Олег Игоревич Казаринов

Неизвестные лики войны

Аннотация

Война… С этим словом связано множество самых противоположных, порой отталкивающих образов. Это не только гром сражений, молниеносные атаки, бравурные марши и победные парады, но и ряды печных труб сгоревших деревень, «рвы смерти», братские могилы, грохот рушащихся зданий, стоны искалеченных умирающих людей, страх в глазах детей. Война — это гарь пожаров и спёртый воздух блиндажей и землянок, запах йода и хлорки. Книга О.И. Казаринова рассказывает о малоизвестных, не героических, шокирующих сторонах войны, являющихся её каждодневной реальностью.

Олег Игоревич Казаринов

НЕИЗВЕСТНЫЕ ЛИКИ ВОЙНЫ

Между жизнью и смертью

Эта книга не о военной славе и бесславии, а о тех ужасах, которые несёт людям война.

Автор

Война есть — хамелеон.

Клаузевиц

Глава 1

Бич Божий

(Вместо предисловия)

Чтобы успешно вести войну против войны, надо прежде всего знать, что такое война.

Франц Меринг

Никогда ещё война не казалась мне такой мерзостью.

Наполеон

Военная история увлекала меня с юных лет. Я запоем читал книги о войне, играл в солдатиков и бегал на фильмы «про войну», как и большинство мальчишек. Грозная поступь римских легионов, отчаянные штурмы рыцарских замков, героика Суворовских походов и Наполеоновских войн, «волчьи стаи» подлодок — мне было интересно всё!

Годы проносились один за другим. Мои сверстники шли играть в футбол и всё больше оказывали внимания противоположному полу. А я тем временем жадно «глотал» разные учебники и пособия по истории, часами корпел над военными картами, схемами и таблицами. Звон мечей, гром бортовых залпов, треск мушкетов, рычание танков и рёв бомбардировщиков казались мне такими романтичными! Гораздо романтичнее ухаживания за девчонками.

Со временем моими настольными книгами стали мемуары маршалов, воспоминания ветеранов, дневники военных корреспондентов, сборники документов. Я настолько погружался в описание бесконечных войн и сражений, что невольно представлял себя то в македонской фаланге, то в монгольском тумене, в швейцарской баталии или в шведском фирфенлейне, в гренадерском каре или за штурвалом истребителя.

Позднее я начал собирать видеотеку из документальных фильмов о войне и газетный архив. Благо военных кинохроник сейчас показывают много. И наших, и зарубежных. В прессе порой появляются публикации, мягко говоря, расходящиеся с традиционными взглядами на историю и войну.

Отрывочные фразы из интервью с участниками войны, фрагменты репродукций картин, незначительные высказывания в тексте и даже отдельные слова стали складываться в моём сознании в какую-то другую войну. В НАСТОЯЩУЮ войну.

И я всё чаще вспоминал, как в детстве, насмотревшись военно-патриотических фильмов, я спрашивал своего дедушку: «Деда, а ты на войне стрелял?» И мой дед, Николай Фёдорович Воробьёв, прошедший войну танкистом и закончивший её командиром роты, неохотно отвечал: «Стрелял». «А попадал?» — не отставал я. «Не знаю, — уклонялся он от прямого ответа. — Куда-то стрелял, а попадал или нет — не видел». Став взрослым, я понял, что он просто берёг меня от подробностей. Но тогда я был разочарован. Мне бы так хотелось, чтобы мой дедушка рассказал, как он строчил из танкового пулемёта, а фашисты кучами ложились под его очередями. Как в кино.

Но вместо этого дед рассказывал о том, как наши танки стреляли друг по другу из-за неразберихи («Эх, вот тогда мы драпали!»); как солдаты, заходя в венгерские, румынские и австрийские дома, прежде всего сбрасывали свои рубахи, покрытые вшами, и надевали чистые, вытащенные из шкафов; как поднимались вверх по Дунаю на баржах, а навстречу плыли обломки впередиидущих транспортов, подорвавшихся на минах; как мадьяры днём выходили к своим освободителям с цветами и аккордеонами, а по ночам подкладывали взрывчатку под гусеницы советских танков… Он много рассказывал. Но всё это мне по молодости представлялось таким скучным и неинтересным.

«Деда, а ты был ранен?» «Был контужен», — отвечал дед как-то смущённо, словно был виноват в том, что судьба берегла его. И он рассказал о том, как во время бомбёжки прикрыл своим телом новобранца, но осколок пролетел у него под мышкой и убил парня, а дед был оглушён взрывной волной. Он вспоминал, как его приводили в чувство солдаты, а он только по их разеваемым ртам понимал, что они его зовут. «Не сберёг мальчишку», — мрачнел дед, говоря об этом. Мальчишку! Ему самому было тогда едва за двадцать.

«Дед, а за что тебе дали орден?» — показывал я на Красную Звезду. И он рассказал, как во время атаки, под немецким огнём, починил два остановившихся из-за неисправности танка, какими испуганными были их экипажи, как он полз к ним, «словно лягушка»… Но и это мне, дураку, казалось настолько будничным и тыловым, что я слушал вполуха и даже, к стыду своему, уже не помню, за что мой дед получил вторую Красную Звезду.

Как бы я хотел воскресить его и поговорить с ним по-взрослому, задать тысячу вопросов, услышать ответы!

Прошло много времени, прежде чем я стал понимать, что за описанием славных подвигов, за изображением жирных победоносных стрел на картах, за победными реляциями и за сухим языком приказов скрываются события страшные, отрицающие все человеческие нормы и законы. За ними стоят страдания и поступки столь жестокие, что разум отказывается их принимать.

Романтика куда-то ушла, и постепенно на страницах книг, на батальных картинах и в кинокадрах стало проступать что-то уродливое, как в кошмарном сне, что невозможно передать словами, а можно только почувствовать. Словно перед тобой открывается ад, словно ты заглядываешь в глаза самой смерти.

Это и есть лик ВОЙНЫ.

Война выглядит отталкивающе. Только военные парады, разводы и смены караулов смотрятся красиво. Жонглирование ружьями, притопывание сапогами, ритмичное движение сотен белых перчаток. Бравурные марши, развевающиеся знамёна, шитьё мундиров. Что может быть великолепнее? Но настоящая война представляется рядами печных труб сгоревших деревень, «рвами смерти» и братскими могилами, виселицами и дымящимися воронками. И трупами, трупами, трупами… Война застыла в глазах скорчившихся под бомбами детей, обнажённых женщин, окружённых гогочущей солдатнёй. Хотите увидеть войну? Так смотрите на живой безобразный обрубок, некогда бывший человеком, вглядитесь в струпья сожжённых лиц. Смотрите и не отворачивайтесь от стекла глазных протезов, таких похожих на настоящие глаза и таких неподвижно-мёртвых.

Звуки войны мучительны. Она протяжно воет моторами, несущими гибель, выворачивает душу гулом приближающейся канонады, завораживает криком «ура!», который в следующую секунду переходит в отчаянно-тоскливое «…а-а-а!». Война оглушает взрывами, стальным лязгом, грохотом рушащихся зданий, диким ржанием коней и, казалось бы, таким тихим в общей дьявольской какофонии, хрустом человеческих костей, которые пронзает штык, рубит сабля, дробит приклад… Война потрясает рёвом торжествующего врага, воплями избиваемых людей, шокирует жуткими стонами и хрипами искалеченных и умирающих. Войну можно услышать в рыданиях сильных, суровых, изборождённых шрамами мужчин. Звуки войны слышны в ночных криках ветеранов, которые вскакивают с постели с безумными, ничего не видящими глазами, так как, «побывав в рукопашной хотя бы однажды, она будет сниться всю жизнь».

Запахи войны отвратительны. Это гарь пожаров и смрад разлагающихся трупов. Это тяжёлый дух немытых тел и спёртый воздух блиндажей и землянок, вонь армейских отхожих мест и тошнотворный дым крематориев. Война — это запах йода и хлорки госпиталей, которые не в состоянии заглушить настоявшийся запах свежей крови. Кто-нибудь хочет «понюхать пороха»?

Не знаю кто как, но я с некоторых пор, глядя на пламя Вечного огня, вспоминаю не только защитников Отечества, отдавших свои жизни в борьбе с врагом. Но и горящую Гернику, и превращённые в щебень Берлин и Дрезден, и тонущие английские корабли, и японских камикадзе. И ещё почему-то я вспоминаю сотни тысяч тел под Верденом, растерзанных огнём тяжёлой артиллерии и пулемётов, повисших на колючей проволоке и смешанных с грязью окопов. И окоченевшие трупы на Старой Смоленской дороге. И крестоносцев, усеявших своими костями пески Палестины…

Война страшна. Так почему же люди с упорством, достойным лучшего применения, убивают друг друга на протяжении тысячелетий? Может быть, подобное безумие заложено в саму природу человечества?

Джонатан Свифт говорил, что его книга «Приключения Гулливера» «проживёт столько же, сколько наш язык, ибо ценность её не зависит от преходящих обычаев мышления и речи, а состоит в ряде наблюдений над вечным несовершенством, безрассудством и пороками рода человеческого».

В ней есть размышление и о войне:

«…Хозяин спросил меня, какие причины побуждают одно государство воевать с другим. Я отвечал, что таких причин несчётное количество, но я ограничусь перечислением немногих, наиболее важных. Иногда таким поводом является честолюбие и жадность монархов, которые никогда не бывают довольны и вечно стремятся расширить свои владения и увеличить число своих подданных; иногда развращённость министров, вовлекающих своего государя в войну только для того, чтобы заглушить и отвлечь жалобы подданных на дурное правление. Много крови было пролито из-за разногласий во взглядах. Споры о том, является ли тело хлебом или хлеб телом; что лучше: целовать кусок дерева или бросать его в огонь; какого цвета должна быть верхняя одежда: чёрного, белого, красного или серого и так далее, — стоили многих миллионов человеческих жизней.

Иногда ссора между двумя государями разгорается из-за решения вопроса: кому из них надлежит низложить третьего, хотя ни один из них не имеет на то никакого права. Иногда один государь нападает на другого из страха, как бы тот не напал на него первым; иногда война начинается потому, что неприятель слишком силён, а иногда, наоборот, потому, что он слишком слаб. Нередко у наших соседей нет того, что есть у нас, или же есть то, чего нет у нас. Тогда возникает война и длится до тех пор, пока они не отберут у нас наше или не отдадут нам своё. Считается вполне извинительным нападение на страну, если население её изнурено голодом, истреблено чумой или втянуто во внутренние раздоры.

Точно так же признаётся справедливой война с самым близким союзником, если какой-нибудь его город расположен удобно для нас или кусок его территории округлит и завершит наши владения. Если монарх посылает свои войска в страну, население которой бедно и невежественно, то половину его он может законным образом истребить, а другую половину обратить в рабство. Это называется вывести народ из варварства и приобщить его ко всем благам цивилизации. Весьма распространён также следующий царственный и благородный образ действия: государь, приглашённый соседом на помощь против вторгшегося в его пределы неприятеля, после изгнания врага захватывает владения союзника, а его самого убивает, заключает в тюрьму или обрекает на изгнание. Кровное родство или брачные союзы являются весьма частой причиной войн между государями, и чем ближе это родство, тем сильнее они ненавидят друг друга. Бедные нации алчны, богатые — надменны, а надменность и алчность всегда не в ладах. Поэтому войны у нас никогда не прекращаются, и ремесло солдата считается самым почётным…

Кроме того, в Европе существует много мелких властителей, которые по своей бедности не могут самостоятельно вести войну. Эти нищие государи отдают свои войска в наём богатым соседям за определённую подённую плату. Три четверти этой платы они удерживают в свою пользу и на этот доход живут…

Я был довольно сведущ в военном деле и потому мог объяснить ему, что такое пушки, мортиры, мины, мушкеты, карабины, пистолеты, пули, порох, сабли, штыки. Я подробно описал ему сражения, потопление кораблей со всем экипажем. Я попытался нарисовать перед ним картину битвы: дым, шум, смятение, стоны умирающих, смерть под лошадиными копытами, преследование бегущих. Я говорил о полях, покрытых трупами, брошенными на съедение собакам, волкам и хищным птицам; о разбое, грабежах, насилиях, чинимых над мирным населением, об опустошённых нивах и сожжённых городах. Желая похвастать перед ним доблестью моих дорогих соотечественников, я сказал, что сам был свидетелем, как при осаде одного города они взорвали на воздух сотни неприятельских солдат, так что, к великому удовольствию всех зрителей, куски человеческих тел словно с неба падали на землю.

Я собирался было пуститься в дальнейшие подробности, но хозяин приказал мне замолчать».

Когда я думаю о государстве, то я вижу кивающие шеи нефтяных качалок над скважинами, длинные вереницы железнодорожных составов, проносящихся во всех направлениях, ажурные переплетения заводских конструкций. Я вижу огромные табло графиков авиарейсов, движения поездов, судов, автобусов и автомобилей; представляю электростанции, от которых тянутся ниточки проводов; я слышу гул фургонов, развозящих ранним утром свежий хлеб по булочным; вижу почтальонов, деловито снующих по подъездам. Инфраструктуры здравоохранения, муниципалитетов, банков, связи… Каждая из этих служб своей разветвлённой сетью накладывается в моём воображении на карту страны, переплетается с другими и постепенно превращается в густую паутину, живую, пульсирующую, хрупкую. Благодаря ей государство «дышит», как единый организм.

А война представляется мне исполинскими граблями, которые вгрызаются в эту паутину и начинают рвать её в клочья, раздирать, кромсать, жечь и плавить раскалёнными добела зубьями. Тупорылый, неспособный к созиданию инструмент, который несёт с собой только разрушение и смерть. И государственный организм стонет от страшных ран, корчится в мучениях, сжимается в предчувствии следующих ударов и истекает настоящей человеческой кровью.

Считается, что война — кара, ниспосланная свыше за грехи, за «безрассудство и пороки» человечества, бич божий, обрушивающийся на людей. Но это утверждение не устраивает учёные умы. Они ищут объяснения более материальные — социальные, экономические, биологические. Анализируют, сравнивают, экспериментируют.

В уважаемой мной газете «Аргументы и факты», № 28 за 1995 год мне на глаза попалась статья — «Стресс: выживет ли человечество?». Приведу из неё отрывок.

«Известно, что маленькие белочки, попадая в стрессовую ситуацию, распушают хвосты. В начале эксперимента учёные поместили животных в ограниченное пространство. Сначала всё было в порядке, зверьки размножались, вели себя спокойно. Но затем, когда популяция достигла какой-то критической массы, у всех зверьков вдруг распушились хвосты. У самок исчезло молоко. Они стали съедать своё потомство, потом самцов. Далее животные стали формироваться в отдельные группки, которые стали биться между собой не на жизнь, а на смерть. Начались массовые нарушения функций нервной системы, почек, повышение кровяного давления, нарушения половых функций и т. д. В результате этого своеобразного биологического безобразия популяция справилась со стрессом. Выжили самые сильные, и начался следующий этап — для тех, кто остался…

Вам ничего не напоминает этот эксперимент? По мнению некоторых учёных, существуют большие космические законы развития человеческих популяций. Общество развивается фазами. Популяция достигает своего максимума — культурного, научного, экономического — потом начинается спад, период неурожаев, голода, люди начинают делиться на группы, начинаются войны, в это же время почему-то происходят землетрясения. Какая-то часть популяции исчезает, остальные входят в фазу подъёма, процветания.

Но человек тем и отличается от животного, что им руководят не только природные инстинкты, но и разум, знания, мораль. Мы не белки и не должны уничтожать треть человечества, чтобы выжить! Хотя бы потому, что в сегодняшних условиях войны погибнут не самые слабые, а лучший генофонд человечества! У нас есть необходимые знания и средства, чтобы не стать жертвой глобального стресса, не браться за оружие для разрешения конфликтов. Сегодня проблема психоэмоционального стресса стала одной из проблем выживания человечества, — так считает директор НИИ нормальной физиологии академик, профессор, доктор медицинских наук Константин Судаков».

Однако, какая разница: война — кара небесная или «большой космический закон развития человеческих популяций»? Это дела не меняет.

Давным-давно Жозеф де Местр писал в своих «Санкт-Петербургских вечерах»: «Война является божественной сама по себе, так как она является законом мира. Война божественна в той таинственной славе, которая её окружает…» И Иммануил Кант рассматривал войну как «естественное состояние».

Философ эпохи Возрождения Себастьян Франк считал, что «если бы война и смерть не приходили нам на помощь», то «пришлось бы умирать, как бродягам». Тогда же Ульрих фон Гуттен утверждал, что «война необходима для того, чтобы юношество выбывало и население уменьшалось».

Американский контр-адмирал Люс заявлял в конце XIX века, что война «стимулирует творческую деятельность народа и является величайшим средством человеческого прогресса». Ему вторил немецкий социал-антрополог Аммон: «Война является благодеянием для человечества, так как она представляет собой единственное средство для соизмерения сил наций друг с другом и награждает победой более предприимчивых». (Приблизительно в таком же духе распространялся Муссолини. Летом 1940 года в своей речи, произнесённой с балкона Венецианского дворца, он заявил, что война есть «борьба плодовитых и молодых народов против народов неплодовитых и осуждённых на гибель».)

Некоторые рассматривают людские потери во время войны как эффективный способ борьбы с «перенаселением». Например, социолог Бутуль считает, что война «восстанавливает нарушенное равновесие». Согласно его теории, война есть средство поглощать излишки людей, которые беспрестанно дают чрезмерно плодовитые народы.

Странное рассуждение некоторых социологов и политиков, с одной стороны, запрещающих аборты и ратующих за демографический подъём, а с другой — готовых бороться с «перенаселением» при помощи оружия массового поражения.

«Поскольку, — пишет Бутуль, — все общественные формации в истории человечества были отмечены войнами, приходится констатировать, что война выполняет определённую функцию, что она является своего рода социальным институтом. Функция войны заключается, очевидно, в уничтожении излишков накопившегося человеческого капитала…»

А я смотрю на карту нашей планеты, где даже крупнейшие города выглядят не крупнее булавочной головки, сравниваю их с бескрайними просторами американских прерий, лесов Сибири, Канады и Амазонии, пустынями Китая, Средней Азии, Австралии и Африки и никак не могу понять, о каком перенаселении идёт речь?

Сразу после Второй мировой, в 1949 году, когда, казалось бы, ещё не был снят траур по погибшим, когда мир лежал в руинах, французский генерал Шассен сокрушался, что войны не в состоянии приостановить рост населения: «Население земного шара не перестаёт увеличиваться в весьма тревожных пропорциях, и война была до сего времени плохим средством уничтожения людей». В качестве примера Шассен приводит следующее: «Если бы русские могли потерять в молниеносной войне, которую мы сейчас рассматриваем, 30 млн. человек, то у них осталось бы ещё 150 млн. человек, и через десяток лет они восстановили бы свой прежний уровень численности населения». Русские, кстати, и потеряли 30 млн., о чём французский генерал не мог тогда знать. (Он мог об этом только мечтать.) Потери Советского Союза оказались столь страшными, что держались в строжайшем секрете. Это было правильно. Иначе, зная об истинном положении вещей, «ястребы» с лёгким сердцем приписали бы к «запланированным» жертвам ещё нолик. Помнится, Мао Дзэдун приблизительно в те же годы говорил: «Если во время войны погибнет 300 или даже 500 миллионов человек, то в этом нет ничего страшного».

Что хотите со мной делайте, но я не могу назвать таких людей нормальными!

Мало того. Шассен мыслил стратегически. Разглядывая из иллюминатора «Дугласа» горы дымящегося мусора, оставшегося от Европы, он мечтал о том, что «было бы крайне интересно найти военный способ, который уничтожал бы население, не трогая зданий…»

А это уже предтеча нейтронной бомбы. Если уж войны неизбежны, то пусть гибнут люди, а накопленное веками добро остаётся невредимым. И достаётся победителю. Очень чистое, высокоморальное оружие — мечта каннибалов.

Гуманное оружие… Парадоксальное словосочетание, ведь в переводе с латыни — «гуманное» означает человечное. Вероятно, оно заключается в том, что у человека остаются целыми руки и ноги, а гибнет он изнутри, разлагаясь заживо.

«Быстрые нейтроны без труда проникают через броню и стальные каски, одежду и кирпичные стены — так же, как частички пыли проходят через садовую ограду. Их воздействие на человека можно сравнить с миллиардами маленьких инъекций очень сильной кислоты. Человек просто превращается в жижу. Сначала вы ничего не почувствуете. Первый эффект наступит через минуты, часы или даже дни, в зависимости от полученной дозы. Вы будете чувствовать слабость, головокружение, вам будет трудно дышать, исчезнет аппетит, начнут выпадать волосы и зубы. Потом наступит краткий период некоторого облегчения, а затем — агония. Кровавая рвота, потеря сознания, смерть…»

Смерть — общечеловеческая тайна, о которой обычно говорят с почтительным благоговением, вполголоса, из уважения к ушедшим от нас. Но война обесценивает смерть. Люди на войне в каком-то массовом сатанизме почитают за честь быть служителями смерти, её жрецами.

Иначе откуда все эти «рвы смерти», «лагеря смерти», «поезда смерти», «батальоны смерти»? С их помощью решаются очередные «проблемы» перераспределения, переселения, перенаселения…

Любой желающий ознакомиться с результатами подобной деятельности и пересчитать убитых, утонувших, искалеченных и отравленных в бесконечных войнах может прочесть «Историю военных потерь» Б.Ц. Урланиса. Страшная книга. Цифры, таблицы, графики учёта трупов.

Почему история ничему не учит людей, почему они так жаждут новых войн и новых жертв?

Как говорил старый князь Болконский в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»: «Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет».

Кстати, о Льве Николаевиче.

Как известно, он был артиллерийским поручиком, в Крымскую войну сражался под Севастополем, а во время осады Силистрии состоял офицером для особых поручений при начальнике артиллерийских войск Южной группы генерале Сержпутовском и наблюдал за действиями ракетной команды. Он войну знал не понаслышке и никогда не стеснялся в её описании: «…вы увидите войну не в правильном, красивом, блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем её выражении — в крови, в страданиях, в смерти…»

Описывал он и то ожесточение, которое охватывает человека на войне.

«Да, да, — рассеянно сказал князь Андрей. — Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, — начал он опять, — я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите. (…)

Не брать пленных, — продолжал князь Андрей. — Это одно изменило бы всю войну и сделало бы её менее жестокой. А то мы играли в войну — вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого телёнка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого телёнка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентёрстве, щадить несчастных и так далее. Всё вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентёрство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже того — убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошёл до этого так, как я, теми же страданиями… (…)

Ежели не было бы великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит только идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведёт Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьёзно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война — это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почётное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение её, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия — отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на это — это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число ещё прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как Бог оттуда смотрит и слушает их!»

Вот краса и гордость классической русской интеллигенции — офицер. Носитель передовой мысли и знаний тех времён — артиллерийский офицер. Гений литературы, «матёрый человечище» — Лев Толстой. И его выводы. Война не игрушка! Это «самое гадкое дело в жизни». Никаких правил. Пленных не брать. Врага бить картечью, штыками, дубинами до тех пор, пока какой-нибудь сошедший с ума от холода и голода бедняга Жан не начнёт есть окоченевший труп своего товарища Поля. И «надо принимать строго и серьёзно эту страшную необходимость».

«Если враг не сдаётся — его уничтожают», — сказал другой гений литературы, М. Горький. Нет. Даже если враг сдаётся, то его всё равно уничтожают. Потому что «пушки не могут воевать с идеями».

Почему же мы возмущаемся жестокому отношению разных агрессоров к военнопленным и к мирному населению? К каким законам можно апеллировать на человеческой бойне, которая называется войной? Войной на уничтожение.

«Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи — успокоиться в объятиях смерти. Сколько звёздочек надето, сколько снято, сколько Анн, Владимиров (Имеются в виду ордена Св. Анны и Св. Владимира (Примеч. ред.) , сколько розовых гробов и полотняных покровов!

…А вопрос, не решённый дипломатами, ещё меньше решается порохом и кровью. Мне часто приходила странная мысль: что, ежели бы одна воюющая сторона предложила другой — выслать из каждой армии по одному солдату? Желание могло бы показаться странным, но отчего не исполнить его? Потом выслать другого, с каждой стороны, потом третьего, четвёртого и т. д., до тех пор, пока осталось бы по одному солдату в каждой армии (предполагая, что армии равносильны и что количество было бы заменяемо качеством). И тогда, ежели уже действительно сложные политические вопросы, между разумными представителями разумных созданий, должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата, — один бы осаждал город, другой бы защищал его.

Это рассуждение кажется парадоксом, но оно верно. Действительно, какая бы была разница между одним русским, воюющим против одного представителя союзников, и между восемьюдесятью тысячами воюющих против восьмидесяти тысяч? Отчего не сто тридцать пять тысяч против ста тридцати пяти тысяч? Отчего не двадцать против двадцати? Отчего не один против одного? Никак одно не логичнее другого. Последнее, напротив, гораздо логичнее, потому что человечнее. Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать».

Не многие правители разделяли подобное мнение Л. Толстого. С удивлением для себя я обнаружил, что в основном это были монархи-полководцы: Густав-Адольф, Фридрих Великий, Наполеон. Впрочем, это вполне логично. Кому как не им знать, насколько уродливой бывает война.

Фридрих Великий писал: «…Каждая война сама по себе так плодовита несчастьями, успех её так неверен, а последствия до того пагубны для страны, что государи должны зрело и долго обдумывать своё намерение, прежде чем берутся за меч. Я уверен, если бы монархи могли видеть хоть приблизительную картину бедствий, причиняемых стране и народу самой ничтожной войной, они бы внутренне содрогнулись. Но воображение их не в силах нарисовать им во всей наготе страданий, которых они никогда не знали и против которых обеспечены своим саном. Могут ли они, например, почувствовать тягость налогов, которые угнетают народ? Горе семейств, когда у них отнимают молодых людей в рекруты? Страдания от заразительных болезней, опустошающих войска? Все ужасы битв или осады? Отчаяние раненых, которых лишают не жизни, но членов, служивших им единственным орудием к пропитанию? Горесть сирот, потерявших родителей, и вдов, оставшихся без опоры? Могут ли они, наконец, взвесить всю важность потери столь многих для отечества людей, которых коса войны преждевременно снимает с лица земли? Война, по моему мнению, потому только неизбежна, что нет присутственного места для разбора несогласия государей!»

Император Павел I считал, что монархи свои разногласия должны решать дуэлью друг с другом, не втягивая в это свои армии и народы. И был за это поднят на смех дворами «просвещённой» Европы.

Нас часто сбивают с толку высказывания великих умов и общепризнанных авторитетов, восхваляющих войну, и мы впадаем в заблуждение, не разобравшись в сути сказанного.

Фридрих Ницше однажды сказал: «Я советую вам не труд, а войну… Вы должны приветствовать мир как средство к новым войнам и предпочесть короткий мир длительному… Вы говорите, что хорошая цель оправдывает войну, я же говорю вам: хорошая война оправдывает всё остальное… Чтобы испытание было решающим, война должна вестись со всей беспощадностью…»

Я долго думал, что же натолкнуло философа на столь людоедскую мысль. Ответ я нашёл у биографа Ницше — Д. Гелеви.

«Поступление на военную службу сопровождалось в то время ныне упразднённой торжественностью. Ницше находит даже здоровой и красивой перемену учебников и словарей на лошадь и, сев на неё, делается хорошим артиллеристом, своего рода аскетом для служения родине…

„Солдатская жизнь не особенно удобна, — пишет он, — но она, пожалуй, даже полезна, если её попробовать в качестве "entrements". В ней есть постоянный призыв к энергии, которая особенно хороша, как противоядие против парализующего людей скептицизма, действие которого мы наблюдали вместе с тобой. В казарме узнаёшь свой собственный характер, в ней научаешься приспособляться к чужим людям, в большинстве случаев очень грубым. До сих пор все относятся ко мне, по-видимому, доброжелательно, начиная от капитана до простого солдата, к тому же все свои обязанности я исполняю усердно и с интересом. Разве можно не гордиться, если среди 30 рекрутов получаешь отличие как лучший кавалерист? По-моему, это лучше, чем получение диплома по филологии (…)

…Как ужасный гром грома, воспринимаю я известие об объявлении франко-прусской войны; точно какой-то ужасный демон обрушивается на всю нашу вековую культуру. Что будет с нами?

Друг мой, милый друг, ещё раз приходится нам переживать сумерки мира. Что значат теперь все наши желания! Может быть, мы присутствуем при начале конца? Какая пустыня кругом…“

Как плохо Ницше знал самого себя! Он был ещё слишком молод, слишком предан своей нации, чтобы созерцать эту грозную драму в качестве простого зрителя (…)

Тем временем германская армия переходит через Рейн и одерживает первые победы. Фр. Ницше не без волнения прислушивается к этим известиям. Мысль о великих делах, в которых он принимает участие, об опасностях, которым он лично не подвергается, расстраивает правильный ход его умственных занятий…

Мало-помалу обнаруживается и самое волнение, охватившее его душу. „Как я стыжусь моей праздности, которой я предаюсь в тот момент, когда мог бы применить к делу мои артиллерийские познания. Само собой разумеется, я готов и на решительный шаг, если дела примут дурной оборот. Вы знаете, все кильские студенты в порыве энтузиазма записались добровольцами“… 7 августа он читает в Утренней Газете телеграммы из „Woerth“: „Немецкие войска победили, потери громадны“. Ницше не был больше в состоянии оставаться в своём уединении; он возвращается в Базель, хлопочет и добивается разрешения швейцарских властей на поступление в санитарный отряд и тотчас же едет в Германию, чтобы немедленно принять участие в манящих его к себе военных действиях.

Он проезжает через завоёванный немцами Эльзас, видит братские могилы Виссембурга и Верта и останавливается в объятом пламенем Страсбурге, зарево которого покрывает весь горизонт. Оттуда через Люневиль и Нанси Ницше направляется к Мецу, превращённому в сплошной госпиталь. Больных так много, что их едва успевают лечить; множество людей умирает от ран и от инфекционных болезней. Несколько больных поручают Ницше, он исполняет свой долг с мужеством и кротостью и чувствует при этом прилив какой-то особенной радости, священный страх, почти энтузиазм. Первый раз в жизни он без отвращения смотрит на работу организованной толпы. Перед его глазами проходят тысячи людей; на одних уже лежит печать смерти, другие идут в поход или стоят под огнём. В душе его нет никакого презрения к ним, напротив, скорее чувство уважения. Постоянные опасности военного времени сделали этих людей храбрыми; они забыли свои праздные мысли; они маршируют, поют, исполняют приказания начальства и рано или поздно умирают. Ницше награждён за свои труды, братское чувство наполняет его душу; он не сознаёт себя более одиноким и любит окружающих его простых людей. Во время битвы под Седаном он пишет: „Во мне проснулись военные наклонности, и я не в силах удовлетворить их. Я мог бы быть в Резонвиле и Седане пассивно, а может быть и активно, но швейцарский нейтралитет связывает мне руки“.

Пребывание его во Франции было кратковременно, так как он получил приказание доставить в госпиталь в Карлсруэ находившихся на его попечении больных.

Ницше едет 3 дня и 3 ночи в запертом и плотно закрытом, из-за холода и дождя, товарном вагоне, сопровождая 11 раненых. Двое из них были больны дифтеритом, все остальные — дизентерией. „Страдание есть самый скорый способ для постижения истины“, говорит один немецкий мистик. В эти дни Ницше вспомнил об этом своём любимом изречении. Он испытывает своё мужество, проверяет свои мысли. Он не прерывает их течения даже перевязывая раны больных, прислушиваясь к их зову и стонам. До сих пор он знал только книги; теперь он узнает жизнь…

„Да, — пишет он Герсдорфу, бывшему в это время в рядах действующей армии, сражавшейся во Франции, — наше общее мировоззрение получило, так сказать, боевое крещение. Я испытал то же, что и ты. Для меня, как и для тебя, эти несколько недель создали целую эпоху в жизни, во время которой в душе моей укрепились и утвердились все мои принципы (…) Я чуть не умер ради них (…) Сейчас я в Наумбурге, но ещё не совсем поправился. Атмосфера, в которой я так долго находился, осталась висеть надо мной, как чёрный туман; мне всё время чудятся несмолкаемые стоны и жалобы“…

Раньше, в 1865 году, во время кампании под Садовой, Ницше уже испытал войну и пережил увлечение ею. Великое, непосредственное вдохновение охватило его; на один миг он почувствовал себя слитым воедино со своим народом. „Я переживаю совершенно новое для меня увлечение патриотизмом“, писал он. Ницше тщательно хранит и культивирует в себе это внезапно зародившееся в нём чувство.

Как изменилась теперь его душа!.. Он стал мужем среди мужей, немцем, гордым своей родиной. Война преобразила его, и он восхваляет её: она будит человеческую энергию, тревожит уснувшие умы, она заставляет искать цели слишком жестокой жизни в идеальном строе, в царстве красоты и чувства долга. Лирические поэты и мудрецы, непонятные и отвергнутые в годы мира, побеждают и привлекают людей в годы войны; люди нуждаются в них и сознаются в этой нужде. Необходимость идти за вождём заставляет их прислушиваться к голосу гения. Только война способна преобразить человечество, только она может поселить в нём стремление к героическому и высокому».

Какова эпоха — таковы выводы. После столетних распрей германские народы объединяются в единую семью. «Железный канцлер» Отто фон Бисмарк Шёнхаузен поднимает знамя — «Германия превыше всего!»

Армии фон Мольтке, Герварта, принца Карла и кронпринца Фридриха Вильгельма с неумолимой точностью часового механизма железными клещами душат французские войска. Ещё совсем недавно Наполеон растоптал Пруссию, превратил в покорного вассала, и теперь немцы мстят. Мстят племяннику императора — Наполеону III, мстят французам за пережитое полвека назад унижение. Великолепные орудия из крупповской стали громят Мец и Седан, вынуждая врага позорно капитулировать, бомбардируют Париж. Горы трофеев, армии пленных. Французские солдаты плачут от стыда, бросая свои «шаспо» к ногам забрызганных кровью после штурма Базейля ликующих баварцев. Победно трубят фанфары. Традиции Фридриха Великого восстановлены! Победа!

Интересно, в каком направлении размышлял бы Ницше, сидя в берлинском бомбоубежище в мае 1945-го? Советовал бы он «не труд, а войну»?

Период побед — период заблуждений.

Они простительны философу, оторвавшемуся от книг, от тяжких раздумий и мучительного поиска ответов на вечные вопросы. Философу, впервые прикоснувшемуся к энергии масс, узнавшему в казарме свой собственный характер, переживающего совершенно новое для него «увлечение патриотизмом».

«До сих пор он знал только книги; теперь он узнает жизнь…»

Конечно Ницше мог устать от пыли библиотек, противоречащих друг другу манускриптов и учений, от теорий и бесконечных диспутов: «Вспомните Эмпедокла…» — «Однако, Анаксимандр формулировал это несколько иначе…» — «Но это же есть у Фехнера и Лотце…» — «А Мен де Биран был другого мнения…» — «Ах, бросьте! Это же чистейшей воды софистика!..»

И теперь вместо всей этой демагогии — здоровый солдатский коллектив, далёкий от мировоззренческих головоломок, спаянный сознанием общего долга, общей опасности. Надо сражаться. «А ты стреляй, а то убьют…» Думать ни о чём не приходится, так как «за нас думают командиры». А командиры всегда правы.

И финалом — победа, в которой есть и твой непосредственный вклад.

Романтика войны, всюду многократно воспетая, захватывающая дух героика, примеры отданных жизней за «великую идею» способны опьянить кого угодно и воодушевить на подвиг. И на неслыханные злодеяния. Одурманить. Обмануть. Свести с ума. Жажда битвы, обожание вождя, храбрость, сила, воля, овеянные славой — всё это кажется настолько привлекательным! Вспомним сбегающих на фронт мальчишек, добровольцев в Испании, марширующий «гитлерюгенд» и не умеющих стрелять «мари-луиз» Наполеона.

«Трам-там-там!» — паренёк, закусивший от усердия губу, старательно колотит палочками по барабану. На шевроне его рубашки вышита молния руны «зиг». «Трам-там-там!» — грохочут на весь плац, на весь стадион, на всю Европу барабаны «молодёжи, перед которой содрогнётся мир». «Трам-там-там!» — старшие братья и отцы печатают шаг в чёрных мундирах, матери не могут сдержать слёз умиления, в кинохрониках показывают стада побеждённых врагов, потерявших человеческий облик…

Шестнадцатилетние юноши с любопытством крутят головой под ливнем картечи, впервые оказавшись под огнём. Они ещё под гипнозом победоносных «бюллетеней» за подписью императора. Они просят показать, как правильно заряжать ружьё, чтобы подавать его более опытным товарищам. Безумство храбрых. Как слабенькие, чахлые колоски под серпом, они сотнями ложатся под штыками и прикладами озверевших пятидесятилетних мужиков прусского ландвера, берегущего патроны. И с последним выдохом к небесам отлетает вечное — «Мама…».

Что происходит внутри человека в такие моменты? Не закоренелого философа, в котором «проснулись военные наклонности», а мирного юноши, который вдруг решает стать бойцом?

Может быть так, как описывал В. Гюго?

«Он читал бюллетени великой армии — эти героические строфы, написанные на полях битв; имя отца он встречал там время от времени, имя императора — постоянно; вся великая Империя открывалась его взору. Он чувствовал, как душа его переполняется и вздымается, словно прилив; минутами ему чудилось, будто призрак отца, проносясь мимо как лёгкое дуновение, что-то шепчет ему на ухо. Им всё сильнее овладевало какое-то странное состояние: ему слышались барабаны, пушки, трубы, размеренный шаг батальонов, глухой, отдалённый кавалерийский галоп. Он поднимал глаза к небу и глядел на сиявшие в бездонной глубине громады созвездий, потом снова опускал их на книгу, и тут перед ним вставали беспорядочно движущиеся громады иных образов. Сердце его сжималось. Он был в исступлении, он весь дрожал, он задыхался. Вдруг, сам не понимая, что с ним и кто им повелевает, он встал, протянул руки в окно и, устремив взгляд во мрак, в тишину, в туманную бесконечность, в беспредельный простор, воскликнул: „Да здравствует император!“».

Вот такой прекрасной может показаться война, такими привлекательными её образы, такой заманчивой — идея. Война коварна. Она, как хамелеон, может менять цвета от пепельно-мёртвого до самого радужно-восторженного. Война может поманить внешним блеском, величайшей «искренностью», очищающей от фальши и двуличия. Или надеждой на реванш. Но…

«Война меньше всего сборник приключений. Это дело тяжёлое, неуклюжее, во многих случаях совершающееся вовсе не так, как это первоначально бывает задумано. В войне есть, несомненно, некая общность, и логика то и дело нарушается; война не геометрия. На ней трудно провести прямую линию от „А“ до „Б“. Прямых линий не получится. Будут зигзаги. На пути людей ежедневно будет возникать масса непредвиденных препятствий, и реальных и психологических, потому что, повторяю, война — дело тяжёлое и изобилующее случайностями.

Война связана с беспорядком, с упущениями. Сплошь и рядом невозможно сделать всё так, как намечено, с поправками, которые всё время вносят в план бой, смерть и страх смерти. И хотя план, в общем, выполняется, всё время кажется, что он не выполняется, ибо, беря войну во всём её огромном масштабе, нельзя не видеть того, как миллион неточностей, несообразностей, непредвиденных обстоятельств сопутствует даже самому точному выполнению плана.

И человеку, который видит всё, что не получается у нас и не видит того, что происходит у противника, противник начинает казаться сильней и умней, чем он есть. Начинаешь относиться к его действиям с большим пиететом, чем они того заслуживают. И только люди, находящиеся в той неразрывной связи с противником, которую создаёт война, постепенно привыкают к тому, что противник часто не знает самых простых вещей, что у него ещё больше неточностей, просчётов и невыполненных приказаний, чем у тебя. Что ему приказывают контратаковать, а он не может оторвать от земли солдат. Что он думает, что ты сильнее и будто у тебя больше людей, чем есть на самом деле, и он отступает, и ты наступаешь, хотя тебе каждый день кажется, что ты делаешь это из последних сил…

Всё на войне очень просто, но самое простое и является трудным. Накопляясь, эти трудности вызывают такое трение, о котором человек, не видавший войны, не может иметь правильного понятия… Трение — это единственное понятие, которое, в общем, отличает действительную войну от войны бумажной. Военная машина — армия и всё, что к ней относится — в основе своей чрезвычайно проста, а потому кажется, что ею легко управлять. Но вспомним, что ни одна из частей её не является монолитной, что всё составлено из индивидуумов, каждый из которых воздействует своим трением на все другие. Теоретически всё звучит превосходно: командир батальона отвечает за выполнение данного приказа, и так как батальон спаян воедино дисциплиной, а командир — человек испытанного усердия, то вал должен вращаться на железной оси с незначительным трением. В действительности же это не так, и война вскрывает всё ложное и преувеличенное, что содержится в таком представлении».

Так определял сто пятьдесят лет назад Клаузевиц разницу между войной «действительной» и «бумажной».

Эти наблюдения принадлежат Константину Симонову, который, будучи военным корреспондентом, видел войну с 1941-го по 1945-й год, от Карелии до Чёрного моря и от Москвы до Берлина. Лично я с доверием отношусь к его словам.

Говорят, иногда командир не находит в себе сил подняться навстречу смерти, и тогда он отдаёт приказ сделать это своим подчинённым. И берёт при этом на свою душу груз невероятной тяжести. Говорят, голос командира на какое-то время отрезвляет готового запаниковать солдата и заставляет его броситься под пули. Дисциплинарная дрессировка? В такие моменты понятия человеческой морали, совести, ответственности ежеминутно подвергаются чудовищным испытаниям. Выдерживают не все. Но иногда внешний импульс или непредсказуемый внутренний порыв толкают солдата на такие поступки, которые в иное время можно объяснить лишь помешательством. Загадки человеческой психики.

Зигмунд Фрейд тоже интересовался войной. Интересовался с точки зрения психоанализа. И всё, что касалось «индивидуумов, каждый из которых воздействует своим трением на все другие», было предметом его изучения. Он считал воину естественным проявлением «инстинкта агрессии» присущего человеку. В переписке с Эйнштейном Фрейд сообщал: «Кажется, что эта вещь вполне естественная; несомненно, она имеет под собой здоровую биологическую основу и фактически её вряд ли можно избежать».

Фрейд подметил в войне такое, что разом может охладить романтический пыл — военный невроз. Спустя полвека в военной медицине появилось целое направление — боевые психические травмы (БПТ). Помните «Вьетнамский синдром», «Афганский синдром»? Можно быть уверенным что были «Польский синдром», «Нарвский синдром» и т. д. И случаи паники в войсках отмечались во все времена и во все времена солдаты кончали жизнь самоубийством или прибегали к членовредительству.

«…Полководец — отец, одинаково любящий всех своих солдат, и поэтому они сотоварищи. В смысле структуры войско отличается от церкви тем, что состоит из ступенчатого построения масс. Каждый капитан в то же время и полководец и отец своей роты, каждый фельдфебель — своего взвода. (…) Здесь не отводится места идеям отечества национальной славы и другим, столь важным для спаянности армии. Мы отвечаем, что это иной, не столь простой случай объединения в массу, и, как показывают примеры великих военачальников — Цезаря, Валленштейна и Наполеона, — такие идеи для прочности армии не обязательны. Прусский милитаризм убедился в Первую мировую войну в том, что военные неврозы, разложившие германскую армию, признаны по большей части выражением протеста отдельного человека против роли, которая отводится ему в армии. Среди причин, вызывавших заболевания, наиболее частой было чёрствое обращение начальников с рядовым человеком из народа. Каждый человек связан, с одной стороны, с полководцем, а с другой стороны — с другими массовыми индивидами. Главное явление массовой психологии — несвобода в массе отдельного человека.

Паника возникает, когда масса разлагается. Характеристика паники в том, что ни один приказ начальника не удостаивается более внимания, и каждый печётся о себе, с другими не считаясь. Взаимные связи прекратились, и безудержно вырывается на свободу гигантский бессмысленный страх. Конечно, здесь легко возразить, что происходит как раз обратное: страх возрос до такой степени, что оказался сильнее всех связей и забот о других. Но нельзя взваливать вину на степень опасности, так как та же армия, охваченная паникой, безукоризненно противостояла подобной и даже большей опасности; „именно в этом и состоит сущность паники, что она непропорциональна грозящей опасности, часто вспыхивая по ничтожнейшему поводу“.

Теперь, когда человек с опасностью один на один, он, конечно, оценивает её выше.

Но страх и в массе возрастает до чудовищных размеров вследствие заражения (индукции).

Страх у отдельного человека вызывается или размерами опасности, или прекращением связей. Таким же образом паника возникает при усилении грозящей всем опасности или из-за прекращения объединяющих массу эмоциональных связей.

Если потеряна связь с полководцем, то рассыпаются и взаимные связи между отдельными людьми».

Страх… Война это страх. Безумный, всепоглощающий, животный страх. Если его не учитывать, войну никогда не удастся понять хотя бы чуть-чуть. Она так и останется в представлении обывателя игрой в солдатиков.

Но среди дьявольского грохота, под визжащим свинцом, под взмахами сабель и огненных взрывов мечутся живые люди, чья плоть с такой лёгкостью пронзается, рубится, рвётся, горит… Живым людям свойственно чувство страха. Но в этом кошмаре нужно действовать: бежать, драться, убивать и быть убитым. «Вставай, вперёд!» — кричит командир залёгшему бойцу. «Не могу!» — стонет тот, вжавшись в землю. «Почему не можешь?!» — «Убьют!» — «Ну и убьют, на то и война…»

Кто посмеет сказать, что это не страшно?

«В самом деле, что такое страх перед бедностью и нищетою, охватывающий и преследующий студента, по сравнению с тем страхом, который овладевает солдатом, когда он в осаждённой крепости стоит на часах и чувствует, что неприятель ведёт подкоп, а ему никак нельзя уйти с поста и избежать столь грозной опасности? Единственно, что он может сделать, это дать знать своему начальнику, и начальник постарается отвести угрозу контрминою, а его дело стоять смирно, с трепетом ожидая, что вот-вот он без помощи крыльев взлетит под облака или же, отнюдь не по своей доброй воле, низвергнется в пропасть. А если и это, по-вашему, опасность небольшая, то не менее страшно, а пожалуй, даже и пострашнее, когда в открытом море две галеры идут на абордажный приступ, сойдутся, сцепятся вплотную, а солдату приходится стоять на таране в два фута шириной. Да притом ещё он видит перед собой столько же грозящих ему прислужников смерти, сколько с неприятельской стороны наведено на него огнестрельных орудий, находящихся на расстоянии копья, сознаёт, что один неосторожный шаг — и он отправится обозревать Нептуновы подводные владения, и всё же из чувства чести бесстрашно подставляет грудь под пули и пытается по узенькой дощечке пробраться на вражеское судно. Но ещё удивительнее вот что: стоит одному упасть туда, откуда он уже не выберется до скончания века, и на его место становится другой, а если и этот канет в морскую пучину, подстерегающую его, словно врага, на смену ему ринутся ещё и ещё, и не заметишь, как они столь же незаметно сгинут. Да, подобной смелости и дерзновения ни в каком другом бою не увидишь. Благословенны счастливые времена, не знавшие чудовищной ярости этих сатанинских огнестрельных орудий, изобретатель коих, я убеждён, получил награду в преисподней за своё дьявольское изобретение, с помощью которого чья-нибудь трусливая и подлая рука может отнять ныне жизнь у доблестного кавальеро. Он полон решимости и отваги, этот кавальеро, той отваги, что воспламеняет и воодушевляет храбрые сердца, и вдруг, откуда ни возьмись, шальная пуля (выпущенная человеком, который, может статься, сам испугался вспышки, произведённой выстрелом из этого проклятого орудия, и удрал) в одно мгновение обрывает и губит нить мыслей и самую жизнь того, кто достоин был наслаждаться ею долгие годы».

Так писал Мигель де Сервантес. А к словам автора «Дон Кихота» следует прислушаться хотя бы потому, что он лично сражался с турками в кровопролитном морском бою при Лепанто в 1571 году, командовал взводом испанских солдат, принимал участие в абордажных схватках и был при этом дважды ранен.

Возможно, что именно в кромешном аду трещавших в лицо мушкетных выстрелов, в клубах порохового дыма, его творческий ум и поразила мысль о кошмаре солдатского ремесла. Ремесла практически обречённых людей, бегущих по абордажным мостикам.

Откуда берутся силы, которые заставляют людей карабкаться на стены Карфагена и Сиракуз, стоять под картечью при Бородине и Ватерлоо, бежать на пулемёты под Марной и плыть через Днепр под градом мин? Вопреки здравому смыслу, логике, инстинкту самосохранения. Что это? Чувство чести? Чувство долга? Самопожертвование? Ярость? Патриотизм? Что?!

Впрочем, сколько бы ни подводилось научных баз, ни сочинялось философских трактатов и ни составлялось военно-аналитических трудов, мне кажется, ярче всех безобразный лик войны описал польский журналист Кароль Малцужинский после демонстрации на Нюрнбергском процессе документального фильма, предъявленного обвинением.

«Помню, когда я сел за очередную корреспонденцию для газеты, я не сумел ни описать, ни точно передать того, что видел собственными глазами.

Помню, было много, очень много могил. Голос за кадром называл цифры жертв: 8000, 15 000, 135 000. Убитые мало чем напоминали человеческие тела. Порой они были даже обезглавлены. Порой без ног — это убитые инвалиды войны. Порой тела были обгорелые и походили на манекены. Порой они были заморожены, и тогда вытягивали руки к небу. Порой же в людей стреляли, когда они убегали, и тогда тела лежали в самых невероятных позах. Порой же вообще невозможно было понять, что представляет собой этот обрубок. Некоторые трупы выглядели так ужасно, так чудовищно, что приходилось принуждать себя смотреть на экран.

И тогда я видел женщин, закутанных в платки, бредущих вдоль этих кошмарных километровых, вызывающих отвращение рядов разлагающихся трупов.

Я видел, как эти женщины, одна за другой, бросались вдруг со звериным воем на человеческие останки, я видел, как они целовали пустые, отдающие мертвечиной глазницы. Как с нежностью на суровых морщинистых лицах — её и описать невозможно — они гладили эти безволосые, обгоревшие, уродливые головы.

И опять уже другие, одна за одной, вырываются из неспешно тянущейся цепи и припадают к ногам лежащих тел.

Не понимаю, как узнавали они мужей, братьев, дочерей. ТАМ ничего нельзя было узнать.

Попадались и дети, которые искали родителей. Плачущие, как плачут все дети в мире. Но куда больше встречалось детей тихих и мёртвых. Кто убит в больницах, кто на улице, кто подле матери. У них тоже, как и у взрослых, виднелись на головах следы пуль.

На мостовых, на тротуарах, у стен домов тоже лежали трупы. В сенях, в горницах — повсюду. Некоторых вешали на балконе, некоторых на проволочной ограде местных лагерей, некоторых на решётках местных тюрем. У всех открытые рты. На трупах женщин юбки часто были задраны. Голос из-за кадра говорит, что их изнасиловали…»

Вот это и есть ВОЙНА.

Глава 2

Война стоит денег

Для войны нужны три вещи:

во-первых, деньги, во-вторых, больше денег, в-третьих, ещё больше денег.

Наполеон

Во время войны система ценностей приходит в неописуемый хаос. Человеческая жизнь обесценивается до нуля, а всё, что может её продлить, приобретает запредельную стоимость.

Краюха хлеба меняется на золотые часы или бриллиантовое колье. За овладение оазисом с жалким колодцем погибает целый полк. Котелок горячей похлёбки и обещание свободы приравниваются к жизням сотен преданных товарищей.

Материальные потери, которые несёт с собой война, старательно фиксируются в толстых томах отчётов, закладываются в бюджеты и вычисляются экономистами.

Но не стоит забывать, что за бесконечными столбиками цифр, за сухими графиками и таблицами, напоминающими мирную математику, стоят горе и гибель вполне реальных людей…

Жадная топка войны всегда пожирала миллиарды талеров и гульденов, фунтов и марок, рублей и долларов, злотых и тугриков, превращая их в протазаны, мушкеты, пули и бомбы. Превращая их в смерть.

Вплоть до конца XIX века турки имели обыкновение после боя отрубать головы поверженным врагам. Делалось это не из-за какой-то изуверской восточной жестокости, а для отчёта и получения вознаграждения за каждого убитого врага. Подобный обычай иногда мешал ведению боя и даже приводил к печальным последствиям.

Так, во время Абукирского сражения, 25 апреля 1799 года, янычары то и дело покидали свои позиции, чтобы отрезать головы убитым и раненым. Этим воспользовалась кавалерия Мюрата и атаковала рассыпанных по полю пехотинцев. Турецкая армия была сброшена в море.

До сих пор в горячих точках расплата с боевиками ведётся не только в долларах, но и по старой традиции: за убитого солдата полагается 20 баранов, за офицера — 40 баранов. Только в наши дни не требуется присылать своим командирам мешки с отрубленными головами. Сам «процесс» достаточно снять на видеокамеру.

Пленных умерщвляли далеко не всегда. Иногда выгоднее было обращать их в рабов и заставлять работать на себя.

В древности военные действия немедленно сказывались на цене пленных-рабов. Их стоимость снижалась в сотню и более раз. Например, после побед Оима над Митридатом «цена на раба падала до 4 драхм, а в длительные периоды мира возрастала до 400–500 драхм». А в 1169 году, после войны Новгорода с Суздалью, пленные суздальцы продавались из расчёта 10 человек за 1 гривну серебра.

В период Первой, а особенно Второй мировой войны подневольный труд военнопленных достиг наибольшего масштаба. Вопреки всем международным соглашениям их использовали для работ на военных объектах и при строительстве оборонительных сооружений.

Все соглашения, пакты, договоры и законы война превращает в обычные бумажки, если их суть препятствует достижению победы.

За каждого узника германского трудового концлагеря, умершего не от истощения согласно программе «уничтожения трудом», а убитого охранником, коменданту приходилось оправдываться ворохом объяснительных, так как заключённые являлись своего рода рабочей скотиной и приносили рейху прибыль. При общеизвестной немецкой аккуратности и педантичности было совершенно непозволительно губить производительную силу по собственной прихоти.

Порой складывалась парадоксальная ситуация, когда переполненные лагеря больше были не в состоянии принимать новые эшелоны с военнопленными. С одной стороны, требовалось проведение «акции по массовой ликвидации», с другой — в лагерь спускался план, согласно которому ставилась задача «в связи с прибытием дополнительной рабочей силы увеличить выработку щебня на 32 %». Тогда начиналась длительная бюрократическая переписка, состоящая из приказов, отчётов и прошений, между ведомством рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, Главным административно-хозяйственным управлением СС группенфюрера Освальда Поля, «Трудовым фронтом» Роберта Лея и другими экономическими, финансовыми и промышленными инстанциями.

Как показывает история, собирать деньги для войны можно различными способами. Ограблением колоний, увеличением налогов, введением десятичасового рабочего дня и семидневной рабочей недели, использованием труда заключённых.

Можно «одолжить» деньги у крупного частного капитала. Во время войны никто не посмеет требовать у государства «платы по векселям» без риска прослыть изменником. В случае победы расплатиться можно за счёт побеждённого врага, а в случае поражения объявить себя банкротом.

Можно даже договориться о «кредите» с теми странами, которые выбраны в качестве жертв для предстоящего нападения. Под огромные проценты. Под любые гарантии. Потому что война автоматически всё аннулирует. А можно получить деньги путём обычного надувательства собственных граждан.

В 1930-е годы в Германии было объявлено, что каждая немецкая семья через несколько лет получит свой «фольксваген» — народный автомобиль. Для этого из зарплаты рабочих стали удерживать от 5 до 15 марок. Но пришло время, прозвучал призыв Германа Геринга: «Пушки вместо масла!» и средства, собранные для «народных автомобилей», были брошены на создание танкостроительной промышленности. «Деньги были нервом войны», — заметил однажды фельдмаршал Монтекукколи. Точнее не скажешь. Только этот нерв состоял из совокупности нервов воюющих людей: солдат, полководцев и правителей. При задержке выплаты денежного жалованья бунтовали русские стрельцы, а европейские ландскнехты не только бунтовали и разбегались из-под знамён, но и грозились перейти на сторону более богатого врага. «Денег, а не речей!» — требовали наёмники.

В поисках средств для ведения войны казацкое войско Степана Разина совершало грабительские набеги на Персию, испанцы снаряжали экспедиции за сокровищами инков, Пётр Первый и большевики разоряли церковную казну, Наполеон обирал освобождённые от австрийцев итальянские города, гитлеровцы пускали на переплавку золотые оправы очков и зубные коронки узников концлагерей.

Благодаря умелой финансовой политике Ивана Калиты в XIV веке русские княжества сумели сформировать и выставить на Куликовом поле вполне боеспособное войско.

Есть мудрая военная пословица: «Война начинается с сухаря». Но если быть более точным, то война начинается с монеты, на которую этот сухарь можно приготовить или купить.

В эпоху наёмных армий головной болью монархов были не поражения и потери крепостей, а постоянный дефицит денег. Будут деньги — всегда найдутся желающие убивать за плату. Тогда армия быстро возродится после разгрома. И появится шанс на реванш.

Наиболее талантливым в этом отношении оказался Фридрих Великий. В течение Семилетней войны, сражаясь с саксонцами, австрийцами и русскими, неоднократно битая, его армия чудесным образом восстанавливалась в самые короткие сроки, хорошо обученная и прекрасно оснащённая.

Недаром говорили, что Фридрих «был наиболее велик в своих поражениях». Его прусский «нерв войны» оказался крепче.

«Война всегда была делом финансового расчёта. Знали приблизительные денежные средства, казну, кредит своего противника; знали силу его войска. Человеческий материал был всюду; применять его надо было везде одинаково, то есть с величайшей осторожностью, потому что когда войско было разбито, не было возможности создать новое, а, кроме войска, ничего другого не было, ничего или почти ничего, потому что ещё дороже последнего солдата был последний талер, на который можно было нанять нового солдата. Успех войны зависел в сущности от точного и верного вычисления военных средств, и в этом отношении мысль Фридриха о последнем талере как о решающем факторе победы становится особенно ясной».

Известно, что вплоть до 22 июня 1941 года СССР и Германия, готовясь к войне друг с другом, вели между собой оживлённую торговлю. Она была выгодна обоим государствам. Россия получала индустриальные товары и промышленное оборудование. Германия — сырьё и продовольствие. Каждый наращивал свои мускулы перед решающей схваткой. В годы войны торговля, разумеется, прекратилась.

Но иногда между воюющими сторонами сохранялись денежные отношения и даже устанавливались специальные тарифы. Например, в широких масштабах практиковалась операция не только обмена пленными, но и их выкупа у противника. В подобных случаях полководцы были вынуждены решать, что для них важнее в данный момент: живая сила или звонкая монета. Не хватает пехоты — обменивай людей, недостаточно артиллерии — продавай захваченных пленных, а на вырученные средства отливай новые пушки.

Во время Семилетней войны существовали такие расценки при обмене военнопленными:

За одного выдавалось рядовых или гульденов Генерал-фельдмаршала 3000 15 000 Бригадира 200 1000 Полковника 130 650 Подполковника 60 300 Капитана 16 80 Прапорщика 5 25 Солдата 1 5 Исходя из этого, получалось, что генерал-фельдмаршал стоил 15 000 гульденов независимо от его талантов и способностей.

Когда я размышляю над этими правилами, при помощи которых люди пытались регламентировать войну, то у меня невольно возникает вопрос: интересно, а можно было сдать в плен своего генерал-фельдмаршала, в обмен на 3000 рядовых? Ведь создаётся такое впечатление, что враждующие армии были готовы делиться друг с другом своими излишками, только чтобы война продолжалась.

Но ещё нелепее выглядит финансирование за счёт противника.

Например, во время войны Нидерландов за свою независимость в конце XVI века. Истощённая войной с Францией, Испания была вынуждена искать средства у своей самой богатой и экономически развитой части королевства — в Испанских Нидерландах. И вдруг они восстали!

Почти сорок лет испанские армии, одна за другой, под командованием герцога Альбы, дона Санчо д'Авилы, герцога Фарнезе, эрцгерцога Альберта, Амброзия Спинолы разоряли, жгли и грабили Нидерланды, но так и не смогли добиться успеха.

Содержание войск обходилось испанской казне в 300 000 экю в месяц.

«Что могла поделать Испания против Голландии, когда даже во времена ожесточённейшей борьбы она не могла закрыть свои гавани для голландских кораблей? Филипп II должен был покупать каждый крючок, каждый канат, каждый гвоздь у своих смертельных врагов, которые умели назначать хорошие цены».

Таким образом, испанцы не только зависели в военном строительстве от восставших и брали у них кредиты, но и финансировали войну против самих себя!

Подобная ситуация складывалась во время войн довольно часто. Только позднее с врагом старались расплачиваться не полновесным золотом, а фальшивыми деньгами.

Вальтер Шелленберг, начальник управления политической разведки Главного управления имперской безопасности (РСХА), вспоминал в своих мемуарах: «Фальшивые деньги использовались также на контрабандную покупку оружия нашими агентами секретной службы. В странах, где существовало движение Сопротивления, — в Италии, в Греции, а также во Франции, процветала торговля таким оружием на наши фальшивые фунты. Чаще всего это было автоматическое оружие, которым мы пользовались во время наших операций против партизан, что выглядело весьма курьёзно: оружие, которое нам продавали партизаны, мы использовали против них же самих».

Монетные дворы государств, лучшие художники и гравировщики использовались для подделок банкнотов враждебных стран с целью подорвать их экономику.

«Был разработан план, в соответствии с которым на территорию Англии с самолётов должны были быть сброшены целые тонны фальшивых денег. Страна была бы наводнена ими. Можно себе представить, к чему бы это привело. Правительство было бы вынуждено изъять из обращения все денежные знаки, выпущенные государственным казначейством, что, помимо огромных расходов, вызвало бы ещё и огромную перегрузку административного аппарата. Население было бы приведено в замешательство и утратило бы всякое доверие к своему государственному банку».

Нет никакого сомнения, что, несмотря на всю сознательность граждан, призывы, предупреждения и угрозы властей, люди растащили бы свалившиеся с неба купюры. Патриотизм патриотизмом, но выжить хочется каждому. «Я возьму немного. Всего пачечку. Куплю своим голодным детям молока. И лекарств. И пошлю мужу посылку на фронт. И выкуплю заложенное в ломбард обручальное кольцо. И отложу на чёрный день…»

Этот план германских спецслужб не был осуществлён благодаря сильной ПВО Англии, не позволяющей самолётам люфтваффе прорваться к густонаселённым районам.

Приблизительно так же в своё время пытался действовать Наполеон, выбрасывая при помощи контрабандистов на побережье Англии мешки с фальшивыми фунтами, печатая миллионами русские рубли перед вторжением в Россию.

Так же сейчас расплачиваются с наёмниками и закупают для них оружие на фальшивые доллары.

Солдатам, ежедневно находящимся в боях, стреляющим, бегающим, ползающим, страдающим от полученных ран и проклинающим всё на свете, совершенно наплевать на какие-то денежные оценки, когда вопрос касается их жизни и смерти. Но для военного бюджета очень важно определить рентабельность того или иного способа ведения боевых действий, использования разных видов вооружения и техники, снабжения фронта.

После Первой мировой войны военные аналитики занимались подведением итогов и экономическим обоснованием будущих операций. Выглядело это так: цифры, цифры, цифры.

«Но применение артиллерии против окопов не окупало расходов, как это показывает нижеследующий пример. Батальон может укрепить и занять участок длиной в 150 м, оплести его проволокой и организовать связь с батареей в течение 36 часов. Считая стоимость проволоки 200 руб. и стоимость заработной платы 400 рабочих, которых может выделить батальон, — 3400 руб. (за двое суток, считая суточную заработную плату в 4 руб.), найдём, что стоимость оборонительных работ равна 3400 руб. Для разрушения этих окопов нужно 600 бомб — 150 мм, стоимостью в 30 000 руб., для проделывания трёх проходов в проволоке нужно гранат 1500–76 мм, стоимостью в 36 000 руб., и для вывода из строя батареи, поддерживающей батальон, 400 бомб — 150 мм, стоимостью 20 000 руб. Итого 86 000 рублей. Таким образом, для успешной атаки окопов, на укрепление которых затрачено 3400 рублей, требуется артиллерийских снарядов на 86 000 руб., то есть в 25 раз больше. Это в известной мере условное сравнение расходов показывает тем не менее, насколько дешева в современной войне оборона, опирающаяся на искусное применение оборонительных сооружений».

Можно сказать, что оценивая 150-мм (6-дюймовую) бомбу в 50 рублей, аналитики брали её среднюю цену. Дело в том, что в России в начале Первой мировой был создан так называемый Военно-промышленный комитет, который устанавливал цены в полтора-два раза выше казённых заводов. Например, «3-дюймовая шрапнель казённого производства обходилась в 10 рублей, а Военно-промышленного комитета — 15 рублей 32 копейки. 3-дюймовая (76 мм) граната соответственно — 9 рублей и 12 рублей 13 копеек. 48-линейная гаубичная шрапнель — 15 рублей и 35 рублей (133 % наживы „общественности“!). 48-линейная (22 мм) граната — 30 рублей и 45 рублей. 6-дюймовая шрапнель — 36 рублей и 60 рублей. 6-дюймовая бомба — 42 рубля и 70 рублей».

Хочется напомнить, что ежедневные расходы Российской империи в Первую мировую войну составляли в 1914 году — 9 млн. рублей. В 1915 году — 26 млн., в 1916 году — 42 млн., в 1917 году (за восемь месяцев) — 58 млн.

Ежедневно!

Конечно, солдаты, вжавшиеся в грязь окопов во время артналёта, вряд ли радовались каждому вражескому снаряду, разорвавшемуся поблизости: «Ага, ещё 50 рублей на ветер!»

Было очень важно сделать огонь эффективным, но не менее важным — дешёвым, чтобы поражённая цель как минимум компенсировала затраты на её поражение. И экономисты, и военные ставили задачи перед конструкторами. Если война требует применения огня заградительного, беспокоящего и «по площадям», то он не должен разорять казну.

Для примера, в 1916 году на один сбитый самолёт приходилось в среднем 9500 выстрелов. К 1918 году эффективность противовоздушного огня возросла до 3000 выстрелов на самолёт. Во Второй мировой войне на сбитый самолёт тратилось 400–600 снарядов ПВО и это никак не могло удовлетворить ни военных, ни экономистов. Во время налёта на Горьковский автомобильный завод в ночь с 5 на 6 июня 1943 года к городу прорвалось до 20 германских самолётов. Зенитки выпустили 23 000 снарядов, но не сбили ни одного.

Ещё одна неприятная статистика: всего за 1914–1917 годы противник «потерял в России 187 самолётов. Потери русской авиации — более 6500 самолётов» (Цифра вызывает сомнение. Вряд ли Россия имела такое количество самолётов. (Франция, основной поставщик самолётов в Россию, имела к концу войны около 3300 самолётов.) (Примеч. ред.) (в основном от аварий и огня собственных войск). Это значит, что кроме уничтоженных самолётов были затрачены тысячи своих же выстрелов, которыми они были сбиты.

Если на одного убитого солдата во Второй мировой войне приходилось 10 000 выпущенных патронов, то в локальных конфликтах конца XX века — уже 50 000. Пусть каждый патрон стоит копейку, но если отбивать атаку, разбрасываясь пачками пятисотенных ассигнаций, то невольно задумаешься над дороговизной любой, самой незначительной перестрелки.

Конечно, 500 рублей гораздо меньше, чем подготовка, содержание и снаряжение убитого врага. И уж конечно несопоставимы с ценой человеческой жизни.

Но ведь и патрон стоит далеко не копейку!

«По данным американского эксперта по вооружениям Д. Пайка, первый день бомбёжек (Югославии) стоил США 100 млн. долларов, а каждый последующий — до 30 млн. Пуск одной „крылатой“ ракеты обходится в 1 млн. долларов, всего же выпущено уже 400 „томагавков“. (…)

Час полёта „невидимки“ B-2 стоит 15 000 долларов, а рейс с авиабазы Миссури (США) в Сербию и обратно тянет на полмиллиона долларов. Если же хоть один из „невидимок“ будет сбит, то с баланса Пентагона будет списано 2 млрд. (!) долларов. А в зоне конфликта ежедневно присутствует 350–400 самолётов.

В 1991 году во время операции „Буря в пустыне“ за месяц с небольшим был израсходован 61 млрд. долларов».

Вторая кампания в Ираке обходилась американским налогоплательщикам в 125 000 долларов в… минуту!

А чаще всего на войне ценность объекта определяется не его себестоимостью, а тем значением, которое он имеет в ходе боевых действий. И тогда в маленький катер-разведчик, в обветшалую колокольню с засевшим на ней артиллерийским корректировщиком, в утлый мостик через водную преграду без счёта летят «золотые» снаряды. Невзирая на потери, одна за другой производятся атаки. При невозможности эвакуировать склады, они поджигаются, чтобы не достаться врагу, и в них горят имущество, боеприпасы, продовольствие на многие миллионы. Орудие со сломанной осью безжалостно сбрасывается в обочину, а вставший танк подрывается своим экипажем, если он мешает продвижению колонны. За задержку отвечают виновные. Отвечают собственными жизнями.

Ветеран М. Алексеев вспоминал: «Со своей частью в тот день я пробивался в столицу Венгрии. Машин — видимо-невидимо. И вдруг пробка, огромная, многокилометровая. Откуда? Кто виноват? На своём вездеходе к её началу пробился Малиновский. Оказалось, что какой-то лейтенантик, спеша к Победе, решил обогнать колонну, но машина неожиданно развернулась и встала поперёк. Родион Яковлевич (Малиновский) только спросил: „Женат?“ — „Женат“. — „Дети есть?“ — „Дочка“. — „Ничего, советская власть вырастит“. И застрелил лейтенанта на моих глазах».

Окончательный итог под всеми расчётами подводит исход войны.

И в мирное время военный бюджет является одной из самых секретных статей расхода, несмотря на всю открытость правительств перед налогоплательщиками. У обычного человека это может вызвать вполне резонные вопросы и некоторую путаницу в собственных умозаключениях.

Так, например, в российских средствах массовой информации сообщалось о том, что на оборону России в 2002 году было выделено $ 8,3 млрд. А по данным Международного института стратегических исследований в Стокгольме эта сумма оценивалась в $ 48,4 млрд.

И никаких комментариев.

Война всегда была необычайно разорительным занятием. Львиная доля расходов уходила на вооружение и снаряжение солдата. Даже в те времена, когда вопрос стоял «о последнем талере как о решающем факторе победы», солдатская амуниция оставалась весьма дорогостоящей. Солдат должен был выглядеть, «как картинка, как орёл». Его внешний вид соответствовал последней моде, по нему судили о мощи и богатстве государства. Да и сомнительно, что найдётся много желающих завербоваться на службу, если вместо нарядного мундира, расшитого золотом и серебром, их будут обряжать в дешёвый, невзрачный кафтан, подпоясанный кушаком.

Ведь это профессиональная армия, а не народное ополчение.

«К 1756 г. пук отдельных перьев был заменён султаном из многих, связанных между собой перьев меньшего размера, прикреплённых к обшитой сафьяном железной „пяте“ — каркасу. У офицеров плюмаж состоял из 42 белых перьев, у сержантов и каптенармусов — из 15 белых и 15 красных, у капралов — из 12 белых и 12 красных; рядовые, „флейтщики“ и барабанщики имели 22 красных и 3 белых пера. Герб на налобнике и задняя бляха — медные позолоченные у нижних чинов и серебряные позолоченные у офицеров; у последних с 1756 г. тулья обтягивалась красным бархатом. Края налобника и тулью расшивали золотом; богатство расшивки определялось чином владельца. Стоимость шапки (срок ношения определялся в 10 лет) вместе с султаном (за 10 лет сменялось 4) в 1756 г. составляла 80 руб. 51 коп. у офицеров, 60 руб. 82 коп. у сержантов, 52 руб. 15 коп. у капралов и 51 руб. 53 коп. у рядовых (к примеру, содержание рядового за 10 лет обходилось в те же 50 руб.)».

Совсем неудивительно, что при таких ценах после боя с убитых порой стаскивали сапоги, шапки, портупеи и, отчистив их от грязи, копоти и крови, раздавали новобранцам.

Когда я служил в учебной мотострелковой роте, готовившей для войск наводчиков-операторов БМП, нас, курсантов, допустили до боевых стрельб ПТУРСами. Каждый ПТУРС тогда стоил, как нам сообщили, около 3000 рублей — цена автомобиля «Запорожец». В роте было четыре взвода. 120 человек. Все выстрелили по разу. Все промахнулись.

120 «Запорожцев»…

Но ещё больше меня поразило другое.

Каждые три снаряда («выстрела») для пушки «Гром», установленной на БМП-1, были упакованы в отдельный ящик. Каждый ящик из высокосортной древесины. Сосновые доски, без трещин и сучков, плотно пригнаны друг к другу. Внутри — аккуратно выпиленные ячейки лотков. Плотная пергаментная бумага. Толстый слой смазки. Снаружи ящик выкрашен зелёной масляной краской. Снабжён металлическими замками. Медная проволока в них опечатана свинцовыми пломбами.

Учебный заезд БМП, три выстрела, и взламывается новый ящик.

Интересно, сколько бы стоил мебельный гарнитур не из крошащейся ДСП, а из натуральной сосны, ушедшей на несколько таких ящиков? Не каждому по карману. А ящики валяются на полковых свалках, разбиваются солдатами на дрова для костров…

Бухгалтерия войны определяется не только деньгами.

Разрушения, уничтожение имущества порой невозможно выразить ни в каком денежном эквиваленте. Тем более не церемонятся, если речь идёт о чужом имуществе.

«Когда корреспонденты, подавленные зрелищем дороги, вдоль которой было уничтожено буквально всё, напомнили ему о разрушениях французских городов и деревень, подполковник досадливо отмахнулся:

— Сами же французы говорят: нельзя сделать омлет, не разбив яйца.

— Да, но не режем ли мы курицу для того, чтобы сделать омлет?

Полковник засмеялся:

— В таком случае это соседская курица…»

Уинстон Черчилль выдвинул доктрину, согласно которой полагалось «выбомбить Германию из войны». Тысячи союзных бомбардировщиков днём и ночью превращали в мусор европейские города. Не только немецкие, но и те, которые находились на оккупированной Германией территории.

Но экономические связи, сложившиеся в довоенном мире, диктовали свои условия. Оказывается, бомбить можно было далеко не всё.

И в то время, когда горели города и гибли мирные жители, с конвейеров нетронутых заводов рейха сходили новые танки, самоходки, орудия. «Откуда проклятые джерри их берут?!» — восклицали английские, американские, канадские, австралийские солдаты, изо всех сил стараясь приблизить победу ценой своих жизней.

Ни знаменитая Континентальная блокада, установленная Наполеоном против Англии, ни «волчьи стаи» подводных лодок адмирала Дёница, стремящиеся нарушить морские коммуникации, ни экономические санкции ООН не могли коренным образом изменить ситуацию до тех пор, пока за кулисами войны переплетались финансовые интересы государств и существовал «чёрный рынок».

«За несколько дней до окончания войны, во время визита в Бремен, при осмотре недостроенных германских подлодок было обнаружено по клеймам, что наиболее ценные детали аккумуляторов изготовлены фирмой „Виккерс — Армстронг“ в Англии в 1943 году.

Дело в том, что монопольные концерны враждующих наций поддерживали между собой постоянный контакт через швейцарские банки и порой устанавливали единые цены. Например, британский химический концерн „Империал кемикал индастриз“ с немецким „И.Г. Фарбениндустри“.

В окрестности Гамбурга остался целым и невредимым машиностроительный завод, хотя сам Гамбург, его промышленные пригороды и даже далёкие окрестности были совершенно разрушены бомбардировочной авиацией. Дело в том, что в завод был вложен английский капитал.

Примеров множество. Нетронутыми остались судостроительные верфи „Блом унд Фосс“ в том же Гамбурге, моторостроительный завод в Золтау, огромный танковый и орудийный завод „Ганомаг“ в Ганновере. Его директор предложил союзникам пустить завод на второй же день после занятия Ганновера американцами, обещая производство танков и пушек. Целыми остались заводы в Оснабрюке, Любеке, Альтоне. (…)

Иногда создавалось впечатление, что англо-американское командование сознательно избегало их бомбить».

Но если представляющие экономическую ценность заводы оберегаются или восстанавливаются, города постепенно отстраиваются, население возрождается, то существуют необратимые потери, которые не поддаются восстановлению несмотря на любые вложенные средства. Это потери произведений искусства, памятников истории и культуры всего человечества. Во время любой войны они гибнут тысячами.

В исторической литературе сплошь и рядом сталкиваешься с фразами: «К сожалению, эти уникальные творения были вывезены во время оккупации и бесследно исчезли», «коллекция была разграблена и сожжена», «бесценный архив погиб во время воздушного налёта», «эти шедевры гениального мастера пошли на дно вместе с торпедированным транспортом».

Так, турецкие артиллеристы-«топчи» тренировались в стрельбе, наводя орудия по знаменитому египетскому сфинксу близ пирамиды Хеопса, нанося ему непоправимый ущерб.

Некоторые почему-то приписывают это злодеяние французской армии конца XVIII века, но Наполеон, привёзший с собой более ста крупнейших учёных для изучения истории Египта и назначивший вознаграждение каждому, кто сообщит об исторической находке, вряд ли позволил бы своим канонирам подобное «баловство».

Всё, что не представляет ценности для нужд войны, безжалостно губится огнём и мечом в ходе сражения, или уничтожается солдатами в приступе вандализма.

Война будит в человеке варварские инстинкты.

Для спасения предметов культуры и искусства приходится выделять специальные команды, перед которыми ставится боевая задача на их охрану. Приказ есть приказ, и дисциплинированные бойцы стреляют во всякого, кто посягнёт на доисторические кости мамонта или на полотно с непонятными «каракулями» художника-абстракциониста.

Зато необычайно ценными на фронте могут оказаться тёплые штаны, фляга спирта, кусок мыла, «почти совсем новый» матрац.

Когда в 1979 году китайские войска вторглись во Вьетнам, то из трёх временно занятых северных провинций вывозили абсолютно всё, что можно было увезти: поленницы дров, сельскохозяйственные удобрения, мотыги и лопаты. Оккупанты даже разбирали железнодорожные пути и отправляли в Китай шпалы и рельсы.

Так было всегда. Грабёж на войне узаконен, он служит компенсацией за лишения и потери.

«При всеобщем банкротстве воюющих правительств содержание больших армий было вообще невозможно. Оно стоило тогда несравненно дороже, чем теперь, прежде всего потому, что ландскнехты научились за время продолжительной практики вздувать цены на вербовочном рынке. Пехотинец стоил, например, 1200 марок ежегодно. Следовательно, полк в 3000 человек обходился в год в 3 600 000 марок, не считая других военных расходов и высокого жалованья офицерам. Повсюду можно было выставлять лишь небольшие армии, с которыми совершенно невозможно было проводить решительные операции. Граф Тилли считал, что самая высокая численность войска, о какой только может мечтать полководец, — 40 000 человек. Лишь знаменитому Валленштейну удавалось временами собирать под своими знамёнами до 100 000 солдат, и то только после провозглашения им принципа „Война кормит войну“, то есть снабжения армии за счёт разграбления местности — не важно: чужой ли, или своей».

Это удар по экономике, возможно, более тяжёлый, чем разорительные налоги и контрибуции.

Офицер Адам фон Ольниц писал в «Военном регламенте на море и на суше»:

«Совершенно верно, каждый воин должен есть и пить, независимо от того, кто будет за это платить — пономарь или поп; у ландскнехта нет ни дома, ни двора, ни коров, ни телят, и никто не приносит ему обеда.

Поэтому он принуждён доставать, где возможно, и покупать без денег, не считаясь с тем, нравится это крестьянину или нет. Временами ландскнехты должны терпеть голод и чёрные дни, временами же у них избыток во всём, так что они вином и пивом чистят башмаки. Их собаки тогда едят жареное, женщины и дети получают хорошие должности: они становятся домоправителями и кладовщиками чужого добра. Там, где изгнаны из дома хозяин, его жена и дети, там наступают плохие времена для кур, гусей, жирных коров, быков, свиней и овец. Тогда деньги делят шапками, пиками меряют бархат, шёлк и полотно; убивают коров, чтобы содрать с них шкуру; разбивают все ящики и сундуки, и когда всё разграблено — поджигают дом. Истинная забава для ландскнехтов, когда 50 деревень и местечек пылают в огне; насладившись этим зрелищем, они идут на новые квартиры и начинают то же самое. Так веселятся военные люди, такова эта хорошая, желанная жизнь, но только не для тех, которые должны её оплачивать…»

Вот принцип «война кормит войну» во всей красе. Желающих воевать за паёк, денежное довольствие и амуницию всегда хватало с избытком. Их можно было направлять на любой фронт, лишь бы там они имели возможность поживиться. И обеспечить награбленным своих «женщин и детей».

В. Ленин в апреле 1919 года приоткрыл один из секретов успехов Красной Армии: «Мы берём людей из голодных мест и перебрасываем в хлебные места. Предоставив каждому право на две двадцатифунтовые продовольственные посылки и сделав их бесплатными, мы одновременно улучшим и продовольственное состояние голодающих столиц и северных губерний».

А что чувствует крестьянин, который годами терпеливо создавал своё гнездо, гордился тучной коровой, старательно возделывал пашню и вдруг лишившийся всего? Казалось бы, его горе — ничто в сравнении с масштабом постигшей страну трагедии. Но война как раз и состоит из горя отдельных людей. Оно не поддаётся оценке ни в деньгах, ни в имуществе. Зачем всё это, когда ломается жизнь?

«Во двор рухнул союзный самолёт, сбитый немецкой зениткой. Все постройки были превращены в груду развалин, под ними погибла жена крестьянина; сам он со старшей дочерью и двумя малолетними сыновьями работал в поле. Вернувшись домой, отрыл жену, молча, без слёз, похоронил её в саду. Дальние родственники забрали детей к себе, крестьянин остался тут. Он сел на пепелище, обнял голову руками и сидел так, неподвижно смотря в землю. Когда соседи обращались к нему, он бормотал только одно слово:

„Конец, конец, конец…“».

Я люблю смотреть, как семьи въезжают в новые квартиры. Выгружают из машин кресла, зеркала, горшки с комнатными цветами, лыжи и велосипеды, холодильники, украшенные детьми цветными наклейками, коробки с необходимой в хозяйстве мелочью. Всё добро, нажитое годами.

Я смотрю, как люди старательно красят оконные рамы в своих жилищах, подбирают в магазинах обои, бережно обняв руками, вносят в подъезды купленную сантехнику. Словом, каждый по мере сил украшает и улучшает свой быт, делает его уютным и удобным.

Кто компенсирует потерю всего этого в случае войны? И поддаётся ли это вообще какой-либо компенсации?

Мы привыкли к кинокадрам неслыханных разрушений во время Второй мировой войны. И войны прошлого почему-то воспринимаются куда как более гуманными и какими-то игрушечными. Может быть, благодаря тем же кинематографистам и писателям, романтизирующим ушедшие эпохи? Может быть потому, что раньше бедствия людей во время войн считались само собой разумеющимися и им не уделялось достаточно внимания? А может, последняя война затмила собой и обесценила все предыдущие? И в результате мы представляем нарядных мушкетёров, переполненные трактиры, аккуратные домики, флиртующих барышень. Каждый занимается своим делом: армии воюют, население трудится.

Но людям прошлого так не казалось. Чтобы понять это, достаточно заглянуть в документы тех времён. Хотя бы о ходе Тридцатилетней войны.

«…Магдебург лежит в грудах пепла, Висмар представляет собой кучу камней, Нюрнберг в смертельной нужде… Население Чехии, в 1618 году достигавшее 3 млн. человек, сократилось к концу войны до 780 тысяч. Из 34 700 чешских деревень сохранилось всего 6000. В Саксонии за два года шведской войны, с 1630 по 1632 год, убыль населения составила 934 000 человек.

В Виттенбергском округе Саксонии на 74 кв. км приходилось 343 брошенных поселения. В Пфальце из полумиллиона жителей в 1618 году к концу войны осталось 48 000. В Вюртемберге ещё в 1634 году насчитывалось 313 000 человек, а к 1645-му осталось всего 65 000.

Шведский генерал Пфуль похвалялся тем, что самолично сжёг 800 (!) деревень.

Спутниками войны были голод и болезни, уносившие множество жизней.

В 1632 году у стен Нюрнберга встретились силы Густава-Адольфа и Валленштейна, и это стоило городу 1 800 000 гульденов. Через год уже невозможно было откупиться от войны, бушевавшей вокруг города. В хрониках говорится, что в 1633 году в Нюрнберге скончалось 1300 супружеских пар, и ещё 1840 покойников догнивали в своих жилищах, оставшись непохороненными. В 1634 году умерло ещё 10 000 горожан.

К концу войны в Кёльне из 60 000 жителей осталось 25 000 человек, Аугсбурге из 80 000 — 16 000. На восстановление таких потерь потребовались столетия. Например, в Геннебергском округе Тюрингии лишь в 1849 году количество семейств сравнялось с переписью 1634 года. Через двести лет.

В Ганновере шведы вырубили леса, распродав корабельный материал в Голландии и Бремене. Зато в обезлюдевшей Саксонии зашумели дремучие леса с дикими зверями, нападавшими на редких крестьян. (После войны курфюрст Иоганн Георг Саксонский на своих охотах лично застрелил 3500 волков и 200 медведей и обложил своих уцелевших подданных „волчьим налогом“.)

Обезлюдение достигло таких размеров, что во Франконии католическая церковь обязывала крестьян иметь двух жён.

