крупный штабной пост в РККА, Булак-Булахович командовал красным полком, Шкуро был чуть ли не правой рукой северокавказского главкома Автономова. Все становится просто и ясно лишь под пером штатных историков, восторженных романистов и прочих Марин Цветаевых. Что бы ответили корниловцы, прочитав «Белый стан»? «Старого мира — последний сон…» Ясное дело, спели бы «Царь нам не указ!»

Незачем ставить эксперименты, История сама вволю натешилась, еще сто лет разгребать будем.

Третьего, между тем, потянуло на мораль. Прервав рассуждения о «кодонах» и их «шнуровке», он, достаточно нелогично по-моему, задался вопросом о «нравственности» нашего вмешательства в Q-реальность. Повеяло чем-то давним и знакомым, чуть ли не «Трудно быть богом» Стругацких. Ирония в том, что Третий даже не вспоминает «ревизионистов» (возможно, о них и не слыхал), значит, сомневается по сути в целесообразности распоряжаться собственным сном! Да, для «виртуала» в Q-реальности все будет по-настоящему. Но суть опыта именно в создании личной, пусть и очень недолговечной Вселенной, которой мы имеем права распоряжаться по собственному усмотрению. Опыт в Q-реальности — опыт над самим собой, мы сами пьем холерную сыворотку…

Могу обострить ситуацию. А если «Q-ревизионисты» правы, и мы ничего не создаем, а лишь попадаем в уже существующий мир? Сам я в такое не верю, но… Допустим. В этом случае я бы посоветовал Третьему вспомнить давнюю заповедь и относиться к Миру, как к самому себе. Но особо опасаться нечего. Q-реальность достаточно хрупка, «настоящий» же Мир не так легко сдвинуть с места. Что может сделать один конкретный «янки»? Без помощи маленьких и зелененьких — практически ничего. Даже если раскроет Корнилову секрет ядерной бомбы. Где и как «изделие» станут мастерить? В станице Мечетинской — с помощью молотка, зубила и всем известной помощницы?

Могу позволить себе долю здорового цинизма. С Миром (чем бы он ни был) ничего особенного не случится. А вот о себе, любимом, подумать не помешает.

Кроме Корнилова, сегодня довелось вспомнить еще одного участника «той единственной», пусть и не самого главного. Я имею в виду Джона Рида, американского репортера, наблюдавшего, как десять дней подряд трясется мир. Подумал о нем безотносительно достоинств его писаний. Репортер — удобная профессия, особенно иностранный. Рида пропускали всюду, по нему не стреляли, он мог поговорить и с Керенским, и с Лениным — и от каждого получить пропуск с печатью. Американец не был слишком везучим (помер от тифа, хлебнув грязной воды), однако за годы Гражданской в России не погиб ни одни иностранный журналист. Изготовить карточку репортера какой-нибудь «Геральд» или «Стар» труда не составит. К тому же шведу или португальцу легко простят незнание элементарных бытовых мелочей. Сколько стоила буханка хлеба в Ростове в декабре 1917-го? А в январе? «Оу, это есть отшень интерьесноу!»

Идея заманчивая, но что-то удерживает. Джон Рид колесил по России в относительно спокойном 1917-м. Год спустя он с трудом выбрался из страны, для чего понадобилось ехать аж к Тихому океану. Году же в 1919-м всякий иностранец — готовый клиент и для ВЧК или «белой» контрразведки. Расстреляют даже не за шпионаж, за пачку долларов.

«Запишите, государь, меня в немцы» — просил когда-то генерал Ермолов. Нет, погодим пока.

Если не иностранец, то кто? «Цыпленку жареному», провинциальному доценту или учителю гимназии, на Гражданской делать нечего. «Я не советский, я не кадетский, меня нетрудно раздавить…» Придется не любопытствовать, не изучать эпоху, а элементарно выживать. Невелика радость!

В поручики Голицыны не возьмут. Выдать себя за офицера трудно, если не служил в Императорской армии. Мой короткий опыт в СА едва ли пригодится. Офицеры — тесная семья. Какое училище, какой полк, как звали батальонного… Комиссары тоже друг друга знали, а за новичками крепко присматривали. И происхождение явно подгуляло, за слесаря из-под станка мой «виртуал» едва ли сойдет. В рядовые идти — никакого желания, что в «белые», что в «красные». Разве что в «вольноперы» из студентов-недоучек? Как говаривал Марек, друг-приятель Бравого Солдата: «Ко мне каждый день обращаются: вольноопределяющийся, вы — скотина. Заметьте, как красиво звучит „вы — скотина!“»

И вообще, нет ни малейшего желания воевать. Предки отметились — и хватит. Деду-Кибальчишу даже вспоминать «ту единственную» не хотелось.

Может, прав Второй? Отправиться в год собственного рождения, поступить на кафедру истории КПСС? Четверть века спокойной жизни, изучай эпоху, ставь эксперименты, шнуруй «кодоны»…

Q-исследования: результаты и перспективы.

14. Ноосферные исследования в Q-реальности.

Рассуждения о Q-реальности, как испытательном полигоне для экспериментов над Историей (о чем очень любят говорить адепты практической эвереттики), носят сугубо теоретический характер и в ближайшее время едва ли воплотятся в жизнь. Прежде всего, совершенно неясно, что именно должно считаться «экспериментом» над историческим процессом. Изменение известного нам хода событий («бабочка Брэдбери») может и в самом деле иметь неожиданные последствия. Однако следует еще доказать, что их причиной стала именно «бабочка», а не другие, неведомые нам факторы. Кроме того, как уже неоднократно отмечалось, Q-реальность очень «нервно» реагирует на вмешательство. Она куда «беззащитнее», чем наш реальный мир. Всякий эксперимент не будет корректным.

Все это превращает попытки изучить механизм изменения, «ветвления» и «склеек» Истории в нечто сугубо сомнительное. Вместе с тем, Q-реальность способона стать уникальным местом для проведения иного рода опытов — ноосферных.

Возможность проведения эксперимента в искусственной реальности была открыта во время исследований по методике Джеймса Гранта. Сконструированные им «платформы» в Гипносфере, по своему смыслу аналогичные Q-реальности, допускали возможность повторения тех же опытов, что и в «неспящем» мире, причем с аналогичными последствиями. «Обитатели» реальности, существующей лишь в воображении, могли вполне ощутимо воздействовать на «настоящий» мир. Как выразился один из последователей Гранта, «у лилипутов должны быть свои лилипуты».

Таким образом, выяснилось, что искусственная реальность обладает теми же свойствами, что и наша собственная. DP-watchers неоднократно «погружались», находясь в «параллельном», как они считали, мире. Условием этого было лишь наличие подходящих ингредиентов, в их случае — набора лекарств. «Хакеры сновидений» достаточно свободно перемещались в пространстве «чужого» сна.

Поэтому имеет смысл использовать пребывание в Q-реальности (которые может оказаться субъективно очень долгим) для постановки аналогичных опытов. Трудность состоит лишь в том, что необходимые приборы и аппаратура, прежде всего Q-чип, появились сравнительно недавно. Более того, погружения согласно формуле QR-0-0 (то есть, в реальность, совершенно тождественную нашей) не позволили обнаружить в «том» мире следы каких-либо ноосферных исследований. «Обитатели» Q-реальности ее так и не открыли! Это обстоятельство никак не мешает, однако, самому исследователю проделать ту же работу, что Джек Саргати.

Возможны и более простые эксперименты. Наиболее подходит для этого методика Джеймса Гранта. Воссоздать в Q-реальности так называемые «картинки Джимми Джона», то есть «связные» файлы, не так и сложно. Это позволит сделать попытку установления прямого контакта с реальностью «нашей». Не менее интересен поиск по методике Монро, активно использумой при N-исследованиях (программа «Разговор»).

Установление контакта с Q-реальностью позволит решить многие вопросы, связанные с ней самой и с ее местом в мирах Ноосферы. Отрицательный результат не менее поучителен, хотя и не так интересен в практическом плане.

Вывод по Пункту 14. Вне зависимости от непосредственных целей «погружения» следует ознакомиться с основными методиками ноосферных исследований и при случае попытаться их применить. Это не менее важно, чем раскрытие очередной исторической «тайны».

TIMELINE QR -90-0 5–2

— Ситуация такая, Николай Федорович. Положение Советской Кубани очень похоже на наше, только, конечно, с точностью наоборот. С Добровольческой армией они справились, однако в степях у Терека еще воюют войска Кубанской Рады. Их немного, но сражаются упорно. Деваться-то некуда! К тому же постоянно вспыхивают мелкие восстания, даже возле самого Екатеринодора. Главкому Автономову приходится лично разбираться, особенно если красногвардейцы начинают мародерствовать…

…А может, больше не вмешиваться? Может, хватит? Положение Дона сейчас куда лучше, чем в моем бывшем «реале», вот-вот перейдем границу на севере, это уже Воронежская губерния, Россия. Там и давить надо, а не отвлекаться на Царицын, на радость будущим авторам «Краткого курса». Все равно большевики вот-вот потеряют Волгу. Царицын и Астрахань — «красные» острова, они ничего не решают. Значит, сбережем людей, не погубим на проволоке у «Вердена». На юге — Кубань, там не до нас, у Автономова земля под ногами горит.

— Что касается «народной армии», то дело идет туго. Шкуро создал отряд, набрал казаков, но большевистское руководство начинает что-то подозревать, не верит Автономову, даже пытается его сместить. И генералы не верят. Рузский и Радко-Дмитриев возглавить армию отказались, прямо сказали, что без свержения советской власти ничего не получится. Но против Москвы Автономов не выступит, не решится.

…Старается обер-шпион Принц, как не похвалить? Только ничего нового, все сие в любой монографии прочесть можно. Идет, как и шло в моей Истории, Автономова скоро сместят, от расстрела спасет дружок Орджоникидзе, Шкуро уведет отряд партизанить… Дальше — тишина. В «реале» Добровольческая армия ушла во Второй Кубанский. У нас ей геройствовать не имеет смысла, с одним батальоном не повоюешь. Или Марков все-таки решится? Он такой.

— В Царицыне ждут какого-то большого комиссара, по некоторым данным — Сталина, нынешнего наркома по делам инородцев. Его главной задачей будут поставки хлеба. Войск там нет, военная угроза минимальна… Николай Федорович, мы вошли в контакт с местным подпольем. Почти все — офицеры, обещают помочь, поднять восстание в случае подхода Донской армии…

…Ни черта не поднимут, раскусит их товарищ Сталин без всякого Щелкунчика-Ежова, в баржах на Волге перетопит. Но армии у будущего Отца Народов действительно нет. Царицын защищали не местные, а украинцы, Ворошилов, Жлоба и Руднев, они пока в Донбассе, бьются с немцами… Может и вправду — не вмешиваться? Только самое необходимое. Отговорить Богаевского от штурма «Красного Вердена», он и сам вроде не рвется. Кубань не трогать, им не до нас, все внимание — на север. Немцы за Дон не двинутся, а «поход Ворошилова» — прорыв украинских войск к Царицыну — встретим по всем правилам. Где был решительный бой? У переправы через Чир? Там и дадим — решительный. Только с иным итогом…

— Теперь по Донецко-Криворожской республике. Николай Федорович, там — полный крах. Харьков немцы взяли, идут на Луганск. Большевики готовят контрнаступление, но это уже… агония. По персоналиям. Формально главный — Артем, но после падения Харькова с ним уже не считаются, он только бумаги подмахивает…

…До ноября 1918-го, до поражения Германии, Дону ничто всерьез не угрожает. А заи полгода можно успеть создать настоящую армию, взять Воронеж, захватить плацдарм для рывка прямо на Курск. И не летом 1919-го, а в марте, одновременно с Колчаком. Вот вам, господа альтернативные историки, и вариант! Но это все и без меня сделают, догадаются. И пойдет полыхать Гражданская — во всю ширь, от тайги до Британских морей. А я… Я?! Форму, наконец, сошью, Сашу приодену, жалованье за эти месяцы получу, куплю ей, черт возьми, бриллиантовое колье… и ферму во Франции. Остаток денежек — не в кабак, в швейцарский банк. Где-нибудь в сентябре 1919-го выправлю командировку, скажем, в Болгарию. Сашу тоже отпустят — на лечение. Взять с собой Принца? А как же! Будем с ним в парижских кофейнях планы составлять, к Второй мировой готовится. Со всеми удобствами…

— Рухимович, народный комиссар по военным делам, занят главным образом тылом, армию фактически возглавляет Николай Руднев. Сейчас он — ключевая фигура… Николай Федорович, вы обращали мое внимание на Ворошилова. Вы были правы, он там самый сильный… полевой командир. С Рудневым дружит. В общем, эти двое всем вертят. Только вертеть скоро станет нечем — немцы у Луганска.

…И кем я после всего этого буду? Даже не Гамадрилой, та к Москве рвалась, исторические эксперименты ставила. Ну и ладно! Завернем с Сашей в «Мулен-Руж» или в «Максим», закажем кофе «Пале-Роял» с взбитым желтком. Отхлебну я глоточек, разверну свежую «Матэн»… И никаких свинцовых коней, никаких кевларовых пастбищ, все реальное, правильное. Настоящее. Звездный час, блин!

— Материал по Рудневу у нас есть, насобирали. Однако, Николай Федорович, тезка ваш — не тот человек. Не Автономов. Фанатик, самый настоящий. С нем не о чем разговаривать.

…Не о чем — и не надо. Принцу спасибо скажем, улыбнемся — и в финансовую часть, за денежным довольствем. Я же теперь ге-не-рал! Усы, что ли отпустить, кубыть у Буденного? И погоны, погоны, чтобы звездочек — как на коньяке. Две, три… А лучше — пять! Не бывает? Будет, стерпит История, не такое терпела. Звездный час, звездный час! Ча-ча-ча!..

* * *

— Николай Федорович-и-ич! Ваше превосходи-и-и-и… Николай Федорович! Помогите, помогите, не прогоняйте!.. Они хотят, хотят…

Что такое? Кто обидел? Как посмел?

— Младший урядник Гримм и… и… младший… младший… Новицкий! Не прогоняйте-е-е-е!

Господи! Гавроши — и в каком виде? Зареванные, взлохмаченные, пуговицы на кительках не по уставу — расстегнуты от ворота до пуза. Подрались что ли? Ну, это не беда!

Атаманский дворец. Широкий коридор, дорожка ковровая, красная. Слева — приемная Богаевского, там, как и всегда, толпа. Справа… Бес его знает, что справа, не интересовался.

— Леопольд Феоктистович! Что случилось-то?

Наш Рere Noёl явно смущен. Огромная ладонь утонула в седой бороде, в глазах — непривычная растерянность. Чего их всех троих вообще сюда занесло? 2-й Донской партизанский сейчас на юге, сам только что оттуда…

— Да вот, отправлять думаем, господин генерал. Приказ, видите ли, вышел…

— Не хотим! Не хотим в этот Мадрид! Николай Федорович, ваше превосходительство, не выгоняйте нас, не отпускайте!..

Заплаканные мальчишки, смущенный старик… Мадрид?!

