Андрей Валентинов

Генерал‑марш

Око силы –

Андрей Валентинов

Генерал‑марш

Глава 1

Ночь

1

Серебристый венок у подножия, две мертвые почерневшие розы, осыпавшаяся серебрянка вокруг небольшого фото на эмали. «Киселева Доминика Васильевна. 1884–1910».

Некрополис. Царство мертвых…

Дождь шел всю ночь, но к утру распогодилось, тучи потянулись к горизонту, унося влажную прохладу. В полдень жаркое августовское солнце палило в полную силу, загоняя прохожих в нестойкую тень. Булыжник на мостовых высох, привычная белая пыль вновь затянула небо, превратив синюю бездну в плоскую безжизненную твердь. Горячее лето года от Рождества Христова 1923‑го, от начала же Великой Смуты – Шестого, не знало пощады.

Здесь, среди мраморных ангелов и старых облупившихся оград, жара почти не ощущалась. На главной аллее и у старой церкви солнце лютовало вовсю, но в зеленых глубинах огромного кладбища его лучи были бессильны. Густая зелень крон распростерлась тяжелым шатром, храня покой мертвых и живых. Последних было мало – будний день, ни праздника, ни юбилея. Лишь очень немногие посмели нарушить чуткий сон Некрополиса.

Молодой человек поглядел на старую фотографию, беззвучно дернул губами и, наклонившись, убрал мертвые черные цветы. Бросать не стал. Подержал в руке, потом, заметно прихрамывая, отошел в сторону, где возле одной из давно брошенных могил догнивала серая куча прошлогодней листвы. Сухие розы легли у подножия. Молодой человек отряхнул ладони, повернулся, без особой нужды поглядел сквозь зеленые кроны старых деревьев, затем шагнул обратно, к черному кресту.

– Покой, Господи, душа усопшей рабы Твоей. И елика в житии сем яко человецы согрешиша… Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости и помилуй…

Слова звучали еле слышно, почти не двигались губы. Гость Некрополиса достал из старого портфеля аккуратно завернутые в желтую оберточную бумагу цветы, две большие чайные розы, положил на место прежних, на миг прикрыл веки.

– Вечныя муки избави, Небесному царствию причастники учини…

Помолчал немного, затем резко выдохнул:

– …И душам нашим полезная сотвори. Аминь!

Креститься не стал, мотнул головой, словно с кем‑то споря, потом скользнул взглядом по близкому входу в склеп, отступил на шаг, пригляделся…

Затейливые славянские буквы над входом, грустный ангел с отбитым крылом в круглой нише слева, на покрытом потемневшей медью куполе – покосившийся крест. И белый лист бумаги на двери, закрывающий замочную скважину. Две синих, размокших от ночного дождя, печати, еще три сургучные по краям.

Молодой человек вновь дернул губами, но промолчал. Неспешно поднялся по ступеням, всмотрелся в расплывшиеся фиолетовые пятна печатей, протянул руку, однако прикасаться не стал. Оглянулся назад, прислушался…

– Никак к нам гости, Доминика Васильевна?

Портфель был уже в руке, но уходить молодой человек не спешил. Вернулся к подножию креста, протянул руку ладонью вверх… Большая бабочка неслышно опустилась на пальцы. Ярко‑желтые крылья с черной траурной каймой. Пятнышки синие, пятнышки красные…

– Ну, стало быть, прощайте!

Со стороны главной аллеи уже слышались голоса. Тишину разорвала резкая трель свистка. Гость неодобрительно покачал головой и шагнул в узкий проход между двумя соседними могилами.

2

Идешь себе по ночной улице, не спешишь, воздух теплый вдыхаешь, портфельчиком желтой кожи помахиваешь ходьбе в такт. Папироска в зубах, кобура при поясе, и еще одна, секретная, под мышкой. Револьверы пристреляны, смазаны, проверены, патронами заправлены. В портфеле – свежая сайка да кулек с конфетами. Кончена дневная служба, пора и отдохнуть.

А сзади Смерть легкими каблучками:

– Тук‑тук! Тук‑тук! Тук‑тук!..

Остановишься, прислушаешься – тихо. Ты ждешь, и она ждет. Шагнешь вперед, и тут же сзади легким эхом:

– Тук‑тук! Тук‑тук!..

…Здесь я, мой хороший, не волнуйся. Не уйду, не отстану! Ты иди, и я – за тобою вслед. Не потеряюсь, даже не надейся!

– Тук‑тук!

Леонид негромко чертыхнулся, бросил недокуренную папиросину, замер.

– Тук…

Тихо…

Рука нырнула под пиджак, где в самодельной кобуре темной кожи ждал своего часа старый приятель‑«бульдог». Первое – пот со лба вытереть, второе – оружие достать и еще раз проверить…

Платок скользнул по влажному лицу, раз, другой… Теперь – револьвер. Патроны пересчитать, курок взвести… Нет, сначала поставить на землю портфель, чтобы не мешал. Бумаг секретных в нем нет и быть не может, потеряется – невелика беда. Итак, портфель прислонить к стене, оружие проверить – и навстречу! Не по своему следу, а вдоль все той же стены, неслышно, дыхание затаив. Стрелять сразу, без дурацких «Стой! Руки вверх!». Не в патруле он и не в карауле, чтобы уставы блюсти. Жизнь дороже!

Леонид поставил портфель, достал из кармана красно‑черную пачку «Марса», покрутил в руке зажигалку. Вот так и сходят с ума, товарищ Москвин, легко и быстро, без зеленых чертей и белой горячки. Просто летняя ночь, просто чьи‑то шаги за спиной…

– Тук‑тук! Тук‑тук!

Чьи именно, Леонид уже вычислил, причем без всякого труда. Девушка, его помладше, туфельки недавно куплены, потому как ступает не слишком уверенно. Жакетка наверняка контрабандная, польская, на голове – шляпка‑«колокольчик», стрижка под Мэри Пикфорд, косметика румынская или опять же польская.

Зажигалка щелкнула, загорелась неровным огоньком. Товарищ Москвин вдохнул запах бензина, прикурил, вслушался.

Тихо? Тихо! Молчат каблучки.

А еще эта девушка из совслужащих или из нэпмановской челяди, причем калибра самого мелкого. Имела бы приличное жалованье – извозчика бы взяла, чтобы не пробираться ночными переулками Пресни. И не проститутка, таким здесь делать ну совершенно нечего. Что остановилась, тоже понятно: идет одна, без кавалера и, само собой, без оружия, а впереди – подозрительный гражданин при портфеле и пиджаке. А зачем в такую жару пиджак надевать? Уж не затем ли, чтобы оружие спрятать? Вот и ждет, чтобы с этим гражданином в пустом переулке не встречаться.

Правильно, товарищ бывший старший уполномоченный?

Леонид заставил себя улыбнуться, взял портфель, оглянулся, поймал зрачками ночную тьму. Ближайший фонарь за два квартала, да и тот включают не каждый день.

Вздохнул, повернулся, пошел.

– Тук‑тук‑тук! – радостно откликнулись каблучки, но Леонид лишь дернул щекой. Идешь? Иди, не заказано. Ты идешь – и я иду. Нечего бояться, правильно Жора Лафар говорит: настоящий страх не снаружи – внутри. Если в собственных мыслях непорядок, начнешь не только каблучков – писка воробьиного бояться. Правильно, товарищ руководитель Техгруппы ЦК?

Леонид на миг остановился, прислушался (тук‑тук‑тук!), покачал головой. Горазды мы себя успокаивать. Да, убедительно – для канцелярской крысы с желтым портфелем. А вот для бывшего оперативника…

От места службы, Главной Крепости Столицы, до общежития – 3‑го Дома ЦК, что на Пресне, он ходит пешком. Сорок – сорок пять минут хода в среднем темпе. Это раз.

– Тук‑тук‑тук! – охотно согласились каблучки.

Ходит одним и тем же маршрутом – самым прямым. Где‑то треть пути – узкими пресненскими переулками. Вечерами здесь редко кого встретишь, кроме вездесущей шпаны. С этими Леонид разобрался быстро, теперь пятой дорогой обходят.

– Тук‑тук!..

И вот – шаги, легкий стук каблучков за спиной. Услышал бы в первый раз, внимания не обратил. Второй – уже призадумался, но волноваться бы не стал. Вдруг совпадение, вдруг они с барышней одной дорогой со службы топают? Странно только, что барышня куда‑то девается, как только они к улице Первой Баррикады подходят, где фонари горят и наряд милицейский скучает.

– Тук!..

Два раза – совпадение, три – правило. Легкий стук за спиной он слышит четвертый вечер подряд. Все повторяется: пустые переулки, неяркий свет в редких окошках, заборы слева, забор справа – и Смерть за спиной.

Бывший старший уполномоченный ВЧК улыбнулся, радуясь наступившей ясности, и понял, что самое время подумать о чем‑то ином, глубоких размышлений не требующем. Скажем, о печатной машинке с буржуйским именем «ремингтон». Американская, новенькая, высший шик, не в каждом наркомате встретишь – а печатать, считай некому. Бывший техработник, ныне же его заместитель товарищ Касимов Василий Сергеевич лупить по клавишам наловчился быстро, грохот стоит – словно от пулемета «Гочкис». Вот только с грамотностью у парня – полный провал, корову через «ять» пишет. А ведь их бумаги не только к товарищу Киму попадают, порой и куда повыше. Непорядок!

Кого другого за «ремингтон» усадить? Техника тонкая, как бы не напортачил…

И тут Леонид понял, что его смущало. Каблучки! Хотели бы «хвост» пустить, иную, удобную, обувку девице бы подобрали. А вдруг он в бега ударится? Хотели бы прикончить – прикончили, быстро и без всякого «тук‑тук». Значит, не просто следят – знак подают. Поимей, мол, в виду, товарищ, не один ты на белом свете. Мы здесь, мы рядом, по следу идем, в затылок дышим.

Рука вновь скользнула в карман за платком. Жаркая ночь, душная, а пиджак не снимешь. И оружие не поможет, ни то, что у пояса, ни «бульдог» под мышкой. У той, что за ним идет, ушки на макушке. Снимет свои «тук‑тук» – и в ближайший переулок нырнет, не найдешь и не догонишь.

Он оглянулся на ходу, скользнул взглядом по густой вязкой темноте, вспомнил, чему старшие товарищи учили… Нет, одному не справиться. Знать хоть бы, кто эти затейники! Местным бандитам‑душегубам на нервах играть ни к чему, не их метода. Сявки да «деловые» тишину любят да внезапность. А если не бандиты? Тогда дело совсем плохо, считай, хуже некуда. Или бравые ребята из ГПУ – или свои, из Третьего отдела ЦК, именуемого также Цветочным. Эти могут, эти на выдумки горазды.

А причины есть?

Леонид вновь скривил губы улыбкой. Это кто бы спрашивал! Даже искать не стоит, сто причин имеется – и еще дюжина в запасе. Скажем, недавний разговор в кабинете товарища Кима. Днем поговорили, а вечером он впервые услыхал за спиной легкий стук.

Может, и это совпадение?

Может…

3

– Товарищ Москвин? Не заняты? Загляните ко мне на второй этаж. И захватите документы по предложению Резунова.

– Понял, товарищ Ким. Иду.

Леонид, положив телефонную трубку, отставил в сторону недопитую кружку чаю, пружинисто встал, одернул гимнастерку. Теперь бумаги. Письмо от члена РКП(б) с мая 1920‑го Резунова Богдана Ивановича прислали с курьером всего час назад, значит, оно еще здесь, в кабинете. А если в кабинете, то на столе справа, где лежат еще не просмотренные бумаги.

Кажется, вторая снизу. Есть!

Месяц назад о Техгруппе вспомнили. Сначала прислали двух сотрудников «на укрепление», потом еще троих, а неделю назад, в самом конце июля – еще одного, в качестве, как было сказано в сопроводиловке, «сверхштатного техработника». В результате собралось чуть ли не отделение полного состава. Работать стало легче, зато обнаружился явный недостаток мест – небольшая комната, выделенная группе еще два года назад, оказалась переполнена. Начальство пообещало разобраться, пока же выделило небольшой закуток в том же коридоре – персонально для руководителя Техгруппы товарища Москвина. К комнатке‑закутку полагался большой черный телефон, сейф, стол и два стула.

«Ты теперь, товарищ Москвин, совсем начальник, аж страшно», – констатировал Вася Касимов.

Леонид не стал спорить и, оставив за старшего товарища Касимова (дабы не слишком умничал), перебрался в импровизированный кабинет. Сразу же стало скучно, зато появилась возможность спокойно заниматься бумагами. Теперь все входящие просматривались им лично и лишь потом передавались сотрудникам группы для разработки. Сегодняшние бумаги изучить он уже успел, а вот отдать – еще нет.

Тем лучше. Отдал бы он письмо Резунова кому‑нибудь длинноногому – и бегай потом за ним по всей Столице.

Леонид, захватив нужную папку, направился в Сенатский корпус. Приказ начальства несколько удивил, но не слишком. На то оно и начальство, дабы чудить. Бумажку туда, бумажку сюда…

Насторожился, лишь войдя в кабинет. Товарищ Ким восседал на подоконнике у открытого настежь окна, дымя английской трубкой. Запах табака показался знакомым – «Autumn Evening», то ли контрабандный, то ли, чем черт не шутит, трофейный. Это было привычно, но вот за столом расположились некурящие.

– Здравствуйте, товарищ Москвин! Проходите!..

Товарищ Ким слез с подоконника, шагнул вперед, резко пожал руку.

– Знакомы?

Леонид уже успел пожалеть, что не отдал письмо кому‑нибудь с резвыми ногами. С товарищем Кимом любые вопросы решались просто, но вот гости…

– Знакомы…

Справа – товарищ Лунин, зам председателя ЦКК – РКИ. Ростом невелик, плотью тощ, костью крепок, ликом мрачен. Не иначе товарищ Ким успел скормить гостю целый лимон, причем без сахарина. Но товарищ Лунин – еще не беда, а вот рядом…

– А я, кажется, нет. Здравствуйте, товарищ Москвин. Очень приятно!..

Этот лимона не ел – улыбается, руку трясет. А у самого ручищи – грабли и рукопожатие, словно у кузнеца. Саженный, лицо‑череп, кости из‑под кожи проступают, глаза глубоко спрятались, смотрят остро, с любопытством. И еще разница: товарищ Лунин стрижен коротко, по‑армейски, а вот у этого черная грива чуть ли не до плеч, словно у провинциального трагика.

– На всесоюзную известность не претендую, поэтому представлюсь. Валериан Владимирович…

…Куйбышев, председатель Центральной Контрольной комиссии, ныне, по воле Вождя, объединенной с наркоматом Рабоче‑крестьянской инспекцией. Недреманное Око партии.

Виду Леонид не подал, представился в ответ, присел поудобнее, даже достал папиросы, но закурить не решился. Не так что‑то. От знающих людей он слыхал, что в прежнее время с Техгруппой тесно работал товарищ Сталин, бывший Генсек. Сам задания ставил, сам принимал отчеты. Но где теперь тот Сталин? И группа где? Ни следочка, ни пятнышка даже.

Сам Леонид решал дела только с товарищем Кимом. Так оно и проще и безопаснее.

Недреманное Око – зачем?

– Как я понимаю, в папке письмо Резунова? – товарищ Ким, пыхнув трубкой, вновь присел на подоконник. – Называется оно, если память не изменяет, «Предложения по совершенствованию проведения партийных мероприятий»?

Память начальству не изменила. На всякий случай Леонид приподнял папку, продемонстрировал – и вновь уложил на зеленое сукно столешницы.

– Дело в том, что у товарищей из ЦКК возник вопрос…

– Да! – Куйбышев встал, расправил широкие плечи. – Понимаете, товарищ Москвин, действительно возник, но не вопрос, а, скорее, мнение. Возникло…

Леонид удивленно моргнул. Такое у начальства случается постоянно, но почему Недреманное Око мнется? Словно не в радость ему это «мнение».

– В общим, мы предлагаем письмо не рассматривать – и отослать в архив.

– А еще лучше – сжечь! – неприятным голосом перебил товарищ Лунин.

Если бы не это, Леонид, пожалуй бы, смолчал. Чего из‑за бумажки волноваться? Не первая она и не последняя. Но слишком уж резок был стриженый.

О Николае Лунине товарищ Москвин слыхал немало. На первый взгляд – из героев герой, всю войну прошагал, от самых первых выстрелов на столичных улицах в октябре 1917‑го. Если же присмотреться, то и вправду герой: два ранения да еще тиф, еле выходили парня. Все так, только знал Леонид и другое. Был товарищ Лунин комиссаром знаменитой Стальной имени Баварского пролетариата дивизии – той самой, что кровью изошла на Перекопе. Семь раз поднимали бойцов – в лоб да на пулеметы. Хотели и в восьмой, только некого стало.

Погибла дивизия, костьми легла вместе с начдивом, штабом и духовым оркестром. Комиссар же уцелел, вот он, член ЦК товарищ Лунин Николай Андреевич!

Везучий, однако!..

Леонид вновь взял в руки папку с письмом, поглядел на прямое и непосредственное начальство.

– Товарищ Ким! А что, правила изменились? По инструкции после того, как я за входящие расписался, документ находится в полном распоряжении группы. И я, между прочим, за него отвечаю. Или уже нет?

Секретарь ЦК огладил короткую шкиперскую бородку, пожал плечами:

– Правила, товарищ Москвин, не менялись. Письмом Резунова распоряжаетесь только вы.

Затянулся трубкой, выдохнул серую струю дыма, в окошко поглядел.

– Но позвольте!.. – Лунин вскочил, дернул худой шеей. – Вы, кажется, забываетесь, товарищи. Только что вы получили распоряжение от самого председателя…

– Погоди, Николай! – Недреманное Око досадливо поморщился. – Ты же не на партийной чистке! Мы потому сюда и пришли, чтобы спокойно разобраться. Леонид Семенович, формально вы правы, да и по сути тоже…

То, что обратились по имени‑отчеству, Леониду понравилось. Товарищ Куйбышев хоть и начальник, да не хам. Ясно стало, что не его, долгогривого, эта затея. Кажется, Председатель ЦКК – РКИ сам не рад, что ввязался.

– Письмо поступило в Общий отдел Центрального Комитета, оттуда его направили в Орграспред, там тоже не захотели разбираться и перебросили вам…

– Так точно, – удивился Леонид, на этот раз вполне искренне, – Валериан Владимирович, Техгруппа для того и создана – чтобы разбираться. В чем дело‑то?

Вместо ответа Куйбышев поглядел на Лунина. Тот вновь вскочил.

– Это письмо – вредительское, вражеское! В нем предлагается способ тайного контроля над партийными выборами, по сути – их подтасовки. Хуже того! Там изложены предложения по организации слежки над членами партии. Прямо опричнина какая‑то! Этого Резунова надо самого немедленно арестовать и разъяснить. Он – провокатор!..

Леонид представил, каков был Николай Лунин на фронте. Да, этот на пулеметы поведет! И в первую атаку, и в восьмую, до полного и окончательного результата.

– Если хотите арестовать, телефон на столе, – донеслось от окна. – Можете сигнализировать лично Феликсу. Коммутатор, номер 007.

Товарищ Ким с самым невозмутимым видом дымил трубкой. Легкая улыбка пряталась в шкиперской бородке.

– Я не о том!.. – Лунин осекся, поморщился. – Дурак он, этот Резунов…

– Не дурак…

Леонид резко выдохнул, встал.

– У меня не было времени, чтобы поработать с письмом, но понял я вот что… Резунов обращает наше внимание на то, что в последние два года съезды и конференции РКП(б) стали многочисленными, на сотни участников, если с приглашенными считать. Последний съезд резко увеличил состав ЦК, там сейчас тоже за сотню, в том числе много новичков. В такой ситуации люди друг друга знать не могут, значит, на съезд, конференцию или пленум вполне может пробраться враг. Технически это не слишком сложно. Что будет потом, представить легко. Нам же не нужен теракт прямо на съезде, товарищи?

Куйбышев согласно кивнул, Лунин же вновь дернул лицом, явно желая возразить. Не решился, в сторону поглядел.

– Резунов предлагает систему мер безопасности. Для начала делегаты сдают все личные вещи, кроме партийного билета. Необходимое для работы им выдают при регистрации: папку, самопишущую ручку, бумагу, подборку документов. Это, кстати, будет прекрасным подарком…

– …И памятью на всю жизнь, – перебил Недреманное Око. – Идея хорошая, на следующей конференции мы так и сделаем. Но, Леонид Семенович, там же не только о подарках?

– Предлагается в качестве приглашенных направлять агентуру – в соотношении пять к одному. Наших работников рассаживать так, чтобы каждый сотрудник мог контролировать своих соседей…

– Контролировать! – фыркнул Николай Лунин.

– Контролировать, – невозмутимо повторил Леонид. – Это лучше, чем терять людей.

– Летом 1919‑го анархисты пробрались на заседание Столичного горкома, – негромко напомнил товарищ Ким. – Убита дюжина, вдвое больше раненых, погиб секретарь горкома товарищ Загорский.

Товарищ Москвин кивнул, благодаря за поддержку. Историю эту он помнил, вот только насчет анархистов сильно сомневался. Убиенный Загорский считался креатурой покойного Свердлова. На заседание должен был также приехать Вождь, но почему‑то не смог.

– Резунов предлагает брать у каждого делегата отпечатки пальцев – незаметно, при регистрации. Вот тут я категорически возражаю.

И действительно! Зачем именно при регистрации? Среди делегатов наверняка будет немало бывших чекистов, сообразят сразу. Тоньше работать надо, товарищи, изобретательней.

– И, наконец, система контроля над голосованием. В данном вопросе я с товарищем Луниным совершенно согласен – такое нам совершенно не требуется…

Леонид широко улыбнулся, словно при разговоре с подследственным. Бывший комиссар, не выдержав, отвернулся.

– Для нас, товарищи, не требуется, для РКП(б). Но для работы за кордоном, для разведки и Коминтерна такое очень даже может понадобиться. Представьте, что проходит съезд не коммунистической, а фашистской партии…

– Лучше – социал‑демократов, – деловито поправил Недреманное Око. – С фашистами мы в любом случае каши не сварим, а социал‑демократов можно и нужно разлагать – и перетаскивать на нашу сторону. А что конкретно предлагается, Леонид Семенович?

Товарищ Москвин вновь не удержался от усмешки. Клюнуло!

– Для начала – специально подобранная бумага, на которой будут печататься бюллетени. Надо найти такой сорт, чтобы отпечатки пальцев были четкие и легко определяемые…

На этот раз Леонида никто не перебивал. Слушали внимательно, не пропуская ни слова. Куйбышев даже взял со стола бумагу и карандаш, но писать ничего не стал. Товарищ Москвин же увлекся. Кроме предложений неведомого ему Резунова, бывший чекист имел и свои собственные мысли, которые не преминул озвучить. Скажем, неплохо бы озаботиться образцами почерка. При тайном голосовании порой не только фамилии замарывают, но и слова пишут…

Исчерпав тему, товарищ Москвин хотел присесть, но спохватился:

– Кажется, вопросы полагаются?

Присутствующие переглянулись.

– У меня вопрос, – отозвался товарищ Ким. – Очень простой, но важный. Если наши службы освоят всю эту технику, какая гарантия, что подобные хитрости не попытаются использовать против партии?

На этот раз начальник не улыбался. Голубые глаза смотрели сурово и твердо.

– Точно формулируете, товарищ Ким! – не преминул вставить Лунин. – Я и сам хотел…

Не договорил, остановленный резким жестом руки, в которой была зажата трубка «Bent».

– У меня не только вопрос, но и ответ. В таких делах гарантий нет и не будет – кроме нас самих. Вы, товарищ Лунин, заместитель председателя ЦКК – РКИ, стало быть, гарантия первая. Товарищ Куйбышев – кандидат в члены Политбюро и руководитель Центральной Контрольной комиссии. Значит, он – гарантия номер два…

– Ладно тебе, Ким, – махнул рукой‑граблей Недреманное Око. – Все мы – гарантия. Пока живы, такому не бывать. Эта, как ты говоришь, техника – вроде змеиного яда, когда отрава, а когда и лекарство. Главное в рецепте не ошибиться.

Куйбышев говорил вполне искренне, без всякой нарочитости, но Леониду почудилось, что в голосе долгогривого самым краешком скользит радость. Он явно не хотел ссориться с товарищем Кимом, тем паче по поводу какого‑то сомнительного письма. Валериан Владимирович в партии человек не последний, но и ценитель английских трубок – не из рядовых. Секретарь ЦК, член руководящей «тройки» – и тоже кандидат в Политбюро.

– А вам, Леонид Семенович, большое спасибо за столь интересный доклад. Когда оформите на бумаге, обязательно прочту.

И вновь грабля‑ладонь вцепилась в пальцы. Тряхнула – раз, другой.

– Кстати, Ким, ты не говорил товарищу насчет сектора? Почему? Это же Леонида Семеновича в первую очередь касается.

– Валерьян, не порть мне сотрудника, – донеслось от окна. – Такие новости мешают сосредоточиться на работе.

– Вот еще! Леонид Семенович, Секретариат решил преобразовать Техгруппу в сектор при Научно‑техническом отделе. Другие штаты, другая ответственность.

– И руководитель другой, – бывший комиссар Лунин впервые за весь разговор улыбнулся. – Не ниже кандидата в члены ЦК.

Леонид понял, что нажил себе врага. Не испугался, но все‑таки огорчился. Иметь такого за спиной – невеликая радость.

– Вот и прекрасно, – усмехнулся в ответ. – Честно говоря, не люблю быть начальником. Сотрудником оставите – и хорошо.

Куйбышев явно хотел что‑то возразить, но, покосившись на товарища Кима, промолчал.

Когда дверь кабинета закрылась, любитель трубок, проводивший гостей до порога, резко обернулся:

– Рисковый вы человек, товарищ Москвин. Право, не ожидал!

Леонид чуть не обиделся. И даже не чуть, а вполне серьезно. Неужели Секретарь ЦК не пролистал личное дело своего сотрудника – хотя бы из чистого интереса? А вдруг руководитель Техгруппы – не большевик с декабря 1917‑го, а, скажем, питерский бандит Фартовый с чужой ксивой?

– Здесь не фронт и не тюрьма, – понял его товарищ Ким. – Иная смелость требуется. В этих коридорах героизм быстро тает. Одно дело рискуешь жизнью, совсем иное – властью… Кстати, вы со своим заместителем, с товарищем Касимовым, не ссоритесь?

«Кстати»! Леонид невольно восхитился. Тебе бы в следователи, начальник! Интересно, какого ответа он ждет?

– С товарищем Касимовым отношения у нас рабочие. Не ссоримся. Иногда спорим.

Отрапортовал – и в чужие глаза поглядел, скользнул взглядом по синему льду.

– Тем лучше, – еле заметно дрогнул лед. – Между нами… Товарищ Лунин перед вашим приходом предлагал перевести вас на другую работу, а на Техгруппу поставить Касимова – временно, пока сектор создается. Это я вам так, исключительно для сведения.

Леонид выждал секунду, взгляда не отводя. Губы сжал.

– Так точно, товарищ Ким. Для сведения.

И улыбнулся.

4

– Тук‑тук! Тук‑тук! – напомнили о себе каблучки. Кажется, Смерть‑девица заспешила, подобралась поближе. До Первой Баррикады всего квартал остался, и если вдруг решит нагнать…

Леонид представил, как бы он действовал на ее месте. Сейчас они оба в темноте, но скоро зажгутся фонари и нарисуется раб божий черным силуэтом по желтому пятну. Если эта, с каблучками, хорошо стреляет – сразу положит, даже близко не подходя. Особенно когда в сумочке (наверняка тоже контрабандной) не наган, а что‑то посерьезней.

Тьфу ты!

Остановился, подождал, пока затихнет знакомый стук, повернулся резко:

– Эй, чего вам надо?!

Ответа не ждал, даже эха. Откуда ему взяться, не в горном ущелье они, а в пресненском переулке. Просто так крикнул, чтобы на душе полегчало.

– Завтра после семи. Пивная «У Грека» на Тишинке. Приходи, Лёнька.

Голос молодой, веселый, с легкой издевкой. Видать, с характером девка, непростая.

– А кто зовет?

– Пан зовет…

И словно эхо проснулось, загуляло в дюжину голосов по тихому, утонувшему в ночи переулку. «Пан… Пан… Паны…»

«Мы ведь чего Паны, Лёнька? Не потому что ляхи, а потому что я – Пантюхин, а Серега – Панов. А ты, Пантёлкин, стало быть, третьим будешь».

Смерть‑девица звала на встречу с мертвецом.

* * *

– Тук‑тук‑тук… – дальним, еле слышным отзвуком. Незнакомка уходила, Леонид улыбнулся ей вслед – прямо в черную тьму. И спасибо сказал, неслышно губами шевельнув. За ясность поблагодарил. Пусть и не полную, но все‑таки…

Старший уполномоченный ВЧК Пантёлкин никому не говорил о Пантюхине и Панове. Ни связному, ни руководителю операции, ни позже – на допросах. Значит, бывшие его сослуживцы, равно как мудрый товарищ Ким, эту, на легких каблучках, не присылали.

Пан… Знать бы который!..

Впереди неярко замаячил знакомый желтый свет. Почти пришел, улица Первой Баррикады, теперь налево, мимо райкома – и прямиком к трехэтажному зданию красного кирпича. 3‑й Дом ЦК, бывшая фабричная гостиница. Получив там комнату, товарищ Москвин очень удивился: зачем фабрике гостиница? Неужто столько гостей съезжалось?

Леонид ступил на освещенный желтым огнем тротуар, облегченно вздохнул, хотел достать платок.

Замер.

Желтый свет – черное авто. И кто‑то огромный, громоздкий, словно гиппопотам из Столичного зоосада. Тоже черный – против света стоит.

По чью душу – ни думать, ни спрашивать не требуется. Авто по улице Первой Баррикады только днем ездили, и то не слишком часто. Райкомовская машина, еще от заводоуправления – считай, и все. Чужих и не было, что им делать в рабочем районе? В Доме ЦК селили служащих калибра среднего, скорее даже мелкого, среди таких и товарищ Москвин – большой начальник. А тут ночь, пустая улица, авто – прямо посреди, словно Первая Баррикада. И этот громоздкий, само собой.

Леонид поставил на булыжник портфель, одернул пиджак, волосы по привычке пригладил. Веселая ночка выдалась. Что, интересно, к утру случится?

Самому подойти – или подождать?

Пока думал, громоздкий колыхнулся, вперед шагнул тяжкой гиппопотамьей поступью. И пока топал, на левую ногу‑тумбу хромая, пока сопел да тяжко дышал, как‑то незаметно в размере менялся. Была гора – уже горушка, а там и холм невеликий. Когда же доковылял и руку протянул, никаким гиппопотамом уже не казался. Росту среднего, в плечах то ли узок, то ли широк, лицом нечеток, разве что глаза не спутаешь. Хоть и меняют цвет, зато взглядом памятны.

Костюм белый, сукна дорогого, заграничного, туфли летние, в мелкую дырочку, из‑под пиджака кобура топорщится. И улыбка – тоже из зоосада, крокодилова. Если же все вместе сложить, то ничего особенного – агент Живой собственной шкандыбающей персоной. Он – же Не‑Мертвый, он же Симха‑Хаим‑Гершев, он же – просто Блюмочка.

– Привет, Яша!

– Здорово, Лёнька!

Пока руки пожимали да по плечам друг друга охлопывали, словно при обыске, Леонид мысленно выругал себя за беспамятность. Яшка звонил вчера ему на работу, сказал, что убывает, причем надолго, обещал следующим вечером подъехать. А следующий вечер – это как раз сегодняшний. Точнее, не вечер уже, ночь.

– Я тебя, Лёнечка, все жду, жду, волноваться начал. Дай я на тебя хоть посмотрю, к свету повернись. Шейн ви голд!¹ Похорошел, щечки наел, сразу видно, не из тюрьмы. А я, как видишь, все хромаю, как подстрелили весной, так до сих пор мучаюсь. Потому и авто у начальства вытребовал, чтобы ножку не трудить. Ну пойдем, я там кой‑чего захватил, хлебнем на посошок. Скверное у меня было сегодня настроение, Лёня, а тебя увидел, похорошело сразу.

Фэйгэлэ фин ибер Шварцер ям

Ун мир гебрахт а бривеле

Финн малке фин Таргам…²

Пока Блюмочка рулады выводил, ночную тьму распугивая, пока к автомобилю волок, товарищ Москвин пытался разгадать простую загадку. Зачем он Яшке понадобился? То годами не видятся, черепа друг другу чуть не дырявят, а тут вдруг такая внезапная любовь с серенадами. Любовь же у товарища Блюмкина бывает только одна, которая с интересом. Какой же интерес в том, чтобы его, скромного работника ЦК, чуть не полночи ждать?

Хлопнула черная дверца, Блюмочка с невиданным проворством нырнул в автомобильное чрево, повозился, сопя, выглянул:

– Держи! Да поставь портфель, бюрократ паршивый!..

…Бутылка, черная, без этикетки, кружка легкого британского серебра с гербами по бокам. Не контрабандная – трофейная, из персидского города Энзели. Когда в прошлый раз встречались, Яшка целую историю про кружку успел сплести. Как Энзели брал, как раздавал винтовки «персюкам», местных бандитов наркомами ставил, а потом самолично в расход выводил. Была, была Гилянская Советская республика, агентом Не‑Мертвым опекаемая! Куда только делась? Кружка же – из офицерского чемодана. Быстро лейтенанту‑англичанину бежать пришлось, вот и бросил добро, чтобы самому уцелеть.

Яшка выбрался из авто, бутыль отобрал.

– Это, Лёня, не самогон, не надейся. Из Франции, какое‑то их особое «шато», я даже название не запомнил. Ну, выпьем!

Пробку зубами вынул, ударил стеклянным горлышком о серебро.

Как цветок душистый аромат разносит,

Так бокал игристый тост заздравный просит.

Выпьем мы за Лёню, Лёню дорогого,

Свет еще не видел красивого такого!

Кружка, пусть и серебряная, была одна, поэтому пили по очереди, как на фронте – или на киче. Леонид отхлебнул глоток, поморщился. Кислятина!

– Дикарь ты, Лёнька! – рассмеялся Блюмочка. – Нельзя тебя к правильным винам подпускать. Французы его как пьют? Там такая, извини, церемония, ни один бадхан³, будь он из самой Жмеринки, не разберется. Сперва на стол ставят, обязательно чтобы при свечах, смотрят, глаз не отводя, потом, понимаешь, кланяются – благодарят напиточек…

Сам Яша кланяться не стал – отхлебнул от души, из бутыли подлил.

– А потом – глоточками, глоточками, и еще причмокивают. Мне это, Лёнька, нашу Мясоедовскую улицу в Одессе напомнило. Дом там желтый стоит – для тех, которые по самые уши мишинигер⁴. Они тоже причмокивать горазды. Ничего, дай срок, установим в этой Франции правильную власть, тогда и научим лягушатников самогон мануфактуркой занюхивать. Ну, еще по одной!

Я цветы лелею, сам их поливаю,

Для кого берег я их, лишь один я знаю.

Ах мне эти кудри, эти ясны очи,

Не дают покоя часто до полночи!

Певун из Яшки был никакой, ни слуха ни голоса, но петь любил, особенно в компаниях – чтобы лишнего не болтать. Спросят о чем‑то, а Блюмочка глазами моргнет и вместо ответа романс затянет. Слушать же самому это нисколько не мешало.

Пел он и в их последнюю встречу, когда впервые за много лет собрались втроем – Лёнька с Яшкой и восставший из мертвых Лафар. Но это с точки зрения бывшего товарища Пантёлкина, ныне же Москвина. Жора (теперь – Егор Егорович) и сам в изумлении пребывал. В своем далеке он за судьбой друзей следил внимательно, благо и про эсеровского террориста Блюмкина, и про бандита Лёньку Пантелеева писали немало. Когда газеты о смерти Фартового сообщили – не поверил. Но потом, в СССР вернувшись, заехал в Сестрорецк родню повидать, затем, самой собой, в Питер подался. А там шустряки из ГПУ, дабы лихость свою показать, банку со спиртом предъявили. Спирт синий, почти лиловый, а сквозь него мертвая голова пустыми глазами смотрит. Вот вам, мол, товарищ Лафар, бандит Фартовый персоной собственной, пусть и в неполном виде.

Тогда и поверил Жора, что нет больше друга Лёньки на свете. Так и смотрели они друг на друга весь вечер, два то ли покойника, то ли воскресших. Блюмочке же, даром что на костыле приковылял с ногой в бинтах, хоть бы хны – острил, смеялся, друзьям подливал. И песни пел. С романсов начал, потом на еврейские свернул, а после затянул что‑то заунывное на фарси.

Самым же обидным было то, что ни о чем друга не спросишь. Куда ездил, чем занимался – поди догадайся. Жора лишь сказал, что про арест не соврали – было, причем по полной программе. Два ребра сломали, и челюсть фарфоровую ставить потом пришлось. Накрыли тогда, в марте далекого 1919‑го, всю Иностранную коллегию во главе с Ласточкиным и Лябурб. Жора не с ними работал, даже связь из осторожности не держал, но арестовали и его.

– Значит, правда? – не выдержал Леонид. – Наши тебя сдали?

– Говорят, план такой был, – улыбнулся в ответ Лафар, блеснув фарфоровыми зубами.

Всех товарищей на Большой Фонтанской дороге расстреляли, а Жору вывезли из Одессы прямиком к туркам, в Константинополь, оттуда же – на родину предков, в Belle France.

И – все. Чем занимался друг в этой самой «Белль» – ни слова. И про иное, сегодняшнее, тоже молчок. А когда уже крепко поддали, поднял Жора стакан с польской вудкой.

– Везучие вы ребята, – сказал. – И я везучий, даже сам удивляюсь. Оглянусь назад – и пожалеть не о чем, правильно все сложилось. Один камень на сердце – не уберег я тогда, в 1919‑м, Веру Васильевну, которая меня на французского полковника в штабе вывела. Самому прорываться следовало, да вот решил голову поберечь. Вера замечательным человеком была, только не готовил ее никто, не учил нашему ремеслу. Раскрыли сразу… И товарища погубил, и детей ее, двух девочек сиротами оставил. Последнее это дело – женщинами в бою прикрываться. Мой это грех! Почтим память, ребята, красной разведчицы Веры Васильевны Холодной!

Выпили молча, ни о чем не спросили. Фамилия Леониду показалась знакомой – то ли певица, то ли актриса. Уточнять, понятно, не стал, чтобы душу Жоре не тревожить, о другом подумал. У Лафара – один грех, пусть и тяжкий. А у него? Враги на фронте и мразь бандитская в Питере – не в счет, за этих ему только спасибо скажут, что на этом свете, что на том. А люди невинные, что под его пули попали? А семья на Кирочной улице? Нет, лучше не вспоминать!

Хорошо еще, Яша новую песню затянул, отвлек.

Так и посидели, а на следующий день Жора Лафар уехал. Сказал, что надолго, а куда и зачем, гадайте сами.

* * *

– Чего грустишь, Лёнька? – Крепкие пальцы взяли за локоть, встряхнули. – Тебе бы, чудак‑человек, радоваться надо. Не жизнь у тебя, а полный нахес и ихес⁵. В Столице сидишь, в спецбуфете пайки получаешь… А у меня вместо жизни – сплошные командировки, и каждая из таких, что в один конец. Живым вернусь – все равно не в радость. Кто во всем виноват? Понятное дело, Блюмкин! Я, считай, штатный Suendenbock. Что, и немецкого не знаешь, неуч? Козел отпущения, вот кто. Я ведь чего тебя видеть хотел? Опять меня в дальние края отправляют, куда даже товарищ Макар телят только под конвоем гоняет…

Леонид слушал, цедил винцо мелкими глотками, по‑французски, молчал. То, что агент Не‑Мертвый ждал его среди ночи не только, чтобы попрощаться, стало ясно сразу. Не такой он человек, Яков Блюмкин, чтобы в чувственность без служебной надобности впадать. Все разузнал до мелочей, авто подогнал как раз к переулку. И та, с каблучками легкими – не Яшкина ли затея? Поди, разберись!

А еще Блюмочка разговор продумал до мелочей – с песнями, с тостами, с жалобами на жизнь свою козлиную. И вино кислое, с малым градусом, неспроста взял, чтобы голову трезвой оставить. Сбить бы этого выдумщика с мысли, чтоб подрастерялся слегка, уверенности лишить…

– Все хромаешь? – как бы невзначай поинтересовался Леонид, в очередной раз кружку подставляя. – Или пуля кость задела?

Бутыль слегка дрогнула. Яшка поморщился, огладил левое колено.

– Не задела, заразу в госпитале занесли. Ну сука, а лох им коп, попомнит у меня!..

Осекся, убрал бутылку.

– Кому эту дырку в голове? – товарищ Москвин удивленно моргнул. – Ты же нам с Жорой заливал, будто тебя на операцию назначили, персов залетных брать – знакомых твоих с Гиляна. Сука, значит, персидская была?

Яшка засопел, отвернулся.

– Я еще тогда подумал, как тебя на такое дело взять могли? Ты же, Блюмочка, по бумагам в Госполитуправлении не числишься, ты у нас сейчас по военной части, у самого товарища Троцкого служишь. Так откуда пуля прилетела?

Блюмкин поглядел без всякой приязни, но огрызаться не стал, спокойно ответил:

– Прилетела, откуда не надо. Если честно, сплоховал, недооценил объект. Ничего, обменялись гостинцами… А насчет ГПУ сам знаешь, мы оба до сих пор в кадрах, никто нас не отпускал и не отпустит.

Леонид постарался не улыбнуться. Твоя метода, Яшка, сам же учил. Вот и первая новость – насчет того, что он, бывший старший уполномоченный, в кадрах числится. Выходит, чтобы выгнали, и смертного приговора мало?

Давай, Блюмочка, сыпь дальше!

– А все, Лёнька, из‑за тебя! Проявил сознательность, сберег бумаги Георгия. И кому на радость? Может, Георгий того и хотел, чтобы в ход их пустить – твоими и моими руками? Сам‑то не мог, в дальних краях пребывал. А ты, как в притче про Бен‑Пандиру, зарыл, понимаешь, талант в землю, шлемазл! И что выгадал? Кресло да портфель в своей конторе? Комнату в общежитии? Такую задумку сорвал, дурак!

Товарищ Москвин не обиделся – ни на шлемазла, ни тем более на дурака. Улыбнулся – прямо в лицо Яшкино.

– Тебе, Блюмочка, слова про дружбу да про долг говорить смысла нет. Ты у нас человек конкретный, реалист, можно сказать. Так вот тебе реальность: я по Столице с портфельчиком гуляю и в цековском буфете отовариваюсь. А ты, Яша, с Макаром на пару поедешь телят гонять. Кто в выигрыше, сравни.

Потом Черную Тень вспомнил, слова, той ночью услышанные.

– Мне на судьбу твою, Яша, вроде как цыганка гадала. Расстреляют тебя аккурат через шесть лет. И знаешь за что? За то, что в первый раз по закону чести жить попытаешься. Таков вот твой, как ты говоришь, мазал.

Сказал – и язык прикусил. Зря это он, обидится Яшка. Но тот лишь засопел, шагнул ближе, дохнул табачным перегаром:

– «Итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет…» – Потемнели глаза, загустел голос, серым камнем подернулось лицо. Словно не друг Яков уже перед ним, а кто‑то иной, незнакомый. – «…А негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов». Притчу я тебе, друг мой Лёнька, не зря напомнил. За меня не беспокойся, о себе подумай. А чтобы лучше думалось, приходи завтра к двенадцати в Большой Дом на Лубянке, там тебе все внятно разъяснят.

Леонид лицом не дрогнул.

– Прямо‑таки приходи? Повестку шлите. И не мне, а в Центральный Комитет, прямо в Орграспредотдел. Там все и разъяснится. Какой дурак сам на Лубянку пойдет?

– Ты и пойдешь, – Блюмочка хмыкнул, скривил толстые губы. – И не просто, а по делу, бумагу занести или справку какую взять. Чтобы твои начальники в Орграспредотделе в сомнения не впали. Пропуск на тебя уже выписан, назовешься, документ покажешь, тебя и проведут.

Теперь все и вправду стало ясно. Потому и поджидал его Блюмкин, потому и авто выпросил. Значит, днем – встреча на Лубянке, вечером, если выпустят, на Тишинке… Не многовато ли будет?

– Помнишь, Лёня, наш разговор на киче? Говорил я тебе – будут перемены. Вот они и начались.

Товарищ Москвин пожал плечами. Плохой из Блюмочки пророк. Все ждали смерти Предсовнаркома, о близкой схватке Скорпионов‑наследников думали. Иначе вышло. Вождь‑то живехонек!

– Не надейся, – понял его Блюмкин. – Дело уже не в Вожде. Жив он или мертв, здоров или болен – какая теперь разница? Пока он в Горках лежал, власть уже поделили и даже успели передел начать. Задвигались колесики, а за ними и жернова. Так что, Лёнька, осторожным будь, чтобы меж этих жерновов не оказаться. Итак, завтра в полдень заходи прямо в главный подъезд, где пропуска проверяют. И будет тебе, Лёнечка, счастье, это я тебе без всякой цыганки скажу. А то, что к стеночке прислонят – меня ли, тебя, – беда невелика. За один наш день я целую жизнь, скучную да серую, не променяю. Не нам, Лёнька, портфели таскать и начальственные кресла просиживать. Ты в Столице тосковать будешь, а я поеду туда, где, глядишь, судьба целого мира решится. Завидуй!..

Подошел совсем близко, лапищей за плечи приобнял:

– Ну, пьем посошок!

Остаток разлил, передал кружку.

– Мазал тов⁶, Леонид! Удачи – и тебе, и мне!.. «Кто забот не знает, счастлив будет вечно, кто же выпивает, проживет беспечно!»

Весело спел, ногой здоровой по булыжнику притопнув, пустую бутыль в ночное небо бросил, поймал, губы улыбкой растянул чуть ли не до ушей. Только о глазах позабыл.

Недобро глядел на друга Лёньку агент Не‑Мертвый.

* * *

Комната товарищу Москвину досталась на втором этаже с окнами во двор. Лучше не придумаешь: в мае сирень цветет, летом в густых тополиных кронах птицы голосят‑стараются. И тихо. Будто не в Столице живешь, а в городишке уездном. Леонид по примеру начальства быстро освоился курить на широком подоконнике, дабы комнату не слишком задымлять. Одно удовольствие! Хочешь на сирень смотри, хочешь – на зеленые кроны, а надоест – гляди прямо в небесный зенит. Днем синевой любуйся, ночью звезды считай.

Сейчас за окном была горячая душная тьма. Леонид достал пачку «Марса», покрутил в руках, положил на подоконник. Вспомнилось, как они в Техгруппе спорили по поводу названия. И в самом деле, отчего «Марс»? Добро бы еще древний бог войны с мечом и шлемом по самые ушли, так нет же, другое на рисунке. Слева черно, вроде как безвоздушный эфир, справа же – Красная планета. Или курильщиков астрономии учить вздумали?

Кто‑то из самых молодых предположил, что началась пропаганда будущих эфирных полетов. Вон, под самой Столицей село тоже Марс назвали, непроста это. Сегодня папиросы «Марс», завтра – «Советский Марс».

Посмеялись, конечно. Какой там Марс! Тут бы энергию электрическую в губернию провести. В этом Марсе, поди, до сих пор лучины в ходу. И товарищ Москвин посмеялся, шутку оценив. Действительно, до эфирных ли полетов сейчас?

* * *

Подробную справку о Тускуле Леониду довелось прочитать месяц назад, в середине июля. Случилось это неожиданно. Все утро он работал с настырными товарищами из военного наркомата. Освободившись лишь к полудню, завернул в комнату Техгруппы, чтобы выпить чаю и бежать по делам дальше. Но планы пришлось изменить – на столе ждала телефонограмма из Научно‑технического отдела, в которой ему предписывалось «по прочтении сего» немедленно направиться на второй этаж желтого Сенатского корпуса в «секретную» комнату.

Товарищ Москвин ничуть не удивился и даже обрадовался редкой возможности отложить дела в сторону. Обождете, товарищи военные, все равно ваш «сонный газ» эксперты забраковали. В самой же «секретке» бывать приходилось неоднократно. Именовалась она «комнатой», но таковых там имелось целых три. В первой стояли два стола для посетителей, во второй размещались суровые хмурые сотрудники, весьма походившие на бывалых тюремных надзирателей, о третьей же комнате, дальней, спрашивать вообще не полагалось. Товарищ Москвин был несколько раз приглашаем за один из столов, дабы ознакомиться с очередной бюрократической тайной. Пока что все они не произвели на руководителя Техгруппы особого впечатления. Даже подборка документов по технологиям ТС показалась бывшему старшему оперуполномоченному не слишком удачно составленной «липой». Такое и в его прежнем ведомстве делали: все непонятные случаи сваливали в одну кучу, приписывая «неизвестной резидентуре неуточненной державы». А бумаги по Объекту № 1, спрятанному в горах Тибета, сразу же напомнили о Блюмочке и его дальних поездках. Болтливый Яшка поминал как‑то этот «Объект», (он же монастырь Шекар‑Гопм), весьма им восхищаясь.

Тоже мне, тайны!

На этот раз все было иначе. Секретчик‑надзиратель, поглядев с плохо скрытой неприязнью, долго возился с бумагами, заставил подписать целых три бланка «о неразглашении» и отвел в третью, заветную комнату. Тогда‑то и увидел Леонид аккуратно написанное чернилами слово «Тускула». Обычная папка желтого картона, черные тесемки‑завязки, несколько затертых строчек поверх названия…

«…Одна из планет называется Тускула, и как раз туда вы сможете попасть довольно скоро. Кстати, представлюсь. Моя партийная кличка – Агасфер, но сейчас меня чаще называют Ивáновым. Ударение на втором слоге, по‑офицерски». Черная Тень, нашедшая его в расстрельном подвале, не солгала.

«Я не шпион и не марсианин, работаю в Совете народных комиссаров…» Обещанное исполнялось. На саму Тускулу, маленькую планету, очень похожую на Землю, пока не направили, но документы – вот они! И это не бульварный роман, не бред нанюхавшегося кокаина поэта.

Бумаги Леонид читал долго, стараясь побольше запомнить наизусть. А потом папкой занялся. Картон самый обыкновенный, а вот затертые строчки – уже интересно. Бывший старший уполномоченный включил стоящую на столе лампу, поднес папку поближе, повертел.

Строчек было три. Первая – число, вроде как седьмой месяц 1920‑го. Ниже – два коротких понятных слова: «В архив» и подпись – несколько букв. Их затерли очень старательно, но Леониду показалось, что он все‑таки угадал. «Иванов». Само собой, с ударением на втором слоге.

Все сходилось. «Одна из планет называется Тускула…». Тускула! Марс, говорите? Эфирные полеты? А «Пространственный Луч», чтобы на миллионы верст, слабо?

Щелкнула зажигалка. Леонид жадно вдохнул острый колючий дым, поглядел вниз, в черный, наполненный ночью двор. Прав Яшка, во всем прав! Не для чекиста Пантёлкина, не для налетчика Фартового кабинетная жизнь. Желтые папки, желтый портфель, чай с мятой и сахаром вприкуску, партсобрания, перекуры с обязательным обменом сплетнями… Две недели, много – три, и стреляться можно. Только не знает Блюмочка, что все это – дым, обманка, театральная бутафория вроде липового паспорта или накладных усов. «Есть иные миры и другие времена», – обещал ему большой любитель темноты товарищ Агасфер, он же Иванов, с ударение на втором слоге, по‑офицерски. Не обманул – есть! Ему показали пока только краешек, что‑то дальше будет? Пусть Яшка ездит по Персиям да Тибетам, пусть тайны древние ищет. Ищи, ищи, Блюмочка, вдруг и тебе повезет!

Вспомнилась байка про скрытую от глаз страну Агартху. Блюмкин, он настырный, и туда попадет. Ну и ладно, авось вправят мозги герою!

Леонид, поглядев в темное беззвездное небо, прикинул, в какой стороне может быть Тускула (его Тускула!), а потом вспомнил седого археолога, Арто‑болевского Александра Александровича, с которым вместе у смертной стенки стояли. Ему бы про далекую планету рассказать! Только где он, седой? И жив ли вообще? Не у Блюмочки же, а лох ин коп, спрашивать!

Папироса, названная в честь Красной планеты, давно погасла, но товарищ Москвин даже внимания не обратил. Его считают везучим, и это правда. Но фарт не в том, чтобы просто выжить и сытую должность получить. Настоящее везение только начинается.

Держись, Фартовый!

5

– Псевдоним должен быть коротким, точным и загадочным. Для врага он – недоступная тайна, для своих же, посвященных – вроде боевой награды. Сотрудник обязан чувствовать гордость, услыхав или прочитав свое рабочее имя. Итак, что вы для себя выбрали?

– Я еще немного подумаю, господин Чижиков.

Двое стояли у раскрытого окна, глядя в затопившую Столицу ночь. Света не зажигали.

Курили.

– Не «господин» – «товарищ». Привыкайте и не ошибайтесь больше. В нашей стране, в Социалистическом Союзе Республик, господа имеют право находиться только в одном месте – в Соловецком лагере особого назначения.

– Знаю… Сам себе удивляюсь, госпо… товарищ Чижиков. Еще недавно я и подумать не мог о том, чтобы сотрудничать с кем‑либо из большевистского руководства. Когда брат предложил, мне подумалось, что это глупая шутка. Помогать врагам – тем, кто все погубил и уничтожил!.. Врать и хвастать не буду, в Гражданскую с красными воевать не пришлось, но, поверьте, не по моей вине. Однако сказавши «алеф», придется говорить «бейт». Бывший юнкер Киевского пехотного Великого Князя Константина Константиновича военного училища ждет вашего приказа… Офицером стать не успел – ушел воевать с Петлюрой.

Тот, что был постарше, курил трубку – маленькую носогрейку на полдюжины затяжек. Его собеседник предпочитал папиросы «Ира». Затягивался глубоко, а перед тем как щелкнуть зажигалкой, сминал картонный мундштук гармошкой.

Пепельницу заменяла стоящая на подоконнике пустая консервная банка.

– Вы из Киева? Тогда должны помнить, как в августе 1919‑го город пытался захватить атаман Струк. Он, кажется, дошел до Подола?

– Струк? Еще бы не помнить, товарищ Чижиков! Кто ждал Деникина, кто – Петлюру, а тут этот погромщик. Странно вспоминать, но мы с друзьями, товарищами по училищу, пошли в ваш, большевистский военный комиссариат и попросились на фронт. Как раз на Подол, там уже стреляли. Красные – враги, политические противники, Струк же – людоед, первобытный троглодит. Хуже марсиан мистера Уэллса!

За окном давно стемнело, горел лишь небольшой газовый фонарь. Острые тени рассекали размякший за день асфальт. Редкие прохожие, словно чего‑то опасаясь, оглядывались, ускоряли шаг.

День был жарким, но и тьма не принесла прохлады.

– Вот потому вы и пришли, сначала в военный комиссариат, а теперь – сюда. Осенью 1917‑го, когда шут Керенский уронил власть, страшна была даже не диктатура Корнилова. Мы в Центральном Комитете всерьез обсуждали возможность всеобщего анархического взрыва, новой пугачевщины, которая бы уничтожила остатки цивилизации в России. Троглодиты были уже готовы выйти из пещер, и никакой Корнилов, никакой Колчак с ними бы не справились. Мы – смогли. Не погубили, не уничтожили, а спасли то, что еще можно было спасти. Нас, большевиков, обвиняют в жестокости, в терроре, в реках пролитой крови. Пусть! В городах горит электричество, ходят трамваи, работают школы и больницы. Потом поймут, от чего мы уберегли страну. Вы пока еще не поняли, но почувствовали, потому и согласились помочь. Очень вовремя! Мы по‑прежнему стоим на грани. Нынешнее руководство РКП(б) берет курс на длительный мир и торговлю с Западом. Но чем торговать? Зерном и сырьем, у нас больше ничего нет. Мы превратимся в аграрный придаток, и через десять лет нас легко схарчит какой‑нибудь паршивый Муссолини. Но и это не самое страшное. Наши бояре из Политбюро болтают о «внутрипартийной демократии», а под шумок разваливают РКП(б). Дошло до того, что некоторые товарищи пытаются проводить свою личную внешнюю политику. Одну из таких попыток вам и предстоит разъяснить… Итак, какой будет ваш псевдоним?

– Дарвалдай, товарищ Чижиков.

На столе стоял остывший чайник, пустые стаканы и маленькое блюдце с синей каймой. Тоже пустое – лежавший на нем сахар съели вприкуску. Каждому досталось по два маленьких кусочка. Хозяин хотел угостить гостя сухим красным вином, но тот не стал пить. Скаутский зарок нерушим. Он и так дал слабину, позволив себе закурить.

– «И колокольчик Дарвалдая…» Коротко, точно, загадочно… В детстве я плохо знал русский язык, и мне казалось, что Дарвалдай – это кузнец с огромными ручищами и щедрой душой, который дарит ямщикам колокольчики. Слово‑тайна… Слушайте внимательно, товарищ Дарвалдай…

Глава 2

Главная Крепость

1

– Шинелька ваша, гражданка. Кровь вроде отстиралась, а уж зашьете сами. Оно не к спеху пока, жарынь на дворе. Август!

Служивому, что вещи выдавал, видать, было скучно, вот и язык распустил вопреки всем правилам. На себя, красивого, внимание обратить хотел, женский интерес привлечь.

Ольга Зотова взялась за сухое колючее сукно, взвалила шинель на плечо, поморщилась. Хлорка! Всюду она, вездесущая. И гимнастерка ею провоняла, и галифе, и она сама до самой стриженой макушки. На улицу не выйдешь – стыдно.

– Денежки, стало быть. Два червонца и полтинник серебром. Теперь распишитесь, гражданка Зотова. Здесь за вещи, а здесь – за червонцы ваши.

На бумажку, что ей подсунули, Ольга, даже не посмотрела.

– Оружие, – хрипло напомнила она, – «Маузер № 1». – И патроны, сколько осталось.

Служивый молча развел руками, но девушка не отставала.

– У меня разрешение есть, сами только что мне отдали вместе с документами. Про конфискацию решения не было, так что пистолет верните. А то не уйду!

И прямо в глаза начальничку взглянула. Тот, уже было открывший рот, дабы возмутиться (на волю выпускают, понимаешь, а она!..), сглотнул, немного подумал, а затем кивнул на некрашеный табурет.

– Присядьте пока, гражданка. Я позвоню.

Присела, шинель на коленях пристроив, отвернулась, чтобы на ряху тюремную не глядеть, и вновь от хлорного духа поморщилась. Про пистолет она, конечно, зря, только гонору ради. Едва ли вернут, не в здешних обычаях. Но и промолчать нельзя. Еще подумают, будто напугали, в мышь цвета шинельного превратили. Приоткрыли дверцу клетки, мышка и побежала с радостным писком, даже не оглянувшись.

Не дождутся!

Пока служивый разъяснял телефонной трубке, что «гражданка Зотова опять», девушка сидела недвижно, упершись взглядом в серую краску ближайшей стены, словно желая прожечь в ней дыру. Конвоир в светлой летней форме, которому еще предстояло вести ее к наружным воротам, томился рядом. Второй табурет имелся, но садиться – не по уставу. Ольга парня не жалела. Пусть стоит столбом, паек отслуживает. Не под пулями, поди, и не на сибирском морозе.

Ни о чем ином пока не думалось. Хлорка, серые стены, некрашеное дерево, морды протокольные… Вот на солнышко выйдет, вдохнет вольный воздух, тогда и о прочем порассуждать можно. Только пусть сперва оружие вернут.

– Говорит, что не уйдет! – повысили голос за спиной. – Да! Та, что драться лезла и в карцере дверь сломала. А вы ей сами скажите, товарищ Сидорчук. Лично объясните!

Зотова не удержалась, хмыкнула. Запомнят тут ее, бывшего замкомэска! А они что думали, крысы тюремные? Еще бы подержали, она бы и придушить кого‑нибудь могла. Слабый здесь народец, жирком обросший. Таких только и давить!

Я гимназистка седьмого класса,

Пью самогонку заместо кваса!..

Ах, шарабан мой, американка.

А я девчонка, я шарлатанка!

– Не положено! – заученно буркнул конвоир, но девушка только улыбнулась.

С одним корнетом я целовалась,

В «чеке» пропал он, какая жалость!..

– Гражданка Зотова!

На этот раз воззвали сзади. Ольга неторопливо встала, повернувшись строго через левое плечо, и вновь не удержалась от усмешки. Маузер уже лежал на деревянной стойке, а рядом пристроилась пачка патронов.

– Вот! Только расписаться не забудьте…

* * *

Тюрьма была уже третьей, если с госпиталем считать, тоже тюремным. Там только лечили, лишь протокол составили после первой перевязки. Во второй, внутренней ГПУ, начались допросы, уже без всяких послаблений. Бить не били, но всего прочего было вдосталь. Ольга прочно обжила карцер, научившись обходиться кружкой воды в день и, что оказалось куда труднее, не реагировать на запах хлорки.

На вопросы не отвечала, протоколы не подписывала. В кабинете следователя молчала, зато в камере, в перерывах между карцером, тешила душу, доводя видавших виды надзирателей до синюшного цвета.

А на душе было пусто и горько. Первые дни еще надеялась, что помогут, вступятся. Если не сам товарищ Ким, то хотя бы знакомые из военного наркомата, здорово выручившие ее в прошлый раз, после стрельбы на коммунальной кухне. Затем поняла, что не тот ныне случай – и тюрьма другая. «Не жди, не бойся, не проси» – не ею придумано.

Потом – авто с зашторенными окнами и третье узилище. Одиночка, пять шагов на три, железная дверь, окошко в решетках под самым потолком. Допросы кончились, карцер остался. Время сомкнулось, мир окрасился серым, надеяться стало не на что. Но как‑то после очередной отсидки в карцере принесли передачу – незнакомые конфеты в ярких обертках, кусок сыра, искромсанный на мелкие кусочки, полфунта настоящего индийского чая и столько же махорки, самой лучшей, тамбовской.

Хватило сил – не разревелась. Спросила от кого, не ответили.

Передачи приносили еще дважды. После второй Ольга впервые за эти месяцы улыбнулась. Наверно, из‑за того, что среди прочего в узелке оказалась пачка печенья. Местные товарищи, бдительность проявив, вскрыли упаковку и небось каждое печеньице обнюхали. Но ничего, не зажилили все же.

Бывший замкомэск поглядела на картинку, что упаковку украшала, печеньице раскусила – и поняла, что не пропадет. И уже не горько на душе было, иначе совсем.

И вот, наконец, железные ворота, калитка сбоку врезана, возле калитки еще один в светлой форме при трехлинейке скучает.

– Не имеете ли, гражданка, что‑либо заявить перед тем, как… – начал было сопровождающий, но девушка слушать не стала. Шинель поудобнее на плече пристроила, через калитку шагнула. Зажмурилась, подождала немного, открыла глаза.

Простор. Лето. Свобода…

Слева – неширокая улица, дома в два этажа, красный кирпич, зеленые палисадники. Скучный извозчик‑ванька при худой кобыле, дальше еще один, за ним – темное авто, вроде как американский «Форд».

Направо…

– Здравствуйте, барышня!

– Значит, все‑таки барышней звать решили, товарищ Соломатин, – не оглядываясь, констатировала бывший замкомэск. – А с конфетами вы здорово придумали. Кооператив «Свободный труд», Шатурский уезд – где Сеньгаозеро. Я сразу поняла. Неужто специально в Шатуру ездили?

Потом все‑таки обернулась. В прошлую их встречу Достань Воробышка щеголял в прорезиненном плаще и английском кепи. На этот раз интеллигент вырядился в светлый костюм при сером галстуке и легкомысленной шляпе‑стетсоне. Этакая непролетарского вида сажень. На загорелом лице – улыбка, глаза тоже веселые…

– И с махоркой – это вы тоже хорошо, – прохрипела Зотова и внезапно всхлипнула. Закрыла ладонью рот, зажмурилась.

Бесполезная шинель с легким шорохом упала на землю, как раз между высоким и стриженой.

– Н‑не, не смотрите на меня!

Ольга отвернулась, достала из кармана галифе пропахший хлоркой платок, долго терла лицо. Наконец опустила руку, заставила себя улыбнуться.

– Вот такая я, товарищ Соломатин, психованная, я вас уже предупреждала… Что встретили – спасибо, и за передачи, само собой, и… Родион Геннадьевич, там было печенье «Наташа». Это… Случайность просто?

Ученый сжал губы, поглядел куда‑то назад.

– Потом… Вытрите глаза и повернитесь.

Замкомэск глубоко вздохнула, на миг прикрыв веки… Рано она нюни распустила. К бою, товарищ замкомэск!

– Поняла.

Мелькнул и сгинул платок. Девушка расправила плечи. Кру‑гом!

Сначала она заметила авто. Черный «Форд» тормозил, причаливая всего в нескольких метрах от места, где они стояли. Задняя дверца открылась, оттуда высунулась трость, постучала по булыжнику… Девушка прикинула, что арестовывать прямо у тюремных ворот, пожалуй, не станут, да и авто выглядело излишне штатским. На таких невеликое «начальство» да нэпманы средней руки раскатывают.

Вслед за тростью появился ее владелец. Теперь следовало удивиться. Трость новая, с костяными накладками, а костюм, темный в полосочку, определенно с барахолки, что у Сухаревой башни. Брюки на коленях обвисли, на левом локте – заплата. Стрижка пролетарская, под ежа, сандалии белые, из самых дешевых, на поясе – желтая кобура.

Годами молод, едва ли Ольги старше. Лик татарский, хмурый.

– Стало быть, здрасьте вам, граждане!..

Дверцу захлопнул, шагнул вперед, тростью себе помогая, затем взглядом острым окинул, словно шилом царапнул.

– Товарищ Зотова, как я понимаю?

Девушка шагнула вперед.

– Я – Зотова!

Внезапно парень улыбнулся.

– А про меня ты, поди, слыхала. Касимов я, Василий Сергеич.

Хватило секунды. Бывший замкомэск удивленно моргнула.

– Вы же в музее работаете? В бывшем Цветаевском?

Владелец трости вновь усмехнулся.

– И это было! Только давай сразу на «ты», все‑таки не баре, а партийные, можно сказать – соратники. Сейчас я тебя, товарищ Зотова, удивлю. Во, гляди, а я пока с товарищем профессором поздороваюсь…

Знакомая восковая бумага. И гриф наверху памятный, не спутаешь: «Российская Коммунистическая партия (большевиков). Центральный Комитет».

– Товарищ Касимов!..

Тот как раз в этот миг руку ученому пожимал, не просто так, а с немалым чувством.

– Сейчас, товарищ Зотова. Я ведь товарища профессора помню, он к нам в музей два раза приезжал лекции читать. Как первая называется, запамятовал, а вторую помню: «Современный взгляд на материалы из курганных раскопок графа Уварова». Про эти… Скороборские курганы, правильно?

– Именно так! – охотно подтвердил Достань Воробышка. – Молодой человек… То есть, простите, товарищ Касимов, честно скажу, вы не Ольгу, вы меня удивили. Действительно, читал. Меня пригласил мой давний знакомый, господин Игнатишин. После лекции мы с ним крупно поспорили, но не по поводу курганов, а в связи с мифологическим представлением автохтонов Русской равнины. Бедняга всюду искал свою Агартху…

Зотова хотела переспросить, но вовремя сдержалась. Агартха… «Мадмуазель Агата Рисурс», – пошутил когда‑то Воропаев.

– Товарищ Касимов! – не выдержала девушка. – Если ты сейчас в Техгруппе, то знать должен… Сотрудники, что вместе со мной работали, Семен Тулак и Воропаев Виктор. Что с ними?

Тот взглянул странно, покачал головой:

– Не спрашивай о них, товарищ Зотова. Ни меня, ни других тоже, особенно же тех, что из начальства. Не ответят!.. Как в песне известной: служили два товарища – и ага. Сама их искать не пытайся…

Подумал немного, трость в руке покрутил.

– Без меня, понятно… Ладно, товарищи, я вам вроде как разговор перебил. Так что пока в авто подожду, а вы мнениями обменяйтесь, сколько требуется. Потом прошу в машину, развезу, кому куда надо. Зря я, что ли, в гараже ЦК «Форд» вытребовал? И шинельку, товарищ Зотова, подберите, чего ей без толку на земле валяться?

Хлопнула черная дверца. Ольга и Достань Воробышка переглянулись.

– Бросили ребят, значит, – шевельнула сухими губами Зотова. – Сволота паскудная…

– Не волнуйтесь так, Ольга, – негромко проговорил Родион Геннадьевич. – И не ругайтесь, прошу, не идет вам. Творится что‑то и вправду мерзкое, но не все так плохо. Товарищ Тулак жив‑здоров и вам привет передает. Он‑то мне про вас и рассказал. А насчет печенья, о котором вы спросить изволили…

– Да! – спохватилась девушка. – «Наташа» которое.

Ученый усмехнулся.

– Целый день по магазинам ходил, дабы нужное отыскать, да‑с. К счастью, новая экономическая политика не подвела, нашел, причем чуть ли не в самом центре, в Китай‑городе. История же эта вполне достойна столь модных ныне шпионских романов. Получаю я как‑то телеграмму содержания самого невинного. Некий доброжелатель очень интересуется вашим, барышня, здоровьем…

– Обратный адрес «Ростов. Проездом»? – сообразила девушка.

…Дмитрий Ильич!

Достань Воробышка покачал головой.

– Отнюдь. Не Ростов, а Харьков, но действительно «проездом». А потом меня посетил помянутый только что товарищ Тулак…

2

Как и всякий привыкший к табаку человек, Леонид всегда начинал любое дело с перекура, тем паче дело не слишком приятное. Уложив запечатанный, весь в синих штемпелях и сургуче, пакет в желтый портфель, он завернул в узкий закуток Сенатского корпуса, где обычно собирались курильщики. Слева стена, справа стена, и впереди она же. Никто не увидит, никто не станет объяснять про каплю никотина, убивающую бедную лошадь. Заодно и словом перемолвиться можно. Стены толстые, окна высоко.

На этот раз в закутке было абсолютно пусто, если не считать старого пожарного ящика, заменявшего урну. Товарищ Москвин поставил портфель на землю, достал пачку «Марса». Негромко щелкнула сработанная из австрийского патрона зажигалка.

Идти в Большой Дом совершенно не хотелось. Леонид понимал, что ничего плохого с ним, работником аппарата ЦК, не случится. Номенклатуру Центрального Комитета гэпэушники старались не трогать, не их калибр. А на всякий пожарный товарищ Москвин оставил записку на имя прямого и непосредственного начальника. Если не вернется к концу рабочего дня, бумага ляжет на стол товарища Кима. Беспокоиться не о чем… Если бы приглашал не Блюмочка!..

– Кукушка лесовая нам годы говорит, – негромким шепотом сорвалось с губ.

Табак горчил…

А вечером придется идти на Тишинку. Леонид уже прикидывал, не взять ли с собой кого‑нибудь из группы для подстраховки, но потом решил: не стоит. Его это дело, личное и персональное, вроде цыганочки с выходом. Товарищу Москвину незачем мешаться в дела бандита Фартового.

– Не помешаю, товарищ?

Леонид обернулся. Еще один курец – с желтой пачкой старорежимных папирос «Salve»! Где только достает?

– Нет, конечно…

Ответил, не думая, и только после сообразил. Папиросы «Salve», светло‑зеленый френч с большими накладными карманами, аккуратно подстриженная борода, очки в золотой оправе, немецкая электрическая зажигалка – подарок от Коминтерна.

– Здравствуйте, товарищ Каменев!

– Товарищ Москвин? Здравствуйте, Леонид Семенович! Ну как там ваши вечные двигатели?

Все мы люди, все человеки. Лев Борисович Каменев, член Политбюро и секретарь ЦК РКП(б), тоже был курильщиком с многолетним стажем. Табаки предпочитал турецкие, коллекционировал зажигалки. Поговаривали, что именно он не позволил ретивым борцам с никотином полностью запретить курение в Главной Крепости.

Курильщики им гордились. Наш человек!

– Вечные двигатели, Лев Борисович, в ассортименте, – бодро отрапортовал руководитель Технической группы при Научпромотделе. – Много ерунды присылают, это правда. Но, знаете, иногда интересное попадается, хоть фильму снимай. Недавно один товарищ прислал письмо про Землю Санникова…

– Вот как? – Густые брови секретаря ЦК взлетели вверх. – Крайне любопытно! И что именно сей товарищ написал? Если, конечно, это не государственная тайна.

Леонид еле заметно улыбнулся.

– У вас, Лев Борисович, допуск есть. Письмо написал товарищ Расторгуев – тот самый, что в экспедиции барона Толя участвовал, а потом с врагом трудового народа Колчаком этого барона искал. Тогда и решили, что никакой Земли Санникова нет, мираж это все и обман зрения. Но товарищ Расторгуев Колчаку не поверил и решил еще раз там побывать…

Байку про бдительного Расторгуева и загадочную землю за Полярным кругом товарищ Москвин держал про запас – именно на такой случай. В последнее время о Техгруппе начали слишком много болтать. Следствием стало то, что «начальство», высокое и не очень, при каждом удобном и неудобном случае осведомлялось: как, мол, дела технические? Вечный двигатель поминали чаще всего, Машину Времени и эфирный планетомобиль – реже.

Леонид откровенничать ни с кем не собирался. В запасе у него имелось несколько подходящих историй, среди которых Земля Санникова была, пожалуй, самой интересной. Как раз для товарища Каменева.

* * *

В Главной Крепости Столицы товарищ Москвин чувствовал себя новичком, новобранцем, впервые попавшем в полк. С одной стороны, это плохо и неудобно. Приходилось осторожничать, следя чуть ли не за каждым словом. И, само собой, аккуратно собирать факты, один к одному, словно пустые гильзы на стрельбище. Но была и хорошая сторона: свежий взгляд порой позволял увидеть то, что многоопытные ветераны не замечали в упор.

Первое, что ощутил Леонид, попав в Главную Крепость, – это всеобщее чувство облегчения, словно сотни больших и малых функционеров разом выдохнули застоявшийся в легких воздух. Неспроста! Всю зиму и весь март ждали беды. Из Горок, где лежал больной Вождь, глухо доносились неутешительные вести, а в самой Столице вожди поменьше готовились к решительной драке за власть. Особенно боялись Троцкого – Лев Революции, потерпев поражение на двух последних съездах, был готов решить дело силой. Ему мог противостоять только Генсек, но и о Сталине говорили разное. По рукам ходили засекреченные письма Вождя и совсем странные документы: то ли пророчества неведомых красных Нострадамусов, то ли страницы из фантастических романов о грядущей сталинской диктатуре. В любом случае, Грядущее казалось грозным и неясным. Ждали беды.

Все изменилось в начале апреля, как раз в те дни, когда товарищ Москвин принял Техгруппу – пустую комнату с пустыми кружками на подоконнике и сухой мятой в консервной банке. Вождь вернулся – без всякого шума и парада, просто приехал на работу. Как раз накануне «Правда» сообщила об отставке Генсека Сталина «по состоянию здоровья и в связи с переходом на другую работу». А еще через неделю собрался очередной партийный съезд⁷.

На самом съезде Леонид не был, заглянув по гостевому билету лишь в последний день – речь Вождя послушать. Ему вполне хватило разговоров. Все, от умудренных жизнью ветеранов до партийцев последнего призыва, радостно улыбались, повторяя одно и то же: «Все хорошо, все как прежде!» Добавили бы и «Слава богу!», да по чину не полагалось. Конечно, «как прежде» не получилось, достаточно было заглянуть на первую страницу «Правды». Вождь не выступил с докладом, почти не участвовал в прениях, да и присутствовал лишь на половине заседаний. Но не это казалось важным. Главное, что вражьи пророчества не сбылись, – кому на радость, кому на горе. Раскола не случилось, Красные Скорпионы, так и не вступив в смертельную схватку, обернулись старыми друзьями и товарищами по партии. Троцкий рукоплескал Зиновьеву, Каменев поддерживал резолюцию Бухарина. Вместе осудили национал‑уклонизм, объединили ЦКК и РКИ и защитили монополию внешней торговли. Тот, кто был понаивнее, посчитал это следствием общей радости по поводу выздоровления любимого Вождя, циники же, усмехаясь, называли случившееся «поминками по Генсеку». Год сталинского секретарства вспоминался теперь как дурной сон.

«Личность партии нужна, – строго заметил в своем докладе товарищ Ким. – А культ личности – нет!»

Самого товарища Сталина на съезде не было, но и его не обидели – оставили в Политбюро, вернув знакомый по прежней работе «национальный» наркомат. «Не все Троцкому радость», – ухмылялись все понимающие циники. В Центральном Комитете любили и умели взвешивать…

Вождь выступил в последний день съезда, уже после выборов ЦК. Говорил недолго, минут двадцать. Леонид слушал – и удивлялся. Мысль Предсовнаркома парила в неимоверных высях: Мировая революция, освободительное движение колониальных наций, как союзник пролетариата, неизбежный кризис империализма, который уже этой осенью непременно разразится новым взрывом восстаний и революций… В конце речи, под бурные овации, Вождь предложил дополнить известный лозунг Маркса про «пролетариев всех стран» словами про их, пролетариев, новых союзников.

Итак, пролетарии всех стран и угнетенные народы, соединяйтесь! Леонид недоумевал и честно пытался понять. Угнетенные народы далеко, а со страной как быть? Неужели Вождь со своих горных высей ничего не замечает?

Не удержался – спросил у одного подозрительного ветерана с козлиной меньшевистской бородкой. Тот, сверкнув золотыми дужками пенсне, снисходительно пояснил: все идет как должно. Задача Вождя – выстроить работающий механизм. Это сделано, причем быстро и успешно. Вот он, работающий, на полном, можно сказать, ходу. Вождь же имеет теперь не только право, но и обязанность смотреть далеко вперед, на годы, на века!

Услыхав такое, товарищ Москвин лишь сглотнул, козлобородый же, усмехнувшись, добавил, что ход с назначением Генсека вообще гениален. Сталин напугал всех, надолго отбив у смутьянов охоту ломать единство партии. Потому‑то «капказского человека» и оставили в Политбюро, вроде как волкодава в будке.

Действительно, о новом Генсеке никто и не заикнулся. Выбрали секретарскую «тройку». Товарищ Сокольников, отец советского червонца – главный по части хозяйственной, товарищ Ким – по делам аппаратным, любитель же турецких табаков товарищ Каменев – над ними старший. И никаких «генеральных», никаких «культов личности». Как верно указал пролетарский классик Евгений Потье: «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой».

С тем делегаты разъехались. Теперь в стенах Главной Крепости царили великая тишина и в партийных человецех благоволение. Вождь отъехал на юг, в Закавказскую Федерацию, дабы поучить местных товарищей уму‑разуму и заодно укрепить здоровье, в Столице же дела делались неспешно, основательно и строго по уставу. Товарищ Каменев всем нравился, всех устраивал, включая и Льва Революции, женатого на его сестре. «Это – пока!» – каркали скептики, но те, что поумнее, в сомнении качали головами: «Как бы не надолго!» Партийная верхушка, уставшая от дрязг и тревожных ожиданий, была готова защищать обретенный покой со всей серьезностью. В курилках острили: «А кто над нашим миролюбием надсмеется, тот кровавыми слезами обольется!»

Товарищ Москвин ни с кем не спорил и своего мнения не высказывал. Присматривался ко всему, улыбался, на ус мотал. Против Льва Борисовича он тоже ничего не имел. Однако за широкой спиной любителя «Salve» неприметно густела тень его младшего коллеги по секретарской «тройке», скромного и обаятельного товарища Кима…

* * *

– Весьма логично! – одобрил товарищ Каменев, доставая из желтой пачки вторую папиросу. – Значит, говорите, вулкан? Отсюда и постоянный туман, и опускание морского дна? Не знаю, как в реальности, но для научной теории – очень дельно. Так отчего же не послать на Таймыр экспедицию? Кто мешает?

Леонид еле сдержался, чтобы не поморщиться. Человеку сказку рассказали, а он виновных требует! Назвать? Экспедицию запретил товарищ Троцкий, поименовавший в своей резолюции Землю Санникова «романтической химерой».

– Пошлют когда‑нибудь, – осторожно заметил он. – Но средств мало, военные хотят вначале закрепиться на острове Врангеля, чтобы туда не высадились американцы. А на Таймыр экспедицию собирается Академия наук организовать, как только деньги появятся. Заодно и Землю Санникова поищут.

Секретарь ЦК энергично кивнул, одобряя такое решение. Товарищ Москвин не стал уточнять, что у академии нет средств не только на экспедиции, но и на немногие работающие институты. Зачем усугублять? Товарищ Каменев и без него это прекрасно знает.

– Кстати! – Рука с незажженной папиросой протянулась вперед. – Хорошо, что мы встретились, Леонид Семенович. Я уж думал вам сегодня звонить.

Товарищ Москвин так не считал, ибо начальственное «кстати» всегда было очень некстати. Но виду, естественно, не подал.

– В моем секретариате жалуются. Ваши документы, то есть документы Техгруппы, приходится перепечатывать. У вас там не слишком, как бы помягче сказать, внимательная ремингтонистка.

Леонид мысленно ругнул безграмотного товарища Касимова, а заодно и себя – за излишнюю мягкотелость. Надо было сразу же усадить парня за учебник, причем в приказном порядке и с проверкой результатов.

– Так точно, Лев Борисович, есть такой грех.

– Не беда! – Папироса теперь была нацелена прямо в нос собеседника. – Я бы мог с этим помочь. У меня на примете есть один товарищ. Партийный, ветеран войны, курсы ремингтонистов закончил. И с грамотностью все в порядке, семь классов гимназии.

А вот это уже было плохо, даже очень. Товарищ Ким предупредил сразу: никакой кадровой инициативы. Состав Техгруппы определяет Научпромотдел, «варягов», откуда бы они ни появились, нельзя подпускать и близко. Леонид, вспомнив пустую комнату и банку с сушеной мятой на подоконнике, отнесся к предупреждению со всей серьезностью.

– Понимаю, – товарищ Каменев опустил папиросу, взглянул прямо в глаза. – Вы подчиняетесь Киму Петровичу, а я пытаюсь действовать через его голову. Обязательно поговорю с ним, но хотелось бы знать и ваше мнение.

– Вы поговорите с товарищем Кимом, – вздохнул Леонид. – Тогда и у меня мнение появится. К тому же свободных единиц в Техгруппе нет, все заполнено.

Каменев наконец‑то закурил. Сделал несколько затяжек, поглядел куда‑то в сторону.

– У меня в этом свой интерес, Леонид Семенович. К моей супруге обратились очень хорошие люди. Не тот случай, чтобы отказать…

Товарищ Москвин не стал спорить, но почувствовал себя совсем кисло. Ольга Давидовна, супруга уважаемого Льва Борисова, – сестра товарища Троцкого. Это кого же им в группу желают пристроить?

«Внедрить», – поправил себя бывший чекист. Ремингтонист – единственный, кто знает в группе всё и обо всех. Даже руководитель может не вникать в какие‑то мелочи.

– К тому же этот сотрудник, точнее она, Ольга Зотова, уже работала в Технической группе, имеет, так сказать, опыт. У нее трудная судьба. Было бы неправильно не помочь товарищу по партии…

Ольга Зотова, худая девушка в старой шинели… «А вы, гражданин Пантёлкин, Бога видели?» Леонид понял, что придется задержаться. Подождут его в Большом Доме, авось, от слез не раскиснут. Надо обязательно зайти к товарищу Киму, если же его не будет, оставить записку, но не у секретаря, а прямо на рабочем столе…

* * *

– Не пойму я тебя, Фартовый! Других понимаю, тебя – нет. А если не могу человека понять, то и верить ему трудно. Не обижайся, Леонид, правду говорю.

Чистая русская речь. Сергей Панов, бывший студент Петроградской техноложки, из принципа не употребляет феню. Когда слышит, морщится, словно от дурного запаха.

– Если бы не Гриша Пантюхин, я бы с тобой работать не стал. Ну сам посуди, Леонид! То, что ты чекист бывший, понятно и объяснимо. Большевики – и есть банда. Как изволит выражаться ваш Вождь: «Грабь награбленное!» Но бандитов я знаю, у них инстинкт самосохранения на первом месте, иначе не выжить. Отбор строго по мистеру Дарвину…

Панов – дальний родственник профессора Таганцева. Всю семью арестовали в 1921‑м, отец и дядя расстреляны, сестры сгинули в лагерях где‑то на Печоре. Сергей бежал с этапа, убив двух конвоиров.

С Пантюхиным проще. Обычный «деловой», до жизни жадный, неглупый, но без лишних идей, дальше своего конопатого носа ничего не видит. Давно бы погорел, если бы не Сергей. Этот грабит, словно в шахматы играет. Не успел Серега Пан к Колчаку и Деникину, вот и отводит душу. Тех, кто в форме, не щадит никогда.

– У тебя, Фартовый, смертный приговор, исключительная мера, ты из «Крестов», из расстрельной камеры бежал. Так почему до сих пор в Питере? Если за кордон не хочешь, то мало ли городов на Руси? Или жизни тебе не жалко – и своей, и нашей?

Ответить есть чего, операцию неглупые люди готовили, и основная легенда имеется, и запасная. Но поверит ли Пан? Ошибиться нельзя, это не фронт, здесь в спину стреляют.

Обоих Панов, Сергея и Гришу, Пантёлкин своим не сдавал, хоть и опасно с ними было. Каждый полководец должен иметь резерв на самый‑самый случай. Если придется с боем из города прорываться – или даже, чем черт не шутит, уходить за близкий финский кордон. Для такого дела простая шпана не подойдет.

– Только дураку жизни не жалко, – ответил бандит Фартовый бандиту Пану. – Но здесь игра крупная идет, крупнее, чем кажется. Не сам я из ВЧК ушел, погорел на жадности, на больших деньгах. Но друзья меня не забывают, вместе работаем. Транспортный отдел ГПУ, тот, что всей «железкой» ведает, – слыхал? Там у меня не просто наводчик – «крыша», да такая, что всякой шапки‑невидимки лучше. Если будем вместе, и на вас с Гришей этой шапки хватит. В Питере засиживаться не станем, я уже давно окошко на кордоне присмотрел…

Гришка Пан погиб в квартире на Можайской, нарвавшись на засаду. Именно его голову ребята из уголовной бригады бросили в банку со спиртом. С Пантёлкиным они и вправду были похожи, если конопатый нос в расчет не брать.

Сергея Панова Леонид убил сам – двумя выстрелами в спину.

3

Сопровождающий – черные бархатные петлицы, темно‑зеленые «разговоры» на новенькой гимнастерке – поглядывал с интересом, явно порываясь о чем‑то спросить. Дисциплина превозмогла, до нужного кабинета на третьем этаже Большого Дома они дошли молча, после чего парень кивнул на ничем не приметную дверь без таблички:

– Сюда, товарищ Москвин. Вас ждут.

Затем быстро огляделся, убедившись, что коридор пуст, и еле заметно дрогнул губами:

– Я вас в Питере ловил, товарищ Пантелеев. Ну вы и сильны! Здорово!..