В отчёте берлинской городской думы за 1640 год говорилось: „Дел нет, нечем жить! Бывает, что на расстоянии целых четырёх миль пути не встретишь ни человека, ни скотины, ни собаки, ни кошки. Ни пастухам, ни школьным учителям больше не платят. Многие утопились, удавились или зарезались. Другие с жёнами и детьми пропадают в нищете…“ И это было написано ещё за восемь лет до окончания войны!»

Меня интересует вопрос: когда любители исторической миниатюры, мурлыча под нос военные марши, раскрашивают в пёстрые цвета фигурки мушкетёров и рейтаров, представляют ли они обстановку, окружающую их пластмассовых персонажей? На мили вокруг — угли пожарищ и вездесущий запах трупного тления. Одичавшая собака несёт в зубах полуобглоданную человеческую ногу. В заброшенных жилищах лежат непогребённые тела. На заросшем бурьяном пшеничном поле белеют лошадиные кости. Из леса доносится многоголосый вой волков…

Я сам занимаюсь макетированием батальных сцен и стараюсь в них донести эту атмосферу запустения и смерти. Стена дома рухнула от попадания бомбы. Ветер как бы треплет занавески с весёлым рисунком через выбитое окно. В углу комнаты стоит детская кроватка, полузасыпанная обвалившейся штукатуркой. Створки шкафа распахнуты, и из него выброшены женские платья, шляпки, платки. Со страниц семейного альбома смотрят фотографии мирной жизни: улыбающиеся лица, пикники за городом, весёлые застолья — память о счастливых днях. Чья-то жизнь, чья-то судьба, чья-то любовь. Осколки посуды. Исхудавшая, жалобно кричащая кошка на ступенях лестницы.

Весь макет — микроскопический фрагмент войны. Сколько этих фрагментов? Посмотрите на карту Европы.

Я хочу привести длинный и «скучный» список имущественных потерь только Советского Союза за годы Великой Отечественной войны.

В нём не учтены потери от снижения национального дохода из-за прекращения или сокращения работы. В нём нет стоимости конфискованных оккупантами предметов продовольствия и снабжения, нет военных расходов, нет потерь от замедления темпов общего хозяйственного развития страны и пр., пр., пр.

И тем не менее, чем больше раз перечитываешь этот список, вдумываешься в то, что стоит за этими бесстрастными строчками и числами со многими нулями, тем больше осознаёшь масштаб бедствий.

Это невозможно увидеть всё сразу или представить, закрыв глаза. Это выражается только цифрами, которыми исписаны страницы документов.

За 1941–1945 гг. было полностью или частично уничтожено и разграблено:

— 32 000 промышленных предприятия;

— 98 000 колхозов;

— 1876 совхозов;

— 2890 машино-тракторных станций;

— 216 700 магазинов, столовых, ресторанов и других торговых предприятий;

— 4100 железнодорожных станций;

— 36 000 предприятий связи;

— 6000 больниц;

— 33 000 поликлиник, диспансеров и амбулаторий;

— 976 санаториев;

— 656 домов отдыха;

— 82 000 начальных и средних школ;

— 1520 средних специальных учебных заведений;

— 334 вуза;

— 427 музеев;

— 43 000 библиотек;

— 167 театров.

Разрушено, уничтожено и похищено:

— 175 000 металлорежущих станков;

— 34 000 молотов и прессов;

— 2700 вырубовых машин;

— 15 000 отбойных молотков;

— 5 млн. кВт мощностей электростанций;

— 62 доменные печи;

— 213 мартеновских печей;

— 45 000 ткацких станков;

— 3 млн. прядильных веретён.

В сельском хозяйстве было разграблено или уничтожено:

— 7 млн. лошадей;

— 17 млн. голов крупного рогатого скота;

— 20 млн. свиней;

— 27 млн. овец и коз;

— 116 млн. голов домашней птицы;

— 137 000 тракторов;

— 49 000 комбайнов;

— 46 000 тракторных сеялок;

— 35 000 молотилок;

— 285 000 животноводческих построек;

— 505 000 га плодородных насаждений;

— 153 000 га виноградников.

На транспорте разрушено, уничтожено, повреждено и угнано:

— 65 000 км железнодорожных путей;

— 13 000 железнодорожных мостов;

— 15 800 паровозов и мотовозов;

— 428 000 вагонов;

— 1400 судов морского транспорта;

— 4280 пассажирских, грузовых и буксирных пароходов речного транспорта и судов вспомогательного флота;

— 4029 несамоходных судов.

Разрушено и сожжено:

— 1710 городов и посёлков городского типа;

— свыше 70 000 сёл и деревень;

— 66,2 млн. кв. м жилой площади;

— из 12 млн. домов в сельской местности уничтожено 3,5 млн.

Кроме того, огромные запасы товаров, сельскохозяйственных продуктов, полуфабрикатов, сырья, топлива, материалов, готовой продукции и прочих материальных ценностей.

Человеческий разум не в состоянии охватить и осознать такие количества.

Как представить ТРИНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ подорванных одних только железнодорожных мостов? Мы хорошо знаем, как выглядит один искорёженный мост: с разбитыми фермами опор, скрученными рельсами, рухнувшими в воду пролётами. Можно даже представить два или три таких моста, если они находятся на расстоянии прямой видимости. Но 13 000?!

Или СОРОК ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ разорённых библиотек?

Или СЕМЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ сожжённых деревень?

Или ВОСЕМЬДЕСЯТ ДВЕ ТЫСЯЧИ разрушенных школ?

Или «хотя бы» 8000 судов речного транспорта? Когда успели столько построить!

Напомню, что это только в масштабах западных районов Советского Союза.

Но война-то была МИРОВАЯ!

А ещё война развешивает свои ценники на людях. Прикидывает, вычисляет, подсчитывает, постукивая костяшками жизни и смерти на своих исполинских счётах.

Зачастую один человек жертвует собой ради спасения подразделения, но бывает, когда посылается на смерть целое подразделение, ради спасения одного человека.

Те, на ком лежит ответственность за человеческие жизни, на войне обречены оценивать сложившуюся ситуацию и делать страшный выбор.

В Библии, в Книге Бытия, есть момент, где Авраам просит у Господа за Содом: «Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нём? (…) Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу всё место сие. (…) Может быть, до пятидесяти праведников не достанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город? Он сказал: не истреблю, если найду там сорок пять. Авраам продолжал говорить с Ним, и сказал: может быть, найдётся там сорок. Он сказал: не сделаю того и ради сорока. И сказал Авраам: да не прогневается Владыка, что я буду говорить: может быть, найдётся там тридцать? Он сказал: не сделаю, если найдётся там тридцать».

Дальнейший разговор Авраама с Господом, чем-то напоминающий длинную походную песню «Солдатушки, бравы ребятушки», свёлся к десяти праведникам, ради которых город можно было бы пощадить. Однако, в Содоме нашёлся лишь один ценный человек — Лот, а ради него одного «операцию», разумеется, отменять не стали. Два ангела просто-напросто силой эвакуировали его с семьёй в самый последний момент перед ударом.

В обращении германского командования к солдатам в 1941 году предписывалось: «Помни, для величия и победы Германии, для твоей личной славы, ты должен убить ровно сто русских. Это справедливейшее соотношение — один немец равен ста русским…»

И эту задачу многие старались выполнить. И перевыполнить, если судить по дневнику унтер-офицера Генриха Тивеля из Кёльна: «Я поставил себе цель — истребить за эту войну 250 русских, евреев, украинцев — всех без разбора. Если каждый солдат убьёт столько же, мы истребим Россию в один месяц, всё достанется нам, немцам».

Я не знаю, чем руководствовался унтер-офицер Тивель, определяя каждому солдату именно 250 жертв. Наверное, что-то вычислял, считал столбиком в своём дневнике, сравнивал. Брал за основу доступную ему информацию о численности групп армий «Север», «Центр» и «Юг». Возможно, высчитал моряков, танкистов, лётчиков и артиллеристов, уничтожающих материальные объекты. Отбрасывал тыловые части обеспечения. Не учитывал средний и высший офицерский состав, который должен командовать, а не «марать руки». Делал поправку на потери вермахта в боях. И в результате получал 680 000 вполне дееспособных рядовых. Если их умножить на 250 загубленных душ, то это будет равно 170 млн. — как раз население Советского Союза.

Эти жуткие подсчёты относились к врагам. Но, бывало, так же считали и своих.

Всему миру стал известен жестокий приём маршала Жукова, который посылал пехоту в атаку через минные поля.

Казалось бы, для солдата нет никакой разницы, как погибнуть: от угодившего снаряда или от разорвавшейся под ногами мины. Но как преодолеть психологический барьер, заботливо воздвигнутый инстинктом самосохранения? Как заставить себя бежать вперёд, когда всё человеческое естество кричит, вопит, требует остановиться, замереть, не делать больше ни одного шага? Снаряд он где-то там, прилетит или не прилетит — неизвестно. А мины — они точно здесь. Перед тобой. Повсюду.

Что чувствует человек, когда со стороны командования видит такое отношение к себе?

Скрупулёзными, пугающе холодными выглядят расчёты Наполеона, в которых в логическую систему сведены жизни солдат, расстояния позиции и деньги бюджета.

«Конная артиллерия является дополнением кавалерии. 20 000 всадников и 120 орудий лёгкой конной артиллерии равняются 60 000 человек пехоты, имеющей 120 орудий. Трудно определить, кто из них имел бы превосходство в странах с обширными равнинами, как Египет, Польша и т. д. Две тысячи кавалерии с 12 орудиями конной артиллерии равняются, следовательно, 6000 человек пехоты с 12 орудиями. В линейном боевом порядке дивизия занимает участок в 500 туазов. Двенадцать пехотинцев или четыре всадника приходятся на один туаз. Пушечный выстрел, поражающий всё, что находится в одном кубическом туазе, убил бы, следовательно, 12 пехотинцев или четырёх кавалеристов с четырьмя лошадьми. Потеря в 12 пехотинцев является гораздо более значительной, чем потеря четырёх кавалеристов и четырёх лошадей, потому что потеря восьми пехотинцев больше, чем потеря только четырёх лошадей. Снаряжение и вооружение четырёх кавалеристов и четырёх лошадей не равны снаряжению и вооружению 12 пехотинцев. Таким образом, даже с финансовой точки зрения потеря пехоты обходится дороже, чем потеря кавалерии».

Война — это цинизм.

В средние века византийцы выкалывали глаза пленным болгарам и отпускали их домой, оставляя на 100 ослеплённых одного зрячего в качестве проводника. (Византийский император Василий II в нач. XI века даже получил жутковатое прозвище — Болгаробойца.) Однако эта практика объяснялась не изощрённым садизмом. И, конечно, не проявлением гуманности. За ней стоял трезвый расчёт, направленный на истощение экономики противника. Ведь вернувшиеся из плена инвалиды не только уже никогда не смогут взять в руки оружие, но и выпадают из производительного процесса. Какие из слепых кузнецы, каменщики, лесорубы, гончары, пахари?

Наоборот, они становились нахлебниками и требовали за собой ухода. Их обслуживали их семьи. Сын такого слепца становится единственным кормильцем и уже не пойдёт в поход на турок. На кого он оставит беспомощного отца и мать?

Лихорадочное производство вооружений, привлечение в промышленность большого числа женщин и подростков, неквалифицированных рабочих позволяет войне собирать среди них обильную жатву.

Мало кто знает, что в США с начала войны по 1 января 1944 года на производстве получили травмы 210 000 человек. 37 000 человек погибло. Это на 7500 больше, чем страна потеряла на полях сражений.

Пусть любой мальчишка, запоем играющий в солдатиков, любая домохозяйка, равнодушно скользящая взглядом по батальным сценам на телеэкране, помнят, что война не ограничивается грохотом взрывов на далёких полях. Прямо или косвенно она охватывает всё население и повсюду сеет смерть.

Люди оказываются её заложниками. Война превращает их в разменные фишки в интересах воюющих сторон.

Например, 15 апреля на Эльбу вышли американские войска, и десять дней ждали встречи с Красной Армией. Генерал Эйзенхауэр не имел права наступать дальше, так как территория к востоку от реки входила в советскую оккупационную зону. Это позволило немцам ещё некоторое время оказывать сопротивление и маневрировать резервами, что привело к большим потерям и со стороны русских, и со стороны самих немцев.

Но это ещё не всё.

В феврале 1945 года на Ялтинской конференции главы СССР, Великобритании и США обменяли Австрию на Восточную Европу. Взвесили, подсчитали, оценили плюсы и минусы и ударили по рукам. И определили послевоенную судьбу миллионов людей.

Судьба людей определяется и в гораздо меньших масштабах, на поле боя. Зато повсеместно. Кому из солдат жить, а кому умереть невольно определяет командир.

Характерно поведение генерала Горишного, командира 75-й гвардейской Сталинградской дивизии во время Курской битвы.

«На правом фланге нервничают, просят поддержать огнём тяжёлых „катюш“. Но Горишный отказывает: „Подождём с этим“. Уже не первый, но, видимо, и не последний день боёв. Приходится заниматься бухгалтерией. Что стоит дорого, что подешевле».

Генерал знает, что справа войска истекают кровью, что солдаты молятся, надеясь на огневую поддержку, считают секунды до спасительных залпов эрэсов и погибают, не дождавшись их. Но в бою обязанность командира состоит в том, чтобы одержать победу, а не спасать солдат. Скрепя сердце он должен мыслить совсем другими категориями.

«По дневным подсчётам выходит, если свести воедино разные донесения, что всего уничтожили 120 немецких танков. Горишный крутит головой: „Много! Это двойная бухгалтерия. Надо разделить её пополам. По бою чувствую, что 60, безусловно, набили. Может быть, 70, а больше навряд ли“».

Это напоминает ситуацию, когда отряд генерал-майора П. Котляревского 19 октября 1812 года взял штурмом Асландузские укрепления персов. Бой был ожесточённым, пощады не давали. На поле сражения осталось до 9000 убитых врагов. Но Котляревский в своём донесении о победе указал неприятельский урон всего в 1200 убитых. «Напрасно писать 9000 — не поверят», — сказал он офицерам.

(А. Суворов, наоборот, после штурма Измаила 11 декабря 1790 года «на вопрос своих подчинённых, какой цифрой указать в донесении турецкие потери, ответил: „Пиши поболе, чего их, супостатов, жалеть!“»).

Считать на войне приходится не только людей и деньги, но и учитывать количество и качество войск. Ошибаться здесь нельзя. Нельзя недооценивать врага и переоценивать себя.

Лев Толстой пытался вывести математический подход к соотношению сил: «Ежели бы полководцы руководствовались разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи вёрст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шёл на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.

Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня».

Если бы всё было так просто!

Шашки — не армии, а армии — не условные обозначения на штабных картах. В тишине кабинетов нелегко определить истинную ценность той или иной воинской части. Иногда это могло привести к недоразумениям, вызвать непонимание и недоверие.

В 1941 году, когда Г.К. Жуков обратился к Сталину с просьбой усилить Московское направление резервами, Верховный Главнокомандующий ответил:

«Ваш фронт имеет шесть армий. Разве этого мало?»

По словам Жукова, ему пришлось объяснить, что линия фронта растянута на 600 км, и для участка такой протяжённости сил шести армий явно недостаточно.

Перед нападением на Советский Союз вермахт принял решение удвоить количество танковых дивизий. Похвальное стремление.

Вот только план этот осуществлялся не выпуском новых танков, а манипуляциями с числами. Не прибавлением, а делением уже существующих дивизий надвое.

В результате их действительно стало в два раза больше, и на бумаге они могли выглядеть внушительно. А в реальности ударная мощь каждой новоиспечённой дивизии снизилась наполовину. И при планировании наступательных операций немецкие генералы должны были это учитывать.

Подобным методом пользовались вплоть до конца войны.

«Начиная с 1944 года был отдан приказ формировать на базе проявивших себя фронтовых частей многочисленные дивизии так называемых народных гренадеров, но в то же время было приказано остатки дивизий не расформировывать, а заставлять их продолжать сражаться… При растущих потерях Гитлер всё ещё мог тешить себя мыслью об исполинской растущей военной мощи; манипулировал дивизиями-призраками, которые он формировал для наступательных операций, обходных манёвров и решающих сражений».

Конечно, глядя на значок на карте, означающий дивизию, фюрер предпочитал вводить себя в заблуждение.

Дивизия — это же огромная сила!

Три пехотных полка, артиллерийский полк из 36 орудий калибром 105 мм и 12 орудий 150 мм, 36 орудий противотанкового дивизиона, 12 зенитных установок, запасной пехотный батальон, сапёрный батальон, батальон связи, части тыла.

Дивизия — это 16 000 человек, 299 орудий и миномётов, пулемёты, лошади, автомобили.

А ещё это казармы, офицерские городки, госпитали, склады, боксы, стрельбища, подсобные хозяйства…

Только всё это положено иметь по штату. На месте дислокации. На параде.

А на самом деле дивизия представляла собой 2–3 тысячи измученных ежедневными боями, оборванных, полуголодных, израненных солдат, лишившихся своей материальной части и тяжёлого вооружения и разуверившихся во всём.

Генерал-полковник вермахта Ганс Фриснер писал после войны, как ему не раз приходилось объяснять фюреру, что фронт из последних сил удерживают не полнокровные дивизии, отмеченные на карте флажками и стрелками, а маневренные отряды, мечущиеся с одного опасного направления на другое.

«Не существовало уже ни штабов, ни тылов, ни специальных, небоевых подразделений; все, от генерала до штабного писаря, превратились в обычных бойцов. На промежуточные позиции выставлялись сводные отряды…

Командование сумело в конце концов создать из разрозненных частей, остатков различных полков и дивизий, из потрёпанных батарей и даже из отдельных орудий, из полностью выдохшихся солдат и лишь частично способных решать свои задачи подразделений снабжения достаточно боеспособные и цельные боевые части и соединения. На многие сотни километров фронта эти немецкие части были как бы каплями воды на раскалённом камне…»

В войне необходимо учитывать и такую «двойную бухгалтерию».

Впрочем, во время Первой мировой подобная «реформа» постигла и русскую армию.

«В ту упадочную пору русской стратегии силу фронта полагали в его насыщенности человеческим „мясом“. Фронт прибавился — значит надо было спешно прибавить „мяса“. Исходя из этих соображений, генерал Гурко решил увеличить без малого в полтора раза состав пехоты Действовавшей армии, приведя все армейские корпуса из 2-дивизионного состава в 3-дивизионный, и новые дивизии формировать средствами самих корпусов.

Для этого пехотные полки из 4-батальонного состава приводились в 3-батальонный. Освобождавшиеся четвёртые батальоны сводились затем в полки с пятисотыми, шестисотыми и семисотыми номерами; к ним добавлялись новосформированные из маршевых рот батальоны, и получалась 12-батальонная дивизия 4-й очереди. Корпус состоял из трёх 12-батальонных дивизий вместо прежних двух 16-батальонных. Дивизии эти формировались без артиллерии, и в этом заключался первый источник слабости реформы генерала Гурко. Артиллерия корпуса — прежняя сотня пушек — обслуживала уже не две дивизии, а три. Огневая сила корпуса разжижалась наполовину, и вместе с тем уменьшалась вполовину его пробивная сила и наступательная способность.

Но самой отрицательной стороной этой крайне неудачной реформы было резкое понижение качества нашей пехоты. Над живыми, болезненно чувствительными организмами старых полков была произведена грубая вивисекция. Оторваны и ушли в небытие четвёртые батальоны, как правило, самые бойкие. Последние уцелевшие кадровые подполковники и полковники — геройские командиры батальонов, получали новосколоченные части, и с ними отлетала душа старых полков, отнюдь не вселяясь в новые понурые серые полчища.

Кадры старых полков, и без того совершенно ослабевшие, подверглись окончательному разгрому. Новые полки, надёрганные с бору по сосенке, не обладали никакой спайкой и были боеспособностью значительно ниже ополченских дружин начала войны. (…)

Формирование длилось весь январь и к февралю (1916 года) было закончено (…) после чего новообразованные полчища спешно пришлось расформировывать. Возникает вопрос, отчего понадобилось убивать дух армии, раздробляя и калеча носителей этого духа — старые полки и создавая никому не нужные мертворождённые серии „шестисотых“ и „семисотых“.

Фронт растянулся. Требовались новые дивизии. Нельзя ли было их создать без разгрома вооружённой силы? Иными словами, не вырывать кровоточащие куски мяса из живых полковых организмов, убивая тем самым эти живые полки, а отделить безболезненно из состава дивизии четвёртые полки со всеми их командами, обозами, управлениями, командирами, офицерами, всем сложившимся укладом жизни? Составленные из живых организмов дивизии оказались бы живыми, тогда как сформированные генералом Гурко из груд ампутированных кусков мяса жить не могли и начали разлагаться.

Немцы уже зимой 1914/15 года увеличили безболезненно число своих дивизий на треть, перейдя на трёхполковой состав. Французы осенью 1916 года последовали их примеру. При переходе на трёхполковое положение мы могли бы получить 58 вполне прочных новых дивизий, составленных из уже обстрелянных и спаянных полков, и притом без разжижения кадров, административного хаоса и понижения боеспособности всей армии. Это простое и целесообразное решение напрашивалось само собой. Оно, казалось, могло бы ускользнуть от нестроевого деятеля, незнакомого с природой войск, но никак не от выдающегося строевого и боевого начальника, каким был Василий Иосифович Гурко.

Рационализм и позитивизм отравил и лучших из военных деятелей той упадочной эпохи. Они предпочитали иметь 4 сборных полка в 3 батальона, чем 3 цельных в 4 батальона, наивно полагая, что если трижды четыре — двенадцать, то и четырежды три должны дать тоже двенадцать. За арифметикой проглядели душу, не учли того, что полк — это вовсе не три или четыре поставленных друг за другом по порядку номеров батальона… Не видели, что полки — хранители главного сокровища армии — её духа и что, разбивая опрометчиво эти сосуды, они угашают дух. Дивизия же — чисто организационная инстанция. При дроблении старых полков и импровизации новых качество войск резко и бесповоротно снижалось, тогда как при переформировании дивизий из четырёхполкового состава в трёхполковой дух войска остался бы прежним. В соответствующих ведомостях были проставлены соответствующие цифры. На бумаге сила действовавшей армии возросла в полтора раза. На деле — она вдвое уменьшилась».

И в заключение нельзя не упомянуть военную практику захвата заложников, которая применялась с древности до наших дней. Увы, она доказала свою эффективность, так как совесть большинства из нас не способна вынести груз ответственности за гибель невинных людей.

В античном мире покорённые племена и народы выдавали победителям заложников из числа наиболее знатных и уважаемых сограждан. Или их детей. В знак покорности. И гарантий миролюбия. Они жили в чужих землях скорее как гости, нежели пленники. Но стоило вспыхнуть восстанию, и этих заложников ожидала смерть.

В средние века, во время войн и междоусобиц, заложники томились в темницах, клетках и восточных зинданах. Их отрубленными головами перебрасывались через крепостные стены осаждённые и осаждающие.

Причём пленные автоматически могли приравниваться к заложникам, и угрозой расправы над ними пытались влиять на противника.

Позднее, с конца XVIII века, даже устанавливались цены за одного убитого на оккупированной территории солдата — 50, 100, 250, 300 (и так далее) казнённых мирных жителей. Об этом оккупационные власти заранее извещали население. В ответ на действия партизан сжигались целые деревни вместе с жителями.

Но это лишь вызывало ещё большее ожесточение, с которым велась война.

Кто в состоянии оценить все загубленные ею жизни? Загубленные преждевременно, противоестественно, насильственно…

Именно порождением войны стала общеизвестная фраза: «Гибель одного человека — это всегда трагедия, а гибель миллионов — статистика».

Глава 3

Жестокость

Горе побеждённым! (Vae victis!)

Бренн, вождь галлов

Победителей не судят.

Екатерина Великая

У замечательного русского художника-баталиста В. Верещагина есть картина «Победители», воссоздающая последствия одного из боёв Русско-турецкой войны 1877 г. На полотне изображено поле, усеянное павшими русскими солдатами, и бродящие между ними турецкие мародёры, торжествующие, смеющиеся, режущие головы мертвецам.

В тот день гвардейские егеря генерала Гурко должны были перекрыть Софийское шоссе и сомкнуть блокаду Плевны около местечка Телеш. Первые атаки на открытой местности, плохо подготовленные артиллерией, закончились неудачей.

Позднее Телеш всё же был взят.

И тогда Верещагин своими глазами увидел сотни обезглавленных трупов русских солдат, попавших ранее в плен, добитых, изувеченных, ограбленных и раздетых турками. Приглядевшись к ним, художник заметил на телах следы пыток. Так появилась вторая картина — «Побеждённые».

Когда голова отрубается не у мёртвого тела с целью отчёта перед командованием, а горло перерезается у ещё живого пленника, то это уже не бухгалтерия, а преднамеренная жестокость. Казнь.

Можно представить, как это происходило на самом деле.

Пленные идут. Они на что-то надеются. Надеются уцелеть. Эта надежда превращает их в покорный скот, который гонят на бойню.

«Первым смерть принял обнажённый по пояс парень с русой чёлкой. Нож-тесак длиной сантиметров 40 в руках башибузука сделал плавное движение вокруг шеи солдата. Тот не издал ни стона. Было слышно только, как хрустят гортань и позвонки. И вот уже голова отделилась от туловища. Конец… Но вдруг бездыханное тело поднялось на локтях, и казалось, солдат сейчас встанет и снова пойдёт на врага. Но чуда не случилось.

К другому солдату, стоявшему на коленях, склоняется второй бородатый палач: „Где спрятано оружие?“ Солдат, закрывая горло одной рукой, другой махнул в сторону высотки. В его глазах горела надежда. А вдруг не убьют, вдруг оставят? Но нож мясника был безжалостен.

Двое, потом трое врагов пытаются уложить солдата на землю. Он кричит, закрывает лицо руками, чтобы не видеть, как рядом умирает его товарищ. „Руки прочь, салага!“ Здоровяк превращает солдата в мишень, бросая в него нож. Потом достаёт другой. Удар. Голубые глаза, в последний раз взмахнув юношескими ресницами, закрываются навсегда.

Башибузук вытирает окровавленный тесак о мундир убитого и развязывает ему руки. „Удавка пригодится для других. Нам их резать — не перерезать!“

Один из солдат, вырвавшись из рук убийцы, бежит к кустам. Выстрелы в спину обрывают бег русского парня. „Повезло — легко умер“.

Оставшихся в живых начинают допрашивать. Удар кулаком по лицу. Удар прикладом. Летят осколки черепной кости. На прикладе прилипли в крови рыжие волосы. „Руки! Руки назад!“ Ещё один удар прикладом. Крик солдата: „Люди добрые, помогите!“ Сколько безумного отчаяния. Уже не понимает, что никто помочь не может. Разум отказывается принимать происходящее. Несколько ударов ножом в спину, в шею. Всё кончено. „Следующий!“».

Это не «вольная фантазия» по картине Верещагина. Это пересказ видеозаписи, захваченной у чеченских боевиков.

Но разве подобное не происходило с русскими солдатами в 1877 году, под тем же Телешем, под Шипкой и Плевной? Или в Афганистане? Или в боях Красной Армии с басмачами? Или при «замирении» Кавказа, в стычках с горцами Шамиля?

Разве не резали головы пленным русским солдатам из армии Кутузова, Суворова, Румянцева? Может быть, тесаки турков и татар не «делали плавных движений вокруг шеи» связанных гренадеров Петра Первого под Азовом и стрельцов Голицына в Крымском походе?

Может быть, дружинников Мстислава Киевского монголы убивали не так страшно и совсем не больно? Разве не кричали дико: «Люди добрые, помогите!» на своих языках австрийские егеря, греческие повстанцы, болгарские ополченцы под ятаганами янычар?

И крестоносцы в захваченном Константинополе поступали именно так. Или гортань и позвонки турецких лучников хрустели как-то иначе?

И так же мусульмане обезглавливали мусульман, а христиане — христиан, католики — гугенотов, красные — белых, а белые — красных…

Достаточно один раз увидеть, как это бывает на войне, чтобы понять, что это было всегда, ибо это — лицо войны.

Каждое государство, каждый народ склонны свои жестокости преуменьшать, а чужие преувеличивать. Но нельзя говорить о жестокости какого-то отдельного народа. Говорят, что русские солдаты на такое не способны, а это всё другие — турки, японцы, поляки, американцы, чеченцы и пр. Хотя достаточно на миг представить иноземца, который бы искренне заявлял: «Да! Мы — настоящие палачи и садисты!», чтобы понять всю нелепость этого утверждения.

Примерьте на себя характер влюбчивого француза, хладнокровного англичанина или жизнерадостного итальянца. Вы почувствовали внутреннюю готовность пытать и убивать других людей? Нет? И не почувствуете.

Ведь и большинство немцев, представителей «самой цивилизованной нации», были шокированы, узнав правду о концлагерях. Не хотели знать правду, закрывали глаза, отказывались верить, что они «на такое способны».

И мы долгое время не хотели признавать расстрелы в Катынском лесу польских пленных офицеров.

И наоборот, там, где проходили русские войска, иностранцы вам расскажут о бесчинствах наших солдат, зверствах казаков, беспощадности НКВД, о казнях, насилиях и разрушениях. Объяснение этому одно — ВОЙНА.

Весьма показательным выглядит «Отчёт начальника политуправления 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенанта Галаджева от 31.05.1945 года об отношении советских военнослужащих к немецкому населению». Приведу одну цитату: «Несмотря на то что в сознании каждого воина Красной Армии воспитана жгучая ненависть к немецко-фашистским захватчикам, большинство солдат, сержантов и офицеров ведёт себя сдержанно, не позволяет делать то, что часто происходило в первый период пребывания войск фронта на территории Германии».

Можно рассуждать о патологической жестокости и садизме отдельных людей, независимо от их национальности, но именно война пробуждает демонов убийства в огромной массе народа. А дальше начинается «цепная реакция» — око за око, зуб за зуб. И степень солдатской жестокости зависит только от состояния дисциплины той или иной армии мира в разные эпохи. Будь то палочная дисциплина Фридриха Великого или дисциплина гражданского долга римских легионеров.

А ещё от военных традиций и от идеи, за которую ведётся война.

И от идеологических задач, которые преследует правительство. Если Германия после оккупации должна стать коммунистической, то не следует озлоблять гражданское население. А если нет?

И поэтому всё же в разные периоды истории современники отмечали войска тех или иных государств, которые на фоне других выделялись особыми зверствами.

Например, в 1812 году А.Н. Оленин в «Собственноручной тетради» утверждал, что «жесточайшие истязатели и варвары из народов, составлявших орду Наполеонову, были поляки и баварцы». Жаловались и на пруссаков, и на вестфальцев, и на итальянцев. Жалоб на природных французов было, определённо, меньше.

К чести русских солдат нужно сказать, что они зарекомендовали себя как наиболее гуманные. (Заняв Париж, русская армия не последовала примеру французов, разоривших и взорвавших (частично) Московский Кремль (Примеч. ред.).

Но если военная задача требует «выжженной земли», устрашения и террора, то армии достаточно скомандовать: «Фас!» Недаром говорится, что «есть справедливые войны, но нет справедливых войск».

С людьми на войне что-то происходит, что-то ломается внутри, в сознании.

Так было всегда, во время больших и малых войн, при налётах отдельных отрядов и вторжении огромных армий, после мелких стычек и грандиозных сражений. Разгорячённые боем, опьянённые безумием окружающих их страха и смерти, солдаты находятся во власти тёмных сил.

Это потом, после войны, наступает протрезвление. Как пробуждение после кошмарного сна. Бывшим бойцам уже не верится, что они были способны на такое. Они стараются избавиться от жутких воспоминаний, их мучает совесть от тех поступков, о которых никому никогда не будет рассказано, душа требует покаяния.

Но на войне…

1944 год. В германской армии не хватает солдат. Немцы гонят военнопленных на строительство оборонительных сооружений. За неподчинение — расстрел. Или концлагерь и — смерть. Но Красная Армия неудержимой водной катится на Запад. Громит фашистов, спасает старинные города, освобождает пленных. Только «освобождение» это было зачастую страшным.

«В 1944 году я попал в фашистский плен на территории Польши. Немцы тогда формировали рабочие легионы по национальным признакам. Я — балкарец, попал в Северо-Кавказский рабочий батальон. Сюда же вошли адыгейцы, черкесы, кабардинцы, ингуши. Работали в лесу, заготавливали столбы, делали заграждения.

Русские войска уже освобождали Польшу. 18 января они натолкнулись на нашу часть. Красноармейцы нас обыскали, построили в колонну по 8 человек. Сопровождавших нас немцев тут же расстреляли. А нас под охраной отправили дальше. Но пройти мы успели немного. Неподалёку остановилась танковая колонна. Старший охранник подошёл к нам и приказал построиться отдельно по национальностям. Не успели мы это сделать, как в нас начали стрелять из установленных на танках пулемётов. Со всех сторон послышались стоны раненых. Живые молились. Через несколько минут стрельбу прекратили. Уцелевшим приказали подняться. А когда мы поднялись, в нас опять начали стрелять. И так три раза. Потом, чтобы добить раненых, по лежащим на земле телам пустили танк. К вечеру до города Радомска дошли немногие…»

Кто может рассказать, что чувствует человек в такую минуту? Тот человек, который решил пострелять по дважды пленным?

Не всех уничтожить согласно полученному приказу, не выявить и ликвидировать явных предателей, а просто отвести душу, пока танкистам в перерыве между боями нечего делать. Из мести. Из ярости. И из пулемётов — по безоружной толпе.

Миг — и залегла толпа, рухнула, словно пули настигли сразу всех. Но это не так. Убиты многие, но далеко не все. «Встать, сволочи!» — орёт офицер. Уцелевшие люди покорно, обречённо поднимаются. И опять — пулемётные очереди.

Нет, это не расстрел, а так — в кого попадёшь… «Ладно, живите пока, суки!» Оставшиеся пусть идут своим путём.

Что испытывал механик-водитель, давящий раненых? Злорадство? Гнев? Торжество?

Однажды война продиктовала устами человека: «Способы казней должны увеличивать степень устрашающего воздействия». И это правило неукоснительно соблюдалось с древних времён.

В Ветхом Завете, во Второй Книге Царств сказано: «И собрал Давид весь народ, и пошёл к Равве, и воевал против неё, и взял её. И взял Давид венец царя их с головы его, — а в нём было золота талант и драгоценный камень, — и возложил его Давид на свою голову, и добычи из города вынес очень много. А народ, бывший в нём, он вывел, и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими. И возвратился после того Давид и весь народ в Иерусалим».

Подобных описаний в Библии несчётное множество.

Порой наши идеализированные знания рисуют расцвет античного мира как эпоху совершенного общества: золотой век философии, вечная классика греческого театра, изящество коринфских колонн в храмах и портиках, роскошные римские термы и публичные библиотеки, настенные фрески и великолепные статуи. Отличные дороги. Надёжные акведуки. Даже уборные с отоплением.

Всё это было.

Но был и другой античный мир, в котором люди пытали, мучили, жгли, насиловали, убивали друг друга в невероятных масштабах.

В Древнем Египте пленных убивали ударом палицы по голове. Сохранились сведения, что фараон Аменхотеп II после одного из походов лично убил восьмерых пленных.

Палица, булава, шестопёр, дубина — всё это чрезвычайно простое, но эффективное оружие. Особенно для расправы над безоружными пленными. Глухой удар по затылку — и безжизненное тело валится на землю. Не надо тупить саблю, тратить патроны. Выгодно.

(В 1607 году, во времена Василия Шуйского, состоялась казнь 4000 пленных мятежников. Их просто выводили на берег Яузы, убивали ударом дубины по голове, а тела сбрасывали в реку. Четыре тысячи ударов — четыре тысячи трупов.)

Но подобная расправа не столь зрелищна. Она не имеет ожидаемого «устрашающего воздействия». Как, например, долгая, мучительная смерть при колесовании или распятии.

Александр Македонский приказал распять на морском побережье 2 тысячи защитников финикийского города Тира после взятия его штурмом в 332 году до н. э. Не в рабство продал, а казнил мученической смертью. Видно, сильно был рассержен семимесячной осадой.

После поражения Спартака, в 72 году до н. э., 6 тысяч восставших рабов были распяты вдоль Аппиевой дороги между Капуей и Римом.

А незадолго до этого легионы Марка Лициния Красса блокировало войско Спартака, прорыв через весь Бруттийский полуостров ров. Ночью гладиаторы забросали ров брёвнами, хворостом, павшими от бескормицы лошадьми и… телами пленных римлян. И прорвались на север, отбросив отряды охраны.

В Древнем Риме существовал ещё один способ насладиться кровью военнопленных: их часто отдавали в цирк для участия в боях со зверями или друг с другом.

Во время осады Карфагена римляне предприняли атаку на Мегеру — предместье города. Во время сражения они убивали не только мужчин-воинов, но и женщин, и детей. В ответ на эту вылазку предводитель пунов Гасдрубал приказал предать жестокой казни пленных легионеров. Им отрубали конечности и половые органы, выкалывали глаза, а затем умирающих сбрасывали со стен.

Чтобы не притупилось восприятие этих жутких фактов, я хочу напомнить, что это не кино, не художественный вымысел, не страшная легенда. Это было на самом деле. Подумаем и увидим этих живших некогда людей, их мысли и чувства, постараемся представить себе их предсмертные страдания, отчаяние, страх. Ведь они тоже отпечатались где-то в пространстве Истории.

Ричард Львиное Сердце после штурма крепостей приказывал вспарывать животы пленным сарацинам в поисках проглоченных драгоценностей. Таким образом было умерщвлено до 4000 мусульман. И крестоносцы, по локоть в крови, копались в их внутренностях, разрывали горячие желудки рядом с трепещущими сердцами, ощупывали липкие кишечники, что-то подрезали ножами…

Какой фильм ужасов может с этим сравниться?!

Война…

Когда появилось огнестрельное оружие, Лютер объявил его творением дьявола, а бомбарды и аркебузы — омерзительными орудиями. Закованным в доспехи рыцарям, лишившимся своего преимущества, оно казалось «нечестным», а сероводородный запах сгоревшего пороха напоминал набожным людям вонь серы из преисподней. И тогда вражеские стрелки стали объектами дополнительной злобы и ненависти. Пушкарей в плен не брали — убивали на месте, рядом с орудиями, а попавшим в плен аркебузьерам и фальконетчикам отрубали руки и выкалывали глаза.

«Когда (во время Второго периода Итальянских войн 1509–1515 гг.) мирный город Штеффис на Нейнбургском озере осмелился оказать слабое сопротивление швейцарцам, все жители его были перебиты. Гарнизон замка, взятого штурмом, был живьём сброшен с башен; мужчины, найденные спрятавшимися, были связаны одной верёвкой и сброшены в озеро. (…) Эта „бесчеловечная жестокость“ встретила некоторое, правда, слабое порицание даже в самом Швейцарском союзе, но основные приёмы этой войны от этого не изменились уже потому, что безумный ужас, внушаемый швейцарскими наёмниками, был одной из ощутительных причин их непрерывных побед».

Над населением захваченных городов всегда расправлялись самым зверским образом. Если его не продавали в рабство, то поголовно истребляли. Это считалось нормой.

Вообще, нормой войны.

И не стоит обманываться, что массовое убийство мирных людей — удел лишь XX века.

Так, во время войны в Нидерландах в 1566–1609 гг. именно мирные жители подвергались жутким расправам. Женщин и детей вешали, топили, голыми выгоняли на мороз. Вся страна покрылась виселицами, на которых качались трупы казнённых. За недостатком виселиц вешали прямо на деревьях, на зубцах городских стен. На городских площадях появился страшный лес из шестов с водружёнными на них отрубленными головами. По улицам городов стлался удушливый дым костров, на которых десятками сжигали «еретиков». В те годы испанские солдаты герцога Альбы всех жителей Нидерландов цинично называли «недосожжёнными».

В отвратительной резне принимали участие не только солдаты и офицеры, но и католические священники, находившиеся в армии. Один из них, по свидетельству хрониста, хвастал впоследствии, что он собственноручно зарезал 10 безоружных крестьян.

На помощь Нидерландам спешила французская армия. Но её наёмники, едва только оказались в зоне боевых действий, были немедленно втянуты в кровавый разгул. Заражены им, словно существует какой-то вирус жестокости.

Один из очевидцев так описывает поведение союзников: «Как только они перешли пограничную реку Лис, они не думали более ни о каком повиновении и подчинении своим главным начальникам. Они потеряли всякое уважение к своим непосредственным командирам, предаваясь всякого рода злодеяниям. Они грабили, жгли, оскорбляли девушек и женщин, вымогали невероятными пытками выкуп за жизнь у множества крестьян. У одних они жгли ноги и руки до костей, других подвешивали на три-четыре дня, третьих морили голодом и жаждой».

Это всё другая сторона эпохи, восхищающей нас полотнами Тициана и Боттичелли, скульптурами Рафаэля, гениальными трудами Леонардо и Коперника.

Современник Тридцатилетней войны Ганс Гриммельсгаузен описывал сцены, свидетелем которых он являлся: «Приехав, всадники сейчас же принялись за дело. Одни из них принялись кромсать, варить и жарить, словно тут должна была произойти весёлая пирушка. Другие стремительно шныряли по дому сверху вниз и даже заходили в самые неподходящие места. Некоторые свёртывали в громадные тюки сукно, платья и всякий домашний скарб, точно собирались открыть торговлю старьём. Они тыкали в сено и солому свои шпаги, как будто им мало было работы с заколотыми овцами и свиньями. Они вытрясали перья и пух из перин и набивали туда сало, сушёное мясо и посуду, как будто на этом мягче было спать. Они ломали печи и окна, точно с их приездом должно было наступить вечное лето. Они жгли кровати, столы, стулья и скамьи, хотя на дворе стояли поленницы дров, и били горшки и другую посуду, потому ли что не собирались здесь обедать больше одного раза или вообще ели только жареное на вертелах. Работника они связали, положили на землю, распялили ему рот куском дерева и влили в него полведра жидкого навоза, называя это „шведским напитком“. Этим способом они заставили его провести часть их отряда в ближайшее потайное место, откуда затем пригнали на наш двор укрывавшихся людей и скот. Вместе с ними вернулся домой отец, мать и Урсула.

Тогда „железные“ начали стрелять из пистолетов, обрывая пальцы у мужиков. Одного из пойманных они запихали в трубу и подтопили снизу, так как он упорно не желал в чём-то признаваться. Другому обвязали голову толстой верёвкой и закручивали её при помощи палки, пока у него не брызнула кровь из носа, рта и ушей. Вообще каждый из них изобретал что-нибудь новое. Моему отцу, как мне показалось, тогда очень посчастливилось: он „признавался“ с хохотом, а другие со стонами и криками. „Железные“ посадили его к огню, связали и натёрли подошвы мокрой солью. Наша старая коза потом её слизывала. От этого ему, должно быть, было так щекотно, так щекотно, что он прямо задыхался от смеха. Я нашёл это очень забавным и тоже смеялся, — не то за компанию, не то потому, что ничего другого не оставалось делать. Хохоча, отец сознался, что у него в саду зарыт клад — золото, жемчуг и разные драгоценности, — так много всего, что даже странно было для простого крестьянина. Посреди всего этого ужаса я должен был вертеть на огне жаркое и помогать поить лошадей».

В те годы Германия покрылась так называемыми «деревьями ужаса», чьи ветви прогибались под тяжестью десятков повешенных.

Каких только способов не придумывали для устрашения побеждённых!

Часто вниз по течению рек сплавлялись плоты с виселицами. В назидание. Они медленно плыли мимо деревень и городов, и исклёванные птицами трупы покачивались в такт волнам. Вынимать тела из петель и предавать их земле запрещалось под страхом смерти.

Когда-то кому-то показалось слишком милосердным четвертование. И пленных стали разрывать на части. Жуткое зрелище было оценено, «взято на вооружение» и прижилось в веках.

Обречённого привязывали за ноги к вершинам двух наклонённых деревьев и затем разрезали соединявшую вершины верёвку. Упругие стволы с силой распрямлялись, и…

Горят костры, вокруг них сидят пикинёры, рейтары, мушкетёры. Играют в кости, пьют вино, что-то жарят на вертелах. Небритые лица, свалявшиеся патлы волос, многолетняя грязь под ногтями. Пики и мушкеты составлены в ко́злы. В стороне — повозки, шатры, барабаны. Грубый смех, ругань, непристойные песни. И рядом, на дереве, висит бесформенный кусок мяса, некогда бывший человеческим телом.

Картина напоминает сцену Апокалипсиса.

Это «тоже» война.

Уцелевшие жители крестятся, жмутся к своим домикам, которые в любой момент могут быть преданы огню, боятся громко разговаривать и лишний раз попадать солдатам на глаза.

Ах, как приятно внушать ужас и ощущать власть над жизнями! Можешь убить по прихоти, можешь напугать до обморочного состояния, до унизительной мольбы ползающего на коленях человека, делая вид, что собираешься его убить. А можешь просто «милостиво» пнуть сапогом в живот.

Жаль только, что этим потом не похвастаешься перед своей любимой женщиной, об этом не расскажешь во всех подробностях своим детям и внукам. Если выживешь, не погибнешь в бою, не будешь сам обезглавлен, оскоплён, повешен.

Но смерть на войне может подстеречь в любой момент. Её ожидание обесценивает всё.

А если своя собственная жизнь больше не стоит ни гроша, то чужая — тем более. Поэтому надо успеть насладиться «божественной» силой — Бог жизнь дал, а я взял! Отвести душу после пережитых опасностей и испытанного страха. Отомстить за голод, лишения, трудности похода, погибших товарищей. Отомстить «впрок» за самого себя. Как знать, не сегодня-завтра и твои ноги вот так же будут привязывать к двум пригнутым к земле берёзкам.

Спустя сотни лет, во второй половине XX века, вьетнамская газета «Тинь луан» сформулировала смысл «философии отдохновения воина»: «Позади и впереди нас мрак. Мы живём сегодняшним днём и берём от жизни всё. А завтра? Не всё ли равно!»

И людей, попавших в руки «отдыхающих» солдат, разрывали на части. Деревьями. Лошадьми. Позднее — танками.

И подвешивали крюком за ребро. Особым садизмом отличались подобные казни женщин. Им прорезывали груди и, продев в раны верёвки, подвешивали на перекладинах. (Подобные казни женщин применялись и в 1980 году при массовых расправах в Ираке над восставшими курдами.)

Не отставало в злодеяниях и наше христолюбивое, православное воинство.

После взятия Новгорода Иван Грозный велел поджигать сдавшихся на милость царских войск людей специальным горючим составом («пожаром»), а затем их, опалённых и измученных, привязывать к саням и пускать лошадей вскачь. «Тела волочились по мёрзлой земле, оставляя кровавые полосы. Затем их сбрасывали с моста в Волхов. Женщинам скручивали назад руки и ноги, привязывали к ним детей и тоже бросали в студёную реку. А там на лодках плавали опричники, которые добивали тех, кто всплывал, баграми и топорами».

Известно, что Пётр Первый, когда вешал стрельцов и рубил им головы, по примеру Ивана Грозного, приказывал своим приближённым выступать в роли палачей. Это было что-то вроде проверки на преданность.

Но обезглавливание только на первый взгляд кажется лёгкой смертью. «Гуманной» казнью. Для непрофессионала это не такая простая задача. Сила и точность смертельного удара требуют навыков.

Большевики во время Гражданской войны тоже рубили головы. И применяли для этого шашки. Вот, например, как это происходило.

Казня в 1918 году в Пятигорске генерала Добровольческой армии Рузского и других заложников, «палачи приказывали своим жертвам становиться на колени и вытягивать шеи. Вслед за этим наносились удары шашками. Среди палачей были и неумелые, которые не могли нанести удар с одного взмаха, и тогда заложника ударяли раз по пяти, а то и больше. Рузского рубил „кинжалом“ сам Атарбеков — руководитель ЧК. Другим рубили сначала руки и ноги, а потом уже головы».

Во времена Великой французской революции за один раз казнили 60 и более человек. Ежедневно. По нескольку раз в день. Повсеместно. Даже опытным палачам, работающим вручную, это было не под силу. Да и палачей не хватало.

И тогда депутат Национального собрания доктор Жозеф Гильотен изобрёл специальную машину для казни. Гильотину. Принцип действия её известен: голова приговорённого отсекается тяжёлым косым ножом, падающим с высоты по двум направляющим опорам, и катится в корзину. На революционном жаргоне это называлось «чихнуть в мешок».

5 сентября 1793 года можно считать началом систематически организованного террора и ужаса. Конвент организовал своеобразную ЧК — целую армию под командованием Шарля Ронсена, насчитывающую 6000 человек и 1200 артиллеристов, снабжённую переносными трибунами и эшафотами, чтобы смести с лица земли всех контрреволюционеров. Армия выступила в карательный поход, имея в своём обозе портативные гильотины. (Кстати, гильотины использовались во многих тюрьмах нацистской Германии. Но их применение объяснялось не заботой об уставших палачах, а данью символике устрашения.)

Французские города, оказавшиеся в руках монархистов, декретом Конвента осуждались на разрушение. На лугу около Анжера 2700 человек было расстреляно картечью. В Лионе ежедневно расстреливалось картечью более двухсот человек. Министр полиции Фуше писал Конвенту: «Слёзы радости текут по моим щекам, затопляя душу Сегодня вечером мы поставили под картечь двести тридцать мятежников».

Мы настолько привыкли читать и слышать о расстрелах, видеть их в художественных фильмах, что само упоминание этого вида казни уже не вызывает в нас никаких эмоций.

Война умеет хорошо маскировать свои злодеяния.

Ритуал расстрела кажется нам простым и обыденным. Зрелище не завораживает своей пугающей экзотичностью, словно мы ожидаем увидеть цирковое шоу. Но нас ожидает сплошное разочарование. Это же не подвешивание за ребро и не сожжение заживо, правда?

Но и расстрелы иногда поражают своими жестокими результатами.

В отчётах времён Гражданской войны в России сообщается: «Иногда стрельба неудачна. С одного выстрела человек падает, но не умирает. Тогда в него выпускают ряд пуль: наступая на лежащего, бьют в упор в голову или грудь». «При расстреле Р. Олеховской 7 пуль попало в голову и грудь, но тело ещё трепетало. Тогда Кудрявцев, бывший прапорщик, ставший коммунистом, взял её за горло, разорвал кофточку и стал крутить и мять шейные хрящи».

Во Вторую мировую войну людей укладывали рядами в вырытые ямы и расстреливали их из автоматов. На трупы укладывали следующую партию и вели огонь по ней. И так далее, пока яма не заполнялась. При этом после каждой очереди «было видно, как некоторые шевелили руками и головами, показывая, что они ещё живы».

Документы Истории полны свидетельств «недорасстрелянных» и чудом спасшихся людей.

«Я потерял сознание и не слыхал, когда падал. Побили всех. Когда я пришёл в себя, то притворился мёртвым: лежал на груди соседа — моего товарища-грузина, тоже убитого не сразу. Он медленно умирал, и вскоре сердце его перестало биться. Через полчаса пришли немцы проверить, нет ли среди нас живых. Они медленно проехали на мотоцикле по нашим телам. Я сдержал крик боли, несмотря на то что был тяжело ранен в плечо. Немцы подумали, что мы все мертвы». (Показания красноармейца Белоусова.)

Отдавались приказы, согласно которым на каждого расстрелянного полагалось тратить только один патрон. Уцелевших закапывали в землю живьём.

Нет, массовый расстрел не давал стопроцентной гарантии быстрой, безболезненной смерти.

Если стрельба из наганов и маузеров, винтовок, автоматов и пулемётов не всегда бывала результативной, то что говорить о пулях XVIII века!

И тогда людей стали топить. Чтоб наверняка.

«Массовые утопления роялистов и жирондистов после взятия мятежного Нанта организовал депутат Конвента якобинец Каррье, командовавший карательными отрядами. Расстрельные команды под Нантом не справлялись. В двенадцатом часу ночи с якоря снялась барка, в трюме которой находились 90 арестованных священников. На самой быстрине Луары по данному сигналу дно судна раздвинулось и барка пошла ко дну. „Приговор к изгнанию, — иронизировал Каррье, — был исполнен вертикально“». Следующее потопление, прозванное «наядами», унесло 138 жизней. Метод оказался столь эффективным, что топить стали и днём, без помощи подручных средств. «Мужчин и женщин связывают вместе за руки и за ноги и бросают в воду, — рассказывает историк Т. Карлейль. — Это называют „республиканской свадьбой“… Окоченелые, не знающие больше страданий, бледные, вздутые тела жертв беспорядочно несутся к морю волнами Луары; прилив отбрасывает их обратно; тучи воронов затемняют реку; волки бродят по отмелям. Каррье пишет: „Какой революционный поток!“ Человек свиреп и время свирепо».

Свирепый депутат Конвента Каррье провёл 25 «наяд». Не знаю, сколько жертв унесла каждая. 90? 138? Будем считать, что в среднем 100. Получается 2500.

Это кроме массовых расстрелов по «двести тридцать мятежников» за один раз. И неустанной работы гильотины, на которую всходили «60 и более человек». В одном только Нанте.

А городов во Франции много.

Ожесточение достигает апогея. В непокорной Вандее в 1793 году монархисты требуют от восставших: «Пощады не давать!» В ответ на это Конвент отдаёт приказ по карательной армии: «Не миловать!»

Расстрелы, сожжённые деревни, изуродованные пытками солдаты и обезглавленные священники.

После казни Дантона «заодно» были казнены 1500 человек, в том числе 31 бывший советник парламента. Были преданы смерти даже молодые девушки из Вердена, которые имели несчастье поднести печенье проезжавшему прусскому королю.

«Нельзя было поклониться соседу, читать молитвы, причёсывать свои волосы, разговаривать о чём-либо, не подвергаясь опасности навлечь на себя обвинения в уголовном преступлении. Гильотина работала с утра до вечера, каналы втекали в Сену, дымясь от крови. Длинные ряды арестованных расстреливали картечью, ими переполнялись барки и топились на реках. По всей Луаре, в окрестностях Сомюра, стаи ворон и хищных птиц питались голыми трупами. Число убитых юношей и семнадцатилетних убитых исчислялось сотнями. Грудные младенцы перебрасывались с одной пики на другую через ряды якобинцев».

Дело дошло до того, что весной 1794 года крестьян заставляли обрабатывать поля под угрозой расстрела.

Но революция ещё только начиналась. Впереди были сражения, расправы, «чистки» и многолетние войны со всеми вытекающими из них кошмарами.

В июне 1799 года войска коалиции вступают в Неаполь. Республиканцам обещана амнистия в обмен на капитуляцию. Капитуляция подписана русским и турецким главнокомандующими и английским коммодором Фордом. Но вслед за этим к городу приближается британская эскадра. Прославленный адмирал Горацио Нельсон заявляет, что капитуляция недействительна.

Начинается расправа. Напрасно протестовали те, кто своими подписями гарантировали соблюдение условий капитуляции. Тысячи неаполитанцев повешены на берегу моря, на реях английских кораблей. «Ни возраст, ни сан, ни заслуги не служили защитой. Напрасно князь Карачиолли, когда-то дружный с королём, просил о военной смерти расстреляния — его повесили, прежнего адмирала, на мачте неаполитанского корабля».

Под Яффой французам сдаются в плен тысячи турок, получившие гарантию сохранения жизни. Но их некому охранять, нечем кормить. И они безжалостно расстреливаются. Этого требует «военная необходимость».

В Испании бушует «герилья» — партизанская война. Французская армия непобедима в открытом бою. Оккупантов по одиночке убивают из-за угла, пленных четвертуют, перерезают горло, распинают на воротах. Наполеон пишет: «В массе своей испанский народ дик, невежественен и жесток: в то время как я приказывал обращаться с пленниками… по-человечески, моих солдат убивали, обрекали на пытки и мученическую смерть». «Это же бандиты!» — возмущаются французы. Начинаются расправы с мирным населением. С гордыми испанцами не церемонятся. Никакие приказы императора о «человеческом обращении» не помогают. Поселения, рядом с которыми найдены убитые солдаты, сжигаются и разрушаются, крестьян десятками и сотнями расстреливают и вешают, заложников предают смерти. Недовольных горожан рубят саблями, косят картечью. Улицы Мадрида залиты кровью. Подавление восстания в Байоне в 1808 году становится известным как «Байонская бойня».

Это тоже жестокая необходимость.

Или необходимая жестокость?

Благородные лозунги: «Свобода, равенство, братство!» Наследие Руссо, Вольтера, Шиллера и Гёте.

Просвещённая Европа…

Но нам те далёкие времена кажутся такими романтичными!

Какой красивой и «правильной» представляется война 1812 года: благородные офицеры, кричащие «Браво!» атакующим врагам, восхищаясь их храбростью; наполеоновские «ворчуны» и суворовские ветераны, чьи подвиги овеяны славой. Молодцы-егеря, усачи-гренадеры. Весёлые французы и неунывающие русские «бравые ребятушки». Озорники-гусары. Романсы поэта-партизана Давыдова.

Только вот люди, жившие тогда, совсем не считали, что они живут «в прошлом». Для них война оставалась войной.

И уж кто-кто, а полковник Ахтырского гусарского полка Денис Васильевич Давыдов знал, что война — это не только «сабля, водка, конь гусарский», но и дыхание повседневной смерти, опьяняющее человека.

В ужасах войны кровавой

Я опасности искал,

Я горел бессмертной славой,

Разрушением дышал…

В четырёх строчках — ужас, кровь, опасность, разрушение. Можно только представлять, что имел в виду поэт, используя эти понятия.

«Витебск был весь разграблен, и храмы Божьи, и женщины осквернены. Известно, что и язычники уважают свои капища, а враги России убивали в церквах укрывшихся там младенцев и в каком-то яростном безумии обвешивали членами их иконостасы и алтари… Подобные зверские действия производили только поляки над малороссиянами, нашими единоверцами (незадолго перед отторжением от них Малороссии); поучаемые иезуитами, они склоняли их перейти в католицизм и, кто не соглашался на их предложения, тех нещадно убивали, а детей их бросали на раскалённые плиты и жаровни и под пронзительный вопль и стенания их, как под музыку, плясали мазурку…»

«Из оставшихся домов нет ни единого, который не был бы разграблен. Церкви осквернены, обруганы, обращены в конюшни. Из Чудова (монастыря) выгнали мы лошадей, в Благовещенском соборе навалена была бездна бумаги, на которой вам пишу, были бутылки, стояла бочка с пробками, мощи изувечены частью, частью же расхищены. Дмитрию-царевичу отрубили руки и голову. Повторены здесь ужасные сцены Робеспьерова времени. (…) У женщин, которые имели кольца на руках, обрубали пальцы со словами „cela va plus vite comma cela!“ (так будет быстрее, чем иначе!) В Богородске по подозрению, что убиты там пять французов, взято пять мещан, двое расстреляны, двое повешены за ноги, а пятый погружён в масло, а потом сожжён живой на костре. Огнём сим изверги раскуривали трубки свои, певши песни. Ужасно рассказывать. Ярость (французов) ещё более умножалась от злости, что не заключается мир, и от недостатка в хлебе и шубах…»

Народ взялся за вилы и дубины, началось партизанское движение. Но…

Кто не знает про боевиков Степана Бандеры, про украинскую дивизию СС «Галичина», про латышские «Ваффен СС», действовавшие во время Великой Отечественной войны? Кто не слышал о Русской освободительной армии генерала А. Власова, об отрядах самообороны из полицаев?

Но не надо думать, что всё это почерк «кошмарного» XX века. Один из «народных защитников», А. Вайтуленис, позднее признавал: «Да, вооружённая резистенция — это не только героическая борьба с врагом, (…) это также сведение личных счётов, месть, обесценивание величайшей ценности — человеческой жизни. Безусловно, самоволие, жестокость были свойственны всем партизанским войнам».

И войне 1812 года, которая тоже была названа Отечественной, были присущи всё безумие, весь хаос и вся жестокость, которые несут с собой боевые действия.

Французская армия сражалась с русской. Крестьяне своими партизанскими действиями помогали армии. Но зачастую они, объединившись с отрядами французов, разоряли помещичьи усадьбы. Большая часть помещиков помогала отечеству. Но часть искала спасения у оккупантов. И тогда французы получали приказ защищать русских помещиков и стрелять в мужиков. Русские ополченцы, получившие в руки оружие, бунтовали. На их усмирение посылались русские армейские полки.

Примеры? Пожалуйста!

В Полоцком уезде Витебской губернии, в Ельнинском, Сычёвском, Поречском и Юхновском уездах Смоленщины, в ряде подмосковных селений с июля по сентябрь местные крестьяне громили барские усадьбы с помощью французов. Или делали это сами, избивали своих хозяев и везли их связанными на суд и расправу к французам, как было в Поречском и Велижском уездах Смоленской губернии.

В деревне Смолевичи и ряде деревень Борисовского повета Минской губернии, в Витебской и Смоленских губерниях русских крестьян усмиряли, по просьбе их помещиков, французские каратели.

На неоккупированных территориях действовали русские каратели.

Осенью 1812 года бунтовали московские и саратовские ополченцы. 21 декабря бунт подняли три полка Пензенского ополчения в городах Инсаре, Саранске и Чембаре. 7000 ратников захватили Инсар, бросили в тюрьму своих офицеров и начали сооружать для них виселицы. Против них были двинуты регулярные войска с артиллерией. «Десятки ополченцев погибли в бою, а прочих ждала расправа, более страшная, чем смерть на поле боя: только в Инсаре 38 из них были засечены кнутами, в Саранске 8 человек после кнутобойства с вырезанием ноздрей отправлены в Нерчинск на каторгу, 28 — биты шпицрутенами и 91 — палками».

Расправы чинили видные боевые генералы, герои Отечественной войны. Генерал от кавалерии граф П. Витгенштейн расстреливал и вешал крестьян в Псковской, Витебской губерниях и в Лифляндии. Военный министр, генерал от инфантерии, командующий 1-й Западной армией М. Барклай-де-Толли, сам призывавший крестьян взяться за оружие, 31 июля приказал карателям подавить бунт в селе Рудня в Смоленской губернии, а «зачинщиков бунта, яко изменников веры и отечества, повесить». Фельдмаршал князь М. Кутузов в октябре — ноябре неоднократно посылал войска против крестьян Подмосковья и Смоленщины, требуя расправляться с бунтовщиками «по строгости закона». (Остаётся только добавить — «военного времени».)

Русские офицеры, кроме бесчинств захватчиков, неоднократно отмечают в своих дневниках факты преступлений в русской армии. «Горестнее всего слышать, что свои мародёры и казаки вокруг армии грабят и убивают людей — у Платова отнята вся команда…» (Генерал-лейтенант Д.М. Волконский.)

Всё это происходило одновременно с героической защитой Смоленска, «славным днём Бородина», знаменитым Тарутинским манёвром, сражениями под Малоярославцем и Красным. О них помнит каждый школьник. А другую, неприглядную сторону войны впоследствии старались не афишировать. И война стала «правильной» и причёсанной.

Но в той кровавой вакханалии варварская жестокость стала повсеместным явлением. Она охватила всех втянутых в войну. Очевидцы событий с тревогой констатировали: «Убить просто француза — казалось для русского крестьянина уже делом слишком обыкновенным; все роды смертей, одна другой ужаснее, ожидали несчастных неприятельских солдат, захваченных вооружёнными толпами крестьян…»

Солдаты и казаки не уступали в жестокости, расправляясь даже над беспомощными ранеными. Чудом уцелевшие в том походе наполеоновские офицеры оставили для истории массу свидетельств.

«Мы лежали, завёрнутые в холщовые тряпки, друг возле друга на полу в постоянном страхе погибнуть от нашествия неприятеля. При вступлении русских в город мы постоянно слышали скрип колёс, ругательства солдат, раздирающие душу вопли несчастных, которых жители и евреи выгоняли из домов, где они нашли убежище; их грабили и убивали. (…)

Изверги ворвались в госпиталь и разбрелись по всему дому. Мы отдали им всё, что у нас было, умоляя на коленях о пощаде, но всё было напрасно. „Шельмы-французы!“ кричали они, при этом они нас били кнутами, толкали ногами. Так как нападения этих извергов повторялись, то у нас отобрали всё до последней рубашки и половиков; а когда у нас уже ничего не осталось, то нас били, как собак, ища, не скрывается ли чего-нибудь под тряпками. (…)

Все дома были переполнены людьми; несчастные лежали даже на улицах и во дворах, не находя места в домах. Когда русские вступили в город, этих несчастных подвергли страшным истязаниям. У них отнимали всё без различия и бросали их раздетыми на улицу при жестоких морозах в 24–26 градусов. Тут они попадали в руки партизан, которые отнимали у них последнее, подвергая их ужасным истязаниям, или просто убивали, что было лучше, так как им предстояло замёрзнуть от холода».

Свирепствовали не только невежественные, грубые мужики и бабы, расправляющиеся с захватчиками, не только солдаты регулярной армии, но и «благородные» офицеры.

Например, легендарный русский партизан Отечественной войны 1812 года Александр Самойлович Фигнер. Его «великостию духа» восхищался М.И. Кутузов, а Наполеон отзывался о нём так: «…немецкого происхождения, но в деле настоящий татарин».

Фигнер «по своим нравственным качествам представлял среди партизан 1812 г. исключение, тем более досадное, что как воин он чуть ли не превосходил всех отвагой, предприимчивостью, „сметливостью сверхъестественной“». Однако современники Фигнера, включая его друзей, сурово осуждали в нём «алчность к смертоубийству», «варварство», «бесчеловечие», особенно по отношению к пленным, которых он целыми партиями (иногда сотнями) приказывал убивать, собственноручно расстреливал и даже пытался выпрашивать у Д.В. Давыдова его пленных, чтобы их «растерзать».

Возможно, позднее гусарский поэт Давыдов, перебирая струны гитары, не раз вспоминал сцены диких расправ над пленными. Но элегий на эту тему не сочинял. Скорее всего, слишком страшные картины представали перед его глазами. Незачем их было воспевать. И он предпочитал писать о воинской дружбе, о любви к прекрасным дамам.

Сто лет, вплоть до Первой мировой войны, 1812 год считался в России самым лютым и кровавым. Достаточно учесть, что за пять месяцев наполеоновская армия лишилась полумиллиона солдат. Это означает, что ежедневно более 3000 человек погибали в бою, от полученных ран, от болезней, от голода, от обморожений, получали увечья, сходили с ума. К этому стоит прибавить потери русской армии и мирного населения, приблизительно равные французским.

Наполеоновские войны уже можно считать мировой войной. Боевые действия охватили огромные пространства от Скандинавии до Африки, от Лиссабона до Москвы. Воевали практически все государства, включая Турцию, Персию и США (Англо-американская война 1812 г.).

Менялись времена, взрослела цивилизация. Появился телеграф, стали чище города, запыхтели паровозы. Смягчились законы. Но кровожадность homo sapiens оставалась неизменной. И каждый раз очередная война лишь подтверждала это. Она поощряла убийства самые жестокие, изощрённые, изуверские, вновь и вновь делая из человека нелюдя.

Во время войны греческих фанариотов (Фанариоты — буквально жители Фанара, квартала в Стамбуле (XVIII–XIX вв.). В XIX в. — представители греческого духовенства, купечества и аристократии (Примеч. ред.) с турками Греция оказалась опустошена в результате боевых действий, сопровождающихся массовым избиением христиан и казнями христианских священников. В апреле 1822 года турецкие войска Капудана-паши Хозрева высадились на острове Хиос, в результате чего 20 000 греков было вырезано и 30 000 продано в рабство (по другим источникам — 90 000 и 40 000 соответственно).

Известный исследователь Крымской войны 1853–1856 гг. Богданович отмечал: «Грабежи, насилия и убийства, совершённые англо-французскими мародёрами и союзниками их — турками, должны быть отмечены слезами и кровью невинных жертв в истории войн против России…»

В США, во время Гражданской войны 1861–1865 гг., конфедераты зверски расправлялись не только с неграми, сочувствующими «северянам», но и со своими белыми противниками — в уши военнопленным вставлялись пороховые заряды и поджигались: голова раскалывалась на части.

Неописуемые зверства творились на улицах Парижа при разгроме Коммуны, в разгар Франко-Прусской войны 1870–1871 гг. Правительственная («Версальская») армия заключила перемирие с прусским командованием, чтобы расправиться с внутренним врагом. Пруссаки не стали мешать — пусть французы убивают французов. Даже освободили из плена тысячи солдат с условием, что те примут участие в штурме Парижа. Солдаты, озверевшие от кровопролитной войны, раздосадованные поражениями, увидели в коммунарах причину всех своих неудач. И кинулись убивать тех самых парижан, которых ещё совсем недавно защищали от пруссаков.

«Версальская солдатня изощрялась в гнусных выдумках: например, складывали трупы друг на друга, чтобы по ним можно было ходить, как по ступенькам лестницы; кидали с размаху штык в глаз уже убитого федерата; победитель в этой игре в „ножички“ забирал ставки, внесённые прочими участниками; стрелок-моряк, распотрошив живот молодой женщины, разматывал ей кишки…»

В лазарете семинарии Сен-Сюльпис находилось 300 раненых. «Версальцы» прирезали их на койках, расправившись с доктором Фано, который, защищая своих пациентов, взывал к Женевской конвенции и христианскому милосердию.

Газета «Монитер универсель» писала 1 июня 1871 года о траншее более чем с 1000 трупов, вырытой в сквере Сен-Жак: «Когда снова ворошили заступом в этих сырых ямах, то натыкались на головы, руки, ноги, плечи. Очертания трупов вырисовывались под тонким слоем мокрой земли…»

И спустя десять дней после описанных событий победители продолжали гнать на расстрел вместе с коммунарами и рабочими толпы «женщин предместий, маркитанток, детей, оборванных девчонок», как сообщала «Иллюстрасьон» от 10 июня 1871 года.

Женщины, задрав подолы, с хохотом и проклятиями мочились на окровавленных, умирающих коммунаров, лежащих во рвах, зонтиками тыкали в раны, стараясь усугубить их предсмертные страдания.

Зато, когда пляска смерти закончилась и в Париже восстановилась мирная жизнь, эти же дамочки, наверное, чинно прогуливались по бульварам, вежливо раскланивались друг с другом и беседовали о погоде.

Что же война делает с людьми? Какой монстр просыпается внутри них и начинает управлять человеческими поступками, которые в здравом уме кажутся немыслимыми, неслыханными?

Во время войны в Китае в каждом городе происходили «настолько жуткие по своей жестокости расправы над местным населением, что китайские войска заранее освобождали целые регионы, опасаясь прихода японской армии». При отступлении они уничтожали припасы и сжигали города, чтобы они не достались противнику. Это вело к новым трагедиям. Так, город Чанши был подожжён вместе со 160 000 мирных жителей и беженцев.

Ворвавшись в 1937 году в полумиллионный Нанкин, японские солдаты устроили чудовищную резню, ставшую известной как «ужасы Нанкина». Жителей безжалостно хоронили живьём, сжигали, рубили, стреляли, вешали, насиловали, топили в Янцзы.

Всё «как обычно».

Но появилась и новая «забава»: китайцев заставляли пить керосин, после чего они в невероятных мучениях умирали. В этом заключалась какая-то извращённая жестокость: убивать не самому, а наблюдать, как человек, стремясь хотя бы ненадолго отсрочить смерть, сам себя обрекает на страшную пытку.

Ломается психика, рушатся казалось бы незыблемые законы жизни, привычные правила больше не работают, реальность становится кошмарным видением…

«Настоящее побоище учинили захватчики на Филиппинах. По масштабу и жестокости оно уступало только нанкинскому: 131 тысяча человек приняли ужасную смерть от рук японских солдат. В Гонконге японцы уничтожили в госпитале всех раненых и больных, сестёр изнасиловали. (…) Военные преступления осуществлялись в самых безжалостных формах: людей обезглавливали, четвертовали, обливали бензином и сжигали живыми; военнопленным вспарывали животы, вырывали печень и съедали её, что являлось якобы проявлением особого самурайского духа».

А ещё жестокость бывает «рациональной».

Холодной и осмысленной. Когда живой материал используется для нужд армии.

Стопроцентно.

Когда мирных жителей и детей гонят перед собой в атаку, посылают на минные поля, забирают у них кровь для госпиталей.

«Приказав всем крестьянам собраться возле какой-то хибарки (в деревне Стренеки Лужского района Ленинградской области), немцы отобрали группу пожилых колхозников и увели их с собой. Примерно через полчаса колхозники вернулись.

К возвратившимся колхозникам подошёл фашист и роздал им лопаты:

„Копайте!“

В это время один из колхозников шепнул односельчанам: „У нас брали кровь“.

Оказывается, немцам потребовалась для раненых кровь, и они взяли её насильно у колхозников. Они высосали у колхозников всё, что мог взять шприц.

После того как ямы были выкопаны, колхозников расстреляли. Всё это происходило на глазах у всех жителей деревни.

Но этим кровопийцы не ограничились. На следующий день гитлеровцы снова велели собраться оставшемуся в Стренеках населению.

„Сегодня будем брать кровь у вас“, — сказал молодой офицер и вывел из толпы группу мужчин и женщин, в том числе Ирину Ивановну Кузьмину.

Солдаты прикладами втолкнули их в избу. Там сидел врач. После пробного анализа он выкачивал кровь. Сколько? Столько, сколько было надо немцам! Брали целыми стаканами.

„Ты здоровая, — издевался над Кузьминой какой-то гитлеровский молодчик. — Тебе крови хватит. Марш работать!..“

На этом чудовищные преступления немцев не кончились. Они дошли до того, что начали брать кровь у детей. У двухлетней Нади, дочери гражданки Кузьминой, кровь брали четыре раза!

Потом немец сказал Кузьминой: „Мы у твоей дочери немного кожи возьмём для раненых…“

Обезумевшая от ужаса женщина предложила свою кожу, лишь бы спасти ребёнка.

„Твоя кожа нам не нужна, — спокойно ответил немец. — У девочки кожа мягкая, гладкая, как резина“.

Надю втащили в комнату. Испуганный ребёнок рыдал. Двухлетнюю девочку стегали ремнём… Когда Кузьмина пришла в себя, она увидела, что у её крохотной дочери вырезано десять кружочков кожи».

Кстати, во время гражданской войны в Судане в конце 80-х — начале 90-х годов XX века правительственные войска перед проведением больших операций использовали пятнадцатилетних мальчишек в качестве доноров для создания банка крови для солдат.

А потом, во время атак, их ставили впереди, и те принимали на себя первый удар. Юнцы практически не имели военной подготовки и являлись пушечным мясом.

Наверное, не имеет смысла описывать ВСЕ жестокости во ВСЕХ прошедших войнах. Красноречивее всего об этом скажут документы. В качестве примера я приведу отрывки из различных свидетельств, показаний и актов, вызывающих шок от одного только осознания их достоверности. Приведу их в достаточном количестве, чтобы не оставалось сомнений — это не единичные случаи, — это военные будни. Географические названия, фамилии реальных людей, протокольное описание фактов рисуют яркую картину происходившего. Можно читать и, если воображение позволит, с каждой строчкой воссоздавать сцены издевательств, нечеловеческие вопли жертв, леденящие кровь стоны, представлять убийц за своей «работой». Если выдержат нервы.

Сначала я хотел сделать эти документы «анонимными», без указания времени и воюющих стран. Но документы не принято искажать и корректировать. На то они и документы. Поэтому пусть упоминающиеся в них «фашисты» и «красноармейцы» не вводят в заблуждение читателя — подобные деяния могут служить визитной карточкой любой войны.

«30 июня гитлеровские бандиты вступили в город Львов. Перебив сотни людей, они устроили „выставку“ убитых в здании пассажа. У стен домов были сложены изуродованные трупы, главным образом женщин. На первом месте этой ужасающей „выставки“ был положен труп женщины, к которой штыком был пригвождён её ребёнок».

«В селе Н. (…) было обнаружено тело бойца с отрезанными ушами, вырванным языком и руками, с которых палачи содрали кожу».

«В городе Тихвине Ленинградской области, в одном из городских домов, найден труп военного врача первого ранга Рамзанцева, у которого отрезан нос, вывернуты руки, скальпирована голова и имеется несколько штыковых ран в шею».

«…Гитлеровский ублюдок в чине фельдшера продолжал издеваться над ранеными бойцами и командирами. Он ходил от повозки к повозке и прикладом избивал раненых, стараясь угодить по самому больному месту. Ударом приклада он раздробил череп тяжело раненному в голову лейтенанту Дилееву. Лежавший рядом с Дилеевым красноармеец Азимов попытался помочь лейтенанту. Фельдшер-палач в упор застрелил красноармейца».

«В Днепропетровске, в конце (Пушкинской) улицы, арестованных нагнал конный немецкий разъезд. Офицер выхватил шашку и ударил по голове молодую женщину. Раздались крики. Офицер набросился на другую женщину. Та закрыла лицо рукой. Ударом шашки рука была отрублена. Несчастные бросились в разные стороны. Это послужило сигналом для солдат. Они набросились на арестованных и зверски зарубили 27 человек».

«Из села Подвысокое к хутору им. Шевченко, что находится в Николаевской области, шли две грузовые машины, в которых лежали раненые красноармейцы. Машины остановились в степи. К ним подъехали три немецких мотоциклиста, выпустили из баков бензин, облили раненых и подожгли их. Отойдя в сторону, двуногие звери любовались зрелищем корчившихся в муках людей».

«В деревне П., занятой нашими частями на Смоленском направлении, обнаружено 16 обезглавленных трупов красноармейцев и местных жителей. Все головы убитых найдены в 220 метрах от трупов».

«Фашистско-немецкие мерзавцы ворвались в деревню, где остались только дети, старики и несколько женщин. Эти преступники собрали стариков в одну кучу, связали их и раздавили танками».

«В Теплово фашистские головорезы вместо мишеней для испробования отремонтированных автоматов использовали трёх восьмилетних детишек».

«В деревне Белый Раст немецкие солдаты поставили в качестве мишени 12-летнего мальчика Володю Ткачёва и открыли по нему стрельбу из автоматов. Тело Володи было прострелено 21 пулей».

«В Катербурге фашистские бандиты согнали на площадь население, приказали лечь на спины, а после этого палачи в сапогах, подкованных гвоздями, стали топтать лежащих. Надругавшись над мучениками, они велели им бежать и открыли по ним огонь».

«В деревне Осянниково немцы захватили в плен несколько раненых красноармейцев. Всех их раздели, разули и заперли в холодный сарай. Уходя из деревни, изверги расстреляли всех пленных. Трём бойцам фашисты выкололи глаза, перебили голени, на щеках вырезали звёзды и прокололи горло штыком».

«…Мы видели труп юноши Колесникова. Садистов со свастикой уже не удовлетворяет простое убийство человека. Они придумывают всё новые виды пыток. Поймав юношу, они поставили его к стенке сарая и нарочно стреляли мимо него. Парень лишился чувств. Палачи, подождав, пока он придёт в себя, выкололи ему глаза, отрезали язык, искромсали всё тело».

«В деревне Льялово у дома колхозника Якова Давыдова нашими бойцами обнаружен труп зверски замученного красноармейца. Руки и ноги его вывернуты, лицо изуродовано. В этой же деревне у церкви обнаружено ещё 3 трупа замученных красноармейцев. В деревне Никольское фашисты взяли в плен двух раненых красноармейцев. Начали их пытать. Отрубили им уши, выкололи глаза, а затем сожгли на костре».

«Группа командиров и политработников после занятия нашими частями высоты Н. обнаружила на ней труп неизвестного красноармейца, оставленный отступившими немецкими частями. У бойца были отрезаны уши, вырезана часть кожи на лбу — от волос до носа, выколоты глаза, снята кожа на кисти правой руки и пальцах, а на левой руке — со всех пальцев. Как явствует из осмотра трупа, все эти чудовищные зверства были совершены немцами, когда красноармеец был ещё жив. После этой мучительной пытки боец был добит выстрелом в сердце».

«…Им выкололи глаза, а затем сшили губы бойцов медной проволокой, концы которой продели через нос и подбородок. (…) В отбитой у немцев деревне Югостицы был найден труп зверски замученного тяжело раненного красноармейца тов. Шалака. Фашисты вывернули ему руки, сломали пальцы, перебили ноги и выкололи глаза. Раненому военфельдшеру тов. Кулитко они отрезали язык, в нескольких местах проломили голову, вырезали кожу со спины, ног, рук и живота».

«Со всех сторон города (Ростова) зверски убитых людей привозят в Институт судебной медицины на Пушкинской улице. (…) труп шофёра с разбитой прикладом челюстью и штыковыми ранами на шее, медицинской сестры с вывернутыми руками и огромной раной на груди, рабочего-ополченца с раздавленной грудью, седого железнодорожника с развороченным животом, красноармейца-узбека с выколотыми глазами».

«…Сначала они остановились возле убитого красноармейца, толкнули его ногами, потом все трое вонзили в его тело ножи. Как заправские разбойники, они равнодушно вытерли листьями кровь с ножей и направились к другой жертве. Рядом лежал младший командир. Он был ранен в живот и тихо стонал. Звери нагнулись над ним, и один из них стал колоть ножом глаз младшего командира. Я услышал его крик. Потом всё смолкло».

«По обочинам дорог в украинских степях, в балках, на огородах можно увидеть трупы наших замученных бойцов, у которых выколоты глаза, а на лбу вырезаны красноармейские звёзды».

«В районе города Я. в одной из деревень, отбитых нашими войсками, были найдены трупы красноармейцев с выколотыми глазами, отрубленными руками и ногами».

«Трупы людей валялись непогребёнными. У них выколоты — у некоторых выжжены — глаза, отрезаны носы и уши, всё тело в ножевых ранах».

Обратили внимание, как часто мучители выкалывают своим жертвам глаза? (Ослеплённые легионеры во время осады Карфагена уже упоминались.) Наверное, знают, как страшно человеку остаться без глаз. Психологически оказаться полностью беспомощным, одиноким, погрузившись в вечную ночь. Будучи окружённому врагами, не видеть, что тебя ожидает. И не иметь возможности узнать.

Ведь нет ничего страшнее неизвестности.

А может, порой палачи не могли вынести взгляда своих жертв? Не обязательно гневного, исполненного ненависти. Сопротивляющегося. Но и взгляда затравленного, испуганного, налитого страхом. Ведь он невольно проникает в самые дальние уголки загрубелой души и что-то задевает там, царапает, жжёт. Когда знаешь, что этот взгляд потом будет преследовать тебя, сниться по ночам, мерещиться за спиной.

И тогда, бравируя перед товарищами, отпуская смачные ругательства и тем самым подбадривая себя, солдат скорее тычет в глазное яблоко мученика кончиком тесака…

Неудивительно, что военные лётчики и моряки (особенно подводники) говорили о том, что они вели «чистую» войну. Ведь с высоты летящего бомбардировщика или в перископ подводной лодки не видно гибнущих, искалеченных людей, не слышно их душераздирающих криков. Стрельба ведётся не по ним, а по объектам. Поэтому совесть чиста. А горящие дома и корабли иногда выглядят даже красиво.

К тому же всегда есть опасность самому быть сбитым, потопленным. И страх перед ней не только оправдывает, но и порой вызывает желание принять непосредственное участие в расправе. Тогда на бреющем полёте расстреливаются колонны беженцев, из пулемётов добиваются тонущие.

Словно не достаточно торпедированных госпитальных судов, сброшенных под откос санитарных поездов, десятков тысяч женщин и детей, погибших под развалинами домов.

Не только фашистские стервятники бомбили мирные города. ВВС США и Великобритании совершали опустошительные налёты «тысяч бомбардировщиков» на территорию Германии. Это были продуманные акции террора мирного населения.

В конце 1944 года германская сторона вынуждена была констатировать: «В ходе воздушной войны, включая данные за декабрь, мы потеряли 353 тысячи человек убитыми. Устрашающее число, которое производит ещё более жуткое впечатление, если прибавить сюда 457 тысяч раненых. Это война внутри войны. Она принимает иногда ещё более ужасные формы, нежели война на фронте. Оставшихся без крова вообще невозможно сосчитать. В результате воздушной войны рейх превращён в сплошную груду развалин».

А 13–14 февраля 1945 года, после налёта союзной авиации, перестал существовать Дрезден. По одним источникам, при этом погибло 35 000 жителей. По другим — от 60 000 до 95 000. Это уже сопоставимо с трагедией Хиросимы.

Дрезден, Киль, Росток, Штеттин, Франкфурт, Штутгарт, Нюрнберг, Мюнхен, Гамбург, Эссен…

Видом разрушений можно злорадно упиваться, можно тешить свою свирепость. (Говорят, Гитлер часто фантазировал на тему ужасающих разрушений, ожидающих Нью-Йорк с его небоскрёбами в результате массированной бомбёжки. И он же, вопреки мнению генералитета, настоял на бомбардировке и обстреле уже готовой сдаться Варшавы в 1939 году, а затем, по свидетельству генерал-полковника Ф. Гальдера, «эстетически наслаждался картинами разрушений: апокалипсически чёрным небом, миллионом тонн бомб, вздыбливающимися от взрывов стенами зданий, паникой и гибелью людей».)

А ещё вызванными разрушениями можно хвастать перед союзниками.

23 марта 1943 года Черчилль пишет Сталину: «Я посылаю Вам несколько фотографий, показывающих результаты разрушений, в частности в Эссене. Я полагаю, что эти фотографии Вам столь же понравятся, как они понравились мне». 11 апреля пишет опять: «Я надеюсь, что Вы получили небольшой фильм о разрушениях, а также фотографии. Я регулярно буду посылать Вам эти фильмы, так как они могут доставить удовольствие Вашим солдатам, которые видели так много разрушенных русских городов». Сталин благодарит: «Как этот фильм, так и другие фильмы, которые Вы обещаете прислать, будут широко показаны нашему населению и армии».

И глаза советских людей светились радостью при виде кадров немыслимых разрушений. Радостью мстителей.