— «Снился мне давеча город Мадрит, — вздохнул, — ни разу не был, но знаю, что…»

— Родители нашлись, — сквозь седую бороду мелькнула улыбка. — У младшего урядника Гримма. Письмо прислали, просили помочь — переправить. А тут как раз оказия подвернулась. Они с Новицкими соседями были, обещали и за ним присмотреть.…

— Не хотим! Не хотим! Мы — чины Донской армии, мы Зуавы, мы… мы… Мы!!!

Мадрид… Далеко занесло Гриммов-старших! А может не так и далеко. Испания не воюет, там, по крайней мере, спокойно. Мадрид, Мадрид… Не разу не был, но знаю, что дыра!

— Отправляйте! Сегодня же! Сейчас!..

Закрыл уши. Переждал…

— Вы-пол-нять!

* * *

— Николай Федорович, батенька! Может, и в самом деле? Оставим? Мальчики здесь, как в семье, все их любят. Пристроим в училище, будут сыновьями полка, потом и в офицеры выйдут. Все-таки Родина! Отцу Гримма напишем, что…

— …Провожая в последний путь питомцев Сумского Михайловского кадетского корпуса Гримма и Новицкого, мы над свежими могилами юных героев клянемся мстить проклятым большевистским палачам. Оба ока за око, все зубы — за зуб!.. Писать придется вам, господин полковник!

— Значит… Вы не верите, что… Что все это — надолго? Вы… Николай Федорович, вы не верите в победу? Даже вы?!

Даже я…

— Разрешите не отвечать?

* * *

Я знал, что Африкан Петрович Богаевский умен. Недавно же смог убедиться, что Донской Атаман мудр.

— Господа офицеры!

Маленький кабинетик, стены в картах и схемах, готический телефон на столе, стулья впритык, дымящийся самовар на подоконнике. Как только вмещаемся? Чернецов у самовара — колдует, я пытаюсь помогать, Евгений Харитонович Попов, генерал-лейтенант и начальник службы тыла, расставляет по столу стаканы в тяжелых подстаканниках…

Уже не расставляет. Руки по швам, на усатом лице — торжественность. Атаман на пороге!

— Евге-е-ений Харитонович! — Богаевский делает вид, что изрядно смущен, машет рукой. — Ну, мы же, слава Богу, не на плацу. Хе-хе! Просто зашел, чайком-с побаловаться, потому как мой адъютант с самоваром определенно не дружит… Василий Михайлович, душа моя! Давно не виделись, забыли вы нас, забыли!.. А вы, генерал, не пытайтесь изобразить стойку «смирно», у вас на лице все написано. Давно знаю, что у вас идиосинкразия на всякое начальство… Хе-хе! Кстати, я бубликов принес. Свежие!

Это уже стало традицией, почти церемониалом. Донской Атаман — совершенно случайно — заглядывает в маленький кабинет на втором этаже. Именно тогда, когда мы с командующим Южной опер группой навещаем добрейшего Евгения Харитоновича. «Господа офицеры», «не на плацу», ах, ох, душа моя, вот так встреча…

Узкий круг. Посторонних сюда приглашают редко. Иногда заходит Митрофан Петрович — Председателю Круга можно. Братья правят Доном вместе.

— Кстати, господа. Говорил я только что с Дроздовским. Так вот…

Так вот… Зря я об Африкане Петровиче печалился, когда он с новочеркасского марафона снялся, в Верхние округа со своей дивизией ушел. Взял Чернецов Новочеркасск, а праздника не получилось. Через Аксай уже спешили войска Антонова — моряки, Красная гвардия, латыши. Там мы с ними впервые и познакомились, с товарищами интернационалистами. Три дня — кто кого. Горел Аксай, кровью пенился. Задавили бы нас, но на утро дня четвертого с гиканьем и свистом промчался по новочеркасским улицам авангард полковника Мамантова. Верхний Дон шел спасать столицу.

Мы победили. А когда горожане наконец-то поверили, высыпали на улицы с цветами, тогда-то под колокольный звон и прошествовал спасенным им Новочеркасском сам Бог Африканский. Вуаля!

— Германцы… Да, уже вступили за границу Войска, обещали не переходить Аксай, не трогать столицу. Ростов остается у них… Господа, в случае начала боевых действий мы продержимся два-три дня, не больше… Иные предложения имеются? Нет, самоубийство не выход, запрещаю и прошу! Хватит с нас Каледина. Будем заключать наш собственный Брестский мир. Перетерпим…

Мудр Африкан Петрович, мудр! Первым делом не Манифест подписал, а представления на генеральские звезды — два десятка сразу, как с куста. И меня не забыл, и само собой, Чернецова. Даже лучше сделал: предложил Василию генерал-лейтенанта, мол, донскому Иван-Царевичу не жалко. Вспыхнули уши у Кибальчиша, замахал он руками, отбился. Зато крест получил — с номером один. «Защитнику вольного Дона», не шутка! И посыпалось: кресты, знаки за «Сальский поход», Георгиевские медали. Только фуражку подставляй!

А там и Манифест подоспел.

— Евгений Харитонович, не в службу… Да еще полстакана… Бублики, господа, бублики!.. Это я веселым хочу показаться, вас подбодрить. Хе-хе, господа… Черт! Так и взял бы винтовку — в штыковую на тевтона, как под Стоходом. Колол бы, прикладом бил, руками душил бы! Нельзя… Надо жить, господа, надо спасать Дон. В самом, увы, буквальном смысле.

С Манифестом удачно вышло. Не растерзали Митрофана Петровича — на руках понесли. А все потому, что поправил старший брат младшего, прошелся карандашом по листку из гимназической тетради. Исчезло слово «республика», иногородних же на категории поделили. Кому казачьи права сразу, кому по заявлению, кого в очередь. И не обидно, и землей делиться не надо. А для пущей надежности абзац новый появился — про исконные территории донские, которые вернуть самое время настояло. На всех лугов и пашен хватит! Мудр Африкан Петрович, ох, мудр! Плакал, говорят, Митрофан, за револьвер хватался. Ну, поплакал, все равно Председателем Круга переизбрали. Sit ut sunt aut non sint.

— Чтобы значит, господа, не на печальном заканчивать. Голубов объявился. Да-да, наш, как выражается генерал, Бар-ма-лей. Пришел, покаялся, рядовым в собственную бывшую батарею просится. Если Василий Михайлович не желает его на правеж поставить или там ремней из спины нарезать… Хе-хе!.. Ну, мое дело предложить… Господа, еще бублик остался!..

Атаманские бублики, атаманская мудрость… На месте Митрофана Петровича я бы, наверное, застрелился. Да и на своем собственном…

* * *

— Филибер, послушай! Мне самому волком выть хочется. Немцы на Дону! Господи!.. Лучше смерть, лучше… Нельзя! Прав, Африкан Петрович, нет у нас иного выхода!

— Есть, Василий. С немцами воюет Донецко-Криворожская республика. Против немцев собирает армию Автономов. Донбасс, Дон и Кубань — вместе мы выстоим. Война остановит войну, мы сможем договориться. Родина важнее, чем классовая борьба.

— Филибер… Ты — друг, ты мой лучший друг, самый лучший. Но… Тебе не стоило этого говорить! Понял?! Ты зря это сказал, зря, зря! Ты!..

— Может, и зря. Но я сказал.

* * *

«Harley-Davidson», чудо заокеанской механики, не справлялся. Рычал, трясся, гремел на все сто своих «кубиков». Тщетно! Белый горизонт уходил все дальше, исчезал, подергивался сизым туманом…

Черно.

Мотоцикл мчался сквозь глухой туннель, неровные скользкие стены задевали, отбрасывали в сторону, дышали ледяным смрадом. Белый рай сгинул, сумраком подернулось далекое невидимое небо. Напрасно он жал на газ — сильнее, сильнее, сильнее… Двигатель задыхался, хрипел, из-под колес клочьями летела тьма. Дальше, дальше, дальше, темнее, темнее…

Черно, совсем черно.

Даже песни исчезли — привычные, сопровождавшие его всюду, не дававшие забыть о собственном имени, о покинутом Времени — неуютном, но родном, о своем собственном «я». «Загорится жизнь в лампочке электричеством, прозвенит колесом по листам металлическим…» Слова уходили, с тихим шелестом исчезала музыка. «Не настоящее…» Отчего же? Вот оно — настоящее — черный туннель, хрипящий мотоцикл, неверная память. Бабочке Брэдбери приснилась, что она — Мир, Миру приснилось…

Черно, совсем черно.

Тьма.

И когда он потерял надежду, снизил скорость и понял, что белый мир ушел навсегда, чернота наконец-то расступилась. Не ради солнца и света — ради белесого неверного огня. Тьма разверзлась, сквозь рваную прореху на него, на возомнившую о себе бабочку, взглянул мертвец. Без злобы, без радости, без сочувствия. Если и было что в недвижном тяжелом взгляде, то лишь усталость. Последняя, прощальная, гирей висящая на руке, подносящей пистолет к сердцу.

Он видел этого человека живым, видел мертвым. Не удивился. Понял.

Алексей Максимович Каледин не был дезертиром. Донской Атаман боролся до конца. Пуля, пробившая грудь, была тем последним, что вождь мог еще сделать в этой жизни.

Мертвец глядел, не мигая. Тьма обрела объем, загустела, останавливая бессильную технику. Мир-туннель пружинил, обволакивал, не пускал. Он вновь нажал на газ, «Harley-Davidson» прыгнул, ударил передним колесом в черную завесу…

Мир-хаос, Мир-циферблат, Мир-туннель. С бабочкой играли, меняя маски и личины. Но игры заканчивались. Мир-мертвец холодно глядел на заблудившегося в темноте непрошеного гостя.

Черно.

* * *

— Ждать здесь! К мотоциклу не подходить, будем стрелять.

Три штыка, револьвер. Не поспоришь.

— Курить хоть можно?

Молчание. Штыки медленно движутся — вверх-вниз, вверх-вниз… А если запретят?

— Курите. Но не пытайтесь достать оружие.

Вот спасибо!

Отвернулся, извлек папиросу с заветной ваткой в мундштуке. Все-таки хорошо быть генералом! Только намекнул адъютанту Богаевского — сразу же десять коробок «Salve» принесли. В магазинах не купишь, после двух месяцев Брундулякова ханства на табачных прилавках — шаром покати. Полковники, и те махрой давятся.

Щелк!

Офицерский патруль — три «прапора» с «мосинками», капитан с револьвером на витом шнуре. Хмурые, злые. Удостоверение о пяти печатях с подписями обоих Богаевских изучали минут десять, только тогда разрешили двинуться с места. К мотоциклу не подпустили (пулемет!), карабин забрали.

…И по званию не называют! Зачем, спрашивается, погоны надевал? Обидно даже. Самое время возмутиться. Станица Егорлыцкая — не просто Дон, но и зона ответственности нашей оперативной группы. Однако штыки звали к сдержанности. Для этих хмурых парней — даже Чернецов не фигура.

Добровольческая армия. Рано я их похоронил!

Сколько именно недобитков Марков сумел вывести из-под Екатеринодара, никто толком не знал. Не больше двух тысяч — точно. Остатки Кубанской армии вместе с членами Рады ушли на юго-восток, к Тереку, полковник Кутепов с сотней офицеров неделю назад объявился в Новочеркасске — не сошелся характером с новым Главкомом, отказавшимся делить власть умершего Алексеева.

Кто остался?

С Донским правительством Марков в переговоры не вступал, однако сразу же потребовал продовольственные пайки и огнеприпасы. Богаевский пожал плечами, выслал кое-что из съестного. Оружия не дал — арсеналы были почти пусты. Толку же от Марковского воинства оказалось чуть — на фронт против Антонова не просились, с близкой Кубанью старались не задираться. И с чем задираться? Горстка — хоть и очень злобная.

В Атаманском дворце на воскресших «добровольцев» смотрели, как на надоедливых призраков. Корнилов, Алексеев — это было давнее Прошлое, присыпанное снегом Сельских степей и кровавой пылью Новочеркасского штурма. Марков с его амбициями никого уже не интересовал. Даже Дроздовский, узнав о смерти вождей Добрармии, предпочел осесть на Дону. Единственным человеком, все еще помнившим о «белой гвардии», был я. И вот вам благодарность…

— Господин генерал, правда, что в правительство Дона вошли большевики?

Капитан? Нет, голос молодой, наверняка один из прапорщиков.

Оборачиваться я не стал.

— Правда. Пост товарища министра внутренних дел предложен Дзержинскому. А Председателем Круга вместо Богаевского сделаем китайца. Надежный товарищ, из шанхайской секты «Неистовый кулак»…

А вдруг выстрелят?

— Это не смешно!..

Прапорщик? Да, но другой, голос еще моложе. Интересно, кто среди «добровольцев» такие слухи распускает? Уж не сам ли Сергей Леонидович? В подлости не замечен, зато горяч. Для него и Митрофан Богаевский — коммунист.

— Вы… Вы там, в Новочеркасске… Вы…

Уже третий. Стало быть, братцы Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф…

— Вы Россию предали!

Никак козлом называли? Дедушка, запиши в ЧОН! На полчасика, потом сам выпишусь.

Повернулся — медленно, неспешно. Оправил китель, щелкнул ногтем по Донскому кресту (номер пять!), завел руки за спину… А я еще грешил на «дроздов»! С нибелунгами наши сразу побратались, по медали каждому навесили, а те поклялись Тихий Дон до последней капли крови защищать. «Яссы и Дон — навеки вместе!»

Шагнул вперед. Штыки? Хрен с ними, напугали попа груздями!

— Знаете, что, мальчики? Я с вами даже спорить не буду. Просто мир делится на обоссанных неудачников — и на всех остальных. Мы — все остальные. Вопросы?

Молчат. Скалятся. Штыки вверх-вниз, вверх-вниз… И что дальше, поросята? Стрелять будете? Без шкуры остаться не боитесь — а заодно и без яиц? Штаб Чернецова в двадцати верстах.

— Хватит, господа, хватит! Господин генерал!.. Ваше превосходительство! Вы должны понять — нервы, усталость от похода, контузии…

Капитан — вмешался-таки, сообразил, чем пахнет. Интересно, настоящие белогвардейцы тоже были… такими?

— Господа! В присутствии его превосходительства ответственно заявляю, что Донское правительство ведет героическую борьбу с большевистскими полчищами…

— Но, господин капитан! Генерал Марков вчера говорил…

Значит, все-таки Марков… Где моя желтая коробка?

Щелк!

* * *

— Кайгородов! Как вы мне надоели! И слышать ни о чем не желаю. Как офицер Великой Русской армии и патриот, я не представляю для себя возможным служить какой-нибудь Донской или, не дай бог, Крымской республике, которые самим фактом своего существования способствуют расчленению Великой России!

Станичное правление. Фотография Корнилова на стене — маленькая, с черным уголком.

Злобный Марков.

— Только не намекайте, что вы теперь ге-не-рал. Снимите погоны, не позорьтесь! Что дадут офицерам, пошедшим на службу в какие-то татарские, калмыцкие… иные армии несуществующих государств? Хотите хватать чины? Пожалуйста: обгоняйте меня, но я, как был произведен в генерал-лейтенанты законным русским монархом, так и останусь им до тех пор, пока снова не явится истинный Хозяин земли Русской. И что будут делать офицеры этих ваших армий, когда те будут расформированы? Не сманите, не думайте!