Щелкнул каблуками – четко, по‑гвардейски, улыбнулся. Леонид подмигнул в ответ, взялся за сияющую чищеной медью дверную ручку…

Прошлое не отпускало. Чужая фамилия, чужие документы, и город чужой… Все равно найдется свидетель, всех не застрелишь. Кто ждет его за этой дверью? И кого ждет? Чекиста Пантёлкина? Бандита Пантелеева? Или бюрократа Москвина, явившегося с очередной пачкой писем про белогвардейские клады?

Обычно подобную ерунду на Лубянку доставляли курьеры. Однако на этот раз бдительные граждане проявили активность, писем за неделю накопилось с полторы дюжины, и руководитель Техгруппы взялся лично доставить их по назначению. Чем не повод для визита?

– Разрешите?

Прежде чем услышать радостное: «Заходи, значит!», Леонид почуял сквозь приоткрытую дверь необычный редкий запах. Кофе! И, кажется, не самый плохой.

– Заходи, заходи, товарищ Пантёлкин. А я уже и кофий налил. Как, значит, с поста охраны позвонили, так я сразу…

Знакомый кофейник в окружении фаянсовых чашек, хилый очкарик с елейной улыбочкой при темно‑зеленых петлицах. И «значит» через слово. Если все вместе сложить…

– Обознался, товарищ Петров. Пантёлкина знать не знаю, а сам я Москвин…

Очкарик, радостно рассмеявшись, протянул худую ладошку, на стул кивнул:

– И ты, значит, обознался. Я такой же Петров, как и ты Пантёлкин. Служба у нас, значит, особая, фамилии меняем, как буржуи перчатки. Садись, садись, сейчас мы, значит, кофиечку…

Кофе и на этот раз оказался неплох, со всем же прочим ясности не было. Принесенные бумажки Петров даже смотреть не стал. Расписавшись на конверте, в ящик стола кинул и пальчиками в воздухе пошевелил. Мол, не за этой чепухой кликали.

Наконец кофе был выпит. Чашки легко ударили донцами о некрашеный стол.

– Зачем вызвали‑то? – поинтересовался бывший старший уполномоченный.

– Не вызвали, товарищ, значит, Москвин, – очки радостно блеснули. – Не вызвали, а пригласили, причем в личной персональной форме. А ты не задумался, почему так? Почему, значит, не с конвоем?

Любитель кофе ждал ответа, но товарищ Москвин решил не подыгрывать и просто промолчал. Петров засопел, поерзал на стуле.

– Скучный ты сегодня, товарищ Пан… э‑э‑э‑э… товарищ Москвин.

– Значит, – не стал спорить Леонид.

Петров, подумав, приоткрыл ящик. На стол упала бумажка о трех лиловых печатях.

– Значит… Ну тогда распишись – за секретность и неразглашение.

Вслед за бумажкой на столе появилась папка, не слишком толстая, но тоже с печатью, правда, всего одной, поверх белой наклейки.

– Читай. Торопить не стану, но учти, больше этих бумаг ты не увидишь, так что пользуйся возможностью. А я пока еще кофе заварю… Уже сообразил, чего это?

Леонид, открыв папку, пробежался взглядом по первым строчкам.

– Решение коллегии Госполитуправления при НКВД РСФСР по результатам операции «Фартовый»… Мне бы это перед расстрелом увидеть!

Петров хихикнул, но комментировать не стал.

Читать пришлось долго, сначала один раз, после и второй, от «шапки» с грозными грифами на первой странице до столь же грозных подписей под последней строчкой. От абзаца к абзацу, словно от одной питерской подворотни до следующей. Маузер «номер два» зажат в потной ладони, чужие пули жужжат над самым ухом, рикошетят от кирпичных стен, а впереди нет ничего, кроме страшной пропасти, виденной в кошмарных снах. «Тогу богу» – «пусто‑пустынно», ни дна ни покрышки.

…Эх, яблочко, да все мерещится, а Фартового башка в спирте плещется!..

Безотказный Петров подливал кофе. Третью чашку Леонид допить не смог. Слишком горько.

– Признать крупной политической ошибкой… – наконец вздохнул он, откладывая папку в сторону. – Не удивили, это я и раньше знал, можно было и не расписываться! Хорошо хоть семье Варшулевича пенсию назначили, у него детей двое.

Встал, поискал глазами портфель, к двери повернулся.

– Да погоди ты, значит! – Петров был уже рядом, преграждая путь. – Ты чего, товарищ Москвин, читаешь плохо? Главное! Главное в чем? А в том, что… Как там это, значит? Непосредственных исполнителей признать, это самое, свободными от ответственности и восстановить в прежних должностях! Тебе же полная амнистия выходит!..

– …И орден матери комиссара Гаврикова отдадут, – не стал спорить Леонид. – А по чьей вине все покатилось? Этих самых «непосредственных»? Кто результаты требовал, запрещал операцию сворачивать? Кто ребят под пули подставил? Не отвечай, Петров, я и без тебя ответы знаю.

– А мы тебя сюда пригласили не для того, чтобы на вопросы, значит, отвечать, товарищ Москвин!

Петров стер ненужную улыбочка с лица, блеснул окулярами.

– Не ценишь ты, вижу, человеческий подход. А зря! Думаешь, твои новые дружки в ЦК тебя бы защитили? Да за один побег знаешь что полагается? А у тебя побегов два, и между прочим, с трупами. Ты чего, Блюмкиным себя вообразил? Так и до Блюмкина доберемся, приговор ему никто, значит, не отменял, как и тебе, кстати…

– Отставить!

…Как открылась дверь, никто не услышал. Не иначе, петли правильно смазали.

Петров замер, как и был, с открытым ртом, затем начал медленно пятиться. Тот, кто стоял на пороге, еле заметно скривился.

– Так и знал, что нормально поговорить не сможете. Талант у вас, товарищ Петров!

Темно‑синяя гимнастерка, белый металл в петлицах, ромбы на рукаве, широкие галифе, мягкий блеск дорогих яловых сапог.

– Идите, Петров, охладитесь слегка.

Любитель кофе согласно кивнул, заскользил по‑над стеночкой. Мягко и неслышно закрылась дверь.

– Я отвечу на ваш вопрос, товарищ Москвин. Садитесь!

…Худой, уши слегка оттопырены, нос длинный, нижняя губа самая обычная, верхняя очень тонкая. Мягкая южная речь.

Садиться Леонид не спешил. Подождал, пока нежданный гость пройдет к столу, проводил взглядом, пытаясь вспомнить, когда они виделись в последний раз. Кажется, осенью 1918‑го, на день пролетарской революции. Председатель Чрезвычайной Комиссии Союза коммун Северной области выступал перед вернувшимися с фронта сотрудниками. А потом они вместе пили морковный чай.

– Ах да! – вошедший коротко улыбнулся. – Не поздоровался. Здравствуйте, товарищ Москвин!.. Кто вам такую фамилию выдумал? Не Блюмкин, надеюсь?

Бывший старший уполномоченный пожал плечами:

– Фамилия в документах уже стояла. Взяли комплект из сейфа – и мне выдали. А чем плоха? Не слишком приметная, но красивая… Здравствуйте, товарищ Бокий!..

…Он же Кузьма, он же Максим Иванович, или просто Иванович, член коллегии ГПУ, глава Специального отдела, ценитель мистических тайн, ученик известного теософа Павла Васильевича Мокиевского. Тот, кому нужна недоступная страна Агартха.

«Его имя – Глеб. Блюститель мира слышал наши слова и знает, кто их произнес!»

– Фамилия неплоха, – Бокий коротко улыбнулся. – Мы обратили внимание, что с осени 1917 года в аппарате ЦК обязательно работает какой‑нибудь Москвин. Причем только в одном случае, первом, он был действительно таковым, остальным, как и вам, выдали новые документы. Может, эта фамилия – вроде талисмана? Что ни говори, а странно.

Спорить не приходилось.

– Теперь отвечаю на ваш вопрос, товарищ Москвин…

Улыбка исчезла, темные глаза смотрели сурово и строго.

– Вы в Чрезвычайной Комиссии практически с первого дня, так что не притворяйтесь наивным. После марта 1918‑го, когда руководство покинуло Питер, начался раздрай между вашими местными чекистами и Столичным аппаратом. Надеюсь, вы помните, как убили Урицкого. Тогда Феликс пошел напролом, его противники в ЦК, объединившись с Петерсом и питерцами, не оставили бы от этого шляхетского зазнайки даже костей…

Леонид вздрогнул. Обо всем этом он знал, но впервые такое произносилось вслух. И где, в каких стенах! Впрочем, Бокий – сам из питерских, с покойным Урицким они, кажется, дружили.

– Когда в Столице узнали про операцию «Фартовый», то решили ее использовать сразу в нескольких целях. Прежде всего, удар по Зиновьеву, по его питерской партийной вотчине. Затем – компрометация головки местного ГПУ, как конечная цель, замена ее своими людьми. Была еще одна задача: проверить на практике некоторые наработки по партизанской войне в крупных городах. Представьте, что такой Фартовый появился в Варшаве или Париже. Крайними же должны были оказаться не только питерские товарищи, но и кое‑кто в Столице, из числа противников тогдашнего Генерального. Про исполнителей и речи не шло – никто не должен был уцелеть. Кстати, именно это значилось в первоначальном плане операции, так что приговорили и отпели вас в Столице, а не в Питерском ГПУ.

Слова падали мерно и ровно, как куски мерзлой земли на крышку гроба. Леониду вновь в который раз увиделось то, что преследовало его в предрассветных снах. Неровная крыша питерской многоэтажки, подошвы бьют в гулкое железо, в глаза смотрит яркое полуденное солнце, в ушах – свист ветра и револьверный лай. Быстрее, быстрее, быстрее… Вечная погоня, от одной смерти к другой. И пропасть впереди.

Тогу богу…

– Лично вас, товарищ Москвин, спасло то, что кое‑кто из руководства ГПУ захотел вытащить бандита Фартового на открытый процесс. Так вы оказались в Столице. А потом в дела вмешалась третья сила. Блюмкина послал действительно я, но не только по своей воле. Дальнейшее, как говорит классик, – молчанье. Я ответил?

– Так точно, Глеб Иванович…

Дальнейшее – молчанье… Леонид прикинул, что загадка не так и сложна. И Глеб Бокий, и Яков Блюмкин давно и прочно шли по одной тропе с Красным Львом Революции. Троцкий решил слегка нарушить планы слишком возомнившего о себе Генерального секретаря.

– Теперь о том, почему я вам все это рассказываю. На коллегии ГПУ мнения были разные. Большинство склонялось к тому, чтобы о конкретных исполнителях операции вообще не упоминать. По всем бумагам Гавриков, Варшулевич и вы давно мертвы, вопрос, так сказать, закрыт. Но я все‑таки настоял, чтобы вас признать невиновными в случившемся. У меня свой интерес, товарищ Москвин. В будущем при проведении подобных операций наши сотрудники должны знать, что тех, кто честно исполняет приказ, не сделают козлами отпущения. Одно из правил разведки – никогда не предавай агента!

Товарищ Москвин с трудом удержался, чтобы не хмыкнуть. Ну еще бы!

– Что касается лично вас… Пока вы работник среднего звена, руководитель небольшой группы в ЦК. Но скоро это будет сектор, а там… Кто знает? Этой фамилией вас одарили не зря. Кстати, уполномочен передать большой привет от гражданина Арто‑болевского. Мы с ним быстро поладили и теперь успешно сотрудничаем…

Глеб Иванович намеренно сделал паузу, но Леонид даже не шелохнулся. То, что Бокий очень серьезно подготовился к разговору, было ясно. Любитель мистики совсем не прочь обзавестись своим человеком возле секретаря ЦК товарища Кима. В общем, самая обычная вербовка. Теперь и седой археолог пригодился.

– А чтобы вы не подумали плохого, Александр Александрович просил вам напомнить: «Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит. На месте злачне, тамо всели мя, на воде покойне воспита мя…»

Леонид вздрогнул. В устах начальника Секретного отдела слова 22‑го Псалма – в прославление Бога за особенное хранение – звучали странно. Чувствовалось, что это – не его Бог.

На что хотел намекнуть Артоболевский? Дать знак, что жив, и напомнить, как они оба стояли у расстрельной стенки?

– За привет – спасибо, – наконец проговорил бывший чекист. – Значит, решили‑таки Агартху искать, товарищ Бокий?

Ответом был веселый взгляд.

– А вы, значит, Фома‑апостол, которому надо обязательно вложить персты в рану, дабы убедиться? Думаете, я верю в ведьм, колдунов и всяческих горных арвахов? Нет, не верю. Не верю, но знаю! А вы не допускаете мысли, что кроме нашей цивилизации на Земле существуют и другие, нечеловеческие? До сегодняшнего дня они просто не хотели с нами разговаривать. Люди, к сожалению, со стороны выглядят не слишком привлекательно. А теперь у нас появился шанс!..

Леонид постарался не дрогнуть лицом. Началось! Искусил‑таки мистик и теософ Мокиевский старого большевика. Другие цивилизации… Зачем так далеко искать? Планета Тускула и установка Пространственный Луч куда интереснее, чем вся эта восточная ерунда. «Что на Востоке, что на Западе хватает тайн и чудес. Но все они, уж поверьте мне, вполне земного и материального происхождения». Именно так, Александр Александрович!

Впрочем, не беда. Пусть Блюмочка по горам побегает, ему полезно будет, а то набрал лишнего веса чуть ли не в пуд.

– Между прочим, Агартхой интересуются не только в моем ведомстве, но и в вашем. Кто‑то из руководства снаряжает туда экспедицию, причем не по поручению ЦК, а свою личную, без утверждения на Политбюро. Не слыхали, товарищ Москвин?

– Не слыхал, – Леонид безмятежно улыбнулся. – Товарищ Бокий, единственная экспедиция, которой мне пришлось заниматься, это та, которая на Землю Санникова. Если начальство разрешит, с удовольствием вам расскажу.

– Земля Санникова, – задумчиво повторил начальник Секретного отдела. – Согласен, очень интересно, сам бы съездил.

Кивнул, помолчал немного.

Встал.

Леонид тоже поднялся со стула, решив, что пора и честь знать. Но Бокий не спешил. Подошел к зашторенному окну, отодвинул тяжелую ткань, зачем‑то постучал пальцами по стеклу.

– В ближайшее время, товарищ Москвин, намечаются крупные изменения, в том числе и в Госполитуправлении. Есть мнение, что для усиления и упорядочения нашей работы за рубежом следует создать отдельное Управление при НКВД и сосредоточить там наши лучшие силы. Возглавит его, вероятно, товарищ Дзержинский, создатель и бессменный руководитель советской разведки…

Пальцы вновь ударили по стеклу. Глеб Иванович обернулся. Легкая, еле заметная усмешка.

– Есть также мнение поручить товарищу Дзержинскому руководство Высшим Советом народного хозяйства, учитывая его опыт работы на транспорте. Естественно, такая нагрузка запредельна, поэтому Феликсу Эдмундовичу следует помочь. И мы, конечно, ему поможем!..

Он вновь подождал, давая возможность собеседнику осознать сказанное. Но Леонид уже понял. Скорпионы все‑таки вцепились друг в друга. Дзержинского в очередной раз хотят снять с поста председателя ГПУ.

4

А кого любила, ведь не скажет,

А что дальше будет, бог покажет… –

пропела Ольга Зотова и, спохватившись, поглядела на дверь: плотно ли закрыта. Еще соседей распугает, лови их потом по соседним дворам. Что значит свобода! Хорошо хоть петь тянет, а не с саблями плясать.

Сколько было их, таких отважных,

А теперь они в земле во влажной.

А какие были хлопцы званы,

Как огни, глаза у них сияли…

В то, что «товарищ военная» вернулась из длительной командировки по служебным делам, видавшие виды обитатели коммунальной квартиры не поверили. Кивали сочувственно, глаза пряча, а потом подарили роскошный персидский халат, почти новый. Отказа слушать не стали, заявив, что таково решение коллектива, выраженное на общем собрании и зафиксированное в протоколе. А когда Ольга, попав наконец‑то в свою комнату, закрывала за собой дверь, то услышало чье‑то негромкое: «Ее‑то, болезную, пораненную, – за что? Ироды большевистские!..»

Поняли, конечно, не слепые.

Как они на вороных скакали,

На скаку все шибко как стреляли,

Никому никто не станет нужен,

Обласкали – и ушли на службу…

Пока девушка была «в командировке», в квартире починили ванную и даже заменили краны на кухне. Зато лестничную площадку убирать перестали. Не подъезд, а свинюшник, и только. Бывший замкомэск покачала головой. Ох придется порядок наводить, ох кому‑то будет весело! Но с делами можно подождать до завтра. Свобода! Как хорошо, когда ты дома, на собственной кровати, и хлоркой почти не пахнет.

А казаки, баюны‑вояки,

В седлах скачут, злые забияки…

Зотова, улыбнувшись, взялась за недочитанное письмо. Изучала его не спеша, абзац за абзацем, потому как послание оказалось непростым – ни фамилий, ни имен, ни названий. Подписано «ваш доктор», адресовано «матушке‑печальнице», говорится же в тех абзацах исключительно про лечение, лекарства да лекарей. Старый подпольщик Дмитрий Ильич Ульянов хорошо знал, что такое «конспигация». Хоть и послано не по почте, а с верной оказией, но опаска все равно должна быть. «Матушка‑печальница» даже не сразу поняла, что «племянник Ваш» – не кто иной, как шкодливая Наташка. Только когда «Ваш доктор» лечение кварцевой лампой помянул, сообразила. Отрицал доктор его полезность, зато всячески восхвалял перемену климата, подействовавшую поистине благотворно.

Наташу удалось пристроить в Крыму, в одном из новых санаториев. Девочка скучала, просилась назад в Столицу «к матушке», зато была жива, здорова – и под наблюдением толковых врачей. Это было очень хорошо, но все остальное не шибко радовало.

Из Крыма Дмитрий Ильич поехал на Кавказ, надеясь встретиться с братом. Вождь как раз приехал в Тифлис, после чего собирался отправиться в Абхазию, дабы отдохнуть на тамошних пляжах. Но братья так и не увиделись. Дмитрию Ильичу передали, что Вождь очень‑очень занят.

Зато Предсовнаркома нашел время для встречи с Владимиром Ивановичем Бергом, то есть «с прежним лечащим врачом Вашего, матушка, племянника». И не только встретился, но и собирался посетить его «скудельницу» – новый гелиотерапевтический центр, построенный где‑то возле Сухуми. Там же возводилась лечебница для опытов профессора Иванова, которому уже доставили первых обезьян, купленных в зоопарках Европы. Про это Дмитрий Ильич писал открытым текстом. Не тайна – об опытах с приматами, естественно, без лишних подробностей, сообщали местные газеты. «Новый шаг в развитии учения великого материалиста Павлова!»

Было над чем задуматься, причем очень крепко. То, что Берг – не маньяк‑одиночка из американской фильмы, Ольга сообразила сразу, не знала она лишь о том, насколько серьезна поддержка у этого «целителя». Теперь поняла. Чему удивляться? Вождю тоже надо поправлять здоровье, а Берг наверняка наобещал с три короба, да еще с верхом.

Зачем Вождю бедные обезьянки профессора Иванова, бывший замкомэск старалась не задумываться. Как ни крути, выходило скверно.

Девушка отложила письмо, мельком прикинув, где будет удобнее его сжечь, и в который уже раз удивилась, отчего до сих пор на белом свете гуляет. Могли убить при аресте, могли срок за Блюмкина, поганца, навесить, в «домзаке» сгноить – или в психлечебнице запереть, на цепи посадив. Но все‑таки выпустили. Не иначе потому, что не принимают всерьез. Кто она, бывший замкомэск, для этих штукарей? Контуженная барышня при ремингтоне, буйная, но не слишком опасная.

Зотова усмехнулась. Так, значит? Ну поглядим.

Отгремели поутру набаты,

Улетели соколы из хаты,

Все воюют, шашками секутся

Да опять до дому не вернутся!..

5

Балалаечник крутанул инструмент в воздухе, ловко поймал, пристукнул по гулкому дереву – и вновь принялся щипать струны. Проделывая все это, он умудрился левой рукой поднести ко рту маленький стаканчик, осушить и поставить на столик. В ответ послышались недружные хлопки, артист ухмыльнулся и завел «Барыню».

– Вы бы раков взяли, гражданин. Дивные сегодня раки, из‑под Тулы возим. Глядите, какие клешни, страшно даже!

Леонид покосился на поднос в руках официанта. Раки и вправду смотрелись грозно. Ближайший, даром что вареный, так и тянул клешню, дабы ущипнуть несговорчивого посетителя. Остальные тоже были готовы вступить в драку.

– Нет, спасибо. Только пиво.

Официант, грустно вздохнув, поставил кружку на скатерть и сгинул. Товарищ Москвин сдул пену, отхлебнул, кивнул одобрительно.

Пиво «У грека» было не только холодным, но и вкусным, определенно не с государственного завода, а местной пивоварни. И вообще, пивная оказалась заведением весьма приличным. Скатерти на столах, чистый пол, балалаечник‑виртуоз на небольшой эстраде. На притон совсем не похоже, да и публика иная. Не то чтобы излишне приличная (пивная все‑таки), скорее разная. В одном углу – веселая компания «совбуров» успех обмывает, в другом работяги, похоже, из одной артели, то ли грузчики, то ли строители. Подозрительные личности также имелись. Один прятал под пиджаком «ствол», причем не слишком умело, другой, прикончив вторую кружку, принялся вертеть в руках нож‑финку с черной рукоятью, не иначе балалаечнику подражая. Но и эти вели себя тихо, не шумели.

За соседним столиком вольготно расположился шкет‑беспризорник, облаченный в невероятно старое пальто с обрезанными полами и рукавами. Огромная, не по размеру, кепка сползла на ухо, на ногах красовались дырявые галоши. Ликом шкет походил на арапа, то ли от грязи, то ли от «вечного» южного загара. Красавца и на порог пускать не хотели, но он, блеснув белыми зубами, предъявил полную ладонь мелочи, заявив во весь голос, что пришел картошки поесть, а пить, как известно, вредно.

Картошку, вареную, с льняным маслом, он получил – целую миску – и теперь уминал ее за обе щеки, даже не глядя по сторонам.

Леонид тоже заказал картошку, но жареную, с рыбой. Пообедать в этот хлопотливый день он так и не успел. Со службы пришлось уходить пораньше, брать извозчика‑«ваньку» и спешить в общежитие, дабы переодеться. В синей гимнастерке и с кобурой при поясе идти в пивную было слишком рискованно. Теперь же на товарище Москвине красовался старый поношенный костюм с заплатами на локтях, такие же туфли и застиранная почти до белизны косоворотка, когда‑то бывшая красной. Скромно, неприметно – и револьвер не очень заметен.

Пивную искать не пришлось, «ванька» сразу же сообразил, куда доставить седока. Леонид сошел за два квартала, неспешно прогулялся, осмотрел окрестности. Ничего приметного: одноэтажные дома с палисадниками, глухие дощатые заборы. В конце улицы два дома повыше, в три этажа. Еще дальше – шумный Тишинский рынок с его знаменитыми «блошиными» рядами, но до него надо идти еще минут десять. Шкет наверняка оттуда. Где еще можно столько мелочи срубить?

Бывший чекист не слишком волновался. Обычная операция, для такого же, как Фартовый, легкая прогулка. Хотели бы убить – уже убили, а против разговора он ничего не имел. По крайней мере, что‑то разъяснится.

Итак, он на месте, прошел час или даже больше. Долго еще ждать‑то?

Леонид достал нераспечатанную пачку «Марса», поискал глазами пепельницу. Обнаружив, достал зажигалку…

– Эй, дяденька! Дай ман подырить!..⁸

Веселый шкет был уже рядом, грязная лапка уверенно тянулась к папиросам. Товарищ Москвин хотел объяснить юному гражданину, что курить вредно, но взглянул на чужие пальцы, уже прикоснувшиеся к пачке…

Промолчал. Пачку отобрал, папиросу выдал. Шкет радостно улыбнулся, задвинул полученное за ухо.

– А «зайчика»⁹, гражданин хороший?

Леонид щелкнул зажигалкой. Шкет потянулся вперед, но рука с «зайчиком» резко ушла в сторону.

– С ногтями – прокол, маникюр видно. Не годится, барышня.

На чумазом лице – белозубая улыбка.

– Так это же для тебя, Лёнечка. Зачем тебе шмара с ногтями коцаными? Пиво поторопи и хиляй на выход, на вольном воздухе крик будет¹⁰.

Бывший старший уполномоченный усмехнулся в ответ. А он все ждал, когда застучат знакомые каблучки! Подумал, головой покачал.

– На воздух вольный? Невеликая радость – со звездою ходить¹¹.

«Шкет» стер с лица улыбку.

– Ну, не тальянку ломать. Ты, запасаю, китобой битый, козырный, а если шухер какой, я тебе цинкану¹². Все, бывай!

Так и не закурив, «шкет» с сожалением поглядел на недоеденную картошку и, приплясывая, направился к выходу. Руки в карманах, кепка набекрень. В дверях обернулся, ладонью растопыренной махнул, с честной компанией прощаясь.

Исчез.

Леонид встал, поправил пиджак и пожалел, что не попробовал тульских раков. А вдруг не доведется больше? Обидно!

* * *

«Шкет» топтался у крыльца. Увидев Леонида, молча кивнул в сторону близкого переулка. Товарищ Москвин спешить не стал, осмотрелся. Два фонаря по бокам, несколько поздних прохожих, а в переулке – тьма египетская.

Ладно, рискнем!..

Перешел улицу и только тогда сообразил, что «шкет» уже рядом, в левое ухо дышит. Когда только успел?

Белозубая улыбка, веселый взгляд.

– Запасаю, не менжуешь, красивый!¹³

Леонид остановился, вдохнул глубоко.

– По фене – не буду. Если честно – ненавижу, обезьянья речь.

– Воля ваша, Леонид Иванович, – глаза Смерть‑девицы блеснули. – Хотелось соответствовать. Пан тоже «музыку» не любит, морщится. Знаете, вы с ним очень похожи… Ну идемте, здесь близко.

Леонид мельком отметил «Ивановича». С этим отчеством он вышел из питерского домзака, готовясь стать Фартовым. В справке об освобождении написали и печатью прихлопнули: «Пантелеев Леонид Иванович». Потом сыскари подлинные документы раскопали, и началась великая путаница. И фамилия другая, пусть и похожая, и отчество, и год рождения. На суде, когда к исключительной мере приговаривали, для пущей ясности оба отчества записали, одно так, второе в скобках. Какое именно, Леонид даже помнил.

Теперь шли рядом. «Шкет» уже не приплясывал, ровно шагал. Вот и переулок, в нем чернота плещется.

Девушка поглядела вперед, дрогнула губами.

– Не спешите.

Остановилась, прямо в глаза поглядела.

– Леонид Иванович, у меня вопрос, важный очень. Вы… Вы действительно Фартовый?

Глава 3

Сайхот

1

– …Продолжаю, господин Кречетов… В крае, то есть теперь в республике Сайхот, предусматривается созыв сейма во главе с председателем, именуемым чулган‑даргой. Помянутый является лицом, объединяющим все хошуны, сиречь племенные и родовые территориальные единицы. Соответственно сейм представляет собой собрание руководителей вышеизложенных хошунов, именуемых нойонами. Он собирается ежегодно для обсуждения насущных проблем края, а также для избрания чулган‑дарги. При упомянутом организовано управление с двумя помощниками, переводчиком и штатом чиновников…

Мерный негромкий голос походил на рокот дальнего барабана. Хотелось вскочить в седло и мчать, закрыв глаза, в любую сторону света, хоть в Монголию к товарищу Сухэ‑Батору, хоть в Джунгарию к китайским милитаристам – только бы подальше, подальше…

Иван Кузьмич Кречетов подошел к открытому окну, полюбовался белыми вершинами, заступившими горизонт, вдохнул прохладный утренний воздух… И вправду, бежать бы, не оглядываясь, от всех этих бумажек. Нельзя, нельзя!.. Хоть и не война, а все равно, самое настоящее дезертирство выйдет.

Дезертиров бывший унтер‑офицер Кречетов возненавидел еще в революционном 1917‑м. Не воспринимал кавалер двух «егориев» подобную форму борьбы за народное дело. Если по безлюдью и брал «вышеизложенных» в отряд, то с немалым скрипом. На командные должности не ставил никогда.

– Внешняя атрибутика власти чулган‑дарги согласно имеющимся инструкциям выражается в четырехугольной медной с позолотой печати с надписью на русском и монгольском языках: «Управляющий девятью хошунами Сайхота чулган‑дарга». К ней прилагается шарик темно‑коричневого цвета… В связи с последними событиями можно заменить монгольский язык на местное наречие, однако же во всем прочем я бы не стал нарушать традицию.

Голос‑барабан загустел. Его бывшее высокородие статский советник Вильгельм Карлович Рингель традиции чтил свято, за что и был дважды ставлен к стенке. В последний раз – в 1919‑м, когда «заячьи шапки» партизанского генерала Щетинкина, прорвавшись по инскому тракту в Сайхот, разнесли в кровавую капель отряд колчаковского есаула Бологова. Вильгельм Карлович, оружия в руки отроду не бравший, умудрился попасть в плен со всеми вытекающими последствиями. «Заячьи шапки», будучи злы, как черти, после неудачных боев на севере, не собирались церемониться с врагами, что в военной форме, что в вицмундире. Советник верховного комиссар Сайхотского края так и просился для показательного расстрела: очки золотые, голова бритая, усы тараканьи, вид надменный. Да еще в придачу «помянутый» вицмундир с орденами и прочими старорежимными висюльками.

От стенки Вильгельма Карловича отдирал лично Кречетов, сумевший объяснить суровым «шапкам», что и статские советники полезны для пролетарской диктатуры бывают. Особенно в тех случаях, когда на тысячу верст вокруг нет ни пролетариата, ни диктатуры, зато полно гаминов‑китайцев, монголов, недобитых колчаковцев и просто разбойного люда. Русских же, считая с остзейским немцем Рингелем, кучка невеликая. А Россия далеко, за Усинским перевалом, за таежным морем.

– …Однако самостоятельность сейма и чулган‑дарги должна быть ограничена. Оная ограниченность проистекает из самой природы протектората. Избрание чулган‑дарги обязано сопровождаться утверждением результатов выборов в соответствующем ведомстве Российского государства. Прежде это было Министерство внутренних дел в Санкт‑Петербурге, а с 1919 года – в Омске, теперь же, насколько я понимаю, сие стало компетенцией Народного комиссариата внутренних дел.

– Гражданин Рингель, – как можно мягче перебил разошедшегося советника Кречетов. – Мы же новое государство строим, можно сказать, народное, страну трудящихся сайхотов и примкнувших к ним товарищей‑русских. А вы нам колчаковский проект предлагаете…

– Милостивый государь!..

Тараканьи усы дрогнули, грозным огнем сверкнули спрятанные за толстыми стеклами светлые тевтонские глаза.

– Я был направлен в Сайхот двадцать лет назад для защиты интересов России, чем в меру своих скромных сил и занимаюсь до сегодняшнего дня. Нашей с вами Родины, господин Кречетов, пусть она сейчас стала именоваться какой‑то, прости господи, «Эсэсэсэрью»! А интерес России состоит в том, чтобы крепкой ногой стать в здешнем крае, отнюдь не допуская сюда ни китайцев, ни монголов, ни японцев. Сие возможно только при наличии доброго согласия с вождями инородцев, чьи интересы мы просто обязаны учитывать. Впрочем, если ваша «Эсэсэсэрь» пришлет сюда казачью дивизию с горной артиллерией, я согласен выслушать ваши доводы.

Иван Кузьмич вновь подошел к окну, поглядел на недоступные горы, представил, как здорово сейчас пройтись по тайге, хотя бы рядом с его Атамановкой… Дивизию сюда не пришлют – и полк не пришлют. Стоял в Сайхоте конный отряд Кости Рокоссовского в неполных двести сабель, так и тот отозвали. Воюй, как можешь, георгиевский кавалер Кречетов! Хочешь, сопливых мальчишек в бой веди, хочешь, сайхотам, отроду в армии не служившим, раздавай трофейные «арисаки». Мало «арисак», три сотни всего? А это уже ваши трудности, товарищ командующий, вы же сами предложили независимую республику утвердить…

Товарищ Кречетов коснулся лбом оконной рамы, прикрыл веки, чтобы горы не смущали.

Эх!..

Что вы головы повесили, соколики?

Что‑то ход теперь ваш стал уж не быстрехонек?

Аль почуяли вы сразу мое горюшко?

Аль хотите разделить со мною долюшку? –

не пропел – продышал, еле губами шевельнув. Но гражданин Рингель почуял.

– Я бы тоже мог что‑нибудь исполнить, – донеслось из‑за спины. – Хотя бы арию Каварадосси, которую сей герой перед расстрелом петь изволит. Господин Кречетов, положение очень серьезное. Вы все по тайге за хунгузами гоняетесь, ровно шериф из Северо‑Американских Штатов за ирокезами. Дело, конечно, увлекательное…

Иван Кузьмич неспешно обернулся, поймав острый блеск стеклышек‑очков. Хунгузов в этих местах отродясь не было. Гражданин Рингель, начинавший свою служебную карьеру в Харбине, изволил вспомнить молодость.

– А между тем руководство вашей «Эсэсэсэрьи» явно склоняется к передаче Сайхота правительству Внешней Монголии, потому как при власти там, видите ли, стоят боль‑ше‑ви‑ки. Монголы‑большевики, помилуй Бог! Посему, если мы в ближайшее время не примем Основной Закон, равно как принципы взаимоотношений с метрополией, не утвердим их согласно всем инструкциям и правилам в Столице, Россия рискует потерять эту землю. Может, это и в интересах Мировой революции, но отнюдь не в моих. И мне отчего‑то кажется, что не в ваших тоже!..

* * *

Сайхот хотел отдать монголам товарищ Шумяцкий, вождь большевиков Сибири. У него был свой интерес – поближе сойтись с новым руководством Урги, которое регулярно клялось в своей горячей любви к «улан‑орос», требуя за это не только золото и оружие, но и соседние территории. Дело не ограничивалось словами, монгольские конные сотни то и дело нарушали границу на юге и западе. Монголы – невеликие бойцы, но несколько тысяч приличного войска у них найдется. Для Сайхота, уже много веков не имевшего своей армии, более чем хватит.

Шумяцкий настаивал, убеждая Столицу, что укрепление братской Монголии наверняка послужит делу подъема революции в странах Азии. Примеры уже были. Турецкий диктатор Кемаль, топивший своих коммунистов в кожаных мешках, тем не менее получил в подарок Карс, как залог верности общему делу борьбы с мировым империализмом. Но про Карс, отвоеванный когда‑то русской кровью, хотя бы написано в учебниках. А много ли знают о Сайхоте? Не на каждой даже карте сыщешь, не в каждом гимназическом пособии найдешь.

Родители Ивана Кузьмича в гимназиях не учились, не по чину было. Обычные воронежские землепашцы, позавчера – помещичьи, вчера – временнообязанные, а ныне хоть вольные, но малоземельные, курицу некуда выгнать. И надеяться не на что. Был к ним, простым крестьянам, добр Царь‑Освободитель, только убили его помещики, поляки да скубенты за то, что свободу людям дал. Велик мир Божий, но податься некуда, разве что в антихристову страну Америку, где улицы золотом мостят, или в православное Беловодье в земле восточной, дальней.

Про Беловодье говорили разное. В книжках, что господами в городах напечатаны, сказывалось, что такой земли нет и не было никогда. Но книги правильные, потаенные иное гласили. Есть Беловодье! На полдень от земли Сибирский, на север от земли Монгольской, в котловине между горами, что вечным снегом покрыты. Ведет в эту страну одна лишь дорога, такая узкая, что и коня не повернуть. А зовется та дорога Усинский тракт…

На Усинском тракте Иван Кузьмич и родился, то ли еще в России, то ли уже в Беловодье, на землях, управляемых китайским губернатором‑дуцзюнем. Кречетовы были не первые и даже не тысячные на этом долгом пути. Сайхот русские начали заселять еще при Петре Великом, сперва раскольники‑староверы, после – крестьянская голытьба. Земли было много, и китайские власти не слишком возражали. Потом в Сайхот начали заглядывать сибирские купцы и промышленники, а следом за ними и деловые люди из русских губерний. Неподалеку от древнего дацана Хим‑Белдыр, где обитал Пандито‑Хамбо‑Лама, духовный глава местных буддистов, начал расти русский город Беловодск.

В последние годы XIX века далеким краем заинтересовался державный Петербург. При дуцзюне появился русский консул, через горы потянулись телеграфные провода, Беловодск же после рождения наследника престола торжественно переименовали в Цесаревич.

Китайские власти не обращали внимания на суету северных варваров, сайхоты же, особенно из числа немногочисленной знати, начали поглядывать на русских с немалым интересом. Российский Орел был им более по душе, чем жестокий ханьский Дракон.

А в 1911‑м от Рождества Христова, по‑здешнему – в год Белого Кабана, в Сайхот из далекой китайской земли пришла Синхайская Революция.

Ветры перемен почти не касались станицы Атамановки (по‑сайхотски – Суг‑Бажы), где поселилась Кречетовы. Земли и леса было вдоволь, переселенцы жили дружно, ненавистное «начальство» осталось далеко за горами. Поистине Беловодье! Оружие никогда не прятали, но не видели в том беды, даже стали поговаривать о вступлении всей станицей в казачье войско. Сперва в Сибирское, куда уже посылали гонцов, а после, глядишь, и в свое, Сайхотское.

Но ветры были настойчивы, добираясь до самых глухих углов. В 1914‑м грянула Германская война. Сперва забрали двух старших братьев, в начале 1916‑го настал черед Ивана. Так Кречетов‑младший впервые попал в Россию.

Из всех троих домой вернулся он один, старшие пропали без вести во время великого отступления 1915‑го. Унтер‑офицер Иван Кречетов приехал в Атамановку в марте 1918‑го, поклонился отцовой могиле на станичном погосте, а затем собрал сход таких же, как он, фронтовиков.

Через месяц на чрезвычайном съезде Русской общины Сайхота, созванном в Цесаревиче, была провозглашена советская власть.

* * *

– Оно, пожалуй, еще хуже выходит, гражданин Рингель. И не в бумагах сила…

Иван Кузьмич кивнул на заваленный папками стол.

– Это при Николае Кровавом выше МВД власти не было. Сейчас такие дела Центральный Комитет решает, а наркомат лишь печать прикладывает. Сколько мы им обращений и прошений за эти два года послали? А воз и ныне там. Не признавали Сайхотскую Аратскую Республику и признавать не хотят. Понять их, конечно, можно. В масштабе всепланетной революции наш Сайхот уж больно неприметен, вроде как гриб среди леса. Опять же товарищ Шумяцкий умную политику ведет, шелковыми халатами цекистов одаривает. Может, и нам чего послать? Верблюда, скажем, или даже двух?

Бывший статский советник, вздернув редкие брови, кисло усмехнулся – оценил. Захлопнул папку, отложил в сторону.

– Еще лучше, господин Кречетов, отправить им осла… А я еще жаловался на некомпетентность правительства Его Императорского Величества! Сайхот – уникальная стратегическая позиция в самом сердце Азии. Только слепой от рождения и российский бюрократ не могут этого увидеть. Сейчас к сим господам прибавился третий – комиссар… Не целесообразнее ли вам, милостивый государь, самому поехать в Столицу? Ослов там, поверьте мне, и так хватает.

– Это верно. И верблюдов – тоже, – согласился Иван Кузьмич. – Может, и придется. При монголах все равно нам не жить. Помните, как в 1919‑м русских резать начали? И кто? Его светлость князь Максаржав, который сейчас «товарищ» и первый боец Мировой революции. Ох, не достал я его тогда, хунгуза недобитого…

В 1919‑м и вправду было плохо, хуже не придумать. Юг заняли китайцы‑гамины, Цесаревич, к тому времени вновь ставший Беловодском, захватил колчаковский есаул Бологов, а на севере зверствовали монголы. Пытаясь выжить, русские станицы и села создали Оборону – военный союз, в который вошли и «красные», и «белые». Бывший унтер Кречетов был избран командующим сперва в родной Атамановке, а следом и во всей округе. Именно ему довелось прогнать обнаглевшего князя Максаржава, которого уже успели окрестить Мамай‑жабой. С Бологовым пришлось повозиться, но тут пришла подмога – через Усинский перевал прорвались «заячьи шапки» товарища Щетинкина.

В начале 1921‑го русские и сайхоты на совместном съезде‑хурале провозгласили независимую Сайхотскую Аратскую Республику.

– Вот как мы сделаем, – рассудил Кречетов. – Вы, Вильгельм Карлович, бумаги оформите по‑быстрому, только, пожалуйста, без шариков и печатей с позолотою. Все‑таки народную республику строим, соответствовать надо. А я с местными товарищами поговорю, прикину, кого в Столицу лучше взять. Они же, чудики, обращение во ВЦИК в стихах написали. Жаль, переводчика толкового нет, чтобы на русский переложил.

Ответом вновь была кислая усмешка.

– Вы, батенька, с местными, извиняюсь, «товарищами» осторожней будьте. Надеюсь, помните, что они хотели в Конституции, в раздел «права и обязанности граждан» записать? Китайцев всех из Сайхота изгнать, корейцев же не изгонять, зато перерезать, невзирая на пол и возраст. Гражданская лирика здесь весьма специфична.

Спорить не приходилось. Иван Кузьмич присел к столу, без особой нужды придвинул к себе ближайшую папку, приударил ею о зеленое сукно столешницы.

– А все одно – не сдадимся. Когда Бакич‑генерал к самой Атамановке подступил, еще хуже было. Ничего, сдюжили.

Гражданин Рингель, служивший при Бакиче советником, взглянул без лишней симпатии, хотел возразить. Не успел, стук в дверь помешал.

– Разрешите, товарищ командир?

– А не разрешаю, – откликнулся товарищ Кречетов, даже не оглянувшись.

В дверях – лопоухое недоразумение лет четырнадцати в огромных старых галифе и такой же, не по росту, гимнастерке, из которой торчит худая гусиная шея. На ремне пылает кавалерийская бляха, сбоку – фляжка в чехле, из‑под краснозвездной фуражки светлые волосы выбиваются.

Аника‑воин, и только.

– Так я же по делу! – В ярких голубых глазах – обида.

Иван Кузьмич не шелохнулся:

– Сгинь, Кибалка! Не до тебя.

Аника‑воин не послушал, в комнату шагнул.

– Не Кибалка, а красноармеец Кибалкин. Это, во‑первых. А во‑вторых, дядя, сам же учил, что донесения выслушивать нужно. Вдруг белые уже в городе?

Товарищ Кречетов и гражданин Рингель переглянулись. Бывший статский советник ухмыльнулся не без яду:

– Многообещающе звучит, молодой человек. Вашими бы устами!..

Иван Кузьмич бросил укоризненный взгляд на разошедшегося «спеца», тяжело шагнул к порогу.

– Ты, Кибалка, так не шути и гражданина Рингеля не смущай. Вечно у тебя белые в городе. Я ведь, Вильгельм Карлович, этого орла чего из Атамановки вызвал? Он, паршивец, вздумал систему оповещения проверить. Четыре станицы переполошил, в ружье поставил!..

Орел, он же паршивец, и ухом не повел.

– Только две, дядя, остальные даже не проснулись. Вот тебе и боевая готовность… Белых в городе нет, однако чужак через все посты прошел, и через внешние, и через те, что возле площади. И не предупредил никто! Теперь у входа стоит, тебя спрашивает.

Товарищ Кречетов подошел к подоконнику, раскрыл пошире раму, выглянул.

Повернулся резко.

– Через все посты, говоришь? И как такое случиться могло? Ваши соображения, красноармеец Кибалкин?

Аника‑воин подобрался, вздернул острый подбородок.

– Вы, товарищ командир, местных в караул ставите. А у них в башке не пойми что, то ли устав, то ли ихний будда. Вот и проворонили.

– В корень смотрите, юноша, – Вильгельм Карлович кивнул одобрительно. – Говорил я вам, господин Кречетов! С сайхотами ухо востро держать надо. Стихи‑то они, конечно, писать горазды…

Иван Кузьмич на провокацию не поддался, лишь светлые брови к переносице свел. Бороду огладил, повел крепкими плечами.

– А ну‑ка пойдем, племяш! Значит, меня требует? Ну‑ну, поглядим…

* * *

Племянник, сын старшей сестры, товарищу Кречетову достался в качестве жернова на шею. Сестрин муж на Германской сгинул, вот и пришлось тезку, Ваню Кибалкина, на воспитание брать и разуму учить. А как воспитаешь, когда что ни день – война, если не поход, то перестрелка? Вот и вырос Аника‑воин, такой, что оторви и выбрось. Матери – горе, всем прочим – забота великая. Правда, с некоторых пор Иван Кузьмич понял, что жернов хоть и тяжел, но полезен, хотя бы иногда. Год Кибалка честно прослужил адъютантом, а потом серьезно занялся связью. Между станицами – ни телефона, ни телеграфа, одна тайга. Как народ по тревоге поднять, чтобы быстро и не слишком заметно?

Кое‑что придумал сам товарищ Кречетов, кое‑что друзья‑фронтовики подсказали. Кибалка же, собрав мальчишек, создал команду связных. Взрослый мужик на коне слишком приметен, да коню не везде сподручно, особенно через тайгу напрямки. Кибалкина команда старалась не зря. Именно она подняла соседние станицы, когда пришел Бакич. Под Атамановкой генерала встретили главные силы Обороны Сайхота.

После боя Иван Кузьмич выдержал еще один, с собственной сестрой, чуть не сошедшей с ума от страха за «робёнка». А потом и с самим Кибалкой, требовавшим зачисления всей его босоногой команды в Красную Армию.

Товарищ Кречетов понимал, что это – только начало. Даже не понимал, сердцем чуял.

2

В книге «Далекий Сайхот», изданной в Петербурге перед самой войной, автор, известный репортер Янчевецкий, обратил внимание господ читателей на одну из достопримечательностей города Цесаревича – самую большую в мире центральную площадь. Высказав должный восторг, автор уже вполне по‑деловому предположил, что недалек тот день, когда на эту площадь будут садиться российские аэропланы.

С аэропланами Янчевецкий угадал, а вот насчет прочего слегка слукавил. Гигантский пустырь в центре города никто не планировал и площадью не считал. Это было незастроенное пространство между русским поселением и сайхотским Хим‑Белдыром с его знаменитым дацаном. Оба города стояли друг против друга, дистанция, их разделяющая, сокращалась, но без излишней спешки. В последние годы из‑за войны строиться перестали, и площадь по‑прежнему расстилалась от горизонта до горизонта. Для предупреждения пожаров – очень удачно, для обороны же не слишком хорошо. Есаул Бологов, загнанный повстанческой конницей в Хим‑Белдыр, ощутил на своей собственной шкуре.

Этим утром простор огромного пустыря скрашивал конный разъезд в мохнатых шапках с луками при седлах. Вид у сайхотских вояк был слегка растерянный. Ближе стояло двое русских ополченцев при «арисаках». Увидев появившегося на крыльце Кречетова, старшой шагнул вперед, привычным движением подбросив ладонь к белой, застиранной фуражке.

– Товарищ командир, докладываю. Гражданин сопровожден, оружие изъято. Сопротивления не оказывал. Вот!..

«Вот» – мосинский кавалерийский карабин лег на ступени крыльца.

Виновник всей этой суеты стоял тут же – высокий, плечистый, в новой красноармейской форме, увенчанной «богатыркой» с синей звездой на лбу. На ярко‑красном, словно после сильного ожога, лице странно смотрелись светлые, почти белые глаза.

Вещевой мешок‑«сидор» у ног, нашивки на рукаве, желтый пояс, щегольские сапоги. Будто с парада пришел, только кожа сапожная слегка запылилась.

– Здравия желаю, товарищ Кречетов!

Иван Кузьмич недоуменно моргнул, затем еще раз…

– Товарищ Волков? Да откуда ты?! Вот дела… Товарищи, тревога отменяется, свой это человек, проверенный. А на постах не спите, вечером лично погляжу.

Сбежал с крыльца, схватил гостя за широкие плечи.

– Ну удивил, комполка!.. Откуда только взялся?

Обнялись, ладонями по спинам похлопали. Остальные глядели уважительно и с легкой опаской. О товарище Волкове, командире легендарного 305‑го полка, была наслышана вся Сибирь. Воевал он под старой партийной кличкой Венцлав, но фамилию его тоже помнили. Всеслав Игоревич Волков жил в Сибири еще до 1917‑го, как говорили злые языки, выйдя на поселение после многолетней каторги. Другие, не столь предвзятые, рассказывали не о каторге, а о молодом офицере, отказавшемся в 1905‑м расстреливать восставшую Читу и вышедшем из‑за этого в отставку. О комполка Венцлаве можно было услышать всякое: и хорошее, и плохое, и вовсе страшное. Все сходились в одном: там, где товарищ Волков, врагу придется туго.

Про Венцлава и его Бессмертных Красных Героев Иван Кузьмич впервые узнал еще в далеком 1918‑м. А два года назад довелось и знакомство свести при обстоятельствах необычных, можно сказать, чрезвычайных.

– Посты у тебя, Иван Кузьмич, и вправду дырявые, – комполка Волков поднял с земли «сидор», закинул за плечо. – Подтяни народ, а то не ровен час… Откуда я взялся, доложить могу, не тайна. На аэроплане к тебе летел, но за десять верст от города сел на вынужденную. Подмоги ждать не стал, пешком пошел. Ну, принимай гостя!

Товарищ Кречетов кивнул в сторону крыльца, прикинув, что разбираться придется не только с постами, но и с разведкой. Аэроплан сел в десяти верстах от города, а ему не доложили.

Не годится!

3

Поговорили в бывшем кабинете красноярского купца Юдина, виноторговца и золотопромышленника, которому в недавние годы принадлежало и само это здание, и еще очень многое в городе. Юдин, известный меценат, подарил русской общине Сайхота богатую библиотеку и обещал основать сельскохозяйственный институт. Библиотеке повезло – чудом уцелела после городских пожаров в 1919‑м, когда добивали Бологова, а вот недостроенное здание института попало под огонь партизанских пушек. Вероятно, поэтому вид у длиннобородого мецената на портрете был суровый и обиженный.

От завтрака гость отказался, пили желтый китайский чай. Товарищ Кречетов положил на стол красный кисет с махоркой‑самосадом, Волков, усмехнувшись тонкими бесцветными губами, достал пачку американских папирос «Вирджиния». Иван Кузьмич лишь головой покачал. Откуда?

– Телеграмму про авиаперелет получили? – поинтересовался гость, щелкнул зажигалкой.

Товарищ Кречетов наивно моргнул:

– Про то, что ты летишь? Ни сном ни духом, Всеслав Игоревич. Рейс из Красноярска раз в две недели, сам, наверное, знаешь.

Комполка понимающе кивнул, отставил пиалу и расстегнул нагрудный карман. На стол легла сложенная вчетверо бумага.

– Мои полномочия. Читай, товарищ конспиратор!

Иван Кузьмич развернул твердый пергаментный лист. По верху страницы‑бланка – четкие ровные буквы, словно солдаты на царском параде. «Всероссийская Коммунистическая партия (большевиков). Центральный Комитет». Исходящий номер, несколько строчек текста. Печати…

– Понял, – уже без улыбки сообщил Кречетов, возвращая удостоверение. – Шифротелеграмму о перелете получили вчера. Рейс ожидается сегодня ближе к вечеру. Из‑за этого я караулы выставил, чтобы без неожиданностей обошлось…

Взгляд скользнул по папиросной пачке. Волков заметил, пододвинул американское диво ближе к хозяину, зажигалку положил рядом.

– Угощайся!

Иван Кузьмич взял папиросу, хотел по привычке сложить ее гармошкой, но пожалел. Закурил, вдохнул незнакомый душистый дым, подумал немного.

– Резкая, однако. И крепкая, китайские и японские слабее будут… Я потому вчера вечером за документы сел и гражданина Рингеля мобилизовал, чтобы пакет с аэропланом передать.

Гость еле заметно дрогнул губами.

– Документы? Все надеешься, что Сайхот в Столице признают? Наши сейчас ведут переговоры с правительством Сунь Ятсена в Кантоне. Он, конечно, революционер, но отдавать китайскую территорию едва ли захочет.

Кречетов кивнул.

– Слыхал, как не слыхать? И про Шумяцкого с его монголами, и про то, что денег на Сайхот в бюджете нет и что войск в Сибири мало. Но должны же они понимать?

Вирджинский табак внезапно стал горчить. Иван Кузьмич отложил папиросу, подался вперед:

– Нельзя Сайхот отдавать, неправильно будет! Даже если земля эта не нужна, если об интересах Союза Республик совсем забыть. Здесь же нас, русских, тысяч сорок, а то и больше. Не выживем при монголах, а китайцы защитить не смогут, у них самих война…

Не договорил, схватил папиросу, резко затянулся.

– Не горячись!

Бесцветные глаза Волкова посуровели, на красном лице обозначились резкие скулы.

– Влезли в большую политику – терпите! Сайхот – ключ к Тибету, дорога в Непал и Британскую Индию. Думаешь, чего беляки за этот край так цеплялись? Войска СССР сейчас сюда ввести не может, ни дивизию, ни даже роту. Китайцы в ответ могут запросто забрать себе КВЖД. А мы еще с Британией переговоры ведем на предмет дипломатического признания. Что такое «Большая игра», слыхал? Англичане еще полвека назад на эти земли глаз положили, если бы не война в Афганистане, давно были бы здесь.

Ивану Кузьмичу внезапно почудилось, что он в окружении. Со всех сторон враги, при пулеметах, при артиллерии, у его ребят одни «берданы» и охотничьи дробовики. Хоть песни пой, хоть митинг проводи, хоть письмо в Коминтерн пиши, все одно крышка. Сейчас начнут обстрел, закидают осколочными…

– Вижу, осознал, – голос Волкова был холоден и тверд. – Потому и не спешили в Столице, ждали. Вождь был болен, без него никто не хотел такие вопросы решать. Ваша монетка вроде как на ребре стояла. Влево упадет – орел, вправо – решка.

Немного подождал, улыбнулся.

– Кто‑то у нас сегодня везучий.

Иван Кузьмич взглянул недоуменно. Гость вновь полез в нагрудный карман, достал еще один листок.

– Выписка из решения Политбюро. В руки не дам. На стол положу, а ты прочитаешь.

Малая бумажка, не на бланке даже. И печать всего одна. Вверху – «слушали», чуть ниже, как и положено, «постановили»… Кречетов не без опаски взглянул…

– Мене, мене, текел, упарсин, – негромко, словно самому себе, – сказал Волков. – Взвесили царствие твое, князь Сайхотский…

Иван Кузьмич не услышал, строчки разбирал. Вчитался, пальцем по той, где «постановили», провел, выдохнул резко. А потом и брякнул первое, что в голову прикатило:

– А они там, того, не передумают?

Потом, спохватившись, на гостя исподтишка взглянул и еще более удивился. Комполка смеялся – беззвучно, почти не разжимая губ. Вспомнилась чья‑то байка о том, что товарищ Волков единственный раз в жизни улыбнулся – когда о свержении Николая Кровавого узнал.

– Не передумают, не бойся! – отсмеявшись, махнул широкой ладонью гость. – С аэропланом прибудет курьер, официальный документ привезет. Я выписку захватил, чтобы тебя заранее порадовать.

Товарищ Кречетов помотал головой, чувства утрясая, провел пальцами по вспотевшему лбу, затем наконец‑то улыбнулся:

– Прямо гора с плеч! Признали‑таки, решились!.. Это ж какую ты радость всем привез, товарищ Волков! Да что там говорить, эх!..

Не горюйте, не печальтесь – всё поправится,

Прокатите побыстрее – всё забудется!

Разлюбила – ну так что ж,

Стал ей, видно, не хорош.

Буду вас любить, касатики мои!.. –

на этот раз не выдержал, в голос завел. Комполка вновь засмеялся, подхватил:

Ну, быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску!

Мы найдем себе другую – раскрасавицу‑жену!

В дверь уже заглядывала чья‑то встревоженная физиономия. Кречетов дернул рукой, отсылая бдительного товарища подальше, сжал пальцы в кулак, по сукну столешницы пристукнул.

– А вот так им всем!.. Хрен печеный вам, товарищи монголы, вместо Сайхота. И товарищу Шумяцкому – тоже хрен с прибором! И Сунь Ятсену…

– Погоди ты! – поморщился Волков. – Пошумели, и хватит. О том, что знаешь, пока молчи, не трезвонь раньше времени.

Отхлебнул остывший чай, поставил пустую пиалу на край стола.

– О другом подумай. Признали твою Сайхотскую Аратскую, а почему?

Иван Кузьмич честно попытался, но без особого результата. Не думалось совершенно. Даже настоящей радости пока не было, только страшная глухая опустошенность – и непонятная дальняя тревога где‑то у самого горизонта. Почему‑то вспомнилось, как они с товарищем Волковым впервые встретились. Очень похоже на сегодняшнее утро, только вокруг расстилалась желтая степь Северной Халхи, у подножия поросшего сухой мертвой травой холма змеилась маленькая речушка, которой даже нет на карте, а в небе неслышно парили две большие черные птицы.

– Товарищ Кречетов, здесь кто‑то чужой, не наш!..

Всеслав Игоревич тогда тоже явился при полном параде, только на «богатырке» синела не звезда, а буддийская «лунгта». И карабина не было, лишь маузер в деревянной кобуре.

Про аэроплан в тот день речь не шла. Товарищ Волков, предъявив удостоверение, небрежно пояснил, что решил лично произвести рекогносцировку местности. Что ж, самое обычное дело – командир красного полка, сам‑один, без коня, даже без мотоциклетки, посреди монгольских просторов. Тогда Кречетову было не до загадок, но после пришлось поломать голову.

А еще Иван Кузьмич понял, что разведка не виновата. Никакой аэроплан возле Беловодска этим утром на вынужденную не садился. Ни в десяти верстах, ни даже в сотне.

– Мне сейчас, Всеслав Игоревич, о другом думать надо, – наконец рассудил он. – За признание, конечно, земной всем поклон. И тебе поклон за весть радостную. Только это, как понимаешь, не конец, а всего лишь начало. Теперь можно и как ее… Конституцию принимать, и комитеты трудящихся аратов организовывать…

Не договорил, с товарищем Волковым взглядом встретился.

– Долг платежом красен, Иван Кузьмич! Мене, мене, текел, упарсин… Вам в Сайхоте повезло больше, чем царству Валтасара, но взвешивали вас не боги, а люди.

Широкая ладонь легла на стол, словно печать поставила.

– Руководство СССР пошло на риск обострения отношений с соседями, чтобы иметь верного союзника в центре Азии. Сейчас мы устанавливаем дипломатические отношения с Западом и Востоком, а значит, ряд, скажем так, акций проводить своими силами не можем. Поэтому Совнарком и Центральный Комитет будут просить… – По красному лицу промелькнула снисходительная усмешка. – Да, именно просить наших сайхотских товарищей об оказании помощи по решению ряда вопросов.

Привычные казенные слова прозвучали недобро, даже зловеще. Но Кречетов уже пришел в себя и пугаться не стал, равно как и особо удивляться. Это только на первый взгляд Союз Социалистических Республик, держава «от тайги до британских морей», в помощи их маленькой страны нуждаться не может. «Сайхот – уникальная стратегическая позиция в самом сердце Азии». Его бывшее высокородие Вильгельм Карлович знал, что говорил.

– Перейдем к делу. Прошу подумать и ответить. Какой вы, товарищ Кречетов, занимаете официальный пост в Сайхотской Республике?

Иван Кузьмич улыбнулся. А не в ГПУ ли ты служишь, комполка Волков? Уж больно «манер» подходящий. Еще бы в зубы двинул – для верности.

– Депутат Малого Хурала. Вроде как член ВЦИК, если с Россией сравнить…

Отвечал, думая совсем о другом. Это очень хорошо, что товарищ Волков взял подобный тон, на казенное «вы» перепрыгнув. Когда давят и права качают, сразу полная мобилизация настает. Никаких тебе буржуйских сантиментов, сплошная готовность к бою.

– …А еще заместитель председателя Русской общины по военным делам. Нашу Оборону вроде как распустили по случаю окончания войны, но кадры остались. И оружие есть. Так что, считай, командующий местной Красной Армией.

Иван Кузьмич вспомнил паршивца Кибалку, вздумавшего станицы по тревоге поднимать, и обругал себя за лень и нерасторопность. Самому надо этим заниматься, а не мальчишкам на откуп отдавать. Зарылся он тут в бумагах, ровно хряк в отрубях!

Ничего, наверстаем.

– Не обижайся, товарищ Кречетов, по делу спрашиваю.

Волков попытался улыбнуться, но не слишком удачно. Лишь зубы крепкие показал, фамилии собственной соответствуя.

– Значит, нужные бумаги оформить можешь? Чтобы со всеми печатями, с визой вашего главного попа… Как его кличут? Хамбо‑Лама, кажется?

– Он самый и есть, – степенно кивнул Иван Кузьмич, окончательно приходя в доброе расположение духа. – Его Святейшество Пандито‑Хамбо‑Лама. Умный старичок и не вредный. С пониманием, можно сказать.

Он вдруг понял, что не зря потратил эти годы. Поначалу в независимый Сайхот мало кто верил. Местных товарищей вполне устраивал российский протекторат и даже возвращение под перепончатые крылья китайского Дракона (при условии, что грабить будут меньше и позволят перебить всех корейцев). А русской общине очень хотелось выжить. Но большевистской Столице и колчаковскому Омску было не до земель за Усинским перевалом. Единственно, в чем были единодушны и белые, и красные, так это в категорическом нежелании ссориться с Китаем. Все советы сводились к одному: «Сидите тихо!»

А если режут?

И вот – Сайхотская Республика. Раскачали местных, уговорили хитрого и осторожного Хамбо‑Ламу, отбили монголов, заставили уйти китайцев‑гаминов…

Иван Кузьмич поспешил себя одернуть и устыдить. Если и есть его заслуга, то не столь великая. Дело вершили вместе, и зря товарищ Волков «князем» дразнится.

Князь Сайхотский, член РКП(б) с июля 1917 года товарищ Кречетов поглядел прямо в глаза своему странному гостю.

– Так чего от нас требуется, Всеслав Игоревич? Ты уж прямо скажи, а мы думать будем.

* * *

Как Иван Кузьмич и предполагал, паршивец Кибалка топтался у крыльца да на окна поглядывал, не иначе томясь в ожидании новостей. Кречетов усмехнулся в густые усы. Новостей тебе, герой? Сейчас будут!

– Красноармеец Кибалкин!..

Спешить не стал. Сперва стойку «смирно» отработал, затем велел ремень подтянуть, а заодно и намекнул, что стричься самое время. Обычно племянник начинал обижаться да губы надувать, но в этот раз даже лицом не дрогнул, видать, что‑то понял. Наконец товарищ Кречетов, смилостивившись, скомандовал «вольно» и в сторону кивнул. Отойдем, мол, нечего глаза мозолить.

Прошли за угол, где глухая стена. Кречетов поглядел по сторонам для пущей надежности, подумал немного… Эх, этому орлу да годков пять бы прибавить!

– Какая часть у нас в Обороне самая надежная, как считаешь?

– Серебряная рота, понятно, – рассудил Иван‑младший, ничуть не удивившись. – Все воевавшие, многие еще с Японской. И «егорий» почти у каждого.

Иван Кузьмич согласно кивнул.

– Это верно, сплошь кавалеры. А чего ж они приказов не слушаются, без спросу в атаку лезут?

На этот раз Кибалка задумался, но не слишком надолго.

– Умными себя считают, дядя. Мол, им виднее, и когда в атаку, и с какой руки заходить. Есть там бузотеров с дюжину, они всех и мутят. Да ты их и сам знаешь.

Товарищ Кречетов вновь головой покивал, а потом взглянул племяннику прямо в глаза.

– Приказ тебе дам со всеми, значит, полномочиями. Лети в Атамановку и бойцов подбери, но только добровольцев. Первым делом, понятно, из Серебряной роты, но чтобы без бузотеров, ясно? Людей ты знаешь, так что с понимаем к вопросу подойди. И не слишком мешкай, считай, что мы на войне.

Кибалка дернул худой шеей, глазами блеснул.

– Ясно, товарищ командир, как на войне. А скольких брать? И кого именно? Пулеметчиков, при пушках которые?

Иван Кузьмич сдержал улыбку. Молодец парень, не теряется.

– Все в приказе будет, прочитаешь. Только учти, Иван, теперь ты – главный. Пусть перед тобой хоть десять унтеров с полным Георгиевским бантом горло дерут, а ты все одно решай по делу, а не как они хотят. Справишься?

Можно было и не спрашивать, а просто на конопатый нос взглянуть. Ишь, в небо смотрит, прямо как противосамолетная пушка системы Лендера! Как говорили господа офицеры – амбиция! Само собой, с каждым добровольцем самому говорить придется, причем не один раз. Но все одно забот вполовину меньше.

– Дядя!.. Товарищ командир! Я и насчет оружия могу… – совсем осмелел младший.

– Отставить! – осадил его Кречетов, брови насупив. – Чего сказали, то и выполняй, а то разжалую и пошлю в конюшню, кобылам хвосты крутить. Оружие, оно опыта требует. А ты молодой еще, Кибалка!

Ответом был взгляд, от которого спичка загореться может.

– Так точно, молодой, товарищ командир… Зато ты, дядя, старый да еще и бородатый!

Хотел Иван Кузьмич дать наглецу по шее, но не поднялась рука. Вздохнул, бороду огладил. Уел, паршивец! Бороду он после Германской отпустил, чтобы старше казаться. В отряде чуть не половина стариков, кое‑кто еще Шипку от турка оборонял. Покомандуй такими! А теперь уже и казаться не надо. Хоть и не старик, а, считай, в летах. Двадцать восемь годков, не шутка.

Эх…

Как, бывало, к ней приедешь, к моей миленькой –

Приголубишь, поцелуешь, приласкаешься.

Как, бывало, с нею на сердце спокойненько –

Коротали вечера мы с ней, соколики!..

– Дядя, не надо, не огорчайся, – заспешил Кибалка, сообразив, что перестарался. – Не такой ты и старый, просто пожилой…

Объясняться с молокососом Иван Кузьмич не стал, а направился прямо через площадь к краснокирпичному двухэтажному дому, где размещалась библиотека, подаренная городу бородатым меценатом Юдиным. Библиотекарю решил ничего не объяснять, а попросить хороший атлас, чтобы Азия во всех подробностях была. Для начала следовало определиться, в какие края комполка Волков откомандировать его желает. Название казалось знакомым, уже слышанным.

Пачанг…

4

Аэроплан появился над площадью в начале пятого пополудни. Его уже ждали. Не сплоховала северная застава, вовремя пустив в небо черную дымную ракету. А еще через несколько минут послышался негромкий рокот мотора.

Авиалинией Красноярск – Беловодск в Сайхоте гордились, и не без оснований. Пусть летали редко, пусть машины старые, пусть каждая лишь одного пассажира берет. Зато в мире не одни! И уже не так страшно, что вокруг на сотни верст тайга и горы, а игольное ушко Усинского перевала каждую зиму запирает страну на недели. Аэропланы возили почту и лекарства, а самые смелые из горожан решались даже купить билет, чтобы посетить СССР, благо вся Русская община еще год назад получила советское гражданство.

Последний плановый рейс был всего три дня назад. Прилет новой машины, слухи о котором, несмотря на всю секретность, уже разнеслись по округе, вызвал немалое оживление. Шифротелеграмму никто посторонний не читал, но, когда полсотни всадников на невысоких мохнатых лошадках начали объезжать площадь, советуя прохожим поскорее ее покинуть, все всё поняли. На одной стороне громадного пустыря собрался чуть ли не весь Беловодск, от мальчишек до членов правительства. На другой стороне, ближе к стенам дацана, ждали сайхоты. Издали можно было хорошо разглядеть желтые монашеские плащи.

Ближе пока не подходили. Сядет аэроплан, мотор заглушит, тогда уж…

Первым машину заметил гражданин Рингель, видать, очки вовремя протер. Всмотрелся, головой покрутил.

– Однако, господа! Что‑то новенькое.

Бывший статский советник не ошибся. Вскоре и все остальные поняли, что таких аэропланов в небе Сайхота еще не было: большой, ширококрылый, сверкающий ярким светлым металлом. Закрытая кабина, темные окошки, красная надпись на борту…

Аэроплан сделал над площадью круг, словно желая покрасоваться. Самые зоркие сумели прочитать надпись на борту. Семь букв киноварью: «ДОБРОЛЁТ», а рядом – «№ 4».

– Немецкий, – пояснил товарищ Волков, прикрываясь от солнца ладонью. – «Юнкерс», модель «F‑13», двигатель фирмы «Мерседес». В Столице сейчас таких уже с десяток. Четыре пассажира, и все, между прочим, Иван Кузьмич, к тебе в гости.

Кречетов молча кивнул, принимая услышанное к сведению. Один из тех, кто в небе, – курьер из Столицы с долгожданными документами, если, конечно, комполка не пошутил. А остальные кто? Самое время обидеться на товарища по партии. Если рейс такой секретный, стоило ли сажать машину прямо посреди города? Конечно, иной посадочной площадки в Сайхоте пока нет, но в любом случае через несколько минут все секреты станут видны, как на ладони. Оцепление из надежных местных ребят, конечно, выставлено, зевак близко не подпустят, но глаза‑то у людей есть, в том числе и у тех, кто аэроплан охранять назначен. Тем более к нему, к Ивану Кречетову, гости спешат, не к кому другому. Неужели нельзя заранее предупредить?

– Не говорю, потому что сглазить боюсь, – понял его комполка. – Машина немецкая, новая, но пусть уж сначала сядут.

На этот раз его улыбка не походила на волчью. Иван Кузьмич, решив не обижаться, усмехнулся в ответ.

Вокруг уже шумели, громко обмениваясь впечатлениями, мальчишки, не слушая окриков, забегали за оцепление, стараясь получше рассмотреть приближающийся аэроплан.

– Летит! Близко уже! Летит!.. На посадку пошел!..

Наконец черные каучуковые колеса коснулись истоптанной сухой земли. Аэроплан пробежал по полю, постепенно замедляя ход, а затем ловко подрулил к встречающим. Остановился, заглушил рычащий мотор. Из открытого окна кабины выглянул пилот, махнул рукой.

Конники уже окружали машину, не подпуская зевак. Оружия не доставали, но грозно щелкали в воздухе кожаными нагайками‑камчами.

– Пойдем, пожалуй, – рассудил Кречетов. – А то неудобно получится, если не встретим. Гости все‑таки.

Комполка молча кивнул – кажется, все еще боялся сглазить.

Между тем открылась врезанная в борт металлическая дверь. Первым из машины выбрался летчик, которому и достался целый шквал приветствий. Пилот, вновь помахав рукой, белозубо улыбнулся и заглянул внутрь. Иван Кузьмич прикинул, что следующим должен выйти курьер. При старом режиме фельдъегерям всюду была зеленая улица.

Ошибся.

Из чрева машины на землю соскочил крепкий мужчина неопределенного возраста в командирской форме РККА, но без знаков различия. Вздыбленные иссиня‑черные волосы оттеняли загорелое лицо с резкими морщинами на лбу и щеках, издалека походившими на шрамы. Желтая кобура на ремне, в руке – небольшой фанерный чемоданчик.

Товарищ Кречетов, не без удивления поглядев на нежданного гостя, повернулся к невозмутимому Волкову, дабы разъяснить личность, но не успел.

– Граждане трудового Сайхота! Товарищи!.. Слава Российской коммунистической партии – партии большевиков!..

Громкий, пронзительный крик спугнул слетевшихся птиц. Громко заржала лошадь. Люди, напротив, онемели.

– Привет вам, товарищи, из Красной Столицы! Привет от великой державы – Союза Советских Социалистических Республик! Ура, товарищи!..

На этот раз не оплошали. Ответное «ура» разнеслось до самых краев громадной площади. Черноволосый энергично кивнул, поставил чемоданчик на землю, шагнул вперед:

– Вы, товарищи, передовой отряд Мировой революции! Ее волны уже захлестывают Азию, будят от вековечного тяжкого сна эксплуатации…

– Господа, какая прелесть! – восторженно воскликнул кто‑то. – К нам большевики клоуна прислали!

Гость отреагировал молниеносно. Острый длинный палец взметнулся, словно шпага:

– Ты!.. Ты, вражий голос! Я – клоун, над которым смеются только один раз. В нашем Союзе такие, как ты, уже отсмеялись до смертной икоты. Последние хихикают в Соловецком лагере особого назначения. Скоро и ты, недобиток, будешь вечно скалиться, как шут Йорик у прогрессивного английского поэта Шекспира. Ну, похохочи, поупражняй челюсти!

В ответ и вправду хихикнули, но как‑то неуверенно. Черноволосый немного подождал, резко вскинул голову:

– Вот она, классовая борьба, товарищи, в ее чистом, незамутненном виде! Не нам, большевикам, ее страшиться. Ибо коммунист – это тот, кто сдаст оружие в арсенал только после полной победы великого учения Маркса!..

Услышав «ибо», Иван Кузьмич невольно сглотнул. В Сайхоте имелись собственные комиссары, куда без них, но подобное ни от кого из здешних не услышишь. Гость между тем, быстро осмотревшись, указал на крыльцо купеческого дома:

– Пройдемте туда, товарищи! Здесь нет трибуны, но она не нужна. Я не собираюсь возноситься над вами, я не вождь и не учитель. Я – голос победоносного российского пролетариата и расскажу вам о Столице, о том, чем живет сейчас великая советская страна. В Сайхоте нет радио. Не беда! Теперь я – ваше радио. На митинг, на митинг!..

Толпа расступилась. «Голос», решительно махнув рукой, направился прямиком к крыльцу. Люди охотно потянулись следом. О том, что творилось за Усинским перевалом, в Сайхоте знали не слишком много. Казенный телеграф скуп на новости.

– Сообразил, не растерялся! – Волков дернул губы усмешкой. – Лишние люди нам здесь не нужны, правда, товарищ Кречетов?

Толпа возле аэроплана и вправду стала значительно меньше. Тех, кто остался, без особого труда оттеснили в сторону спешившиеся конники. В проеме двери показался еще один пассажир.

– А вот теперь пойдем, Иван Кузьмич, – краснолицый кивнул в сторону аэроплана. – Встретим!..

Светлая гимнастерка, красные петлицы, черная сумка на боку. Скупая улыбка, внимательный взгляд.

– Я – курьер Центрального Комитета. Могу взглянуть на ваши удостоверения, товарищи?

Когда с формальностями было покончено, гость облегченно вздохнул.

– Был бы верующим, сказал «слава богу». Давно такую почту возить не приходилось!

Кречетов поглядел на сумку, но курьер невесело хмыкнул:

– Здесь только бумаги, товарищи, главное – внутри, в салоне. Товарищ Кречетов, надо бы сюда конвой, а то у меня всего один боец. Почта не простая, кусаться лезет.

Иван Кузьмич с опаской покосился на металлический бок «Юнкерса». Рядом негромко рассмеялся комполка Волков.

5

Пакет, еще пакет, тяжелый кожаный тубус с печатями на шнурках. Три полотняных мешочка – тоже с печатями.

Товарищ Кречетов осторожно коснулся тубуса, затем осмелел, взял в руки.

– Будто из чугуна!..

Комполка согласно кивнул:

– Внутрь не заглядывал, но там, очевидно, металлический футляр. В мешках – золото, царскими червонцами. С остальным сам разберешься. Но не слишком тяни с отъездом, а то и опередить могут.

Иван Кузьмич в ответ лишь головой покачал. На большее его не хватило, слишком много всего сразу навалилось. В одном из конвертов – нота НКИДа, долгожданный документ о признании и установлении дипломатических отношений. Открывать его Кречетов не стал. Успеется, тут бы прочее разъяснить.

Он поглядел на Волкова. Комполка присел на стул, отодвинул в сторону ближайший пакет, оперся о столешницу локтями.

– Если что‑то непонятно, спрашивай.

– Спрошу!

Иван Кузьмич присел рядом, положил ладонь на кожаный бок тубуса.

– Расскажу как понимаю, а ты поправь. СССР не хочет с Китаем ссориться. Если вы сами посольство в Пачанг пошлете, будет вмешательство и нарушение их этого…

– Суверенитета, – негромко подсказал краснолицый.

– …Наш Сайхот для китайцев – обычная губерния. И этот Пачанг – тоже. Получается не вмешательство, а вроде как два губернатора дружбу заводят. Так?

Волков согласно кивнул:

– Юридически так. Едва ли подобная дружба обрадует китайское правительство, но придраться будет трудно. Пачанг откололся от Срединной Империи в 1912‑м, когда началась Синхайская революция. Его пока никто не признал, так что вам будут рады. Договаривайся с ними о чем хочешь, устанавливай дипотношения, но главное – передай почту из Столицы. Если получится, вы будете представлять интересы СССР в Пачанге…

Комполка умолк, помолчал немного, затем ударил пальцами в столешницу.

– …До той поры, пока в Китае не произойдут решительные и необратимые перемены.

Теперь его улыбка снова напоминала волчий оскал.

– Трудность в том, что в Пачанг сложно попасть. С запада нельзя – война, на юге тоже. Поэтому пойдете через Монголию, там стоят наши войска, вас сопроводят до границы. А дальше – сами.

– Ага! – подхватил Иван Кузьмич. – Я, между прочим, карты смотрел, наши и английские. И книжку мне в библиотеке показали, которую путешественник Козлов написал. Знаешь, что там насчет Пачанга сказано? Что города уже нет, его пески засыпали…

– Козлова не пустили в Пачанг, – резко перебил краснолицый. – Китайцы его просто обманули, но другие город видели. Карта у тебя будет, но главное, мы привезли человека, который сможет указать дорогу.

– Этот, который «радио»? – поразился Кречетов.

– Другой – тот, что кусаться лезет. «Радио» – твой сопровождающий из ЦК. Я был уже в Красноярске, когда прислали шифровку из Столицы. А потом и сам он явился. Не хотел его брать, но бумаги у этого деятеля такие, что лучше не спорить.

– Комиссара, стало быть, назначали, – констатировал Иван Кузьмич, отчего‑то загрустив.

Волков взглянул сочувственно:

– А куда деваться? Личность, кстати, известная. На войне не встречались, но слыхать приходилось. На деникинских фронтах геройствовал, а потом в Столице, в наркомате Рабоче‑крестьянской инспекции ценные указания давал. Может, и ты о нем знаешь. Мехлис…

– …Мехлис Лев Захарович, член Центрального Комитета РКП(б) и его специальный представитель! – эхом отозвались с порога. Голос победоносного российского пролетариата стоял в дверях. Волосом черен, ликом суров, взглядом ярок.

Иван Кузьмич честно попытался представиться. Не тут‑то было.

– Вы большевик, товарищ Кречетов?

Острый длинный палец, словно японский штык, устремился к его груди. Иван Кузьмич едва не подался назад. На миг почудилось, что он в колчаковской, а то и хуже, китайской контрразведке. Самому бывать не приходилось, но слухом земля полнится.

Устоял, плечи расправил.

– С 1917‑го, товарищ Мехлис. А что?

– Что?! – специальный представитель даже подпрыгнул. – Почему не обеспечили наше прибытие? Почему в городе постороннее население? Кем и с какой целью дано указание на провокационное сборище возле аэроплана? А если бы сюда пробрались японские шпионы и белогвардейские террористы? Куда вы смотрели, большевик Кречетов? Где усугубленная, ужесточенная бдительность? Ибо коммунист… – Палец‑штык взлетел к потолку: – Обязан верить только в учение Маркса. Все прочее берется под подозрение и разъясняется!..

Иван Кузьмич беззвучно двинул губами, с трудом сдерживаясь, чтобы не ответить на все вопросы сразу, коротко и честно. По какому адресу должно направлять за разъяснениями таких горлопанов, он понял еще будучи беспартийным.

Однако как направишь? Все‑таки гость, да еще из Столицы.

– План нумер пятнадцать, – мрачно изрек он.

Мехлис осекся. Краем глаза Иван Кузьмич заметил, как беззвучно, не разжимая тонких губ, смеется комполка Волков.

– Согласно этому плану, товарищ Мехлис, на площади присутствовала не публика, а красноармейцы и партийный актив, должным образом переодетые. А про клоуна я сам придумал, чтоб достовернее вышло. Вдруг с вами бы, скажем, товарищ из Коминтерна прилетел? Был бы ему, значит, полный реализм с классовой борьбой. И радио у нас, между прочим, имеется, еще со старых времен, именем революции национализированное…

Он поглядел на бородатый портрет, словно ожидая подтверждения. Меценат Юдин, насупив густые брови, солидно кивнул.

Искровая станция молчала уже второй год, но в наличии и вправду имелась.

– Еще вопросы, товарищ Мехлис?

Столичный гость слегка притих, но все же не потерял прыти. Палец метнулся в сторону купеческого лика.

– Это у вас такой Карл Маркс? А Энгельс где?

У портрета начала отвисать челюсть, палец между тем ткнулся в стол:

– Здесь золото и секретнейшие документы, а возле комнаты нет караула! А вдруг сюда зайдет белогвардеец? И не говорите, что этого не может быть. Ибо коммунист…

– Белогвардеец сейчас зайдет, – невозмутимо согласился Волков. – Умоется только. Кто ж его знал, что гражданин болтанки не переносит?

– Безобразие! Требую меня не переби…

Товарищ Мехлис так и не смог выразить свое возмущение. Краснолицый легко дернул ладонью, и голосистый член ЦК, находившийся от него в нескольких шагах, каким‑то образом влип в ближайшую стену. Постояв немного, отлип и начал медленно сползать на пол. Иван Кузьмич воспринял случившееся без особого удивления, занимало его другое. Пассажиров в «Юнкерсе» было четверо. Один сейчас на полу, курьер отправлен отдыхать, остались парень в форме и при карабине, а также тот, который…

– Разрешите?

Парень с карабином оказался легок на помине.

– Вводите! – хмыкнул Волков. – Готовься, Иван Кузьмич. Говорят, кусается.

Кречетов ощутил внезапную робость, но виду не подал. На всякий случай приняв суровый вид, оправил гимнастерку, бороду огладил…

Пахнуло хлоркой. На пороге появилось что‑то серо‑рыжее, лохматое, бородатое, в старой дырявой шинели и дырявых же ботинках на босу ногу.

– Иди, иди, не задерживай!..

Вошло, невнятно забурчав, взглянуло исподлобья, блеснуло яркими голубыми глазами…

– Помнишь, товарищ Кречетов, как мы с тобой познакомились? – негромко спросил Волков. – Расскажи гостям.

Иван Кузьмич понял, что удивляться уже не способен.

– Такое не забудешь, Всеслав Игоревич. Мы тогда за Бакичем‑иродом гнались. Упустил я его под Атамановкой и вдогон кинулся, через границу. Шли мы по Халхе, где чахары живут, самое их разбойное племя. Карта кончилась, лошади устали, сухари мы почти догрызли. А тут ты – посреди степи…

Прервавшись на миг, дабы дух перевести, Кречетов заметил, что лохматое и бородатое слушает очень внимательно и даже кивает. Товарищ Мехлис, успевший уже встать с пола, напротив, присел на стул и отвернулся.

Откуда взялся посреди степи командир 305‑го полка, Иван Кузьмич решил не уточнять.

– И хорошо, что встретились. Ты нам карту показал и разъяснил обстановку. Если бы мы назад не повернули, как раз нарвались бы на Унгерна, он тогда с бандой своей к Троицкосавску шел. У него с две тысячи сабель, а у меня – двадцать три человека с комиссаром и фельдшером. Так что, товарищ Волков, какой бы ты ни был, все мы тебе, так сказать, по гроб жизни…

Лохматое‑бородатое шагнуло к стене, на которой висела большая карта Сайхота и Монголии, принявшись с интересом ее рассматривать. Грязный ноготь уткнулся в бумагу, и Кречетов сообразил, что место указано абсолютно точно.

Волков дернул щекой.

– Сделай добро – и брось в реку Тигр… Я не потому спросил. Тогда ты с Унгерном так и не познакомился. Теперь можешь наверстать.

Иван Кузьмич скользнул взглядом по комнате, прикидывая, кто из присутствующих – Унгерн. Товарищ Мехлис на эту роль не слишком подходил, Всеслав Игоревич тоже.

– Так вы – Кречетов? – послышался высокий пронзительный голос. – Значит, это вы оперировали в Сайхоте и разбили Бакича?

Лохматый‑бородатый резким движением сбросил шинель с плеч и шагнул вперед, ударив в пол стоптанными подошвами.

– Я еще тогда понял, что против Бакича действует талантливый и грамотный офицер. Посему смело могу сказать, что рад знакомству. Позвольте отрекомендоваться: генерал‑лейтенант Роман Федорович Унгерн!..

Товарищ Кречетов, сглотнув, молча кивнул в ответ и покосился на Волкова. Все, конечно, на свете бывает, однако кровавого белогвардейского палача барона Унгерна, если верить газетам и телеграфу, поставили к стенке больше года назад!

– Исполнение приговора сочли возможным временно отложить, – невозмутимо пояснил комполка. – На одном из допросов гражданин Унгерн пообещал провести Красную Армию до самого Тибета. Так далеко нам пока не требуется…

– Но вам надлежит попасть в Пачанг! – подхватил лохматый. – Я имел честь посетить этот город в 1912‑м году, а теперь с немалым интересом проделаю этот путь с вами. Касаемо же моего нахождения в живых, смею заметить, что пощады не просил и в совершенном не каялся. Поражение свое, однако, в полной мере признаю и заявляю, что готов служить великой России. Большевиков все равно прогонят, интересы же империи на Востоке следует защищать.

– Враг трудового народа! – донеслось со стула. – Японский наймит!..

Товарищ Мехлис определенно пришел в себя. Барон, вздернув брови, втянул ноздрями воздух:

– А вы, сударь, – масон вавилонский!

Иван Кузьмич отошел к подоконнику и, достав кисет, принялся сворачивать козью ногу.

А теперь лечу я с вами – эх, орёлики! –

Коротаю с вами время, горемычные.

Видно, мне так суждено,

Да не знаю я, за что.

Эх, забудем же, забудем мы про всё!..

Глава 4

«Стружка»

1

– Теперь налево, – кивнул сопровождающий. – По коридору почти до самого конца.

Ольга Зотова едва удержалась, чтобы не огрызнуться. Объясняла же понятными русскими словами: дорогу знает, в няньке, а тем более конвое не нуждается. Или она Техгруппу не найдет? Даже если все попрятались, завернет на лестничную площадку, где народ курит, и выяснит. Все равно приставили живчика в алых петлицах, дабы до места довел. Порядок, видите ли, у них в Орграспредотделе такой.

Дверь налево, дверь направо… Еще четыре, и нужная будет. О том, кого она там встретит, бывший замкомэск старалась не думать. Главное, есть «ремингтон», к которому она опять приставлена. А с кем служить придется, особой разницы нет. Как говорится, что тот солдат, что этот…

Но где‑то на самом донышке все равно плескалась горечь. Ребят уже не будет, и чая с мятой им вместе не пить. Не входят дважды в одну реку, как верно заметил древнегреческий товарищ Гераклит.

– Пришли, товарищ Зотова.