Но Черчилль не унимается. Телеграмма Сталину от 12 августа: «Я посылаю Вам маленький стереоскопический аппарат с большим количеством фотографических диапозитивов, показывающих ущерб, причинённый нашими бомбардировщиками германским городам. Они дают гораздо более живое представление, чем то, которое можно получить по фотографиям. Я надеюсь, что Вы найдёте полчаса, чтобы посмотреть на них. Так, нам точно известно, что 80 % домов в Гамбурге разрушено».

Властелинам, решающим судьбы мира, ничто человеческое не чуждо, и поэтому им недостаточно цифр в сводках и отчётах, не достаточно нескольких фотографий и кинохроник, иллюстрирующих страшные события. Им хочется получить «гораздо более живое представление» о том, как погуляла смерть.

Я так и представляю Верховного Главнокомандующего, который находит полчаса в своём плотном графике, чтобы расслабиться и посмотреть в стереоскопическом аппарате объёмные снимки дымящихся руин.

Вождь тоже человек. В его усах блуждает улыбка при виде пустынного ландшафта из битого кирпича и щебня на том месте, где недавно кипела жизнь; городов, объятых пламенем до самого горизонта. Он получает удовольствие.

Но людям и этого кажется мало. Жажду крови можно утолить лишь убивая лично, наслаждаясь мучениями поверженного врага. Для этого подводные лодки всплывали и подбирали из воды экипажи потопленных судов, для того чтобы потом умертвить их «вручную».

Так не раз поступали японцы.

«Остальным крепко связали руки и под разглагольствования на ломаном английском языке… били и истязали. Примерно в полночь началась (по словам японцев) настоящая забава. Каждого американца заставляли бежать по палубе между строем японских подводников, вооружённых дубинками, мечами и штыками. В конце этого строя жертвы… сбрасывались за корму. Так было покончено с 60 американскими матросами…»

В апреле — мае 2004 года мировые телеканалы продемонстрировали избиения и пытки иракских военнопленных американскими солдатами 372-й роты в тюрьме «Абу Граиб». Теми солдатами, за которых основную боевую работу выполняли авиация и «крылатые» ракеты. Солдатами, которые «принесли народу Ирака освобождение от диктатуры Саддама Хусейна».

Разразился скандал. Вскоре стали появляться неизбежные в таких случаях версии о фальсификации и фотомонтаже с целью опорочить «освободителей».

А какой может быть скандал, если подобные деяния являются неизбежными спутниками войны?

Сами солдаты показывали на следствии: «Специалист первого класса Снайдер схватил моего заключённого и бросил его в кучу тел… Я видел сержанта Фредерика, солдат Дэвиса и Грейнера, ходивших вокруг кучи тел и избивавших их…»

А женщина-палач, рядовой 1-го класса 372-й роты Линнди Ингленд и вовсе заявила, что «фото голых иракцев, на которых она фигурирует, равно как и издевательства над пленными, были организованы по приказу её непосредственных военных начальников».

Я уверен, что «сенсационные» кадры были свидетельством далеко не единственного случая садистского обращения со ставшими беззащитными противниками.

Генерал-майор Антонио М. Гагубл признавал: «Для 372-й роты пытки заключённых были рутиной, фактом армейской жизни, который солдаты даже не считали нужным скрывать».

Правители, полководцы и военачальники всех мастей прекрасно знают, сколько жестокости несёт с собой война, и всегда требовали её проявления от своих солдат, мечтали запугать ей врагов, «потрясти мир».

Премьер-министр Японии Танака в 1927 году открыто заявлял: «…Мы должны будем заставить Маньчжурию и Монголию перенести все ужасы войны».

16 октября 1941 года вышел очередной приказ Гитлера: «…Следует помнить, что человеческая жизнь в охваченных волнениями странах вообще не принимается в расчёт и что эффекта устрашения можно достичь, лишь прибегая к крайне суровым мерам…»

Да и советский народ, несмотря на заявления о гуманности нового строя, исподволь десятилетиями проходил всестороннее закаливание своей совести, копил ожесточение, истреблял в себе христианские добродетели.

Газета 27-й стрелковой дивизии «Красный Воин» от 8 января 1922 года сообщила о новом празднике — «Красном Рождестве»:

«В N-ском стрелковом полку была оформлена сцена. На ней вместо буржуазной, разукрашенной ликами святош ёлки стояла большая ветвистая сосна, которая была закреплена в чучеле, изображавшем мировой капитал. На ветках сосны висели проткнутые щепками-штыками куклы чеха (!) (Отголосок восстания и выступления на стороне белых чешского корпуса (бывших пленных) (Примеч. ред.) , Колчака, Юденича, Деникина, Махно и других прислужников капитала…

В „исповедальной“ будке сидел военком полка и слушал рассказы „кающихся“ красноармейцев. Одни рассказывали о своих проступках на службе, таких как сон в неурочное время, самовольные отлучки, другие „каялись“ в смерти от их рук белогвардейской и эсеровской Кронштадтской псевдоматросской сволочи. Выходивший на сцену помощник комиссара „отпускал грехи“ и осенял красноармейцев красной звездой…»

Поэты воспевали тотальную войну:

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем!

Мировой пожар в крови,

Господи, благослови!

Правительство призывало точить штыки, чтобы нанести сокрушительный удар. «Бронепоезда стояли на запасных путях». Население поголовно училось стрелять, бегать в противогазах, прыгать с парашютом.

Какая могла быть гуманность, если культ силы был введён в ранг государственной политики?

Что можно ожидать от ландскнехтов, ежедневно видящих на базарных площадях повешенных, колесованных, обезглавленных воров и бродяг, сожжённых «ведьм», исполосованных кнутом блудников и должников? Стоит ли удивляться диким расправам над побеждёнными солдат, чьи спины хранят рубцы от шпицрутенов и фухтелей? Как поведут себя бойцы в экстремальных условиях войны, если и в мирное время они были окружены плакатами «Бей евреев!», «Враг не дремлет!», «Собакам — собачья смерть!»; если без вести пропадали люди, по ночным улицам кружили «чёрные вороны», топали штурмовики с факелами, по радио без конца гремели военные марши?

Какого милосердия можно было ожидать от распалённых боем советских солдат, если они воспитывались в атмосфере безжалостного уничтожения противников существующего строя? На примерах ненависти к «врагам народа», когда дети и жёны проклинали своих отцов и мужей? Публикацию в «Бакинском рабочем» от 12 февраля 1937 года одной такой жуткой «исповеди» я бы хотел привести целиком.

«Я, ослеплённая ложным (!) чувством семейной верности и семейного долга, страхом за детей, длительное время не информировала органы НКВД о вражеской деятельности моего бывшего мужа, хотя уже несколько лет на нашей квартире собиралась компания троцкистско-зиновьевского отродья во главе с бывшим моим мужем.

Я не участвовала в их разговорах, в основном я готовила угощение этим изменникам и лишь изредка слышала обрывки их реплик, в которых они ядовито клеветали на партию и правительство. Долгое время я никому не рассказывала о происходящем, и лишь однажды я проговорилась одной своей знакомой об этом. К счастью (!), она оказалась верной помощницей своего мужа — сотрудника нашего славного НКВД…

Теперь, когда мой бывший муж расстрелян по справедливому приговору советского суда, я обещаю сделать всё, чтобы мои дети не вспоминали об изменнике нашей социалистической Родины, к несчастью оказавшемся их отцом (!). Я надеюсь, что мне удастся полностью вытравить память о нём и воспитаю их настоящими верными детьми нашего народа, нашего великого и любимого вождя товарища Сталина…»

По-моему, эти строки не менее чудовищны, чем свидетельские описания изуродованных трупов и сцен массовых убийств.

Известно, что в СССР применялись небывалые по утончённости психические и физические пытки, которые чудовища от медицины вроде профессора Краснушкина обкатывали на политических заключённых и оптимизировали с применением «научных методик испытаний». Этот врач-преступник работал в Ростовском университете и за свои труды был даже награждён орденом Ленина. Начиная с 1925/26 года он использовал для своих бесчеловечных экспериментов уголовников, а с 1930 года предпочитал уже политических «подопытных кроликов», на которых испытывал наиболее эффективные методы допроса с пристрастием, разрабатывал приборы и инструменты для оптимальных пыток. «Результаты» этого «учёного», ставшего директором зловещего института «Канатчикова дача» (позднее — Институт имени Сербского), использовались НКВД для получения требуемых признаний на допросах. Правительство отпускало на эти исследования значительные средства. Практически дело обстояло так: обвиняемым предъявлялись сфабрикованные обвинения, после чего они на следствии подвергались широкому спектру самых страшных пыток. Это могло продолжаться неделями или даже месяцами, и заключённый, превращённый в развалину, соглашался сказать всё…

Впрочем, я пишу книгу о войне, а не о пыточных застенках тайных полиций, о зловещих спецслужбах и концлагерях. Это отдельная тема.

Но разве могут возникнуть сомнения в том, что если режим давал «добро» на террор против своих внутренних врагов, то он не стал бы пресекать безжалостное отношение к врагам внешним во время войны?

Оно изо всех сил поощрялось, ставилось в пример. К нему призывали прямо или косвенно, превращая своих солдат в озверевших убийц.

С этой целью даже проводились специальные эксперименты. Например, в Германии было сформировано подразделение из преступников под командованием оберфюрера СС Оскара Дирлевангера. Сначала это была «Особая команда Дирлевангер», набранная из браконьеров, потом «Особый батальон Дирлевангер», а затем батальон разросся до «Штурм-бригады СС Дирлевангер».

Эта воинская часть состояла из уголовников, совершивших тяжкие и особо тяжкие преступления, которые они должны были искупить кровью. Разумеется, чужой. Искупить в карательных операциях, так как на фронте уголовники зарекомендовали себя не с самой лучшей стороны. И они «искупали» в Белоруссии, Варшаве и Словакии, где уничтожали повстанцев и партизан с неслыханной жестокостью.

Однако безнаказанная свирепость развращает солдат. Бесконечные сцены убийств вызывают отупение, внушают пагубную мысль о вседозволенности, расшатывают дисциплину.

Это мешает ведению боевых действий. Окончательно превратившись в палачей, солдаты неохотно идут в атаку, не проявляют стойкости в обороне.

Казни должны быть регламентированными, жестокость — управляемой, террор — руководимым. В противном случае вся армия превратится в уголовников Дирлевангера, которые могут разложить фронт.

Командования всех армий отдают самые суровые приказы о недопущении произвола. Например, союзники на Втором фронте украшали дороги щитами с назиданиями: «Если хочешь достать сувенир, добудь его у немца, а не грабь своего гражданского союзника». Маршал К. Рокоссовский устанавливал «расстрел по законам военного времени за грабёж, изнасилование, кражу, убийство гражданских лиц». Верховное командование вермахта разработало «Памятку по охране советских военнопленных», в которой говорилось: «…Немецким солдатам запрещается прибегать к произволу или истязаниям: к применению дубинок, плёток и т. п. Это унижает достоинство немецкого солдата как носителя оружия».

Но с первыми выстрелами, с первыми жертвами, джинн войны уже вырывается из бутылки и овладевает людьми, несмотря на все приказы, памятки и увещевания.

И тогда появляются другие приказы, такие как № 166/41, отданный по 60-й германской мотопехотной дивизии: «Даже отдельная маленькая часть всегда принимает атаку. В связи с этим нельзя допускать человеческого отношения к пленным. Уничтожение противника огнём или холодным оружием должно продолжаться до тех пор, пока противник не станет безопасным».

Одно начинает противоречить другому. Сознание раздваивается. Понятия долга, чести и совести превращаются в пустой звук. Торжествуют страх, злоба и месть. Начинается самоуправство.

Я не знаю, как с этим было в Красной Армии. Вряд ли существовали какие-то официальные распоряжения, призывающие к расправам. Каждое государство старается в отечественной истории не оставлять кровавого следа. Но то, что такие расправы были, и к ним порой относились снисходительно — несомненно. Это лицо ВОЙНЫ.

Об этом свидетельствуют документы другой стороны.

Вот отрывок из пункта 8 приказа по 17-й армии за № 0973/41 от 17.11.41 г. командующего генерал-полковника Хота: «Красные солдаты зверски убивали наших раненых; они жестоко расправлялись с пленными и убивали их…»

Не похоже на пропагандистский трюк. Это ноябрь. Не первый месяц войны. Германские солдаты легко бы уличили своего командующего во лжи. Но если это не ложь?

В 1945 году министр пропаганды рейха доктор Геббельс отмечает в своём дневнике: «Я получил из Секешфехервара ужасающее донесение о зверствах, учинённых там Советами. Они буквально затмевают всё, что мы знаем о совершённом ими в наших восточных гау (Гау — регион (Примеч. ред.) . Из подобранных в районе Секешфехервара дневников убитых советских солдат явствует, что советские войска чрезвычайно устали от войны. (…) Они представляют себя великими спасителями мира; примечательно, что большевистская пропаганда привила им некий комплекс превосходства над остальными людьми, и в результате они совершают самые бессмысленные кровопролития. В целом же каждый советский солдат выдрессирован в духе мести немцам и Германии. И он это делает в полную меру своих сил».

В марте 1945 года германские войска нанесли контрудар в районе озера Балатон и сумели отбить участок венгерской территории. «Наши солдаты, увидев зверства Советов, не знают больше никакой пощады. Они убивают советских солдат лопатами и ружейными прикладами. Жестокости, в которых виноваты Советы, неописуемы. Страшные свидетельства этого видны на всём протяжении нашего пути».

Можно, конечно, сказать: «Брешут фашистские гадины!» А можно задуматься и почитать другие документы.

Исторические. Не обезображенные идеологической цензурой.

Писатель Виктор Хен писал в своём дневнике в 1867 году: «Казаки придут на своих лошадях с плётками и пиками и всё затопчут. У них нет никаких потребностей, они мастера разрушения, ведь у них нет сердца, они бесчувственны…»

Ещё раньше, в марте 1848 года, в Германии была выпущена революционная листовка о предстоящем нападении русских: «Помните ли вы со времён освободительных войн наших друзей? Спросите своих отцов, дядей, тётушек, бабушек и дедушек, как великолепно эти наши друзья умели воровать и грабить, мародёрствовать и угонять. Помните ли вы ещё казаков на низких лошадях с высокими сёдлами, увешанных котелками, чайниками, сковородками, утварью из серебра и золота? Всюду, где они побывали, они оставляли за собой разрушение, вонь и насекомых. И эти казаки, башкиры, калмыки, татары и т. д. десятками тысяч горят скотским желанием вновь разграбить Германию, (…) убить наших братьев, обесчестить наших матерей и сестёр».

Это память о войнах с Наполеоном. Напомню, Германия и Россия тогда были союзниками.

А ещё раньше, во время Семилетней войны, в Пруссию вступил авангард русской армии, составленный из лёгких, нерегулярных войск. И уже русские историки констатируют: «Дикие, неустроенные орды этого войска всюду оставляли за собой ужас и отчаяние: пепелища, развалины и трупы жителей без разбора пола и возраста означали их след. Пруссаки смотрели на наше войско, как на вторжение новых варваров, называя наших казаков гуннами восемнадцатого столетия».

Казаки всегда являлись пугалом для врагов России. И небезосновательно.

«Не будучи профессиональным солдатом, казак, уходя на войну, оставлял дома семью и хозяйство. Поэтому с войны он должен был что-то привезти, чтобы быть не только воином, но и добытчиком. Командование смотрело на бесчинства, или как их называли раньше, „предерзости“, казаков сквозь пальцы. А проступки были одни и те же: грабёж населения, пленных, обозов и лагерей неприятеля». Всему этому сопутствовали убийства. В кампании 1770 года, например, казаки, ворвавшись в турецкий лагерь раньше всех, разорвали на палатки захваченные знамёна, оставив всю русскую армию во главе с Румянцевым без столь почётных трофеев.

В занятом в 1760 году Берлине казаки с удовольствием пороли газетчиков, «которые писали, что русские солдаты плохо обучены, плохо снаряжены, а офицеры и подавно никуда не годятся». Вот за это и пороли.

«Подумаешь, порка!» — скажет читатель.

Попробуем представить, как это было. Взлетает казацкая нагайка. Со свистом рассекается воздух. Хлысть! На ягодицах почтенного бюргера выступает багровая полоса. Хлысть! Кожа лопается и опухает. Хлысть! Летят мелкие брызги крови. Взрослый мужчина кричит от боли и стыда. «А чтоб неповадно было пасквили и небылицы сочинять о русской армии!» — гогочут бородатые донцы.

В чём вина писак? В том, что поддерживали свой народ в войне? Ободряли, воодушевляли, взывали к национальному чувству, призывали к борьбе?

К слову сказать, двести лет спустя, на Нюрнбергском процессе, Ганс Фриче, начальник отдела радиовещания Министерства пропаганды, был оправдан судом стран-победительниц. А пасквили и небылицы ведомства доктора Геббельса, я думаю, были не чета «газетёрам» короля Фридриха.

Дело в том, что война как раз и состоит из бесчисленного количества таких порок, избиений, ограблений, изнасилований, оскорблений, издевательств и унижения миллионов людей. Из жестокости. Уцелевшие мирные жители оказываются совершенно незащищёнными перед человеком с ружьём. Именно он, солдат, имеет власть над жизнью и имуществом, олицетворяет насилие, представляет в своём лице целый механизм разрушения и уничтожения. От его прихоти зависит участь мужчин и женщин, стариков и детей. Кому, случись несчастье, жаловаться, к какому начальнику идти, в какой суд обращаться?

Да и какой закон может восстановить справедливость, если война — это отрицание законов, это сама суть несправедливости.

Остаётся, сжавшись в комок, в вечном страхе ожидать конца этого кошмара. Ведь должно же это когда-то закончиться! Главное — выжить…

Я очень люблю свою страну и Российскую армию, но вынужден согласиться, что война — будь она проклята! — превращает в зверей и русских людей.

О. Костомаров отмечает, как после штурма Суворовым в 1794 году предместья Варшавы — Праги, последовало избиение поляков, сопровождающееся массовым грабежом и убийствами, во время которых «казаки таскали по улицам надетых на пики польских детей».

Торжествующий Суворов отправил прусскому королю жутковатое донесение: «Прага дымится, Варшава дрожит. На валах Праги. Суворов».

Побеждённые благодарили своего победителя за спасение от ярости солдат — город поднёс Суворову почётную саблю с надписью «Варшава своему избавителю» («Warszawa zbawcu swemu»).

Но разве только казаки «всюду оставляли за собой ужас и отчаяние: пепелища, развалины и трупы жителей без разбора пола и возраста»? Разве эти сцены не повторялись при вступлении регулярной русской армии в покорённые эмираты Средней Азии, в Китае при подавлении восстания «боксёров», в освобождённых городах Европы во время Великой Отечественной? (Вспомните отчёт начальника политуправления 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенанта Галаджева, который я приводил в начале главы.)

Бессмысленные убийства продолжались и после капитуляции Германии. Солдат трудно остановить после ожесточённых боёв, невозможно сразу превратить ненависть в милосердие. Убивали пленных и раненых офицеров вермахта с боевыми наградами, подростков по подозрению в членстве «гитлерюгенда», разбежавшихся стариков из фольксштурма, просто красивых женщин.

«Вчера она несла ведро супа через улицу. Там шатались несколько пьяных солдат, увидели её: „Гоп-ля! Немка, сучка“ — и из автомата очередь поперёк спины. Она умерла в тот же час. Ещё плакала: почему, за что?»

Она спрашивала «за что?», потому что была… русской! Работала в офицерской столовой. В штатском платье. Но разве когда-нибудь опьянённые не только алкоголем, но и всеобщим кровопролитием солдаты интересовались биографией своих жертв?

Участники Чеченской войны мрачно признают: «Со снайперами, какого бы пола они ни были, у наших солдат разговор короткий. В лучшем случае — застрелят на месте. О худшем и говорить не хочу. Снайперша — „сука“. А суке — сучья смерть».

Каждому понятно, что армия вторгается во вражескую страну не в гости, где нужно себя хорошо вести. Ещё как-то можно объяснить зверства солдат на чужой земле. Там — враги. С ними не принято расшаркиваться.

Но если разгорелась гражданская война на своей территории? Вокруг — соотечественники, с которыми объединяет общий язык, вера, история, культура. Солдат окружают родные лица, знакомые с детства песни, привычные названия. Может быть, здесь война смягчает свои нравы?

Наоборот! Со своими и подавно не церемонятся. Сбрасываются остатки «приличий», которые худо-бедно приходится соблюдать перед лицом других народов.

Как известно, русские князья во время своих междоусобиц предавали огню и мечу города соперников, вытаптывали поля, истребляли население. Убивали пленных. Объединялись с внешними врагами. Порой отказывались от выкупа, только чтобы пролить кровь, как, например, суздальская дружина, осадившая Торжок. «Город готов был сдаться и просил князя Всеволода „взять мир“, „снизойти в милость“. Горожане обещали подчиниться, принять все условия, уплатить дань. Великий князь Всеволод Большое Гнездо хотел уже принять предложение, но воины категорически отказались, сказав: „Мы не целовать их пришли“. Торжок был взят и разграблен вопреки воле князя».

Во время русско-польских войн XVII века «насилия, чинимые населению Украины русскими войсками с самого их появления там, стали одной из главных причин перехода (…) казацкого старшины вместе со значительной частью рядовых казаков в польский лагерь. Польское господство после знакомства с безобразиями, творимыми московскими воеводами, казалось уже не таким страшным».

Может быть, это были далёкие, «варварские» времена?

Нет, так было всегда.

О диких расправах Ивана Грозного над новгородцами, о казнях бунтовщиков, об ужасах французской революции и Парижской коммуны я уже упоминал.

Гражданские войны ещё тем «хороши», что обе противоборствующие стороны старательно фиксируют все преступления своих противников с целью обелить себя. И сколько бы при этом стыдливо ни замалчивали собственные кровавые деяния — рано или поздно они всплывают на поверхность. «Железного занавеса» цензуры не существует. Всё население — свидетели.

А История лишь бесстрастно выносит факты на суд потомков. И рисуется полная картина, характеризующая людей на войне. А ещё вернее — саму ВОЙНУ.

Примеры Гражданской войны в России 1917–1922 годов обескураживающе действуют на тех, кто упрямо продолжает твердить о том, что «русские люди на такое не способны».

Был использован весь арсенал мучительных казней, накопленных человечеством за тысячелетия.

От античных распятий до «банальных» массовых расстрелов.

Так, в 1918 году, после оставления красными Киева, в городе был найден крест, на котором большевики распяли поручика Сорокина, считая его шпионом.

Там же, в Киевском ЧК, применялась «китайская» пытка. Смысл её сводился к тому, что зафиксированному горизонтально человеку на живот ставилась клетка с голодной крысой, которая начинала выедать внутренности человека. Но очевидцы говорили о её усовершенствовании: «Пытаемого привязывали к стене или столбу, потом к нему крепко привязывали одним концом железную трубу в несколько дюймов ширины… Через другое отверстие в неё сажалась крыса, отверстие тут же закрывалось проволочной сеткой и к нему подносился огонь. Приведённое жаром в отчаяние, животное начинало въедаться в тело несчастного, чтобы найти выход. Такая пытка длилась часами, порой до следующего дня, пока жертва не умирала».

Центральное бюро партии эсеров выпустило заявление, где говорилось, что «в Воронежской губернии, в селе Алексеевском и других сёлах, сотрудники ЧК выводят людей голыми на мороз и обливают холодной водой до превращения их в ледяные столбы. 29 декабря 1918 года так был казнён Феофан Ильменский, епископ Соликамский. Его раздели, заплели волосы в косы, связали их, продели в них жердь и на этой жерди опускали в прорубь на реке до тех пор, пока епископ не покрылся льдом толщиной в два пальца».

В 1918 году в Крыму большевики топили приговорённых в Чёрном море: «…Жертве отводили назад руки и связывали их верёвками у локтей и кистей, помимо этого связывали и ноги в нескольких местах, а иногда оттягивали и голову за шею верёвками назад и привязывали к уже перевязанным рукам и ногам. К ногам привязывались колосники…»

О расправах в Крыму в январе 1918 года писал генерал А.И. Деникин: «Ужаснее всех погиб штаб-ротмистр Новацкий, которого матросы считали душой восстания в Евпатории. Его, уже сильно раненного, привели в чувство, перевязали и тогда бросили в корабельную топку».

О чём мог думать в те страшные минуты штаб-ротмистр? О «беспощадном русском бунте»? О том, что пришёл Антихрист на православную Русь? «Чернь, душегубы, звери, креста на вас нет!»

(Но и белые не отставали. В 1920 году были сожжены в паровозных топках большевики Дальнего Востока С. Лазо, А. Луцкий, В. Сибирцев. Что могли думать в последний момент они? «Недобитая контра, кровопийцы, палачи трудового народа, холёные изверги в золотых погонах!»)

Впрочем, о зверствах красных так много писалось и говорилось, что о них знают все. Это теперь на большевиков вешают всех собак и обвиняют в том, что именно они залили Россию кровью, истребили истинных патриотов, красу и цвет русской армии — царских офицеров. И как-то сразу забылись примеры белогвардейских злодеяний, которые приводились десятилетиями.

Ради восстановления исторической справедливости я хочу напомнить о них.

Можно проследить, как раскручивался маховик братоубийства, вовлекая в него миллионы людей.

Для начала следует сказать, что большевики вовсе не желали кровопролития. В.И. Ленин прямо заявлял: «Мы не хотим гражданской войны!» Да и вряд ли какая-либо политическая партия, придя к власти, стремится создать наихудшие условия для своего правления.

Заражённые революционным порывом последних лет, советскую власть поддерживали треть бывших генералов и офицеров, немалая часть интеллигенции, в том числе творческой. Против выступали лишь 40 % генералов и офицеров, полиция и жандармерия. Соблюдался некий паритет, казалось бы, можно было договориться.

Поначалу, после революции, смертная казнь не практиковалась.

4 ноября 1917 года Ленин, выступая на заседании Совета Петроградских рабочих и солдатских депутатов, говорил: «Нас упрекают в том, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем… Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять…»

В «Инструкции для производящих обыск и дознание» для ЧК Ф.Э. Дзержинский писал:

«1) Оружие вынимается только в случае, если угрожает опасность.

2) Обращение с арестованными и семьями их должно быть самое вежливое, никакие нравоучения и окрики недопустимы.

3) Ответственность за обыск и поведение падает на всех из наряда.

4) Угрозы револьвером и вообще каким бы то ни было оружием недопустимы.

Виновные в нарушении данной инструкции подвергаются аресту до трёх месяцев, удалению из комиссии и высылке из Москвы».

Генерал П.А. Краснов, давший подписку не воевать против советской власти (и нарушивший потом своё офицерское слово чести), был сразу отпущен из Петрограда.

Революция, овеянная романтикой!

Но не надо думать, что революционеры были такими уж добренькими. Просто действовали аккуратно, дипломатично, подчёркнуто корректно, дабы не давать поводов к озлоблению недовольных. Не осложнять себе жизнь.

Но это продолжалось недолго.

Начавшись, война стала диктовать свои условия. Дикие, жестокие, безумные.

Один из руководителей Учредительного собрания, В.К. Вольский, признавал позднее: «Мы подняли кровавое знамя гражданской войны. Комитет действовал диктаторски. И на нас много крови». С ним был согласен Р. Локкарт, английский дипломат: «В гражданской войне немало повинны и союзники… Мы содействовали усилению террора и увеличению кровопролития».

В январе 1918 года есаул Г.М. Семёнов, провозгласивший себя атаманом Забайкальского казачьего войска и сформировавший из казаков и китайцев-хунхузов «особый маньчжурский отряд», совершил нападение на станцию Маньчжурия. «Здесь Семёнов со своей бандой перепорол нагайками десятки жителей, захватил и замучил ряд советских активистов. Трупы убитых членов Совета семёновцы в запломбированном вагоне отправили в Читу, в адрес Совета рабочих и солдатских депутатов».

Есаул И.П. Калмыков был избран атаманом Уссурийского казачьего войска. Участник американской интервенции на Дальнем Востоке и в Сибири генерал-майор Уильям Грэвс писал впоследствии: «Калмыков был самым отъявленным негодяем, которого я когда-либо встречал, и я серьёзно думаю, что если внимательно перелистать энциклопедический словарь и посмотреть все слова, определяющие различного рода преступления, то вряд ли можно будет найти такое преступление, которое бы Калмыков не совершил… Там, где Семёнов приказывал другим убивать, Калмыков убивал собственной рукой, и в этом заключается разница между Калмыковым и Семёновым».

И тогда в «Очередных задачах Советской власти» Лениным было указано: «Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов. А наша власть — непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо… Всякая слабость, всякие колебания, всякое сентиментальничанье в этом отношении было бы величайшим преступлением перед социализмом».

И начались расстрелы, расстрелы, расстрелы… От шпионов и контрреволюционеров до скупщиков оружия, саботажников и «прочих паразитов».

В тот период анархисты, тоже считая себя революционерами, вели свои «экспроприации, реквизиции и конфискации». По-своему. Так, руководитель анархистской группы «Граком» Лапшин-Липкович лично скальпировал несчастных буржуа и поливал рану одеколоном, вырывая признание, где спрятаны деньги. А в условиях смутного времени, когда рухнули все понятия о добре и зле, обычному обывателю трудно отличить идейного революционера от бандита.

Поэтому обвинения в жестоком обращении автоматически предъявлялись новым властям.

Заместитель председателя ВЧК Я. Петерс так объяснил причины применения расстрелов: «Вопрос о смертной казни с самого начала нашей деятельности поднимался в нашей среде, и в течение нескольких месяцев после долгого обсуждения этого вопроса смертную казнь мы отклоняли как средство борьбы с врагами. Но бандитизм развивался с ужасающей быстротой и принимал слишком угрожающие размеры. К тому же, как мы убедились, около 70 % наиболее серьёзных нападений и грабежей совершались интеллигентными лицами, в большинстве бывшими офицерами. Эти обстоятельства заставили нас в конце концов решить, что применение смертной казни неизбежно…»

После того как ВЧК начала применять меру внесудебной репрессии — расстрел на месте, она стала органом непосредственной расправы.

А на V съезде Советов Ленин признал: «Нет, революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и эпохи гражданской войны, в которых не было бы расстрелов».

Но даже после убийства В. Володарского, когда толпы рабочих готовы были ответить врагам революции их же оружием — террором, петроградские партийные и советские органы сумели их сдержать.

Узнав об этом, Ленин написал 26 июня Зиновьеву:

«Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали.

Протестую решительно!

Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров…»

Л. Троцкий в своём выступлении извлёк на свет древний принцип: «Устрашение является могущественным средством политики, и надо быть лицемерным ханжой, чтобы этого не понимать!»

Этот принцип был одинаково использован обеими сторонами.

Во время мятежа в Ярославле свыше двухсот советских активистов были доставлены на «баржу смерти», стоявшую посреди Волги, и обречены на голод. К моменту освобождения половина из них были мертвы.

Участник революции на Дону А.А. Френкель рассказывал: «В хуторе Пономарево, куда привели наших товарищей, их выводили в одном нижнем белье по 20 человек к яме. Расстреливали их по 8 человек. 12, стоя в одном и том же ряду, ждали очереди. Некоторые не выдерживали и падали живыми в яму, их пристреливали…»

Генерал Краснов (тот самый, которого под честное слово отпустили из Петрограда) при наступлении на Царицын, в Юзовке, отдал приказ: «1. Рабочих арестовывать запрещаю, а приказываю расстреливать или вешать… 2. Приказываю всех арестованных рабочих повесить на главной улице и не снимать три дня…»

Поощряемая вождями ярость нашла благоприятную почву в дезориентированных и распалённых зрелищами жестоких расправ массах, хотя в первое время злодеяний ещё стеснялись, следы преступлений пытались скрыть.

После расстрела 26 бакинских комиссаров, начальник штаба английских оккупационных войск в Ашхабаде капитан Р. Тиг-Джонс обещал эсерам, чтобы снять с них ответственность за расстрел, выдать удостоверение об отправке всех расстрелянных в Индию и об их смерти там. Капитан был готов представить какое угодно медицинское свидетельство. Разумеется, фальшивое.

Во все времена тела казнённых старались спрятать или уничтожить. Они сжигались поистине «в промышленных объёмах» в крематориях и просто во рвах, обложенные дровами и облитые бензином, закапывались в траншеях бульдозерами, сбрасывались с вертолётов в океан, взрывались гранатами и даже растворялись в кислоте.

Процитирую очевидца этого, последнего, способа.

«Помещение с бассейном 5 x 5 метров, окружённое оградой из кованого железа. Цемент в бассейне был тёмным. Над заполнявшей его прозрачной жидкостью стоял пар. Это была кислота. Я увидел останки, плавающие на поверхности, и офицер сказал: „Вот этого растворили два часа назад“. Он объяснил мне, что сначала в кислоту погружали руки и ноги приговорённого, а потом уже его бросали туда целиком». (Я специально не упоминаю, где это происходило и при каких обстоятельствах, чтобы возмущение читателя не был направлено выборочно в адрес отдельной охранки, армии, нации. Все «хороши».)

Но скрыть следы зверств, творимых в огромных масштабах в годы Гражданской войны, было невозможно. Участились расправы не только с лояльным населением, но и «со своими».

Так, в Сибири белогвардейцы подвергли репрессиям самих эсеров, борющихся с большевиками, выгнали их из колчаковского правительства и многих расстреляли.

«Специальные карательные экспедиции посылались против крестьян, не желавших служить в колчаковской армии. Особенно отличились атаманы Семёнов и Анненков, генералы Розанов, Красильников, Волков. Были расстреляны, повешены, замучены, живыми зарыты в землю многие тысячи трудящихся. По официальным данным, только в Екатеринбургской губернии колчаковцы расстреляли не менее 25 тысяч человек. В Кизеловских копях было расстреляно и заживо погребено около 8 тысяч, в Тагильском и Надеждинском районах замучено около 10 тысяч, в Екатеринбургском и других уездах — не менее 8 тысяч. 10 % населения губерний — мужчин, женщин и детей — было подвергнуто порке. Из Тюмени официально сообщалось: „Количество убитых разными способами и поротых красноармейцев и рядовых обывателей граждан не поддаётся никакому учёту“».

Вдоль сибирских дорог в качестве верстовых столбов стояли облитые водой и замороженные мужики из местных деревень.

В конце концов, шокированные всем увиденным, 13 ноября 1919 года в меморандуме «союзным державам» генералы Чехословацкого корпуса сочли необходимым отмежеваться от колчаковцев: «Под защитой чехословацких штыков местные военные русские органы позволяют себе такие дела, от которых весь цивилизованный мир придёт в ужас. Выжигание деревень, убийства русских мирных граждан целыми сотнями, расстрел без суда людей исключительно только по подозрению в политической нелояльности составляют обычное явление, а ответственность за всё это перед судом народов целого света падает на нас за то, что мы, располагая военною силой, не препятствовали этому бесправию».

Так что не спешите причитать по поводу трагической судьбы «невинных героев-мучеников, не щадивших своей жизни ради спасения России»: А.В. Колчака, Н.Н. Юденича, А.И. Деникина, П.Н. Врангеля, С.О. Маркова, А.П. Кутепова, Л.Г. Корнилова и иже с ними. Они не щадили не только свои жизни, но и жизни других.

Я верю, что они преследовали самые чистые и светлые цели.

Так же как и большевики.

В этом и заключается кошмар войны.

Россия варилась в собственном кровавом котле. Закон lex talionis — «око за око, зуб за зуб», больше не действовал. За око рубили голову, за срубленную голову сжигали деревню. Маятник Гражданской войны раскачивался всё больше и больше.

В изданном 1 ноября 1918 года в Казани журнале «Красный террор» М.Я. Лацетис давал такие указания местным органам ЧК: «Не ищите в деле обвинительных улик; восстал ли он против Совета с оружием или на словах. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы и должны разрешить судьбу обвиняемого… В момент самой отчаянной классовой борьбы нельзя доискиваться вещественных доказательств. Когда класс целиком восстал против класса, тогда самыми ценными сведениями для следствия являются как раз данные о принадлежности (теперешней), о происхождении (ибо теперь бывший помещик может работать и в чёрном теле), об образовании и профессии».

Ленин протестовал: «…вовсе не обязательно договариваться до таких нелепостей», но на местах чекисты гнули свою линию. В № 3 «Вестника чрезвычайных комиссий» вновь появляется статья за подписью Нолинского исполнительного комитета и партийного комитета, восхваляющая пытки.

Им, на местах, было виднее.

Когда Красная Армия подходила к Ижевску, белогвардейский капитан Г.Н. Юрьев отдал приказ: «Пусть арестованные молят Бога, чтобы мы отогнали красных. Если красные приблизятся к городу ближе, чем на 3 версты, то все арестантские помещения будут закиданы бомбами. В камерах должно быть полное спокойствие; при малейшей попытке к бегству часовым приказано без всякого предупреждения стрелять. Нарушивших чем-либо порядок выводить во двор и прикалывать». И действительно, после занятия Ижевска во дворе военного отдела была найдена гора изрубленных и исколотых трупов.

Казачий генерал-лейтенант А.Г. Шкуро признавал после ареста: «Я не могу припомнить всех фактов истязаний и зверств, проводимых подчинёнными мне казаками, но продвижение моих частей сопровождалось массовыми грабежами, убийствами коммунистов и советских работников. Такие действия поощрялись генералами и офицерами Добровольческой армии».

Генерал Султан-Гирей Клыч, командир «дикой дивизии», состоявшей из горцев Северного Кавказа, также показывал на суде: «Возглавляемая мной „Дикая дивизия“, действуя на протяжении всего периода гражданской войны на Кавказе, чинила грабежи, насилия и издевательства в отношении мирного населения… Всадники моей дивизии принимали участие в убийствах советских людей».

Может быть, большевистские мастера заплечных дел вынудили пленённых генералов расписаться в несовершенных преступлениях?

Тогда приведу другой пример.

Меджлис горных народов Кавказа (который никак нельзя заподозрить в симпатиях к большевикам), находившийся в Тифлисе, 10 сентября 1919 года был вынужден подать протест «союзным» представителям на действия деникинцев.

«Железом и кровью прошла Добровольческая армия по территории горских народов, оставляя после себя пепел аулов, убийства, грабежи, виселицы, изнасилованных женщин, осквернённые мечети… На днях были стёрты с лица земли два наиболее цветущих ингушских селения Экажевское и Сурхохи, не говоря уже о тридцати аулах Кабарды, Осетии, Ингушетии, Чечни и Дагестана, подвергшихся разгрому при вторжении Добровольческой армии…

Меджлис полагает, что эти меры Добровольческой армии среди горских народов есть не что иное, как проведение под благовидным предлогом заранее обдуманного плана физического истребления горских народов. Инстинктивно чувствуя эти коварные замыслы вождей Добровольческой армии, горские народы стихийно восстают, как это имело место в Ингушетии, Чечне, Дагестане, предпочитая погибнуть лучше под родным небом Кавказа, защищая свои очаги, свободу и независимость…»

Меджлис требовал от представителя «союзников» в Тифлисе полковника У. Хаскеля принять немедленные меры к очищению территории Горской республики от Добровольческой армии.

Полковник Роландсон, глава английской военной миссии при генерале Деникине, опубликовал ответ: «Англия помогает Деникину снаряжением, танками, аэропланами, пушками, пулемётами и будет помогать до исполнения Деникиным его цели. Англия дала для этого своих инструкторов. Будет очень жалко, если придётся обратить это оружие против горцев и их аулы будут разрушены… Нет сомнения, что Россия, очищенная огнём и кровью, станет Великой и Неделимой. Она тогда справедливо воздаст тем, кто помогал её возрождению, а те, кто мешал этому, будут наказаны».

Каждая из сторон стремилась «очистить Россию огнём и кровью». И цель оправдывала средства. А средством были террор, устрашение, выжженная земля, физическое уничтожение.

Своя, русская выжженная земля. Уничтожение своих соотечественников только за то, что думают иначе, мечтают о другом. Они — хуже иноземных захватчиков, потому что в Гражданской войне они становятся… предателями!

Ленин в письме «Все на борьбу с Деникиным!» писал: «Наше дело — ставить вопрос прямо. Что лучше? Выловить ли и посадить в тюрьму, иногда даже расстрелять сотни изменников из кадетов, беспартийных, меньшевиков, эсеров, „выступающих“ (кто с оружием, кто с заговором, кто с агитацией против мобилизации, как печатники и железнодорожники из меньшевиков и т. п.) против Советской власти, то есть за Деникина? Или довести дело до того, чтобы позволить Колчаку и Деникину перебить, перестрелять, перепороть до смерти десятки тысяч рабочих и крестьян? Выбор не труден».

Выбор, действительно, был не труден, но счёт шёл уже не на сотни и тысячи, а на сотни тысяч.

«На Украине огромные массы повстанцев рекрутировались из сёл и деревень, сожжённых германскими карательными отрядами. Они шли разбойничать и искренне считали себя большевиками», — как писал народный комиссар по военным делам Украины Н.И. Подвойский.

Даже левоэсеровская партия «Сени», призывавшая к революционной борьбе, отмечала: «Зрелище более отвратительное трудно себе представить… Черносотенцы, самостийники, белогвардейцы, махновцы, петлюровцы… Расстрелы, погромы — кровавые и бесчисленные, жестокие и непрекращающиеся, взрывы, крушения, налёты, грабежи — вот неприглядный фон, вот та действительность, которая является неотъемлемой частью восстания».

В городе Фастове во время погрома было убито около тысячи человек, в июне 1919 года в районе м. Триполье бандиты закопали заживо в землю или утопили в Днепре несколько сотен комсомольцев.

15–17 мая в Елисаветграде было убито 1526 человек, а сам атаман Григорьев скакал пьяным на коне и рубил беззащитных людей.

4 июня Ленин писал М.Я. Лацису: «…На Украине Чека принесли тьму зла, будучи созданы слишком рано и впустив в себя массу примазавшихся… При удобной оказии сообщите мне подробности о чистке состава Чека на Украине, об итогах работы».

«Тьму зла» несла не только ЧК, не стоит обольщаться этим ленинским признанием.

После изгнания из Киева петлюровцев в Анатомическом музее нашли 200 трупов зарубленных людей.

На станции Гомель-Полесский был обнаружен «вагон смерти» с изуродованными трупами четырнадцати ответственных работников города…

Список преступлений можно продолжать бесконечно.

Как это бывало во всех гражданских войнах, не осталось в стороне духовенство.

Церковное управление южных губерний заявило: «Гидра большевизма и после всех ударов, нанесённых ей нашими доблестными армиями с их беспримерными вождями-патриотами христианами, стоит ещё с поднятой головой… Церковь должна поднять и крест и палицу свою против этой гидры, как подняла бы она всё оружие своё против Антихриста…»

Как сильно сказано! Словно в предвидении грядущих большевистских гонений, разграбленных церквей, взорванных храмов, расстрелянных священнослужителей.

Вот только как церковники, проповедующие христианское терпение, милосердие и всепрощение, представляли борьбу с «Антихристом», к которой призывали верующих? Ведь не при помощи одной молитвы. Не подставлением «щеки другой». А скорее — разбиванием прикладами черепов, вешаньем на столбах, сжиганием в паровозных топках.

Разумеется, на призыв откликнулись «народные массы», выступили на защиту веры.

И принялись «защищать».

Например, в предместье Киева — Куренёвке — такие «защитники» загнали в помещение районной милиции около 150 человек и открыли по ним стрельбу. (Показательно, что с кличем «За веру православную!» люди шли с мешками, надеясь заодно поживиться при грабеже города.)

«В Звенигородском уезде толпа, созванная колокольным звоном „на защиту церкви“, убила двух советских работников и милиционера, в Павловском посаде подожгла здание Совета и убила семь человек, в Яковлевском монастыре Пензенской губернии 5 сентября 1918 года монахини (!) убили чекистку Прасковью Путилову. При проведении в жизнь декрета об отделении церкви от государства в стране произошло 1414 кровавых столкновений».

21 мая 1921 года генерал-лейтенант барон Р.Ф. Унгерн фон Штернберг отдал приказ о наступлении против Красной Армии в Сибири.

Ненавистники большевиков и красных палачей, «утопивших Россию-матушку в крови», утрите слёзы умиления, читая строки этого приказа, отданного благородным царским офицером: «Русский народ в недрах души своей преданный вере, царям и отечеству… Народу нужны имена, имена всем известные, дорогие и чтимые. Такое имя лишь одно — законный хозяин земли русской — император всероссийский…»

Далее в приказе говорилось: «Единоличным начальникам, карающим преступников, помнить об искоренении зла до конца и навсегда и о том, что неуклонность в суровости суда ведёт к миру, к которому мы все стремимся, как к высшему дару неба… Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями. Всё имущество их конфисковать… Продовольствие и другое снабжение конфисковать у тех жителей, у которых оно не было взято красными. Мера наказания может быть лишь одна — смертная казнь разных степеней…»

Путь барона Унгерна шёл по рекам крови не только советских работников и их семей, но и ни в чём не повинных жителей. Нет, их не всех убивали. Предпочитали терзать и предавать «самым бесчеловечным, известным нам только по глубокой истории, пыткам». Сжигались громадные сёла с женщинами и детьми (например, село Укыр), сотнями расстреливались крестьяне (станица Мензинская). Применялись такие пытки, как сажание на лёд, на раскалённую крышу, битьё кнутами и т. п. Причём в приказах уточнялось, что битьё кнутами должно было быть «такое, чтобы летели куски мяса».

Ещё один «беспримерный вождь-патриот христианин», Б.В. Анненков, вёл свою родословную от известного декабриста — Ивана Анненкова. Он был его внуком. Но при этом являлся убеждённым монархистом и мечтал об идеальном государе, наделённом неограниченной властью и «твёрдой волей». Его отряд состоял из богатых сибирских и семиреченских казаков, бывших жандармов, разорившихся торговцев, искателей лёгкой добычи.

Сам адмирал Колчак произвёл тридцатилетнего Анненкова в генералы и назначил «командующим отдельной Семиреченской армией». «С нами Бог и атаман Анненков!» — этот девиз красовался на знамёнах, на стенах железнодорожных вагонов. На артиллерийских орудиях. И даже на телах солдат в виде татуировок. «Нам нет никаких запрещений, с нами Бог и атаман Анненков, руби направо и налево!»

За Анненковым следовал специальный «вагон смерти», в котором содержались арестованные. Из этого вагона редко кто выходил живым.

11 сентября 1918 года анненковцы заняли Славгород. В первый же день ими было убито 500 человек. Восемьдесят семь захваченных делегатов крестьянского уездного съезда Анненков приказал изрубить на куски на площади против Народного дома и здесь же закопать.

Деревня Чёрный Дол была сожжена дотла. Крестьян, их жён и детей расстреливали, били, вешали на столбах.

В деревнях Павловке, Толкунове, Подсосновке и других казаки производили массовые порки крестьян обоего пола и всех возрастов. Затем их казнили: выкалывали глаза, вырывали языки, снимали полосы кожи на спине и живыми закапывали в землю. Свидетели говорят, что других привязывали к конским хвостам верёвкой за шею, пускали лошадь во весь опор и таким образом умерщвляли.

Степи, где проходила белая Семиреченская армия, «были буквально усеяны обезглавленными трупами крестьян».

В городе Сергиополе анненковцы расстреляли, изрубили и повесили 80 человек, часть города сожгли, имущество граждан разграбили.

В селе Троицком они убили 100 мужчин, 13 женщин, 7 грудных детей, а село сожгли.

В селе Никольском анненковцы выпороли 300 человек, расстреляли 30 и 5 повесили, часть села сожгли, скот угнали.

В селе Знаменка вырезали почти всё население.

В Семипалатинске 30 арестованных советских работников вывели на берег уже скованного льдом Иртыша, сделали прорубь и приказали им прыгать в воду. В тех, кто отказывался это сделать, стреляли.

Сохранились многочисленные свидетельства тех кошмарных событий. Вот одно из них, крестьянина Довбни: «…Пьяная разнузданная банда… стала безнаказанно пороть крестьян, насиловать женщин и девушек, грабить имущество и рубить крестьян, невзирая на пол и возраст, да не просто рубить, а рубить в несколько приёмов: отрубят руку, ногу, затем разрежут живот и т. д.» «…Ворвавшись в крестьянскую хату, анненковцы, — говорит свидетель Турчинов, — насаживали на штык покоящегося в колыбели грудного ребёнка и со штыка бросали в горящую печь…»

Только вот в последнее время предпочитают эти и подобные им свидетельства не вспоминать. Нынче «в моде» другие палачи, красные — Свердлов, Якир, Бела Кун, Юровский.

Эх, если бы Николай I казнил не пятерых декабристов, а всех! Распорядился бы повесить их на площади вниз головой. Повесить с жёнами и детьми, братьями-сёстрами и племянниками, со всей роднёй, чтобы истребить всё семя, чтобы не подрастали мстители. Повесить голыми на потеху толпе. С рваными ноздрями.

Передовая интеллигенция повозмущалась бы, повозмущалась и успокоилась. И тогда ореол мучеников вокруг декабристов быстро бы погас. Поэты не превозносили бы их мужества и самоотверженности их жён, уехавших за мужьями на каторгу. «Во глубине сибирских руд» некому было бы хранить «гордое терпенье». И каторжанин А. Одоевский не написал бы дерзких строк: «Наш скорбный труд не пропадёт: Из искры возгорится пламя…» Весь романтизм «высоких стремлений» улетучился бы за несколько лет. Левая пресса не стала бы вспоминать их к месту и не к месту, культивировать их идеи. Их пример не вдохновлял бы на борьбу следующие поколения бунтарей.

Возможно, тогда и не созрела бы в России революция, не началась бы Гражданская война, не было бы потомка декабриста — изувера Анненкова.

Но царь проявил мягкость.

А как показывает История, при гражданском противостоянии мягкость недопустима и даже преступна. Гарантировать победу и относительный порядок может только безжалостность, с которой соперник истребляется всеми имеющимися средствами.

Именно так поступали в Гражданскую войну.

На подавление восстания в Тамбовской губернии, возглавленного сельским учителем Александром Антоновым, в 1921 году было брошено до 120 000 солдат, 463 пулемёта, 9 артиллерийских бригад, 4 бронепоезда, 6 бронелетучек, 5 автобронеотрядов, 2 авиаотряда.

Мятежная губерния была блокирована. 11 июня вышел приказ М.Н. Тухачевского за № 171. Он предписывал всех «граждан, отказывающихся называть своё имя, расстреливать на месте без суда. Семьи повстанцев высылались, а старший работник в семье расстреливался. Также расстреливались заложники из сёл, где находили оружие».

Приказ приводили в жизнь «сурово и беспощадно».

В Борисоглебске, Кирсанове, в самом Тамбове и в других городах спешно создавались концлагеря на 15 000 человек.

Уже к 15 июля из более чем 20 000 повстанцев осталось всего 1200 человек, загнанных в леса. Они были обстреляны химическими снарядами.

Некоторые историки негодуют по поводу жестокости, с которой Красная Армия расправлялась с крестьянами, взявшимися за оружие отнюдь не от хорошей жизни. «Требовалось преподать повстанцам предметный урок, чтобы не только им, но и детям и внукам бунтовать было неповадно. Для этого и нужны были расстрелы заложников и газовые атаки против искавших убежище в лесах. И цель была достигнута. Сколько народу истребили бойцы Тамбовской армии под руководством „красного Наполеона“, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Наверняка счёт шёл на тысячи, если не на десятки тысяч».

Но прежде чем возмущаться свирепостью «красных людоедов», неплохо было бы ознакомиться с кровожадностью антоновцев. Это может послужить некоторым оправданием для карателей.

Примеров достаточно. Вот один из них.

В Тамбовской губернии в декабре 1920 года очевидец докладывал в ЦК РКП(б) и ВЧК: «В деревнях при поимке товарищей коммунистов они терзают их, отрезая сперва конечности, выкалывая глаза, вскрывают живот и, набивая бумагой и опилками, зажигают живые факелы: насытившись вдоволь муками своих жертв, они изрубливают их и оставляют трупы на земле для кормёжки собак, и под страхом смерти никто не смеет убирать трупы, пока банда не скроется. Жертвою этих зверей падают не только товарищи коммунисты, но также и их семьи, и их имущество, и сами жилища сжигаются дотла».

Согласитесь, что после такого зрелища вряд ли дрогнет рука красноармейца, расстреливающего из пулемёта бунтующих мужиков.

И ещё неизвестно, возможно ли было как-то иначе «достигнуть цели» в тех условиях.

По крайней мере, сражающиеся с большевиками белые офицеры считали, что — нельзя.

«Один из сподвижников Бориса Савинкова, полковник С. Павловский, совершал террористические рейды из Польши на советскую территорию. Первый рейд в город Холм — убито 250 и ранено 310 человек. Отступая из Холма, заняли Демянск, убив 192 человека. Второй рейд в районе Пинска — захватили в плен юношей из отряда ЧОН. 14 членов этого отряда заставили вырыть себе могилу, после чего Павловский лично расстрелял их. В селе Корюкине замучен и повешен продработник коммунист Силин. Третий рейд — налёт на пограничную заставу. Убили 9 отдыхавших пограничников и повесили беременную жену начальника заставы.

Другой отряд офицера Павлова захватил местечко Пуховичи. Бросили в котёл с кипящей смолой старика пастуха, заподозренного в сочувствии Советской власти; зверски замучили и убили двух коммунистов, захватили 11 жителей и потребовали с них выкуп; получив требуемую сумму денег, бандиты зарубили заложников. Близ Полоцка спустили под откос поезд, ограбили пассажиров, а 15 человек, у которых обнаружили партийные билеты, расстреляли».

После нападения в Туркестане басмачей киргизского курбаши Муэтдина на транспорт, состоящий из 60 мирных граждан с женщинами и детьми, под охраной 45 красноармейцев, чудом уцелевший караванщик рассказал об увиденном: «По нашим законам беременная женщина считается святой. Но для Муэтдина нет ничего святого — он уничтожал всех. Беременным женщинам вскрывали животы, выбрасывали плод и набивали животы соломой. Детям разбивали головы о колёса арб или устраивали из них козлодранье, и они разрывались на части. Красноармейцев сжигали на костре…»

Муэтдин именовал себя пышно: Эмир-ляшкар-баши Муэтдин-катта-бек Усман Алиев, что в переводе означало — верховный главнокомандующий, непобедимый Муэтдин, большой господин Усман Алиев.

Много их было, этих «непобедимых верховных главнокомандующих»: Хал-ходжа, Махкам-ходжа, Рахманкула, Аман Палвана, Мадамин-бек… Только на территории Ферганы действовало около 40 басмаческих микроармий. И все убивали, резали, жгли.

В ответ М.В. Фрунзе обратился к вооружённым силам с призывом: «С этим пора кончать! Пора калёным железом выжечь язву басмачества, пора железной метлой вымести из края всех грабителей и бандитов!»

Запылали кишлаки, угонялся скот, травились колодцы, с мусульманских женщин срывалась чадра, расстреливались муллы, взрывались мечети и минареты. Конники С.М. Будённого, прозванного белогвардейцами «вешателем», после участия на Украине в еврейских погромах были переброшены в Среднюю Азию и рубили всех подряд. Террор был настолько кровавым, что, спасая себя, к 1922 году в компартию Бухарской Народной республики предпочли вступить 70 купцов, 11 бывших чиновников эмира, 38 баев и 20 мулл.

Басмачи держались до середины 1930-х, отвечая налётами на селения и, в свою очередь, зверски расправляясь с населением.

Из неуправляемой, разрастающейся волны казней, пыток и убийств Гражданской войны В.И. Ленин сделал вывод: «А мы будем говорить тяжёлую, но несомненную правду: в странах, переживающих неслыханный кризис, (…) без террора обойтись нельзя, вопреки лицемерам и фразёрам. Либо белогвардейский, буржуазный террор американского, английского (Ирландия), итальянского (фашисты), германского, венгерского и других фасонов, либо красный, пролетарский террор. Середины нет, „третьего“ нет и быть не может».

С этим нельзя не согласиться.

После революции России пришлось делать выбор между «белым террором» и «красным террором».

Возвращение к прежней жизни было невозможно даже в случае победы контрреволюции. Слишком уж многих пришлось бы ликвидировать, согнать в концлагеря, репрессировать за сочувствие к Советам.

Но «белый террор» оказался слабее.

Он проиграл.

Поэтому-то и плакались, и обвиняли большевиков во всех грехах те, кто спешил обелить золотопогонников. Это вполне закономерно.

Побеждённые всегда жаловались на победителей.

Ещё нужно учесть, что террор, жестокость, издевательства невозможны во время боя. Там свистят пули, звенят мечи. Враг даёт отпор. Над ним не покуражишься.

Невозможно проявить жестокость в пулемётных очередях, изуверство — в рукопашной схватке, варварство — в коротких перебежках.

А вот между боями начинаются расправы над беспомощными жертвами.

«Каждого подсознательно мучила мысль, что его жизнь оплачена смертью других солдат. Чтобы оправдать своё собственное выживание, избежать или превзойти разъедающее чувство вины, нужно отомстить за эту смерть. В военное время таким контрдействием мог стать не только ответный удар, но и расправа над мирным населением».

И неограниченная власть, которую человек получает при этом, будит в нём самые низменные инстинкты, сводит с ума. Она не делает различий между немцами, китайцами и русскими.

Председатель Красноярского общества «Мемориал» В. Сиротин рассказывал о начальнике одного штрафного лагеря, который каждый день строил заключённых и расстреливал каждого седьмого самолично. Особую слабость питал к женщинам. Хобби имел — всем женщинам выбивал зубы. Когда расстреливал и истязал, у него текла слюна. Выйдя на пенсию, устроился работать фотокором в одну из сибирский районных газет.

Разве не русским человеком был этот начальник лагеря?

Может быть, человеком назвать его нельзя, но он был русским.

Не гунном.

Не марсианином.

Наверное, есть такие люди, которые могут сказать про себя, что уж на войне они бы не миндальничали, а «погуляли» вволю. Дескать, война всё спишет.

Но никто не может гарантировать, не побывав на войне, что никогда не позволил бы себе подобного.

И в мирное время среди нас есть отдельные садисты, насильники, живодёры. Они считаются преступниками.

Но откуда во время войн они берутся в ТАКИХ КОЛИЧЕСТВАХ?

Неужели где-то глубоко во внешне приличном человеке — в отце семейства, в рассудительном крестьянине, в прилежном студенте — живёт убийца, который выжидает своего часа, спит, ничем не проявляя себя, когда торжествует мир и разум?

А война руководствуется совсем иным законом — законом безумия.

И люди ему подчиняются.

Глава 4

Страх и усталость

Обязанность военных — убивать!

А. Пиночет

Все знают, что на войне страшно.

Очень страшно.

Но НАСКОЛЬКО страшно, пожалуй, могут рассказать только её участники. Вот только говорят они об этом как-то неохотно.

Мой дед, когда я его просил в детстве рассказать что-нибудь о войне, подробно описывал мне несение нарядов в хлебопекарне, когда солдаты прятали буханки в сугробах, чтобы на другой день откопать их и отнести товарищам, как потом до вздутых животов объедались венгерскими колбасами, вступив на территорию Европы, рассказывал про задержанного под Будапештом эсэсовца с награбленными часами (одни из них дед привёз домой, а незадолго до смерти, когда я подрос, подарил мне).

Но когда дело доходило до боя (я затаивал дыхание), очень часто прерывал свои воспоминания малопонятным: «Стрельба… Грохот… Аж черно вокруг!» Потом зажмуривался и мотал головой: «Страшно…» Его глаза и щёки краснели, а он ещё некоторое время молчал. Смотрел в пустоту. Тяжело вздыхал.

Мне казалось странным, как могло быть страшно моему дедушке, высоченному мужчине, до самой старости сохранившему недюжинную силу и стать? Подполковнику запаса. Начальнику гражданской обороны области.

«Дедушка, а дальше?» — канючил я.

Но он опять говорил о сотнях брошенных вдоль дорог гражданских легковых автомобилях, за руль которых офицеры сажали первых попавшихся солдатиков, даже не умевших водить, наскоро объясняли им, где газ и тормоз, и приказывали гнать трофейный транспорт вслед за наступающими колоннами. А те врезались в столбы и друг в друга, валились в кюветы. Их пересаживали на другие машины…

Или брал лист бумаги и рисовал мне «тридцатьчетвёрку». Он очень хорошо рисовал. Карандашом. Акварелью. Масляными красками.

Действительно, как можно передать всепоглощающий, первобытный страх на войне?

Известный писатель, фронтовик, Виктор Астафьев говорил в интервью: «Ну а восприятие войны, её оценка — это всё очень трудно словами объяснить. Ведь пока доживёшь до оценки — столько всего насмотришься. Первый раненый, первый убитый, первая артподготовка, первый обстрел… Всё это непередаваемо сложно. В романе-то, может, я ещё что-то сделаю, передам какой-то отзвук, какой-то отблеск. А так вот рассказать… Ну как, допустим, объяснить такую глупость: когда началась наша артподготовка, когда всё это загудело, заколошматило, первая мысль (никогда её не забуду): вот бы мою бабушку сюда…» — Почему? — удивился журналист. «Вот и вы: почему? — ответил тот. — Оно и смешно, и глупо, но вот попробуйте объяснить почему. Вы не знаете, я не знаю, и никто не знает. Это необъяснимо. Война вообще вещь необъяснимая».

Мы, слава богу, не имеем возможности почувствовать настоящий страх. Страх на войне.

Что мы знаем о страхе? Вспоминаем, как в детстве, по вечерам, нас пугали товарищи, выскочив из-за угла с громким «У!». Нам страшно быть ограбленными. Мы испытываем страх от возможности получить в зубы во время драки. Нам боязно кататься на «русских горках» или прыгнуть с парашютом.

Но всё это — испуг, опасение, волнение. Но не страх.

Мало того, мы «испорчены» ура-патриотическими и приключенческими фильмами и книгами о войне, в которых страх вообще не упоминается. А вид бегущих в панике врагов порой вызывает смех.

Отряды «бесстрашно скачут на врага». Мушкетёры завтракают под вражеским огнём на бастионе Сен-Жерве. Влюблённые друг в друга герои трогательно обнимаются и целуются на фоне пожарищ и гор окровавленных трупов.

И мы, благодаря таким примерам, невольно забываем о страхе, не учитываем его, отбрасываем, чтобы не отвлекаться от сюжетной линии повествования.

Страх воспринимается нами в виде звучащей за кадром тревожной музыки, багрового диска солнца, проступающего на экране через дымовые фильтры, рогатых шлемов и отталкивающих физиономий врагов, крупных планов накатывающихся гусеничных траков, описания зубной дроби и капелек пота, скатывающихся по лбу, истерического разрывания на своей груди тельняшки.

И мы понимаем при этом, что «должно быть» страшно. Но страха не чувствуем.

Считается, что страх — врождённое свойство человека, связанное с подсознательной сферой психики, и полностью преодолеть его нельзя. В разной степени ему подвержены все люди. А следовательно, и солдаты.

Именно они во время войны находятся в постоянной опасности, когда страх не отступает ни на минуту. Во время сражений он приобретает патологические формы. Военные психологи установили, что 30 % солдат испытывают НАИБОЛЬШИЙ страх перед боем, 35 % — в бою, 16 % — после него. Остальные — и до, и во время, и после. Именно поэтому одна из основных задач подготовки личного состава состоит в том, чтобы приучить солдат к опасности.

В Британской армии даже практиковались учения, где на девять холостых патронов полагался один боевой. Чтобы солдаты не теряли бдительности. Не расслаблялись. Привыкали к чувству страха.

Но учения и тренировки имеют слишком мало общего с реальными боевыми действиями, когда вопрос стоит о жизни и смерти.

А приучить человека к страху перед смертью невозможно.

Причём этот страх усиливается многими факторами: боязнью солдата остаться в бою одному, отсутствием информации, опасением получить увечье или тяжёлое ранение, собственной физической слабостью, психическим перевозбуждением, бездеятельностью и т. д. Потому что все эти факторы тоже могут привести к гибели.

После Второй мировой войны западногерманские специалисты, занимаясь этой проблемой, пришли к парадоксальному выводу: оказывается, зачастую страх перед проявлением трусости заставлял солдат совершать смелые поступки. Это не курьёзный нонсенс. Это по-настоящему страшно, когда подвиги являются результатом фобии, психического отклонения. Мужество, проявленное в припадке безумия. Какой же силы должен быть этот страх! Он настолько калечит человеческую психику, что измученный страхом солдат предпочитает кинуться навстречу смерти, нежели переносить его.

Можно найти много свидетельств тому, что солдаты возвращались из боя, из атаки подавленные и безучастные ко всему. С пустыми глазами. В состоянии прострации. Не ощущали боли от полученных ран. Иногда командирам отдавали честь сидя. Иногда их вовсе не замечали.

Да и какие могут быть командиры, уставы, присяги, субординация?! Всё — глупость по сравнению с тем, что только что довелось пережить. «Что хотите со мной делайте, но я ТУДА больше не пойду».

Это так называемая регидная форма страха. «Военнослужащий находится в оцепенении, лицо его серого цвета, взгляд потухший, контакт с ним затруднён».

Попробуйте представить, насколько страшно увидеть таких солдат, словно на их серых лицах отпечатался перенесённый ужас. Страшно не их состояние, а ТО, что его вызвало и с чем не дай бог соприкоснуться.

Солдат приводили в чувство, взывали к воинскому долгу, к дисциплине, грозили расстрелом, строили и опять посылали в бой.

Вид приближающегося врага, ощущение накатывающейся гибели всегда производили тягостное впечатление на солдат. Будь то строй гоплитов, рыцарский клин, гренадерские каре или стрелковые цепи.

Английский историк Кинглек так описывал атаку Владимирского полка в битве на реке Альма 8 сентября 1854 года: «Русская колонна в хорошем порядке, это высокое выражение воинской силы. Она имеет жёсткие, резкие очертания стены и цвет тёмной тучи. В часы сражения её вид поражает воображение возбуждённого человека. Её значение представляется в 100 раз больше действительного…»

Немецкие пулемётчики вспоминали панический страх, который охватывал их уже в 1941 году (!) во время контратак частей Красной Армии. Они «косили» цепи советской пехоты, но «русские шли волна за волной». Это требовало огромного психического напряжения.

Я специально упомянул пулемётчиков, имеющих возможность вести огонь длинными очередями. Высокая скорострельность. Только ленты меняй.

И тем не менее даже они говорят о гнетущем впечатлении от этих массовых атак. (Ниже я ещё вернусь к этой теме.)

А каково приходилось солдатам, вооружённым карабинами, при отражении таких атак? И в 1941-м и, тем более, в 1945-м? И германским, и советским?

«Уцелевшие немцы лежат удобно, как на стрельбище: ноги для устойчивости разбросаны, локтями прочно в землю упираются, и ведь стараются целиться, да разве совладаешь с нервами? — и пляшут в руках карабины, пули рвут воздух. И у красноармейцев не лучше: эти и не хоронятся вовсе, кто как пристроился, так и шпарят выстрел за выстрелом, почти не целясь, словно задались поскорее пожечь все патроны. Один красноармеец уж как неудачно сидит — просто сидит на земле, и каждый выстрел почти опрокидывал его, но ему даже в голову не приходит завалиться набок и лечь поудобней: времени нет, и мысль (даже не мысль, потому что он сейчас не думает, он только стреляет, вся жизнь его в этой обойме) у него одна: вон того, конопатого, с железными зубами, с кольцом, с родинкой под левым глазом — убить, убить, убить…»

Кстати, одним из способов морального воздействия на противника были так называемые «психические атаки».

Каждый солдат знает, что страшно не только ему, но и врагу. Знать-то он знает, но чувствует только свой страх. Вся надежда на то, что неприятель вот-вот дрогнет, спасует. А если нет? И в душу закрадываются опасные сомнения: может, он боится меньше? Поэтому солдаты с таким торжеством отмечают в бою вражескую нервозность: «Ага, пригибаетесь, залегли, значит, тоже боитесь, сволочи!»

Но если те не выказывают никаких признаков страха, надвигаются как ни в чём не бывало, несмотря на упавших, словно не замечая их, то в воспалённом воображении рождаются самые фантасмагоричные мысли: они не люди! Это какие-то роботообразные существа. Бессмертные механизмы, которым чужды эмоции. С ними невозможно сражаться, их нельзя победить!

Пожалуй, самая известная психическая атака была предпринята генералом В.О. Каппелем во время Гражданской войны в России, под Уфой, на участке 25-й дивизии Красной Армии, когда «на рассвете перед фронтом чапаевцев, шагая в полный рост и чётко выдерживая строй, появились отборные офицерские части».

Сразу нужно оговориться, что устрашающее воздействие было значительно снижено сообщением одного из уфимских рабочих, который заранее предупредил красных о готовящейся «необычной атаке». Поэтому чапаевцы не дали захватить себя врасплох.

О том, что произошло дальше, рассказал участник боя, адъютант М.В. Фрунзе С.А. Сиротинский.

«…С винтовками наперевес, молча, не стреляя, шли ударные батальоны генерала Каппеля. В тёмном английском обмундировании со значками скрещённых костей и черепа на фуражках, рукавах и погонах, все с георгиевскими крестами, они производили жуткое впечатление… Чапаевцы без выстрела подпускали их ближе. Мало патронов. В пулемёты закладывались последние ленты. И когда передние ряды каппелевцев были совсем близко, треск пулемётов нарушил напряжённую тишину. Но сбить строя атакующих не удалось. На место „срезанных“ каппелевцев вставали новые… Навстречу им поднялись чапаевцы. Это историческое сражение продолжалось почти три часа. То отступали чапаевцы, то офицерские батальоны Каппеля. Обе стороны дрались с непревзойдённым упорством и смелостью. Тут на выручку к чапаевцам подоспел свежий полк…» (Этот эпизод — вероятно, результат литературного творчества Фурманова (Примеч. ред.).

Представим, что должны были чувствовать офицеры, идя в полный рост на пулемёты! Каково видеть «срезанный» строй, перешагивать через убитых и раненых товарищей и, не ускоряя шага, двигаться вперёд. Сознавать, что теперь ты «на мушке». Но вместе с тем знать, что производишь «жуткое впечатление», и лишь благодаря этому держаться из последних сил. Только расширяются зрачки, до зубовного хруста сжимаются челюсти, и обильный пот скатывается из-под фуражки.

Другой участник боя, Н. Виглянский, вспоминал:

«Наша тактика — отражать эти атаки, очень близко подпуская противника, тактика „встречи в тишине“ сложилась сама собой из-за недостатка боевых припасов. Нужно было беречь каждый заряд и стрелять наверняка, а ведь очень немногие стреляли тогда настолько хорошо, чтобы попасть в далеко движущуюся мишень.

Семьсот, восемьсот шагов…

Это большое напряжение, нужна выдержка — цепь идёт прямо на тебя, а ты лежишь, видишь её снизу вверх и ничего не делаешь. Иной боец от ожидания подскакивает всем телом на месте. Наступающие цепи всё ближе, уже различаешь во всех подробностях отдельные лица — и лежишь, молчишь!

Сигнал!.. И тут уж всё, что у нас есть, обрушивается на врага… Стреляя, люди кричат, ругаются от долго сдерживаемой злости…»

Обратили внимание — красноармейцев корчит от страха, от нервного напряжения так, что они лёжа «подскакивают всем телом». А потом «кричат, ругаются», поднимаются навстречу, только чтобы сойтись грудь с грудью, а не видеть неумолимо накатывающейся чёрной стены…

Эти невольные признания пробились даже сквозь жесточайшую политическую цензуру послереволюционной эпохи. Они сделаны вопреки победным реляциям и самовосхвалению, уничижительному отношению к белогвардейцам, при общей установке на романтизацию подвигов Красной Армии и мужества её бойцов, которым неведом страх, так как они «сражались за правое дело».

Возможно, что многие во время той атаки бились в истерике, плакали, бросали оружие и, не выдержав, бежали. Только говорить об этом позднее было нельзя. Запрещено.

Но всё равно, как видно, этот бой несколько отличался от известной сцены в кинофильме «Чапаев». На самом деле «то отступали чапаевцы, то офицерские батальоны Каппеля. Обе стороны дрались с непревзойдённым упорством и смелостью». И неизвестно, чем бы всё закончилось, не подоспей к красным подмога.

В результате анализа 80 неудачных операций и боёв XX века были отмечены случаи, когда атаки прекращались даже тогда, когда наступающий имел 10-кратное превосходство над противником, но бывало, когда обороняющиеся бросали свои позиции и при своём двукратном численном перевесе.

Может, страх стал особенно сильным в последние войны, когда захлёбывается в злобном стуке автоматическое оружие, рвутся снаряды, рычат танки? А раньше, в эпоху копий, мечей, кремнёвых ружей и штыков, солдатам так страшно не было?

Было. Так же.

Для примера приведу слова ветерана Г.В. Сорокина, который имел возможность сравнить: «…Честно признаюсь, я прошёл всю Великую Отечественную войну, начиная с битвы под Москвой и кончая освобождением Праги, но такого напряжения и ужаса, как в боях на Баин-Цагане, не встречал. Может быть потому, что в Отечественную я служил в танковых частях и в штыковом бою не участвовал, а в боях с самураями мне пришлось восемь раз идти в штыковые атаки, а это, прямо скажу, дело страшное…»

Восемь атак! Всего-то! Раньше это был один из основных приёмов боя. «Пуля — дура, штык — молодец!» Солдаты постоянно ходили «чужие изорвать мундиры о русские штыки».

Но для Г.В. Сорокина, словно побывавшего в прошлом, эти восемь атак затмили все ужасы Великой Отечественной.

Страх идущего на смерть человека всегда остаётся страхом. Вид поля боя никогда не вызывал оптимизма.

Как можно сравнивать половинки человеческой головы, срезанные осколком снаряда или срубленные железом алебарды? Глаза, выбитые пулей или арбалетной стрелой? Руки, оторванные взрывом или отсечённые палашом?

Ещё один ветеран, А.М. Кривель, в 1945 году ставший свидетелем последствий такого «устаревшего» способа ведения войны, писал:

«Мы знали, что японские военнослужащие — большие мастера ближнего боя. Особо почиталось у них умение владеть холодным оружием. Но знать вообще — одно, а увидеть результаты такой схватки — другое.

Проводя с 10 на 11 августа разведку пути, по которому предстояло двигаться нашему полку, часа в два ночи мы въехали в тёмный туннель железнодорожного переезда. Лошадь захрапела и поднялась на дыбы. Я включил фонарик, и мурашки побежали по спине. В неестественных позах мёртвыми лежали наши пехотинцы. Открытые раны зияли на их телах. Это были совсем молодые парни».

Ещё неизвестно, что страшнее: слышать посвистывание вездесущих пуль или хриплое дыхание бросающегося на тебя врага? Понимать, что именно сейчас всё решится, видеть его яростный выпад с целью убить тебя, и, если повезёт, убить самому. И видеть как убиваешь: в живот, в грудь, в горло… Видеть его глаза, его кровь. Слышать его крик…

Сорокачетырехлетний серб Зоран, воевавший в Боснии во время гражданской войны в Югославии, вспоминал, как убил в бою двух хорватских солдат: «Я выстрелил в упор. До сих пор вижу их лица. Им не было и 20 лет. Я ещё подумал, что они могли бы быть моими сыновьями. Самое трудное на войне — это убивать в упор». Когда Зоран рассказывает об этом, по его щекам текут слёзы.

В моей видеотеке есть уникальные кадры штыкового боя времён Первой мировой войны. На них русская полурота контратаковала наступающую полуроту немцев. Бегом. Со штыками наперевес. На белом снегу чёрные шинели растянулись в цепь. Метрах в ста от зрителя фигурки смешались. И вдруг стали падать, падать, падать один за другим, почти одновременно, как кегли при попадании шара в боулинге. Там стреляли в упор, кололи штыками, резкими, незаметными с такого расстояния движениями били прикладами.

Секунды через три ряды настолько поредели, что стали видны отдельные фигурки, перебегающие от группы к группе. На помощь своим. И группы в то же мгновение таяли.

На это ушла ещё пара секунд.

Никто из немцев не побежал. Бесполезно. Поздно. Из них не удалось уцелеть ни одному. Русских осталось несколько человек. Победа!

Зрелище, завораживающее своей кровавой скоротечностью.

Но если на это страшно даже смотреть, то каково же было солдатам идти в штыки, зная, что выживут единицы?!

Бесстрастная статистика говорит о том, что в древности потери в сражениях были небольшими (В отдельных сражениях потери были огромны; например, в Куликовской битве потери обеих сторон составили более 100 000 человек (Примеч. ред.) в сравнении с позднейшими войнами благодаря холодному оружию, защите доспехов и низкой манёвренности. И, значит, война якобы была не такой страшной.

Но страх для солдата определяется не количеством убитых, а возможностью оказаться среди них. Иначе огромные армии при ничтожных потерях не обращались бы в бегство.

Командующий, конечно, имеет какую-то информацию о действиях врага, размерах потерь и наличия резервов. Он может планировать удары и контрудары, сохраняя при этом относительное хладнокровие. Но двум десяткам арбалетчиков, засевшим за плетнём деревенской ограды и потерявшим одного убитым и троих ранеными, кажется, что вражеское войско обрушивается всеми силами именно на них. И что им при этом никак не уцелеть.

Кровопролитие возросло с совершенствованием огнестрельного оружия. По замечанию маршала Таванна: «Прежде сражались 3–4 часа и на 500 человек не было и 10 убитых. Теперь за час всё кончается!»

«Всего десять убитых?! Ха-ха, вот это была война!» — думал я раньше. Но потом призадумался. При таком соотношении, например, десятитысячное войско теряло в бою 200 человек. А кроме убитых были ещё раненые. У одного сотрясение мозга после удара мечом по шлему, другому срубили пальцы, третьему выбили глаз, у четвёртого под ключицей застряла стрела, пятого сбили с коня и он переломал ноги. Много их, окровавленных и увечных сползалось после боя на свет бивачных костров, оглашая поле стонами. Многие потом умирали от полученных ран. На 200 убитых приходилось 300–400 раненых (Процент раненых у победителей (до применения огнестрельного оружия) был значительно выше. На 1 убитого приходилось до 10 и более раненых. У побеждённых, как правило, раненых (их не подбирали) почти не было (Примеч. ред.) . А это означает, что потери были равны 5–6 %.

(В XX веке, например, во время Арабо-Израильской войны 1973 г. египетские войска отступали при потерях, не превышающих 1 %, а атаки израильтян срывались даже при потерях в три раза меньших, чем нёс обороняющийся противник.)

Но и в более поздние времена, когда на смену арбалетам пришли мушкеты, и «за час всё кончалось», победы и поражения определялись не залпами в упор, одномоментно скашивающими целые ряды.

Страшные в бою слова «Обошли!», «Отрезали!», «Прорвали!» являлись и являются ключевыми для настроения войск. Если не побежишь, то погибнешь! И, заражая друг друга паникой, бросая знамёна и пушки, бежали нередко перед численно меньшим врагом.

Казённый язык военной психиатрии характеризует бегство от источника опасности, как неконтролируемые движения, вызванные «двигательной» формой страха.

«Чувство страха среди солдат распространяется как цепная реакция, что объясняется отсутствием у личности при нахождении в организованном коллективе персональной ответственности и преобладающими в её действиях эмоциями, которые чаще всего носят примитивный характер. Это приводит к возникновению коллективных реакций, одна из которых — паника».

Нередко при этом происходят «поражения психики, которые вызываются воздействиями реальной (или мнимой) потери управления войсками и объясняются тем, что военнослужащий теряет уверенность в командовании». Отсюда истерические призывы: «Бей офицеров! Измена!»

При отступлении Красной Армии от Екатеринодара в 1918 году «везде среди разбегавшихся частей раздавались крики: „Продали нас и пропили!“».

К сожалению, в прошлые времена было не принято документировать чувства солдат, идущих в бой: о чём они думали, что вспоминали, как переживали опасность. Предпочитали описывать сражения, деяния полководцев, подвиги героев. Чувство страха считалось тождественным трусости. Лишь по художественной литературе и дневникам, авторами которых являлись современники — участники или свидетели — кровавых событий, можно составить приблизительную картину психологического состояния людей на поле боя.

«…Слушайте, ребята! если кто хоть на волос высунется вперёд — боже сохрани! Тихим шагом!.. Господа офицеры! идти в ногу!.. Левой, правой!.. раз, два!

Три ядра, одно за другим, прогудели над головами солдат; четвёртое попало в самую середину каре.

— Не прибавляй шагу! — закричал Зарядьев. — Примкни! Передний фас, равняйся!.. В ногу!.. Заболтали!.. Вот я вас… Стой!

Каре остановилось; ещё несколько ядер выхватило человек пять из заднего фрунта, который приметным образом начал колебаться.

— Не шевелиться! — закричал громовым голосом Зарядьев. — А не то два часа продержу под ядрами. Унтер-офицеры, на линию!.. Вперёд — равняйся! Стой!.. Тихим шагом — марш!

— Послушай, Зарядьев! — сказал вполголоса Рославлев. — Ты, конечно, хочешь показать свою неустрашимость: это хорошо; но заставлять идти в ногу, выравнивать фрунт, делать почти ученье под выстрелами неприятельской батареи!.. Я не назову это фанфаронством, потому что ты не фанфарон; но, воля твоя, это такой бесчеловечный педантизм…

— Эх, братец! Убирайся к чёрту с своими французскими словами! Я знаю, что делаю. То-то любезный, ты ещё молоденек! Когда солдат думает о том, что идти в ногу да ровняться, так не думает о неприятельских ядрах.

— Положим, что так; но для чего вести их тихим шагом?

— А ты бы, чай, повёл скорым? Нет, душенька! От скорого шагу до беготни недалеко; а как побегут, да нагрянет конница, так тогда уже поздно будет командовать…»

В хаосе боя очень трудно руководить солдатами, которые находятся во власти эмоций, сильнейшая из которых — страх. У командующего может быть разработан самый замечательный план, сосредоточены крупные воинские части, но всё это превращается в обычные бумажки со стрелками и цифрами, если живые люди, из которых состоят войска, начинают вести себя по-своему.

Сохранились свидетельства тому, что после залпов советских реактивных миномётов немецкие солдаты бросались к русским окопам, видя в сближении с врагом единственный шанс уцелеть.

Боевой офицер Л. Толстой в своё время очень точно подметил, что «некоторые видели спасение в том, чтобы бежать вперёд, некоторые — назад».

Он же описал характерное поведение находящихся под обстрелом солдат. Не дерущихся, не атакующих или обороняющихся, а расположенных в резерве.

Считается, что самый тяжёлый труд солдата — ждать. Ждать в бездействии, когда придёт команда. И при этом «стойко выдерживать вражеский огонь». В чём заключается этот тяжёлый, изматывающий нервы солдатский труд? В борьбе со страхом.

«Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь ещё третью часть своих людей. Спереди, и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму бубухали пушки, и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистящие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.

С каждым новым ударом всё меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые ещё не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трёхсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: „Носилки!“ Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив её в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по-новому подвёртки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетёночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперёд проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла перед фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. „Эй, пристяжную-то!.. Выправь! Упадёт… Эх, не видят!..“ — по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твёрдо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченно рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготание и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица всё более бледнели и хмурились».

Кто посмеет сказать, что этим солдатам не страшно? Что они перетягивали пряжки, переобувались, строили домики и плели плетеночки от скуки?

Этим примером Л. Толстой описал «скрытую» форму страха, которая позднее получила название «лихорадочной пассивности». Она характеризуется бессмысленной деятельностью, при помощи которой солдаты стараются отвлечься, заглушить свой страх.

Подобные моменты отмечают и другие авторы. Например, М. Шолохов в романе «Они сражались за Родину».

«Прерывисто вздохнув, он стал пристально всматриваться в тонкую зелёную полоску, отделявшую балку от склона высоты. Там, за этой полоской, всё ещё глухо и ровно гудели моторы. У Николая от напряжения заслезились глаза, а всё его большое, теперь уже не в полной мере принадлежащее ему тело стало делать десятки мелких, ненужных движений: зачем-то руки ощупали лежавшие в нише диски, как будто эти тяжёлые и тёплые от солнца диски могли куда-то исчезнуть, потом он поправил складки гимнастёрки и всё так же, не отрываясь взглядом от балки, немного подвинул автомат, а когда с бруствера посыпались сухие комочки глины, носком сапога нащупал и растоптал их, раздвинул веточки полыни, хотя обзор и без того был достаточно хорош, пошевелил плечами… Это были непроизвольные движения, и Николай не замечал их».

В этом же романе Шолохов сделал интересное наблюдение. «И вот наступили те предшествующие бою короткие и исполненные огромного внутреннего напряжения минуты, когда учащённо и глухо бьются сердца и каждый боец, как бы много ни было вокруг него товарищей, на миг чувствует ледяной холодок одиночества и острую, сосущую сердце тоску. Николаю было знакомо и это чувство, и источники, порождающие его. (…) „Воюем-то мы вместе, а умирать будем порознь, и смерть у каждого из нас своя, собственная, вроде вещевого мешка с инициалами, написанными чернильным карандашом… (…) Свидание со смертью — это штука серьёзная. Состоится оно, это свидание, или нет, а всё равно сердце бьётся, как у влюблённого, и даже при свидетелях ты чувствуешь себя так, будто вас только двое на белом свете: ты и она… Каждый человек живой, чего же ты хочешь?“».

Чем только не старались заглушить страх, каких «рецептов» не изобретали! Штрафбатовец В.И. Голубев рассказывал: «Друг один посоветовал: будет страшно — пошевели большим пальцем ноги. Я как-то вспомнил и пошевелил… Надо же, и страх ушёл, и улыбка на лице… Танки прут, а у меня улыбка на роже… Не надеялся я жить в своей будущей жизни…»

Наверное, очень страшной была эта улыбка. Неестественной. Как маска.

Иногда «лихорадочная пассивность» выглядит вполне активной, но сводится к суете «нравственно измученных людей» и в конечном счёте грозит срывом задания.

«В штабах такая „активность“ замедляет или даже парализует работу. Конкретными её проявлениями может быть образование новых рабочих групп, которые ничего существенного не делают, кроме организации многочисленных телефонных звонков и радиограмм, противоречащих друг другу».