Кафтан, как на извозчике, в руке — то ли кнут, то ли плеть, на голове — папаха. Белая. И не жарко ему, май на середине!

Эх, Сергей Леонидович, как вам форма-то идет!

— И не смейте сманивать моих офицеров. Какими глазами эти господа будут смотреть на сослуживцев, в тяжелый момент не бросивших свои полки? А если после службы в вашей… орде они пожелают снова поступить в Добровольческую армию, то предупреждаю: не приму! Пусть убираются на все четыре стороны к чертовой матери.

Ему все еще казалось, что мы на Барочной, что живы Корнилов и Алексеев, а на Дону — ничего и никого, кроме гимназистов Чернецова. Сманивать? Кто их сманивает, битых?

— На хрен вы нам не нужны, Сергей Леонидович, — вздохнул я. — Ни марафонцы ваши, не вы лично. Была мыслишка сманить вас в военные министры, но Кутепов отговорил…

Рычание. Кнут-плеть с размаху лупит по носку давно не чищеного сапога. Черт! Не ругаться же я сюда приехал! А как не поругаться?

— …Кутепова мы тоже отфуболили. Пусть катится в свой Преображенский — песенниками командовать. А насчет погон… Может, вам их сам хан Хивинский повесил, из собственного халата выкроил, только… Помните у Суворова? «Я лучше покойного Прусского короля, я Божию милостью баталий не проигрывал!»

Чего это я хана Хивинского вспомнил? Не из-за последней ли докладной нашего Espia Mayor? Расстарался Принц…

— А еще вы, Сергей Леонидович, не по форме одеты. Во-первых, фиговый пример личному составу подаете. Во-вторых, папаха больно приметная, целиться легко. Хоть из пушки стреляй. Ухлопают!

…У станции Шаблиевка, 12 июня, ровно через месяц. По папахе и станут лупить — из всех орудий красного бронепоезда. Знают!

Щелчок. Кнут-плеть полосует ни в чем не повинную скамью. Папаха с глухим шумом падает на пол.

— Да чтоб вас, Кайгородов!..

Повернулся на каблуках. Кнут — к папахе. Шагнул прямо ко мне, дохнул табаком в лицо.

— Что живы, рад. Как там Оленька? Не сильно кашляет?

* * *

— …Вы нахамили, я нахамил. Обменялись. Чудно-с! Вы, кажется, преподаватель, как и я? Дожили… коллега, озверели, шерстью обросли! Скоро копыта прорежутся, сапоги не нужны будут. Как тяжело, Кайгородов, если бы вы знали! Бредовая ситуация: все идут не в ногу, один я пытаюсь в ногу, толку лишь мало. Я вам уже говорил: местечковые ополчения не победят, не спасут Россию, нужна армия, армия, армия! Вы с вашим Чернецовым не послушались, спрятались в степи, а нас расстреливали прямой наводкой у Екатеринодара. Только не говорите о своих подвигах, партизанить можно двести лет, пользы все равно ни на грош. А вместе мы бы взяли город, Кубань была бы уже наша… Что теперь говорить, Кайгородов! Да, проиграли. Я бы мог вам сейчас мемуар на ста страницах выдать, лекцию четырехчасовую прочесть на тему: «Генерал Марков не виноват, или Идиотские приказы». Неправда, виноват, это мертвые сраму не имут. Лавр Георгиевич, Антон Иванович, вечная им память! Да, виноват во всем Марков, во веки веков, аминь! Но если я виноват, то позвольте уж нести ответственность до конца. Добровольческая армия останется единственной Русской армией — настоящей, а не «посполитым рушением» с генералами из бывших… земгусаров. Да, нас мало, о нас забыли… Ничего! Наша работа — только начало обновления Родины. Кубанский поход — первый маленький эпизод. Но верьте, Россия будет великой и сильной, будет как огромное, греющее и животворящее всех солнце! Нам надо хотеть Ее, дерзать и бороться… Дьявол! Из-за вас я скоро стихами заговорю!.. А вы, Кайгородов!..

— А я приехал предложить вам Кубань. Всю целиком. Не откажетесь, Сергей Леонидович?

* * *

Аэроплан, британский «Сопвич-Бульдог», помахал крыльями и резво пошел на посадку. Сидящего позади пилота Принца я уже успел заметить. Не утерпел, бывший вице-чемпион, лично явился! Интересно, что за спешка? И самолетик — откуда? В Донском отряде все больше «французы»…

Сейчас узнаем!

Правильно, что прилетел! Пусть поглядят господа «добровольцы», позавидуют чуток. Они все больше «штыком и гранатой», как матрос Железняк, а Михаил Алаярович в Новочеркасске трактора «Буллок-Ломбард» броней обшивает. Дроздовский тоже загорелся, обещает через месяц мотоциклетный батальон создать. У большевиков преимущество в людях, естеством берут. Они нас естеством, мы их… Двадцатый век, господа. Death and destruction! А вы, поручик, Голицын, седлайте себе коня!

Марков… Все, что мог, я сделал. Теперь уж, как выйдет… Аминь!

Ну, что скажешь, Аллен Даллес?

— Ваше превосходительство! Согласно полученному приказанию мощным толчком бросил тело вверх, развернулся винтом в полете на 180 градусов… Николай Федорович! Есть! Станция Несветай…

Несветай? Знакомое что-то. Очень даже знакомое. Интересно, Кибальчиш еще помнит мои трехдюймовки?

— Фигурант будет там завтра. Надо лететь. А я… А я ваш мотоцикл пока отгоню. Покатаюсь!..

Я покосился на «англичанина». Лететь? На этом?! Я и на «Туполевых» летал без всякого удовольствия, не говоря о всяких там «Антоновых». А уж на швейной машинке…

— Боитесь? — спросил летчик.

— Очень — честно признался я.

Лабораторный журнал № 4

27 марта.

Запись девятнадцатая.

Что называется, не поминай. Тайны так и роятся. Совершенно случайно наткнулся на дискуссию по поводу все того же Корнилова. На этот раз спорили не о жизни, а о смерти. Всем известно, что могилу генерала от инфантерии, находившуюся на территории немецкой колонии Гначбау, разорили красные, уничтожившие ненавистные останки. Известно, во всех книгах прописано… Между тем сохранились фотографии февраля 1919 года, на которых глава французской миссии Фуке возлагает венок на могилу «белого» вождя. По данным генерала фон Лампе красные по ошибке разрыли захоронение капитана Леонова. Так же считал проводивший свое расследование начальник уголовной полиции Екатеринодара Колпахчев.

Под Екатеринодаром никогда не было колонии Гначбау. Можно еще вспомнить о священной реликвии — щепке от корниловского гроба, найденной в разрытой могиле. Однако генерала похоронили в цинке…

Еще один секрет «той единственной». Не самый главный, конечно.

Евгений Винокуров — очень неровный поэт. Но часто в самых непричесанных строчках сквозит такое, что трудно забыть. Возможно, дело не в самих стихах, а в моем собственном настроении, но все же…

Когда не раскрывается парашют

Дёргаешь ты за кольцо запасное

И не раскрывается парашют,

А там, под тобою, безбрежье лесное —

И ясно уже, что тебя не спасут,

И не за что больше уже зацепится,

И нечего встретить уже на пути, —

Раскрой свои руки спокойно, как птица,

И, обхвативши просторы, лети.

И некуда пятится, некогда спятить,

И выход один только, самый простой:

Стать в жизни впервые спокойным и падать

В обнимку с всемирною пустотой.

Сразу вспоминаются размышления Первого о нераскрывшемся парашюте. Да, гарантий нам никто не дает.

Сегодня боль впервые была по-настоящему нестерпимой. Я возвращался из тира, успел дойти до первой скамейки в нашем дворе… Прошло, но понимаю — ненадолго. Я сознательно не спешил, оттягивал, привыкал… Кажется, пора.

Не хотелось бы, чтобы Пятый, Шестой и все остальные расценили мою решимость, как следствие того, что парашют не раскрылся. Это подтолкнуло, заинтересовало, заставило в полной мере оценить возможности Q-реальности — и дернуть за запасное кольцо. Но исследования Ноосферы важны в любом случае, в том числе и для историка. «Там» мы наверняка сможем узнать то, что навеки скрыто в нашем мире. Я лишь вызвался в авангард. Navigare necesse est, vivere non est necesse. Это конечно, не так, жить тоже необходимо, но без плаваний — какая жизнь?

Третий напоследок удивил, как и Второй. Его формула «погружения» — «QR-0-1». «Параллельный», синхронный по времени мир, но с изменениями. «1» — значит, изменения минимальны, но все равно реальность Третьего — совсем не такая, как наша. К сожалению, он не указал, какая именно. Можно лишь понять, что речь идет о географических и климатических параметрах. Не иначе, Третий решил вызвать Всемирный потоп. Хорошая возможность для экспериментов! Шнуруйте кодоны!..

Правды я не узнаю — а нашем мире Третьего уже нет. Он не вернулся, последняя запись в Журнале № 3 сделана кем-то другим.

Одно «погружение». По нашему времени — несколько минут. Интересно, что успел Третий в созданном им самим Мире? Когда-нибудь мы сможем узнать, но пока «дальнейшее — молчанье».

Проверка Q-чипа, финальная. Результат — положительный. Все в порядке.

Перечитал собственные записи и понял, что не совсем прав, говоря о войне, куда собираюсь отправиться. Воевать совсем не тянет, верно. Не в силу особого миролюбия, а по той простой причине, что победа любой из сторон ни к чему хорошему не приведет. Только очень наивные (чуть не написал — барышни) верят в «белый» рай. А кому еще желать победы? Нестору Махно? Ничего не имею против Батьки, но он опоздал со своим общинным самоуправлением веков на пять.

Дед-Кибальчиш воевал за красных. Прадед, бабушкин отец, погиб в Ледяном походе. Бабушкиного дядю расстреляли в Крыму во время «пятаковской» чистки. Прапрадед, старый народоволец, участник Первой революции, до последнего дня честно служил большевикам.

Кого любить? Кого ненавидеть? Как понять людей и Время, находясь в стороне?

Может, махнуть на все рукой — и прямиком в Причумышье?

Мне очень нравится смущать коллег, произнося это название. Самые нахватанные, что-то слыхавшие, мучительно пытаются вспомнить. Остальные решают, что я в очередной раз издеваюсь. Нет, но иногда приятно осаживать «знатоков». Про Кубань и Добровольческую армии все слыхали, Причумышье же побольше будет — и воевали там куда дольше.

Причумышье — Алтай, самый глухой закоулок. Кайгородов и автоматчик Рагулин. И не только.

Когда «знатоки» с умным видом рассуждают о «белых» и «красных», так и хочется спросить: кто с кем воевал на Алтае? Подсказывать не стану, сами пусть разберутся. Это не легендарный «Урюпинск» из анекдотов, где даже не знают о Марксе-Ленине. Нет, воевали всерьез, рубили головы, пороли целыми селами, вырезали ревкомы полными составами. На Кубани знаменитых походов было два, на Алтае таких можно насчитать с дюжину. Однако алтаец из древнего рода Тельгит Кайгородов не слишком походит на поручика Голицына. Был еще Анненков — тот самый, декабристский потомок, был загадочный эстонец Михаил Иванович Венштейн (эстонец — свидетели подтверждают), руководивший антиколчаковским подпольем. Подполье считалось «красным» — однако именно оно возглавило восстание против «пришлых» большевиков. Разберись, наука!

Разобраться пытался я сам, еще студентом. Потом пришлось уехать из Барнаула, на новом же месте учебы довелось заниматься совсем иным. Причумышье осталось в далеком Прошлом, о многом я напрочь забыл, однако главное все-таки понял. Иная война, не «та единственная», воспетая и проклятая, с комиссарами в пыльных шлемах и поручиками в кителях дорогого сукна.

Но Причумышье — не конец света. Дальше начинались такие Расчудесии, что никакая Алиса-Комсомольская Богиня не сунулась бы туда даже в сопровождении полка ЧОН. Черногорец Бакич и остзеец Унгерн — не самые странные их обитатели.

Это действительно соблазн. Поглядеть, только поглядеть!.. Материалу хватит на дюжину книг. Жаль, и одной не удастся закончить! Но можно там же и написать, издать где-нибудь в Шанхае, подарить экземпляр атаману Семенову…

И все-таки это бегством, почти что дезертирство. Среди желтых азиатских рек и в самом деле была совершенная иная война. На «той единственной» такой экзотики и «романтики» не сыщешь, «у нас» все грубо и материально. Белые пришли — вешают, красные пришли… Но я изучал именно эту («ту»!) войну, и если у меня еще осталось время, должен повидать именно ее. Жаль, не будет в запасе нескольких дюжин марсиан с треножниками. Самый большой соблазн — не въехать на белом танке в Спасские ворота Кремля, а выступить в роли знаменитого Лесника, умудрявшегося разобраться со всеми незваными гостями. По настоящему хотели воевать несколько тысяч с каждой стороны — вот и пусть себе дерутся где-нибудь на Таймыре. А остальные разберутся без всякой войны. Пусть плохо и бестолково, как в 1991-м, но без рвов, заполненных трупами. Видеть даже во сне печи Освенцима — или братские могилы на харьковской Холодной горе… Нет, нет, господа нынешние «белые», не краснопузые там расстарались, ближе поищите.

Но остановить войну не под силе даже Гамадриле, подкрепленной маленькими и зелененькими. Все равно рванет, даже с марсианским конвоем. С этим согласные все, и «красные», и «белые», и серо-буро-малиновые…

Разве что… Взрыв можно канализировать, направить в иную сторону…

Кажется, я изрядно все запутал. В Журнале следует формулировать четко и ясно, как и указывают Правила. Хочу изменить ход Гражданской войны, переиграть ее? «Нужно пояснить причину исправления. Если неправильным оказался большой материал, надо перечеркнуть его по диагонали, указав причину вычеркивания». Жаль, по диагонали не получится — как и вычеркнуть в целом. Слишком неподъемный он, «материал».

Поэтому следует указать нечто более понятное. Скажем, собираюсь «погрузиться», дабы установить подлинного автора песни про поручика Голицына. А что? У меня и версия имеется. «Поручик Голицын» — типичный для «той единственной» перепев романса Жураковского и Буланиной «Чайка». «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды…» Автор текста — известный белогвардейский поэт Гончаренко-Галич. Встречусь, возьму интервью…

Впрочем, с поручиком и без меня разберутся. А вот одну старую песню хочется найти. Промелькнула в фильме «Красная площадь», а до этого ее помянули, изрядно исказив, известные пошляки Ильф и Петров.

В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора.

Целься в грудь, маленький зуав, кричи «Ура»

Целься в грудь, зуав!..

Q-исследования: результаты и перспективы.

15. Цели, мечты и планы.

Зачем нужны исследования Ноосферы, писалось уже много раз. Не стану подробно останавливаться на таких грандиозных задачах, как выход Человечества в принципиально иную, многовариантную Вселенную, фактическая победа над диктатом Времени и многократное продление жизни. Употреблю аналогию: Колумб плыл на Запад, чтобы достичь Индии и привести побольше пряностей. Мы пока плывем в Индию и лишь начинаем различать смутные контуры Terra Incognita. Что ждет на неведомых берегах, мы даже не можем себе представить.