Ольга недоуменно покосилась на живчика. Куда пришли? Или он двери считать не умеет?

– Вам сначала к товарищу Москвину, – сопровождающий кивнул на табличку. – Здесь его кабинет.

Табличку она и вправду не заметила. Свежая эмаль, черным по белому. «Л. С. Москвин. Техническая группа. Прием по личным вопросам с 14.00 по 16.00 ежедневно». Надпись издали походила на кладбищенскую, да и вблизи не слишком отличалась.

Девушка подождала, пока живчик отойдет подальше, прикинув, что такие двери приятнее всего открывать сапогом. Затем постучала для порядка, но ответа ждать не стала, сразу за медную ручку взялась.

– Разрешите?

В кабинете пахло мятой. За столом сидел гражданин Пантёлкин и пил чай. Лицо мятое, невеселое, взгляд тусклый, словно после бессонной ночи. На левой щеке царапина, не иначе от бритвы, ворот синей гимнастерки расстегнут.

Блюмкина, к счастью, не было. Ольга откашлялась, чтобы не слишком хрипеть, нужную бумагу достала.

– Добрый день, товарищ…

Положила документ на стол, поглядела на новый чайник, на чашки фаянсовые, на колотый сахар горкой. Хорошо тут живут, не бедствуют!

– Добрый день, товарищ Зотова.

Долго вставал, еще дольше ворот застегивал. Наконец протянул руку, кивнул на стул:

– Садитесь.

Друг на друга поглядели. Леонид за чайник взялся.

– Яшку, стало быть, вы подстрелили.

Не спрашивал и ответа не требовал. Просто так сказал, словно о погоде. Налил чаю, сахар пододвинул.

– Здесь нас услышать не могут, я проверял. Но лишнего все равно говорить не стоит.

Ольга вновь промолчала. О чем говорить‑то? Чьим велением бывший чекист товарищем Москвиным обернулся? Не ее забота, начальству виднее, кого на службу брать. Ее дело – «ремингтон». Пантёлкин между тем взял бумагу из Орграспредотдела, проглядел бегло, плечами дернул.

– Техническим работником взять не могу. Напутало начальство, нет у нас свободной должности. Если точнее, была, но уже заместили. Техническим работником назначена товарищ Петрова, закончившая этой весной курсы ремингтонистов. Поэтому вас зачислим сотрудником, тем более опыт соответствующий имеется. Оклад выше, и в четырех стенах сидеть не надо.

Прямо в глаза поглядел, не просто так, со значением. Мол, поняла ли?

– Это, значит, чтобы я бумаги лишние не читала, – рассудила Зотова. – Быстро вы обернулись, еще вчера днем должность свободной была.

На этот раз отвечать не стал Пантёлкин. Чай допил, чашку в сторону отодвинул, достал пачку папирос с черно‑красной картинкой на этикете, раскрыл, положил на край стола.

– Угощайтесь. Тут курить можно, в помещение группы – нет. С внутренним распорядком вас ознакомит мой заместитель товарищ Касимов. Работы сейчас очень много, бумаги поступают не только из ЦК, но из наркоматов, поэтому график у нас жесткий, каждый документ должен был сдан в строго установленное время…

Пустые слова, и взгляд пустой, словно не о деле речь ведет. Ольге вспомнилось, как Леонид убивал незадачливого гэпэушника Синцова. С душой человек работал, не скучал.

Бывший замкомэск подалась вперед, локти на стол положила.

– Я, товарищ Москвин, книжку в госпитале читала – про шпионов английских. Там один злодей своей службой хвастался. Мол, где другую такую найдешь? Позавчера в камере смертной сидел, вчера – по поднебесью летал, сегодня перед девушкой павлином выступаю, себя, молодого и красивого, нахваливаю. И такое у меня дело интересное, что не променяю его ни на какие кабинеты с портфелями. И на чай с мятой – тоже не променяю.

Пантёлкин, лицом не дрогнув, стряхнул пепел в пустую консервную банку.

– Помню эту книжку, читал…

Ударил взглядом, словно насквозь прострелить хотел.

– Так оно и есть, товарищ Зотова. Сперва в камере, после в кабинете дирижабля, потом в кабинете, где чай с мятой. А завтра, глядишь, еще где‑то, на другой планете, к примеру. Насчет же того, чтобы променять, так это просто для красного словца. Кто позволит? Взбрыкнешь, так сразу в Могилевскую губернию командировку выпишут. Помнишь, как на киче говорят…

Не уследила за собой, дернулась. Леонид заметил, улыбнулся.

– «Шаг влево, шаг вправо…» Это не только шпиона из книжки касается.

Над столом наклонился, дохнул табаком.

– А знаешь, Зотова, какие песни в смертной камере поют?

Уже и взгляд не пустой, и голос ожил. Совсем другой человек, смотреть приятно. Ольга, улыбнувшись, еще ближе подвинулась, словно поцеловать хотела.

Ах, тошным мне, доброму молодцу, тошнехонько,

Что грустным‑то мне, доброму молодцу, грустнехонько,

Мне да ни пить‑то, ни есть, доброму молодцу, не хочется,

Мне зелено вино, братцы, на ум нейдет.

Мне Россия – сильно царство, братцы, с ума нейдет.

Шепотом спела, губ почти не разжимая. Леонид оскалился, зашептал в ответ:

Побывал бы я, добрый молодец, в Столице кременной,

Погулял бы я, добрый молодец, днем остатошным,

А купил бы, братцы, на Пожаре три ножика,

А порезал бы я, братцы, гончих‑сыщиков.

Не дают нам, добрым молодцам, появитися,

У нас, братцы, пашпорты своеручные,

Своеручные пашпорты, все фальшивые.

Откинулся назад, головой покачал.

– Удивили, товарищ Зотова. Эту песню я всего раз слыхал. В мае 1918‑го подсадили меня в камеру к одному старому «ивану», из настоящих каторжных, от него и сподобился.

Ольга достала зажигалку. Чужими папиросами побрезговала, свои предпочла.

– Это песня Ваньки Каина, товарищ Москвин. Пугать меня не надо, пуганая. Если решили, что подослали меня к вам в Техгруппу, то зря. Шпионить не собираюсь, хотите верьте, хотите нет.

Леонид, немного подумав, порылся в папках, что край стола загромождали, достал три, самые тонкие.

– Начните с этого. Нам присылают много ерунды, мы ее «стружкой» называем…

«А мы – вермишелью, – вспомнилось Ольге, – Семен Тулак придумал».

– Научитесь правильно оформлять заключение, чтобы не придрался никто. Товарищи вам помогут, обращайтесь смело… У вас есть вопросы?

Ольга встала, затушила папиросу, взяла папки, на свое новое начальство покосилась.

«Скучный ты, Пантёлкин, когда Москвиным становишься!»

Хотела сказать – не сказала. Молча ушла.

* * *

Дверь закрылась. Леонид, не глядя, нащупал папиросу, закусил мундштук, долго щелкал зажигалкой. Все сделано правильно, нужные слова сказаны, а все равно, не так что‑то. И дело не только в Ольге Зотовой. Иметь такую в группе он бы не хотел, особенно после их первой встречи, но воля начальства, как известно, закон. Вспомнился разговор с товарищем Кимом. Секретарь ЦК, не пускаясь в туманные намеки, говорил прямо и откровенно, что Леониду очень понравилось.

…В марте этого года Зотова и еще один сотрудник Техгруппы, скрыв от Центрального Комитета важные данные, полученные на объекте «Сеньгаозеро», помогли бежать какой‑то подозрительной девице, вдобавок ремингтонистка умудрилась насмерть поссориться с всесильным ГПУ. Решили вместе: на работе восстановить, раз уж сам товарищ Каменев вмешался, но к важным документам и близко не подпускать. Пусть пишет отчеты по «стружке», завалы разгребает. Шпионить не станет – хорошо, а если попытается, многого не узнает.

Точка!

Леонид, налив остывшего чаю, глотнул, не чувствуя вкуса. Да, что‑то не так, но не Зотова тому причиной. Сегодня утром, разговаривая с товарищем Кимом, он понял, что сам зашел за черту. Не по мелочи, как бывшая кавалерист‑девица, а сразу на полную катушку. И не то страшно, что найдут и к стенке поставят, плохо в миг предсмертный последнего утешения лишиться – веры в то, что невиновен, что за нужное дело гибнешь. А такая вера стального стержня прочнее. Приходилось чекисту Пантёлкину врагов революции в расход выводить, понавидался всякого. Иной у стенки как на параде стоит, а иной жабой в собственной луже ползает. Не смелость или трусость, а тот самый стержень на колени перед врагом упасть не дает.

Побывал бы я, добрый молодец, в Столице кременной,

Погулял бы я, добрый молодец, днем остатошным…

Старую песню Леонид запомнил на слух, с одного раза. А она‑то, выходит, самого Ваньки Каина! Каинова, так сказать, окаянная…

2

– Пан так и приказал. Если признается, что он – Фартовый, в ножи берем сразу…

Смерть‑девица спешила, слова вила плотным узлом, на темный переулок смотрела. Не ошибся Леонид, верно гибель почуял, когда в первый раз услыхал стук легкий каблучков за спиной.

– Он Фартового в Питере видел, брат показал, но издали, ошибиться не хочет.

Леонид слушал вполуха, о другом думал. Бежать нельзя, сыщут, хоть в Столице, хоть в Чите. Не о деньгах речь, о крови. Выбора нет, иное непонятно.

– А твой интерес в чем?

Девица отшатнулась, но Леонид держал крепко. Правой рукой за плечи обхватил, левой сжал подбородок.

– Если их кончать, значит, и тебя тоже. Просекла, красивая? Зачем мне на суде каблучки твои слушать?

Не испугалась, только головой дернула.

– Машкой быть не хочу.

От удивления чуть не отпустил. «Машка» на блатной фене, известное дело, чья‑то зазноба. Горшки с сожителем побила, что ли?

– Мария я, Мария Поликарповна Климова. А для Пана и его дружков – просто Машка, не человек, подстилка безъязыкая. Такое со мной делали, что жить не хочется. А я их ничем не хуже, и силы хватает, и ума. Возьми меня к себе, Фартовый, но не Машкой – товарищем…

Леонид поглядел вперед, в смертную тьму. Значит, резать собрались, не стрелять. Револьвер, памятный «бульдог», спрятан в кобуре под мышкой, но расчет не на него, а на то, что в рукаве, на упругой резинке. Вовремя он вспомнил, чему старшие сослуживцы в ЧК учили! Среди своих такое называли «носить эсэриком». Почему, догадаться нетрудно.

– А как обману? – усмехнулся бывший чекист. – Сама понимаешь, где три трупа, там и четвертый ляжет. Не сегодня, так завтра.

Мария Поликарповна Климова улыбнулась:

– Лягу трупом – поделом мне будет. Значит, ума мало, если тебя, Лёнечка Фартовый, насквозь не увидела. Один ты сейчас, спину даже прикрыть некому. Пистолет дашь, сама Пана порешу, остальных тебе оставлю. Вот и повяжемся кровью, не с руки мне тебя сдавать будет.

Леонид решился.

– Ладно, возьму в товарищи. Только не смей больше Лёнечкой дразниться, не люблю. А тебя как называть? Марией или Марусей?

– Муркой! – блеснули белые зубы.

Бандит Фартовый, глубоко вздохнув, улыбнулся в ответ. Эх, Мурка, Маруся Климова, знала бы ты, сколько у него уже товарищей перебывало! И куда делись? Только чекист Пантёлкин знает.

Расстегнул кобуру, «бульдог» достал.

– Слушай сюда, товарищ Мурка…

* * *

Сергей Панов – Серега Пан – до мелочей все продумал. В феврале банда остатние дни доживала. Питерское ГПУ взялось за дело всерьез, еще день‑два, и сомкнется кольцо. «Малина» на Можайской последней была, но Пан соваться туда не советовал, опасался. Значит, пора уходить. Деньги – червонцы, пачка валюты и горсть «камешков» покрупнее – в надежном месте. Поэтому на Можайскую не идти, а забрать запас – и к Исаакиевскому собору, где рынок. Там найти знакомого скупщика, что в пригороде живет, пристроиться к саням, вместе с уезжающими торговцами выбраться из города – и к границе. Было у Пана на примете «окно» – прямиком в Эстонию. А в Ревеле живет его дядя, белый эмигрант, капитан 1‑го ранга.

Фартовый с планом тут же согласился, только предложил Пантюхину ничего пока не рассказывать. Дружба – дружбой, а жизнь у каждого одна. За деньгами пошли вместе, два Пана, два товарища: Панов и Пантёлкин. Спешили – рассвет близко. В конце Литейного свернули в нужную подворотню, чтобы к черному ходу попасть, а оттуда сразу на чердак.

Не дошли. Леонид пропустил товарища вперед, достал из деревянной кобуры маузер и дважды выстрелил в спину.

Вернулся, забрал сонного Пантюхина и повел его на Можайскую.

* * *

– Я Николай Панов, брат Сергея. Если ты Фартовый, то у меня к тебе разговор.

Не обманула Мурка – втроем встречали, загородив узкий переулок. Николай Панов посередине и на полшага впереди, дружки же по бокам, вроде конвоя. Лиц не разглядишь – тьма такая, что собственные пальцы не пересчитать.

– Фартового в Питере еще в феврале порешили, – чуть помедлив, откликнулся Леонид.

Справа, у самого забора, еще одна тень – Мурки, Маруси Климовой. Не стоит, в глубь переулка пятится.

– В начале года я приехал в Петроград, хотел уговорить брата уйти за границу. Тогда я их вдвоем и видел, Сергея и Пантелеева. А потом увидел тебя, здесь, в Столице…

Речь чистая, без всякой «музыки», сразу видно – «бывший». Братья Пановы преступниками себя не считали, они убивали большевистскую нелюдь и забирали награбленное. Экспроприация экспроприаторов.

Чекист Пантёлкин покачал головой. Интеллигенты‑чистоплюи! На том и погорели, недорезанные. Сергей ему спину подставил, а этот речь закатил, вместо того чтобы сразу убивать.

– Так что, если ты Фартовый, хочу задать вопрос…

Уловка была проста, как нож за голенищем. Вопроса не будет, убьют сразу. Почему, Леонид уже догадался. Не верил ему Серега Пан, предупредил брата.

Пантёлкин вдохнул горячий ночной воздух, поглядел направо, где тень к забору прижалась.

– Литейный…

Хлестнуло по ушам – раз, другой, третий. Леонид немного подождал, отпустил горячую рукоять. Револьвер скользнул вверх, к правой подмышке. «Эсерик» не подвел.

И снова хлестнуло. Мурка, подойдя ближе, вогнала пулю в мертвого Пана. Она‑то его и убила, выстрелив первой, как только прозвучало «Литейный». Слово‑сигнал Пантёлкин подобрал со смыслом. Вопрос не задан, но он все‑таки ответил, не солгал. Пусть удивятся напоследок.

– Добей левого, – велел.

Снова хлестнуло. Мурка негромко рассмеялась.

– Уходим!

* * *

А купил бы, братцы, на Пожаре три ножика,

А порезал бы я, братцы, гончих‑сыщиков.

Не дают нам, добрым молодцам, появитися…

Товарищ Москвин потер ладонью глаза, мотнул головой, прогоняя накопившуюся в затылке боль. Этой ночью поспать не удалось. Уже в предрассветной дымке он добрался до общежития, упал на узкую казенную койку, ткнулся в подушку лицом. Не помогло. В ушах все еще отдавалось хлесткое эхо выстрелов, тело била крупная дрожь, а перед глазами переливалось пестрое марево. Леонид понял, чего ему не хватало все эти месяцы. Это пугало и одновременно взвинчивало, горяча кровь.

Мысль о том, что придется брать портфель и спешить на службу, казалась необыкновенно смешной, и руководитель Техгруппы еле сдерживался, чтобы не расхохотаться в полный голос, распугивая сонных соседей.

Потом отпустило. Веселье исчезло без следа, на смену прикатила усталость, а на службу все равно пришлось идти.

У нас, братцы, пашпорты своеручные,

Своеручные пашпорты, все фальшивые…

«Бульдог» он оставил Мурке. Та не стала спорить, взяла – то ли не слыхала про баллистическую экспертизу, то ли риск любила. И деньгами, что в карманах Пана нашлись, не побрезговала. Тем лучше, лишняя гарантия не помешает. Если что, станут к стенке вместе.

Леонид вдруг понял, что не давало ему покоя. Умирать все равно придется – за нужное ли дело, за себя самого, просто по глупости. Не страшно! Зато он начал двигаться, а не скользить по течению, несущему неведомо куда. Пешка, не став ждать, пока до нее дойдет очередь, прыгнула сама – сразу на два хода.

Теперь у него есть армия. Пусть пока маленькая, но своя.

Бывший чекист Пантёлкин невесело усмехнулся. Не армия, дорогой товарищ, не армия. Банда!..

Тем лучше!

* * *

– А в этой папке, товарищ Зотова, образцы на все типичные случаи. Сверху про вечный двигатель, их нам в неделю по три проекта присылают, ниже про всякое оружие. Вчера, например, мы проект снаряда на колесиках получили, а позавчера – целый танк в виде шара сорока метров в диаметре. К счастью, только нарисованный, зато акварелью. С этим просто: пишите, что проект взят на изучение, засекречен, номер разработки такой‑то. Номер ставьте от фонаря, но обязательно пятизначный, для солидности. Это, кстати, не мы придумали, а военный наркомат, чтобы Эдисонов отвадить…

Бывший замкомэск не стала спорить, кивнула покорно. Велено отвадить – отвадим.

– Там еще несколько примеров. В любом случае должна быть ссылка, лучше всего на какой‑то ученый труд. Автор, том, страница. Если уж совсем глупость пишут, то на учебник. Сейчас покажу, я как раз закончил…

Ольга окинула взглядом знакомую комнату. Подоконник остался прежний, и дверь не сменили, а все прочее даже не узнать. Столов четыре, в два ряда стоят, словно в гимназическом классе, возле стены сейф громоздится, стульев чуть ли не дюжина, да еще табуретов пара. Дверь во внутреннюю комнату открыта, оттуда знакомый стук «ремингтона» доносится. Значит, товарищ Петрова к работе уже приступила. Девушка прислушалась и одобрила. Бойко печатает, не хуже, чем она сама.

– Вот, товарищ Зотова, смотрите. Прислали нам проект агитации среди инопланетного пролетариата путем, как тут сказано, «высевания текста соответствующих размеров на полях Южной и Западной Сибири…».

В группе теперь числилось восемь сотрудников и два техработника, не считая самого товарища Москвина. Все вместе в комнате помещались с трудом, поэтому дальше по коридору имелась еще одна, для написания отчетов. Сейчас сотрудники разбежались по делам, не считая ремингтонистки и дежурного. Он‑то Ольгу и встретил, усадил за чей‑то пустующий стол и теперь вводил в курс дела.

– Как на такое надо отвечать? Я написал, что проект перспективный, но средств на него пока не имеется, равно как заявок от Коминтерна и прочих заинтересованных ведомств. Предложил подумать над текстом посланий, а главное – языком, чтобы инопланетные пролетарии сразу поняли, без перевода. Очень важно, товарищ Зотова, людей не обидеть. Не потому, что мы добрые, а потому, что снова напишут, причем в Центральную контрольную комиссию. А оно нам надо?

Парень был видным – саженного роста, рыжий и голубоглазый, очень похожий на Василия Буслаева с иллюстраций Билибина. И улыбка приятная. На синей гимнастерке – незнакомый орден, вместо левой ноги – полированная деревяшка. Представился Сашей, Александром Полуниным, бывшим комбатром – командиром батареи трехдюймовок. Орден оказался бухарским – Знак военного отличия «Защитнику революции».

Так поглядишь – герой, этак – тоже.

– Этим мы и занимаемся, товарищ Зотова. Вы не удивляйтесь, сейчас все отделы ЦК такие письма нам сплавляют, чтобы самим не возиться. Из сотни одно интересное попадется, и то праздник.

Ольга бегло пересмотрела «образцы», отложила папку в сторону.

– Товарищ Полунин…

– Саша, – улыбнулся рыжий. – И лучше – на «ты». Меня еще Сильвером дразнят, в честь пирата, который у Стивенсона. Я не обижаюсь.

Протез‑деревяшка выбил по паркету дробь. Зотова пожала плечами:

– Да хоть в третьем лице, без разницы. Спросить хочу. Выходит, вы тут такой ерундой заняты? Ты же, Александр, красный командир, батареей целой верховодил. Да на эту работу надо девчонок из прогимназии поставить, у них и почерк лучше, чтоб ремингтонистке глаза не портить. Я тут недолго прослужила, но, извини, такой дурью не мучилась.

Хотела про «Сеньгаозеро» рассказать, но вовремя язык прикусила. А еще поняла – спятит она с этими «образцами». Неделю еще вытерпит, а потом под стол залезет и хихикать начнет.

Бывший комбатр Полунин стер улыбку с лица, вновь деревяшкой по полу пристукнул.

– Был командир, да весь вышел, Ольга. Образования у меня – пять классов и командирские курсы в Питере. И все остальные в группе тоже вроде меня, в неполном комплекте. Какая сейчас безработица в стране, сама знаешь. А делом заняты мы полезным. Во‑первых, на письма отвечаем, а во‑вторых, среди, как ты говоришь, ерунды иногда что‑то ценное встречается. И наша задача – такое письмо не пропустить.

Устыдил… Зотова, открыв одну из своих папок, взяла листок бумаги – желтый, в мелких чернильных пятнышках «Проект бронированного водолазного костюма с пулеметным вооружением». Спрятав письмо, вынула из кармана пачку папирос, но вспомнила, что здесь не курят…

Не хотела же в Техгруппу возвращаться, чуяла! Так нет, уговорил товарищ Касимов, улестил. Мол, пользу принесешь, такие работники здесь нужны.

Ага!..

– У меня тоже так поначалу было, – понял ее рыжий. – Хочешь, чего интереснее дам? Тоже бред, но забавный. Про Грааль.

– Святой который? – безнадежно откликнулась девушка. – Давай про Грааль!

Обменялись. Вместо письма про бронированных водолазов Ольга получила целых три страницы машинописи и две вырезки из иностранных журналов. Подписи под письмом не обнаружилось. Рыжий артиллерист, сочтя свой долг исполненным, вернулся к работе. Товарищ Зотова, расположившись поудобнее, достала первую страницу. Поверх текста красовалась чья‑то резолюция, исполненная синим карандашом: «Впредь подобный бред сразу отправлять в Техгруппу без рассмотрения!»

Вчиталась. И быстро поняла, что письмо не совсем про Грааль.

3

– Я, Леонид Иванович, и сама долго думала, чего мне в жизни этой хочется?

Мурка, улыбнувшись, подняла бокал с вином, поглядела сквозь него на неярко горящую лампу. Прищурилась, к губам поднесла.

«Мизинец оттопыривать не надо, – отметил про себя товарищ Москвин. – И помады бы поменьше, так только девки на Тверской красятся». Вслух ничего, понятно, не сказал. Зачем человека обижать?

– Все, наверно, перехотела в жизни. Мужа, красивого и богатого, и денег, и свободы, и чтобы били меньше, и чтобы Пан, сука позорная, меня дружкам своим не отдавал…

И вновь Леонид промолчал, хотя от «суки» его дернуло. Не потому, что грубо, а потому, что негоже о покойнике так. Если и грешен Сергей Панов, то иной суд ему сейчас положен.

Вино вместе с бокалами сам товарищ Москвин и принес. Специально в «Моссельпром» завернул, благо от службы не слишком далеко. Вначале хотел взять «Изюм», который на каждом рекламном плакате увидишь («мягкий, сладкий, из лучших сортов»), а потом, махнув рукой, раскошелился на две бутылки «Абрау‑Дюрсо». Как‑никак новоселье.

– Европы всякие повидать хотела. И по Питеру вволю погулять. И чтобы мертвецы под утро не снились. А потом поняла – выбирать придется. Всего не ухватишь, цель должна быть одна, тогда и путь проложить можно.

Вновь подняла бокал, Леониду кивнула. Тот поддержал, из своего пригубил. Пили мало, час разговора, а всего полбутылки приговорили.

Комнату для гражданки Климовой на окраине нашли. Хоть и далеко от центра, зато тихо и удобно. Домик одноэтажный, окна во двор выходят, в заборе калитка на щеколде, хозяйка неговорливая, лишнего не спросит. К приходу гостя Мурка успела прибраться и даже принарядиться. Платье белое с синим, новые туфельки, модная стрижка «а‑ля гарсон» и даже тонкая золотая цепочка на шее. Не то чтобы высший шик, но уже не Машка‑замарашка.

…Кровать клетчатым одеялом застелена, но уголок – тот, что к стене ближе, отвернут, дабы простыня белым пятном светила, вроде как намекая. Леонид даже бровью не повел. Напросилась ты в товарищи, Маруся Климова, а про что иное уговора не было. Девка, конечно, видная, но пусть кто другой со Смертью простынь делит.

– Вот я и выбрала, Леонид Иванович. Мне нужно всё. Вообще – всё.

Бывший старший оперуполномоченный, взглянув с интересом, подлил вина из темной бутылки.

– Понятно.

Мурка, поставив локти на стол, уткнулась подбородком в сцепленные пальцы.

– В самом деле понятно, Леонид Иванович? Не велел ты себя Лёнечкой называть, но уж очень хочется. Ты среди «деловых» – король, о тебе уже сказки рассказывают и песни поют. Не слыхал разве? Красиво так:

Лёнька Пантелеев, сыщиков гроза,

На руке браслетка, синие глаза.

У него открытый ворот в стужу и в мороз,

Сразу видно, что матрос.

Не выдержал товарищ Москвин, рассмеялся.

– Ну и день сегодня! Вторая уже девушка мне песни поет. Избалуете!

Придвинулась ближе, наклонилась… Ну точно Ольга Зотова!

– И кто же тебе песни поет, Леонид Иванович? Певунью, значит, себе нашел? Небось красивая, ласковая, ночью скучать не дает?

Товарищ Москвин на выпад не отреагировал, ответил честно:

– Не я нашел, мне нашли. Красивая и ласковая – не скажу, не знаю. Но вот когда ей иглы под ногти загонять хотели, труса не праздновала. И в спину, если что, не убьет, в грудь стрелять будет.

Улыбка погасла. Мурка, выпрямившись, облокотилась на спинку стула.

– Прав ты, Леонид Иванович. По королю и королева. А я тебе лишь товарищ, на большее не прошусь. Но – выслушай. Когда ты в Питере терпил жирных на гоп‑стоп брал и легашей за нос водил, понять я не могла: чего ты хочешь? Век короля недолог, Мишка Япончик в Одессе и двух лет не процарствовал, Кошелькова в Столице за месяц достали. Неужто только на шаг вперед и смотришь? Один день – но мой?

Хотел Леонид ответить, да язык прикусил. Неохота пулю в спину получать!

– Говорили, что ты сам легавый, что в ГПУ служишь. Даже если так. Что у тебя впереди? Неужто с этой властью ужиться можно? Перестреляют чекистов, как собак бешеных, слишком кровью они измазаны. Не через год, так через десять…

– Это тебе Пан такое сказал? – хмыкнул товарищ Москвин, на миг забывшись. – Вот ведь контра!

Мурка прищурилась, бокал в пальцах повертела.

– Пан много чего говорил, Леонид Иванович. Умный был, считать умел. По его разумению НЭП еще лет на пять, на семь, а потом всех совбуров по лагерям растасуют, а заодно с ними и «деловых» с жиганами, чтобы коммунизм строить не мешали. Не наша это страна, Леонид Иванович. Смекаешь, к чему виду?

На этот раз бывший чекист ответил сразу, не думая:

– И смекать нечего. О таком среди «деловых» давно крик стоит. И лекарство прописано. Лечь в Столице на дно, на гоп‑стоп ходить редко, только чтобы на хлеб хватало, и готовить крупный скок. Брать только валюту, не меньше чем на несколько «лимонов», и через кордон рвать. А там завязать попервах, вячить и обнюхаться, каким ветром веет. Повезет – среди тамошних «деловых» прописаться и уже не червонцами, «лимонами» вертеть…

Увлекся и сам не заметил, как на феню съехал. Но так оно еще лучше вышло. Мурка слушала, лишний раз моргнуть не решаясь. Наконец не выдержала, перебила звенящим шепотом:

– Давай сделаем, Фартовый! На все согласна, кем хочешь стану, кровью умоюсь – и других умою. Сделаем!..

Леонид не сомневался – сделает, крови не убоявшись. Такими бешеными и братья Пановы, не к ночи поминаемы, были. Потому и отпускал чекист Пантёлкин подобную публику только в смерть. Но сейчас – это его войско, его единственный боец.

Щелкнула зажигалка. Товарищ Москвин, затянувшись, пододвинул пачку, улыбнулся в полный оскал, словно подследственного «колоть» собирался.

– Шабай, Мурка, кури то есть. Вредная, я тебе скажу, привычка, что дым глотать, что по фене ботать. На тебя поглядел и зачиркал, а если бы услышал кто? Все, полный завяз!..

Девушка взяла папиросу, мундштук закусила. На зажигалку не взглянула, вперед потянулась – от чужой папиросы прикурить. Не спешила, долго в глаза смотрела, наконец откинула голову:

– На меня глядючи, Леонид Иванович, не только чирикают – зайчиками пляшут, слюнки роняя. С феней и вправду лучше завязать, но не о том наш разговор был.

Товарищ Москвин кивнул.

– Не о том, хоть и это важно. Если решим на большое дело идти, не только одежку сменить придется, но и все прочее. Разговор, привычки, вид внешний. Про шпионов книжки читала? Считай, это про нас с тобой… Кстати, когда станешь бокал в руку брать, пальчик свой красивый не отставляй, иначе людей в сомнение введешь.

Мурка, усмехнувшись, взялась левой за правый мизинец:

– Не послушает – оторву. За это, Леонид Иванович, не волнуйся. Мне только приглядеться надо, а там кого хочешь сыграть могу, хоть комсомолку, хоть графиню. Ты о главном скажи, не томи!

Бывший старший оперуполномоченный пожал плечами:

– Найти деньги можно, взять – тоже. В 1921‑м в Гохране, куда все ценности свозят, банда орудовала. Без всякого шума, просто с главным оценщиком мосты навели. Сколько сумели себе отвернуть, до сих пор не сосчитано. И сейчас такие места есть, поискать только надо.

Лукавил Леонид – искать особо не требовалось. Коминтерн, к примеру, за границу не золото, бриллианты пересылает, чтобы посылки легче были. А уж наркомат внешней торговли можно сразу, без всякого суда, колючей проволокой обносить и караулы ставить. Но о таких вещах Мурке знать еще рано.

– А вот кордон с деньгами перейти сложнее. Контрабандисты всюду есть, но они с пограничниками в доле. Если объявят кого в розыск, рисковать не станут, сразу сдадут. И на другой стороне тоже пограничники есть. Поймают с большими деньгами – пристрелят, имени не спросив. Если их пройдешь, на местную полицию наткнешься, она наших легашей не добрее. И бандиты там свои имеются, и жулья хватает. Нужны ли им чужаки, сама подумай.

Мурка не перебивала, не пыталась спорить – слушала. Леонид внезапно вспомнил заметку во вчерашних «Известиях». Как, бишь, этого «делового» звали?

– При царе еще был такой жулик, из офицеров. Корнет… Точно! Корнет Николай Савин. Масть его, если по‑блатному, «артист», или «чистяк». Однажды он англичанину дом столичного генерал‑губернатора продал, представляешь?

– Здорово! – согласилась Мурка. – Я о нем слыхала, он чуть царем Болгарии не стал.

– Верно. И где он теперь? Вывез из России в Китай целый вагон побрякушек, пытался расторговаться – и погорел. Местные «деловые» тоже работу свою знают. Сейчас он в Шанхае, в каталажке, и китайские легавые его воспитывают – бамбуковыми палками по пяткам. Говорят, очень больно.

Климова, немного подумав, поглядела хитро.

– А как надо? Научи, Фартовый!

Леонид затушил папиросу, поставил пачку «Марса» на ребро.

– Едет делегация, во Францию, скажем. Сейчас НКИД повсюду своих людей рассылает, готовят установление дипотношений. Мы в делегации, с дипломатическими паспортами, легально.

Пачка легла картинкой вверх. Красная планета, черный космос…

– Но у нас другие документы есть, тоже настоящие. Допустим, эстонские.

Красная планета исчезла – пачка легла картинкой вниз. Товарищ Москвин подождал, взял папиросы в руку, взвесил на ладони.

– А деньги уже в банке, где‑нибудь в Швейцарии. Все, что нужно, – грамотно оторваться и к нужным людям попасть, чтобы пересидеть первое время…

…Допустим, у родственников Жоры Лафара. Когда в последний раз встречались, был такой уговор на самый‑самый крайний случай.

– Из Европы лучше всего сразу податься в Северо‑Американские Штаты, там вопросов меньше задают. А дальше можно и новый план обмозговать, с деньгами и верными документами оно легче будет. Нравится?

– Нравится! – выдохнула Мурка. – Только… Такое провернуть – трудно очень.

Леонид кивнул:

– Трудно, конечно. А ты как думала?

Подобный план у товарища Москвина и вправду имелся. Еще в Питере, когда под ногами булыжник плавиться начал, старший оперуполномоченный принялся поглядывать в сторону близкого кордона. Тогда не решился, до конца захотел достоять. И хватит! Вновь обживать смертную камеру Леонид не собирался. Не упомянул он об одной мелочи – уходить будет только один. И свидетелей живыми не оставит.

Но это все на тот самый крайний‑крайний, если здесь, в Столице, крупно не повезет. В Америке, конечно, интересно, но оттуда на Тускулу не попадешь.

– Я в деле, Фартовый!

Мурка взяла со стола пачку «Марса», поглядела на картинку.

– Вот как, значит, настоящие «деловые» на мир смотрят! Согласна я, говори, что делать нужно. Вопросов лишних задавать не стану, ученая. Считай, что еще одна рука у тебя появилась.

– Вот и хорошо. – Леонид взял бутылку, разлил остатки «Абрау‑Дюрсо». – Выпьем, товарищ Климова, за понимание и сотрудничество, а также за то, чтобы ты свое «всё» получила и в сумочку спрятала. Только учти: больше никаких Фартовых и Леонидов Ивановичей. Моя фамилия – Москвин, Москвин Леонид Семенович, сотрудник Центрального Комитета РКП(б).

4

Рисунок красовался аккурат посреди журнальной страницы. Печать цветная: ярко‑синяя пирамида, а по бокам два ражих молодца в гривастых золотых шлемах и зеленых набедренных повязках, весьма напоминающих дамские юбки. Детины радостно улыбались, вероятно, от осознания собственной значимости, ибо вершина пирамиды едва доходила им до плеч. Поверх шли две строчки непонятных значков, весьма отдаленно напоминающих египетские иероглифы.

Сама статья была на французском, и Зотова невольно морщилась, переводя наиболее мудреные пассажи. Толстый словарь, весь в закладках, лежал рядом, под правой рукой.

– Может быть, помочь? – негромко предложил товарищ Соломатин

– Je vous remercie, – вздохнула девушка, откладывая журнал на край стола. – Еn quelque sorte à faire face¹⁴. Я, Родион Геннадьевич, конечно, одичала, но на память пока не жалуюсь. Впрочем, можно и не уродоваться, уже и так вижу, что чушь. Сказала бы, собачья, так Жучек обижать не хочется.

– Эк вы, барышня! – улыбнулся Достань Воробышка. – Зачем же столь категорично? Скажем иначе: коллега слегка увлекся.

Ольга решила не спорить. Пусть будет так. Сначала увлекся, потом повлекло, потом синие пирамидки мерещиться начали.

Этим вечером в Дхарском культурном центре было малолюдно. Последние посетители – двое учителей из Перми, уже ушли, осчастливленные несколькими экземплярами только что изданной грамматики дхарского языка, и директор центра, товарищ Соломатин Р. Г., имел возможность уединиться с гостьей в своем кабинете. Еще один гость, товарищ Касимов, был по его просьбе отправлен в кладовую, что находилась в полуподвальном помещении большого старого дома. Там размещались «фонды» – собрание находок, привезенных из археологических экспедиций. Василий клятвенно обещал ничего руками не трогать и даже лишний раз не дышать на собранные под каменными сводами древности.

– Вот еще, – Достань Воробышка положил на стол несколько вырезок и стопку машинописи. – Можете взять с собой, невелика ценность. Не пойму только, зачем вам это нужно?

– Неприятностей ищу, Родион Геннадьевич, – честно призналась Ольга. – Характер уж больно несчастливый. У меня это, видать, семейное. Батюшку весной 1915‑го ранили на Юго‑Западном фронте, еле в госпитале отлежался. Поставили запасным полком командовать, а он начальство рапортами изводил, обратно на фронт просился. Уважили, наконец. Уж как рад был! Вот его на том же Юго‑Западном и убило. А мы с братом в 1918‑м добровольцами вызвались, только я за красных, а он – за Учредилку. Такие мы, Зотовы, беспокойные.

Соломатин внимательно поглядел на гостью, но комментировать не решился. Девушка между тем взялась за машинопись. Бегло проглядев несколько страниц, тоже отложила в сторону, пристроив рядом с журналом.

– Дома погляжу, если не возражаете. А широко вы тут, Родион Геннадьевич, развернулись. Учебники, экспедиции, курсы по изучению языка… Да вы, как погляжу, прямо Ушинский!

Достань Воробышка скромно потупился.

– Мы еще Сектор малых народов при Академии наук создаем… На лавры Ушинского не претендую, но рискну заметить, что Константину Дмитриевичу было легче. По крайней мере не требовалось доказывать, что русскому народу нужна школа. Если б вы знали, Ольга, сколько приходится спорить! Некоторые энтузиасты заявляют, что дхарский язык – никому не нужный пережиток Средневековья, и предлагают учить эсперанто, наречие будущей Всемирной Коммуны. Наши старики тоже против…

– Ваши‑то почему? – поразилась девушка. В ответ Соломатин развел длинными руками:

– Сразу не объяснишь. Дхары только для виду приняли христианство. Все эти столетия они оставались двоеверцами и слушались наших жрецов‑дхармэ. А у тех все уже решено. Дхарские племена не должны покидать леса, пока не придет спаситель народа, Эннор‑Гэгхэн. Более того, они предсказывают страшные бедствия, причем в ближайшем будущем. Дхаров якобы выселят из родных мест, сровняют с землей Дхори‑Арх, уничтожат всех потомков наших князей. Русскому народу («мосхотам», если по‑дхарски) тоже не сулят ничего хорошего. Как сказал один дхармэ, Красный Зверь сначала будет терзать свой хвост, а потом сам себя и проглотит.

– Обычная контрреволюционная агитация, – рассудила товарищ Зотова. – Эти ваши дхармэ за собственный хвост боятся, чтобы им пролетарской соли не подсыпали. Спасителя своего они откуда ждут? Из Франции или, может быть, прямо из Лондона? Антанта не откажет!

Родион Геннадьевич, смутившись, хотел что‑то пояснить, но не успел. В дверь постучали.

– Это я, товарищи, – сообщил Василий Касимов, появляясь на пороге. – Фонды осмотрены, свет выключен, но, если нужно, я еще погуляю.

Его в два голоса заверили, что он нисколько не мешает, более того, самое время выпить чаю. Василий, пристукнув тростью о пол, подошел к столу:

– Прежде всего, значит, огромное спасибо, профессор. Понял я хорошо если пятую часть, зато нагляделся на год вперед, а то и на два. Вам бы выставку устроить, а еще лучше постоянную экспозицию. Могу с народом в Цветаевском музее потолковать на предмет безвозмездной шефской помощи.

Родиону Геннадьевичу вновь довелось разводить руками.

– Увы! Много находок до сих пор не описано, требуется огромная работа, а специалистов практически нет. Академии наук, равно как только что помянутая Антанта, помочь пока не имеют ни малейшей возможности.

– Это мы международный империализм ругали, – пояснила Ольга. – И попов всяких с шаманами.

Василий взглянул странно:

– А ты, товарищ Зотова, вижу, от генеральной линии ни на шаг не отходишь. Как раз сегодня об этом в «Правде». Не читала еще? Сам Вождь написал. «О добреньких попиках и глупеньких коммунистах».

Он пододвинул стул и присел поудобнее, пристроив трость между коленями.

– Плохо мы, товарищи, стараемся. Вождь прямо говорит: мало попов в расход выводим, мало!

– Так и сказано – «в расход»? – Голос интеллигента Достань Воробышка еле заметно дрогнул.

На лице Касимова проступила усмешка, не слишком приятная.

– Сказано: «самое решительное и беспощадное сражение». Если это выдача усиленных пайков, то уж извините за ошибку. Две цитаты также имеются из самого товарища Маркса – о том, что уничтожение христианства важнее даже самой пролетарской революции. А еще Луначарского наш Вождь припечатал: за богоискательство и за то, что колокола с иконами уничтожать не дает. Такая у нас, выходит, генеральная линия.

Ему не ответили, да и сам товарищ Касимов того явно не ждал. О чем спорить, если Вождь велит?

Глава Совнаркома был по‑прежнему в Закавказье, но и о Столице не забывал, регулярно присылая письма для публикации в «Правде». Перекуривая на лестничной площадке, Ольга краем уха услыхала обрывок чужого разговора. Кто‑то знающий пояснял, что далеко не все в Политбюро считают нужным такое печатать, но большинство не решается спорить с Вождем. «Вот вам и культ личности!» – заключил его собеседник.

Про «культ» в коридорах ЦК то и дело вспоминали, когда просто так, но порой и по делу.

– Был у меня хороший знакомый, товарищ Игнатишин, – вновь заговорил Василий. – Со странностями человек, но знающий. Он так говорил: церковь – вроде защитной системы в организме. Если эту систему уничтожить, организм либо погибнет, либо совсем другим станет. Выходит, не царская власть нам, коммунистам, помеха, не буржуазия, а сам народ. И когда комсомольцы на митингах про «нового человека» кричат, то не выдумка это, а чистая правда. Интересно только, каким человека нового задумали? То ли с жабрами, то ли с питанием от динамо‑машины, то ли с винтиком в голове, чтобы с линией партии не спорил. Товарищ Игнатишин считал, что такое лишь чужак мог придумать – который не из нашего мира. А большевики лишь приказы его выполняют, кто от незнания, а кто из выгоды. Идеалист он был, Георгий Васильевич, Блаватскую читал, в Агартху с Шамбалой верил. Вот его за этот идеализм и упокоили навечно. Такая она, победа материализма в чистом виде.

5

Дождь шел уже третий день. Тяжелые тучи висели над Столицей, погружая город в зыбкий влажный сумрак. Лишь изредка проглядывало солнце, чтобы сразу же исчезнуть за серой пеленой. Жара никуда не исчезла, воздух струился паром, даже ночь не приносила прохлады. Маленький дворик Главной Крепости утонул в лужах. Авто, обычно стоящее под окнами, спрятали в гараж, и за окном осталось лишь серое скучное озерцо, покрытое неопрятными белыми пузырьками. С утра капало, но к полудню вновь полило в полную силу.

Разверзлись хляби…

Леонид, затушив папиросу в пустой консервной банке, последний раз взглянул в серое пространство за стеклом.

– Прочитали, товарищ Полунин?

– Сейчас, Леонид Семенович. Последняя страница осталась.

Одноногий комбатр пристроился в торце стола, весь уйдя в изучение машинописных листов. Товарищ Москвин невольно усмехнулся. Ага, интересно! Что значит целый месяц «стружку» перебирать!..

На комбатра Полунина руководитель Техгруппы имел особые виды. Парень был умен, точен, как трофейные швейцарские часы, а главное, прекрасно ладил с сослуживцами. Если Леониду придется уйти, группу должен возглавить не Василий Касимов, отчего‑то полюбившийся настырному товарищу Лунину, а кто‑то иной. Комбатр казался наилучшей кандидатурой, но товарищ Москвин не спешил, загружая сотрудника исключительно «стружкой». Тот терпел и работал. Такое рвение следовало поощрить.

– Прочитал! – рыжий артиллерист вскочил, ухватился за край стула. – Товарищ Москвин! Леонид Сергеевич! Это как раз по моей части. Разрешите приступить?

Документ касался нового противосамолетного орудия, которое военный наркомат отказывался брать на вооружение ввиду крайней дороговизны. Так рассудил загадочный и грозный КОСАТОРП и его начальник Трофимов, однако бумаги были отправлены не в архив, а прямиком в Техгруппу. Товарищ Троцкий мягко намекал на то, что положительный отзыв был бы совсем не лишним. Артиллерия, как это и прежде бывало, прогрызала дорогу политике.

– А справитесь? – улыбнулся руководитель Техгруппы.

Выслушав горячие уверения (рыжему явно надоело заниматься вечными двигателями), он сочувственно покачал головой:

– Рад бы вам поручить… А на кого «стружку» скинем? Кстати, как там эта новенькая, Ольга Зотова? Справляется?

* * *

Сегодняшняя «Правда» лежала на краю стола. Как только за комбатром закрылась дверь, Леонид, взяв пахнущей свежей типографской краской лист, положил перед собой. Предстояла встреча с товарищем Кимом, а значит, главную партийную газету следовало просмотреть. А вдруг секретарю ЦК захочется обсудить текущие новости?

Первая же страница удивила. Большие черные буквы вещали: «О грузинских нацменах и русских шовинистах». Вождь написал новое письмо. Товарищ Москвин, скользнув глазами по первому абзацу, где речь шла почему‑то не о Грузии, а об Осетии, прикинул, отчего Предсовнаркома ударился в эпистолярный жанр, вместо того чтобы просто отдавать приказы. Или власть всесильного и почти что богоравного Вождя изрядно пошатнулась, или готовятся какие‑то серьезные изменения, к которым должно приготовить паству. В любом случае, летнее спокойствие скоро кончится.

– Разрешите? – прозвучало с порога.

– Прошу, товарищ Зотова, – отозвался Леонид, откладывая газету. – Проходите, садитесь и курите.

Кавалерист‑девица проследовала к столу, но садиться не спешила, равно как доставать папиросы. Вместо этого на зеленое сукно столешницы легла внушительного вида папка. Товарищ Москвин удивленно вздернул брови.

– Должок за мной, – хриплым голосом пояснила Ольга, не дожидаясь вопроса. – Подзадержалась слегка, но теперь готова доложить.

Леонид с некоторой опаской покосился на папку.

– Все‑таки садитесь, товарищ Зотова. Я вас позвал, собственно, чтобы узнать, как вам работается… А почему – должок?

Девушка присела на стул, положила ладонь на желтый картон.

– Ничего работается. Хороший народ собрался, не хуже, чем у нас было. А должок потому, что отчет вовремя не сдала, поработать пришлось. Помните письмо по поводу Грааля?

Товарищ Москвин решил было, что ослышался, но быстро сообразил.

– Там, где резолюция, чтобы бред сразу к нам пересылать?

– Так точно. Читать они не умеют. Но и тот товарищ, что сигнализировал, тоже хорош. Вместо того чтобы сразу и по делу, начал про Грааль сказки рассказывать. А речь там о другом. Вам сейчас доложить или отчет оставить?

Леонид, достав из пачки папиросу, привычным движением смял мундштук гармошкой, пододвинул пепельницу.

– Уже напечатали? Давайте вначале взгляну.

Читал недолго. Папироса так и осталась лежать на столе рядом с зажигалкой. Рука легла на черную телефонную трубку:

– Товарища Кима, пожалуйста. Да, срочно!

* * *

– Итак, по мнению анонимного, но сознательного гражданина Граалей в мире сейчас имеется шесть единиц. Это он к тому пишет, чтобы мы казенные деньги зря не тратили и седьмой не искали. И так уже перебор.

– Шесть? – улыбнулся товарищ Ким, набивая трубку. – Давайте‑ка память проверю. Венский Грааль – большое золотое блюдо; испанский, который в Валенсии, – каменная чаша; итальянский – чаша изумрудного стекла. И еще тот, что нашли пятнадцать лет назад в Антиохии Сирийской, – серебряный футляр с простой чашей без украшения внутри. Где он сейчас, сказать затрудняюсь.

Ольга взглянула на лежащий перед нею листок машинописи:

– Чаша из Антиохии сейчас в Париже, ее на аукцион хотят выставить. Вы, товарищ Ким, еще про два не сказали, которые из Англии. Если хотите, можете посмотреть, у меня вырезка из журнала имеется…

Одно из окон в кабинете секретаря ЦК было открыто настежь, но дым все равно стоял столбом. Курили все трое, сотрудники Техгруппы – папиросы, товарищ Ким же предпочитал трубку – роскошный английский «Bent». Пачка табака «Autumn Evening» лежала на столе рядом с перекидным календарем.

Гости сидели, хозяин кабинета стоял у окна.

– Это все к тому написано, – продолжила Зотова, – что какой‑то товарищ с воображением ходит по инстанциям и народ смущает. Предлагает он поиски Грааля организовать, причем не где‑нибудь, а в Крымреспублике, возле города Судака.

– Разумно! – товарищ Ким дернул шкиперской бородкой. – К пляжам поближе. Значит, нам советуют на провокации не поддаваться и денег на отдых в Судаке этому товарищу не отпускать? А, кстати, кто он, этот любитель пляжей?

– Фамилии в письме нет, – Зотова взяла следующий листок. – Видать, не хотел автор, чтобы доносчиком его посчитали. Не иначе, из интеллигентов, недаром подписаться побоялся. Однако намекает, причем достаточно ясно. Еще до революции этот неведомый дурил народ какой‑то «лучистой энергией», а потом решил медиком стать и открыл новую болезнь – такую, что от одного названия помереть можно: «мерячение».

Леонид невольно хмыкнул, но хозяин кабинета отреагировал совсем иначе. Улыбка исчезла, взгляд ярко‑голубых глаз посуровел.

– Продолжайте!

– Я с народом ученым поговорила, и все разом на одну личность указали. Василий…

– …Барченко!

Товарищ Ким, закусив трубку, прошелся вдоль окна.

– Барченко Василий Ксенофонтович… Упустили мы штукаря, не позаботились вовремя. Значит, сейчас он решил Грааль искать? Спасибо, что предупредили, товарищ Зотова!

– Это же не все! – удивилась бывший замкомэск. – Я про самое важное не доложила. В письме сказано, что Барченко умудрился уже получить деньги на одну экспедицию, но не в Крыму, а на севере, возле Мурманска, как раз год назад, в августе 1922‑го. Я в Румянцевскую библиотеку сходила – мурманские газеты полистать. Была такая экспедиция, изучала жизнь лопарей, инородцев тамошних. Деньги на экспедицию выделило Губернское экономическое совещание. Я поинтересовалась в ВСНХ, но там со мной и разговаривать не захотели.

– Немудрено! – шкиперская бородка вновь дернулась. – Мурманское Губэско – вотчина Государственного Политического управления. Там сейчас строится несколько новых исправительно‑трудовых лагерей… Итак, в прошлом году ГПУ организовало втайне от ЦК научную экспедицию под руководством Василия Барченко, а сейчас готовит новую, на этот раз в Крым. Очень интересно!..

Товарищ Ким неторопливо прогулялся по кабинету, попыхивая трубкой, затем резко повернулся.

– Наш общий знакомый Яков Блюмкин… – Леонид и Ольга, не сговариваясь, переглянулись. – …сейчас возглавил экспедицию где‑то в Центральной Азии, скорее всего, за пределами СССР. Скоро каждый наркомат начнет проводить собственную внешнюю политику.

Товарищ Москвин закусил губу, чтобы не улыбнуться. Подумаешь, наркомат! Друг Яшка давно уже свою личную внешнеполитическую линию гнет, а остальные лишь подстраиваются. Хоть песню сочиняй: «Выпьем мы за Яшку, Яшку дорогого, свет еще не видел наглого такого!..»

– Кстати, товарищи, вам в бумагах не попадалось имя, точнее, кличка «Дарвалдай»? Может быть, случайно?

– «И колокольчик, дар Валдая…» – неожиданно чисто пропела товарищ Зотова. Леонид даже позавидовал.

– Никак нет, товарищ Ким, – доложил он, вставая. – В тех бумагах, что я читал, не встречалось. Но могли и пропустить, не обратить внимания. Мы тонем в письмах, штат сотрудников…

– Знаю, знаю! – Начальственная длань нетерпеливо дернулась. – Документы по созданию сектора уже готовы, скоро пропустим их через Секретариат… На всякий случай обратите внимание. Вдруг бдительный корреспондент попадется? Сей Дарвалдай – личный разведчик товарища Сталина. Хотел бы я знать, по ком он собирается звонить!..

Товарищ Ким отвернулся, положил трубку на стол, поглядел в залитое дождем окно:

И колокольчик, дар Валдая,

Звенит, качаясь под дугой…

Получилось ничуть не хуже, чем у кавалерист‑девицы. Леонид беззвучно улыбнулся, благо начальство не видит. Расскажи кому, не поверят. Секретарь ЦК романсы в служебном кабинете поет, по подоконникам рассиживается…

Бывший чекист понял, что именно с таким человеком он и хотел всегда работать.

– Вы, товарищ Москвин, стойку «смирно» не отрабатывайте, садитесь, – товарищ Ким был уже рядом, на этот раз без трубки. – А вам, товарищ Зотова, большое спасибо за доклад. Можете возвращаться к работе…

– То есть! А Грааль?!

Девушка, вскочив, схватила со стола бумаги.

– Товарищ Ким, Барченко ошибается или нарочно в заблуждение вводит. Если правда, что Грааль переправили из Константинополя в Крым, в княжество Феодоро, чтобы туркам не достался, его там не стали бы прятать. Грааль следовало передать тому, кто должен возглавить Православный мир…

Зашелестела бумага.

– Вот. «…Ибо Чаша Христова подобна горящему светильнику, коий не должно держать под спудом, но возле места Царского, дабы освещал он путь огнем Божьим…». Феодоро тоже захватили турки, единственная уцелевшая православная держава – Русь!

Товарищ Ким поглядел с интересом, затем, подойдя к одному из шкафов, достал толстую книгу.

– Значит, Грааль передали сюда, в Столицу, – продолжала Зотова. – Здесь его тоже не прятали, просто не называли Чашу Христовой, чтобы внимание лишнее не привлекать. Очень надежный способ – оставить на самом видном месте, никто и не заподозрит. Если Грааль уцелел, сейчас он находится здесь, скорее всего в Патриаршей ризнице. Я поглядела каталоги, чтобы со временем определиться…

Тяжелая книга легла на стол. Товарищ Ким быстро перелистал страницы. На нужной обнаружилась большая цветная картинка.

– Потир Василия Темного, его дар Троицкому монастырю. Ориентировочно – 1450 год. Правильно?

На этот раз товарищ Москвин улыбался с особенным удовольствием. На гордячку Зотову было просто приятно смотреть.

– Об этом написал профессор Карташов еще двадцать лет назад. Пошутил, конечно. Но после находки чаши из Антиохии потир изучили со всей серьезностью. А вдруг это всего лишь футляр? Если хотите, товарищ Зотова, после работы сходим в ризницу, посмотрим вместе.

Ольга покачала головой, молча собрала бумаги, встала.

– Извините, зря время ваше потратила.

Ушла, едва простившись. Даже дверь прикрыла неплотно.

«Здорово вы ее, товарищ Ким!» – чуть было не брякнул Леонид, но прикусил язык. Товарищу Зотовой преподали наглядный урок. Наглядный – потому что не только для нее предназначенный.

– Письмо Вождя в «Правде» читали?

Вопрос был быстр, как удар ножа. Товарищ Москвин принялся лихорадочно припоминать газетную страницу. Значит, вопрос с Осетией и, кажется, с Абхазской республикой…

– Вождь предлагает пойти навстречу, как он пишет, «многажды оскорбленным в прошлом товарищам‑нацменам». Но даже не это главное. Он считает, что русский народ должен искупить вину перед остальными народами России и всего мира. А поскольку после победы революции в Европе СССР превратится в отсталую социалистическую страну – по сравнению с той же Германией, – то для управления ею лучше всего привлечь иностранных специалистов. Русский человек – ленив и вороват, и его придется очень долго перевоспитывать.

– Немцам нас отдать? – поразился Леонид. – Чушь какая! То есть…

Товарищ Ким резко повернулся, оперся кулаками о стол:

– А вы все‑таки прочитайте! Впрочем, после того как он зарубил проект создания единой РСФСР, удивляться, пожалуй, и нечему… Кстати, кто допустил вас к секретным документам? Тем, что вы читаете в Сенатском корпусе?

Леонид понял, что самое время завидовать Ольге Зотовой.

– Я думал…

Встал, глубоко вздохнул, пытаясь отогнать навалившийся, словно каменная плита, страх. Здесь не темный переулок на Тишинке, здесь помочь некому.

– Я… Я считал, что эти документы мне положено знать по долгу службы. Мы часто сталкиваемся с ТС, «странными технологиями»…

– Про Тускулу вам тоже положено знать? – мягко улыбнулся начальник.

Леонид усмехнулся в ответ. Никак, отгулял ты свое, Фартовый! Жаль, ушла Зотова, спели бы с ней на два голоса: «Ах тошным мне, доброму молодцу, тошнехонько, что грустным‑то мне, доброму молодцу, грустнехонько…»

– Вы, товарищ Москвин, в курсе, кто такой Агасфер? Он еще называет себя Ивáновым. Ударение на втором слоге, по‑офицерски.

Глава 5

Сигнал

1

Окно в коридоре было закрыто наглухо. Ольга, поглядев сквозь мутные стекла на залитый дождем двор, уткнулась горячим лбом в перекрестье крашеной рамы. Зажмурилась. Потир князя Василия Темного только этого и ждал: соткавшись из клубящегося мрака, блеснул цветными каменьями, демонстрируя узорный золотой бок. Мы, мол, вашего Грааля заморского ничем не хуже!

Или ты в армии не служила, товарищ заместитель командира эскадрона? Потому и эскадронным не стала. Два раза представление подавали, но в штабе полка и слушать не хотели. Как брякнул один субчик из недорастрелянных «спецов»: «Поберегла бы, девица, свою ретивость для семейной жизни!»

Когда передали, объясняться пошла, чуть не убила беспогонного – прямо при полковом комиссаре. «Спец» извинился, но мнения отнюдь не изменил.

Зотова открыла глаза, прогоняя глумливый блеск золотой обманки, и рассудила: так ей и надо. Однако и каяться не спешила. Щелкнуло начальство по носу, зато, что задумано, то и сделано, совесть чиста. Разве что следовало и вправду выправить пропуск и зайти в Патриаршую ризницу. А вдруг этот Грааль, будь он трижды неладен, на полочке рядом с княжьим потиром стоит, никем не узнанный, без таблички и надписи? Товарищ Соломатин, в существование Чаши Христовой не веривший, тем не менее такой вариант вполне допускал.

Пора была возвращаться к «стружке». Утром она получила целых четыре папки, успев просмотреть всего одну.

* * *

Комната Техгруппы встретила ее привычным стуком «ремингтона» из открытой внутренней двери. Товарищ Петрова на посту! Столы же пустовали, кроме крайнего справа, за которым сидела Сима Дерябина, маленькая, черноволосая, в старом перешитом платье, тоже черном. Работала – острый нос целился прямо в бумаги, словно желая к столу их пришпилить.

Сибирская подпольщица тоже на боевом посту.

Перед тем как они с Симой познакомились, Вася Касимов предупредил, чтобы Ольга не удивлялась и лишнего не спрашивала. Все равно не ответят.

В конце марта 1919‑го в занятом колчаковцами Томске состоялась Всесибирская партийная конференция. Часть делегатов арестовали еще в дороге, поэтому приходилось соблюдать тройную осторожность. Член Сибирского областного комитета РКП(б) товарищ Дерябина отвечала за безопасность. Никто из участников не знал, где находится место проведения заседаний, поскольку попадал туда через две, а то и три нелегальных квартиры. Для верности решили никого не выпускать до самого конца работы – в том же помещении и спали, и обедали. Провала удалось избежать.

Предосторожности были не лишними – делегат от Челябинска оказался агентом контрразведки. Он и указал сыщикам на Симу. За ней установили слежку и вскоре арестовали – уже в Екатеринбурге, куда она приехала, надеясь перейти фронт.

Когда через несколько месяцев город заняли красные, Симу нашли в тюремной больнице. Она была жива, но могла лишь улыбаться, и то левой половиной лица. Правая часть тела оказалась полностью парализована, исчезла речь, плечи и спину покрывали глубокие, плохо зажившие шрамы.

Орден Боевого Красного Знамени РСФСР товарищу Дерябиной вручали в госпитале.

Паралич постепенно прошел, но правая часть лица оставалась недвижной, не восстановилась и речь. Приходилось писать самые нужные фразы на обрывках бумаги. Сима, оформив инвалидность, выпросила у знакомого трофейный револьвер и принялась приводить его в порядок. Стреляться из нечищенного оружия орденоносец Дерябина не считала возможным.

Друзья подоспели вовремя. Отняли револьвер, сумели успокоить. Симу устроили на тихую службу, где требовалось лишь подшивать бумаги. Девушка терпела, честно возилась с документами, но вскоре вновь начала подумывать о трофейном «стволе». К счастью, пришла телеграмма из Столицы. Руководитель Сибирского бюро товарищ Смирнов лично рекомендовал Симу для работы в аппарате Центрального Комитета.

В Техгруппе бывшей подпольщице поручали самые сложные дела. Два раза выписывали премию, а за один случай девушку благодарил лично товарищ Троцкий.

* * *

Ольга присела за свой стол, поворошила бумаги. Заниматься «стружкой» совершенно не хотелось. Товарищ Зотова воззвала к собственной сознательности, протянула руку к ближайшей папке…

Ай!

Маленький, сложенный из бумаги «голубок» клюнул точно в запястье. На миг почудилось, будто она снова в гимназии. Классная дама на миг отвернулась…

Кто у нас тут такой меткий?

Орденоносец Дерябина подмигнула левым глазом и приложила палец к губам. Ольга встала, оглянулась для верности. А нет ли в комнате белогвардейского шпиона? Не обнаружив такового, подошла.

– Случилось что, товарищ?

В руках у бывшей подпольщицы – небольшой конверт. По желтой бумаге – неровные карандашные буквы. «Техническая группа. Товарищу Зотовой О. В.». Ни входящих, ни исходящих, ни номера.

Ольга взглянула недоуменно. Сима, улыбнувшись, кивнула на одну из папок. Открыла, ткнула в середину пальцем. Никак внутрь вложили? Давненько такого не бывало!

Между тем Дерябина взяла карандаш, пододвинула маленький лоскуток бумаги…

«Если надо, обращайся!»

Ольга, поблагодарив безмолвным кивком, отошла на шаг, взвесила конверт на ладони. Не иначе кто‑то по старой памяти решил про «культ личности» написать.

Ошиблась. Письмо оказалась коротким, всего три строчки.

«Верстовский и Нащокин, Андреевский храм.

Подруга моряка, вернувшегося из страны, где перевал несет беду, и тот, кому правая часть мира темна.

Вместе пришли, уехали вместе».

* * *

Ольга, спрятав послание, добралась до ближайшего стула, но садиться не спешила. Правая часть мира была темна, левая тоже. Почему‑то подумалось о карте острова Сокровищ, а заодно о Пляшущих человечках англичанина Конан Дойля. Если это розыгрыш, то дурацкий. Верстовский – композитор, «Аскольдову могилу» написал, Нащокин – Пушкина друг…

Легкое прикосновение к плечу. Сима, незаметно оказавшаяся рядом, глядела вопросительно.

– Шутки шутят, – прохрипела кавалерист‑девица, игнорируя всякую конспирацию. – Высокое дерево, понимаешь, на плече Подзорной Трубы, слитки серебра в яме, йо‑хо‑хо и бутылка рома.

Достав листок, вновь взглянула на три короткие строчки. Чушь! Пожала плечами, отдала письмо подпольщице.

– Может, тебе интересно будет?

Для себя уже решила – разыграли. Скучно товарищам глупые письма читать, сами решили за дело взяться. А может, ее подбодрить задумали, романтики в служебный быт добавить?

Сима уже сидела за столом. Бумаги отодвинула в сторону, письмо прямо перед собой уложила. В руке – карандаш, бледные губы сжаты. Интересно, что она там увидеть могла?

Удивлялась Ольга недолго. Резкий жест рукой, нетерпеливый взгляд. Остроносая что‑то учуяла.

Товарищ Зотова, послушавшись, вернулась обратно к столу. Что с письмом? Первая строчка карандашом обведена. Неровный тонкий овал… Грифель завис над бумагой, подчеркнул слово «Андреевский».

– И что с того? – не поняла замкомэск.

Карандаш, явно возмутившись, дернулся, нарисовал два креста с перекладиной – и возле Верстовского, и возле Нащокина. Померли, значит. Затем скользнул под овал, впился в бумагу:

«Ваганьково! Кладбище!»

Ольга лишь рот раскрыть сподобилась. Вот оно, значит, что! Сама она родом не из Столицы, на Ваганьковом бывать не приходилось, какой там храм (сейчас уже закрыли, поди!), знать не могла. Но и Сима не местная, из Сибири приехала.

Ну, молодец!

Карандаш между тем обрушился на вторую строчку. «Моряк», «страны», «перевал». «Перевал» – подчеркнуто дважды.

– Не понимаю, – честно призналась Ольга. – Плохой перевал, беду несет.

Карандаш вновь впился в бумагу. На этот раз буквы оказались иностранными: «We took our chanst among the Khyber 'ills»! Зотова еле успела сообразить, что это не французский, а карандаш успел подсказать: «Хайберский перевал! Киплинг! Афганистан!»¹⁵

Совсем непонятно! Киплинг – как известно, бард империализма, во время Гражданской призывал поливать Россию бензином, чтоб горела ярче¹⁶. Но удивляться было некогда. Допустим, Афганистан. Оттуда приехал моряк, видать, искал там море, да найти не сподобился.

Моряк?! У Зотовой перехватило дыхание.

– Наш полпред! Товарищ Раскольников, бывший мичман флота… Его подруга… Нет, жена – в посольство мамзелей не таскают.

Сима быстро кивнула, а неутомимый карандаш уже успел нацарапать нужную фамилию, вслед за ней – имя с отчеством.

– Лариса Михайловна, значит, – негромко проговорила Ольга. – Слыхала о ней, боевая, говорят, дамочка.

Что получилось? Среди могил Ваганьковского кладбища прогуливались Лариса Михайловна, бывшая супруга товарища Раскольникова, и тот, кому…

Узкая ладонь подпольщицы легла на лицо, закрывая правый глаз, но Ольга уже знала ответ.

– …Кому правая часть мира темна.

Виктор Вырыпаев.

* * *

Страх прошел, сменившись полной ясностью. Выбор прост: Черная Тень далеко, секретарь ЦК Ким – рядом. Ложь не простят.

Леонид помолчал немного, собираясь с мыслями, посмотрел начальнику прямо в глаза.

– Товарищ Ким! Агасфером называл себя человек, присутствовавший на моем расстреле. Если точно, двое нас там было, профессор Артоболевский и я…

Рассказывал недолго, в пять минут уложившись. Промолчал лишь о Блюмочке, которому к стенке стать еще предстояло. Незачем Яшку впутывать.

– Тускулу, значит, вам обещали?

Товарищ Ким, достав из нагрудного кармана трубку, закусил зубами мундштук, поглядел без улыбки.

– Зотова – честный и умный человек, прекрасный работник. Но я ей не доверяю и доверять не буду. Однажды она солгала, пусть даже из лучших побуждений. С ней вместе работал один молодой парень, бывший командир батальона. Признаться, я имел на него очень большие виды. Велел проверить биографию, просто так, для порядка. Он тоже лгал, скрыл свою службу у Махно. Это не мелочи, товарищ Москвин. «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом». Надеюсь, вы еще помните Писание? «А негодного раба выбросьте во тьму внешнюю, там будет плач и скрежет зубов».

Секретарь Центрального Комитета большевистской партии цитировал Библию. Леонид прикинул, что это, пожалуй, еще невероятнее, чем Тускула.

– В Писании не силен, – спокойно ответил он. – Я чекист, товарищ Ким, что такое служебная тайна, знаю. А еще знаю, что лишние вопросы задавать нельзя. Если мне доверяют секрет, значит, так нужно Центральному Комитету. Докладывать по этому поводу лично вам не считал возможным, потому что давал подписку. Там сказано – «никому не разглашать», значит, ни сослуживцам, ни девице знакомой, ни товарищу Троцкому…

– Ни товарищу Киму.

Голубые глаза блеснули. Кажется, начальство не в обиде.

– А что же вы мне Агасфера сдали? Потому что он подписки не потребовал?

Леониду представилась Черная Тень – прямо здесь, в углу кабинета. Впервые он не почувствовал страха. При свете дня таинственный товарищ Иванов смотрелся совершенно неубедительно.

– Агасфер меня вербовал, товарищ Ким, кстати, не слишком умело. Феликс Эдмундович нас учил: «Tani ryby – zupa paskudny, towarzyszy. – Учитесь работать красиво». Давить на человека, когда на него винтовки направлены, – для такого немного ума требуется. Я ему ничего не обещал, сказал, что подумаю. Считайте, что уже подумал. Конечно, на Тускулу попасть хочется, даже очень. Зацепило меня… Но я почитал документы, а в них сказано, что связь с Тускулой поддерживают не наши товарищи, а белогвардейцы‑эмигранты, значит, Иванов либо мне лгал, либо он сам – враг. Тогда с ним и говорить не о чем.

Товарищ Ким взглянул странно, но ничего не сказал. Леонид между тем прикидывал, стоит ли продолжать. Пожалуй, да. Верный в малом и во многом верен.

– И еще… Агасфер сказал, что работает в Совнаркоме. Я выяснял, нет в Совете Народных Комиссаров человека с такой партийной кличкой. И в Центральном комитете нет. Значит, это секретный псевдоним, а тут уж, извините, заговором пахнет. Нет, не хочу!..

Начальник, кивнув, медленно прошелся вдоль стола.

– Заговор, значит… С суждением вы поторопились, но проблему видите верно. Садитесь, Леонид!..

Впервые товарищ Ким назвал его по имени. Бывший старший уполномоченный осторожно присел на край стула. Если начальство не вызвало конвой, а вроде как по душам говорить собирается, что из этого следует?

«Вербовка, понятно!» – пожал плечами чекист Пантёлкин, само собой, мысленно.

– Прежде всего о том, что вам рассказал Агасфер. Вы поняли его так, что кому‑то в руководстве страны открылась дорога в Будущее. Скажу сразу – нет. Нашего Будущего мы не знаем и знать не можем, его еще не существует. Зато есть нечто иное. Наш мир – не един, миров очень много, и в каждом – своя История, похожая на нашу, но все‑таки немного другая. Такое, конечно, понять нелегко… Вообразите, что мы верим, будто Земля плоская, а звезды – огоньки на небесной тверди. И вдруг узнаем о планетах, звездных системах, о том, что Солнце – всего лишь небольшая звезда на краю галактики. Сразу ли поверим? Поэтому не пытайтесь представить, примите пока как данность. Вы можете спросить, почему такое открытие прячут, не кричат о нем на каждом углу? Гипотеза о множественности миров известна давно, а несколько лет назад в специальных научных журналах появились статьи, где приводятся достаточно убедительные доказательства. Но это пока заинтересовало немногих, Америку мало открыть, надо еще растрезвонить о ней по всем городам и весям. Но с этим ученые не спешат, слишком серьезный вопрос.

Леонид и сам не заметил, как встал. Удивился лишь, когда увидел перед собой залитое дождем оконное стекло. Нет, так в шпионы не вербуют! Чего хочет от него начальник? Чтобы принял как данность?

– Товарищ Ким, если верить Агасферу, мы не просто знаем об иных мирах, но можем с ними связаться. А вот это, по‑моему, уже тайна. Думаю, «странные технологии» – как раз оттуда.

– Да, это тайна. Часть ТС действительно, как вы говорите, оттуда, но не это главное. Взгляните сюда!..

Товарищ Ким стоял возле шкафа. В руке – том в бордовой палитурке. Леонид не без опаски подошел, протянул руку. Книга оказалась неожиданно легкой, и бывший чекист, вспомнив типографскую молодость, решил, что бумага наверняка лучшего сорта, тонкая и белая.

– В одном из миров История ушла вперед, ненамного, на несколько десятилетий.

– «История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. Под редакцией комиссии ЦК ВКП(б)», – прочитал товарищ Москвин, не слишком удивившись. – Этой весной в ЦК кто‑то распространял документы о «культе личности» и будущих репрессиях. Отсюда взято, товарищ Ким?

Начальник кивнул:

– В том числе и отсюда. В этом варианте Истории партию и страну возглавил Иосиф Виссарионович Сталин. Рассказывать не буду, потом прочтете сами.

Книга вновь исчезла в шкафу.

– Присядем…

На этот раз оба закурили. После первой затяжки Леонид окончательно поверил, что арест откладывается. Оставалось узнать, что от него хотят.

– Вы наверняка слыхали о Третьем – Цветочном – отделе, – негромко заговорил товарищ Ким. – Как и о том, что именно я его возглавляю. Не верю, чтобы Блюмкин вам не рассказал.

– Было, – согласился Леонид, не вдаваясь в подробности.

– Тогда вы должны понимать, что секреты Центрального Комитета – как раз по моей части. Кто такой Агасфер, я знаю. Об этой личности давно ходят легенды, порой весьма забавные. Считают, например, что это некий демон из иного мира, способный вселяться в людей и диктовать свою волю. Скажем, лет тридцать назад он завладел телом Вождя и с тех пор успешно руководит большевистской партией. Вождь заболел, и он начал готовить себе новую оболочку, чтобы снова стать самым главным.

– В Сталина вселился? – Леонид кивнул в сторону книжного шкафа. Идея и вправду показалась ему весьма забавной.

Товарищ Ким, усмехнувшись в ответ, тоже поглядел на шкаф.

– Бедный Коба!.. Тот, кто это придумал, плохо знает Иосифа Джугашвили. Он и без всяких демонов способен наломать дров, панымаишь. А истина проста. Агасфер – коллективный псевдоним, им могут пользоваться несколько высших руководителей партии и страны. В первую очередь, конечно, Вождь, но и кроме него еще как минимум трое. Псевдоним используется в документах высшей секретности. Представьте, что вражеский агент сумел получить на руки протокол заседания Политбюро. Там идет речь о некой тайной операции, за которую отвечает не Вождь, не Троцкий и не Каменев, а товарищ Агасфер. Кто это такой, знают только те, кто непосредственно решал вопрос. Врагу остается лишь теряться в догадках. Спросите, кто вас вербовал? Не знаю, но попытаюсь выяснить. Едва ли с вами разговаривал лично Троцкий или, допустим, Зиновьев.

Бывший старший оперуполномоченный согласно кивнул:

– Не того полета я птица. Поручили сотруднику, разрешили Агасфером назваться, чтобы туману напустить. И чтобы намекнуть: мол, с самого верха интересуются.

Говорил, а сам в сторону смотрел, не в глаза. Не слишком в такое верилось. Секретный псевдоним – не галоши, чтобы его в пользование давать. И сам Агасфер, он же товарищ Иванов, никак не походил на обычного агента.

Товарищ Ким, однако, спорить не стал, то ли был согласен, то ли спешил закруглить вопрос.

– Сделаем так, Леонид. Не хочу быть голословным. С завтрашнего дня приходите в Сенатский корпус, в известную вам комнату. Я распоряжусь, чтобы вам предоставили все необходимые материалы. Почитаете, а потом поговорим.

Крепкое рукопожатие, улыбка, острый, внимательный взгляд. Товарищ Ким отпускал его – живого.

Оказавшись в коридоре, товарищ Москвин аккуратно закрыл дверь, сделал два шага по коридору. Остановился, запрокинул голову.

И беззвучно захохотал.

2

Телеграмму пришлось порвать, хоть и жалко было. На этот раз весточку прислал не Дмитрий Ильич, а сама шкодливая Наташка. Ольга даже удивилась. Знакомы хорошо если неделю, а ведь помнит! В коротких строчках все казалось понятным: жива, здорова, погода отличная. И только последняя фраза смутила: «Нас теперь тут много». «Нас» – кого? Детишек, отдыхающих в крымском санатории, – или тех, кто прежде жил в «Сеньгаозере»? Если так, то откуда они в Крыму?

Спросить было некого, и Зотова решила не томить душу, понадеявшись на доктора Ульянова. Не тот он человек, чтобы ребенка в обиду дать!

Выйдя из здания Главного телеграфа, девушка направилась вверх по Тверской. С работы она ушла пораньше, выписав местную командировку, и теперь решила использовать время с толком. Одно из писем, пришедших в Техгруппу, было написано репортером «Известий» М. А. Огневым, защищавшим изобретателя с подозрительной фамилией Унгер от происков целой стаи бюрократов. Репортер заявлял о готовности немедленно явиться в ЦК для личного доклада в любое время дня и ночи, но бывший замкомэск решила зайти в редакцию сама. Созвониться удалось быстро, и теперь Ольга пробиралась сквозь густую толпу, прикидывая, что еще можно узнать в штабе главной советской газеты, кроме драматической истории трактора «Запорожец».

Встретились прямо в редакции, в небольшом, отгороженном фанерой закутке. Репортер, носивший столь боевую фамилию, сразу же предложил называть его просто Мишей. На Михаила и тем более Михаила Аркадьевича он и вправду не походил. И ростом не вышел, и статью, зато оказался решителен и горяч, словно паяльная лампа. Перед Зотовой немедля воздвиглась целая пирамида документов, увенчанная небольшой деревянной моделью нового трактора – чуда советской технической мысли. Чудо потребляло сырую нефть с прожорливостью дредноута, двигаясь с крейсерской скоростью в два километра в час, причем исключительно по прямой. Поворот и остановка не предусматривались, равно как и ремонт. Все эти мелочи Миша предлагал смело игнорировать, ибо главное заключалось не в них, и даже не в самом «Запорожце», а в трудовом энтузиазме трудящихся масс.

Сей вывод был подкреплен наглядной демонстрацией модели. Деревянный трактор, зигзагом пробежав по комнате, уткнулся в ножку стула и с достоинством перевернулся.

Ольга вспомнила техническое заключение наркомата, но решила не заострять, тем более Миша перешел к следующей песне своей Илиады – описанию героической борьбы с ордами озверевших чиновников за спасение первого советского сыронефтяного трактора. Бывший замкомэск поняла: самое время применить военную хитрость. Походя обмолвившись, что читала «Известия» еще на фронте, она поинтересовалась, давно ли работает в газете сам Миша и как здесь вообще идут дела. Этого оказалось вполне достаточно – о любимой газете товарищ Огнев был готов рассказывать часами. Ольга, выслушав первый пенный вал редакционных новостей, вспомнила, как в уже далеком 1918‑м читала очерки о борьбе за Казань, написанные очень талантливой женщиной. Кажется, ее звали Лариса Михайловна…

Теперь можно было смело звать стенографиста. Про знаменитую Ларису Михайловну, прозванную Красной Валькирией, Миша был готов рассказывать еще охотнее, чем про родную газету. Еще бы! Именно в «Известиях» печатались ее знаменитые «Письма с фронта», сюда она заезжала в перерыве между боями, выступала, читала стихи. Последний раз Красная Валькирия навестила «Известия» совсем недавно, после возвращения из далекого Афганистана.

Трактор был забыт. Миша, оседлав телефон, прозвонил по нескольким адресам и радостно доложил, что им необыкновенно повезло. Лариса Михайловна собирается в Германию, но перед отъездом намерена встретиться с читателями. Редакция «Красной нови», в шесть вечера, послезавтра.

Можно было прощаться, но Ольга, пожалев ни в чем не повинный «Запорожец», лично подняла модель и установила ее посреди стола. Трактор ей понравился. Вперед, не сворачивая и без остановок, – такое дорогого стоит. И ничего ему не сделается, железному.

Людям труднее…

3

После партсобрания пришлось задержаться. Товарищ Москвин не любил оставлять на столе не разобранные бумаги, а накопилось их за последнее время немало. Сам виноват – уже второй день в Сенатском корпусе пропадает, а письма из канцелярии продолжают прибывать. Конечно, можно было скинуть работу на Полунина, но рыжий артиллерист, высшими соображениями пока не отягощенный, распределит «стружку» и важные дела по справедливости, а не так, как следует. Леонид, достав из кармана недавно купленные часы‑луковицу, прикинул расклад и решительно направился в кабинет. Компанию ему составил Василий Касимов, желавший проверить, отчего заедает замок сейфа «Сен‑Галле» в комнате Техгруппы.

Товарищ Москвин управился первый, но не спешил уходить. Свободного времени оставалось еще навалом, и он решил, проявив солидарность, подождать старательного заместителя. В последнее время они общались редко, и бывший чекист был не прочь перемолвиться словцом‑другим, пусть даже о совершенных пустяках. Порой не так важно, что именно человек говорит, главное – как.

Из Главной Крепости вышли вместе, но беседа не клеилась. Василий, постукивая тростью по булыжнику, думал о чем‑то своем, а товарищ Москвин без особого успеха прикидывал, как бы разговорить парня. Спросить о серьезном? Не тот Касимов человек, чтобы сразу на откровенность пойти. Ответит односложно – и нырнет улиткой в раковину.

Выход нашелся быстро и совершенно неожиданно. Касимов, внезапно остановившись, покрутил головой и решительно заявил, что намерен выпить водки, не пьянства ради, а для поднятия настроения. Предваряя неизбежный вопрос, откуда в Столице водке быть, небрежно заметил, что голь на выдумки хитра. Пока заместитель Предсовнаркома товарищ Рыков решает вопрос о торговле высокоградусной, знающие люди его для себя уже разъяснили.

Товарищ Москвин поглядел на заместителя с немалым уважением. «Сухой закон», введенный еще Николаем Кровавым, продолжал действовать. Не так давно разрешили продажу легких вин и пива, но чтобы водка?!

Искомое обнаружилось совсем рядом, в закусочной при недавно открытом ресторане «Метрополь». Контрабандную водку, польскую и немецкую, разливали из нарзанных бутылок. Леонид подивился такой простоте, но Касимов пояснил, что рядом находится Лубянка, а тамошние товарищи имеют свой интерес. Не всем охота дамскими винами причащаться.

Первая пошла колом. Товарищ Москвин то и дело оглядывался, опасаясь встретить бывших сослуживцев, но быстро успокоился. Знакомых лиц не заметил, а те, что имелись, были заняты полезным делом.

Вторая пролетела соколом. Самое время затевать разговор, но Леонид вдруг понял, что о ерунде трепаться нет охоты, а о серьезном… Мало ли кто сидит за соседним столиком?

– А я вот прикинул, – первым нарушил молчание Касимов. – Скоро люди в закрытой комнате откровенничать не станут, остерегутся. Как говорили давеча, каждый коммунист обязан быть чекистом. Стало быть, один разговор – два доноса.

Кажется, он подумал о том же. Леонид вспомнил, что в первые годы сотрудники ВЧК и сами любили откровенничать, нисколько не опасаясь последствий, но уже к концу войны все стало быстро меняться.

– Троцкистско‑бухаринские изверги, выполняя волю своих хозяев – иностранных буржуазных разведок, ставили своей целью разрушение партии и советского государства, – негромко проговорил он, – подрыв обороны страны, облегчение иностранной военной интервенции…

– Помню! – хмыкнул Василий. – До сих пор бумажки по рукам ходят. Говорят, в Орграспредотделе вся книжка целиком имеется – «Краткий курс». Подкузьмили тогда известного товарища с его «культом». А сейчас многие жалеть начинают.

Фамилия вслух произнесена не была, что бывший чекист полностью одобрил. Вдруг в распивочную зашел кто‑то особо ушастый?

– В Орграспреде у этого «культа» полно сторонников, он их туда и насажал, пока при власти был. Чую, скоро дадут кому‑то новый веник… Самый центровой отдел, важнее не бывает.

Об этом сегодня не раз вспоминали на собрании – и неспроста. Именно сотрудники «центрового» нарушили чинное благолепие очередного партийного сборища. Повестка не предвещала сюрпризов. Специально приглашенный ради этого случая товарищ Радек сделал доклад о положении в Коминтерне и перспективах Мировой революции. Таковая ожидалась в ближайшие месяцы, причем сам докладчик был намерен в скором времени отбыть прямо в центр намечающихся событий, город Берлин. Товарища Радека переполнял задорный оптимизм, даже синеватые стеклышки его очков сверкали как‑то особенно воинственно. Три года назад Красную Армию позвали «На Варшаву! На Берлин!». Тогда не вышло, но теперь ей навстречу выступит Красная Армия Социалистической Германии!

После такого полагалось, дружно спев «Интернационал», столь же дружно поклясться умереть в борьбе «за это». Получилось, однако, совсем иначе. Первый же выступающий, воздав хвалу германским братьям по классу, усомнился в нашей готовности вовремя прийти им на помощь. Панская Польша, не пожелавшая в 1920‑м стать «мостом» для РККА, за эти годы отнюдь не ослабла, но главная загвоздка даже не в «панах». Из‑за мудрости отдельных товарищей в СССР того и гляди начнется собственная война, скажем, между Грузией и Абхазией. И что тогда с Мировой революцией будет? А если еще вспомнить призывы к расстрелу священников, то и за Российскую Федерацию поручиться нельзя. Не пришлось бы вместо Берлина вновь усмирять Тамбов!

Зал ахнул. Председательствующий, вместо того чтобы объявить следующего оратора, принялся шушукаться с президиумом. Над рядами стоял густой шум, кое‑где пытались аплодировать и даже кричать «браво». Тогда‑то Леонид и заметил, что самые шумливые и решительные – это прежде всего сотрудники всесильного Орграспреда, а значит, каша заваривается очень серьезная. Наконец на трибуну вышел сам товарищ Каменев. Мягко попеняв предыдущему оратору за несдержанность и пессимизм, он заверил, что Центральный Комитет не допустит ни нового Тамбова, ни грузино‑абхазской войны. Намеки же на последние письма Предсовнаркома он отвергает с порога. Разве не благодаря мудрости Вождя в стране наконец‑то наступил покой? Не он ли предложил и сумел провести в жизнь НЭП – столь необходимый стране второй «Брестский мир», на этот раз с крестьянством?

Лев Борисович явно ждал аплодисментов. Они последовали, но уж больно жидкие. Из задних рядов прокричали нечто малоприятное о «культе личности». Помянули и первый «Брест», отдавший Украину немцам, а Грузию туркам. Прения пришлось срочно свернуть. Резолюцию так и не приняли, ограничившись благодарностью в адрес докладчика. Под самый занавес встал один из сотрудников Орграспреда – высокий парень с орденом на красной бархотке, предложив всем желающим приходить к ним в отдел для продолжения дискуссии.

Стало ясно, что летнему затишью пришел конец. Не успокаивало даже то, что никто из Техгруппы к смутьянам открыто не присоединился. Молчание – не всегда знак согласия.

* * *

– Мне, Леонид Семеныч, семнадцатый год на ум пришел, – Касимов поднял рюмку повыше, поглядел с прищуром. – Тогда водку в чайниках подавали. Помнишь?

Василий именовал начальника исключительно с «ичем», несмотря на все просьбы и даже протесты. Убедившись, что упрямого парня не переспорить, товарищ Москвин и сам стал обращаться к нему по отчеству.

Леонид тоже взялся за рюмку, поглядел по сторонам.

– Мне, Сергеич, тогда и шестнадцати не стукнуло. Непьющий был, даже не нюхал еще. Давай по последней и пойдем. Не слишком тут уютно.