Казалось бы, для постороннего глаза работа кипит, телефоны надрываются, мечутся связисты, генералы с воспалёнными от бессонницы глазами диктуют приказ за приказом.

Эта бурная деятельность продолжается до тех пор, пока в дверях не появляются вражеские автоматчики. И тут становится понятно, насколько сильным был страх — пленённые штабные офицеры вздыхают с облегчением: конец этому ужасу!

На войне везде страшно.

Как проявляется страх в бою?

Исследования боевых психических травм (БПТ) показали, что у 90 % страх имеет в боевой обстановке ярко выраженные формы: рвота, нарушение способности регулировать функции кишечника и т. п.

У девяноста процентов!

Значит, и солдаты прошлого боялись так же: греческие пелтасты, русские дружинники, польские жолнеры, монгольские цирики, турецкие спаги, американские волонтёры. Человеческий организм с тех времён не изменился.

И страх на войне — тоже.

В XX веке военная медицина дала точное определение: патологический страх является основным симптомом нарушения психики во время боевых действий. «Его типичную клиническую картину составляют сердцебиение, холодный пот, сухость во рту, дрожание конечностей, охватывающее подчас и всё тело, функциональные параличи конечностей, заикание, потеря речи, непроизвольное отделение мочи и кала».

После этого совсем иначе воспринимаешь некоторые моменты, описанные Ярославом Гашеком, участником Первой мировой и Гражданской войн, в книге «Похождения бравого солдата Швейка».

Я. Гашек знал, о чём писал.

«Во время боя не один в штаны наложит, — заметил кто-то из конвоя. — Недавно в Будейовицах нам один раненый рассказывал, что он сам во время наступления наделал в штаны три раза подряд. В первый раз, когда вылезли из укрытия на площадку перед проволочными заграждениями, во второй раз, когда начали резать проволоку, и в третий раз, когда русские ударили по ним в штыки и заорали „ура!“. Тут они прыгнули назад в укрытие, и во всей роте не было ни одного, кто бы не наложил в штаны. А один убитый остался лежать на бруствере, ногами вниз; при отступлении ему снесло полчерепа, словно ножом отрезало. Этот в последний момент так обделался, что у него текло из штанов по башмакам и вместе с кровью стекало в траншею, аккурат на его же собственную половинку черепа с мозгами. Тут, брат, никто не знает, что с тобой случится».

Общий сатирический фон книги провоцирует истолковать приведённое описание как грубоватый солдатский юмор.

Но это не юмор.

Внимательно изучающие тему писатели отмечают у солдат те же симптомы страха во время боя. В частности, Э. Золя, описывающий события Франко-Прусской войны 1870–1871 гг.

«Безумный страх овладел Морисом. Он обливался потом, испытывая мучительную тошноту, неотразимую потребность бежать со всех ног прочь отсюда и выть. Жан бранил его жёсткими словами, зная, что человеку иной раз придают храбрости хорошим пинком. Другие солдаты тоже тряслись. У Паша глаза были полны слёз, он невольно тихонько стонал, вскрикивал, как маленький ребёнок, и не мог от этого удержаться. С Лапулем приключилась беда: ему так свело живот, что он спустил штаны, не успев добежать до соседнего плетня. Товарищи подняли его на смех, стали бросать в него пригоршнями землю; его нагота была предоставлена пулям и снарядам. Со многими солдатами случалось то же самое; они облегчались под общий хохот, под град шуток, которые придали всем смелость».

Мой дед иногда упоминал «мокрые портки» на фронте, но я в детстве почему-то думал, что он так шутит. А потом и на себе испытал, как это бывает. Когда, например, на ночной улице приходится драться с троими растатуированными отморозками. Ты бьёшь, тебя бьют. Сбивают с ног. Поднимаешься. Физиономия в крови. Кулаки тоже. Вроде бы ведёшь себя вполне достойно, по-мужски, не малодушничаешь, с матерным ором нападаешь сам. Каждый нервик натянут, дрожит до звона. И вдруг чувствуешь, как по ноге непроизвольно начинает струиться что-то тёплое и противное. И недоумеваешь в такой момент, и стыдишь себя, и злишься на несовершенство человеческого организма, а поделать ничего не можешь.

Чего же говорить об атаке на пулемёты, о штыковом бое!

Ещё раз подчеркну, медики считают нормальной психической реакцией на войне «тремор, мышечное напряжение, потливость, тошноту, незначительную диарею, частое мочеиспускание, учащённое дыхание и сердцебиение, тревожность, беспокойство».

Обратите внимание, это — нормально.

Офицерам при этом просто не рекомендуется «фиксировать излишнее внимание на этом состоянии подчинённых, подчёркивать серьёзность положения, высмеивать или оставаться безучастным». Наоборот, они должны общаться с солдатами, поддерживать их, указывать на положительные моменты и ни в коем случае не ослаблять своего чёткого руководства подразделением.

Отсюда все эти «хладнокровные» окрики опытных офицеров под огнём врага: «Идти в ногу! Не прибавляй шагу! Вперёд — равняйся! Не шевелиться!» Только чтобы подчинённые не подумали, что остались без командования, предоставленные сами себе. Они, как дети, должны всё время слышать голос отца-командира, который всё знает, ничего не боится.

В противном случае — страх, паника, поражение, смерть. А так — есть шанс уцелеть, есть надежда выйти живым из этого ада.

Знаток тёмных глубин человеческой психики Ф.М. Достоевский в своём романе «Идиот» подметил: «…Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он всё ещё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор, и он с ума сойдёт или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия?»

Не надо думать, что даже для самых мужественных солдат пережитые бои проходят без последствий.

Сержант Андрей Волков, воевавший в Чечне, рассказывал: «У меня по стрельбе хорошие оценки были, но человек от макета здорово отличается. Нажимая на курок, понимаешь, что не по куску фанеры или по бутылке палишь, — надо настроиться. (…) Не было ни страха, ни шока, действовал автоматически. Первое, что увидел, — человека без головы, и всё вокруг в крови… Шок от пережитого наступил через несколько дней».

Есть такое понятие — «боевой шок».

«При прогрессировании „боевой шок“ проходит три стадии. Первая развивается в течение нескольких часов или дней и характеризуется чувством тревоги, депрессией и страхом. На второй (острой) стадии появляются невротические симптомы. Она длится от нескольких дней до нескольких недель». На третьей (хронической) стадии проявляется психическая декомпенсация.

Конечно, страх обостряется в бою, но он никуда не уходит и в перерывах между сражениями. Когда-то сильнее, когда-то слабее он подвергает человеческую психику испытанию на прочность на протяжении всей войны. И человек невольно ищет спасение от него в мелочах солдатских будней, повседневной армейской работы.

К. Симонов охарактеризовал это следующим образом:

«Война не есть одна сплошная опасность, одно ожидание смерти, одни мысли о ней. Если бы это было так, то ни один человек не выдержал бы тяжести войны не только в течение полугода, но даже в течение месяца. Война есть совокупность смертельной опасности, постоянной возможности быть убитым и рядом с этим всех случайностей и особенностей, деталей повседневного быта, который всегда, а не только на войне присутствует в нашей жизни. Я хочу этим сказать, что человек, даже постоянно находясь в опасности, всё-таки не думает о ней всё время хотя бы по той простой причине, что он носит бельё и, когда может, стирает его, что он греется, ест, пьёт, отправляет свои естественные надобности, в общем, делает всё то, что так или иначе принято делать в нормальной жизни. Он не только делает всё это, но и думает обо всём этом. Думает повседневно и ежечасно. И если человека могли убить вчера, и если он чудом спасается от смерти завтра, то это не значит, что он сегодня не станет думать о том, выстирано его бельё или нет; он непременно будет об этом думать. Больше того. Он будет ругаться, если бельё не удалось постирать, совершенно забыв в эту минуту, что завтра его могут убить, независимо от того, в каком он будет белье — в чистом или в грязном. Эти бытовые обстоятельства отнимают у человека и время, и нравственные силы. И это не только не плохо, а, наоборот, прекрасно, ибо без этого человек всецело был бы занят мыслями об опасности.

Чувство опасности присутствует у всех и всегда. Больше того. Продолжаясь в течение длительного времени, оно чудовищно утомляет человека. При этом надо помнить, что всё на свете относительно… Человеку, который вернулся из атаки, деревня, до которой достают дальнобойные снаряды, кажется домом отдыха, санаторием, чем угодно, но только не тем, чем она кажется вам, только что приехавшим в неё из Москвы. Это я говорю никому не в обиду. Просто привожу как пример. Потому что, если продолжить эту цепочку, для человека, сидящего сейчас в Новосибирске, Москва, которую иногда бомбят, тоже в какой-то мере кажется опасностью, в то время как вы сами, только что вернувшись в Москву из фронтовой поездки, считаете её совершенно безопасным местом.

Чувство страха у человека никогда не исчезает. Но есть две причины, по которым оно смягчается на фронте. Одна из них — мысль о том, что тебя могут убить не только в двухстах метрах от немцев, но иногда и в двадцати километрах; и вторая — главная, — что человек на фронте занят работой, бесконечным количеством дел, о которых ему в силу своих обязанностей постоянно нужно думать и из-за которых он часто не успевает думать о своей безопасности. И чувство страха притупляется на фронте именно поэтому, а вовсе не потому, что люди до такой степени привыкают, что становятся бесстрашными. (…)

Вопрос о риске. О том, что люди рискуют жизнью в такой степени, когда почти не остаётся надежды остаться в живых… И смертельный риск, на который они готовы, не так уж далеко отстоит от постоянного, ежечасного риска, которому они подвергаются. В таких обстоятельствах и легче решаться, и легче решать — посылать людей на смерть…»

Бой требует величайшего напряжения, выжимая последние капли сил. А где их взять, если чувство постоянной опасности и страх на войне и без того «чудовищно утомляют» человека?

И тогда внутри происходит надлом.

Это называется «боевым переутомлением». Под ним понимают психические нарушения, возникающие через несколько недель боевых действий средней интенсивности.

Германский военный исследователь Е. Динтер определил, что пребывание личного состава на переднем крае в соприкосновении с противником не должно превышать 30–40 суток. Это связано с тем, что, как свидетельствует опыт, после достижения пика морально-психологических возможностей (через 20–25 суток) у военнослужащих наступает быстрый их спад, связанный с истощением духовных и физических сил.

Во время Второй мировой войны германское командование вплоть до конца 1944 года предоставляло солдатам отпуск. Как бы трудно ни приходилось при отступлении. Дело дошло до того, что на железных дорогах рейха, сжатого советскими и англо-американскими войсками, скопились десятки тысяч отпускников, мечущихся между Западным и Восточным фронтом и парализующих движения поездов с военными грузами.

В конце концов немцы спохватились. 3 марта 1945 года (!) Й. Геббельс отметил в своём дневнике: «При нынешнем критическом положении ни один солдат не должен иметь права на поездку в отпуск — все обязаны сражаться». Было решено задерживать отпускников на вокзалах и на местах формировать из них дивизии.

И в Первую мировую войну немцы старались по возможности отводить в тыл армейские части для отдыха. (Напомню, что при всей своей заботе о солдатах обе войны Германия проиграла.)

Виктор Астафьев признавал: «Десять дней на передовой — и всё, больше нервная система не выдерживает. Я вот был крепкий парнишка — деревенский, фэзэушник, детдомовщина, не избалован, умел приспосабливаться. Но на исходе восьми — девяти дней меня, как правило, или ранило, или что-нибудь со мной приключалось. Нельзя человека держать здесь столько, это уже не боец, нужно отпускать его, чтобы очухался».

Мой дед однажды побывал в отпуске. К его жене — моей бабушке — к тому времени стал проявлять знаки внимания председатель колхоза. Она написала об этом мужу на фронт. Не забуду, как бабушка рассказывала об эмоциях председателя, когда тот узнал о предстоящем отпуске деда: «Вы что?! Вы ему написали?! Он же меня убьёт!!! Вы знаете, какие они оттуда приходят?! Вы знаете?!!»

Председатель скрылся на всё время дедушкиной побывки. Наверное, правильно сделал.

И запомнился дедушкин рассказ: «На фронте как-то собираешься, привыкаешь. А вот в отпуске, когда побывал дома, расслабился, забылся, увидел родных: жену, детей… Ну сил нет назад возвращаться! Вот тут и дезертировали, и стрелялись… Лучше бы его не давали, этот отпуск!»

Жуткий термин — «боевое переутомление». Посмотреть со стороны — солдат как солдат, только очень уставший. А на самом деле — психическая развалина. Инвалид. Но он ещё может держать в руках оружие, выполнять команды, бегать, ползать, убивать.

Но при общей нехватке резервов, дырах на фронте, дефицита людей не может идти и речи о каком-либо отдыхе. И солдаты использовались до последнего, а значит — до гибели. Потом прибывали маршевые роты. Пополнение. Новобранцы.

Многие дивизии в течение войны по 4–6 раз полностью обновляли свой личный состав.

Теперь можно представить, во что превращались солдаты после многомесячных сражений под Сталинградом, Ржевом, Верденом, на Марне, в Порт-Артуре, Орлеане, Сиракузах…

Как не затуманиться психике, если кроме испытываемого страха смерти, кроме вида убитых, искалеченных, осиротевших, человек повсюду наблюдает уродливые картины войны? Он окружён ими ежедневно, ежеминутно.

«Дымящиеся развалины, кучи мусора, валяется убитый скот… деревушки и городки превращены в мусор и щебень, мосты — груды щепок, рощи и сады стояли голые и обожжённые, рельсы скручены в спираль, исковерканные паровозы и скелеты вагонов…»

Солдаты видят виселицы, огромные могилы, в которые приходится утрамбовывать кубометры человеческих останков.

Бывший командир батальона Г. Завизион после войны вспоминал: «Нам ведь, танкистам, не то что пехоте хоронить. Там что — сложили в яму и прихоронили. А тут из сгоревших или разбитых танков надо вытаскивать всё, что осталось внутри, и в каком виде всё это — трудно передать. В общем, наши танкистские похороны связаны и с чисткой танков, и с мытьём, потому что надо вымыть и вычистить танк, прежде чем новый экипаж сядет и пойдёт в бой. В первое время после таких похорон и такой уборки танков я по несколько дней не мог есть».

Каково новому экипажу после некачественной «уборки» обнаружить в башне обгоревшую кисть руки? Или за окуляром пушечного прицела нащупать присохшие кусочки мозга? И тем самым получить наглядное представление о том, что тебя может ожидать в бою. Как и тех парней, которые воевали на этом танке до тебя.

Солдаты всё видят. Видят, как в прибрежных камышах покачиваются тысячи вздутых мертвецов. Как пёс «принёс и положил на крыльцо оторванную голову молоденького немецкого солдата в примёрзшей пилотке». Как «не торопились убирать валявшиеся на дороге трупы, а просто переезжали через них. Некоторые трупы до неузнаваемости расплющены колёсами машин».

Они видят, как «на ближайших четырёх столбах неподвижно висело четыре голых человека. Черно кишели густо взлетающие мухи. Головы нагнуты, как будто молодыми подбородками прижимали прихватившую их петлю; оскаленные зубы; чёрные ямы выклеванных глаз. Из расклёванного живота тянулись ослизло-зелёные внутренности. Палило солнце. Кожа, чёрно-иссечённая шомполами, полопалась.

Четверо, а пятая… а на пятом была девушка с вырезанными грудями, голая и почернелая.

Из глазных ям капали чёрные капли. Плыл смрад».

Ветераны признают: «В современных фильмах о войне многое не так. Она ведь гораздо жёстче была. Когда нас бомбили — кишки на проводах да на деревьях висели. Или шапка, или шинель».

Солдаты смотрят на всё это. Хмурятся. Вздыхают. Бормочут про себя: «Силы небесные!» И… привыкают.

Но это не те вещи, к которым человеку нужно привыкать. С «привыканием» происходит искривление нравственной парадигмы. Увечье психики.

Так было всегда. Участник наполеоновского похода в Россию, вестфальский штаб-офицер фон Лоссберг писал своей жене 9 ноября 1812 года: «Правда, нужно много твёрдости характера для того, чтобы ежедневно смотреть на эти ужасы и не сойти с ума или, по крайней мере, не сделаться нервнобольным; я убеждён, что эта последняя болезнь привела к смерти многих, особенно из образованных и чувствительных людей, и потребует и в будущем много жертв».

Не будем забывать и об «обычных» тяготах похода, которые определяются не только стоптанными в кровь ногами и ноющей под грузом снаряжения спиной, но и окружающими природными условиями.

Ах, если бы такие, казалось, одинаковые солдаты — одинаково стриженные, в одинаковых сапогах — одинаково хорошо сражались в любых условиях, в любой местности! Мечта любого полководца! Сытые, здоровые, прекрасно вооружённые — чего им ещё надо?

Подобное отношение к живой силе привело к тому, что советские солдаты Великой Отечественной переиначили слова известной песни:

Там, где пехота не пройдёт,

И бронепоезд не промчится,

Угрюмый танк не проползёт —

Там пролетит стальная птица, —

во вроде бы шуточный, но в то же время какой-то необычайно грустный вариант:

Где самолёт не пролетит,

И бронепоезд не промчится —

Солдат на пузе проползёт,

И ничего с ним не случится.

В том-то всё и дело, что случится. И случалось.

Внутри каждого солдата — своя хрупкая «начинка», которая живо реагирует на обстановку, в которой предстоит воевать.

«Там, где пройдёт один солдат, там пройдёт вся армия!» Пройдёт. Но какой ценой?

Генерал вермахта Гюнтер Блюментрит писал:

«Для европейца с Запада, привыкшего к небольшим территориям, расстояния на Востоке кажутся бесконечными. Гражданин США привык мыслить категориями огромных степей и прерий, и поэтому он не разделит этого чувства, близкого к ужасу. Ужас ещё усиливается меланхолическим, монотонным характером русского ландшафта, который действует угнетающе, особенно мрачной осенью и томительно долгой зимой.

Психологическое влияние этой страны на среднего немецкого солдата было очень сильным. Он чувствовал себя ничтожным, затерянным в этих бескрайних просторах. Уроженцы Восточной Германии значительно легче акклиматизировались в этом странном новом мире, так как Восточная Германия географически является связующим звеном между Россией и Западом. Солдаты из других земель Германии, как и их отцы в Первую мировую войну, тоже научились приспособляться к местным условиям. Россия явилась истинным испытанием для наших войск. Это была тяжёлая школа».

У южан и западных европейцев вызывал ужас снег, угнетающе действуя на их психику. Появился термин — «снегобоязнь».

Бездонные пропасти и заоблачные вершины горных перевалов, за которые предстояло сражаться, вызывали парализующий страх. Прибавьте к этому холод, от которого страдали не только южане, но и «привыкшие к суровым зимам» русские солдаты.

«С половины ноября (1877 года) снег завалил балканские проходы, и войска Радецкого жестоко страдали в своих орлиных гнёздах. Двинутая на Шипку без тёплых сапог и полушубков, 24-я пехотная дивизия была буквально заморожена, с небольшим в две недели лишившись двух третей своего составами к половине декабря её сняли с перевала. Нужна была вся твёрдость Радецкого и героизм его VIII корпуса, чтобы отсиживаться почти три месяца в таких условиях и удержать в своих окоченевших руках важнейший стратегический пункт театра войны. В трёх полках 24-й дивизии обморожено 6213 человек — свыше двух третей штатного состава. Во всём отряде Радецкого с 5 сентября по 24 декабря боевая убыль составила 700 человек, заболело и обморожено 9500».

Многих завоевателей сводила с ума пустыня. В Палестине впадали в безумие крестоносцы. Французские солдаты во время Египетского похода, завидев Нил, топились в его волнах. В Сирийском походе — стрелялись.

Участник марша через пустыню Гоби в 1945 году вспоминал:

«Степь казалась раскалённой сковородкой. Солнце садилось всё ниже, но желанной прохлады вечер не приносил. Только тогда я понял по-настоящему, что такое пустыня. Жажда перебивала всё остальное. Не хотелось ни есть, ни спать, только одна неотвязная мысль билась в голове: „Пить, пить, пить…“ (…)

Ещё труднее было танкистам. В металлической коробке танка жаркий, будто расплавленный воздух, руками не тронешь нагретое железо. У всех пересохло в горле, стали сухими губы. Танки передвигались на расстоянии ста метров друг от друга. Взметённый горячий песок набивался внутрь, слепил глаза, лез во все щели, как наждак, перетирал стальные детали гусениц. Разведчики пытались найти источники воды. Мотоциклисты взбирались на сопки, чтобы разглядеть издалека колодец или озеро. Но видели только миражи. (…) И в результате там, где пехота шла через пустынные участки территории Маньчжурии, резко возросли людские потери. Особенно тяжело это отразилось на частях, наступавших через Гоби. Ребята рассказывали, что в иных частях число потерявших боеспособность от солнечного удара достигало двух третей списочного состава.

Да и на нашем участке солнце убило немало людей, особенно в пехотных полках. И то, что воды на человека приходилось по 200 граммов в день, то есть по гранёному стакану, как с оптимизмом пишут сегодня некоторые, я не считаю какой-то доблестью. Командиров, в чьих частях сложилось такое положение, следовало бы отдать под суд. Да и высшему командованию надо было сделать серьёзнейшее внушение, может быть, кое-кого и крепко наказать. Причина была веская: тысячи и тысячи солдат потеряли боеспособность от солнечного удара».

В свою очередь перед бескрайним морским простором испытывали ужас после призыва на флот те, кто раньше видел воду только в деревенских колодцах. А им предстояло не только плавать, например в Арктике или в тропиках, не только переносить шторма, но при этом воевать в замкнутой утробе корабля, гореть, тонуть…

Малярийные тропики с гигантскими пауками и ядовитыми бабочками тоже никак не способствовали повышению боеспособности чужеземных солдат. Советские специалисты, проходившие службу во Вьетнаме во время войны с США, вспоминали такой факт: «Перед каждым бунгало обязательно рыли щель-убежище. Туда в поисках прохлады сползались жабы, змеи и скорпионы со всей округи. В эту „дружелюбную“ компанию, матерясь, прыгали во время налётов солдаты». (Да и местным жителям приходилось нелегко. Вьетнамская медсестра Ким Тхи Ху рассказывала, что во время исторической битвы под Дьенбьенфу весной 1954 года ей «приходилось делать всё: быть связной, носить на коромысле рис и боеприпасы, перевязывать раненых, готовить еду, строить шалаши для ночлега. По ночам, когда раненым не спалось, пела им песни, чтобы они хоть немножко забывали свою боль. Однажды загорелась палатка, где были тяжело раненные, и мне пришлось выносить их из огня. Некоторые, не вынеся тяжёлых ран и трудностей перехода, умирали; тогда мне приходилось копать могилу и хоронить их. Это была самая горькая работа. Но больше всего я боялась тигров».)

Г.К. Жуков в книге «Воспоминания и размышления» упоминал факт захвата в плен в боях на Халхин-Голе японского солдата, обезображенного укусами комаров.

«На мой вопрос, где и кто его так разделал, он ответил, что вместе с другим солдатом вчера с вечера был посажен в камыши в секрет для наблюдения за действиями русских, а накомарников им не дали. Командир роты приказал не шевелиться, чтобы их не обнаружили. Ночью на солдат напали комары, но они безропотно терпели страшные укусы и сидели до утра, не шевелясь, чтобы не выдавать своего присутствия.

„А когда русские что-то крикнули и вскинули винтовку, — рассказывал пленный, — я поднял руки, так как не мог больше терпеть эти мучения“».

Всё это суммируется, накладывается одно на другое и приводит к «боевому переутомлению», то есть к психическим нарушениям. (Военные исследователи подсчитали, что в 2 % случаев отказа войск от наступления или обороны служило обычное изменение погоды.)

Изнурённому, измученному враждебной природой солдату кажется, что встреча с противником и сражение с ним уже выходят за рамки человеческих сил. Но тем не менее встречались. И сражались. И к оторванным рукам и ногам, выжженным глазам и разорванным животам прибавлялся «боевой шок».

Истощение нервной системы, сбой в работе мозга отпечатываются на организме невидимыми ранами, которые и в послевоенное время «реабилитации» упорно не желают затягиваться.

Обычная бессонница тоже травмировала психику военнослужащих.

Казалось бы, какая мелочь в сравнении с кровавыми ужасами войны — не поспать несколько суток! Жить захочешь — вообще спать не будешь! Но это только на первый взгляд.

Маршал В.И. Чуйков описывал, как он и командующий 17-й воздушной армией В.А. Судец накануне наступления обходили штабы дивизий: «Стояла лунная ночь. С минуты на минуту должен был начаться артиллерийский налёт. (…) Заехали к командиру 27-й гвардейской стрелковой дивизии Глебову. Он… спал. Через несколько минут его части перейдут в наступление, а он спит! Нам с Владимиром Александровичем стоило немалых усилий разбудить генерала. Четверо суток не спал человек. (…) Он отдал в полусне все необходимые распоряжения и стоя заснул. Случается и такое… Человеческие силы имеют предел».

Бывшая медсестра А. Ермоленко вспоминала: «Как-то работали без смены третьи сутки. Командир и комиссар медсанбата вечером зашли ко мне в перевязочную и спросили, смогу ли я выдержать ещё ночь или нужна замена. Я сказала, что выдержу. И я всех подвела. На рассвете сон свалил меня. Помню, что санитары положили на стол раненого и сказали: „Это последний, доктор…“, а мне показалось, что он падает со стола, я протянула руки, чтобы его поддержать, и сама упала. Меня не смогли разбудить даже нашатырным спиртом. Санитары отнесли меня к тяжелораненым, и я проспала восемнадцать часов».

Фронтовики рассказывали, как во время Сталинградской битвы немцы казались им «какими-то утомлёнными». «Бывало, вернёшься с задания, а они в нашем блиндаже сидят — глушишь их по каскам, они, как чурбаки, сонные все».

Позднее военные психологи вывели закономерность между режимом сна и боеспособностью. Так вот, при продолжительности сна в сутки равной нулю «сохраняется способность к выполнению боевых задач в течение трёх дней. На четвёртый день ВЕСЬ личный состав выходит из строя».

Лишением сна часто пытали заключённых, ломая их волю к сопротивлению.

Этой пытке война подвергла миллионы людей.

Для того чтобы деморализовать врага, усилить его страх, противоборствующие стороны использовали различные приёмы «психической обработки». Раньше подбрасывали отрезанные головы заложников, выставляли на позициях щиты с распятыми военнопленными, засылали во вражеский стан провокаторов, которые должны были запугивать солдат рассказами о безнадёжности их положения и сеять среди них панику.

В 1940 году, во время «странной войны» на Западном Фронте, через динамики, установленные в окопах, «союзники передавали сентиментальные немецкие песенки, немцы — парижские шансонетки и английские застольные песни. Делалось это для того, чтобы вызвать у солдат тоску по дому».

Под Сталинградом германские солдаты зловеще предрекали в коротких перерывах между атаками: «Рус, буль-буль Вольга!»

Советские агитбригады позднее не отставали в выдумках. Наиболее действенным в 1944 году считался приём, когда из динамиков доносилась лирическая музыка, а потом она прерывалась и следовало сообщение, что на Восточном фронте каждые 15 секунд гибнет немецкий солдат. В полной тишине метроном отсчитывал эти пятнадцать секунд, и снова — музыка. После этого немцы не выдерживали, вылезали из окопов, бросали оружие, сдавались в плен, кончали с собой.

Уставшего, дезорганизованного, удручённого неудачами противника засыпали листовками, в которых после описания собственных военных успехов следовал призыв: «Жаль каждого, отдающего при таких условиях жизнь. Штыки в землю! И скорее к нам или домой! С перешедшими добровольно на нашу сторону обращение особенно хорошее. Коли вам дорога ваша жизнь, решайтесь скорее!»

Пытались использовать разновидности психических атак. Накачавшись алкоголем, солдаты шли на врага не пригибаясь, поливая «от живота» автоматными очередями. С самолётов вместе с бомбами сбрасывали пустые бочки, сельскохозяйственные бороны, шестерёнки двигателей, которые не взрывались, но своим жутким воем сводили с ума солдат. (Этот приём имел успех только в начале войны. Позже солдаты прекрасно разбирались, что есть что (Примеч. ред.).

Командование искало новые способы воздействия на врага, иногда при этом применяя технические средства. «В ночь на 10 января (1916 года) генерал А.Н. Куропаткин приказал Киевскому и Таврическому гренадерским полкам, одетым в белые балахоны, ползти к проволочным заграждениям, а прожекторам „ослепить“ сидевших в окопах напротив немцев». Знаток истории русской армии А. Керсновский язвительно отмечал: «Кокандцы и бухарцы, пожалуй, были бы поражены такими „чудесами техники“, но немцам прожектора были не в диковинку, и у них имелась артиллерия, что Куропаткин совершенно упустил из виду. Несколькими очередями немцы погасили наши прожекторы (осветившие заодно и наших гренадер на проволоке) и затем сильным огнём заставили нас отойти в исходное положение. Нелепая затея привела к бессмысленным потерям».

Вместо деморализации врага атакующие оказались сами деморализованы неудачей. Из этого печального опыта не было сделано никаких выводов. И в 1945 году, при штурме Зееловских высот, войска маршала Г. Жукова опять использовали 180 зенитных прожекторов и сирены «ревунов» ПВО. Однако прожектора «не могли пробить пелену пыли, поднявшуюся у германских окопов от снарядов и бомб. Скорее, от прожекторов был вред для самой Красной Армии, поскольку их свет освещал немцам боевые порядки наступающих».

Пресса, в свою очередь, изображала врага то смешным, то страшным, жестоким, сильным.

А. Гитлер, уделявший огромное внимание пропаганде, писал о результатах Первой мировой войны:

«Так, например, было совершенно неправильно, что германская и австрийская пропаганда в юмористических листках всё время пыталась представлять противника в смешном виде. Это было неправильно потому, что при первой же встрече с реальным противником наш солдат получал совершенно иное представление о нём. В результате получался громадный вред. Солдат наш чувствовал себя обманутым. (…) Конечно, это никак не могло укреплять волю к борьбе и закалять нашего солдата. Напротив, солдат наш впадал в отчаяние.

Военная пропаганда врагов, напротив, была с психологической точки зрения совершенно правильной. Англичане и американцы рисовали немцев в виде варваров и гуннов, этим они подготовляли своего солдата к любым ужасам войны».

После Первой мировой все стали изображать врага кровожадным. Но это была «палка о двух концах». С одной стороны, это пробуждало к врагу ненависть и решимость бороться до конца, с другой — вызывало чувство страха перед встречей с ним в бою.

Где в этом аду солдату найти светлую отдушину? В письмах из дома? Но зачастую в этих письмах сообщалось о разрушениях, голоде, гибели родных и друзей, измене любимых. В обращении к Богу?

«…Смотришь: у ребятишек этих, коммунистов только что испечённых, и которые потом все валялись полураздетые на том берегу (Днепра), у каждого на шее крестик. Вырезанный из консервной банки, на ниточке. Потому что на Бога одного надеялись, а не на этих (политработников)…»

Капелланы союзников во время Второй мировой войны жаловались начальству, что их заставляют соединять несоединимое: проповедь любви к ближнему с проповедью убивать немцев.

И на солдат, ищущих возможность дать хотя бы чуть-чуть отдыха своей измученной душе, во время войны сыпались слова молитв: «Бог да благословит ваши штыки, дабы они глубоко вонзались в утробы врагов. Да направит наисправедливейший Господь артиллерийский огонь на головы вражеских штабов. Милосердный Боже, соделай так, чтобы все враги захлебнулись в своей собственной крови от ран, которые им нанесут наши солдаты».

Нет, на войне всюду убийство, кровь, смерть. Не забудешься, не убежишь.

Ещё одним из проявлений психических нарушений военного времени является попытка военнослужащего «вычеркнуть боевые эпизоды из своей памяти». Последствиями таких реакций чаще всего являются различные дисциплинарные проступки. Мародёрство. Рукоприкладство. Невыполнение приказа. Пораженчество.

Это не только разгильдяйство, проявляемое несознательными бойцами. Часто это психические нарушения, происходящие незаметно, подкрадывающиеся изо дня в день, из недели в неделю.

Из писем германских солдат с фронта:

«Я очень редко плакал. Плач является выходом, если долго находишься во всём этом. Только тогда, когда я снова буду с вами, переживая всё это, вероятно, мы будем много плакать, и ты поймёшь своего мужа» (1941 год).

«Как может человек всё это вынести! Есть ли все эти страдания Божье наказание? Мои дорогие, мне не надо бы всё это писать, но у меня больше не осталось чувства юмора, и смех мой исчез навсегда. Остался только комок дрожащих нервов. Сердце и мозг болезненно воспалены, и дрожь, как при высокой температуре. Если меня за это письмо отдадут под трибунал и расстреляют, я думаю, это будет благодеяние для моего тела» (1942 год).

И проигравших в борьбе со страхом, сломленных людей — нет, не людей, а «комки дрожащих нервов» — отдавали под трибунал. Расстреливали, вешали, рубили им головы во все времена.

В древности к войскам, проявившим трусость, применялась «децимация» — казнь каждого десятого.

«Между двумя огнями» оказывались солдаты XVII–XVIII веков, которые «должны бояться офицерской палки больше, чем врага». За отсутствие стойкости в бою четвертовали, пропускали сквозь строй, заковывали в колодки. Так, в 1702 г. после взятия Нотебурга был «повешен Преображенского полку прапорщик да солдат 22 человека за то, что с приступу побежали…» Во время Прутского похода на каждом ночлежном пункте русской армии устанавливались виселицы, как предупреждение о немедленной казни без суда за всякую попытку к бегству. Пётр Первый, например, вообще в качестве воспитательных мер придерживался внешне эффектных казней — четвертованием или «колесом». В годы Семилетней войны прибегали к так называемой «политической казни» бежавших — им отрубали уши или кисти рук.

В октябре 1806 года под Йеной прусским офицерам приходилось вытаскивать из домов разбежавшихся солдат и пороть их, чтобы заставить вернуться в строй накануне решающего сражения.

Самих офицеров разжаловали, бросали в крепость, ссылали. («Гильотина уничтожила у офицеров всякую склонность к предательству».)

Со временем меры ещё более ужесточались.

28 сентября 1941 года генерал армии Г.К. Жуков издал шифрограмму № 4976, где говорилось: «Разъяснить всему личному составу, что все семьи сдавшихся врагу будут расстреляны, и по возвращении из плена они также будут все расстреляны».

Начальник штаба ОКБ, генерал-фельдмаршал В. Кейтель подписал приказ от 5 февраля 1945 года: «За тех военнослужащих вермахта, которые, попав в плен, совершают государственную измену и за это по имперским законам должны приговариваться к смертной казни, отвечают их родные своим имуществом, свободой или жизнью».

Казалось бы, людей не стрелять надо, а лечить, но во время войны это невозможно. Некогда. Других людей нет. И «клин выбивали клином». Со страхом боролись при помощи страха.

Военюристы признавались: «Страх был нужен, чтобы заставить людей идти на смерть. И это в самые напряжённые бои, когда контратаки, а идти страшно, очень страшно! Встаёшь из окопа — ничем не защищён. Не на прогулку ведь — на смерть! Не так просто… Я ходил, иначе как мне людей судить? Потому и аппарат принуждения, и заградотряды, которые стояли сзади. Побежишь — поймают. Двоих-троих расстреляют, остальные — в бой! Не за себя страх, за семью. Ведь если расстреливали, то как врагов народа. (…) Страхом, страхом держали! Что касается нас, то в месяц мы расстреливали человек 25–40. Это я потом, когда подсчитали, ужаснулся».

Слово ветерану В. Котову: «…Расстрелами дезертиров и паникёров у нас до холодов сводный взвод нашей же дивизии занимался. И все знали, кого и за что расстреливают. А потом все мы по приказу маршем проходили по месту захоронения расстрелянных трусов и паникёров, чтобы и памяти о них не осталось, как говорил замполит в заключительном слове. Страшно? Верно. Но все понимали, что, наверное, так и надо было, раз ничего другое уже не действует. (…) Война же шла! А чтобы понять войну, её пережить надо».

Другой ветеран, инвалид войны П. Соловьёв, вспоминал такой эпизод: «Командир приказал мне сбегать в тыл и поторопить доставку (снарядов). Я сломя голову без оружия и пилотки побежал выполнять приказание. Тут я заметил, что по всему полю, пятясь, отступает пехота. Среди отступающих я заметил капитана, который, матерясь, пытался остановить солдат. Причём он расстреливал каждого, к кому подбегал. Я бежал прямо на него. В этой ситуации я не мог объяснить причину, зачем я бегу и куда. Он подбежал ко мне: „Где твоё оружие, сволочь?“ и в упор выстрелил в меня. Пуля просвистела над ухом. Я упал на землю и с ужасом ждал контрольного выстрела. Но капитан был уже далеко от меня. Он расстреливал каждого, к кому подбегал. Я поднялся и побежал на передовую в свой расчёт (вернулся, не выполнив приказа! — О.К. ). Снаряды нам подвезли. Мы отбили танковую атаку, потеряв 2/3 своего батальона. После боя меня бил озноб. Смерть тебя ждала не только впереди, но и сзади. О войне написано много. Но вся правда ещё не написана».

Смерть ждала повсюду. Безысходность приводила к отупению и равнодушию к собственной жизни. Наступала мрачная обречённость.

Но суровые меры приводили к желаемым результатам: большинство предпочитало принять смерть от рук врага в бою. И не только среди солдат.

Советские генералы отмечают «истерическое самопожертвование» фольксштурма в бою на Тельтов-канале. Немецкие старики и мальчишки кричали от страха, плакали, но дрались и десятками сжигали фаустпатронами наши танки.

В своём дневнике Й. Геббельс отмечал фронтовые сводки о советских потерях за месяц боёв 1945 года. Не для пропаганды. Для себя.

«7 марта: „…В этом районе подбито 136 танков противника“.

15 марта: „Об ожесточённости боёв говорит тот факт, что только на этом участке в течение вчерашнего дня было подбито 104 советских танка“.

16 марта: „Всего в Восточной Пруссии подбито вчера 88 советских танков“.

18 марта: „В ходе боёв, которые велись вчера между Билицем и Козелем, а также севернее Нейсе, уничтожено 239 советских танков“.

20 марта: „Несмотря на большую нехватку у нас боеприпасов, в районе Хайлигенбайля было подбито 102 советских танка“.

24 марта: „До настоящего времени все атаки отражены при чрезвычайно больших потерях противника в живой силе и технике: только на этом участке вчера было подбито 143 советских танка. К северо-западу и юго-западу от Кюстрина (…) подбиты 55 вражеских танков“.

25 марта: „Наши соединения добились полного успеха в обороне: они отбили все атаки, кроме незначительных вклинений, и уничтожили 112 танков. (…) Позавчера на этом участке было подбито 116, а вчера — 66 советских танков“.

26 марта: „На обоих указанных участках было подбито 143 советских танка“.

27 марта: „На важнейших участках фронта между Ратибором и Нейсе в полосе наступления противника были отбиты все советские атаки — частично путём контратак; при этом был подбит 101 советский танк (из 200 участвовавших в наступлении)“.

29 марта: „Атаки в районе Леобшютца и Нейсе были повсюду отражены, причём было подбито 85 советских танков“.

2 апреля: „В боях за Моравска-Остраву отражены повторные советские атаки, в которых противник потерял 72 танка“».

Пусть это «двойная бухгалтерия», и количество подбитых танков следует делить на два или на три. К тому же в ходе наступления подбитые машины можно эвакуировать и отправлять на ремонт. Лишь 25 % из них полностью выходят из строя и не подлежат восстановлению. А остальные передаются новым экипажам и опять — в бой.

Но мы уже знаем, каково чистить подбитый танк, когда после этого «по несколько дней не можешь есть».

«Вы спрашиваете, какое состояние у танкистов после боя? Во-первых, усталость, неважно слышишь, утомление от всего пережитого. Утомление физическое — от пороховых газов, от грохота, особенно если был под сильным обстрелом, от грохота собственных выстрелов, от тряски. Потом ещё усталость оттого, что пользуешься перископом. Когда вы выскакиваете из танка на волю и вдруг начинаете вокруг себя смотреть — это резкий контраст, совсем другой мир. Казалось бы, вы должны уже привыкнуть к перископу, к ограниченности поля зрения, но привыкнуть к этому всё равно не можете. Ограничение это утомляет, как бы всё время хочется вырваться на волю из него, увеличить обзор за пределы достигаемого… В общем, чувствуешь большую, очень большую усталость и некоторую апатию».

Как не сойти с ума в условиях таких напряжённых боёв? С обеих сторон сошлись измотанные, обезумевшие люди с единственной целью — убить как можно больше врагов, прежде чем будешь убит сам.

Осознание того, что, скорее всего, не выживешь, рушило последние человеческие барьеры. Замутнённый разум действовал по своей извращённой логике, столь дикой для мирного времени, но столь естественной для войны.

В качестве примера приведу описанный К. Симоновым разговор с командиром 351-й дивизии генералом Дударевым:

«— Фольксдойче! Один такой сегодня утром убил моего начальника связи. Шёл мимо дома, а тот из винтовки с чердака — и наповал. Ну, мы его вытащили, и я сказал, чтобы расстреляли к чёрту.

— А кто у него был там в доме, из семьи?

— Никого из семьи. Только одна жена.

— А что вы с ней сделали? Надо было её расстрелять, — говорю я.

— Почему?

— Для устрашения, чтобы больше не повторялись такие случаи убийства офицеров.

— Нет, почему же расстрелять, — соглашался Дударев. — Ведь она женщина. Мы с женщинами не воюем.

— Это, конечно, так, — говорю я. — Но во всяком случае, надо сделать как-то, чтобы не повторялись такие убийства.

— Нет, всё-таки она женщина. По-моему, вы это неверно, — говорит Дударев. — Вот дом я сгоряча хотел сжечь. Даже было приказал, чтобы сожгли, а потом отдумал. Всё-таки территория польская. А что до его жены, так её оставили. Передали контрразведке, пусть с ней разберётся. (…)»

Спустя тридцать лет К. Симонов попытался разобраться с тем, что творилось внутри него в тот момент.

«Мне трудно сейчас поверить, что я мог сказать то, что я сказал тогда, что жену этого убийцы надо было тоже расстрелять для устрашения, чтобы таких убийств не повторялось.

Даже пусть это была всего-навсего сказанная в запале фраза, пусть я этого никогда бы не сделал в действительности, но всё-таки я её сказал, эту фразу. А командир дивизии пристыдил меня за неё. Для него была начисто исключена возможность такой кары по отношению к женщине, хотя бы и жене убийцы. А для меня тогда, в сорок пятом году, выходит, нет?

Что во мне заговорило тогда, в ту минуту? Что до такой степени ожесточило? (…) Может быть, я вдруг подумал, что жена фашиста, так же как и её муж, способна стать убийцей, что ж её жалеть?

Не знаю сейчас, как ответить самому себе на все эти вопросы. Но знаю, что так это было. Было со мной и бывало с другими людьми, отнюдь не жестокими от природы».

Н.Г. Колосов, участник боёв под Сталинградом, вспоминал: «У меня столько друзей погибло, как было не стать злым. Один раз осколками другу голову снесло, и его мозги мне в котелок с кашей попали. Нет, немцев мы не жалели. (…) Один раз знакомый механик-водитель проехал прямо по колонне пленных на своём Т-34 у самой Волги». Тогда Н. Колосову было 19 лет. Когда исполнилось 74, он признался: «Страшные сны снятся до сих пор, всё ещё воюю».

Боевые психические травмы, конечно, различаются по степени тяжести.

Наиболее частыми и лёгкими их проявлениями считаются замкнутость, потеря аппетита, головные боли, быстрая утомляемость, нервозность, чрезмерная раздражительность. И тогда солдат колет штыком крестьянку, у которой не оказывается требуемого тёплого одеяла или пары кур; патрульный бьёт прикладом старуху, обратившуюся к нему с вопросом; часовой стреляет в мальчишку, неожиданно выпустившего птиц из голубятни.

Это последствия ЛЁГКИХ травм.

В случае средней тяжести психические нарушения проявляются в виде временной потери памяти, депрессии, повышенной чувствительности к шуму, патологического страха, переходящего иногда в панику, истерических реакций и агрессивности. В результате ворвавшиеся в деревню или город солдаты предают всё огню и мечу. В вытаращенных, остекленевших глазах только одно — «Жги! Убивай всех!» Контроль над собой потерян. Пережитый страх заставляет заживо сжигать в домах жителей, расстреливать коров и свиней, рубить саблями иконы, крушить мебель. Иногда происходит потеря ощущения реальности происходящего. Получается, что расправа творится как бы «во сне».

Состояние опьянения тем более блокирует сознание и вызывает ничем не спровоцированные массовые убийства.

В бою при потере ощущения реальности глупо и нелепо гибнут даже опытные солдаты, прошедшие многие сражения. Рано или поздно разум отказывается им служить, здравый смысл покидает воинов, ставших профессионалами. Совершаются поступки необъяснимые, бессмысленные: например, во время кинжального огня солдат, уверовавший в собственную неуязвимость, высовывается над бруствером и получает пулю между глаз.

Притупляется бдительность, кажется, что страшнее боя быть уже ничего не может, а в условиях действующей армии, перенасыщенной оружием, это чревато последствиями. Так, во время Второй мировой войны в войсках США число жертв от несчастных случаев равнялось 43 853 человекам, в то время как всех умерших от боевых ран и болезней насчитывалось меньше — 40 949.

В тяжёлых случаях у поражённых возникают нарушения слуха, зрения, речи, психомоторное расстройство и ступор, а также нарушение координации движений. И тогда открывается огонь по своим, заходящий на посадку самолёт врезается в землю, грузовик валится с моста…

Страх, «боевое переутомление» делали из человека не только психического инвалида, но могли заставить его стать жертвой вполне физической.

Кажется, что самое страшное ожидает на войне? Смерть. Но она может и миновать. Однако в страхе перед ней солдаты порой предпочитали оканчивать жизнь самоубийством.

Вдумайтесь: самоубийство как спасение от страха перед возможной смертью!

Например, во время Крымской войны в английском экспедиционном корпусе покончили с собой 20 солдат, во франко-прусскую в рядах победителей (!) насчитывалось 30 самоубийц, в русско-японскую зафиксировано 186 случаев самоубийств среди русских солдат и офицеров, во время Первой мировой только в германской армии эта цифра перевалила за 5000.

Чтобы спастись от вездесущего ужаса, люди себя калечили, уродовали и считали за величайшее благо то, что в другое время не могли допускать в своих самых страшных фантазиях.

«Больше всего мы завидовали раненым — они могли хоть немного отдохнуть от этого грохота. В дивизии участились случаи самострела.

Пятеро умельцев из одного батальона поотрубали себе осколками снарядов пальцы рук: один солдат клал палец левой руки на камень, второй приставлял осколок к этому пальцу, а третий со всего маху бил прикладом автомата по осколку.

„Нас ранило“, — заявили они. „Каким образом ранило?“ — „А так: немцы бросили гранату, она взорвалась и оторвала у нас по пальцу…“

Коллективное помешательство. Слава богу, временное. И для врача, и для особиста полка (…) расследовавших дело „о членовредительстве“, это было очевидно. В таких случаях не отдавали под трибунал, не отправляли в штрафбат, а просто давали немного отдохнуть. Люди на войне всё же оставались людьми».

То же самое творилось и в немецких войсках. Дивизионный врач 15-й германской пехотной дивизии в своей докладной от 15.08.42 описывал наиболее распространённые случаи членовредительства.

В этой докладной много пунктов, я приведу лишь некоторые.

«За последнее время в дивизии учащаются случаи симуляции и самострела, проводимые в целях дезертирования с линии фронта. Эти симулянты и шкурники прибегают к такого рода симуляциям, которые даже опытными врачами не могут быть отличимы от истинных заболеваний.

(…)

2) Порок сердца получается вследствие длительного жевания свежего табака или русской „махорки“. Отсюда — потеря дыхания, замирание сердца, сердечные колотья, перебои пульса, рвота.

3) Закупорка вен, получаемая вследствие перетягивания подколенных сгибов ремнём или верёвкой; на конечностях ног получаются отёки, похожие на почечные.

4) Сыпь, которая возникает вследствие интенсивного и длительного втирания в кожу керосина, скипидара, кислоты, в особенности если данный участок тела сильно загрязнён.

(…)

8) Выпадение прямой кишки, возникающее, если в течение многих дней человек начинает поглощать значительное количество тёплой мыльной воды с одновременным поднятием тяжестей.

9) Растяжение связок и перелом кости достигаются обычно пропусканием через свою ступню (переезд) колеса автомашины или повозки.

10) „Выстрел на родину“ (самострел). Так как самострел руки легко обнаруживается через осевшие на рану крупинки сгоревшего пороха, в настоящее время участились случаи прострела ноги через сапог…»

Это август 1942 года! Победоносная германская армия подошла к Сталинграду! Победа близка! Но ужас войны вызывает помешательство и у победителей. «Не могу больше! Куда угодно, только отсюда!»

А что люди творили с собой, только чтобы не попасть на фронт!

Уже упоминавшийся мной Я. Гашек так описывал разговор солдат, находящихся в госпитале:

«…Он вам за десять крон сделает такую горячку, что из окна выскочите…»

«В Вршовицах есть одна повивальная бабка, которая за двадцать крон так ловко вывихнет вам ногу, что останетесь калекой на всю жизнь…»

«Мне моя болезнь стоит уже больше двухсот крон… Назовите мне хоть один яд, которого я бы не испробовал, — не найдёте. Я живой склад всяких ядов. Я пил сулему, вдыхал ртутные пары, грыз мышьяк, курил опиум, пил настойку опия, посыпал хлеб морфием, глотал стрихнин, пил раствор фосфора в сероуглероде и пикриновую кислоту. Я испортил себе печень, лёгкие, почки, жёлчный пузырь, мозг, сердце и кишки. Никто не может понять, чем я болен…»

«Лучше всего впрыснуть себе под кожу в руку керосин. Моему двоюродному брату повезло: ему отрезали руку по локоть, и теперь ему никакая военная служба не страшна».

А вот свидетельство периода Русско-Японской войны 1904–1905 гг.

«Некоторые усиленно курили натощак, глотали дым до рвоты, а потом пили воду, крепко настоенную на табаке. Это продолжалось изо дня в день, целые недели. Когда такой человек являлся в лазарет, то у него, как у паралитика, тряслись руки и ноги, а лицо выглядело мертвенно-зелёным, с блуждающими мутными глазами. Он и в госпитале, чтобы подольше задержаться там, не переставал таким образом отравлять себя. Иногда это кончалось смертью. Один новобранец гвоздём проткнул себе барабанную перепонку и, не выдержав боли, заорал истошным голосом, кружась и приплясывая, как полоумный. Злонамерение его было открыто. Пошёл под суд…»

Многие старались заразиться венерическими болезнями, тратили на походы по борделям все свои сбережения, и порой подхватывали сифилис, тогда ещё не поддающийся окончательному излечению. Гниение заживо представлялось лучшим исходом, чем кошмары войны.

Когда нервное напряжение достигало некой критической, индивидуальной у каждого, точки, люди на войне сходили с ума. Прямо на передовой. В окопах. В бою.

Во время Первой мировой на пути наступления германской армии в Бельгии находилась самая мощная крепость Европы — город Льеж. Крепость представляла собой 12 фортов, покрытых трёхметровым слоем бетона, вооружённых 210-миллиметровыми орудиями, убирающимися в случае бомбардировки в толстые броневые башни. Казалось бы, сиди в бункерах да посмеивайся над беспомощностью врага.

Гарантия безопасности на войне, конечно, великая вещь.

Но не всё так просто.

«Немцы начали обстрел Льежа из 420-миллиметровой мортиры „Толстая Берта“. Орудие стреляло тонными снарядами, игриво названными „хлопотуньями“. Первый же такой снаряд, пролетевший 12 километров, угодил в центр бельгийского форта. Удар и мощность взрыва были такой чудовищной силы, что земля дрогнула на несколько километров вокруг. За первой „хлопотуньей“ последовала вторая, третья…» Снаряды, конечно, — если не было прямого попадания, — были не в состоянии разрушить укрепления. Но страшно представить, что творилось с защитниками внутри крепостных казематов. От сотрясения гасли фонари, выходили из строя газоотводы, отваливались куски бетона, густая цементная пыль и пороховая вонь забивали лёгкие. Солдаты теряли сознание, их рвало сажей и кровью, из ушей текла кровь.

По свидетельствам очевидцев, люди в фортах «впадали в истерику и даже сходили с ума от томительного ожидания очередного выстрела».

Мальчишки любят сооружать из песка, палок и дощечек военные укрепления, а потом расстреливать их камешками, радуясь каждому удачному попаданию и любуясь вызванными разрушениями. Детской фантазии хватает лишь на живописное представление взрывов. Знали бы они, что происходит во время настоящей войны с людьми там, в укреплениях!

А что говорить о тех, кто подвергся канонаде или бомбёжке не в бетонированных убежищах, а на ровном поле или в охваченном огнём городе!

Я не буду описывать очередную батальную сцену. Воспользуюсь свидетельством очевидца, наблюдавшего последствия бомбёжки. Свидетельством кратким и, пожалуй, более страшным по своей сути, чем подробный рассказ о самом воздушном налёте.

«Навстречу нам из города Сен-Ло (центра французского департамента Манш) спускалась группка людей — трое мужчин и женщина. Их сопровождал американский капрал. Мужчины были небриты, взлохмачены, жёлты, их неподвижные глаза не выражали ничего, кроме смертельной усталости: страшная бомбёжка, разрушившая Сен-Ло, уничтожила их человеческую душу. Равнодушно закурили они папиросы, предложенные нами; курили, жадно затягиваясь, но и эта жадность была какая-то автоматическая. Женщина что-то напевала: она сошла с ума. Капрал объяснил, что эти четверо — всё, что осталось от десятитысячного населения Сен-Ло…»

А ведь они побывали под обычной бомбёжкой!

Как люди сходят с ума? Наверное, приблизительно так, как С. Гейм описал фрагмент Корейской войны 1950–1953 гг. в рассказе «Лем Кимпбл».

«„О Боже, Боже!“

Эта сводящая с ума тишина, эта пустыня вокруг него! Вот от чего мозг словно разрывается на части, и уже нельзя понять, кто он такой, где он и что с ним происходит. Пусть бы Джей был прав! Пусть бы они пришли, корейцы, как уже приходили не раз, широкими безмолвными цепями, волна за волной, залегая, вскакивая, снова залегая, надвигаясь всё ближе и ближе… Тогда он прижал бы щеку к прикладу винтовки, чувствовал бы рукой спусковой крючок, и приклад винтовки опять стал бы для него единственной прочной вещью во всём мире. Но теперь…

Зубы его выбивали мелкую дробь. Кровь в висках стучала, как молоток, и струи пота текли и текли со лба. На минуту ему показалось, что череп начинает расходиться по швам. Это было невозможно вытерпеть. Но в этом было что-то, что несло с собой облегчение. Он видел всё, он наконец понял. Теперь можно было вылезать из ямы — и тогда будет всё хорошо!..

Он стал на четвереньки и ползком — сначала локти, потом живот, потом ноги — стал перебираться через край окопа.

„Лем!“

Руки Джея цепко ухватили его за ногу Джей старался втащить его назад в яму. Лему хотелось крикнуть, оглушить товарища самыми злобными ругательствами. Но голос не слушался его, всё существо было напряжено в одном усилии: вырваться наружу, уйти из ямы, уйти от Джея, от этой ужасной тишины!

Страх удесятерял силы Джея, страх от мысли, что вот он один останется в норе и тогда произойдёт нечто непоправимое, как только волны серых людей снова начнут накатываться из-за ручья.

Лем изо всех сил лягнул товарища ногой; он почувствовал, как его тяжёлый каблук вдавился в живот Джея. Руки, судорожно цеплявшиеся за ногу, ослабли. Он был свободен. (…)

Когда орудия стали бить с обеих сторон и им начали вторить корейские пулемёты, он спокойно притушил сигарету, поднялся и напрямик, сквозь огонь, зашагал обратно, туда, где была его винтовка.

Но винтовка исчезла. Не было и его лисьей норы, не было Джея. Вместо этого была огромная свежая воронка, из которой шёл остро пахнущий дым.

Он забрался в воронку, уселся поглубже, обхватил руками колени и положил на них голову. Откуда-то издалека, как во сне, донёсся голос лейтенанта: „Стоять на месте, дьяволы! Ни шагу назад!“ Он не мог удержаться от смеха. Сначала он смеялся тихо, потом всё громче и громче. И чем больше он смеялся, тем больше его разбирал смех.

И так, смеющимся, его взяли в плен…»

Сходили с ума во время морских сражений. Людям было некуда деваться с горящего или тонущего корабля. Зрелище двух враждебных друг другу стихий — огня и воды, — вдруг объединившихся, чтобы принести гибель человеку, способен перенести не каждый.

После появления огнестрельного оружия специфика морского боя вела к ранам исключительно от разорвавшихся снарядов: залитые кровью трапы, усеянные кусками тел палубы, человеческие внутренности, повисшие на леерах и вантах.

Да и чудом спасшихся, оказавшихся в открытом море в шлюпках, на плотах, цепляющихся за обломки матросов ожидало тяжёлое испытание.

«Сошедших с ума уговаривали не смеяться слишком громко, не петь и не двигаться резко, ибо в перегруженной шлюпке это опасно. Но граница между разумом и безумием где-то уже сместилась. Иногда вполне здравый моряк, до этого разумно рассуждавший, вдруг — ни с того ни с сего! — прыгал за борт и уплывал прочь от спасительного понтона, что-то восторженно крича, и навсегда пропадал в вечности океана».

В начале главы я уже упоминал об эмоциях германских пулемётчиков, отражавших контратаки Красной Армии в 1941 году. К концу войны, в условиях приближающейся катастрофы, им приходилось испытывать ещё больший ужас.

«Сохранился рассказ одного советского командира, положившего весь батальон в атаке на Зееловские высоты. Когда он попробовал возразить, что немецкая система огня не подавлена и надо ещё поработать артиллерии, ему пригрозили расстрелом, если он немедленно не поведёт солдат в атаку. Когда остатки батальона уже собирались отступать, дзот внезапно замолчал. Когда командир с немногими уцелевшими солдатами (офицеры были выбиты почти все) ворвался в дзот и пристрелил второго номера, то выяснилось, что первый номер просто сошёл с ума, увидев перед собой такую гору трупов…»

Незадолго до этого, в боях на Северском Донце, советские войска обнаруживали вражеских пулемётчиков, прикованных к пулемётам цепями.

Известно, что в отдельных случаях пулемётчиков приковывали и в Первой, и во Второй мировых войнах. В основном они должны были прикрывать отступающих до последнего патрона. Кем были эти солдаты? Штрафниками? Фанатиками?

Если штрафниками, военными преступниками, то, оставшись один на один с врагом, они могли не вести огонь и дождаться пленения.

Если фанатиками, то, казалось бы, цепи им ни к чему. Фанатизм надёжнее всяких цепей.

Но разговор идёт не об этом. Кем бы они ни были, рано или поздно в бою может наступить момент, когда человек перестаёт владеть собой. Приковывали, потому что знали, что нервы могут не выдержать. Знали и те, кто приковывал, и те, кого приковывали.

Во время самого яростного сражения внутри солдата теплится сознание свободы выбора; он успокаивает себя тем, что всегда остаётся возможность в случае крайней необходимости сменить позицию, отойти, отступить, броситься навстречу врагу, сбежать в конце концов!

Но оказаться в положении цепного пса означало лишиться последней искорки надежды на спасение.

Так поступали японские камикадзе из ударных отрядов «тейсинтай», добровольно приковывавшие себя к пулемётам в дотах и дзотах. Тем самым они обрекали себя не только на смерть, но и на возможное сумасшествие.

Мы не знаем, было ли страшно Одиссею, приказавшему привязать себя к мачте, чтобы услышать пение сирен. Но можно с уверенностью сказать, что солдаты, глядя в волнении, как перед боем на запястьях их рук защёлкиваются браслеты кандалов, знали, что им будет страшно.

ОЧЕНЬ СТРАШНО!

Но на войне страшно не только быть убитым — страшно убивать.

Упомянутый немецкий пулемётчик, разумеется, не мог оставаться равнодушным, глядя на лезущих под его огонь врагов, но зрелище «такой горы трупов» окончательно разрушило его разум: «Я уже столько убил, а им всё нет конца и края!»

Генерал Дж. Маршалл после Второй мировой войны провёл исследования среди пехотинцев армии США, вернувшихся с фронта, и установил, что действительно стреляли в противника лишь 30 %.

«Тоже мне, вояки!» — скажет читатель. И будет не прав. Потому что убить человека очень сложно. Даже на войне.

Просто нестрелявшие (или стрелявшие неприцельно) 70 % ещё не озверели от вида своих разрушенных городов, повешенных женщин и детей, «рвов смерти». Не очерствели. Не свихнулись.

Да и в обороне американцы оказывались нечасто, когда приходилось драться непосредственно за свою жизнь.

Вообще, во время Второй мировой войны в американских войсках боевые психические травмы достигали «всего» 17 % боевых санитарных потерь. (Для сравнения, в 1973 году в армии Израиля этот показатель достигал уже 25 %.)

Установлено также, что явно выраженная активность в бою присуща обычно не более 20 % солдат. Остальные инициативы не проявляют: растеряны, подавлены происходящим, все силы отдают на преодоление страха.

Ещё болезненнее отражается на психике уничтожение людей вне боёв — грязная необходимость войны. Террором населения, казнями, расстрелами, служащим достижению победы, должен кто-то заниматься. Солдаты.

Так было всегда.

В годы Великой французской революции, в период массовых казней, солдаты расстрельных команд не справлялись с нервным напряжением и отказывались стрелять. Под Нантом, например, они не выдержали и сами стали кричать своим командирам: «Остановитесь!», рискуя быть причисленными к контрреволюционерам.

«6 марта 1799 года произошёл штурм Яффы. Французские солдаты, ворвавшись в город, истребляли всех, попавшихся под руку. Однако 4000 турок укрепились в центре города и объявили, что сдадутся только при гарантии сохранения жизни. После данного французами обещания они сложили оружие. Однако сразу возник вопрос, что делать с пленными. Припасов, чтобы их кормить, не было. Не было судов для отправки пленных морем, не было свободных войск, чтобы отконвоировать 4000 человек в Египет через пустыни, которые являлись для них родной стихией. Наполеон колебался и терялся в раздумье три дня. И на четвёртый день отдал приказ всех расстрелять. 4000 пленников были выведены на берег моря и все до одного расстреляны. „Никому не пожелаю пережить то, что пережили мы, видевшие этот расстрел“, — говорил потом один французский офицер, свидетель всего происходившего». Видимо, вопли отчаяния, мольбы, проклятия, молитвы людей, которые пережили штурм и уже считали себя спасёнными, произвели на видавшего виды офицера шокирующее впечатление. Потому что существенно отличались от «истребления всех, попавшихся под руку» во время боя.

Бывший посол Ульрих фон Хассель, оказавшийся в начале войны на Восточном фронте, 18.08.1941 года сделал в своём дневнике запись об офицере, получившем приказ расстрелять 350 гражданских лиц: «…Сначала (он) отказался это делать, но ему было сказано, что это невыполнение приказа, после чего он попросил десять минут на размышление и, наконец, сделал это». Однако «он был настолько потрясён этим, что, получив позднее лёгкое ранение, твёрдо решил не возвращаться на фронт».

И не возвращались, стрелялись, отказывались воевать, сдавались в плен, дезертировали.

Я навсегда запомнил одну газетную статью, прочитанную в юности, в которой рассказывалось об американском инструкторе в Сальвадоре, обучающем новобранцев карательного «эскадрона смерти» методам допроса в полевых условиях. Во время «занятия» инструктор выколол глаза пленному партизану, потом отрубил ему руки, снял кожу со спины и, облив бензином, поджёг.

На другой день из «эскадрона смерти» дезертировала почти половина личного состава…

После покушения на Гитлера 20 июля 1944 года по всему рейху прокатилась волна казней. Предполагалось, что они вызовут чувство удовлетворения у законопослушного населения и солдат вермахта. Но эффект получился обратным.

«Главные творцы заговора должны были, в согласии с приказом Гитлера, погибнуть „как скоты“. Этот варварский приказ, как и многие другие, был исполнен в точности. Приговорённых повесили на рояльных струнах, прикреплённых к железным крюкам, используемым на бойнях. В самый последний момент, в момент агонии, с них сорвали штаны. Всё разбирательство и ход кошмарной казни сняли на киноплёнку по приказу Геббельса, который намеревался прокрутить фильм во всех воинских частях „для укрепления дисциплины“ и иллюстрации „примерного наказания предателей народа“. После нескольких демонстраций фильм был снят, поскольку отмечались случаи массового ухода солдат из зала. Сам Геббельс едва не упал в обморок, глядя на агонию приговорённых…»

Можно лишь добавить, что, согласно протоколам, «казнь длилась не более двадцати секунд, хотя инструкция требовала, чтобы смерть наступала не так быстро. После каждой экзекуции палач и его помощники подкреплялись из бутылки со шнапсом, стоявшей на столе в центре помещения».

Мучительное, липкое чувство страха испытывали военные прокуроры, приговаривая к расстрелу солдат, не справившихся со своим страхом. Потому что страшно убивать человека за то, что тот испугался смерти. Военюрист А. Долотцев вспоминал о зачитывании приговора: «Читаю, а у самого коленки дрожат…»

В наше время боевики в широком ассортименте используют специальные препараты, подавляющие страх и повышающие агрессию. «Но один сюжет из трофейной видеосъёмки потряс даже офицеров. В кадре — сидящий на земле полуобнажённый боевик. Иногда он подёргивал руками, шепча какие-то слова. В его голове торчали два шприца, третий — в спине. Специалисты ФСБ предполагают, что таким способом происходит закачка психотропных средств в организм шахида — воина-смертника. Для смелости».

Ещё одним сильнейшим стрессом для солдата является плен. С одной стороны, он избавляет от ужасов боя, но с другой — вызывает чувство вины, создаёт своего рода комплекс неполноценности. А условия содержания военнопленных зачастую ведут к деградации личности.

«Во-первых, военный плен создаёт определённый психологический комплекс, а человек, оказавшийся в нём, находится в условиях длительной социальной изоляции, характеризующейся рядом стрессогенных условий, которым немцы ещё в Первую мировую войну дали общее название „психоза колючей проволоки“. Во-вторых, каждый военнопленный осознаёт, что его судьба полностью находится в руках противника, а также зависит от собственного поведения. Исходя из этого, подавляющее большинство военнопленных, независимо от их национальностей и государственной принадлежности, занимают нейтральную позицию по отношению к окружающей среде, стремятся достичь единственной цели — выжить и возвратиться домой».

Бывший военнопленный Л. Самутин так описал состояние людей, находившихся за колючей проволокой:

«В их психике происходили несомненные сдвиги в сторону инфантильности. В отношениях друг с другом они вели себя именно по-детски: ссорились из-за пустяков, плакали, если сосед забирал у них какую-нибудь ничтожную тряпку или щепку; обессиленными, вялыми руками пытались бить друг друга, не причиняя один другому ни малейшего вреда. Так же по-детски, беззлобно и естественно, мирились, не помня недавней ссоры. (…)

Вши стали предвестниками приближающейся смерти. Если человек должен был умереть через несколько часов, его вши начинали вылезать наружу. И видеть человека, ещё живого, ещё в полном сознании и даже с улучшившимся самочувствием (это был обязательный последний подарок уходящей жизни — улучшение самочувствия перед близким концом умирающего от истощения), по которому поползли его вши, полезли из бровей на веки, из усов, бороды и волос на щёки, с белья на гимнастёрку, штаны и даже на шинель, — это видеть несомненные признаки скорой смерти. А у обречённого, между тем почувствовавшего облегчение, появлялась надежда на спасение, он испытывал радость, последнюю радость в жизни. И только вши, эти отвратительнейшие из живых существ земли, указывали на тщету и бесплодность этих последних надежд. Ещё находились и бессмысленно жестокие соседи, уже не считавшиеся ни с чем человеческим; видя эти грозные знаки приближающегося конца, говорили обречённому: „Ты сегодня умрёшь. Из тебя вши полезли“. (…)

Чувства притупились от ежедневного вида беспредельных человеческих мучений и страданий, и я уже давно не возмущался и даже не удивлялся виденному, но голова ещё не отказывалась работать, и я всё думал, глядя на немцев: как это можно совместить? Нам тогда было простительно состояние общего психологического отупения и безразличия под грузом неохватных разумом отвратительных картин зверств».

Освободители, вступающие в лагеря, констатировали состояние заключённых: «В глазах животный страх. Иногда пустота. Некоторые не в состоянии выразить радости по поводу освобождения. Может, они уже ничего не понимают. Безучастно сидят на корточках на полу бараков. Порой у них нет сил двигаться. Трудно поверить в то, что это люди».

Наверное, и в таких условиях человек продолжает бороться за свою жизнь, причём в затуманенном сознании борьба эта кажется вполне здравой и логичной. Только потом уцелевшие с ужасом вспоминали, как, «придавив до полусмерти двух-трёх обессилевших людей, дорвёшься первым до опорожнённого бачка и сможешь с остервенением, давясь, проглотить неразжёванными куски брюквы и турнепса, ещё оставшиеся на дне этой вонючей посудины». Как вчерашние товарищи вырезали из ещё неостывшего трупа печень и «затем варили её в закрытой банке на печке».

Это не особенности «жестокого» XX века.

Один из участников похода в Россию Великой армии в 1812 году описывал в своих дневниках положение раненых французов, попавших в плен к русским: «Крики на улицах становились всё ужаснее, когда, собрав в кучи несчастных, выброшенных на мороз, их целыми сотнями запирали в пустые помещения при церквах или монастырях, не давая возможности развести огня, не выдавая пищи по 5 и 6 дней и отказывая даже в воде. Таким образом, почти все погибли от холода, голода и жажды. Немногие, получившие теперь на пропитание сухари, которых они не могли разжевать слабыми челюстями, питались до сих пор человечьим мясом умерших товарищей, обгрызая его с костей, как собаки. Когда мне это рассказывал один фельдфебель, я не хотел верить, но он мне показал место, где валялись трупы умерших с обглоданными руками и ногами».

Те же картины можно было наблюдать среди пленных французских солдат из армии маршала П. Мак-Магона в 1871 году; среди испанцев, захваченных в плен Наполеоном; среди русских стрельцов воеводы В. Шереметева, пленённых польским коронным гетманом С. Потоцким в 1660 году.

И так далее.

Отмечены подавленность, равнодушие, апатия ожидающих казни во времена Великой французской революции. В других случаях приговорённые к смерти аристократы накануне гильотинирования устраивали в тюрьмах немыслимые сексуальные оргии.

Безумели не только жертвы. «Ум за разум» заходил и у палачей.

Комендант Освенцима Рудольф Хесс писал в автобиографии: «Я впервые увидел трупы погибших от газового удушья в таком количестве. Мне сделалось не по себе до дрожи…»

Генералы знали, что психика солдат может не выдержать бесконечных убийств, им нужны периоды отдыха, реабилитации. Иначе разовьётся «психосоматический синдром» (расстройство функций и систем под воздействием психотравмирующих факторов), характеризующийся различными психовегетативными нарушениями. При этом преобладают жалобы на неприятные ощущения в области сердца, расстройство желудочно-кишечного тракта, головные боли и боли в спине.

Отсюда «зоны отдыха» для обслуживающего персонала концлагерей, напоминающие санаторий казармы — «зольдатенхеймы». Аккуратные кресла и скамейки, ухоженные палисадники.

Чудовищные контрасты войны!

Группенфюрер СС и генерал-лейтенант войск СС Отто Олендорф, чья «айнзатцгруппа» уничтожила 90 000 мирных жителей, говорил на допросе: «Я никогда не разрешал одиночной стрельбы, а издал приказ, чтобы несколько человек одновременно давали залп, дабы избежать проблемы непосредственной личной ответственности. Другие командиры групп, проводя ликвидацию, приказывали жертвам ложиться пластом на землю и убивали их выстрелом в затылок… Наконец, должны были быть какие-нибудь праздничные дни, чтобы отдохнуть и набраться сил…»

Адъютант Олендорфа, Гайнц Шуберт (кстати, потомок композитора), тоже оправдывал своего начальника: «Олендорф всегда заботился о том, чтобы людей, обречённых на расстрел, казнили по возможности более гуманным образом и в согласии с воинским уставом, ибо он считал, что в противном случае это оказалось бы для карательного взвода психологически невыносимым (!)».

Некоторые командиры избегали применения на своей территории «душегубок», утверждая, что сама только выгрузка трупов из машины представляет собой «тяжёлое испытание» для их людей. Жертвы умирали в мучениях, «наблюдалось искривление лиц и выделение экскрементов», а вид таких тел вызывал чувство протеста у начальников, озабоченных психическим здоровьем своих подчинённых.

Унтерштурмфюрер СС доктор Беккер, изобретатель душегубок «Заурер» (по названию выпускающей их известной автомобильной компании), тоже заботился о солдатах.

В своей докладной оберштурмбаннфюреру СС Рауфу, датированной 16 мая 1942 года, он сообщал: «Кроме того, я приказал во время отравления газом держать обслуживающий персонал подальше от машины, чтобы их здоровью не повредили пробивающиеся газы. При этом я хотел бы обратить внимание на следующее: различные команды заставляют своих людей разгружать машины после отравления газом. Я обращал внимание командиров соответствующих зондеркоманд на то, какой огромный моральный и физический вред эта работа может нанести людям, если не сейчас, то позже».

Далее Беккер писал о способах избежать морального вреда: «Отравление газами зачастую происходит неправильно. Чтобы как можно скорее закончить процедуру, водители всегда дают полный газ. Вследствие этого казнимые умирают от удушья, а не засыпают, как это было предусмотрено. Мои указания привели к тому, что теперь при правильной установке рычага смерть наступает быстрее и притом заключённые мирно засыпают. Искажённые лица и испражнения, которые наблюдались раньше, более не замечались».

По некоторым источникам, авторство этих машин смерти принадлежит некому аптекарю в звании унтерштурмфюрера СС Васицки. (Впрочем, именно медработники зачастую принимали самое активное участие в разработках «гуманного оружия».) Русские исследователи приписывают их изобретение начальнику административно-хозяйственного отдела Управления НКВД по Москве и Московской области И.Д. Бергу. Якобы «душегубки» были впервые применены ещё в 1939 году в виде фургонов с надписью «Хлеб».

Иногда остаётся только удивляться, с каким упорством люди борются за право быть первыми в столь кровожадном соперничестве!

А я думаю о том, как солдаты, морщась и отворачиваясь, разгружали трупы, проклиная создателя этой машины, в каком бы звании он ни находился и к какой бы нации ни принадлежал. Как потом жадно пили шнапс (или водку) и не могли успокоить нервы. Как, несмотря на усталость, долго ворочались после отбоя и не могли уснуть: «Враги, конечно, врагами, так им и надо, но нам-то каково!»

Тот же Рудольф Хесс признавался позднее военному следователю:

«— Сочувствовали ли вы когда-нибудь жертвам, думая о своей собственной семье и детях?

— Да.

— И несмотря на это, у вас не было никаких угрызений совести, когда вы осуществляли подобную акцию?

— Если у меня и появлялись какие-то сомнения, то авторитетом были для меня совершенно чёткий приказ, который я получил, и обоснование причин таких действий. (…) Мне выпало на долю исполнение этой тяжёлой задачи. Теперь надо позабыть о всяких человеческих чувствах и думать только о её решении».

Многие думали, что волю можно «закалить», приучая себя к виду казней. Так, проконсул Лебон в дни террора Конвента выстраивал вокруг эшафотов детей, «чтобы воспитать в них мужество, необходимое для будущих революционеров».

«Всемогущий Генрих Гиммлер решил подвергнуть самого себя такому „испытанию характера“. 31 августа 1942 года он, во время посещения Минска, потребовал расстрелять сто узников местной тюрьмы в его присутствии. (…)

Увидя результат первого залпа, Гиммлер едва не упал в обморок. Спустя несколько минут, когда после очередного залпа выяснилось, что две женщины ещё живы и их надо добить, у него начался нервный приступ.

С тем большей, по-видимому, беспощадностью он старался потом бороться против этого греха мягкотелости у себя и у своих подчинённых. (…)

Может, он полагал, что им надо закалиться, научиться быть беспощадными, преодолеть человеческую совестливость и слабость? Может, он думал, что всех их надо проверить, по силам ли им эти нечеловеческие — он их называл „сверхчеловеческие“ — задачи?»

Как эсэсовцы при этом не сошли с ума поголовно? Наверное, ответ на этот вопрос заключается именно в том, что Гиммлер старался пропустить через школу концлагерей как можно больше личного состава СС, чтобы каждый имел возможность закалить волю. Поэтому солдаты из спецподразделений постоянно менялись.

Вероятно, для многих из них даже отправка на фронт являлась избавлением от лагерных ужасов.

Но волю, совесть, психику невозможно подобным образом закалить, их можно только сломать, исковеркать. Даже самому нравственно здоровому, доброму, одухотворённому человеку.

В сентябре 1947 — феврале 1948 годов состоялся суд над 24 командирами и офицерами «айнзатцгрупп». Американских судей поразил психологический феномен, какой являли собой фигуры убийц. В мотивировочную часть приговора была включена такая характеристика: «…Они не были нецивилизованными, дикими людьми, которые не в состоянии постичь изысканных радостей жизни. Каждый из представших перед судом получил хорошее воспитание. Восемь из них юристы, один профессор университета, один — зубной врач, а ещё один — искусствовед. Один из подсудимых — певец, выступавший с концертами по всей Германии. (…) Среди этих образованных людей из добропорядочных семей есть даже духовное лицо, человек, сам сбросивший сутану…»

Часто приходится слышать оправдания одних, что-де они лично никого не убивали, а лишь отдавали приказы. И оправдания других, которые лишь выполняли эти приказы, но лично никого не хотели убивать. Как говорится, у одних чистые руки, у других чистая совесть.

Но и у тех и у других целый букет психических отклонений, включая острые психозы. В основном у последних. У исполнителей.

Страшный круг замыкается: солдаты сходят с ума оттого, что убивают, и убивают, потому что сходят с ума.

«К сожалению, один из нас тяжело ранен, получил пулю в грудь от одного из этих свиней. Подло, правда? От этого впадаешь в ярость и хочется всех русских перестрелять как собак», — пишет немецкий солдат.

«…Я бы убил каждого немца. Просто обидно, зря им дают хлеб. Пусть бы они померли. Они этого заслужили», — пишет русский.

В дневнике обер-ефрейтора Ганса Риттеля отмечено: «12 октября. Чем больше убиваешь, тем легче делается». (Уточню: в дневнике УБИТОГО обер-ефрейтора.)

Узники японского «отряда 731», над которыми проводились эксперименты с химическим и бактериологическим оружием, назывались «брёвнами», чтобы вообще не возникало ассоциаций с живыми существами.

Эффект был достигнут.

Один из служащих рассказывал позднее: «Мы считали, что „брёвна“ не люди, что они даже ниже скотов. Среди работавших здесь учёных и исследователей не было никого, кто хотя бы сколько-нибудь им сочувствовал. Все — и военнослужащие, и вольнонаёмные „отряда“ считали, что истребление „брёвен“ — дело совершенно естественное».

В 1975–1978 годах, во времена террора «красных кхмеров» в Камбодже, один из карателей с гордостью сообщал: «Я убил 2300 (!) человек. И со мной никто не мучился. Я убивал одним ударом мотыги в затылок. Другие приканчивали жертву двумя — пятью ударами. А потом ещё пускали пулю…»

В 1939 году молодой солдат войск СС, действуя по собственной инициативе, расстрелял 50 еврейских рабочих, которых он охранял. Состоялся суд. Его действия один из защитников оправдывал следующим образом: обвиняемый был «особенно чувствительным к виду евреев» и действовал «необдуманно, побуждаемый юношеским духом авантюризма».

Думаю, что и судили-то солдата не за то, что он убил 50 человек, а за самоуправство и нарушение приказа. Было приказано охранять, а он — перестрелял.

Добавлю от себя, что трёхлетнее заключение, к которому был присуждён этот солдат, было отменено в результате амнистии.

Но некоторые примеры приводили меня в состояние, пожалуй, ещё большего потрясения, чем бесконечные описания убийств. Наверное, своей необъяснимостью, «неправильностью» на фоне всеобщего помешательства. Это были примеры проявления воли совсем иного порядка.

Я расскажу о поступке старшего сержанта Юхима Раменюка, командира пулемётного расчёта 88-й гвардейской стрелковой дивизии, о котором упомянул в своей книге «От Сталинграда до Берлина» маршал В. Чуйков. И на него, судя по всему, этот поступок произвёл впечатление.

«— Вот придём в наши места, в гости приглашу. Там у меня жинка Яринка, дочка Оксана, старики — отец, мать. Хорошо у нас — пасека, лес, кругом привольно.

И вышло так, что часть, где служил Юхим, действительно попала в его родные места, и рота шла в бой за село. Юхим первым ворвался в село — и к своему двору. А его нет, двора-то, хаты тоже нет — одни развалины. Садик сожжён. Лишь одна старая яблоня стоит, а на ней — отец повешенный, возле яблони — мать убитая. Яринку и Оксану фашисты с собой угнали.

…Юхим с того дня переродился. Суровым стал и слова „фашист“ слышать не мог.

А вот ПЛЕННОГО ОФИЦЕРА ПРИВЁЛ. ЖИВОГО. ПАЛЬЦЕМ НЕ ТРОНУЛ (выделено мной. — О.К. )».

Нужно ещё добавить, что это произошло на другой день после освобождения Майданека, когда советские солдаты, потрясённые всем увиденным в концлагере, давали клятву беспощадно бить врага. Офицеры вообще опасались, что пленных после этого брать не будут.

Страшно даже подумать, что происходило внутри Ю. Раменюка! Держать боль в себе, не позволять ей выплеснуться наружу, запереть в мыслях, постоянно носить в сердце, как осколок разорвавшегося снаряда.

Пусть каждый задаст себе вопрос, способен ли он на поступок, подобный тому, что совершил старший сержант?

И не торопится с ответом.

Иногда то, что происходит на войне с человеком, вообще невозможно объяснить, выразить словами, заключить в рамки текста.

Однажды я услышал от отца страшную историю, о которой ему поведал коллега по работе (я не буду называть его имени). Пожилой человек, служивший в конце войны огнемётчиком, рассказал, как после боя он ворвался в один из домов и наткнулся там на молодого немецкого солдата. Тот, увидев перед собой вражеского огнемётчика, вжался в стену, вскинул руки вверх: «Нихт шиссен! Гитлер — капут!» Глаза расширены от ужаса, серое лицо, дрожащие руки. «А у меня в это мгновение проскочила мысль (чёрт знает, откуда она взялась!): а дай-ка я посмотрю, что будет, если я в него выстрелю с такого расстояния?» И в ту же секунду немец превратился в кричащий живой костёр.

Прошло 50 лет, и ветеран не выдержал. Словно в исповеди хотел сбросить с души груз, который носил полвека, искал оправдания. Искал прощения.

Но ему не в чём оправдываться. Он ни в чём не виноват.

Это была ВОЙНА.

Он был убийцей. Он был жертвой. Он был солдатом…

Военачальники опасаются другого: что у солдата, склонного к проявлению гуманности и милосердия, в решающий момент может «дрогнуть рука».

С середины XX века военные психологи ищут способы увеличить процент убийц в армии. «Повсюду в армии теперь стремятся лишить сам акт убийства эмоциональной окраски, придать ему „деловой“ характер, а также сделать солдата нечувствительным к боли и страданиям».

Новобранцев заставляют смотреть фильмы ужасов, предварительно зажав им головы в тиски и не позволяя закрывать глаза. Их сажают в самолёт и в ходе полёта имитируют отказ мотора; в учебных целях взрывают гранаты рядом с ничего не подозревающими людьми.

Американский психоаналитик Хайме Шатан разработал теорию «боя и психологии убийств». В ходе обучения наступает «утрата индивидуальности» солдата. Высшей доблестью считается самообладание, потому что оно представляет собой психическую предпосылку для мужественной, «героической» смерти. Над личностью берёт верх военизированное «сверх-я». Происходит милитаризация психики.

В ходе военных действий солдат всё меньше осознаёт свою прежнюю личность и всё больше становится частью организма — воинской части. Убивать становится легче, жёсткость возрастает, потому что ответственность с каждого снимается.

Изоляция от женского пола ведёт к сильной ориентации на ценности сугубо мужского коллектива, в результате создаётся псевдомаскулинизированная аура, которую психологи называют по имени киногероя прежних лет «синдромом Джона Вейна».

«К смещению нравственных понятий относится так называемое „исполнение долга“. Когда солдату приказывают стрелять в противника, то мораль остаётся за пределами воинского устава, оказывается вдруг недействительной, и человек получает „законное“ право убивать. Подавляющее большинство военнослужащих воспринимает это как норму, не занимаясь рефлексией и поисками нравственных основ таких убийств. Классическая схема: „Я солдат. Мне приказали — я и стрелял“. Таким образом имеется двойная мораль: свой солдат, отказавшийся стрелять, — это преступник, а чужой солдат, отказавшийся стрелять, — хороший парень, который ответственности не подлежит».

Во время военных действий в Ливане было отмечено, что накопленные в предыдущих войнах нагрузки оказывали влияние даже на тех ветеранов, у которых ранее боевые психические травмы не отмечались.

Всё зависит от индивидуальных возможностей каждого человека. Тот, кто с самого начала имел высокую сопротивляемость организма к гиперстрессу, оставался более стойким к нему и в дальнейшем. Остальных как ни приучали «к боли и страданиям» — результат оставался ничтожным.

Причём в боях с низкой интенсивностью наиболее устойчивыми в психическом отношении оказались старослужащие солдаты (из них «психанули» лишь 37 %), а наименее устойчивыми — те ветераны, кто ранее уже перенёс психические травмы (57 %). Те солдаты, которые оказались на войне в первый раз, показали промежуточный результат (40 %).