Столь же неясны пока перспективы Q-реальности. Она может остаться экзотическим экстримом для немногих, но толь же возможно превращение ее в опытный полигон, лабораторию для исследования исторических и природных процессов — или даже своеобразное средоточие, куда будут сходиться все открытые или сотворенные Реальности. Для того, чтобы это понять, следует посылать за море каравеллы. Необходимо.

Хочется упомянуть и о другом. В последние годы наблюдается не только всплеск активности разного рода мистических учений и паранаучных доктрин. Наблюдается обратное: «актикрестовый» поход не слишком многочисленных, но упрямых атеистов и прочих «материалистов», твердящих про «обезьяну» и Гагарина, который летал и Бога не видал. «Официальная» наука, пряча свой срам, пытается прикрыться атеизмом, как фиговым листком. Доходит до смешного. Некий серьезный ученый привселюдно изрек:

«Сказать, что человек создан в результате божественного творения, это признаться публично, что творец был невменяем. В эволюцию никто не вмешивался, иначе все было устроено хоть чуть-чуть получше. И конструкционно и функционально мозг сделан настолько бездарно, что остается удивляться, что он работает. Еще Гельмгольц почти сто лет назад говорил, что, „если бы мне господь бог поручил сделать глаза, я бы сделал их в сто раз лучше“. А это было сказано тогда, когда ни оптики, ни электроники толком не было. Но офтальмологу было ясно, что так делать глаза нельзя. Так что представить, что в результате разумного плана получилось такое безобразие, я не могу».

Подобные аргументы так и просят реплики в духе Алексея Константиновича Толстого: «И не хочешь ли уж Богу ты предписывать приемы?» Но можно ответить серьезно.

Суть подобия Богу не в строении глаза. Адам, сотворенный из праха, обречен на несовершенство. Однако ему даровано нечто, куда более ценное: Мечта и Воля. В мечтах мы, потомки Ветхого Адама, невозмутимо спавшего «под тишиной Эдемской синевы», видим идеальные образы, чтобы силой воли воплощать их в жизнь. Мы учимся творить миры и, создавая их, пересоздаем себя. Этим мы уподобляемся Творцу, реализуя, вложенное Им в Его создания. Мы эволюционируем к Разуму, изучающему и создающему Разум — и обретаем способность ускоренно эволюционировать. Именно в этом состоит наш общий «разумный план».

TIMELINE QR -90-0 5–3

— Тыхо, товарищи, тыхо! Нихто не воюет, нихто никого не стриляе. Здравствуйте, товарищ старший военинструктор!.. Всэ, товарищи, всэ! Наш то человек, проверенный!

Слова Петра Мосиевича Шульги — закон. Винтовки, чуть помедлив, опустились. Красноармейцы пожали плечами, переглянулись. Свой, так свой. Я спрятал в карман заранее приготовленную корреспондентскую карточку «The Metropolitan Magazine». Так и не пришлось себя за Джона Рида выдать!

— То здоровеньки булы, товарищ Кайгородов!

На Петре Мосиевиче — полный комиссарский прикид, даже кожаная куртка, несмотря на майскую теплынь. Фуражка, бинокль, «кольт» в тяжелой кобуре, эмалированная звезда над левым карманом. Силен дед!

— Ну як там, у вас, за фронтом? Тяжко, так? А от мы, товарищ Кайгородов, не сдаемся. Бачитэ?

Вижу.

Суета на станции Несветай, шум, гудки паровозные. Три эшелона, тяжелый бронепоезд, пушки на платформах, деловитый народ с «мосинками» — харьковские металлисты, луганские забойщики, юзовские слесаря. Не сдается Донецко-Криворожская республика, собирает силы для последнего боя. Все на борьбу с германским империализмом! Не отдадим врагу родную пролетарскую Украину!..

— Чи не до товарища Руднева вы? Ждет он вас, товарищ Кайгородов. Со вчерашнего дня еще. Там он, у бронепоезде.

Смотрит на меня комиссар Шульга взглядом наивным, простым. Весело смотрит. Интересно, не он ли у Руднева контрразведкой ворочает?

— Спасибо! — улыбаюсь в ответ. — Я, Петр Мосиевич, часто вспоминаю, как мы в Лихачевке… Вместе.

Гаснет усмешка, твердеет взгляд.

— От и я вспоминаю. И товарищ Жук, командир наш боевой, светлая память, пока живый був, згадував. Як трэба, воевали, сыльно… С германцем… поможете? Надо, ох, надо!

Не улыбается комиссар, не шутит. Кончились шутки — немцы в Донбассе, истекает кровью Донецко-Криворожская.

Что ответить?

* * *

— Скажите, товарищ Кайгородов, с кем я все-таки разговариваю? С генералом Донской армии — или с… нашим человеком в Новочеркасске?

Стальные стены в заклепках, стальной потолок. На откидном столике — томик Шопенгауэра в мягкой обложке. «Мир как воля и представление» — большими черными буквами. Пустой стакан, свернутая карта…

Тот, кто памятником застыл на знакомой с детства площади, на чей надгробный камень я так и не положил цветы, оказался совершенно не монументального вида: невысок, рус, голубоглаз. Разве что взгляд такой же — бронзовый, твердый. Словно металл уже проник под кожу молодого замнаркома, готовый заместить бренную плоть, слишком слабую, чтобы вынести неимоверную тяжесть войны, смерти и бессмертия. Николай Александрович Руднев, тезка моего деда по матери, забытый полководец, несостоявшийся диктатор…

— Прежде всего, вы разговариваете с вашим соседом, товарищ Руднев, — смотреть ему в глаза было трудно, но я старался не отводить взгляд. — По Харькову. Я даже вам кое-что должен… А еще — с вашим человеком в Новочеркасске. Может быть, единственным.

Голубые глаза были холодны и спокойны. Заместитель народного комиссара ждал, что скажет ему генерал по особым поручениям Атамана Войска Донского. И я вдруг понял, что могу заранее расписать весь наш разговор — по фразам, по вопросам-ответам. Нет… Нет… Нет… Нет!

Я покосился на томик в мягкой обложке. Шопенгауэр… Обычно красные командиры предпочитали Ницше.

— «Наш мир — наихудший из всех возможных миров». Ты тоже так считаешь, Николай?

* * *

Его Мир, конечно же, не был наихудшим, не был даже плохим, как не может быть дурным или хорошим нечто несравнимое. Мир был самым обычным — точнее, стал. Из уютного закутка, куда так приятно попасть из огромной неупорядоченной Вселенной, Мир, меняясь и меняя маски, превратился, наконец, в самого себя — истинного. От ощущения нереальности, от виртуальной «стрелялки» — к Бытию, к материальности, к душе. Сравнивать стало не с чем. Метаморфозы завершились, хаос, циферблат, туннель, грохочущий тамбур — все исчезло, оставшись лишь в памяти, как остаются сны. Бабочка тоже сгинула, вдоволь намахавшись крыльями. Она стала подобной мириадам иных душ, несомых вечным ветром из Ниоткуда в Никуда, из Вечности в Вечность. Мир и Человек. Их спор не закончился, но теперь ни у кого уже не было преимуществ. Знание перестало служить оружием. Мир переменился, и Будущее окончательно обрело право на тайну. Мир тоже оказался бессилен против человеческой свободы, против права пылинки на вольный полет. Хаос стал Космосом, Мир — Вселенной, бунтующий Творец — обычным человеком, частью и плотью устоявшейся реальности.

Он не спорил с Миром. Он жил.

Я — жил.

* * *

— По каким причинам вы приехали в Новочеркасск? Прошу основательно подумать над ответом.

— Исключительно по личным причинам. Да.

Куда можно попасть после возвращения из вражеского штаба? Ясное дело, в контрразведку. Под белы ручки, в кресло, к двум внимательным следователям, доброму — и наоборот. Лампа в лицо, графин с мутной водой на столе.

Протокол.

— Вы подтверждаете тот факт, что штурм Екатеринодара был сорван из-за вредительского приказа Корнилова, оставившего бригаду Маркова в резерве, чтобы обеспечить успех своему любимцу Неженцеву? А также из-за столь же преступной безынициативности самого генерала Маркова, не оказавшего помощь гибнущей армии?

Даже не по себе стало. Никак дело шьют? И кому?!

— Клевета! Марков был направлен охранять раненых. Можете считать, что генерал Корнилов пожертвовал городом и собственной жизнью, но не оставил раненых «добровольцев» на поругание врагу. Да! Он не бежал, как другие генералы-трусы!

Накаркал Принц, накаркал! Вот она, родная ВЧК, уже работает, в поте лица трудится. А то, что «Осведомительным агентством» поименована, разницы никакой. У большевиков военная разведка вообще — Регистрационное управление. Одни осведомляют, другие регистр ведут.

— Так все-таки, почему вы покинули армию и тайно прибыли в Новочеркасск? Является ли ваш поступок результатом малодушия — или вы действовали согласно полученному приказу? А если так, кем был отдан этот приказ? Подумайте, прежде чем отвечать, подумайте. Настоятельно советую!

Одно хорошо — не я под лампой. В уголке я, при сифоне с водой и пепельнице. Не свидетель даже — начальство. Потому и стараются парни в расстегнутых кителях, прессуют по всему фронту. Раскрутим, мол, ваше превосходительство, в лучшем виде. У нас и не такие бобры кололись!

— Личные причины. Да! Личные!..

Мордатый, с кошачьими усиками, в долгополой черкеске… «Хивинский, проводите!» Дом на Барочной, огромный кабинет, где мы ругались с Корниловым, спесивый адъютант в газырях…

…Нет газырей, исчезли, как и кинжал в золоте, и пояс в бронзовых бляхах. Невеселый нынче вид у поручика Хивинского — Хивинского 2-го. Попал адъютант покойного Корнилова, как кур в ощип. Не повезло! Много в Новочеркасске беглецов из бывшей Добрармии, но не все при самом Лавре Георгиевиче служили. И не всем правящий в Хиве хан Саид абд Алла — родной дядя.

— Ну, хорошо, подпишите. Имя и звание полностью: поручик… э-э-э… Резак Бек Ходжиев хан Хивинский… Вот так! И здесь еще…

Негромко стукнула дверь. Я встал. Вовремя!

— Разрешите?

— Заходите, Михаил Алаярович… Господа! Позвольте представить. Есаул… Простите, войсковой старшина Махмуд Аляр Бек хан Хивинский.

Ценитель кубо-футуризма кивнул, поглядел на мордатого с усиками, улыбнулся. Шагнул вперед. Бывший адъютант дернулся, попытался встать… Встал.

Лицом к лицу — ни слова, ни жеста. Секунда, другая, третья… Непохожие. Похожие.

Обнялись. Замерли.

* * *

— За кузена — спасибо, Николай Федорович. Здесь его чуть ли не за шпиона Маркова приняли. Хорошо еще — не за турецкого. И не за… хивинского.

Бронетракторный войсковой старшина не слишком весел, хоть и пытается шутить. Черт, с новыми погонами не поздравил! Хотя, кажется, нашему Алаярычу не до них.

— Кузен покинул Добрармию не просто так? — говорю негромко. — Адъютант Корнилова — дезертир? Не верю! И в нашей «чрезвычайке» не поверили, решили: заговор, не иначе. Только, Михаил Алаярович, я ни в коем случае не спрашиваю…

Махмуд Аляр Бек хан Хивинский кивает:

— Спросили. Имеете полное право. Хивинский заговор, тайны восточного двора… Мы с кузеном не слишком скрывали… фамилию. Но есть разница. Он служил в Императорской армии с разрешения хана. Я — эмигрант, вне закона. Считайте, проклят… Помните у Даля? «Хан хивинский неистов: казнит и жалует по прихоти…»

Странно, но именно сейчас из его речи полностью исчез акцент. Слова чистые, дистиллированные. Горькие.

— Вы знаете историю, Николай Федорович, поймете сразу. Дело не в луноликих красавицах, даже не в наследовании трона. Все проще и… страшнее. Конграты — хивинская династия, оплот Ислама, защитники правоверных — йезиды.

Я не присвистнул, не всплеснул руками. Даже не слишком изумился. «Могу поручиться именем Малаки Тавуса. Да не увижу я гору Лапеш, где ждут Семеро, да стану я добычей Змеиного царя…» Алаярыч, истинный дарвинист, не слишком скрывал не только фамилию.

— Йезиды на Востоке — отщепенцы, всеобщие враги, слуги Шайтана. Mухаммад Aмин Инак, первый Конграт на троне, естественно, выдал себя за истинного правоверного. Так и повелось, окружающих это вполне устраивало. Но не все Конграты — лицемеры, некоторые готовы были платить жизнью за право открыто славить истинного Бога. Мой отец… Сейчас это назвали бы «нарушением правил игры». Хан хивинский неистов: казнит и жалует по прихоти… А тут, как вы не понимаете, совсем не прихоть. Меня, еще младенца, спасли, вывезли в Россию…

Негромко звучала чистая, холодная речь, и мне подумалось, какой язык для Хивинского родной? Узбекский, русский — или даже французский, кто знает? А может вообще — никакой? Ни Родины, ни речи… Дорогую плату потребовал от своих рабов Великий Павлин Малаки Тавус.

— А теперь все Конграты собираются вместе. Хива захвачена. Курбан Сардар, бандит, басмач, ублюдок… Там сейчас, как при Подтёлкове. Кузен решил ехать, а я… Я — нет. Все начнется и закончится не в Хиве — здесь. Победим в России — победим и в моих песках…

— Чар-яр, Аляр-хан! — вздохнул я.

— Чар-яр, Филибер-бояр!

Внезапно он засмеялся — негромко, от души. Из глаз ушла печаль.

— Между прочим, я человек по-своему очень наблюдательный и… систематичный. Кроме Николаевского инженерного успел и на мехмате поучиться. Так вот, был бы я чуть более правоверным… дарвинистом, наверняка уверовал, что тогда, возле Лихачевки, вместе с нами с поезда спрыгнул посланник Павлина. Сложить все одно к одному… Николай Федорович, если не секрет, как там оно… сверху?

И вновь я не удивился. Алексеев, мудрый старик что-то понял, и Саша поняла. Никто из неоткуда, чужак в чужой стране… Нет, все-таки, не в чужой!

— Сверху? По всякому, признаться… Хотите Маяковского прочту? Он это еще не…

— Давайте!

Понял? Конечно, понял, умен наш Алаярыч, верный адепт древней запретной веры. Спросить бы совета, только что услышишь в ответ? Мехмат — мехматом, а для парня все просто. Освободить Москву, спасти Хиву…

— Я знаю силу слов, я знаю слов набат.

Они не те, которым рукоплещут ложи.

От слов таких срываются гроба

шагать четверкою своих дубовых ножек.

Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,

но слово мчится, подтянув подпруги,

звенит века, и подползают поезда

лизать поэзии мозолистые руки…

Я думал, что он попросит повторить, но Хивинский просто закрыл глаза. Посидел, помолчал…

— Запомнил! Здорово, Николай Федорович!.. Еще, пожалуйста. Если… Если можно!

Можно? Конечно, можно. Что угодно! Стихи. Текст предсмертной записки. «Любовная лодка разбилась о быт. Товарищ Правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры…» Кажется, все что мне осталось — быть пророком Смерти. Нельзя! Я здесь совсем для другого…

— Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят — что ж?!

По родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь.

* * *

Цветы — в фарфоровые китайские вазы, шампанское — пробками в лепной потолок, заливную осетрину — в хрусталь. Веселись, Новочеркасск-столица. Ничего, что война, ничего, что враг за Аксаем… Гуляй да пой, казачий Дон! Пока еще можно, пока еще живы. Гуляй!..

— Единственная гастроль… чудом… из большевистских застенков… великая и неповторимая…

Лепной потолок, бронзовые люстры, синий табачный дым. Битком набит «Арагви», яблоко не кинуть. Золотые погоны вперемешку с пышными платьями, лысины и «офицерские» проборы, старомодные дамские прически-башни, новомодные «парижские» стрижки…

–..С терзающей душу программой… «Танго в Мертвой Стране»… Иза Кремер!!!

— А-а-а-а-а-а-а-а-а! Иза-а-а-а-а-а!..

Несравненная, роскошная, чудом не расстрелянная, бежавшая, спасенная, в черном платье с черным бантом… Ах-х-х-х-х!

— В далекой, знойной Аргентине,

Где небо южное так сине,

Где женщина, как на картине,

Там Джо влюбился в Кло…

Танго, дамы и господа, танго! Страшный, смертный танец, символ греха и разврата, трущобный вальс, порождение домов терпимости далекой знойной Аргентины, строжайше запрещенный в России, порочный, вызывающе бесстыдный. В Российской империи его не танцуют, никогда, никогда! Только нет ее больше, России, а танго есть. Танцуем, танцуем, пока живы мы сами! Танго, танго, дамы и господа! Черное платье, черный бант…

Лишь зажигался свет вечерний,

Она плясала ним в таверне

Для пьяной и разгульной черни

Дразнящее танго…

Саше одета не в черное — в синее. Сгорели наивные бабушкины кринолины, засыпаны негашеной известью братских могил. На сестре милосердия — тонкая ткань-перчатка, обтягивающая, ничего не скрывающая — как и танго, которое мы танцуем. Танец пьяной и разгульной черни, танец «бывших», ныне ставших никем, загнанных киями-штыками в новочерасскую лузу, потерявших все и уже уставших об этом жалеть. Незачем! Ничего не вернется, не воскреснет. Прошлого нет, нет и Будущего, есть только танго, танго, танго, есть дивный голос чудом спасшейся от большевистской пули Изы Кремер. Она в черном, это траур, дамы и господа, траур по нам, по России, по нашей жизни. Единственная гастроль, прощальная, последняя. Танго, танго!..

В ночных шикарных ресторанах,

На низких бархатных диванах,

С шампанским в узеньких стаканах,

Проводит ночи Кло…

На Саше синее платье, на Саше — колье из голубых топазов. Куплено за бесценок, почти даром — кому сейчас нужны топазы в Новочеркасске? Смерть за Аксаем, она никуда не уходила, ждет, караулит, напоминает о себе гулом канонады, пулеметной трещоткой. Только сегодня, только этим вечером можно надеть синее, застегнуть маленький замочек на шее — и танцевать, танцевать, танцевать… Завтра придется надеть платье с красным крестом — или гимнастерку, тоже с крестом, но серебряным, с геройской «веткой». И будет ли оно, вообще, завтра? Танго — танец будущих вдов и вечных невест, прощание с Россией, с прежней жизнью, со всем, что дорого. Ничего уже нет, мы танцуем, глаза Саши полузакрыты, растрескавшиеся губы, которым не помогает никакая помада, алеют свежей раной. La Caminata, el Paseo, la Cadencia — Шаг, Прогулка, Отсчет — у танго простой язык, как проста жизнь, как проста смерть. Las Cunitas — Покачивания колыбели, el Circulo — Круг, и дальше, дальше, до самой трехшаговой la Resolucion, Резолюции-Итога, окончательного, как короткий росчерк карандаша на смертном приговоре. Танго, танго, танго…

Поют о страсти нежно скрипки, —

И Кло сгибая стан свой гибкий,

И рассыпая всем улыбки —

Идет плясать танго…

О чем можно говорить, когда ладони впились в тело, когда гладкая синяя ткань-перчатка скользит под пальцами, когда хрипло дышат губы? Только об одном, только об одном…

— Ты обманул Маркова, Филибер! Ты его предал — его и всех остальных, не погибших под Екатеринодаром! Он уйдет на Кубань — навстречу смерти, навстречу Автономову! Почему я не убила тебя, мой Филибер? Это было так просто! Теперь поздно, поздно!..

— Я не предавал Маркова, Саша. Автономов пропустит Добровольческую армию на Тамань, где высадились немцы. Туда сейчас спешит отряд Шкуро и Слащова, «новая армия», ни «красная», ни «белая» — народная. Сергей Леонидович сумеет собрать вместе кубанские отряды. Это и будет Армия, которую он мечтает создать, большая, настоящая. Он сможет остановить немцев, объединить всю Кубань. Всех, кто захохочет защищать Родину от врага…

Но вот на встречу вышел кто-то стройный.

Он Кло спокойно руку подает,

Партнера Джо из Аргентины знойной

Она в танцоре этом узнает…

— Будь ты проклят, Филибер! Ты — обманщик, ты — предатель. Наши враги — не какие-то немцы, немцы — стихия, прилив, они все равно уйдут. Наш враг — большевики, и только они, хамы и убийцы, распявшие и осквернившие Россию. Мы должны воевать лишь с ними, с ними одними! Твоего Автономова надо разрезать на куски, он — убийца Лавра Георгиевича, он приказал глумиться над телом Вождя… Ничего, Марков разберется — и с Автономовым, и с тобой, мой Филибер.

— Пусть. Марков понял главное. Я предложил ему выход из ловушки, из склепа, из могилы, куда загнали «добровольцев». Он снова на Кубани, и уже от него зависит, кем стать — народным вождем или мстителем за безголового авантюриста. Если Марков решится и поднимет Кубань против немцев, если мы договоримся с Артемом и Рудневым, нам удастся создать фронт — Национальный фронт от Луганска до Новороссийска. Домашние склоки уладим после, их можно уладить. Мы вместе защитим страну, а тот, кто сражается плечом к плечу, трижды подумает, прежде чем выстрелить в товарища. Родина важнее, чем партийная программа!..

Трепещет Кло и плачет вместе с скрипкой…

В тревоге замер шумный зал

И вот конец… Джо с дьявольской улыбкой

Вонзает в Кло кинжал…

— Нет, мой Филибер! Это иллюзия, страшная утопия, ты обманул сам себя и теперь хочешь обмануть остальных. Дело не программах, дело в крови, слишком много ее уже пролито, ее не забудешь, не простишь. О какой Родине ты говоришь, мой Филибер? Родины нет, Россия погибла, есть Совдепия, антихристова Большевизия — и кровавые ошметья вокруг. Сначала надо убить большевизм, убить каждого большевика, если понадобится — убить тысячи и миллионы, закопать в землю, вбить кол — а потом уже строить новую Россию. Это возможно, надо только захотеть, очень захотеть, надо не жалеть и не миловать — ни себя, ни врагов.

— Ты сама не веришь в то, что говоришь, Саша. Но ты даже не понимаешь, насколько права. Ты еще не знаешь, что это возможно — убить миллионы людей, тысячи тысяч. Тысячи тысяч, Саша! Пуля весит девять грамм, чтобы прострелить затылки миллиону понадобится девять тонн. Но и это возможно, даже не слишком сложно. Убить смогут — так убить, чтобы даже имен не вспомнили, чтобы через век самодовольные историки уверяли всех, будто этого никогда не было. Да такое возможно — и уже начинается, первые рвы забиты доверху, копают новые. Ты полька, ты должна была слышать об Освенциме. Не дай Бог нам всем дожить до того, когда он станет Аушвицем. Пролитая кровь — ничто по сравнению с той, которой еще предстоит пролиться. Никого не будут жалеть, никого не станут миловать. Ты этого хочешь, Саша?

В далекой знойной Аргентине,

Где небо южное так сине,

Где женщины как на картине,

Про Джо и Кло поют…

Танго танцевать просто. Надо только не сводить глаз с той, с которой танцуешь, с ее глаз, зеленых, полуоткрытых, замечать каждое движение, твердой рукой возвращать на верный путь — к следующего шагу, к следующему повороту. La Caminata, el Paseo, la Cadencia — Шаг, Прогулка, Отсчет — у танго простая речь, очень простая. Она не сложнее языка пуль и смертных приговоров, она столь же ясна и четка. Шаг, шаг, шаг… Пальцы застыли на синей тонкой ткани, ладонь впилась в ладонь, горячий прокуренный воздух зала режет глаза, рождая нежданные слезы. Не стоит плакать — не о чем и незачем. Поздно! Танго, дамы и господа, танго! Иза Кремер поет для вас, она в трауре, она поет танго в Мертвой Стране, когда-то называвшейся Россией. Танцуем, дамы и господа, танцуем! Смерть еще не здесь, она за темным Аксаем, мы еще живы, в зале горит свет, в бокалах пенится шампанское. Последнее шампанское, дамы и господа, последняя гастроль, последняя ночь! Танго, танго, танго…

— Там знают огненные страсти,

Там все покорно этой власти,

Там часто по дороге к счастью,

Любовь и смерть идут…

* * *

Саша остановилась у нашего столика, поглядела на остывающий после «El Chaclo» зал, усмехнулась:

— Никто нас не видит, правда, Филибер? Сотни людей, ни стен, на занавеса, но мы никому не нужны. Как и в жизни…

Повернулась, ударила взглядом зеленых глаз. Зеленый и синий, морская волна…

— Правильно, что танго запрещали! Даже название нельзя было упоминать в газетах, знаешь? Специальный циркуляр выходил, отец был редактором, рассказывал… Мы наговорили друг другу…

Я протянул руку, коснулся ее пальцев…

— Погоди, мой Филибер! Сейчас я успокоилась… почти. Я скажу, а ты послушай. Это похоже на мелодраму, глупую, провинциальную, но… Я действительно хотела тебя убить. Какое-то наваждение, несколько ночей спать не могла — видела, представляла… Жду, пока ты заснешь. Ты всегда спишь на правом боку, я заметила. Да… Ты начинаешь ровно дышать, я беру «маузер», твой «номер один», аккуратно прикладываю к твоему виску… Ты спал, твоя кожа пахла моим потом, а я сидела рядом, представляла, видела…

Мы стояли у столика, посреди шумного зала, нас никто не видел, никому не было дела до женщины в новом синем платье и мужчины в генеральском кителе с чужого плеча. Наверное, я должен был испугаться — или напротив, успокоить ее, но слова не шли, я просто стоял, слушал, представлял.

Видел.

— Я же говорю, Филибер, мелодрама, дурной фарс. Мне казалось… Казалось, что я — Мир, наш Мир, а ты — чужак, никто из ниоткуда, и я должна, обязана… И еще я видела циферблат, огромный, как небо, цифры двигались очень быстро, время уходило… Я никогда не принимала наркотиков, Филибер, даже когда меня ранили, это был не бред, не видение… Мне стало страшно, я несколько раз порывалась тебя разбудить…

Я молча кивнул. Все верно, Саша не ошиблась. Мир и Человек. Мир защищается, у Него много лиц и личин, Ему нетрудно взглянуть на меня через зеленые глаза. Но танго и в самом деле следует запретить. Моя смерть может стать гибелью для этой Вселенной. Небезопасно убивать Творца.

— А потом… А потом все оборвалось, кончилось. И я вдруг поняла, все поняла, мой Филибер. Ты — не пришелец из ниоткуда, не граф Монте-Кристо, не Гарун аль Рашид. Ты — авантюрист, которому ничто не дорого, для которого Россия, Родина — пустые слова. Ты играешь, а не живешь, Филибер. А надо жить, жить — и умирать. «Аллах акбар, детка! Аллах акбар!» Жуткие стихи, но… правильные. Я обещала тебе, мой Филибер, даже клялась. А теперь прошу: отпусти! Я не хочу быть с тобой, не хочу видеть, как человек, которого люблю, становится предателем, становится… ничтожеством.

Надо было отвечать, объяснить, объясниться. Я молчал. Мне есть, что сказать Миру, но как возразить Саше, подпоручику Ольге Кленович, офицеру Белой армии? «Дело в крови, слишком много ее уже пролито, ее не забудешь, не простишь…» Саша не простит.

— …А сейчас! Впер-р-рвые!.. В Новочеркасске… В Р-р-россии!..

Резкий визгливый голос конферансье заставил вздрогнуть. Нас никто не видит, мы никому не нужны. Ночь Танго мчит дальше, к близкому рассвету, к утренней перестрелке за Аксаем, надо успеть, дотанцевать, дожить…

— …Сенсация века! Знаменитое… Пугающее… Манящее… Танго Смерти, именуемое также…

Саша не выдержала, дернула алые губы в улыбке. Даже ее допекло. Танго Смерти… Перебор, даже для «Арагви».

— …«Кумпарсита»!!!

Ольга Станиславовна Кленович повернулась, покачала головой:

— Новое что-то. Не слышала.

— Услышишь! — усмехнулся. — Прямо сейчас…

Певица в черном траурном платье шагнула к краю сцены — строгая, серьезная. В руках бумажный лист, наверняка — слова. Никогда не думал, что «Кумпарситу» пели. Ради такого стоило совершить el Paseo почти на целый век.

— Ты не ответил, Филибер!

— А разве тебе нужен ответ?

Негромко вступил оркестр, Иза Кремер поднесла белый листок к глазам…

«Кумпарсита»!

— Los amigos ya no vienen

ni siquiera a visitarme,

nadie quiere consolarme

en mi afliccio'n…

Пары, уже готовые слиться в танце, замерли, поглядели недоуменно. Это… Это танго?!

Танго!

Desde el di'a que te fuiste

siento angustias en mi pecho,

deci', percanta, que' has hecho

de mi pobre corazo'n?

…Друзья уходят, но не из памяти, они остаются со мной, я слышу их шаги, ощущаю их дыхание, пусть даже их нет рядом, пусть они исчезли из мира, но я чувствую, как бьется сердце, сердце, которое не слышит никто, кроме меня…

Si supieras, que au_dentro de mi alma

conservo aque_cari no

que tuve para ti…

…Если кто-то удивится, что я помню тебя, пусть не удивляется, ты, твоя тень — здесь, со мною…

Танго Смерти.

Сашины пальцы до боли сжали мою ладонь, зеленые глаза взглянули в упор:

— А ты еще и трус, Филибер. Ты не ответил женщине — своей женщине. Ты… спрятался. Ну и пусть! Ты… У тебя еще остались деньги? Здесь, в «Арагви», есть кабинеты для… Для таких, как я сейчас. Заплати, Филибер, заплати, сколько запросят, лишь бы там был диван и защелка. Заплати — и приходи за мной, только не смей больше ничего говорить, иначе я все-таки тебя убью, мой Филибер! Исчезнем сейчас, пока все слушают, пока никто нас не видит… А потом… «Потом» не будет, Филибер, я уйду и даже не стану вспоминать. И только когда узнаю, что ты мертв — помолюсь за тебя, любимый…

Пляшут тени, безмолвен танец.