Его спутник, однако, не спешил.

– Я еще чего тот год вспомнил? Свергал тогда народ Николашку Кровавого. А как свергал, не забыл? Ты же тогда жил в Питере.

Это Леонид помнил во всех подробностях.

– Просто свергали. Сначала в полицейском участке побили стекла, потом городового ловили. Осмелели – и стали у офицеров погоды срывать. А кто оружие добыл, отправился с обысками в те квартиры, что побогаче.

Оглянувшись на всякий случай, прибавил шепотом:

– Я бы сейчас, Сергеич, это хулиганье через одного бы пострелял, а прочих на Соловки отправил, чтоб дурь выморозить. А тогда хоть и глупый был, но все равно уже осенью на патрулирование попросился, чтобы на улицах спокойнее стало.

Касимов кивнул одобрительно.

– Я тебя, Леонид Семеныч, с первого дня, как познакомились, за самого сознательного почитаю. Но вот вопрос. Тогда в феврале что генералы, что министры труса спраздновали. А почему сам Николашка в Питер не приехал с полком гвардейским да не устроил разбор по всем правилам с занесением на надгробие? Только не говори, что дурак был: когда вода к горлу подступит, всякий поумнеет.

Таких подробностей товарищ Москвин не знал и лишь развел руками.

– Тогда и вправду, пора. Допиваем и уходим, – совершенно нелогично заключил Василий.

На улице уже стемнело. Леонид, достав часы‑луковицу, щелкнул крышкой и вперед поглядел, где сквозь сумраки летели чугунные кони Большого театра.

– Мне туда, Сергеич, к фонтану. Если хочешь, проводи.

Касимов, невозмутимо кивнув, ударил тростью о парапет.

– Отчего ж не проводить? А не приехал Николашка в Питер потому, что железную дорогу напрочь перекрыли. Писали тогда в газетах, что пролетариат постарался, но скоро и правда выплыла. В железнодорожном министерстве нужные люди сидели, они и отдали приказ. Не просто поезд царский задержали, а загнали на станцию Дно. Там Николашку и прищучили.

– Толково сработано, – оценил бывший старший оперуполномоченный. – А ты это к чему‑то вспомнил или просто так?

Касимов ответил не сразу, подождал, пока дорогу перейдут. Остановился, вновь тростью пристукнул.

– Ну вот тебе и фонтан, Леонид Семеныч. Сказал я это к тому, что от Могилева, где Ставка царская была, до Питера куда ближе, чем от Тифлиса до Столицы. Это я не к тому, что враги народа Предсовнаркома в Грузии заперли. Умный человек старый прием повторять не станет, новый выдумает, еще позаковыристей. Ты сам видел, как Вождь в путь‑дорогу собирался и в поезд садился?

Бывший чексит, еще более удивишись, покачал головой.

– Ну, счастливо на фонтан поглядеть!

Руку пожал – и был таков. Леонид даже рот закрыть не сподобился. Это же на что товарищ Касимов намекает? Вождь уже больше месяца и вправду в Тифлисе, письма оттуда пишет. Это если, конечно, газетам верить…

* * *

– А не угостите девушку папиросой?

Мурка незаметно подошла сзади, взяла под локоть.

– Стою у фонтана, скучаю, принца своего жду, воздыхателей спроваживаю. А ты, Леонид Семенович, никак без меня гулять начал?

Товарищ Москвин вынул из кармана пачку «Марса», раскрыл, протянул не глядя.

– Парня, что со мной был, хорошо рассмотрела?

– Не беспокойся, срисовала, как живого, – девушка щелкнула зажигалкой. – Что сделать с ним надо? Полюбить да обласкать – или сразу ножичком в печень?

Леонид достал папиросу, привычно смял мундштук гармошкой.

– «Кукушка лесовая нам годы говорит, а пуля роковая нам годы коротит…» Еще не знаю, гражданка Климова. И очень плохо, что не знаю.

4

В годы давние, довоенные, гимназистка Оленька Зотова учила древнегреческий. Тяжелый язык, вязкий, словно клейстер, да еще и мертвый. Кому он вообще нужен, если на физику и математику времени не хватает? Отец объяснил: в сложности и дело. Сможешь выучить, прогрызешь зубами, значит, любую иную мудрость станешь семечкам щелкать. Так что не сдавайся, Ольга Вячеславовна, грызи!

Делать нечего, грызла, первой в классе была.

В учебнике Соболевского, где вся мудрость древнегреческая собрана, встречались маленькие, на два абзаца рассказики, само собой, про Грецию. Некоторые она до сих пор вспоминала. Вот, скажем, зачем спартанские воины перед боем обязательно марафет наводили, прически делали?

Ольга, взяв со стола зеркало, погляделась без всякого удовольствия. А затем, товарищ заместитель командира эскадрона, что красивые еще краше становились, а остальным полагалось супостатов пугать. Вопросы есть?

У отражения вопросов не имелось, одна лишь готовность устрашить врага. А у нее же самой таковые были. Самый простой: чего надеть? Не в том даже дело, что в «Красной нови» соберутся писатели с поэтами и прочая интеллигентская публика. Ее туда и без бриллиантов пустят, но лишнего внимания привлекать все‑таки не стоит. На службе синей гимнастеркой никого не удивишь, и галифе многие носят. А вот среди чистой публики в костюмчиках и платьицах ее наряд сразу вызовет лишние взгляды. Хорошо еще, в запасе юбка с блузкой имеются. Простенькие, на колене сшитые, но хоть казармой не отдают. И сумочка – пистолет спрятать.

Переоделась, вновь в зеркало взглянула. Р‑разбегайсь, враги!

Ничего особенного Ольга не планировала, идти решила исключительно наобум, словно в ночную разведку. За единственную ниточку подержаться хотелось – ту, что к пропавшему сослуживцу ведет. Товарищ Касимов предупреждал не зря, значит, ни у начальства правды не потребуешь, ни в милицию не заявишь. Остается Лариса Михайловна, Красная Валькирия. Аноним, письмо приславший, мог соврать или перепутать, но вдруг?

Пистолет заряжен, удостоверение на месте… Подумав, Ольга положила в сумочку недавно купленный блокнот вместе с карандашом. Авось пригодится!

* * *

О Феб, сожми узду в протянутой ладони!

По золотым следам пылающего дня

Да повлекут тебя торжественные кони,

На облачных путях копытами звеня…

Лариса Михайловна читала стихи. Выходило это у нее излишне торжественно, даже с подвыванием, но публике определенно нравилось. Хлопали, ладоней не жалея, требовали еще. А поэтессе иного ничего и надо, стихов у нее целый мешок, на десять встреч хватит.

Пусть раб порвет, смеясь, извечные вериги,

Услышав мерный гул серебряной квадриги.

Неутолимый зной, мучительный и сладкий,

На землю да падет, как звонкая праща,

Немолчно‑шумный лес заполонит украдкой

И там рассыплется, на листьях трепеща…

Народу в небольшом зале редакции собралось с излишком, даже в проходах стояли. Если бы не Миша Огнев, Ольга бы точно потерялась. Репортер оказался на высоте – встретил, места поближе к сцене отыскал, давал пояснения по ходу действа, о собравшихся не забывая. Здоровяк в первом ряду, в черный костюм облаченный, оказался Маяковским, худая тетка на два кресла дальше – упаднической поэтессой Ахматовой, вдовой контрика Гумилева. Товарища Радека, дежурного спутника жизни Валькирии, Зотова узнала сама. Примелькался!

И вдруг, забыв слова стыдливости и гнева,

Приникнет к юноше пылающая дева…

Еще, о Гелиос, о царственный Зенит!

Благослови сады широкогрудой Гебы…

Он‑то и подбил Ларису Михайловну на поэзию. Народ про Афганистан спрашивал, про революционную Азию, но Радек вмешался, предложив почитать стихи. Видать, не слишком хороши дела в Афганистане, неспроста Валькирия ноги оттуда сделала, бросив мужа‑моряка.

Ольга вспомнила чью‑то шутку. Карл Радек, если коротко – К. Радек. «Крадек» – по‑польски «вор». Родом же товарищ Крадек аккурат из Польши.

Благослови шафран ее живых ланит,

На алтаре твоем дымящиеся хлебы,

И пьяный виноград, и зреющие сливы,

Где жертвенный огонь свои прядет извивы.

Слушать такую нудятину было тяжко. Впрочем, Ольга почти и не слушала – смотрела, а еще больше думала. Не сходилось что‑то. Саженная плечистая тетка при амбициях и бриллиантах с Гебами и Фебами в голове – и скромный, тихий Виктор Вырыпаев. Конечно, бывший батальонный – парень что надо, за такого всякая правильная девушка двумя руками схватится. Но эта? В светлых холодных глазах чуть ли не божественность плещется, подбородок, словно нос линкора, мировой простор рассекает, белы ручки вовек за холодное не брались, с двадцати шагов видать. Не барыня даже – боярыня. Такая на инвалида в старой гимнастерке и смотреть не станет, побрезгует.

Может, они родственники дальние? Или знакомый имелся общий, с фронта, к нему на могилу и ходили?

Гадать не имело смысла, можно было лишь подивиться. Интересно, что такая цаца на войне делала, кроме как очередному мужу бока согревала? Или бриллианты – всего лишь видимость, а под блеском и мишурой кто‑то иной прячется, куда более опасный?

Стихи, к счастью, кончились, пошли вопросы. Тут уж Ольга откровенно заскучала, ибо речь шла то об имажинистах, то вообще о Филиппе Маринетти и его «Красном сахаре». Миша Огнев, тихо просидевший всю встречу, тоже отличился – полез спорить о каком‑то дадаизме. Были вопросы и поинтереснее, про тот же Афганистан, но Лариса Михайловна таковые игнорировала, пояснив с улыбкой, что скоро напишет книгу, в ней‑то все и будет.

Спросили о Берлине, куда Валькирия была намерена вскоре отъехать. Вопрос вдохновил, Лариса Михайловна, воздев руки к потолку, громовым шепотом помянула Мировую революцию, но, взглянув на невозмутимого Крадека, предпочла сменить тон. В Германию, как выяснилось, ее зовут давние литературные знакомые, желающие издавать журнал, посвященный современной поэзии. А если и в самом деле случится Мировая, читатели получат еще одну книгу.

Стало ясно – тетку заносит. Не привыкла барыня‑боярыня за речью следить и мысли прятать. Ну если так…

Ольга украдкой взглянула на соседа, но Миша был весь на сцене, только из штанов не выскакивал. Девушка, открыв сумочку, достала блокнот. Вот и карандаш пригодился!

«Где Виктор Вырыпаев?»

Написав, прикинула, не стоит ли помянуть Ваганьково, но воздержалась. Вырвала листок, сложила, передала вперед. Валькирия между тем сцепилась с Маяковским. Тот, встав без спросу, принялся громить старое искусство вообще и поэзию в частности. Припомнив читанное сегодня стихотворение «Эрмитаж», поэт пожелал музею гореть фабрикой макаронной, стихи же призвал писать понятные пролетариату, потому как улица корчится безъязыкая.

Валькирия взвилась, блеснув ледяными очами, и ринулась в бой.

Ольга терпеливо ждала. С Маяковским была полная ясность. От фронта прятался, предпочитая писать агитки, отличался редким умением искать и находить выгодные кормушки, из партии же вылетел за участие в грабежах вместе с бандой анархистов. Недавно ЦК в очередной раз отклонил его заявление о восстановлении в РКП(б). Как выразился один знающий товарищ, Маяковскому следует платить, но целоваться с такими, как он, не принято.

Поэта, наконец, удалось усадить, и Лариса Михайловна вновь принялась отвечать на записки. Зотова между тем прикидывала, не могла ли тетка каким‑то образом пересечься с Виктором по делам служебным. В аппарате ЦК Валькирия не числилась, в Главной Крепости если и бывала, то редко. Через товарища Радека? Но Крадек тоже не имел никакого отношения к Техгруппе, его удел – в Коминтерне.

Оставалось списать все на случайность. Вдруг они пришли на кладбище порознь и только там познакомились? Помог, скажем, Виктор этой белоручке ведро с песком принести. Но в письме сказано «вместе». «Вместе пришли, уехали вместе».

Ага!

Свою записку Ольга узнала сразу – на видном месте пристроилась, поверх всех прочих. Валькирия, однако, выбрала не ее, а соседнюю, и принялась отвечать. Ольге почудилось, будто она играет в карты, в окопную «железку». Какая масть выпадет? Не подведи, фронтовая удача!

Наконец‑то! Взяла, развернула, скользнула равнодушным взглядом:

«Где Виктор Выры…»

Обрезало. Холеные пальцы скомкали ни в чем не повинный листок, сжались в кулак…

– Кто?! Кто это написал?

Даже не крикнула – проорала, словно мертвеца пред собой увидев. Взвившись над столом, махнула рукой, выронила смятую бумажку, вцепилась ногтями в пуговицу на горле.

– Кто?!

Подскочил Радек, схватил за плечо, принялся успокаивать. Затем повернулся к залу, пытаясь унять взметнувшийся к самым люстрам шум. Валькирия, впрочем, уже пришла в себя. Шагнула вперед, вскинула голову, дернула яркими губами.

– Все в порядке, товарищи! Фамилия показалась знакомой, был у нас на Волге, на славном боевом корабле «Ваня‑коммунист» такой товарищ. Погиб у Пьяного Бора, ушел на дно вместе с кораблем. Вспомнила я его, и зашлось сердце, словно заново все увидела, через душу пропустила… Но – обозналась, чуть другая фамилия у товарища была – Воропаев…

Много еще говорила: про героев‑балтийцев, про десант у Казани, про то, как сам товарищ Троцкий их в бой провожал. Потом, стихи подходящие вспомнив, прочла под аплодисменты.

Ольга уже не слушала. Главное сказано, всего два слова, зато правдивые. «Зашлось сердце». С чего бы твоему сердечку заходиться, Лариса свет Михайловна? Хотелось встать да в лоб спросить – при всех, чтобы свидетелей было побольше. А еще лучше вниз спуститься, к подъезду, где авто боярыню поджидает, разъяснить шоферу, пассажирку подождать…

Понимала – нельзя. Ничего нельзя: ни у товарища Кима спрашивать, ни с этой придумщицей откровенничать. Даже смотреть на нее не стоит, чтобы глазами лишний раз не встречаться. Вдруг почует?

* * *

Вдохновленный встречей, Миша Огнев долго не мог успокоиться, повторяя, что это все следует немедленно записать для истории, ибо о таких людях будут вспоминать и через век, и через два. Затем призвал восхититься скромностью Валькирии, никогда не хвастающей собственными подвигами. А зря! Он сам был свидетелем, как летом 1918‑го около Свияжска Лариса Михайлова лично участвовала в спасении фронта от развала. 2‑й Петроградский полк, бросив позиции, побежал, за что и был подвергнут «децимации». Расстрельщики, такие же рабочие, поначалу отказались убивать, но Лариса Михайловна лично выступила перед ними, убедив выполнить свой тяжкий, но необходимый долг. Потом вся армия повторяла ее слова о том, что новому мира не требуется лживая формальная справедливость, его удел – справедливость высшая, истинно пролетарская…

Воздав хвалу Красной Валькирии, репортер бросил внимательный взгляд на свою спутницу и внезапно предложил пойти в ресторан, дабы отметить столь интересно начавшийся вечер, присовокупив, что только сегодня получил неплохой гонорар за статью о «Запорожце».

Ольга отказалась.

5

Первый расстрел, в котором участвовать довелось, Леонид помнил плохо. Весь день на улицах мерзли, следили за офицерами, что собрались ехать на Дон. Вражины попались хитрые, в засаду не шли, наружное наблюдение замечали сразу, вдобавок оказались мастерами на предмет переодеваний и прочих клееных бород. Жора Лафар сразу понял: не просто ловкость тут, а специальная подготовка. Потом, когда офицеров все‑таки проследили и взяли, выяснилось, что верховодил среди них некий жандармский чин. Но это потом, а в тот январский вечер 1918‑го молодой чекист Пантёлкин вернулся на Гороховую злой и смертельно усталый. Хотел служебное оружие сдать, не успел – кликнули. Вместе со всеми, кто с дежурства пришел, построили, проверили наличие патронов и повели в подвал. Там зачитали приказ про революционную законность и высокое доверие, потом вновь выстроили и стали ждать, пока нескольких субчиков в цивильном возле стенки разместят. Леониду очень хотелось спать, к тому же револьвер был старый, толком не пристрелянный. А вдруг осечку даст или, хуже, в руке взорвется?

«Решением Президиума Всероссийской Чрезвычайной Комиссии…» Огонь, товарищи!

Исполнили, сдали оружие и пошли пить морковный чай. Пантёлкин даже не запомнил, скольких тогда в штаб Духонина отправили. Вроде бы четверых, средь них – одна женщина, ее старшему по наряду пришлось добивать контрольным в голову.

Потом, когда исполнения пошли одно за другим, тот случай быстро забылся. Лишь много позже Леонид узнал, что выпало ему поучаствовать в самом первом чекистском расстреле. В октябре 1917‑го, как Советы власть взяли, депутаты, на радостях слабину проявив, отменили высшую меру. Пришлось товарищей поправить. А исполнили тогда, в январе, не кого‑нибудь, а банду графа Эболи, пугавшую питерских обывателей ничуть не меньше, чем налетчик Фартовый несколькими годами спустя. Так что не просто к истории приобщился, а двойным пайком.

Скольких всего в лучший мир отправить довелось, Леонид считать не пытался. Не потому, что страшно, просто со счету легко сбиться. И смысла нет. Здесь за души погубленные приплату к жалованью не начисляют, а в адской канцелярии все давным‑давно в гроссбухи записано.

Товарищ Москвин вытащил из кармана папиросную пачку с черным космосом и Красной планетой, покрутил в руках, неуверенно поглядел на запертую дверь. В «секретной» комнате курить не полагалось, выйти же на минутку, дабы на ближайшую лестничную площадку завернуть, не получится. Литературу требовалось каждый раз сдавать, расписываться и чуть ли не страницы пересчитывать.

На столе – две книги и журнал. За эти дни довелось прочитать едва ли не целую полку. Помог типографский опыт, но все равно каждая новая книга давалась все тяжелее. Никаких тайн уже не хотелось, скучная работа со «стружкой» казалась теперь верхом удовольствия, а за окном по‑прежнему лил дождь, навевая серую тоску. Товарищ Москвин решил, что одну книгу, потолще, он сегодня, так и быть, добьет и на этом шабаш. На несколько дней следует прерваться, иначе в голове начнет булькать пшенная каша.

Закладки не было, но память тут же подсказала номер страницы. Сто семьдесят девятая… Говорилось там о заговоре военспеца Тухачевского и о том, почему его совершенно напрасно реабилитировал товарищ Хрущев.

Дверь открылась как раз в ту секунду, когда рука перелистнула двухсотую страницу. Как проворачивался ключ в замке, товарищ Москвин даже не услыхал.

Увлекся.

* * *

– Как успехи?

Товарищ Ким быстро прошел к столу, протянул руку. Леонид еле успел встать, чтобы поздороваться. Отвечать не пытался, зная манеру начальства сперва выговориться и только потом слушать.

– Сегодня доложили с мест. По первичкам распространяется письмо в защиту демократического централизма и уставных, видите ли, норм. Подписантов три десятка, сошка мелкая, но почти все – сталинские выдвиженцы. Требуют начала партийной дискуссии.

Товарищ Москвин ничуть не удивился. В первый раз, что ли? Не слишком умно придумано, сейчас за фракционность мигом «из рядов» вылетишь.

– Сталин, конечно же, заявляет, что ни при чем, что это – троцкистская провокация, дабы расправиться с его сторонниками. Кто бы мог сомневаться? Ладно, разъясним этих борцов за устав… А у вас как дела? Садитесь, Леонид, что за старорежимная привычка – стоять столбом?

Товарищ Москвин, однако, не спешил – подождал, пока начальство стул возьмет, пока к столу присядет. Теперь и говорить можно.

– Дела идут, Ким Петрович. Прочитал где‑то половину, понял – хорошо если с треть…

Чуть ли не впервые начальника по имени‑отчеству назвал. Помедлил немного, обиды ожидая, но товарищ Ким улыбнулся. Огладил бороду, кивнул. Продолжай, мол, слушаю.

– Думаю, вы меня не для экзамена готовите по этой… истории КПСС. Самое основное уже ясно.

– Что именно? – Голубые глаза блеснули.

Леонид вновь помедлил. Все выкладывать – или себе чуток оставить?

– Самое главное, Ким Петрович, то, что нет мне уже пути назад. Здесь не Питер, по крышам не убежишь, на «малине» не заляжешь.

Всякого ожидал в ответ, но не смеха. Товарищ Ким чуть ли не в поясе согнулся, отдышаться не мог. Наконец, махнув ладонью, долго рылся в кармане, «Bent» свой вытащил.

Курить не стал, положил трубку на стол.

– Леонид! Не следует путать Российскую Коммунистическую партию большевиков с итальянской преступной группировкой, именуемой мафией. Сходство присутствует, но не в такой же степени! Даже если мы с вами, допустим, не найдем общий язык, никто вас бетоном заливать не собирается. Будете и дальше работать, только о подписке не забывайте. Лучше, конечно, нам договориться…

Товарищ Москвин начальственному смеху не поверил напрочь, мысль же насчет бетона показалась весьма перспективной. Вариантов, впрочем, имелось много. Любители они в этой мафии, кустари!

– А если по тому, что прочитано… Вначале страшно было, а потом – противно. Все, сволочи, загубили, растратили, по ветру пустили! Сейчас у них, у потомков наших, хуже, чем при Николае!.. То есть не потомков, конечно…

– Пусть будет так! – Ким Петрович, взяв трубку, закусил зубами мундштук. – Спрямляем реальности ради лучшего понимания. Они действительно потомки, хоть и не наши. Дорога общая!

– А самое плохое, Ким Петрович, что они и через сто лет разобраться не могут. Вцепились в этого Сталина, будто дел у них поважнее нет. Плох он был, хорош… Это все равно что мы бы сейчас партийную дискуссию про Николая Первого открыли. И ведь что обидно? Союз республик распался, партию запретили – и ради чего? Не белогвардейцы к власти пришли, не эсеры, а публика вроде наших нэпманов. А этим ничего не надо, только бы кошелек набить.

– Белогвардейцы, по‑вашему, лучше?

Теперь товарищ Ким не улыбался. Взгляд голубых глаз был холоден и тверд.

– Для нас – да, – выдохнул Леонид, – потому как ясность имеется. Классовые враги – и точка! Против таких легче народ поднять. Вы вспомните, как туго в 1921‑м пришлось, когда Антонов и морячки кронштадтские под красным знаменем выступили. А нэпманы – они подлые и хитрые, народ под себя перестраивают, вроде как ядом травят. Я сейчас не только про потомков, но и про нас. НЭП вторым Брестским миром называют, а что в том Бресте хорошего? Полстраны врагу отдали, а война все равно не кончилась…

– Вы еще скажите, что кое‑кто в ЦК работал на германский Генеральный штаб, – резко перебил Ким Петрович. – Не распускайте эмоции, Леонид! Вам не нравится НЭП, а меня тошнит от Сталина. Нет, не от нашего Кобы – от того, настоящего.

– А чего тошнит‑то? – удивился товарищ Москвин. – С ним как раз все понятно, с тем Сталиным. Обычная контра и перерожденец. За что его потомки хвалят? Да за то, что революционеров перестрелял, а на их костях свою Империю выстроил. Я поглядел, кого из чекистов он жизни лишил. Считай, всех подряд, все враги, все шпионы японские! Понятно почему – чтобы не мешали погоны вводить да маршалом себя назначать. И люди для него – даже не пигмеи, а букашки или вообще винтики. На черта тогда революцию делали?

Сказал и умолк, ожидая ответа. Ким Петрович неторопливо встал, взял со стула трубку, сжал в руке.

– Вам не придется убегать по крышам, Леонид. Общий язык мы с вами, считайте, уже нашли. А теперь послушайте… Страшный опыт наших потомков не должен пропасть зря. Во все века люди творили Историю начисто, спотыкаясь и делая глупости на каждом шагу. Мы теперь можем избежать ошибок. Пусть тот, не наш ХХ век станет для нас черновиком. На календаре 1923 год, все еще впереди. Как сказал бы один известный коммунист, на чистом листе Истории мы напишем самые красивые иероглифы. Даже наследство Сталина нам очень пригодится. Коба прав в главном – интересы страны должны быть на первом месте, социализм строится прежде всего для тех, кто живет в СССР. Мировую революцию нельзя начинать, не имея танковых корпусов. Придется создавать промышленность, решать крестьянский вопрос, укреплять армию. Не так, как Сталин, но с использованием самых удачных его наработок. А насчет конкретных методов нам еще придется крепко думать.

Леонид тоже встал, поглядел в залитое дождем окно.

– Товарищ Ким, а кому это – «нам»? Вы – один из секретарей ЦК. Не мало, но и не слишком много. Троцкий, Зиновьев, Каменев, да и сам Вождь… Они‑то как решат? Вон, сейчас новая каша заваривается, скоро стенка на стенку пойдут. Боюсь, им не до этих… Не до красивых иероглифов.

– «Я твердо знаю, что мы у цели, – негромко проговорил Ким Петрович, – что неизменны судеб законы, что якобинцы друг друга съели, как скорпионы…» Насчет Вождя не волнуйтесь, я действую исключительно по его приказу. А по поводу всех остальных… Считайте, что этих скорпионов уже нет!

Их взгляды встретились. Леонид подобрался, выпрямил плечи.

– Так точно, товарищ Ким! Скорпионов уже НЕТ!..

Секретарь ЦК, одобрительно улыбнувшись, закусил трубочный мундштук.

– Из этого и станем исходить, товарищ Москвин. Вы, кажется, служили в армии? Знаете такой сигнал – «генерал‑марш»?

– Так это же в старой армии, чуть ли не при первом Николае! – удивился бывший чекист. – Был у меня во взводе один дед‑ветеран, рассказывал. Сигнал на трубе играли, чтобы знать, когда в поход идти. Там еще слова имелись: «Конники, други, в поход собираетесь!»

– Не совсем так, ваш ветеран перепутал. Движение начиналось по сигналу «фельдмарш». «Генерал‑марш» играли ровно за час, чтобы армия успела приготовиться. Так вот, считайте, что сегодня вы его услышали.

– Генерал‑марш, – повторил Леонид. – Хорошо, будем считать, что услышал.

Глава 6

Посольство

1

С гадами‑белогвардейцами у товарища Кречетова разговор был короткий, но каждый раз особый. С есаулом Бологовым он честно пытался договориться, наступив на горло здоровому инстинкту классовой борьбы. Уж больно досаждали китайцы‑гамины, да и монголы князя Максаржава наглели с каждым часом, вырезая в захваченных станицах и старых и малых. Имелся такой грех – тлел в душе Ивана Кузьмича неубиенный огонек идеализма. Свой был Бологов, из довоенных переселенцев, неужто русских от верной гибели не защитит? Но есаул оказался упрям, первым делом потребовав у Обороны сложить оружие. Пришлось взяться за колчаковца всерьез, а тут и «заячьи шапки» подоспели.

А вот черногорца Бакича товарищ Кречетов невзлюбил от всей свой широкой души. Умен был вражина и воевал грамотно, по‑партизански, хоть и генерал золотопогонный. Маленькой армии Обороны Сайхота пришлось туго, потому и мечтал Иван Кузьмич лично изловить атамана, даже в монгольскую степь за ним кинулся. Шептались, правда, будто еще причина имелась. Когда беляки взяли станицу Изюмскую, генерал Бакич объявил о создании народной русской власти в Сайхоте под красным знаменем с трехцветным треугольником в левом вернем углу. Никого из местных он этой властью не прельстил, и не такое видели, но одна казачка заслушалась да засмотрелась. Красив был генерал‑черногорец, сорокалетний вдовец. Пошли головорезы Бакича дальше, сквозь тайгу, а казачка с ними увязалась, палатку генералу по ночам греть. Узнал об этом красный командующий Кречетов, потемнело у него в глазах…

Эй, Настасья, Настасья Павловна!..

Приглянулся моей кралечке богатенький.

Отдалась ему позорно, всё за златенько.

А когда‑то клялась со мною вечно жить

Обещала никогда меня не разлюбить,

А теперь в уста целует старика –

Знать, забыла моя краля Ваню‑ямщика!..

Бакич вел свои отряды сквозь горы Тану‑Ола по реке Элегест – прямо на Атамановку. Там и ждал его черный от злобы Иван Кречетов. Элегест – речка невеликая, но опасная ледяными заторами, а еще более внезапными подъемами воды. Именно возле Атамановки имелась самая удобная переправа. Знал генерал от лазутчиков, что мало войск у «красных», считай, половина ушла на север, где еще воевали усинские казаки, оставшиеся верными мертвому Адмиралу. Иван Кузьмич, собрав в кулак всех, кто мог держать винтовку, занял позиции на правом берегу. Деваться генералу было некуда, именно здесь Элегест тек в одном русле, еще не делясь на десятки рукавов. Ниже по течению ни коннице не пройти, ни пушки не переправить.

Отступающая вместе с «беляками» зима пришла к ним на помощь. Возле Атамановки сохранились ледяные мосты, неудобные, но все же проходимые, вполне пригодные для перетаскивания артиллерии. Кречетов ждал. Расчет был прост, как винтовка Бердана. Когда головные сотни перейдут по льду по пояс в холодной воде, им ничего не останется, как сделать привал, чтобы белье да портянки сменить. Вот тут их и прищучить можно, а потом и со второй половиной разобраться. Но и черногорец воевать умел. Первым делом переправил конницу и развернул две трехдюймовки. Добродошао, браћа‑партизани!¹⁷

И тогда Иван Кузьмич поднял Серебряную – ветеранскую – роту.

Потом уже ему рассказали, что такие роты воевали по всей бескрайней партизанской Сибири. Имя давали им за блеск крестов и медалей. Рота собралась непростая. Те, что дрались еще на Японской, не слишком жаловали молокососов. Серебряная рота Обороны Сайхота была ужасом для комиссаров и головной болью командиров. Бородатые дядьки и деды, помнившие Мукден и Августовские леса, слушались хорошо если через раз.

«Серебряные» атаковали молча, перейдя ледяной Элегест вброд. И только когда ударили в штыки, заорали и заревели – да так, что столпившиеся у переправы казаки Бакича кинулись врассыпную. Тот, кто был поближе, не желая искушать судьбу, предпочел сразу бросить винтовку. А на другом берегу партизаны уже брали в кольцо ополоумевшую от такого наворота конницу. Бакич ушел – прорвался с десятком самых верных через узкое речное ущелье. В горячке боя не заметили, а потом уже поздно было. Не достались Кречетову‑победителю ни сам черногорец, ни Настасья Павловна…

– Ну, быстрей летите, кони, отгоните ж прочь тоску!

Мы найдем себе другую – раскрасавицу‑жену!..

2

– Вот, значит, какая канитель, товарищи, – подытожил Иван Кузьмич. – Как далеко идем, сказать права не имею, когда вернемся – и сам знать не могу. Так что решайте. Кончилась война, стало быть, за вами вольный выбор, как душа ляжет.

Речи говорить Кречетов не умел и не любил, зато был способен, когда нужно, ухватить самую суть.

– А кто пойдет, такое увидит, что внукам‑правнукам рассказать не стыдно. Так что решайте, товарищи бойцы, думайте!..

Пустая площадь, вдали дацан Хим‑Белдыр золотом под ярким солнцем блещет, над головами – бездонное синее небо. Легкий ветер, белесая пыль.

Тридцать два добровольца. «Серебряные».

Пришли, как на войну, при полной выкладке, с «винтарями» и самодельными бомбами у пояса. Красные ленты на гимнастерках, широкие охотничьи ножи. Впереди строя, сошками в пыли, два трофейных «Люиса».

Стариков не было, вызвались, кто помоложе да кровью горячей. На том и расчет строился. Знал Иван Кузьмич, как трудно после войны к миру привыкать. Иной и не сможет, душой закиснет. Вот и нашлась отдушина.

Что скажете, бойцы?

– Гражданам нужно разъяснить! – проскрипело сбоку. – Вы, товарищ Кречетов, напрасно не коснулись политического момента.

Лев Захарович Мехлис одернул гимнастерку, шагнул вперед.

– Товарищи! Красные орлы революции!.. Международное положение Союза Советских Социалистических Республик!..

Иван Кузьмич тяжело вздохнул. И ведь не прогонишь! Увязался с самого утра, словно хвост за собакой. К делу бы полезному его пристроить, только вот к какому?

Комполка Волков уехал так же незаметно и тихо, как появился, пообещав встретить отряд в Монголии и проводить до южной границы. Мехлис, к сожалению, остался, вроде как похмелье после праздника. И тошно, и на душе гадко, и деваться некуда.

– …Близок день, когда могучие волны Мировой революции захлестнут желтые пески спящей Азии, пробудят миллионы рабочих и крестьян!..

Посланец ЦК оказался неутомим и деятелен, словно тифозная вошь. С утра до ночи он либо шнырял по Беловодску, смущая народ, либо сопровождал Кречетова, дабы поддержать его огненным комиссарским словом. Трудно сказать, что было хуже.

– …Чем наглядно покажем пролетариату всех континентов яркий пример классовой борьбы. Выполняя указание нашего великого Вождя о союзе рабочего класса и угнетенных народов колоний и полуколоний…

– Заткни звонаря, Кузьмич!

Товарищ Мехлис замер с широко открытым ртом.

Правофланговый бородач, бывший старший унтер‑офицер, получивший первый «Егорий» еще в августе 1914‑го, неторопливо шагнул вперед, смерив посланца ЦК откровенным взглядом. Тот попятился.

– Ты, Кузьмич, зряшные вопросы не задавай. Раз вызвались да пришли, значит, считай, выбор сделали. Но только уговор: подчиняемся только тебе, а не всяким там, извиняюсь, прочим… Правильно говорю, станишники?

«Серебряные» отозвались негромким дружным гулом.

– Это анархизм! – воззвал товарищ Мехлис, но уже тоном пониже. – Нельзя так грубо игнорировать руководящую и направляющую…

– Стало быть, пошли размещаться, – вновь перебил бывший старший унтер. Повернулся к строю, посуровел лицом: – Р‑р‑рота‑а‑а смирррна‑а‑а!.. Напра‑а‑а‑а‑во! Шаго‑о‑м…

Парочку любопытных мухоловок‑горихвосток, залетевших в город из близких предгорий, сдуло ветром. Товарищ Мехлис пошатнулся, но все‑таки устоял. Иван Кузьмич спрятал улыбку в бороду. Сильны!

– …Ма‑а‑а‑арш!!!

Он понимал, что еще наплачется с бородачами, но надежнее до самого Усинского тракта никого не найти. Красноармейцев в поход брать нельзя, а с местными товарищами в бою каши не сваришь.

* * *

– Это безобразие, товарищ Кречетов! Я требую!.. Да, требую незамедлительно предоставить мне все личные дела этих граждан для сугубой и ужесточенной проверки!..

Лев Захарович пылал, что солнце в зените, хоть папиросину прикуривай. Черные волосы дыбились, на широком лбу капельками проступил пот, сжатая в кулак десница смотрела в бесстрастное азиатское небо.

– Я намерен разъяснить эту банду анархистов, я…

– Оно бы неплохо, – сочувственно вздохнул Иван Кузьмич. – Только не получится. Засекречено все – приказом Сиббюро от декабря 1918‑го. Какие бумаги имелись, все в печку кинули. Номер приказа назвать?

Номера Кречетов, конечно же, не помнил, но приказ об уничтожении всех партийных и советских документов действительно существовал. Отменить его забыли, и сейчас Иван Кузьмич имел законное право полюбоваться выражением лица столичного гостя.

Товарищ Кречетов отнюдь не был злопамятен и худого никому зря не желал, но Мехлис за эти дни стал для него если не Бакичем, не к ночи будь помянут, то уж точно есаулом Бологовым. Что ни час, из города приходили сбитые с толку обыватели, жалуясь на вездесущего посланца Столицы. Заглянул он и в Хим‑Белдыре, в результате чего едва не началось массовое бегство монахов. Делами же экспедиционными Лев Захарович занялся с еще большим усердием. Прежде всего он запер все золото в сейф и забрал ключи, заявив, что намерен контролировать каждую копейку народных денег. На чердаке купеческого дома товарищ Мехлис отыскал старую бухгалтерскую книгу, выбил из нее пыль и приступил к работе. Были затребованы проекты общей сметы, тарифная сетка жалованья личного состава, расклад по продовольствию и еще с полдюжины подобных бумаг.

Это еще как‑то решалось, хоть и не без труда. К сожалению, посланец Центрального Комитета был не единственным подарком из Столицы.

– Это ваши солдаты, господин Кречетов? Какие, однако, чучелы!..

Иван Кузьмич вздрогнул. Барон Унгерн, словно снежный барс, подобрался сзади. Где только прятался?

– Моя б воля, рассажал быть их по крышам, чтобы службу вспомнили. Ни погон, ни ремней, рыла небритые… Хунгузы, а не войско!

Товарищ Кречетов покосился на Мехлиса, но тот отвернулся, сделав вид, что не слышит. Это еще ничего, главное, чтобы опять на кулачки не полезли. Разнимай их тут!

Член ЦК и недорасстрелянный беляк умудрились подраться в первый же вечер. Конвоир, сопровождавший Унгерна, попытался вмешаться, за что и получил от обоих. После нескольких неудачных попыток драчунов все‑таки растащили, облив для верности водой. Барон заработал большой синяк под левым глазом, а Лев Захарович был вынужден надеть траурную повязку, скрывшую всю правую половину лица.

– И вообще, поражен слабостью дисциплинарного момента. В Новониколаевске на следствии господа комиссары ставили мне на вид порку личного состава, да‑с. Агнцы невинные нашлись! Да по‑хорошему стрелять надо было через одного, но пришлось учитывать узость мобилизационной базы. Рискну дать совет, господин Кречетов…

– Мне – не надо, – вздохнул Иван Кузьмич. – Вы к личному составу сходите, гражданин барон, и проясните вопрос прямо на месте. Они у меня не злые. Посидите недельку на крыше дацана, ветерком свежим подышите.

Вражина осознал и заткнулся, зато комиссар Мехлис издал звук, отдаленно напоминающий хихиканье.

«Гражданин барон» за эти дни тоже изрядно попил кречетовской крови. Но, будучи человеком справедливым, Иван Кузьмич признавал такое кровопускание достаточно щадящим.

Началось все с того, что барона отправили в баню, против чего не возражал даже Мехлис – уж больно от врага трудового народа пованивало хлоркой. Внешний вид бывшего генерал‑лейтенанта тоже требовалось срочно менять, дабы не дразнить здешних собак. В данном вопросе, однако, Лев Захарович уперся, не желая тратить казенные средства даже на баронский саван. Иван Кузьмич со вздохом полез в собственный карман, после чего направил Унгерна в сопровождении двух конвоиров на здешний базар.

«Гражданин барон» вернулся неузнаваем. Исчезли борода и неопрятные космы, сменившись короткой стрижкой по‑солдатски и лихо закрученными рыжими усами, причем левый ус торчал вверх, правый же спускался к подбородку. Вместо старых ботинок на ногах вражины поскрипывали новенькие сапожки, а на плечах красовался желтый монгольский халат‑курма, увенчанный казацкой фуражкой с красным околышем. За пояс была заткнута большая кожаная плеть. В довершение всего от барона за десять шагов несло дешевым китайским одеколоном. Унгерн браво доложился, походя заметив, что сапоги и плеть пришлось брать в кредит, а посему «господин Кречетов» не должен удивляться скорому визиту здешних торговцев.

Плеть Иван Кузьмич тут же отобрал, всем же остальным остался доволен. Теперь бывший генерал вполне мог выступать в заезжем цирке.

Хуже было то, что Унгерну, как и товарищу Мехлису, не сиделось на месте. Держать человека взаперти не хотелось, и Кречетов, приставив конвоира, отправил пленника гулять по городу. Свою ошибку он осознал уже через час, когда ему было доложено, что барон, собрав возле базара митинг, принялся учить обывателей уму‑разуму, налегая на происки вавилонских масонов и грядущую победу желтой расы в мировом масштабе.

Митинг свернули, барону же разрешили гулять только по площади, не заходя в жилые кварталы. Помогло лишь отчасти, местные жители толпами сбегались поглазеть на желтый халат. Каждое появление барона сопровождалось громкими криками и одобрительным смехом. Унгерн козырял в ответ и временами принимался маршировать от одного края площади к другому.

Каждый день товарищ Мехлис требовал заковать вражину в кандалы. Иван Кузьмич отговаривался отсутствием таковых как в городе, так во всем Сайхоте.

* * *

– Инструкция! – строго заметил Вильгельм Карлович Рингель, протягивая пожелтевшей от времени бумажный лист. – Сочинено в Министерстве иностранных дел именно на подобный случай. Пункт «г» – «Правление посольства к диким инородцам». Извольте внимательно ознакомиться и соответствовать, господин Кречетов. Вам теперь придется не в казаки‑разбойники играть, а защищать интересы России. Это государственное дело! Пока изучайте, а завтра будьте готовы к экзаменовке.

Иван Кузьмич не без колебаний взял грозный документ. Спорить с бывшим статским советником он не решился. Рингель был суров, портрет мецената Юдина на стене – тоже. Государственное дело!

Кречетов поудобнее устроился на стуле и углубился в чтение.

– Инструкция‑то времен царя Гороха! – удивился он, одолев первую страницу. – С тех пор все изменилась, революция опять же…

Вильгельм Карлович от возмущения даже привстал.

– Не царя Гороха, сударь, а благоверного Государя Александра Николаевича Освободителя. Отвыкайте от вашей комиссарской вульгарности. Что касаемо изменений, то они очевидны для вас, но отнюдь не для инородцев. Они до сих пор пребывают во временах Чингисхана, что, без сомнения, свидетельствует в их пользу.

Иван Кузьмич сглотнул, прикинув, что неплохо бы привести сюда Мехлиса. То‑то бы столковались!

– Что касаемо области, именуемой Пачанг, то в архиве имеется сводка донесений военных агентов, а также иные материалы. Завтра представлю вам выписки. Однако не рассчитывайте на обилие сведений. Область сия – одна из наименее изученных во всей Срединной империи, прежде всего из‑за ея отдаленности. Некоторыми специалистами высказывалось обоснованное мнение, что до середины восьмидесятых годов прошлого столетия города вообще не существовало.

Вильгельм Карлович открыл лежавший на столе атлас.

– Извольте полюбопытствовать!

Карту Иван Кузьмич уже видел, но спорить не стал. Подошел, заглянул через плечо.

– Пачанг находится, как видите, в юго‑западной части пустыни Такла‑Макан. Однако сие неточно. Авторы атласа взяли за основу средневековую китайскую карту. На ней был обозначен город, погибший в результате монгольского нашествия. Пачанг, возродившийся в прошлом веке, построен уже на новом месте. Где именно, единого мнения нет. Едва ли нынешний город стоит в самой пустыне. Такла‑Макан обоснованно считается самым страшным местом в Азии. Во времена Чингиса там еще можно было жить, но с тех пор климат стал определенно жарче. Думаю, точного пути в Пачанг в документах вы не изыщите.

– Потому сюда и гражданина барона прислали, – кивнул Кречетов. – Он там вроде уже бывал.

Брови Вильгельма Карловича взметнулись вверх.

– Сей «гражданин барон», рискну заметить, самый настоящий разбойник. Хуже того, жулик и стри‑кулист! Того и гляди, направит вас не в Пачанг, а куда‑нибудь в Кохинхину, причем не по злобе, а из‑за собственной глупости. В Монголии он вел себя, словно шут, что кончилось известным нам образом. Впрочем, и сейчас помянутый выглядит ничуть не умнее…

Кречетову вспомнился желтый баронов халат. Шут‑то он шут, но не дай бог такому волю дать!

– …Даже ваш комиссар, господин Мехлис, не в пример приличнее. Мы с ним неплохо побеседовали. Образованием не блещет, но на дело смотрит здраво. Более того, несмотря на понятную племенную принадлежность, в ряде вопросов обнаруживает прямо‑таки государственный подход.

Иван Кузьмич изумленно моргнул. Никак и вправду столковались? Ну чудеса!

– Продолжу. Необходимо озаботиться, чтобы посольство имело должный статус. С этой целью я испросил сегодня аудиенцию у его святейшества Пандито‑Хамбо‑Ламы, каковую он мне милостиво предоставил. Хоть и не без трудов, однако же вопрос удалось решить.

Товарищ Кречетов весь обратился в слух. Бывший статский советник зрил в корень. Правительство Сайхотской Аратской Республики единодушно одобрило миссию в Пачанг, даже не расспросив подробно о ее целях. Однако с оформлением документов просило повременить, ожидая решения хитрого старика из Хим‑Белдыра.

– Его святейшество посольство благословил, однако выразил обеспокоенность его составом. В Пачанг, по его мнению, должны отправиться не только представители Русской общины, но местные уроженцы. Возразить ему я не мог.

Иван Кузьмич невольно задумался. Хамбо‑Лама, конечно, прав, однако с кандидатурами определиться будет нелегко. Красный командир Кречетов глубоко уважал народ Сайхота, более того, честно воевал за его свободу и независимость. К сожалению, вековая отсталость так и не позволила созреть здешнему пролетариату. Прочие же трудящиеся понимали классовую борьбу весьма своеобразно, сводя таковую к безжалостному грабежу богатых соседей и особенно корейцев. Были еще буддийские ламы, которых товарищ Кречетов в глубине души побаивался, и, конечно, всяческие эксплуататоры. С последними было легче, нойоны по крайней мере знали русский язык. Более того, неоднозначный и сложный процесс создания местного государства привел к тому, что после первых свободных выборов в правительстве Аратской Республики оказались не трудящиеся араты, а те самые русскоговорящие. Местное бытие подсмеивалось над сознанием.

– Мы пришли к договоренности о том, что послов будет двое. Кроме вас, господин Кречетов, в Пачанг отправится представитель его святейшества господин Чопхел Ринпоче. Мне известно, что он – лама, прибывшей не так давно из Лхасы и пользующийся особым доверием в Хим‑Белдыре. Хамбо‑Лама оговорил также возможность иных рекомендаций, к которым советовал бы внимательно прислушаться.

Иван Кузьмич невольно почесал затылок. Час от часу не легче!

* * *

Среди ран и язв, от коих страждал в эти нелегкие дни товарищ Кречетов, шкодник Кибалка занимал место видное, но все же несравнимое с прочими. Более всего Иван Кузьмич опасался того, что племянник станет проситься в Пачанг. Брать его туда старший Иван не собирался, зато представлял, сколь трудно будет отговорить и вразумить юнца. Но случилось чудо – Кибалка о посольстве даже не вспомнил. Прибыв вместе с «серебряными», он с ними и разместился – на старом китайском постоялом дворе возле реки, пустующем уже второй год. Там и время проводил, почти не показываясь в центре. Большевик Кречетов мысленно перекрестился. Хоть одной заботой, но меньше!

– Сейчас, товарищ командир!

Кибалка ловко спрыгнув с невысокой гривастой лошадки, потрепал ее по холке, усмехнулся довольно.

– Неплохо у меня получается, да?

Иван Кузьмич переглянулся с соседом – бывшим вахмистром драгунского полка, на свою голову взявшимся поучить резвого юношу выездке. Тот ухмыльнулся в густую бороду. В седле Иван‑младший сидел, как собака на заборе, хоть и очень старался.

– Лошадь по кругу поводи, орел, – бородач покачал головой. На верблюда его посадить, что ли?

Постоялый двор был почти пуст. «Серебряные», выставив караулы и назначив очередных в наряд, отправились в предгорья, дабы размяться на вольном воздухе. План маневров оказался незамысловат: одна половина прячется, вторая ее ищет и при обнаружении режет. Кому быть зарезанным, определялось жребием. Кибалку ветераны с собой не взяли, заранее зачислив в покойники.

За своих бойцов командир Кречетов мог быть спокоен. Не подведут! Иное дело племянник. Выездка – дело доброе, только как бы с лошади не навернулся. Объясняйся потом с сестрой!

Кроме их троих и лошади во дворе присутствовали зрители, тоже трое, судя по виду, из местных. Они скромно пристроились возле ворот, не рискуя подходить ближе. Все они были в возрасте Кибалки, причем один щеголял в новенькой китайской гимнастерке и русских галифе, а двое носили привычные для Сайхота длинные халаты с запáхом на правую сторону и двумя застежками (на плече и под мышкой), подпоясанные матерчатыми кушаками. Различались лишь головные уборы, черный у одного и ярко‑алый у другого. Точнее – у другой.

Ивана Кузьмича уже предупредили. Гости были из головки Революционного союза молодежи Сайхота, созданного полгода назад по настоятельному совету из Столицы. Пришли вместе с Кибалкой, потому и были пропущены. Товарищ Кречетов решил, что племяш собрался похвастать перед приятелями успехами в выездке, однако вскоре понял: дела много хуже. Иван‑младший, отведя лошадь в стойло и даже не поприветствовав толком родственника, чуть ли не бегом направился к ожидавшей его троице. Через минуту все четверо уверенно направились к Ивану Кузьмичу.

– Дра‑стуй‑те, товарич Кречетов! – бодро начал тот, что в гимнастерке. – Рады далу… доложить, что Ревсомол принимать шефство над посолу… посольством. Мы порму… формируем отряд вам помогать!

– А з‑ачем? – только и смог выдавить из себя Иван Кузьмич.

– Ревсомола Сайхот и комсомола СССР вместе до полный расстрел мировой буржуй! – радостно подхватил тот, что был в черной шапке. – Комсомола и ревсомола – как муж и младшая жена жить! Ай…

– Ондар, помолчи! – Кибалка потер локоть, ушибленный о приятельский бок. – Извини, дядя, ребята еще плохо говорят по‑русски…

– Но решения уже принимают, – понимающе кивнул Кречетов. – Вот что, растолкуй товарищам, что я их сердечно благодарю, от всей души, можно сказать. Но если еще сунутся со своим шефством – надаю по шее. Тоже от всей души.

Кибалка, ухватив приятелей за руки, оттащил подальше и принялся им что‑то горячо втолковывать. Между тем девушка в красной шапке осталась там, где и была. Иван Кузьмич успел заметить, что халат на ней китайский, пояс‑кушак в серебряных бляшках, а сапожки такие, что не каждому эксплуататору по карману. Сколько лет, сразу и не скажешь, то ли ровня племяннику, то ли на пару годков старше. Улыбка веселая, взгляд тоже веселый, немного наивный. Не иначе, совсем по‑русски не понимает.

Увидев, что девица уходить не собирается, товарищ Кречетов поскреб по сусекам и выдал по‑сайхотски:

– Экии! Здравствуйте, стало быть. Кандыг, тур силер?

Красная шапка слегка наклонилась вниз:

– Славному в наших землях воину также здравствовать. Да примет он нижайшую благодарность за то, что осведомился, как идут дела у недостойной…

Иван Кузьмич быстро оглянулся в поисках неведомого толмача, но такового не обнаружил.

– Мои друзья слишком заняты и забыли нас представить. Недостойная Чайганмаа Баатургы ожидает вашей милости…

«Славный в наших землях воин» невольно приосанился. Конечно, ничего особенного девушка не сказала, всего лишь перевела на русский витиеватую фразу, полагающуюся при знакомстве. Однако на такое не хотелось отвечать простецким: «А я, стало быть, Ваня!» Пришлось вновь скрести по сусекам, вспоминая заковыристые местные обороты.

– День сегодня светел, – внушительно заметил он. – И не смениться ему ночью, ибо мне, скромному Ивану Кречетову, выпал удел знакомства с вами.

Не сбился, за что и был вознагражден белозубой улыбкой.

– Недостойная попросила друзей придумать повод, чтобы прийти сюда, подальше от лишних глаз. Так повелел мой дядя, властительный гун нойон Сат Баатургы…

Иван Кузьмич чуть не хлопнул себя по лбу. Засмотрелся на гостью, а главное мимом ушей пропустил. Гун нойон Баатургы – председатель Хурала, стало быть, местного ВЦИКа, а церемонная девица…

– Недостойная – дочь его покойного младшего брата.

Красная шапка вновь склонилась в поклоне.

– Дядя узнал, что посольство уже привлекло внимание китайской разведки, поэтому вам с ним не стоит встречаться в официальной резиденции. Подумайте, где лучше будет вас… извините, вам с ним провести беседа… поговорить. Увы, недостойная слишком долго прожила во Франции и начала забывать великий русский язык. Прошу простить!

Товарищ Кречетов сглотнул. Франция!.. Это ж куда «недостойную» занесло, в какую глушь! И как только вернуться решилась?

Вслух не сказал, о другом спросил:

– Насчет разведки китайской… Это точно?

Улыбка исчезла, посуровели глаза.

– Гун нойон не первый год пьет горькую чашу власти. Дракон Срединной империи ранен, но не убит, у него по‑прежнему тысячи глаз. Хвала великому Будде, в городе ничего не знают о Пачанге. Дядя объявил, что посольство едет в монгольскую Ургу, чтобы решить пограничные вопросы. Об этом скажет и его святейшество, однако слуги Дракона умеют не только смотреть, но и видеть.

Иван Кузьмич почесал затылок. Слуги – слугами, а фамилии с именами не помешали бы.

– Недостойная – лишь голос, и ничего более, – поняла его Чайганмаа. – Не бывало такого, чтобы державные мужи посвящали в свои тайны слабых разумом девиц…

Взгляд, брошенный из‑под красной шапки, невольно заставлял в этом усомниться.

– Потому и зашла речь о месте тайной встреча… встречи славного в наших землях…

– Эй‑эй! – спохватился «славный». – Не надо больше так, неудобно. По отчеству зовите или просто «товарищем», Чайганмаа… Как вас по батюшке?

Девушка внезапно рассмеялась, вскинула голову:

– В Париже друзья звали меня мадемуазель Шай. Мне не нравилось, слишком похоже на китайское имя. Я – не служанка Дракону. Зовите просто Чайга, так короче.

– Чайга, – повторил Иван Кузьмич. – Почти что Чайка выходит.

– Пусть будет Чайка, – девушка согласно кивнула. – Мне нравятся чайки над морем…

– Дядь, а дядь! – вмешался заскучавший Кибалкин. – Может, вам еще гармошку принести? Мы к тебе, понимаешь, по важному делу, а ты разговорами товарища отвлекаешь…

«Прибью!» – шевельнул губами Кречетов, но отчего‑то смутился.

3

Шпионы Ивана Кузьмича не слишком удивили. Если чужая держава рядом, как им не быть? Срединная Империя, даже став республикой и распавшись на десятки кровоточащих обломков, не собиралась отдавать Сайхот. Не китайцы его беспокоили и даже не монголы. С этими еще разобраться можно…

Прошлой осенью, в начале октября, он ненадолго заехал в Атамановку. Соскучился по родным местам, да и дел накопилось изрядно. Война кончилась, и сходы окрестных станиц порешили распустить Оборону, а с ней и постоянное наблюдение за близкими приграничными предгорьями. Провозгласили Сайхотскую державу, вот пусть она теперь и отвечает за безопасность кордона.

Дезертирские настроения товарищ Кречетов пресек в корне, где добрым словом, а где и по старой привычке – «наганом». Народ приутих, дозоры вновь ушли в тайгу. И не напрасно. За день до отъезда к Ивану Кузьмичу примчался на взмыленной лошади один из «серебряных». В предгорьях было тихо, но вот с севера, от Усинского тракта, к станице двигался отряд – сотня при «мосинках» и двух пулеметах. Шли ночами, обходя зимовники и редкие хутора, а днем отсиживаясь в чащобе.

Кречетов кликнул племянника, отдал боевой приказ: «Кибалка! Аллюр три креста!..» Мальчишки на свежих конях унеслись в тайгу – будить Оборону. Над Атамановкой гудел набат, «серебряные» привычно занимали окопы у реки, а Иван Кузьмич все не мог взять в толк, отчего враг идет с севера? Усинский тракт под надежной охраной батальона ЧОН, мышь не должна проскочить, не то что вооруженная пулеметами сотня. А если какая‑то лихая банда все‑таки прорвалась, почему не предупредили? Телеграф работал, и гонцам дорогу никто не заступал.

А еще товарищу Кречетову страх как не хотелось терять людей. Соседи, земляки, друзья‑приятели, сослуживцы… Скольких уже перехоронить успел за эти годы, ни на одном станичном погосте не поместятся! Война‑то и вправду кончилась… Иван Кузьмич собрал стариков с «Егориями» еще за Шипку, положил на траву трофейную китайскую карту…

Выручайте!

Перво‑наперво врагов спугнули, не пустив к Элегесту. Сотня была уже за полверсты до берега, когда заговорили обе партизанские пушки. Снарядного парка для гостей не пожалели, потратив все восемь имевшихся в наличии выстрелов. Били наугад, в полночной тьме, надеясь на бандитское жизнелюбие и здравый смысл. Не самураи же там, в конце концов!

Намек был понят правильно, сотня попятилась, получила несколько пулеметных очередей из засады – и рванула к горам Тану‑Ола в поисках ближайшего ущелья, надеясь проскользнуть в недальную Монголию. Преследовать не стали, лишь пальнули вслед, чтобы не оглядывались.

С тем и кончилась баталия. Потерь не было, лишь Кибалка умудрился подвернуть ногу, неудачно спрыгнув с лошади. Иван Кузьмич уже собирался ехать к Усинскому перевалу, дабы поговорить по душам с тамошним заслоном, но тут трофейная команда принесла ему найденный в тайге офицерский планшет. Один из снарядов угодил‑таки в цель, залив кровью небольшую поляну. Пять трупов в шинелях без погон и ремней. Ни документов, ни винтовок – свои же не поленились, забрали. Планшет, однако, забыли – то ли в спешке, то ли темнота помешала.

…Карта Генерального штаба с подробным маршрутом, план Атамановки на отдельном листе, большой крест рядом с домом Кречетовых. А чтобы сомнений не оставалось, на полях даты: день приезда и день отъезда. И фотография – старая, еще с Германской войны. Унтер‑офицер Иван Кречетов при «Егориях», медалях и лихо закрученных усах.

Никто не знал в станице, когда командир собирался уезжать, зато его ждали в Беловодске на сессию Народного Хурала. А вот карт Генерального штаба не было во всем Сайхоте. Какие имелись, пропали вместе с Бологовым, утонув при переправе.

Карту и план Иван Кузьмич сжег, фотографию же оставил. Будет память…

* * *

– Бдительность, бдительность и еще раз бдительность, товарищ Кречетов! Коммунист должен быть одновременно и чекистом, так сказал сам великий Вождь. Верить же нельзя никому, повторяю – ни‑ко‑му!

Лев Захарович Мехлис вскинул кулак к потолку, с подозрением покосившись на портрет мецената Юдина. Здешний «Карл Маркс» не пользовался его доверием.

– То, что вы мне рассказали, правильно. Вражеская агентура – это факт. Какие же мы сделаем выводы из этого факта?

Выводы Кречетов уже сделал. Самое дорогое на земле, как известно, глупость. Ее‑то он и проявил, доложив представителю ЦК о случившемся. Теперь приходилось расхлебывать последствия, причем полной ложкой.

– Гражданку Баатургы следует немедленно разъяснить! – Острый длинный палец метнулся к кречетовской груди. – Происхождение, связи, пребывание за границей, контакты с дипломатическими службами буржуазных государств. Ибо коммунист!.. – Рука с острым пальцем указала на потолок. – …Обязан быть суровым и безжалостным не только с прямой агентурой врага, но и с его возможными пособниками!..

– Рискните, – согласился Иван Кузьмич. – Род ее самый знатный в Сайхоте, вроде как княжеский или даже еще повыше. Не так с девушкой поговорите – без кожи останетесь. Есть тут умельцы, одним куском снимают и солят. Говорят, у ее деда целая кибитка такими шкурами нагружена.

– Большевика не запуга… – начал было Мехлис, но осекся. – А что именно солят? Кожу – или…

Кречетов сочувственно вздохнул. Все эти страсти он честно выдумал, вспомнив жуткие рассказы о монгольском разбойнике Джа‑ламе.

– Сначала – «или», потом и кожу. Насколько соли хватит. Можете и ее дядю, председателя Хурала, на предмет шпионажа прощупать. Только вначале с его охраной разъясниться придется.

Не без удовольствия понаблюдав за впавшим в глубокое раздумье Львом Захаровичем, товарищ Кречетов занялся наконец бумагами. Для того он и пришел на ночь глядя в кабинет с портретом бородатого купца. День и часть вечера ушли на разнообразные хлопоты по организации экспедиции, потом пришлось обстоятельно объясняться с двумя бритыми монахами, присланными Хамбо‑Ламой, а после еще и завернуть домой к бывшему статскому советнику, умудрившемуся подхватить сильную простуду. Вильгельм Карлович, стараясь кашлять в сторону, провел долгую беседу о хитростях дипломатической практики среди буйных и кровожадных инородцев.

Телеграф между тем продолжал работать, подбрасывая Ивану Кузьмичу новые поводы для беспокойства. Из монгольской Урги пришло многоречивое послание народу и правительству Сайхота с уверениями в любви и дружбе, но с решительным отказом в признании независимости. Товарищ Сухэ‑Батор выражал надежду, что сайхоты в ближайшее время вспомнят о своих исторических корнях, дабы воссоединиться с братским монгольским народом в единой державе.

Откликнулись и китайцы, заявившие решительный протест по поводу незаконных действий руководства Сайхотской Республики, каковую они упрямо именовали губернией. В довершение всего пришла длинная шифровка из Урги от старого знакомца товарища Щетинкина, вождя «заячьих шапок», ныне пребывающего в должности военного советника в Монголии. Товарищ Кречетов запер телеграфиста на три замка, приказав закончить расшифровку к полуночи.

Дел вполне хватало и без посланца ЦК. К сожалению, товарищ Мехлис считал иначе.

– Я должен выступить перед народом! – решительно заявил он.

– Перед всем? – уточнил Иван Кузьмич, не отрываясь от очередной телеграммы. – Или вам половины хватит?

– Вопрос отметаю как провокационный! Трудящиеся Сайхота должны быть уверены в поддержке их правого дела со стороны СССР. Я предложу немедленно начать переговоры между Аратской Республикой и Монголией по урегулированию существующих разногласий… – Кречетов отложил телеграмму в сторону. – …И поддержу идею направления специальной миссии в Ургу с самыми широкими полномочиями, причем как можно в более сжатые сроки. Время не ждет!..

Иван Кузьмич поскреб бороду. Официально посольство направляли именно в Монголию, и если это подтвердит посланец из Столицы…

Неплохо!

– Вы, Лев Захарович, завтра на заседание Малого Хурала приходите, дадим вам там слово. А потом митинг соберем, прямо на площади. Про посольство прямо не говорите, намекните лучше. Пусть, кто надо, решит, что вы прибыли нас с Сухэ‑Батором мирить.

Сказал и взглянул выжидательно. Не переоценил ли он внезапно поумневшего комиссара?

– Не «кто надо», – наставительно уточнил Мехлис, – а «кто не надо». Враг не дремлет, товарищ Кречетов! Более того, представителя в Монголию следует обязательно направить, пусть убедятся, что мы не хитрим. Человек в Урге нам понадобится. Вот!.. – На стол лег густо исписанный лист бумаги. – Это – примерный расклад, чего и сколько требуется нашей экспедиции. Я взял ваш список и несколько уточнил. Взгляните!

Иван Кузьмич бегло проглядел цифры, затем принялся за основательное чтение.

– Пожалуй, – наконец рассудил он не без некоторого удивления. – Из этого, стало быть, и будем исходить.

– А здесь – калькуляция по ценам на продукты, снаряжение и лошадей…

Еще один бумажный лист, столь же густо исписанный, причем с двух сторон.

– Вначале я составил список того, что выгоднее приобрести в самом Сайхоте. Но нельзя забывать о бдительности, большие закупки сразу привлекут ненужное внимание. Для поездки в Ургу не требуется столько продуктов, про лошадей я и не говорю. Поэтому уже сейчас надо направить верного человека в Ургу, пусть купит все по списку и караваном направит на место встречи…

– Щетинкина попрошу, чтобы с охраной помог и нужных торговцев сосватал, – подхватил Иван Кузьмич.

– А еще лучше, чтобы он от своего имени все приобрел, якобы для нужд Красной Армии. Там расчеты, это позволит уменьшить расходы примерно на треть. Надо также часть золота обратить в векселя для учета в Урге, на курсе мы неплохо сэкономим.

Кречетов, согласно кивнув, вновь покосился на разошедшегося «цекиста». Мехлис ли это? Вроде и волосы черные, и повязка на правой щеке, и голос похож. Может, просветление внезапно накатило? Края здесь буддийские, всякого ожидать можно.

– Кстати, монголам хорошо бы, как вы говорите, на‑мек‑нуть по поводу Унгерна. О том, что этот враг трудового народа здесь, в Беловодске, слухи уже разнеслись, а в Халхе он по‑прежнему популярен среди части несознательного населения. Товарищу Сухэ придется крепко задуматься…

– Угу! – хмыкнул Иван Кузьмич, вдохновленный такой перспективой. – Только в самой Монголии его переодеть надобно, чтобы халатом не светил. Если узнают, шуму не оберешься.

– Тем не менее!.. – Палец‑шпага вновь грозно приблизился к самой груди Кречетова. – И даже, тем более недопустим тот анархизм, который вы себе позволяете. Где партийный контроль над кадровой политикой? Я до сих пор не получил характеристики на бойцов отряда сопровождения. Какой процент партийности? Есть ли члены комсомола и ревсомола? Имеются ли бывшие офицеры? Если вы думаете, товарищ Кречетов, что это ваше личное дело, то как бы ему не стать делом пер‑со‑наль‑ным!.. Ибо коммунист!..

Миг просветления прошел безвозвратно. Вздыбились волосы, темным огнем загорелся взгляд, рука привычно указала на потолок. Лев Захарович Мехлис вновь стал самим собой.

«Кибалку ему пришлю! – рассудил Иван Кузьмич. – Пущай ведет среди него кадровую работу!»

Счастьем положено делиться, тем более с хорошими людьми.

* * *

Товарищ Кречетов очень уважал Петра Ефимовича Щетинкина, прежде всего за умение масштабно мыслить. Вождь «заячьих шапок» не терялся даже в самой провальной ситуации. Когда партизан оттеснили в глухие староверские края, где большевизм ассоциировался исключительно с происками Антихриста, он тут же призвал к восстановлению на российском троне законной династии, права которой узурпировал английский немец Колчак. Староверы прониклись и вознесли молитвы за грядущего царя Михаила и воеводу его красного болярина Петра. Попав в Сайхот, Щетинкин предложил в качестве товарищеской помощи раз и навсегда решить классовый вопрос, перевешав князей, нойонов, лам и всех, у кого жилище застелено коврами. Ввиду немногочисленности туземного населения на всю операцию отводилось три дня. Ивану Кузьмичу пришлось не только оттаскивать от стенки статского советника Рингеля, но и ставить караул у дацана Хим‑Белдыр, к которому уже подбирались «шапки», решившие для почину вздернуть Хамбо‑Ламу.

Плененного им Унгерна Петр Ефимович советовал отправить во главе карательной экспедиции на Тибет, дабы разобраться с тамошними оккупантами‑китайцами, и уж потом расстреливать. Теперь Щетинкин наводил революционный порядок в Монголии, наводя ужас не только на классовых врагов, но и на окрестных китайских губернаторов‑дуцзюней.

Расшифрованную телеграмму из Урги Кречетову принесли в два ночи, когда он мирно дремал в кресле аккурат под купеческим портретом. Пересчитав количество исписанных торопливым почерком страниц, он понял, что поспать не удастся. Очень уж основательно Петр Ефимович отнесся к просьбе о содействии.

Иван Кузьмич не ошибся. Прежде всего Щетинкин бодро доложил, что все части РККА в Монголии подняты в ружье и выведены из расположения на внеочередные масштабные маневры. Одновременно проведены превентивные аресты местной «контры» и наиболее засветившейся иностранной агентуры. В западной Халхе, по которой предстояло двигаться отряду Кречетова, всем местным обитателям предложено в трехдневный срок откочевать подальше. Паника, возникшая в результате столь крутых мер, успешно ликвидирована, а против выдвинувшихся к границе китайских частей выставлены заслоны.

Вопрос о продовольствии и снаряжении товарищ Щетинкин предвосхитил. Им был объявлен день шефской помощи братской Красной Армии, по случаю чего всем купцам и прочим богатеям было предложено внести совершенно добровольный взнос товарами и продуктами на заранее согласованную сумму. Результатом Петр Ефимович остался доволен, обещая поделиться излишком за вполне разумную цену. Чистка правительства от капитулянтов и двурушников, попытавшихся помешать мероприятию, успешно завершена, товарищ Сухэ‑Батор выпущен из‑под домашнего ареста и отправлен в госпиталь.

Кречетов, представив, что сейчас творится в Монголии, схватился за голову. Вместе с тем он вынужден был признать, что Петр Ефимович, взбаламутив пол‑Азии, и в самом деле отвлек внимание от посольства. Большее могло сделать лишь землетрясение в девять баллов по шкале Рихтера.

Непосредственно для сопровождения кречетовского отряда Щетинкин выделил три сотни кавалеристов по главе с добрым приятелем Ивана Кузьмича комбригом Костей Рокоссовским, твердо обещавшим сопроводить гостей до самой границы так, что и полевая мышь ничего не заметит.

Радоваться, однако, было рано. Даже если удастся проскользнуть невидимыми и необнаруженными через монгольскую степь, дальше все равно придется пересекать желтые равнины Китая. Щетинкин заранее сочувствовал товарищу, но в качестве помощи мог лишь поделиться последней разведсводкой, которая и занимала большую часть телеграммы. Синьцзян, Западная Ганьсу, Цинхай – сотни километров через разоренные войной земли без всякой надежды на чью‑то помощь. В тех краях бессильна не только центральная китайская власть, но и администрация провинций. Всем заправляют племенные вожди и главари крупных банд. Список наиболее знаменитых разбойников с их короткими характеристиками прилагался.

О цели посольства Петр Ефимович мог только догадываться. На всякий случай вождь «заячьих шапок» давал старому товарищу совет: ни в коем случае, даже под угрозой верной гибели, не пересекать границу царства Смерти – пустыни Такла‑Макан.

Товарищ Кречетов нашел на карте маленький кружок, обозначавший недоступный город Пачанг, и пригорюнился.

Как, бывало, к ней приедешь, к моей миленькой –

Приголубишь, поцелуешь, приласкаешься.

Как, бывало, с нею на сердце спокойненько –

Коротали вечера мы с ней, соколики!

4

– Первое отделение… Пошли!.. Второму приготовиться.

– Тра‑та‑та‑та!.. – весело отозвалась трещотка в окне второго этажа. Бородач, отдававший команды, прищурился, прикидывая расстояние:

– Мажут, молокососы!

– Тра‑та‑та!.. – возразила трещотка, исполнявшая роль пулемета, но продолжать не решилась. По условиям маневров патронов у обороняющихся было негусто. У наступающих, впрочем, тоже, что вполне соответствовало привычным реалиям. Через Усинский перевал много огнеприпасов не провезешь.

– Третье отделение…

Иван Кузьмич, опустив трофейный немецкий бинокль, привезенный с Юго‑Западного фронта, оглянулся, оценивая обстановку. «Серебряные» атаковали постоялый двор, яростно огрызавшийся двумя пулеметами‑трещотками и громким стуком позаимствованных ради такого случая храмовых барабанчиков, обозначавших винтовки. Квадратом стояло оцепление – местная молодежь из сочувствующих на невысоких монгольских лошадках. Большая лавка, установленная прямо за линией всадников, цвела яркими халатами – Малый Хурал в полном составе почтил маневры. А дальше толпились зрители, среди которых тут и там желтели монашеские накидки.

– Тра‑та‑та‑та! Третье отделение!.. Семен, падай, подстрелили тебя. Падай, говорю!.. Тра‑та‑та!

Рядом с правительственной лавкой красовался барон фон Унгерн при полном параде с большим красным веером в руке. Именно ему, как личности совершенно незаинтересованной, доверили роль посредника. Взмах веера выбивал из рядов атакующих очередного бойца.

Защитников твердыни решили считать бессмертными до начала штурма, только в патронах ограничили.

– По окнам, по окнам сади! Лексей, гаси пулеметчика, левого, левого говорю!.. Тра‑та‑та‑та!

– А‑а‑а‑а‑а‑а‑а! – дружным эхом откликнулся зрительский хор.

Барон бдил. Боец, попытавшийся стрелять с колена по наглому пулемету, получил взмах веера и нехотя завалился на бок. Но и пулемет, выпустивший излишне длинную (тра‑та‑та‑та‑та‑та‑та!) очередь, был вынужден умолкнуть. Берегите патроны, товарищи!

Унгерн, довольно усмехнувшись, поправил торчащий вверх ус. Нежиданное развлечение пришлось ему по нраву.

Мысль о маневрах родилась сама собой. Появление «серебряных» в городе не прошло незамеченным. По Беловодску птицами‑вьюнками летали слухи один нелепее другого. Дабы сие пресечь, Иван Кузьмич лично выступил на импровизированном митинге, сообщив обывателям чистую правду: ветеранский взвод вызван для охраны посольства. А чтобы продемонстрировать высокий уровень боевой подготовки, было решено устроить показательное сражение. Условного противника поименовали «мурнуу», то есть «южными», что вызвало радостное и несколько злорадное оживление, ибо с полуденной стороны находился не только враждебный Китай, но и братская Монголия.

Суета вокруг игрища оказалась весьма полезной, отвлекая внимание от подготовки похода. Никто не удивился, что этот вопрос был рассмотрен на Малом Хурале, причем заседание провели прямо на постоялом дворе. Встречу товарища Кречетова с Хамбо‑Ламой тоже поняли правильно. Из‑за высоких стен дацана просочился слух, что его святейшество всерьез задумался о создании национальной армии.

Все остались довольны, даже барон Унгерн, которому по этому поводу не только подарили китайский веер, но и вернули плеть.

– Тра‑та‑та‑та! А‑а‑а‑а‑а‑а‑а!

Ракета! Приступ начался. Захлебнулась и умолкла последняя трещотка, барабанчики еще гремели, но дружный крик зрителей не позволял усомниться в победе. Барон, спрятав веер, принялся загибать пальцы, подсчитывая выбывших из строя. Наконец на крышу выбрался мрачный бородач и трижды взмахнул красным флажком.

Спеклись «южные». Амба!

Товарищ Кречетов, довольно улыбнувшись, поправил ремень со старорежимной бляхой и направился к воротам. Конечно, в настоящем сражении все было бы иначе. «Условный» бой оказался слишком уж условен, однако «серебряным» хотелось размять кости, а ему самому – без шума решить некоторые скользкие вопросы. И то, и другое вполне удалось.

…На заседание Малого Хурала, проходившее на постоялом дворе, позвали не всех. Двоим, наиболее подозрительным, приглашение прислать забыли, не взяли с собой и секретарей. После общей встречи члены правительства отправились пить чай, а Иван Кузьмич уединился с гун нойоном Баатургы в маленькой комнатушке на втором этаже. Караул у дверей несла лично недостойная Чайганмаа с японским карабином за плечом.

В тот вечер Чайка не улыбалась.

* * *

– К стенке становись, щучий сын! К стенке!.. Щас мы тебя, наглеца малолетнего, насмерть пытать будем.

– Не надо, дяденьки, не надо, не убивайте!..

Кибалкин все‑таки доигрался. Его решили зверски замучить, причем прямо у стены постоялого двора. Именно он командовал обороной, имея в своем распоряжении пятерых ревсомольцев и две трещотки. Может, и обошла бы Ивана‑младшего горькая чаша, если бы не Унгерн, объявивший результаты боя. Потери оказались столь велики, что «серебряные» постановили пленных не брать. Ревсомольцев признали погибшими в бою, Кибалке же досталась худшая участь.

– А ну говори, какая у вас самая главная военная тайна? А не то сейчас ремней из спины нарежем, в пень порубим, ломтями попластаем!

– Ой не надо, дяденьки, не мучайте! – голосил довольный Кибалка. – Не знаю я никакой тайны, у товарища Кречетова спросите!..

– Говори!!!

Зрители, собравшиеся поглядеть на расправу, охали, ахали и даже пускали слезу. Это еще более заводило шкодника.

– Есть, есть у нас главная военная тайна! Только я вам ее не скажу, вы и так уже все убитые, я вас из пулемета пострелял!..

Ивану Кузьмичу внезапно подумалось, что в плен его племяннику сдаваться нельзя. Именно на Иване Кибалкине вся связь Обороны, невидимые ниточки, протянувшиеся через тайгу от станицы к станице. Считай, парень и есть – главная военная тайна. Узнают, перехватят, станут пытать… Нет, и думать не хочется!..

– Начинаем! Условно сдираем условную шкуру…

– Ай‑й‑й‑й! Дяденьки, не надо, я лучше вам песенку спою. «Партизан в тайге сидит, пятый день не евши. Ну и пусть себе сидит, без него всем легше!..» Ай‑й‑й! Умираю, спасите!..

Товарищ Кречетов сочувственно вздохнул.

– Вижу, ваши бойцы на правильном пути, да‑с! – прозвучало сзади. Барон Унгерн вновь подобрался неслышной барсовой стопой и теперь с немалым интересом наблюдал за расправой. – Пусть учатся, как большевичков изводить, доброе дело! Я бы и сам этого молодого человека, признаться…

– Ухо отрежу, – пообещал добрая душа Иван Кузьмич. Подумав, уточнил: – Левое.

Барон на всякий случай прикрыл ухо ладонью, но не отступил.

– Господин Кречетов! При всей ея нарочитости сегодняшняя игра произвела на меня отрадное впечатление. Слова о чучелах беру назад, хоть и не в полной мере. Над внешним видом, а особенно над строем еще работать и работать… Насчет же вашего племянника я говорил исключительно в шутку, детей никогда пальцем не трогал…

«Ухо ему жалко», – рассудил Иван Кузьмич.

– Могу я попросить о личной беседе, желательно с гарантией полной конфиденциальности?

Искомое нашлось быстро. Кречетов, велев конвоиру оставаться на месте, отвел барона в сторону, под тень росшей возле дороги сосны. Бывший генерал осмотрелся, на всякий случай заглянув за толстый, пахнущий смолой ствол.

– Будем надеяться, – без особой уверенности проговорил он, не обнаружив там шпиона. – Я не о себе беспокоюсь, господин Кречетов, исключительно о вас.

Иван Кузьмич понимающе кивнул.

– Премного благодарен, ваше превосходительство. Только нас, масонов вавилонских, не так легко схарчить. За каждого германский Генеральный штаб горой, понимаешь, стоит.

– Смеетесь? – барон дернул плечами. – Смейтесь, воля ваша. Мне много пришлось убивать, и каждый раз, видя смерть русского человека, я приходил в ужас. Честные, смелые люди, такие, как вы и ваши солдаты, гибли даже не за масонов, это было бы еще полбеды. За этой революцией стоит нечто нечеловеческое, не из нашего мира…

Кречетов достал часы‑луковицу и щелкнул крышкой. Унгерн дернул щекой.

– Не надо намекать, я не задержу вас надолго. Сказать я хотел вот что… Лично вам я не желаю зла. Более того, я вам обязан, вы отнеслись ко мне по‑человечески. Такое у большевиков нечасто встретишь. Поэтому открою вам то, что не удосужились сообщить ваши комиссары. Им не нужен Пачанг. Там ничего особенного нет. Небольшой город среди пустыни, славный разве что своей библиотекой. Не думаю, что руководство РКП(б) заинтересовалось теорией и практикой калачакры. Они и слова‑то такого не знают! Зато им известно, что из пяти ворот в Агартху ныне проходимы только одни – те, что находятся именно в Пачанге, во дворце правителя. Я не сумасшедший, господин Кречетов, я сам был там в 1912‑м, потому меня и не расстреляли, приберегли для нынешнего случая. Им нужна Агартха, понимаете?

– Понимаю, – согласился Иван Кузьмич. – А что такое Агартха?

Барон шагнул вперед, ударив бешеным взглядом голубых глаз.

– Еще узнаете, красный командир Кречетов! А пока запомните мои слова, может, они сберегут вам жизнь. Я вас предупредил, и совесть моя чиста, да‑с!

– Насчет совести завидую, – красный командир спрятал часы. – Просто это у вас получается!

– Когда вы перешагнете порог Недоступного царства и предстанете перед Блюстителем, когда увидите огоньки, горящие на крышках гробов, тогда и поймете, чего стоит ваша совесть и прочие человеческие побрякушки. Синий огонь приоткроет вам истину, и вот тогда вы почувствуете, что такое настоящий страх!

Их взгляды встретились, и Кречетову внезапно стало не по себе. Барон не бредил и не лгал. На какой‑то миг поверилось, что Недоступное царство действительно существует.

…Пачанг. Агартха. Синий огонь.

5

Посыльный от Хамбо‑Ламы пожаловал ровно в полночь. Дверь без скрипа отворилась, и на порог ступил желтый монах. Короткий поклон, сложенные ладони у груди, негромкий шепот на вдохе.

– Намастэ…

Сидевшие за столом Иван Кузьмич и Лев Захарович Мехлис, не сговариваясь, встали. Уже третий час они возились с бумагами, устав до рези в глазах, поэтому полночный визит обоих нисколько не удивил, скорее обрадовал. Хоть какое разнообразие!

– Здравствуйте, товарищ, – первым нашелся представитель ЦК. – Вы по какому вопросу?

Монах, взглянув бесстрастно, достал из‑под плаща свиток, уложил посреди разложенных на столе бумаг.

Поклон…

Когда дверь закрылась, Мехлис неуверенно кивнул на стол.

– А… А на каком языке товарищи ведут переписку?

– На сайхотском, ясное дело, – охотно пояснил Иван Кузьмич, снимая печать со свитка. – Буквы – монгольские, своих еще не выдумали. Вы часом не захватили из Столицы словарь?

Лев Захарович неуверенно поскреб затылок. Кречетов же углубился в чтение. Монгольские буквы были для него китайской грамотой, однако его святейшество, снисходя к малой образованности своих друзей, непременно прилагал к письму русский перевод.

– Состав посольства, – сообщил Иван Кузьмич, отдавая письмо Мехлису. – Пишет старик, что было ему просветление, а под просветление и списочек составился. Спорить не станем, себе дороже выйдет…

Лев Захарович дернул густыми бровями. Пришлось пояснить.

– Там все родственники членов правительства. Обычай такой: если сам нойнон не может поехать, он шлет вместо себя кого‑нибудь ближнего, чтобы честь соблюсти. У гун нойна родичей‑мужчин не осталось, так он племянницу записал…

– Чай‑ган‑ма‑а Ба‑а‑тур‑гы, – по слогам прочитал Мехлис. – Так это же товарищ из ЦК Ревсомола!

Кречетов только хмыкнул. Весь Центральный Комитет и состоял из младших родичей сайхотской знати. Впрочем, он был уверен, что Чайка оказалась бы в списке при любом раскладе. Боевая девица!

– Честь, значит, – бормотал Лев Захарович, изучая список. – Знаем мы эту феодальную часть! Целая дюжина граждан, не прошедших должную проверку, а значит, крайне подозрительных… Позвольте!..

Мехлис, довольно ухмыльнувшись, встал и протянул письмо.

– Предпоследний.

Еще ничего не понимая, но чуя беду, Иван Кузьмич скользнул взглядом по строчкам, выведенным аккуратным писарским почерком. Предпоследний, это, стало быть…

…Кибалкин Иван Петрович.

– Товарищ тоже родственник? – наивно поинтересовался столичный гость. – А не подскажете, чей именно?

Командир Кречетов рванул ворот гимнастерки, ударил плечом в дверь.

– Кибалка, паршивец!

Эхо пронеслось пустым коридором.

– Кибалка! Где спрятался? А ну выходи! Я тебе сейчас ухи‑то поотрываю, я тебя на цепь прикую, я тебя, негодника… Кибалкаа‑а‑а‑а!!!

Глава 7

Технический сектор

1

Холодным ноябрьским вечером, когда на замерзших лужах начал потрескивать лед, а на шумной Тверской включили электрическую подсветку, оставшуюся после недавнего празднования шестой годовщины Переворота, по гранитной набережной большой реки, рассекающей Столицу с востока на запад, шли двое: молодой человек в модном заграничном пальто и черной шляпе и девушка в старой шинели, перепоясанной потертым ремнем с артиллерийской бляхой. Шапки на ней не было, и первые робкие снежинки, падающие с черного неба, застревали в короткой стрижке. Эта поздняя прогулка могла бы показаться очень странной, однако удивляться было некому – набережная оказалась совершенно пуста. Несмотря на это, молодые люди разговаривали вполголоса, словно кто‑то невидимый, но опасный следовал за ними по пятам.

Рука девушки, обтянутая новенькой лайковой перчаткой, сжимала букет – три лиловые осенние астры. Ее спутник, не слишком обращая внимание на этикет, грел пальцы в карманах. Непослушная правая рука то и дело выпадала наружу, и молодому человеку приходилось водворять ее на место.

Издалека, с противоположного берега, отдаленный звон церковного колокола.

– К вечерне, – молодой человек щелкнул крышкой серебряных часов. – А я уже не думал, что услышу. «…Как много дум наводит он». Товарищи комсомольцы явно оплошали, в результате чего не был выполнен встречный план по сбору цветного лома. Истовым христианином меня назвать сложно, но в Париже я несколько раз ходил на службу в Свято‑Александро‑Невский кафедральный собор, что на улице Дарю. Просто не верилось: певчие, дух ладана, свечи возле икон, лики на фресках. Ничто не поругано, не оплевано, не смешано с грязью, словно я наконец‑то попал домой. Отец и мама живы, моих одноклассников не убили и не замучили в ЧК, а я снова чувствую пальцы на правой руке и даже могу ими пошевелить…

– Зачем же ты вернулся, Семен?

Бывший поручик, поморщившись, словно от боли, отвернулся, положив здоровую ладонь на ледяной гранит парапета.

– Потому что дом здесь, там – только призраки. Выскопарно, даже нелепо, но это так. Есть такое поверье – о неупокоенных мертвецах. Самое страшное, что они никак не могут поверить в свою смерть, по‑прежнему пытаются что‑то делать, с кем‑то общаться, любить, ненавидеть. Те, кто уехал из России, уже мертвы, пусть даже их похоронят через сто лет. Они этого еще не поняли, для них случившееся – только страшное наваждение. Мертвые тени на мертвой земле… А жить нужно тут, в России, пусть это и очень больно. Если болит, значит, ты еще живой…

Ольга Зотова тоже подошла к каменному парапету, положила астры на гранит.

– Пессимизм разводишь пополам с идеализмом, товарищ Тулак, причем на ровном месте. Прямо как поэт Бальмонт. «И я уже не тот, и вы уже не те. Вы только призраки, вы горькие упрёки, терзанья совести, просроченные сроки…»

– А мы с Бальмонтом виделись, – усмехнулся поручик. – Он сейчас живет в Капбретоне, это Бретань, на северо‑западе Франции. Но мне повезло, Константин Дмитриевич заехал по издательским делам в Париж, и дядя нас познакомил, как раз после службы на рю Дарю. Ты даже не представляешь, какой у нас с ним обнаружился общий знакомый. Догадайся!..