Зато когда ожесточённость боёв возросла, новобранцы практически сравнялись с ветеранами, ранее подвергшимися психической травме (соответственно 72 и 70 %). Одни столкнулись с НАСТОЯЩИМ СТРАХОМ впервые, другие были не в состоянии справиться с однажды пережитым ужасом ещё раз.

Что происходит с человеком, когда исполнение долга ведёт к «смещению нравственных понятий»?

Наиболее подробно и аргументированно, как мне кажется, об этом написал Михаил Ильинский в книге «Индокитай. Пепел четырёх войн» на примере печально известных событий во вьетнамской общине Сонгми.

Приведу из этой книги фрагмент и надеюсь, что её автор меня простит за объёмное цитирование.

«На похоронах сержанта Кокси целую речь произнёс командир роты капитан Медина. Звучала эта речь приблизительно так: „В этом аду мы потеряли наших парней. Теперь мы должны за них отомстить, и хороши любые средства“. Или, по воспоминаниям другого участника резни в Милае, Медина сказал: „У нас есть шанс отомстить врагу… Запомните, в этой стране нет невинного гражданского населения“.

Из этого слушатели могли заключить, что они „должны стереть эту страну с лица земли“. Другие ветераны Милае вспоминали фразы: „убивайте всех живых“, „уничтожайте всё живое“. Эти слова звучали и как призыв, и как приказ. Впрочем, скорее как приказ, отвечавший настроениям солдат-исполнителей. (…)

На инструктаже выступал командующий оперативной группой полковник Баркер. Он якобы призывал „сжигать жилища вьетнамцев, затопить все тоннели, траншеи, землянки, уничтожать скот и птицу“.

Состояние „накачки“ после психологической установки начальства влияло на всё последующее поведение подчинённого человека.

В восемь часов утра, после артподготовки, готовые к бою американские солдаты высадились с вертолётов в общине Сонгми, в деревне Милае. Сначала убийства носили случайный характер, а потом они приняли размах массовой резни. Вьетнамцев словно сгоняли в „стада“ и расстреливали. Перед расстрелом мужчин (особенно молодых) жестоко избивали. Женщин публично насиловали; дома поджигали, скот убивали. Убийства стали прямым следствием предварительного психологического настроя; лейтенант Уильям Колли требовал не оставлять свидетелей. Солдаты зарывали жертвы в прибрежные пески… (…)

Во время разгула убийств американцы вели себя так, будто шёл бой. Сами участники побоища в Милае обратили внимание на то, что во время стрельбы они припадали на колено, приседали, „как будто попали под ответный огонь“. Они так объясняли своё состояние: „Если ты действительно думаешь, что стреляешь в группу беззащитных людей, то зачем пригибаться к земле, зачем ползать? Для чего все эти ужимки и уловки? Значит, ты думаешь, что на самом деле ты с кем-то воюешь. Тебе кажется, что ты можешь быть тоже убит… что они представляют для тебя реальную опасность…“ А что было здесь в Сонгми? Представления людей о жизни и смерти перевернулись. „Что-то в самом восприятии изменилось… Как было воспринимать мирных вьетнамцев? Мирные люди стали не безоружными, они так похожи на врагов, на военных или на тот образ врагов, который сложился в больном воображении“. А ещё был приказ. Кошмар смерти. Некоторые психологи пытались объяснить, что у американских солдат, совершивших злодеяния в Милае (и других мирных деревнях), были видения, миражи. Им якобы казалось, что перед ними вставали солдаты, а не старики, женщины и дети… Они, мол, „обнаружили врага“, выкурили из убежищ, заставили „выйти из засады и сражаться“. И значит: расстреливали солдат, а не мирных жителей.

Более того, в роте „C“ были в основном новобранцы — не обстрелянные, не знавшие даже мелких перестрелок, и опасные встречи с минами и „ловушками для болванов“ стали для них кошмаром, адом, катастрофой. И они стали спускать курок, не думая, кто стоит перед ними. Залп! Они хотели принять и приняли боевое крещение в Милае, а когда поняли, с кем имели дело, не подавали вида. (…)

Описания эмоционального состояния американских солдат в Милае, услышанные на допросах, были самыми разными. По воспоминаниям одних, когда солдаты стреляли в мирных жителей Сонгми, лица убийц не выражали никаких „эмоций“. Царила какая-то „деловитая озабоченность“. Время от времени „они, солдаты, прерывали своё занятие, чтобы перекусить или покурить“. Другие утверждали, что во время убийств, насилия и разрушений американцы „зверели“, становились „невменяемыми“. Один солдат устроил „бешеную погоню“ за свиньёй, которую в конце концов заколол штыком; другие развлекались, бросая гранаты и стреляя в хрупких когай — юных жительниц деревни.

Оба описания психологически достоверны. „Деловитый вид“ солдат объяснялся тем, что они пребывали в состоянии „эмоционального отупения“. Они автоматически выполняли приказы и считали, что занимаются своим „профессиональным“ делом. Безумными делало американцев зрелище бойни, кровь. Происходившее прорывало броню эмоциональной тупости, ломало чувства, все представления о выполнении „миссии выжившего“. Всё смешалось: страх перед смертью и комплекс вины в смерти других солдат. Перед всеми стоял вопрос: „Кто следующий в очереди смертников?“

Убивая вьетнамцев, американские солдаты кричали: „Эй, вы, ублюдки! Это вам за Билла Вебера!“, или „Плачьте, плачьте так, как плакали мы!“ Вид массового убийства, этот кровавый „пир“ сводил с ума, толкал на новые преступления. Это состояние знали многие убийцы, уголовники, считали американские следователи и журналисты.

Были ли проблески здравомыслия? Было разное. Только не здравомыслие. Ибо не было вообще ничего здравого. Вот записи одного из солдат: „…Проведя разведку, мы поняли, что подошли к обыкновенной деревне… Жители продолжали заниматься своими обычными делами, не обращали на нас никакого внимания… В деревню зашли 15–20 наших солдат. Потом, совсем неожиданно… жители забеспокоились… Вскоре кто-то из сержантов уже отдавал приказ "схватить тех двух и привести их сюда". Затем к ним добавили вон того третьего… Вот мы собрали целую толпу. А они в испуге кричали, визжали, брыкались и не могли понять, что происходит… Потом грянул выстрел. За ним — другой, и кто-то закричал: "Так тебе и надо, грязный ублюдок!"“.

Солдат пришёл в такое возбуждение, что сам несколько раз выстрелил в толпу… Увидел, как упали несколько человек… Его охватил ужас. Но, чтобы как-то оправдать себя и свои действия, он выстрелил снова, ещё и ещё… Далее уже был психический шок.

Другой солдат вспоминал, что во время бойни он пытался решить, убивать ему или нет маленького испуганного мальчика, которому уже отстрелили одну руку. Он подумал, что мальчик, должно быть, ровесник его сестре, и спрашивал себя: „А что если бы в нашей стране оказалась иностранная армия и какой-нибудь солдат смотрел на мою сестру, как я смотрю сейчас на этого малыша? Мог бы тот солдат убить мою сестру?“ И он решил: „Если у него хватило смелости сделать это, то хватит её и у меня“, и нажал на курок.

Вид крови, массовых убийств, психоз так овладели воображением, что превратились в „программу“ действий, которая оправдывала всё — чудовищность происходящего, варварство. Критерии выродились.

Один из участников бойни в Милае сравнивал убийство с „избавлением от зуда, который способен свести тебя с ума“. Он пояснил свою мысль: „Ты чувствуешь необходимость разрядиться. Как в Корее или как во время Второй мировой войны. В Милае солдаты могли косить из пулемётов людей, как траву. Это сводило с ума. Убить человека — это очень трудно нормальному гражданину. Выдержат ли нервы?“

(…) Вспоминая посещение „роты Чарли“ через 18 месяцев после событий в Милае, журналист Гершен отмечал, что солдаты выглядели „испуганными“. На одного из них „по-прежнему наступали из темноты вьетнамцы“, другой „испытывал острое чувство вины“, ещё двое „страдали нервными расстройствами“, и по меньшей мере четверо не могли найти работы или удержаться на ней из-за потери способности концентрации внимания. Один только солдат не стрелял, не убивал жителей Милае. Его же буквально раздирало „чувство вины…“. (…)

Были и другие психологические состояния. Некоторые солдаты роты не стреляли в жителей Сонгми, но пытались скрыть это от тех, кто стрелял. Один, например, не убивал людей, а убивал скот. Он оставил такие записи: „Я не убивал людей, но никто это не знал. И поэтому никто меня не позорил“. (…)

Убийство представлялось для человека с деформированным умом единственным средством преодоления собственного страха. В Милае убийства вьетнамцев „помогали“ американским солдатам избавиться от чувства вины в смерти их же товарищей».

Так что зачастую мировая общественность заблуждается, возмущённо говоря о хладнокровных бандитах и веселящихся головорезах, ведущих ради забавы огонь, как на полигоне, используя вместо мишеней мирных жителей. Речь идёт об обезумевших солдатах, боящихся собственной тени.

И виновата здесь только война.

Нашей стране пришлось столкнуться с этим явлением после событий в Афганистане. «Афганский синдром» превратил многих воинов-интернационалистов в уголовников-убийц.

Это безжалостный закон войны.

«В „афганцах“ полыхала и убивала других война, она не кончилась для них. Ветераны Вьетнама в Америке не забыли, воюют свою несправедливую войну, не забудут свою войну и наши парни. Она везде берёт плату. „Если ты убивал часто, то в итоге это хочется делать всегда. Желание убивать всегда скрываемо, и оно всегда слаще всего. Слаще, чем любовь к женщине“, — говорил, видимо, зная толк в этом, „афганец“ Петраков. Он учился на филфаке престижного университета и впитал там верность принципам. Настоял на призыве в армию, был направлен в Афганистан. Воевал, получил орден, вернулся с войны и попал в тюрьму на тринадцать лет. Сбросил с балкона седьмого этажа своего соседа, проводив его к земле словами: „Я тебе тысячу раз говорил, не включай ночью на всю громкость магнитофон“.

Для таких, как он, прошедших мясорубку войны, слово и действие „убить“ — пустяк, которым в принципе можно не заниматься».

«Афганец» Сергей после ссоры убил бригадира колхоза и его сына. Положил трупы на санки и привёз в милицию. «Ну и что здесь зверского для Сергея? Он и под танки был вынужден людей бросать (!), и прикладом бить приходилось так, „что мозги на гимнастёрку прыгали“. Он был хорошим солдатом, орден дали, письмо благодарственное родители получили и фото в нём — Сергей возле знамени…»

Сначала до меня даже как-то не дошёл смысл текста. Я подумал, что Сергей был командиром и в бою бросал своих солдат на отражение вражеских танков. А потом осознал: какие, к чёрту, танки у душманов?! В Афганистане были только советские танки. И под них Сергей бросал каких-то людей. Вероятно, захваченных афганцев. И головы разбивал прикладом, наверное, не в рукопашной…

«Афганец» по кличке «Висок» до войны был спортсменом, КМС (КМС — кандидат в мастера спорта (Примеч. ред.) , не пил, не курил. После возвращения в Союз «убил свою жену, которая не нашла сил сохранить верность мужу». «Висок» отрубил ей голову ровно через две недели после демобилизации. Отрубленную голову поставил сверху цветочной вазы и по кругу, вокруг головы, насовал цветов. «Сюр был мрачный, жаль, я не художник», — грустил «Висок».

«Почти во всех заключённых „афганцах“ присутствовал психологический парадокс. Он труднообъясним. Здоровые и привыкшие быть нравственно здоровыми молодые люди, чаще всего выросшие в любящей, простой семье с милыми, трогательными традициями и представлениями о порядке жизни, вдруг с полным недоумением обнаружили в себе страшную и сладкую, как наркотик, болезнь — тягу к преступлению. (…) Их глаза видели родных, друзей, любимых, но это уже были не те глаза, да и сами „афганцы“ уже были не те люди. Они уже видели кровь, много крови и пришли к убеждению, что жизнь человека, в сущности, пустяк. „Человек — это кусок мяса, который болит, кричит и воняет, когда его ткнёшь железом“, — говорил бывший „афганец“ по кличке „Контра“.

Руки „афганцев“ уже почувствовали податливость человеческой плоти, когда в неё погружается штык-нож, а ноздри уже знали, как противен впервые и возбуждающ впоследствии запах свежей, ещё пульсирующей жизнью человеческой крови…»

Солдаты приходили с войны и продолжали убивать.

На первых «афганцев» в колониях смотрели как на экзотику. Потом привыкли, потому что их стало много.

Потом — ОЧЕНЬ МНОГО.

Во время суда над «Виском» прокурор не выдержал и в отчаянии воскликнул: «Сколько ещё вас оттуда приходить будет таких?!»

Шёл 1983 год, четвёртый год войны.

Её зараза глубоко проникает в психику, пускает глубокие корни, заражает её, переделывает под себя, приводит к мутациям в сознании. И нет больше ЧЕЛОВЕКА, гражданина, одетого в военную форму, а есть солдат, существо, для которого война — мать родная.

И больше НИ-ЧЕ-ГО.

Долг, честь, принципы, высокие идеалы, ради которых ведётся та же война, — всё уходит. Остаётся только сама ВОЙНА. Война ради войны. Только на ней начинаешь чувствовать себя уютно и комфортно.

«…Перед выходом в ночные операции медики раздавали солдатам таблетки. Декседрин. Несёт от них, как от дохлых змей, слишком долго закупоренных в банке.

М. Герр знавал одного парня из подразделения разведки Четвёртой дивизии, тот глотал таблетки пригоршнями: горсть успокаивающих из левого кармана маскировочного комбинезона, и сразу вслед за ними горсть возбуждающих из правого. Правые — чтобы сразу бросило в кайф, левые — чтобы поглубже в него погрузиться. Он объяснил, что снадобье приводит его в „должную форму“.

Парень тот служил во Вьетнаме третий срок. В шестьдесят пятом он единственный уцелел, когда в горной долине перебили взвод „кавалерийской“ (отборной механизированной дивизии), в котором он служил. В шестьдесят шестом он вернулся во Вьетнам в составе частей специального назначения. Как-то его подразделение угодило в засаду. Он спрятался под трупами однополчан, пока вооружённые ножами партизаны проверяли, кто из раненых ещё жив. Сняв с убитых амуницию — в том числе и зелёные береты, — они ушли. После этого он и не мог представить себе иного занятия на войне, кроме поисковой разведки.

„А вернуться обратно в мир просто не могу“, — сказал он. И вспомнил, как ездил домой в последний раз: сидел днями напролёт, заперевшись в своей комнате, и иногда выставлял в окно охотничье ружьё, ловя на мушку прохожих и проезжавшие мимо автомобили. Из всех чувств и мыслей оставалось лишь ощущение пальца на спусковом крючке.

„Родных моих это сильно нервировало“, — сказал он. Но и они нервировали его. Полная взаимность. (Вьетнамский синдром в таком виде не изжит до сих пор.)

Солдат, казалось, вечно был настороже, всё что-то искал. Спал, наверное, и то с открытыми глазами. Все боялись его. Он носил золотую серьгу и повязку, выдранную из маскировочной парашютной ткани. Никто не решался приказать ему подстричься. Волосы у него отросли ниже плеч, закрывая толстый багровый шрам. Даже в расположении дивизии он ни шагу не делал, не взяв с собой нож и „кольт“.

Но что за историю рассказал он! Более глубоких рассказов о войне журналист никогда не слышал. Вот, например:

„Патруль ушёл в горы. Вернулся лишь один человек. И тот скончался, так и не успев рассказать, что с ним произошло“…

Герр ждал продолжения, но его не было. Тогда он спросил, что же было дальше? Солдат посмотрел с сочувствием. И на лице его было написано: „Кретины, твою мать!.. Какое тебе ещё нужно продолжение?“

Он был убийцей, одним из лучших убийц…»

Это Вьетнам.

А это Афганистан в рассказе демобилизованного Анатолия Гусева:

«…На броне БТРа сидел обкурившийся анаши десантник и дико хохотал. Он продолжал смеяться, стреляя из автомата, и после того, как начался обстрел колонны. Он, кажется, не прекратил смех и после того, как ему взрывом оторвало голову…»

Как говорится, без комментариев.

Война уродует солдата дважды. Она заставляет его убивать и одновременно сходить с ума от ожидания смерти. В течение долгого времени быть убийцей и жертвой в одном лице.

Каждое из этих состояний, даже взятое отдельно, влияет на человеческий разум.

Считается, что на войне они компенсируют друг друга, и это позволяет людям выжить.

Но подобная «компенсация» ложится на психику двойной ношей, которая способна человека просто-напросто раздавить.

Глава 5

Насилие порождает насилие

В крепости — вино и бабы!

Из обращения к солдатам

Чтобы не забывать суровые уроки войны, люди сооружают памятники. Много памятников.

Стоят скульптурные группы, триумфальные арки, монументы, колонны, стелы. Высятся мемориалы. Горят Вечные Огни. Есть памятники солдатам и полководцам, победоносной военной технике и её конструкторам, партизанам и медработникам. Блокадникам. Детям. Скорбящим матерям. Труженикам тыла.

Есть памятники сожжённым деревням. Павшим мирным жителям и узникам концлагерей.

Даже животным, принимавшим участие в боевых действиях, есть памятники.

Нет только памятника ещё одним жертвам войны — изнасилованным женщинам.

В печати периодически поднимается вопрос о его необходимости. Особенно на этом настаивают западные феминистки. Например, американская писательница Сюзан Броунмиллер заявила: «После всех войн павшим солдатам устанавливают памятники. А об обесчещенных женщинах, многие из которых уже не смогут вести нормальную жизнь, забывают».

Дескать, как же быть с принципом «никто не забыт и ничто не забыто»? Если уж говорить о войне всю правду, то такой памятник просто необходим.

Однако вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд.

Общество не созрело (да и сомнительно, что когда-нибудь созреет) для подобного памятника. Сначала надо отмежеваться от тысяч анекдотов на тему изнасилования, отрешиться от привкуса той пошленькой «клубнички», которая его окружает в общественном сознании, изменить пренебрежительное отношение к жертвам насилия.

А это людям вряд ли под силу в обозримом будущем. Ведь «все мы дети Адама и Евы».

(Подобное отношение сохраняется на протяжении тысячелетий. Например, в Книге законов вавилонского царя Хаммурапи (1792–1750 гг. до н. э.) смертная казнь через утопление была предусмотрена не только для насильника, но и для изнасилованной.)

Изнасилование между тем считается одним из самых тяжёлых преступлений.

Но лишнее упоминание о нём может вызвать фривольные ассоциации и кощунственное хихиканье в кулачок у людей, словами историка А. Буровского, с «культом империй, войны, физической силы и прочими пережитками младшего подросткового возраста».

Про подростковый возраст А. Буровский сказал очень точно.

Однажды, давным-давно, когда я ещё учился в школе, по телевидению демонстрировался фильм «Никто не хотел умирать» режиссёра В. Жалакявичюса. О боях с националистами в послевоенной Прибалтике. Помню, как в одном из фрагментов боевик, оставшись наедине с охваченной ужасом жительницей хутора, закинул за спину винтовку и начал на неё надвигаться: «Пойдём, поиграем?»

На другой день старшеклассники ходили по школе и, подмигивая друг другу, только и делали, что цитировали эту фразу киношного бандита, стараясь при этом передать его гадкую ухмылку.

А вскоре на большом экране появился фильм того же режиссёра «Кентавры», рассказывающий о военном перевороте в одном из латиноамериканских государств. В фильме была довольно откровенная по тем временам сцена, где солдаты хунты, врываясь в дома, насиловали сопротивляющихся женщин: хватали их за ноги и за руки, срывали платья, валили на столы…

У посмотревших фильм мальчишек ещё долго блестели глаза. Мы, мучимые подростковой гиперсексуальностью, подолгу шушукались в мужской раздевалке перед уроком физкультуры, а наиболее «компетентные» ровесники спешили нам сообщить, что для съёмок этой сцены специально «приглашали проституток» (!).

Увы, в положении прыщавых юнцов пубертатного периода находится всё человечество, а особенно мужская его часть, культивирующая в себе инстинкты охотника и воина. Завоевателя.

Организации каскадёров создают клубы для обеспеченных клиентов, желающих день-другой-третий поиграть в войну. И чтобы всё в этой игре было по-настоящему. Чтобы можно было идти в исторической экипировке выбранной заказчиком эпохи во главе своего войска, «сражаясь, сжигая деревни, грабя и насилуя». Организаторы игр честно признаются, что если клиент платит за всё (а это тысячи долларов), то пара проституток на смете отразятся не сильно.

И если насилие при этом и происходит, то чисто фигуральное, «игрушечное», без тех жестокостей, которые несёт с собой настоящая война.

Важен сам факт того, что заказчики требуют включить в программу изнасилование как обязательный атрибут боевых действий.

Представить себе весь ужас изнасилования довольно сложно, тем более мужчине, который в силу своей природы обречён смотреть на него глазами насильника.

И. Ефремов в своей знаменитой книге «Таис Афинская», перенасыщенной историзмами и подробностями из жизни античного мира, описывает сцену изнасилования после взятия Фив как-то стыдливо и совсем не страшно.

«Она не отошла и двух плетров от ограды, как её схватил какой-то спрыгнувший с коня воин. Он пожелал овладеть ею тут же, у входа в какой-то опустелый дом. Гнев и отчаяние придали Гесионе такие силы, что македонец сначала не смог с ней справиться. Но он, видимо, не раз буйствовал в захваченных городах и вскоре связал и даже взнуздал Гесиону так, что она не смогла кусаться, после чего македонец и один его соратник попеременно насиловали девушку до глубокой ночи. На рассвете опозоренная, измученная Гесиона была отведена к перекупщикам, которые, как коршуны, следовали за македонской армией…»

Согласитесь, что подобное можно прочитать в любом эротическом рассказе.

Куда как более натуралистичен был М. Шолохов в романе «Тихий Дон».

«Григорий шёл, жмурясь от света, обжёгшего зрачки. Ему навстречу попался Жарков — балагур. Он шёл, на ходу застёгивая ширинку спадавших шаровар, мотая головой.

— Ты чего?.. Что вы тут?..

— Иди скорей! — шепнул Жарков, дыша в лицо Григорию свонявшимся запахом грязного рта, — там… там чудо!.. Франю там затянули ребята… Расстелили… — Жарков хахакнул и, обрезав смех, глухо стукнулся спиной о рубленую стену конюшни, откинутый Григорием. Григорий бежал на шум возни, в расширенных, освоившихся с темнотой глазах его белел страх. В углу, там, где лежали попоны, густо толпились казаки — весь первый взвод. Григорий, молча раскидывая казаков, протискался вперёд. На полу, бессовестно и страшно раскидав белевшие в темноте ноги, не шевелясь, лежала Франя, с головой укутанная попонами, в юбке, разорванной и взбитой выше груди.

Один из казаков, не глядя на товарищей, криво улыбаясь, отошёл к стене, уступая место очередному. Григорий рванулся назад и побежал к дверям.

— Ва-а-ахмистр!..

Его догнали у самых дверей, валя назад, зажали ему ладонью рот. Григорий от ворота до края разорвал на одном гимнастёрку, успел ударить другого ногой в живот, но его подмяли, также, как Фране, замотали голову попоной, связали руки и молча, чтобы не узнал по голосу, понесли и кинули в порожние ясли. Давясь вонючей шерстью попоны, Григорий пробовал кричать, бил ногами в перегородку. Он слышал перешёпоты там, в углу, скрип дверей, пропускавших входивших и уходивших казаков. Минут через двадцать его развязали. На выходе стоял вахмистр и двое казаков из другого взвода.

— Ты помалкивай! — сказал вахмистр, часто мигая и глядя вбок.

— Дуру не трепи, а то… ухи отрежем, — улыбнулся Дубок — казак чужого взвода.

Григорий видел, как двое подняли серый свёрток — Франю (у неё, выпирая под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли, выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая платина. Стена выходила в сад. Над каждым станком коптилось вверху грязное крохотное окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть, что будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни. Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись за перекладину, он подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки глаз глядели из прокопчённых окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на спине, ножницами сводя и разводя ноги, скребла пальцами талый у стены снежок. Лица её Григорий не видел, но слышал затаённый сап казаков, торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.

Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У неё дрожали, подламываясь, руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и, растрёпанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.

И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о стену и отталкиваясь…

Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.

У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:

— Вякнешь кому — истинный Христос, убьём! Ну?»

Только наивной девушке из «приличной семьи» изнасилование на войне может представляться в виде галантного ухаживания солдат за пышногрудыми красотками при романтичном свете бивачных костров. Такого невинного и тактичного.

На самом деле всё было грубее, грязнее, страшнее. Романтичный свет бивачных костров, как правило, заключался в глобальном пожарище, в котором гибли дети, отцы и мужья.

Впрочем, жертвами победителей становились не только красотки, но и любая особь женского пола от 13 до 70 лет, которая попадалась на глаза озверевшему от страха, забрызганному кровью и опьяневшему от сражения солдату.

Если прибавить к этому то, что женщины уже были обезумевшими от горя и ужаса всего происходящего, то можно получить лишь слабое представление истинной картины.

Конечно, во время войны оказываются призванными под ружьё многие из имеющих склонность к садизму, педофилии, геронтофилии, некрофилии и прочая, прочая, прочая. Однако процент совершённых ими сексуальных преступлений ничтожно мал по сравнению с общей картиной. Например, тот же самый сержант (по другим источникам — капитан) Бертран, чьим именем ещё названа некрофилия — «бертранизм», казалось бы, имел неограниченные возможности удовлетворять своё болезненное пристрастие во время войны — трупов вокруг было предостаточно. Но не воспользовался этим. Предпочитал разрывать могилы на кладбищах. За что и был гильотинирован.

Не отмечено случаев, чтобы, пользуясь безнаказанностью войны, зоофилы стали чаще насиловать животных. Статистика подобных деяний оставалась «в рамках мирного времени».

Потому что индивидуальное болезненное отклонение — это одно, а война — совсем другое.

Это МАССОВОЕ болезненное отклонение.

В том и заключается ужас войны, что она из НОРМАЛЬНЫХ людей способна сделать извращенцев и насильников.

Психологи-криминалисты уже давно установили, что изнасилование, как правило, объясняется не желанием получить сексуальное удовлетворение, а жаждой власти, стремлением подчеркнуть своё превосходство над более слабым путём его унижения, чувством мести.

Что же как не война способствует проявлению всех этих низменных чувств?

7 сентября 1941 года на митинге в Москве было принято воззвание советских женщин, в котором говорилось: «Нельзя передать словами того, что чинят фашистские злодеи с женщиной во временно захваченных ими районах Советской страны. Их садизму нет предела. Эти подлые трусы гонят впереди себя женщин, детей и стариков, чтобы укрыться от огня Красной Армии. Изнасилованным ими жертвам они вспарывают животы, вырезают груди, они давят их машинами, разрывают танками…»

В каком состоянии может находиться женщина, подвергающаяся насилию, беззащитная, подавленная чувством собственной осквернённости, позора?

В сознании возникает ступор от творящихся вокруг убийств. Мысли парализованы. Шок. Чужие мундиры, чужая речь, чужие запахи. Они даже не воспринимаются как насильники-мужчины. Это какие-то чудовищные существа из другого мира.

ЧУЖИЕ.

И они безжалостно разрушают все воспитанные годами понятия целомудрия, порядочности, стыдливости. Они добираются к тому, что всегда скрывалось от посторонних глаз, обнажение чего всегда считалось неприличным, о чём шушукались в подворотнях, что доверяют только самым любимым людям и врачам…

Беспомощность, отчаяние, унижение, страх, отвращение, боль — всё переплетается в одном клубке, разрывающем изнутри, уничтожающем человеческое достоинство. Этот клубок ломает волю, сжигает душу, убивает личность. Выпивает жизнь… Срывают одежду… И нет никакой возможности противостоять этому. ЭТО всё равно произойдёт.

Я думаю, тысячи и тысячи женщин проклинали в такие моменты природу, по воле которой они родились женщинами.

Обратимся к документам, которые более показательны, чем любое литературное описание. Документам, собранным лишь за 1941 год.

«…Это произошло в квартире молодой учительницы Елены К. Средь бела дня сюда ворвалась группа пьяных немецких офицеров. В это время учительница занималась с тремя девочками, её ученицами. Закрыв на ключ дверь, бандиты приказали Елене К. раздеться. Молодая женщина решительно отказалась выполнить это наглое требование. Тогда фашисты сорвали с неё одежду и изнасиловали на глазах у детей. Девочки пытались защитить учительницу, но мерзавцы так же зверски надругались над ними. В комнате оставался пятилетний сын учительницы. Не смея кричать, ребёнок смотрел на происходящее широко раскрытыми от ужаса глазёнками. К нему подошёл фашистский офицер и ударом шашки разрубил его надвое».

Из показаний Лидии Н., г. Ростов:

«Вчера я услышала сильный стук в дверь. Когда я подошла к двери, по ней били прикладами, пытаясь выломать её. В квартиру ворвались 5 немецких солдат. Моего отца, мать и маленького братишку они выгнали из квартиры. После я нашла труп моего брата на лестничной клетке. Немецкий солдат сбросил его с третьего этажа нашего дома, как мне рассказали очевидцы. У него была разбита голова. Мать и отец были застрелены у подъезда нашего дома. Сама я подверглась групповому насилию. Я была без сознания. Когда я очнулась, то слышала истеричные крики женщин в соседних квартирах. В этот вечер все квартиры нашего дома были опоганены немцами. Они изнасиловали всех женщин». Жуткий документ! Пережитый страх этой женщины невольно передаётся несколькими скупыми строчками. Удары прикладов в дверь. Пятеро чудовищ. Страх за себя, за уведённых в неизвестном направлении родных: «Зачем? Чтобы не видели, что произойдёт? Арестовали? Убили?» Обречённость на мерзкую пытку, лишившую сознания. Многократно усиленный кошмар от «истеричных криков женщин в соседних квартирах», словно стонет весь дом. Нереальность…

Заявление жительницы села Ново-Ивановка Марии Таранцевой: «Ворвавшись ко мне в дом, четыре немецких солдата зверски изнасиловали моих дочерей Веру и Пелагею».

«В первый же вечер в городе Луга фашисты поймали на улицах 8 девушек и изнасиловали их».

«В гор. Тихвине Ленинградской области 15-летняя М. Колодецкая, будучи ранена осколком, была привезена в госпиталь (бывш. монастырь), где находились раненые немецкие солдаты. Несмотря на ранение, Колодецкая была изнасилована группой немецких солдат, что явилось причиной её смерти».

Каждый раз содрогаешься, когда думаешь о том, что скрывается за сухими текстом документа. Девушка истекает кровью, ей больно от полученной раны. Зачем началась эта война! И, наконец, госпиталь. Запах йода, бинты. Люди. Пусть даже нерусские. Они ей помогут. Ведь в госпиталях людей лечат. И вдруг вместо этого — новая боль, крик, звериная тоска, доводящая до безумия… И сознание медленно угасает. Навсегда.

«В белорусском местечке Шацк гитлеровцы собрали всех молодых девушек, изнасиловали их, а затем голых выгнали на площадь и заставили танцевать. Тех, кто сопротивлялся, фашистские изверги расстреливали на месте. Подобные насилия и надругательства захватчиков были повсеместным массовым явлением».

«В первый же день в деревне Басманово Смоленской области фашистские изверги выгнали в поле более 200 школьников и школьниц, приехавших в деревню на уборку урожая, окружили их и перестреляли. Школьниц они вывезли в свой тыл „для господ офицеров“». Я силюсь и не могу представить этих девочек, которые приехали в деревню шумной группой однокашников, со своей подростковой любовью и переживаниями, с присущей этому возрасту беззаботностью и весёлостью. Девочек, которые потом сразу, одномоментно, увидели окровавленные трупы своих мальчишек и, не успев осмыслить, отказываясь верить в случившееся, оказались в аду, созданном взрослыми людьми.

«В первый же день прихода немцев в Красную Поляну к Александре Яковлевне (Демьяновой) явились два фашиста. Они увидели в комнате дочь Демьяновой — 14-летнюю Нюру — хилую и слабую здоровьем девочку. Немецкий офицер схватил подростка и изнасиловал её на глазах у матери. 10 декабря врач местной гинекологической больницы, осмотрев девочку, констатировал, что этот гитлеровский бандит заразил её сифилисом. В соседней квартире фашистские скоты изнасиловали другую 14-летнюю девочку Тоню И.

9 декабря 1941 г. найден труп финского офицера в Красной Поляне. В кармане обнаружена коллекция женских пуговиц — 37 штук, счёт изнасилованиям. И в Красной Поляне он изнасиловал Маргариту К. и тоже сорвал с её кофточки пуговицу».

У убитых солдат часто находили «трофеи» в виде пуговиц, чулок, локонов женских волос. Находили фотографии, запечатлевшие сцены насилия, письма и дневники, в которых они описывали свои «подвиги».

«В письмах гитлеровцы с циничной откровенностью и бахвальством делятся своими похождениями. Ефрейтор Феликс Капдельс посылает своему другу письмо: „Пошарив в сундуках и организовав хороший ужин, мы стали веселиться. Девочка попалась злая, но мы её тоже организовали. Не беда, что всем отделением…“

Ефрейтор Георг Пфалер без стеснения пишет матери (!) в Саппенфельд: „В маленьком городке мы пробыли три дня… Можешь представить себе, сколько мы съели за три дня. А сколько сундуков и шкафов перерыли, сколько маленьких барышень перепортили… Весёлая теперь наша жизнь, не то что в окопах…“

В дневнике убитого обер-ефрейтора имеется следующая запись: „12 октября. Сегодня принимал участие в очистке лагеря от подозрительных. Расстреляли 82. Среди них оказалась красивая женщина. Мы, я и Карл, отвели её в операционную, она кусалась и выла. Через 40 минут её расстреляли. Память — несколько минут удовольствия“».

С пленными, которые не успели избавиться от подобных компрометирующих их документов, разговор был короткий: отводили в сторону и — пуля в затылок.

Женщина в военной форме вызывала у врагов особенную ненависть. Она не только женщина — она ещё и воюющий с тобой солдат! И если пленных солдат-мужчин ломали морально и физически варварскими пытками, то солдат-женщин — изнасилованием. (К нему же прибегали во время допросов. Девушек из «Молодой гвардии» немцы насиловали, а одну обнажённой бросили на раскалённую печь.)

Попавших в их руки медработниц насиловали поголовно.

«В двух километрах к югу от села Акимовка (Мелитопольщина) на машину, в которой находились два раненых красноармейца и сопровождавшая их женщина-фельдшер, налетели немцы. Женщину они уволокли в подсолнухи, изнасиловали её, а потом пристрелили. У раненых красноармейцев эти звери вывернули руки и также пристрелили их…»

«В селе Воронки, на Украине, немцы разместили 40 раненых красноармейцев, военнопленных и медицинских сестёр в помещении бывшей больницы. Медсестёр изнасиловали и расстреляли, а возле раненых поставили охрану…»

«В Красной Поляне раненым бойцам и раненой санитарке не давали 4 дня воды и 7 дней пищи, а затем напоили солёной водой. Санитарка начала агонизировать. Умирающую девушку фашисты изнасиловали на глазах у раненых красноармейцев».

Извращённая логика войны требует от насильника проявить ПОЛНУЮ власть. А значит, одного только унижения жертвы недостаточно. И тогда над жертвой совершаются немыслимые издевательства, и в заключение у неё отбирают жизнь, в качестве проявления ВЫСШЕЙ власти. Иначе, чего доброго, она возомнит, что доставила тебе удовольствие! А ты можешь выглядеть в её глазах слабым, раз не совладал со своим сексуальным желанием. Отсюда садистское обращение и убийства.

«Гитлеровские разбойники в одной деревне схватили пятнадцатилетнюю девочку и зверски изнасиловали её. Шестнадцать зверей мучили эту девочку. Она сопротивлялась, она звала свою мать, она кричала. Они выкололи ей глаза и бросили её, растерзанную, заплёванную на улицу… Это было в белорусском местечке Чернин».

«В городе Львове 32 работницы львовской швейной фабрики были изнасилованы и затем убиты германскими штурмовиками. Пьяные немецкие солдаты затаскивали львовских девушек и молодых женщин в парк Костюшко и зверски насиловали их. Старика священника В.Л. Помазнева, который с крестом в руках пытался предотвратить насилия над девушками, фашисты избили, сорвали с него рясу, спалили бороду и закололи штыком».

«Улицы села К., где некоторое время бесчинствовали немцы, были устланы трупами женщин, стариков, детей. Уцелевшие жители села рассказали красноармейцам, что фашисты согнали в здание больницы всех девушек и изнасиловали их. Затем заперли двери и подожгли здание».

«В Бегомльском районе жену советского работника изнасиловали, а потом посадили на штык».

«В Днепропетровске на Большой Базарной улице пьяные солдаты задержали трёх женщин. Привязав их к столбам, немцы дико надругались над ними, а затем умертвили».

«В деревне Милютино немцы арестовали 24 колхозника и увели их в соседнее село. Среди арестованных находилась тринадцатилетняя Анастасия Давыдова. Бросив крестьян в тёмный сарай, фашисты стали пытать их, требуя сведений о партизанах. Все молчали. Тогда немцы вывели из сарая девочку и спросили, в каком направлении угнан колхозный скот. Юная патриотка отказалась отвечать. Фашистские мерзавцы изнасиловали девочку и затем застрелили».

«К нам ворвались немцы! Двух 16-летних девушек ихние офицеры затащили на кладбище и над ними надругались. Затем приказали солдатам повесить их на деревьях. Солдаты выполнили приказание и повесили их вниз головами. Там же солдаты надругались над 9-ю пожилыми женщинами». (Колхозница Петрова из колхоза «Пахарь».)

«Мы стояли в деревне Большое Панкратово. Это было в понедельник 21-го числа, в четыре часа утра. Фашистский офицер пошёл по деревне, заходил во все дома, отбирал у крестьян деньги, вещи, грозил, что перестреляет всех жителей. Потом мы пришли в дом при больнице. Там находились врач и девушка. Он сказал девушке: „Следуйте за мной в комендатуру, я должен проверить ваши документы“. Я видел, как она спрятала на груди свой паспорт. Он завёл её в сад возле самой больницы и там изнасиловал. Потом девушка бросилась в поле, она кричала, видно было, что она лишилась рассудка. Он её нагнал и вскоре показал мне паспорт в крови…»

«Фашисты ворвались в санаторий Наркомздрава в Августове. (…) Немецкие фашисты изнасиловали всех женщин, которые были в этом санатории. А потом изуродованные, избитые страдалицы были расстреляны».

В исторической литературе неоднократно отмечалось, что «при расследовании военных преступлений обнаружено множество документов и свидетельств об изнасилованиях молодых беременных женщин, которым потом перерезали горло и протыкали штыками груди. Очевидно, ненависть к женской груди в крови у немцев».

Я приведу несколько таких документов и свидетельств.

«В селе Семёновское Калининской области немцы изнасиловали 25-летнюю Ольгу Тихонову, жену красноармейца, мать трёх детей, находившуюся на последней стадии беременности, причём шпагатом связали ей руки. После изнасилования немцы перерезали ей горло, прокололи обе груди и садистски высверлили их».

«В Белоруссии, возле города Борисова, в руки гитлеровцев попали 75 женщин и девушек, бежавших при приближении немецких войск. Немцы изнасиловали, затем зверски убили 36 женщин и девушек. 16-летнюю девушку Л.И. Мельчукову по приказу немецкого офицера Гуммера солдаты увели в лес, где изнасиловали. Спустя некоторое время другие женщины, также отведённые в лес, увидели, что около деревьев стоят доски, а к доскам штыками приколота умирающая Мельчукова, у которой немцы на глазах других женщин, в частности В.И. Альперенко и В.М. Березниковой, отрезали груди…»

(При всей моей богатой фантазии я не могу представить, какой нечеловеческий вопль, сопровождавший мучения женщин, должен был стоять над этим белорусским местечком, над этим лесом. Кажется, услышишь такое даже вдали, и не выдержишь, заткнёшь уши обеими руками, и побежишь прочь, потому что знаешь, что это КРИЧАТ ЛЮДИ.)

«В селе Ж. на дороге мы видели изувеченный раздетый труп старика Тимофея Васильевича Глобы. Весь он исполосован шомполами, изрешечён пулями. Невдалеке в саду лежала убитая нагая девушка. Глаза у неё были выколоты, правая грудь отрезана, в левой торчал штык. Это дочь старика Глобы — Галя.

Когда фашисты ворвались в село, девушка пряталась в саду, где провела трое суток. К утру четвёртого дня Галя решила пробраться к хате, надеясь достать чего-нибудь поесть. Здесь её настиг немецкий офицер. На крик дочери выбежал больной Глоба и костылём ударил насильника. Из хаты выскочили ещё два бандита-офицера, созвали солдат, схватили Галю и её отца. Девушку раздели, изнасиловали и зверски над ней издевались, а отца держали, чтобы всё видел. Выкололи ей глаза, правую грудь отрезали, а в левую вставили штык. Потом раздели и Тимофея Глобу, положили на тело дочери (!) и били шомполами. А когда он, собрав остатки сил, попытался убежать, его нагнали на дороге, пристрелили и закололи штыками».

Какой-то особой «удалью» считалось насиловать и мучить женщин на глазах у близких им людей: мужей, родителей, детей. Может быть, зрители были необходимы, чтобы перед ними продемонстрировать свою «силу» и подчеркнуть их унизительную беспомощность?

«Повсеместно озверевшие немецкие бандиты врываются в дома, насилуют женщин, девушек на глазах у их родных и их детей, глумятся над изнасилованными и зверски тут же расправляются со своими жертвами».

«По деревне Пучки шёл колхозник Терёхин Иван Гаврилович со своей женой Полиной Борисовной. Несколько немецких солдат схватили Полину, оттащили в сторону, повалили на снег и на глазах у мужа стали поочерёдно насиловать. Женщина кричала, сопротивлялась изо всех сил.

Тогда фашистский насильник выстрелил в неё в упор. Полина Терехова забилась в агонии. Муж её вырвался из рук насильников и бросился к умирающей. Но немцы догнали его и всадили ему в спину 6 пуль».

«На хуторе Апнас пьяные немецкие солдаты изнасиловали 16-летнюю девушку и кинули её в колодец. Туда же они бросили и её мать, пытавшуюся помешать насильникам».

Василий Вишниченко из деревни Генеральское показывал: «Немецкие солдаты схватили меня и повели в штаб. Один из фашистов в это время потащил мою жену в погреб. Когда я вернулся, то увидел, что жена лежит в погребе, платье на ней разорвано и она уже мертва. Злодеи изнасиловали её и убили одной пулей в голову, другой — в сердце».

Посмотрите на карты военных действий, на жирные стрелы боевых операций, на кляксы районов дислокации частей и подразделений, на гребёнки позиций и флажки штабов. Вглядитесь в тысячи названий населённых пунктов. Больших и малых. В степях, горах, лесах, на побережьях озёр и морей. Напрягите внутреннее зрение, и вы увидите, как саранча в мундирах заполоняет города, оседает в деревнях и сёлах, добирается до самых отдалённых хуторов и повсюду оставляет за собой истерзанные тела и опустошённые души изнасилованных женщин.

Ни армейские бордели, ни местные проститутки, ни фронтовые подруги не в состоянии заменить солдату ритуал насилия. Он испытывает не потребность в физической любви, а жажду разрушения и неограниченной власти.

«В фашистских обозах много проституток, обслуживающих германских офицеров. По вечерам к обозам подъезжают с фронта гитлеровские офицеры, и начинаются пьяные оргии. Часто гитлеровские молодчики привозят сюда местных жительниц и насилуют их…»

Трудно сказать, что творится в голове солдата, когда он превращается в насильника. В сознании происходят вещи необъяснимые, сатанинские, страшные.

Об этом может знать только ВОЙНА.

Тёмная и непонятная история связана с именем кавалера ордена Мужества полковника Ю.Д. Буданова, который, воюя в Чечне, в селении Танги-Чу арестовал 18-летнюю девушку и во время допроса якобы изнасиловал и задушил её. По крайней мере, наедине они оставались более часа, после чего чеченку обнаружили обнажённой и мёртвой.

Скандал потрясал страну чуть ли не целый год и не сходил со страниц газет и экранов телевидения.

«Буданов утверждал на следствии: у него были данные, что снайпершей была мама молодой чеченки, и он хотел выяснить, где она скрывается. Девушка в ответ угрожала ему, стала кричать, кусаться, потянулась к его пистолету. В борьбе он разорвал на ней кофту и лифчик. А потом схватил её за горло. Полковник был нетрезв и признавал, что убийство совершил в состоянии аффекта. Факт изнасилования он отрицал».

Как показала экспертиза, стрессовое расстройство действительно было результатом трёх контузий. Отсюда и неадекватность поведения, сумеречное состояние и неспособность владеть собой. Поэтому в момент совершения преступления полковник находился в состоянии аффекта.

Буданов был тщательно обследован. В таких случаях человек проходит специальное тестирование.

С испытуемым проводятся так называемые клинические беседы о его прошлом, о перенесённых болезнях. Делают тесты на агрессивность. Пациенту показывают порядка 20 картинок двусмысленного содержания (двое целуются, один подглядывает…). Для диагностики применяют и специальные приборы. Например, ядерно-магнитный резонанс, который выявляет поражённые клетки головного мозга.

В конце концов обвинение в изнасиловании было снято.

Отзывы населения в прессе были самыми разнообразными, начиная от парадоксального предложения поставить полковнику памятник и присвоить звание Героя России до кровожадного вердикта: «Он заслуживает высшей меры!»

Но ближе всех к истине оказалась, по-моему, жительница Свердловской области Лидия К.: «Моего сына в Чечне убил снайпер. Я не жажду отмщения. Но считаю издевательством суд над человеком, которого послали на войну, а судят по меркам мирных условий».

«Да „башню“ Дмитричу свернуло, — мрачно говорили подчинённые Буданова. — Полгода безвылазно тут посиди, на головы простреленные теми же снайпершами посмотри — на корову полезешь!»

На протяжении всей истории человечества женщины подвергались во время боевых действий насилию. «История массовых изнасилований является одновременно историей массовых убийств и погромов. Насиловали во все времена и во всех войнах. Всегда мужчины утоляли свою ненависть на слабейших членах человеческого общества, чтобы насладиться легко доступным триумфом чувства превосходства».

Начиная с античной эпохи и кончая современностью солдаты-победители считали изнасилование своим неотъемлемым правом, чем-то вроде награды.

Ставшие крылатыми слова призыва к штурму: «В крепости вино и бабы!» лучше всего характеризуют отношение к женщине на войне.

Увы, именно эти слова (или тут стимул, который в них воплощён) часто заставляли павших духом солдат совершать чудеса храбрости и героизма. «Тело обесчещенной женщины становилось церемониальным полем битвы, плацем для парада победителей».

Женщин просто насиловали, и насиловали до смерти. Насиловали и потом убивали. Или сначала убивали, а потом насиловали. Иногда насиловали во время смертельной агонии жертвы.

Насиловали солдаты с орденом Почётного легиона и Георгиевскими бантами, с Железными Крестами и медалями «За отвагу».

Уже в Библии (в Книге Судей) рассказывается о похищении женщин, что означало массовое изнасилование.

Во время очередной гражданской войны израильтян с вениамитянами, израильтяне по своему обыкновению поражали всех «мечом, и людей в городе, и скот, и всё, что ни встречалось, и все находившиеся на пути города сожгли огнём». А перебив всех женщин вениамитян, израильтяне взамен решили одарить побеждённых соотечественников трофейными девственницами и специально для этого отрядили целую экспедицию в Иавис Галаадский. «И послало туда общество двенадцать тысяч человек, мужей сильных, и дали им приказание, говоря: идите и поразите жителей Иависа Галаадского мечом, и женщин и детей. И вот что сделайте: всякого мужчину и всякую женщину, познавшую ложе мужеское, предайте заклятию. И нашли они между жителями Иависа Галаадского четыреста девиц, не познавших ложа мужеского, и привели их в стан в Силом, что в земле Ханаанской. И послало всё общество переговорить с сынами Вениамина, бывшего в скале Риммоне, и объявило им мир. Тогда возвратились сыны Вениамина, и дали им жён, которых оставили в живых из женщин Иависа Галаадского; но оказалось, что этого было недостаточно».

Тогда израильтяне рекомендовали своим бывшим противникам в праздник Господень совершить набег на Силом, «который на север от Вефиля и на восток от дороги, ведущей от Вефиля в Сихем, и на юг от Левоны. И приказали сынам Вениамина и сказали: пойдите и засядьте в виноградниках. И смотрите, когда выйдут девицы Силомские плясать в хороводах, тогда выйдите из виноградников, и схватите себе каждый жену из девиц Силомских, и идите в землю Вениаминову. И когда придут отцы их или братья их с жалобою к нам, мы скажем им: „простите нас за них; ибо мы не взяли для каждого из них жены на войне, и вы не дали им; теперь сами виноваты“. Сыны Вениамина так и сделали, и взяли жён по числу своему из бывших в хороводе, которых они похитили, и пошли и возвратились в удел свой, и построили города, и стали жить в них».

Наиболее древнее в Европе литературное свидетельство об изнасилованиях на войне есть в «Илиаде» Гомера. Греческий военачальник Агамемнон, руководивший осадой Трои, пытался убедить своего героя Ахилла продолжить борьбу обещанием, что он после победы отошлёт в гарем Ахиллу всех женщин острова Лесбос и города Трои, которые будут «наиболее прекрасны после Елены».

Когда вандалы в 455 году ворвались в Рим, то они на протяжении четырнадцати дней не только грабили, поджигали и убивали жителей, но и устроили первую в истории массовую охоту за женщинами с целью их изнасилования. Потом подобная практика стала повторяться всё чаще и чаще. До вандалов «цивилизованные» народы старались сберечь наиболее привлекательных пленниц и девственниц для того, чтобы как можно выгоднее продать их работорговцам.

«Есть и страшноватенькая находка в Киеве. Часть слоя гибели города — полуземлянка гончара, в одной половине которой располагалась мастерская, в другой, отделённой печкой, — жилая часть.

У входа в землянку лежат двое: среднего роста человек с лёгкой монголоидностью, в типичном для степняков шлеме, с кривой саблей. И рослый, без панциря, с топором. На полу мастерской — скелет молодой женщины, в позе распятой; в руки скелета вогнаны два кинжала, лезвия которых уходят глубоко в земляной пол. А на печке, в другой „комнате“ — скелетики детей четырёх и пяти лет… Пока… монголы убивали их отца и насиловали мать, дети забрались на печку…»

В 1097 году к армии крестоносцев Первого крестового похода присоединился отряд византийского войска. Довольно специфический отряд. Дело в том, что византийский император Алексей I Комнин, получив письмо от римского папы Урбана III, стал призывать добровольцев встать под знамёна освободителей гроба Господня, приманивая их возможностью безнаказанно насиловать завоёванных женщин во время похода. И византийцы охотно пошли на войну.

Впрочем, женщина как добыча во все времена привлекала на войну всякого рода авантюристов, пиратов, конкистадоров, бродяг и изгоев, которые были готовы рисковать своей жизнью, а взамен, кроме обогащения в результате грабежей, пользовались женщинами побеждённых.

Для таких изнасилование становилось чем-то вроде наркотика, маниакальной зависимости.

Непередаваемым был ужас после штурма Константинополя 12 апреля 1204 года во время Четвёртого крестового похода. «Разграбление города не имеет аналогов в истории», — пишет английский историк Стивен Ранкман. Он сообщает, как крестоносцы бесчинствовали в городе на протяжении трёх дней: «Французы и фламандцы были охвачены диким порывом разрушения и отрывались от своего занятия только для того, чтобы насиловать и убивать».

Однако, когда в 1453 году городом овладели турки, картина повторилась. Ранкман описывает, как привлекательные молодые девушки и красивые мальчики, пытавшиеся найти защиту в Софийском соборе, отправлялись турками в свой военный лагерь.

Во время Третьего периода Итальянских войн 1521–1559 гг. «войско медленно продвигалось через Намбург, Кобург, Бамберг, Нюрнберг в Аугсбург. При этом испанцы „скверно хозяйничали“. Вдоль всего пути, по которому проезжал император (Карл V, бывший одновременно немецким кайзером и испанским королём), лежало немало мёртвых тел. Так же плохо обращались испанцы с женщинами и девушками, не щадя ни одной из них. Из Бамберга они вели с собой до Нюрнберга 400 женщин и, обесчестив, прогнали их. В настоящее время едва ли можно передать все ужасающие подробности их зверств. Но Бартоломей Застров, посланник померанских герцогов при Карле V, повествует о них с большим хладнокровием. „Разве же это не шаловливая нация?..“».

Конечно — шаловливая, если женщин всего-навсего прогнали после изнасилования, а не изрубили в куски и не развешали по ветвям придорожных деревьев. Значит, всё же с женщинами и девушками обращались не так плохо, как с теми, чьи тела видел проезжавший мимо император.

И если подробности зверств дошли до нашего времени в весьма скудном изложении, то обратим внимание на другой аспект. Зачем нужно было кого-то бесчестить, если за войском шли целые табуны «продажных женщин», с лёгкостью обслуживающих солдат буквально за гроши (а деньги у солдат водились)?

Страшная участь выпала на долю женщин в Тридцатилетней войне. В 1631 году войска баварского фельдмаршала и генералиссимуса графа Иоганна Тилли и кавалерия императорского генерала Г.Г. Паппенгейма захватили саксонскую столицу Магдебург и устроили там страшную резню. Из тридцати тысяч жителей города в живых осталось только около десяти тысяч человек, преимущественно женщины. Большинство из них католические войска пригнали к себе в военный лагерь на массовое изнасилование.

Это и есть проявление жажды насилия, не имеющее ничего общего с удовлетворением сексуальных потребностей.

В «Уставе морском» Петра Первого в главе 16-й книги пятой предусматривается смертная казнь или ссылка на галеры для тех, кто «женский пол изнасильствует». Но это относилось к условиям мирного времени. Попробуй удержать солдат на войне!

И неужели церемонились петровские гренадеры и драгуны в Нотебурге и Нарве?

Сохранились описания, как во время штурма Варшавы в 1794 году русские солдаты насиловали и убивали польских католических монахинь.

Документы 1812 года повествуют о том, как «девочки десяти лет изнасильничены на улицах». Спасаясь от французов, молодые женщины мазали лица сажей, одевались в лохмотья, стараясь выглядеть как можно менее привлекательными и тем самым спастись от бесчестия. Но, как известно, «женское естество не спрячешь». Известны случаи, когда москвички бросались с мостов, чтобы избежать изнасилования.

Арнольд Тойнби, позднее всемирно известный английский историк, издал в 1927 году две книги о зверствах немецких солдат в Бельгии и Франции в начале Первой мировой войны: явно с одобрения своих офицеров, хотя и без их приказа, немецкие солдаты изнасиловали и поместили во фронтовые или этапные бордели огромное количество девушек и женщин.

В 1930-х годах в Китае зверствовали японцы. В качестве примера можно привести неслыханное по своим масштабам изнасилование женщин в китайском городе Нанкин в 1936 году.

Вот свидетельство китаянки Вонг Пэн Цзе, которой было пятнадцать лет, когда японцы оккупировали город:

«Отца, сестру и меня уже переселили в расположенный в зоне для беженцев дом, в котором находилось более 500 человек. Я часто видела, как японцы приходят и ищут женщин. Один раз какую-то женщину изнасиловали прямо во дворе. Было это ночью, и все мы слышали, как она истошно кричала. Но когда японцы ушли, мы так и не нашли её, видно, они взяли её с собой. Никто из тех, кого они увозили на грузовиках, не возвращался. Лишь одной удалось добраться до дома после того, как её изнасиловали японцы. Девушка рассказала мне, что японцы насилуют всех по многу раз. Однажды было такое: женщину изнасиловали, а потом японец стал тыкать стеблями тростника ей во влагалище, и она от этого умерла. Я пряталась каждый раз, когда какой-нибудь японец приближался к дому, — только поэтому они меня и не поймали».

Только в течение первого месяца оккупации Нанкина японские войска жестоко изнасиловали 20 000 горожанок, а всего до 1945 года здесь были изнасилованы более двухсот тысяч женщин.

Рассказы женщин, которые были предъявлены обвинителями на Нюрнбергском процессе, документируют многочисленные изнасилования в оккупированных областях во время Второй мировой войны. Имеются свидетельства о применении сексуального насилия к еврейским женщинам со стороны охранного персонала в концентрационных лагерях.

Впрочем, союзники успели «отомстить».

Так, в начале 1945 года французские солдаты изнасиловали тысячи немецких женщин при вступлении на территорию Баден-Вюртемберга.

В американской армии зафиксирован 971 случай осуждения за совершение изнасилования во время Второй мировой войны. «Не подлежит сомнению, что многие изнасилования остались неотмеченными, так как никакого официального расследования в отношении неправомерных действий союзнических армий не проводилось».

Я думаю, что к цифре 971 можно смело приписать ещё два нуля.

Хотя военный уголовный кодекс США грозит суровыми наказаниями, изнасилование по большей части встречалось с терпеливым отношением командования. Во Вьетнаме американское командование также сквозь пальцы смотрело на «инциденты с вьетконговскими женщинами».

Один из морских пехотинцев США так объяснял мотивы изнасилований во время войны во Вьетнаме: «Когда мы обыскивали людей, то женщины должны были снимать с себя всю одежду, и под предлогом того, что необходимо убедиться, не спрятали ли они что-нибудь ещё кое-где, мужчины использовали свои пенисы. Это было изнасилование».

Не спешите возмущаться этим «наивным» объяснением морпеха: «…необходимо убедиться… мужчины использовали…» Послушайте лучше воспоминания одного из наших «афганцев».

«При выезде из Джелалабада, в местечке Самархеле, был обстрелян грузовик из окна небольшого магазинчика. С автоматами наперевес они заскочили в эту паршивую лавчонку и в задней, за прилавком, комнате обнаружили девушку-афганку и дверь во двор. Во дворе находились продавец кебаба и водонос-хазареец. За убитого расплатились сполна. В человека, оказывается, вмещается двадцать два кебаба, но последний нужно заталкивать шампуром, и только тогда человек с кебабом в горле умирает. А водоносу повезло, его сразу автоматной очередью убили. Но стреляла девушка, она пистолет, красивый такой, в трусы спрятала, стерва…»

Нетрудно представить участь этой афганки, если уж обыск производился у неё в трусах. Возможно, полового акта как такового в тот момент и не было. Ярость и без этого дала избыток адреналина. Но ведь кебабы можно забивать человеку шомполом не только в горло…

Я невольно при этом вспоминаю один документ времён Великой Отечественной. Немецкому лейтенанту пишет его приятель Эбальт:

«Куда проще было в Париже. Помнишь ли ты эти медовые дни? Русские оказались чертовками. Приходится связывать. Сперва эта возня мне нравилась, но теперь, когда я весь искусан и исцарапан, я поступаю проще — пистолет у виска, это охлаждает пыл. Недавно русская девчонка взорвала себя и обер-лейтенанта Гросса гранатой. Мы теперь раздеваем их донага, обыскиваем, а потом… После всего они бесследно исчезают».

То, что «русские оказались чертовками», оккупанты подметили сразу.

«Среди причин поражения фашистских войск на территории нашей страны (наряду с крепкими морозами) немецкие историки всерьёз называют девственность советских девушек. Захватчики были поражены, что почти все они оказывались невинными. Для фашистов это был показатель высоких моральных устоев общества.

Немцы уже прошли всю Европу (где множество податливых женщин легко удовлетворяли сексуальное влечение оккупантов) и поняли: покорить людей со стержнем, нравственно крепких будет не столь легко».

Не знаю, какими путями германское командование получало статистику о наличии девственности у жертв. Не то оно обязывало отчитываться солдат, не то этим занималась цензура военно-полевой почты, которая «шерстила» солдатские письма, после чего с немецкой аккуратностью составляла классификацию изнасилованных для вышестоящих органов имперского министра по делам оккупированных восточных территорий Альфреда Розенберга. Может быть, это были специальные команды, занятые исследованием девственности и темперамента будущих рабынь рейха (что вполне возможно, после создания фашистами магического общества «Туле» и целой системы исследовательских институтов «Ананербе», выводящих особую породу арийских пчёл, направляющих по всему миру экспедиции на поиски амулетов и языческих артефактов, и т. д.).

В любом случае — отвратительно.

Но со Второй мировой история массовых изнасилований на войне не закончилась. Там, где разгорался очередной вооружённый конфликт, будь то в Корее, во Вьетнаме, на Кубе, в Анголе, в Афганистане, в Югославии, военное насилие порождало насилие над женщинами.

В 1971 году наиболее печальную славу получили широкомасштабные изнасилования, имевшие место во время пакистанского вторжения в Бангладеш. Во время этого вооружённого конфликта пенджабцы изнасиловали от 200 000 до 300 000 женщин!

В конце 80-х — начале 90-х годов XX века разгорелась гражданская война в Судане. Чернокожее население нубийцев подверглось нападениям арабов-мусульман генерала Омара Хассана аль-Башира. Суданское правительство называло это борьбой с повстанцами.

Сопредседатель организации «Права Африки» Алекс де Ваал в те годы выступил с заявлением: «То, что терпят нубийцы, удивительно похоже на жестокое обхождение с чёрными рабами в Америке XIX века: принудительный труд, разбитые семьи, сексуальное принуждение».

Скорей всего, господин де Ваал выразился довольно мягко и дипломатично. О таком «сексуальном принуждении» можно судить на примере его жертвы, Абук Мару Кир, жительницы деревни Ньямлелл в Южном Судане. «Оставив после себя 80 трупов, солдаты согнали уцелевших жителей в колонну. Затем Абук с ужасом услышала крики своей сестры и других женщин, которых тащили в кусты. Вскоре взяли и её. После того как её изнасиловал третий человек, Абук потеряла сознание».

Чернокожих женщин и девушек правительственные солдаты превращали в наложниц. Любой ребёнок, рождённый от такого «брака», считался арабом. Одна 17-летняя нубийская девушка, бежавшая из рабства, рассказывала следователю из «Прав Африки», что её насиловали сто ночей (!) подряд.

Безжалостно обращались с женщинами в Кувейте и иракцы во время войны в Персидском заливе в 1990 году. По оценкам, здесь было изнасиловано более пяти тысяч женщин. Большинство жертв затем были выгнаны своими мужьями из дома.

Документально подтверждено, что наёмники с Ближнего Востока и Афганистана насиловали в Чечне женщин, так как местное население было для них чужим.

Солдаты насиловали не только стихийно, утоляя свою свирепость. В XX веке к изнасилованиям стали прибегать как к средству террора мирного населения.

Страшный след оставили после себя войска генерала Чан Кайши в 1927 году в Шанхае. Они получили приказ не только расправиться с бойцами коммунистической армии, но и изнасиловать и убить их женщин.

Французский обвинитель предъявил в Нюрнберге материалы о массовых изнасилованиях, которые применялись в качестве возмездия за операции французского Сопротивления. Это доказывает, что в некоторых случаях изнасилование применялось для достижения военно-политических целей.

И на Восточном фронте в годы Второй мировой войны «немецкие войска систематически осуществляли массовые казни мирных жителей, женщин насиловали, а их обнажённые изувеченные тела выставлялись на обозрение уцелевших горожан». Для устрашения.

При подходе к Сталинграду германские самолёты вместе с бомбами засыпали город листовками: «Сталинградские дамочки, готовьте ваши ямочки!»

В конце войны советские войска получили возможность обрушить на Германию свою ненависть.

Как писал Виктор Суворов в своём нашумевшем «Ледоколе»:

«Пьёт батальон горькую водку перед вступлением в бой. Хорошие новости: разрешили брать трофеи, грабить разрешили. Кричит комиссар. Охрип. Илью Эренбурга цитирует: сломим гордость надменного германского народа!

Смеются чёрные бушлаты: это каким же образом гордость ломать будем, поголовным изнасилованием?

Всего этого не было? (…)

Нет, это было! Правда, не в сорок первом году — в сорок пятом. Разрешили тогда советскому солдату грабить, назвав это термином „брать трофеи“. И „гордость немецкую ломать“ приказали…»

Я знаю, что многие относятся к книгам В. Суворова с изрядной долей скептицизма, и поэтому не злоупотребляю его цитированием. Но имеются многочисленные свидетельства нападения советских солдат в 1945 году на женщин в районах Восточной Германии, и прежде всего в Берлине, ставшем «городом женщин».

Фашистам можно и не верить. А вот очевидцам из числа освободителей не верить трудно.

«…У штаба свои заботы, бой продолжается. Но город разлагает солдат: трофеи, женщины, попойки.

Нам рассказывают, что командир дивизии полковник Смирнов собственноручно расстрелял одного лейтенанта, который из своих солдат образовал очередь к одной немке, лежавшей в подворотне…» (Описание ситуации в Алленштайне (Восточная Пруссия) после вступления Советской Армии в конце января 1945 г., сделанное Львом Копелевым.)

Что бы там ни говорили, а женская часть фашистской Германии в полной мере примерила на себя участь завоёванной нации.

Другой ветеран, прошедший войну от Курской дуги до Берлина, признаёт: «…Под обстрелом, в атаках у меня и мысли об этом не было. (…) А в Германии наш брат не церемонился. Кстати, немки и не сопротивлялись вовсе».

Череповецкий историк Валерий Вепринский отмечал:

«Когда наши войска вступили на территорию Германии, первое время командование негласно позволяло солдатам „утолять сексуальный голод“ — победителей не судят. Один знакомый признался мне, что он с другом проходил через пустую немецкую деревню, зашёл в дом — взять что-нибудь ценное из вещей и, обнаружив там старуху, изнасиловал её. Но вскоре вышел приказ о мародёрстве. „Мирное немецкое население не является нашим врагом“, — вело разъяснительную работу командование. И некий череповчанин, освободитель Европы от коричневой чумы, загремел в „Магадан, второй Сочи“ после того, как немецкая фрау сообщила в комендатуру о насилии…»

После приказа о мародёрстве осмелевшие немки стали приходить с заявлениями об изнасилованиях. Много было этих заявлений.

Это вело к новым трагедиям. Даже в мирное время факт изнасилования доказать непросто: опросы, экспертизы, свидетельства. А уж о чём можно говорить во время войны!

Возможно, многие из мести наводили напраслину на наших солдат.

Но лично для меня правдивее всего выглядят дневники немецких девушек, измученных страхом и уже далёких от всякой идеологии и пропаганды.

Дневниковые записи 17-летней жительницы Берлина Лили Г. о взятии Берлина с 15.04. по 10.05.1945 г.

«28.04. В наш дом попал уже четвёртый снаряд.

29.04. В наш дом уже около 20 попаданий. Готовить еду очень трудно из-за постоянной опасности для жизни, если выходить из подвала.

30.04. При попадании бомбы я была с фрау Берендт наверху на лестнице в подвале. Русские уже здесь. Они совершенно пьяные. Ночью насилуют. Меня нет, маму да. Некоторых по 5–20 раз.

1.05. Русские приходят и уходят. Все часы пропали. Лошади лежат во дворе на наших постелях. Подвал обвалился. Мы прячемся на Штубенраухштрассе, 33.

2.05. Первую ночь тихо. После ада мы оказались на небе. Плакали, когда нашли цветущую сирень во дворе. Все радиоприёмники подлежат сдаче.

3.05. Всё ещё на Штубенраухштрассе. Мне нельзя подходить к окнам, чтобы меня не увидели русские! Кругом, говорят, изнасилования.

4.05. Никаких вестей от отца на Дерффлингерштрассе.

5.05. Назад на Кайзераллее. Беспорядок!

6.05. В наш дом 21 попадание. Целый день наводили порядок и упаковывались. Ночью буря. От страха, что придут русские, я залезла под кровать. Но дом так дрожал от пробоин».

Но страшнее всего представляется участь женщин в гражданских войнах. В борьбе с внешним врагом соблюдается хоть какая-то ясность: там — чужие, им в руки лучше не попадаться, здесь — свои, которые защитят, не обидят. В условиях гражданской войны женщина, как правило, становится добычей обеих сторон.

В 1917 году большевики, опьянённые свободой, превратно истолковав её, явно перегнули палку со своими проектами национализации (или «социализации») женщин.

Вот документ, составленный 25 июня 1919 года в г. Екатеринодаре, после вступления в него белогвардейских частей.

«В г. Екатеринодаре большевики весною 1918 года издали декрет, напечатанный в „Известиях Совета“ и расклеенный на столбах, согласно коему девицы в возрасте от 16 до 25 лет подлежали „социализации“, причём желающим воспользоваться этим декретом надлежало обращаться в надлежащие революционные учреждения. Инициатором этой „социализации“ был комиссар по внутренним делам — Бронштейн. Он же выдавал и „мандаты“ на эту „социализацию“. Такие же мандаты выдавал подчинённый ему начальник большевистского конного отряда Кобзырев, главнокомандующий Иващев, а равно и другие советские власти, причём на мандатах ставилась печать штаба „революционных войск Северо-Кавказской Советской республики“. Мандаты выдавались как на имя красноармейцев, так и на имя советских начальствующих лиц, — например, на имя Карасеева, коменданта дворца, в коем проживал Бронштейн: по этому мандату предоставлялось право „социализации“ 10 девиц. Образец мандата:

Мандат. Предъявителю сего товарищу Карасееву предоставляется право социализировать в городе Екатеринодаре 10 душ девиц возрастом от 16-ти до 20 лет на кого укажет товарищ Карасеев.

Главком Иващев.

На основании таких мандатов красноармейцами было схвачено больше 60 девушек — молодых и красивых, главным образом из буржуазии и учениц местных учебных заведений. Некоторые из них были схвачены во время устроенной красноармейцами в Городском Саду облаву, причём четыре из них подверглись изнасилованию там же, в одном из домиков. Другие были отведены в числе около 25 душ во дворец Войскового Атамана к Бронштейну, а остальные в „Старокоммерческую“ гостиницу к Кобзыреву и в гостиницу „Бристоль“ к матросам, где они и подверглись изнасилованию. Некоторые из арестованных были засим освобождены — так была освобождена девушка, изнасилованная начальником большевистской уголовно-розыскной милиции Прокофьевым, другие же были уведены уходившими отрядами красноармейцев, и судьба их осталась невыясненной. Наконец, некоторые, после различного рода жестоких истязаний, были убиты и выброшены в реки Кубань и Карасунь. Так, напр., ученица 5-го класса одной из екатеринодарских гимназий подвергалась изнасилованию в течение двенадцати суток целою группою красноармейцев, затем большевики подвязали её к дереву и жгли огнём и, наконец, расстреляли.

Фамилии потерпевших лиц не опубликовываются по понятным основаниям.

Настоящий материал добыт Особой Комиссией с соблюдением требований Устава Уголовного Судопроизводства».

Впрочем, не отставала в этом отношении от большевиков и «белая гвардия».

Перефразируя известное высказывание, можно бы было сказать: «красные придут — насилуют, белые придут — тоже насилуют». (Например, молодых девушек из городов и ближайших деревень обычно приводили к стоявшему на железнодорожной станции поезду уже упоминавшегося мной атамана-генерала Анненкова, насиловали, а затем тут же расстреливали.)

Ещё одной формой изнасилования на войне являлась сексуальная эксплуатация женщин для нужд армии или в секс-индустрии.

Автор книги «Теневые стороны секса» Рой Эскапа писал о том, как в 1971 году пакистанские солдаты похищали и доставляли в штаб армии бенгальских девочек школьного возраста, их раздевали догола, чтобы они не могли скрыться бегством. Их также использовали для съёмок порнографических фильмов.

«Во время военных действий в Косово (1999 год) женщин отлавливали и насильно содержали в подпольных притонах. Их пользовали американские солдаты и бывшие боевики „Освободительной армии Косово“, а затем наложниц убивали и пускали „на органы“. Убивали аккуратно, чтобы эти самые органы не повредить. И „на иглу не сажали, и спиртного много не давали, чтобы печень и другие органы не попортить“, — говорит чудом спасшаяся девушка Вера К. Во время рейдов полиции накрывались такие невольничьи бордели. В лучах полицейских фонарей предстаёт страшная картина: в совершенно нечеловеческих условиях — по двое на узеньких койках и на несвежем белье, а то и просто на сдвинутых стульях, в крохотных обшарпанных комнатках за занавесками — содержатся „девочки“, давно уже на девочек непохожие. Пропитые, прокуренные, измученные, немытые, с пустыми глазами, всего боящиеся — они уже даже на органы не годятся. Такие отрабатывают своё и бесследно исчезают. Поняв, наконец, что теперь они могут выйти на свободу, одна из них говорит: „А зачем? Куда мне теперь такой? Будет только хуже… Лучше здесь умереть“. Голос, которым она это говорит, уже мёртвый».

Во время Второй мировой войны принудительная отправка женщин в публичные дома была в порядке вещей. «Война кормит войну». В этом случае она кормила себя женскими телами.

«В Витебске, например, полевой комендант приказал девушкам в возрасте от 14 до 25 лет явиться в комендатуру якобы для назначения на работу. На деле же самые молодые и привлекательные из них силой оружия были отправлены в дома терпимости».

«В городе Смоленске германское командование открыло для офицеров в одной из гостиниц публичный дом, в который загонялись сотни девушек и женщин; их тащили за руки, за волосы, безжалостно волокли по мостовой».

Учительница деревни Рождествено Трофимова рассказывает: «Всех наших женщин согнали в школу и устроили там публичный дом. Туда приходили офицеры и под страхом оружия насиловали женщин и девушек. 5 офицеров коллективно изнасиловали колхозницу Т. в присутствии двух её дочерей».

Жительница Бреста Г.Я. Пестружицкая рассказывала о событиях на стадионе «Спартак», куда было согнано местное население: «Каждую ночь на стадион врывались пьяные фашисты и насильно уводили молодых женщин. За две ночи немецкие солдаты увезли больше 70 женщин, которые потом бесследно исчезли…»

«В украинском селе Бородаевка Днепропетровской области фашисты изнасиловали поголовно всех женщин и девушек. В деревне Берёзовка Смоленской области пьяные немецкие солдаты изнасиловали и увели с собой всех женщин и девушек в возрасте от 16 до 30 лет».

«15-летнюю девочку Марию Щ., дочь колхозника из деревни Белый Раст, фашисты раздели догола и водили по улице, заходя во все дома, где находились немецкие солдаты».

Публичные дома для солдат охраны существовали при концлагерях. Женщины набирались только из числа заключённых.

И хотя условия содержания там были несколько лучше, но на самом деле это было лишь продолжением пытки. Обезумевшие от ежедневных казней солдаты вымещали свои психические отклонения на безмолвных, иноязычных узницах. И не было обычных для таких заведений вышибал и «мамок», готовых вступиться за истязаемую женщину. Такие публичные дома превращались в полигоны для всевозможных пороков, извращений и проявления комплексов.

Методами контрацепции не пользовались, как в борделях с обслуживающим персоналом из немок. Заключённые были дешёвым материалом. «При обнаружении беременности женщины немедленно уничтожались». Их заменяли новыми.

Один из самых страшных борделей был при женском концентрационном лагере Равенсбрюк. Средний «срок службы» составлял три недели. Считалось, что за это время женщина ни заболеть, ни забеременеть не успеет. А потом — газовая камера. За четыре года существования Равенсбрюка таким образом было умерщвлено более 4 тысяч женщин.

Закончить эту главу я бы хотел цитатой из книги Э. Ремарка «Искра жизни».

«— Нам нельзя думать о прошлом, Рут, — сказал он с лёгким налётом нетерпения в голосе. — Иначе как мы тогда вообще сможем жить?

— Я и не думаю о прошлом.

— Что же ты тогда плачешь?

Рут Холланд кулачками отёрла с глаз слёзы.

— Хочешь знать, почему меня не отправили в газовую камеру? — спросила вдруг она.

Бухер смутно почувствовал, что сейчас откроется такое, о чём ему лучше бы не знать вовсе.

— Ты не обязана мне об этом говорить, — сказал он поспешно. — Но можешь и сказать, если хочешь. Всё равно это ничего не меняет.

— Это кое-что меняет. Мне было семнадцать. И я тогда ещё не была такая страшная, как сейчас. Именно поэтому меня и оставили в живых.

— Да, — сказал Бухер, всё ещё ничего не понимая.

Он посмотрел на неё. Впервые он вдруг заметил, что глаза у неё серые и какие-то очень чистые, прозрачные. Прежде он никогда такого взгляда не видал у неё.

— Ты не понимаешь, что это значит? — спросила она.

— Нет.

— Меня оставили в живых, потому что им были нужны женщины. Молодые женщины для солдатни. И для украинцев тоже, которые вместе с немцами сражались. Теперь понял?

Бухер сидел, словно оглушённый. Рут не сводила с него глаз.

— И они с тобой это делали? — спросил он наконец. Он не смотрел на неё.

— Да. Они со мной это делали. — Она больше не плакала.

— Это неправда.

— Это правда.

Я не о том. Я о том, что ты же этого не хотела.

Из горла у неё исторгся горький смешок.

— Тут нет разницы.

Теперь Бухер поднял на неё глаза. Казалось, в лице её погасло всякое выражение, но именно поэтому оно превратилось в такую маску боли, что он внезапно почувствовал и понял то, что прежде только услышал: она сказала правду. И он почувствовал, правда эта когтями раздирает ему нутро, но он пока что не хотел её признавать, в эту первую секунду он хотел лишь одного: чтобы в этом лице не было такой муки.

— Это неправда, — сказал он. — Ты этого не хотела. Тебя там не было. Ты этого не делала.

Её взгляд вернулся из пустоты.

— Это правда. И этого нельзя забыть.

— Никому из нас не дано знать, что можно забыть, а что нельзя. Мы многое должны забыть. И многим…»

На мой взгляд, это лучший ответ на вопрос, нужен ли памятник изнасилованным женщинам.

Глава 6

Женщины на войне

…Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдёт…

А. Некрасов

«Женщины, вступавшие в беседы с солдатами, неожиданно открывали по ним стрельбу или бросали в них гранаты».

У войны много лиц, и одно из них — женское. Только лицо это суровое, изборождённое морщинами, с тёмными пятнами и зло нахмуренными бровями, с обмётанными лихорадкой, потрескавшимися губами, изуродованное солдатской стрижкой. Некрасивое лицо. Страшное.

Когда я слышу слово «женщина», то представляю смеющуюся девушку в летнем платье, слышу стук каблучков и нежный мелодичный голос, вижу искрящиеся жизнью женские глаза. В этих глазах очень много жизни и — главная тайна — способность давать жизнь.

Казалось бы, что женщине делать в грязи войны, в грязи атмосферы убийства, тяжёлого физического труда, немыслимых психологических нагрузок, в атмосфере смерти?

Рыть окопы, ползать в грязи, стрелять и убивать? Или подносить трёхпудовые бомбы к мортирам? Или, задыхаясь в доспехах, рубиться тяжёлым мечом со здоровенными латниками?

Или ковыряться в раненых, по локоть в крови, среди стонов, проклятий и десятиэтажной матерщины? Каково худенькой девчонке вытаскивать под обстрелом с поля раненого бойца, весящего под центнер, да ещё волочь при этом на себе его винтовку!

Или стирать завшивленное солдатское бельё.

Женщины не должно быть на войне. Хотя бы ради того, чтобы не превращаться из ЖЕНЩИНЫ в товарища по оружию, в медсанбатовскую «сестричку», в Родину-мать. Чтобы оставаться привлекательной, мягкой и желанной, чтобы сохранять свою хрупкость и слабость. Свою женственность.

Чтобы мужчинам после войны не было стыдно взглянуть в женские глаза, бывшие свидетелями тех ужасов, которые мужчины творили, убивая людей. И чтобы женщина могла смотреть на мужчин с прежним интересом, приветливо и с небольшой долей кокетства. Смотреть как на МУЖЧИНУ, не вспоминая при этом воплей обнажённого мяса — изрезанной, изрубленной, изорванной, сожжённой солдатской плоти; не слыша совсем не по-мужски жалобных криков погибающих, унизительные мольбы о пощаде пленных, рыданий уцелевших; не видя забрызганные кровью лица с дикими глазами, в которых отражаются огни пожаров.

Есть сугубо мужские ремёсла, которыми женщины не должны заниматься, — ремесло камнетёса, землекопа, грузчика. Охотника. Воина.

Женщине совершенно незачем прикасаться к жуткому ремеслу войны.

Но дело в том, что война — это не ремесло, а гигантское бедствие, которое приходит к нам из антимира и вторгается в жизнь каждого.

И женщины мужественно противостоят этому бедствию наравне с мужчинами.

Вдумайтесь в смысл расхожего словосочетания «мужественная женщина». Произнесите его ещё раз, словно сталкиваетесь с ним впервые. На его примере видно, как война ломает все законы природы, наделяя один пол характеристиками другого, превращает и мужчин и женщин в солдат.

Прежде всего женщины проявили себя на шпионском поприще.

Я всегда с благоговением относился к труду разведчиков. С трудом представляю, как можно годами, изо дня в день жить двойной жизнью, знать, что за тобой охотятся, не иметь права на ошибку. Опасаться разоблачения, сознавать, что в этом случае тебя ожидают пыточные подвалы, где тебя будут принуждать к предательству. Постоянно находиться под подозрением и у собственного начальства — не переметнулся ли, не стал ли двойным агентом, не оказался ли «под колпаком» и не подсовывают ли тебе дезинформацию?

И при этом продолжать жить, отдыхать, ходить в кино, любить, обзаводиться семьёй и воспитывать детей. И ещё работать «под прикрытием» какой-нибудь второй профессии. Хорошо работать, чтобы не уволили, не заподозрили, не обратили лишнего внимания. Может ли женщина выдержать подобное «раздвоение личности» на грани шизофрении?

Знаменитый советский разведчик Рихард Зорге однажды сказал, что «женщины абсолютно не приспособлены для ведения разведывательной работы. Они слабо разбираются в вопросах высокой политики или в военных делах. Даже если вы привлечёте их для шпионажа за собственными мужьями, у них не будет реального представления, о чём говорят их мужья. Они слишком эмоциональны, сентиментальны и нереалистичны».

Однако существует и другая точка зрения. «Женщины-разведчицы преданы своему делу не менее своих коллег-мужчин, а в экстремальных ситуациях зачастую превосходят их по стойкости. Их сила — в умении применять на пользу работе свою слабость, обаяние, коварство. К тому же „слабый пол“ отличают повышенная наблюдательность и интуиция».

Лучшим доказательством тому служит Стелла Римингтон, возглавлявшая с 1992 по 1996 год одну из лучших спецслужб мира, а именно британскую контрразведку МИ-5.

К сожалению, руководство советской военной разведки чаще всего недооценивало роль женщин в разведработе. Порой их просто использовали как «подстилку» для вербовки важного агента.

Например, Л. Берия в ответ на предложение наградить орденом советскую разведчицу Зою Воскресенскую-Рыбкину заявил: «Ну вот, буду я ещё баб награждать!»

«Недооценённым остался и подвиг капитана госбезопасности Елизаветы Зарубиной, которая добыла первые сведения об американской атомной бомбе. До сих пор держат в секрете и деятельность её добровольных помощниц Маргариты Воронцовой-Конёнковой — жены знаменитого русского скульптора, известной финской писательницы Хеллы Вуолийоки и английской связной Китти Харис.

По воспоминаниям одного из руководителей советской нелегальной разведки Павла Судоплатова, Лиза Зарубина, жена Василия Зарубина, резидента в США, была выдающейся личностью. Обаятельная и общительная, она легко устанавливала дружеские связи в самых широких кругах. Элегантная женщина с чертами классической красоты, натура утончённая, она как магнит притягивала к себе людей и была одним из самых квалифицированных вербовщиков агентуры. Лиза прекрасно владела английским, немецким, французским и румынским языками. Она выглядела типичной представительницей Центральной Европы, но могла неузнаваемо менять свою внешность и манеру поведения.

В разведке Зарубина прослужила 21 год. Из них 13 проработала нелегалом под кличкой „Вардо“. Именно она ещё до войны в Берлине завербовала сотрудника гестапо гауптштурмфюрера Вилли Лемана, который и стал прототипом знаменитого Штирлица из „Семнадцати мгновений весны“.

В 1941 году по личному заданию Сталина капитан госбезопасности Зарубина вместе с мужем отправилась в США. Через агента советской разведки по кличке Шахматист она вышла на выдающихся физиков Оппенгеймера и Сциларда, возглавлявших „Манхэттенский проект“ по созданию американской атомной бомбы.

Через жену Шахматиста, которая была хорошо знакома с семьёй Оппенгеймеров, Лизе удалось установить дружеские связи с Кэтрин — супругой знаменитого ядерщика, а потом и с самим великим физиком. Они не раз общались на лоне природы, вдали от глаз американского ФБР. (…)

Лиза через Кэтрин убедила Оппенгеймера поделиться информацией об атомных исследованиях с учёными-антифашистами, часть из которых была давно завербована советской разведкой. Нескольких из них с его помощью даже удалось устроить на работу в сверхсекретные ядерные центры Лос-Аламоса, Ок-Ридж и чикагскую лабораторию. (…)

Федеральное бюро расследований США только после предательства шифровальщика Гузенко узнало о конспиративной деятельности „Вардо“. Но к этому времени Лиза вместе с мужем уже была в Москве…»

Если уж я заговорил о разведчицах, то не могу не вспомнить о голландке Маргарет Гертруде Целле, известной под именами Мата Хари (что в переводе с яванского означает «Око утренней зари»). Пожалуй, благодаря своему образу жизни куртизанки, она до сих пор является самой известной шпионкой «всех времён и народов». Её имя стало нарицательным для женщин-солдат «тайного фронта». И смерть она приняла как подобает солдату.

Вначале Мата Хари прославилась как исполнительница экзотических танцев, которым она научилась во время проживания в голландской Восточной Индии. Правда, она сама объясняла собственный успех весьма просто: «Я никогда не умела танцевать. А если люди и приходили на мои выступления, то этим я обязана только тому, что первой отважилась предстать перед ними без одежды».