Нас не слышат, пойдем, любимый,

В лунном свете, как в пляске Смерти,

Стыд бесстыден — и капля к капле

Наши души сольются вечно

В лунном свете, где шепот ветра,

В мертвом танце ты скажешь «Да».

Лабораторный журнал № 4

28 марта.

Запись двадцатая.

Заполняя журнал, каждый из нас стремится рассказать не только о подготовке к «погружению», но и о самом себе, пусть последнее и не предусмотрено «Правилами ведения…» Не вижу в том большой беды, в конце концов, будущие читатели вполне могут пропускать «лирику». Трудно сказать, насколько адекватно сумели отобразить себя мои предшественники, но, пересмотрев написанное, могу смело сказать по поводу «автопортрета»: это не я! Неужели я такой зануда и нытик? Так трагически серьезен и пафосен? Кажется, добросовестность, столь необходимая в исторических штудиях, оказала не самую лучшую услугу.

Менять ничего не стану — не предусмотрено Правилами. «Перечеркивать по диагонали» тоже. Придется отбывать в края неведомые со скорбной миной и в накинутой вместо тоги больничной простыне.

По этому поводу пересмотрел свою коллекцию анекдотов. Первое, что попалось на глаза в любимом «больничном» разделе:

— Доктор, подскажите, что делать?!

— Поезжайте, батенька, на грязи.

— А что, — поможет?

— Помочь — не поможет, а к земле привыкнете.

А это — почти философское, к вчерашним размышлениям:

Художник стоит и что-то рисует. Его спрашивают:

— Ты что рисуешь?

— Бога Единого.

— Так ведь Его никто не видел.

— Вот сейчас нарисую, и увидят.

Наконец, попутное, к завтрашнему отбытию:

«Едет замерзший зимний троллейбус. Остановка. Двери открываются, входят люди. Впереди всех идет некто в одном костюме и с рюмкой в руке. Кондуктор, обращаясь к нему:

— За проезд!

— О!.. За проезд!..»

Добавлю: «за погружение!» Завтра… Сегодняшняя запись, вероятно, последняя. Перед включением программы помечу лишь время начала эксперимента.

Между прочим, вновь обратил внимание на некую закономерность. Каждый из моих предшественников обещал подробно описать результаты опыта. Третий, увы, не получил такой возможности, но остальные ограничились лишь констатацией факта прибытия. Конечно, сразу после многих лет в «ином мире» не станешь садиться за мемуары, но ничто не мешает сделать это через день, через неделю, месяц. У Первого такая возможность была. Почему так?

Я уже, кажется, упоминал, что в некоторых случаях Q-реальность может забыться, как забывается сон. Сознание «вытесняет» из памяти то, чему там изначально не место — воспоминания о несуществующей Вселенной. Но может быть иначе. Экспериментатору не хочется делиться результатами — по тем или иным причинам. В конце концов, мы добровольцы, а не белые крыски из лаборатории «Группы исследования физики сознания». Но все-таки жаль. Опыт, даже неудачный, будучи проанализирован, помог бы избежать ошибок.

Не стоит о неудачах. Что ни придумывай, жизнь всегда заканчивается, причем точно известно, чем именно. Как-то прочитал в предисловии к тому моего любимого Ремарка: не то важно, что герои умерли, важно, как прожили. Первый, Второй, Третий и все остальные, известные и неизвестные, смогли побывать там, где до них бывали единицы, столкнуться с тем, что по сей день считается невероятным. Чего еще можно пожелать?

Даже если мне не повезет, и я не смогу вернуться… Будет, о чем вспомнить — там, в неведомой Q-реальности. Сегодня был рабочий день — почти наверняка последний мой рабочий день в университете. Обычные практические занятия, Киевская Русь, язычество. Я спешил, хотел отпустить студентов пораньше. Не вышло — окружили, полчаса закидывали вопросами. Им в самом деле интересно, они думают, читают, им — не все равно. Я могу не волноваться — ни за них, ни за себя.

Все данные по грядущему «погружению» рекомендуется свести в таблицу. Бог весть зачем. Не думаю, что Джек Саргати собирает их и анализирует. Хотя — кто знает? Опыты требуют системы.

Честно признаюсь, скопировал таблицу из Журнала № 2, внеся соответствующие изменения. Кое-что решил не заполнять ввиду полной ясности ответа.

Таблица «погружения»

Номер и дата

Формула Q-реальности (желательно с расшифровкой)

Личные цели

Научные задачи

Режим защиты

Время пребывания

(предположительно)

№ 1.

29-3-07

QR-90-0

Конец ноября 1917 года, Восточная Украина, граница Каменноугольного бассейна и Войска Донского.

Реальность без «искажений».

Изучение эпохи.

Исследование изменений и «ветвлений» реальности и их закономерностей.

Изучение особенной Q-реальности, как части Ноосферы, проведение серии опытов.

С — обычный

Не менее пяти условных лет (до 1923 года)

Честно говоря, не вижу от такой «формализации» особой пользы. Но — пусть будет. Более точные ориентиры «высадки» оставляю в отдельном файле вместе с указанием использованного варианта программы. Мотивировать их не стану, тут имеет место то, что именуется «узкопрофессиональными интересами». Среди прочего, именно там находится стратегический «перекресток» с развитой железнодорожной сетью, что резко увеличит мобильность моего «виртуала».

До сих пор не решил, как его (меня!) будут звать. Q-travellers избегают использовать собственное имя (тоже примета!). Но и совсем чужое брать не хочется. Привыкать долго и неудобно.

С именем-отчеством просто. Надеюсь, мой дед не откажется одолжить на время. Не Дед-Кибальчиш, имя ему, участнику «той единственной» самому понадобится. Мой второй дед, от которого остались ФИО — и единственная фотография…

Фамилия… Первую попавшуюся брать не хочется, известную — опасно, распространенную — скучно. Что за удовольствие стать Ивановым или Сидоровым! Романовым? Спасибо!

Значит, нужную фамилию экспроприируем — в силу революционной целесообразности и по праву победителя!

Возраст «виртуала» уточнять не стану. Обычно в Q-реальность мы попадаем «на пике», в полный биологический «максимум». Иного и не требуется.

Итак, моему «Q-виртуалу» (мне! мне!) осталось сесть в поезд. Задача № 1, причем не такая легкая. Ноябрь 1917-го, только что заключили перемирие, сотни эшелонов идут с фронта, товарищи солдатики празднуют дембиль, засыпая табачок в «Декрет о мире»…

Можно и подробнее.

«Эти несколько дней путешествия и дальнейшие скитания мои по Кавказу в забитых до одури и головокружения человеческими телами вагонах, на площадках и тормозах, простаивание по много часов на узловых станциях — ввели меня в самую гущу революционного народа и солдатской толпы… Прежде всего — разлитая повсюду безбрежная ненависть — и к людям, и к идеям. Ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам — признакам некоторой культуры, чуждой или недоступной толпе… И невидно или почти невидно сильного протеста или действительного сопротивления. Стихия захлестывает, а в ней бессильно барахтаются человеческие особи, не слившиеся с нею. Вспомнил почему-то виденную мною раз сквозь приотворенную дверь купе сцену. В проходе, набитом серыми шинелями, высокий, худой, в бедном потертом пальто человек, очевидно много часов переносивший пытку стояния, нестерпимую духоту и главное всевозможные издевательства своих спутников, истерически кричал:

— Проклятые! Ведь я молился на солдата… А теперь вот, если бы мог, собственными руками задушил бы!..

Странно — его оставили в покое.»

Свидетель надежный — Антон Иванович Деникин. Едва ли генерал сильно сгустил краски. В поезде мы с ним не встретимся, будущий Главком проехал этим путем чуть раньше. На всякий случай можно спросить кого-нибудь более нейтрального, допустим… Хоть того же Евгения Винокурова. Стихотворение «Вагон в 1918 году»:

«Казалось, лишь представься случай — и в щепки разлетится он, — трещал певучий и скрипучий, вконец раздерганный вагон. И средь толчков вагонных резких ворчащий проводник пронес фонарь над водорослями женских тяжелых спутанных волос. Ругался кто-то: — Тише, леший! — Солдат храпел впервые всласть, измученный, переболевший и возвращающийся в часть…»

Пятый, Шестой, все остальные! Надеюсь, вы мне уже позавидовали?

Кажется, начинаю тянуть время. Все! До завтра!

TIMELINE QR -90-0 5–4

Гамадрила пришла к нему под утро, в белом неверном рассветном огне, когда доклад был уже дописан. Привычка брала свое: несколько страниц аргументов, по пунктам, с «а» и «б», рекомендации, выводы. «Шапка» на полстраницы. По давнему опыту общения с «начальством» он помнил, что «оно» не любит, когда документ слишком велик. Если заинтересуется сутью, тогда уж…

Подумал над названием, макнул перьевую ручку в чугунную чернильницу. Подписал. Тут и появилась Гамадрила. Мощным толчком бросила тело вверх, ухватилась руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли, в полете развернулась винтом на 180 градусов — и приземлилась на пустой стул возле окна. Иной свободной мебели в гостиничном номере не было.

— Привет, Q-traveller! — Гамадрила махнула лапой… рукой. На ней оказался белый костюм с жилеткой, белые кожаные туфли на пуговицах. Стетсоновская шляпа, трость, золотая цепь поперек живота, тяжелый «болт» на пальце с ярким солитером…

— Первое… — Гамадрила на миг задумалась, скорчила серьезную мину. — Ты прошел полный процесс Q-адаптации. По возвращении не забудь описать в Журнале, твоим последователям очень пригодится. Заняло это около… четырех месяцев и прошло не так уж мучительно. Легкое раздвоение личности, сны, «глюки», спор фактически с самим собой… Не спятил? Порядок!

Пальцы щелкнули, блеснул огонь бриллианта.

— Второе… Ты убедился, что неискаженная Q-реальность ничем не отличается от «реала», от настоящего 1918 года. Различий, кроме тех, что ты сам вызвал, не наблюдалось. Все остальное — «эффект бабочки», как и предполагалось. Ценно, ценно!

Пальцы поскребли по жилетке, извлекли золотой «брегет». Щелкнула крышка.

— «Река Времен в своем стремленьи…» Это, стало быть, третье. Отрицательный результат — тоже результат. Но другого ты не ожидал, правда? В любом случае антибольшевистское движение останется раздробленным и не сможет по-настоящему объединиться. Иначе быть не может — против Красной Идеи нет ничего, кроме слова «нет». Можешь больше не стараться, в «реале» и так все перепробовали с известным результатом.

Он не отвечал, не спорил, не пытался возражать. Гамадриле проще — вызвала летающее «блюдце», включила молекулярный синтезатор, подбросила Маркову сто тысяч АКМ-ов. Никаких проблем!

— И последнее…

Гамадрила энергично, с угуканьем, почесалась, ткнула рукой… лапой в сторону сложенных стопкой листов бумаги.

— Доклад о создании Национального фронта? Перебор, перебор. Ты уже попробовал — и убедился. В «реале» Гражданская война знала любые комбинации — на не союз «белых» с «красными». Ты же и это знал заранее, так? Генетическое отторжение, «европейцы» против «азиатов», классовая борьба, цивилизация и дикость, последствия петровских реформ — как ни объясняй, следствие одно и то же. Рудневы и Железняковы будут убивать Чернецовых и Марковых. И наоборот — тоже с заранее очевидным итогом. Sit ut sunt aut non sint!

Гость приподнялся, поправил шляпу на затылке, подмигнул:

— Но ты все-таки попытался! Ну, будем считать, что сие — эксперимент. Результат известен? Известен. Все, свободен! Гуляй, пей, влюбляйся, становись фельдмаршалом, женись на королеве. Займись своими ноосферными исследованиями, наконец! Ты даже же о них умудрился забыть, авось отвлечешься. Пой, забавляйся, приятель Филибер! Это твой Мир, твой сон. «Он сладко спал, он спал невозмутимо под тишиной Эдемской синевы…» Просыпаться придется в Аду. А пока — веселись, веселись, веселись!

Подпрыгнула мячиком, развернулась в полете винтом на 180 градусов, ухватилась лапами за бронзовую люстру…

— Весели-и-и-ись! Проснешься в Аду-у-у-у!

Он помахал рукой разыгравшейся Гамадриле, подождал, пока гость растает в лучах рассветного майского солнца, улыбнулся.

Доклад Атаману Войска Донского был готов.

* * *

— Вчера похоронили, — Чернецов вздохнул. — Там, в станице, церковь, местный священник согласился, чтобы в ограде. Я и сам еле успел, был у Сала, пока сообщили… Наши все, понятно, расстроены, Мионковский — так вообще, они же друзьями были…

Я кивнул. Серафим Попов, заштатный священник, служил в Харьковской епархии, с осени 1917-го пребывал на покое, с января Великого и Страшного 1918-го добровольно вступил в отряд Донских Зуавов. Вечная память!

Кибальчиш и сам был невесел. Друзей убивают, на то, увы, и война. К такому привыкаешь, как ни страшно это звучит. Смерть — ежедневная лотерея, сегодня ты, завтра — я. Неделю назад от случайной дурной пули погиб сотник Мусин-Пушкин — константиновец, когда-то приручивший «Кольт»-«картофелекопатель». Во 2-м Партизанском он командовал пулеметной ротой. Слово «автоматчик» парню очень нравилось.

Старый священник просто умер — от обычной майской простуды. Два дня покашлял, потом слег… Смерть не только играет. Иногда она просто приходит.

— Грустно! — Василий дернул ушастой головой, поморщился. — Ребята его любили… Знаешь, Филибер, я из-за тебя в Новочеркасск приехал. Из-за… Ну, ты понимаешь.

Я понимал. Из-за меня. Из-за того, что лежит в роскошной кожаной папке с металлическими застежками. В разоренных лавках ничего подходящего не нашел, пришлось позаимствовать в «Осведомительном», в нашем пыточном ведомстве — не иначе из свежего «конфиската». Доклад о Национальном фронте. Сегодня как раз заседание…

— На Правительстве ты выступать не будешь, Филибер. И нигде не будешь. Вчера наши собрались, решили. Доклад отдай мне.

Я посмотрел ему в глаза, но ушастый отвел взгляд. Все стало ясно. Пока я разговаривал с Рудневым, в маленьком кабинете добрейшего Евгения Харитоновича «узкий круг» за чаем и бубликами обсудил проблему. Генерал-майора Чернецова специально вызвали с фронта. Мы же с ним друзья, с другом труднее спорить.

Спорить я не стал. Африкан Петрович мудр. И все прочие — семи пядей. Один я…

— Держи!

Кожаная папка, металлические застежки. Может, хоть Василий прочитает?

— Погоди, Филибер! Я должен… Мы долго говорили, обсуждали…

Кажется, не ожидал. Наверняка приготовился убеждать, может, даже план на бумажке набросал. Или ему набросали.

— Митрофан Богаевский считает, что сам факт переговоров сорвет наше соглашения с «левыми» — эсерами и эсдеками. Надо с ними договариваться, а не с большевиками.

…На крыльце сидит собачка с маленькой бородкой. Глазёнки умные таращит, думы думает. Тоже умные.

— Такие переговоры скомпрометируют Дон перед всей Россией, перед теми, кто борется с большевизмом. На нас станут смотреть, как на предателей. И не только в России. Наши союзники, Антанта…

…А это уже наверняка братец старший. Тот не просто умен — мудр.