– Спросил, называется! – девушка покачала головой. – Меня в такие эмпиреи не пускают, не тот парфюм. Из ВЧК кто‑нибудь?

– Не поминай к ночи! Константин Дмитриевич живет в Бретани уже второй год и, чтобы от скуки не околеть, занимается местным фольклором. Даже бретонский язык учить начал. Заинтересовали его логры – те самые, которые жили при короле Артуре, а заодно и прочие сходные персонажи, мистические и очень загадочные. Ну?!

– Соломатин? – ахнула Ольга. – Родион Геннадьевич?

– Точно!

Семен взял с гранита астры, вручил девушке.

– Не будем стоять, замерзнем. Как верно подметил все тот же Бальмонт, «лес совсем уж стал сквозистый, редки в нем листы, скоро будет снег пушистый падать с высоты». Мне мама в детстве читала… Снег, кстати, уже падает, поэтому пойдем бодрым шагом, а ты в популярном ныне телеграфном стиле расскажешь мне новости. Прежде всего о тебе самой: где, что, как?

– Жива зпт здорова тчк, – тут же откликнулась замкомэск. – Так хорошо тире аж тошнит вскл знак три раза. И ты, Семен, хорош! Сначала исчезаешь на полгода, а потом – в телеграфном стиле. Ладно, пойдем, изложу тебе штабную сводку – «сов. секретно, перед прочтением сжечь»…

* * *

Поручик перехватил товарища Зотову возле самого подъезда, когда та возвращалась со службы. Ольга сразу заметила богато одетого «иностранца», успев подумать, что в ГПУ такие пальто не выдают, и внезапно сообразила, что у незнакомца что‑то не так с правой рукой. А потом увидела букет лиловых астр.

За астрами последовали лайковые перчатки, английские, знаменитой фирмы Дерби. Подарок по погоде, как раз в тон с ее старой шинелью.

А еще Ольге показалось, что бывший белый офицер нашел ее не случайно. И не ностальгия вернула его домой из Парижей и прочих Лондонов. Белогвардейцу, мечтающему о возрождении Великой России, зачем‑то понадобилась сотрудница Технического сектора ЦК большевистской партии.

* * *

За последние месяцы Зотова дважды садилась писать заявление об уходе с работы. Первый раз в середине сентября, когда была расформирована Техгруппа. Ольга, узнав, что в новом Техническом секторе ей предстоит все та же возня со «стружкой», попросила у соседа по столу лист белой бумаги и честно написала все, что думает по этому поводу. Переделывать заявление не стала, отдала как есть, после чего принялась собирать свой нехитрый скарб. Вызову к начальству бывший замкомэск ничуть не удивилась, заранее решив не спорить и все равно поступить по‑своему. Вышло, однако, иначе. Ее, к немалому изумлению сослуживцев, захотел видеть сам товарищ Каменев. Лев Борисович был очень вежлив и чрезвычайно настойчив, прося ее, «самого опытного сотрудника», не покидать новорожденный сектор. Зотова, едва удержавшись от того, чтобы не поинтересоваться, куда подевали иных, еще более опытных, хотела сказать твердое «нет», но Лев Борисович внезапно принялся рассказывать о своем старом друге, опытном враче, который тоже не советует ей уходить со службы. «Ради добрых дел должно претерпеть, матушка», – твердо, без улыбки заметил секретарь ЦК, и Ольга поняла, чьи слова слышит.

Претерпела, осталась и вскоре была назначена руководителем группы по работе с письмами. Отныне все вечные двигатели целиком и полностью повисли у нее на шее. В помощь дали полдюжины новичков, уже не ветеранов‑инвалидов, а молодую комсомолию со средним образованием. И все покатилось прежним ходом, только еще скучнее и безнадежнее.

Новый сектор оказался неожиданно велик – целых шесть групп. Руководителем был поставлен мало кому известный латыш Ян Эрнестович Рудзутак, работавший до недавнего времени в руководстве профсоюзов. Товарищ Москвин скромно отошел в тень, получив под свое руководства одну из групп – научно‑исследовательскую, располагавшуюся на отшибе, в помещение бывшего Чудова монастыря.

Второй раз рука потянулась писать заявление недавно, после того как грянула очередная партийная дискуссия. Надеждам на мир в РКП(б) пришел конец. Прочитав подброшенный вместе с письмами пасквиль с разоблачением зажимщика партийной демократии Троцкого, Ольга решила, что самое время уезжать из Столицы. Партийные споры все больше напоминали ей праздник каннибалов. Отсидеться не удастся, именно аппарат ЦК генерировал колебания, сотрясавшие РКП(б). Скоро от нее потребуют подписать, заклеймить, поддержать единодушно…

Надежды что‑то узнать о Вырыпаеве больше не было. В отделе кадров значилось, что Виктор уволен в связи с переходом на другую работу, Касимов на ее вопросы повторял одно и то же: «Не ищи!» – всех же остальных пропавший сотрудник совершенно не интересовал. За единственную ниточку, ведущую к великолепной Ларисе Михайловне, потянуть не удалось. Та уехала и не появлялась в Столице, время от времени присылая очерки о тяжкой жизни пролетариата в загнивающей Европе.

Заявление Ольга все же не написала, решив подождать, тем более дискуссия, так всерьез не разгоревшись, внезапно погасла. Чуда не произошло, каннибалы не подобрели. Но в середине октября тихое течение года от Рождества Христова 1923‑го было нарушено.

В Германии начиналась долгожданная революция. Грянуло! Точнее, вот‑вот должно было грянуть, буквально через час, через минуту, в следующий миг…

2

Гряда черных холмов на горизонте, серые песчаные дюны, узкая полоска морского берега. Ни травы, ни деревьев, вместо них – неровный ряд каменных призм, похожих на воткнутые в песок карандаши. Внизу, у самого обреза, надпись синими чернилами: «Гранатовая бухта. 15 мая, 7‑го года. Тускула».

Леонид, еще немного полюбовавшись фотографией, неохотно спрятал ее в папку, запер в сейф. Пока что единственная, но ему обещали целый альбом, причем даже с цветными, по новейшей немецкой технологии. Можно будет рассматривать по одной в день, чтобы продлить удовольствие…

Все, работать!

Груда бумаг, почти все прочитаны, не один день на это убил, пора делать выводы. Перо скользнуло в чернильницу, привычно вывело посреди страницы: «План следственных действий». Второе слово было явно лишним, но бывший старший уполномоченный решил пока не вычеркивать. Все равно – черновик.

«1. Следственные действия на территории СССР».

С этим просто, все давно уже продумано и согласовано. Сначала фигуранты. Прежде всего побеседовать с Владимиром Бергом… Побеседовать? Товарищ Москвин покачал головой. Этак до гнилого либерализма рукой подать!

«В. И. Берга арестовать по месту нахождения, доставить в Столицу, подвергнуть интенсивному допросу. Выяснить все о его братьях – Карле и Николае Бергах, а также о племяннице – Берг Ольге Николаевне. Научные интересы, исследования, их результаты, а также контакты и нынешнее местонахождение. Отдельно – изучить материалы о гибели К. И. Берга в 1921 г.».

Точка!

Бумаги, связанные со смертью старшего Берга, спрятаны в архивах ГПУ, показывать их не хотят и даже отрицают само их существование. Леонид усмехнулся, дописал «выяснить ответственного в Госполитуправлении», подчеркнув второе слово. Пора объяснить товарищам с Лубянки, что спорить с Центральным Комитетом – себе дороже.

Не только им – Владимира Берга защищали на самом высоком уровне, словно Тулу от Деникина. Вождь, побывав в его гелиотерапевтическом санатории возле Батума, даже написал что‑то вроде охранной грамоты. Ничего, разъясним гражданина!

Перо дважды подчеркнуло слово «арестовать». Материала хватало с избытком. Опыты над людьми, гражданами СССР, да еще несовершеннолетними – такое на исключительную меру тянет. После того как удалось организовать отъезд части детей в Крым, товарищ Ульянов Дмитрий Ильич провел медицинское обследование, целый консилиум собрал. Полезный он человек, брат Вождя! Надо бы познакомиться.

А если Вождь вступится? Этот вопрос Леонид уже задавал товарищу Киму. Начальник невозмутимо пожал плечами: «Если не лично, то игнорировать». Тем лучше!

Перо замерло над бумагой. В этом случае «арестовать» не напишешь. Итак, побеседовать с Луниным Николаем Андреевичем. Предлог – его запрос в Центральный Комитет по поводу судьбы кандидата в члены ЦК РКП(б) Косухина Степана Ивановича, убитого при не разъясненных обстоятельствах в марте 1921 года. Покойный Косухин знал о Тускуле, более того, лично наблюдал установку Пространственный Луч. Плохо, что комиссар Лунин на товарища Москвина смотрит волком, значит, следует подобрать подходящего собеседника. К счастью, нужные люди в группе имеются.

Создание Технического сектора при Научпромотделе поначалу вызвало протесты. Товарищ Троцкий громогласно заявил, что «некоторые члены Политбюро» пытаются создать себе собственную ЧК. Лев Революции зрил в корень, и дабы не дразнить гусей, Ким Петрович предложил назначить руководителем любимца Вождя – не слишком известного в Столице латыша Рудзутака, которого сватали в наркомы транспорта. Троцкий этим удовлетворился и про ЧК больше не заговаривал. Председатель Реввоенсовета имел скверную привычку видеть все исключительно с птичьего полета.

Товарищ Рудзутак оказался прекрасным руководителем, особенно после того, как удалось познакомиться с сопроводительными материалами. Не дурак выпить, ходок по веселым девицам, в особенности же по несовершеннолетним. В случае сопротивления объекта латыш охотно применял силу. Имеющихся бумаг вполне хватало если не для ареста, то для громоподобного скандала с вылетом «из рядов». Побольше бы таких любимцев у Вождя! Сам Ян Эрнестович, вероятно чувствуя дыхание у затылка, вел себя чрезвычайно покладисто, соглашаясь со всеми нужными предложениями. В дела исследовательской группы нос не совал, кадровые вопросы решал мгновенно.

Итак, все, что намечается в пределах государственных границ, трудностей не представляло. За кордоном придется поработать. Прежде всего с этим малоприятным господином…

С фотографии на Леонида смотрела надменная бородатая физиономия, обрамленная морской фуражкой и адмиральским мундиром. Великий князь Александр Михайлович, он же Сандро, недорасстрелянный царский дядя. Эмигрантский адмирал в прошлом руководил эфирными полетами и всей Междупланетной программой Российской империи. Сейчас именно ему подчинялась установка Пространственного Луча в Париже – единственная тропинка на далекую Тускулу. Товарищ Москвин вновь вспомнил черные холмы на фотографии. Ничего, прорвемся! Царский дядя – человек вполне понятный. Всю жизнь завидуя родичу‑императору, пытался его подсидеть, шел на контакт с английской разведкой. Казенными деньгами не брезговал, скупал земли в Крыму и на Кавказе, а заодно по уши замарался в корейской «дровяной» афере, спровоцировав Японскую войну. К шкуре своей княжьей относится трепетно, в Германскую войну не вылезал из штабов, на «Гражданку» и сам не пошел, и сыновей не пустил. С такими фигурантами только и работать!

Командировка в Париж намечалась на январь. Товарищ Ким советовал для начала предложить руководителям программы эфирных полетов равноправное сотрудничество. Их опыт – наши деньги. Если удастся договориться с великим князем и с еще одним фигурантом, генералом Барятинским, то Леонид станет первым гостем из СССР, ступившим на сухую каменистую почву далекой планеты.

Щелчок зажигалки. Товарищ Москвин, взвесив на ладони пачку «Марса», прикинул, как могли бы выглядеть папиросы «Тускула». Если все получится, то уже в следующем году секрет можно будет раскрыть, сообщить всем городам и весям. Пусть завидуют! Целая планета – это вам не Германия, с которой все равно ничего не вышло. И не надо! Товарищ Ким не слишком расстроен по поводу очередного провала Мировой революции, значит, и прочим умным людям не стоит горевать. Игнорировать – и баста!

Для полной уверенности в успехе не хватало одного – крепко сколоченной боевой группы, на которую можно опереться и здесь, и за рубежом. Леонид уже дважды говорил с начальством, но Ким Петрович отшучивался. «Вы – исследовательская группа? Вот и занимайтесь, чем положено! Могу выписать новый микроскоп, английский, фирма «Vision Engineering», очень хороший». Товарищ Москвин догадывался, что такая группа давно создана, но ему знать об этом пока не положено, а уж распоряжаться – тем более.

Ничего, справится и так! Сначала – подрубить хвосты на месте, затем – Париж, потом… Тускула? Леонид старался не загадывать. Все равно он там побывает, пусть и не в этом январе. Как и было обещано товарищем Агасфером.

…Черную Тень Леонид вспоминал не слишком часто. Кто бы это ни был (пусть даже человек от самого Вождя), в нынешнем раскладе он решал не слишком много. Перемены катились словно волны в океане далекой Тускулы, в котором никогда не бывает штиля. Серые громады идут одна за другой, ветер срывает клочья пены… Не таким уж тихим оказался год 1923‑й!

Мне зелено вино, братцы, на ум нейдет.

Мне Россия – сильно царство, братцы, с ума нейдет.

Леонид дописал страницу, сложил бумаги, запер стальную дверь швейцарского сейфа. Все на сегодня? Нет, конечно! Позвонить – или сходить самому? Лучше позвонить, меньше внимания. Мало ли кто кому телефонирует?

– Коммутатор? Экспедицию, пожалуйста. Алло, Техсектор беспокоит. Нет‑нет, газеты все получили, и письма тоже, все в полном порядке. Пригласите к телефону товарищу Климову. Да‑да, Марию Поликарповну, которая корреспонденцию разносит…

3

В комнате было темно, лишь из приоткрытой двери в коридор сочился неяркий желтый свет. Стол, бутылка вина, пустые стаканы, открытая пачка папирос, яркий огонек горящей трубки. Курильщик стоял у окна под приоткрытой форточкой – темный силуэт на неясном сером фоне. Второй, тот, что не курил, сидел за столом, держа в левой руке кружку остывшего чаю. Правая рука, чуть согнутая в локте, покоилась в кармане пиджака.

– Вы – буржуазный индивидуалист, товарищ Тулак, – курильщик, глубоко затянувшись, неспешно выдохнул табачный дым. – Не пьете, не курите, компанию не поддерживаете. Ваш брат, между прочим, проявил солидарность, пить не стал, но по паре папирос мы с ним выкурили.

– Брату надаю по шее, – откликнулся тот, что сидел за столом. – Может, я индивидуалист, товарищ Чижиков, но, по крайней мере, не Культ Личности, как некоторые.

Ответом был негромкий смех.

– Да, прилепилась кличка. Спасибо пламенному большевику товарищу Киму. Недавно узнал, что этот борец за демократию провел через секретариат новые правила безопасности при проведении партийных мероприятий, в том числе предложил уделять особое внимание тем, кто голосует. Чтобы, видишь ли, враги к ним не подобрались, лишнее в бюллетень не вписали. Товарищ Ким прекрасно понимает, что важна не сама баллотировка, а подсчет результатов. Но и каждый голосующий сам по себе тоже интересен. Кадры, как известно, решают все. А вы говорите – Культ!

Некурящий дернул плечом:

– Уже и до этого дошло? Честно говоря, не думал, Ким Петрович казался мне человеком порядочным.

– Он по‑своему порядочный, только очень умный. Если вы вспомните бумажки про страшного Сталина, а потом сравните с тем, что делает сам товарищ Ким, то сразу поймете, чем он руководствуется. Обыватель назовет такое цинизмом, но для политика этого понятия не существует, есть только целесообразность. И все же я не в обиде. Ким Петрович не любит злодея Сталина, однако согласен с ним в некоторых важных вопросах, более того, берется решить их практически. Личный момент неизбежен в политике, но не станем уделять ему слишком большое внимание… Итак, что у нас с братьями Штрассерами? Насколько серьезно можно с ними иметь дело?

Семен Тулак допил чай, поставил кружку на стол, задумался на миг.

– Грегор Штрассер согласен сотрудничать с руководством СССР. О коммунистах пока речи нет, он им не слишком доверяет, но идея союза России и Германии ему очень нравится. Когда Грегор узнал, что договариваться придется не с евреем Зиновьевым и не с евреем Троцким, то сразу заинтересовался. Его младший брат Отто – левый социал‑демократ, но из партии вышел. С РКП(б) сотрудничать согласен, с немецкой компартией тоже, но с некоторыми оговорками. Я посоветовал ему вступить в НСДАП, сейчас брат сможет быстро провести его в руководство. Вы спрашивали, товарищ Чижиков, можно ли будет сделать нацистов нашими друзьями? В этом не уверен, но они – враги наших врагов, единственная партия, кроме коммунистов, откровенно враждебная Антанте. Более того, НСДАП может создать единый фронт от откровенных националистов‑консерваторов до умеренных в компартии Германии…

– И вы видите в этом основу будущего русско‑германского союза.

Это был не вопрос, но Семен на всякий случай кивнул.

– Остается решить, как сделать Грегора Штрассера, второго человека среди нацистов, номером первым. Баварская полиция не захотела нам помочь и не пристрелила господина Гитлера. Вы уверены, что с ним не удастся найти общий язык?

Поручик вновь не стал спешить с ответом.

– Я говорил с ним два раза, представился немцем, уроженцем Риги, у меня как раз подходящий акцент… Адольф Гитлер не видит смысла в союзе с Россией, «белой» или «красной», все равно. Он мечтает договориться с Англией, чтобы отменить часть условий Версальского мира. И кроме того… Гитлер не совсем нормален, товарищ Чижиков. Для него некоторые народы – потомки атлантов, другие вообще какие‑то лемуры. Когда я помянул Агартху, просто для оживления разговора, он чуть за ворот меня схватил и принялся доказывать, что в Агартхе собрались враги арийского мира, а друзей следует искать в Шамбале… Зря вы не разрешили помочь баварской полиции во время путча! Я бы справился.

Его собеседник, покачав головой, принялся набивать трубку, кроша папиросы и уминая табак большим пальцем. Наконец щелкнула зажигалка.

– Вы правильно поступили, что не стали помогать полиции буржуазной Баварии. Грегор Штрассер должен стать вождем сам, пусть научится перегрызать глотки. Помочь ему мы еще успеем… Кстати, в следующий раз вам стоит посетить фашистскую Италию. Муссолини – мерзавец и предатель, но около него есть свои Штрассеры…

– Николо Бомбаччи, Джузеппе Боттаи, – негромко проговорил Семен.

– И не только они. Радикальные националисты левого толка смогут стать серьезной опорой, которая заменит нам социал‑предателей, окончательно порвавших с идеалами революции… Товарищ Тулак, а вас не удивляют эти зарубежные командировки? Вместо того чтобы искать поддержки в ЦК и в первичках, Культ Личности посылает вас крепить контакты с сомнительными элементами в Германии и Австрии. Не странно ли это?

– Ничуть, – не замедлил с ответом поручик. – Чем больше поддержка за рубежом, тем вернее успех в России. Немецкое золото неплохо помогло в свое время Вождю…

– Не повторяйте сплетен! – Красный огонек резко взлетел вверх. – Когда‑нибудь я расскажу вам, чье это было золото, и вы очень удивитесь. Но мыслите вы верно. Недаром Зиновьев так рвался поджечь Германию с помощью своего Коминтерна. Если бы этой осенью там победила революция, это была бы его Германия. Поэтому против выступили все, включая Троцкого, меня и даже товарища Кима. Теперь на товарище Григории можно смело ставить большой тевтонский крест.

Семен покачал головой.

– Все как в том эмигрантском стишке. «Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Сталин, вали друг друга!»

– А мы не боимся борьбы, – любитель трубок, шагнув вперед, взглянул собеседнику прямо в глаза. – И вам не стоит бояться. Пока мы фактически в подполье, работаем под кличками и встречаемся на конспиративных квартирах. Но это ненадолго. Наши догматики боятся цитировать Библию, а я люблю вспоминать древнюю мудрость. Псалом 44, не забыли? «Препояши меч твой…»

Поручик вскинул голову, вспоминая.

– «Препояши меч твой по бедре твоей, сильнее…»

– «…Красотою твоею и добротою твоею: и наляцы, и успевай, и царствуй истины ради».

4

Комбатр Полунин поморщился, словно хинина сжевал, покрутил окурок в руках, ловко забросил в урну.

– Есть попадание!.. У нас тоже не сахар, Ольга. Группу, как ты знаешь, производственной назвали, и стали кидать нам все, от чего наркоматы отказываются. Вот сейчас готовлю заключение по коксохимическому заводу в Харькове. Нужно его строить, не нужно? Это значит, чтобы потом на нас, на Технический сектор, всю ответственность взвалить. Лучше уж вечными двигателями заниматься, знакомить партийцев, так сказать, с аксиомами физики.

– Ага, – невпопад прохрипела Зотова, прикидывая, добросит ли окурок. Рассудила, что нет, не обучена артиллерийской премудрости.

– Я подсчитал, что сейчас через Техсектор пропускают чуть ли не треть документов, поступающих в Центральный Комитет. Если дальше так дело пойдет, то без нашей визы ни одной бумаге ходу не будет. Бюрократия в чистом виде!

Удар деревянного протеза об пол заменил отсутствующий восклицательный знак.

Работали порознь, а курили вместе, на одной лестничной площадке. В своем кабинете Александр Полунин, руководитель производственной группы Техсектора, дымить стеснялся. Ольге же и кабинета не досталось, всего лишь стол у окна в большой комнате. Не по чину, видать. Отписки по поводу очередной пролетарской Машины Времени – не коксохимический комбинат.

– Хоть бы одно интересное письмо было! – пожаловалась бывший замкомэск. – Два дня назад прислали проект снаряда на тележке, чтобы по полю бегал, так за бумажку эту чуть не подрались.

– На тележке?!

Рыжий комбатр расхохотался, вероятно, представив себе вышесказанное.

– На тележке, – безнадежным голосом подтвердила Зотова. – Из пушки вылетает, падает прямо на колесики и начинает за врагом гоняться. Ладно, пойду, мне в архив надо, буду историю РКП(б) изучать.

Полунин удивленно вскинул брови, но девушка лишь махнула рукой. Было бы о чем рассказывать!

* * *

Для плохого настроения имелся еще один повод. Выходя в коридор и закрывая дверь, она услыхала негромкое: «Убралась старуха!» Кто именно из юных комсомольцев наградил начальницу таким титулом, Ольга не разобрала, да и не особо пыталась. Значит, уже старуха. Двадцать три года… Сопливые юноши и столь же сопливые девицы свысока поглядывали на мрачную тетку в немодной темной юбке и перешитой блузке. Ремингтонистка Петрова, ныне пребывающая в группе самого товарища Москвина, куда как популярнее с ее контрабандной косметикой и камешками в золоте. А ведь на десять лет старше!

Архив был на первом этаже. Ольга спускалась медленно, словно и вправду волокла на плечах лишние полвека. Глядела под ноги и чуть было не столкнулась с кем‑то высоким, быстрым шагом идущим навстречу.

– Извините!..

Одновременно вырвалось. Девушка подняла голову, узнала.

– Товарищ Куйбышев! Здравствуйте!..

– И вам добрый день, Ольга… – глава ЦКК – РКИ на миг задумался, – Вячеславовна. Не ошибся?

Девушка попыталась улыбнуться.

– Не ошиблись. Вы же всех по имени‑отчеству помните, Валериан Владимирович!

– Помнить‑то помню…

Темные глаза на лице‑черепе смотрели внимательно, изучающее. На миг Ольге стало не по себе.

– Так… Товарищ Зотова, говорите быстро, кто вас обидел. Пленум собирать не буду, лично разберусь!

Огромная ладонь как будто случайно сжалась в кулак. Бывшему замкомэску представилось, как всесильный глава Центральной Контрольной вламывается в комнату группы и начинает гонять из угла в угол перепуганных до посинения комсомольцев. Будет им «старуха»!

– Спасибо на добром слове, – девушка вновь усмехнулась, на этот раз вполне искренно. – Вы мне с другим помогите. У нас считается, что партия в 1898‑м образовалась, после Первого съезда, на самом деле еще позже, только в 1903‑м…

Зотова даже не заметила, как лапища Валериана Васильевича, ненавязчиво ухватив ее под локоть, повлекла обратно на второй этаж.

– …А человек в письме пишет, что состоит в партии с 1893‑го. Как это может быть?

Очнулась она уже в приемной председателя ЦК – РКИ. Куйбышев, махнув рукой вскочившему секретарю, рывком отворил дверь кабинета:

– Кондуктор сказал: заходим. Так с какого года, говорите? Очень интересно!..

* * *

– Самозванцев сейчас множество, – Валериан Владимирович жадно отхлебнул только что принесенный секретарем чай. – Особенно в провинции, там каждый второй начальник год‑другой партстажа себе накидывает. Читал я анкеты: «В партии состою с 1916 года». А в какой – не указано. То ли в нашей, то ли меньшевистской, то ли вообще в Союзе Михаила Архангела…

Зотова взяла в руки тяжелый металлический подстаканник, отпила глоток.

– Не с мятой, конечно, – подмигнул Куйбышев. – По данным партийной разведки, вы у себя другой чай не пьете.

Ольга пожала плечами:

– Это раньше было, сейчас в моей группе даже чай не заваришь. Так что там с годом?

– Есть такая категория: старые большевики. А есть вообще допотопные – те, что работали в социал‑демократических кружках еще до Первого съезда. Сейчас их по пальцам перечислить можно, каждый на виду. Вот они указывают в анкете год начала своей революционной деятельности, как первый год партийного стажа. Вождь в анкете пишет: «1893 (до партии)». А вашего как фамилия?

Зотова замялась. Не то чтобы бумага была такая секретная, но человек писал в ЦК, надеясь на помощь, а не на огласку. Валериан Владимирович усмехнулся костистым лицом и внезапно поднял вверх сложенные вместе указательный и средний пальцы:

– Страшная клятва Омского кадетского корпуса. За нарушение – вечный позор с исключением из текста «Звериады». Секрет, секрет, секрет!

Ольга не поняла, но прониклась.

– Летешинский…

Куйбышев взглянул недоуменно.

– Пантелеймон Николаевич Летешинский? Интересные дела! Старейший член партии пишет в ЦК, а его письмо отправляют в группу вечных двигателей. Это что же происходит‑то? Ладно, раз пообещал, буду молчать, но с условием, что вы, Ольга Вячеславовна, сами разберетесь и мне потом доложите. Согласны?

Девушка кивнула. Председатель ЦК – РКИ, подойдя к высокому книжному шкафу, скользнул длинным худым пальцем по одной из полок.

– Вот. Прочитаете и вернете.

На стол легла тоненькая брошюрка. Синие буквы, неровно раскиданные по желтоватой скверной бумаге, гласили: «Летешинский Пантелеймон Николаевич. К 50‑летию со дня рождения и 25‑летитю пребывания в РКП(б)».

– Только будьте осторожны. Говорят… – Куйбышев замялся, дернул яркими губами. – В общем, у него не все в порядке с рассудком. Медицинского заключения не видел, но… Имейте в виду.

«Псих, значит?» – чуть было не переспросила Зотова, но вовремя прикусила язык. Настроение, и без того скверное, испортилось окончательно.

* * *

– Что же ты, Леонид Семенович, такой деревянненький? – Мурка подошла совсем близко, дохнула жарко. – Редко с тобой видимся, товарищ Москвин, а как встретимся, только лясы точим. Ты ничего не говори, моргни только. У меня кровь горячая, не рыбья…

Леонид моргать не стал, поглядел со значением.

– А у меня батя столяром был. Ты, гражданка Климова, уговор не забывай. Ляжешь Муркой – Машкой встанешь. С шалавами дел не имею.

В ответ – шипение, словно и вправду кошку раздразнили.

– Больно бьешь, Фартовый! Я же не за деньги к тебе липну, не по службе. А ты, гордый такой, девочку утешить не хочешь? Или у тебя там все засохло и узлом завязалось?

Товарищ Москвин решил не отвечать. Встречались они не так и редко, иногда и по нескольку раз на день, но именно по службе. С октября гражданка Климова числилась в экспедиции Центрального Комитета. Устроилось все просто. Оклады в экспедиции были мизерные, и вакансии курьеров никак не удавалось заполнить. Леонид подошел к начальнику, рассказал о сестре боевого товарища, погибшего на Нарвском фронте, помянул наличие жилья в Столице. Даже бумаги подделывать не пришлось, хватило обычной справки из городского совета. Правда, гражданка Климова по странной случайности не состояла в комсомоле, но и это пошло на пользу. В первичке двумя руками ухватились за возможность «пополнить ряды», враз улучшив показатели работы. Все остались довольны – кроме самой Мурки. Девушка не роптала, но в их редкие встречи на квартире каждый раз показывала характер.

Товарищ Москвин не обижался. Утешаться и так было с кем, безотказная ремингтонистка Петрова понимала его без всяких намеков. Мурку же подпускать близко он по‑прежнему опасался. Девка и так нос дерет, воображать пытается. Заснешь с такой в одной кровати – только в гробу и проснешься.

Присел на краешек кровати, достал пачку «Марса».

– Вопрос закрыли. Рассказывай!

Мурка спешить не стала. Наклонилась, в глаза взглянула:

– Будь по‑твоему, Фартовый. Обещала тебя слушаться, слово ломать не стану. Но и ты пообещай… Если проверну такое, что даже тебе, королю, не под силу, то и ты со мной спорить перестанешь, и все по‑моему будет, как захочу. Пусть я и девка, да только многих мужиков умнее, и спать со мною не в позор, а в награду, понял?

Леонид только моргнуть и сподобился. Ишь, завернула! Отвечать не стал, протянул раскрытую пачку. Щелкнула зажигалка, раз, другой.

– Молчание – вроде как знак согласия? – усмехнулась Климова. – Или боязно тебе такие обещания давать? Неволить не буду, но и ты не забывай… Ладно, слушай Леонид Семенович. Ничего важного, одна, скажу тебе, морока…

* * *

«Морока» началась странно. Позвонил товарищ Рудзутак, попросил зайти. Начальник вызывал не слишком часто, и Леонид на всякий случай набрал целую охапку бумаг, дабы продемонстрировать служебные успехи. Над чем работал он сам, жизнелюбивому латышу знать незачем, но и прочего хватало, дабы товар лицом показать. Сима Дерябина, бесценная девка, раскопала историю с тайной купеческой факторией на реке Зее. Нашли там сибирские промышленники золото еще до Германской войны, месторождения густые, самородки хоть в лукошко собирай. Если подтвердится, к ордену бывшую подпольщицу представить следует. А еще документы по автоматическому оружию – серьезный сигнал про бывшего генерала Федорова. В военном наркомате отмахнулись, а дело чуть ли не изменой пахнет.

Бумаги не понадобились. Товарищ Рудзутак лишь покивал, пообещав изучить, и заговорил совсем о другом. Есть, мол, у него хорошая знакомая, старая большевичка, в газете «Правда» служит. Живет одна, по гостям почти не ходит, в санаториях не лечится – в общем, только и делает, что горит на работе. И вот беда – заболела. Месяц была в больнице, теперь домой вернулась, но силы еще не те. В квартире убираются и продукты привозят, но мало ли какие еще дела могут быть? Каждый день письма приходят, из редакции бумаги шлют, врачи же пока из квартиры выходить не велят. Надо бы пособить товарищу. Нужна помощница, толковая, грамотная и не слишком болтливая.

Сперва товарищ Москвин очень удивился. Или в Центральном Комитете эпидемия началась? Взять любую тетку из аппарата, разъяснить задачу…

Ян Эрнестович покачал головой, поглядев, словно на несмышленыша, потом соизволил объясниться. Людей в ЦК хватает, но это все чьи‑то люди. А надо бы своего человечка, чтобы ни к Троцкому с докладом не побежал, ни к Зиновьеву. В Техсекторе много новичков, товарищ Москвин наверняка уже успел присмотреться и даже выводы сделать…

Леонид вновь не понял. Работает женщина в «Правде», должность важная, но все‑таки не центральная. Откуда тайны в редакции, причем такие, чтобы к самому Льву Революции с докладом спешить? Спрашивать, однако, остерегся – почуял. Товарищ Рудзутак в Столице человек новый, но в РКП(б) очень давно, весь партийный расклад знает не хуже, чем шулер – меченую колоду.

«Есть такая!» – сказал. Для убедительности повторил байку про погибшего на фронте друга. Подходящих, мол, и в Техсекторе найти нетрудно, но за товарища Климову он головой поручиться может.

Верный человек!

Тем же вечером он направил Мурку прямиком к товарищу Рудзутаку. Если скучно девке почту разносить, пусть разведчицей поработает, разъяснит вопрос.

* * *

– Тетка как тетка, самая обычная, – Мурка задумалась, стряхнула пепел. – Вежливая, на учительницу похожа. А характер крепкий, сразу понятно. Ей пока читать нельзя и писать тоже, приходится мне самой все бумажки разбирать. Хорошо, что я грамоте ученая, впервые в жизни пригодилась. Квартира у нее барская, на три комнаты, а брать нечего. Ни золота, ни камешков, ни одежды приличной, только книги, и то партийные. Мебель, смешно сказать, казенная, с номерками. Но – не барыня, свысока не глядит.

Товарищ Москвин слушал, понять не мог. Может, и нет никакой тайны? Скажем, давняя сердечная знакомая Яна Эрнестовича, двадцать лет назад в ссылке амуры крутили?

– Зовут как?

Просто так спросил, ничего особенного не ожидая.

– Как и меня, Марией, – Мурка довольно усмехнулась. – Удачно вышло, тетка очень обрадовалась, что тезку прислали. Мария Ильинична, если полностью.

Леонид встал, аккуратно затушил папиросу, вздохнул глубоко. Не зря чуял! Старая большевичка, работает в «Правде», давняя знакомая Рудзутака…

– А фамилия ее часом не Ульянова?

Сестра Вождя…

Товарищ Москвин еле сдержал усмешку. Ай да Мурка, Маруся Климова! Недолго пришлось ждать обещанного! Такого ни ему, ни даже товарищу Киму не осилить. Недоступен Вождь, нет к нему дороги, ни прямой, ни окольной. А тут если и не путь, то дорожка…

Леонид поглядел с интересом. Неужели не поняла девка, к кому приставлена?

– Ну да, – ничуть не удивилась Мурка. – Ульянова, младшая сестра нашего главного. Только она его с января не видела, хотела перед самой болезнью встретиться, так не пустили. Там, в Горках, сейчас охрана, хуже чем на киче, чуть ли не дивизию пригнали. А вот с другими моя тезка встречается, вчера Сталин заходил, варенья орехового принес. Троцкий звонил, о здоровье спрашивал, и его сестра звонила, которая Каменева…

Товарищ Москвин покивал, слушая вполуха. Наконец‑то сложился пасьянс! Ян Эрнестович Рудзутак семье Вождя не чужой, много лет знакомство водит. Потому и обратилась к нему младшая Ульянова, зная, что поможет и подлость не совершит.

И что теперь? При себе новость оставить – или товарищу Киму доложить? Каждый коммунист – он еще и чекист, не им придумано. Однако здесь не об измене речь и не о происках контры. А кроме того, бывший старший уполномоченный давно уже понял: подлецы долго не живут. Платят им хорошо, пайка не жалеют, но и к стенке ставят при первой возможности. Сдал бы он своих, рассказал об операции «Фартовый» – стали бы раба божьего из кичи вынимать? И седой археолог вспомнился – Артоболевский Александр Александрович. Не в укоризну – в пример.

Лёнька Пантелеев, сыщиков гроза,

На руке браслетка, синие глаза…

Рука Мурки легла ему на плечо, погладила, дальше потянулась к расстегнутому вороту гимнастерки, словно в горло вцепиться хотела.

…У него открытый ворот в стужу и в мороз,

Сразу видно, что матрос.

– Никак озадачила тебя, Леонид Семенович? – дохнула в самое ухо. – Вот дела‑то! Простая девка самого Фартового в непонятное определила. Так ты мне скажи, я совет дам.

Мягкие губы скользнули по щеке. Товарищ Москвин даже внимания не обратил, словно и вправду батей из полена был вытесан. Не спеши радоваться, Маруся Климова!

– Не озадачила. И советовать тут нечего.

Встал, гимнастерку одернул, улыбнулся зубасто.

– Рассказала – и забыли. Чужие тайны мне, Мария Поликарповна, ни к чему. Попросили пособить хорошему человеку – пособи, зачтется когда‑нибудь. И не мне помощь понадобиться может, а тебе. Смекаешь?

Мурка хмыкнула недоверчиво, и Леонид решил объяснить:

– Не меня в непонятное определили, а, считай, всю страну. Где сейчас Вождь? Вроде бы в Горках, тогда почему в Столицу не заехал, когда с Кавказа возвращался? Не появляется почти, не звонит, только записки пишет. Болен? Может, и болен, а может, и хуже чего. Товарищ Рудзутак не просто человека искал, а человека верного, чтобы сестру Вождя защитить. Вот и соответствуй. А если нужно, меня зови. Прямо не выйдет – намекни, слово какое‑нибудь передай, чтобы чужим непонятно было. Допустим, что холодно очень. Понимаешь?

Климова сжала губы, неспешно кивнула.

– Поняла. Честности учишь, сыщиков гроза? Чтобы, значит, я у тетки «Капитал» Маркса не позаимствовала? А о другом сказать не хочешь? Обещал ты мне, Леонид Семенович, деньги да чистые паспорта, чтобы за океан податься. Пока что в иную сторону поезд идет, и хорошо, если не в один конец дорожка. Про то, что холодно очень, поняла, не забуду. Но и ты с обещанным не тяни. Мне эти тайны ни к чему, я – воровка, а не активистка комсомольская. Надоест ждать – хвостиком махну, и лови, Фартовый, ветер в поле!

Поворачиваться Леонид не стал, просто дернул рукой. В последний миг сдержал удар, не вполсилы врезал, в четверть. Упасть не дал, за плечо придержал.

– Машка ты была, а не воровка, – уточнил без злости. – Потом убийцей стала, а теперь и вовсе, считай, заговорщицей. Вот и подумай, какая награда тебе за все следует и кто тебя из могилы за уши вытащить может.

Уходил, не оборачиваясь. Руку у пояса держал, к кобуре поближе.

* * *

Библиотека закрывалась в девять вечера, но Зотовой разрешили посидеть в читальном зале лишний час. То ли удостоверение помогло, то ли книжки, которые принести попросила. Посетители, сотрудники Центрального Комитета, штудировали главным образом газеты и труды вождей, лишь изредка разбавляя сухое чтение беллетристикой из журналов. Когда Ольга попросила принесли Платона, на русском и в подлиннике, а заодно и словарь древнегреческого, на нее посмотрели странно. Требуемое выдали, но вниманием не оставляли, время от времени осторожно интересуясь, не требуется лишь еще чего. В конце концов бывший замкомэск потребовала выдать ей полное собрание рассказов про великого сыщика Ивана Путилина, после чего ее оставили в покое.

Час прошел быстро. Ольга, сложив записи в папку, отдала книги и без особой спешки вышла через служебный вход в переулок между двумя зданиями, ведущий на маленькую площадь в самом центре Главной Крепости. Днем там стояли авто, теперь же от них остался лишь мокрый булыжник. Дождь, начавшийся ранним вечером, сменился мелким холодным снегом. Зотова поправила воротник шинели, без всякой радости прикинув, что домой придется топать пешком. Трамваи в этот поздний час ходили редко, а на извозчике пусть нэпманы катаются.

Девушка поудобнее пристроила портфель в руке, сунула левую ладонь в карман, к теплу ближе.

– Ольга? А почему так поздно?

Сзади подошли, потому и не заметила. А когда увидела и узнала, даже не сообразила, как лучше ответить. Никогда еще ее начальник по имени не называл.

– В библиотеке была, Ким Петрович, – наконец сообщила она. – Платоном развлекалась. Грааль не нашла, так, может, с Атлантидой больше повезет?

Товарищ Ким негромко рассмеялся, кивнув второму, незнакомому.

– Я тебе рассказывал. Ольга Вячеславовна Зотова, героическая девушка. А это, товарищ Зотова, мой давний друг…

– Егор Егорович, – кивнул незнакомец, даже не попытавшись улыбнуться. – Ким про вас действительно говорил, причем настолько убедительно, что я стал вашим заочным поклонником.

Девушка взглянула недоверчиво. Что за странный тип? Английский кожаный плащ, темная шляпа с широкими полями, полные яркие губы, светлые виски. Неужели седой, ему же и сорока нет!

Хотела смолчать, но все‑таки не сдержалась:

– И что же вы, товарищ, подарите своей принцессе Грёзе?

– Что пожелаете, – по лицу промелькнула тень улыбки. – Через неделю я увижусь с генералом Барбовичем. Хотите, привезу его скальп?

…Ударило по глазам – горячим ветром, пороховым кислым дымом. Конский топот, конский храп. Мертвецкий Гвардейский полк – против ее эскадрона, глаза в глаза, шашки «подвысь», пальцы вровень с лицом…

«Идя в бой, мы должны себя считать уже убитыми за Россию!» Иван Гаврилович Барбович, полтавский дворянин, белый генерал.

Егор Егорович ждал, спокойно, неулыбчиво. Зотова поняла – если и шутит кожаный, то всерьез.

– В спину – не надо, – прохрипела, кашель давя. – Будет Мировая революция, сама его достану, верну должок. А если бесчестно, значит, за ним победа останется.

Короткий кивок, внимательный тяжелый взгляд.

– Я передам ему ваши слова. Пусть помнит, за чей счет живет.

– Пойдем, Егор, нам пора!

Товарищ Ким взял знакомца под локоть, улыбнулся Ольге.

– Платон плюс Атлантида, это значит диалоги «Тимей» и «Критий»? А до «Паракрития» докопались? Какой апокриф вам больше понравился – «Евдокс» или «Гермократ»?

Зотова взглянула без всякой симпатии:

– Нечестно выходит, Ким Петрович. Работаешь, работаешь, а вы и так все знаете. Зачем тогда мы нужны? Носом в серость нашу тыкать?

Прикусила язык, но поняла – поздно. Начальник, однако, и не думал гневаться.

– Иначе бойцов не выучишь. Ваше поколение, Ольга, должно не сравняться с нами, а обогнать. Греция Платона выросла именно на духе соревнования. Кстати, и Гражданскую мы выиграли не за счет силы, а благодаря уму. Не обижайтесь, а делайте правильные выводы!

Попрощались и разошлись. Девушка побрела дальше, вновь почувствовав себя никому не нужной «старухой». Правильные выводы? Легко сказать! Гимназию – и ту не закончила. А еще подумалось, что товарищ Ким все‑таки лукавит. Перед прочими ум свой показывать не спешит, а ее вроде как на место ставит.

«А чего ты хотел? – негромко донеслось сзади. – Полковничья дочка, голубая кровь!»

Кто именно сказал, не расслышала, но все‑таки обернулась. Двое были уже на другом конце площади. Нет, не двое! Из‑за древнего собора к ним скользила третья тень, пониже и в плечах поуже. Подошла, замерла…

Ольга прикрыла веки, ловя далекие еле различимые обрывки чужих слов.

– Гондла, когда вы, наконец… К черту, Егор, надоело!.. Не ссорьтесь, товарищи, Лариса, ты…

Люди‑тени, голоса‑тени. Товарищ Ким, кожаный человек Егор Егорович и Гондла – она же Лариса… Зотовой внезапно почудилось, что женщину она уже встречала. Голоса слились в неясный, далекий шум…

– Ты это своему Радеку скажи!

Чей‑то смех, резкий голос в ответ. Трое, горячо споря, завернули за угол. Исчезли. Бывший замкомэск невесело хмыкнула. Вот все и разъяснилось! Как говорится, с миру по нитке – голому петля.

Лариса – «свой» Радек – Гондла.

Несколько лет назад еще не расстрелянный Гумилев посвятил пьесу «Гондла» своей подруге – молодой поэтессе Ларисе Михайловне. Ныне уже не столь молодая Лариса Михайловна числилась гражданской женой Карла Радека.

Получите – и распишитесь!

И вдруг, забыв слова стыдливости и гнева,

Приникнет к юноше пылающая дева…

Еще, о Гелиос, о царственный Зенит!..

Ольга, поставив портфель на мокрый булыжник, вырвала из кармана папиросную пачку, достала зажигалку. Резкий горький дым, горькая недобрая память.

Благослови сады широкогрудой Гебы,

Благослови шафран ее живых ланит,

На алтаре твоем дымящиеся хлебы…

Значит, вот о чем твои стишки, Лариса Михайловна? Пылающая многомужняя дева, Гелиос в кожаном пальто и царственный Зенит по имени Ким Петрович… Интересно, на Ваганьковом ты тоже их читала?

«Где Виктор Вырыпаев?»

5

– Па‑а‑а‑аберегись!..

Звон стекол, а следом громкий треск, словно где‑то рядом занялись колкой дров. Крик – откуда‑то сверху, не иначе с ближайшей тучи. Товарищ Москвин машинально поглядел на небо, ничего, кроме все тех же туч, не увидев…

– Да что вы делаете, товарищи?!.

Ага, за углом!

Сворачивать Леонид не собирался. В Сенатском корпусе у него дел не было, к тому же подъезд находился в двух шагах. Однако не каждое утро в Главной Крепости начинается столь весело!

– На третьем! Они на третьем!..

Товарищ Москвин, мельком взглянув на равнодушных охранников у входа, посмотрел за угол – и невольно зажмурился. Сверху что‑то падало.

Трррресь!

Это был стул, самый обычный, с казенной кожаной обивкой. Все, что от него осталось, теперь лежало на влажных после ночного дождя булыжниках. Чуть дальше было раскидано то, что совсем недавно числилось креслом. Стекол тоже хватало вместе с остатками рам.

Леонид покачал головой и, отойдя подальше, взглянул наверх. Итак, третий этаж, длинный ряд окон под скучной зеленой крышей, посредине – невысокий купол со шпилем, тоже зеленый. Все рамы оказались на месте, кроме одной, пятой от угла. Товарищ Москвин принялся вспоминать, что именно там находится, но не смог. В Сенатском корпусе он бывал не слишком часто и не выше второго этажа.

– Лети‑и‑и‑и‑т!

Еще один стул – не из разбитого окна, из соседнего. Протиснулся через раму.

Трррррресь!..

Между тем собиралась толпа. Время было самым подходящим: начало рабочего дня, сотрудники спешили на службу. Неведомые хулиганы на это, вероятно, и рассчитывали. Из разбитого окна выглянула чья‑то голова, дернулась, поглядела по сторонам:

– Товарищи‑и‑и‑и‑и! Сюда, товарищи‑и‑и!..

Бывший оперуполномоченный прикинул возможную причину безобразий. Пожар с потопом отверг сразу, белогвардейский налет – тоже. Буйное помешательство прямо на рабочем месте? Тогда почему охрана скучает?

– Квартира Вождя, – констатировал кто‑то. – Ну, будет им сейчас!..

Леонид, не поверив, еще раз поглядел наверх, лихорадочно вспоминая расположение кабинетов. Служебный, Председателя Совнаркома тоже на третьем, но двумя окнами правее. Неужели?..

– Товарищи‑и‑и!

Все та же голова, на этот раз вместе с плечами, свесилась вниз.

– Слушайте‑е‑е! Руководство ЦК, прикрываясь именем Вождя, готовит государственный переворот. На ближайшем Пленуме будет принято решение о ликвидации Союза Социалистических…

Голова исчезла, сквозь разбитое окно послышались громкие крики. Толпа ответила дружным недоумевающим гулом. «Спятили!» – уверенно заявил чей‑то начальственный бас. Товарищ Москвин мысленно с этим согласился, но уходить не спешил. Психи тоже разные бывают. Одно дело, если орут: «Я – Наполеон!», совсем другое, когда поминают Центральный Комитет.

– Товарищи‑и‑и‑и!..

Снова голова, причем не одна.

– Читайте сегодняшнюю «Правду»!.. Вождя никто не видел с мая месяца!.. Это не его письма!.. Требуйте от ЦК встречи с Вождем!.. – В два голоса, перебивая друг друга.

Леонид вспомнил ходившие уже не первую неделю разговоры. В Столице Вождя действительно почти не видели. Сначала он был на Кавказе, затем поехал в Киев. Теперь Предсовнаркома в Горках, но даже с родной сестрой не спешит встречаться.

– Расходитесь, товарищи! Расходитесь!..

Охрана наконец‑то проснулась. Цепочка бойцов в серых шинелях с зелеными петлицами выстраивалась вдоль корпуса, трое, в форме и в цивильном, подступили к толпе.

– Товарищи, инцидент ликвидирован. Просим покинуть площадь! Просим…

Товарищ Москвин, не став спорить, направился в сторону бывшего монастыря. Оставалось поздравить себя с тем, что под его началом всего лишь небольшая группа. Если и придется вести разъяснительную работу, то не с сотней сотрудников сразу.

Объясняться не пришлось. Сотрудники были уже на месте, молчаливые и хмурые. На начальственную улыбку никак не отреагировали и так же молча разошлись по рабочим местам. Вопросов никто не задавал. Товарищ Москвин пожелал всем хорошего дня и уже собрался к себе в кабинет, но тут с места встала Соня Дерябина. Подошла, поглядела пристально. В руках – газета, «Правда», сегодняшняя.

Бывшая подпольщица газету развернула, указав на подчеркнутые синим карандашом места, сложила аккуратно, вручила начальству.

– Спасибо, товарищ Дерябина, – бодро отозвался Леонид и поспешил ретироваться. В кабинете бросил газету на стол, развернул, скользнул взглядом по подчеркнутым строчкам. Так и есть, очередное письмо Вождя, не первое и, видать, не последнее. Но зачем было мебель ломать?

Как и многие фронтовики, Леонид не испытывал к Вождю особо трепетных чувств. Троцкий, постоянно бывавший на линии огня и не кланявшийся пулям, был ближе и понятнее. Выступать Предсовнаркома не умел, брал больше нахрапом, чем логикой, потому и требовал перед каждым митингом, дабы слушателей как следует «подготовили». Старший оперуполномоченный знал это не понаслышке. За время войны Вождь дважды заезжал в Питер, но каждый раз отказывался ехать на заводы, даже на совершенно «свой» Путиловский. Видом же Предсовнаркома был неказист, а нравом – трусоват.

Но главное было даже не в этом. Гражданскую войну выиграло молодое поколение партийцев, желавшее не в заоблачные теории, а здесь, в России, построить справедливое общество. К концу 1920‑го мечта начинала сбываться. Казалось, еще немного, еще один рывок…

Победу украли. Сначала НЭП, задушивший первые слабые ростки коммунизма, потом беспощадная чистка, оставившая вне РКП(б) чуть ли не половину тех, кто брал Перекоп и Волочаевку. Несогласие с мнением начальства официально приравнивалось к преступлению.

Последние письма Предсовнаркома и вовсе заставили задуматься. Из Тифлиса Вождь призвал беспощадно давить русских шовинистов, поддержав претензии местных руководителей. Между тем из Грузии шли тревожные вести. Русское население изгонялось, ставился вопрос о каком‑то особом – закавказском – гражданстве. А в Киеве Предсовнаркома публично поддержал Раковского с его «национальным коммунизмом» и планами конфедерации. России же Вождь не обещал ничего, кроме беспощадной борьбы с духовенством и нескольких новых «политических» статей Уголовного кодекса. Кого собирались судить? Для «контры» статей вполне хватает, значит, очередь теперь за кем‑то другим?

Итак, что там?

«…Вернуться на следующем съезде Советов назад, т. е. оставить союз советских социалистических республик лишь в отношении военном и дипломатическом, а во всех других отношениях восстановить полную самостоятельность отдельных наркоматов…»

Товарищ Москвин, помотав головой, на всякий случай поглядел на заголовок. Газета «Правда», орган ЦК РКП(б). И шрифт тот же, и бумага. Но как такое может быть? Военные наркоматы объединили еще летом 1919‑го, в самый разгар войны. А промышленность, транспорт? А контрразведка? Четыре республики – четыре Госполитуправления?

«…Вред, который может проистечь для нашего государства от отсутствия объединенных аппаратов национальных с аппаратом русским, неизмеримо меньше, бесконечно меньше, чем тот вред, который проистечет не только для нас, но и для всего Интернационала, для сотен миллионов народов Азии, которой предстоит выступить на исторической авансцене в ближайшем будущем, вслед за нами…»

Все еще не веря, бывший старший оперуполномоченный перечитал подчеркнутую фразу, подивился. Разве для сотен миллионов народов Азии станет интересен распавшийся Союз – куча бессильных, никому не нужных обломков? Неужели Вождь не понимает? Тогда зачем?!

Синий карандаш подсказал, отчеркнув двумя жирными линиями:

«…Защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса‑шовиниста, в сущности, подлеца и насильника…»

Леонид поглядел в сторону ближайшего окна и понял, что и сам не прочь кое‑что вышвырнуть.

Нет, не мебель, другое совсем.

– С‑сука! – беззвучно шевельнулись губы.

Глава 8

Безумец и демон

1

Дверь отворила женщина, уже немолодая, с сединой в волосах. Очки в железной оправе, внимательный пристальный взгляд…

– Вы к кому?

Зотова, сообразив, что словам здесь не верят, достала удостоверение и только после представилась. Женщина поглядела странно, бегло просмотрела бумагу.

– Хорошо, заходите. Но под вашу ответственность.

Начало оказалось многообещающим, продолжение воспоследовало немедля. Сначала Ольгу заставили долго ждать в полутемном коридоре наедине с чем‑то черным и трехглазым. Присмотревшись, она сообразила, что это идол, причем, судя по ожерелью из человеческих черепов, весьма злого нрава. Сверху свисала громадная птица, то ли тоже деревянная, то ли чучельная, из перьев и ваты. Вспомнилось читанное в юбилейной брошюре. Ветеран партии Пантелеймон Николаевич Летешинский первый раз оказался в Сибири еще в 1897‑м, одновременно с Вождем, пробыл же там до Первой революции с небольшими перерывами на два неудачных побега. Не оттуда ли трофеи? Интересно, каков их хозяин? Не иначе, примет ее в шаманском одеянии с бубном – или (Ольга вспомнила предупреждение Куйбышева) в сером больничном халате, пропахшем ненавистной хлоркой.

– Сюда!

Высокая дверь в облупившейся краске. Зотова без особой уверенности шагнула за порог. А если бросится и начнет кусаться?

– Вы из Научно‑технического отдела?

Очевидно, это означало «здрасьте».

Умом тронутый старый большевик Летешинский встречал гостью возле накрытого белой скатертью стола. Ни халата, ни бубна, старый, тщательно выглаженный темный костюм‑тройка, галстук в горошек, аккуратно подстриженная бородка. Очки в узкой оправе, не железной, золотой.

Ликом бледен, взглядом тускл. Посмотрел без удивления, галстук поправил.

– Не самый страшный случай. Могли бы прислать и кого‑нибудь из нынешних красных бойскаутов, с горном и барабаном… Ладно, садитесь.

Ольга вновь представилась, для верности предъявив удостоверение, а заодно попыталась осторожно осмотреться. Комната выглядела совершенно по‑старорежимному. Часы‑ходики за стеклом, книжный шкаф от потолка до пола, тяжелая бронзовая люстра. В углу – груда папок, картонных и кожаных.

– А что вы ожидали увидеть? – чуть брезгливо поинтересовался хозяин, в свою очередь разглядывая казенную бумагу. – Чучело Плеханова в полный рост? А документы делать так и не научились, я вам такое удостоверение за десять минут изготовлю… Вас предупреждали, что я сумасшедший?

– Предупреждали, – покорно согласилась Зотова, присаживаясь к столу.

– Кто?!

Глаза блеснули живым огнем, недобро скривились губы.

– Товарищ Куйбышев.

– Валерьян, значит? – Взгляд вновь стал тускл и равнодушен. – Ну, этот с чужого голоса поет. В вашей бумаге сказано, что вы из Техсектора. Вас сам товарищ Ким озадачил или лично сподобились?

Ольга, решив не реагировать на тон, рассказала все, как было. Летешинский скривил рот в усмешке.

– Пробой в системе… Не поняли? Ким для того и создал Техсектор, чтобы полностью контролировать работу ЦК. Скоро все документы станут пропускать через ваш, так сказать, фильтр…

Зотова почему‑то не слишком удивилась. Так и есть. Как заметил глазастый комбатр Полунин, если дальше так дело пойдет, то без их визы ни одной бумаге ходу не будет.

– Я был почти уверен, что мое письмо аккуратно похоронят. Собственно, если бы не вы, Ольга Вячеславовна… Если не секрет, почему заинтересовались?

– У меня в группе в основном с вечными двигателями разбираться приходится, – честно призналась бывший замкомэск. – А вы про философию написали, про Платона. Интересно все‑таки! Пантелеймон Николаевич, значит, вы хотите передать в Центральный Комитет свои философские работы?

Старый большевик кивнул в сторону сложенных папок.

– Да, я все приготовил. На публикацию в ближайшие полвека не рассчитываю, а в обычный архив отправлять опасаюсь. При первой же чистке сожгут. Если договоритесь о размещении в одном из фондов, буду благодарен. Честно говоря, была у меня надежда, что на мое письмо кто‑то клюнет…

Девушка невольно улыбнулась.

– Я клюнула. Вы в списке работ упоминаете диалог «Критий»…

– «Критий» – это не мое, – вздохнул Летешинский. – Платон его написал!

– Знаю! Я его вчера читала, между прочим, по‑гречески. Вы хотите понять, почему Платон не завершил диалог, так? Комментаторы считают, что помешала смерть, но «Критий» писался сразу после «Тимея», Платон был тогда жив‑здоров и…

Осеклась. Уж больно странно смотрел безумец.

– Кому вы уже успели рассказать про свои штудии? Имейте в виду, я не просто так спрашиваю.

Вспомнился вчерашний вечер. Черт ее дергал за язык! Похвастать перед начальством захотела, дура!..

Пантелеймон Николаевич, выслушав ее сбивчивый рассказ, задумался.

– Дела ваши, конечно, плохи, – рассудил он. – Выход, однако, есть. Сразу же после нашего разговора вы идете к Киму и все ему пересказываете, во всех подробностях. Может, и обойдется, только не забудьте намекнуть на то, как трудно было вам разговаривать с ненормальным. Пересаливать не надо, если скажете, что я качался на люстре, Ким не поверит.

Девушка поглядела на люстру, представив, как это могло выглядеть.

– Пантелеймон Николаевич, вас что, как Чаадаева? Официально признали умалишенным? Или вы сами?

Старый большевик впервые улыбнулся.

– Сравнили! Я до таких глупостей, как господин Чаадаев, все‑таки не дошел. Ну если вам интересно… Еще в первой ссылке я поделился с друзьями некоторыми из своих выводов. Нет, не касательно политики, исключительно по науке. А вскоре узнал, что кое‑что из помянутых друзей поспешил сообщить миру и городу, что бедняга Пантелей не вынес тяжелых условий сибирского бытия и успешно спятил. Так сказать, вы жертвою пали в борьбе роковой, позор самодержавию и вечная память… У меня тогда как раз две статьи вышли во Франции, представляете мою реакцию? Покатили соболезнования, курсистки всякие стали приезжать, привозить передачи. Местный фельдшер, пьяница запойный, принялся косо посматривать. А я гордый был, не захотел объясняться… Потом все утихло, забылось, но уже после 1905 года, когда в партии началась философская дискуссия, я не утерпел, решил высказаться. Вот тогда мне припомнили. Сам Вождь написал, то, мол, Богданов и Базаров – ренегаты и махисты, а Пантелея жалко, больной он человек. Проклятая Сибирь, до чего людей доводит! Кончилось все тем, что к пятидесятилетию мне вместо обещанного ордена выдали справку. Впрочем, эта тема не слишком веселая… Итак, читали Платона? И как впечатления?

Ольга даже растерялась, не зная, что ответить. Впечатления? Греческий она изрядно подзабыла, даже словарь не помог, русский же перевод оказался немногим прозрачнее оригинала.

– Атлантида утонула, – подумав, резюмировала она. – Причем на самом интересном месте. Комментаторы считают, что Платон собирался написать трилогию, вроде как обобщить свое учение. Есть даже несколько «Паракритиев» – продолжений, написанных много позже другими авторами. Но сам Платон «Критий» дописывать не стал, что‑то помешало. А поскольку он в эти годы не болел и спокойно работал, значит, это «что‑то» – в нем самом. Вроде как разочаровался – или в сомнение впал.

– Так считают, – кивнул Летешинский. – А теперь посмотрим с другой стороны. Почему даже Аристотель, лучший ученик, не мог понять Платона? Да потому, что учитель описывал мир, неподвластный человеческой логике. Не наш мир, чужой. Вначале он искренне пытался очеловечить виденное, отсюда его «Государство», проект идеального общества. Но вскоре стало ясно, что «Государство» – не для людей. Пришлось выдумывать аппарат насилия, целую шкалу репрессий и запретов, превращая задуманный рай в самый настоящий ад. Но это частный случай. Все его видения, описания совершенной, но чужой, не нашей реальности – не выдумка. Платону и в самом деле что‑то открылось, и он честно хотел поделиться с современниками. Но уже работая над «Критием», пришел к выводу, что эти знания людям не нужны, они бесполезны или опасны.

Ольга потерла лоб, решив, что не отказалась бы от папиросы. Но в комнате определенно не курили, и она приготовилась страдать.

– Об этом тоже пишут, Пантелеймон Николаевич. Платон был потомком афинских царей, как считали тогда, божественной крови. Стало быть, он видел мир всяких Зевсов и прочих Гелиосов. Так выходит?

Не к месту вспомнилась Лариса Михайловна с ее царственным Зенитом и широкогрудой Гебой.

– В греческих богов мы не верим, – улыбнулся старый большевик. – И правильно делаем. Перефразируя математика Лапласа, можем сказать, что боги для нас вообще не требуются. А если все проще? Представим, что до нас, людей, на Земле существовала иная разумная цивилизация. Никакой марксизм этому не противоречит. Можно, конечно, возразить: слишком мало осталось следов. Но, может, не там ищем? А что, если эта цивилизация была основана на ином типе материи? Федоров и Циолковский предлагали человечеству перейти в высшее, эфирное состояние, но, может, они лишь угадали то, что в самом деле уже когда‑то было? И все легенды о встречах с богами, с Сынами Божьими, с ангелами – это всего лишь память о контактах людей с их предшественниками? Таких примеров истории очень много…

– Стойте, стойте! Подождите!..

Ольга встала, помотала головой. Не помогло.

– Про ангелов – не надо, а? – попросила жалобно. – У меня тетя на Блаватской чуть не свихнулась, ей под каждым диваном махатмы мерещились. Федоров, Циолковский… Это же самая настоящая мистика, причем людоедская. Читала я как‑то Циолковского, в госпитале подсунули. Да такого самая страшная «контра» придумать не сможет! Сначала убиваем преступников, потом психически больных и калек, затем кошек с собаками… Кошки‑то ему чем помешали?

– Вы даже не захотели выслушать, – горько вздохнул Летешинский. – Ладно, тогда только факты. Весной 1892 года полиция разгромила группу Михаила Бруснева. После ареста руководства уцелевшие опустили руки. Марксизм явно не подходил для России, рабочее движение только зарождалось, да и самих рабочих была горстка. В общем, разброд и шатания. А где‑то через год в Петербурге объявилась любопытная личность. По внешнему виду – обычный молодой человек из провинции, приехавший делать карьеру, этакий самоуверенный барчук из волжских помещиков. Он‑то и принялся собирать участников кружка Бруснева. Кое‑что удивляло с самого начала. Провинциал оказался нелегалом, взял чужое имя – позаимствовал у одного молодого революционера, умершего в Самаре. Такое было привычно у бомбистов‑народников, но марксисты действовали открыто. А еще этот приезжий обещал нам помощь, очень серьезную, причем не только деньгами. Вначале мы насторожились, провокацией пахло. Охранка только и мечтала связать марксистов с польским подпольем, а то и вообще с британской разведкой. Но этот приезжий объяснил, а главное сумел доказать…

Пантелеймон Николаевич замолчал, потух взглядом, худые руки бессильно легли на скатерть. Ольга не торопила, хотя именно сейчас ей стало очень интересно. Это уже не ангелы, не Сыны Божии из шестой главы Книги Бытия, о которых ей твердили на уроках Закона Божьего.

– Слушаете? – Летешинский скривился, словно от боли. – Все равно не поверите, они для того и прислали полуграмотную девчонку, для которой Циолковский – это убийца кошек. Нам сказали, что за человечеством наблюдают. Не ангелы с бесами, не марсиане, а наши земляки, для которых борьба с капитализмом – уже позавчерашний день. Какая‑то древняя цивилизация, точнее ее остатки. Вмешиваться не хотят, то ли из брезгливости, то ли напротив, из щепетильности, уважая своих братьев меньших. Все равно, как если бы мы открыли дикое племя где‑нибудь на Чукотке. А возможности этих древних, судя по тому, что я знаю, немалые. Им доступно большее количество измерений и даже Время для них нелинейно.

– Нелинейно – это как? – вновь перебила Зотова. – Пантелеймон Николаевич, вы понимаете, что говорите?

Старый большевик посмотрел удивленно. Умолк. Затем отвернулся, пожевал губами.

– Понимаю? Да, кажется… Он объяснял мне, подробно объяснял, но я не верил. И тогда – показал…

Летешинский негромко рассмеялся. Встал, взглянул, не узнавая.

– Вы… Вы… Зачем?

Захохотал.

– Пантелеймон Николаевич! – Ольга, вскочив, шагнула вперед. – Товарищ Летешинский, что с вами?

Хохот стал громче, лицо исказилось, худые руки рванулись вперед.

– Встреча… встреча… встреча… Я умер тогда, да, я умер!.. Мы все умерли!

Хохот сменился воем. Закатились глаза, пальцы вцепились в скатерть, потащили, сорвали…

– Товарищ Летешинский!..

Тело дернулось, попыталось шагнуть, уткнулось в стол. Запрокинулась голова, из широко открытого рта на подбородок начала сползать тонкая полоска крови.

– Не‑е‑е‑е‑ет! Я понял, я понял! Не он, другой, это был другой!..

Безумец попытался поднять стул, поскользнулся и медленно сполз на пол. Вой сменился утробным ревом.

– Помогите! Помогите!..

Зотова бросилась к дверям, вцепилась в медную ручку…

– Вас предупреждали, товарищ!

Лицо женщины на пороге ничего не выражало, ни страха, ни удивления. Только усталость.

– Д‑да, – выдавила из себя девушка, проскальзывая в коридор. – Конечно… Вам… Вам помочь?

– Вы ничем не поможете, – негромко донеслось из комнаты. – Сейчас он успокоится, и я сделаю укол.

Зотова, быстро кивнув, поискала глазами портфель, схватила, прижала к груди.

– Извините, что побеспокоила… Я… Я пойду, до свидания.

Ответа она не дождалась.

На улице Ольга долго курила, глядя в равнодушное серое небо. В ушах все еще стоял дикий хохот несчастного безумца. Девушке внезапно подумалось, что он смеется и над ней. Платона читала, хотела открыть Атлантиду?

Вот тебе твоя Атлантида!

2

– Вызывал, товарищ Москвин?

Василий Касимов, шагнув за порог, поглядел с интересом, пристукнул тростью о паркет.

– Это я у тебя вроде впервые? Неплохо обустроился, одобряю!

– Да‑да, – заспешил Леонид, выходя навстречу гостю, – заходи, товарищ Касимов, я как раз чаю заварил.

– С мятой? – парень смешно дернул носом. – И это одобряю. У нас все большей голимый потребляют, вприкуску и под буржуйские пирожные.

Получилось так, что в Чудовом монастыре, где теперь располагался кабинет товарища Москвина, его первый сотрудник еще не бывал. В группе действовал особый пропускной режим, и даже для работников Техсектора требовалось особое разрешение.

Леонид, усадив гостя, разлил чай, пододвинул жестяную коробку с печеньем, украшенную яркой надписью «Питательнее и выгоднее булки!», пепельницу поставил.

– Полный буржуйский плезир, – констатировал Василий. – Сюда б еще полового, чтоб на цырлах бегал.

Товарищ Москвин стер с лица улыбку.

– Обойдемся… Стены здесь почти двухметровые, не подслушаешь, но для верности я две соседние кельи, по бокам которые, пустыми оставил. Вот это действительно плезир. Если хочешь, проверь ради полного взаимного доверия.

Касимов, поглядев внимательно, отхлебнул чаю.

– И так верю. Я, Леонид Семеныч, сразу понял, что человек ты очень непростой, но не подлый.

Бывший чекист усмехнулся:

Здорово, брат служивый, куришь ли табачок?

Трубочка на диво, давай курнем разок.

Она у кирасира отбита на войне,

В память командира досталась трубка мне, –

подхватил Василий.

– Помню, как же! Тогда мы с тобой, считай, на пепелище пришли. Никого вокруг – одна мята.

Товарищ Москвин задумался. Разговор поворачивал в нужное русло, но стоит ли рисковать?

Надо!

– Я узнал про прежний состав группы. Их было трое. Про Зотову ты знаешь…

Касимов кивнул:

– Знаю. Правильная девушка. Это ты молодец, что на группу ее назначил. Я уж думал, что после внутренней тюрьмы ГПУ ей только курьером светит.

Бывший старший оперуполномоченный покачал головой:

– Не я, Ким предложил. Он, похоже, хочет держать ее рядом с собой, чтобы под рукой была, но подальше от наших секретов. Так вот, кроме нее там числились еще двое: Вырыпаев и Тулак. Один исчез, второй – в розыске. По непроверенным данным, скрылся за границей. Такой вот расклад…

– Вырыпаев по моему делу проходил, – негромко проговорил Василий. – Точнее, по делу об убийстве Георгия Васильевича Игнатишина. Я из‑за этого в группе и оказался. Вначале как свидетеля вызвали, а потом службу предложили. А к чему это ты все, Леонид Семеныч? Не такое здесь место, чтобы в сыщика Ника Картера играть. Зотова вот попробовала…

Кукушка лесовая нам годы говорит,

А пуля роковая нам годы коротит!.. –

негромко пропел Леонид.

– Зотова, Сергеич, погорела от неумелости, это раз. Второе, одна действовала, а в таких делах самому не справиться. Теперь третье и главное. Сейчас здесь очень скверная каша заваривается, а у меня пропадать особой охоты нет. Существует такое правило: если тебя втянули в заговор, создавай свою группу и определяйся, иначе не выживешь. Но здесь, в Главной Крепости, народ особый, даже к собственному сотруднику подходить боязно. Есть у меня один человек, но только один. Мало это, понимаешь!

Касимов допил чай, отодвинул пустую кружку.

– От меня чего требуется?

Товарищ Москвин, поставив пачку папирос на ребро, подождал немного, легко толкнул пальцем.

– Упала, – сообщил не без грусти. – Я, товарищ Касимов, с декабря 1917‑го служил во Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Меня туда сам Дзержинский чуть не за руку привел. Последняя должность – старший оперативный уполномоченный…

– Ого! – Василий даже головой покачал. – Быстро же ты вырос, прямо зависть берет! Значит, насчет фронта…

– И фронт был, больше года под Нарвой. Всюду, считай, успел. Я это не ради хвастовства рассказываю, а чтобы пояснить. На такой службе быстро учишься. Всему – но прежде всего в людях разбираться. Так что слушай и не обижайся. Не берет тебя, Сергеич, зависть, потому как не по душе тебе ни ВЧК, ни чекисты. А главное, сдается мне, что не случайно ты в группу попал. Доказать не могу, но в совпадения, извини, не верю. Если бы мне поручили твою разработку, я для начала выяснил бы, где на самом деле находился гражданин Касимов в тот день, когда убили Игнатишина. Если ездил, то куда? Запрос можно послать прямо сейчас, достаточно снять телефонную трубку…

Он специально сделал паузу, бросив взгляд на черный аппарат.

– Дело Игнатишина – темное дальше некуда, именно из‑за него пропал Вырыпаев. И вот появляешься ты. Почему фигуранта, пусть даже и свидетеля, в Техгруппу взяли, не знаю и знать пока не хочу. А вот чего я хочу… Нужно грамотно обеспечить отход, сначала из Столицы, а потом, если понадобится, из страны. Сможешь?

Касимов аккуратно восстановил status quo, вернув папиросную пачку в исходное положение. Кивнул не без гордости:

– Стоит!.. Много ты чего, Леонид Семеныч, наговорил, не знаю даже, как и ответить. Наверно, даже пробовать не стану, что ни скажу, криво выйдет. Насчет же главного, то в плане принципиальном возражений не вижу. Из Столицы уйти не так и сложно, даже если обложат со всех сторон. Ты только заранее отмашку дай, чтобы не в последнюю, значит, минуту. А по поводу границ – не ко мне, дальше Пскова бывать не приходилось. Да и зачем? Мест укромных и здесь хватает.

Товарищ Москвин, молча кивнув, хотел вновь повалить пачку, но почему‑то воздержался.

– А насчет Вождя ты ошибся, Сергеич. Как уехал, так и приехал, никаких неожиданностей.

– А я тебя снова спрошу: ты его видел? – улыбнулся Касимов. – Или, может, товарищ Ким с ним встречался? Или сам Предреввоенсовета товарищ Троцкий? Кто его сейчас охраняет, ты знаешь?

Товарищ Москвин невольно поглядел в сторону двери. Пусть и дубовая, пусть и закрыта плотно…

– А я негромко, – понял его Василий. – Внешняя охрана, которая в Горках, из Государственного политического управления, главный там не то Белый, не то Белесый…

– Беленький, – шевельнул губами Леонид, – Беленький Абрам Яковлевич, начальник спецотделения при Коллегии ГПУ.

– Хоть Зелененький. Ничего он не решает, Леонид Семеныч. У Вождя есть личная охрана, не меньше сотни гавриков. Они никого к Предсовнаркома и близко не подпускают. И переписка вся через них идет, и разговоры телефонные. Даже родственникам, говорят, неделями ждать приходится. Это, значит, к вопросу о заговоре. Так что, и дальше будем шептаться да на двери оглядываться?

– Шептаться не будем, – товарищ Москвин повысил голос. – И вопрос ты поднял правильный. Только, думаю, руководство и без нас все знает. Никакого заговора здесь не было и нет.

Касимов встал, покивал согласно.

– Утешил ты меня, Леонид Семеныч. Прямо, значит, на сердце полегчало. А ты хоть знаешь, кому Политбюро заботиться о Вожде поручило? Кто всем парадом в Горках командует?

– Погоди! – товарищ Москвин на миг задумался. – Действительно, такое решение было… Сталин?

– Сталин.

3

Секретарь товарища Кима посмотрел выжидательно, но Ольга, ничего не сказав, положила папку на стол. Докладная – три листа машинописи, сама за «ремингтон» села по старой памяти. Подписала и число проставила.

Все! Пора обратно в отдел, вечные двигатели разъяснять.

Повернулась, шагнула к двери… Внезапно почудилось, что секретарь ухмыляется ей вслед, вот‑вот хохотать начнет. И поделом!

Пока докладную сочиняла, подыскивая нужные слова, комсомольцы из группы только что на стол верхом не взбирались. «Товарищ Зотова, утром такое было! Товарищ, Зотова, объясните!..» Выслушала, головой помотала. И здесь чушь творится! Кто хохочет и нелинейное время поминает, кто мебелью из окошка кидается.

– Спятили, видать, – прохрипела «Старуха», вызвав тем всеобщее разочарование. Интересно, каких откровений от нее ждали?

…Коридор, коридор, истоптанная ковровая дорожка, давно потерявшая первоначальный окрас, серый сумрак за окнами. Бывший замкомэск прикинула, что по дороге можно завернуть на лестничную площадку, выкурить папиросу, а то и две.

– Товарища Зотова! Ольга!..

Оборачиваться не было ни малейшей охоты. Опять носом тыкать станут, на посмешище выставлять…

– Ольга!

Все‑таки обернулась. Товарищ Ким был уже рядом, неулыбчивый, серьезный, с потухшей трубкой в зубах. Взял за руку, поглядел в глаза.

– Так… Пойдемте со мной, и не вздумайте спорить!

Спорить Зотова не стала, безропотно позволив завести себя в кабинет и усадить в кресло. Вслед за этим в ее руке оказалась тяжелая хрустальная рюмка.

– Пейте! Пейте, говорю!..

Думала – валерьянка, оказался коньяк. Проглотила, почти не чувствуя вкуса, повертела рюмку в пальцах, затем, спохватившись, поблагодарила. Товарищ Ким, рюмку отобрав, снова вручил, полную.

– Пейте еще!

– Не стоит, Ким Петрович, – девушка поморщилась, словно от зубной боли. – Пьяной буду, что вам за радость? Просто глупо оно как‑то получается.

Начальник взглянул удивленно.

– Отчего – глупо? Работу выполнили, пусть и не самую приятную. То, что лично сходили к Летешинскому, тоже правильно, человек заслуженный, известный. Или хотите, чтобы вас пожалели?

Ольга, скрипнув зубами, встала – как была, с полной рюмкой в руке.

– Никак нет, товарищ Секретарь Центрального Комитета! В этом не нуждаюсь!..

– Тогда пейте.

Проглотила залпом, снова поморщилась, опустилась в кресло. Мелькнула и сгинула мыслишка: а если и вправду развезет? Стыдоба полная, с двух коньячных рюмок – это после фронтовых‑то норм!..

Подумала да и решила: пусть! Хуже не будет.

Между тем начальник, тоже присев, но на стул, принялся изучать знакомые машинописные страницы – ее докладную. Читал неспешно, буквы не пропуская. Потухшая трубка по‑прежнему торчала во рту.

– Можно не переписывать, сойдет, – заключил он, оторвавшись от чтения. – Возможно, Ольга, вас попросят все это повторить на заседании Политбюро. Нет, не сейчас, конечно, дня через два. Справитесь?

Девушка сглотнула.

– На Политбюро? Доложу, если надо. Значит, дело все‑таки важное?

Ким Петрович, встав, подошел к столу, ящик выдвинул. На зеленое сукно столешницы легла толстая папка.

– Как вам сказать? Для молодежи фамилия Летешинского мало что говорит, но старики его хорошо знают. В свое время он слыл умнейшим человеком, чуть ли не пророком. В его болезнь поначалу никто не хотел верить. Вождь рассказывал, как ему в Красноярске пришлось присматривать за Пантелеем после первого приступа. Говорит, было страшно. И не само безумие пугало, а то, во что превратился незаурядный человек. Словно в его оболочку вселилось что‑то чужое, нездешнее. Может, Летешинский и сам это чувствовал, отсюда и его бред о перевоплотившихся эфирных сущностях. Обычно он рассказывает о Вожде, но порой в оборотни попадают и Сталин, и Зиновьев, и ваш покорный слуга…

«Я понял, я понял! Не он, другой, это был другой!..» – вспомнила Ольга.

– А если вас интересует подоплека этой истории…

Зотова хотела возразить, но товарищ Ким властно поднял руку.

– Все‑таки послушайте, пригодится. Об известных людях всегда ходят слухи, из которых потом складываются легенды. Особенно в условиях подполья, когда даже о близких товарищах знаешь далеко не все. Летешинский, говоря о личности, появившейся в Петербурге, имел в виду, конечно, Вождя. Так вот, пункт первый. Мы специально проверили. В Самаре в 1891 году умер и был похоронен молодой человек, его однофамилец. Но звали его иначе – Николай, Николай Иванович Ульянов. Фамилия, как вы понимаете, не редкая.

Из папки была извлечена фотография на твердом паспарту. Ольга, мельком взглянув, отдала назад. Все так и есть, черный крест, хорошо различимая надпись…

– Слухов было много, причем часть явно распускалась охранкой. У Вождя не лучшие отношения с семьей, поэтому стали рассказывать, будто его перестали узнавать брат и даже родная мать. С братом он двадцать лет не разговаривает, а Мария Ульянова вернулась, якобы, после их встречи в Копенгагене в полной уверенности, что это не ее сын.

Ольга вспомнила доктора Ульянова. Ссору (из‑за шахмат!) он действительно поминал, но не более того.

– А потом кто‑то включил тяжелую артиллерию. Вот смотрите!..

Несколько пожелтевших страниц, густо исписанных непонятным готическим шрифтом. Фотографии вождя – одна, вторая, третья… Некоторые целые, другие почему‑то разрезаны пополам.

– Извольте видеть – экспертиза, последнее слово немецкой полицейской мысли. Это уже для умных – тех, кто простым сплетням не верит. Взяли несколько фотографий, от самых ранних до последних, 1920‑го и 1921 годов, и провели сравнение. Вы наверняка слыхали, что левая и правая половина лица у человека не совпадают. Это очень устойчивый индивидуальный признак. Эксперты считают, что это фотографии как минимум троих разных людей, причем не слишком похожих внешне.

Зотова взглянула удивленно. Товарищ Ким улыбался.

– На самом деле даже не троих. Часть фотографий взята из конспиративных документов. Допустим, летом 1917‑го Вождь скрывался под Петроградом, и ему приготовили пропуск на имя рабочего Иванова. Сейчас рассказывают, будто в Разлив специально возили фотографа. Хорошее у них представление о нелегальной работе! Все проще: нашли подходящего человека и слегка загримировали. Много ли требуется для пропуска? И так можно рассказать о каждом случае. Опровержения мы, понятно, не даем, дабы не опускаться на подобный уровень… К сожалению, далеко не все враги столь примитивны – особенно те, что прячутся в наших рядах.

Хозяин кабинета замолчал, принявшись набивать трубку. Ольга терпеливо ждала. Товарищ Ким заметил, подмигнул.

– Ждете раскрытия страшной тайны? Вот станете членом ЦК, тогда и расскажу. Впрочем, кое‑что не тайна. С лета 1917 года партию большевиков обвиняют в получении немецких денег. Кто только нас за это не пинал! Проблема в том, что всерьез опровергать эту клевету у нас нет возможности, тогда бы пришлось назвать наших настоящих друзей. Но их подводить мы не имеем права, приходится отмалчиваться. Интересно?

– Еще бы! – выдохнула Ольга.

– Увы, даже Вождь не всегда был осторожен. В августе 1917‑го он избрал неверную тактику, принявшись все подряд отрицать. Скажем, свое знакомство с товарищем Ганецким, которого газеты назначили чуть ли не казначеем Германского генерального штаба. Этим, само собой, воспользовались…

На этот раз из ящика стола был извлечен журнал, как успела заметить девушка, немецкий.

– Свеженький. Германские социал‑демократы издают источники для будущих историков нашей революции. Среди прочего – переписка Вождя с Ганецким на протяжении нескольких лет. Документы из наших архивов, сейчас мы выясняем, кто стал Иудой… Вот так, Ольга! Ну что, успокоились?

Зотова хотела возмутиться, но вовремя прикусила язык. Улыбнулась.

– Так точно, все в порядке. Спасибо, Ким Петрович!

Начальник шутливо поклонился, блеснув голубыми глазами.

– Всегда рад помочь. Но, поскольку я человек вредный, напоследок все‑таки вас уязвлю. Вы обиделись после разговора о Граале, а, между прочим, зря. Раз уж занялись вопросом, нужно было довести дело до конца. Не были в Ризнице?

– Не была! – вздохнула Ольга. – Времени мало и… В общем, виновата! А… А вы?

– И я не был. Так что выносим друг другу выговор за лень и нерадение. Насчет Грааля не знаю, но что‑то там нечисто.

Бывший замкомэск взглянула удивленно, и Ким Петрович пояснил:

– Профессора Карташова арестовали. Да‑да, того самого. Подозревают крупное хищение. У вас, товарищ Зотова, потрясающее чутье на неприятности. Вот только завидовать вам почему‑то не хочется.

4

– Вы Москвин, – заметила женщина. – Ким должен был вас предупредить.

Не спросила, даже не констатировала, просто обмолвилась, будто о камень при дороге споткнулась. Ни «товарища», ни «гражданина», еле фамилию выцедила.

– Простите, кто должен был предупредить? – недоуменно моргнул Леонид. – И о чем?

Тетка ему сразу не понравилась. Пальто дорогущее, настоящей черной кожи, шляпка с накладным серебряным пером, пальцы в серой лайке, тяжелая челюсть чуть ли не на локоть вперед торчит. А на ногах – британские пехотные ботинки на прочном шнурке. Бывший старший уполномоченный нашивал такие под Нарвой. Удобные!

– Ким Петрович Лунин, – женщина нетерпеливо поморщилась, – Москвин, не валяйте дурака. Вот что, пароль нужен? Пожалуйста, «Генерал‑марш», сигнал часовой готовности к выступлению. Достаточно?

Тетка ждала, как и было договорено, возле выхода из Александровского сада. Не одна – впритык к тротуару стояло небольшое авто, черное и блестящее, как пальто незнакомки.

– Достаточно, гражданка, – Леонид скользнул взглядом по оттопыренному правому карману. – В следующий раз пароль говорите сразу, иначе вам и браунинг может не понадобиться.

Подбородок надменно дернулся.

– Москвин, не надо о себе много воображать. Вы здесь только для того, чтобы выполнять мои приказы, Ким вам это должен был разъяснить. И не называйте меня «гражданкой», я вам не посудомойка.

– Тогда – «подследственная», – не стал спорить бывший чекист. – В самый раз будет.

Ни о чем подобном начальник не предупреждал. Позвонил перед концом рабочего дня, попросил подойти к выходу из сада, встретиться с дамой в кожаном пальто и с нею же обсудить некоторые вопросы. И пароль назвал, чтобы без путаницы обошлось.

Встретились вовремя, с «обсудить» же выходила явная накладка.

– Дело вот в чем, – неохотно заговорила незнакомка, пропустив «подследственную» мимо ушей. – В Цветочном отделе, которым руководит Ким Петрович, существует группа, мы называем ее «внутренней». Старшим в ней является ваш знакомый Егор, но сейчас он в отъезде, и я его временно замещаю.

Леонид не слишком хорошо представлял, чем именно занимается Жора Лафар, но на всякий случай предпочел согласиться.

– Допустим. Только загвоздка имеется. Егора я знаю, товарища Кима – тоже. А вы, простите…

– «Но злой дух сказал в ответ: Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?» На Святое Писание изволите намекать? – Крашеные брови взлетели вверх. – Странный у вас юмор, однако! Деяния апостолов, глава девятнадцатая, насколько я помню. Так вот, злой дух, можете называть меня Ларисой Михайловной, но не слишком злоупотребляйте. От товарища Кима имею приказ ознакомить вас с работой внутренней группы. Сейчас мы с вами сядем в авто. В салоне вести себя спокойно, дверцу не открывать и не мешать шоферу. Ясно?

– А прыжок на месте? – поинтересовался товарищ Москвин, но ответом удостоен не был.

* * *

Ехали, словно в тюрьму. Лариса Михайловна устроилась рядом, выложив браунинг себе на колени. Шторки на заднем сиденье оказались задернутыми, а от шофера пассажиров отделяло толстое непрозрачное стекло. В таких авто даже бандиту Фартовому не доводилось путешествовать, и Леонид невольно возгордился. Страха не было, наглая тетка и безмолвный шофер – не конвойные волки, к тому же сам он при «железе» и без «браслетов». Куда именно направлялись, никто ему не сообщил, а товарищ Москвин не слишком задумывался. Сами скажут в свой срок, никуда не денутся. А вот узнать, чем занимается внутренняя группа Жоры Лафара, и в самом деле хотелось.