«13 марта 1905 года Мата Хари появилась перед зрителями в роскошном восточном одеянии, но во время танца постепенно сбрасывала с себя одежду, и под конец на ней остались лишь нитки жемчуга и браслеты. Вскоре после этого выступления уже весь Париж лежал у ног Маты Хари. А через некоторое время она начала гастролировать по всей Европе. Во время этих гастролей Мата Хари приобрела новых поклонников, в том числе и в Германии. (…)

Весной 1914 года Мата Хари отправилась в Берлин, где подписала контракт на участие в балете „Похититель миллионов“, премьера которого была назначена на 1 сентября. За месяц до назначенной премьеры между Германией и Францией началась война. В связи с этим Мата Хари решила вернуться во Францию через Голландию. В Амстердаме танцовщица познакомилась с банкиром Генрихом ван дер Шельком, который на некоторое время стал её любовником. Через нового поклонника Мата Хари завела знакомство с германским консулом в Голландии Карлом Крамером, руководителем официальной германской информационной службы в Амстердаме, под крышей которой скрывался отдел германской разведки.

Осенью 1916 года германская разведка завербовала Мату Хари. Произошло это по инициативе давнего поклонника танцовщицы Вернера фон Мирбаха, служившего в штабе 3-й армии и знавшего, что Мата Хари вращается в кругах французской элиты. Кроме того, Мирбаха поддержал и знакомый с Матой Хари консул Крамер. Танцовщицу вызвали в Кёльн, где офицеры немецкой разведки приступили к её обучению по ускоренной программе. Мата Хари получила кодовое имя H-21. По окончании обучения танцовщица отправилась обратно в Гаагу, а её первым заданием стало выяснение в Париже ближайших планов наступления союзников.

В декабре 1915 года Мата Хари возвратилась во Францию и приступила к выполнению своей разведывательной миссии. Встречаясь со знакомыми из французского высшего общества, танцовщица в светских разговорах пыталась выведать у них информацию, интересующую немецкую разведку. Через некоторое время у Маты Хари сложилась довольно полная картина намерений союзников на германском фронте, и она сообщила немецкому агенту, что в ближайшее время французы наступательных операций не готовят. Через некоторое время Мата Хари стала замечать за собой слежку, а многие из её высокопоставленных друзей говорили танцовщице, что им рекомендовали воздержаться от контактов с ней, поскольку её подозревают в шпионаже».

В конце концов французская контрразведка с помощью своего агента Ганны Виттиг (тоже женщины!) сумела раскрыть деятельность Маты Хари и 13 февраля 1917 года арестовать её.

«Мата Хари совершенно спокойно села на скамью подсудимых 24 июня 1917 года в третьем парижском военном суде. Судьями были двенадцать офицеров…

Само собой разумеется, процесс слушался при закрытых дверях. Сначала Мата Хари верила, что хотя дело серьёзное, но ей как-нибудь удастся спасти свою преступную голову от смерти. Но по мере хода процесса, когда стали всплывать даже суммы, полученные ею от германской разведки, она всё больше убеждалась, что спасения ей ждать нечего. Её положение с каждым часом становилось всё ужаснее.

Она оправдывалась тем, что деньги эти, хотя и полученные ею от различных руководителей немецкой контрразведки, следовали ей вовсе не за службу по шпионажу.

„Нет! — воскликнула она. — Отнюдь не за это! Я получала их за свою любовь…“

Когда суд выступил со слишком неопровержимыми доказательствами, она выбросила свой последний козырь и заявила:

„Да, господа судьи, сознаюсь, иногда занималась я и шпионажем. И вам этот случай, когда я решилась на такое позорное дело, должен быть хорошо известен. Припомните случай, когда я выдала вам две германские подводные лодки“.

При этих словах защитник её (один из самых известных адвокатов того времени доктор Клюне. — О.К. ) вскочил с изумлением: он ничего не знал об этой истории. Но председатель ловко отпарировал выпад подсудимой и с возмущением бросил:

„Это правда. Вы это действительно сделали, но это как раз и свидетельствует против вас. Вы только что утверждали, что никогда не говорили о военных вопросах ни с германскими шпионами, ни с высшими чинами германской армии. Позвольте спросить вас, каким же путём вы узнали о месте стоянки германских субмарин?“

На этот вопрос, притиснутая к стене, несчастная женщина ничего не могла ответить.

В заключение процесса её поверенный произнёс блестящую, талантливую речь, доказывая, что все обвинения, предъявленные его подзащитной, основаны лишь на донесениях агентуры, самих же агентов на суде не было. Самое большое, что удалось обвинению, — это предъявить ряд полицейских протоколов, справедливость которых на суде не представлялось возможным проверить. Адвокат требовал открытого суда.

Ответ прокурора на эту речь был короток. Он требовал смертной казни. Вечером, на второй день судебного разбирательства, судьи удалились на совещание, которое продолжалось недолго. Когда они вернулись в зал заседания, председатель предложил встать, и секретарь суда прочёл следующие строки вынесенной резолюции:

„Именем Республики и французского народа военный суд, признав голландскую подданную, именующую себя Мата Хари, виновной в шпионаже против Франции, постановляет осудить её к смертной казни“.

В мёртвой тишине зала раздался истерический крик несчастной осуждённой:

„Но это невозможно, это невозможно!..“

Через секунду усилием воли она овладела собой и твёрдыми шагами направилась к выходу. Конвойные отвели её обратно в тюрьму.

На следующий день защитник подал апелляцию, но её даже не стали рассматривать. Тогда он подал решение о помиловании на имя президента. И опять получил отказ.

Вслед за защитником к президенту с ходатайством о помиловании обращается ряд французских и нейтральных высокопоставленных лиц — и тоже безуспешно. Пуанкаре неумолим. Смертный приговор остаётся в силе.

Во время трёхмесячного пребывания в тюрьме Мата Хари продемонстрировала большое присутствие духа и громадное самообладание, снискавшее ей со стороны всех, приходивших с ней в соприкосновение, глубокое почтение.

Спокойно и гордо села она в автомобиль ранним утром 15 октября 1917 года, отвёзший её к столбу, у которого она тотчас же сама стала. Из всех пуль, выпущенных в неё расстреливавшими её солдатами, из всего смертоносного залпа в неё попала лишь одна, наповал убившая несчастную. Пуля попала прямо в сердце».

Тогда ещё не часто приходилось расстреливать популярных в стране женщин, да к тому же, говоря современным языком, секс-звёзд, за шпионаж. Тем более казнь происходила не в прифронтовой полосе, а в глубоком тылу, в тюрьме.

И лишь один солдат из расстрельного взвода нашёл в себе силы прицелиться в шпионку. Остальные предпочли направить ружья в стороны. Сохранилось описание того, как «один молодой солдат даже упал в обморок на руки врача Бизара, присутствовавшего при казни для освидетельствования смерти осуждённой».

Кстати, Ганна Виттиг, благодаря которой Мата Хари была разоблачена, стала позднее известной актрисой кино под именем Клод Франс. Её постоянно мучили угрызения совести, и в 1928 году она не выдержала и «застрелилась в своём роскошном особняке в Париже, на улице Фезандери, 31».

Но история Мата Хари получила продолжение.

Дочь знаменитой шпионки Гертруда Целле пошла по пути матери и, по свидетельству высокопоставленных разведчиков, «была ещё более талантлива, чем её мать».

До 40 лет Гертруда Целле вела ничем не примечательную жизнь на острове Ява. Но «в 1942 году, в разгар войны на Тихом океане, голландскую колонию Индонезию захватили японцы, убедившие Целле сотрудничать с их разведкой „против европейских колонизаторов ради будущей независимости её родины“. Она согласилась, но при этом работала и на местных повстанцев, среди которых был её любовник Абдул. Этот человек, впоследствии ставший одним из лидеров свободной Индонезии, был на десять лет моложе Целле. Он любил её, но ещё больше он любил свою родину.

Так эта красивая и умная женщина попала в эпицентр тайной войны. С 1944 года она стала двойным агентом, помогая индонезийцам бороться против японцев, а после капитуляции Японии в 1945 году — против вернувшихся в Индонезию голландцев-колонизаторов и в то же время против местных коммунистов, от чьих рук погиб её возлюбленный.

В 1948 году дочь Мата Хари связалась с разведкой США и переехала в Индокитай работать на французов, воевавших с партизанами Хо Ши Мина. В 1949 году она объявилась в Шанхае в составе международного Красного Креста под именем Вильгельмины ван Дирен. Там Целле узнала о тайных поставках оружия из Китая в КНДР, сделав вывод о подготовке Ким Ир Сена к войне против Южной Кореи. Тогда американцы не поверили ей, но война началась всего через год. В 1950-м Гертруде-Вильгельмине было поручено вести разведку в тылах северокорейской армии, но вскоре она была разоблачена и расстреляна властями КНДР за шпионаж, трагически повторив судьбу своей матери…»

Существуют данные, что знаменитая законодательница моды Коко Шанель сотрудничала с гитлеровской контрразведкой. Однако французские власти предпочли скрыть этот факт из её биографии, решив что Шанель принесёт больше пользы, если будет отвлекать население «женственными линиями новых фасонов женских платьев» от голода и разрухи послевоенного периода. Поэтому ей удалось избежать участи других предательниц, которых парижане обривали наголо и под свист и улюлюканье голыми гоняли по городским улицам.

Но как бы ни тяжела и опасна была жизнь разведчиц, всё-таки гораздо страшнее оказаться с врагом лицом к лицу в открытом бою, когда экстремальная ситуация требует максимального напряжения. Считается, что такое по плечу лишь сильным мужчинам.

И тем не менее женщины воевали. Не могу пафосно сказать, что — бесстрашно, ибо боялись, как и мужчины, как положено бояться любому нормальному человеку. Война вообще стирает грань между мужским и женским страхом. Сила страха перед болью и смертью одинакова у всех. Поэтому, наверное, нельзя говорить, что женщинам было страшно вдвойне, как бы это ни пытались доказать некоторые авторы, пытаясь подчеркнуть трагизм войны и героизм слабых женщин. Может быть, неуверенность в собственных силах, в выносливости, опасение сорвать задание присутствовали в отдельные моменты. Но разве подобный страх не свойственен также и мужчинам?

Бесстрашно дралось лишь мифическое племя амазонок, о войне которых с атлантами упоминают античные историки.

А реальные женщины боялись, но, несмотря на это, во все времена вносили свой посильный вклад в дело борьбы с врагом.

В древности женщины в осаждённых городах обрезали свои длинные волосы и плели из них канаты для метательных машин, подносили на крепостные стены камни, поддерживали огонь под котлами со смолой, тушили пожары, ухаживали за ранеными.

В Библии упоминается иерихонская блудница Раав, укрывшая разведчиков Иисуса Навина у себя дома и направившая погоню по ложному следу. Не знаю, возможно, Раав оказалась блудницей по простому совпадению, но «слабый пол» зачастую использует свою сексуальность в качестве оружия, сражается при помощи своего «обаяния и коварства».

Так поступила легендарная Юдифь, которая совратила ассирийского полководца Олоферна и отрубила ему голову, в одну минуту обезглавив вражескую армию в буквальном смысле слова.

Впрочем, от патриотически настроенных девиц лёгкого поведения получали удары кинжалом или пулю в живот оккупанты всех армий. Местные «потаскухи» умудрялись незаметно сыпануть в пушку песок, подмешать в бензин сахар или опустить в солдатскую фляжку таблетку синильной кислоты.

Основная заповедь: «Гарантией безопасности на войне может служить лишь личная бдительность каждого солдата», забывается уставшими воинами, оказавшимися в окружении юных прелестниц.

«Ночные бабочки» совершили немало подвигов в 1960-х годах в Сайгоне. «Известна одна патриотка — боец Народных вооружённых сил освобождения. Она шла на контакты с американцами и заразила сифилисом с десяток офицеров США. А сколько сотен солдат подорвались на минах, поставленных жрицами любви, не терявшими женственности даже при обращении со взрывчаткой».

Имена других вошли в историю.

Все слыхали о Дарье Севастопольской, которая во время самых ожесточённых бомбардировок Севастополя в Крымскую войну 1853–1856 годов приходила на бастионы, приносила их защитникам воду и накладывала раненым повязки.

Однако и у врагов нашлась героиня в лице английской медсестры Флоренс Найтингейл, которая организовала и возглавила отряд санитарок, действовавший в англо-французских войсках. Впоследствии, благодаря деятельности Найтингейл, была разработана и создана система подготовки младшего и среднего медперсонала для работы в условиях боевых действий.

В 1872 году, благодаря содействию бывшего военного министра А. Милютина, при медико-хирургической академии в Петербурге были открыты в виде опыта «женские врачебные курсы».

А уже «в 1877 году в России появились первые женщины-врачи de facto, но не de jure, потому что они не имели ещё никаких прав; но, несмотря на бесправие, они тотчас начали свою деятельность. (…) Половина выпускных слушательниц ещё до окончания курса, по объявлению войны с Турцией, отправились на театр военных действий (В. Некрасова, Н. Драгневич, М. Мельникова и другие)».

Во время Англо-бурской войны 1899–1902 гг. граф Павел Бобринский создал службу полевой медицины в Натале, где помощь раненым бурам оказывали медицинские сёстры — добровольцы Софья Изединова, Жозефина Ижевская и Лидия Страховская, поехавшие в Южную Африку добровольцами.

Во время Первой мировой войны русские царевны и сама императрица прошли медицинские курсы и своей работой в госпитале подали пример тысячам других женщин.

Госпитали, в которых подавляющая часть персонала стала состоять из женщин, тоже часто являлись ареной борьбы.

«В самом начале Первой мировой войны, осенью 1914 года, германская армия за несколько дней захватила Бельгию, где находились многие раненые и отставшие от своих частей французские и британские солдаты. Для их спасения от немцев немолодая англичанка Эдит Кавель, работавшая санитаркой в одной из больниц Брюсселя, создала целую подпольную организацию. Хрупкой седовласой женщине удалось привлечь к сотрудничеству и финансировавших её деятельность богачей-аристократов, и контрабандистов, переправлявших беглецов с фальшивыми документами в нейтральную Голландию.

Организация Кавель действовала почти год, вызволив из плена несколько тысяч англичан и французов. Однако слабая конспирация привела в августе 1915 года к аресту её участников немецкой тайной полицией. Вскоре германский военный суд вынес Эдит Кавель и её помощнику Филиппу Боку смертный приговор. Работавшие в Брюсселе тайные агенты Франции и Англии предложили своим шефам устроить побег Кавель и Бока из тюрьмы за весьма небольшую взятку, но Париж и Лондон почему-то ответили отказом.

Перед расстрелом Кавель произнесла фразу, которая через много лет была выбита на памятнике, установленном ей в Лондоне: „Стоя здесь, перед лицом вечности, я нахожу, что одного патриотизма недостаточно…“»

К патриотизму необходимо прибавлять хорошую конспирацию, потому что «на войне как на войне».

Медицинские работницы не только лечили и спасали своих солдат. Но порой и истребляли неприятельских в обход «клятвы Гиппократа» и международных норм.

После первой войны в Персидском заливе в 1991 году одна кувейтская медсестра, не назвавшая своего имени, призналась, что во время оккупации отравила 20 раненых солдат противника. «В первый месяц они привезли в госпиталь много своих солдат, которые были ранены в столкновениях с кувейтцами, — сказала она в интервью. — Я делала им уколы, которые их убивали».

В разные эпохи то в одной, то в другой стране обнаруживаются женщины, принимавшие участие непосредственно в сражениях, сжимавших в руках солдатское оружие, а не только бинты, скальпели и шприцы (пусть даже со смертельной для врагов инъекцией).

Хроники сообщают, что во время осады испанскими войсками Гарлема в 1572 году «героическая жительница Гарлема Кенава собрала вокруг себя большой отряд женщин и девушек, не уступавших в отваге и боевых качествах опытным солдатам…»

В Индии женщиной-воином была Лакшми Бай во время восстания сипаев в 1857–1859 гг.

В годы Гражданской войны в США (1861–1865 гг.) в рядах северян дралась солдат Джоана Грей, служившая до этого кондуктором железной дороги.

Кстати, психологи спецслужб, анализируя деятельность террористических группировок, давно установили, что из женщин получаются отличные солдаты: «Женщины стреляют не колеблясь, мужчины же склонны сначала к тому, чтобы продумать пути бегства. Женщины должны доказать, что они могут действовать наравне с мужчинами, и поэтому более безжалостны».

Достаточно вспомнить «скромную» девушку из русской революционной организации «Народная воля», дворянку Веру Засулич. Это она, «попав на приём к генерал-губернатору Санкт-Петербурга Трепову, зажмурилась, и выстрелила ему в пах». На приёме! В кабинете! Куда отступать? Как скрыться?! А никак! Перед тобой — враг, значит, надо действовать.

(Кстати, Засулич была на суде оправдана. Женщина всё-таки.)

Софья Перовская, Мария Спиридонова, Шарлотта Корде…

Впрочем, речь идёт не о боевиках и революционерах. Этот пример я привёл лишь для того, чтобы доказать бойцовский дух «прекрасной половины человечества».

Удивляет и даже пугает жертвенность испанских женщин во время войны с Наполеоном. Об их поступках сохранилось много свидетельств.

Представьте, французские солдаты из корпуса какого-нибудь генерала Дюпона или Жюно входят в жилище испанской крестьянки. Они требуют еды. Испанка молча накрывает на стол, но французы уже знают о коварных «герильясах». Солдаты требуют, чтобы женщина сперва попробовала еду сама. Она беспрекословно подчиняется. Но солдатам этого кажется мало. Они велят крестьянке накормить своего ребёнка. Она молча кормит малыша, и только после этого французы усаживаются за стол. Вдруг через некоторое время ребёнок начинает задыхаться и синеть. Детский организм первым не выдерживает действия яда.

Мгновенно всё становится понятным. Французы с проклятиями вскакивают с мест, одни пытаются вызвать у себя рвоту, но страх мешает сосредоточиться, парализует волю, спазмом сдавливает глотку. Поздно! Другие в бессильной ярости кидаются к испанке, но она уже обречённо хрипит в их руках.

Можно ли обвинять эту женщину, ради гибели врагов не пощадившую не только себя, но и своего невинного ребёнка? Какое право она имела на его жизнь? Право матери?

Спорить можно долго, но, мне кажется, виновной здесь является только война.

(Достойными своих предков оказались республиканки, отбивающиеся до последнего патрона от фалангистов генерала Франко на реке Эбро и на улицах Мадрида во время гражданской войны в Испании в 1936–1939 гг.)

Не уступали им в решительности и смелости русские женщины.

«О русских женщинах-партизанках 1812 г. надо говорить особо. Простые крестьянки, они самоотверженно делили со своими мужьями, отцами, братьями тяготы их партизанской жизни, были верными их помощницами, а то и равноправными товарищами по оружию и даже иногда командирами. Имена их, буквально за единичными исключениями, до нас не дошли. Тем более популярно запечатлённое во многих документах и во всех исследованиях по истории 1812 г. имя Василисы Кожиной.

Жена старосты хутора Горшков Сычёвского уезда Смоленской губ., Василиса, после того как французские мародёры зарубили её мужа у неё на глазах, сама была выбрана старостихой и возглавила местный партизанский отряд, в основном из подростков и женщин, но с участием и „мужиков“, вооружённых поначалу вилами, косами, топорами, а потом и французскими карабинами, саблями и пр. Сама Василиса, по рассказу Ф.В. Ростопчина, который видел её, была „дородной бабой, гордо выступавшей с длинной саблей, повешенной через плечо сверх французской шинели“. О подвигах Василисы ходили легенды (например, она будто бы своей косой „сорвала головы“ 27 французам), где трудно отделить быль от небыли».

Василису Кожину мы знаем по имени и фамилии (отчество её и годы жизни неизвестны), а вот другая героиня 1812 г., кружевница Прасковья из д. Соколово Смоленской губ., «так и осталась для потомства Прасковьей, без фамилии», хотя по своим подвигам она едва ли уступала Василисе, а может быть, и превосходила её. Обороняясь одними вилами от семи французов во главе с полковником, она убила полковника, а его солдат обратила в бегство, после чего в полковничьем мундире и на коне участвовала в боях уже как начальник партизанского отряда: истребляла фуражиров противника, нападала на его транспорты. «О неуловимой предводительнице Прасковье и её поразительных действиях» французский губернатор Смоленска А. Жомини (знаменитый впоследствии военный историк и теоретик) докладывал самому Наполеону.

К сожалению, кроме Василисы Кожиной и кружевницы Прасковьи, история народной войны 1812 г. не сохранила ни одного женского имени, хотя и запечатлела подвиги многих безымянных героинь, вроде той «крестьянской девки», которая «убила древесным суком француза, поранившего её мать».

(Невольно вспоминается «атаманша Алёна», действовавшая со своим отрядом во время Крестьянской войны Степана Разина. О ней тоже практически ничего не известно, кроме того, что она была захвачена стрельцами и заживо сожжена в срубе.)

Но участие женщин в войне было не только стихийным явлением и не ограничивалось отдельными случаями добровольцев и действиями партизанок. Из них формировали целые воинские части.

При угрозе вторжения Наполеона в Англию британцы рассматривали проект создания женских частей в качестве вспомогательных сил.

Хорошо известны женские батальоны русской армии времён Первой мировой войны. Когда на фронте не стало хватать мужчин, а боевой дух в войсках упал, за винтовки взялись женщины. Это они ввели в моду стрижку «каре», которая оставалась популярной в течение десятилетий. Длинные волосы не должны мешать солдату, в них не выловишь вшей, густые косы не промоешь водой из солдатского котелка. (Это только в кино можно увидеть в окопе женщину с замысловатой причёской и аккуратной укладкой чистых волос. Наголо! Позднее лётчицы и штабистки ещё могли позволить себе некоторые вольности, но русские ударницы были пехотой. «Царицами полей». Царицами страшных, кровавых полей войны.)

Один из женских батальонов охранял Зимний дворец во время Октябрьской революции. Потом многие советские пропагандисты пытались представить его личный состав в виде «перепуганных баб», на которых Временное правительство наивно возлагало последнюю надежду. Дескать, больше никого не нашлось, кто бы хотел защищать министров-капиталистов. А женщины сразу разбежались перед революционными матросами и рабочими.

Но это было не так. Батальон сложил оружие вместе с другими частями Питерского гарнизона, не желая кровопролития и видя бесперспективность сопротивления. На самом деле женские батальоны доказали свою боеспособность на фронте.

Так, летом 1917 года «16-я германская дивизия потеснила I Сибирский корпус и заняла его окопы у Новоспасского леса. Но на рассвете 10 июля немцы были выбиты женским ударным батальоном прапорщика Марии Бочкарёвой (50 ударниц было убито и 200 ранено)».

Мне трудно представить картину, леденящую кровь своей невероятностью, больше, чем эта атака. Сотни женщин в одинаковой серо-зелёной форме, в мешковатых штанах, с винтовками наперевес покидают окопы и кидаются под пулемётный огонь. Топот сапог, тяжёлое дыхание, пронзительные вскрики сражённых пулями.

Немцы видят накатывающуюся волну, уже различают безусые, безбородые лица, замечают под гимнастёрками женские груди, и только глаза атакующих налиты такими же страхом и ненавистью, как и у мужчин. Нет, это приближаются не бабы, а вражеские солдаты. Приближается смерть…

Это уже не партизанки с вилами, неожиданно нападающие вдесятером на одного, не подпольщицы, стреляющие в спину, не санитарки, прячущие в чулке ампулы с ядом. Это открытая атака, со всеми её ужасами, с массовой гибелью подруг и отвратительными ранами на телах; атака, грозящая перейти в рукопашную схватку!

В январе 1944 года 60 000 японцев и 8000 индийцев под командованием генерала Кавабы предприняли операцию по вторжению в северо-восточные районы Индии в районе Импхалы. Группировка английских войск, насчитывающая 90 000 человек, используя подавляющее превосходство в воздухе, отразила это наступление. Тогда, чтобы вдохновить солдат и спасти положение, генералу Кавабе было предложено бросить в бой индийский женский полк. К счастью, генерал не отдал подобного приказа — женщины были не только плохо вооружены, но в большинстве своём не имели даже амуниции и башмаков. Их участие в сражении означало бы верную гибель всего полка.

В конце Второй мировой войны немцы тоже делали попытки сформировать женские части фольксштурма. Добровольцы были. Но уже не было времени.

«(Фюрер) соглашается образовать теперь (в марте 1945 года! — О.К. ) в Берлине несколько женских батальонов. Есть множество женщин, выражающих желание пойти сейчас на фронт, и фюрер считает, что, раз они идут добровольно, значит, несомненно, будут сражаться как фанатики. Надо использовать их на втором рубеже; тогда у мужчин пропадёт желание отступить с первого».

Служба женщин в армии, а тем более их участие в боях, всегда была сопряжена с массой проблем.

То, что казалось интендантам блажью, на самом деле было жизненно необходимо. А «блажи» было много. Начиная от маленьких армейских сапог и заканчивая нижним бельём. Где в лесах и болотах женщинам достать новый бюстгальтер, да ещё подходящего размера? «Поэтому после бани приходилось надевать старый комплект, пропущенный через дезинфекционную камеру». Ведь это не мужские семейные трусы, которые хороши тем, что подойдут каждому. Женщины учились шить бельё сами, и считалось большой удачей, если удавалось достать для этого немного парашютного шёлка.

Условия кажутся невыносимыми. Грохот орудий, вокруг смерть, трупы, грязь, отсутствие воды.

Природа упрямо заявляла о готовности зачинать жизнь, рожать. А вместо этого приходилось убивать. Убивать, чтобы скорее закончилась война и под мирным небом можно было заводить детей.

Но всё-таки женщины воевали!

Молоденькая санинструктор с призывом: «За Родину! Ура!» поднимала роту залёгших под огнём бойцов. Ей вторила фройляйн из «Бунд дойчер медель», которая с криком: «Дойчланд юбер аллес!» всаживала фаустпатрон в борт нашей «тридцатьчетвёрки».

Фронтовики говорят, что такого не кричали. «Нет, там не до этого, там жизнь серьёзная. Да и вообще война — не предмет для каких-то спектаклей. В самом деле, все взрослые люди, все попали в такую обстановку, где нет надобности представлять что-то, выламываться, строить из себя. В запасном полку, может, кто и скажет: „За товарища Сталина!“ — то, чему его ещё в колхозе выучили, — а на передовой-то что? Там сидит какой-нибудь боевой старшина, скалит железные зубы: давай-давай, мол, загни ещё чего-нибудь!»

Тем страшнее представлять женщин, которые сражаются уже не за какие-то высокие идеи, а, разъярённые горячкой боя, охваченные общим безумием кровопролития, стремятся только убивать. Убивать как можно больше врагов, в том числе и других женщин.

Мало того, что в партизанах и в подполье уже воевали свыше 100 000 женщин, было принято решение призвать женщин в армию. В первые годы войны враг напирал, Красная Армия понесла огромные потери, живой силы не хватало. И под ружьё поставили всех, кого только возможно.

Безумная ситуация! Ведь мужчины в конечном счёте воюют для того, чтобы защищать своих матерей, сестёр, жён и дочерей. Но и их гонят в огонь.

По некоторым данным, в Советской Армии служило по меньшей мере 800 000 женщин. По оценкам германской разведки, даже до двух миллионов в период 1942–1943 годов, когда положение на фронте продолжало оставаться весьма угрожающим.

Я приведу отрывок из «Донесения отдела по „неприятельским армиям Востока“ (германского) генерального штаба сухопутных войск от 29.12.1944 г. относительно призыва женщин в Советскую Армию в 1942 г».:

«Советское руководство распорядилось привлечь большое число женщин к военной подготовке и использует их в первую очередь во вспомогательных службах санитарками, машинистками и связистками, а также в боевой службе в качестве пилотов и стрелков».

Женщины сражались и гибли, как и подобает солдатам.

Бывшая медсестра Мария Фёдоровна Короленко вспоминала: «Высадили нас из эшелона, 280 медицинских работников, в чистом поле. А команды никакой не дали. Стоим, не знаем, куда податься. И тут самолёты вражеские налетели и начали бомбить. Земля из-под ног уходила, от взрывов неба не было видно. А когда всё утихло, оказалось, что в живых нас осталось всего восемнадцать девчат».

Восемнадцать из двухсот восьмидесяти!

Конечно, становясь солдатом, женщины перестают считаться женщинами. Для командования они становятся бойцами. И их потери учитываются, как и все остальные потери живой силы. Но, согласитесь, что женский отчаянный крик или стон в общем грохоте боя звучит гораздо страшнее, чем мужской.

А ещё женщины — закон природы! — на фронте беременели, что для действующей армии тоже могло приравниваться к потерям.

Татьяна Д. из деревни Подгорное (район Башмаково Пензенской области) свидетельствовала:

«В деревне Подгорное осенью 1942 г. были ПРИЗВАНЫ (выделено мной. — О.К. ) в армию 9 бездетных женщин, из них в 1943 и 1944 гг.:

1 погибла на фронте,

2 пропали без вести,

4 вернулись в деревню, потому что должны были рожать,

2 были ещё на фронте».

«Большое число» призванных женщин определялось вполне конкретными цифрами.

На основании постановления Государственного Комитета Обороны от 25 марта 1942 года 13 и 23 апреля начались массовые мобилизации среди женщин.

Из женщин было сформировано 3 авиаполка (это наших лётчиц немцы прозвали «ночными ведьмами»). Создана 1-я отдельная женская добровольческая стрелковая бригада, 1-й отдельный женский запасной стрелковый полк.

В войска ПВО призвано свыше 300 000 женщин (что составляло более четверти всего личного состава ПВО).

По линии Красной Армии 300 000 женщин получили специальности военных медицинских сестёр, ещё 300 000 — санитарок, свыше 500 000 сандружинниц МПВО.

В мае 1942 года было принято постановление Государственного Комитета Обороны о мобилизации 25 000 женщин в ВМФ.

Было подготовлено 222 000 девушек связисток и снайперов.

Кстати, о снайперах.

Вообще, говорят, что лучшими снайперами становятся женщины. «Им присущи те качества, которые столь редки у мужчин. Это терпеливость, выносливость, умение обращать внимание на незначительные на первый взгляд детали, а ещё… эмоциональность».

«Сама природа благоволит к ним. Профессиональный стрелок целится, чтобы успеть выстрелить между двумя ударами сердца. У женщин сердце бьётся реже, а значит, и времени им отпущено больше».

У всех на памяти женщины-снайперы времён чеченской войны. Наёмницы. Это они извещали федеральных солдат в радиоэфире: «Ваня, готовься, я на тебе скоро доллары сделаю!»

«Снайперш солдаты зовут не иначе как „суками“. Им лучше не попадаться. Я думаю из-за того, что обидно здоровому, сильному мужику умереть от пули слабой бабы», — признавались участники боёв.

Поэтому с захваченными в плен женщинами не церемонились.

«Одного снайпера застрелили на месте, а другого взяли живым. Снайпером оказалась женщина-прибалтийка.

Её привели к командиру на допрос. Тут же „нарисовался“ молоденький лейтенант-особист (представитель военной контрразведки) и сказал, что отправит снайпершу в тыл для разбирательств. Десантники не отпустили врага. Прибалтийка была застрелена „при попытке к бегству“. (…)

Впервые о так называемых „белых колготках“ заговорили во время войны в Нагорном Карабахе и Таджикистане. Многочисленные слухи о профессиональных стрелках-женщинах будоражили воображение военных, но конкретных доказательств приводилось ничтожно мало. Своё название снайперши получили по белым шерстяным спортивным костюмам и зимним маскировочным халатам. Во время войны в Чечне российские солдаты вновь столкнулись с „гусынями“. Примеров действительно хватало.

В одном из боёв в плен была захвачена женщина. Она не пыталась бежать и сопротивляться. Её взяли прямо с оружием в руках — обыкновенной снайперской винтовкой отечественного производства СВД. На прикладе бойцы насчитали несколько зарубок. На этот раз пленную посадили в вертолёт с ранеными офицерами и повезли в тыл. Уже в полёте женщина призналась, что приехала из Эстонии и имеет спортивные достижения по биатлону. При обыске у неё нашли небольшую сумму в американских долларах. В Моздок снайперша так и не прилетела — рассвирепевшие раненые выкинули её из вертолёта.

По оценке военных экспертов, в прошлую чеченскую кампанию (1995–1996 годы) на стороне боевиков сражалось несколько сот прекрасно подготовленных снайперов-нечеченцев, большинство из которых составляли женщины. (…) Главная задача „белых колготок“ заключалась в уничтожении офицерского состава Российской армии.

Как рассказал один из командиров подразделения внутренних войск, действующих в Центральном районе чеченской столицы, на радиочастоте, которой пользуются наши военные, регулярно выходит женщина, которая представляется снайпером. На чистейшем русском языке она грозится убивать наших солдат.

Снайперша, получившая от чеченцев за меткость и возраст кличку Лолита, родом из Полтавы. Елена (это её настоящее имя) в детстве занималась биатлоном. Когда в Чечне началась война, Лолита приехала сюда подзаработать денег на свадьбу. Она хладнокровно расстреливала российских военных. По некоторым данным, на её счету по меньшей мере 20 убитых солдат и офицеров МВД и МО».

Даже если не было официального призыва, женщины сбегали на войну. Сбегали «на заработки», из чувства патриотизма, вслед за своими любимыми, движимые духом авантюризма, ради проверки своих сил. Причин было много, результат один — гибель, искалеченная жизнь, шрамы в душе и память потомков.

На первом месте среди таких воительниц, конечно, стоит Жанна д'Арк. Она стала символом женщины-солдата.

Я вкратце перескажу наиболее известную легенду из многих, окружающих её имя.

«Жанна родилась 6 января 1412 года в небольшой шампанской деревушке Домреми, расположенной в верховье реки Маас у самой границы Франции, в семье свободного крестьянина Жака Дарка и Изабеллы Роме. К этому времени война между Англией и Францией, позже получившая название Столетней, продолжалась уже 75 лет. (…)

Религиозную Жанну стали посещать видения, ей слышались голоса, призывающие к подвигу. Она жадно впитывала старые пророчества и легенды. Одна из них, предсказывающая, что Францию погубит женщина, но спасёт девушка, особенно поразила Жанну. Казалось, что пророчество сбывается. Злодейкой-губительницей стала королева Изабелла. Но кто спасёт родину? И девушка из Домреми поверила в свою особую, божественную миссию, в свою звезду. Когда в деревне стало известно об осаде Орлеана, Жанна окончательно решилась участвовать в войне. (…)

В сопровождении дядюшки Жанна прибыла в соседнюю крепость Вокулер и потребовала от её коменданта Робера де Бодрикура, чтобы он переправил её в королевский замок Шинон к дофину. Осторожный и недоверчивый де Бодрикур был возмущён неуёмными притязаниями неграмотной крестьянки и отправил Жанну домой. Но Жанна была не из тех, кто отступает после первой же неудачи. Решимость девушки бороться за свободу лишь окрепла. Вера Жанны в успех была столь сильна, что уверенностью в её особом предназначении заражались и окружающие. После второй встречи не устоял и суровый комендант Вокулера. Он предоставил Жанне небольшую, но надёжную охрану, а уже появившиеся у неё почитатели снабдили её конём, рыцарским мечом и мужским платьем, чтобы ей удобнее было ездить верхом и, главное, чтобы не привлекать к себе внимание встречных. Маленький отряд, насчитывающий всего семь человек, двинулся в нелёгкий путь к Шинону в феврале 1429 г. На одиннадцатый день путешествия Жанна и её спутники благополучно добрались до замка, где в бездействии обитал дофин Карл. (…)

Жанна попросила дофина дать ей войско для освобождения Орлеана. Карл ничего не пообещал Жанне. В те времена такое необычное явление, как эта новоявленная спасительница, могло расцениваться либо как деяние Бога, либо как проделка дьявола. Специальная комиссия из богословов и юристов долго допрашивала Жанну, пока не убедилась, что девушка не подослана дьяволом. В искренних и спокойных ответах Жанны ощущалась такая ненависть к врагам короля и родины и уверенность в победе, что подозрительность советников Карла постепенно уступала место восхищению. (…)

Наконец Жанне позволили занять место среди военачальников, возглавляющих войско, отправляющееся к Орлеану. К этому времени её уже окружали преданные люди, твёрдо верившие в свою предводительницу и готовые бороться рядом с ней до последней капли крови. Оружейники изготовили для Жанны доспехи белого цвета. Для ношения поверх лат портной сшил для девушки изящный кафтан из белого сукна, открытый спереди, обрамлённый красивой вырезной бахромой, спадавшей на руки и бёдра. Из старинной часовни Жанне прислали древний меч. (…)

Тем временем армия двинулась на помощь осаждённому Орлеану. Молва разносила вести о девушке, которую направляет Бог. Солдаты поверили, что Жанна принесёт им счастье, они окружали её всеобщей любовью. О выносливости Жанны ходили легенды. Девушка спала на голой земле, часто не снимая лат, разделяла с воинами их скудную пищу. (…)

Вечером 29 апреля 1429 г. Жанна д'Арк въехала в Орлеан на коне. Её панцирь и латы сверкали при свете факелов, белое знамя развевалось над головой. Орлеанцы восторженно приветствовали Деву. (…) Зато англичане объявили девушку исчадием ада, английских солдат охватил суеверный ужас.

Французские вельможи и полководцы были неприятно изумлены растущей популярностью Жанны, воодушевлением, охватившим французские войска. Рыцари решили скрыть от народного ополчения и от Жанны своё наступление на одно из английских укреплений под Орлеаном — Сен-Лу. Но Жанна явилась на поле битвы в самый разгар сражения, когда французы уже начали показывать врагам спины. И тут в воздухе развернулось белое знамя. Криками „Вперёд! Мы обязательно победим!“ Жанна воодушевила воинов на новый штурм. Важное военное укрепление Сен-Лу было взято, кольцо осады вокруг Орлеана разорвано, победа была одержана после длительной череды поражений. Следующим укреплением англичан, угрожавшим Орлеану, была Турель. Пришёл черёд французского наступления и на эту крепость. И вновь военное руководство французов пыталось обмануть Жанну, скрыть от неё решение военного совета, и вновь девушка разгадала обман и участвовала в штурме позиций врага. Она первой приставила лестницу к крепостной стене, но была ранена стрелой в плечо. Жанну отнесли в сторону, перевязали, но после недолгого лихорадочного сна она потребовала вновь надеть на себя латы и вернулась в ряды сражавшихся. Тем временем наиболее смелые соратники героини укрепили её белое знамя на гребне крепостной стены и таким образом указали дорогу, по которой должны были последовать остальные воины. И французское войско в дружном порыве стремительно поднялось на крепостной вал. Англичане бежали. Турель пала. Вскоре враги, оставив свои последние укрепления, отступили из-под Орлеана. В освободительной войне французского народа наступил решающий перелом… День 8 мая 1429 г. стал для освобождённого Орлеана праздником победы и праздником народной героини Жанны д'Арк, прозванной Орлеанской девой. Поразительно, но осаждаемый 200 дней Орлеан был освобождён через девять дней после прибытия Жанны. Впрочем, в подвигах девушки не было ничего сверхъестественного. Её природный ум, наблюдательность, восприимчивость в постижении военного дела помогли ей не только достойно вести себя на поле боя, но и принимать верные решения. Находчивость Жанны сочеталась с её невероятным мужеством, благодаря которому она находилась в самых опасных местах, увлекая своим примером других. Её любовь к родине, к своему народу не знала границ. (…)

Именно в это время был создан единственный дошедший до нас прижизненный словесный портрет героини: „Дева сия сложена изящно; держится она по-мужски, говорит немного, в речах выказывает необыкновенную рассудительность; у неё приятный женский голос. Ест она мало, пьёт ещё меньше. Ей нравятся боевые кони и красивое оружие. Она любит общество благородных воинов и ненавидит многолюдные сборища. Обильно проливает слёзы, хотя лицо её обычно весёлое. С неслыханной лёгкостью выносит она и тяготы ратного труда, и бремя лат, так что может по шесть дней и ночей подряд оставаться в полном вооружении“. (…)

(Тем временем) король тайно договорился с бургундцами, что Париж останется в их руках. Не знающая об этом, лишённая войска и помощи, Жанна с небольшим отрядом пыталась взять Париж в сентябре 1429 г. Девушка была тяжело ранена. Потянулись долгие месяцы лечения. Под видом заботы о её здоровье Жанну держали под домашним арестом.

Когда в мае 1430 г. Жанна вновь приняла участие в военных действиях, судьба её была предрешена. С крохотным отрядом верных сторонников она пришла на помощь крепости Компьен, осаждённой врагами. Однажды после неудачной вылазки компьенцев Жанна возвращалась в крепость. Подкупленный французским двором, комендант Компьена поднял перед девушкой крепостной мост и закрыл ворота.

Жанна попала в плен к бургундцам и полгода томилась в круглой башне замка Боревуар. Карл VII, для которого Жанна сделала так много, и пальцем не пошевелил ради неё. А ведь он мог выкупить её или обменять на знатного пленника. Бургундцы продали Жанну англичанам за огромную сумму, равную выкупу за короля. Англичане давно мечтали заполучить Орлеанскую деву. С её именем были связаны все неудачи захватчиков. Жанну следовало признать ведьмой и посланницей дьявола. Тем временем девушка несколько раз безуспешно пыталась покончить с собой (что является весьма сомнительным при набожности Жанны. — О.К. ).

Для того чтобы представить Жанну колдуньей, англичане организовали суд над Орлеанской девой. Судили её богословы Парижского университета, сторонники англичан. Возглавлял судилище епископ Кошон. Хитроумные богословы расставляли Жанне свои ловушки, но она отвечала искренне, с никогда не изменяющим ей здравым смыслом. Через полгода изматывающих допросов продажные церковники обвинили девушку в ереси и колдовстве.

В мае 1431 г. девятнадцатилетняя Жанна была сожжена на центральной площади города Руана. Место сожжения и поныне отмечено белым крестом на камнях площади».

Но если в те годы Жанна сама была как знамя освободительной войны, вдохновляющее солдат, французы старались всячески подчеркнуть наличие девушки в рядах сражающихся, её превозносили как святую, то другим для того чтобы попасть в действующую армию, приходилось скрывать свой пол.

Все слыхали о знаменитой «девице-кавалеристе» Надежде Дуровой. (О ней я расскажу чуть ниже.) А вот имя другой русской воительницы, к сожалению, известно не многим. Военная биография Александры Матвеевны Тихомировой началась ещё во время побед Суворова в Турецкой кампании и продолжалась целых 15 (!) лет. Её история, запечатлённая со слов сослуживцев писателем И.Н. Скобелевым (кстати, родным дедом знаменитого генерала М.Д. Скобелева), вошла в 3-й том «Ста русских литераторов». А дело было так.

После смерти единственного брата, офицера гвардии, у 18-летней Александры Тихомировой не осталось родных. Она отрезала косу, облачилась в гвардейскую форму и прибыла с документами брата в Белозерский мушкетёрский полк. Они были очень похожи, и подмены никто не заметил. С ранних лет умудрённая военным опытом отца и брата, она умело командовала ротой, «вовсе не участвуя в пирушках и прочих весёлостях». По свидетельству солдата её роты, «все вместе и каждый розно готовы были умереть за такого начальника, который учил, но никогда не обижал солдат».

А.М. Тихомирова погибла в одной из атак в январе 1807 года. Тот же солдат рассказывал, как, увидев на рукаве своего капитана кровь, хотел помочь, но командиру роты было некогда заниматься своей раной. «Напомнить мне, когда выбьем неприятеля из занимаемого укрепления», — ответила Тихомирова. Но укрепление было взято уже без неё. «Сражение кончилось со славой, но в нашей роте никто не чувствовал следов радости: из глаз каждого солдата капали слёзы, и каждый вдруг увидел себя как бы круглым сиротою. Офицеры плакали вместе с нами, и сам полковник громогласно сказал, что он лишился лучшего своего сотрудника, полезнейшего службе офицера, испытанного друга солдат».

И лишь полковой священник открыл тайну погибшей и рассказал о том, что до сих пор было известно ему одному. Среди всеобщего изумления снова заговорил полковник: «…Мы слишком просты… Ведь, кроме отчуждённой, строгой жизни покойницы, никогда не оставлявшей в занимаемой ею комнате даже и денщика своего, можно бы смекнуть, и по многому… но об этом теперь не должно быть и речи… А вот это стоит заметить, что если мы отдавали полную справедливость неустрашимости и быстроте, с какими к опасности и славе, как орёл, летал наш капитан Тихомиров, то что же должны сказать о девице Тихомировой? И можно ли после этого гордиться нам храбростью?»

Увы, до нас не дошло ни одного портрета капитана А.М. Тихомировой.

А теперь о Н. Дуровой.

«17 сентября 1806 года городничий Сарапула, отставной гусарский офицер Андрей Васильевич Дуров, праздновал именины Нади, своей старшей дочери. Именинное веселье кончилось бедой: Надя исчезла. На рассвете следующего дня жители города на жёлтом песке берега Камы нашли её платье, а на конюшне не оказалось её коня Алкида.

Что случилось с Надей? Утонула? Но почему же тогда вместе с ней пропал и её конь?

Много времени это оставалось загадкой.

Два года спустя необычайное происшествие породило в России много шума и толков. Рядовой конноуланского полка, отличившийся за храбрость и воинское уменье в трудных сражениях с наполеоновской армией, оказался молодой женщиной. В официальном служебном формуляре улана было записано: „В службе с 1807 года марта 9. Был в походах в Пруссии и в действительных с французскими войсками сражениях…“ Дальше перечисляется ряд боёв и атак, в которых отличился рядовой улан. Это была Надежда Дурова».

Кампания военной вербовки весной 1807 года помогла Надежде, бежавшей из отцовского дома в казачьем костюме, без особой проверки и хлопот под именем Александра Васильевича Соколова записаться в конный Польский полк. Она была зачислена, несмотря на то что отказалась «пить вино и плясать на улице», что являлось проверкой новобранцев на удальство и выносливость.

В полку «она вместе с другими завербованными прошла ускоренный курс обучения, чтобы уметь „маршировать, рубиться, стрелять, владеть пикой, седлать, рассёдлывать, вьючить и чистить лошадь“, и была определена в лейб-эскадрон рядовым („товарищем“)». (…)

В бою при Гутштадте (1807 г.), будучи рядовым, Дурова спасла русского офицера, одна бросившись с пикой на группу вражеских солдат. Наградой ей был Знак отличия Военного ордена № 5723 и производство в офицерский чин.

Затем был перевод в Мариупольский гусарский полк. Впоследствии служила в Литовском уланском полку.

Однако надо признать, что Надежде Андреевне были присущи некоторые странности.

Как говорили современники, у неё «был низкий мужской тембр голоса, росли усики. Она любила носить мужскую одежду, а после замужества не могла жить с мужем и сбежала „на войну“».

Говорила она о себе не иначе как в мужском роде и в письмах писала «хотел бы я сказать», «думал ли я когда-нибудь», «я виделся с князем» и всю жизнь подписывалась — «с истинным почтением честь имею быть вашим покорнейшим слугою, Александр Александров».

А.С. Пушкин в предисловии к «Запискам» Н.А. Дуровой, напечатанным в «Современнике», писал: «Что побудило её? Тайные семейные огорчения? Воспалённое воображение? Врождённая, неукротимая склонность? Любовь?»

Узнав, что Пушкин упомянул её как «девицу Надежду Дурову», она ответила поэту: «Имя, которым вы назвали меня, милостивый государь Александр Сергеевич, в вашем предисловии, не даёт мне покоя! Нет ли средства помочь этому горю? …Вы называете меня именем, от которого я вздрагиваю, как только вздумаю, что 20-ть тысяч уст его прочитают и назовут».

В конце концов Дурова получила от самого царя Александра I за свои воинские заслуги законное право именоваться Александром Андреевичем Александровым.

Впрочем, добровольное желание женщины оказаться в аду войны всегда вызывало вполне обоснованное недоумение.

Но уже в XV веке люди чувствовали, что что-то здесь не так. Недаром судьи Орлеанской девы с такой дотошностью пытались выяснить у неё во время допросов: зачем она переодевается в мужскую одежду, как часто она это делает, что она при этом чувствует и т. д.

Впрочем, это не так уж и важно.

Например, красавец князь Юсупов, участник покушения на Григория Распутина, был всем известным трансвеститом, носил под сюртуком дамские корсеты. А в 1920-е годы, уже будучи в эмиграции, открыл в Париже свой Дом моделей (ИРФЕ) и прославился тем, что ввёл в моду шёлковые полупрозрачные платья с цветочным рисунком и создал три типа духов — для блондинок, брюнеток и рыжих.

Но ведь не пристрастие князя к дамским предметам туалета являлось причиной его патриотизма и решительности. А они уж тем более не были им помехой. Наоборот, все отмечали храбрость и мужество Юсупова.

В одной из газетных публикаций говорилось:

«Дурова родилась в городе Сарапуле, в котором, как ныне выяснили учёные, грунтовые воды насыщены минеральными и органическими веществами, вызывающими у женщин развитие вторичных мужских признаков.

Сарапул вообще прославился превращением женщин в мужчин. Вспомним героя Первой мировой войны Антонину Пальшину».

Здесь учёные ошибаются. Антонина Тихоновна Пальшина не превратилась в мужчину, и ей совсем не надо было искать мужского общества, чтобы ощутить свою принадлежность к другому полу. Всю жизнь она оставалась здоровой женщиной, имела детей и до самой пенсии работала медсестрой. Может быть, от этого её поступок кажется ещё более невероятным, более героическим.

Расскажу о её судьбе.

В начале Первой мировой войны Тоня решила бесповоротно: «Моё место — на фронте!» Она обрезала косы, добыла солдатскую форму и под именем Антона Пальшина стала казаком 2-го кавалерийского Кубанского полка, лихо ходила в атаки, бесстрашно рубилась в схватках с врагом.

«Самое трудное, — писала Тоня подруге, — привыкнуть говорить о себе в мужском роде: „пошёл“, „увидел“, „сказал“»… Первый месяц всё время боялась оговориться, поэтому разговаривала мало, а всё больше песни пела…

Пела она хорошо и песен знала много, недаром её сразу же сделали в сотне запевалой. Вскоре Антошка (так все звали молодого казака) получила первую боевую рану и оказалась в госпитале.

Там открывается Тонина правда. Следует приказ — отправляться в тыл. Тогда Антошка бежит из госпиталя на другой участок фронта, но в районе боевых действий её задерживает патруль: переодетая девица без документов? Ясно — шпионка!

В тюрьме, а потом в долгом пути по этапу Тоня оказалась среди «политических».

…От тюрьмы до вокзала по шумным бакинским улицам арестантов вели в ножных кандалах. Конвой объявлял зевакам: «Шпиёны! Враги царя и отечества!»

Из бакинской тюрьмы — в московскую Бутырку, а потом пересыльная тюрьма в Перми. Оттуда до Сарапула гнали по этапу.

В родном городе земляки опознали Пальшину. Как же, героиня войны! Лихой казак! Её выпустили на свободу. Солдат Антошка стал городской знаменитостью. Газета «Прикамская жизнь» от 7 февраля 1915 года писала:

«6 февраля в Сарапул доставлен бравый солдат в шинели, сапогах, фуражке, с бритой головой, на вид юный, отважный доброволец. Между тем это девушка. Ещё так недавно Пальшина была в Сарапуле обыкновенной швеёй, работала на магазин Ушеренко. Потом девушка оказалась в Баку, где её и застала война…»

Из «лучших домов» города посыпались приглашения «погостить». Обыватели глазели на Антошку, как на диковинку, требовали, чтобы она рассказывала о войне. А у девушки не было ни копейки денег даже на пропитание. Дошло до того, что в газете появилось чьё-то сообщение с просьбой помочь Антонине Пальшиной, у которой «ничего нет, кроме солдатской одежды».

Тоня поступает на курсы медицинских сестёр. Хирург Одинцов, приметив у девушки способности к наукам, упорство и работоспособность, за два месяца (вместо пяти положенных) подготавливает её к сдаче экзаменов на звание хирургической медсестры.

В мае 1915 года пять лучших выпускниц курсов — среди них и Тоня, — провожаемые музыкой и песнями, отбыли в действующую армию.

На Австрийском (Юго-Западном) фронте Тоня недолго задержалась в тыловом госпитале. Снова переодевшись в солдатскую форму, она оказывается на передовой и становится рядовым второго взвода 6-й роты 2-го батальона 75-го полка 19-й пехотной дивизии 2-го армейского корпуса.

В сентябре 1915 года солдат Антон Пальшин за доставку «языка» получает свою первую боевую награду — Георгиевский крест IV степени. Затем были ещё награды — за вынос раненых, за храбрость в бою (когда она заменила выбывшего командира и повела полуроту за собой). Ранение в бедро. Госпиталь. Здесь Георгиевский крест III степени ей вручил сам генерал А. Брусилов. Все уже знали, кто таков Антошка на самом деле. Брусилов сказал: «Храбрецы нам всегда нужны. Если пожелаешь — служи, как служил!»

Пальшина вернулась на фронт. Вне госпиталя никто не знал о её тайне. Впоследствии Антонина Тихоновна рассказывала, как фотограф, снимающий её на карточку, был уверен, что перед ним мужчина, и всё расспрашивал насчёт «сердечных побед среди женского полу».

Я видел эту фотографию. На ней Пальшина действительно выглядит молодцеватым обаятельным юношей, чем-то отдалённо напоминающим царевича Алексея. Стройный солдатик с Георгиевскими наградами на гимнастёрке, удалой вид, дерзкий взгляд.

Пальшина продолжала участвовать в ожесточённых боях.

В январе 1916 года Кавказская армия, предшествуемая неутомимой 4-й Кавказской стрелковой дивизией генерала Н.М. Воробьёва, взяла турецкую крепость Гасанкалу. «Турки оказывали упорное сопротивление, — пишет генерал Масловский. — Полузамёрзшие, с чёрными отмороженными ногами, они тем не менее принимали наш удар в штыки и выпускали последнюю пулю, когда наши части врывались в окопы». Турки в плен не сдавались. Во время штурма Пальшина проявила завидную отвагу. Но под ней убили коня, и её вновь отправляют в госпиталь с контузией.

После очередного ранения в феврале 1917 года Пальшину перевели медсестрой на плавучий госпиталь, курсирующий между Одессой и Батуми.

Там она получила письмо из Сычёвки Смоленской губернии от товарищей по фронту, перешедших на сторону большевиков после Октябрьской революции: «Вспоминаем тебя, Антошка, твои песни. (…) Приезжай, вместе служить будем!»

В феврале 1918 года А. Пальшина приехала в Сычёвку, где поступила на работу в исполком. Потом её перевели в ЧК, а начальник ЧК Григорий Фролов стал её мужем. У них родился сын.

Но и после этого Антонина продолжала принимать участие в боевых действиях на юге России. А когда утихли бои на Кубани и Фролова направили в штаб С. Будённого, в Первую Конную армию, она оказалась в Новороссийске, где снова работала в ЧК.

«Ежедневно приходилось браться за оружие: то появлялась какая-то банда, то раскрыт очередной заговор местных белогвардейцев, то облава на дезертиров, — в таких случаях в бой вступал весь аппарат ЧК», — как вспоминала сама А. Пальшина.

В конце 1927 года она вернулась с сыном в Сарапул, где и проработала медсестрой до глубокой старости. (Её муж Георгий погиб в Белоруссии через год после начала Великой Отечественной войны.)

Оказывается, женщины выдавали себя за мужчин, чтобы попасть на войну, практически во все времена и во всех странах.

Например, в Китае с незапамятных времён существует предание о девушке по имени Хуа Му-лань, которая, заменив своего старого отца, мужественно сражалась во имя родины в рядах самых отважных воинов. В течение двенадцати лет Хуа Му-лань выдавала себя за мужчину, проявляя в боях с иноземными врагами чудеса смелости и отваги.

А в XX веке пятнадцатилетняя китаянка Го Цзюн-цин повторила эту легенду. В 1945 году, во время войны с Японией, она с младшим братом в поисках пропитания пришла в город Линьси. И здесь она увидела среди воинов Советской Армии девушку-бойца. Позднее Го Цзюн-цин признавала, что была этим до крайности изумлена.

Конечно, женщины уже давно воевали в составе партизанских отрядов в Южном Китае, и даже командовали некоторыми из них (как, например, Лиан Лин), но в регулярной армии женщин не было. Тогда Го Цзюн-цин бросилась вслед за проходившими советскими солдатами.

Она пробивалась сквозь толпу, стоявшую по обочинам дороги, наступала на чьи-то ноги, расталкивала локтями людей, не слушая окриков.

В чудесном открытии она неожиданно и просто нашла для себя дорогу к тому, чтобы стать мужественной и сильной, как та, с автоматом, которую она только что близко видела в мужской солдатской форме.

На другой же день Го Цзюн-цин, разыскав штаб-квартиру одной из частей 8-й Народно-революционной армии, заявила о своём желании вступить в действующие войска. Но в просьбе ей отказали. Однако это её не охладило.

Спустя несколько дней девушка коротко остригла волосы, одела мужской костюм и явилась в другую часть. Её желание исполнилось. Она стала бойцом Восьмой народно-революционной армии Китая.

Когда командир заносил в книжку биографические сведения, то на вопрос: «Ваш пол?» — Го Цзюн-цин, не колеблясь, ответила: «Мужской».

Суровая походная жизнь требовала большой выносливости и мужества. Особенно сложным было для Го Цзюн-цин маскироваться. Малейшая неосторожность с её стороны вызывала у окружающих подозрения. Говорили, что у неё женский голос, и она всячески старалась придать ему грубую интонацию. Замечали, что у неё не мужская походка, и она научилась ходить подчёркнуто широким шагом.

Вместе с обучением военному делу, которое само по себе нелёгкое, и привыканием к армейским будням девушке приходилось терпеть дополнительные трудности. Куда там разведчицам в тылу врага, когда каждую секунду приходится сохранять бдительность, чтобы не быть разоблачённой! Один строй, одна землянка, совместное купание, общий туалет…

Когда часть Го Цзюн-цин прибыла в город Линьдун, находящийся неподалёку от границы с провинцией Чахар, её назначили вестовым кавалерийского взвода связи. И здесь её ожидало новое испытание. Непослушный, норовистый конь, ещё не отвыкший от привольной жизни в диких степях, помчался с такой силой, что Го Цзюн-цин, не удержавшись, упала и сильно разбилась.

Но ей нельзя было говорить о полученных травмах. Начнут осматривать, перевязывать, разденут… Поэтому Го Цзюн-цин никому не сказала о падении, терпела боль про себя, не подавая вида. Она выдержала и ежедневный уход за лошадью, и бесконечные окапывания, и марш-броски, когда сутками приходится оставаться в седле. Мало того, сцепив зубы от боли, девушка каждую свободную минуту продолжала тренироваться в конном деле и через пару месяцев стала прекрасным наездником.

Первое боевое крещение Го Цзюн-цин приняла во время боёв с гоминьдановцами на севере провинции Жэхэ. Ей удалось проскочить сквозь ураганный огонь в так называемой «зоне смерти» и доставить донесение в штаб.

Напомню, что ей было всего пятнадцать лет!

Скоро Го Цзюн-цин, благодаря своей напористости и усердию, дослужилась до командира отделения. (Её подчинённые, ни о чём не подозревая, часто посмеивались над тем, что их командир не любит солёных солдатских шуток. И нецензурных выражений.)

А весной 1949 года, во время масштабного наступления Народно-освободительной армии на юг, она уже была заместителем политкомиссара полка. Но к тому времени все уже знали, что она женщина. Не только однополчане, но и весь Китай.

К девятнадцати годам Го Цзюн-цин приняла участие в девятнадцати боях. И — самое страшное — в одном из них ей довелось участвовать в рукопашной схватке.

Свои героические женщины были и в фашистской Германии. Одной из них — немецкая лётчица, любимица Гитлера Ханна Райч, которая не представляла своей жизни без военной авиации.

В Третьем рейхе Ханна Райч была известна как спортсменка, установившая многие авиационные рекорды, боевой лётчик, сбивший не один английский самолёт, и лётчик-испытатель ракетной техники (участвовала в сверхсекретных испытаниях ракетного самолёта Ме-163).

Лётчики-испытатели прозвали его «ракетным монстром», и вовсе не за эти уникальные параметры. Чтобы их иметь, «монстру» пришлось отказаться от обычного колёсного шасси, которое сбрасывалось сразу после взлёта. Выработав за 15 минут горючее, лётчик сажал его как планёр, на подфюзеляжную лыжу, и это при скорости свыше 200 километров в час! Ошибка при посадке означала смерть — «монстр» переворачивался и взрывался. Ошибка при взлёте означала то же. Однажды лётчик-испытатель Йожи слишком рано сбросил шасси, и при ударе о полосу оно подскочило и зацепило уже взлетевший самолёт, повредив трубопровод подачи топлива. Самолёт упал рядом с полосой, через считанные минуты подъехали «скорая» и пожарные. Только спасать было некого.

Повезло обер-лейтенанту Францу Ресли — «монстр» вспыхнул уже после посадки, и он, превратившись в огненный факел, успел выброситься из кабины. (В конце 1944 года уцелевшему Францу Ресли опять повезло — его сбили, но он остался жив, и его допрашивал генерал Е.Я. Савицкий. Известный советский ас будет опускать глаза, чтобы не видеть жуткое обожжённое лицо немецкого аса. От Ресли наша разведка впервые узнала об этом ракетном перехватчике.)

После подобных случаев резко сократилось число желающих укрощать «монстра». Испытатели-мужчины предпочитали идти на фронт. Тогда Ханна, узнав об этом, лично явилась к Мессершмитту, чтобы он разрешил принять участие в испытаниях. Глава фирмы категорически отказал. Но тут на «презентацию» чуда техники прибыл сам Гитлер, и Мессершмитт пожаловался ему, что невозможно найти лётчиков, готовых летать на этом чудовище. Слышавшая его сетования Ханна тут же попросила у Гитлера разрешения попробовать укротить «зверя».

И если до этого ни одному лётчику-мужчине не удавалось угробить «монстра», оставшись при этом в живых, то Ханна без последствий для себя угробила подряд два опытных экземпляра. Мессершмитт в панике позвонил Герингу, чтобы Райч немедленно отозвали в Берлин. Лётчик Мано Циллер, которому было поручено лично доставить Ханну на вокзал, с изумлением застал её плачущей: «Завтра была моя очередь лететь. Это подло — не дать мне пройти полный курс! Мне сказали, что достаточно того, что я единственная женщина в мире, летавшая на самолёте с ракетным двигателем!»

Но в 1943 году Ханна Райч всё-таки уговорила Мессершмитта разрешить ей испытания другого «монстра» — самолёта-бомбы Ме-328, предназначенного для немецких «камикадзе», отлетала на нём полную программу и дала рекомендации к серийному производству.

А чуть раньше Ханна совершила отчаянный по смелости поступок. Она втиснулась в семидесятисантиметровый (!) отсек для взрывчатки самолёта-снаряда ФАУ-1 и во время полёта наблюдала через дырку в корпусе, как у этого самого самолёта-снаряда из-за вибрации начинали отваливаться крылья.

«Из 68 боевых пусков ФАУ-1 летом 1943 года лишь 28 достигли цели, а большая часть падала или взрывалась сразу после старта. Возникло предположение, что от сильной вибрации, создаваемой двигателем, могут повреждаться крылья самолёта. Тогда Ханна предложила вместо боезаряда в носовом отсеке установить место для лётчика, который должен был в перископ наблюдать за состоянием крыльев и обнаружить причину их поломки. Ханну подняли на смех — ни один мужчина поместиться в этот отсек не мог. И тогда она предложила свою кандидатуру. Один из испытательных полётов чуть не закончился трагически — Ханна была ранена.

Но ФАУ-1 при обстреле Лондона из-за большого разброса у цели не оправдал надежды Гитлера. И тогда в октябре 1943 года Ханна и доктор Теодор Бензигер, руководитель Института авиационной медицины, предложили пилотирование ФАУ-1 лётчиками-„камикадзе“. Ханна вышла с этой идеей на Министерство авиации, однако фельдмаршал Мильх, рискуя вызвать гнев Гитлера, ответил категорическим отказом. Тогда она обратилась в лётную академию, имевшую право на самостоятельные разработки. К марту 1944 года был готов отряд из 60 добровольцев, разработали и изготовили несколько экземпляров пилотируемых ФАУ-1. Поскольку в добровольцы брали лишь необученных лётчиков, последовал ряд катастроф. Руководство вызвало Ханну, и, к изумлению специалистов, она выполнила десять успешных полётов!

Вскоре она загорелась новой идеей — сделать пилотируемой и ракету ФАУ-2, скорость которой в несколько раз превышала скорость звука, а высота подъёма достигала 120 километров. С её конструктором, Вернером фон Брауном, Ханна была знакома ещё по планёрному клубу и сумела подбить его на эту безумную затею. Позже, когда чертежи ФАУ-2 и её крылатого варианта A-4B попадут в руки американцев, специалисты с изумлением обнаружат изображение ракеты с колёсными шасси и кабиной пилота! Даже простое катапультирование при развиваемой её скорости считалось совершенно невозможным, не говоря уже об управляемой посадке…»

Неудивительно, что вокруг имени Ханны Райч возникло немало легенд. Одна из них гласит, что когда Гитлер приказал построить ракету для обстрела Нью-Йорка и когда провалилась операция «Эльстер» по установке на самом высоком нью-йоркском небоскрёбе радиомаяка для её наведения, именно Ханна Райч заняла в ракете место пилота. «Согласно плану, она должна была перед заходом на цель катапультироваться, и затем её бы подобрала германская подводная лодка. Но первая межконтинентальная ракета бесследно исчезла над просторами Атлантики».

Однако это всего лишь легенда. А правда была такова.

26.04.45 года Ханна Райч прибыла в окружённый Берлин и предложила Гитлеру вылететь на её самолёте, гарантируя успех. Как знать, возможно, ей бы это и удалось, несмотря на подавляющее господство советской истребительной авиации. Но фюрер наотрез отказался, так как уже принял решение остаться в своей столице до конца и здесь встретить смерть, как и подобает «великому вождю». Увидев свою любимицу, «истинную арийку», он сказал: «Ханна, вы принадлежите к тем, кто умрёт со мной. У каждого из нас есть ампула с ядом». Он протянул Ханне ампулу. — «Я не хочу, чтобы кто-нибудь из нас попал к русским в руки».

Но на этот раз у бесстрашной лётчицы не хватило мужества проглотить ампулу. Сотни раз рисковавшая своей жизнью, она не захотела разом отказаться от надежды ещё и ещё раз побывать в своей стихии заоблачного простора и скорости.

А может быть, смерть не в небе, а на земле показалась ей настолько противоестественной, что она предпочла плен.

И всё же, мне кажется, молох войны принимает женщин в жертву с особой кровожадностью и злорадством, доводя их положение до кошмарного абсурда (если на войне и есть ещё что-то, что не является кошмарным абсурдом).

В исторических документах можно найти многократные упоминания о том, как голодные защитники крепостей гордо отвечали врагам, что они «съедят жён своих, но не сдадутся».

Так, например, во время войны монголов с чжурчженями (Племена, населявшие восточную Маньчжурию (Примеч. ред.) 1210–1235 годов в осаде оказалась крепость Кайфын. Её защитники настолько ослабли, что не могли держать в руках оружие. Когда монголы предложили им сдаться, то осаждённые сказали: «Пока в крепости есть мыши, мы их ловим и едим, а если их не будет, то у нас есть жёны и дети, мы будем есть их, но не сдадимся».

7 января 1826 года египетские войска Ибрагим-паши совместно с турками осадили греческие Миссолунги. Крепость довольно долго мужественно противостояла превосходящим силам врагов, и лишь когда у фанариотов не осталось жизненных припасов, сопротивление было признано тщетным. Тогда осаждённые сами убили 1300 из своих женщин, чтобы они не попали в руки турок и египтян, не были изнасилованы и проданы в рабство. Восемьсот других женщин нашли в себе силы броситься со своими детьми в реку. Остальных греки повели с собой, когда в ночь с 22 на 23 апреля 1826 года сделали попытку пробиться сквозь неприятельские ряды.

Но египтяне были наготове: началась ужасная резня; только части греков удалось пробиться и бежать в горы, остальные были отброшены назад в крепость, куда на их плечах ворвались турки и египтяне. Не видя спасения, оставшиеся в живых фанариоты под предводительством Кристоса Капсалиса собрали в последней цитадели уцелевших женщин и мощным пороховым зарядом взорвали себя на воздух вместе с сотнями торжествующих победителей.

Разве подобную гибель нельзя считать потерями во время боевых действий?

В 1945 году, после окончания войны, согласно достигнутому Ялтинскому соглашению между лидерами стран-победительниц, англо-американцы начали выдавать Красной Армии казаков-эмигрантов, оказавшихся в их зоне оккупации.

«К обрыву подбежала молодая женщина с двумя малыми детьми. Секундное объятие матери, и одна девочка брошена ею в бездну водоворота. Другой её ребёнок, уцепившись за подол юбки, жалобно кричал: „Мама, не надо! Мама, я боюсь!“ — „Не бойтесь! Я иду с вами!“ — крикнула в ответ обезумевшая мать. Рывок, и второй ребёнок полетел в стремительные воды Дравы. Затем она подняла руку для крестного знамения: „Господи, прими душу грешную“. И не донеся руку до левого плеча, прыгнула вслед за своими детьми. Грохочущий водоворот в тот же миг поглотил её».

Английские солдаты бросались во все стороны, пытаясь создать из своих винтовок заслон на мосту, чтобы оттеснить людей. И сами сходили с ума от увиденного.

Хотя сопровождать эшелоны с военнопленными на советскую территорию было поручено закалённым в боях, видавшим виды солдатам из 2-го батальона ирландских стрелков, среди которых было 300 человек, награждённых орденом «Звезда Африки», и 200 человек, получивших минимум два боевых ранения. Но подобные сцены были способны потрясти кого угодно.

Командир 2-го батальона подполковник Г.А. Бредин пошёл доложить начальству, что его люди находятся на грани неповиновения. Да и сам он был готов отказаться от выполнения приказа.

Начальство поступило мудро. Оно не стало искушать ветеранов. Батальон ирландских стрелков просто заменили новичками.

А через два-три дня пришлось заменить и их. Никто не мог вынести зрелища матерей, убивающих своих детей.

А вот свидетельство младшего врача вюртембергского кавалерийского полка, участника трагической переправы Великой армии через Березину 26–28 ноября 1812 года. «Недалеко от моста, предназначенного для нашей переправы, стояла по соседству со мной красивая 25-летняя жена одного французского полковника, потерявшая своего мужа в сражении за несколько дней до этого, ещё ранее нашего прибытия к этой реке. Равнодушная ко всему окружающему, она, казалось, сосредоточила всё своё внимание на дочери, прелестном ребёнке четырёх лет, сидевшем впереди на лошади. Не раз она тщетно пыталась добраться до моста, её каждый раз оттирали назад. Тупое отчаяние овладело ею; она не плакала; неподвижным взором глядела она то на небо, то на свою дочь, и раз я расслышал её слова: „О Боже, до чего я несчастна, я даже не могу молиться!“ Почти тут же упала её лошадь, поражённая снарядом, а другой подобный же снаряд раздробил ей левую ляжку выше колена. Со спокойствием глубокого отчаяния она взяла своего плачущего ребёнка, поцеловала его несколько раз, сняла пропитанную кровью подвязку с раздроблённой ноги и задушила ею девочку. После этого она обняла и крепко прижала к себе убитую, легла рядом со своей павшей лошадью и молча стала ждать конца. Вскоре её раздавили лошади теснившихся к мосту».

С точки зрения завоевателя, дети врагов — это подрастающие мстители. Мальчики — будущие солдаты, девочки — будущие матери солдат.

Недаром А. Толстой вложил в уста Алексашки Меншикова циничную фразу в ответ на опасение больших потерь во время боя: «Бабы новых нарожают!»

Это не только литературный пример.

Во время Семилетней войны, после изнурительного усиленного марша на Бранденбург прусское войско остановилось на ночлег. В эти часы, прямо во время ночлега, одна из солдаток родила мальчика. «Едва оправясь, рано утром она схватила ребёнка и прибежала к Фридриху. „Государь! — вскричала она. — Вот вам ещё солдатик! Я его сейчас родила!“»

Жуткая сцена.

Прусское войско испытывает нехватку солдат после кровопролитных сражений. Поля усеяны трупами и умирающими. Лазареты забиты искалеченными. Города наполняются инвалидами. Казалось бы, в первую очередь именно женщины должны ужаснуться, воскликнуть: «Достаточно! Хватит смертей!» Но и их здравый смысл парализован войной: «Государь! Вот вам ещё солдатик!» Разве женщины рожают сыновей, чтобы те легли под картечью?

Для войны — да.

И поэтому она калечит женщин, отбирая у них детей. И не только на поле боя.

Бригадефюрер СС профессор, доктор медицины К. Клауберг сообщал 7 июня 1943 года рейхсфюреру Гиммлеру:

«…Открытый мной способ достижения стерилизации женского организма без операции можно считать почти законченной разработкой. Стерилизация производится посредством лишь одной инъекции в шейку матки и может быть осуществлена при обычном гинекологическом обследовании, известном каждому врачу.

Если я говорю, что способ „почти разработан“, то это значит, что:

1) отработать нужно лишь его детали,

2) он уже сегодня может найти регулярное применение в наших обычных евгенических стерилизациях вместо операции и заменить последнюю.

Что касается вопроса, который Вы, рейхсфюрер, поставили мне почти год назад, а именно: за какое время было бы возможно стерилизовать таким образом тысячу женщин, то сегодня я могу на него ответить, учитывая перспективы. А именно:

если проводимые мной исследования будут развиваться впредь, как и до сих пор (притом нет оснований предполагать, что этого не случится), то уже недалеко время, когда я смогу сказать:

„Соответственно подготовленным врачом в соответственно оборудованном месте с 10 лицами подсобного персонала (численность подсобного персонала соответствует желаемому ускорению), весьма вероятно, несколько сот, если не вся тысяча в день“».

Ещё страшнее, если подобные акции над женщинами приобретают геополитический размах и поддерживаются железным режимом штыков и танков.

Говорят, что делаются попытки разработать очередное «гуманное» оружие, которое будет поражать исключительно мужчин. Но разве женщины уже не подверглись такому «выборочному» нападению в годы Второй мировой?

Вначале нацисты предполагали «разработать метод, который приводит к стерилизации так, что пациенты этого не замечают». В секретных документах СС особо подчёркивалось, что «сами еврейки не должны знать ничего».

Но потом, в хаосе войны и оккупации, на это махнули рукой. И поэтому претворение программы стерилизации в жизнь (или в смерть?) сделалось циничным до омерзительности.

«Свидетельница У. из латвийского города Даугавпилса рассказала суду, что вскоре после оккупации гитлеровцами их города, её и многих других еврейских женщин вызвали в городскую управу и потребовали, чтобы она подверглась стерилизации. Муж У., латыш по национальности, обратился в управу с просьбой освободить жену от этой принудительной операции, поскольку она жена латыша. Но ему пригрозили, что, если стерилизация не будет сделана, в отношении их обоих будут в полном объёме применены расовые законы против евреев. Несчастные жена и муж посоветовались, как быть, и вынуждены были пойти на то, чтобы жене сделали стерилизацию».

Ужасно после войны рассказывать о том, что стал жертвой медицинских экспериментов, унизительно признаваться, что на тебе ставили опыты, и ты уцелел лишь чудом.

Но не менее, а может, и более страшно сознавать, что тебя «просто» лишили возможности иметь детей. Совершили акт насилия над природной сущностью. Те, другие, которым прививали оспу и тиф, если выжили, то остались полноценными людьми. А ты — нет. И уже никогда не станешь.

Война прервала в тебе кровную линию предков, уничтожила твоих потомков.

Женщины стали инвалидами войны только потому, что они — женщины.

Многие считают, что представительницы «прекрасной половины человечества» на фронте отличались какой-то особой гуманностью и милосердием. Может, действительно, присущая с рождения женственность смягчала безумную ярость, столь характерную для людей во время боевых действий? Может быть, женщины не были способны на те зверства, которые творили мужчины?

Вовсе нет.

После Нюрнбергского процесса всему миру стали известны имена комендантши Ильзы Кох и надзирательницы Ирмы Грезе. Но их были тысячи. Десятки тысяч.

В дневниках военных корреспондентов конспектируются такие материалы для будущих заметок, как: «Лагер. Получила Железный крест. Била женщин хлыстом по соскам и половым органам, через 5 минут на полу лужа крови».

Документально зафиксировано участие в массовых расстрелах «блицмедхен» — девушек из «гитлерюгенда», специально обученных скоростной стрельбе. «На это страшное зрелище были приглашены офицеры из местного гарнизона с жёнами. В их присутствии „блицмедхен“ стреляли по живым мишеням, как по дичи. Детей подбрасывали в воздух, а „блицмедхен“ стреляли в них в этот момент. Наиболее удачные выстрелы сопровождались аплодисментами».

Допустим, это были фашисты. Воспитанные гитлеровскими людоедами. Как они могут служить примером? (Словно воспитание солдат существенно отличалось в других странах с диктаторским правлением.)

Тогда расскажу о другом случае.

Давно, 25 лет назад, когда я ещё учился в школе, я услышал в выпуске радионовостей о китайских женских карательных отрядах, которые во время вторжения во Вьетнам (в 1979 году) рубили на куски вьетнамских детей. Я хорошо помню, какое потрясение вызвало у меня это сообщение. Как же?! Ведь они женщины! Воспитанный в духе рыцарского отношения и уважения к женщине, я не мог с этим примириться.

Я тогда ещё мало задумывался о том, что такое НАСТОЯЩАЯ война, и что она может сделать с человеком. С женщиной. Но воспоминания об этом факте преследовали меня много лет. И лишь потом я нашёл подтверждение того жуткого события.

«Страшной расправе подверглись сто мальчиков и девочек у рынка Батсат. В уничтожении вьетнамских школьников и младенцев участвовали китайские женщины-палачи, пришедшие вместе с войсками. Вооружённые ножами для рубки кустарника и бамбука, они отсекали головы вьетнамским детишкам. До поздней ночи душераздирающие детские крики слышались за километр от рынка Батсат, где укрылись уцелевшие мирные жители. Хан — учитель средней школы Батсата, потеряв в сумятице сына, вернулся в селение. На рынке перед его глазами предстала страшная картина: повсюду были разбросаны детские трупы. Среди груды убитых ребят он разыскал и своего сына. Его голова была рассечена ударом тесака. Он видел труп девочки-соседки. Вспорот живот, тельце подвешено на дереве в устрашение оставшимся в живых…»

В 1812 году русские «крестьянки, озлобленные насилиями французов над женщинами, попадающими им в руки, действовали энергично и проявляли особенную жестокость по отношению к неприятелю».

Издевательства женщин над пленными мужчинами не поддаются описанию. Их кололи вилами, сажали на кол, забивали дубинами, глумясь, отрубали половые органы. (Вспомните предыдущую главу: «ненависть к женской груди в крови у немцев».)

Женщины мстили. За себя. За всех.

Или «просто» казнили безо всякой мести. Казнили садистски, хладнокровно.

Так, в Чечне, в личной гвардии бывшего полковника Эмира Хаттаба, сражалось женское подразделение — так называемые «Чёрные платки».

«На плёнке, добытой контрразведчиками, зафиксирована сцена расправы. Голого пленника держат двое бородачей. К нему медленно приближается женская фигура, закутанная в большой чёрный платок. В руках — кривой нож. Короткий удар снизу. Нечеловеческий крик жертвы. Из разрезанной промежности хлещет кровь. Ещё один взмах ножа — голова человека болтается на недорезанных шейных позвонках».

Возможно, миф о какой-то особой женской гуманности на войне появился из-за того, что самих женщин в армии несравнимо меньше, чем мужчин. А тем более мизерная их часть принимала участие в непосредственном соприкосновении с врагом в бою, что обычно служит причиной вспышек неконтролируемой свирепости. К тому же жестокость, проявленную женщиной, стыдливо замалчивают, считая её досадным исключением из правил.

Однако дошедших до нас примеров достаточно, чтобы понять — война не делает различия между мужчинами и женщинами.

Я недаром в предыдущих главах старался подчеркнуть, что она уродует СОЛДАТА (независимо от его пола), будит демона в ЧЕЛОВЕКЕ (а не только в мужчине).

В предсмертном письме своей дочери Мата Хари предупреждала: «Я не сделала ничего плохого, но ВОЙНА ИМЕЕТ СВОИ СУРОВЫЕ ЗАКОНЫ (выделено мной. — О.К. )».

Глава 7

Без вины виноватые

У лошадей нет чувства патриотизма. Их нельзя заставить голодать.

Пьер Антуан Брюно Дарю, главный комиссар Великой армии

Как бы противоестественно ни выглядела женщина на войне и насколько бы абсурдно ни смотрелось оружие в женских руках, это можно объяснить. Наравне с мужчинами женщины сражаются за свою родину, мстят за погибших мужей, братьев и отцов, за свою поруганную честь, защищают своих детей.

Но во имя чего в бою погибает бессловесное животное, преданное только своему хозяину? С какой дьявольской энергией ищется применение его инстинктам для разрушительных целей! Этот грех целиком падает на человека.

Испокон веков люди использовали на войне животных. Там, где было возможно не рисковать собой, они без зазрения совести посылали на смерть своих «меньших братьев».

В древности защитники крепостей опускали крокодилов и ядовитых змей во вражеские подкопы, натравливали на неприятеля своры боевых псов, гнали слонов, а уж о роли лошадей говорить не приходится.

Кроме непосредственного участия в сражениях, животных безжалостно и без остатка использовали для нужд армии. Достаточно вспомнить кожаные сапоги, ремни и портупеи, овчинные тулупы, телячьи ранцы, петушиные перья на шляпах, медвежьи шапки гренадеров, леопардовые тюрбаны на драгунских касках и конские хвосты, развевающиеся на шлемах кирасиров, на воинских бунчуках…

А сколько домашнего скота было забито, чтобы накормить тысячи и миллионы вооружённых людей, занятых убийством друг друга! Солдат, как известно, должен быть сытым. И прожорливая война требует не только человеческих жертв. Когда перестаёт хватать запасов, очередь доходит до диких зверей. Так было всегда.

Перед Грюнвальдской битвой в Беловежской Пуще заготавливалось кабанье и оленье мясо для польско-литовско-русской армии. Войско Ивана Грозного, двигаясь на Казань, чтобы не обременять себя лишними обозами, кормилось лосятиной. Буры охотились на антилоп, которые являлись основной провизией в их армии. Для заготовки продовольствия для фронта в Великую Отечественную в Сибири и на Камчатке без счёта били медведей…

Но иногда некоторым животным везёт, и они становятся ротными, батальонными или полковыми талисманами. Их балуют, откармливают и охраняют, как знамя части. Их выводят на строевые смотры. Во многих документальных кинохрониках можно увидеть, как на параде иностранных армий перед марширующим подразделением ведут какого-нибудь козла, увешанного значками и медалями. И он, не обращая внимания на грохот барабанов и трубный рёв, ступает с такой важностью и достоинством, словно понимает собственную значимость.

В частях нашей армии, находящихся в горячих точках, тоже появляются талисманы. Ими может быть гусь, шея которого украшена лоскутком десантной тельняшки. Это означает, что гусь — не еда, а товарищ по оружию. Или приручённый сокол. Или даже лягушка, обосновавшаяся в полевом рукомойнике. И солдаты с трогательной заботой подливают в рукомойник воду, чтобы создать лягушке самые благоприятные условия для армейской жизни.

Действительно ли живые талисманы являются своего рода оберегами, или просто смягчают сердца солдат, которые видят рядом беззащитное существо, — неизвестно. Но в XIX веке имам Дагестана и Чечни Шамиль в одном из разрушенных русской артиллерией аулов подобрал маленького котёнка. Он всюду возил его с собой, кормил собственноручно кусочками куриного мяса и искренне считал, что с судьбой подобранного им котёнка связана его собственная судьба. И предчувствие не обмануло Шамиля — вскоре после смерти животного последнее убежище имама, горный аул Гуниб, был взят войсками князя Барятинского, а сам Шамиль попал в плен. Так что пусть каждый делает свои выводы.

В заключение приведу анекдот об одном таком талисмане, суть которого сводится к надписи на надгробии: «Здесь лежит любимец полка мул Парсифаль, за свою жизнь лягнувший 214 рядовых, 27 лейтенантов, 11 капитанов, 5 майоров, двух полковников и одну мину».

Лошади. Мы часто говорим «эскадрон», «полуэскадрон» или «кавалерийский полк» и даже хорошо знаем их численность, но вряд ли в наш техногенный век можем воочию представить себе эти кавалерийские подразделения, ощутить их силу и боевой потенциал. Ведь кадры кино являются всего-навсего зрелищем и никак не передают того психологического эффекта, который оказывает в сражении конница…

Когда я еду на свою дачу мне приходится проделывать километровый путь пешком между автобусной остановкой и собственно дачным участком. Тропинка вьётся по живописному заливному лугу, на котором с утра до вечера пасётся деревенское стадо. С полсотни коров. Это как раз полэскадрона. И каждый раз я прикидываю, какое пространство стадо занимает на лугу. Особенно если его вытянуть в линию шеренги в две-три. Существенное, надо сказать, выходит пространство. А потом мысленно увеличиваю стадо в два раза и получаю эскадрон. А потом я множу полученное число на пять, шесть или на десять, в зависимости от того, какой вид кавалерии мне фантазируется, и получаю полк. И представляю, что это вражеский полк, и он несётся на меня, пехотинца! И перед моими глазами возникает страшное зрелище.

Я рядом с коровой-то чувствую себя неуютно: каким-то маленьким, щуплым и слабым. Но коровы — существа пугливые. Достаточно крикнуть «гэть!» и взмахнуть руками, как эти животные шарахнутся в сторону, толкаясь толстыми боками и чавкая копытами по пыльной дороге.