— И на Дону о таком говорить не должны. Представляешь, если узнает Дроздовский? Ты же сам он нем рассказывал. И все остальные, у кого родичи убиты и замучены… Такое начнется!

Гладко говорил мой друг Василий Михайлович Чернецов — точно на экзамене в юнкерском. Поди, заучивал, зазубривал, репетировал. Либеральные нынче времена, лет через двадцать прислали бы за мной черное авто с занавешенными стеклами… Признавайся, шпион анголо-мозамбикский в умысле на государственную измену. Колись, колись, у нас и не такие бобры кололись!

— Филибер, ты… Слушай. Хватит об этом, а? И так невесело… Да, забыл. Отец Серафим перед смертью несколько писем продиктовал. Одно — тебе. Держи!

Белый тетрадный листок, пополам сложенный — в обмен на папку с докладом. В самом деле запамятовал ушастый — или так в сценарии?

О чем пишет мертвец? Загробная анафема?

* * *

«…За что почтительнейше прощения у Вас, глубокоуважаемый Николай Федорович, прошу. Ибо забыл я, что долг тех, на ком Чин Ангельский — не грозить, не Адом стращать, но нести Весть Благую. Не бойтесь, сын мой, не страшитесь Зла. Открыта была мне истина, дабы и я без страха принял кончину непостыдную. Силен наш Господь! Ведомы Ему все промыслы — и наши, и Вражьи. Не быть тому, что чрез Вас хотел Враг в мире нашем свершить. Расточатся козни его бесследно, восторжествует воля Высшая, и Небеса возликуют. Вы же, невольник чужого замысла, возрадуйтесь — и смело его отриньте. Не быть по Вражьему, но по Божьему только. Посему смело от Ада отвернитесь, дабы к сонму праведных прилепиться, ибо Ад — не ваша абстракция, не „логика“, но черная бездна, боли неизреченной полная…»

* * *

— Плевать мне на политику, Филибер! На интриги, на министров с генералами. Ты! Как ты мог?! Ты всех предал — всех нас, и живых и мертвых! Ты своих Зуавов предал, Филибер!..

…Служили два товарища, ага.

Служили два товарища, ага.

Служили два товарища в однем и тем полке…

— Ты! Ты же нам, Филибер, надежду дал, всему Дону. Мне — дал! Я уже не верил. Улыбался, заставлял других верить — не верил! Все, крышка, вата, амба! И тут ты, Зуавы твои… Я даже под Глубокой надеялся, когда нас крошили, что ты придешь, выручишь. И ты пришел! У меня такого друга никогда не было — и не будет уже. Филибер, как ты мог, как ты мог!..

…Вот пуля пролетела и ага.

Вот пуля пролетела и ага.

Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал…

— Теперь ты с «красными», с краснюками, зовешь большевиков спасать… Знаешь, застрелись! Или рапорт подай — или просто убирайся, чтобы твои же Зуавы тебя, как врага, не шлепнули. Нет! Не тратят на таких, как ты, пуль — живьем в землю зарывают. Только не примет земля Иуду. Будь ты, проклят, Филибер, я теперь в жизни никому верить не смогу!..

…Тады ему я руку протянул.

Тады ему я руку протянул.

Ему я руку протянул — он руку не берет…

Служили два товарища ага.

Служили два товарища в однем и тем полке…

* * *

Букет я купил прямо у входа в Атаманский дворец. Шустрая девчушка подскочила, затараторила. «Господин офицер, господин офицер…» «Господину офицеру» было не до цветов, но знакомые грозди сирени заставили остановиться. «Моника Лемуан», любимый сорт. Искусили…

Все к лучшему, даже сирень. Нет, не «даже» — тем более. Ясный майский день, шумная улица, букет в руке.

Гуляем!

По чужому городу, по земле, так и не ставшей родной, мимо незнакомых людей, с которыми никогда уже не подружиться, даже не узнать имен. Вперед, вперед, без цели, без надежды, без смысла…

Май 1918-го. QR-90-0 — Q-реальность, минус девяносто, без искажений и изменений. Я шел по Новочеркасску.

Эксперимент окончен. Можно веселиться. Гулять. Дышать сиренью. Радоваться. В Ад возвращаться нет смысла. «Черная бездна, боли неизреченной полная…» Скоро перестанут спасать даже наркотики. Сколько «погружений» в запасе? Хорошо, если два. Один раз я еще могу ошибиться, имею право.

Я шел по городу, по шумной лице, но яркие краски гасли, покрывались патиной, исчезали под грязным истоптанным снегом. «Постройте личный состав…» С этого я начал — с построения, как и полагается по уставу. Юнкер Тихомиров. Юнкер Плохинький. Юнкер Костенко. Юнкер Дрейман. Юнкер Васильев… Почему-то казалось, что я имею право. Право Творца, право демиурга хренова… Юнкер Чунихин. Юнкер Петропольский. Юнкер Рудкин… Построить компьютерных человечков, нажать кнопку «Enter»… Повоевать захотелось, судьбы Мира порешать, теории проверить… Компьютерные человечки построились, побежали вперед, запели про Маленького Зуава. «В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора…» Портупей-юнкер Иловайский, юнкер Мусин-Пушкин, штабс-капитан Згривец… И покрылось небо квадратами, ромбами, и наполнилось небо снарядами, бомбами… Поскакали кевларовыми пастбищами свинцовые кони.

Маленькие Гавроши увидят Мадрид. Ни разу не был, но знаю… Обижаются, поди!

Юнкер фон Приц… Не погореть бы Принцу за связь с Иудой и предателем! Карточку «The Metropolitan Magazine» ему завещать, что ли? Пригодится на подпольной работе… «Упадет с эстакады картонным ящиком — я знаю, что все это — не настоящее». Мир не виноват, каждое Время имеет свои правила, пока их соблюдаешь…

— Генерал!..

Я отвел букет от лица. Мотоцикл. «Harley-Davidson», модель 18-J 1916 года, точно такой же как у меня. Только причалил к тротуару, водила — широкоплечая жердь в мотоциклетном шлеме, еще не успел снять очки.

Снял…

— Хорошо, что я вас заметил, генерал. То есть… Вы ведь разрешили называть вас Филибером?

Без хрестоматийного пенсне узнать Дроздовского было мудрено, разве что по голосу. Лицо сразу помолодело, стало каким-то беззащитным… добрым.

— Надо поговорить, Филибер!

Блеснули знакомые стеклышки. Пенсне на месте. Вуаля! Михаил Гордеевич, Белый Рыцарь, в красе и славе своей. «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…» Щас спою!

— Я только что узнал… То, что вы, предлагаете, невозможно! Это — преступление. Нет, хуже!.. Это…

Я покачал головой.

— Езжайте себе дальше, Михаил Гордеевич! Все кончено. Меня вы, скорее всего, больше не увидите, и… Хотите букет?

Наверняка он ожидал совсем иного. Сирень взял, растерянно поднес к лицу…

— Спасибо… Знаете, о том букете, что вы ребятам на мосту подарили уже стихи сочиняют. Но… Филибер! Я должен, я обязан вас переубедить. Вы ошибаетесь — страшно, непоправимо!..

Я чуть не рассмеялся. Время Больших Людей — сильных, бескомпромиссных, наивных. Дроздовский примчался за мной на мотоцикле не для того, чтобы пристрелить на месте, а чтобы спорить, убеждать. Господи!..

— Вы мне в другом помогите, Михаил Гордеевич. Вопрос имеется. Представьте себя на моем месте. Трудно, конечно, но попытайтесь. Не я, а вы в самый неподходящий момент вспомнили Нагорную проповедь. «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». И о том, что врагов своих должно возлюбить. Вспомнили — и твердо уверовали. Но все ваши друзья, даже любимая женщина, сказали то, что вы сейчас приберегли для меня. Для всех вы — Иуда. Как бы вы поступили, Михаил Гордеевич? Сдались? Капитулировали?

Кажется, он хотел ответить сразу, резко и просто. Промолчал. Задумался. Наконец, дернул сухими губами:

— Никогда, Филибер! Никогда, даже в тифозном кошмаре, я бы не додумался до союза с большевиками! Это не может быть, слышите! Но если бы я верил, по-настоящему верил… Я бы дошел до Ада!

Почему все сегодня поминают Ад? Разве они знают, что это такое?

* * *

«…Я сказал в себе: в преполовение дней моих должен я идти во врата преисподней; я лишен остатка лет моих. Я говорил: не увижу больше человека между живущими в мире; жилище мое снимается с места и уносится от меня, как шалаш пастушеский… Тесно мне!»

* * *

Когда дрезина, слегка подпрыгнув на стыке, остановилась, Дроздовский деловито положил на колени автомат Федорова, прищурился недоверчиво:

— Из пробной парии, только что с завода. Надеюсь, не подведет.

— Бросьте, Михаил Гордеевич, — отмахнулся я. — Не понадобится…

С губ едва не сорвалось: «Кому мы тут нужны?» Не сказал. Нужны! Вторая дрезина — в полусотне метров, у ближайшего телеграфного столба. Хотел достать карту, передумал. И так ясно.

— Они уже приехали. Рискнем?

Почему-то думалось, что в последний момент Дроздовский заспорит, начнет упираться… Нет, молча покачал головой, отложил автомат, поправил мятую фуражку.

Соскочил на землю — ловко, на ровные подошвы.

— Говорить, как я понимаю, будете вы, Филибер?

Я оглянулся. Степь, подернутая желтым покрывалом сгоревшей от солнца травы, резкий силуэт террикона, пустая «железка», две дрезины, тоже пустые…

Двое в светлой форме без погон, приехавшие на встречу посреди желтой степной «нейтралки», были уже совсем близко. Шли спокойно, не оглядываясь, широким ровным шагом. Руднева я узнал сразу. Его спутник тоже показался знакомым, хотя видел я его определенно впервые. Ростом повыше, годами постарше, крепкий, загорелый, козырек фуражки почти на самом носу.

Я чуть не рассмеялся. Надо же, не узнать Клима Ворошилова! Расскажи кому, не поверят — ни тому, что видел, ни тому, что не определил слету. Такой же, как на портретах, только без орденов.

Мы с Дроздовским переглянулись. Я кивнул. Пошли. День выдался жаркий, почти что летний, но я не чувствовал тепла. Легкий степной ветерок дышал январским морозом. Под сапогами трещали невидимые льдинки.

Остановились в десяти шагах — вместе, не сговариваясь. Так же, не сговариваясь, подбросили ладони к козырькам фуражек. Никто не сказал ни слова. Я повернулся к Дроздовскому:

— Пойду?

Я почему-то ждал, что он улыбнется, но тонкие губы лишь еле заметно дрогнули:

— Идите!

Поправил китель, фуражку… Шаг, второй, третий… пятый. Под ногами хрустел лед. Горячее майское небо подернулось тяжелыми зимними тучами.

Остановился. Повернулся. Левое плечо вперед! Руднев и Ворошилов в пяти шагах, замнаркома ближе, Первый красный офицер — за ним.

— Здравствуйте, товарищи! Меня вы знаете. Со мной прибыл военный министр Донского правительства Генерального штаба генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский…

Холод пробирал до костей, забирался под китель, вырывал легкие облачка пара из губ. Но это не мешало. Напротив, с каждым словом становились все легче, все спокойнее. На мгновение я замолчал, без всякой необходимости взглянул в небо, в самый зенит, затем поглядел вокруг…

Мир был удивительно совершенным.

Маленький, почти игрушечный, он начинался у близкого неровного горизонта, рассеченного резким конусом террикона, и заканчивался прямо у невысокой железнодорожной насыпи, возле которой стояли мы — четверо, никогда не встречавшиеся в уже сбывшейся Истории. Я зря спорил с моим Миром. В любом случае, случившееся — уже случилось.

Пора? Пора!

— Михаил Гордеевич! Товарищи! Встречи хотел я — и только я, поэтому прежде всего хочу сказать вам всем большое спасибо. Надеюсь, все это не отнимет много времени…

Слова рождались легко, можно было не напрягать голос, меня не перебивали. Если бы не холод! Они его не чувствуют, для них день по-прежнему жаркий, правильный… настоящий.

Кому-то достается Звездный час. Мой час был Ледяным.

— Вы все знаете, что в стране идет Гражданская война. Но кровь, что уже пролилась — первая. В ближайшие месяцы заполыхает вовсю, погибнут не тысячи — миллионы. Я не стану пророком и не раскрою военной тайны, если скажу, что сейчас загорятся Волга и Сибирь. Восстали чехословаки, советская власть на Востоке падет. Мы с вами сражались эшелонами, теперь в бой пойдут фронты…

Руднев и Ворошилов быстро переглянулись. Знают! Тем лучше.

— Когда идет война, о ее причинах быстро забывают. В бой ведут ненависть и жажда мести. В гражданской войне победителей не бывает, кто бы ни одержал верх, он получит разоренную обескровленную страну. То, что называют причинами: аграрная проблема, права фабричных рабочих, положение инородцев — все это можно решить без всякой войны. Более того, в мирное время реформы провести во много раз легче. Власть формируется свободными выборами — такая, какую пожелает народ…

Вновь остановился, глотнул ледяной воздух… Убедительно? Едва ли. «Дело не программах, дело в крови». Саша права.

— Но сейчас даже не это важно. На нашу землю пришел враг. Немцы у Луганска и Ростова. Большевиков обвиняли в Брестском предательстве, но сейчас с захватчиками сражаются именно они, не «белые». На Кубани Автономов пытается создать Народную армию, чтобы остановить врага. Удастся ли, не знаю, это не в нашей власти. Я предложил объединить силы Донецко-Криворожской республики и Войска Донского, чтобы задержать германские войска, не пустить их на Дон и в Каменноугольный бассейн. И те, и другие ответили «нет». Поэтому… Поэтому я попросил о встрече, чтобы вы сказали это друг другу в лицо. Повторите, товарищи и господа! Мы не хотим защищать Родину от врага, потому что слишком ненавидим своих же земляков. Мы отдадим оккупантам страну, но продолжим воевать друг с другом. Повторите, проговорите вслух, в полный голос — и постарайтесь понять, что это значит на самом деле. Господин Дроздовский! Товарищ Руднев! Товарищ Ворошилов! Вы клялись в любви к Родине, к ее народу — так скажите об этом еще раз! Скажите!..

Ледяной ветер. Ледяной холод. Ледяной час.

— Господа представители Донского правительства! Мы не отталкиваем протянутую руку, напротив, зовем под наши знамена всех, кому дороги интересы трудящихся, рабочих и крестьян России и всего мира. Мы призываем вас признать власть Советов и перейти на сторону народа. Не станем никому мстить, объединим армии и дадим отпор германским империалистам. Защитим наше Социалистическое Отечество! Но ни о каком сотрудничестве с контрреволюцией не может быть и речи, помещики, буржуазия и реакционное офицерство — враги трудового народа, мы будем сражаться с ними до последней капли крови! Господин Дроздовский, вы честно воевали за Царя. Возьмите теперь оружие, чтобы защитить трудовой народ!..