Ларису Михайловну он раскусил сразу. Обычная «шестерка» с «понтами», нос дерет не по чину, не иначе душу отвести пытается. При Киме Петровиче, поди, лишний раз чихнуть боится, а перед новичком хвост распускает, ровно пава. Но и опаску терять не следовало – такая и шлепнуть может, просто из вредности. Не зря ствол под рукой держит, волчицей косится!

Спутница такое внимание к себе отметила. Внимательно поглядела, губы сжав, дернула породистыми ноздрями. Пистолет все же спрятала – и улыбнулась, словно пошутила удачно. Леонид отвернулся. «Шестерка», но козырная, иначе бы не стал Жора ее в заместителях держать. И товарищ Ким не из тех, кто в людях ошибается.

Приехали где‑то через час. Охрана, встретив у ворот, заставила выйти из машины и принялась изучать документы. Ворота оказались монастырскими, из тех, что только из гаубицы раскурочишь. Над ними – башня серого камня, влево и вправо зубчатые стены, а дальше черные тени церковных маковок. Столицу товарищ Москвин знал лишь вприглядку, но о монастырях же здешних слыхал немало. С 1917‑го в них анархисты водились, а после, как черно‑красных пролетарским дустом извели, ВЧК и прочие серьезные организации приспособили гнезда мракобесия под свои нужды. Этот был освоен основательно – посты охраны, стоянка авто за воротами, черные змеи‑провода, уходящие в глубь стены. Служивые носили знакомую форму Частей стратегического резерва – черные петлицы с желтыми буквами, штык‑ножи при поясе, карабины образца 1910 года.

Лариса Михайловна по‑прежнему молчала, даже дорогу указать не изволив. Повел их сопровождающий с нашивками на рукаве в компании с двумя плечистыми конвойными – сначала через какие‑то темные палаты, затем гулким пустым коридором, пропахшим воском и ладаном. Наконец дверь на скрипучих петлях, а за нею лестница в дюжину ступенек.

– Пригнитесь, товарищ, низко здесь, – запоздало предупредил один из конвойных. Леонид уже успел зацепиться о каменный свод, хорошо, что фуражка голову защитила.

Подвал.

Лариса Михайловна, подойдя к одной из бочек, стоящих возле стены, взяла стоящий сверху небольшой черный фонарь, щелкнула выключателем. Электрический свет ударил в крышку железного люка.

– Приготовьтесь, Москвин, – бросила равнодушно. – Сейчас попутешествуем. Сапоги испачкаете, но не беда. Почистите, если вернетесь.

Леонид поглядел под ноги, однако грязи там не обнаружил. Пол каменный, ровный, даже подметенный. Что на стенах, не разглядишь, темно, по сторонам бочки натыканы, в углу неярко горит керосиновый фонарь.

– Сдайте оружие, – велел старшой с нашивками. – И патроны тоже.

Очевидно, в этом и заключалась подготовка. Товарищ Москвин оказался послушен, расстегнул шинель, вынув из кобуры, что под мышкой пряталась, «наган». Затем полез в карман галифе, достал маленький черный «маузер». Патроны…

Улыбнулся, руки поднял. Чисто, гражданин начальник!

Сопровождающий улыбаться не стал. Охлопал карманы, скользнул ладонями по бокам, поглядел недоверчиво.

– Что в сапогах?

Леонид поглядел удивленно.

– Топор‑колун, ясное дело. Показать?

Начальничек поглядел исподлобья, но проверять не стал. Между тем служивые уже возились с люком. Заскрипело старое железо, пахнуло стылой сыростью. Женщина, подойдя к открывшемуся проходу, посветила фонарем, обернулась.

– Слушайте, Москвин, два раза повторять не стану. Внизу подземелье, если заблудитесь, искать вас не станут. Я иду первая, вы – сразу за мной. Хожу я быстро, так что постарайтесь успеть. Ясно?

Леонид молча кивнул, Лариса Михайловна снисходительно усмехнулась и первая ступила на узкую черную ступеньку.

* * *

Подземелий бывший старший уполномоченный не любил, будучи твердо уверен, что ничего хорошего вдали от солнечного света происходить не может. Когда сразу же за лестницей под сапог попала винтовочная гильза, в своей уверенности он только утвердился. О том, как столичная ВЧК использует древние выработки под городом, его сослуживцы рассказывали еще в 1918‑м, причем не без зависти. В Питере исполнение приходилось проводить в море, на баржах и понтонах, что было не слишком удобно и не давало полной гарантии. Мертвые, даже связанные и с грузом на ногах, упорно выбирались наверх, к живому солнечному свету. Здесь же, в каменной толще, всем, правым и неправым, обеспечен поистине вечный покой. А еще вспомнился подвал с обшитыми фанерой стенами, резкий свет фонарей, Черная Тень у прохода. В ту ночь Господь, в которого бывший старший уполномоченный напрочь не верил, помог грешному рабу Своему.

«…На месте злачне, тамо всели мя, на воде покойне воспита мя», – беззвучно шевельнул губами Леонид, глядя в густую тьму. Жив ли еще седой археолог? Может, и его сейчас таким же подземельем ведут. Не поможешь, даже не станешь рядом. «…Душу мою, обрати, настави мя на стези правды, имене ради Своего. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла…»

Мысли были далеко, но глаза привычно примечали: узкий коридор, большой зал с несколькими проходами под каменными арками, возле нужной – два черных креста, слева и справа. Потом новый коридор, но уже пошире, ниши в стенах, камешки и галька под ногами. Луч фонаря скользил по влажному камню, утыкаясь в низкие, грубо рубленные своды. Где‑то совсем близко капала вода. Кап‑кап… Кап‑кап… Кап‑кап…

Первый перекур сделали примерно через час. Лариса Михайловна осветила фонарем большую неровную вырубку слева от прохода. Внутри – две глубокие ниши и несколько крупных, грубо отесанных камней.

– Туда!

Когда закурили, присев на соседние камни, спутница кивнула в сторону черного прохода.

– Ну как, Москвин, не страшно?

Леонид огрызаться не стал, ответил серьезно:

– Нет, не страшно. Лариса Михайловна, почему вы так волнуетесь? Или я вам настолько не по душе?

Женщина дернула губами, словно выругаться хотела.

– Вы… Какое вам, собственно, дело? Если интересно, скажу. В прошлый раз мне пришлось идти здесь с одним молодым человеком. Он мне очень нравился, очень… Но я уже знала, что ничего у нас с ним не будет. И у него тоже не будет – ничего… А вы, извините, обычный бандит, мы таких в 1918‑м в Волге топили, чтобы патроны не тратить.

Товарищ Москвин кивнул, соглашаясь, прищурился:

– Бандит, согласен. Кстати, в нашей банде есть такой закон: «Умри ты сегодня, а я – завтра». Так что вы поосторожней будьте. Отсюда я твердо намерен выйти живым, а насчет вас – как получится. С товарищем Кимом мы уж как‑нибудь это перетрем. Ясно?

– Не пугайте, – блеснули крепкие зубы. – У меня за спиной целый батальон таких, как вы. У каждого амбиций было – вагонами загружай. И ничего, сплю крепко.

Достала пистолет, в руке взвесила.

– Докурили? Тогда двигайте, впереди пойдете. Оступитесь, нос расквасите – невелика беда!

Теперь идти стало труднее. Камни так и норовили прыгнуть под ноги, а луч фонаря, бивший в спину, больше мешал, чем освещал дорогу. К счастью, коридор стал заметно шире. Ниши исчезли, зато появились надписи, некоторые на понятном русском, но большинство – славянскими буквами, словно в церковной книге. Имена: Алексий, Сергий, Петр, Николай… «Помоги, Господи!», «Укрепи душу мою», «Пропадаю безвестно». И снова имена: Никифор, Марья, раб Божий Стефан…

После одного из перекрестков Леонид невольно остановился. Из стены выпирало что‑то черное, большое. Камень? Нет, не камень – металл. Он протянул руку…

– Это гроб, – пояснили сзади. – Желаете удостовериться?

Рука отдернулась. В ответ – негромкий смешок. Ларисе Михайловне было весело.

Вскоре товарищ Москвин заметил, что привычный стук капель умолк, песок под ногами зашуршал, задымился легкой пылью. Луч фонаря пробежался по стенам, уткнувшись в глухой камень…

– Поворот, – негромко бросила женщина. – Нам направо. Считайте, пришли.

За поворотом оказался еще один коридор, такой же широкий и сухой. Слева, шагах в тридцати, мелькнуло что‑то похожее на ступени.

– Идите, идите, – подбодрила Лариса Михайлова. – Возле входа поговорим.

Это действительно оказался вход, аккуратно врезанный в неровный серый камень. Ступеньки, витые колонны по бокам, наверху – небольшая ниша для иконы, пустая. Церковь? Часовня?

Луч фонаря скользнул по тверди, утонув в черной глубине вырубки, затем уткнулся в серый камень ступеней.

– Действуем так, – велела женщина. – Вы входите, а я стою на пороге. Справа стоят две керосиновые лампы, зажжете обе. Потом войду я. Вопросы?

– Что это? – Леонид кивнул в сторону пустой ниши.

– Точно неизвестно. Краеведы называют это место часовней Скуратовых. Считается, что ее приказал вырубить сам Малюта, причем не для христианских служб, а чуть ли не для черной мессы. Малюта, он же Григорий Лукьянович Скуратов‑Бельский, имел двор, расположенный не так далеко отсюда… Впрочем, что я вам рассказываю? Вам разве интересно?

Товарищ Москвин, усмехнувшись, развел руками.

– А вдруг пригодится? Опыт предшественников, так сказать.

Что возговорит Малюта, злодей Скурлатович:

«Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич!

Не вывесть тебе изменушки до веку!

Сидит супротивник супротив тебя,

Ест с тобой с одного блюда,

Пьет с тобой с одного ковша,

Платье носит с одного плеча!»

– «Князя Серебряного» читали? – Луч фонаря вновь исчез в черной пустоте. – Странно, мне эта книга в детстве очень нравилась. Почему‑то я думала, что между нами не может быть ничего… Впрочем, не важно.

Леонид, рассмеявшись, легко шагнул на ступеньки.

– Я его набирал – в типографии. До того, как в разбойники податься, еще и поработать довелось. Если интересно, с двенадцати лет. Вы‑то когда в куклы играть перестали?

Заглянув в темноту, вдохнул сухую застоявшуюся пыль.

– Малюта, говорите? Весело выходит!

Надевайте на него платье черное,

Поведите его на болото жидкое,

На тое ли Лужу Поганую.

Вы предайте его скорой смерти!

Все бояре разбежалися.

Один остался Малюта‑злодей…

Луч помог – высветил правый угол. Вот и фонари! Товарищ Москвин, достав из кармана зажигалку, щелкнул для верности, двинулся дальше.

Первый фонарь… Есть фонарь!

– Поставьте посредине. Второй – к дальней стене. Там есть дверь…

Лариса Михайловна стояла на пороге. Рука – в правом кармане, к «браунингу» поближе.

– Внутри ничего интересного, просто маленькая комнатка, прохода нет. Не убежите!

Керосин горел нервно, то вспыхивая, то свертываясь трепещущим синим огоньком. Товарищ Москвин поднял фонарь, огляделся, шагнул обратно к входу…

– Эй, вы куда?

Опоздала! Фонарь уже стоял на полу – в пяти шагах от двери. Огонь в очередной раз съежился, и Леонид мягко шагнул в подступившую темноту.

Исчез.

– Вы где?

Луч фонарика, неуверенно пробежавшись по залу, уткнулся в массивный камень ближайшей колонны…

– Москвин, это не смешно. Прятаться здесь негде, убегать некуда…

Лариса Михайловна шагнула вперед, поднимая руку с пистолетом. Керосин ярко вспыхнул, прогоняя тени.

– Я здесь. А вы – стойте на месте. Не вздумайте поворачиваться.

Леонид неслышно возник за ее спиной, заграждая выход. Женщина стояла как раз между ним и фонарем.

– А это – для полной ясности!..

Пуля сухо щелкнула о камень.

Товарищ Москвин опустил «браунинг». «Эсерик» опять не подвел. Как чувствовал – с утра, проснувшись пораньше, занялся резинкой. Накануне специально в «Моссельпром» завернул, в дамский отдел, где рейтузами торгуют. Пиджак надевать не стал, прямо под шинель приспособил.

Щупали – не нащупали, хлопали – прохлопали! И что теперь скажешь, тетка?

Лариса Михайловна молчала, словно камнем оделась. Неспешно текли минуты, одна, другая, третья… Леонид прикинул, насколько еще хватит керосина. Если лампа погаснет, шансы вновь уравняются.

– Поговорим? – как можно небрежнее бросил он. В ответ послышался негромкий обидный смех.

– Зачем? Вам никуда не деться, Москвин. Даже если запомнили дорогу назад, из монастыря вам не уйти. Других путей вы не знаете, так что либо вас поставят к стенке, либо будете блуждать под землей до скончания века. Здесь сотня призраков, будете сто первым.

Леонид вновь представил, как гаснет лампа.

– Хорошо, – вздохнул он, – уравняем шансы. Поворачивайтесь.

Лариса Михайловна обернулась, подняла руку с пистолетом… Опустила.

– Не искушайте… Ладно, хватит мелодрамы. Там дальше есть что‑то похожее на скамью. Зажигайте вторую лампу!

Скамья оказалась каменной – грубо вырубленная лавка возле правой стены. Одну лампу оставили у входа, другую Лариса Михайловна взяла себе. Неровный свет изменил ее лицо, казалось, женщина постарела на много лет.

– Я вам кое‑что должна объяснить, – заговорила она, глядя не на собеседника, а куда‑то вбок. – Не обольщайтесь тем, что Ким Петрович обратил на вас внимание. В нашей группе каждый играет свою роль. Я отвечаю за безопасность, без моего слова в группу никто не будет включен. Судьба же отвергнутых кандидатов не слишком завидна. Итак, вначале вы должны ответить на некоторые вопросы…

Леонид пожал плечами:

– Смотря на какие. В моей… банде обычаи суровые, языки на лету режут.

Женщина поморщилась.

– Не надо кокетничать! Я прекрасно знаю о вашей работе в ВЧК. Егор расхваливал вас, словно тульский пряник на меду. Но вы расстались с ним еще в 1919‑м, с тех пор много воды утекло… Почему Бокий приказал вытащить вас из тюрьмы?

– Если верить ему самому… – товарищ Москвин задумался, вспоминая. – «Вмешалась третья сила. Блюмкина послал действительно я, но не только по своей воле». Кажется, дословно.

– Вот это мне и не нравится.

Лариса Михайловна встала, расстегнула пальто.

– Вам не жарко? Здесь, внизу, очень странный климат – все время меняется, хотя с точки зрения науки такого быть не должно… Вы уже знаете, что кем‑то в руководстве партии установлен контакт с иными… пусть будет мирами, хоть это и не совсем точно. Не только получение информации, но и прямая связь, возможно даже – перемещение…

Леонид вспомнил книги, читанные им в секретной комнате.

– Людей – тоже? – на всякий случай уточнил он.

Женщина поглядела недоверчиво.

– Вам это обязательно нужно знать? Хорошо, скажу. Да, существовала и, возможно, по‑прежнему существует линия связи. Мы называем ее – Канал. Он вполне реален, именно благодаря Каналу в наш мир попал хорошо известный вам человек. К сожалению, тот Канал перестал существовать, а новый, созданный взамен, мы не контролируем. Пока все понятно?

Бывший старший уполномоченный усмехнулся.

– Будь мы на допросе, обязательно потребовал бы разъяснить. Но я, кажется, догадался. Канал контролирует некто Агасфер. А вот с ним у вашей группы большие трудности. Известный человек – это вы о Вожде?

– Интересный ход мыслей! Вам уже успели насплетничать?

Женщина, достав портсигар, закусила крепкими зубами папиросный мундштук.

– Прикурить дайте!

Леонид присел поближе, щелкнул зажигалкой.

– Спасибо. В последнее время про Вождя распускают очень много слухов, это, конечно, не случайность. Поздно! Для миллионов людей он уже стал богом, а богохульству никто не верит. Нет, не он. Значит, не догадались… Ким Петрович Лунин родился в 1932 году, в нашей истории до этой даты еще целых девять лет. Кстати, он родной племянник наглого мальчишки из Центральной Комиссии – Николая Лунина, понятно, не нашего, а, так сказать, своего. Поэтому Ким не воспринимает этого фанатика всерьез, и, между прочим, зря… Ким жил при диктатуре Сталина, в его реальности она длилась больше тридцати лет. Он почему‑то считает, что за всем этим стоит все тот же Агасфер. По‑моему, в глубине души Ким уверен, что имеет дело не с человеком, а с каким‑то демоном.

Товарищ Москвин не слишком удивился.

– Да, он так говорил. Но… Как я понял, Агасфер – коллективный псевдоним, который сейчас использует кто‑то из Политбюро. А болтовня про демона – просто для отвлечения внимания.

Женщина дернула плечами:

– Не знаю. Что Агасфер – не выдумка, а вполне конкретное лицо, я уже успела убедиться. Ничего, возьмем за жабры – будем разбираться. Теперь о нашей группе. Мы занимаемся Временем – всем, что связано с контактами между реальностями. Цель – взять их под полный контроль и самим перейти в наступление. Знаете, зачем вы понадобились Киму? Он считает, что скоро мы сумеем добраться до Канала и нам понадобятся разведчики. Вы пока – единственная кандидатура. Интересно?

– Не слишком, – Леонид, тоже закурив, взглянул на почти неразличимый в полутьме каменный потолок. – Другое Время… Пусть даже другой мир, но очень похожий на наш – он вроде здешнего подземелья. Воздуху мало – и неба не видать. Может, Киму Петровичу требуется тамошнего Сталина оприходовать? Нет, не хочу. Мне Тускулу обещали, так что я лучше подожду.

Достал папиросную пачку, полюбовался Красной планетой, на ладони взвесил.

– И вообще, не люблю в чужих драках участвовать. Товарищ Ким – свой, но и Агасфер не деникинец. Разберитесь вначале между собой, а потом других зовите. Сколько ребят из Техгруппы из‑за вашей свары пропало? Жора… Егор Егорович меня на нынешнюю должность сосватал, вот я при ней и остаться хочу. Понятно?

Сказал – и о Париже подумал, где родичи Лафара проживают. Если совсем припечет, надо будет уходить, но не к тамошним эмигрантам, а к тем, кто держит установку Пространственного Луча. Найти бы к ним подходящий ключик, чтобы дорога на Тускулу открылась. А там пусть ловят раба божьего в межзвездном эфире!

Лариса Михайловна встала и спрятала портсигар, достав вместо него что‑то очень похожее, но не из серебра, а из черного металла.

– Я и сама против вашей кандидатуры, Москвин. Агасфер вполне мог провести вербовку еще в тюрьме, а потом приказать Бокию вас выручить. Почти уверена, что так и было. Но Ким Петрович все‑таки решил попробовать. У нас есть гарантия – Канал единственный, остаться же в ином мире вы не сможете, месяц‑два – и рассыплетесь на молекулы. И никакие демоны не помогут! Так что не зарекайтесь… Чтобы не быть голословной, кое‑что покажу. Мечтаете о Тускуле? Взгляните вначале на нашу планету!

Рука с черным «портсигаром» дрогнула, и в тот же миг прямо в черной пустоте под каменным потолком возник огромный голубой шар. Он мало походил на привычный школьный глобус, континенты едва угадывались, полюса покрывали неровные белые пятна, но не узнать Землю было невозможно.

Леонид встал. Голубая планета притягивала, маня, словно недоступная тайна. За редкими облаками, в черной ночной тени – Столица. Где‑то там, в темном безвидном подземелье, он сам…

– А это вы, Москвин, – женщина словно читала его мысли. – Полюбуйтесь!

Голубой шар пропал, вместо него из пустоты соткалось что‑то желтое, страшное, едва различимое среди синеватой мути. Голова… Перекошенный последней мукой рот, пустые впалые глазницы, перебитый нос в клочьях разорванной кожи…

– Гриша Пантюхин, – скрипнул зубами бывший бандит Фартовый. – Даже хоронить не стали, сволочи!..

Лариса Михайловна махнула рукой, убирая мрачное видение.

Повернулась.

– Ошибаетесь, Москвин! В нашей истории вам очень повезло, но везде бандитам такое счастье. В мире, с которым нам предстоит иметь дело, Леонид Семенович Пантёлкин был убит при аресте на улице Можайской 13 февраля 1923 года. Так что вы имели сомнительную честь увидеть себя самого в банке со спиртом. Понравилось?

5

Родион Геннадьевич вид имел несколько растрепанный. Ни шапки, ни картуза, пальто на одну пуговицу застегнуто – нижнюю, из раскрытого портфеля бумаги топорщатся, выпрыгнуть норовят.

– Ничего не понимаю, товарищи!

Развел длинными руками, улыбнулся виновато.

– Пригласил бы в гости, но, увы, лишен даже этой возможности. Видите?

Ольга и Семен Тулак переглянулись. Милиционеров в шинелях цвета маренго они заметили сразу. Один – возле самого входа в Дхарский культурный центр, еще двое служивых на мостовой. Как увидели, подумали о самом худшем. К счастью, обошлось. Достань Воробышка хоть слегка не в себе, зато на свободе.

Тулак разыскал кавалерист‑девицу накануне вечером. Зашел в гости, чаю выпил, а потом предложил на следующий день навестить их общего знакомого, присовокупив, что скоро опять уезжает, причем очень надолго. Зотова охотно согласилась, чувствуя себя виноватой перед бывшим сослуживцем. За последние дни они виделись три раза, но, несмотря на ее опасения, поручик никаких тайн не выведывал, службой ее не интересовался, в агенты не вербовал и лишь походя обмолвился о пропавшем Вырыпаеве. Оказывается, милиция все‑таки объявила его в розыск, но быстро закрыла дело. Причину Семен не назвал, но поглядел странно. Зотова, слегка обидевшись, решила не говорить пока ни о подброшенном письме, ни о таинственной Ларисе Михайловне.

Встретились, купили в ближайшем нэпманском магазине шоколадный торт «Венский Захер», не поскупились на извозчика‑«ваньку», чтобы успеть как раз к концу рабочего дня. И вот, пожалуйста…

Дхарский культурный центр обворовали. Родион Геннадьевич сообщил об этом лично, выскочив из охраняемой двери с раскрытым портфелем под мышкой.

– Чушь какая‑то! – в который уже раз повторил он. – У нас и брать нечего. Жалованье еще третьего дня раздали, в сейфе хорошо, если два червонца, да и не тронули сейф. Я, конечно, испугался за фонды, вдруг объявился какой‑нибудь сумасшедший коллекционер. Но слава богу…

Ольга хотела привычно констатировать, что бога нет, но вместо этого предложила вновь поймать «ваньку» и отправиться прямо к ней домой, дабы торт не пропал. Достань Воробышка охотно согласился, попросив лишь немного обождать, пока закончит дела с милицией.

– Граждане сыскари и сами ничего не понимают, – присовокупил он. – Воры забрались в мой кабинет, перевернули все вверх дном, однако и там ничего не взяли, даже самопишущую ручку с золотым пером. Кроме одного… Вы не поверите, товарищи, что им понадобилось!

– Плакат «Наш ответ Чемберлену», – с невозмутимым видом предположил поручик.

– Почти угадали! – отчего‑то обрадовался ученый. – Почти! Жулики утащили мою рукопись о дхарской школе. Я книгу готовлю, пытаюсь обобщить имеющийся опыт преподавания среди малых народов СССР. И вот…

– А может, они для дела, – наивно моргнула Ольга. – Семилетку, допустим, решили организовать при местном домзаке?

Когда все отсмеялись, Семен, внезапно став серьезным, поинтересовался, что особенного было в рукописи. Может, речь там шла не только о школе?

– Исключительно о дхарской школе, – твердо заявил Родион Геннадьевич. – И написано по‑дхарски, я хотел дать рукопись кое‑кому из наших стариков, они плохо знают великий и могучий…

– По‑дхарски, – задумчиво повторил Тулак. – Не думаю, что местное ворье знает ваш язык. Может, они искали что‑то другое и просто перепутали?

Достань Воробышка взглянул недоуменно, пригладил взлохмаченные волосы.

– Вы думаете? Последний месяц я работал над статьей, писал тоже по‑дхарски, а позавчера отнес рукопись домой. Но… Помилуйте, кому могла понадобиться наша древняя магия?!

Глава 9

Мерзлая долина

1

– Трусость есть в каждом, – негромко проговорила Чайганмаа, допивая чай и ставя пиалу на войлок. – Только безумцы ее лишены. Вместилище трусости – между поясом и сердцем, это легко почувствовать, когда входишь в холодную воду. Главное – не поддаться слабости и не выпустить то, что там спрятано, на волю.

– Идеалистическая трактовка, – привычно, но без особого напора возразил Лев Захарович Мехлис. – Вам, товарищ Баатургы, не мешало бы познакомиться с современной естественнонаучной литературой. Ибо коммунист – это тот, кто…

– У меня диплом по химии, – улыбнулась девушка, но пламенного большевика это ничуть не смутило.

– У вас буржуазный, эксплуататорский диплом! Наука – столь же классовое явление, как и вся общественная идеология. Игнорировать это – значит впасть…

– Господин Мехлис, вам не предлагали место на железной дороге? – не вытерпел барон, в свою очередь ставя на войлок пустую кружку. – Допустим, рельсом поработать или даже семафором?

– Ваш намек, враг народа Унгерн, отвожу без обсуждения как провокационный!..

Иван Кузьмич Кречетов улыбнулся и прилег поудобнее, бросив взгляд в низкое, покрытое тучами осеннее небо. Еще один день позади. Прошли не так и мало, степная дорога пуста, холмы пологи, а главное – не встретилось ни единой переправы. Но вот травы становится все меньше, лошадям приходится выщипывать остатки среди придорожных камней. Еще неделю‑другую можно продержаться, а дальше…

Степь кончилась, начались горы. На ночевку отряд разместился в ущелье – огромной расщелине с отвесными скалами, уходящими к самому небу. На дне шумел ручей, разбухший после недавних дождей, а впереди высилась огромная черная скала, с которой низвергался небольшой, но громкий водопад. На карте ущелье не имело имени, однако всезнающий Унгерн назвал его Мерзлой долиной.

Весь завтрашний день придется идти вдоль этих скал. Места здесь безлюдные, но товарищ Кречетов все равно без всякого доверия поглядывал вверх, в сторону неровного каменного гребня. Мало ли кто там гнезда вьет?

Между тем спор о высоких материях увял, так и не разгоревшись. Все устали, да и успели уже наругаться за долгую дорогу. В первые дни Иван Кузьмич всерьез опасался, что некоторых, особо горячих, придется, как это уже случалось, отливать водой. К счастью, обошлось. Сначала притерлись, потом привыкли…

– Виноват, господа! – барон резко встал, одернул халат. – Вынужден вас покинуть, самое время кормить птицу. Честь имею!..

Ему недружно ответили, переглянулись, кто‑то хмыкнул, но тоже без всякого энтузиазма. И к этому привыкли. Еще в Монголии, где‑то на юге Халхи, Унгерн подобрал молодого филина с перебитым крылом. Выходил, выкормил и теперь вволю наслаждался его обществом. Филин, прозванный Гришкой, весь день гордо восседал на бароновом плече, изредка косясь на мир огромными желтыми глазами. К вечеру просыпался, требовал еды и время от времени пытался летать.

Иван Кузьмич привстал, огляделся и удовлетворенно кивнул. Порядок! Часовые на постах, народ у костров, кони нашли себе травяную лужайку. О всем прочем можно будет подумать завтра…

Ничего, разберемся!

Посольство было в дороге уже третий месяц. Вначале путь не казался трудным. Ехали по Монголии, земле хоть и вприглядку, но знакомой, к тому же в хорошей красноармейской компании. Кречетов вволю наговорился с Костей Рокоссовским, продемонстрировал ему Унгерна, заодно обсудив с товарищем Щетинкиным некоторые тонкие моменты в отношениях Монголии и независимого Сайхота. Петр Ефимович много не обещал, обходился больше намеками, прося потерпеть до следующей весны. При этом глядел многозначительно и улыбался. Оставалось поверить старому знакомому и набраться терпения.

А вот с товарищем Волковым повидаться не пришлось. Вместо него пришла телеграмма, извещавшая, что того задержали неотложные служебные дела. Всеслав Игоревич, передав наилучшие пожелания, сообщил, что догонит посольство при первой же возможности. Учитывая то, куда они направлялись, Кречетов не поверил, но почему‑то ничуть не расстроился.

За всеми делами не заметили, как очутились на следующей границе, монголо‑китайской. Предъявлять посольские грамоты оказалось некому – земли между Синьцзяном и Внутренней Монголией были дочиста выметены многолетней войной. Исчезла не только местная власть, ушло население, спасаясь от безжалостных разбойничьих шаек. Но и бандитов стало меньше – за последний год части Щетинкина вместе с «красными монголами» товарища Сухэ‑Батора несколько раз переходили кордон, разбираясь с отрядами Джа‑ламы. После гибели «земного воплощения ужасного Махакалы» его уцелевшие подельщики предпочли откочевать далеко на юг. Для верности отряд Рокоссовского еще три дня сопровождал посольство и только затем повернул назад, пожелав счастливой дороги и удачного возвращения.

И потянулись долгие недели пути. Степь, предгорья, горячая полупустыня, снова степь. Брошенные города, города, ощетинившиеся пулеметными стволами, сожженные в серый пепел кочевья, запуганные, никому уже не верящие люди. Дороги войны… Редкие гарнизоны правительственных войск встречали гостей без всякой радости, но мешать не пытались, то ли уважая древний обычай, защищавший послов, то ли не желая связываться с неплохо вооруженным отрядом. Разбойники тоже попадались, но вели себя не слишком нагло. Лишь дважды пришлось отгонять излишне настойчивых пулеметным огнем.

Впрочем, дело было не только в благоразумии местных головорезов. Во время последней встречи хитрый старик Хамбо‑Лама обещал товарищу Кречетову «ковровый путь» до самого Такла‑Макана. Объясниться подробнее его святейшество не пожелал, лишь намекнул на наличие полезных «друзей». Иван Кузьмич, проявив благоразумие, не стал расспрашивать, решив, что у Хамбо‑Ламы свои дела с тамошними разбойниками. Пропустят без боя – и ладно.

Пока везло, однако пустыня Такла‑Макан, царство Смерти, была уже рядом.

За время пути товарищ Кречетов успел приглядеться к своим спутникам, и лично им подобранным, и навязанным со стороны. Меньше всего хлопот доставлял второй посол, представитель его святейшества господин Чопхел Ринпоче. Монах по‑русски не говорил и к общению не стремился. Его опекали четверо таких же молчаливых лам, готовивших послу обеды и каждый вечер разбивавших шатер для его ночного отдыха. Все прочие, спавшие у костров под открытым небом, пожимали плечами, но, естественно, не вмешивались.

«Серебряные» ветераны занимались своим привычным делом – неторопливо, основательно и даже въедливо, не нуждаясь ни в подсказках, ни в понуканиях. Охранение и караулы выставлялись вовремя и в нужных местах, оружие всегда было в полном порядке, разве что внешний вид, к явному неудовольствию барона, по‑прежнему никак не соответствовал уставному. Бородатые таежники одним своим обликом были способны обратить в бегство шайку средних размеров.

Ревсомольцев было пятеро, включая товарища Чайганмаа Баатургы и ее безмолвную спутницу, представленную как «инструктор молодежного отдела», на самом же деле – обычную служанку. Трое остальных, молодые серьезные ребята, вооруженные не только карабинами, но и луками, поначалу пытались заявлять о своих особых правах, но были быстро усмирены и поставлены в общий строй. В головной дозор их, однако, не пускали за излишнюю горячность и ввиду полного отсутствия боевого опыта. В общем, отряд получился неплохим и вполне управляемым, если бы не три вечные язвы – барон, товарищ Мехлис и, конечно, Кибалка.

Из этой троицы Унгерн был наиболее безобиден. Он с самого начала выбил себе право ехать впереди, дабы обозревать дорогу, и, если не считать крайней сварливости, особого вреда не наносил. На привалах и ночевках старался держаться в стороне, подальше от прочих. Товарищу Кречетову каждый раз приходилось настоятельно приглашать его бывшее превосходительство выпить чай у общего костра. Но тут подстерегала первая и главная опасность – пламенный большевик товарищ Мехлис. «Масон вавилонский» и «недобитая контра» были способны язвить друг друга часами в любое время дня и ночи. Приходилось рассаживать их вне досягаемости кулачного удара, а на походе ставить в противоположные концы колонны.

Сам по себе товарищ Мехлис был хоть и трудно выносим, но по‑своему полезен. Как‑то незаметно он взял на себя всю хозяйственную часть, чем весьма облегчил командирские заботы. Вел подробный дневник, заполнял расходную книгу и время от времени читал бойцам лекции о международном положении. Были в его поведении и некие странности. Так, черная повязка, закрывавшая давно исчезнувший синяк, по‑прежнему украшала комиссарскую физиономию, не иначе, в качестве молчаливого упрека.

Иногда Льва Захаровича тянуло на песни, главным образом почему‑то украинские. Голосом пламенного большевика бог не наградил, но слушать было вполне возможно. С душой пел товарищ, хоть и напрочь отрицал ее существование.

Кибалка же… Кибалка!.. Иван Кузьмич, не выдержав, застонал сквозь зубы. Первую неделю шкодный племянник пытался не показываться на глаза, а товарищ Кречетов столь же упорно старался в упор его не видеть. Потом как‑то утряслось, боец Иван Кибалкин стал в общий строй и даже начал потихоньку наглеть, пользуясь явным благоволением «серебряных» ветеранов. Иван‑старший мужественно терпел, рассудив, что такова, вероятно, его расплата за все грехи вольные и невольные.

Кибалка каждый вечер увивался вокруг Чайганмаа и ее спутницы, а также требовал отправить его «в разведку» и научить стрельбе из пулемета. Оставалось порадоваться, что в отряде нет тяжелых гаубиц.

Эх!..

…Не горюйте, не печальтесь – всё поправится,

Прокатите побыстрее – всё забудется!

Разлюбила – ну так что ж,

Стал ей, видно, не хорош.

Буду вас любить, касатики мои!..

2

Иван Кузьмич проснулся за полночь – излишек вечернего чая просился на волю. Пройдя в конец лагеря ради нужного дела, Кречетов заодно осмотрелся и привычно оценил обстановку. Помянутая не внушала тревоги: часовые не спали, черные гребень над головой был пуст и тих, в небе показались неяркие осенние звезды. Тучи ушли, что тоже порадовало. Два дня назад отряд как следует промочило дождем, и повторения совершенно не хотелось.

Кречетов, с удовольствием вдохнув холодный бодрый воздух, вернулся к погасшему костру, присел на войлок и принялся сворачивать «козью ногу». Папиросы в отряде кончились еще месяц назад.

– У меня к вам партийный разговор, товарищ Кречетов!

Самокрутка едва не выпала из рук. Бессонный комиссар Мехлис был уже рядом, тоже с «козьей ногой», но наполовину выкуренной.

– Угу, – безнадежно отозвался Иван Кузьмич. – И чего на повестке дня?

Представитель ЦК присел рядом, многозначительно прокашлялся.

– Враг трудового народа Унгерн…

Кречетов с раскаянием вспомнил шкодника Кибалку. С племянником все‑таки проще. Гаркнул, дал по шее – и спи себе спокойно до самого утра.

– …Ведет антинаучные провокационные разговоры. Пока еще в узком кругу…

– В вашем? – на всякий случай уточнил Иван Кузьмич. – И почему – антинаучные?

– Пока в моем, – буркнул Мехлис. – А вы что, товарищ Кречетов, предпочитаете выждать, пока враг перейдет к массовой агитации и пропаганде? Листовки начнет расклеивать?

Красный командир прикинул, куда можно наклеить листовку, находясь на марше, и без всякой симпатии поглядел на полускрытую повязкой физиономию Льва Захаровича.

– Касательно же антинаучности могу доложить, что современная марксистская наука не признает поповской мистики с ее потусторонними мирами и прочими Шамбалами. Блаватская и Рерих – суть продукты разложения капиталистической цивилизации, ее гниющие зловонные отбросы! Мы такое обязаны отвергать с порога. Ибо коммунист… – Кречетов привычно проследил взлетающий к зениту острый длинный палец – …стоит на твердой скале материалистического учения… Этот вражина уже пугал вас своей Агартхой?

– Скорее предупреждал, – рассудил Иван Кузьмич. – Но если это выдумка, чего волноваться? Лишней бумаги у нас нет, так что и с листовками не получится. Барон – он вообще ушибленный, на такого обижаться не стоит.

– Бдительность теряете, товарищ! – рассудил Мехлис, принявшись сворачивать новую самокрутку. Выходило это у него не особо удачно, видать, привык пламенный коммунист к барским папиросам.

– Курить, между прочим, вредно, – не без злорадства сообщил добрая душа Иван Кузьмич. – Это вам каждый марксист подтвердит.

Длинные пальцы, набивавшие табаком листок бумаги, дрогнули.

– Не курил несколько лет, – странным извиняющимся тоном пояснил Мехлис. – Слово дал, теперь перед самим собой стыдно. В Столице закурил перед отъездом – и покатилось…

«Козью ногу» он все‑таки свернул, щелкнул зажигалкой.

– Барон, конечно, не совсем в своем уме, но все‑таки не сумасшедший. Он говорит, что был в Агартхе, и сам в это верит. Если Агартхи не существует, то что он видел? Унгерн не пьет, наркотиков не употребляет, у него, как я заметил, превосходная память. Вы правы, он не пугает, скорее, предвкушает. Мне он подробно описал, что делает тамошний Блюститель с грешными членами РКП(б). По‑моему, этот белогвардеец просто в восторге, что ему поручили доставить нас в Пачанг. Вроде как, знаете, к сказочному людоеду на завтрак.

Кречетов недоуменно поглядел на собеседника. Полноте, Мехлис ли это? И голос другой, и взгляд, и речь. Подобные метаморфозы уже случались, и каждый раз Ивану Кузьмичу начинало казаться, что перед ним совсем иной человек.

– В биографии Унгерна есть странный пробел. Он действительно поехал в 1912 году в Монголию, якобы для того, чтобы поступить в тамошнюю армию. В Монголию барон прибыл – и немедленно пропал на несколько месяцев. Ни в какой армии он не был, в Ургу даже не заехал, консул хотел розыск объявлять. Когда Унгерн наконец‑то появился, то ничего объяснять не стал. Вернулся в Россию, продолжил службу. Именно тогда он бросил пить, чем весьма прежде грешил. Кстати, и белогвардеец он очень сомнительный. Колчака ненавидел, офицеров ставил к стенке – зато не жалел сил для создания свой мифической Желтой империи. Впрочем, не такой уж и мифической. Монголию отвоевал, пытался захватить ваш Сайхот, вел успешные переговоры с китайскими генералами на севере.

Иван Кузьмич задумался.

– Поди пойми! Если бы я, скажем, в ГПУ числился, враз бы гражданину барону обвинение предъявил на предмет вербовки. Служба у него в старой армии, как я слыхал, не очень задалась. Вот и сманили раба божьего в эту Агатрху, заагентурили, помощь пообещали. Он и рад стараться, Желтую империю сколачивать. Но я, Лев Захарыч, и сам воевал. У нас за Усинским перевалом такие места, что и без Агартхи всяких чудес навидаешься. Мы‑то в Сайхоте за власть советов боролись, крови не жалели, а что получилось? Ни то ни се с Хамбо‑Ламой во главе. Если подумать, то у барона в Монголии тот же результат…

– …Только с противоположным знаком, – закончил Мехлис. – Это, товарищ Кречетов, чистой воды релятивизм, а не теория классовой борьбы. Эдак мы с вами далеко зайдем. Ибо коммунист!.. – Перст вонзился в небо. Лев Захарович вновь стал самим собой. – …Не должен плыть по течению исторического потока, его удел – прокладывать новое русло! Касательно же врага народа Унгерна мы должны соблюдать ужесточенную бдительность. Всякую болтовню пресекать! За ним и за его подозрительной птицей установить круглосуточное наблюдение… – Иван Кузьмич сглотнул, – …поскольку не исключено, что филин может быть использован для доставки разведывательных донесений. Кстати, бдительность нужна не только по отношению к этому вражине. Вы, товарищ Кречетов, знаете, что в свободное время ваш племянник с помощью своих подельщиков из Ревсомола обучается крайне подозрительным песням?

– К‑каким песням?! – обомлел красный командир.

– Подозрительным! На непонятном наречии из не утвержденного соответствующими инстанциями репертуара. А вдруг это «Боже, царя храни» на монгольским языке? Надо бы разъяснить товарищей из Ревсомола на предмет источника их вокальных упражнений!

Странное дело, но товарищ Кречетов внезапно почувствовал смутную тревогу. А если через несколько лет такие Мехлисы к власти придут? Споет красный боец Иван Кибалкин со своими боевыми друзьями песню не из «репертуара», заломят парню руки, потащат в подвал…

Нет, никаких «если» не требуется! Лев Захарович Мехлис и так уже в Центральном Комитете.

– Займусь! – выдохнул он. – Прямо завтра с утра и начну. Только, товарищ Мехлис, настоящий коммунист…

Кречетов, прицелившись, устремил указательный палец в небеса.

– …С себя начинать должен. Вот вы украинские песни предпочитаете. А что это за песни? Вдруг их этот… Петлюра петь любил? Ваш‑то репертуар где утверждали?

Дожидаться ответа не стал. Окурок затушил и спать лег.

* * *

Поход по чужой, толком не разведанной местности – дело хлопотное и опасное. Тем более по ущелью, где с каждого утеса пулемет приласкать может. Дозоры на скалы не отправишь, слишком крут обрыв, и передовых далеко не ушлешь. Петляет Мерзлая долина, видимость – только до ближайшего поворота. Топтаться же на месте и вовсе опасно, ждать в таких местах нечего, кроме верной погибели.

И все‑таки ехали. Барон в своем желтом халате, как обычно, впереди, с филином на плече, следом десяток «серебряных» с оружием наготове, за ними – суровые ревсомольцы с примкнувшим к ним Кибалкой и только потом – само посольство. Иван Кузьмич, постоянного места не имевший, то ехал с передовыми, то перебирался поближе к обозу, дабы и там порядок блюсти. Иное дело – господин Чопхел Ринпоче. Еще в начале пути монах через ламу‑толмача потребовал определить его на самое почетное место в караване, дабы не уронить высокое посольское достоинство. С этим решилось просто, ближе к середине – наибольший почет. Господин Чопхел, однако, на этом не успокоился и потребовал конные носилки, сославшись на древнее «Уложение о монахах и монахинях», воспрещавшее высоким духовным лицам принуждать живые существа к труду, в том числе и ездить на них верхом. Носилки, как выяснилось, под запрет не подпадали.

Товарищ Кречетов, не споря, предложил блюстителям традиций дюжину досок, гвозди и рулон полотна, дабы разобрались сами, присовокупив, что принуждать живые существа из состава отряда к сооружению носилок он никак не вправе. Монахи долго совещались и наконец, сославшись на опыт бодхисатв, ездивших не только на слонах, но даже на птицах, согласились сесть на коней. От носилок, впрочем, не отказались, заявив, что соорудят таковые непосредственно перед въездом в Пачанг.

Дно ущелья было неровным, то и дело попадались упавшие с обрыва камни, поэтому ехали неспешно, шагом, стараясь держаться берега ручья. Пользуясь возможностью, Иван Кузьмич время от времени доставал карту, хотя и помнил ее практически наизусть. Если ничего не помешает, к ночи они доберутся до выхода из Мерзлой долины, сразу за которой находится монастырь Цюнчжусы, построенный, если верить той же карте, на вершине высокого холма. Этот монастырь давно уже беспокоил товарища Кречетова – не своей реакционной идеологией, а возможностью разместить за крепкими каменными стенами вооруженную засаду. Он даже обратился за советом к господину Чопхелу Ринпоче, и тот передал через толмача, что волноваться нечего. Сия обитель, полностью именуемая Цюнчжусы Младшая, основана благочестивыми братьями из Старшей Цюнчжусы, что в провинции Куньмин. Барон же, узнавши, в чем дело, вспомнил, что в 1912 году монастырь, действительно основанный пришлыми китайцами, был разрушен, монахи перебиты, руины же облюбовали местные разбойники.

Своими опасениями Иван Кузьмич ни с кем не делился, но ветераны «серебряной роты» уже что‑то почуяли. Дневной привал было решено сократить, вместо обеда ограничиться чаем, караулы же выставить двойные. Возле костров сидели тихо, переговаривались редко, словно перед боем. Барон, вопреки своему обычаю, в сторону уходить не стал, устроившись с кружкой неподалеку от самого товарища Мехлиса. Представитель ЦК снес это молча и, тоже поломав традицию, даже не попытался устроить свару.

Иван Кузьмич, окинув взором притихший лагерь, сумрачных хмурых людей, и сам нахмурился. Нет, так не годится! Взбодрить бы народ…

Что там у нас по воспитательной части?

– Красноармеец Кибалкин!..

Племянник вынырнул словно из‑под земли. Фуражка съехала на ухо, в руке – белая пиала с синей каймой. Чаевничал, значит.

Товарищ Кречетов, взглянув выразительно, подождал, пока родич приведет себя в уставной вид, покосился на безмолвного мрачного Мехлиса.

– Песни, говорят, разучиваешь? Дело доброе. А ну‑ка, спой, покажи умение!

Кибалка, ничуть не удивившись, расставил пошире ноги, воздух вдохнул:

– Монгольская революционная!.. «Улеймжин чанар».

Улеймжин чанар тоголдор

Онго ни тунамал толи шиг

Узесгелент тсарауг чин…

– Стой, стой! – перебил Иван‑старший, подобного не ожидавший – Орешь ты, конечно, громко. Только где здесь революция?

Узвел лагшин тогс мани

Унехеер сетгелииг булаанам зее… –

мелодично пропел звонкий девичий голос. Товарищ Кречетов обернулся. Чайка, она же недостойная Чайганмаа Баатургы, скромно поклонилась.

– Позволено ли мне будет ответить великому воину? Эту песню знает каждый монгол. Ее написал прогрессивный общественный деятель Данзан Рабджа, известный педагог и ученый, создатель первой монгольской школы, монгольского театра и народного музея…

Мехлис, внимательно прислушивавшийся к разговору, удовлетворенно кивнул. Барон же, взглянув изумленно, схватился за рыжий ус, словно желая его оторвать.

– Данзан Рабджа всю жизнь боролся с реакционным ламаистским духовенством и китайскими поработителями. Их наймиты отравили великого человека. Но песня осталась.

Девушка подошла к пунцовому от всеобщего внимания Кибалке, встала рядом, улыбнулась белозубо.

Учирмагтс сенгнесен

Уран гол шиг биы чин…

Иван‑младший не растерялся, подхватил:

…Угаас хамт бутсен

Улаан зандангиин унер шиг

Улмаар сетгелииг ходолгоно зее…

Аплодисментов не было, но шумели одобрительно, даже товарищ Мехлис изволил кивнуть со значением. Кибалку тут же утащили в круг, дабы исполнил на «бис», Иван Кузьмич же, воспользовавшись суетой, отвел в сторону товарища Баатургы. Оглянулся для верности, дабы чужих ушей не торчало.

– Песня‑то о чем? Насчет революции это вы к Льву Захарычу, а мне бы перевод хоть какой. А то мало ли что бойцы распевают?

Чайка взглянула удивленно.

– Перевод не так и важен. Недостойная рискнет напомнить великому воину о разнице восточной и западной культур. У нас не нужно препарировать цветок, чтобы оценить его красоту…

– У нас тоже, – не слишком вежливо перебил товарищ Кречетов. – Только знаете, Чайка, странно получается. Раньше вы монгольских песен не пели.

Знакомый поклон, улыбка в уголках губ.

– Раньше – долгий срок. Недостойная познакомилась с великим воином только этим летом и может лишь пожалеть, что он не сопровождал глупую девчонку в ее долгих странствиях по чужим краям. Но и мне пристало пожалеть о тех днях, когда горстка храбрецов защищала от врага мой Сайхот, а я, жалкая поросль великого рода Даа‑нойонов, спорила в Париже с дадаистами и пела шансонетки Мориса Шевалье. Мои предки неспокойны в их новых перерождениях… Данзан Рабджа написал эту песню не только для соплеменников, а для всех, у кого еще бьется сердце. Мой перевод плох и слаб, как и я сама…

Девушка отступила на шаг, посмотрела прямо в глаза:

Совершенство твое во всем

На тебя из зеркал глядит,

Вижу я улыбку твою,

Я тобою навек пленен.

Птичьим пеньем твоя краса

Мне дарует покой по утрам…

Иван Кузьмич почесал затылок.

– Про революцию, значит? Ох надрал бы я кое‑кому уши, чтобы парней с толку не сбивала, да политическая ситуация уж больно неподходящая!

Чайка вновь усмехнулась, однако ответила серьезно:

– Кому интересен глупый волчонок? Красноармеец Кибалкин мечтает пострелять из пулемета «Льюис», об ином у него мыслей нет. Однако великий воин неверно понял песню…

– Я же просил, чтобы по отчеству! – вздохнул товарищ Кречетов, но девушка покачала головой.

– …Иван Кузьмич пьет чай у вечернего огня, воитель ведет отряд… «Улеймжин чанар» – песня не только о любимом человеке, но и о родной земле, обо всем, что дорого и что ты готов защищать. Революция – это не бунт обезумевших от ненависти голодранцев. Таким песня и вправду не нужна.

Ответить было нечего, и красный командир предпочел вернуться к костру. Время поджимало, поэтому вопрос о тонкостях поэтического перевода можно было смело отложить на потом.

Мерзлая долина вела к холму с монастырем, а за ним начиналось царство Смерти – пустыня Такла‑Макан.

* * *

За это время товарищ Кречетов немало наслушался об ужасах «Покинутого места». Через Такла‑Макан пути нет – так считали все, кто сумел живыми вырваться из безводного ада. Особенно Ивана Кузьмича впечатлили двигающиеся песчаные горы‑барханы вышиной в триста саженей. В той части Такла‑Макана, к которой приближался отряд, их было особенно много. Неудивительно, что Пачанг, оказавшийся посреди песков, считался городом‑призраком, очередной жертвой безжалостной пустыни. Именно об этом писали путешественники минувших веков.

Пандито‑Хамбо‑Лама, с которым Ивану Кузьмичу довелось беседовать на эту тему, с путешественниками не спорил, заметив, что всем даны глаза, но не каждому позволено увидеть. Затем прибавил, что Пачанг существует уже много веков, но не всегда открыт людям. На уточняющий вопрос старик хитро улыбнулся, предложив своему гостю непротиворечивую версию. Лет двадцать назад пески высшею волею были отогнаны, и благочестивые почитатели учения калачакры восстановили город во всей его красе. Ныне Пачанг, по мнению европейцев исчезнувший, процветает посреди царства Смерти, и туда вновь устремляются сотни паломников. Доходят, правда, отнюдь не все.

Ничуть не успокоенный, товарищ Кречетов продолжил расспросы. Петр Ефимович Щетинкин, имевший неплохую агентуру в Западном Китае, про Такла‑Макан говорить отказывался, считая, что людям там делать нечего. На осторожный намек по поводу города в пустыне он лишь скривился, заметив, что слухов ходит немало, однако их нельзя воспринимать всерьез. Один кашгарский торговец рассказывал на базаре в Урге, что его знакомый, добравшись до Пачанга, увидел там эллинг для дирижаблей и многометровую антенну дальней радиосвязи. Эта байка, по мнению командира «заячьих шапок», родилась под впечатлением полета британских аэростатов, которые и в самом деле использовались для разведки окрестностей Тибета. Возможно, один из них занесло в Такла‑Макан, но в этом случае его экипажу Петр Ефимович был готов лишь посочувствовать.

И, наконец, Костя Рокоссовский, человек веселый и в нечисть напрочь не верящий, пересказал страшную легенду, слышанную им в той же Урге. Будто бы в Такал‑Макане некогда жили злодеи, которые грабили торговцев и убивали проходивших мимо монахов. Такое безобразие, само собой, навлекло великий гнев Небесного владыки, отчего негодяям и конец пришел. Семь дней и семь ночей дули черные ветры, злодейский город исчез, остались только неисчислимые богатства. Золото и драгоценные камни лежат под пустынным небом много веков, но никто не может унести даже малую их часть. Если случайный путник возьмет хоть монетку, хоть малый камешек, сразу же поднимется черный вихрь, человек потеряет дорогу и погибнет среди песков. Но даже когда очень повезет и счастливец вернется с добычей домой, мертвецы все равно его найдут и утащат обратно в пустыню.

Иван Кузьмич, виду не подав, посмеялся над страшилкой, но задумался крепко. Его бывшее высокородие статский советник Вильгельм Карлович Рингель из присущей ему классовой вредности предоставил обширную справку, где среди прочего был приведен список сгинувших в Такла‑Макане экспедиций. За последний век таковых удалось насчитать двадцать семь.

* * *

– Надо верить в судьбу, – флегматично заметил барон. При этих словах филин Гришка, сидевший на его левом плече, приоткрыл огромный желтый глаз. Иван Кузьмич, едва удержавшись, чтобы не показать вредной птице язык, прикинул, что опасения товарища Мехлиса не столь уж беспочвенны. От филина, как и от самого врага трудового народа, можно ожидать чего угодно.

– Я обещал доставить вас в Пачанг, – продолжал Унгерн. – Мне поверили. Так чего вы еще хотите?

Барон, как и обычно, устроился в авангарде. Товарищ Кречетов обревизовал растянувшуюся по ущелью колонну, дал выволочку обозникам за слишком неспешный ход, а затем проехал вперед, дабы без помех перемолвиться парой слов с белогвардейским вражиной.

– Чего хочу? – переспросил Иван Кузьмич. – Хочу, чтобы, значит, поподробнее. Сами понимаете, гражданин барон, чем ближе к Такла‑Макану, тем больше у народа вопросов.

– Народ! – Унгерн, не удержавшись, фыркнул. – Лишний час строевой перед сном – и никаких вопросов не будет, да‑с…

При этих словах филин открыл второй глаз и, как почудилось товарищу Кречетову, утвердительно кивнул.

– …Но если хотите подробностей, то извольте. Летом в Такла‑Макан идти не имеет смысла – сгорите через полдня. Поэтому еще в Новониколаевске на допросе я предложил вашему командованию осенний поход – до первых снегопадов. Представьте, таковые тоже случаются, причем холода бывают похлеще сибирских. Но с ноября по январь проскочить можно…

Филин вновь кивнул, вполне с этим соглашаясь, после чего прикрыл глаза и вновь предался дреме.

– Спросите, отчего так не поступают? Ответ прост, господин Кречетов, – вода. Источники имеются, но расстояние между ними слишком велико. Единственный путь – река Хотан. Если идти вдоль ее берегов, можно пересечь пустыню с наименьшими жертвами. Но и здесь не все просто, река часто меняет русло, и я почти уверен, что за долиной нас встретят песчаные барханы. Проводник не поможет, весной Хотан мог течь совсем не там, где сейчас…

Барон умолк, но Иван Кузьмич не спешил с вопросами. Судьба – судьбой, однако бывший владыка Монголии явно что‑то знает.

– Вы наверняка думаете, почему я взялся вас сопровождать, несмотря на такие сомнительные шансы? – Унгерн повернулся в седле, дернул усом. – Нет, не из желания утащить всех скопом в подземное царство Ямы Близнеца. Нас встретят и укажут дорогу. Только не спрашивайте, кто и почему, все равно не поверите. Вам достаточно знать, что за всеми, чей путь лежит в Агартху…

– В Пачанг, – наставительно уточнил товарищ Кречетов. Барон, поглядев на него без всякой симпатии, закрутил левый ус к самому уху.

– Вам бы поменьше общаться с масонами, господин красный генерал! Пусть будет Пачанг, согласен. За всеми, кто туда идет, присматривают…

Иван Кузьмич хоть и не поверил, но все же не удержался – поглядел вверх, на пустынный край каменистого обрыва, почувствовав себя не самым лучшим образом.

– Вы не пулеметов бойтесь, – понял его Унгерн. – В Монголии у меня пулеметов хватало, но ваш покорный слуга оказался слишком нетерпелив. Я всем обязан Агартхе и ее Блюстителям, но меня искусили, как какую‑то гимназистку. Из Шамбалы прислали гонца… Антоний Фердинанд Оссендовский – не слыхали о таком? Хитрый тип и скользкий, но говорил он от имени самого Держателя Колеса, ригдена Царства Спокойствия. Я поверил, повел войска на север…

– И встретили Костю Рокоссовского, – не утерпел Кречетов.

Барон взглянул странно.

– Слепые!.. Тот, кого вы так легкомысленно помянули, – поистине Махакала нашего века. В будущей войне ему предстоит вести в битву миллионы воинов и сокрушить царство Перевернутой Свастики. Я горжусь, что вышел с ним на битву. Когда вы нас познакомили, я увидел за его спиной пылающее небо и сонм ликующих демонов… Впрочем, для вас, как и для товарища из Вавилонского «цека», все это – пустые слова, да‑с. Даже ваш племянник что‑то почуял, недаром запел «Улеймжин чанар»!

Иван Кузьмич глубоко вздохнул. Выдохнул… Не помогло.

– Песня‑то здесь каким боком? Там вообще про любовь и дамочку у зеркала. Этот Данзан Рабджа, между прочим, театр основал…

Барон захохотал. Испуганный филин подпрыгнул, попытавшись взмахнуть непослушными крыльями.

– Прогрессивный общественный деятель! – стонал Унгерн, вытирая слезы сжатым кулаком. – Боролся с реакционным ламаистским духовенством!.. Я чуть не умер, честное слово! Госпожа Чайка, как вы ее изволите именовать, горазда шутить, да‑с. Впрочем, с такими, как вы, иначе нельзя.

Барон остановил коня, погладил по голове взволнованного филина.

Оскалился.

– Данзанравжаа Дулдуитийн, Пятый Догшин ноен хутагт, основатель трех монастырей Галба, хранитель северных ворот Царства Спокойствия – величайший святой монгольской земли. Его слова ценнее и дороже любого оберега. Песня про, извините, дамочку у зеркала, заменяет тысячу молитв. Именно ее пристало петь тем, кто стоит на пороге Агартхи!..

3

Станичного священника Иван Кузьмич искренне считал жуликом и пособником мирового империализма. Батюшка в поте лица агитировал за Колчака, вследствие чего был крепко бит. От стенки долгогривого спасло заступничество несознательной части станичного населения, главным образом пожилого возраста. Кречетов попа не расстрелял и даже разрешил проводить церковные службы, но запретил показываться на глаза. Каждый раз, когда командующий Обороной навещал родной дом, долгогривый, подоткнув рясу, вприпрыжку убегал в тайгу – спасать грешную плоть.

Прочих служителей христианского культа Кречетов тоже недолюбливал, особенно за присказку «Иисус терпел и нам велел» и пожелание подставить правую щеку вслед за левой. Всепрощенчеством партизанский командир не страдал.

Духовенство же местное, буддийское, вызывало у него совсем иные чувства. Среди лам и прочих граждан в желтых одеждах хватало жуликов и пособников, однако по глубокому убеждению Ивана Кузьмича бритые в отличие от долгогривых, что‑то знали, а главное, многое умели. С первых же дней партизаны получили строгий приказ: «желтых» обходить стороной. Как выяснилось, не зря. Когда в Беловодск ворвались «заячьи шапки», разгромившие воинство есаула Бологова, начался массовый отстрел «бывших». С эксплуататорами из числа русских бойцы Щетинкина разобрались быстро, после чего, окрыленные жаждой мести, приступили к чистке местного духовно‑феодального элемента. Возражения Кречетова никто слушать не стал, и целая толпа «шапок», сметя караулы, двинулась штурмовать дацан Хим‑Белдыр, где Пандито‑Хамбо‑Лама, как и обычно, предавался мирной молитве. Что случилось дальше, сам Иван Кузьмич не видел, поскольку предусмотрительно отступил со своим отрядом к городской окраине. И не зря! Очумевшие от ужаса «шапки» в сто голосов рассказывали кто о гигантской морской волне, взметнувшейся к небесам прямо от стен дацана, кто об огненном вихре, а кто и о трехглавом змее. Щетинкин бегал по городу с «маузером», собирая беглецов и обещая лично разобраться с Хамбо‑Ламой, но к вечеру, опомнившись, прикусил язык.

Про того же Хамбо‑Ламу рассказывали, что его святейшество встречает гостей, паря в воздухе на высоте в полтора аршина. Личное общение убедило в обратном, но Иван Кузьмич все равно поглядывал на хитрого старика с немалой опаской. Чай, которым тот угощал гостя, появился вместе с резным деревянным столиком сам собой, словно соткался из воздуха, речь же его святейшества, излагавшего свои мысли даже не на родном сайхотском, а на тибетском наречии хакка, оказалась понятна без всякого толмача.

К немалому удивлению товарища Кречетова, и Хамба‑Лама, и правительство Сайхота сразу же согласились отправить посольство в мало кому известный Пачанг. Для чего? Помощи ждать из глубины песков Такла‑Макана слишком долго, а за международным признанием следовало ехать прежде всего в Лхасу к Далай‑ламе, чье слово ценилось всеми, кто признавал Желтую веру. Но ведь и Столица атеистического СССР тоже озаботилась посылкой своего представителя в далекий город! В общем, партизанскому командиру было о чем задуматься.

Допустим, неведомая Агартха действительно существует. Но что это такое – Агартха?

…А теперь лечу я с вами – эх, орёлики! –

Коротаю с вами время, горемычные…

* * *

– …Дядь, а дядь! – не отставал вредный Кибалкин. – Дя‑я‑ядь!..

– Чего тебе? – без особой охоты откликнулся Иван‑старший, мерно покачиваясь в седле.

– Дядь, расскажи чего‑нибудь. Скучно!..

Кречетов лишь фыркнул. Скучно ему, паршивцу!

– Тебе что, румынский оркестр позвать? Со скрипками?

– А почему – румынский?

Ехали рядом. Убедившись, что в колонне порядок, Иван Кузьмич пристроился поближе к «серебряным». Там и нашел его неугомонный родственник.

– Потому что у нас на Юго‑Западном фронте… Ты чего, Ванька, дурака валяешь? Я тебе про это сто раз говорил!

Кибалка дернул носом.

– Говорил… А ты в сто первый скажи, не поленись. Не нравится мне, когда ты так молчишь. Будто я тебя не знаю! А не хочешь про оркестр, так прямо скажи, чего случилось.

Иван Кузьмич хотел огрызнуться, но смолчал, в сторону глядеть принялся. Что сказать, если и самому ничего не ясно? А если неясно, как же он людей дальше поведет?

– Тебе Чайка про Пачанг рассказывала?

Племянник потер лоб, шапку зачем‑то поправил.

– Ты бы у нее сам спросил. Прямо не рассказывала, но как‑то вспомнила, что в Хим‑Белдыре, дацане ихнем, каменная доска есть, где записаны все посольства в Пачанг. Теперь, значит, и мы там будем – имена, в смысле. Еще сказала, что нам всем очень повезло, но за везение иногда дорого платить приходится.

– Угу, – без всякой радости отозвался Иван Кузьмич. – Оно и видно… Еду вот и думаю, зачем я тебя, негодника, с собой‑то взял?

В ответ послышалось весьма обидное хмыканье.

– А потому, что Хамбо‑Лама велел. Он как поглядел таблицу моих перерождений…

– Иван! – грянул Кречетов. – Ты что мелешь‑то?! В попы желтые записаться решил?! Да я тебя!..

– Товарищи, товарищи, не ссорьтесь! Вы, товарищ Кречетов, терпимее относитесь к нашей молодежи, мягче.

Лев Захарович Мехлис, ехавший впереди, умудрился отстать и незаметно оказаться рядом.

– А вы, товарищ Кибалкин, вырабатывайте критический подход. Глава местного духовенства одобрил поездку группы ревсомольцев не из‑за каких‑то там таблиц, а подчиняясь суровой логике классовой борьбы… Кстати, мне в голову пришла удачная мысль. Сегодняшний опыт исполнения песен братских народов Азии может быть творчески использован.

Оба Ивана переглянулись. Младший скорчил рожу, старший сделал строгое лицо.

– Следует организовать смотр‑конкурс строевой песни. Для большей соревновательности разделим отряд на несколько тактико‑творческих подразделений…

– Товарищ Мехлис, а можно я с монахами петь буду? – не утерпел Кибалка.

Лев Захарович укоризненно покачал головой.

– Сколько раз я говорил вам, товарищ Кречетов! Запустили, запустили вы политическую работу среди личного состава. Не надо мной надсмехается этот молодой человек, но над партией в моем лице! Я – человек скромный, стерплю. Но хула на РКП(б)…

– …Не отпустится ни в этом веке, ни в будущем, – каменным голосом согласился товарищ Кречетов. – А ну‑ка, Ваня, отправляйся пока в авангард. Мы тут с Львом Захаровичем потолкуем про дела партийные.

Кибалка, нехорошо улыбнувшись, приложил ладонь к шапке:

– Слушаюсь!

И ударил коня каблуком.

– Так вот, товарищ Мехлис, – начал Иван Кузьмич, убедившись, что племянник их не слышит, – давно вам, знаете, сказать хотел…

Представитель ЦК поморщился.

– Вы меня перебили, это невежливо. Я тоже давно вам хотел сказать, но не имел права. Сейчас, думаю, уже пора. В Пачанге или около него мы можем встретить тех, кто будет называть себя советским посольством. Это самозванцы, более того, самозванцы очень опасные. Им нужны наши бумаги и прежде всего послание Совета Народных Комиссаров. Нас, скорее всего, попытаются уничтожить, причем всех, чтобы не оставлять свидетелей. Очень надеюсь, что мы их все‑таки опередили, но на обратном пути надо быть очень осторожным. Может, стоит выбрать иной маршрут для возвращения в Сайхот, хоть я пока и не представляю, какой именно…

Кречетов, не без труда водворив на место отпавшую челюсть, с опаской поглядел на Льва Захаровича. Опять другим человеком стал!

– Я даже догадываюсь, кто конкретно попытается нас перехватить. Это люди из Госполитуправления, а во главе группы скорее всего поставят одного известного террориста. С этим разговаривать ни о чем нельзя, лучше сразу же стрелять на поражение.

Иван Кузьмич, кивнув, поглядел в серое, затянутое тучами небо.

– Так, значит… А с чего это я вам должен верить, товарищ Мехлис? Если у вас в Столице такой змеюшник, то чем вы, извиняюсь, всех прочих лучше?

Представитель ЦК невозмутимо пожал плечами:

– Я? Ничем. Вождь долго болел, и руководство партии постаралось, как говорится, сплотиться в единое целое. К сожалению, получилось не одно, а сразу несколько «единых целых». Я действую по поручению Политбюро ЦК. Моя задача проста – обеспечить обмен почтой между Столицей и Пачангом. А вот другие сами не прочь взять на себя функции почтальонов.

– Несколько «единых целых», – криво усмехнулся Иван Кузьмич. – А вот скажите, Лев Захарович, не скучно вам дурака валять? Смотр строевой песни, понимаешь…

– То‑ва‑рищ Кречетов! – от возмущения Мехлис даже подпрыгнул в седле. – Что вы себе позволяете? Правильно поставленная партийная работа – залог успеха любого дела. Ибо коммунист!..

Иван Кузьмич проследил за направлением воздетого к небесам указательного перста и смирился с судьбой.

…Ну, быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску!

Мы найдем себе другую – раскрасавицу‑жену!

4

Дозорный появился уже в ранних сумерках, когда Кречетов присматривал подходящее место для лагеря. Подлетел наметом на лохматом монгольском коньке, подбросил правую ладонь к шапке.

В густой бороде – веселая ухмылка.

– Есть монастырь, Иван Кузьмич!..

Ущелье обрывалось внезапно, словно обрубленное топором великана. Дорога вела дальше, к подножию холма, над которым нависала каменная твердыня – Цюнчжусы Младшая.

На душе было неспокойно, но вопреки всему Кречетов ощутил что‑то похожее на облегчение. По крайней мере, в одном деле удастся разобраться.

– Отря‑я‑я‑ад, стой!..

До утра решили не тянуть. В монастыре могли заметить дозорных, значит, если там враги, ночью жди неприятностей. Иван Кузьмич, кратко переговорив с ветеранами, дал приказ занять оборону, на всякий случай приготовив пулеметы, сам же собрался на разведку, дабы лично разъяснить вопрос. Сунувшийся под руку Кибалка огреб по шее, на рвавшихся в бой ревсомольцев Кречетов выразительно взглянул, с собой же, после недолгих размышлений, решил взять барона. Довольный Унгерн, подкрутив рыжие усы, молодцевато взлетел в седло. В последний момент к Ивану Кузьмичу подъехал Мехлис, прокашлялся, помянул руководящую роль партии…

– Ладно, едем, – согласился красный командир, не желая лишних препираний. – Стрелять‑то хоть умеете?

Отвечать Лев Захарович не стал.

Десяток «серебряных» получил приказ проводить разведку до выхода из ущелья. Дальше решили ехать сами.

– Вперед!..

* * *

Вспоили вы нас и вскормили,

Отчизны родные поля,

И мы беззаветно любили

Тебя, дорогая земля.

Теперь же грозный час борьбы настал,

Коварный враг на нас напал,

И каждому, кто Руси сын,

На бой с врагом лишь путь один…

– А что это вы такое поете, господин Мехлис? – не без изумления поинтересовался Унгерн. – Ух как интересно! А дальше, дальше?..

– К смотру строевой песню готовлюсь, – не оборачиваясь, буркнул Лев Захарович. – Старая солдатская, моему брату очень нравится. У вас есть принципиальные возражения, гражданин враг трудового народа?

Барон даже руками замахал, рискнув бросить поводья.

– Что вы, что вы! Просто, знаете, не ожидал…

– Ладно вам, господа и товарищи, – примирительно молвил Иван Кузьмич, поглядывая на темнеющий вдали монастырь. – Чего мы только в армии не пели? Я, правда, эту не слыхал.

Мы дети отчизны великой,

Мы помним заветы отцов,

Погибших за край свой родимый

Геройскою смертью бойцов… –

с вызовом пропел Мехлис, потом, немного подумав, покачал головой:

– Нет, для смотра не годится. Аполитично выходит, к тому же отсутствует классовая адресность. К сожалению, товарищи, вопрос агитации и пропаганды посредством песен решается пока неудовлетворительно…

Из ущелья выехали уже в густых сумерках. В этих краях темнело быстро, и Кречетов не раз уже оглядывался по сторонам, ожидая неприятных сюрпризов. Обитель Цюнчжусы напоминала громадный, слабо отесанный валун. Ни огонька, ни звука. Стук копыт далеко разносился по сторонам.

К болтовне товарища Мехлиса Иван Кузьмич отнесся с пониманием. Наверняка волнуется, вот пробует себя подбодрить. Пусть! На ссору на нарывается, и ладно.

– Там, наверху, кто‑то есть, – барон, привстав в стременах, всмотрелся в синеватый сумрак. – Меня, господа, не обманешь, печенкой чую, да‑с. А если учесть, что нас до сих пор не окликнули и не попытались пристрелить…

Словно в ответ, на вершине вспыхнул огонь – ярко‑белый, словно большая звезда. А через мгновение послышался резкий голос трубы.

– Знакомое что‑то, – неуверенно заметил Кречетов.

Унгерн удивленно хмыкнул:

– Неужто не узнали? Сигнал «слушайте все!». Вот вам и дикая Азия‑с. Посему можно уверенно предположить, что сие – обращение непосредственно к нам. Интересно, как тамошний гарнизон относится к комиссарам?

Он бросил плотоядный взгляд на представителя ЦК, но Мехлис не дрогнул лицом.

– Комиссары представляют великую социалистическую державу, а за их спиной стоит РККА. А вот битые белые генералы им определенно без надобности. Гражданин Унгерн, а правда, что ваши же монголы связали вас и бросили в степи в одних подштанниках?

– Почему – в подштанниках? – взвился барон. – И вовсе не в подштанниках…

Труба запела вновь, рядом с белым огнем загорелись еще несколько других, поменьше. Филин на плече Унгерна проснулся, завращал круглой головой и глухо ухнул.

– Ага! – барон вновь привстал, поглядел вперед. – Кажется, открыли ворота…

Ивану Кузьмичу подумалось, что Унгерн видит сквозь тьму глазами своего пернатого спутника. Мысль показалась настолько нелепой, что на какой‑то миг Кречетов и в самом деле поверил.

– Поедем навстречу, – рассудил он. – Товарищ Мехлис, гражданин барон, вы хоть при чужих‑то не лайтесь.

– Это не я, это все он! – в два голоса откликнулись его спутники. Иван Кузьмич улыбнулся и направил коня вверх по склону.

5

Навстречу трем всадникам ехали тоже трое. Левый держал в руках свернутое знамя, у остальных за спиной чернели контуры винтовок. Ивану Кузьмичу показалось, что конь под тем, кто посередине, какой‑то особенный. А еще он сумел разглядеть острые монгольские шапки у двоих и знакомую русскую фуражку у того, кто ехал справа.

– Один вроде из наших, – подтвердил его догадки барон. – И фуражка, и шинель… Почти уверен, что переводчик. Слева знаменосец, знамя не русское, но и не монгольское. Интересно!

Оставалось поверить глазам филина.

Конники приближались неспешно, чинно, словно неизвестные не ехали, а плыли в холодном осеннем воздухе. Кречетов мельком прикинул, что, если они не договорятся, отряду из ущелья не выйти. Пулеметы намертво перекроют путь, а в монастыре может оказаться артиллерия…

Пусть каждый и верит, и знает,

Блеснут из‑за тучи лучи,

И радостный день засияет,

И в ножны мы сложим мечи, –

негромко пропел Мехлис, и красный командир мысленно согласился с врагом трудового народа: песня и в самом деле звучала не слишком по‑большевистски. Интересно, что за брат такой у представителя ЦК?

Всадники приближались. Несмотря на темноту, уже можно было разглядеть их одежду. На том, что ехал посередине, красовался богатый китайский халат, голову венчала шапка с меховой опушкой, ноги обуты в остроносые кожаные сапоги, за плечом висела винтовка незнакомого образца. Знаменосец оделся попроще, но тоже в привычном восточном духе. Тот же, что ехал слева, был в форме, но какой‑то странной. Фуражка русская, с двуцветной кокардой, шинель же совсем другая, похожая на хорошо знакомую Кречетову австрийскую. Ни погон, ни петлиц, ни оружия – то ли пленный, то ли действительно переводчик.

Послышался резкий гортанный голос – говорил всадник в меховой шапке. Знаменосец коротко ответил, резко поднял древко вверх.

Знамя…

Оно действительно не походило ни на привычные русские стяги, ни на многохвостые монгольские бунчуки – почти квадратное, темное, с непонятным знаком посередине. Ивану Кузьмичу показалось, что он видит изображение большого белого цветка.

Не доезжая десяти шагов, неизвестные остановили коней. Тот, что был в китайском халате, поднял вверх правую руку.

– Стоять! – негромко выдохнул Кречетов, натягивая повод. – Говорить я буду…

Он привстал в стременах, приложил ладонь к шапке.

– Здравствуйте, товарищи! Мы – полномочное посольство Сайхотской Аратской Республики, следуем в Пачанг. Все бумаги, какие требуется, имеем в наличии. Просим пропустить и указать дорогу…

Подумал и добавил:

– А посол, стало быть, я – Кречетов Иван Кузьмич.

Красный командир хотел представить и своих спутников, но в последний миг сообразил, что Унгерна поминать не стоит.

Воцарилось молчание, стало слышно, как шумно дышат кони. Наконец тот, что был в халате, определенно старший, произнес длинную фразу на непонятном языке, из которой Иван Кузьмич разобрал лишь слово «Сайхот». Он поглядел на барона, но Унгерн лишь пожал плечами. Оставалось надеяться на всадника в шинели. Тот не подвел – поправил фуражку, подбросил ладонь к козырьку.

– Наздар! Командир Джор приветствует послове… посланцев свободного Сайхота. Небо милостиво к тем, кто хче видет… кто желать видеть Великий Пачанг.

Иностранец… Речь, однако, показалась очень знакомой, так говорят…

– Командир Джор спрашивать, стасни… удачна ли быть дорога?

Чехи! Уж их‑то Кречетов навидался на своем Юго‑Западном. Далеко же занесло парня!

Иван Кузьмич откашлялся, расправил плечи:

– Удачно доехали. А товарищу Джору велено передать поклон и, значит, всяческое уважение от его святейшества Хамбо‑Ламы. И от меня лично – огромное спасибо. И вправду, словно по ковру ехали, чистой дорога была.

Именно о Джоре рассказал ему хитрый старик в их последнюю встречу. Есть, мол, такой «друг», что простелет «ковровый путь».

Толмач быстро перевел, командир Джор улыбнулся и даже, как показалось Ивану Кузьмичу, подмигнул. Затем что‑то негромко сказал чеху.

– Наш командир проследит, чтобы коберец… ковер стелить и обратная дорога, – заспешил тот. – Но места этого опасайтесь, наша власть здесь нет. Небо велит нам скоро покидать Цюнчжусы. Когда мы уходить, мы вам назначить путь в Пачанг… – Переводчик тоже улыбнулся, указав отчего‑то на небо. – И еще командир Джор велел позадат… спросить князя Сайхотского, ведомо ли ему, к чему приводить его посольство?

Кречетову невольно вспомнился краснолицый Волков. Тот тоже «князем» дразнился. Сговорились, что ли?

– Я – человек служивый, – чуть подумав, ответствовал он. – Велели мне, вот и поехал. Но чтобы зло какое через меня приключилось, такому ввек не бывать. Так и перетолкуй товарищу Джору.

Старший, выслушав перевод, поглядел внимательно, кивнул, затем повернулся к барону. Правая рука взметнулась вперед, плетью ударил голос.

– Ты, который представит… возомнил себя Махакалой, ты, который посметь мечтать о моем царстве, – быстро и резко заговорил чех, – как ты сметь переступать прах… порог Агартхи?

Иван Кузьмич чуть не присвистнул. Кажется, его высокопревосходительство влип по самые уши. Как бы вытягивать не пришлось!

Барон, взглянув без страха, закусил левый ус, улыбнулся недобро.

– Я не буду отвечать тебе, Кесарь, сын Хурмасты. Ты потерял свое царство, а я его поднял, пусть и на малый миг. Мой ответ будет перед ликом Блюстителя!

Филин Гришка открыл желтые глаза, клацнул клювом. Ивану Кузьмичу стало не по себе. Эти двое стоили друг друга.

– Пусть будет так, – тот, кого назвали Кесарем, глядел теперь на товарища Мехлиса. – А ты, Чужие Глаза, что думаешь здесь найти?

На этот раз переводчик не ошибся ни в одном слове.

– Глаза у меня, может, и чужие, – спокойно ответил представитель ЦК, – зато голова своя. Товарищ Кречетов проследит, чтобы зла не приключилось, а я ему помогу…

Затем внимательно поглядел на чеха, прищурился.

– У вас, гражданин, на фуражке и красное, и белое. Так из каких вы будете?

Переводчик коснулся пальцем кокарды.

– И белы, и червени. Чешский корпус до кветня… мая 1919‑го. За все надо платить, и за доброе и за злое. Теперь я – вояк Джора до самой последней битвы. Мнейтэ сэ гески! Счастливо добраться до Пачанга!..

Распрощались. Джор махнул рукой, безмолвный знаменосец поднял стяг повыше. Застучали копыта…

– Вы, кажется, знакомы с этим феодалом, гражданин Унгерн? – как ни в чем не бывало осведомился Мехлис.

– Знамя видели? – барон ткнул рукой в сторону поднимающихся по склону всадников. – Синее полотнище с «арбагаром», трехлучевой свастикой. Если не узнали по своей комиссарской безграмотности, я вам, извиняюсь, не фельдшер, да‑с.

– Тоже мне, Махакала‑неудачник, – фыркнул неукротимой комиссар. – Где ваши остальные четырнадцать рук? Сухэ‑Батор оторвал?

Кречетов не слушал – в небо смотрел. За холмом, если верить карте, начинался Такла‑Макан, царство Смерти с трехсотсаженными барханами. Река Хотан меняет русло, и только птицам дано увидеть, где протекает она сейчас. Командир Джор обещал указать путь…

Но как?

– …Мы вас, господин комиссар, вперед пошлем, дорогу искать, – не унимался между тем Унгерн, – вообразите себя верблюдом, взберетесь на горку, колючек пощиплете. Не получится, на следующий взойдете, да‑с. А не найдете, так мы вас – палкой по горбу.

Мехлис вяло отругивался, а окончательно проснувшийся филин громко щелкал клювом. Товарищ Кречетов, князь Сайхотский ждал, глядя в покрытое низкими тучами осеннее небо. Беззвучно шевелились губы.

А когда‑то клялась со мною вечно жить

Обещала никогда меня не разлюбить.

Тихое молчаливое небо, пустая холодная земля…

– Смотрите! – Кречетов резко поднял руку.

Прямо по небу, касаясь края темных туч, неслышно скользили тени, похожие на огромных черных птиц. Появляясь над стенами монастыря, они резко уходили ввысь и летели дальше, в сторону близких песков. Одна, вторая, третья… десятая…

– Юго‑восток‑восток, – деловито заметил барон, вертя в пальцах компас. – Теперь быстро найдем, не собьемся. Вот уж не думал, что увижу воинство Кесаря… Вы, господа‑товарищи атеисты, своим об этом не рассказывайте, хе‑хе, из масонов исключат!..

Иван Кузьмич смотрел в небо, провожая взглядом исчезающие в ночи тени. Издали они и в самом деле походили на всадников, беззвучно скакавших облачной тропой. Командир Кречетов улыбнулся, помахал вслед. Ну, быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску! Кто бы вы ни были, спасибо!..

Небесные всадники уходили вдаль, все выше, пока не исчезли среди темных осенних туч.

Глава 10

«Разделившееся само в себе…»

1

Товарищ Москвин, дочитав последнюю страницу протокола, скользнул глазами по привычному «С моих слов записано верно…», закрыл папку и аккуратно завязал тесемки. Более всего хотелось врезать кулаком по столу, от всей души, чтобы кружка на пол упала.

Сдержался. Папку запер в ящик, бросил на столешницу пачку папирос. «Марс» купить не удалось – не подсуетились нэпмачи, вместо него в магазине подсунули «Аджаристан». «Настоящий турецкий табак из солнечного Батума!» «Настоящий» жутко горчил и пах карболкой, что еще более портило настроение.

Декабрь… Целый месяц, считай, коту под хвост.

Леонид встал, прошел к подоконнику, без всякой нужды провел пальцем по влажному стеклу. В бывшей келье натоплено от души, а за окном уже зима, ранняя и на диво холодная. Всю ночь мело, булыжник Главной Крепости занесло снегом, на уборку выгнали всех, даже охрану. Хоть в спячку впадай! В такие дни бывший чекист желчно завидовал тем, кому не приходится ходить на службу «от сих до сих». Яшка Блюмкин, сволочь, поди не скучает!..

Поглядел на стол, на одинокую папку желтого картона. Самому, что ли, на Лубянку съездить? Нет, и это не поможет.

Владимира Берга этапировали в Столицу три недели назад. Взяли его в том самом Батуме, где табак пахнет карболкой. Местное ГПУ дыбило шерсть, не желая отдавать столь жирного леща. Пришлось! Уж больно много вопросов возникло к поклоннику гелиотерапевтики, причем весьма далеких от науки. Денег, что в «Сеньгаозере», что после, в Закавказье, потрачена прорва, отчитаться же Владимир Иванович мог хорошо если за половину. «Алгемба‑два», как выразился один из следователей. Сравнение оказалось очень точным – и в том, и в другом случае за растратчиками маячила вполне зримая тень Вождя.

Арестованного доставили на Лубянку, приставив двух лучших следователей, – и дело остановилось. На вопросы Берг отвечать категорически отказывался, ссылаясь на личные указания Предсовнаркома и туманно намекая на высшие государственные интересы. Следователи же явно не решались раскручивать дело всерьез. В ГПУ держали нос по ветру, чувствуя близость перемен. В такие времена вмешиваться в дела сильных мира сего становилось крайне опасно.

Леонид знал, что проект коренной реформы Госполитуправления уже месяц лежит в Политбюро без всякого движения. Красные Скорпионы тоже осторожничали, не желая связываться с всесильным Дзержинским. Мечты товарища Бокия по‑прежнему оставались лишь мечтами – как и надежды самого товарища Москвина. По его настоянию следователь задал Бергу вопрос о брате‑эмигранте, получив в ответ очередное «сообщить не имею возможности», чем и удовлетворился. Леониду представилось, как бы он сам разобрался с наглым интеллигентом, причем без всякого мордобоя, одним лишь добрым словом. Увы, Владимир Берг мог чувствовать себя в полной безопасности. Протокол и тот прислали в Центральный Комитет после нескольких напоминаний.

Фотографии с Тускулы лежали в сейфе. Леонид давно уже их не доставал, не желая травить душу.

Товарищ Москвин усмехнулся, вновь провел пальцем по стеклу. Буква… Полюбовавшись, написал следующую, затем еще одну, еще…

Имя Вождя.

На такие высоты бывший старший уполномоченный взлетать опасался – слишком больно падать. Однако все, что он хотел, чего добивался так или иначе упиралось в одну и ту же проблему. Причем не только у него, скромного служащего Техсектора, но и очень и очень многих, включая тех же не слишком решительных Скорпионов.

С Бергом не получилось, слуга не желал выдавать хозяина.

Тем хуже для хозяина!

2

– И не стыдно тебе, товарищ, такое говорить? На погост бы сходил, кресты пересчитал. Сколько там молодых да здоровых червей кормят? А сколько до сих пор голодают, ржаной с отрубями только во сне видят? Ты в зеркало взгляни и аршином портновским личность свою обмерь…

Маруся стряхнула пепел и зубом цыкнула. Комбатр Полунин не выдержал, опустил взгляд, вздохнул виновато.

– Да ладно… Чего ты в самом деле, товарищ Климова? Это я так, не подумавши…

– А надо бы! Причем почаще. Ишь, жалобщик нашелся!

Стоявшая рядом Зотова одобрительно кивнула. Правильно, думать надо, а не языком зря чесать!

Полунин был сам виноват. Стояли в курилке девушки, беседу вели. Пришел – не возражали, новостями поделились. Ольга письмо от родственников получила, первое за этот год. Те жили на Волге, в городе Самаре, не бедствовали, служебным пайком пробавляясь. В самом же городе, а особенно в округе, творилось всякое. Вновь, как и в 1921‑м, засуха по посевам ударила. Откровенного голода не было, жили скудно. Нищие из близких деревень шли в Самару, пробиваясь сквозь заслоны ЧОНа. Невесело, в общем.

У бывшего комбатра родственники тоже на Волге жили, в Царицыне. Он их помянул, недавнюю голодуху вспомнив, а потом, девичьим вниманием поощренный, принялся свою судьбу оплакивать. Мол, двадцать пять лет, нога‑деревяшка, в институт без аттестата не берут, на рабфак времени не остается, все служба съедает. Вместо дома – комната в общежитии, а жалованье такое, что и подругу в театр не пригласишь. Считай, жизнь кончена!