Совсем другое дело, когда вместо них оказываются боевые кони, управляемые опытными вооружёнными всадниками, упивающимися яростью атаки. И вся их масса несётся на тебя с дикими криками и гиканьем и с единственным желанием опрокинуть тебя, затоптать, изрубить. Дрожит под ногами земля, рты кавалеристов искажены в крике, храпят кони, стелясь над землёй в бешеной скачке. Какие самообладание и мужество должны быть у пехотинцев, чтобы не броситься врассыпную перед этим тараном из мускулов и сабель, а стоять и сражаться!

Возможно, зачастую стойкость пехоте придаёт сознание того, что бегство означает явную гибель под клинками — от коня не убежишь. Но ведь немало случаев, когда бежали, а это значит солдатам было так страшно, что слабая мысль: «А вдруг уцелею?» вдруг начинала казаться спасительной.

А какая выучка должна быть у кавалеристов, чтобы кинуться в контратаку и на галопе сшибиться конскими грудями, удержать коня от падения, удержаться в седле самому и в ту же секунду отразить удар, рубануть в ответ!

Любители истории хорошо знают романтику закованных в доспехи рыцарей Средневековья, эскадронов Мюрата под Эйлау, легкоконных лорда Кардигана под Севастополем…

Но при всей удали и лихости этих легендарных кавалерийских атак я как-то не могу забыть, что в них тяжёлые алебарды подрубали конские ноги, пики и штыки вонзались в морды, раскалённые осколки вспарывали животы, и в такие моменты лязг железа и гром орудий на поле боя перекрывало пронзительное ржание. Когда я думаю об этом, мне почему-то всегда слышится в нём отчаянное: «За что?!»

Пусть люди воюют, если уж подобное злодеяние им на роду написано, пусть убивают друг друга, изобретают всё более и более совершенные средства для взаимоумерщвления, но насколько же бесчеловечно использовать в качестве оружия другие живые существа! Может быть, поэтому на войне солдаты с сухими глазами проходят мимо погибших товарищей, но, как дети, плачут над убитым конём?

Я смотрю, как, спустя шестьдесят лет после войны, ветеран кавалерийского корпуса генерал-майора П.А. Белова рассказывает по телевидению о рейде под Москвой. Корпус вернулся из боёв пеший, без лошадей. Треть погибла в бою, треть пала от бескормицы, треть пришлось забить и съесть, чтобы бойцам не умереть с голоду. Ветеран рассказывает не о налётах и рубках, а о том, как в зимнем лесу были объедены вся хвоя и кора на деревьях на высоту до трёх метров. Как лошади с выступающими сквозь шкуру рёбрами пытались подняться на дрожащих от слабости ногах и дотянуться до уцелевших веток. И ветеран вдруг замолчал. Закрыл лицо руками. Заплакал…

Не менее жуткие сцены происходят, когда обезумевшие от голода солдаты буквально разрывают лошадей на части. Одно дело прочитать в военной литературе: «Отступающие войска питались кониной», и совсем другое — воспоминания очевидца: «Сперва начали убивать самых тощих лошадей, застреливая их на месте. Оставалось ещё немного соли и приправ; но и это скоро уничтожилось; стрелять лошадей уже перестали и прямо вырезывали куски мяса из живых лошадей. Несчастные животные, обливаясь кровью, дрожа всем телом, стояли как оглушённые и, наконец, падали обессиленные на землю. Французы прежде всего вырезали лошадям языки, не добивая их окончательно. При этом отступлении нет ничего ужаснее воспоминаний тех зверств, которые люди совершали над людьми и животными».

Вот ещё одно свидетельство. «С лошадьми обращаются ещё хуже. Последние (главным образом войсковые лошади), оставленные своими всадниками и обессиленные, инстинктивно следуют за колонной, стараясь приблизиться к людям, от которых ожидают ухода и корма. Этих бедных животных убивают самым жестоким образом, с единственной целью достать кусок мяса; я видел у дороги многих лошадей, которым были отрублены задние ноги и которые ещё оставались живы».

В самом бою жизни и коня и человека зависят от действий друг друга. Поэтому кавалеристы были обязаны уметь не только владеть оружием и управлять животным, но и чувствовать его: ухаживать, кормить, поить, следить, чтобы снаряжение было правильно подогнано и не набивало спину, ежедневно чистить.

За подобную заботу благодарное животное отвечало послушанием и верностью, доходившей до самопожертвования.

Поэтому столь тягостное впечатление производят такие приёмы кавалерийского боя, как поднятие коня на дыбы, чтобы он своей грудью принял выстрел или удар копья, направленные во всадника. Или укладывание коня на землю и ведение огня лёжа, прикрываясь от вражеских пуль телом четвероногого друга, словно живым бруствером.

Жестоко. Вдвойне жестоко, что сознательно используется покорность животного.

Конечно, конница может оказать большое психологическое воздействие, особенно на неопытного и неподготовленного противника.

Достаточно вспомнить, как испанцы в железных кирасах, верхом на лошадях, наводили ужас на американских индейцев. До нас дошли их донесения своим вождям о том, как на побережье «появились бледные бородатые люди, которые носят блестящие шлемы и латы, ездят на каких-то невиданных животных, быстрых как ветер». Некоторым туземцам казалось, что всадник и лошадь представляют собой одно целое.

Прошло немало времени, прежде чем они смогли оказать захватчикам достойное сопротивление. И не последнюю роль в этом сыграли захваченные у европейцев лошади, которых индейцы стали разводить. Они научились использовать сёдла и уздечки. В результате всадники, вооружённые копьями, боло и лассо и атаковавшие с короткой дистанции, оказались вполне боеспособными и причинили колонизаторам немало хлопот.

Но конница не всегда обладала свойственной ей ударной силой. Иногда к ней относились пренебрежительно и даже с насмешкой.

Например, в V–IV вв. до н. э. Ксенофонт писал в «Истории Греции»: «Десять тысяч всадников — всё-таки не более десяти тысяч человек, потому что никто в сражении не был никогда убит от укушения или удара лошади. Мы гораздо сильнее каждого всадника, который обязан держаться на хребте лошади в совершенном равновесии. (В эпоху Ксенофонта греческие всадники не пользовались сёдлами и тем более стременами (Примеч. ред.). Он не только боится наших ударов, но и опасается упасть с лошади. Мы же, упираясь твёрдою ногою, поражаем сильнее, если к тебе кто приближается, и вернее попадаем в цель. У всадников против нас выгода одна: скорее спастись бегством».

И римская конница тоже долгое время показывала низкие боевые качества. По упоминаниям современников, римляне «…не умели ездить верхом; свои же собственные лошади победили их…»

Кавалерия всегда требовала к себе повышенного внимания. Ксенофонт был прав. Это не десять тысяч мужиков, которых можно одеть в одинаковые сермяги и картузы, раздать им топоры и в результате получить пехотную дивизию народного ополчения. Кавалерию на ровном месте создать не так просто.

Дворянин Посошков в XVII веке с горечью констатировал состояние русской кавалерии: «…На конницу смотреть стыдно: лошади негодные, сабли тупые, сами скудны, безодёжны, ружьём владеть не умеют; иной дворянин и зарядить пищали не умеет, не только что выстрелить; убьют двоих или троих татар и дивятся, ставят большим успехом, а своих хотя сотню положили — ничего…»

Австриец Парадиз, наблюдавший русскую армию в начале XVIII века, писал, что «кавалерию за драгунов и почитать нельзя», лошади до того плохи, что ему часто случалось видеть, как драгуны, сходя с коней, валили их на землю. И хотя петровские драгуны в конце концов взяли верх над кавалерией Карла XII в Северной войне, позднее императрица Анна вновь признавала, что «до сего времени при нашей кавалерии употребляемые лошади по природе своей к стрельбе и порядочному строю весьма не способны»…

Всё дело в том, что лошадь плюс солдат ещё не означает кавалериста. Это только в компьютерных играх из табуна мустангов можно в два счёта сформировать конницу. Но мирная лошадка от сохи или степной вольнолюбец не годятся для военных действий. Для этого требуются специальные породы, конезаводы, длительная выездка и обучение. Попробуйте выстрелить над ухом у неприручённой лошади? Встанет на дыбы и понесёт.

Поэтому на войне всегда считалось большой удачей, если удавалось захватить уже подготовленных боевых лошадей.

На самом деле обучение животных было делом опасным и зачастую весьма жестоким. Граф Д.Е. Остен-Сакен писал в своих мемуарах: «Приёмы выездки были вроде следующих: если лошадь дика, то её повалят, положат мешки с песком пудов 5–6 весом, на морду наденут капуцин и на корде гоняют до изнеможения. Через два дня — то же, но уже под седлом. Затем — окончательная выездка: на выгоне лихой всадник, силач с нагайкой, мгновенно вспрыгивал на коня и, подняв ему голову, мчался по кругу версты три до изнурения. Мало-помалу круги уменьшались всё ближе к конюшне, с переходом в рысцу, потом в шаг, и, дотащившись до конюшни, наконец слезали. Иногда то же повторялось и на следующий день, но уже с меньшим сопротивлением лошади. Этим и заканчивалась вся выездка. Она сопровождалась иногда разбитием, по большей части — надорванием и запалом. Большая часть лошадей носила, а некоторые опрокидывались… Ни одно конное учение не обходилось без падения нескольких человек и увечья…»

Даже для транспортных нужд армии годилась далеко не каждая лошадь. Командиру рано радоваться, если в его обоз пригоняют необъезженных лошадей для, казалось бы, вполне мирной работы — перевозки имущества и снаряжения.

Летом 1945 года Красная Армия готовилась к проведению Маньчжурской операции против японцев. Забайкальскому, 1-му и 2-му Дальневосточным фронтам предстояло перейти через горные перевалы Большого Хингана и совершить марш через безводную пустыню Гоби. В таких условиях далеко не всегда можно было положиться на «полуторки», «ЗиСы» и даже на мощные «студебеккеры». И, как обычно, часть грузов была переложена на вьючных животных. Монгольские союзники предоставили в распоряжение советского командования десятки тысяч лошадей.

Казалось бы, набрасывай на скотину тюки и — вперёд. Но не тут-то было!

«На спины лошадей вначале безуспешно пытались надеть сёдла с надстройками из штырей, винтов, застёжек. На сёдла крепились ствол или плита миномёта, лотки с боеприпасами. Потом-таки научились, и лошади привыкли к этой процедуре.

Вначале с сёдлами ничего не получалось. Свободолюбивые монгольские скакуны тряслись, как в лихорадке, увидя необыкновенные металлические конструкции. Их приходилось держать вчетвером-впятером для того, чтобы набросить на спину громыхающее металлом седло. Кстати говоря, ничего другого и нельзя было ожидать от лошади, только вчера беспечно носившейся по просторам.

Но седло ещё, как говорится, полбеды. Лошади не хотели есть овёс, пить из ведра или корыта. Они привыкли к подножному корму, природным водным источникам и снегам. А ковка! Тот, кто знаком с этим, знает, что даже обычную лошадь, ту, на которой возят грузы и пашут, подковать нелегко. Нужна немалая сноровка и ловкость, чтобы завести её в специальный кузнечный станок, очистить копыто и прибить гвоздями подкову. Но в армии тягловая сила должна быть на добротных металлических подковах. И вот спутанного степняка приходилось буквально вдесятером втаскивать в кузнечный станок. Даже в таком состоянии лошадь сопротивлялась, как могла, отбивалась, пыталась кусаться. К этой процедуре привыкали постепенно».

А начальство торопит, ругается, грозит трибуналом за срыв установленных сроков. Ему нет никакого дела, что бестолковые солдаты, бывшие городские жители, не могут приручить строптивых животных. В соседнем подразделении смогли же! Мало ли что в нём служат несколько пастухов и конюхов. Выкручивайтесь как хотите, делитесь опытом, но чтоб к времени «Ч» батарея была готова к маршу! И не дай бог вам нарушить его график.

И тогда уговорами, кусочком сахара, кнутом, ударами приклада начинается приручение несчастных лошадей, которые никак не могут взять в толк, что от них требуется, почему их лишили свободы и мучают? Они ещё не знают, что совсем скоро их ожидают изнурительный труд, боль, голод и возможно, гибель. Война.

Зато если и люди, и лошади были закалёнными в боях, то не было ничего страшнее кавалерийской атаки, сметающей всё на своём пути. Чего только не придумывали, чтобы защититься от неё! Построение пехоты в каре, треугольники и круги, специальные деревянные рогатки, «волчьи ямы», пятиметровые пики… Всего не перечислишь.

Но остановить обезумевших в общем ритме несущейся лавы животных могла только смерть. Или естественное препятствие.

«Эскадроны, видневшиеся сквозь местами разорванное огромное облако дыма, извивались и вздувались, как щупальца полипа. Среди пушечных залпов и звуков фанфар — хаос касок, криков, сабель, резкие движения лошадиных крупов, страшная и вместе с тем послушная воинской дисциплине сумятица. А надо всем этим — кирасы, словно чешуя гидры…

За гребнем плато, укрываясь за батареей, английская пехота, построенная в тринадцать каре, по два батальона в каждом, и в две линии: семь каре на первой, шесть — на второй, взяв ружья наизготовку и целясь в то, что должно было перед ней появиться, ожидала спокойная, безмолвная, неподвижная. Она не видела кирасир, кирасиры не видели её. Она прислушивалась к нарастающему приливу этого моря людей. Она всё яснее различала топот трёх тысяч коней, бежавших крупной рысью, мерный стук их копыт, бряцание сабель, звяканье кирас и могучее, яростное дыхание. Наступила грозная тишина, потом внезапно над гребнем возник длинный ряд поднятых рук, потрясающих саблями, каски, трубы, штандарты и три тысячи седоусых голов, кричавших: „Да здравствует император!“ Вся эта кавалерия обрушилась на плато. Это походило на начинающееся землетрясение.

Вдруг произошло нечто трагическое: налево от англичан, направо от нас раздался страшный вопль, кони кирасир, мчавшиеся во главе колонны, встали на дыбы. Очутившись на самом гребне плато, кирасиры, отдавшиеся во власть необузданной ярости, готовые к смертоносной атаке на неприятельские каре и батареи, внезапно увидели между собой и англичанами провал, пропасть. То была пролегавшая в ложбине дорога на Оэн.

Мгновение это было ужасно. Перед ними, непредвиденный, круто обрывавшийся под копытами коней меж двух откосов зиял овраг глубиной в две туазы. Второй ряд конницы столкнул туда передний, третий столкнул туда второй; кони взвивались на дыбы, откидывались, падали на круп, скользили по откосу вверх ногами, сбрасывали и подминали под себя всадников. Отступить не было никакой возможности, вся колонна словно превратилась в метательный снаряд; сила, собранная для того, чтобы раздавить англичан, раздавила самих французов. Преодолеть неумолимый овраг можно было лишь набив его доверху; всадники и кони, смешавшись, скатывались вниз, давя друг друга, образуя в этой пропасти сплошное месиво тел, и только когда овраг наполнился живыми людьми, то, ступая по ним, перешли уцелевшие. Почти треть бригады Дюбуа погибла в этой пропасти…

При одной мысли о том, сколько храбрецов там погибло и какою смертью, сердце невольно содрогается.

Если существует на свете что-либо ужасное, если есть действительность, превосходящая самый страшный сон, то это: жить, видеть солнце, быть в расцвете сил, быть здоровым и радостным, смеяться над опасностью, лететь навстречу ослепительной славе, которую видишь впереди, ощущать, как дышат лёгкие, как бьётся сердце, как послушна разуму воля, говорить, думать, надеяться, любить, иметь мать, иметь жену, иметь детей, обладать знаниями, — и вдруг, даже не вскрикнув, в мгновение ока рухнуть в бездну, свалиться, скатиться, раздавить кого-то, быть раздавленным, видеть хлебные колосья над собой, цветы, листву, ветви и быть не в силах удержаться, сознавать, что сабля твоя бесполезна, ощущать под собой людей, над собой лошадей, тщетно бороться, чувствовать, как, брыкаясь, лошадь в темноте ломает тебе кости, как в глаз тебе вонзается чей-то каблук, яростно хватать зубами лошадиные подковы, задыхаться, реветь, корчиться, лежать внизу и думать: „Ведь только что я ещё жил!“»

Изнанка военной романтики всегда имеет неприглядный вид. И для меня слова поэта: «Смешались в кучу кони, люди», всегда ассоциируются с описанной выше картиной.

На страницах истории нашлось немало места для славы тяжёлых рыцарских коней, вместе с всадником представляющих самостоятельную боевую единицу. Как танк. И для быстрых монгольских и арабских скакунов под сёдлами прирождённых азиатских наездников, изнуряющих врага молниеносными атаками и быстрым отходом. И для вымуштрованных лошадей рейтаров, медленной рысью, колонной приближающихся к вражескому строю. На расстоянии 8–10 шагов их всадники разряжали свои пистолеты в противника, и лошади сворачивали влево, пристраиваясь в хвост колонны, называвшейся «караколе». Это напоминало игру «Ручеёк».

Веками кавалерия господствовала на поле боя (за редкими исключениями, пока огнестрельное оружие не взяло верх в этом соревновании скорости со скорострельностью).

И хотя к середине XVIII века кремнёвые ружья, при скорострельности один выстрел в минуту, были эффективными на дистанции не более 300 шагов, а наиболее губительное действие орудийной картечи начиналось с 300 метров, при Кунерсдорфе в 1759 году прусские эскадроны генерала Зейдлица полегли под ливнем свинца.

Впрочем, залповый ружейный огонь и картечь 3-, 6- и 12-фунтовых орудий ещё можно было преодолеть бесстрашной атакой кавалерийской массы. Несущийся в галопе конь покроет триста метров за считанные секунды и вряд ли позволит врагу перезарядить оружие.

И тогда появились нарезные игольчатые скорострельные ружья Дрейзе и Шаспо, заряжающиеся с казённой части патроном. Они вели прицельный огонь на 600–1500 метров. Расстояние до противника увеличилось, возросло время атаки, а значит, дольше приходилось находиться под огнём. На вооружение были приняты картечницы (митральезы) Тейлора и Реффи со скорострельностью до 250 выстрелов в минуту. Кажется, такой крупной цели, как лошадь, теперь было не место на поле боя.

Но кавалерийские атаки в плотном строю продолжались в надежде «протаранить» вражеские позиции, используя всё тот же козырь — скорость. И во время Гражданской войны в США 1861–1865 гг., и во Франко-прусскую войну 1870–1871 гг. они были отнюдь не редкостью.

Каково же приходилось в них людям и животным, мчащимся навстречу рою пуль!

«В ложбине, чуть пониже Крестовой горы, слева от дороги, была собрана вся дивизия генерала Маргерита: три полка африканских стрелков, один полк французских стрелков и один гусарский. Трубы подали сигнал: „Спешиться!“ Раздалась команда офицеров: „Подтянуть подпруги! Укрепить вьюки!“

Проспер слез с коня, размял ноги, погладил Зефира. Бедный Зефир так же ошалел, как его хозяин, и был изнурён нелепой работой, к которой его принуждали. Да ещё он тащил на себе целый склад: за седлом — бельё в седельных кобурах, сверху — свёрнутый плащ, куртка, рейтузы, сумка со скребницами, а поперёк — ещё мешок с довольствием, не считая бурдюка, фляги, котелка. С огромной нежностью и жалостью к коню Проспер подтягивал подпруги и проверял, всё ли хорошо держится.

Мгновение было мучительное. Проспер был не трусливей других, но у него так пересохло во рту, что он закурил папиросу. Когда идёшь в атаку, каждый может сказать: „На этот раз мне каюк!“ Ждать пришлось добрых пять-шесть минут; говорили, что генерал Маргерит поехал вперёд, ознакомиться с местностью. Войска ждали. Все пять полков построились в три колонны, по семи эскадронов в каждой: хватит пушечного мяса!

Вдруг трубы дали сигнал: „По коням!“ И почти сейчас же раздался новый сигнал: „Сабли наголо!“

Командиры всех полков уже поскакали вперёд, и каждый занял свой боевой пост в двадцати пяти метрах от передовой линии. Ротмистры находились на своём посту, во главе своих эскадронов. И опять началось ожидание в мёртвой тишине. Ни звука, ни дыхания под жгучим солнцем. Только бились сердца. Ещё один последний приказ, и вся эта застывшая лава двинется, ринется ураганом.

На вершине холма показался верхом на коне раненый офицер; его поддерживали два солдата. Сначала его не узнали. Но вдруг раздался неясный ропот и прокатился яростный гул. Это был генерал Маргерит; пуля пробила ему обе щеки, он был обречён. Он не мог говорить, только протянул руку в сторону неприятеля.

Гул всё разрастался.

„Наш генерал!.. Отомстим за него! Отомстим!“

Командир 1-го полка взмахнул саблей и громовым голосом крикнул:

„В атаку!“

Заиграли трубы. Войска двинулись сначала рысью. Проспер ехал в первом ряду, почти на краю правого фланга. Главная опасность всегда угрожает центру: именно туда бессознательно бьёт неприятель. Достигнув вместе со всеми вершины Крестовой горы и начав спускаться по ту сторону к широкой равнине, Проспер отчётливо увидел в тысяче метрах прусские каре, на которые они должны броситься. Но он нёсся, точно во сне, лёгкий, парящий, словно усыплённый; в голове была необычная пустота, не осталось ни одной мысли. Казалось, движется стремительная машина. Все повторяли: „Стремя к стремени!“, чтобы как можно тесней сомкнуть ряды и придать им гранитную стойкость. По мере того как рысь ускорялась, переходила в бешеный галоп, африканские стрелки, по арабскому обычаю, стали испускать дикие крики, разъяряя ими коней. Скоро началась дьявольская скачка, адский напор, неистовый галоп; свирепый вой сопровождался треском пуль, словно шумом града, который барабанил по всем металлическим предметам: котелкам, флягам, медным пуговицам мундиров и насечкам сбруи. Вместе с градом проносился ураган ветра и грома, дрожала земля, и в духоте пахло палёной шерстью и звериным потом.

Промчавшись пятьсот метров в страшном водовороте, увлекавшем всё за собой, Проспер чуть не свалился с коня. Он схватил Зефира за гриву и опять уселся в седло. Центр был прорван, пробит пулями, подался; оба фланга кружились в вихре, отступали, чтобы опять ринуться вперёд. Это было неизбежное, заранее предусмотренное уничтожение первого эскадрона. Путь преграждали убитые кони; одни погибали сразу, другие бились в неистовой агонии; и, спешившись, всадники со всех ног бежали на поиски другого коня. Равнину уже усеяли трупы; много коней без седоков продолжали скакать сами, возвращались на свой боевой пост и опять бешено неслись в огонь, словно привлечённые запахом пороха. Атака возобновилась; второй эскадрон мчался всё бешеней, всадники припали к шее коней, держа саблю на колене, готовясь рубить. Они пролетели ещё двести метров под оглушительный рёв бури. Но снова под пулями центр был прорван; люди и кони падали, задерживали скачку непроходимой горой трупов. Второй эскадрон был также скошен, уничтожен, уступив место тем, кто скакал за ним.

В третий раз с героическим упорством они помчались в атаку, и Проспер очутился среди гусар и французских стрелков. Полки смешались; теперь это была сплошная чудовищная волна; она беспрестанно разбивалась, восстанавливалась и уносила всё, что попадалось на пути. Проспер больше ничего не сознавал, он предавался воле своего доброго коня, своего любимого Зефира. От раны в ухо конь, казалось, ошалел; теперь он скакал в центре; вокруг него кони вставали на дыбы, падали; всадников бросало оземь, словно порывом ветра; некоторые были убиты наповал, но ещё держались в седле и с помертвелым взором мчались в атаку. И на этот раз через двести метров показалось жнивьё, усеянное умирающими и убитыми. У одних голова вошла в землю, другие упали на спину и смотрели на солнце глазами, вылезшими из орбит. Дальше лежал большой вороной конь, офицерский конь, у него было распорото брюхо, он тщетно пытался встать — обе передние ноги запутались в кишках. Под нарастающим огнём фланги закружились ещё раз и отступили, чтобы снова неистово броситься вперёд.

Наконец только четвёртый эскадрон во время четвёртой атаки врезался в ряды пруссаков. Проспер взмахнул саблей и, как в тумане, принялся рубить по каскам, по тёмным мундирам. Лилась кровь; он заметил, что у Зефира губы в крови, и решил, что лошадь кусала врагов. Вокруг так орали, что он уже не слышал своего крика, от которого разрывалась его грудь.

За первой прусской линией находилась вторая, и третья, и четвёртая. Геройство было бесполезно; эти огромные скопища людей поднимались, словно густая трава: в них исчезали и кони и всадники. Сколько их ни косили, оставалось ещё много. Стреляли в упор; огонь свирепствовал с такой силой, что загорались мундиры. Всё потонуло, всё было поглощено; везде штыки, пробитые тела, рассечённые черепа. Полки потеряли здесь не меньше двух третей своего состава, — от этой отчаянной атаки осталось только славное воспоминание о безумии напрасного подвига.

Вдруг пуля угодила Зефиру прямо в грудь; он рухнул на землю и придавил правое бедро Проспера. От страшной боли Проспер потерял сознание.

Морис и Жан, следившие за героической скачкой эскадронов, гневно воскликнули:

„Чёрт возьми! Значит, храбрость ни к чему!“».

Храбрость, ловкость или навыки конного воина прошлого и в самом деле стали ни к чему. Личные опыт и осторожность, так часто помогавшие ранее выжить на поле боя, с развитием огнестрельного оружия свели на нет личные качества кавалериста.

Вскоре появились пулемёты и скорострельные магазинные винтовки, мощная манёвренная артиллерия и бронемашины, бесчисленные варианты полевых фортификационных сооружений и многослойных проволочных заграждений. Война становилась позиционной. Последовали страшные разгромы французских «красных» гусар под Мецем и русских кавалергардов на Западном фронте. За пехотой, засевшей в глубоких траншеях, отгородившейся колючей проволокой и вооружённой всевозможными «льюисами», «мадсенами», «шварцлозе» и «максимами», окончательно утвердился почётный титул «царицы полей».

В военной энциклопедии, вышедшей в канун Первой мировой войны, роль кавалерии ограничивалась содействием другим родам войск в достижении общей цели. «Прочими видами деятельности кавалерии являются: разведки, устройство завесы, набеги и другие предприятия малой войны».

Ход Великой войны полностью подтвердил справедливость подобного вывода. Фронтальные конные атаки обычно не достигали цели и лишь вели к огромным потерям.

«Рано утром 4 августа 1914 года через реку Збруч переправилась и двинулась в глубь нашей территории 5-я дивизия австро-венгерской кавалерии под командованием генерала Фройраха (4 гусарских гонведских полка). Эта дивизия входила в состав группы войск генерала Кевеша…

Бой начался около 2 часов дня. Сначала это была артиллерийская дуэль. Затем австрийцы, спешившись, повели наступление на Городок при поддержке артиллерии и пулемётов Русские встретили наступление метким ружейным и артиллерийским огнём. Канонада длилась более двух часов, но продвинуться вперёд противник не смог. Может быть, поэтому генерал Фройрах решился на массированную конную атаку».

«Дивизион развернулся тремя эшелонами, — писал Е.С. Тихоцкий (офицер 2-й Сводно-Казачьей дивизии, участник боя). — Три эскадрона шли уступами, один за другим, имея расстояние между собой в 200 шагов. Стройные линии венгерских гусар в яркой форме мирного времени представляли красивое зрелище. Оренбургские батареи, заметив атаку, перенесли огонь по атакующей коннице, и впереди скачущих линий появились дымки разрывов шрапнели. Но невзирая на артиллерийский огонь, гусары широким галопом продвигались вперёд, сохраняя полный порядок. Всадники, потерявшие коней, быстро поднимались с земли, собирались в цепи и наступали пешком за дивизионом. Австрийская артиллерия, поддерживая атаку, сосредоточила огонь по пехотной позиции… Из наших окопов не раздавалось ни единого выстрела. Стрелки, положив винтовки на бруствер, спокойно ожидали врага на дистанцию прямого ружейного выстрела. Когда гусары подошли на 900–1000 шагов, по приказанию полковника Кузьмина по всей линии окопов был открыт пачечный ружейный и пулемётный огонь.

Гусары дрогнули, стали падать люди и лошади, линии спутались, и порядок движения нарушился. Не выдерживая огня, всадники стали сбиваться в кучи и частью поворачивали назад, частью сворачивали вправо и ещё некоторое время продолжали скакать в беспорядке вдоль фронта, устилая поле телами людей и лошадей. В течение короткого времени линии гусар почти совершенно растаяли, скошенные фронтальным и фланговым огнём…

Так развивались события в центре позиций. На правом же фланге произошла рукопашная стычка. Два эскадрона австрийских гусар встретились с двумя сотнями 1-го линейного полка. Оба противника развернулись в линии (казаки — в лаву) и галопом помчались друг на друга. Казаки на ходу стреляли из винтовок, но, сблизившись до расстояния в 400 шагов, забросили винтовки за спины и ударили „в шашки“ на гусар. Гусары приняли атаку.

Смешавшись, конники с ожесточением рубили друг друга. Гусары оказались окружёнными со всех сторон и в меньшинстве. Они отступили, оставив на поле боя своих изрубленных командиров эскадронов ротмистров Кеменя и Микеша. У казаков были раненые и убитые: около 30 человек…»

Тихоцкий назвал атаку австро-венгерской лёгкой кавалерии блестящей. Действительно, она продемонстрировала отличную выучку и безоглядную смелость. Лет 20 назад, до изобретения пулемётов и массового распространения магазинных винтовок, эта атака вполне могла увенчаться успехом и не привести воинскую часть к уничтожению…

Это описание позволяет нам представить действия войск, достаточно хладнокровно оценить и проанализировать их. И сделать выводы, словно в шахматной комбинации. Одним словом, посмотреть на ситуацию как бы «снаружи». Из штаба. С высоты птичьего полёта. В кино.

Но для кавалериста, принимающего участие в подобной атаке, ежесекундно находящегося под обстрелом на открытой местности, борющегося со страхом и собственными руками убивающего людей, всё выглядит иначе. Совсем не как на шахматной доске. Ибо он находится «внутри» ситуации.

«Сотня выравнивала подкову построения. Кони мотали головами: жалил слепень; позвякивали уздечки. В полуденной тиши глухо гудел топот первой сотни, проходившей последние дворы деревни.

Подъесаул Полковников на переплясывающем статном коне выскакал перед строй; туго подбирая поводья, продел руку в темляк. Григорий, задерживая дыханье, ждал команды. На левом фланге мягко грохотала первая сотня, разворачиваясь, готовясь.

Подъесаул вырвал из ножен шашку, клинок блёкло сверкнул голубизной.

„Со-о-от-ня-а-а-а-а!“ — Шашка накренилась вправо, влево и упала вперёд, задержавшись в воздухе повыше торчмя поднятых ушей коня. „Рассыпаться лавой и вперёд“, — в уме перевёл Григорий немую команду. „Пики к бою, шашки вон, в атаку марш-марш!“ — обрезал есаул команду и выпустил коня.

Глухо охнула земля, распятая под множеством копыт. Григорий едва успел опустить пику (он попал в первый ряд), как конь, захваченный хлынувшим потоком лошадей, рванулся и понёс, забирая вовсю. Впереди рябил на сером фоне поля подъесаул Полковников. Неудержно летел навстречу чёрный клин пахоты. Первая сотня взвыла трясучим колеблющимся криком, крик перенесло к четвёртой сотне. Лошади в комок сжимали ноги и пластались, кидая назад сажени. Сквозь режущий свист в ушах Григорий услышал хлопки далёких ещё выстрелов. Первая цвинькнула где-то высоко пуля, тягучий свист её забороздил стеклянную хмарь неба. Григорий до боли прижимал к боку горячее древко пики, ладонь потела, словно смазанная слизистой жидкостью. Свист перелетевших пуль заставлял его клонить голову к мокрой шее коня, в ноздри ему бил острый запах конского пота. Как сквозь запотевшие стёкла бинокля, видел бурую гряду окопов, серых людей, бежавших к городу. Пулемёт без передышки стлал над головами казаков веером разбегающийся визг пуль; они рвали впереди и под ногами лошадей ватные хлопья пыли.

В середине грудной клетки Григория словно одубело то, что до атаки суетливо гоняло кровь, он не чувствовал ничего, кроме звона в ушах и боли в пальцах левой ноги.

Выхолощенная страхом мысль путала в голове тяжёлый, застывающий клубок.

Первым упал с коня хорунжий Ляховский. На него наскакал Прохор.

Оглянувшись, Григорий запечатлел в памяти кусочек виденного: конь Прохора, прыгнув через распластанного на земле хорунжего, ощерил зубы и упал, подогнув шею. Прохор слетел с него, выбитый из седла толчком. Резцом, как алмазом на стекле, вырезала память Григория и удержала надолго розовые дёсны Прохорова коня с ощеренными плитами зубов, Прохора, упавшего плашмя, растоптанного копытами скакавшего сзади казака. Григорий не слышал крика, но понял по лицу Прохора, прижатому к земле с перекошенным ртом и вылезшими из орбит телячьими глазами, что крикнул тот нечеловечески-дико. Падали ещё. Казаки падали и кони. Сквозь плёнку слёз, надутых ветром, Григорий глядел перед собой на серую киповень бежавших от окопов австрийцев.

Сотня, рванувшаяся от деревни стройной лавой, рассыпалась, дробясь и ломаясь. Передние, в том числе Григорий, подскакивали к окопам, остальные топотали где-то сзади.

Высокий белобрысый австриец, с надвинутыми на глаза кепи, хмурясь, почти в упор выстрелил в Григория с колена. Огонь свинца опалил щеку. Григорий повёл пикой, натягивая изо всей силы поводья. Удар настолько был силён, что пика, пронзив вскочившего на ноги австрийца, до половины древка вошла в него. Григорий не успел, нанеся удар, выдернуть её и, под тяжестью оседавшего тела, ронял, чувствуя на ней трепет и судороги, видя, как австриец, весь переломившись назад (виднелся лишь острый небритый клин подбородка), перебирает, царапает скрюченными пальцами древко. Разжав пальцы, Григорий въелся занемевшей рукой в эфес шашки.

Австрийцы бежали в улицы предместья. Над серыми сгустками их мундиров дыбились казачьи кони.

Вдоль железной решётки сада, качаясь, обеспамятев, бежал австриец без винтовки, с кепи, зажатым в кулаке.

Григорий видел нависший сзади затылок австрийца, мокрую у шеи строчку воротника. Он догнал его. Распалённый безумием, творившимся кругом, занёс шашку, опустил её на висок австрийца. Тот без крика прижал к ране ладони и разом повернулся к решётке спиною. Не удержав коня, Григорий проскакал; повернув, ехал рысью. Квадратное, удлинённое страхом лицо австрийца чугунно чернело. Он по швам держал руки, часто шевелил пепельными губами. С виска его упавшая наосклизь шашка стесала кожу; кожа висела над щекой красным лоскутом. На мундир кривым ручьём падала кровь.

Григорий встретился с австрийцем взглядом. На него мёртво глядели залитые смертным ужасом глаза. Австриец медленно сгибал колени, в горле у него гудел булькающий хрип. Жмурясь, Григорий махнул шашкой. Удар с длинным потягом развалил череп надвое. Австриец упал, топыря руки, словно поскользнувшись; глухо стукнули о камень мостовой половинки черепной коробки. Конь прыгнул, всхрапнув, вынес Григория на середину улицы.

По улицам перестукивали редеющие выстрелы. Мимо Григория вспененная лошадь протащила мёртвого казака. Нога его застряла в стремени, и лошадь несла, мотая избитое оголённое тело по камням.

Григорий видел только красную струю лампаса да изорванную зелёную гимнастёрку, сбившуюся комом выше головы.

Муть свинцом налила темя. Григорий слез с коня и замотал головой. Мимо него скакали казаки подоспевшей третьей сотни…»

А в штабах воюющих армий никак не могли найти применение кавалерийским частям в сложившейся обстановке позиционной войны. Конницу стали отводить в тыл, переформировывать, прятать от огня дальнобойных орудий и авиации.

Дело дошло до того, что в нужный момент её не оказывалось поблизости. «Кавалерию! Кавалерию!» — зачастую требовала утомлённая боем пехота, видя перед собой деморализованного, отступающего врага, его ускользающие обозы. Только кавалерия была способна довершить разгром, ведя преследование, не давать противнику закрепиться, подтянуть резервы, полностью его рассеять и уничтожить. Но кавалерия запаздывала и появлялась уже в тот момент, когда враг успевал окопаться, опутать свои позиции колючей проволокой, установить в блиндажах пулемёты и скоординировать огонь артиллерии.

Зато во время манёвренной Гражданской войны в России, при отсутствии сплошной линии фронта, у кавалерии открылось «второе дыхание». Прорывы хилых заслонов, обходы, конные налёты, рейды по тылам стали основной формой борьбы. Л. Троцкий провозгласил лозунг: «Пролетарий, на коня!»

В короткое время были созданы крупные кавалерийские соединения, чему немало способствовало то, что на территории, контролируемой Советами, оказались основные запасы бывшей царской армии, в том числе и кавалерийские кони.

«Самое крупное за всю Гражданскую войну встречное конное сражение произошло в ходе Северо-Кавказской операции в феврале — марте 1920 года. Здесь действовала белая конница генерала Павлова (10–12 тысяч сабель) и Первая Конная армия Будённого (10 тысяч сабель). На заснеженных полях между станицами Белая Глина и Среднегорлыкская 25 февраля в единоборство вступили конные массы общей численностью до 25 тысяч всадников. Успех красной кавалерии во многом был предопределён её внезапным появлением. Конница Павлова, утомлённая трудным переходом, плохо вела разведку. Многие её полки не успели развернуться для атаки, когда увидели перед собой лавы будённовцев. Но тем не менее бой был жестоким и упорным. В нём свою роль сыграли пулемётные тачанки красных, которые смело выносились вперёд и с расстояния в 300–400 шагов расстреливали противника…»

Окрылённые успехами, красные стратеги после Гражданской войны переоценили роль конницы в грядущей «войне моторов».

«В 1935 году количество кавалерийских дивизий в Красной Армии увеличилось почти вдвое. Конников учили на галопе атаковать танки и забрасывать их связками гранат, не останавливая походного движения, отстреливаться от авиации из станковых и ручных пулемётов…

Довольно многочисленные конницы Польши и Франции, гордившиеся своими традициями, боевой выучкой и отличным конским составом, в ходе операций были быстро разгромлены германскими танковыми соединениями и авиацией. Оказалось, что атака кавалерии на танки с последующим забрасыванием бронированных машин связками гранат хорошо получается только на учениях. На поле боя конники просто не успевали доскакать до противника: их косили танковые пулемёты».

«Безумству храбрых поём мы песню…» Хотя уже в Первую мировую войну стало понятно, что эффективность кавалерии заключается в её мобильности, а оборонительный бой следует вести в пешем порядке. И это приводило к неплохим результатам.

Так, 1 сентября 1939 года 18-й уланский полк полковника Маштелажа целый день сдерживал 20-ю мотопехотную дивизию вермахта, умело комбинируя конное и пешее построение.

А знаменитые кавалерийские рейды генерал-майора Л.М. Доватора в 1941 году и генерал-полковника И.А. Плиева в 1945 году по тылам противника сильно отличались от лобовой атаки эшелонированной обороны врага. Высокая скорость их передвижений делала каждый налёт непредсказуемым. Мотоциклетные полки и роты самокатчиков создавались для этих же целей. Ведь никто не собирался посылать солдат в бой на мотоциклах и велосипедах!

Они должны вводиться в прорыв и кружить во вражеском тылу, сея хаос и панику. Громить штабы, подрывать мосты, уничтожать склады, портить связь, нападать на отдельные автоколонны, отравлять колодцы. И снова — по сёдлам! Сегодня — здесь, а завтра — там, за сто километров. Попробуй угадай — где именно? По лесным тропинкам, горным ущельям, по песку, бездорожью, через кустарник, овраги и ручьи.

Но мотоциклы требуют горючее, они тарахтят на всю округу, демаскируют себя сизыми клубами выхлопов. А к велосипеду не приторочишь много снаряжения и боеприпасов, не установишь на нём тяжёлый пулемёт, не эвакуируешь раненого. Покрутите целый день педали, а потом побегайте в бою на одеревеневших ногах! Или попытайтесь оторваться на велосипеде от преследующей вас… конницы!

Поэтому для подобных задач кавалерия просто незаменима. Быстро, тихо, с навьюченными миномётами и котлами для приготовления горячей пищи. С форсированием водных преград вплавь.

И корм растёт под ногами.

Собаки. Сохранились сведения, что в античном мире применялись в бою огромные злые мастифы в шипастых ошейниках, которых спускали на врага. Атака собачьей своры против ощетинившегося копьями, прикрытого щитами, неприступного строя только на первый взгляд кажется смехотворной.

Представьте себя на месте греческого фалангиста или римского легионера. На вас несутся сотни свирепых псов. Лучники отбежали назад, под защиту тяжёлой пехоты. Дают залп через головы. Но собаки — не кони, слишком мелкие мишени. Некоторые стрелы всё же достигают цели. Кубарем катятся пронзённые тела, доносится разноголосый визг и рычание. Но мчащийся ковёр из клыков и мускулистых лап этим не остановить.

Волна звериных тел стремительно приближается. Видели когда-нибудь собачьи бега или травлю зайца? Бить длинным копьём в бегущую собаку бесполезно — увернётся, проскользнёт под ним, и в следующее мгновение — смертоносный прыжок. Семидесятикилограммовая масса с разгона бьёт в щит и валит с ног. Со всех сторон оскаленные пасти норовят вцепиться в горло или в запястье руки с оружием. За шею не схватишь — мешают острые ножи ошейника, остаётся лишь отмахиваться мечом, если успеешь его выхватить из ножен. А в этот момент снизу, вокруг незащищённой ноги смыкаются мощные челюсти, кроша кости. И в тесноте строя задние товарищи ничем не могут помочь.

Передняя линия ломается, чего и добивался враг. На вас обрушивается град камней из пращей, ливень стрел и дротиков, а вслед за мастифами уже мчится неприятельская конница, набегает пехота…

Кроме непосредственного участия в бою, древние римляне и греки обучали специальных псов-курьеров таскать под ошейниками секретные депеши. Эта тайная «собачья почта» дожила до XX века.

Например, в 1915 году, во время Первой мировой войны, французская армия долго охотилась за овчаркой Фриц, носившей донесения немецких агентов через линию фронта в горном районе Вогезы. Но острое чутьё и крепкие лапы каждый раз спасали пса от засад и хитроумных ловушек. В конце концов французы привязали к дереву на его пути суку по кличке Жужу.

Любой партизанский связной-человек, встретив в лесу привязанную к дереву обнажённую красотку, наверняка бы сообразил, что это неспроста. Увы, зверь есть зверь. «Клюнув» на даму, Фриц был взят, как говорится, с поличным и расстрелян за шпионаж.

Пёс расстрелян воюющими людьми!

После победы в Великой Отечественной войне в подмосковном питомнике «Красная звезда» по приказу Лаврентия Берии вывели новую породу чёрных терьеров. На Западе их немедленно прозвали «собаками КГБ» и даже стали делать героями комиксов про страшную «советскую угрозу».

Вся беда в том, что чуждые всякой политике собаки служат только своему хозяину и «не ведают, что творят».

В середине 1980-х годов был разоблачён парторг учебного центра разведки Владимир Пигузов, выдавший американцам своих коллег. Для связи с московской резидентурой ЦРУ Пигузов использовал рацию, вделанную в ошейник его собаки. Разумеется, собака не могла знать, что она служит предателю.

Но людей это волнует меньше всего. Для борьбы с собаками-курьерами они используют специально натасканных псов. Один из таких псов служил со знаменитым пограничником Н. Карацупой.

«…Кусты затрещали. Кто-то шёл. Пограничник Никита Карацупа спустил собаку с ремня. Молодая овчарка Индус одним прыжком пробила чёрную стену бурьяна. В зарослях послышались вой, хрипение и тихий собачий визг.

„Чужая собака перебежала границу, — прошептал Карацупа. — Наверно, связист. Стрелять нельзя. Индус сам её загрызёт…“».

Но самой знаменитой собакой контрразведки России является неаполитанский мастиф Роджер. На его счету — 12 пойманных шпионов, 7 диверсантов и 9 террористов.

Во все времена собаки были не только отличными связистами, пограничниками и бойцами, но и неподкупными телохранителями. Например, шатёр и кибитка Чингисхана оберегались верным лхасским «апсо», который не подпускал к хану никого, включая его родных сыновей. И ни у кого не принимал еды, кроме как у самого повелителя Монголии.

Гитлер не раз говорил, что овчарка Блонди — «единственное существо, которое его понимает». Фюрер лично выгуливал Блонди, часами играл со своей любимицей и дрессировал её. И Блонди любила Адольфа Гитлера. Встречала его радостным лаем, виляла хвостом, клала свою голову ему на колени. И больше никого не хотела признавать. 30 апреля 1945 года Гитлер покончил с собой. Перед этим отравилась его жена — Ева Браун. И овчарке Блонди тоже была дана ампула с ядом…

Тонкое обоняние собак использовалось и используется на войне до сих пор для поиска мин, взрывчатки и оружия, для обнаружения тайников, для преследования врага «по следу» или для спасения людей, оказавшихся под завалами в результате бомбёжек и обстрелов.

В качестве санитаров и посыльных собаки в нашем Отечестве стали применяться в сколько-нибудь значительных масштабах в период Первой мировой войны. А в 1915 году на Юго-Западном фронте начала работу школа по подготовке караульных и санитарных собак.

После революции и окончания Гражданской войны, в середине 1920-х годов, такие школы по подготовке армейских собак и их инструкторов были созданы в большинстве военных округов.

В большинстве случаев использовались немецкие овчарки. Но не везде. Например, в одном из питомников на Кавказе в качестве связных обучались доберманы, в Северо-Кавказском, Приволжском и Украинском округах разводили южнорусских овчарок, а в Сибирском предпочитали лаек, от которых требовалось умение таскать по снегу сани с пулемётами.

Собак как настоящих военнослужащих, стоящих на довольствии, переводили из части в часть, из одного ведомства в другое. Со всеми сопутствующими характеристиками и табелями. Например, в 1931 году начальник школы Кавказской Красной Армии приказал снять с довольствия «двух собак породы доберман… переданных в питомник ЗакГПУ как слишком злобных».

Слишком злобные псы были востребованы ГУЛАГом. Чтобы зэков охранять. И грызть непокорных, обкусывать им пальцы, обгладывать лица. Это была старая традиция. Когда-то царские войска травили собаками попрятавшиеся по лесам остатки крестьянских «армий», ватаг и ватажек Болотникова, Разина и Пугачёва.

Всем известно, что немцы широко использовали овчарок для облав на бежавших из плена и окружения, для поиска партизан и конвоирования заключённых.

В годы нэпа собаки-военнослужащие получали по 400 г мясопродуктов в день, а щённым сукам даже выдавали усиленный паёк. Однако после коллективизации положение с продовольствием в стране резко ухудшилось. Пришлось урезать и собачий рацион. Это немедленно сказалось на боевой подготовке. Начальник Приволжского военного округа жаловался начальству на то, что собаки исхудали и вместо выполнения учебных заданий бегают «отыскивать мослы». Начальник Сибирского округа докладывал о случаях импотенции кобелей вследствие плохого питания.

Посыпались выговоры и взыскания. Один из командиров подразделения получил наряд вне очереди за то, что «собаки имели печальный вид, а курсанты не пытались их развеселить».

Нужно учитывать ситуацию, которая сложилась в те годы в генеральных штабах армий мира. Военные теоретики анализировали опыт Первой мировой и пытались спрогнозировать тип будущей войны.

Многим она представлялась в виде гигантского газового облака, поражающего целые армии. Другие предсказывали появление на поле боя тысяч танкеток, за бронёй которых предлагалось укрыть чуть ли не каждого солдата. (Ещё в 1915 году французский полковник Ж. Этьенн и английский майор Дж. Мартель мечтали о «роях бронированных застрельщиков». Позднее известный военный теоретик Дж. Фуллер считал, что нужно иметь множество лёгких и дешёвых в производстве бронированных машин, рассчитанных на одного-двух человек.) Третьи придерживались доктрины итальянского генерала Дуэ, согласно которой победы якобы можно было добиться одними ударами с воздуха без помощи сухопутных войск. Армады воздушных бомбардировщиков должны были превращать города противника в развалины, вынуждая его к капитуляции.

В этой обстановке ставки делались на самые невероятные средства ведения войны. В Красной Армии решение многих проблем было возложено в том числе и на собак.

Так, один из курсантов, бросивший щенков в воду, получил 20 суток ареста за «недопустимость подобного отношения к собаке, которая является новейшей техникой связи». И хотя собака никак не могла являться «техникой», а если говорить о способе связи — то далеко не «новейшей», тем не менее из приказа видно, что дефицит раций планировалось компенсировать четвероногими гонцами.

В 1930-е годы М. Тухачевский и другие советские военачальники начали отрабатывать подготовку диверсионных операций в глубоком тылу противника. Зимой 1934/1935 года в районе Монино под Москвой были проведены испытания собак-диверсантов. Овчарки, сброшенные на парашютах в специальных коробах, относили мину к условной цели. Например, к железнодорожному полотну. В заданном месте они дёргали зубами за специальный шнур и тем самым сбрасывали со спины «седло», начинённое взрывчаткой.

Весной 1935-го на полигоне подмосковной Кубинки испытывались собаки — истребители танков, а также средства танковой «противособачьей» защиты. Собаки должны были заползать под днища вражеских машин и оставлять под ними мины. При этом шанс уцелеть для животных приближался к нулю.

Испытания прошли довольно успешно. И на Параде Победы в Москве летом 1945 года наряду со всеми родами войск торжественным маршем прошло подразделение солдат с собаками. Это были овчарки, натренированные бросаться под вражеские танки со взрывчаткой. Бывали на войне моменты, когда такие собаки своей смертью помогали выиграть бой.

Но одно дело управлять по радио самодвижущейся миной. Или самому рвануть на груди тельняшку, схватить гранату и в ослепляющей ненависти броситься под гусеницы проклятому врагу. И совсем другое — ласково трепать какого-нибудь доверчивого Трезорку по загривку, смеясь, уворачиваться от его языка, норовящего лизнуть хозяина в лицо, а назавтра обвязать его взрывчаткой и наблюдать из окопа, как пёс старательно ползёт навстречу громыхающему железу. Ползёт в надежде на похвалу. На угощение. И не знает, что, в отличие от тренировок, ничего этого уже не будет. Никогда.

По-моему, в этом есть какая-то особая, изощрённая человеческая жестокость.

Но и танки тех времён оказались практически беззащитными перед подобными нападениями. Их пытались защитить специальными сетками с шипами, но собаки быстро находили в них лазейки. Танкисты могли рассчитывать лишь на стремительный манёвр. Выяснилось, что при перемене направления движения танка многие собаки терялись и отходили в сторону.

Наиболее эффективными были огнемётные танки, выжигающие всё на своём пути. Хотя находились и такие собаки, которые даже горящими продолжали бросаться на танк.

И опять мерзкая картина войны — объятый пламенем Дружок огненным, визжащим комом мчится навстречу вражеской машине.

Во время Советско-Финляндской войны 1939–1940 гг. широко применялись санитарные и связные собаки. Кроме того, в их задачу входил поиск «кукушек» — снайперов и финских автоматчиков.

«Кукушки» открывали огонь в головы и спины советских солдат, обстреливали разведгруппы, охотились за офицерами. И тогда вперёд посылали собак. Финны оказывались в безвыходном положении. Стрелять в животных — значит обнаружить себя, не стрелять — они тебя сами обнаружат.

В период Великой Отечественной войны настал черёд собак — истребителей танков, собак-диверсантов и собак-сапёров. Были подготовлены десятки тысяч таких «друзей человека», обученных нести людям смерть. Только в 1944 году во фронтах Красной Армии находилось 60 000 (!) боевых собак.

За годы войны они подорвали около 300 танков противника, обнаружили 4 миллиона мин, проложили 8000 километров кабеля и на специальных волокушах эвакуировали с поля боя почти 700 000 раненых.

Слоны. Могучих и легко поддающихся дрессировке слонов люди просто не могли не «призвать в армию». Можно себе легко представить, насколько сильное моральное воздействие в древности оказывали на врага грозно трубящие и бегущие в атаку гиганты. Извивающиеся, точно змеи, мощные хоботы, острые сабли бивней, колонны ног, толстая кожа превращали этих в общем-то неагрессивных животных в настоящих боевых чудовищ, одинаково опасных как для пехоты, так и для кавалерии.

Их широко использовали среднеазиатские цари и индусские князья в своих войнах и междоусобицах.

Пожалуй, слоны были единственными животными, которые были приучены сражаться в строю и при этом самостоятельно убивать вражеских воинов.

Европейцы впервые столкнулись с боевыми слонами во время походов Александра Македонского в Персию. Так, в бою при Гавгамелах в 331 году до н. э. Дарий бросил в атаку колесницы и 15 слонов. Но эту атаку сумела отразить лёгкая пехота. Дисциплинированные македонцы, не поддавшись панике, по приказу расступились перед атакующими животными и пропустили их сквозь свои ряды. Удар разогнавшихся слонов пришёлся по пустому месту.

В бою на реке Гидасп в 326 году до н. э. у индийского царя Пора было уже около ста слонов, которые должны были смять конницу Александра. Лошади македонцев пугались ревущих исполинов, шарахались от них в сторону, сбрасывали с себя седоков. А прекрасно обученные слоны ударами хоботов сбивали воинов с ног, хватали их и бросали себе под ноги или в воду реки. Сидящие на их спинах лучники вели непрекращающийся обстрел.

Но македонская фаланга не стала дожидаться разгрома своей конницы, а контратаковала сама. С близкой дистанции пелтасты начали поражать слоновьих вожатых дротиками, камнями и стрелами. Арриан пишет о действиях легковооружённой пехоты, что она «бросала в вожаков дротики и со всех сторон стреляла в самих животных. Это был бой, совершенно отличный от всех предыдущих».

Остаётся только удивляться мужеству фалангистов, идущих против огромных животных, предназначенных как раз для того, чтобы проламывать и топтать сомкнутый строй пехоты. Фаланга не могла разъединиться, чтобы их пропустить. Ей лишь оставалось двигаться стеной, подобно загонщикам во время охоты. Раненые слоны стали пятиться и вклинились в расположение индусской пехоты. А «когда животные загнаны были в узкое место, то друзья терпели от них вреда не менее врагов, так как слоны давили их при поворотах и столкновениях».

Македонцы умело маневрировали и в зависимости от обстановки или нападали на слонов, или отступали перед ними, не переставая осыпать их градом стрел и дротиков. «Когда животные утомились и их нападения перестали быть пылкими (они только кричали, медленно отступали задом, как корабли, дающие задний ход), Александр окружил конницей всю боевую линию врагов и приказал своей пехоте как можно плотнее сомкнуть щиты». В этих железных тисках армия Пора была окончательно сокрушена.

Империю Александра поделили между собой его последователи — диадохи, между которыми вскоре вспыхнула война. По азиатскому образцу, они взяли слонов на вооружение своих армий и широко применяли в боях. Например, в сражении при городе Ипс в 301 году до н. э. союз диадохов Селевка и Лисимаха разбил армию диадохов Деметрия и Антигона, причём решающую роль, по преданию, сыграло использование боевых слонов.

Для обучения и боевых действий слонов делили на отряды; каждый отряд имел своего командира. С каждым таким отрядом взаимодействовало подразделение лёгкой пехоты, обеспечивая боевую деятельность гигантских животных подобно тому, как идущая за танком пехота в XX веке стремилась подавлять противотанковые средства.

На спине слона была установлена башенка, в которой размещалось несколько воинов (от четырёх до шести), вооружённых луками и сариссами. Их задача состояла в том, чтобы поражать тех вражеских солдат, которые не потеряли самообладания, а пытались бороться со слоном. Эти лучники также обеспечивали безопасность животного, обстреливая на пути его движения опасные участки и убивая офицеров противника. Остальное делал сам слон. Он давил пехоту ногами, хватал хоботом, пронзал бивнями. На его шее сидел вожак, направляющий слона на скопления врагов. В вожаке слон признавал своего хозяина, так как тот, как правило, был и дрессировщиком, и кормильцем слона, следил за его чистотой и здоровьем, залечивал раны. Бивнями слоны бились и между собой, стараясь наносить друг другу удары в бок и в живот.

Шкура слона достаточно толстая для стрел и копий, но каждое попадание способно причинить сильную боль. Поэтому для защиты тела применялся кожаный панцирь с нашитыми металлическими досками и бляхами, а голову и часть хобота прикрывал кожаный или металлический налобник.

Часто на шею слонам вешали колокол. Его звон во время атаки служил дополнительным устрашением врага и позволял своим командирам следить за подопечными в свалке боя.

Древние авторы отмечают различные способы борьбы с боевыми слонами. Лучники и метатели дротиков старались выбивать вожаков, лишая слонов управления. Применялись искусственные препятствия: окованный железом частокол, хорошо замаскированные в траве или в песке доски с крупными острыми гвоздями, по которым слоны не могли пройти, тыкали им в морды шесты с горящими наконечниками.

Зачастую во время боя от боли и страха слоны впадали в бешенство, переставали слушать вожаков и начинали топтать порядки собственных войск. Тогда вожаки были обязаны умертвить таких обезумевших животных, забив им под основание черепа молотком специальное долото.

Иногда во время чтения исторической литературы может создаться впечатление о том, что со слонами справлялись относительно легко. Но это впечатление обманчиво. Слоны считались грозной силой. Недаром победоносные римские легионы во времена Империи использовали клич «Барра!» — рёв атакующего слона.

Несмотря на кажущуюся медлительность, слоны легко приходят в ярость и становятся необычайно быстрыми и манёвренными. А бешено крутящийся в гуще врагов слон может натворить немало бед. Если немедленно не рассыпаться и не обратиться в бегство, то увернуться от него практически невозможно — мешает теснота строя.

В сплошном гвалте смешиваются крики ужаса, команды, проклятия, вопли погибающих. Получившие страшные удары воины валятся под ноги сражающимся. С переломанными конечностями, отбитыми внутренностями они пытаются отползти от слоновьих ног; потерявшие подвижность, с раздроблёнными позвоночниками, умоляют товарищей о помощи. Но на их стоны и мольбы не обращают внимания.

Наиболее мужественные солдаты пытаются оказывать сопротивление, задержать бег зверей: целятся им в глаза, упирают длинные копья в землю, направив острия в разинутую мякоть пастей, обегают с боков и… падают, пронзённые стрелами лучников, сидящих на спинах слонов.

Но те тоже являются удобной, открытой целью. Обстрел переносится на них, и тут вступает в действие лёгкая пехота поддержки, следующая за слонами: отвлекает обстрел на себя, прикрывает лучников в башенках, поражает сопротивляющихся, не даёт отдельным смельчакам просочиться между слонами и обойти их сзади.

А каково слоновьему «экипажу» в тот момент, когда слоны сходятся в поединке! Это напоминает таран античных трирем. Лучники стараются поразить вражеских стрелков и отпугнуть их животное, заставив его изменить направление атаки. Но слоны сталкиваются, бодают бивнями, приседают, уворачиваются и падают, кроша своей многотонной массой хлипкие башенки с людьми.

Сначала слоны поступали из Индии, но с целью обеспечения независимости в этом отношении в Египте стали дрессировать африканских слонов.

Самый крупный «слоновий» бой произошёл при Рафии в 217 году до н. э. между сирийской армией Антиоха III (102 слона) и египетским войском Птолемея (73 слона). Именно слоны начали это сражение. По словам Полибия: «Некоторые слоны Птолемея бросились на врага; помещавшиеся на слонах воины доблестно сражались с башен: действуя сариссами на близком расстоянии, они наносили удары друг другу, но ещё лучше дрались животные, с ожесточением кидаясь одни на других». В этой схватке индийские слоны показали себя лучшими бойцами. Через некоторое время они стали теснить африканских сородичей, а те просто боялись приблизиться к ним, несмотря на отчаянные попытки вожаков перестроиться и контратаковать. Животное, в отличие от человека, единожды почувствовав свою слабость, внутренне сдаётся, и никакая сила не способна послать его в повторную атаку.

Тогда египетская конница, благоразумно не ввязываясь в этот ад, обошла дерущихся исполинов и атаковала вражеское построение во фланг и тыл. Сирийцы были разбиты, несмотря на сокрушительную атаку слонов, увенчавшуюся успехом.

Но от использования африканцев не отказались. Их продолжали тренировать, учитывая особенности нрава и разрабатывая различные способы защиты их больших, чувствительных ушей. Так, во время Третьей Пунической войны в арсенале Карфагена уже находились стойла для трёхсот боевых слонов.

Римляне впервые столкнулись со слонами в битве с эпирским царём Пирром у Гераклеи в 280 году до н. э. В этом бою слоны сыграли решающую роль. Римляне растерялись и потерпели поражение.

Римское командование сделало правильные выводы и приложило все усилия для обучения войск новым приёмам ведения боя. Скоро легионеры научились бороться со слонами достаточно эффективно, обстреливая животных горящими стрелами и бросая им под ноги железные «рогульки», которые обычно использовались для защиты полевых лагерей.

Как известно, Ганнибал отправился в поход против Рима, имея 37 слонов. Но в пути с этими огромными боевыми животными возникало множество проблем. Для переправы через реки специально для них приходилось строить массивные плоты, в Альпах многие слоны погибли от холода и голода или сорвались в пропасть. В результате к первым боям их уцелело семь, и в разгроме римлян они не сыграли никакой существенной роли. А скоро остался всего один слон по кличке Сир, который использовался для парадов и триумфальных шествий: на нём Ганнибал торжественно входил в захваченные города.

В 202 году до н. э. в битве при Заме Ганнибал бросил на римлян 80 боевых слонов, которых ещё не успели толком обучить. Чтобы пропустить слонов, Публий Корнелий Сципион оставил значительные интервалы между манипулами и расставил манипулы в затылок друг другу, а не в шахматном порядке, как это требовало традиционное построение легиона. Таким образом для слонов наметились как бы «коридоры», в которые те устремились по пути наименьшего сопротивления. Римские метатели дротиков своим оружием, а также сильным шумом букцин и рожков, доносящимся со всех сторон, испугали слонов, и те повернули назад, топча свою же пехоту.

После победы в качестве не то пленных, не то трофеев римлянам достались 11 слонов.

Тем же приёмом были отражены слоны Антиоха III при Магнесии в 189 году до н. э. Во главе римской армии стоял Луций Корнелий Сципион. Он был братом победителя Ганнибала, и Публий, возможно, успел поделиться с ним своим опытом борьбы со слонами. Чем Луций и воспользовался.

Что удивительно, слоны, забронированные стальными панцирями, применялись в Индии вплоть до конца XVII века, когда на поле брани грохотала артиллерия и гремели мушкетные залпы. Хотя в атаку слоны уже не ходили, но использовались в качестве наблюдательных постов и передвижных командных пунктов, вокруг которых пехота сосредоточивалась для обороны или перед атакой.

Кроме того, на слонах располагали музыкантов, воодушевляющих войска.

Верблюды. В той местности, где подножный корм был скуден, а воды мало, воюющие стороны быстро научились использовать для армейских нужд верблюдов. Особенно большое применение они нашли в Африке и в Азии.

Эти сильные животные неутомимо шагали день за днём по безводным степям и пустыням, перевозя на себе тяжёлые грузы. Верблюжье молоко жирное и питательное, мясо — вкусное, а шкуры — тёплые.

Находясь в составе арабских, турецких и монгольских полчищ, верблюды нередко доходили до Европы.

Древнерусские летописи сообщают о том, что во время осады Батыем Киева в городе не было слышно друг друга из-за рёва верблюдов монгольского войска.

Мало того, индусы научились использовать верблюдов в качестве своеобразных самоходных артиллерийских установок. На хребет лошади пушку вряд ли установишь, а вот на горбе «корабля пустыни» — пожалуйста.

Франсуа Бернье, долгое время живший в Индии, писал об артиллерии из «двухсот — трёхсот лёгких верблюдов, которые несли по небольшому полевому орудию величиной с двойной мушкет; их привязывают к этим животным вроде того, как мы привязываем к лодкам камнемётные машины».

Во время гражданской войны в государстве Великих Моголов, в бою при Самугаре в 1658 году, армия Дары использовала против войск Аурангзеба до 500 таких верблюдов, на которых сидели стрелки с «маленькими орудиями».

И даже спустя сто сорок лет, 10 августа 1798 года, двух таких «артиллерийских верблюдов» с навьюченными на них лёгкими пушками французские кавалеристы полковника Лассаля захватили в Египте после очередной атаки на мамелюков Ибрагим-бея.

Кстати, во время Египетского похода Наполеон сразу оценил все выгоды, которые можно извлечь для военных целей из верблюдов. Он собирался «сформировать полки верблюжьей кавалерии, приучить их к пребыванию в пустыне в течение целых месяцев, без возвращения в долину. В основном эти полки должны были вести дальнюю разведку, охранять караваны с припасами и преследовать отступающие мятежные племена, закрывая им доступ к воде и пастбищам до полного уничтожения».

Со свойственной ему энергией Наполеон разработал структуру и состав этого нового рода войск с учётом особенностей Африканского театра военных действий и менталитета местного населения, которое планировалось призвать под французские знамёна.

«Было решено создать шесть полков верблюжьей кавалерии, по одному на каждую Египетскую пустыню, возложив снабжение их продовольствием и выплату жалованья на прилегающие к ним области. Каждый полк должен был состоять из 900 человек, 750 дромадеров и 250 лошадей, переносящих запас продовольствия на 50 дней.

Дромадер переносил груз вдвое больше вьючной лошади, а корма требовал в пять раз меньше. Если на лошадь выделялось 10 фунтов корма в день, то дромадеру — 2. Воды полагалось лошади 12 фунтов ежедневно, верблюду воды не полагалось.

Каждый солдат верблюжьего полка был вооружён копьём, ружьём со штыком и имел патронташ на 100 патронов. Каждым полком должен был командовать бей — полковник, под начальством которого находились: кахья — майор, два адъютанта, четыре киашифа — капитана, четыре лейтенанта и младших лейтенанта. Каждому полку придавалось по две пушки, которые тащили шесть верблюдов.

Всеми полками должен был командовать великий шейх пустыни (дивизионный генерал), у которого в подчинении находились киашиф артиллерии и киашиф инженерных войск.

Однако была создана лишь бригада французских солдат, посаженных на 1500 дромадеров. Но племена были обязаны выставить кроме кавалерийского контингента в 5000 человек ещё 2000 всадников на дромадерах и 700 верблюдов».

В Великую Отечественную на верблюдах подвозили к Волге боевые грузы. К Сталинграду. И даже пытались приспособить для перевозки артиллерии. Солдаты говорили: «Силы в ём много, но больно беспечен был, нехристь. Умные лошади, заслышав гул самолётов, норовили забраться в окопы и лечь. А рослый верблюд стоит».

На верблюдах перевозили военное снаряжение и имущество во время марша советских частей через пустыню Гоби в 1945 году.

Охотно использовали верблюдов и казачьи части атаманов В. Науменко, П. Краснова, Т. Доманова и других, воевавшие на стороне вермахта. Особенно в боях в Югославии, против отрядов Тито, где выносливые животные оказались более эффективными, чем техника немецких моторизованных частей.

После выдачи союзниками пленных казаков Советам в начале июня 1945 года большинство казацких верблюдов было забито и съедено. Нужно признать, что это было довольно бессмысленное использование трофеев. Всё-таки лето 45-го на Балканах — это не блокадный Ленинград зимой 42-го. А при условии, когда из оккупированной Европы вывозили в Советский Союз не только станки, автомобили и произведения искусства, но и лошадей, коров и кур, подобный поступок мог быть расценён как преступное расточительство. Очевидно, кто-то из начальников, ослеплённый злобной мстительностью, распорядился таким образом казнить животных, вся вина которых состояла только в том, что на них ездили предатели родины.

Олени, ослы, мулы и другие. И ещё несколько слов о военных четвероногих.

В годы Великой Отечественной в Заполярье в качестве тягловой силы использовали оленей. Но это были капризные животные. Константин Симонов вспоминал в своих дневниках: «Полковник рассказал, как он мучился на войне с оленьим транспортом. „Уж слишком неприхотливые животные! Такие неприхотливые, что ничего, кроме своего ягеля, не жрут. А где его возьмёшь, этот ягель? Даёшь сена — головой мотает, даёшь хлеба — головой мотает. Дай ему только ягель. А ягеля нет! Так я и воевал с ними, с оленями. Я на себе груз таскал, а они ходили свой ягель искали“».

Очень хорошо в военном деле зарекомендовали себя мулы и ослы. Выносливые и послушные, они оказались незаменимыми в длительных походах.

Мулы везли поклажу за отрядами крестоносцев, сопровождали испанские войска в войне с маврами во времена реконкисты. При подготовке к походу в Сирию, в 1799 году, во французской армии были созданы обозы из вьючных мулов.

А чего стоит знаменитая фраза Наполеона перед битвой с мамелюками: «Ослов и учёных в центр каре!» Некоторые почему-то считают её доказательством пренебрежительного отношения Наполеона к учёным в частности и к наукам вообще. Стал бы в таком случае будущий император Франции везти с собой лучшие умы государства на кораблях, где каждый килограмм учтён для нужд военной экспедиции. Везти через всё Средиземное море. Под угрозой нападения британского флота непобедимого адмирала Нельсона. Везти в чужую страну, загадки которой предстояло разгадать и обогатить европейскую науку. Что и произошло.

И когда дело дошло до сражения, Наполеон распорядился строем солдатских тел прикрыть учёных. И ослов. А лаконичность военного приказа лишь подтверждает ценность и тех и других. Армия без транспорта обречена на гибель. Ослы в пустыне на вес золота. Это та ситуация, когда академик был равен ослу, а осёл — академику.

В 1942 году германская группа армий «А» овладела большинством перевалов Большого Кавказа. Но прорваться в Закавказье вермахту не удалось. Во время этой битвы за Кавказ ослы сами, без погонщиков, носили еду и боеприпасы нашим войскам в горах, по крутым обрывистым тропинкам. Сделают ходку — получат корм. И покорно отправляются в обратный путь. Особенно прославился ослик по кличке Яшка. Он обеспечивал огневую позицию, расположенную на вершине горного хребта. Германские снайперы, пытаясь нарушить снабжение наших бойцов, устроили за Яшкой настоящую охоту. Но каждый раз ему удавалось пройти свой маршрут целым и невредимым. Наверное, у животных тоже есть свои ангелы-хранители. Советские солдаты украсили хвост Яшки Железными крестами, и тот ходил, позвякивая высшей наградой рейха, что ещё больше выводило немцев из себя. Но Яшка оставался неуязвимым. Ему повезло. На войне такое тоже бывает.

А сколько их полегло, этих полуголодных осликов, навьюченных минами и патронными цинками, термосами с пищей и флягами с водой, скользящих копытами по камням над пропастью, жалобно ревущих от полученной раны! Может быть, где-то и сохранились отчёты. Ведь были же в войсках ветеринарные службы, которые обязаны были этим заниматься…

Во время завоевания Америки Гонсало Писарро за неимением достаточного количества лошадей пытался применить под вьюк лам. Но эти животные оказались слишком слабыми и не могли существенно повлиять на ход войны. Носильщики из местных индейцев оказались для конкистадоров более выгодными. На старинных гравюрах можно увидеть бесконечные вереницы рабов, согбенных под тяжестью армейских тюков, в сопровождении испанских солдат.

Волы таскали тяжёлую артиллерию веками — с тех пор как она появилась на вооружении армий и до поступления в войска специальных артиллерийских тягачей. При осаде Вены в 1683 году турки привезли огромную пушку, которую с трудом тащили сорок волов. А кинохроники Первой мировой демонстрируют шестёрки волов, запряжённых попарно, буксирующих 150-миллиметровые орудия. Медленно, но надёжно.

Свиней тоже пробовали привлечь для военной службы. В армии Израиля, например, в рамках эксперимента использовали их тонкое обоняние для поисков мин и взрывчатки. К тому же свиньи отличаются редкой сообразительностью, ничуть не уступая в этом собакам. А вот уход за ними проще, да и в еде они непритязательнее.

Но дальше экспериментов дело не пошло. Иудейство и такое «нечистое животное», как свинья, оказались несовместимыми.

Перед началом войны с Ираком в 2003 году Пентагон заказал в Марокко 2000 мартышек для борьбы с противопехотными минами. Видимо, перед штурмом Багдада приматов планировалось загонять на минные поля, которыми окружена неприятельская столица.

Слава богу, до этого дело не дошло, и ни один хвостатый «камикадзе» не пострадал.

Птицы. Пожалуй, самыми первыми птицами, оказавшими влияние на исход боя, были знаменитые римские гуси.

По дошедшей до нас легенде, когда Вечный город оказался захваченным галлами под руководством вождя Бренна, уцелевшие защитники укрепились в цитадели на Капитолийском холме. После долгой осады галлы предприняли ночной штурм Капитолия. Соблюдая строжайшую тишину, не разговаривая и стараясь не звенеть оружием, они стали тайно взбираться на холм. Но в храме Юноны находились священные гуси, которые, несмотря на голод осаждённых, не были съедены. Почувствовав приближение чужаков, они разбудили римлян своими криками и хлопаньем крыльев. Короткой контратакой нападавшие были сброшены вниз.

Отсюда, кстати, и пошло выражение: «Гуси Рим спасли».

Согласно другой легенде, птицы, наоборот, послужили не защитой, а средством уничтожения. На этот раз это были голуби.

Как известно, княгиня Ольга во время войны с древлянами осаждала их главный город Искоростень. Но целый год осады не принёс её дружине никакого успеха. И тогда коварная княгиня пообещала снять осаду, если горожане с каждого двора дадут ей по три голубя и по три воробья. Обрадованные такой лёгкой дани, те выполнили требование. Ольга приказала привязать к лапкам птиц паклю и поджечь её, а птиц отпустить. Те, повинуясь своему инстинкту, полетели к родным гнёздам и, разумеется, подожгли весь город.

Но это легенды. Однако почтовые голуби на протяжении веков служили наиболее распространённым средством связи агентурной разведки и во время боевых действий. С их помощью секретные депеши отсылались из осаждённых крепостей, удалённых армий и крейсирующих кораблей эскадр.

Причём эта связь была настолько надёжной, что голуби-почтальоны, несмотря на развитие радио и телеграфа, состояли на военной службе многих государств мира вплоть до середины XX века и ценились очень высоко.

Например, когда немцы в 1914 году вторглись в Бельгию, почтовое ведомство страны отдало распоряжение перебить 30 000 своих служебных голубей, только чтобы они не достались врагу. Наверное, это очень грустное зрелище — 30 000 безжизненных комочков, неподвижно лежащих рядом с суматошной деятельностью по эвакуации ведомства.

А вот британцы посылали на занятую немцами территорию Франции беспилотные шары-зонды, к которым крепились клетки с почтовыми голубями и вопросники для французских подпольщиков. Французы вписывали туда известные им сведения о немецкой армии и отправляли депеши назад через линию фронта голубиной почтой. В 1918 году к англичанам поступало по 40 таких посланий в месяц.

В те годы голуби заменяли танковую рацию. Их, полузадохнувшихся и полуослепших от бензиновых паров и пороховых газов, выбрасывали с донесениями из гильзового люка гробообразных танков Первой мировой.

Иногда люди позволяли себе некоторую сентиментальность, и бывало, что голуби получали за свои военные заслуги боевые награды. Так, турман Шер Ами в конце 1917 года спас целый батальон армии США, попавший в немецкое окружение. Будучи раненным, Шер Ами за 25 минут пролетел 25 миль до французского узла связи, доставив туда призыв о помощи. И за этот «подвиг» птица получила французский орден Почётного легиона. Благодарные американцы поместили её чучело в музее Вашингтона.

В годы Второй мировой войны двое пернатых связных тоже стали героями Британии. Первый голубь по имени Джи-ай Джо принёс на базу английских ВВС в Италии весть о том, что группа британских коммандос без боя захватила городок, который через несколько часов собиралась бомбить авиация союзников. Сообщение пришло своевременно, и налёт успели отменить. А голубь Меркурий пролетел 500 миль над Северным морем, доставив в Англию важное донесение от норвежских подпольщиков. Обе птицы были награждены специально изготовленными для них медалями.

Впрочем, голубей обязывали не только носить на себе почту, но и заниматься непосредственно разведывательной деятельностью.

Во время Первой мировой в Германии на них устанавливали фотокамеры с автоспуском, весившие всего 70 г. А в середине 1950-х годов голуби помогали разведке Израиля искать тайные базы арабских террористов. Израильтяне крепили на лапках голодных птиц мини-маячки, отпускали их на поиски еды и брали под особый контроль те районы пустыни, где голуби приземлялись, чтобы поживиться оставленными боевиками пищевыми отходами.

Это позднее, с лёгкой руки Пабло Пикассо, голубь стал «птицей мира» (Голубь стал символом мира после того, как свил гнездо в шлеме бога войны (по легенде) (Примеч. ред.) , но, как видно, раньше он был очень даже военной птицей.

Для борьбы с ними армии применяли силки и ловушки, ядовитые приманки, вели по ним огонь из ружей и даже использовали ядовитые газы. Но самым эффективным средством всё же оказались ловчие птицы — ястребы и соколы. Это были настоящие голубиные истребители.

И в то время как люди ползали по грязи окопов и ожесточённо убивали друг друга всеми мыслимыми и немыслимыми способами, в небе разгорались настоящие воздушные бои. Ни в чём не повинные птицы разрывали друг друга в клочья в угоду воюющему человечеству.

Дельфины. Первая мировая война послужила развитию не только бронетанковых войск и военно-воздушных сил, но и подводного флота.

Германские подлодки и плавучие мины уже за первый год войны погубили немало кораблей стран Антанты. Для союзников подобные потери представляли серьёзную опасность, так как единственная связь между Россией, Англией и Францией, а позднее и США была возможна лишь морским путём.

И тогда, в 1915 году, всемирно известный российский укротитель зверей Владимир Дуров впервые предложил использовать морских львов для поиска и уничтожения подводных целей. Через пару лет этим предложением удалось заинтересовать британское военно-морское ведомство. В 1917 году английские учёные начали эксперименты, пытаясь научить ручных тюленей слежке за шумом винтов боевых кораблей.

Но вскоре эти исследования были прекращены. На 40 лет. Первая мировая война закончилась, а во Вторую успешно применяли противолодочный флот и авиацию, приборы акустического слежения и радиолокации.

Лишь в конце 1950-х годов на флотском полигоне на Гавайях американцы возобновили военные опыты с морскими животными. Оказалось, что гринды, дельфины, касатки, котики, тюлени и морские львы могут успешно искать под водой ракеты, торпеды и мины и следить за подлодками. И не только. Они также могли бороться с диверсантами-аквалангистами, тараня их специальным намордником с лезвием или со шприцем, наполненным ядом.

Впервые американцы применили таких дрессированных дельфинов в разгар войны во Вьетнаме. Шестёрка афалин, обученных на базе Сан-Диего в Калифорнии, защищала от подводных диверсантов корабли США в бухте Камрань. И, как и следовало ожидать, первыми их жертвами стали два советских аквалангиста-подрывника из спецназа ВМФ.

Можно только догадываться, что пережили наши бойцы в тот момент, когда во мраке глубины мимо них бесшумно скользнули гибкие тела. Наверное, на них не обратили внимания. Ведь дельфины любопытные и дружелюбные создания. А потом сближение. На голове животного видна странная уздечка. Тусклый блеск острого металла. В последнюю секунду — догадка! Глухой крик в дыхательный загубник. И за стеклом маски застывает предсмертная гримаса боли и удивления…

В конце 1960-х — начале 1970-х годов военно-диверсионные эксперименты начались и в СССР — в секретных дельфинариях Клайпеды, Батуми, Мурманска и Севастополя (в Казачьей бухте). Именно тогда на кафедру высшей нервной деятельности МГУ поступил заказ Министерства обороны на изучение мозга афалин и белобочек.

Пожалуй, самое жестокое заключается в том, что для дельфинов во время тренировок создаются игровые ситуации, последствия которых они не представляют. Этих весёлых и доверчивых животных под видом игр натаскивали подрывать цели и убивать боевых пловцов.

И вот радостно стрекочущий, «улыбающийся» дельфин мчится к человеку. Он хочет играть! И тем самым невольно несёт ему гибель. А потом растерянно кружит вокруг бездыханного тела с расходящимся по волнам кровавым пятном. По-моему, отвратительная наука.

К началу 1980-х годов ластоногие питомцы советских дрессировщиков во многом превзошли своих американских «коллег». Уже тогда они умели не только находить под водой торпеды и бомбы, но и поднимать их на поверхность с помощью специальных захватов. И даже обнаруживать повреждения подводных трубопроводов. А морские львы оказались способны бороться с боевыми пловцами «голыми зубами», обходясь без демаскирующих их намордников.

Увы, с распадом СССР и недостаточностью финансирования эти проекты в нашей стране пришлось свернуть. А уникальное животные стали развлекать отдыхающих в аквапарках игрой в мячик и прыжками в кольцо. Или были выпущены «на свободу». Их, привыкших к условиям дельфинариев, в открытом море ожидала верная смерть.

Кто считает эти жертвы войны (или подготовки к войне), выраженные не в финансовых потерях, а в загубленных жизнях? Ведь «мы в ответе за тех, кого приручили»…

Зато «звёздным часом» американских военных дельфинов стала операция «Буря в пустыне», когда они очистили от мин дно Персидского залива. Разумеется, не они сами. Теперь дельфинов приучают не прикасаться к найденным минам. После их обнаружения дрессированные животные должны оставлять возле мин специальные маркеры-поплавки.

И дело не в том, что Пентагону жалко случайно подорвавшегося дельфина. Просто его обучение слишком дорого обходится для военного бюджета…

Кошки. Даже этих грациозных и свободолюбивых зверьков люди старались использовать в военных целях. Дело в том, что кошки только на открытках и календарях выглядят ласковыми и пушистыми, а на самом деле в звериной иерархии они являются одними из самых специализированных хищников. Не для людей, конечно, а для мышей и мелких птиц. Всем известно, что хорошая кошка, даже будучи сытой, всё равно продолжает охоту. Это их качество и было востребовано во время Великой Отечественной войны.

В 1941 году из блокадного Ленинграда не ушли крысы. Может, потому, что идти им было некуда: вокруг война, линия фронта, окопы, непрекращающаяся стрельба. И крысы активизировались в самом городе. Блокадница Кира Логинова вспоминала: «Тьма крыс длинными шеренгами во главе со своими вожаками двигалась по Шлиссельбургскому тракту (проспекту Обуховской обороны) прямо к мельнице, где мололи муку для всего города. В крыс стреляли, их пытались давить танками, но ничего не получалось, они забирались на танки и благополучно ехали на танках дальше. Это был враг организованный, умный и жестокий…» Все виды оружия, бомбёжки и огонь пожаров оказались бессильными уничтожить эту «пятую колонну», объедавшую умирающих от голода блокадников.

А ленинградцы за самую страшную зиму 1941/1942 года съели всех кошек. Очевидцы вспоминали, как весной 1942 года милиционеры охраняли едва ли не единственную оставшуюся в городе кошку. И как только в апреле 1943-го удалось частично прорвать блокаду и проложить от Шлиссельбурга до Морозовки железную дорогу, связывающую Ленинград с Большой землёй, одним из первых стратегически важных грузов по этой ветке были… дымчатые кошки, считавшиеся тогда лучшими крысоловами. В постановлении за подписью председателя Ленсовета говорилось: «Выписать из Ярославской области и привезти в Ленинград 4 вагона дымчатых кошек». Четыре вагона кошек прибыли в полуразрушенный город, и ценой больших потерь со своей стороны кошки сумели отогнать крыс от продовольственных складов, но уничтожить совсем серое воинство им было не под силу.

Но, пожалуй, на этом применение кошек в военных целях и ограничилось.

Правда, во время Второй мировой американские учёные предлагали бомбить японские корабли бомбами на парашютах, управляемых котами. Считалось, что инстинкт падающих в воду котов заставит их нервно перебирать лапами, стремясь к суше. А единственной сушей под ними должны были оказаться палубы вражеских кораблей.

Оставалось лишь подогнать под кошачьи лапы панели управления бомбовыми стабилизаторами и парашютными стропами. Были даже проведены соответствующие опыты. Но на практике выяснилось, что сброшенные с самолёта коты теряли сознание.

Эти эксперименты можно было бы отнести к разряду курьёзных, если бы они по сути своей не были столь живодёрскими.

Летучие мыши, крысы и насекомые. Тягу к родным гнёздам испытывают не только птицы, но и летучие мыши.

В 1943 году в ВВС США рассматривалась возможность использования летучих мышей для диверсий. С их помощью планировалось поджигать деревянные постройки в занятых японцами странах Азии. Для этого мыши оснащались небольшими бомбочками с термитом. В случае успеха ожидалось возникновение огромных пожаров в поселениях, где основным строительным материалом для домов были тростник и бамбук.

Но первый же опыт на полигоне завершился тем, что мыши вернулись с полдороги назад и вместо специально построенных по азиатскому образцу развалюх сожгли новое здание научного центра. Зверьки погибли, но таким образом хоть как-то сумели отомстить своим мучителям.

Во время войны во Вьетнаме, отчаявшись обнаружить в джунглях неуловимых вьетконговцев, американцы пытались вживлять микроскопический прибор в лесных клопов, очень чувствительных к присутствию человека. Прибор должен был усиливать биологический импульс насекомого и служить своего рода сигнализацией, обнаруживающей приближение партизан. Но затея оказалась малоэффективной и от неё пришлось отказаться. Американцы предпочли вообще избавиться от джунглей, распыляя над ними тонны ядов. Количество погибших при этом животных вообще не поддаётся исчислению.

Но идея не умерла.