— Господа представители Донецко-Криворожской республики! Если вы еще не забыли, что вы — русские, дети России, если помните, на какой земли родились, если дороги вам могилы отцов и дедов, забудьте о страшной химере большевизма. Совдепия — не Россия, не Родина. Переходите к нам, мы никому не будем мстить, примем вас как братьев, как русских, мы создадим армию и освободим нашу страну. Но о сотрудничестве с большевизмом, с антинародной Красной армией не может быть и речи. Мы будем воевать, будем убивать и умирать, пока не очистим Россию от коммунистической скверны. Господин Руднев! Господин Ворошилов! Если вы честные офицеры, если вы честные люди — становитесь в ряды тех, кто защищает Родину!..

Ледяной час заканчивался. Холод уходил, таяли льдинки под ногами, повеяло привычным майским теплом. Вместе с морозом исчезал и Мир — сжимался, темнел, смыкался у самого лица. Пропал силуэт террикона, сгинула насыпь «железки», серым туманом подернулись лики тех, кто только что обрек себя и страну на повторение Истории, кто вернул Реку Времен в ее законное русло.

Тесно мне!

Я закрыл глаза, прощаясь с Миром. Тьма! Но сквозь мрак я вновь, в который раз, увидел знакомое мертвое лицо. Алексей Максимович Каледин смотрел, не мигая, в его недвижном взгляде не было ничего — ни сочувствия, ни осуждения. Он просто пришел, чтобы увидеть. Когда-то и Донской Атаман пытался воззвать к друзьям и врагам, убедить, усовестить. Тогда Война только рождалась, было еще не поздно. Не смог. Слова кончились, как кончаются патроны. Последним словом стал патрон. А я еще осуждал, вас, Алексей Максимович!..

Шагнул вперед, не открывая глаз — сквозь тьму, сквозь подступающую черную бездну, полную неизреченной боли.

Запрокинул голову.

— Спасибо, господа! Вероятно, я должен сейчас сказать, что неправ, может быть, даже извиниться. Вы потратили на меня драгоценное время, столь необходимое для Войны! Но я не стану извиняться. Я прав! Я прав! Я прав! Слышите? У меня просто не осталось больше слов…

«Номер один», карманный «Маузер» модели 1910 года. Привет, солдатик!

Целься в грудь Маленький Зуав! Целься!.. Это очень просто. «Пиф-паф!» — и всё.

Пиф-паф!

* * *

Он упал не сразу. Качнулся назад, выпрямился, несколько секунд постоял с прижатым к сердцу пистолетом. Наконец, рухнул — лицом в траву, словно кто-тот невидимый подтолкнул в спину.

Никто не сказал ни слова. Стояли недвижно. Молчали. Наконец, высокий человек в пенсне и мятой фуражке медленно, словно нехотя, шагнул к упавшему, присел рядом, коснулся пальцами запястья.

Подождал.

Встал, не спеша одернул китель.

Двое в светлой форме без погон ждали. Человеку в пенсне явно не хотелось ничего говорить, он поморщился, дернул сухими губами, но слова не шли. Наконец, выдохнул негромко, почти брезгливо:

— Все, господа. Переговоры, как я понимаю, окончены.

Люди в светлой форме переглянулись. Тот, кто был пониже ростом, подошел к телу, наклонился, скользнул пальцами по шее, нащупывая артерию…

— Вы правы, господин военный министр. Переговоры окончены.

Все было ясно, но никто не уходил. Ждали. Мгновения текли, несла свои воды Река Времен, трое, только что спрямившие ее русло, стояли у обрыва. Вода вскипала, пенилась, по серой поверхности неслышно скользили тени…

— Господа! — голос человека в пенсне внезапно разорвал тишину. — Если у вас еще осталась… Если… Этого не было, господа! Генерал Кайгородов погиб от случайной пули.

Невидимая Река зашумела, волны ударили в берега, плеснули прямо на желтую траву… Никто не заметил. Стояли молча. Думали.

— Товарищ Кайгородов погиб от вражеской пули, — невысокий в светлой форме говорил негромко, но в речи его звенел металл. — Он погиб за то, что почитал своим долгом.

— От немецкой пули! — тот, кто еще не произнес ни слова, подошел ближе, сдвинул фуражку на затылок, взглянул человеку в пенсне прямо в глаза. — Германские империалисты пытались сорвать переговоры о совместных действиях армий Каменноугольного бассейна и Дона. Мы отомстим за кровь товарища Кайгородова!

Бешеная Река вышла из берегов, волны затопили степь, серая хлябь с каждым мгновением поднималась все выше, тени наливались свинцовой плотью, подступали со всех сторон. Воды невидимой Реки стали стеной, окружили, взметнулись прямо к горячему небу…

— Когда вы начнете наступление на германском фронте, — голос человека в пенсне неожиданно дрогнул. — Донская армия не будет вести военных действий против сил Донецко-Криворожской республики. Можете снимать войска с наших границ. Вооружение из прифронтовой полосы мы передадим вашим отрядам. Это… Это все, что я могу сделать, господа.

Призраки сгинули, вышедшая из берегов Река растаяла без следа. Остался горячий день, желтая степь, далекий террикон у горизонта, недвижное тело у ног тех, кто посмел бросить вызов свинцовым волнам. Они этого не знали. Еще не знали.

Михаил Гордеевич Дроздовский вновь присел на корточки, взялся на руку, все еще сжимавшую «Маузер» модели 1910 года. Подождал немного. Резко выпрямился:

— Господа, пульс! Он… Филибер жив!..

* * *

Ад — черная бездна, полная неизреченной боли — не отпускал, тянул в свои глубины. Кровь из простреленного сердца толчками выплескивалась наружу, текла по груди, по расстегнутому кителю, по высохшей траве, по рукам тех, кто пытался приподнять тело и наложить самодельную повязку. Сердце билось, захлебываясь кровью, и с каждым ударом Ад отступал, пустел, становился логической абстракцией, пугалом для суеверных старушек.

Зато не ушла боль. Он очнулся от боли. Застонал от боли. Попытался закричать. Кровь плеснула в горло.

Он не мог думать, но мог чувствовать. Не только боль — что-то еще не позволяло уйти, скользнуть обратно в только что покинутую бездну. Что именно, он не понимал, удивлялся, пытался сообразить… Что — или кто? Мир, не желавший умирать со своим Творцом? Те, кому он был нужен этом Мире? Или просто день — яркий майский день года от Рождества Христова 1918-го — не желал вмещать в себя еще одну смерть?

Он так и не понял. Огорчился.

Открыл глаза.

Лабораторный журнал № 4

29 марта.

Запись двадцать первая.

Нашел песню про зуава. Слова Константина Подревского, музыка Бориса Прозоровского.

Пой, забавляйся, приятель Филибер,

Здесь, в Алжире, словно в снах,

Темные люди, похожи на химер,

В ярких фесках и чалмах.

В душном трактире невольно загрустишь

Над письмом любимой той.

Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж,

И напев страны родной:

В путь, в путь, кончен день забав,

В поход пора.

Целься в грудь, маленький зуав,

Кричи «ура»!

Много дней, веря в чудеса,

Сюзанна ждет.

У ней синие глаза

И алый рот.

В плясках звенящих запястьями гетер,

В зное смуглой красоты

Ты позабудешь, приятель Филибер,

Все, что раньше помнил ты.

За поцелуи заплатишь ты вином,

И, от страсти побледнев,

Ты не услышишь, как где-то за окном

Прозвучит родной напев:

В путь, в путь, кончен день забав,

В поход пора.

Целься в грудь, маленький зуав,

Кричи «ура»!

Много дней, веря в чудеса,

Сюзанна ждет.

У ней синие глаза

И алый рот.

Смуглая кожа, гортанный звук речей

Промелькнуть во сне спешат.

Ласки Фатимы, и блеск ее очей,

И внезапный взмах ножа.

В темном подвале рассвет уныл и сер,

Все забыто — боль и гнев.

Больше не слышит приятель Филибер,

Как звучит родной напев:

В путь, в путь, кончен день забав,

В поход пора.

Целься в грудь, маленький зуав,

Кричи «ура»!

Много дней, веря в чудеса,

Сюзанна ждет.

У ней синие глаза

И алый рот.

В путь, в путь, кончен день забав,

В поход пора…

Начало эксперимента: 29 марта 2007 года, 11.43.

TIMELINE QR -90-0+40

Двое, давно покинувшие молодость, шли по аллее огромного, утонувшего в буйной весенней зелени кладбища. Не спешили. Мужчина лет шестидесяти в дорогом сером костюме и золотых очках опирался на тяжелую трость. Левая нога не слушалась — отставала, цеплялась за гравий носком модного ботинка. Мужчина не обращал внимания — привык, но быстро идти не получалось, и его спутнику приходилось сдерживать свой шаг. Этому было далеко за семьдесят, он был высок, худ и абсолютно лыс. На голой голове вызывающе торчали огромные уши. Костюм носил скромный — неопределенного темного цвета в крупную клетку. Из нагрудного кармана выглядывал кончик недорогой авторучки. Оба несли букеты, совершенно одинаковые. Сирень, большие тяжелые грозди.

Обоим приходилось бывать на этом кладбище часто — гораздо чаще, чем хотелось, поэтому они почти не смотрели по сторонам. Лишь иногда замедляли шаг возле знакомого креста, молча переглядывались, шли дальше.

Остановились возле Главного Мемориала — огромной темной пирамиды, окруженной сотнями надгробий без оград. Мрамор, серая «крошка», потускневшее золото, скромная «бронзянка», скрещенные кости и «адамовы головы» на эмалевых овалах.… Кресты, кресты, кресты… Тот, кто был постарше, кивнул, и оба прошли к самому высокому, блестящего черного гранита. Золотые буквы, еще не успевшие потемнеть и осыпаться, ярко горели на майском солнце. «Михаил Гордеевич Дроздовский. 1881–1954». Тот, кто был моложе, прислонил трость к массивном камню «голгофы», выпрямился. Руки по швам… Смирно!..

— Не скажу, что любил, — резко бросил ушастый. — Но вождей не обязательно любить. Без него совсем кисло стало. Плохо! Уходим, Сережа, уходим — в Небесный поход!..

Мужчина в сером костюме, молча кивнул, взял в руку трость, не удержал… качнулся. Твердая сухая рука сжала его локоть, поддержала. Тот, кого называли Сережей, виновато улыбнулся:

— Всю жизни был инвалидом. С детства — очки, теперь… Спасибо, Василий Михайлович!

— Кто бы жаловался! — старик фыркнул, дернул подбородком в сторону долгого ряда могил. — Им жаловаться надо, не вам. Они и хромать не могут. Не гневите Бога, полковник!

Дальше шли молча, не останавливаясь. Задержались лишь возле серого надгробия под массивным крестом с заметным издалека изображением Тернового венца. Букеты увядших цветов, старый венок у подножия… «Генерал от инфантерии Марков Сергей Леонидович. 1878–1935». Ушастый неодобрительно покачал головой.

— И здесь розно лежим. Удельные княжества! Там Дон — тут, понимаете ли, Кубань. Где угодно, только не рядом. А мы еще удивляемся, что продули! Вот она наша Россия — Сережа. Все, что уцелело…

— Это вы гневите Бога, ваше превосходительство, — за толстыми стеклами очков мелькнула невеселая усмешка. — От «красных» и такого не осталось, им своих из рвов по косточке доставать приходится… Наши, между прочим, тоже отдельно. Места не хватило, вы же знаете.

Старик не ответил, шевельнул плечом. Дальше шли, уже не оглядываясь — цель была близка. Ушастый спешил. Полковник Сережа старался не отставать, трость тяжело вдавливалась в гравий, на висках проступили капельки пота…

— Ну, вот… Считайте, дома.

Еще один крест — темно-красного, в цвет засохшей крови, гранита. «Партизанам Юга России. Дон. Кубань. Терек. Каменноугольный бассейн». Скрещенные кости, «адамова голова». Длинный ряд фамилий на плите…

Стояли молча, долго. Старик незаметным движением вытер влажные глаза.

— А знаете, чего сейчас пишут? — почти что выкрикнул он, пытаясь преодолеть смущение. — Пиитишка краснопузый вирш сочинить изволил. Про нас, про это кладбище. «Все-таки — русские. Вроде бы — наши. Только не наши скорей, а ничьи…» Вот, извините за непотребное слово, сволочь!

— Они тоже проиграли, — полковник вновь усмехнулся, на этот раз не скрываясь. — Господа мак-си-ма-лис-ты. Теперь пытаются делить Россию. Как они изволят выражаться, «которую мы потеряли». Они потеряли — не мы… Ну, пойдемте? Это рядом…

* * *

На могиле не было камня. Зеленая трава, невысокий деревянный крест, аккуратные буквы «серебрянкой»: «Капитан Филибер. 17. III. 1958».

Ушастый замер, сглотнул, попытался что-то сказать. Сдержался. Стоял долго, не двигаясь, казалось, даже не дыша. Наконец, резко вскинул голову:

— Ну, с ним все ясно. Но вы-то, Сережа, куда смотрели? Еще бы написали: «земгусар»! Ни фамилии, ни звания, ни года рождения, ни…

— Николай Федорович так распорядился, — полковник отреагировал удивительно спокойно. — Только «Филибер» — и дату смерти. И еще сирень посадить — сорт «Моника Лемуан». Крест — это уже Ольга Станиславовна настояла. А «капитан» — я.

— Сирень? Ах да!..

Ушастый положил букет подножию креста, полковник последовал его примеру. Помолчали…

— А знаете, Сережа, когда вы позвонили мне в Новочеркасск, в госпиталь, — старик заговорил негромко, неуверенно, будто опасаясь собственных слов. — Когда сказали, что Филибер… В первый миг я… Нет, не обрадовался, не посмел бы. Но почувствовал, прости Господи, кубыть расстрельный приговор отменили. Не удивляйтесь! Филибер считал, что с его смертью Мир исчезнет. Может, и шутил, с него сталось бы. Но я-то почти поверил! И ждал… Стыдно признаться, конечно. Как такое может быть? Один человек — и Мир… Хотя в наше время с этими… ядерными бомбами…

— «Ядрёными», — полковник вздохнул. — Николай Федорович их именно так величал, у меня теперь на лекциях с языка срывается. А еще заставляю курсантов мощным прыжком подбрасывать тело на три метра и хвататься за горизонтальный сук… Вы что, Филибера не знали, Василий Михайлович? От его шуточек сам Марков плакал. Мир исчезнет! Нет, нет! Николай Федорович был оптимистом…

Двое стояли у деревянного креста под ясным безоблачным майским небом в котором незаметно для людских глаз таяли черные ромбы и серые, в цвет закаленной стали, квадраты. Тихий ветер, запах сирени…

— Оптимистом… — ушастый тоже вздохнул, провел рукой по мокрому лицу. — Всю жизнь с ним ругались, с оптимистом. Он же, Сережа, был уверен, что мы не проиграли! Представляете? Чушь какая! Мы что, сражались за диктатуру то-ва-ри-ща Фрунзе? Вот она, наша Россия — Донской монастырь! А эти… Слыхали, хотят орлов на кремлевских башнях пентаграммами заменить? Да я лучше снова в Сальские степи уйду!

— Пентаграммами, говорите? — Генерального штаба полковник фон Приц поправил золотые очки, поглядел на почти незаметные в густой небесной синеве черные ромбы. — Не-а, не позволим. Будьте покойны, ваше превосходительство!