Наверняка не всерьез плакался, сочувствия ждал. Но не вышло – на Марусю нарвался. Получил по полной, окурок в урну бросил, деревяшкой по полу пристукнул и был таков.

– Зря ты его так! – рассудила Ольга, в свою очередь отправляя окурок в полет. – По содержанию верно, а по форме перебор вышел. Это же он для тебя говорил, платформу для взаимного понимания строил.

– А пусть не жалобит, – фыркнула Климова. – Не для меня, подруга, такие подходцы. Ты бы моего парня видела… – Осеклась, вздохнула горько. – Не моего. Он на меня, товарищ Зотова, как говорится, нуль внимания и пуд презрения. – Плечами дернула, ударила бешеным взглядом. – Другую приметил. Красивая, да еще с образованием, из бывших, недорезанных. Я‑то кость серая, пролетарская. Знаешь, иногда так и тянет револьвер разрядить…

Бывший замкомэск поглядела сочувственно, но смолчать не смогла.

– Не вздумай, Маруська! Погубишь себя без толку, кому на радость? Что присоветовать, не знаю, сама такой же была, хлебнула – до сих пор горько. Держись да улыбайся. Не ему назло, так всему миру!

Климова, выдохнув резко, взяла Ольгу за локоть:

– А еще она правильная. Я‑то и Крым и Рым прошла, по камешкам полжизни таскали, клочка кожи не оставили. А она, как в книжке, Василиса Премудрая и Прекрасная. Ненавижу!..

– Да что ты! – Зотова оглянулась, на шепот перешла. – Сашку сконфузила, а сама лужей растекаешься. Меня, вон, уже старухой дразнят, а ты молодая и красивая, все парни к твоим ногам повалятся. Знаю, что не нужны все, только один нужен, а ты не сдавайся и отстаивай. Не слепой если – увидит!

Маруся улыбнулась, смешно носом дернула.

– Олька! Только одна ты меня понять можешь. Спасибо! Эту Василису я все равно прикончу, только способ найду, чтобы руки не марать. А ты, между прочим, никакая не старуха, и Сашка твой одноногий не на меня – на тебя поглядывал, глаз не сводил. Все, бежать мне нужно. Завтра, если получится, снова загляну!..

Чмокнула в щеку, в глаза поглядела.

– Хороший ты, Олька, человек!

Зотова помахала вслед, улыбнулась. Надо же, считай, на ровном месте подругой обзавелась! Случайно познакомились – здесь же, в курилке. Слово за слово, и вот уже неделю почти каждый день встречаются. Замечательная Маруся девушка, жаль, с парнем ей так не повезло.

Горячая, конечно, словно цыганка. Но это лучше, чем если на сердце лед.

* * *

Секретарь взглянул виновато.

– Занят товарищ Ким. Куйбышев у него, так что зайдите попозже. Сами понимаете, Леонид Семенович…

Товарищ Москвин кивнул, не споря. Как не понять? Если Недреманное Око в гости приходит, добра не жди.

Да, не задался денек!

Забрал папку со стола, на часы‑ходики взгляд бросил.

– Через час загляну.

В коридор вышел, прикрыл за собой дверь, по медной ручке ногтем щелкнув. Позавчера заявление пришлось разбирать – о том, что у одного из членов Центрального Комитета в доме двери с золотыми ручками, да еще и самовар золотой, в два пуда весом. Все, понятно, бронзовым оказалась, но ведь не поленились, комиссию создали!

Папку поудобнее перехватил, повернулся…

– Товарищ… Товарищ Москвин!..

Из открытой двери выглядывал растерянный секретарь.

– Заходите скорее! Они, оказываются, вас ждут!..

* * *

– Просим, Леонид Семенович!

Товарищ Ким восседал на подоконнике, товарищ Куйбышев тоже, но на другом. У одного в руках трубка, у другого – папиросина. Вид у обоих кислый, словно на поминках.

Поздоровались, на стул усадили. Ким Петрович пепельницу пододвинул.

– Доложить готовы?

Товарищ Москвин, покосившись на Недреманное Око, вдохнул побольше воздуха.

– Никак нет! В присутствие посторонних не имею права. Только с вашего письменного разрешения.

– Что я тебе говорил, Валерьян? – товарищ Ким подошел к столу, взял листок бумаги. – Мы – люди предусмотрительные. Читайте и подпись ставьте, что ознакомились.

Пока читал и подписывал, двое смотрели ему в спину. Леонид чувствовал, как по коже бегут мурашки.

– Я готов, товарищи…

Раскрыл папку, взял первую страницу.

– Моей группе было поручено изучить все, что связано с поездкой Вождя из Горок в Столицу 18 октября 1923 года…

* * *

Получив это дело, Леонид чрезвычайно удивился. О том, что Вождь ненадолго покинул Горки, чтобы посетить Главную Крепость, он, конечно, слыхал, но поначалу не придал этому значения. Отчего бы и нет, если Предсовнаркома недавно из Тифлиса? В газетах ничего не писали, поскольку поездка была короткой, можно сказать, частной. Вождь зашел на свою квартиру, побывал в кабинете, заглянул в зал заседаний Совнаркома, а затем поехал по Столице, на Сельскохозяйственную выставку заглянул. Другие, правда, говорили, что Предсовнаркома на ночь в квартире оставался и только утром отъехал обратно в Горки. Даже если так, какая разница?

– Первый сигнал был получен с поста внешней охраны, – товарищ Москвин перевернул страницу. – Там обратили внимание, что Предсовнаркома прибыл без сопровождающих, что является нарушением всех имевших инструкций. Начальник дежурной смены позвонил в Горки, но там сказали, что Вождь никуда не уезжал. Более того, в тот день он почувствовал себя плохо, пришлось вызывать врачей…

– Мы с ним тогда встретились, – негромко проговорил Куйбышев. – Как раз у зала заседаний. Он был такой, как обычно, только рассеянный очень. Посмотрел на меня и спрашивает: «Почему никого нет? Убежали?» Между прочим, правда. Товарищ Каменев незадолго до приезда приказал всем сотрудникам уйти, ничего не объясняя…

– Факт поездки, – товарищ Москвин сглотнул, – подтверждают несколько человек из числа тех, кто проживает в Горках. Товарищ Фотиева, секретарь, врач Доброгаев…

– Леонид! – Ким Петрович, соскочив с подоконника, шагнул к столу. – Сейчас мы вас будем все время перебивать, так что не обижайтесь…

Бывший старший уполномоченный походя отметил «Леонида». Если по имени, значит, и вправду серьезно.

– Я не обижаюсь, товарищ Ким. Если коротко, Вождь из Горок не выезжал. Есть показание трех бойцов охраны, которые тогда были в карауле, обоих шоферов и автомеханика. А что случилось в Столице, вам виднее.

– Слышишь, Валерьян? – секретарь ЦК резко обернулся. – Молодежь нас уже за каких‑то Калиостро держит. У вас в ЦКК часом фантома не запускали?

– К порядку, товарищи!

Куйбышев, тоже встав, прошелся по комнате, дернул костистым лицом.

– Прежде всего… Леонид Семенович, как вы считаете, почему сотрудники из Горок лгуг?

Товарищ Москвин еле удержался, чтобы не пожать плечами. Стал ровно, взглянул прямо в глаза:

– Причин может быть много: попросили, запугали, заплатили, в конце концов. Но лучше спросить у товарища Сталина, это его люди. Именно он отвечает за внутренний распорядок в Горках. И отчеты идут ему, причем в единственном экземпляре. Мне их не предоставили. Кстати, начальник внешней охраны, товарищ Беленький, тоже не пожелал нам помочь, сославшись на приказ Дзержинского. Но тут легче, бойцы охраны проявили сознательность. И еще… Я убедился, что объект «Горки» фактически подчинен не правительству и не ЦК, а двум личностям, находящимся в сговоре…

– Выбирайте выражения! – резко перебил Недреманное Око. – Вы говорите о членах Политбюро!

Леонид согласно кивнул:

– Двум членам Политбюро, которые фактически взяли под контроль все, что касается Вождя. Думаю, его самого тоже. В Горки попасть невозможно, нельзя даже позвонить, минуя пост охраны… Еще одна деталь, товарищи. В рассказах о поездке вождя в Столицу неоднократно упоминается то, что он брал в своей квартире какие‑то документы. Проверить это нельзя, если помните, квартиру очень вовремя разгромили. Если это не заговор, товарищ Председатель Центральной Контрольной Комиссии…

– Не вам решать! – Огромный кулак врезался в стол. – Вы понимаете, что сказали? Сейчас я просто обязан вызвать охрану и…

– Как говорится, начни с себя, – негромко перебил Ким Петрович. – Что ты мне только что рассказывал? Сможешь повторить при моем сотруднике?

Недреманное Око с силой провел ладонью по лицу.

– Повторить могу. А парня тебе не жалко?

Товарищ Ким вынул изо рта трубку, прищурился.

– Леонид Семенович в нашей жалости не нуждается. А вот в доверии, думаю, да. Вдвоем нам ничего не сделать.

Куйбышев задумался, поглядел в заледенелое окно.

– Если мы вообще что‑то сможем изменить… Дело в том, товарищ Москвин, что Вождь вообще не покидал Горки по крайней мере с начала лета. Его не было в Тифлисе, и в Киеве не было. Причем эти поездки были организованы настолько грамотно, что я узнал правду только благодаря несовпадению исходящих номеров на телеграммах. Письма Вождя пересылались прямо из Столицы, об их авторстве даже не решаюсь думать. Сообразил я все это еще неделю назад, но никому не решился сказать, даже товарищу Киму.

– Еще бы! – Ким Петрович невесело усмехнулся. – А вдруг это все козни Цветочного отдела? Валерьян, говорю тебе при свидетеле: такую поездку мы бы организовать смогли, но только по приказу самого Вождя. Приказа не было, я с ним виделся только на съезде, и то недолго. Правда, сейчас я начинаю задумываться, с кем именно мы тогда имели дело. Если уж ты, Валерьян, не усомнился… И еще одно. Уверен, что Каменев и Троцкий о чем‑то догадываются. Недаром они отказывались и отказываются обсуждать все, что касается Вождя.

Недреманное Око согласно кивнул.

– Ничего удивительного, ситуация и того и другого вполне устраивает. Над ними сейчас никого нет, ни малейшего контроля. А я еще понять не мог, почему они оставили Сталина в Политбюро?

– И затягивают реформу ГПУ, – товарищ Ким зажег трубку, неспешно затянулся. – Каменев не хочет диктатуры Троцкого, и соответственно наоборот. Связка Сталин – Дзержинский – отличный противовес, и это их тоже устраивает. А теперь вспомни, что еще год назад Вождь требовал снять Сталина и очень плохо высказывался о нашем Феликсе. Вот они и взяли его под колпак… Цветочный отдел создан для того, чтобы решения Предсовнаркома выполнялись точно и в срок. Но сейчас я не знаю, кто отдает приказы. И сделать ничего не могу – без санкции Политбюро. А таковую ожидать, как я понимаю, не приходится.

Куйбышев, смяв огромной ладонью пустую папиросную пачку, бросил на стол, кулаком припечатал.

– Мы можем что‑то решить со Сталиным?

– Нет, – невозмутимо бросил Ким Петрович.

– С Дзержинским? Не отвечай, сам знаю. Я говорил с Троцким, и тот откровенно признался, что боится путча ГПУ. Феликса в его конторе, к сожалению, многие любят.

Леонид вспомнил желтые папки с карандашными надписями на обложках, надежно спрятанные в Петрограде. Бумаги Жоры Лафара могли бы здорово навредить Первочекисту. Интересно, знает ли о них товарищ Ким? Спрашивать опасно, нельзя даже намекнуть, тем более за документами и так идет охота. Глеб Иванович Бокий, он же Кузьма, он же Максим Иванович или просто Иванович…

– Ким Петрович! Товарищ Куйбышев!..

Бывшему старшему оперуполномоченному представилось, что он стоит у проруби. Прыгать страшно – и не прыгнуть нельзя.

– Я… Я неплохо знаю своих бывших сослуживцев. Если ЦК попытается снять Феликса Эдмундовича с должности, за него и в самом деле станут грудью все сотрудники аппарата. Не потому что любят, а потому что боятся за себя. Но у товарища Дзержинского есть не только друзья, но и враги, в том числе в верхушке Госполитуправления. Если пообещать поддержку и гарантировать безопасность, они уберут председателя ГПУ, а заодно и вычистят его самых преданных сторонников. Сами, без чьей‑либо помощи!..

Выдохнул, прикрыл на миг глаза. Вот, кажется, и прыгнул.

– «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит…» – негромко проговорил товарищ Ким. – Помнишь, как дальше, Валерьян?

– «…И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?» – Голос Куйбышева прозвучал глухо и сипло. – Вы понимаете, куда клоните?

– К тому, чтобы изгнать сатану.

Недреманное Око с хрустом сжал крепкие кулаки, резко повернулся.

– А я еще удивлялся, когда слушал вас, Леонид Семенович! Спрашивали насчет заговора? Так вот он, перед вами. А вы еще на Сталина кивали! А ты, Ким, до чего докатился?

– До того же, что и все мы, – секретарь ЦК отложил в сторону погасшую трубку. – Нас что, в октябре 1917‑го парламент избирал? Когда решался вопрос со Свердловым, тоже находились слюнтяи. Не слушал я их тогда и сейчас слушать не стану! Ты с нами?

Леонид вспомнил лето 1918‑го, теплый июньский вечер, часовню в Прямом переулке неподалеку от Обуховского завода, за которой они с напарником ожидали Американского Портного. Шум мотора, визг тормозов, громкие женские голоса. Напарник, Петер Юргенсон из следственного отдела, кивает, достает револьвер…

Чекисту Пантёлкину только‑только исполнилось восемнадцать. Слюнтяем он не был.

– С вами, – неожиданно легко ответил Куйбышев. – Как говаривал Гёте, лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Если не Дзержинский, то кто? Менжинский?

Ким Петрович рассмеялся, махнул рукой:

– Шутишь? Вяча Божья Коровка – Председатель ГПУ? Зачем нам еще один поляк? Есть другое мнение…

Повисла пауза. Леонид смахнул пот со лба.

– Разрешите идти?

– Пока еще не разрешаю, – начальник взглянул внимательно, задумался. – Да, пожалуй пора… Леонид Семенович, вам за все ваши подвиги полагается подарок. Так сказать, от имени командования.

Товарищ Москвин открыл рот, желая возразить, но не успел.

– И какой у товарища будет номер?

Голос Куйбышева звучал странно, словно речь шла не о подарке, а о тюремной камере.

– Думаю, первый, – невозмутимо ответил Ким Петрович. – На меньшее Леонид Семенович не согласится… Держите!

На зеленое сукно стола легла небольшая темная трубка с округлой чашкой. Изогнутый мундштук, тонкие бронзовые кольца, неяркое свечение полированного дерева…

– Это «Bent apple», его еще называют «гнутым яблоком». Прекрасно смотрится и очень легко чистится. Прошу!..

Товарищ Москвин неуверенно протянул руку, прикоснулся, затем, осмелев, сжал подарок в пальцах. Рассматривать пока не решился.

«Дорогая, наверно», – подумал он, хотел даже спросить, но вовремя прикусил язык. Открыл ладонь, взглянул. «Bent apple» был хорош.

– Спасибо!

Начальник и Недреманное Око переглянулись.

– Носите всегда с собой, – строго заметил Ким Петрович. – Если попросят показать, не спорьте – предъявите. Но потребуйте отзыв.

Он взвесил свой «Bent» на ладони и положил на стол. Куйбышев нахмурился, пошарил в кармане. Рядом с первой трубкой легла вторая – с круглой, немного приплюснутой чашкой и коротким тонким чубуком.

– «Prince», – пояснил товарищ Ким. – Назван в честь Альберта, принца Уэльсского, будущего короля Эдвардом VII… Леонид?

Товарищ Москвин протянул руку. «Гнутое яблоко» с легким стуком ударилось о столешницу.

Три трубки лежали рядом.

3

Как на возморье мы стояли,

На каспийском бережке,

А со возморья мы смотрели,

Как волнуется вода, –

хрипло пропела Зотова, поправляя крючок шинели под самым горлом. Подумала и сделала вывод:

– А потому, товарищ Касимов, что ты ни говори, я все одно по‑своему поступлю. И так чуть не полгода ждала, пока ты вспомнить соизволишь. Сейчас вот прямо и пойду.

Василий Касимов отряхнул тростью снег с ботинка, папироску поудобнее закусил.

– Не пойдешь!

Девушка поглядела вверх, в близкое темное небо, откуда неслышно падали‑скользили холодные колючие снежинки.

Не туман с моря поднялся –

Сильный дождичек пролил.

Как по этому туману

Враг Деникин подошел.

– Что же это получается, Василий? К начальству обращаться нельзя, потому как опять в домзак запрут, а то и вообще определят под известку. Я к Семену, к товарищу Тулаку, а он мне, будто о щенке каком спрашиваю. Искали, мол, не нашли. Я к тебе, а ты и вовсе…

Спорили о Викторе Вырыпаеве. Все эти месяцы Ольга сдерживалась, сама себе руки выкручивала. Никуда не ходила, никого не расспрашивала, даже о Ларисе Михайловне заставляла себя не думать. А все из‑за Василия! Пообещала парню, что без него искать не станет. Сколько ждать можно?

Не выдержала, встречу назначила – в Александровском саду, у Обелиска, сразу как служба кончится.

Встретились, ругаться принялись.

– Ты пойми, товарищ Касимов, времени и так прошло много. Семен сказал, что розыск был. А какой? Результаты где? Потому я и хотела для начала в общежитие сходить, где у Виктора комната была, соседей порасспрашивать. Народ у нас зоркий, обязательно чего‑то заметит. Потом… – Хотела про кладбище сказать, осеклась. Не желают с ней откровенничать, так и она промолчит. – С тобой бы поговорить, только чтобы откровенно.

Василий провел тростью по булыжнику, сметая тонкий слой только что выпавшего снега. Взгляда не поднял, собственными ботинками любуясь.

– О чем – откровенно?

– Как – о чем? – поразилась девушка. – О деле Игнатишина! На нем Виктор погорел, а ты, товарищ Касимов, не просто свидетель, а можно сказать, участник.

– Не‑а. – Трость вновь прошлась по снегу. – Ничего я толком не знаю. Георгий Васильевич попросил письмо написать. Морока была, два раза переделывали, прежде чем отправили. Потом велел уехать на месяц и носу никуда не казать. Думал, он ареста боится, а оно вон как обернулось! Знал бы, что убить хотят, ни за что бы не бросил. А больше и рассказывать не о чем.

Все это Ольга уже слышала, причем не однажды. Слово в слово, будто граммофонную пластинку поставили. Слаб оказался на выдумку товарищ Касимов.

Бывший замкомэск вновь поглядела в черное небо, чувствуя, что ничего больше не добьется. То ли не верят ей, то ли за контуженную держат.

Врешь ты, врешь ты, враг Деникин,

Не возьмешь ты Красный Дон.

Красной Армии отряды –

Они любят угощать… –

не пропела, проговорила с хрипом. Мелькнула и сгинула подлая мыслишка – бросить все и забыть. Выходит, вокруг одни умники, одна она – дура без понятия? И пусть! От такого ума до подлости даже не шаг, меньше.

– Ольга Вячеславовна…

Зотова невольно вздрогнула. Не своим голосом говорил Василий, как будто кто иной, незнакомый, губами двигал.

– Товарища Вырыпаева действительно искали. Соседи по общежитию подали заявление. В милиции вначале даже разговаривать не хотели, потому как на службе значилось, будто он убыл в командировку. Но в общежитии не простой народ прописан, настояли. И вот чего узнать удалось. По месту жительства считается, что Вырыпаев Виктор Ильич умер от последствий ранения летом 1922 года. Но бумага об этом в парторганизацию почему‑то не поступила, кто‑то за него даже взносы платил. И видели его, Вырыпаева, так что, думаю, никто не помирал, бумажки липовые. А если все‑таки умер, то кого в ЦК работать пригласили? Чего наше начальство подумало, когда это раскопали, сама можешь предположить.

Ольга помотала головой:

– Чушь какая‑то! Ты уверен, что о Вырыпаеве речь, а не о Семене…

Спохватилась, да только поздно. Касимов, хмыкнув, поглядел весело:

– Надо же! О товарище Тулаке совсем иное рассказывают. Будто твердокаменный он – из тех, что вместе с генеральной линией гнуться не желают. Ладно, считай, ты не говорила, а я не слышал. О Вырыпаеве забудь. Такими, как он, пусть иные службы интересуются.

Пристукнул тростью, в глаза поглядел.

– Поняла?

Зотова, взгляд выдержав, усмехнулась в ответ.

– Поняла, товарищ Касимов, как не понять? Сперва Виктора вроде как на другую работу переводят, потом забыть велят, а теперь, значит, в шпионы определяют? Сам придумал – или подсказал кто? А я тебя, между прочим, за настоящего человека держала!

Хотела еще сказать, но раздумала. Было бы на кого слова тратить!

Повернулась – и пошла.

* * *

«…Здравия желаю! Я опять к вам, товарищи. Если тут Техгруппа, то принимайте пополнение…» Незнакомая комната, широкий подоконник, густой мятный дух. Худой бритый парень в старой гимнастерке встает из‑за стола, смотрит с интересом. «Виктор Ильич Вырыпаев, рад знакомству. Приветствую вас в нашей инвалидной команде!» Виктора она приметила первым, сразу решив, что «бывший» он, из офицеров. Потом, когда познакомились, приглядывалась вначале, но быстро поняла – свой. Судьбы у них почти одна в одну, Вырыпаев в Красной гвардии с лета 1917‑го, Ольга – с осени, оба с начальством всю войну ругались, потому и карьеры не сделали, а после победы стали никому не нужны. Неужто ошиблась, врага проглядела?

Снег валил вовсю, ледяной ветер забирался под шинель, но бывший замкомэск даже не чувствовала холода. Пальцы покраснели, и она, не думая, спрятала руки в карманы, нащупала папиросную пачку…

Зажигалка гасла на ветру.

Зотова, представив, каково будет идти домой пешком, свернула на Манежную, к трамвайной остановке. Вечером вагоны ходили редко, зато можно ехать без толчеи и давки. Оставалось найти убежище от ветра и не спеша покурить. Обо всем прочем Ольга решила не думать.

На этот раз бензиновый огонек загорелся сразу. Зотова закурила, жадно вдохнув резкий горький дым, прикрыла глаза. Почему‑то вспомнилось, как в гимназии, в младших классах, она взахлеб читала Карла Мая. Тогда, в тихом уютном детстве, казалось, что на свете нет ничего лучше приключений. Бешеные скачки, перестрелки в ночи, страшные тайны, заброшенные сокровища… Увы, мечты иногда сбываются. Сколько томов герр Май написал бы о ее жизни? Наверняка ни одного, на книжных страницах все должно выглядеть красиво и благородно, ни вшей, ни тифа, ни людской подлости, ни жуткого ощущения собственного бессилия. Герои побеждают, а не воют от отчаяния…

Папироса погасла. Ольга вновь полезла за зажигалкой и тут только заметила, что на остановке не одна. Кто‑то стоял неподалеку – с нее ростом, в темном перешитом пальто и старой шапке. Руки в карманах, значит, наверняка без перчаток. Зотова вспомнила о подарке Семен Тулака – лайковом чуде фирмы Дерби. Специально на самое видное место положила, а все равно забыла надеть…

Зажигалка щелкнула, погасла. Бывший замкомэск отбросила недокуренную папиросу, закусила губу. Что‑то не так… Человека в пальто она уже определенно видела, только одетым совсем иначе. Пальто явное лишнее, должна быть шинель, такая же, как на ней самой…

Сейчас обернется!

А еще должен быть ремень с бляхой, но не артиллерийской, как у нее, а обычной, пехотной…

Повернулся, кивнул без улыбки.

– Добрый вечер, товарищ Зотова.

Ольга едва не захлебнулась ледяным воздухом.

– И тебе добрый, товарищ Вырыпаев.

Виктор, вынув руки из карманов, пошевелил пальцами правой, поморщился, взглянул мертвым недвижным глазом.

– Мне подойти?

Хватило сил кивнуть. Вырыпаев шагнул вперед, на свежем снегу четко отпечатались следы ботинок. Вдали послышался негромкий звон – часы на башне Главной Крепости играли «Интернационал».

Приблизился, протянул левую руку:

– Можешь заодно ущипнуть. Хочешь – меня, хочешь себя.

Шутил, но левый живой глаз смотрел серьезно, твердо. Старый шрам на щеке побелел.

– Ущипну…

Рукопожатие было теплым, живым. Ольга, не выдержав, отвела взгляд. В призраков она не верила, но и в такие случайные встречи – тоже.

– А вот скажи, товарищ Вырыпаев, что там с пресмыкающимися не так?

– «Во рту она держала кусочек одеяла…» – ничуть не удивился тот. – Голодная была. В последний раз мы с тобой виделись в тот день, когда я докладывал у Сталина. Ты еще цифры перепечатать успела – раскладку по расходам на покупку обезьян… Это я, Ольга, прими, как данность. Искать меня не надо. Ничего не найдешь, а тебе и так уже досталось.

Слова падали ровные и правильные. Бывший замкомэск слушала, кивала согласно. Не верила.

– Искать не надо, – повторила она. – Поняла, не маленькая… Это хорошо, что ты про обезьян помнишь. А как ты умер в 1922‑м?

Живой глаз весело блеснул.

– Уже рассказали? Все просто, Ольга. Я служил у Махно. Пока шла война, на это не обращали внимания, но потом за таких, как я, взялись всерьез. В 1922‑м намечалась очередная чистка. У меня в военном столе родственник, он помог, выправил бумагу. Запасные документы у меня были, думал уехать, начать все сначала. Тогда не понадобилась, а сейчас, как стали копать, все и всплыло. Еще что‑то хочешь узнать?

Ольга пожала плечами:

– Зачем? Ты жив, все в порядке… Разве что про кладбище. С кем ты там был? И зачем?

– Ты про Ваганьково? – ничуть не удивившись, уточнил Виктор. – Там я был несколько раз в связи с делом Игнатишина. Склеп семьи Шипелевых, в нем оборудован тайник. Говорю тебе, чтобы ты больше этим не интересовалась, ничего там сейчас уже нет. А вот с кем туда ходил, сказать не могу, извини.

Сзади послышался знакомый стук колес – к остановке подъезжал трамвай. Вырыпаев дернул уголками губ:

– Поезжай, пора мне!

Ольга, не став спорить, протянула левую руку. На этот раз почудилось, будто в ладонь ей вложили кусок льда. Уже стоя на подножке, она обернулась. Виктор стоял недвижно, в незрячем глазу тускло светилась снежинка.

Трамвай тронулся, девушка взялась за ременной поручень, уткнулась горячим лбом в затянутое льдом стекло. Надежда, еще теплившаяся в душе, угасла, искать было некого и незачем.

Виктор Вырыпаев мертв.

* * *

– Давно в ресторане не была! – Мурка, улыбнувшись, отхлебнула из бокала. – Странный ты человек, Леонид Семенович. Ни погулять, ни повеселиться, одна служба на уме. Даже сейчас весь в мыслях, отвлечься не хочешь!

Товарищ Москвин допил вино, не чувствуя вкуса. Гражданка Климова ошиблась, именно в эту минуту думать ни о чем не хотелось. Потому и не стал спорить, когда в ресторан потянула. Хоть часок, но можно отдохнуть, поболтать о всякой ерунде. Не одной Марусе «служба» поперек горла стала.

– Чего играют? – девушка прислушалась, наморщила нос. – А, знаю! «Девочка Надя», у соседей граммофонная пластинка была.

Леонид улыбнулся.

Как цветок душистый аромат разносит,

Так бокал игристый тост заздравный просит.

Выпьем мы за Марусю, Марусю дорогую,

Свет еще не видел красивую такую…

Подлил вина, поднял бокал повыше. Отпил.

– Это грузинская песня «Тамара», у нас ее Морфесси пел, который сейчас эмигрант. За границей ее называют «Русский тустеп».

Мурка, опершись локтями на скатерть, потянулась вперед.

– Ты прямо профессор, Леонид Семенович, такие вещи знаешь. Расскажи еще чего‑нибудь!..

Товарищ Москвин не стал спорить.

– «Девочка Надя» потому называется, что в Столице кондитерская фирма была, шоколад свой рекламировала. К каждой покупке ноты прилагались, а там песня. Так и разнеслось по стране.

Все эти подробности он узнал от Блюмочки. Вот кто действительно профессор, пробы негде ставить!

– Ох непростой ты человек, Леонид Семенович! – девушка уже не улыбалась. – Жаль, меня к себе близко не подпускаешь. Ничего, подожду, я терпеливая!..

Завернули в «Метрополь», благо совсем близко от работы. Товарищ Москвин знал, что сюда часто захаживают из Главной Крепости, поэтому их визит никого не удивит, даже если в зале есть чужие глаза. Главное, не позволять ничего лишнего – и о тайнах служебных не трепаться в полный голос. Поговорить же с Муркой стоило. Виделись они в последнее время нечасто, откровенничали еще реже. Мало ли какие мысли гражданке Климовой в голову прийти могут?

* * *

– Езжу много, и по редакциям, и по начальникам всяким. Мне даже, смеяться будешь, авто выделили, словно нэпманше какой. А еще меня в «Правде» напечатали, заметка маленькая, инициалами подписанная, но все‑таки…

Леонид курил третью папиросу подряд, прикидывая, что отдых не получился. Сам виноват! Поддался бы на Марусины чары, сейчас уже вторую бутылку бы допивали, предвкушая беззаботный вечерок и веселую ночку. Как ни крути, девица штучная, не соскучишься с такой.

Он и сейчас не скучал. Агент из Мурки получился первоклассный.

– А тетка хорошая, несчастливая только. Пока царь был, по «кичам» и по ссылкам моталась, потом в «Правде» работала почти без отпуска. Совестливая – за санаторные путевки из собственного кармана платит, не хочет бесплатно получать. И ко мне хорошо относится. Говорит, что поможет в газету устроиться – в редакцию или репортером. Даже не хочется тебе ее сдавать…

Товарищ Москвин, покивав сочувственно, взялся за бутылку, разлил остаток.

– Никто ей плохого не сделает. И не сдаешь ты ее, а помогаешь защищать. Она из семьи сама знаешь кого, тут любая мелочь важна. Насчет газеты ты, конечно, не отказывайся, но и не увлекайся. Зачем это тебе?

Мурка подняла бокал, привычно отставив мизинец. Затем спохватилась, спрятала.

Поглядела странно.

– Мне‑то? Уж не для того, чтобы про фабрики и заводы глупости сочинять. А вот получу командировку во Францию по линии Профинтерна и в Париж прокачусь – поглядеть, что там и как. Ты же, Леонид Семенович, только завтраками меня кормил, а теперь про обещанное даже и не вспоминаешь. Так я и сама могу. Ручкой сделаю – и пойду по Европам гулять.

– Действуй! – не стал спорить товарищ Москвин. – Дадут тебе за все про все пять червонцев суточных, вот на них и будешь новую жизнь строить. В шлюхи не возьмут: языка не знаешь, и сутенера знакомого нет. Ограбят, в ножи поставят – и в речку кинут. А если в полицию попадешь, то вначале ногами отметелят (это у них «пропускать через табак» называется), а потом законопатят на тамошнюю кичу. И будет тебе полное счастье.

Климова отвернулась, дернула плечом.

– Ладно тебе, я же не всерьез. Лучше слушай… У этих, которые давно в партии состоят… Как их называют?

– Старые большевики, – Леонид на всякий случай оглянулся. – Говори тише.

«Метрополь» был полон, оркестр гремел, посреди зала танцевали пары, но товарищ Москвин предпочитал перестраховаться, твердо решив в следующий раз назначить встречу в более тихом месте. Квартира, которую он снял для Климовой, уже не внушала доверия. Нужна «конспиративка», как и полагается при правильной работе с агентом.

– Старые, – неуверенно повторила Мурка. – Старые, это верно, но, знаешь, там не только большевики. У тех, кто еще при царе на кичах парился, общак имеется. Не разбираюсь я в партиях всяких, но Мария… то есть тетка говорила и про меньшевиков, и про каких‑то максималистов. Есть такие?

– Есть, – шевельнул губами бывший старший оперуполномоченный. – Эсеры‑максималисты. Сейчас они вне закона.

– Общак называется очень красиво – «Политический Красный Крест». Тетка и ее сестра старшая, Анна, там заправляют, через них все деньги проходят. Документы есть, но тетка их дома не хранит, осторожная очень. Кому именно помогают, могу узнать, мне она доверяет. Нужно?

Леонид покачал головой:

– Пока не надо. Доверяют – и хорошо. Про этот «Крест» я знаю, ничего там особо опасного нет, передачи шлют, деньги арестованным и ссыльным. Не я один это знаю, много там глаз и ушей, поэтому ты особо не светись, чтобы не взяли рабу божью за жабры. Твою тетку ГПУ не тронет, а ты костей не соберешь.

– Где наша не пропадала? – Мурка сверкнула белыми зубами. – Обожаю я, Леонид Семенович, риск, он даже любви слаще! А этих политических я тебе сдавать не буду, не жди. Там не только «дачки» и прочий «грев», дела у этих старичков интересные. Вчера деньги одному передавала, от «дяди» ушел, чуть ли не с Туркестана сюда добирался. Мужчинка – зависть одна! Если бы не ты, я бы, знаешь, задумалась. Седой, красивый, умный. А как рассказывает интересно! И, между прочим, профессор, самый настоящий. Посадили его за глупость – он еще в прошлом веке с генералом Корниловым был знаком…

Товарищ Москвин прикрыл глаза. «Новая власть изобрела интересную формулу осуждения: ты виноват, а в чем, сам должен знать. Презумпция абсолютной виновности…»

– Что же ты его сдала, сука поганая?!

Посмотрел – ударил взглядом наотмашь. Мурка побелела, на стуле заерзала.

– Я?! Я же ничего… Я же не по имени!..

– По имени!

Товарищ Москвин встал, подошел к девушке, руку на плечо положил.

– Хорошо работаешь, Маруся Климова! Никого не назвала, добрых слов, как пряников, накидала – и всех заложила. Может, зря я на тебя «маслину» пожалел?

Мурка не двинулась с места, только плечом еле заметно дрогнула.

– Тебе заложила, Леонид Семенович. Тебе! Твоя я сейчас – со всеми потрохами твоя. Стараюсь, себя не жалею, а ты меня «маслинами» кормить собрался?

Бывший старший уполномоченный наклонился к самому девичьему ушку, словно губами пощекотать хотел:

– Сперва Пана была, теперь моя. Чьей завтра станешь, кому меня сдашь? Только учти, если и дальше легавить будешь, сам перо в бок засажу. Твое дело тетке помогать, а мое – следить, чтобы не обидел вас кто. Нам том и порешим? Ладно?

Климова быстро кивнула.

– Ладно. Я же как лучше…

– А товарищу Артоболевскому Александру Александровичу от меня – земной поклон. Если чего ему требуется, мне скажи, поняла?

Мурка дернулась, поглядела с ужасом:

– Я не называла!..

– «Эх, яблочко, бочок подпорченный! – оскалился Лёнька Черные Глаза. – Труп в подъезде лежит разговорчивый!» Поняла теперь, что значит языком, как шамилёй¹⁸ махать? Твое счастье, друг он мне, даже больше чем друг…

Прислушался, чего в зале творится, подмигнул:

– Никак танго завели? Пошли танцевать, Мурка! Не умеешь – научу, а ты мне тем временем на ухо шептать станешь. И не глупости всякие, а то, о чем спрашивать буду. Танго, кстати, аргентинское, «Початок» называется, его у нас хор братьев Зайцевых исполняет. Не слыхала? «Зачем, товарищи, чужая Аргентина? Я расскажу вам всю история раввина, который жил в роскошной обстановке в большом столичном городе Каховке…» Идем!

Климова встала, вздохнула горько:

– Хуже, чем с собакой, ты со мною, Леонид Семенович. Лучше бы бил каждый день, чем так. Но все равно, люблю я тебя, Лёнька!..

4

Слева стул пустой, справа занятый. Впереди дверь, на ней табличка с фамилией и званием. Секретаря нет, по рангу, видать, не положено. Не директор, заместитель только. Но все равно начальник, просто так не войдешь.

– Вы, наверное, студентка?

Это справа, там тип пузатый расселся. Если по‑нынешнему, то жиртрест с ограниченной ответственностью. Молодой, а брюхо, как у империалиста с плаката.

Оборачиваться Зотова не стала.

– Не студентка. Неужто похожа?

Справа закашлялись, словно муху носом поймали.

– Ну… Сейчас у нас на факультете много бывших военных. Я решил, вы у Родиона Геннадьевича учитесь.

Ольга, подумав, все‑таки повернулась, чтобы вконец невежливой не посчитали. Толст, толст парень! Не от голода распух, не от водянки. Щеки такие, что хоть крыс о них бей.

– К сожалению, нет. Шесть классов гимназии, даже аттестат не получила. А вы студент?

Толстяк приосанился, поглядел строго:

– Я аспирант профессора Белина, Блинчик Константин Федорович. Специализируюсь по русскому Средневековью.

Сказано было так, что впору по стойке «смирно» становиться. Бывший замкомэск, поглядев внимательно, языком цокнула.

– Блинчик, Блинчик… Хорошая у вас фамилия, запоминается сразу. А вот скажите мне, товарищ Блинчик, какое у вас мнение по поводу исследований профессора Прозорова? А в особенности тех, которые про культ бога Велеса?

Даже не улыбнулась, словно беляка на допросе колола. Что значит иметь хорошую память! Всего‑то раз про неведомого профессора слыхала, но пригодился, дабы спесь аспирантскую слегка сбить.

– Про… – Блинчик повел челюстью, будто лимон укусил. – Прозоров… Д‑да, конечно, читал, еще на втором курсе. Антинорманист, ученик Гедеонова, его исследования сейчас всерьез никто не воспринимает. Он, если помните, предлагал запретить слово «варяг», а всех финно‑угоров считать славянами. Русопятство, подогретое к ужину, типичный продукт интеллектуального кризиса конца столетия. Дхаров Родиона Геннадьевича он вообще не признавал, считал, что их выдумали фольклористы…

Девушка, кивнув одобрительно, протянула руку:

– Вижу, разбираетесь… Зотова Ольга. По отчеству не надо, не научный я человек, скорее канцелярский.

Ладонь аспиранта, как Зотова и предполагала, была пухлой, словно блинчик на Масленицу. Но не потной, что несколько успокоило.

– Очень приятно… А по поводу Велеса, это вообще, извините, песня. Прозоров настолько увлекся язычеством, что у себя в имении решил построить капище, за что получил на всю катушку вначале от приходского священника, а после от Синода. Крестьяне же на всякий случай решили сжечь барина живьем. Говорят, ученому мужу пришлось убегать среди ночи в самом непотребном виде…

– Пострадал за науку, – невозмутимо рассудила Ольга. – Весело тут у вас! Товарища Соломатина за язычество в Сибирь упекли…

– А у Миллера диссертацию спалили, – подхватил Блинчик даже с некоторым азартом. – За клевету на орден Андрея Первозванного… Что‑то наши ученые мужи, однако, задерживаются.

Бывший замкомэск поглядела на украшенную табличкой дверь. Да, чего‑то долго.

* * *

К Родиону Геннадьевичу она зашла, даже не предупредив. Вначале не собиралась. Сдала ключ на вахте, распрощалась с сослуживцами, прошла полдороги до Манежной, где трамвай. Остановилась – и назад повернула. Куда спешить? В квартире пусто, на Почтамте побывала вчера, напрасно простояв у окошка «До востребования», в синематографах идет какая‑то американская ерунда… Подумала и на Солянку направилась – прямиком в Дхарский культурный центр. Но и там повезло не слишком. Достань Воробышка встретил ее в дверях, уже в пальто. Рабочий день у него тоже кончился, и Родион Геннадьевич спешил в Исторический музей, что на Главной площади. Ольга решила составить ему компанию, в результате чего пришлось еще раз пройтись знакомым маршрутом.

В музее Соломатин, ничего не объяснив толком, направился прямиком в кабинет с табличкой, где обитал заместитель директора профессор Белин. Так Зотова и очутилась на стуле в компании с пухлым аспирантом.

– А вы, значит, дхарами занимаетесь? – не отставал настойчивый Блинчик. – Признаться, Прозоров был в чем‑то прав. У дхаров вместо истории – сплошная мифология, ухватиться не за что. Несколько упоминаний в летописях – и все.

– Что ж это выходит? – удивилась девушка. – Народ, значит, есть, а истории нет?

– Именно так. Меря, весь, мещера, вепсы – много ли мы о них знаем? История, как верно заметил Леопольд фон Ранке, начинается с письменных источников. Фольклор и черепки из курганов – это больше для поэтов. «Когда же на западе дальний, бледнея, скрывается день, сидит на кургане печально забытого витязя тень…»

Ольга прикинула, чем бы уязвить излишне самоуверенного аспиранта, но тут дверь в кабинет отворилась. На пороге появился профессор Белин – седой, важного вида джентльмен в костюме‑тройке с приметными пегими бровями.

– Заходите, товарищи. Мы тут с Родионом Геннадьевичем увлеклись…

Профессорский кабинет оказался под стать хозяину – респектабельный и несколько старомодный. Обстановку оживляли глиняные черепки, густо усеявшие подоконник, и рыцарский доспех в углу, правда, без шлема и левой латной перчатки.

Достань Воробышка стоял у большого письменного стола, разглядывая какую‑то фотографию.

– Ну‑с, Константин Федорович, – профессор обернулся к жиртресту. – Сей предмет вам, кажется, знаком?

Аспиранту была вручена большая бронзовая пластина с неровными обломанными краями.

– Моя дипломная работа, – ничуть не удивился тот. – Вещь из коллекции Бартеневых, вероятно, часть ритуального доспеха. Север, район Вятки, ориентировочно XV век. Ничего примечательного, кроме орнамента в верхней части.

Сказано было с некоторой ленцой, словно речь шла о чем‑то совершенно очевидном и понятном. Зотова, покосившись на Родиона Геннадьевича, заметила на его губах легкую усмешку.

– Орнамент в верхней части, – задумчиво повторил Беллин. – В свое время вы, Константин Федорович, даже меня убедили. А теперь взгляните!

Взамен пластины аспирант получил несколько фотографий. Ольга, не удержавшись, заглянула через плечо, но ничего разобрать не смогла.

– Орнамент, – упрямо заявил жиртрест, удостоив фотографии беглого осмотра. – Более того, скорее всего современная подделка. Откуда это?

– Абердинский университет, – Соломатин положил свое фото на стол. – Кафедра профессора Уильяма Рамсея. А нашли у нас, в Таврии, в разгромленной библиотеке Вейсбахов. Это деревянные таблички, я видел их своими глазами, но, как и вы, усомнился. Однако вердикт мистера Рамсея однозначен: подлинник и очень древний.

– Письменность, – резко кивнул Белин, щелкая пальцами в воздухе. – Теперь все сомнения отпали! А если учесть, что в описи коллекции Бартенева сказано…

– Орнамент! – мрачным голосом перебил Блинчик, глядя куда‑то в пол.

– …Что это часть дхарского доспеха из военной добычи Семена Курбского, то предположение глубокоуважаемого Родиона Геннадьевича о существовании неизвестной нам дхарской письменности становится очень вероятным.

Ах вот оно что! Бывший замкомэск, подойдя к столу, с интересом поглядела на потускневшую, покрытую патиной бронзу. В Шушморе Достань Воробышка рассказывал им с Семеном о дхарских князьях. Последнего, вспомнила она, звали Ранхай, русские же дразнили его Рангайкой.

Буквы и в самом деле напоминали рисунок – два десятка маленьких, еле заметных жучков.

– Не факт, – хмуро констатировал аспирант. – Это может быть случайное сходство, нужен серьезный анализ…

– Вот и займитесь! – рассудил профессор. – Родион Геннадьевич даст вам адреса мистера Арцеулова, сотрудника кафедры Рамсея, он как раз работает над табличками. Можете писать ему по‑русски, все‑таки соотечественник. Все это, конечно, хорошо, но Президиум Академии наук отчего‑то вычеркнул из плана работы исследования по дхарам.

Достань Воробышка покачал головой:

– Не слишком удивлен. С Дхарским культурным центром тоже творится что‑то странное. Ольга, помните, как у меня статью украли – про дхарскую школу?

– Вора нашли? – вскинулась Зотова. – И кто это был?

– Не нашли и, по‑моему, не слишком искали. Наркомпрос посчитал, что отдельная дхарская школа не нужна, учеников следует направить в школы русские или татарские, по выбору родителей. Я, конечно, написал товарищу Луначарскому, но мне уже успели намекнуть, что это не его инициатива. Кто‑то на самом верху решил, что наш язык – искусственный, жреческий, а значит, в основе своей глубоко реакционный. Что будет с моими фольклорными исследованиями, не представляю, но даже не это самое неприятное…

Соломатин прошелся по кабинету, развел длинными руками:

– Словно сговорились! Старики из самых уважаемых семей собрались возле Дхори Арха, нашего древнего святилища, и постановили не выходить из лесов. Молодежь не должна ехать в город, детей нельзя посылать в русские школы. Теперь я уже не удивляюсь, что так поступили с моей рукописью.

– Мракобесие! – констатировал Блинчик, и на этот раз бывший замкомэск была с ним полностью согласна.

– Причем еще год назад мнения высказывались совсем иные. Я попробовал узнать, что случилось. Мне было, представьте себе, заявлено, что в Грядущем произошли большие перемены…

– Как это – в Грядущем? – поразилась Ольга. – Откуда они знают?

– Откуда знают, неведомо, – улыбнулся профессор Беллин. – А вот насчет Грядущего понятно. У народов, придерживающихся древней традиции, Время течет не как у нас, из Прошлого в Будущее, а наоборот. Недаром «предки» – это те, кто идет впереди. Грядущее уже состоялось, и, если его изменить, под угрозой окажется не только Прошлое, но и все мироздание.

– Где‑то так, – согласился Родион Геннадьевич. – Но есть еще одно обстоятельство. У дхаров имеется предание, связанное с предсмертным пророчеством князя Гхела Храброго. Если ему верить, в ближайшие десятилетия должен прийти наш Мессия – Эннор‑Гэгхэн. О Князе Вечноживущем нам известно буквально все: и какого он рода, и как будут звать. Поэтому дхары чувствовали себя очень уверенно, спасение уже близко. Изменение Грядущего поставило все под вопрос. Отсюда и такая реакция.

– Читал! – вспомнил аспирант. – Ну конечно, в вашей же статье! Вот уж не думал, что в ХХ веке возможна такая архаика. А эти старики… Они назвали причину изменений?

– Назвали следствие, – грустно улыбнулся Соломатин. – Грядущего уже нет. Изменилось все, начиная, точнее заканчивая, весной текущего года. В конце марта в нашей стране действительно произошли некие перемены, но не думаю, что наши старики читают газету «Правда».

– Родион Геннадиевич! – внезапно спросила Ольга. – Грядущее изменилось только у дхаров или у всего мира?

Кажется, такого вопроса никто не ожидал. Белин удивленно вскинул пегие брови, его аспирант громко хмыкнул. Достань Воробышка, однако, ничуть не удивился.

– У всего мира. Кто‑то неведомый оказался так силен, что изменил даже волю Высокого Неба. Христиане посчитали бы это обещанным Концом Света, но с одной поправкой: Мир погиб, но Иисус не явился.

5

Товарищ Москвин застегнул верхнюю пуговицу на гимнастерке, прислушался. В соседней комнате, где стоял «ремингтон», кто‑то шумно возился. Легкий стук, негромкое бормотание…

Ужасно шумно в доме Шнеерсона,

Шухер такой, что прямо дым идет!

Там женят сына, сына Соломона,

Который служит в Губтрамот…

Вот уже и запели! Леонид только головой покачал. Стоит зайти в конце рабочего дня в помещение группы, и столько открытий сразу. Сегодня поют, завтра, глядишь, плясать станут.

Невеста же, курьерша с финотдела,

Сегодня разоделась в пух и прах:

Фату мешковую надела

И деревяшки на ногах…

Песня стихла, сменившись топотом каблучков. Дверь отворилась:

– А вот и я, товарищ Москвин! Не сильно задержала?

Товарищ Петрова, моргнув наивными детскими глазами, улыбнулась, продемонстрировав свежую помаду и слегка желтоватые зубы. Леонид привычно оглядел подчиненную. Косметика и сережки на месте, модное серое пальто застегнуто, шапка на ухо не свисает, выражение лица… Ну с этим ничего не поделаешь.

– Сейчас открою. Завтра, как и договаривались, можете взять отгул.

– Ой спасибо, Леонид Семенович. Вы такой добрый!..

Товарищ Москвин взял ключ с подоконника, подошел к двери. Дамочка уже нетерпеливо притоптывала, глядя на часы.

– Мне спешить надо, муж уже со службы приехал… У‑у‑у, мой пупсик, мой выдумщик!..

Накрашенные губки скользнули по щеке. Товарищ Петрова, отработанным движением выхватив носовой платок, вытерла помаду с начальственного лика.

– Ой, я такая неловкая…

Сгинула, даже дверь за собой не закрыв.

Леонид молча переварил «пупсика» и сам стал одеваться. Всем, всем хороша товарищ Петрова, даже на «ремингтоне» печатает почти без ошибок, но лучше бы ей онеметь, а не Симе Дерябиной. Нет в мире совершенства!

Телефон зазвонил в тот миг, когда товарищ Москвин уже собирался тушить свет. Чертыхнувшись, он шагнул к столу, схватил трубку.

– Техсектор, аналитическая группа.

– Пантёлкин? – хмыкнули в трубке. – Шлюшку уже попользовал? Молодец, молодец!.. А теперь слушай внимательно: сегодня домой не ходи, там у себя и ночуй, целее будешь.

Гудки…

Леонид почему‑то ничуть не удивился. Положив трубку на место, дернул рукой, освобождая спрятанный в рукаве «браунинг», взял стоящий возле стола портфель, скользнул к стене, нащупал выключатель.

Тьма…

В этом помещении ночевать не стоило, слишком дверь хлипкая и окон много, а вот в его кабинете‑келье – самое оно. Дивана там нет, но можно стулья составить. Не барин, перебьется…

* * *

Ночью, во сне он опять бежал по крыше. Подошвы били в гулкое железо, в глаза смотрело полуденное солнце, в ушах – свист ветра и револьверный лай. Быстрее, быстрее, быстрее… Но все было не так, как прежде. Исчез страх, сменившись веселым азартом. Погоня не за ним, он сам преследует врага. Крыша изгибалась, то вздымаясь вверх, то падая уклоном, пули уже не свистели – гудели, а впереди была пропасть, куда сейчас упадет загнанный. Судьба переминалась – теперь не ему, другому падать в безвидную бездну. И так будет всегда!

Леонид остановился, вскинул револьвер и выстрелил в чужую, залитую потом спину. Ни дна тебе, ни покрышки!

Тогу богу!..

* * *

Первой в дверь постучала уборщица, а вслед за нею – курьер из экспедиции с пачкой свежих газет. Товарищ Москвин, едва протерев глаза, схватил лежавшую сверху «Правду», развернул, бросил взгляд на первую страницу.

«В Президиуме ЦИК СССР…» Есть!

Теперь можно неспешно привести себя в порядок, умыться, встретить веселой улыбкой спешивших на службу сотрудников и даже объявить большое утреннее чаепитие.

«В Президиуме ЦИК СССР. Постановление Президиума ЦИК о создании Объединенного государственного политического управления (ОГПУ) и Иностранного политического управления при СНК СССР…»

О новости уже знали. Обсуждали не слишком бурно, но достаточно активно. Товарищ Москвин в дискуссии вступать не стал, сославшись на полное незнакомство с предметом. Собственно, что обсуждать, если в «Правде» все написано? В связи с образованием СССР республиканские ГПУ сливаются в одно – Объединенное. Чтобы новая структура не получилась слишком громоздкой, внешнюю разведку выделяют в отдельное управление – Иностранное, во главе с опытным чекистом товарищем Менжинским. ОГПУ возглавит товарищ Бокий, тоже ветеран ЧК, а Феликс Эдмундович Дзержинский направляется на повышение в Высший Совет народного хозяйства, который и возглавит. Перемены, конечно, серьезные, но давно ожидаемые.

Улыбался Леонид от всей души. Не тому, что с Первочекистом разобрались, – тому, что сам уцелел. Этой ночью густо коса косила, многим довелось в одних подштанниках незваных гостей встречать. Повезло Лёньке Фартовому, недаром кличку такую дали!

А со всем прочим… Прав товарищ Куйбышев, лучше ужасный конец, чем ужас без конца!

«Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит…»

Глава 11

Северный ветер

1

Чаша была прекрасна. Массивное золотое основание, ребристое «яблоко» посередине высокой ножки, розовый мрамор по бокам, лента орнамента, бегущая по краю, – легкие, невесомые завитки. Металл неярко светился. Хотелось протянуть руку, дотронуться, подержать на весу…

Ольга с сожалением вздохнула. Трогать нельзя, хорошо хоть взглянуть позволили.

– Обратите внимание на орнамент, сударыня, – смотритель ризницы, маленький седой старичок, осторожно поднес указку к бортику, – скань, именуемая также филигранью. Сложнейшая ювелирная техника, узоры ее, обычно стилизованного растительного характера, выполняются из тончайшей золотой проволоки и припаиваются к металлическому фону. Хочу заметить, что выразительность рисунка во многом зависит от качества припоя. Это один из лучших образцов!

Зотова согласно кивнула. Про чашу ей уже рассказали все, что можно. Потир – вклад великого московского князя Василия Темного, образец ювелирного искусства средневековой Руси. На поддоне – надпись с именем мастера: «А делал Иван Фомин».

– Хранилась в Троицко‑Сергиевой лавре, – продолжал шелестеть старичок, – но после того, как пришел гегемон… То есть после известных событий было решено переправить сие чудо в Столицу. Понимаю ваш интерес, такую вещь надо обязательно увидеть хотя бы раз в жизни.

Началось все утром. Зотова только успела распределить среди своих комсомольцев очередную партию «стружки» и отобрать несколько взятых наугад писем, дабы самой не бездельничать, как зазвонил телефон. Негромкий, слегка дребезжащий голос пригласил «глубокоуважаемую Ольгу Вячеславовну» в Патриаршую ризницу. Идти недалеко – через маленькую площадь, где стояли служебные авто, к церкви Двенадцати апостолов, за которой находится бывший патриарший дворец.

Всезнающий и ничего не забывающий товарищ Ким распорядился продемонстрировать излишне любопытной сотруднице несостоявшийся Грааль – золотую чашу великого князя Василия.

В саму ризницу Ольгу не пустили, направив в один из кабинетов, где ее уже ждал Потир, заботливо опекаемый вежливым старичком из «бывших». За дверью скучал рослый охранник с карабином, сама же чаша красовалась на письменном столе рядом с большой бронзовой чернильницей.

Бывший замкомэск смотрела, слушала и тихо вздыхала. Сотворил мастер Иван Фомин чудо, но, увы, Граалем оно быть никак не может. Дата изготовления указана рядом с фамилией, тайника же в чаше нет, проверено, и не один раз.

Профессора Карташова, замешанного в темном деле с продажей экспонатов за границу, уже успели выпустить из внутренней тюрьмы Лубянки, но под следствием пока оставили. Поговорить с ним не удалось, о чем Зотова очень сожалела.

– Ваше начальство переслало мне ваш доклад, – внезапно заметил старичок. – Тот, который про Чашу Господню. Уж не обижайтесь, сударыня, но доставили вы мне немало веселых минут…

– Ага, – констатировала товарищ Зотова, вставая из‑за стола. – Похохотали, выходит, гражданин? Хоть какая с него польза.

«Бывший» замахал руками.

– Что вы, сударыня, что вы! Просто собственная юность вспомнилась, порывы, мечтания… Я ведь, как и вы, еще студиузом понял, что если и существует Грааль, то искать его должно либо в музее, либо в храме. Его никто не терял, потому как Чаша Господня всегда была на виду. Тут вы абсолютно правы…

– Толку‑то? – поморщилась бывший замкомэск. – Если б найти!

– Знать бы, что именно искать. Вы, Ольга Вячеславовна, вслед за господами популяризаторами уверовали в то, что в Восточной Римской империи, сиречь в Византии, имелась своя Чаша. Об этом и вправду писали, но, обратите внимание, отнюдь не византийцы. Взгляните сюда…

Из папки, лежащей на краю стола, была извлечена большая фотография на твердом паспарту. Девушке вспомнился Исторический музей. Не иначе, очередной древней надписью угостят? Любят это дело граждане ученые!

Так и вышло – надпись, точнее большая каменная таблица с оной, укрепленная на ветхой, потрескавшейся стене. Буквы оказались знакомые – греческие.

– Сие – церковь Фаросской Божьей Матери при императорском дворце в Константинополе, где хранились реликвии, связанные со Страстями Христовыми, – голос старичка окреп и загустел. – Надпись на стене церковной, а в надписи все оные реликвии перечислены. Ежели бы Чаша Господня и вправду пребывала у византийцев, то ея непременно бы упомянули, причем среди самых первых и важных. Иначе и быть не могло!

– «Хитон, хламида, лентион…» – не без труда разобрала девушка.

– «…Одеяния Слова, плащаница, кровь, венец терновый, кость, древо, волос Дидима, креста светильника…», – подхватил старичок. – Как видите, наизусть помню. Нет ничего сходного с чашей! Надпись же как раз тех времен, когда на западе рассказывали байки о византийском Граале. Весьма определенно о сокровищах сих поведал рыцарь Робер де Клари, храм этот грабивший. Среди прочего он упоминает хрустальный сосуд с Христовой кровью, но это отнюдь не Чаша. Увы, сударыня, все разговоры о константинопольской реликвии – всего лишь легенды. На Русь из Византии переправили немало святынь, но не Грааль, и ваше заключение о том, что гражданин Барченко – обычный шарлатан, совершенно справедливо.

Ольга, бросив взгляд на неяркое золото Потира, положила фотографию на стол.

– Легенда, значит? Ну, с наукой не поспоришь. Спасибо, прибавили ума.

Попрощалась, поблагодарить не забыв. Аккуратно прикрыла за собой дверь. Скучавший в коридоре служивый закинул за плечо карабин, дернул подбородком:

– Пойдемте, гражданка. Провожу…

Пустой коридор, пустая лестница, тяжелые шаги за спиной… Зотовой вспомнилось, что товарищ Ким и сам хотел взглянуть на Потир, но, видать, времени лишнего не нашлось. Неудивительно, с утра в Главной Крепости царила суета. Внутренние караулы удвоены, пропуска проверялись с особым старанием, народ же забился в курилки, обсуждая очередное сотрясение основ. Ольга успела узнать, что ночью арестована чуть ли не вся коллегия ГПУ, возле квартиры Дзержинского стоит охрана, самого же Первочекиста никто не видел. В полдень намечалось заседание Политбюро, поговаривали даже о внеочередном пленуме Центрального Комитета. Бывший замкомэск прикинула, что среди такой бучи приглашение в ризницу выглядит странно. Не иначе, загодя распорядились, вот и совпало.

– Сюда!

Ольга недоуменно поглядела на служивого. Дорогу она помнила, и небольшая дверь в конце коридора на улицу определенно не вела.

– Бумаги заполнить надо, – неохотно пояснил боец, берясь за ремень карабина. – Пройдите, гражданочка!

Спорить не стала. Постучав, потянула за бронзовую ручку, за порог шагнула.

– Здравствуйте!

Сказала, не глядя, и лишь после поняла, что никакими бумагами заниматься не придется. Ни стола, ни стульев, один табурет возле окна. На нем – черное кожаное пальто и женская шляпка с накладным серебряным пером.

– Зотова, значит?

Лариса Михайловна шагнула вперед, дернула крашеными губами:

– Так это вам интересно, где Виктор Вырыпаев? Хотите с ним повидаться?

* * *

Сима Дерябина протянула очередной листок, но товарищ Москвин покачал головой.

– Погодите, еще не дочитал.

Речь шла о танках. Докладная, направленная в военный наркомат, пришлась там не ко двору, однако, следуя принятым недавно инструкциям, ее не отправили в архив, а переслали в Техсектор. Сотрудники Троцкого предпочитали перестраховаться, передавая спорный документ на суд Центрального Комитета. Причина стала понятна с первых же строк. Военный инженер товарищ Рукавишников самыми черными красками описал любимое детище Председателя Реввоенсовета – первый советский танк «Красное Сормово».

Железные боевые машины Леонид наблюдал дважды, причем первый раз, отступая в толпе очумевших от ужаса красноармейцев. Белогвардейская «танька», громыхая тяжелым металлом, неспешно ползла вслед, время от времени постреливая из пулемета. После эту же «таньку» командир пулеметного взвода видел уже пленную и даже фотографировался рядом со стальным чудищем.

– Не убеждает, – товарищ Москвин, положив листок в папку, привычным движением смял гармошкой папиросную гильзу. – «Красное Сормово» ничуть не хуже французского «Рено», скорость больше, и бронирование, между прочим, сильнее. А что трудно работа шла, так его еще в 1920‑м делали, во время войны. Нам бы, товарищ Дерябина, хотя бы парочку таких машин под Псков! По‑моему, этот Рукавишников просто злобствует.

Бывшая подпольщица, помотав головой, схватила лежавшие наготове карандаш и обрывок оберточной бумаги. «36 000 рублей золотом», – прочел Леонид и задумался. На такие деньги и вправду не разбежишься. Десяток машин для парада выпустить можно, а вот для большой войны «Сормово» – удовольствие слишком дорогое.

Впрочем, дело не только в деньгах. Товарищ Москвин догадывался, что докладная бдительного инженера – еще один камешек в огород Льва Революции. Маленький, конечно, но если таких целую платформу подбросить?

– Давайте дальше, – решил он, однако прочитать следующую страницу не довелось. Стук в дверь, знакомый голос, белозубая улыбка:

– Леонид Семенович, здрастье!

Мурка с интересом осмотрела кабинет, но входить не стала, лишь взглянула выразительно.

– Поговорить бы нам! Холодно очень…

Товарищ Москвин, неслышно чертыхнувшись, извинился перед невозмутимой Симой и шагнул к порогу. Климова поспешно отступила в коридор.

– Просил же! – выдохнул Леонид, прикрывая за собой дверь. – Что про «холодно» не забыла, молодец. Но нельзя было до вечера подождать?

Улыбка исчезла. Мурка дернула носом.

– Потом сердиться будешь, красивый. Полчаса всего у меня, еле вырваться смогла. Мы в Горки уезжаем.

Товарищ Москвин быстро огляделся. Коридор пуст, двери заперты…

– Тетка уже неделю туда просилась, и вот позвонили, позвали. Там вроде как вся семья решила собраться…

– Правильно, что сказала, – Леонид взял девушку за руку, к себе притянул. – Никому больше не звонила? Вот и молодец, товарищ Маруся. Пошли, Киму Петровичу доложишь.

* * *

– Почерк в записке был женский, – Лариса Михайловна взглянув снисходительно, улыбнулась уголками губ. – Поэтому я и ошиблась – искала даму, а не, извините, такую, как вы, в гимнастерке и старых штанах…

Зотова стояла ровно, не дрогнув лицом. Сама Гондла принарядилась в синюю юбку и черную шелковую блузку. Расстегнутая кобура пристроилась на ремне слева от пряжки.

– Перешерстила всех родственников Виктора, узнала много интересного, а вот о вас подумала в последнюю очередь. Вырыпаев был интересным мужчиной, я даже представить не могла подобный, так сказать, альянс. Или у вас это безответное?

Ольга хотела смолчать, но все же не удержалась:

– А у вас конвейерное, как у капиталиста Форда на заводе? В три смены трудитесь?

Лариса Михайловна покачала головой:

– Не дерзите! Вы‑то даже на штучное производство не тянете. Догадываюсь, что весь ваш опыт – на грязной эскадронной попоне, а в мирной жизни мужчины от ваших прелестей разбегаются. Честно скажу: самое вам место в сумасшедшем доме…

Зотова кивнула, не споря, губы сжала:

– Виктора вы убили?

Тяжелый подбородок дернулся:

– Вы что, ответа ждете? Это только в нравоучительных романах злодею положено исповедоваться, дабы просветить читателя. У меня задача другая. Сейчас вас отвезут куда следует, и там мы очень подробно побеседуем. Я не садист, поэтому заранее предлагаю быть откровенным. Жизнь не обещаю, но умереть можно по‑разному.

– Это понятно, – вновь согласилась бывший замкомэск. – А вот я думаю, что будет, если я вам нос сломаю?

Гондла хмыкнула:

– Попробуйте. Я вас просто застрелю, если только дернуться попытаетесь. Или вы меня собрались шашкой рубать? У вас в кобуре пистолет, но не пытайтесь вытащить, не советую.

– Табак там, – улыбнулась девушка. – Вы ко мне подойдете, а я вам в глаза кину.

Лариса Михайловна только вздохнула.

– Ремень расстегните и на пол бросьте. Это для начала. Потом снимите ботинки… Что стоите? Приступайте!..

Зотова неспешно расстегнула «счастливую» пряжку со старорежимным орлом. Ремень с глухим стуком упал на паркет. Присела, развязала шнурок на левом ботинке.

– Поживее, – поторопила Гондла, держась за кобуру. – Вы не Мата Хари, чтобы демонстрировать здесь эротический танец с раздеванием. Никого вы этим зрелищем не порадуете, милочка.

– Угу…

Зотова аккуратно поставила снятый ботинок перед собой, взялась за другой.

– Я знаю, Лариса Михайловна, почему вы злая такая. Вы в Кима Петровича влюблены, а он в вашу сторону и смотреть не хочет. Чего удивляться? У вас нижняя челюсть – как кирпич. И задница отвислая.

– А ты – сволочь!..

Гондла резко шагнула вперед, хлопая пальцами по кобуре. Ольга встала навстречу, дернула рукой. Тяжелый ботинок врезался Ларисе Михайловне в лицо. В ту же секунду девушка отпрыгнула в сторону, уклоняясь от пущенной наугад пули. Второй раз Гондла выстрелить не успела – удар ребром ладони по горлу заставил ее выпустить оружие и медленно осесть на пол.

В дверь уже протискивался конвойный, но Ольга, схватив упавший «браунинг», быстро повернулась.

– Проваливай! Войдешь – пристрелю!..

Карабин служивый снять с плеча не успел, а посему резво попятился. Сзади захрипела Гондла, Ольга, чуть отступив назад, со всей силы ударила ее рукоятью по лицу.

Хрип оборвался.

– Зови начальника караула! Быстро, не то всех здесь перестреляю!.. Эй, товарищи, тревога!

Зотова орала из всех сил, рассчитывая, что в коридоре услышат. Не ошиблась – за дверью загремели сапоги, конвойный отлетел в сторону, а в комнату ворвался высокий военный в серой командирской шинели с желтыми петлицами.

– На месте – и бояться! – велела кавалерист‑девица. – Я – Зотова из Технического сектора Научпромотдела. На меня только что напали вражеские диверсанты. Немедленно звоните товарищу Киму!..

2

– Ничего, подождем, – товарищ Москвин, присев на стул, кивнул Мурке. – Несколько минут у нас есть.

Секретарь виновато развел руками. Леонид кивнул в ответ, мол, не в обиде, взял за руку Климову, слегка потянул.

– Сядь! Успеешь еще.

Маруся упала на стул, оглянулась, зашептала в самое ухо:

– Спешить нужно. Тетка сегодня все утро у товарища Сталина просидела, они с ним друзья, так она его уговорила, чтобы в Горки пропустили…

– Не надо, – поморщился товарищ Москвин, – Киму Петровичу расскажешь.

Им не везло. Начальник оказался занят, причем секретарь получил категорический приказ никого не пускать и ни с кем не соединять. Такое случалось редко, и бывший старший оперуполномоченный невольно прикинул, кто мог зайти к товарищу Киму в гости. Не иначе, сам товарищ Троцкий пожаловал!

В каких отношениях Ким Петрович с Большими Скорпионами, Леонид мог только догадываться. С Каменевым начальник общался часто, отзываясь о нем неплохо, но, как показалось товарищу Москвину, с некоторым снисхождением. «Не боец», – как‑то обмолвился он, напомнив давнюю историю, случившуюся в декабре 1917‑го. Председатель ВЦИК Каменев, первый человек в стране, побоялся ссориться с Вождем и подал в отставку, упустив реальный шанс создать единое социалистическое правительство. Как понял товарищ Москвин, Ким Петрович был тогда не на стороне Предсовнаркома. Тот упрямо вел страну к гражданской войне, с чем были согласны далеко не все в партии.

Зиновьева товарищ Ким не воспринимал всерьез, что ничуть не удивляло. Гришку партийцы откровенно не любили, считая выскочкой, уцепившимся за пиджак Вождя. А вот Троцкий… Однажды начальник сравнил Льва Революции со стихийным бедствием. Предотвратить невозможно – и спрятаться негде. Однако в последнее время львиный рык звучал уже не так грозно. Несколько дней назад Ким Петрович показал товарищу Москвину последние сводки по демобилизации РККА. От могучей некогда армии осталась едва ли десятая часть. Недаром Троцкий с такой надеждой смотрел на Запад, где никак не начнется долгожданная Мировая революция.

Но не это было главным. Все Скорпионы выросли под жесткой дланью Вождя и без него мало что стоили. Поэтому и стал объект «Горки» главным секретом страны. Даже превратившись в неясную тень, Предсовнаркома продолжал определять всю жизнь государства, пусть и не лично, а через свою свиту.

– Когда же!.. – нетерпеливо выдохнула Мурка, но договорить не успела. Телефон, стоящий на секретарском столе, звякнул. Товарищ Москвин вначале не придал этому обстоятельству значения, но вдруг с изумлением увидел, как обычно невозмутимый секретарь бледнеет, растерянно шлепает губами…

– С‑сейчас! Сейчас доложу!..

Вскочил, на месте потоптался – и рванул в начальственный кабинет, даже забыв прикрыть за собою дверь. Леонид и Мурка переглянулись.

– Надоело мне здесь, Фартовый, – шевельнула губами девушка. – На волю хочу, душно тут!

Товарищ Москвин улыбнулся, по руке погладил:

– Не спеши! Будет что в Париже вспомнить.

А сам глаз от двери не отрывал. Что за притча? Или взбунтовался кто? Может, у товарища Дзержинского друзья нашлись – с броневиками и пушками?

– Где это случилось? В Патриаршей ризнице?

Товарищ Ким появился на пороге, не взволнованный, скорее удивленный.

– Сюда… Сюда приведут. Всю охрану подняли! – частил секретарь, возникая под начальственным боком. – Позвонили коменданту, Троцкому позвонили…

Ким Петрович, хмыкнув, обернулся:

– Вот, товарищ Ульянов, какие у нас здесь страсти!

– Архилюбопытно, батенька! – донеслось в ответ. – Как, говорите, фамилия этой воительницы? Верно сказал мастер революционной тактики Дантон: смелость, смелость и еще раз смелость!..

Леонид встал. Захотелось протереть глаза, а заодно как следует стукнуть себя по макушке.

– Во французском оригинале еще лучше: «всегда смелость»!

В приемную вошел невысокого роста человек в сером костюме‑тройке и старых стоптанных ботинках. Широкий темный галстук в горошек демократично сдвинут на сторону, короткая рыжая бородка пистолетом торчит вперед.

– Значит, договорились? – негромко проговорил товарищ Ким, внезапно становясь очень серьезным.

Рыжебородый кивнул, дернув бородкой.

– Договорились. Признаться, очень не хотел вмешиваться в ваши свары, но вынужден признать, что сие – типичная позиция русской интеллигенции, которая, как известно, не мозг нации, а нечто совсем иное…

Поглядев по сторонам, шагнул к замершему в изумлении Леониду, резко выбросил вперед ладонь:

– Ульянов!

Бывший старший уполномоченный пожал протянутую руку, сглотнул.

– Д‑да, конечно… Я Пан… Москвин Леонид Семенович…

– Дмитрий Ильич! – внезапно воскликнула Мурка. – Здравствуйте!..

Владелец галстука в горошек радостно улыбнулся:

– И вы здесь, прекрасное дитя? Я, Ким Петрович, сразу сказал товарищу Марусе, что она – цыганка, но данная девица от признания этого очевидного факта уклонилась.

Леонид облегченно вздохнул. Дмитрий Ильич Ульянов, младший брат. Немудрено, что так похож!..

– Мы с товарищем Марусей у сестры, у Маняши, познакомились, – не без гордости пояснил Дмитрий Ильич, – и даже выпили по этому поводу очень хорошего розового муската. С бочкой, откуда его нацедили, связана одна презабавнейшая история…

Однако узнать эту историю присутствующим не довелось. Входная дверь распахнулась, пропуская изрядно смущенного красноармейца в шинели, буденовке и при карабине наперевес.

– Здравия желаю! – неуверенно начал гость. – Мы, значит, согласно распоряжению…

Не договорив, отошел в сторону, давая дорогу тем, кто был сзади. На пороге обозначилась женская фигура в расстегнутой черной блузке и мятой юбке. Негромко охнула Мурка, Леонид и сам поморщился, заметив кровь, густо заливавшую лицо. Пришедшая стояла нетвердо, цепляясь пальцами за дверной косяк. В висок ей упирался черный пистолетный ствол.

– Двигай!

Толчок. Женщина шагнула вперед, пошатнулась. Та, что держала в руке пистолет, – высокая, худая девушка в зеленой гимнастерке, вошла следом. Оглядевшись, заметила начальство и удовлетворенно выдохнула:

– Прибыли! Товарищ Ким, разрешите доложить!..

В приемную уже вбегала охрана, но Ким Петрович резко поднял руку:

– Всем стоять на месте. Старшего ко мне! Леонид, помогите Гондле!..

Только сейчас товарищ Москвин сообразил, кого привели в кабинет секретаря ЦК. Зотову он узнал сразу, но почему‑то совсем не удивился.

– Я сейчас присоединюсь, – подхватился Дмитрий Ильич. – У меня в кабинете саквояж. Маруся, голубушка, организуйте воду и чистое полотенце…

Мурка, пискнув «ага», убежала. Товарищ Москвин подвел Ларису Михайловну к стулу, усадил, прислонив голову к стене. Из сжатых губ послышался негромкий стон. Между тем Ким Петрович, выслушав сбивчивый рапорт караульного, поблагодарил за службу и отправил вооруженный люд восвояси. Топот сапог, растерянные голоса в коридоре… Наконец все стихло.

– Так мне докладывать? – как ни в чем не бывало поинтересовалась кавалерист‑девица. – Товарищ Ким, подверглась вражескому нападению прямо в помещении Патриаршей ризницы. Убить хотели и, между прочим, про работу расспрашивали. Изъято оружие и удостоверение.

– Какой‑то бред! – негромко проговорил начальник. – Ольга, а без рукоприкладства нельзя было?

Гондла расцепила губы, пытаясь что‑то прошептать. Леонид наклонился, прислушался:

– Кима… Кима сюда…

Товарищ Москвин хотел позвать начальника, но тут одновременно появились доктор Ульянов с большим фельдшерским саквояжем и Климова с кувшином и полотенцами. На Леонида замахали руками, и он предпочел отойти в сторону.

– Будете ассистировать, Маруся, – распорядился Дмитрий Ильич, сбрасывая пиджак. – Даже если эта дама – врангелевская шпионка, медицинская помощь должна быть оказана незамедлительно и в полном объеме.

Лариса Михайловна с трудом подняла голову:

– Я не ш‑шпионка, я не…

– А я – не трибунал, матушка, – резко оборвал ее доктор. – Головой не двигайте, лишних слов не произносите и вообще не безобразничайте… Маруся, вы куда?!

Мурка, воспользовавшись паузой, сунула кувшин в руки товарищу Москвину, а сама, подскочив к Киму Петровичу, принялась что‑то оживленно шептать, для чего ей пришлось стать на цыпочки. Что случилось дальше, Леонид увидеть не смог, будучи окликнут Дмитрием Ильичем. Пришлось заняться перевязкой. Краем глаза бывший старший уполномоченный заметил, как Климова, поговорив с начальством, подбежала к товарищу Зотовой, схватила ее за плечи… Товарищ Москвин недоуменно моргнул. Выходит, они знакомы?

– Не отвлекайтесь! – строго заметил Ульянов, и Леонид вновь занялся раненой. Из коротких замечаний доктора он уже понял, что кости целы, а вот сотрясение «всенепгеменно» имеет место быть, а с носом – так совсем беда. Смотреть на то, во что превратилась наглая и самоуверенная дамочка, было не слишком приятно, но по‑своему поучительно. Товарищ Москвин решил, что Блюмочке еще крупно повезло.

Через несколько минут, когда перевязка уже заканчивалась, подоспела подмога – врач с несколькими санитарами, волочившими за собой брезентовые носилки. Леонид, поспешив сдать пост, убедился, что в приемной уже никого не осталось. Он взглянул на секретаря, и тот безмолвно кивнул на дверь кабинета.

* * *

– Заходите, Леонид. Мы тут как раз приступили к Страшному суду.

Вопреки традиции начальник не сидел на подоконнике, а стоял возле стола, упираясь в столешницу сжатыми кулаками. Позабытая трубка скучала в стороне. Товарищ Зотова застыла по стойке «смирно», высоко вздернув острый подбородок.

– В любом случае пойдете под арест, – Ким Петрович поморщился, легко пристукнув кулаком по зеленому сукну. – Ольга, вы же не террорист, в конце концов. Нельзя же постоянно так нарываться!..

– Действовала по обстоятельствам, – невозмутимо прохрипела кавалерист‑девица. – Мне, между прочим, смертью угрожали. А если бы эта дамочка стала бы меня пытать на предмет партийных тайн? То, что она из вашего отдела, мне доложено не было. И документов никто не предъявлял.

Начальник только головой покачал. Леонид решил, что пора вмешаться.

– Товарищ Ким! Зотова действовала правильно. Я бы на ее месте этой… дамочке вообще шею бы свернул. Мы объявим, что тревога была учебной, проверяли охрану в Патриаршей ризнице в связи с открывшими там хищениями. А Ольгу Вячеславовну, по‑моему, следует наградить.

В глазах девушки мелькнуло удивление, и товарищ Москвин с трудом сдержал усмешку. Он бы и сам с удовольствием отправил ее под арест, но уж больно хотелось досадить зазнайке‑Гондле. Судя по всему, у «дамочки» не только сотрясение, но и нос сломан. Молодец, товарищ Зотова!

– Своих покрываете? – безнадежно вздохнул начальник. – Про учебную тревогу я и сам сообразил, даже предупредил заранее. Если бы не стрельба, никто бы не стал паниковать… Садитесь, товарищи, чего уж там!..

Когда все разместились, Ким Петрович взял наконец трубку, закусил крепкими зубами чубук.

– Я привык доверять людям. Лариса Михайловна работает со мной уже три года, она прекрасная контрразведчица. Ни разу не ошиблась, хотя методы у нее, признаться, не слишком приятные. Никто бы вас, Ольга, не пытал и не убивал, но поспрошать как следует стоило. Почему вы постоянно интересуетесь Вырыпаевым? Это – не ваша компетенция!

– Компетенция, значит, – негромко повторила Зотова, не поднимая головы. – Смотрю я на вас, товарищ Ким, и понять не могу. Вроде не зверь вы, за всяческую законность стоите, про «культ личности» рассуждаете. А от парня даже могилы не осталось!..

В голубых глазах товарища Кима мелькнуло что‑то странное. Леонид решил, что слова кавалерист‑девицы задели его всерьез.

– Комментариев не будет, – начальник, поморщившись, поудобнее перехватил трубку. – Не стану ни оправдываться, ни что‑либо объяснять. Вы и так коснулись высших секретов государства. Могу лишь сказать, что противник, с которым мы ведем борьбу, опасен, умен и вооружен до самых зубов. Его возможностей вы себе даже не представляете. А то, что вы, Ольга, до сих пор живы, как раз доказывает, что я не зверь, а совсем наоборот. Под арест я вас все‑таки отправлю – до вечера, пока бумаги не оформим. Вопросы есть?

Зотова пожала плечами:

– Да сколько угодно! Но я только один задам, насчет возможностей. Враг этот, о котором вы сказали, способен создать двойника? Чтобы и голос, и лицо, и память? Один в один человек – но все‑таки не он.

– Может, и кое‑что похлеще, – Ким Петрович поглядел с интересом. – Уже сталкивались? А еще он владеет техникой – такой, что нам даже не снилась. Все, идите в комендатуру и пишите объяснительную. Об учениях вы не знали, поэтому и действовали, как на Перекопе. На том и стойте, авось, с пониманием отнесутся. Если отпустят, поезжайте домой и никуда не выходите. Ясно?

Когда за девушкой закрылась дверь, Ким Петрович, достав из ящика стола пачку табака «Autumn Evening», принялся неспешно набивать трубку.

– Значит, 15 октября сюда приезжал двойник? – осторожно поинтересовался Леонид. – Если даже товарищ Куйбышев поверил?

Начальник покачал головой:

– Комментариев не будет – ни сейчас, ни через сто лет. Есть тайны, которые навсегда должны остаться тайной. Наш противник – тоже тайна, и я, к сожалению, раскрыть ее до конца так и не смог. Безумец Летешинский уверен, что к нам на Землю сошел падший ангел, чтобы навязать людям свои законы, другие грешат чуть ли не на тамплиеров, желающих воздвигнуть в России новый Храм, третьи всерьез ищут причины в происках Шамбалы. Думаю, все эти версии нам подкидывают, чтобы мы продолжали заблуждаться и дальше. Но очевидно, что некая сила взялась за нашу страну всерьез. Вы уже знаете, что я родился не здесь, не в этом мире. Там, где я вырос, состоялась сталинская диктатура – верная по замыслам, но чудовищная по исполнению. Уверен, что за нею стоял не наш Коба, а кто‑то совсем другой. Поэтому я знаю, что нас ждет, и очень хочу, чтобы здесь История пошла иным путем. Очень трудно найти единомышленников, нужны лучшие, а их не так много. Наш противник тоже набирает себе команду, дорог каждый человек. Теперь я остался без Ларисы Михайловны, ее придется заменить. Кем?

– Зотовой, – усмехнулся товарищ Москвин, доставая папиросы. – По‑моему, это очевидно… Вы разрешите?

– Курите, конечно, – Ким Петрович поглядел на трубку, которую так и не зажег. – А я, пожалуй, пока не стану… Вы, возможно, удивитесь, Леонид, но Ольгу Зотову нам кто‑то навязывает, причем не слишком аккуратно. Она не агент, работает вслепую, но опекают ее очень плотно… Кстати, огромное спасибо за товарища Климову. Теперь у нас будет свой человек в Горках, это здорово облегчает задачу. Если не секрет, она вам просто знакомая?

Бывший старший оперуполномоченный покачал головой:

– Очень не просто, товарищ Ким. С нею вообще все непросто.

Начальничьи брови взлетели вверх, но расспросов не последовало. Леонид удивился такому вниманию, но внезапно понял. Гондла уже не в фаворе, кавалерист‑девице веры нет. Товарищ Ким решил испробовать в деле новую сотрудницу.

Эх, Мурка, Маруся Климова!

3

А там во лесу во дремучем

Наш полк, окруженный врагом.

Патроны у нас на исходе,

Снарядов давно уже нет… –

негромко напевала Ольга, сидя на жестком деревянном топчане. Шинель набросила на плечи, но холод все равно пробирал до костей. В маленькой комнатке‑пенале отродясь не топили, даже стекла на зарешеченном окне оказались выбиты. Не хватало только снега, но его вполне заменяла осыпавшаяся сырая штукатурка. Помещение весьма походило на старый, давно разоренный склеп, что никак не улучшало настроения.

А в том во лесу под кусточком

Боец молодой умирал.

Поник он своей головою,

Тихонько родных вспоминал…

Ее все‑таки заперли, несмотря на объяснительную, едва уместившуюся на трех листах. Заместитель коменданта тонко намекнул на товарища Троцкого, чья супруга заработала в это утро мигрень. Официально Зотову обвинили в грубом нарушении правил «учений» и, несмотря на протесты, отконвоировали в сырой склеп с разбитым окошком. Папиросы забрали вместе с оружием и ремнем, газеты или книгу выдать отказались, зато посоветовали для пущей бодрости время от времени маршировать от решетки до запертой двери.

Итак, она опять кругом виновата. Не радовала даже разбитая физиономия наглой тетки. Лариса Михайловна не простит и не забудет, а товарищ Ким едва ли станет заступаться за строптивую сотрудницу.

Над озером чаечка вьется,

Ей негде, бедняжечке, сесть.

Лети ты в страну, в край далекий,

Снеси ты печальную весть…

Несмотря на мрачные мысли, кавалерист‑девица ни о чем не жалела, разве что о собственной мягкотелости. Случись это в армии, она бы пристрелила Гондлу, даже не задумываясь, а тут – вот напасть! – дрогнула рука. Укатали, видать, крутые горки бывшего замкомэска!

А еще Ольгу огорчил Дмитрий Ильич. Не поздоровался, даже не кивнул. «Конспигация» – вещь нужная, но все‑таки грустно как‑то. Маруська‑то хоть и спешила, а все‑таки подошла, выкроила минуту.

О том, что рассказал товарищ Ким, как‑то не думалось. Большие бояре играют в большие игры, такое разве что Пантёлкину интересно. А ее дело маленькое и к тому же скверное, считай, пропащее.

– Что за притча такая! На роду мне написано, что ли?

Не выдержала, вслух проговорила. И почти сразу же услыхала ответ.

– Не жалуйтесь на судьбу, Ольга Вячеславовна. Она к вам по‑своему добра.

Голос был знаком, хоть и звучал непривычно. Девушка обернулась, поглядела с насмешкой.

– Ты, никак, товарищ Касимов, в цыганки записался? А еще партийный!

Тот, кто стоял под разбитым окном, даже не улыбнулся.

– Вы наверняка уже догадались. Настоящий Василий Касимов, бывший помощник истопника Музея изящных искусств, погиб в тот же день, что и Георгий Игнатишин. Ему не повезло – в поезде нарвался на бандитов, тело даже не смогли опознать. По крайней мере так написано в соответствующих документах. Мы посчитали, что имеем право воспользоваться его личностью.

– Это как с Вырыпаевым? – не выдержала Ольга. – Ты, часом, товарищ, не из похоронной команды?

– Не из похоронной. Такие бумаги, как показал опыт, сильно затрудняют расследование. Это вы, а не мы, спешите хоронить своих друзей. А что касаемо вашего вопроса, ответ прост. В человеческом обществе всегда есть те, кому тесно в обычной жизни. Что бы вы делали, если бы не война? Служили бы ремингтонисткой в нэпманской конторе? Так что не жалуйтесь.

– Угу, – кивнула Зотова. – Осознала. Выходит, ты не только шпион, но еще и философ? Из «бывших», что ли? Куда только ГПУ смотрит, не пойму?

В ответ послышался негромкий смех. Неизвестный, шагнув вперед, слегка покачнулся, оперся ладонью о сырую стену.

– Я не работаю ни на Врангеля, ни на англичан. Моя задача – исключительно наблюдение. Кстати, не думайте, что мы – противники здешнего режима. Напротив, всячески помогаем одному из ваших руководителей. Не Агасферу, если вам что‑то говорит это имя. С вами, с вашей Историей поступили несправедливо, и мы помогаем это исправить.

Бывший замкомэск покосилась недобро.

– Чего‑то знакомое, как я погляжу. Нам с 1917 года только и делают, что помогают Историю править. Рубала я таких, да, видать, недорубала. А ты, оборотень, ближе подойди, глядишь, и голыми руками обойдусь!

Тот, кто был похож на Касимова, покачал головой.

– Как вам угодно, Ольга Вячеславовна.

Шагнул ближе, по‑прежнему держась за стену, поглядел выжидательно. Девушка вдруг сообразила, что трости у неизвестного нет, потому и на ногах стоит плохо.

– Калеку – не могу, – вздохнула. – Катись, в общем, хоть сквозь дверь, хоть через решетку.

– Но вы же мне вызов бросили? Неспортивно!..

Их взгляды встретились, и в тот же миг свет для Ольги погас, сменившись не тьмой, а гулкой, едва ощутимой пустотой. Все сгинуло, потеряв цвет и размер, и только где‑то в невероятной дали, на самом донышке небытия, эхом отдавались звуки чужого незнакомого голоса.

– …Мы не боимся. Мы не вмешиваемся. Мы не обещаем. Вы, люди, столь же разумны, как и мы, а потому вправе сами выбирать путь. Мы ошиблись только однажды, позволив старшему из нас прийти к вам, одеться плотью и отравить вас ядом искушения. Мы спорили и убеждали, вместо того чтобы действовать. Сейчас сами люди взялись исправить ошибку, и мы не вправе отказать в помощи. Вы, Ольга Вячеславовна, не способны помешать, но можете посодействовать. Присоединяйтесь к нам, это будет справедливая война! Этот разговор вы сейчас забудете, но в подходящий момент мы вам напомним.

Девушка открыла глаза, скривила губы, еле сдерживая стон. Привстала, огляделась… Каменный пенал никуда не делся, как и деревянный топчан, на который ее пристроили. На самом краю узкого ложа – маленький яркий прямоугольник. Открытка…

Зотова осторожно прикоснулась к холодной гладкой бумаге, поднесла к глазам. На рисунке – избушка с бородатым дедом в красной шапке и чужие буквы веселого золотистого цвета в ярких праздничных блестках. «Happy New Year!»

Ниже цифры – «2011».

4

– Выходим! – сопровождающий кивнул в сторону бегущей за окном поезда платформы. – Герасимово.

Леонид поправил тулуп, попытавшись застегнуть верхний крючок, но пальцы слушались плохо. Вагон не отапливался, а перчатки он оставил в кармане шинели. Тулуп выдали перед самой поездкой, пообещав ледяную ночь и сильный северный ветер.

Ночь уже наступила. Теперь предстояло узнать, откуда дует.

Паровозный гудок… Вагон качнуло, завизжали тормоза, мир за окном дрогнул. Товарищ Москвин запоздало вспомнил, что остался не только без перчаток, но и без оружия. Все было велено сдать, даже верную «заначку» в рукаве. С приказом товарища Кима бывший чекист предпочел не спорить.

Два последних дня прошли тихо и спокойно, третий тоже начался, как обычно, но после обеда руководителя группы срочно вызвали в начальственный кабинет…

Проводник долго возился с дверью, наконец, справившись, опустил железную лесенку и спрыгнул на платформу. Леонид взялся рукой за холодный поручень и, негромко, чертыхнувшись, последовал за ним. На платформе, как он успел заметить, народу было немало. Некоторые в таких же полушубках, но большинство в очень знакомых шинелях.

– Вам в тот конец, товарищ Москвин! – сопровождающий показал в сторону стоявшего на краю платформы черного авто, но оттуда уже спешили двое в серых шинелях с темно‑зелеными петлицами. Синие суконные шлемы, неулыбчивые внимательные глаза…

– Документы предъявите.

Удостоверение смотрели недолго, а вот небольшую, написанную от руки бумагу, полученную перед самым отъездом в канцелярии, изучили вдоль и поперек. Внизу имелась подпись Кима Петровича Лунина, а наверху темнели большие прописные буквы:

«ГОРКИ».

Наконец бумаги вернули. Один из встречающих скупо улыбнулся:

– Уж вы извините, Леонид Семенович. Приказ – один на всех. Пойдемте, вас ждут.

Товарищ Москвин уже это понял и даже узнал того, кто стоял возле автомобиля. В эту ночь ветер был северным…

* * *

– Согрейтесь, товарищ Москвин!

Бокий, протянув плоскую металлическую флягу, оскалился, поглядел в черное небо.

– Еще до революции удалось мне как‑то побывать на помещичьей охоте – настоящей, прямо по «Графу Нулину». «Пора, пора! рога трубят; псари в охотничьих уборах чем свет уж на конях сидят, борзые прыгают на сворах…» Нынешняя ночь мне очень ее напоминает…

Во фляге оказался коньяк. Леонид, отхлебнув, не чувствуя ни вкуса ни крепости, вернул обратно.

– А мы здесь в каком качестве? Псарей или борзых?

Председатель ОГПУ быстро оглянулся и, взяв Леонида под локоть, отвел в сторону: шептать не стал, но говорил тихо, еле двигая губами.

– Самому интересно. Я подготовил батальон, но товарищ Троцкий дал отбой. Сюда переброшен ОСНАЗ Частей стратегического резерва. Ребята Фраучи – те, которыми раньше командовал Слава Волков. Приказано не стрелять ни при каких обстоятельствах. Будут ловить пули грудью, им не привыкать. Абрам Беленький в последнюю минуту сообразил, чем пахнет, и согласился нас пропустить, но внутренняя охрана станет драться до конца.

Товарищ Москвин понял не все, но решил не расспрашивать. Главное ясно: объектом «Горки» занялись всерьез.

– Внутри командует товарищ Сталин, – заметил он. – Неужели он такое допустит?

Бокий нехорошо оскалился:

– А его нет! Был товарищ Сталин – и пропал. Никто не знает куда, даже Феликс, хотя мы его крепко спрашивали. Потом, конечно, Коба найдется – когда здесь все в крови по щиколотку будет. Как фокусник в белом фраке… Ничего, справимся без него, а потом, дайте срок, и этим семинаристом‑недоучкой займемся. Много работы будет, Леонид Семенович! Я уж так вас у товарища Кима выпрашивал, но он – ни в какую!..

– Помню! – хмыкнул бывший чекист. – Мне добрые люди на работе заночевать посоветовали, а в общежитии ваш наряд до утра дежурил, пас раба божьего.

Глеб Иванович взглянул удивленно:

– Това‑а‑арищ Москвин? Неужели вы меня подозреваете?

Леонид молча достал папиросы, щелкнул зажигалкой. Не подозревает, само собой. Подозрение – оно от отсутствия уверенности.

– Открою тайну. Я вас планировал включить в коллегию ОГПУ. Такие опытные работники, как вы, сейчас на вес золота. Но у Кима Петровича на вас, Леонид Семенович, свои виды. Жаль, поработали бы вместе!

Товарищ Москвин попытался изобразить на лице горькое сожаление. Не вышло, губы сами собой растянулись в усмешке. Думал Фартового Колобка поймать, ушастый? Не‑е‑ет! Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, Глеб Иванович, и подавно!..

Вновь отхлебнул из протянутой фляги, поблагодарив кивком. Вспомнилась Зотова, такая же, как и он, везучая, только счастья своего не ценящая. Может, не зря Мурка ревнует? Стать бы с такой, как Ольга, спина к спине – от всего мира отбиться можно!

Побывал бы я, добрый молодец, в Столице кременной,

Погулял бы я, добрый молодец, днем остатошным,

А купил бы, братцы, на Пожаре три ножика,

А порезал бы я, братцы, гончих‑сыщиков…

Бокий прислушался, прищурил глаза:

– Не найдешь ты на меня ножик, Фартовый! Не потому что я Феликса съел, зубов не обломав. Этим не горжусь, уж больно поляк всем стал поперек горла. И не потому что Троцкому друг, тут все тоже вилами по воде писано. В другом моя сила. Кто за тобой стоит? Ким? Страшный человек, не спорю. Только учти, главная битва не здесь начнется, не в Столице. Товарищ Лунин считает без хозяина, а к хозяину его могут не пустить. Дорогу мы оба знаем, а кто в дамки пройдет, еще поглядим.

– В Агартху, что ли, собрался, Глеб Иванович? – Леонид тоже не без удовольствия соскользнул на «ты». – Не понимаю! Вроде реальный ты человек, а в чертей веришь. Да никакие тибетские монахи нам не указ, пусть они хоть по воздуху ходят и мертвецами командуют. Здесь все решится!

Председатель ОГПУ, взглянув не без жалости, искривил тонкие губы:

– И кто из нас фанатик? Монахи нам, конечно, не указ, и Агартха – не царство духов, а место встречи вроде конспиративной квартиры. Неужели главного так и не понял? А песню я эту знаю, правильная она, хоть и старая. «Мне зелено вино, братцы, на ум нейдет. Мне Россия – сильно царство, братцы, с ума нейдет…» Не ссорься со мною, Леонид Семенович, не искушай удачу. Проживешь долго и счастливо, и даже на Тускуле своей побываешь…

– Товарищ Бокий! Глеб Иванович!..

Из открытой дверцы выглянул шофер, держа в руке что‑то очень знакомое. Товарищ Москвин всмотрелся – точно! Наушники с проводками, почти такие же, как на борту «Линейного». Там они из‑за шума нужны, чтобы говорить без помех. А здесь для чего?

Бокий был уже возле машины. Сбросив шапку на сиденье, натянул наушники, схватил протянутый шофером провод с черным набалдашником на конце.

«Микрофон, – вспомнил товарищ Москвин. – Яшка говорил, что там уголь внутри».

– Здесь Третий, – негромко проговорил Глеб Иванович. – Мы на станции, Москвин со мной, ждем приказа. Понял… Понял!..

Аккуратно снял наушники, отдал шоферу вместе с микрофоном, подмигнул:

– У вас, Леонид Семенович, такое вроде бы называется «ТС»? Ну мы и сами с усами. Поехали, они уже начинают!..

* * *

В машине было тепло, и товарищ Москвин не пожалел о расстегнутом воротнике. Бокий, напротив, застегнулся на все крючки, зябко передернул плечами.

– Морозит, – пояснил с усмешкой. – Тебе, Леонид Семенович, когда в Питере всего страшнее было? То есть, извини, не тебе – бандиту Пантелееву по кличке Фартовый?

Бывший старший оперуполномоченный задумался только на малый миг:

– Когда легаша возле Гостиного двора положил. Выстрелил и только потом понял: и человека безвинного прикончил, и операцию, считай, сорвал.

– А мне сейчас страшно. Думал, обойдется, но потом понял – накроет. Слишком резкий поворот…

Не договорил, поглядел пустыми глазами. Леонид успел удивиться – и вдруг понял, что падает.

* * *

Гремящая крыша осталась за спиной. То, чего боялся, что приходило во снах, надвигалось, не давая вздохнуть, все‑таки случилось. И уже не так важно, кем был он, Леонид Пантёлкин, гонимым или гонителем. Он упал – и заждавшаяся бездна спешила наверстать свое.

Тогу богу – ни дна ни покрышки…

Тьмы не было, в бездне царил холодный неясный полумрак, словно в речке под толстым весенним льдом. Свет пробивался скупо, тугими каплями, но за преградой было не исчезнувшее навсегда солнце, а нечто совсем иное. Лучи уходили вверх, в неясный белесый туман, поглощавший и пожиравший их. Вода и холод убивали огонь. Воздух пропал, легкие свело болью, и только сердце продолжало биться спокойно и ровно. Леонид не боялся, не пытался вырваться – ждал, считая секунды, как когда‑то учил его Жора Лафар. «Двадцать семь… двадцать семь… двадцать семь…» Фартовому всегда везло, может, даже здесь, за пределами мира, выпадет удача. У Жоры тоже была своя бездна, свой бетонный блок, прикрученный проволокой к ногам, но не погиб же, не дал себя погубить! «Двадцать семь… двадцать семь…»

Дождался! Ледяная твердь, еле заметно дрогнув, покрылась сеткой неровных трещин. Она теряла форму и объем, обращаясь в клубящийся серыми осколками хаос. Леонида сдернуло с места, закрутило талой снежинкой, потянуло верх. Безвидная стылая мгла поглотила мир, скрадывая пространство. На малый миг клубящийся хаос истончал, делая видимым гигантский черный контур окруженного морями континента…

Тьма.

Но вот мир возник снова – сперва неясными звуками, чуть позже – незнакомой картиной. Небольшая комната с узким кожаным диваном, часы‑ходики, мебель в белых чехлах. Из полумрака проступило знакомое по десяткам фотографий и портретов лицо. Огромный выпуклый лоб, глубоко сидящие глаза, небольшая бородка, худые, впалые щеки. Лик Вождя был насмешлив и суров. Бледные губы дрогнули, тяжелым огнем вспыхнул взгляд.

Тишина… Слова, готовые сорваться с губ, так и не были произнесены. Глаза потухли, судорога искривила рот, лицо застыло недвижной гипсовой маской. Живыми оставались только губы, они дергались и дрожали, но оставались безмолвными. На мгновение ожили глаза, плеснув безумием и болью. Погасли…

Мир вновь стал самим собой. Бездна сомкнулась, выталкивая из своих недр чужака. Боль ударила в затылок, пробежала по вискам, тяжелым камнем легла на сердце…

Бывший чекист Леонид Семенович Пантёлкин с трудом разлепил веки и понял, что жив. Возле лица возникла знакомая фляжка.

– Сильно тряхнуло? – Голос Бокия звучал спокойно и чуть насмешливо.

– Д‑да, сильно, – товарищ Москвин, вновь становясь самим собой, сделал глоток, резко выдохнул. – Вроде как контузило!

Провел ладонью по лицу, стирая холодный пот, поглядел по сторонам. Авто ехало по заснеженной дороге, за окном темнела еле различимая стена леса, мелькнул и пропал покосившийся телеграфный столб.

Председатель ОГПУ коротко хохотнул.

– Привыкай, если уж с нами связался. Ненадолго твоего материализма хватит, вот увидишь. Тебе, Леонид Семенович, еще повезло, остался в вагоне. Не понял? Представь, что поезд на полной скорости перескакивает на другой путь…

– Стрелку перевели? – не удивился товарищ Москвин.

– Вроде того. Тех, кто внутри вагона, только слегка качнуло, а вот которые у окошка, да еще наружу выглянули… Ты бы своего Артоболевского поспрошал, если встретить получится. Умный гражданин, только верткий до невозможности…

Леонид уже пришел в себя. Спросит, не забудет, когда срок подойдет. Не это пока главное. Не выпал из вагона – и хорошо. А вот куда поезд движется?

– Объект «Горки», – словно услыхал его мысли Глеб Иванович. – Сейчас нам будет не до разговоров, но на дальнейшее имей в виду. Твой Ким круто забирает, но без моего ведомства ни у него, ни у тебя никакого будущего не предвидится – ни светлого, ни темного, ни в крапинку. Так что лучше всем нам в дружбе жить. Иначе будет доброму молодцу ой как тошнехонько. Понял?

Бывший старший оперуполномоченный криво усмехнулся.

– «Мне зелено вино, братцы, на ум нейдет. Мне Россия – сильно царство, братцы, с ума нейдет».

– Мне тоже, – неожиданно серьезно заметил Бокий. – На том, глядишь, и поладим…

* * *

Первой к Леониду подбежала Мурка. Ухватила за руку, потянула:

– Пошли, пошли, Леонид Семенович! Тебя товарищ Ким заждался. Тут такое, такое!..

Товарищ Москвин оглянулся. Такое – где? Слева – заснеженная дорога, несколько авто, аэросани, десятка три народу. Дальше оцепление, бойцы в теплых зимних буденовках и светлых шинелях, еще дальше – высокий забор, за которым прятались во тьме неясные силуэты многоэтажных зданий. Оттуда слушались выстрелы, не слишком громкие, больше похожие на хлопки. Бывший чекист понял, что бой идет внутри дома.

– Скорее!..

Пока шли, проваливаясь чуть не по колено в пушистый нетронутый снег, Климова рассказывала о каком‑то черном ходе, о пулеметчике возле окна, о том, как ее чуть не пристрелили, «которые с красными лицами». Леонид почти не слушал, сообразив лишь, что Мурка в очередной раз умудрилась отличиться. То‑то сияет, словно медный самовар!

– Я тетку из дома вывела, – похвасталась Маруся. – Эти атаковать не решались, все‑таки Вождь, но Мария Ильинична им объяснила…

Что именно, Леонид так и не узнал. Ким Петрович, стоявший возле одного из авто рядом с Дмитрием Ульяновым, заметил, махнул рукой.

– Сюда, товарищ Москвин!

Доклад о прибытии слушать не стал.

– Потом… Леонид, дела скверные, дальше некуда. Внутренняя охрана открыла огонь, сейчас бойцы Фраучи их выковыривают по одному, очень надеюсь, что Вождь не пострадает.

– Брату очень плохо, – негромко проговорил Дмитрий Ильич. – Эти сволочи несколько месяцев скрывали его от всех, отдали на милость каким‑то шарлатанам…

– Товарищ Ульянов будет наблюдать за лечением, – перебил Ким Петрович. – Вы, Леонид, назначаетесь временным комендантом объекта – на несколько дней, пока все не утрясется. Бокий в курсе, он вам поможет. Сейчас сюда приедут товарищи из Политбюро, будем решать. Есть мнение, что следует создать чрезвычайную «тройку» до ближайшего съезда и немедленно реорганизовать власть.

Рядом шумно дышала Мурка. Товарищ Ким заметил, улыбнулся:

– Наша сегодняшняя героиня! Сумела провести бойцов в дом, без нее мы бы до сих пор на пулеметы лезли. Хорошие кадры подбираете, Леонид Семенович!

– Хорошие, – не стал спорить бывший бандит Фартовый. – Главное – гибкие.

Когда начальник, заговорив о чем‑то с доктором Ульяновым, отвернулся, Леонид почувствовал, как его уха коснулись горячие мягкие губы, защекотали вязким шепотом:

– Не ценишь ты меня, Лёнечка, от себя гонишь. Смотри, как бы другие не оценили! Я ведь и вправду гибкая, где надо прогнусь, под кого надо – лягу, а кого и ножичком пощекочу. Не пожалел бы потом, красивый!

Товарищ Москвин отстранился, поглядел в глаза:

– И ты бы не пожалела, Машка!

* * *

– Только не шумите, – вздохнул Дмитрий Ильич. – Ему архинеобходим покой. Нам с вами придется о многом позаботиться, Леонид… Можно просто по имени?

Товарищ Москвин улыбнулся:

– Архинеобходимо – и только по имени! Не волнуйтесь, товарищ Ульянов, порядок мы наведем, будьте уверены.

Все, что можно, уже делается. Трупы убраны, работники из соседнего совхоза замывают кровь и убирают разбитую мебель, привезенные из Столицы врачи помогают раненым, Бокий занят внешней охраной, члены Политбюро совещаются в одной из комнат первого этажа.

Комендант объекта «Горки» приступает к своим обязанностям. Вперед!

Белая дверь, круглая медная ручка…

– На минуту, не больше, – строго предупредил доктор Ульянов. – И не пытайтесь с ним заговорить.

Леонид взялся за холодную медь.

– Конечно. Я только загляну.

…Полутемная комната, мебель в белых чехлах, узкий кожаный диван, глухие шторы на окнах, острый резкий запах лекарств – и маленький человечек в кресле, укутанный до горла теплым серым одеялом. Безумный, наполненный ужасом взгляд, искусанные, в черной корке, губы, густая слюна в уголках рта, неясные звуки, с трудом складывающиеся в слова…

– Вот‑вот!.. Вот!.. Вот‑вот!..

Худая желтая рука дернулась, приподнимая край одеяла, пальцы вцепились в подлокотник, горло зашлось долгим протяжным воем.

– Во‑о‑от! Во‑о‑о‑о‑о‑от!.. О‑о‑о‑о‑о!..

Леонид отвернулся. Власть, политика, амбиции всемогущих Скорпионов, судьба замершей в ожидании страны – все теряло смысл в этом скорбном пристанище. Вождя уже не было, маленький человечек, сраженный безумием и болезнью, доживал последние дни. Чья‑то рука перевела стрелку, и поезд на всех порах устремился в неведомую бездну.

Тогу богу. Ни дна ни покрышки.

5

Зотова еще раз проверила «маузер номер один», уложила в кобуру – да и убрала с глаз подальше, чтобы мысли плохие в голову не лезли. И так уже навспоминалась, пока оружие чистила. Про войну старалась не думать, но память все равно удружила.

…«Матушка, а что это за снимок у батюшки в альбоме?» Отца уже месяц как убили, первая боль прошла, гимназистка Оленька разбирает старые фотографии. Одну из них, с оторванным уголком, опознать не смогла, показала маме. Та, почему‑то смутившись, отвечала неохотно. Дальняя, мол, отцова родственница, двоюродная тетка. Актриса, в хороших домах ее не принимали.

А на фотографии – ничего особенного. Щеки толстые, подбородок двойной, носик вверх торчит, волосы собраны в «дульку». Не Сара Бернар.

Позже узнала и подивилась еще более. Евлампия Кадмина, любимица самого Чайковского. Отец, молодой юнкер, письма ей чуть не каждый день посылал, а она их нераспечатанными назад отправляла. Так что не просто тетка, не зря мать смущалась.

Хоть и не Сара Бернар, а царила Кадмина на сцене, пусть больше на провинциальной. Цветы, поклонники, страстные признания в стихах и прозе… Потом и сама влюбилась, да так, что наглоталась серных спичек и померла, два дня промучившись.

Гимназистке Оленьке даже плохо стало. Не от того, что погибла папина тетка, а от того, как глупо ушла. Сперва бог весть в кого влюбиться, а после спички прямо на сцене жевать!

Зотова, присев за пустой стол, уткнулась подбородком в сжатые кулаки. Дура она, Евлампия Кадмина, не тем будь за гробом помянута. А с другой стороны, актриса знала, за что помирает. Ей же, Ольге Зотовой, и такого не дано. Ударил бы точнее Мертвый Всадник, полтавский дворянин Барбович, ушла бы красный замкомэск счастливой, словно с собственной свадьбы.

Фу ты, мыслишки!

Девушка, покосившись на дверь, кашлянула, пробуя голос. Не напугать бы соседей! Вздохнула да и завела хриплым шепотом:

Завеса спущена! Не надо притворяться!

Окончен жизни путь, бесцельный и пустой!..

Сзади, за перегородкой, что‑то негромко стукнуло. Ольга лишь удивилась, петь не переставая.

Нет сил надеяться, нет сил сопротивляться,

Настал расплаты час с бездушною судьбой!

Чему шуметь‑греметь в пустой комнате? Не иначе ветер в форточку ударил. Открыла, чтобы проветрить, да и забыла за делами.

Зачем же с прежнею мучительной тоскою

Сомненья прошлых дней закрались в сердце вновь? –

Не согласился веселый детский голос. Зотова охнула, вскочила, уронив стул.

И вместо нового, желанного покоя –

Волненья старые, тревога и любовь!..

Из‑за раскрытой дверцы выглянула румяная мордашка. Наталья Четвертак довольно улыбалась.

– Вы меня все‑таки услышали, тетя Оля. Это я чемодан через окно втаскивала, чтобы соседям на глаза не показываться. Там в чемодане – кварцевая лампа, но не такая, как была, настоящая…

Кавалерист‑девица шагнула вперед, потерла ладонью глаза.

– Через окошко, значит? Летать научилась?

– А как вы догадались?

Девочка, легко оторвавшись от пола, на миг зависла под люстрой, а затем звонко шлепнула босыми пятками о паркет. Хотела обнять Ольгу за плечи, но не хватило росту – руки сомкнулись на пояснице.

– Я не только летать умею, я еще много чего… Тетя Оля, почему вы плачете? Не нужно плакать, все хорошо, все замечательно. Не плачьте, не надо, не надо!..

Глава 12

Врата Агартхи

1

– Боец Рабоче‑Крестьянской Красной Армии не нуждается в траншеях! – Указательный перст товарища Мехлиса уверенно ткнулся в зенит. – Ибо коммунист обязан грудью встречать всякую опасность. Не прятаться в грязных, пропитанных страхом норах, но наступать, наступать, наступать! Днем и ночью, без перерыва, без сна и отдыха!..

– Вообще без сна? – уточнил Иван Кузьмич, поудобнее усаживаясь на сложенный вчетверо войлок. – А как насчет обеда и оправки?

Представитель Центрального Комитета поморщился.

– Я слышу голос желудка и кишечника, а хотелось узнать мнение настоящего большевика. Товарищ Сталин под Царицыном показал всему миру, как нужно воевать. Первая атака, вторая, десятая – и так сутки подряд, трое суток, неделю… Я бы вычеркнул полевые кухни из списков полкового имущества. Жрать – это низменный буржуазный предрассудок!..

Товарищ Кречетов, покивав согласно, допил чай, хрустнул кусочком сахара. Слушая пламенного коммуниста, он не переставал коситься налево, где топталась разведка, которой давно пора прийти и доложиться. Вместо этого двое плечистых бородачей, братья Епанчины, о чем‑то оживленно толковали с врагом трудового народа Унгерном. Бывший генерал этим утром сам напросился в дозор. Сходили, вернулись и, видать, ругаться принялись.

– Вы меня совсем не слушаете, – в голосе Мехлиса колокольцем прозвенела обида. – Это не по‑партийному, ибо коммунист…

Иван Кузьмич отвел взгляд от взволнованных разведчиков.

– Слушаю, не беспокойтесь. Это вы верно предрассудки помянули – низменные которые. Что у нас с продуктами? На сколько еще хватит?

Лев Захарович уверенным движением достал из командирской сумки толстую тетрадь, пролистнул несколько страниц:

– При нынешних нормах – на четыре дня. Если урежем, неделю еще протянем. Предлагаю членам партии в качестве почина добровольно отказаться от половины пайка. Готов начать с себя, причем сегодня же.

Кречетов невесело вздохнул. Великий почин не поможет, нормы придется урезать всем, даже Кибалке. До Пачанга, если верить барону, восемь дней пути. Дня через три начнутся обжитые места, там голодать не придется. Главное – дойти…

Дорога Ивану Кузьмичу была не слишком по сердцу. Хотан, маленькая мутная речка, змеился в неглубокой долине, то и дело ныряя в барханы. Приходилось раз за разом искать путь, в особенности же – редкие травяные лужайки, чтобы подкормить вконец отощавших лошадей. Но песок и бестравье – еще полбеды. Такла‑Макан, окружавший маленький отряд со всех сторон, вовсе не был пустым и безжизненным. Несколько раз у горизонта появлялись темные силуэты верблюжьих караванов, на берегах реки встречались свежие кострища, разведка же приносила и вовсе тревожные вести. За посольством следили – чужие тени мелькали за барханами, пытаясь подобраться ближе, отсвечивали неяркими отблесками костров.

Командир Джор не мог помочь отряду в Царстве Смерти. Друзей здесь нет – только враги.

– А вот и разведка, – Кречетов встал, одернул ремень. – Оставайтесь, Лев Захарович, чует сердце – неладно что‑то.

* * *

Вопреки обыкновению, Унгерн, небрежно подбросив руку к фуражке, даже не пытался вступить в разговор. Сел прямо на песок, поджал ноги, отвернулся. Бородачи между тем никак не решались приступить к докладу. Старший брат, Осип Николаевич, мялся, нерешительно поглядывая на сурового и невозмутимого Мехлиса, младший же, Семен, полный Георгиевский кавалер, и вовсе скис, рта раскрыть не решаясь. Иван Кузьмич хотел было гаркнуть по‑фронтовому, но в последний момент передумал.

– Чего сотворили, станишники? – вздохнул сочувственно. – Кайтесь уже.

Послышался странный звук. Враг трудового народа Унгерн достаточно внятно зарычал. Сидевший на его плече филин открыл глаза, осмотрелся удивленно…

– Ну виноваты! – махнул крепкой ручищей Осип Николаевич. – Кто ж его знал?

Барон, пружинисто встав, поправил левый ус, шагнул ближе, не забыв погладить проснувшую птицу по серым перьям.

– Господин Кречетов! Вину беру на себя, как старший по званию. За барханом обнаружен вражеский секрет, три человека при лошадях и ручном пулемете. Осматривали лагерь, имели бинокль и, почти уверен, фотографический аппарат. Попытка задержать была неудачна, да‑с. Спугнули – и себя обнаружили. Теперь противник знает о нас все, а мы о нем – ничего. Готов понести наказание. Найдите дерево, я на него залезу…

– Это мы Романа Федоровича не послушали, – вступил в разговор младший. – В лоб сунулись, обходить не стали, потому как лень было по песку ноги трудить. А они, аспиды, словно растворились, ни лошадей, ни следов даже.

– А еще эти, чужие, махорку курили, – прогудел Осип Николаевич. – Наша махра, родимая, я ее дух ни с чем не спутаю. Так что не азиятцы за нами идут, а свои. То есть не свои, понятно…

Мехлис выразительно поглядел на Ивана Кузьмича, тот кивнул, вспомнив недавний разговор. Свои – да не совсем.

– Отряд, причем немаленький, – неторопливо рассуждал барон. – Основные силы впереди, к Хотану жмутся, а за барханы посылают разведку. Сие уже понятно, а вот чего задумали эти инкогнито, не хочется даже предполагать.

Филин, вероятно в знак согласия, громко щелкнул клювом.

– Хотели бы поговорить – прислали б парламентера, – не стал спорить Мехлис. – Но в бой пока не вступают. Почему?

Разведчиков отослали, сами же, разведя небольшой костерок, сели поближе, разлив в кружки остатки зеленого чая. Ароматный напиток горчил.

– Дня через два выходим на равнину. – Унгерн поглядел на карту, задумался. – Если точнее, через два с половиной, то есть где‑то к полудню. Равнина – это уже Пачанг, значит, с каждый верстой больше шансов встретить тамошних пограничников. Видел я их – народец крепкий и при оружии. Поэтому брать нас будут, скорее всего, при выходе. Господа, одолжите карандаш и листок бумаги.

По желтому фону – резкие черные линии, словно змеи среди песка.

– На карте не обозначено, но места эти помню неплохо, да‑с. Где‑то через день начнутся скалы, сперва по правую руку, а позже – с обеих. Если сверху взглянуть, то вроде как гору пополам разрубили, чтобы реке русло обозначить. Выход узкий, называют его Врата Агартхи. Если там устроят засаду да еще при пулеметах, шансов у нас нет.

Карандаш провел длинную черту – прямо перед обозначенными на самодельной схеме Вратами.

– Обойти слева, где скал меньше, – предложил Мехлис. Унгерн, покрутив левый ус, взглянул выразительно.

– Вас, господин комиссар, лично бы этим маршрутом отвел. Слева – барханы, справа – скала. Расстреляют за милую душу, причем вы их даже не увидите. К тому же идти долго, больше суток – по песку и без воды. Придется вам лошадей агитировать. Будете им читать вслух Карлу Марлу, авось поможет.

– Контра недобитая! – не слишком уверенно отреагировал пламенный большевик.

– Что не может не радовать, – Унгерн оскалился по‑волчьи. – А вы знаете, господин Мехлис, предок мой, барон Отто‑Рейнгольд‑Людвиг, слыл ученейшим человеком, Лейпцигский университет закончил, книги писал. А еще был великим шутником. У себя на острове Даго маяк построил – прямо перед скалами. Начиналась буря, на маяке зажигали огни, в колокол били. Кораблики к берегу поворачивали, а тут такой сюрприз! Эх, вас бы на такой корабль, да не одного, а со всем вашим Красным Вавилонским синедрионом!..

«Пу‑гу!» – мрачно прокомментировала птица.

Ивану Кузьмичу внезапно подумалось странное. И барон, и представитель Центрального Комитета вволю валяли дурака. Но если страшной байкой про маяк на Даго Унгерн хотел уязвить нелюбимого им большевика, то перед кем скоморошествовал Лев Захарович? Что ни день чуть ли не каждое рисовое зернышко пересчитывает – и про «голос желудка» чушь мелет.

Кречетов взял листок со схемой, положил перед собой.

– По причине вашей социальной вредности, гражданин барон, рискну заключить, что идти нужно правым курсом, через скалы. Если имеется тропа, то и спуск на равнину найдется. Обходим ваши Врата – и прямо на Пачанг.

Унгерн взглянул невесело, покачал головой.

– Увы, мы не в сказке, господин Кречетов. Прямо пойдешь – голову сложишь, налево – комиссара потеряешь, направо – без коня останешься. Насчет коня – правда, тропа через скалы есть, но пройти можно только на своих двоих, и то не без труда. Если бы у нас был батальон, то я бы предложил отправить лучшую роту в обход, дабы прищучить супостатов как раз возле выхода на равнину. Но у нас еле‑еле взвод, если монахов и детей не считать. На скалах можно отсидеться и переждать, и то не всем. Кто‑то должен пойти главной дорогой, дабы отвлечь внимание. Пока станут считать наши трупы, тот, кто будет наверху, успеет спуститься и проскользнуть дальше. Иного предложить не могу.

Костер догорал, пламя слабело, прижималось к чернеющим углям. Трое, сидевшие рядом, молчали. Ни у одного не поднялась рука, чтобы спасти умирающий огонь.

2

– А вы уже не поете, товарищ Кречетов, – не без грусти заметила Чайганмаа Баатургы. – Мы все привыкли, что великий воин поет про быстрых коней и неверную деву. Недостойная даже не рискнет спросить о причине, она может лишь пожалеть.

Иван Кузьмич вставил в зубы самокрутку. Огонек зажигалки выскочил всего на малый миг, хорошо еще, прикурить удалось. Был бензин – да весь вышел. Кречетов бросил зажигалку в карман, поглядел с упреком.

– А вы, Чайка, по‑человечески говорить умеете – без этих поклонов в три погибели? Смотрю я на вас и удивляюсь. Какой‑то ходячий феодализм, а не красивая девушка.

Думал – улыбнется, но Чайганмаа ответила очень серьезно:

– Могу на китайском – это язык врага. Встать! Руки вверх! Кто командует отрядом? А еще по‑французски, на языке свободных людей, живущих в огромном прекрасном городе. Il est dommage que vous ne parlez pas français, mon Jean brave! Mais mieux, chacun de nous plus facile à jouer son rôle¹⁹.

Товарищ Кречетов потянулся пятерней к затылку, дабы наскрести ума, но в последний миг сдержался. Сколько ни чеши, а церковно‑приходскую школу не вычешешь.

Костры давно погасили, лагерь спал. Красный командир и сам честно пытался отправиться в гости к пустынному Морфею, но глаза упорно не хотели закрываться. Кречетов, решив не продолжать бесполезных попыток, присел на сложенный войлок и достал кисет. Тогда и пришла к нему Чайка. Наследнице рода властительных нойонов тоже не спалось в эту ночь. Поклонилась, стала рядом, про песню спросила.

– И еще одного понять не могу, – продолжал Иван Кузьмич. – Дядя вас учиться посылал, деньги платил, и немалые. А зачем? Чтобы вы с карабином по Такла‑Макану мотались?

На этот раз девушка улыбнулась.

– У Махакалы, охранителя и защитника, шестнадцать рук, чтобы разить врагов. У знатного человека должно быть много сыновей и дочерей, и каждому найдется дело. В нашем роду не осталось наследников, и недостойной приходится быть всеми сразу. Судьба не спрашивает, она ведет. Недостойной Чайганмаа остается лишь мечтать о тихой незаметной жизни возле семейного очага – уделе каждой сайхотской женщины.

– О тихой жизни мечтаете? – хмыкнул Кречетов. – Как‑то не слишком верится, уж извините, Чайка.

Чайганмаа покачала головой.

– «Ну, быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску!..» Страна мечты дарована Небом каждому из нас, и мы вправе населять ее любимыми призраками и несбыточными грезами. Но уходит туда только слабый. Есть еще долг, и есть то, что выше всего – Судьба. Смешной рыжеусый барон на какой‑то миг добился ее благосклонности, и теперь его имя будут повторять веками. Но он слишком слаб и суетлив, чтобы удержать Судьбу надолго. Жаль! Как бы точнее сказать по‑русски? Vos façons de stupide, il compromis…

– Вы это… сядьте, – Иван Кузьмич пододвинулся, поправил войлок. – Не переводится, и не надо. Барон! Было бы о ком толковать!..

Девушка вновь коротко поклонилась. Присела, поджала губы:

– Пожалуй, так… Своей страшной жестокостью и своим нелепым шутовством Унгерн ославил не только Белое движение, но и великую идею Желтой империи. Его словно нарочно под локоть толкали.

– И толкали, – согласился Кречетов, вспомнив бароновы откровения. – Из самой Шамбалы человечка прислали, дабы его превосходительно в искушение ввести.

Чайка ничуть не удивилась.

– Похоже на правду. Тем, кто правит Шамбалой, нужны слабые люди на разоренной земле. Унгерн прав в том, что Европа уже сделала неверный выбор. Теперь черед Азии. Монголия – маленькая страна, но она могла бы стать подножием трона нового Потрясателя Вселенной. Наш Сайхот тоже невелик, но из него вышли воины, покорившие землю. Сам Субэдэ‑багатур, правая рука Чингиса, – мой далекий предок. Я вернулась из Франции не только ради родной земли, но и ради великой надежды на возрождение Желтого царства. Может, еще не поздно…

Поглядела прямо в глаза, дрогнула губами:

Не горюйте, не печальтесь – все поправится,

Прокатите побыстрее – все забудется!

Разлюбила – ну так что ж,

Стал ей, видно, не хорош.

Буду вас любить, касатики мои!

Спела негромко, но Кречетов на всякий случай оглянулся. Не увидел бы кто! Заметят – чего подумать могут? Что они тут в глухую полночь про Желтое царство речи ведут?

Чайганмаа словно мысли его прочитала. Поглядела по сторонам, фыркнула презрительно:

– Пусть слушают! Мой род слишком высок для их языков. Жаль только, что великий воин так мало думает о Судьбе. Унгерн вообразил себя богом, но потерял Монголию. Князь Сайхотский твердо правит своим уделом, но не хочет смотреть вперед. Может, Пачанг откроет ему глаза?

– Вы вот что, Чайка… – Иван Кузьмич, прокашлявшись, провел ладонью по отросшей за эти месяцы бороде. – Считать будем, будто не слышал я ничего, а вы не говорили. Не князь я, красный командир. А вы с мечтами своими осторожней будьте. Пришлют к нам в Сайхот еще полдюжины товарищей Мехлисов, и все, чего я для вас сделать смогу, так это рядом у стенки стать. И будет нам обоим Желтое царство по самое не хочу. Понимаете?

Девушка встала, поправила халат, вздернула голову:

– Недостойная поняла, что великий воин говорил о нас двоих – и о Царстве, которое свяжет наши судьбы навеки. Давно не слыхала я таких сладких слов!..

Товарищ Кречетов открыл рот, дабы внести ясность, но наследница рода нойонов уже шагнула прочь, в затопившую лагерь темноту. Бедный Иван Кузьмич так и остался сидеть у погасшего костра, пытаясь решить несложную загадку. Может, Чайка в своих Франциях русский язык позабыла и теперь простых слов понять не может?

А может, он сам чего‑то не понимает?

* * *

Как‑то, разговорившись с бароном (благо, товарищ Мехлис был в отлучке), Иван Кузьмич поинтересовался у врага трудового народа, на что тот рассчитывал, беря Монголию на шашку? Допустим, провиант. Сколько смогли бы монголы, и без того разоренные войной, кормить прожорливое воинство его превосходительства? А фураж для лошадей, а сукно для одежки? Про патроны и снаряды можно не спрашивать – нет в Урге оружейных заводов. Народ лишним налогом не обложишь и не пограбишь – взбунтуется и к красным за помощью побежит. Щетинкин что ни месяц помощь из России получает, а все равно жалуется на всякие нехватки.

Самому Кречетову пришлось немало помучиться, кормя и вооружая Оборону, но ополченцы воевали у собственных околиц. А если вокруг степь на недели пути?

Унгерн кисло заметил, что «господин красный командир» изволит рассуждать в духе низкого материализма. Потом, еще более помрачнев, попросил не считать его полным и к тому же безграмотным идиотом, не знающим азов военной науки. Держаться в Урге он и не собирался, сам же Монгольский поход – лишь часть великого плана…

Уточнять барон, однако, не стал, а вместо этого принялся, под злобное уханье филина, ругать трусов и предателей из собственной армии, под конец же не без зависти вспомнил атамана Бориса Анненкова, который как сыр в масле катался, держа под рукой Чуйскую долину. Было бы в Монголии столько мака!..

Посему добрая душа Иван Кузьмич и обижался, слушая намеки на «князя Сайхотского». Какой там князь! Через пару лет в Сайхот придет Красная Армия, и командующему Обороной хорошо если спасибо скажут. Была у товарища Кречетова мечта – создать в Беловодске большое автохозяйство с американскими грузовиками и настоящей авторемонтной мастерской. Там бы и покняжил, там бы и развернулся. А еще дороги бы построил, про то у них с гражданином Рингелем интересный разговор был.

А царство – зачем оно? Хоть Желтое, хоть Белое. Даже без Красного обойтись можно.

3

Господин Чопхел Ринпоче в последний раз шевельнул губами и умолк, устало прикрыв глаза, словно поленницу дров перекидал.

– Речи русского посла удивляют, – подхватил монах‑толмач, даже толком не дослушав. – Негоже тому, кто персоной своей представляет суверенное государство, лазить по скалам, подобно ящерице. Посол должен сохранять достоинство во всем – и в жизни, и в смерти.

Сам посланец Хамбо‑Ламы о своем личном достоинстве позаботился в полной мере, даже не соизволил оторвать седалище от потертого цветастого коврика. Товарищу Кречетову тоже был предложен коврик, но он, наплевав на этикет, так и остался стоять, глядя на посольскую лысину сверху вниз.

Утреннее солнце неярко светило сквозь низкие серые облака. Отряд уже строился, дабы продолжить поход. Задерживаться не хотелось, но разговор с первых же слов пошел вкривь и вкось.

– Господин Ринпоче намерен следовать с караваном в Пачанг. Никакие угрозы не заставят его забыть о долге. Господин Ринпоче призывает своего… – монах на миг замешкался, подбирая нужное слово, – своего сотоварища по посольству в дальнейшем не предлагать ему подобное…

Толмач умолк. Посланец Хамбо‑Ламы соизволил, приоткрыв веки, бросить на «сотоварища» выразительный взгляд. Кречетов кашлянул в кулак и призадумался.

План Ивана Кузьмича рушился на глазах, причем решительно и безвозвратно. К утру все было продумано. Барон уверил, что тропа, ведущая через скалы, вполне проходима, пусть и трудна. Посему красный командир решил разделить посольство надвое. Сам он с двумя десятками «серебряных» намеревался идти дальше до самых Врат, понадеявшись на удачу и пулеметы. А вот всех прочих, и прежде всего монашескую компанию во главе с тибетцем, отправить в горный поход, дабы ноги размяли. Проводником назначить барона, а к нему приставить Мехлиса, нагрузив представителя ЦК секретными документами, и прежде всего тубусом с печатями, хранившим письмо из Столицы. Само собой, туда же послать всю молодежь под началам Кибалки. Иван‑младший вечно просился «в разведку». Вот пусть и сбегает, потешит молодую дурь!

За себя товарищ Кречетов не слишком опасался. Не так легко будет его схарчить, особенно когда за штатскую публику можно не волноваться. А если уж совсем не повезет, то все равно не зазря голову сложит, а с немалой пользой. Остальные же, пока враг боем связан, к Пачангу поспешат. Господин Ринчопе нужные слова тамошним правителям скажет, а товарищ Мехлис послание вручит.

И вот – не заладилось. Хочешь ругайся, хочешь наново планы строй. А чего еще придумать можно?

Краем глаза Иван Кузьмич успел приметить, что возле шатра уже собралась чуть ли не половина отряда. Впереди всех молчаливые и хмурые ревсомольцы – то ли что‑то почуяли, то ли кто из монахов сболтнул. «Серебряные» держались поодаль, но тоже не сводили глаз.

Посол вновь разомкнул уста. Толмач, подойдя ближе, склонился, внимая, Кречетов же, поглядев направо, где речной берег, без всякого удовольствия приметил Кибалкина при карабине и с двумя гранатами у пояса. Мельком подумалось, что гранаты следует немедля отобрать, паршивцу надавать по шее…

– Господин Ринпоче выражает желание узнать подробности того, что беспокоит его сотоварища по посольству, – заговорил переводчик, не забыв придать голосу оттенок легкой озабоченности. – В противном случае господин Ринпоче лишен возможности дать нужный совет, дабы решить возникшую проблему. И прежде всего его интересует, на чьей территории нам грозит опасность.

Иван Кузьмич, недоуменно моргнув, полез в командирскую сумку за картой. Там же лежала схема, нарисованная бароном.

– До этих самых Врат земля китайская, – наконец рассудил он. – Прямо за ними – уже Пачанг, его владения. Китайцы, понятно, это не признают…

Тибетец, дослушав толмача, еле заметно улыбнулся и проговорил несколько коротких фраз.

– Опасность не так велика, – зачастил перевод‑чик. – Согласно международным обычаям, страна пребывания отвечает за безопасность послов. Мы попросим помощи, как только окажемся на территории Пачанга. Дадим нужный сигнал. Господин Ринпоче почтительно просит своего сотоварища взять эту заботу на себя…

Кречетов недоуменно покрутил головой. Просить помощи у местных властей – дело, конечно, разумное. Вот только как? И поспеет ли она? Патронов в отряде – на пару часов боя, и то если стрелять через раз.

– Сиг‑нал, – повторил толмач по слогам. – Про‑сить по‑мо‑щи…

Иван Кузьмич хотел было внести ясность, но посол внезапно поднял руку. Двое монахов, стоящих за его спиной, поклонились и молча проследовали в шатер. Вернулись через минуту, волоча нечто напоминающее здоровенную бутыль вина, для неведомой надобности завернутую в белую холстину. Подтащили ближе, поставили на песок, вновь склонились в поклоне. Господин Ринпоче, неспешно встав, положил руку на «бутыль», вновь дернул губы в усмешке.

– У нас есть предание о волшебном музыкальном инструменте, монгольском рожке эвэр‑буре. Его звук прогоняет злых духов и зовет на помощь святых защитников…

На этот раз переводчик не торопился, говорил распевно, с немалым чувством.

– Даже сам Гэсэр‑хан бросит свои многотрудные дела, что пособить зовущему. В детстве господину Ринпоче очень нравились такие сказки. Время легенд ушло, но не ушли защитники. Нам обязательно помогут.

Посол выразительно пошевелил пальцами, и один из монахов поспешил снять холстину. Товарищ Кречетов шагнул вперед, поглядел с интересом.

– Так, значит? Ну… Попробовать можно.

* * *

Скалу заметил барон. Приложил ладонь ко лбу, прищурился, ткнул пальцем:

– Вот‑с, извольте видеть!

Издали скала напоминала неровный рыжий столб со скошенной вершиной. Как выяснилось, она, первая на пути, имеет собственное имя. Кречетов предположил, что ее называют Часовой, но Унгерн, зловеще хихикнув, пояснил, что имя, в переводе с китайского, означает Вкопанный Мертвец. Ехавший тут же Мехлис меланхолично посоветовал переименовать каменное диво во Вкопанного Беляка. Барон окрысился и привычно зарычал.

На этот раз ехали втроем, если Гришки‑филина не считать. Иван Кузьмич, не пустив Унгерна в дозор, велел ему смотреть направо в поисках тропы, несмотря на его уверения в том, что до нужного места ехать еще не один час. Рисковать бароном в такой решительный момент товарищ Кречетов не хотел. А поскольку Лев Захарович никак не мог оставить его без комиссарского присмотра, ехали вместе, причем беляк и представитель Центрального Комитета, как и ожидалось, беспрерывно язвили друг друга.

Вместе с тем красный командир не мог не отметить, что, за вычетом дежурной ругани на вечную тему вавилонских масонов и японских наймитов, беседа между супостатами шла достаточно конструктивная. Барон весьма живо и даже в лицах воспроизвел один из допросов в штабе Пятой армии, на котором ему пришлось рассказывать о спрятанных сокровищах.

– И вот, представьте, господин Мехлис, – продолжал бывший генерал, начисто забыв о Вкопанном Беляке. – Делаю я серьезную мину и говорю господину Красному Торквемаде: так точно, есть такой грех, спрятал от трудового народа сокровища. Тот даже подпрыгнул, слюну пустил мелкой струйкой. «Сколько?!» – спрашивает, а у самого на физиономии чуть не блаженство. Пуда три, говорю, может, даже с половиной. Он мне карту под нос, я ему все нарисовал, изъяснил, схему набросал с приметами, точно у господина Стивенсона. Он из камеры выскочил, даже конвой забыв прислать, побежал в свой Синедрион докладывать. И что бы вы думали? На следующий же день искать поехали чуть ли не целым батальоном. Это мне уже потом рассказали в Красноярской тюрьме, после того, как холостыми пальнули и землицей присыпали…

Кречетов между тем смотрел вперед, на приближающего Мертвеца. За ним угадывались другие скалы, такие же рыжие, но еще повыше. У подножия теснилась небольшая рощица туранга – пустынного тополя. Если верить барону, часа через две такие же скалы появятся и по левую руку. Достав часы, Иван Кузьмич прикинул, что у Врат Пачанга они будут, как и предполагалось, в полдень или получасом позже.

– Нет‑нет, господин Мехлис, я и не думал обманывать ваших комиссаров. На первом же допросе обещал говорить только правду и слова своего ломать не намеревался. Там, в тайнике, не три пуда оказалось, а все пять. И сибирские, и семеновские, и керенские, и даже николаевские. Этих, правда, немного, фунтов шесть. Так точно‑с, бумажные деньги они же, хе‑хе, ассигнации, слегка, конечно, уже подгнившие. Везли мы их из Даурии на телегах, а уже на монгольской границе решили закопать, чтобы с лишним грузом не возиться. Золото‑то у меня было, пусть и немного, но кто же такое закапывать станет? Война на деньги прожорлива, до Урги все и потратил…

На первом же привале Иван Кузьмич собрал «серебряных» и велел пересчитать боезапас – весь, до последнего патрона. Прибавив мысленно то, что имелось в обозе, он решил, что к пулеметам надо ставить надежных, дабы ни одна очередь не ушла впустую. Имелась, конечно, надежда, что у Врат засады не будет, но очень уж слабая. Чужаков видели утром, причем обнаглевший вражеский дозор почти не прятался.

Тем временем товарищ Мехлис, весьма заинтересовавшись финансовым вопросом, пытался вызнать у врага трудового народа, как был организован учет и контроль в его Азиатской дивизии. Барон мог лишь развести руками:

– Помилуйте, или я двойную бухгалтерию изучал? Деньги держал при себе, выдавал по строгой надобности. Не пересчитывал, по весу определял. Подниму мешок, в руке подержу, встряхну для верности…

Кречетов не отводил взгляда от рыжих исполинов. Все уже решено и договорено, поворачивать поздно. Но на душе все равно неспокойно. В сотый раз он, пожалев, что взял в поход Кибалку, попытался представить разговор с сестрой, если с паршивцем что‑нибудь случится… Стало совсем кисло, и красный командир решил думать о чем‑то другом. Например, о том, что в Пачанге ему, послу, и надеть будет нечего, когда придется к тамошнему начальству идти. В суете сборов этот вопрос упустили, и теперь Иван Кузьмич прикидывал, у кого можно позаимствовать приличный халат, причем непременно с поясом. Баронов был неплох, но за время пути уже успел обтрепаться.

Очередь рассказывать тем временем перешла уже к пламенному большевику.

– Родственник у меня есть, – сообщил товарищ Мехлис. – Известный враг трудового народа, банкир‑кровопийца. Так вот, когда наших в 1915‑м бить на фронте стали, все кричали о недостатке снарядов и о министрах‑предателях, а он сразу сказал, что у нас не со снарядами беда, а с порядком. Учет – хуже, чем в Золотой Орде. Командование даже не знало, что лежит на складах.

– Точно‑с, точно‑с, – охотно подхватил барон, погладив разволновавшуюся птицу. – Сразу видно, что родственник ваш – не комиссар, как некоторые. Бардак был полнейший, из‑за этого я и погорел. В начале 1917‑го был вызван с фронта в Петроград. Приехал, а мне даже место в гостинице предоставить не изволили! Возмутился, подрался с комендантским адъютантом – и чуть не пропал, как швед под Полтавой. Из полка вылетел, из нашего 1‑го Нерчинского, господин Врангель, чтоб ему пусто было, лично приказ подписать изволил…

Иван Кузьмич уже не слушал. Рыжие скалы росли, упирались в бледное зимнее небо, холодный ветер из Такла‑Макана догонял, толкал в спину, тревожил лошадей, на зубах скрипели сухие песчинки…

«Что вы головы повесили, соколики? Что‑то ход теперь ваш стал уж не быстрехонек?»

Не пелось.

* * *

– Р‑равняйсь! Смир‑р‑рно!..

Невелик строй – пятеро всего. Фланговым Кибалка, уже без гранат на поясе, зато с карабином и ножом, левее Чайка при луке и тоже при карабине. Трое ревсомольцев, с полной выкладкой, в мягких ичигах – горных сапогах без каблуков. Лица серьезные, ответственные, в глазах – радость пополам с тревогой.

– Вольна‑а‑а!..

Остальные вне строя. Барон присел на камешек, намотал на палец левый ус да так и застыл. Рядом с ним – молчаливый монах в желтом плаще с большим холстяным мешком за плечами. Там – «бутылка», заботливо запеленатая в крепкую ткань.

Товарищ Мехлис рядом, партийную линию обозначает.

– Слушай боевой приказ!..

Отряд ушел вперед, через полчаса остановится на привал, чтобы догонять проще. Тропа справа – узкий лаз между камней. Все продумано, все решено.

– Повторяю еще раз. Сигнал подавать только внизу, спустившись на равнину. Почему – объяснять не стану, нужно так – и точка. За сигнал отвечает гражданин Шокжап. Ему оказывать всяческую помощь.

Желтый монах, услышав свое имя, сложил ладони перед грудью, неслышно шевельнул бледными губами.

– Проводником пойдет гражданин Унгерн…

Барон, не сдвинувшись с места, крутанул ус.

– Командиром назначается товарищ Кибалкин.

Иван‑младший, о своем командирстве заранее извещенный, постарался сохранить невозмутимый вид. Только глаза блеснули да дернулся подбородок.

С Кибалкой вышло не слишком ладно. Иван Кузьмич был уверен, что шкодник до небес подпрыгнет, узнав об «особом задании». Вышло совсем иначе. Иван‑младший поглядел без радости, насупился:

«А ты, значит, дядя, на смерть пойдешь?»

Не пожалел родную кровь командир Кречетов – что есть силы по губам парню врезал. Хорошо еще ладонью бил, не кулаком. Стерпел племянник, характер показав. Потом, правда, объяснились. Иван Кузьмич заранее байку придумал – такую, что и поверить можно. Война сейчас в Пачанге, китайские милитаристы готовятся город брать. Без заранее оговоренного сигнала можно под ударом оказаться, потому как за врага примут и к ногтю возьмут. А молодежь для этого дела нужна по понятной причине – юным да быстроногим проще по камням бегать.

Вроде бы поверил. И то хорошо.

– Какие вопросы будут?

Без таковых не обошлось. Один из ревсомольцев, еще по Беловодску памятный («Дра‑стуй‑те, товарич Кречетов!»), непременно хотел узнать, что за сигнал, как его подавать требуется и, главное, отчего бы не просигналить прямо отсюда. Иван Кузьмич с немалым удовольствием вопрос отмел как несвоевременный и раскрывающий Военную Тайну. Голосу прибавил, взглянул сурово…

Насчет «прямо отсюда» ему и самому толком не объяснили. Однако господин Чопхел Ринпоче в своем мнении был тверд, и товарищ Кречетов, человек военный, решил не спорить. Сказано: «на земле Пачанга», значит, так тому и быть.

– Командир Кибалкин, выйти из строя для получения личного оружия!..

«Наган», который паршивцу Ваньке перед строем вручить требовалось, был тому хорошо знаком. Сам же и пристрелял еще в Беловодске втайне от дяди. Иван Кузьмич револьвер отобрал, теперь же вернул обратно, но не просто так, а пояснив с глазу на глаз, для чего командиру личное оружие. Особо велел за бароном следить и, если что, стрелять «контру» без всяких сомнений. Но и про остальных сказал. Не подчинятся – первый выстрел в воздух, а уж потом…

Вроде бы все? Вопросов нет, Ванька кобуру к поясу цепляет…

– Товарищ Кречетов! Можно сказать?

Недостойная Чайганмаа Баатургы шагнула из строя без всякого разрешения.

– Прошу не посылать меня на задание. Не справлюсь я, товарищ командир, не умею по горам ходить, подведу товарищей. Умоляю простить мою слабость!..

Взгляд в землю, вид унылый, плечи опущены, словно стыдом придавило. А над строем – негромкий гул. Не ожидали члены Ревсомола такого заявления от товарища по Союзу, растерялись. Один Кибалкин спокоен.

– Товарищ командир, разрешите два слова сказать!

Как отошли в сторонку, прямо в глаза поглядел:

– Пусть остается, дядя, – при тебе остается!

Ясно стало – сговорились. А тут и Мехлис подоспел, поддержал предложение. Мол, незачем товарищем нежного полу рисковать, если хватает парней. Вдруг ее слабость поперек партийного дела станет?

Не поспоришь даже. Остается одно – приказ отдать.

– Товарищ Баатургы с отрядом не идет, будет при посольстве. Еще заявления? Нет, таковых. Командуй, Иван Кибалкин!

– Отря‑я‑яд!..

– Церемонии у вас, однако, китайские, – барон, докрутив ус, наконец‑то соизволил встать. – Я уж боялся, что «Интернационал» исполнять начнете, уши думал затыкать… Хотите, господин Кречетов, уберечь сопляков от смерти? Ладно, попытаюсь.

– Смотри, беляк, если что, под землей найду! – сказал товарищ Мехлис злым шепотом.

Унгерн ответить не соизволил. Поправил пояс на халате, кивнул на тропу.

– Встретимся внизу, господа. А если не повезет – то в Агартхе, у престола Блюстителя. Филина я в обозе оставил, приглядите, если что.

Ушли. Трое остались, мужчины и недостойная. Иван Кузьмич подошел к девушке, кашлянул неуверенно. Хотел объясниться, но не пришлось.

– Труден путь из Ронсевальского ущелья! – сказала Чайганмаа Баатургы.

4

Слева скалы – почти до самых небес, и справа они же, словно гигантские толстые сваи, вколоченные в серую твердь. Еще одна скала, поменьше, посередине, дорогу перекрывает. Упала еще в незапамятные времена, вросла боками в землю.

Речка с камнем не спорит, сперва вдоль него дорогу ищет, а потом поворачивает за правый угол, где проход.

– Это еще не Врата, – товарищ Кречетов, спрятав нарисованную от руки схемку, сверился с картой. – Дальше они, саженях в трехстах.

Семен, Георгиевский кавалер, кивнул согласно.

– Так и есть, Иван Кузьмич, мы за каменюку эту заглянули, как раз их и увидели. Две скалы – близко сходятся, вроде и в самом деле ворота. Только дуриком соваться туда я бы не стал. Опасная каменюка, непростая.

Стоящие поблизости «серебряные» – двое разведчиков и старшой, бывший драгунский вахмистр, когда‑то учивший Кибалку выездке, о чем‑то негромко шушукались. Наконец бывший вахмистр повернулся, подбросил ладонь к шапке.

– Так что, Кузьмич, диспозиция такая будет. На скале, что поперек лежит, засада, парни пятерых разглядели. Тихо лежат, но увидеть можно. Пулемет у них, и думаю, не один. А вот слева и справа пусто, не забраться туда человеку, стало быть, с флангов стрелять не станут. Значит, обоз и монахов назад отсылаем…

Командир Кречетов покачал головой:

– Нет. На скалы, что по бокам, не забраться, а вот обойти можно, всего пару часов пути. Поэтому коней и монахов в середину, позиции занять и к бою приготовиться. Я ближе подойду, камешки пощупаю, а вы меня прикрывайте.

– Мы подойдем, – негромко напомнил непременный Мехлис. – Не забывайте о руководящей роли партии. Ибо коммунист… – на этот раз указующий перст вонзился прямо в грудь Ивану Кузьмичу, – не должен рисковать попусту. Но если уж вы решили…

Красный командир не стал спорить. Что‑то подсказывало: стрелять начнут не сразу. Не разбойники это – нечего душегубам делать среди Такла‑Макана. И не местные, из Пачанга, те бы прятаться не стали. Значит, свои – из тех, что чужих похуже.

Карабин оставил, проверил револьвер в кобуре, шапку поправил.

– Пойдемте, Лев Захарович.

– Недостойная вас проводит…

Чайка была в новом халате. Шапка в соболе, пояс в серебре. За плечом – колчан со стрелами, в левой руке – лук.

– А как же насчет слабости? – подивился Иван Кузьмич. Девушка покорно склонила голову.

– Недостойная и вправду обделена силой, поэтому пройдет с вами лишь полдороги. Возле реки есть подходящий камень, недостойная спрячет свою слабость за ним. Когда услышите песню, знайте, что я уже на месте. Идите рядом, но не слишком близко друг к другу. Если враг захочет говорить, не подпускайте его вплотную, между вами должно быть несколько шагов.

Мужчины переглянулись.

– Карабин не хотите взять? – поинтересовался Мехлис, но Чайка покачала головой:

– Карабины есть у других. Пули слепы, стрела видит врага.

* * *

Под сапогами скрипела влажная земля, от близкой речки несло сыростью, рыжие, словно бароновы усы, скалы закрывали небо.

– Документы у них могут быть любые, – негромко рассказывал Мехлис. – Скорее всего, вам покажут бумагу за чьей‑то серьезной подписью. Их интересует послание, которое мы везем. Как только получат, нас тут же перебьют. Не хотел вас пускать, Иван Кузьмич, но мне и самому интересно стало, кому мы здесь понадобились. Если уцелеем, будем уже в Столице разбираться… Кстати, наша спасательная бригада с сигналом не опоздает?

– Договорились, что при первых же выстрелах, – Кречетов поглядел вперед, прищурился. – Никого, вроде, и не видать…

Улеймжин чанар тоголдор

Онго ни тунамал толи шиг, –

донеслось сзади. Лев Захарович внезапно рассмеялся.

– Чего это вы? – удивился красный командир.

Узесгелент тсарауг чин

Узвел лагшин тогс мани… –

песня стихла. Мехлис, быстро оглянувшись, снова хмыкнул.

– Здорово барышня нас всех дурить пыталась – насчет «Улеймжин чанар». «Прогрессивный общественный деятель Данзан Рабджа»! Ну девица! Не завидую тому, кому такая достанется.

– Так вы знали? – поразился Кречетов, вспомнив, как смеялся барон. В ответ представитель ЦК пожал плечами:

– В любой книжке про Монголию о святом Данзане написано предостаточно… Впрочем, сейчас не это у нас на первом плане.

Иван Кузьмич согласно кивнул – не это. Из‑за скалы навстречу им шел человек.

* * *

– Здравствуйте, товарищи! Вы, может, и не поверите, но я таки рад земляков встретить!

Кожаное пальто, черная шляпа, из‑под шляпы торчит длинный нос. Глаза темные, белые зубы, веселый взгляд.

– Блюмкин Яков Григорьевич. Кто из вас будет товарищ Кречетов?

Иван Кузьмич открыл было рот, дабы представиться, но не успел.

– Я, стало быть, Кречетов, – Мехлис нахмурился, поправил повязку на лице. – А вы, гражданин, земляком станете, когда документ предъявить не поленитесь.

– Зайгезунд, что за вопрос?

Рука Блюмкина нырнула за отворот пальто. Иван Кузьмич невольно подался назад, но в руке Блюмкина оказалась сложенная вчетверо бумага.

– Прошу ознакомиться.

Лев Захарович взглянул исподлобья.

– Мы – таежные, в грамоте не сильны. Разверните, чтобы видно было, печатку, стало быть, покажите. И медленно, а то я дерганых не люблю.

Кречетов чуть не обиделся за «таежных», но вовремя сообразил: Мехлис не хочет подпускать кожаного слишком близко. Яков Григорьевич же, ничуть не смутившись, вновь продемонстрировал белые зубы:

– Нам скрывать нечего, товарищ!

Развернул бумагу, подержал на весу.

– Красивая печать, – согласился Лев Захарович, делая шаг назад, – на ту, что в мой бумажке, похожа. А вот номер подгулял, такие исходные в позапрошлом году ставили.

Блюмкин, горько вздохнув, скомкал документ.

– Эх, никто мне не верит, обидно даже. Верно говорил я другу Лёньке: жизнь у него – сплошной нахес и ихес, а все дерьмо мне расхлебывать!..

Пистолет вылетел из рукава – маленький и черный, словно вороненок. Первые две пули клюнули Мехлиса в грудь, сбили с ног, отбросили назад. Кречетов успел выхватить револьвер, но третья пуля ударила в руку. Яков Григорьевич Блюмкин, оскалившись, дернул стволом:

– Какая жалость, даже не познакоми…

Слово застряло в горле, сменившись невнятным хрипом. Тяжелая стрела, пробив пальто, глубоко вошла в живот. Вокруг уже гремело. Длинными очередями бил пулемет со скалы, ему отвечали «серебряные» – в два десятка стволов, от всей души. Кречетов, упав, перекатился за ближайший камень, нащупывая левой рукой запасной «браунинг» в кармане шинели. Кисть правой сочилась кровью, но пальцы двигались.

Блюмкин лежал под скалой, побелевшие губы пузырились розовой пеной, рука дергалась, пытаясь ухватиться за древко стрелы. Товарищ Мехлис, упав навзничь, не двигался, лишь сжатые веки еле заметно подрагивали.

– Ну, быстрей летите, кони! – вздохнул Иван Кузьмич. – Что же ты, девка, раньше не выстрелила?

Приподнял голову, поглядел в низкое серое небо.

– Кибалка, паршивец, а ты чего ждешь?

Ударили пулеметы – «серебряные» взялись за дело всерьез. Между камней мелькнула серая шапка, за ней другая, третья… На скале засуетились, ответив нестройным залпом, затем послышался громкий надрывный крик. Вниз скатилось тело, насквозь пробитое стрелой, упало на землю, дернулось. Замерло…

– Кибалка! – вновь шевельнул губами Кречетов.

И словно в ответ в небе вспыхнул огромный красный цветок. Ракета – она же «бутылка», – направленная умелой рукой гражданина Шокжапа, наконец‑то вырвалась на волю.

Сигнал Пачанга…

Иван Кузьмич улыбнулся. Жив Кибалкин, молодец. Если бы еще помогло! Когда эти, из Пачанга, сюда поспеют?

– Командир, командир!..

«Серебряные» были уже рядом. Кречетова схватили в несколько рук, попытались приподнять.

– Прекратить! – Иван Кузьмич вырвался, неторопливо встал. – Бинт дайте и обстановку доложите.

– Позвольте недостойной вас перевязать!

Чайка, уже без лука и колчана, но с карабином за плечом, знакомо склонила голову.

– И меня… Меня тоже… – послышался сдавленный голос. – Кажется, ребра сломаны…

Товарищ Мехлис уже не лежал – полусидел, держа в руке помятый пулями портсигар. Повернулся, искривив лицо усмешкой.

– А еще говорят… курить вредно. Между прочим, документ у этого гада подлинный, по всей форме. Вот штукари!

* * *

За скалой стреляли, но не слишком часто. Враг отступил, оставив двух убитых и упорно не желавшего умирать Блюмкина. Отрядный фельдшер стрелу вынимать отказался, заявив, что операцию проведет после боя, без излишней суеты, если, конечно, будет еще кого спасать.

Мехлиса, отделавшегося двумя сломанными ребрами, унесли в тыл. Товарищ Кречетов рвался в бой, благо рука пострадала не сильно, но бородачи даже слышать не хотели. Строго наказав: «Тута и сиди, Кузьмич!», они оставили его неподалеку от скалы на попечение Чайки. Красный командир решил не спорить, поскольку военные действия ограничивались пока вялой перестрелкой. С Блюмкиным был лишь небольшой авангард, основные же силы врага оставались у Врат Пачанга. «Серебряные» попытались двинуться вперед, но быстро отступили, попав под огонь полудюжины пулеметов.

– Недостойная очень старалась, – вздохнула Чайганмаа, вручая Кречетову не слишком ловко скрученную «козью ногу». – Пусть великий воин извинит…

Иван Кузьмич, изловчившись, извлек из зажигалки маленький трепещущий огонек, прикурил и тут же закашлялся, обильно вкусив махорки. Девушка виновато потупилась. Красный командир, стараясь не морщиться, решил повторить попытку.

– Угощайся, товарищ Кречетов! – негромко произнес знакомый голос.

Всеслав Волков протянул пачку, улыбнувшись бледными губами.

– «Вирджиния», американские. Тебе, кажется, они понравились.

Иван Кузьмич сунул левую руку в карман шинели, но краснолицый покачал головой.

– Вот этого не надо. И вы, девушка, не смотрите на карабин. Кричать тоже не стоит – меня не видят, а пока сообразят, вы оба будете уже мертвы. Кстати, ваши пули мне не повредят. Бери папиросу, товарищ Кречетов. Табак, он мысли проясняет.

Закурили оба. Волков, щелкнув электрической зажигалкой, с удовольствием затянулся.

– Блюмкин – все‑таки мелкий уголовник. Даже не попытался, дурак, договориться. А дела у нас такие, Иван Кузьмич. В Пачанг я тебя в любом случае не пущу. Со всем прочим возможны варианты…

Всеслав Игоревич говорил спокойно, не повышая голоса. Кречетову даже почудилось, что бывший командир полка Бессмертных Красных героев не слишком рад тому, что происходит.

– Самый лучший вариант – ты отдаешь мне письмо из Столицы. После этого у тебя, как говорили в старину, «путь чист», иди куда угодно, кроме, разумеется, Пачанга. Если нет, я возьму письмо сам, но тогда пленных не будет. Что скажешь?

– Скажу, что плохи дела, товарищ комполка, – Иван Кузьмич поглядел краснолицему прямо в глаза. – Если уж ты предателем стал, кому после этого верить?

– Никому, – равнодушно бросил Волков. – Особенно когда вопрос стоит о власти. С тех пор, как тебе вручили письмо, многое изменилось. Мое начальство решило, что Блюмкин справится лучше. Или хуже – кто их там в Столице разберет? Я получил задание доставить Яшу вместе с письмом в Пачанг.

Чайка весьма непочтительно рассмеялась. В ответ краснолицый пожал плечами.

– Мертвым Блюмкин меня тоже устраивает – послушней будет. Иван Кузьмич, не валяй дурака! Чего ты хочешь? Сайхот со всеми потрохами? Бери, властвуй, хоть на трон садись. Щетинкину мы кинули Монголию за куда меньшие заслуги. А если понадобится, скажем, навести порядок в Китае, без тебя и твоей армии Союзу никак не обойтись…

Кречетов вдруг понял, что Всеслав Игоревич не так и не прав. Отдавать Сайхот в чужие руки опасно. Для тех, кто в Столице, Аратская Республика – просто разменная монета. Надо создать новое правительство, а главное – армию, настоящую, свою…

Дзинь! Негромко звякнули серебряные украшения. Пояс, брошенный недостойной Чайганмаа, упал между говорившим и молчащим. Волков поглядел удивленно.

– Прекратите, не поможет. Такое напугает разве что горного арваха, по ошибке забежавшего в вашу юрту…

– Агартхын сэрэг боложо турэхэмнэй болтогой! – негромко, нараспев проговорила Чайка. – Да станем мы в строй вместе воинами Агартхи! Да станем мы в строй…

– Хватит, я сказал! – краснолицый отступил на шаг, поморщился. – Агартха вас не спасет, вы поверили дикарской легенде.

Девушка встала, шагнула вперед, держа в руках большой костяной гребень.

– Твоя смерть в моих пальцах, забывший свое имя мертвец. Здесь, у порога Агартхи, ты бессилен…

Краснолицый резко дернулся, пытаясь закрыться ладонью, но не успел. «Браунинг», брошенный Иваном Кузьмичем, угодил точно в висок.

– Пули, значит, не повредят? – Кречетов вскочил, выхватывая нож. – Что предупредил – спасибо!..

Волков медленно оседал на землю, прижимая пальцы к щеке. Не упал, сумел выпрямиться, резко выдохнул:

– Напрасно. Сгинете без всякого толку… А это тебе на память!..

Ладонь краснолицего метнулась в сторону девушки. Чайганмаа закричала, закрывая руками глаза…

– До скорой встречи!

Кречетов опоздал. Там, где только что стоял его давний знакомый, не осталось ничего, даже следов на сером речном песке.

– Иван Кузьмич! – послышался крик дозорного. – Иван Кузьмич, командир! Атакуют! Они в атаку пошли!..

Чайка лежала лицом вниз. Полы распахнутого халата, словно бессильные крылья, разметались по земле.

* * *

– Обидно, – Мехлис, поморщившись, провел ладонью по груди. – И не повоевал даже.

Товарищ Кречетов покосился на пламенного большевика, затем, осторожно привстав, выглянул из‑за камня.

– Идут, заразы… А вы, Лев Захарович, антипартийный пессимизм не разводите. Ибо коммунист… – Иван Кузьмич, прикинув, куда ловчее ткнуть пальцем, в конце концов указал прямо на комиссарский лоб, – …должен не геройствовать, как некоторые, а сидеть в штабе и проводить среди масс агитацию с пропагандой – и бумажки писать. Такие у нас в Обороне, правда, не задерживались, на третий день убегали. Иные до сих пор по тайге бродят, медведей распугивают.

В обозе представитель ЦК не усидел – приполз на передовую. Кречетов усадил его за камень, рассудив, что разница между фронтом и тылом не слишком велика, а скоро и вообще исчезнет. По речной долине двигались цепи – одна за другой, неторопливо, без выстрелов и криков. Не меньше трех сотен, а дальше, у самых Врат строились новые, готовясь шагнуть следом. Пулеметы молчали, стрелять решили в упор, когда будут видны белки глаз.

Все, кто мог, взяли оружие. Иван Кузьмич положил рядом с собой две ручные гранаты, еще одну отдал Мехлису. Оставалось надеяться на то, что у врага нет артиллерии. Пару атак Кречетов твердо надеялся отбить, а там уж…

О помощи из Пачанга уже не думалось. Не успеют, понятно. Кибалку с его воинством подберут, и то спасибо.

– Что с этой девушкой? – негромко поинтересовался Лев Захарович. – С товарищем Баатургы? Ранена?

Красный командир покачал головой:

– С глазами что‑то. И лицо… Вроде как огнем попалило, живого места нет. Ох, не верил я, когда про Волкова рассказывали! Ох, встретить бы его еще разок!..

Он вновь выглянул из‑за камня, присел, переждав, пока просвистят торопливые пули… Фельдшер даже не стал отвечать, когда Иван Кузьмич спросил у него, сможет ли Чайка видеть. Поглядел нехорошо, отвернулся.

Теперь же грозный час борьбы настал,

Коварный враг на нас напал,

И каждому, кто Руси сын,

На бой с врагом лишь путь один, –

громким шепотом спел товарищ Мехлис. Пододвинул гранату поближе, затем, чуть поразмыслив, сдернул со щеки черную повязку. Скомкал, сунул в карман.

– Давно пора, – одобрил Кречетов. – А то бойцы сильно удивляются. Постойте‑ка, Лев Захарович, да у вас с лицом что‑то не так!

Присмотрелся да чуть не присвистнул.

– У вас же морщины были! И вообще, помолодели как‑то, прямо не узнать…

– Воздух здесь целебный, – вяло отреагировал пламенный большевик. – Опять же, питание и правильный распорядок дня…

Иван Кузьмич, ничуть не убежденный, хотел переспросить, особенно насчет распорядка дня. Не успел. Резкий, раздирающий уши свист над головой…

– Пада‑а‑а‑ай!!!

Когда грохот разрыва стих, Кречетов, широко раскрыв рот, помолчал секунду.

Выдохнул:

– Миномет. Лихонинский…²⁰ Ну, значит, амба!..

* * *

Разрывы, разрывы, разрывы… Мин не жалели, били густо, целя и по позициям, и по ближнему тылу, разом отрезав пути к отступлению. Кречетову уже доложили, что одному из пулеметов – полная амба, вместе с расчетом, второй еще пытаются починить. О потерях он даже не спрашивал, все равно скоро узнает. Безмолвные цепи подходили все ближе, можно уже разглядеть знакомую красноармейскую форму, буденовки с черными звездами, примкнутые штыки на японских винтовках.

Иван Кузьмич в который уже раз прикинул, все ли сделано правильно. Пожалуй, да. Плохо лишь, что, дав себя уговорить, не отправил Чайку вместе с сигнальщиками. Все равно бы не послушалась, характер не тот!..

Красный командир тщательно пересчитал патроны в «браунинге», пожалев, что не догадался забрать выбитый пулей «наган». На душе царил странный покой, ничто уже не страшило, ничего не хотелось. «Видно, мне так суждено, Да не знаю я за что. Эх, забудем же, забудем мы про все!..»

– Ну, быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску!..

– Иван Кузьмич! – внезапно позвал Мехлис. – Шансы я и сам прикинул, но вдруг вам очень повезет… Напишите, пожалуйста, моему брату…

– Погодите‑ка!

Кречетов, привстав, недоуменно покрутил головой.

– А ведь не стреляют!

Выглянул из‑за камня, охнул. Затем, спохватившись, помог подняться соседу, ткнул рукой в сторону каменных Врат.

– Вот!!!

Небо исчезло, скрывшись за серой песчаной метелью. Вместо привычных облаков горизонт закрывала невероятной высоты стена, вознесшаяся к самому зениту. Она двигалась, с каждым мгновением становясь ближе, исторгая из своих глубин низкий тяжелый гул. Дрогнул камень, рыжие скалы расступались, пропуская Девятый Вал – вставший на дыбы, потревоженный в своем неспокойном сне Такла‑Макан. Врата затуманились и сгинули. Смятые серой толщей, песчаные волны с громким шорохом прокатились по прижавшимся к земле людям, погребая их в холодной многометровой толще, хлестнули, потянулись дальше, к самому подножию перегородившей ущелье скалы. Замерли, постояли, теряя мощь и силу, и наконец начали медленно отползать.

В самой гуще взбесившегося песка, под потерявшими покой небесами, беззвучно распустился знакомый красный цветок.

Пачанг ответил.

5

– Товарищу Троцкому значительно лучше, – радостно доложила Мурка. – Температура стаби… стабили… ну в общем почти нормальная, сон улучшился…

– И это очень хорошо! – товарищ Ким, закончив набивать трубку, щелкнул зажигалкой. – Здоровье товарища Троцкого – наше революционное достояние. Докладывайте о положении дел каждые двенадцать часов. И подготовьте бюллетень для «Правды»…

Климова, что‑то черкнув в блокноте, закивала, потом бросила короткий взгляд в сторону товарища Москвина. Леонид сделал строгое лицо и незаметно подмигнул.

Товарищ Троцкий захворал совершенно не вовремя. Еще в октябре, после очередной «царской» охоты, он умудрился подхватить странную лихорадку, перед которой пасовали лучшие врачи. В ноябре дела пошли совсем плохо, и Председателя Реввоенсовета пришлось срочно эвакуировать в Сухуми, как раз туда, где находился гелиотерапевтический центр. Врачи, возглавляемые преемником Владимира Берга, взялись за дело настолько всерьез, что уже через неделю «Правда» напечатала первый тревожный бюллетень.

Временная «тройка», утвержденная на совещании в Горках, лишилась главы. Был еще Зиновьев, но Григорий Евсеевич не спешил уезжать из Петрограда. Поговаривали, что местное ОГПУ раздобыло материалы о готовящемся покушении, и глава Коминтерна, известный храбрец, занял круговую оборону на укрепленной даче.

Все дела свалились на широкие плечи Кима Петровича. Он не жаловался.

– Что у нас еще?

– Сталин, – негромко проговорил Егор Егорович, вынимая из папки какие‑то бумаги. – Опять послал своего сотрудника в Германию.

Совещания в кабинете Кима Петровича проводились теперь каждый день. Леониду пришлось оставить группу на заместителя, более того, начальство прямо намекнуло, что Техсектор скоро будет если не ликвидирован, то сильно сокращен. Наступали новые времена.

– «Я могилу милой искал, но ее найти нелегко. Долго я томился и страдал. Где же ты, моя Сулико?» – улыбнулся секретарь ЦК, бегло просмотрев документы. – Но почему могилку милой надо искать обязательно в нацистском Мюнхене? Что ж, ответим симметрично. Прошлым летом товарищ Сталин напечатал в Германии секретные документы о нашем Предсовнаркома. Да‑да, именно он передал немцам письма Вождя к Ганецкому. Мы предложим вниманию немецкой публики материалы по кавказским экспроприациям. Пусть там оценят подвиги нашего Кобы. Неделя сроку, Егор Егорович, справитесь?

Лафар невозмутимо кивнул.

– Что еще? Про Пачанг ничего нового? Не страшно, в любом случае наше письмо попадет по назначению, и чем больше будет шуму, тем нам быстрее поверят… Но за этими делами мы не должны забывать главного. «Генерал‑марш» сыгран, пора в поход! Следующий съезд РКП(б) будет не просто очередным подведением итогов. Партии требуется новое руководство, избранное, само собой, строго в соответствии с уставом. Леонид Семенович, как там у вас дела? Сможете завтра доложить на Секретариате?

– Так точно, товарищ Ким! – Леонид встал, протянул папку. – Особое внимание обращено на меры безопасности и ужесточенный контроль за соблюдением тайны голосования.

Предложения безвестного товарища Резунова воплощались в жизнь в невиданных масштабах, постоянно дополняясь и совершенствуясь. Работы предстояло еще много, но уже сейчас товарищ Москвин был уверен в результате. Система голосования, надежно защищенная от любых случайностей, не подведет.

Будущий съезд был только одной из многих свалившихся на товарища Москвина забот. В круговерти дел он даже начал забывать о Тускуле. Лишь иногда, в редкую свободную минуту, достав из сейфа фотографии, раскладывал их на столе, смотрел, улыбался.

Мечтал…

– Садитесь, Леонид Семенович. Мы, слава богу, не на параде, – начальник, затянувшись трубкой, устало повел плечами.

Встал.

– А вот я, пожалуй, поброжу… На будущем съезде нам требуется решить два принципиальных вопроса. Первый, о котором мы не станем распространяться в прессе, это наши отношения с Церковью. Война кончилась, пора налаживать сотрудничество. Бессмысленные атеистические эскапады следует прекратить, репрессии свернуть…

– Емельяна Ярославского отправить обратно в Якутск, – негромко добавил Егор Егорович.

– Можно и на Землю Санникова… Значительная часть трудящихся верит в Бога, и партия не имеет права оскорблять их чувства. Все это уже решено. Теперь главное – правильно разъяснить новую политику рядовым членам РКП(б). Второе…

Леонид мельком подумал, что Вождь, не так давно требовавший массовых расстрелов духовенства, не только не похоронен, но еще жив, полузабытый в своих Горках. И пусть живет – подольше и подальше! Может, его рассудка хватит на то, чтобы понимать газетные новости.

– …Октябрьскую революцию совершил прежде всего великий русский народ. Но именно русские сейчас лишены всяких прав, унижены и поставлены в невозможное положение. Это мы исправим. На съезде следует провозгласить новый, советский патриотизм. Русский патриотизм, товарищи!.. А если отдельные космополитические недоумки будут против, мы им сумеем разъяснить…

– Может, начнем еще до съезда? – деловито поинтересовался Лафар. – Я и списочек уже составил. Первый номером идет Раковский с Украины…

– Нет! – Ким Петрович резко повернулся, рука с зажатой в ней трубкой сжалась в кулак. – Никаких публичных репрессий! В том варианте истории, который вам известен, в варианте Сталина, главной ошибкой было то, что расстреливать начали своих же товарищей, однопартийцев. Именно это не простили и не простят, а вовсе не коллективизацию или высылку татар. Гильотина должна остаться сухой! Никаких Московских процессов и Особых совещаний!

– Зачем же расстреливать? – удивился бывший старший уполномоченный. – Есть иные методы.

– Вот именно! – Рука с трубкой протянулась в его сторону. – Иные! И‑ны‑е! Вот о них мы и должны крепко подумать, причем немедленно и сейчас. Номером первым пойдет всем нам известная Лариса Михайловна. Какие будут мнения?

– Отправим лечиться, – пожал плечами Лафар. – Отдельная палата, постельный режим.

Товарищ Ким поморщился.

– Что‑то у нас слишком много больных. Да и лечить в этом случае следует радикальнее.

– Разрешите мне? Я что‑нибудь придумаю.

Мурка усмехнулась, облизнув губы красным язычком. Леониду внезапно стало не по себе. Эта точно придумает, не пожалеет!

Эх, Мурка, Маруся Климова!..

– Хорошо, возьмитесь. Не забудьте про архивы, Гондла очень любит марать бумагу… Второй вопрос куда сложнее. Нашему дорогому Феликсу Эдмундовичу нелегко приходится на посту руководителя ВСНХ. Ему требуется помощь, и помощь очень серьезная.

– Я им займусь!

Бывший старший уполномоченный ВЧК Леонид Пантёлкин улыбнулся, услышав дальний отзвук сигнального марша.

Дзержинского он убьет сам.

1 Красив, как золото (идиш).

2 Песня про птичку, прилетевшую из‑за моря. В русском варианте: «В неапольском порту, с товаром на борту «Жаннетта» починяла такелаж».

3 Распорядитель на свадьбе (идиш).

4 Сумасшедший.

5 Так хорошо, что лучше не бывает (идиш).

6 Пожелание счастья и удачи (идиш).

7 В нашей истории съезд проходил несколько позже (c 17 апреля по 25 апреля 1923 г.). Автор напоминает, что «Око Силы» – произведение фантастическое, реальность, в нем описываемая, лишь отчасти совпадает с истинной. Автор сознательно и по собственному усмотрению меняет календарь, географию, судьбы людей, а также физические и прочие законы. Исследование носит художественный, а не исторический характер.

8 Дай закурить! (Здесь и далее – блатная феня 1920‑х годов).

9 А огоньку?

10 Допивай пиво и выходи, на улице разговор будет.

11 Ночью по улицам гулять.

12 Ну не всю же ночь без ночлега шляться. Ты, вижу, человек опытный, серьезный, а если опасность какая, я тебя предупрежу.

13 Вижу, не боишься!

14 Спасибо. Как‑нибудь справлюсь (франц., с ошибками).

15 R. Kipling. «Fuzzy‑Wuzzy». В русском переводе: «Вгонял нас в пот Хайберский перевал».

16 Зотова ошибается. В стихотворении «Russia to the Pacifistst», посвященном Гражданской войне (где поминается бензин), Киплинг пишет о России и русских с симпатией и сочувствием.

17 Добро пожаловать, братья‑партизаны! (сербск.)

18 Метлой.

19 Жаль, что вы не говорите по‑французски, мой храбрый Жан! Но так лучше, каждому из нас легче играть свою роль (франц.).

20 47‑мм миномет, разработанный капитаном Е. А. Лихониным при содействии инженеров Ижорского завода. Состоял на вооружении императорской армии.