В настоящее время, с развитием «нанотехнологий», группа учёных из Токийского университета занимается экспериментами по имплантации в спину таракана микрочипа и электродов, присоединённых к мозгу насекомого. В результате этого удаётся заставлять таракана поворачивать направо и налево, пробираться вперёд или убегать назад.

Руководитель группы доктор Исао Шимояма сообщил, что «тараканы были выбраны в первую очередь из-за своей неуязвимости и резистентности к радиации и разным видам ядов. Насекомые могут то, что не могут люди, и я уверен, что потенциальные сферы применения контролируемых тараканов просто бесконечны».

И конечно же, прежде всего в военной области. Например, тараканы, оборудованные микрофонами, могут использоваться в качестве разведчиков.

Невольными убийцами и одновременно ещё одними жертвами войны должны были стать полчища крыс и блох. В печально известном «отряде 731», который являлся секретным исследовательским центром Квантунской армии, разрабатывалось бактериологическое оружие массового уничтожения. Командир отряда, генерал-лейтенант Сиро Исии летом 1945 года заявил, что «у Квантунской армии нет другого оружия, кроме бактериологического, чтобы победить Советский Союз». Было дано распоряжение «в короткий срок увеличить производство бактерий, блох и крыс». В Японии уже выпускался штамм чумы, в 60 раз превосходивший по вирулентности обычную. Планировалось заразить и выпустить на территорию Советского Союза до трёх миллионов крыс и занести в Красную Армию до миллиарда заражённых блох.

Один из бывших сотрудников «отряда 731» позднее признавал: «Если бы заразить всех этих блох чумой и разом применить против советских войск, а также обрушить на города, последствия были бы весьма значительными. Это мы все понимали».

На протяжении веков война несла страдания и смерть не только людям, но и животным. И учётом этих потерь никто никогда не занимался, если речь шла не о «поголовье скота», а о невинных существах, населяющих нашу планету.

Цинично это звучит так: «До животных ли, когда надо думать о людях!»

Люди. Человеки…

Цари природы.

Цари, вечно сжимающие в руках оружие и по уши забрызганные кровью.

Невольно приходится согласиться с расхожей фразой, что настоящим зверем на войне является человек.

Глава 8

Odor mortis (Запах смерти)

По отношению к врагу всё дозволено.

Положение античного обычного права

Человеческая психика так устроена, что быть разрубленным боевым топором в сражении, сгореть в танке, пойти на дно в «гробу» тонущей подводной лодки представляется нам более лёгким и естественным, чем оказаться отравленными ядовитыми газами. Возможно, человека так пугает мысль о предсмертных мучениях (словно заживо гореть или тонуть не так страшно). Даже радиация нас не столь страшит, ибо её не чувствуешь, а испытывать удушье в той или иной степени приходилось практически всем (хотя бы когда задерживаешь дыхание под водой или до слёз наглотаешься дыма у дачного костра).

Может быть, отождествление себя с каким-то насекомым, которого травят дихлофосом, кажется наиболее отвратительным.

Может, разум отказывается признавать нашу беспомощность перед вездесущей, бесплотной смертью, которая отнимает у нас живительный воздух. Все человеческие инстинкты восстают против этого. Ведь в воздухе, в возможности дышать, дышать даже перед смертью, человеку не вправе отказать никто!

Оказывается, вправе.

И право на это имеет война…

Где-то глубоко сидящий в подсознании страх каждый раз даёт о себе знать, когда мы видим человека в противогазе: «Опасность!» Эту эмоцию нередко используют кинематографисты для нагнетания в фильмах атмосферы кошмара, будь то детектив, космическая фантастика или фильм ужасов о мутантах. Во времена «холодной войны» образ натовского солдата в противогазе смотрел на нас с пропагандистских плакатов, со страниц газет и журналов, с экранов телевизоров. Наглядные пособия по гражданской обороне были полны цветными иллюстрациями, на которых люди в ОЗК и противогазах, напоминающие гигантских резиновых кузнечиков, с механическим однообразием тушат городские пожары, разбирают завалы, эвакуируют детей — таких же жутковатых кузнечиков, только поменьше. Играющие в войну мальчишки тоже пугают друг друга раздобытыми где-то противогазами.

Уродливая маска, превращающая голову в бело-зелёный череп со стеклянными иллюминаторами глаз, заставляет забыть, что за ней скрывается человек. Благодаря ей солдат сразу становится неким существом, бесстрастным демоном, не знающим страха и милосердия, к которому бесполезно обращаться с проклятиями и мольбой.

В результате, несмотря на свою защитную функцию, противогаз стал олицетворением войны и смерти…

Во все времена во время боевых действий воюющие старались отравить жизнь своим врагам в буквальном смысле этого слова: травили колодцы, лишая противника источников питьевой воды, сыпали отраву в вино и пищевые котлы, использовали отравленные стрелы. (Их наконечники обмазывали либо ядами растительного происхождения, либо обычными нечистотами — грязью, калом, гнилым мясом, — что вело к заражению крови.) Осаждающие забрасывали в осаждённые города полуразложившиеся трупы животных.

К чему это могло привести, описано в книге Л. Гумилёва «От Руси до России».

«Войска хана Джанибека осадили сильную генуэзскую крепость Кафу (современная Феодосия). Поскольку генуэзцы имели флот, а татары — нет, крепость была для них практически неприступна. И тогда Джанибек приказал забросить катапультой в крепость умершего от чумы человека. Труп перелетел через стену и разбился. Естественно, в Кафе началась чума. Генуэзцы были вынуждены оставить Кафу, и уцелевшая часть гарнизона отправилась домой. По дороге покинувшие Кафу остановились в Константинополе — чума прошла по Константинополю и пришла в Европу. В это же время происходила миграция с востока на запад азиатской крысы-пасюка. Поскольку крыса — это переносчик чумы, „чёрная смерть“ поползла по всей Западной Европе. Вымерла большая часть Южной Италии, три четверти населения Германии, 60 % населения Англии; через Германию и Швецию „чёрная смерть“ попала в Новгород, через Новгород и Псков — в Москву, где от неё умер и князь Симеон Гордый».

Кстати, по странной иронии войны Симеон Гордый считался союзником Джанибека.

Наверное, многие полководцы, наблюдая во время войн за результатами мора, мечтали применить против врага подобное «оружие массового поражения». Однако при отсутствии элементарных знаний в области вирусологии, бактериологии и микробиологии сделать подобный процесс умерщвления управляемым было невозможно.

Единственное, на что хватало европейских колонизаторов, так это на подбрасывание воинственным индейцам одеял из-под больных оспой с целью вызывать в их племенах смертельную эпидемию.

А вот газы были под рукой.

Первыми использовать газы в военных целях стали китайцы. Правда, это были кишечные газы. Они кормили солдат варёным на молоке горохом с отростками бамбука, после чего вояки наполняли кишечным газом бычьи пузыри.

Их привязывали к камням и с помощью катапульт забрасывали во вражеский горящий город.

Было ли это на самом деле, или дошло до нас лишь в виде полукурьёзной легенды — сказать трудно.

Но участник Второй мировой войны, бывший ефрейтор вермахта Ганс Крюгер, рассказывал в мемуарах, как в Белоруссии ему пришлось пережить весь ужас взрыва кишечных газов. «Батальон, в котором служил Крюгер, после карательного рейда вернулся в казарму поздним вечером. На ужин дали гороховый суп и варёный картофель. Аппетит у всех был зверский, и солдаты завалились спать с плотно набитыми животами. Партизаны, как считает Крюгер, каким-то образом узнали, что они ели, и бросили в окно бутылку с зажигательной смесью. Казарму потряс страшный взрыв. Ганс оказался среди немногих счастливчиков, кому удалось выпрыгнуть из окна и сбить огонь с горящих кальсон». (Этот эпизод следует отнести к разряду солдатских анекдотов. Концентрация H2S, необходимая для образования взрывчатой смеси, превышает смертельную при вдыхании (Примеч. ред.).

Не только взрывоопасность кишечных газов, но и губительное воздействие ядовитых паров на организм человека было подмечено давно. Дым пожарищ, испарения вулканов, болотный газ и газы металлургического производства (выплавка железа, бронзы, меди и т. д.) — всё это заставляло работать военно-инженерную мысль в области их практического применения.

Согласно некоторым источникам, ещё Фукидид упоминал об использовании боевых газов спартанцами в Пелопоннесской войне 431–404 гг. до н. э.

Трудно сказать, что это были за газы. Возможно, просто дым костров, который мог ослепить противника и заставить его расстроить свои ряды. Позднее этот приём часто практиковали для «выкуривания» наиболее упорных защитников, засевших в крепостных сооружениях. У основания башен раскладывали костры, и враги угорали в их дыме.

Иногда, чтобы сделать дым ещё более ядовитым, в огонь сыпали перец или горчицу.

Но, как правило, это были случаи импровизации. Хотя подойти к проблеме использования отравляющих веществ на войне пытались и с научной точки зрения.

В письме правителю Милана герцогу Людовику Моро великий Леонардо да Винчи предлагал создание «разрывных снарядов и приспособлений для удушливых газов». Наряду с проектами экскаваторов, гидравлических машин, токарных станков и самострелов, орудия массового убийства были, разумеется, также «практичными и красивыми», как, впрочем, и всё, к чему прикасался гениальный ум Леонардо.

Кажутся невероятными попытки использовать удушливые газы в эпоху блестящих кирас, пёстрых лент и бантов, бархатных беретов с яркими перьями, гравированных алебард, нарядной формы ватиканских гвардейцев, разработанной самим Рафаэлем. Но проекты были.

Однако ещё не пришло время для применения отравляющих веществ на поле боя — не было промышленной базы. А ядов, изготовленных алхимиками в своих лабораториях, хватало только для нужд вельмож, травящих друг друга при дворцовых интригах.

Кстати, хлор и фосген были известны ещё в XVIII веке, даже «синий крест» (дифенилхлорарсин), считавшийся в Первой мировой войне новым веществом, был получен в 1885-м, а знаменитый иприт, тайна которого дольше всего оставалась неоткрытой, был знаком учёным уже в 1820 году.

Поэтому идея химической войны витала в воздухе задолго до возможности её технического воплощения. Погубить как можно больше врагов — что же в этом преступного? Разве не к этому стремились противоборствующие стороны во все времена?

Для достижения победы хороши любые приёмы. Обман, коварство, предательство, террор населения, взятие заложников, распространение заразы во вражеском войске. Жалобы проигравшей стороны всегда звучали крайне неубедительно: мы, дескать, так хорошо подготовились к войне, собрали большую армию, запаслись боеприпасами, нашили красивые мундиры и даже отрепетировали парад победы, но враг воевал нечестно! Вот если бы в чистом поле, да один на один, вот тогда бы мы показали!

Война — это не спортивные состязания, в которых придерживаются строгих правил. Главное в войне — победа. Любой ценой. Любыми путями.

Именно во время войны принцип Н. Макиавелли «цель оправдывает средства» раскрывается в полной мере. Все средства приемлемы, если они ведут к поражению врага. А если нет, то на них не стоит тратить время.

Когда в начале XIX века наполеоновская пропаганда стала муссировать слухи о скорой высадке экспедиционных сил в Англии, британское правительство предприняло ряд мер для отражения французского вторжения. В частности, военные рассматривали возможность отравить нападающих при помощи сернистого ангидрида.

Но вторжения не произошло, и от этой идеи, к счастью, тогда отказались.

Прусские генералы, опасаясь открытой схватки с непобедимой армией Наполеона, в свою очередь, намеревались атаковать французские войска синильной кислотой.

А в 1811 году британский адмирал Томас Кочрейн предложил проект «судов, распространяющих зловоние», начинённых углём и серой, — смесью, при поджигании которой распространяются ядовитые испарения, которые ветер относил бы к берегу, чтобы таким образом можно было выводить из строя вражеских солдат, защищавших портовые укрепления. В дополнение к этому, по его проекту, с кораблей можно было бы спускать на воду смолу и лигроин и поджигать эту смесь вместе с калием, с тем чтобы эту горючую смесь приливом несло на вражескую гавань. После того как дым рассеется, моряки по этому плану должны были высаживаться на берег и захватывать порт.

Однако первыми применить отравляющие вещества решились французские колонизаторы в Африке — в мае 1845 года они пустили ядовитый дым на одно из арабских племён.

Спустя десять лет, в Крымскую войну 1853–1856 гг., англо-французские войска попробовали использовать этот приём и против защитников Севастополя. Упорная оборона города заставила союзников искать новые способы вооружённой борьбы.

«Идея химической войны родилась в т. н. вредных производствах; изучение выплавки серы дало возможность в 1855 английскому инженеру Ден-Дональду предложить англо-французскому командованию взять Севастополь посредством отравления русского гарнизона парами серы. В этих же производствах были выработаны первые противогазы».

В те годы союзники достаточно серьёзно отнеслись к этому и другим подобным предложениям. А британское адмиралтейство даже вернулось к идеям адмирала Т. Кочрейна.

Позиции русских войск пытались бомбардировать гранатами, начинёнными смесью мышьяка, селитры, серы и горючими смолами. Но одиночные разрывы на продуваемой приморскими ветрами местности не дали ожидаемого результата. Русские солдаты и матросы ехидно прозвали такие бомбы «вонючками».

Сдача Севастополя в 1855 году положила конец дебатам об эффективности нового оружия, и руководство флота положило его проекты под сукно. (Лишь в 1908 году на эти секретные планы снова обратили внимание, и они, очевидно, повлияли на использование газов во время Первой мировой войны.)

Во время Франко-прусской войны 1870–1871 гг. французские генералы не удержались от соблазна воспользоваться новинкой, опробованной в Крымскую кампанию, предложив обстреливать прусские полки гранатами с вертином — смесью алкалоидов, обладающей раздражающим и общеядовитым действием. Замысел был принят к исполнению, но не успел реализоваться — французская армия потерпела поражение до того, как получила химические гранаты.

На Гаагской конференции 1907 года впервые были установлены ограничения на применение химического оружия. Статья 22 конференции о законах и обычаях сухопутной войны запрещала отравленное оружие и вообще применение оружия, снарядов и веществ, «способных причинять излишние страдания».

Надо признать, что постановление это было весьма неопределённым, ибо весьма трудно решить, какие страдания, причиняемые войной, являются «излишними», а какие вполне «достаточными».

С началом войны и вовсе все эти «правила» остались лишь на бумаге.

Немногие знают, что во время Первой мировой войны первыми к химическому оружию обратились опять-таки французы. Ещё в сражении на Марне в 1914 году они применили ручные гранаты со слезоточивым газом.

Кайзеровцы, воспользовавшись прецедентом, ответили в боях под Невла-Шапель в октябре 1914 года 105-мм гранатами, снаряжёнными чихательным веществом — дианизидином. В январе 1915 года немцы перешли к применению снарядов с ядовитыми газами (в том числе и в Польше, на русском фронте). В обоих случаях результаты не были убедительными из-за метеорологических условий и не имели массового характера.

И только 22 апреля 1915 года применили впервые выпуск газов из баллонов, имевший большой успех.

Кстати, первые химические обстрелы были обусловлены отнюдь не какой-то особой кровожадностью воюющих или желанием использовать «сверхоружие» для нанесения врагу огромных потерь. Всё объяснялось достаточно просто.

Дело в том, что огромный расход артиллерийских снарядов в первые же месяцы войны, недостаток необходимых запасов и низкое производство имели следствием снарядный голод на фронтах. Промышленность не могла сразу удовлетворить потребности в селитре, важной составляющей во взрывчатых веществах. Военные эксперты тех лет констатируют:

«Необходимость замены взрывчатых веществ в снарядах и стремление вывести из строя противника, нетронутого осколками, — были основными причинами создания химических снарядов. (…)

Вопрос заключался в идее применения и в умении создать средства для перебрасывания его противнику с минимальными опасностями для своих войск».

И лишь когда рухнула идея «блицкрига» и война стала приобретать формы «позиционной», немецкое командование потребовало от учёных создания более радикальных средств поражения. «Успех приходит в конце января, когда мощная немецкая химическая промышленность поставляет на фронт тысячи готовых к употреблению баллонов с хлором».

Мало того, упоминавшаяся выше статья 22 Гаагской конференции запрещала лишь «употребление снарядов, единственной целью которых является распространение удушливых или смертоносных газов». В момент принятия декларации ещё не предвидели возможность пуска газов из баллонов, и поэтому германское командование юридически не являлось виновником в нарушении каких-либо международных норм в глазах мировой общественности.

Утром 22 апреля 1915 года, когда ветер задул от германских позиций к французским, наблюдатели заметили, что над окопами, занятыми кайзеровскими солдатами, поднялось тяжёлое жёлто-зелёное облако и, медленно расползаясь, поплыло к французам.

«Решив, что немцы ставят дымовую завесу, чтобы атаковать под её прикрытием, наблюдатели подняли тревогу, солдаты разбежались по местам. Облако приблизилось, и тут у всех запершило в горле, только что свежий воздух стал буквально раздирать лёгкие. Раздался душераздирающий вопль: „Газы!“

Хлор действует немедленно. Не имеющие средств защиты солдаты бегут назад в поисках пригодного для дыхания воздуха, но, запыхавшись, они ещё более интенсивно вдыхают яд. У них начинается рвота, вскоре многие умирают. Газ выжигает глаза и лёгкие. У оставшихся в живых открывается рвота желтоватой жидкостью, они харкают кровью».

В тот день на линии фронта протяжённостью в восемь километров химики кайзеровской армии всего за 5 минут выпустили из 6000 баллонов 180 тонн хлора. Этого оказалось достаточно, чтобы без единого выстрела вывести из строя целую дивизию.

Меньше чем за 45 минут умирало 5000 человек, ещё 10 000 «отравлены и не в состоянии продолжать бой. Их эвакуируют в тыл и лечат подручными средствами. Некоторые из них выживут (они умрут позже, через несколько месяцев или лет), но большинство гибнет сейчас. Вскрытие показывает наличие в альвеолах лёгких беловатой пены. На срезе они выглядят пропитанными кровью, как при смерти от острой пневмонии».

Немецкая атака не должна была стать для командования союзников неожиданной.

«Операции немцев по доставке баллонов на Ипрский выступ не прошли незамеченными. С конца марта немецкие пленные упоминают о складах, где хранятся баллоны с газом. Бельгийская разведка также располагает соответствующей информацией и передаёт её союзникам. Наконец, после штурма англичанами высоты 60 южнее Ипра один из унтер-офицеров нашёл несколько баллонов. Но штаб союзнических войск не желает верить в то, что это оружие будет применено, и не принимает мер для обеспечения армии средствами защиты».

После первого успеха немцы не воспользовались своим преимуществом. Не пошли в решительную атаку. Не прорвали фронт.

Высокая эффективность газа потрясла германское командование. Результаты нужно было осмыслить, разработать новые приёмы ведения наступления, внести в концепцию боя. Проверить ещё раз.

24 апреля и в начале мая возле Ипра немцы вновь проводят газовые атаки против англичан и канадцев. (Тем кое-как удаётся защититься при помощи пропитанных водой или мочой носовых платков, бинтов и носков.)

В мае германцы применили новое оружие и на Восточном фронте, в районе Боржимова. 3-й германский корпус генерала фон Безелера атаковал участок 5-го Сибирского корпуса 2-й армии Северо-Западного фронта. Но на этот раз использовался уже не хлор, а специальное боевое отравляющее вещество — фосген. Особенно тяжёлые потери понесла 14-я Сибирская дивизия.

Одни источники утверждают, что в результате этой химической атаки «дивизия погибла почти целиком», другие сообщают, что «1089 русских солдат умерло на позициях и, кроме того, 7735 солдат были отправлены в лечебные заведения», третьи уверены в том, что эта газовая атака «унесла жизни 3100 русских и 350 немцев».

Подобное разночтение часто встречается при оценке потерь от отравляющих веществ в Первой мировой войне. Особой статистики тогда ещё не велось, и зачастую пострадавшие от отравления причислялись к обычным раненым. А потери от ружейно-пулемётного огня приписывались воздействию газов. И наоборот. Та же путаница возникала и при учёте погибших от ран.

(Командование располагало одними данными, медики — другими, очевидцы — третьими, а военные исследователи и историки — четвёртыми. Поэтому я постараюсь быть предельно аккуратным в этом вопросе.)

В ответ союзники стали использовать аналогичные средства. Французы произвели свою первую газовую атаку в Шампани в сентябре 1915 года, а англичане в Лосе и на Сомме в феврале 1916 года.

В сентябре 1916 года начали применять газы и русские войска.

Фосген и хлор использовались в «верденской мясорубке» в надежде уничтожить как можно больше живой силы врага. Местами это приводило к успеху. Так, 7 мая, применив новый быстродействующий удушающий газ «зелёный крест», немцы заняли высоту 304,0, что позволило им обстреливать тыловые коммуникации Вердена.

В июле 1917 года в яростном сражении под Марашештами русская 71-я пехотная дивизия «целиком легла в облаках фосгена».

В мае 1918 года появляются первые снаряды с ипритом.

Вообще, к этому времени химические снаряды составляют уже четверть всех артиллерийских боеприпасов.

До сих пор во Франции обнаруживают заброшенные склады времён Первой (!) мировой. По оценке специалистов, только в окрестностях Вердена осталось лежать в земле около 12 млн. неразорвавшихся снарядов. Миллионы их ждут своего часа у Марны и Соммы. По признанию командира взвода французских сапёров Реми Делеза, его подразделение находит ежегодно по крайней мере тридцать тонн снарядов с отравляющими веществами.

И в маленькой Бельгии ежегодно сапёры обезвреживают ещё 20–30 тонн.

До сих пор.

Ежегодно.

«Полагают, что от химического оружия в годы Первой мировой войны пострадало более миллиона человек и более 90 000 человек умерли вследствие газового отравления. Смертность от интоксикации поднялась до 40 % в апреле 1915 года, но уже в 1918 году не превышала 2,5 %. Однако если с 1914 по 1918 год непосредственно от применения боевых газов умер 1 % погибших, то очень многие преждевременно скончались после войны или ослепли, стали инвалидами вследствие ожога лёгких».

В. Катаев в книге «Сын полка» упоминает артиллерийского наводчика Героя Советского Союза Ковалёва Василия Ивановича: «А с немцами у него были особые счёты. В шестнадцатом году они отравили его удушливыми газами. И с тех пор Ковалёв всегда немного покашливал».

После войны города Европы наполнились жертвами современной войны — слепцами. Они пополнили собой толпы искалеченных на человеческой бойне: безруких, безногих, обожжённых, изуродованных страшными шрамами.

На памятнике жертвам первой газовой атаки, установленном на Штеенстраате в Ипре, сделана надпись: «С тех пор многие из них ежедневно умирают в мирное время, став жертвами этой отвратительной операции».

Можно много рассуждать о погибших и пострадавших во время этих «отвратительных» атак, подсчитывать проценты, выводить статистику, описывать симптомы. Ужасаться последствиям. Но испытать на себе действие газов было суждено только отравленным ими солдатам.

Ефрейтор германской армии Адольф Гитлер рассказывал об этом так.

«В ночь с 13 на 14 октября англичане начали обстреливать южный участок ипрского фронта газовыми снарядами. Они пустили в ход газы „жёлтый крест“, действия которых мы ещё ни разу до сих пор не испытывали на своей шкуре. Ещё той же ночью мне пришлось отведать этих газов. Вечером 13 октября мы находились на холме к югу от Вервика и там в течение нескольких часов подвергались непрерывному обстрелу газовыми снарядами. С небольшими перерывами обстрел продолжался всю ночь. Около полуночи часть товарищей выбыла из строя, некоторые из них — навсегда. Под утро я тоже стал чувствовать сильную боль, увеличивающуюся с каждой минутой. Около 7 часов утра, спотыкаясь и падая, я кое-как брёл на пункт. Глаза мои горели от боли. Уходя, я не забыл отметиться у начальства — в последний раз во время этой войны.

Спустя несколько часов глаза мои превратились в пылающие угли. Затем я перестал видеть.

Меня отправили в госпиталь в местечко Пазевальк (Померания)».

К сожалению, тогда врачам удалось вылечить ефрейтора Гитлера.

Итоги Первой мировой войны обогатили военную медицину новыми знаниями. Я понимаю, что всему виной была война, но тем не менее в устах представителей «самой гуманной профессии» такие, казалось бы, бесстрастные обороты, как «размер потерь представляет наибольший интерес», «смертность была очень частым явлением», «наилучшее значение имел иприт» и т. д., звучат как-то по-военному цинично, по-людоедски.

«…Использование химического оружия в период Первой мировой войны показало, что оно является высокоэффективным средством поражения людей. За период с апреля 1915 по ноябрь 1918 г. во всех странах, участвовавших в войне, пострадало от ОВ (отравляющих веществ. — О.К. ) около 1 300 000 человек. Однако более полное представление о поражающих свойствах химического оружия дают потери от ОВ в американском экспедиционном корпусе, в котором поражение отравляющими веществами составило около 30 % всего количества поражённых в бою. Этот размер потерь представляет наибольший интерес потому, что американские войска вели боевые действия только в 1918 г., когда применение ОВ со стороны немецкой армии достигло наибольших масштабов. Судя по отдельным боевым операциям времён войны, поражение ОВ может возникнуть в большом количестве и в течение очень ограниченного промежутка времени. Следует иметь в виду, что потери от ОВ в армиях из года в год возрастали. В принципе то же самое наблюдалось и в американской армии на протяжении 1918 г. Высокая эффективность поражающего действия ОВ подтверждается тем, что смертность среди поражённых в некоторых странах достигала 10–30 % за весь период войны, а смертность в 25–30 % по отдельным боевым операциям была очень частым явлением. Для оценки боевого значения химических средств нападения необходимо принимать во внимание, что лица, поражённые ОВ, как правило, в течение длительного времени находились на госпитальном лечении. (…)

Наилучшее значение имел иприт (дихлордиэтилсульфид), вызывающий в парообразном состоянии поражение органов дыхания, глаз и раневых поверхностей. Он может проникать в пищу и воду и вызывать тяжёлые и даже смертельные поражения желудочно-кишечного тракта».

Военные теоретики 1920-х годов также анализировали опыт применения отравляющих веществ и составляли прогнозы на будущую войну. Их хладнокровные выкладки производят довольно неприятное впечатление, словно речь в них идёт не о способе умерщвления тысяч человеческих жизней, а о какой-то борьбе с сельскохозяйственными вредителями. Тлёй. Или саранчой. Или с обычными тараканами.

«Однако слабая изученность нового оружия и НЕДОСТАТОК РЕШИМОСТИ (выделено мной. — О.К. ) главного командования не дали немцам возможности внезапно в массовом масштабе использовать это мощное средство. У союзников нашлось время для изыскания и изготовления как средств газовой защиты, так и газового нападения.

Ввиду опасности газобаллонного выпуска для своих войск и зависимости его от состояния атмосферы и направления ветра, обе борющиеся стороны быстро вновь перешли от газобаллонов к химическим снарядам, а позже, по инициативе англичан, и к газомётам; последние, будучи поставлены по 40–50 штук в одной батарее, с зарядом, воспламеняемым электрическим запалом, выбрасывали каждый на дистанцию сначала 1000 м, а к концу войны до 3000 м тонкостенные мины с 12–15 л ядовитых газов в жидком виде.

Газобаллоны и химические свечи, имеющие до 75 % полезного груза, чрезвычайно зависят от погоды и потому, несмотря на их высокую производительность, вряд ли найдут себе широкое применение в будущем.

Газомёты с их минами, вмещающими до 50 % полезного груза, несомненно, займут место газобаллонов и химических свечей, так как меньше зависят от погоды и выбрасывают мины на 3 км.

Химические снаряды, также зависящие от атмосферных условий, несмотря на малую производительность — 10–15 % полезного груза, ввиду их дальнобойности, почти совершенно безопасны для своих войск и потому найдут себе широкое применение в будущем.

Огромное большинство газов действуют на глаза или дыхательные пути; поэтому обеспечением от них являются противогазы со специальными вкладышами-поглотителями, защищающими каждый от одного или группы газов; от нарывных газов типа иприта (горчичный газ — дихлордиэтилсульфид) или люизита (хлорвинилдихлорарсин) необходимо защищать всё тело специальной одеждой.

Сравнительная ценность механического и химического оружия. 75-мм шрапнель на дистанцию около 4 км поражает в среднем около 600 кв. м. Осколочная граната поражает ок. 400 кв. м, а химическая граната от 5 до 20 кв. м. 20 — для снарядов со стойкими веществами — ипритом и люизитом, 5 — с летучими ядовитыми веществами. При ветре свыше 3 м/с или во время солнечной погоды, при сильных вертикальных воздушных токах действительность химических снарядов этого рода падает почти до нуля…

Для манёвренной войны значение химических снарядов должно упасть вследствие трудности их подвоза, так как они действительны только в огромных количествах…».

Но и в позиционной войне, при ограниченном количестве химических боеприпасов, их использовали для того, чтобы «выкурить» вражеских солдат из укреплений и подставить под огонь обычного оружия.

Участник Первой мировой, впоследствии генерал-полковник артиллерии, Н.М. Хлебников вспоминал: «Особенно большие потери несли мы от комбинированных ударов химическими и осколочными снарядами. Химические снаряды раскалывались, и отравляющий газ расползался по земле, быстро заполняя траншеи, окопы, блиндажи, землянки. Противогазами же Зелинского на передовой была обеспечена едва ли треть личного состава. Спасаясь от газа, солдаты выскакивали из укрытий и попадали под разрывы осколочных снарядов».

Согласитесь, что даже наличие противогаза не спасёт от попадания осколка.

Кстати, о противогазах и других средствах защиты.

«Появились первые повязки, пропитанные растворами тиосульфата натрия и углекислого натрия, сделанные по немецкому образцу. Их стали называть С-1, но вскоре вместо них начнут применять капюшоны с отверстиями для глаз.

В мае — июне 1915 года их десятками тысяч раздают во французской армии; они представляют собой мешок из пропитанной хлопковой ткани, который крепится вокруг головы, с прямоугольной пластинкой из слюды на уровне глаз.

Но настоящим успехом в разработке средств защиты от газов становится в начале 1916 года переход к противогазам. После маски „Groin“ начинают применять противогаз Тиссо, состоящий из резиновой маски, присоединённой посредством шланга к фильтрующей коробке, крепящейся на спине. С 1918 года предпочтение будет отдано аппаратам АРС, совершенно непроницаемым для газа».

(Позднее противогазы стали изготавливать и для животных. Например, для военных собак. А в КНР специальные защитные маски для лошадей кавалерии применялись в 1964 году во время испытания атомной бомбы.)

От газов, выпускаемых из баллонов, пытались защититься, ставя перед собой плотную дымовую завесу, через которую не могло пробиться тяжёлое облако хлора. Для этого приходилось всегда иметь под рукой горючий материал.

Ветераны Первой мировой рассказывали, что «солдат был как верблюд: противогаз, бутылочка, дрова. Дрова, чтобы дым пускать против газа…».

Но самая большая опасность для подвергшегося атаке подразделения таилась не в самих ядовитых газах, от которых в принципе нетрудно было спастись при помощи защитных средств.

Военные специалисты отмечали, что «главнейшая трудность, создаваемая химическим оружием, заключается в том, что бойцам приходится надевать противогаз, почти лишающий возможности командовать мелкими частями пехоты и крайне стесняющий действия бойца и его кругозор. Даже волны слабой концентрации, по свидетельству командира германского пехотного полка, заставляли надевать противогазы и превращали лучших бойцов в медленно, как бы ощупью, движущиеся человеческие мишени; малодушные же становились вовсе непригодными для боя».

Поэтому особенно жутким представляется один из эпизодов войны, когда 20 июля 1916 года 12-я германская армия произвела внезапную газовую атаку на позиции нашей 10-й армии у Сморгони. Во время этой атаки «в Кавказской гренадерской и 48-й пехотной дивизиях погибло свыше 8000 человек. Здесь геройской смертью погибли офицеры грузинских и мингрельских гренадер, по почину полковника Отхмезури снявшие в газовых волнах свои маски, чтобы солдатам лучше слышались слова команды и одобрения. Геройски погибла, сняв маски, и 1-я батарея 84-й артиллерийской бригады поручика Кованько».

Каким мужеством надо обладать, чтобы принести себя в подобную жертву! Не броситься в порыве отчаянной храбрости на вражескую проволоку, увлекая за собой подчинённых, не подставить грудь под пули, сжимая в руках древко полкового знамени и не теряя надежды уцелеть, а ради выполнения командирского долга сознательно обречь себя на мучительную смерть!

Слепнущими глазами, превращающимися «в пылающие угли», следить сквозь клубы ядовитого тумана за сражением, за накатывающимися немецкими цепями, за действиями своих солдат. Преодолевая невыносимую боль, продолжать командовать: «Первый взвод, пачечный огонь! Пулемёты на правый фланг! Молодцом, ребята!», надрывно кашлять, сплёвывая хлопья жёлтой пены. Понимать, что для тебя наступил последний бой, хватать широко разинутым ртом новые глотки отравы и при этом приказывать, поощрять, кричать в уши резиновым маскам насколько хватит сил. Лишь бы отбить атаку!..

Но не только осознание наличия вокруг заражённого воздуха, но и сам надетый противогаз, предназначенный для защиты, действовал на психику человека угнетающе.

Даже спустя 70 лет после событий Первой мировой, несмотря на всю психологическую и физическую подготовку и условность отравляющих веществ во время тренировок, солдаты не выдерживали напряжения.

Так, на войсковых учениях в армии США в 1980-е годы с «применением ОВ» у 20 % участников «выявились психологические расстройства, включая тревожное состояние и панику, в результате чего они прекратили выполнять поставленные задачи. Кроме того, некоторые военнослужащие снимали противогазы из-за якобы сильного перегрева, проявляли крайне резкое недовольство из-за невыносимой жажды, вспоминали ужасы боевых действий, в которых участвовали в прошлом, чувствовали сильную слабость и страх смерти. В ряде случаев отмечались симптомы параноидального состояния и бреда преследования. У лиц, отстранённых по указанным причинам от участия в учениях, наблюдались такие явления, как дрожь во всём теле, сужение сознания, страх, стремление убежать, скрыться за пределами, как они считали, опасной зоны учений».

Вывод американских аналитиков:

«Применение химического оружия может резко усилить и без того высокие в боевой обстановке стрессовые нагрузки. Негативные психоневрологические реакции на использование ОВ и средств противохимической защиты способствуют значительному снижению возможности личного состава противостоять противнику».

Поэтому вполне обоснованными кажутся попытки красных командиров в 1930-х годах преодолеть страх перед химической войной на примере рекордов по пребыванию в противогазе.

Газета «Известия» от 11 августа 1936 года сообщила о необычайном опыте одного красноармейца:

«Вступив в ряды пограничников, забойщик шахты им. Горького Григорий Максимович Данченко начал тренироваться на длительность ношения противогаза. В начале июня он с разрешения командира части надел противогаз и пробыл в нём 11 суток. К большому огорчению тов. Данченко, ему предложили снять противогаз…

В 8 часов 30 минут 23 июля тов. Данченко вновь надел противогаз. С тех пор прошло уже 18 с половиной суток, а Данченко всё ещё в противогазе…»

Но это был не предел.

Газета «Тихоокеанская звезда» 10 октября 1936 года сообщила: «Красноармеец N-ской авиационной части Отдельной Краснознамённой Дальневосточной армии Георгий Александрович Воровин посвятил предстоящим выборам на Съезд Советов свой новый рекорд пребывания в противогазе. Красноармеец Воровин пробыл в противогазе 40 суток (!), снимая его только три раза в день по 15 минут для принятия пищи…»

Действие химического оружия довелось испытать на себе не только солдатам в окопах, но и мирным жителям. Его неоднократно использовала иракская армия при расправе с курдами в 1980-е годы, американцы применяли отравляющие вещества против вьетнамцев в середине 1960-х и против жителей Северной Кореи во время войны 1950–1953 гг.

Но первыми газы «понюхали» русские крестьяне в кровавом безумии Гражданской войны.

В июле 1921 года, во время подавления Тамбовского восстания, «М. Тухачевский применил против скрывающегося в лесах населения химическое оружие, обретя во всемирной военной истории сомнительный приоритет использования удушливых газов против мирного населения. Из-за задержки с противогазами первую газовую атаку произвели только 13 июля. В этот день артиллерийский дивизион бригады Заволжского военного округа израсходовал 47 химических снарядов. (…)

3 августа командир батареи Белгородских артиллерийских курсов доносил начальнику артиллерии Инжавинского боевого участка: „По получению боевого задания батарея в 8.00 2 августа выступила из с. Инжавино в с. Карай-Салтыково, из которого после большого привала в 14.00 выступила на с. Кипец. Заняв позицию в 16.00, батарея открыла огонь по острову, что на озере в 1,5 верстах северо-западнее с. Кипец. Выпущено 65 шрапнелей, 49 гранат и 59 химических снарядов. После выполнения задачи батарея в 20.00 возвратилась в Инжавино“».

Позднее химическое оружие неоднократно пытались запретить и на Вашингтонской конференции 1922 года, и на различных конференциях, созванных Лигой Наций, но всё могло иметь смысл лишь тогда, когда его применение сдерживалось угрозой ответных мер.

Профессор Андрэ Мейер в своём докладе Лиге Наций писал: «Народы не догадываются, перед какою ужасающею опасностью стоит человечество в случае новой войны». Другой эксперт, профессор Колумбийского университета В. Каннон, уточнял: «Газы прошлой войны были игрушкой, детской забавой по сравнению с тем, что мы увидим, если разразится новая война». По сообщению д-ра Хильтона Айрэ Джонса, новоизобретённые газы могут уничтожить целую армию так же легко, как «потушить свечу».

Несмотря на все эти пугающие предупреждения, на принятые соглашения и протоколы, подготовка к химической войне шла полным ходом. В 1920-е годы Германия, скованная условиями Версальского договора по рукам и ногам, искала выход в сближении с Советской Россией. Больше всего германское командование (да и советское тоже) интересовали вопросы вооружения.

На первом месте стояли развитие военной авиации, танковых войск и создание арсенала отравляющих газов. Причём средства, выделяемые на создание химического оружия, как это будет видно ниже, были ничуть не меньше, чем на танки и самолёты. А порой и превосходили их.

В качестве примера я приведу доклад начальника IV управления штаба РККА Берзина, датированный 24 декабря 1928 года, о сотрудничестве РККА и рейхсвера.

«Переговоры о сотрудничестве между РККА и рейхсвером, поскольку мне известно, начались ещё в 1922 году (точных данных в IV Управлении не имеется). Переговоры в то время велись членом РВС Союза тов. Розенгольцем и после длительного обмена мнениями осенью 1923 года приняли конкретную форму договоров.

а) С фирмой „Юнкерс“ о поставке самолётов и постройке на территории СССР авиазавода.

б) С командованием рейхсвера о совместной постройке завода по выделке иприта (акционерные о-ва „Вико“, „Метахим“, „Берсоль“).

(…)

Если договорами 1923 года немцы стремились стать поставщиками для нас в области авиации и химии и обеспечить за собой влияние на соответствующие отрасли нашей промышленности, то с этого времени они более всего заинтересованы в том, чтобы вскоре приобрести ещё большее влияние на русскую армию, воздушный флот и флот. Речь, как видно, идёт о влиянии на организацию и тактическую подготовку нашей армии.

В связи с этим немцы ещё в 1925 году соглашаются допустить 5 наших (на взаимных началах) командиров на свои тактические учения в поле и манёвры, а в 1926 году уже ставят вопрос о совещании по оперативным вопросам с целью выработки единства оперативных взглядов…

В том же году немцы заключают с нами договор об организации танковой школы в Казани и совместных газовых опытах в Подосинках (ныне „Томка“).

В настоящее время наши взаимоотношения с рейхсвером имеют конкретное выражение:

а) взаимного ознакомления с состоянием и методами подготовки обеих армий путём командировки лиц комсостава на манёвры, полевые поездки и на академические курсы;

б) в совместных хим. опытах (предприятие „Томка“);

(…)

Химические опыты в „Подосинках“, а затем в „Томке“ дали положительные результаты и продолжение этих опытов в течение ближайшего года Химуправлением признаётся целесообразным. Цель этих опытов — испытание новых приборов и новых методов применения О.В. (артиллерия, авиация, спец. газомёты и т. п.), а также новые способы и средства дегазации заражённой местности. Расходы по опытам оплачиваются поровну. (…)

На организацию и содержание вышеуказанных предприятий немцы тратят крупные суммы денег; нам неизвестна точная цифра расходов… но расходы по „Томке“ (химопыты) уже достигают миллиона марок, расходы по организации и содержанию танковой школы выше 500 000 марок, а расходы по Липецкой (авиационной) школе, считая оборудование, свыше миллиона марок.

(…) Новые предложения командования рейхсвера об „урегулировании и расширении“ сотрудничества обоих (так в документе. — О.К. ) армий, предложенные через Нидермайера и тов. Корка.

Конкретно эти предложения сводятся к следующему:

(…)

Заключение договора о газовых опытах и расширение этих опытов. Доставка из Германии хим. снарядов и 4-х полевых гаубиц для опытной стрельбы. (…)».

Как видно, совсем не случайно тренировались красноармейцы, проводя целые недели в противогазах. Время показало, что угроза химической войны была совсем не пустым звуком.

Кстати, и реактивные системы залпового огня (в России ставшие потом легендарными «катюшами») изначально разрабатывались для стрельбы химическими снарядами. Главным их преимуществом было то, что на противника можно было обрушить сотни снарядов практически одновременно, накрыв ими значительную площадь.

В вермахте был разработан буксируемый 158,5-мм шестиствольный «химический миномёт», потом появились химические миномёты под 280- и 320-мм турбореактивные снаряды. И лишь в 1942 году стало понятно, что химические средства применяться не будут.

В 1935–1936 годах фашистская Италия вела войну в Эфиопии. Но, несмотря на превосходстве в технике и вооружении, бои для итальянцев были затяжными и кровопролитными. И тогда войска дуче стали применять против эфиопской армии иприт и фосфор.

Ждали начала химических атак и во время Советско-Финляндской войны 1939–1940 гг.

Так, например, младший лейтенант Анатолий Матвеев 05.02.40 г. отметил в своём дневнике: «Получил газеты с обращением к бойцам. Противник применяет снаряды с отравляющим веществом (фосген, синильная кислота). Приготовил каску, противогаз и всё своё хозяйство…»

Возможно, информация в газетах была очередным приёмом политической пропаганды, чтобы подхлестнуть ненависть к «белофиннским разжигателям войны», а заодно лишний раз призвать солдат к бдительности.

Но факт остаётся фактом: к химической войне в те годы готовились все государства.

В предвоенной памятке вермахта «Бой пехотного (моторизованного) батальона» подробно рассказано о действиях подразделения в случае химнападения.

«Необходимо считаться с возможностью поливки ОВ с самолётов. Мероприятия по обороне должны быть указаны перед началом марша. Целесообразно провести меры ПХО, держать наготове противогазы и передвигаться с опущенным верхом (у автомобилей). Для того чтобы иметь возможность вести пулемётный огонь по низко летящим самолётам, необходимо указать, какие именно автомобили должны быть с открытым верхом. Во время воздушного нападения с поливкой ОВ марш продолжается.

Командир атакованной части приказывает установить предупредительные знаки в начале и в конце заражённого участка пути и принимает меры к уведомлению об этом следующей за ним части или к установлению постов оповещения.

На таком участке пути, ограниченном предупредительными знаками, воспрещаются стоянки и привалы».

Во время войны немцы использовали отравляющие газы в единичных случаях, уничтожая с их помощью уцелевших красноармейцев, которые скрывались в катакомбах Одессы и Керчи, в потернах и бункерах севастопольских батарей, в неприступных казематах укрепрайонов. Нижние ярусы заливали водой, верхние выжигали, направив струи огнемётов в вентиляционные шахты. А туда, куда не могли добраться вода и огонь, — пускали газ.

Чудом уцелевший в подобной ситуации младший лейтенант Иван Шибаков, комендант ДОТа «Быстрый» Брестского укрепрайона, рассказывал: «25 июня во второй половине дня левый каземат был пробит снарядом. Оставшиеся в живых перебрались в правый каземат. Дот блокирован. Мы отбиваемся гранатами. Подорван запасной выход. Немцы затопили нижний этаж. Отверстия мы заткнули шинелями и одеялами… Слышим лёгкое шипение. Потянуло лекарственным запахом. Газы! Все надели маски… Стало тошнить. У меня пробита трубка. Снял противогазный шлем с убитого товарища и надел. В шлеме оказалась кровь, я захлебнулся. Когда зажал выдыхательный клапан, кровь вышла из шлема».

На мой взгляд, любые кошмары бледнеют на фоне этого описания. Представляешь себя запертым под землёй, в бетонной коробке, среди трупов товарищей. Загнан как зверь, как крыса. Ещё совсем недавно сражался, был сильным, вёл бой, а теперь всё кончено. Внизу, в люке, плещется чёрная вода. Сверху — торжествующие враги.

Не знаю, как не сойти с ума в такой обстановке. Кажется, легче — пулю в висок. Но в висках стучит: «Жить… Жить… Жить…»

В дневнике начальника германского генерального штаба, генерал-полковника Ф. Гальдера есть записи, касающиеся разработки вопросов применения химических средств, датированные 1939–1942 годами.

3.10.41 года (104-й день войны) им сделана пометка: «Полковник Окснер (инспектор химических войск. — О.К. ) доложил о боевом опыте химических войск и о подготовке их к боевому использованию в операции „Тайфун“».

В записи от 7.01.42 года (200-й день войны) читаем: «Полковник Окснер хочет мне навязать химическую войну против русских».

23.03.42 года (275-й день войны) Гальдер отмечает в дневнике: «Полковник Окснер доложил о своей поездке в группу армий „Центр“ и о состоянии химических войск на этом участке».

Но инспектор не ограничивался поездками только в группу армий, ведущих бои на Московском направлении. Он (уже в качестве генерала) зачастил на юг, туда, где в районе Керчи находились каменоломни.

В записи от 10.04.42 года (293-й день войны) значится: «Генерал Окснер. Доклад о поездке в Крым…»

12.05.42 года (325-й день войны) — «Генерал Окснер доложил о положении химических войск на юге и по вопросу применения газов против партизан».

5.07.42 года Гальдер вновь делает запись: «Генерал Окснер (химические войска) доложил о поездке в Крым и в группу фон Вейхса».

26.07.42 года — «Генерал Окснер. Доклад о посещении южного участка фронта. (…) Никаких признаков подготовки химической войны противником не имеется».

Причина активности генерала Окснера объясняется довольно просто.

«В мае 1942 года после занятия гитлеровцами города Керчи и Керченского полуострова некоторая часть советских воинов оказалась в окружении и находилась в каменоломнях возле села Аджимушкай. В них же укрылась большая часть гражданского населения, преимущественно женщины, дети, старики. Здесь под землёй был создан госпиталь для раненых бойцов. Гитлеровцы всеми средствами пытались принудить к сдаче скрывшихся в каменоломнях. Но, несмотря на тяжкие испытания, советские люди были несгибаемы. И вот тогда гитлеровцы закрыли все выходы из каменоломен и применили отравляющие газы. Погибли тысячи беззащитных людей, не желавших сдаться на милость врага. Все эти преступления были совершены в районе действий гитлеровских 132-й и 46-й пехотных дивизий. Они подтверждены свидетельствами живых и мёртвых. При осмотре каменоломен в 1944 году специальной комиссией были обнаружены трупы погибших и немые свидетели — документы, дневники — о страшных злодеяниях гитлеровцев».

Ни у кого не возникает сомнения, что Гитлер, имей он такую возможность, не задумываясь, начал бы химическую войну в куда как больших масштабах. Особенно в последние годы рейха, когда рассматривались любые, даже самые бредовые, проекты «оружия возмездия», способного переломить ход войны (как, например, план по распылению над восточным побережьем США радиоактивных частиц).

Фашистское командование не остановили бы никакие правила, установленные международными конференциями, и пункты соглашений. В условиях войны на истребление, при массовом геноциде и уничтожении миллионов мирных людей и военнопленных об этом не могло быть и речи.

Но тем не менее, несмотря на крайнюю жестокость и ожесточённость Второй мировой, химическая война так и не началась, хотя только в Австрийских Альпах гитлеровцы хранили 250 000 тонн зарина и табуна.

Почему?

«Все здравомыслящие военные отвергали газовую войну, как совершенно безумную, — признавал на Нюрнбергском процессе бывший министр промышленности Германии А. Шпеер, — на немецкие города обрушилось бы невероятное бедствие». Шпеер имел в виду ответный удар, о возможности которого нацистов открыто предупредило британское правительство в лице У. Черчилля.

События развивались следующим образом.

21 марта 1942 года И. Сталин получил от У. Черчилля послание:

«(…)

2. Посол Майский был у меня на завтраке на прошлой неделе и упоминал о некоторых признаках того, что немцы при попытке своего весеннего наступления могут использовать газы против Вашей страны. Посоветовавшись с моими коллегами и начальниками штабов, я хочу заверить Вас в том, что Правительство Его Величества будет рассматривать всякое использование ядовитых газов как оружия против России точно так же, как если бы это оружие было направлено против нас самих. Я создал КОЛОССАЛЬНЫЕ ЗАПАСЫ ГАЗОВЫХ БОМБ (выделено мной. — О.К. ) для сбрасывания с самолётов, и мы не преминём использовать эти бомбы для сбрасывания на все подходящие объекты в Западной Германии, начиная с того момента, когда Ваши армии и народ подвергнутся нападению подобными средствами.

Представляется необходимым рассмотреть вопрос о том, следовало ли бы нам в соответствующий момент выступить с публичным предупреждением о том, что таково наше решение. Подобное предупреждение могло бы удержать немцев от добавления нового ужаса к тем многим, в которые они уже ввергли мир. Прошу Вас сообщить мне, что Вы думаете по этому поводу, а также оправдывают ли признаки подготовки немцами газовой войны это предупреждение.

Вопрос не имеет особой спешности, но, прежде чем я приму меры, которые могут навлечь на наших граждан эту новую форму нападения, я должен, конечно, иметь в своём распоряжении достаточно времени для приведения в полную готовность всех наших противохимических средств».

В это время войска союзников на многочисленных фронтах подвергались всё новым и новым ударам. 15 февраля 1942 года пал Сингапур. В середине марта под контроль японцев перешла Индонезия. Японцы вторглись в Бирму и угрожали Индии. Крепость Коррехидор на Филиппинах держалась из последних сил (к маю она прекратит сопротивление).

В Африке Роммель начал новое наступление. С января «люфтваффе» и итальянская авиация усиленно бомбили Мальту — «непотопляемый авианосец Англии». Налёты парализовали мальтийские аэродромы и позволили наладить снабжение германского Африканского корпуса по морю. (В конце концов англичане были разбиты под Тобруком, потеряв только пленными 35 000 человек.)

Красная Армия, вдохновлённая победой под Москвой, перешла было во всеобщее наступление, но добилась лишь местных успехов. К апрелю наибольшие потери понесли войска на западном направлении, где лесисто-болотистая местность затрудняла применение танков.

В советском Генштабе было решено перенести главный удар на Украину. Планировалось начать наступление с Барвенковского выступа под Харьковом и с Керченского полуострова в Крыму. (В обеих операциях Красную Армию ожидали страшные поражения.)

Плюс ко всем этим невзгодам разведка продолжала информировать о подготовке врага к химической войне.

29 марта 1942 года Сталин ответил Черчиллю.

«…Выражаю Вам признательность Советского Правительства за заверение, что Правительство Великобритании будет рассматривать всякое использование немцами ядовитых газов против СССР так же, как если бы это оружие было направлено против Великобритании, и что британские военно-воздушные силы не преминут немедленно использовать имеющиеся в Англии большие запасы газовых бомб для сбрасывания на подходящие объекты Германии.

По нашим данным, не только немцы, но и финны могут начать применение ядовитых газов против СССР. Я бы хотел, чтобы сказанное в Вашем послании о Германии насчёт ответных газовых атак против Германии было распространено также на Финляндию на случай, если последняя нападёт на СССР с применением ядовитых газов.

Я думаю, что было бы вполне целесообразно, если бы Британское Правительство выступило в ближайшее время с публичным предупреждением о том, что Англия будет рассматривать применение ядовитых газов против СССР со стороны Германии или Финляндии так же, как если бы это нападение было произведено против самой Англии, и что Англия ответила бы на это применение газов против Германии.

Понятно, что, если Британское Правительство пожелает, СССР готов в свою очередь сделать аналогичное предупреждение Германии, имея в виду возможное газовое нападение Германии на Англию.

Правительство СССР считает, что выступление Британского Правительства с указанным выше предупреждением Германии следовало бы произвести не позже конца апреля или начала мая.

Советское Правительство было бы весьма благодарно, если бы Британское Правительство могло помочь СССР получить в Англии некоторые недостающие химические средства обороны, а также средства ответного химического удара, имея в виду возможность химического нападения Германии на СССР. Если с Вашей стороны не будет возражений, я мог бы в ближайшее же время направить в Англию специальное лицо по этому делу».

Пока на фронтах кипели сражения, правители, соблюдая все тонкости дипломатической переписки, определяли ход войны.

10 апреля 1942 года (как раз в тот день, когда инспектор германских химических войск генерал Окснер вернулся из Крыма и докладывал Гальдеру о результате поездки) Сталин получает от Черчилля ответ.

«(…)

В начале мая я сделаю заявление, в котором нацисты будут предупреждены о применении нами ядовитых газов в ответ на аналогичные атаки на Вашу страну. Предупреждение, конечно, будет в одинаковой степени касаться и Финляндии, и она также будет упомянута, хотя я не вижу, как мы до неё доберёмся.

Пожалуйста, направьте Вашего специалиста по вопросам противохимической обороны и контрнападения для точного объяснения того, какие материалы Советскому Правительству необходимо получить из Англии. Мы тогда сделаем всё от нас зависящее, чтобы удовлетворить его пожелания.

3. Конечно, если необходимо, то мы до получения сообщения от этого специалиста сможем предоставить Вам первым ближайшим пароходом по крайней мере тысячу тонн иприта и тысячу тонн хлора. Опрыскивание ипритом представляет большую опасность для войск в открытом поле, чем для жителей в городах».

22 апреля Сталин ответил.

«Благодарю Вас за выраженную Вами готовность обратиться в начале мая к Германии и Финляндии с предупреждением относительно применения Англией ядовитых газов в случае, если Германия и Финляндия прибегнут к этому оружию в войне против СССР.

Выражаю Вам признательность за готовность поставить 1000 тонн иприта и 1000 тонн хлора. Но так как СССР ощущает более острую нужду в других химических продуктах, то Советское Правительство желало бы вместо указанных выше продуктов получить 1000 тонн гипохлорида кальция и 1000 тонн хлорамина или, в случае невозможности поставки этих продуктов, 2000 тонн жидкого хлора в баллонах.

Советское Правительство намерено командировать в Лондон Заместителя Народного Комиссара Химической Промышленности Андрея Георгиевича Касаткина в качестве своего эксперта по вопросам химической защиты и контрнападения».

При намечающемся перевесе союзников в авиации Германия оказалась бы просто залитой отравляющими веществами. Немцы сознавали это и так и не решились использовать химическое оружие в больших масштабах.

Зато полным ходом шла ликвидация узников концлагерей при помощи газов: моноксидома, синильной кислоты, угарного газа и цианида калия — печально известного «циклона».

Производством и поставкой «циклона Б» занимались в основном две компании, которые получили патент от «И.Г. Фарбен»: «Теш унд Штабенов» из Гамбурга и «Дегеш» из Дессау. Первая отгружала в среднем две тонны кристалликов цианистого калия ежемесячно, вторая довольствовалась заказом на 750 кг в месяц. (Во время Нюрнбергского процесса директора этих заводов утверждали, что они ничего не знали о предназначении своей продукции. Они якобы полагали, что её используют для дезинфекции или уничтожения вредителей.)

Газом травили людей и специально созданные для этой цели «душегубки» (о них я уже писал в «Самой страшной главе»).

«Глядя на эти автомашины снаружи, невозможно догадаться об их истинном назначении. Они походили на крытые грузовики, сконструированные так, что, когда мотор работал, выхлопные газы поступали внутрь и вызывали смерть в течение 10–15 минут… Жертвы погружали в машины, которые ехали прямо на место, предназначенное для захоронения тел… Времени, которое уходило на дорогу, вполне хватало на умерщвление жертв».

Правда, «газенвагены» применялись недолго. И причиной этому послужила вовсе не гуманность палачей или опасение возмездия. Попросту они оказались малопроизводительными — за раз могли поместить от 15 до 25 человек. А акции уничтожения к тому времени приобретали всё больший размах.

Однако угроза химического нападения оставалась постоянно. С ней приходилось считаться.

Населению в тыловых городах выдавались индивидуальные средства противохимической защиты, ими по возможности старались обеспечить бомбоубежища. На передовой командиры следили за тем, чтобы солдаты не расставались с противогазами.

В результате в нашей памяти навсегда запечатлелся образ советского бойца времён Второй мировой войны с брезентовой котомкой через плечо, британского военнослужащего с плоской сумкой на груди и германского солдата с цилиндрическим кожухом противогаза за спиной.

Представлялось совершенно недопустимым, чтобы противник воспользовался их отсутствием и захватил врасплох. Готовность войск к химической войне не в последнюю очередь повлияла на то, что отравляющие вещества так и не были применены — слишком мал был бы эффект от такого нападения. А контрмеры врага могли быть непредсказуемо страшными.

Зато японцы с 1937 по 1945 год на территории Китая использовали ядовитые газы в виде снарядов, бомб и кассетных зарядов 1600 раз. Наиболее массированно они были применены во время взятия Уханя в провинции Хубей. А всего жертвами химической войны стали свыше 50 000 китайцев.

К химической войне императорская Япония готовилась заранее. В конце 1920-х годов на островке Окуносима в Японском море был построен сверхсекретный завод по изготовлению отравляющих веществ. (По соображению секретности этот островок даже не наносили на географические карты.) Их испытания производили на военнопленных в специальном «отряде 731».

После Второй мировой войны развитие химического оружия приобрело огромный размах.

Например, с 1951 года по 1966 год ассигнования Пентагона на создание новых отравляющих веществ выросли в 6–7 раз. Если атомное оружие пускать в ход не решались, а лишь угрожали им в процессе политического «атомного шантажа», то химическое зачастую применяли непосредственно на поле боя.

Уже в 1949 году израильтяне применили отравляющие вещества против египтян. Американцы использовали табун и зарин в ходе войны в Корее в 1950–1953 годах. В тот же период в Малайе английские войска травили гербицидами джунгли, где скрывались повстанцы.

На вооружении появились отравляющие вещества со значительно более сильными поражающими свойствами, чем ОВ довоенного периода. Они, по сути, вытеснили старые, такие как хлор, фосген, синильная кислота, люизит, табун.

Исключение составлял иприт. Он считался высокоэффективным, так как прочно удерживался на заражённом объекте и поражал кожу человека в жидком и парообразном виде. Кроме того, иприт был достаточно дешёвым в производстве и поддавался длительному хранению.

Основную группу новых химических средств стали составлять отравляющие вещества нервно-паралитического смертельного действия: зарин, зоман и V-газы.

(«1 кг зарина даёт те же последствия, что 200 кг иприта; зарин в десятки раз опаснее фосгена. Однако особое место принадлежит V-газам. Их нервно-паралитические поражающие свойства сохраняются длительное время. Ничтожная капелька V-газов, проникшая в организм через кожу, быстро вызывает смерть. ОВ этого типа применяется в виде капелек или тумана, распыляемых над местностью».)

Однако основное коварство нервно-паралитических ОВ заключается в том, что они бесцветны, не имеют запаха и лишены каких-либо ярко выраженных признаков. Определить начавшееся воздействие V-газов можно лишь при помощи специальных приборов химической разведки. Или по сужению зрачков глаз (миоз), появлению судорог и внезапному смертельному поражению людей и животных, когда, разумеется, слишком поздно объявлять тревогу и надевать на поражённых противогазы.

Основными средствами доставки химического оружия к месту его применения оставались различные типы артиллерийских химических снарядов с ипритом и зарином, а также пусковые реактивные установки. Были усовершенствованы опробованные японцами в Китае кассетные бомбы, сбрасываемые с самолётов, которые взрывались на заданной высоте, заражая воздух и местность.

И конечно, в эпоху развития ракетного оружия, когда многие военные специалисты полагали, что ствольная артиллерия навсегда уходит в прошлое, ракеты различного радиуса действия считались наиболее перспективными средствами доставки отравляющих веществ в расположение врага.

В разработанной в 1950–1960-х годах доктрине химической войны важная роль отводилась радиофугасам, снаряжённым малолетучими ОВ (иприт или V-газы), которые предназначены для стойкого заражения местности.

Эти фугасы планировалось маскировать при отступлении, а после занятия противником территории (например, крупных населённых пунктов, объектов жизнеобеспечения или местности, удобной для дислокации крупных воинских частей) приводить их в действие по радиосигналу.

Можно себе представить эффект такого воздействия, когда у солдат расквартированной в глубоком тылу дивизии после, казалось бы, незначительного диверсионного взрыва вдруг начинают «сужаться зрачки и появляются судороги».

Как и прежде, к самолётам или вертолётам подвешивались резервуары с жидкими ОВ.

При помощи такого способа в 1965 году американцы использовали ядовитые вещества на территории 26 провинций Южного Вьетнама. От них погибло несколько тысяч человек и более половины местных жителей получили желудочные заболевания от употребления в пищу отравленного продовольствия.

Над лесами и полями с самолётов и вертолётов ВВС США распылялись так называемые дефолианты, губящие листву на деревьях и кустарниках, уничтожающие посевы. В течение шести месяцев 1966 года войска США подвергли заражению 59 000 акров посевов. «Облысевшие» джунгли переставали служить укрытием для партизан.

По заявлению Пентагона, используемое «оранжевое вещество» действовало только на растительность, однако на самом деле в первую очередь поражало человека — его нервную систему, печень, сердце, нарушало генетический аппарат.

Совершенно неожиданно для США «оранжевое вещество» сработало подобно бумерангу.

В 1980 году американские ветераны вьетнамской войны образовали «Международную организацию жертв „оранжевого вещества“». Её председатель Ф. Маккарти заявил, что «за 12 лет военных действий во Вьетнаме было убито 52 тыс. американских солдат. Не меньше ветеранов страдает от последствий хронической интоксикации в результате соприкосновения с „оранжевым веществом“, и, кроме того, примерно у 350 тыс. американцев наблюдаются менее выраженные признаки заражения, только случаев рака насчитывается 5 тыс.».

В 1960-е годы была открыта ещё одна группа ОВ — психохимических. Одним из сильнейших веществ подобного типа являлся «Бизет», полученный в 1965 году. Он оказывал действие не на органы дыхания, на слизистую или на кожный покров, а на психику. В результате нарушается нормальное поведение человека, парализуется способность выполнять ту или иную работу, временно нарушается умственная деятельность. Под его воздействием люди, превратившиеся в дебилов, разумеется, утрачивают способность к сопротивлению.

Психохимические ОВ ещё называют галлюциногенами, поскольку они вызывают у поражённых галлюцинации. И не только у людей.

Кадры киноплёнки запечатлели один из экспериментов, на которых кошка под воздействием галлюциногена настолько изменила своё поведение, что испугалась мыши и, прижав уши, бросилась от неё прочь, словно перед ней был разъярённый бульдог.

Опыты проводились и над животными, и над людьми. Иногда над добровольцами, иногда над ничего не подозревавшими солдатами во время учений. После чего наблюдатели констатировали в своих отчётах: «…Солдаты, подвергшиеся воздействию одного из психохимических отравляющих веществ… не могли выполнять простые команды и решать простые задачи с требуемой точностью».

Опыты над солдатами сами по себе жестоки. (Впрочем, Марс никогда не был гуманным и милосердным.) Но и разработанное оружие не менее чудовищно. Даже если ты являешься добровольцем, даже если предупреждён командирами о его применении.

Каково это, понимать, что страх является результатом отравления, стараться внушить себе, что тебе на самом деле не страшно. Но при этом не в состоянии справиться со всё больше охватывающим тебя паническим ужасом, потому что больше не управляешь своей нервной системой. Она уже во власти других сил. А ты — уже не ты. Внутри кто-то есть, кто решает за тебя.

И дело в том, что тебе НА САМОМ ДЕЛЕ страшно.

«Казалось бы, очевидно — химическая война чревата непредсказуемыми последствиями, её остаточные явления могут заявить о себе самым неожиданным образом. Тем не менее в 1983 году Пентагон предварил вторжение на маленький остров Гренада атакой отравляющими веществами. Американские специалисты хладнокровно пронаблюдали и отсняли мученическую смерть 2 тыс. островитян и вывезли их тела в США „для дальнейших исследований“. И в этом случае американская военщина пошла на применение отравляющих веществ, будучи уверенной, что ответного удара не последует».

Позднее, во время Ирано-Иракской войны 1980–1988 гг. применялся горчичный газ. Иракские войска в марте 1988 года обстреляли город Халабью химическими снарядами, что вызывало возмущение мировой общественности.

Сначала иракское командование пыталось скрыть этот факт, однако отравленные иранские солдаты проходили лечение в госпиталях ФРГ, Великобритании и Бельгии и являлись живым свидетельством химической войны.

Химическое оружие называют ещё «атомной бомбой бедняка». Затраты на его создание сравнительно невелики, а последствия применения вполне сопоставимы с результатом ядерной бомбардировки.

Кстати, вторжение в Ирак сил мировой коалиции во главе с армией США в 2003 году было осуществлено под предлогом уничтожения иракских запасов химического оружия. Этим «благородным» мотивом в глазах всего мира попытались оправдать развязанную войну (однако никаких следов подобного оружия так найдено и не было).

Хотя сами американцы (например, генерал Д. Ротшильд в своей книге «Оружие завтрашнего дня») в течение долгого времени уверяли человечество, что «отравляющие вещества являются весьма „человечным“ методом воздействия и, следовательно, более приемлемым, чем огонь артиллерии или другое применение силы».

В последние десятилетия разрабатывается «гуманное» химическое (так называемое «несмертельное») оружие, например, вещества, отравляющие воду в источниках, но с временным характером воздействия.

Первые образцы такого оружия, «временно выводящего человека из строя», применялись американцами ещё во Вьетнаме. Оно вызывало у поражённых чихание, кашель, головную боль, тяжесть в груди, тошноту и рвоту.

К «несмертельному» оружию также относятся слезоточивые и усыпляющие газы, действия которых приводят к самопроизвольному смыканию век, острой боли в груди и затруднению дыхания.

Насколько безопасны они для жизни можно проследить по действиям российских спецслужб при освобождении заложников «Норд-Оста» 26 октября 2002 года. Военные по понятным причинам молчат. Но, как определили токсикологи и реаниматологи, это было «вещество психомиметического действия, то есть влияющее на нервную систему и мышцы. Оно имеет много общего с обыкновенным фторотаном, используемым в аппаратах для наркоза, но также и с нервно-паралитическими боевым отравляющим веществом — зарином, зоманом и VX.

Любой препарат из психомиметической группы вызывает паралич периферической (в первую очередь двигательной и дыхательной) либо, что более вероятно, центральной нервной системы. При этом человек сперва впадает в наркотическое состояние („оглушённое сознание“ либо беспамятство), затем последовательно „отключаются“ двигательная мускулатура, дыхание и сердечная мышца. (…)

Хуже всех перенесли отравление те, кто принимал успокаивающие препараты, диабетики и гипертоники».

Даже по официальным данным от действия газа погибли «по меньшей мере 118 заложников». Умирали и позднее, в больницах. Неучтённые.

Как известно, действие ОВ зависит от дозы и состояния человека. Доза зависит от концентрации ОВ и времени пребывания человека в отравленной атмосфере.

Но как в таком случае рассчитать несмертельную дозу на войне?

Ещё одно «несмертельное» химическое оружие — «бомбы-вонючки», которые распространяют в радиусе нескольких километров нестерпимое зловоние. Оно вызывает у человека тошноту, рвоту, угнетает психику. Подобный запах может несколько суток преследовать солдат противника, лишая их возможности принимать пищу и воду. Понятно, что после этого они становятся никудышными бойцами.

Попробуйте просуществовать хотя бы несколько часов в аромате гноя, экскрементов, жжёных волос и кости, усиленных искусственными ароматизаторами! И не только просуществовать, лёжа в палатке и ожидая конца этого мучения, а выполнять приказы, бегать, копать, стрелять.

А любой приём пищи вызывает рвоту.

И заснуть невозможно.

Подобное оружие опасно тем, что оно может спровоцировать на его «гуманное» применение. Ведь оно практически никого не убьёт. А значит, война будет бескровной. Как бы понарошку.

В самом деле, почему бы не «поиграть» в войну?

В небольшую.

«Несмертельную»…

Я давно задаюсь вопросом, почему нет игр, сборных макетов, моделей, посвящённых теме химической войны? Продаются наборы прекрасно выполненных фигурок стрелков, припавших к пулемётам, санитаров с носилками, муляжей колючей проволоки и заграждений из мешков с песком, крохотных блиндажей и полевых телефонных станций. Представлены бронеавтомобили всех типов, танковые гробы английских «МК» и юрких французских «рено», летающие этажерки «ньюпоров» и «альбатросов», цеппелины, подводные лодки, зенитные пушки на шасси грузовиков. Словом, весь арсенал чудо-оружия, которым Первая мировая «обогатила» человечество. Но разве использование отравляющих газов не было одним из самых новационных и эффективных средств той войны?

Почему же не выпускаются солдатики в противогазах, суетящиеся вокруг газовых баллонов; пластмассовые трупики, лежащие вповалку в окопах и усеявшие их брустверы; перевязочные пункты, забитые скорченными телами с кровавыми глазницами?

Может быть, потому, что их создатели опасаются быть обвинёнными в «излишней» кровожадности? Или потому, что поле боя химической атаки выглядит чересчур неэстетично?

А когда же поле боя выглядело эстетично?

От автора

(Вместо заключения)

Задумывая эту книгу, я не ставил перед собой задачи по-новому осветить некоторые моменты военной истории, приоткрыть завесу тайн боевых операций или пересмотреть ход прошлых кампаний в силу каких-то новых сведений, ставших известными мне одному.

Я лишь рассчитывал привлечь внимание читателя к главной составляющей войны — человеку. Мне показалось, что чувства и переживания воюющего человека, солдата, совершенно теряются в бесконечных описаниях боёв, стратегических планах командований, демонстрации техники и прочих внешних проявлениях войны, укоренившихся в нашем сознании.

Описания происходящего внутри человека разбросаны на тысячах страниц сотен книг и журналов, скрыты за кадрами фильмов и кинохроник, рассеяны по незаметным газетным публикациям и отрывкам интервью. Я собирал эти данные и постарался составить из них более или менее вразумительную картину.

Именно по этой причине я в тексте по возможности избегал делать ссылки на источники. Их было бы довольно много, а я не хотел отвлекать читателя от ритма повествования, вновь распылять его внимание, провоцировать на оценивание источника. К тому же некоторые авторы, чьими трудами я пользовался при работе над книгой, возможно, не являются авторитетными для читателя, а в иных вопросах даже вызывают вполне заслуженную критику (в том числе и у меня). Это во-первых.

Во-вторых, порой поведением человека более поздних времён я иллюстрировал ранние эпохи, когда подобные аспекты ещё не документировались. (Согласитесь, что, например, ссылка на защитников Брестской крепости 1941 года не соответствовала бы описанию осады Данцига в 1813 году без дополнительных объяснений и комментариев. А это, в свою очередь, привело бы к пространным экскурсам в область психологии и мотивации поведения.)

В-третьих, я часто использовал материалы периодической печати, в которой приводится довольно много документов, писем ветеранов и воспоминаний очевидцев. А ссылки на неё бывают довольно затруднительными, так как не всегда имеются исходные данные того или иного издания.

В-четвёртых, я не хотел ставить в неудобное положение тех авторов, которые почему-то сами не делали ссылки. Я довольно придирчиво отношусь к изложенным фактам и стараюсь не злоупотреблять такими расплывчатыми формулировками, как: «на одном из горных хребтов», «командир одного из полков», «применялось в некоторых сражениях» и т. д. Мне непременно хочется узнать, как назывался горный хребет, как была фамилия командира полка и какой у этого полка был номер и в каких именно сражениях применялось то, о чём идёт речь.

При работе над любой другой книгой я, не задумываясь, отмёл бы эти примеры, как требующие дополнительной проверки и уточнений. Но я занимался не исследованием какого-либо сражения, операции, кампании, не историей отдельной воинской части и военного искусства, а людскими страхом, болью, яростью, отчаянием на войне. Номера полков здесь желательны, но необязательны.

Эта книга не научный труд, в котором ссылки являются необходимыми для обоснования декларируемого тезиса, а всего лишь книга-размышление.

Список основной литературы, сформировавшей мой взгляд, приведён в конце книги, и любой желающий может с ней ознакомиться.

Мне бы хотелось, чтобы за героическими атаками и самоотверженными штурмами, с которыми сталкивается любитель военной истории, он не забывал о том, что приходилось испытать и пережить их непосредственным участникам.

Список литературы

Александров Г.Н. Нюрнберг вчера и сегодня. М.: Политиздат, 1971.

Альманах исторических сенсаций / Сост. В. Гаркин и Дм. Осипов при участии Ю. Лубченкова. М.: Раритет, 1993.

Андреев И. Боевые самолёты. М.: Книга и бизнес, Кром, Прострекс, Самара: Самарский Дом печати, 1992.

Антонов В.С. Путь к Берлину. М.: Наука, 1975.

Бегунова А.И. Сабли остры, кони быстры…: Из истории русской кавалерии. М.: Молодая гвардия, 1992.

Безыменский Л.А. Тайный фронт против Второго фронта. М.: АПН, 1987.

Бережной Я. Два рейда. Воспоминания партизанского командира. Второе изд., испр. и доп. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1976.

Бессмертная эпопея: К 175-летию Отечественной войны 1812 г. и Освободительной войны 1813 г. в Германии / Под ред. А.Л. Нарочницкого. М.: Наука, 1988.

Берже Ж., Повель Л. Утро магов / Пер. с фр. М.: Миф, 1991.

Библия. М.: Протестант, 1992.

Большая Медицинская энциклопедия / Ред. Бакулева А.Н. Т. 22. М.: Советская энциклопедия, 1961.

Большая Советская энциклопедия / ред. Шмидт О.Ю., Т. 212. М.: Советская энциклопедия, 1930.

Бой пехотного (моторизованного) батальона / Пер. с нем. М.: Военное издательство Народного Комиссариата Обороны Союза ССР, 1941.

Буровский А.М. Несостоявшаяся империя: Историческое расследование. Красноярск: БОНУС; М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001.

Бутромеев В. Всемирная история в лицах. В 6-ти т. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1998.

Бушков А.А. Россия, которой не было: загадки, версии, гипотезы. М.: ОЛМА-ПРЕСС, СПб.: Нева, Красноярск: БОНУС, 1997.

Бушков А.А., Буровский А.М. Россия, которой не было — Русская Атлантида: Историческое расследование. Красноярск: БОНУС; М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002.

Великие битвы / Под рук. Ланери-Дагэна, предисл. и закл. Одуэна-Рузо С.; Пер. с фр. А.А. Родина. Белфакс: Белфаксиздатгрупп, Русская версия, 2000.

Великая Отечественная война: краткий научно-популярный очерк / Под общ. ред. П.А. Жилина. М.: Изд. политической литературы, 1970.

Великая Отечественная война: Вопросы и ответы / Под ред. Бобылёва П.Н., Липицкого С.В., Монина М.Е., Панкратова Н.Р. М.: Политиздат, 1984.

Великая Отечественная война 1941–1945. Энциклопедия / Под ред. М.М. Козлова. М.: Советская энциклопедия, 1985.

Вейдер Б. Блистательный Бонапарт / Пер. с фр.; Вейдер Б., Хэпгуд Д. Кто убил Наполеона? / Пер. с англ. М.: Международные отношения, 1992.

Вигилянский Н. Повесть о Фрунзе. М.: Советский писатель, 1975.

Война в тылу врага. О некоторых проблемах истории советского партизанского движения в годы Великой Отечественной войны. М.: Политиздат, 1974.

Война Германии против Советского Союза 1941–1945: Документальная экспозиция. Каталог / Под ред. Р. Рюрупа. Берлин: Аргон, 1992.

Галеви Д. Жизнь Фридриха Ницше / Пер. с фр. А.Н. Ильинского. Рига: Спридитис, 1990.

Гашек Я. Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны / Пер. с чеш. П. Богатырёва. М.: Художественная литература, 1987.

Геббельс Й. Последние записи / Пер. с нем. Предисловие и общ. ред. А.А. Галкина. Смоленск: Русич, 1993.

Гитлер А. Моя борьба / Пер. с нем. ИТФ «Т — Око», 1992.

Голинков Д.Л. Крушение антисоветского подполья в СССР. В 2-х т. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Политиздат, 1978.

Гречко А.А. Битва за Кавказ. Изд. второе. М.: Воениздат, 1971.

Гудериан Г. Танки — вперёд / Пер. с нем. М.: Воениздат, 1957.

Гумилёв Л.Н. От Руси до России: Очерки этнической истории. СПб.: Юна, 1992.

Гюго В. Отверженные. Собр. соч. в 10-ти томах. Тома 4–7. М.: Правда, 1972.

Деларю Ж. История гестапо / Пер. с фр. Ю.А. Немешаев и др. Смоленск: Фирма «Русич», 1993.

Дефо Д. Робинзон Крузо. Роман / Пер. с англ. М. Шишмарёвой. Библиотека мировой литературы для детей. М.: Детская литература, 1980.

Джексон Р. Вторая мировая: Неразгаданные тайны. М.: Издательский дом «Кураре-Н», 1998.

Документы истории Великой французской революции. В 2-х т. / Отв. ред. А.В. Адо. М.: Издательство Московского университета, 1990.

Егер О. Всеобщая история. В 4-х т. Пятое издание. СПб.: Т-во А.Ф. Маркса.

Ефремов И.А. Таис Афинская: Исторический роман. М.: Детская литература, 1981.

Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. М.: АПН, 1970.

Жилин П.А. Гибель наполеоновской армии в России. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Наука, 1974.

Загоскин М.Н. Рославлев, или Русские в 1812 году: Роман / Вступ. ст. и коммент. А. Пескова. Мн.: Маст. лiт, 1988.

Золя Э. Избранные произведения. М.: Художественная литература, 1953.

Ильинский М.М. Индокитай. Пепел четырёх войн. М.: Вече, 2002.

История Второй мировой войны 1939–1945. / Под. ред. А.А. Гречко. В 12-ти томах. М.: Воениздат, 1973.

Канун и начало войны: Документы и материалы / Сост. Л.А. Киршнер. Под ред. Н.К. Новикова. Л.: Лениздат, 1991.

Карлейль Т. Французская революция. История. М.: Мысль, 1991.

Катаев В.П. Сын полка. М.: Детская литература, 1973.

Катуков М.Е. На острие главного удара. 3-е изд. М.: Высш. шк., 1985.

Керсновский А.А. История русской армии. В 4-х т. М.: Голос, 1992.

Китай: история в лицах и событиях / Под общ. ред. С.Л. Тихвинского. М.: Политиздат, 1991.

Книга для чтения по истории Средних веков / Под ред. С.Д. Сказкина. Часть третья. М.: УЧПЕДГИЗ, 1953.

Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. В двух томах. Изд. седьмое. М.: Политиздат, 1953.

Конев И.С. Записки командующего фронтом. М.: Воениздат, 1991.

Краминов Д. Правда о Втором фронте. Записки военного корреспондента. М.: Изд. социально-экономической литературы, 1958.

Кривель А.М. Слышишь, Халхин-Гол! М.: Политиздат, 1989.

К чести России. Из частной переписки 1812 года / Сост., авт. предисл. и примеч. М. Бойцов. М.: Современник, 1988.

Лаврин А. Хроники Харона. Энциклопедия смерти. М.: Моск. рабочий, 1993.

Леонов О., Ульянов И. Регулярная пехота 1698–1801: Боевая летопись, организация, обмундирование, вооружение, снаряжение. М.: АСТ, 1995.

Лиддл-Гарт Б. Стратегия непрямых действий (Энциклопедия военного искусства): Сост. С. Переслегин, Р. Исмаилов. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 1999.

Лоссберг Ф.-В. Письма вестфальского штаб-офицера. М.: ООО Наследие, 2003.

Лэннинг М.Л. 100 великих полководцев. М.: Вече, 1998.

Любецкий С.М. Русь и русские в 1812 году: Книга для чтения всех возрастов. М.: Современник, 1994.

Любимов Л.Д. Искусство Западной Европы. Средние века. Возрождение в Италии: Книга для чтения. М.: Просвещение, 1976.

Людвиг Э. Наполеон. М.: Вагриус, 1998.

Мазуркевич С.А. Энциклопедия заблуждений Истории. М.: ЭКСМО; Донецк: СКИФ, 2002.

Маклин А. Крейсер «Улисс» / Пер. с англ. В. Кузнецова. Л.: Человек, 1991.

Маковеев М.С. Страницы героической жизни (О М.В. Захарове). М.: Политиздат, 1975.

Малиужинский К. Преступники не хотят признавать своей вины. М.: Прогресс, 1979.

Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. 5-е изд. Сухуми: Алашара, 1989.

Меринг Ф. История войн и военного искусства. СПб.: Полигон, АСТ, 2000.

Мережковский Д.С. Наполеон. М.: Республика, 1993.

Мерников А. Курская битва. М.: АСТ; Мн.: Харвест, 2001.

Миронов Г.М. Трудные дороги. М.: ДОСААФ, 1974.

Митчем С. Фельдмаршалы Гитлера и их битвы / Пер. с англ. И. Соколова, А. Бушуева, Т. Бушуевой, С. Минкина. Смоленск: Русич, 1998.

Митяев А.В. Книга будущих адмиралов. М.: Молодая гвардия,1979.

Мужчина и женщина / Под ред. и с доп. проф. А.С. Догеля и А.Н. Шабановой. В 2-х томах. Том 2-й. СПб.: Т-во Просвещение, 1911.

Мы из Кронштадта: Сб. / Сост. С.А. Зонин, М.Е. Белов, М.Е. Поляков. Ленинград: Лениздат, 1975.

Накануне, 1931–1939. Как мир был ввергнут в войну: Краткая история в документах, воспоминаниях и комментариях / Сост. Ник. Н. Яковлев, О.Л. Степанова, Е.Б. Слынская. М.: Политиздат, 1991.

Наполеон Б. Воспоминания и военно-исторические произведения / Пер. с фр. СПб.: СБА, 1994.

Немецкие зверства. Сборник материалов / Сост. Кочин Н. Горький: Горьковское Областное издательство, 1942.

Ненахов Ю. Войны и кампании Фридриха Великого. Мн.: Харвест, 2002.

Новиков-Прибой А.С. Цусима. М.: Художественная литература, 1952.

Ноймайр А. Диктаторы в зеркале медицины. Наполеон. Гитлер. Сталин. Ростов-н-Д.: Феникс, 1997.

Операции военной разведки / Автор-составитель В.В. Петров. Мн.: Литература, 1997.

Ортенберг Д.И. Год 1942. Рассказ-хроника. М.: Политиздат, 1988.

От Мюнхена до Токийского залива: Взгляд с Запада на трагические страницы истории Второй мировой войны / Пер. Сост. Е.Я. Трояновская. М.: Политиздат, 1992.

П. фон Винклер. Оружие: Руководство к истории, описанию и изображению ручного оружия с древнейших времён до начала XIX века. М.: Софт-Мастер, 1992.

Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентом США и Премьер-министром Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. В 2-х т. М.: Госполитиздат, 1957.

Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера / Пер. с нем. И.В. Розанова. Смоленск: Русич, 1993.

Пикуль В. Реквием каравану PQ-17: Документальная трагедия. Рига: Лиесма, 1979.

Письма женщин к Пушкину / Под ред. и вступ. ст. Л. Гроссмана. М.: ТЕРРА, 1997.

Плотников С.Е. Сначала был порох: Рассказы о стрелковом оружии. М.: Просвещение, 1992.

Прометей: Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей». Т. 3. М.: Молодая гвардия, 1967.

Пушкин А.С. История Петра: Подготовительные тексты. ПСС. Том IX. Л.: Наука, 1979.

Разин Е.А. История военного искусства XXXI в. до н. э. — VI в. н. э. СПб.: Полигон, 1999.

Раковский Л.И. Кутузов. М.: Воениздат, 1962.

Рассказы русских летописей XII–XIV вв. / Предисл., пер. с древнерус. и пояснения Т. Михельсона, научн. ред. Д. Лихачёв. 2-е изд. М.: Детская литература, 1973.

Ремарк Э.М. Искра жизни. М.: Вагриус, 2002.

Роковые решения вермахта. Смоленск: Русич, 2001.

Роос Г. С Наполеоном в Россию. М.: Наследие, 2003.

Руге Ф. Война на море 1939–1945 / Пер. с нем. В.Я. Голанта. М.: Воениздат, 1957.

Свобода. Равенство. Братство. Великая французская революция: Документы, письма, речи, воспоминания, песни, стихи / Сост., вступ. статьи, биограф, справки, примеч. О. Кустовой, С. Короткова. Л.: Детская литература, 1989.

Семанов С.Н. 18 марта 1921. М.: Молодая гвардия, 1977.

Семиряга М.И. Тюремная империя нацизма и её крах. М.: Юридическая литература, 1991.

Серафимович А.С. Железный поток. Библиотека мировой литературы для детей. М.: Детская литература, 1980.

Сервантес М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский / Пер. с исп. Н. Любимова. Библиотека мировой литературы для детей. М.: Детская литература, 1980.

Симонов К.М. Разные дни войны. Дневник писателя. В 2-х т. М.: Молодая гвардия, 1977.

Смирнов Г.В. Рассказы об оружии. М.: Детская литература, 1976.

Смирнов Г.В. Корабли и сражения. М.: Детская литература, 1987.

Смит Ф., Стемман Р. Тайны загробной жизни / Пер. с англ. В. Полякова. М.: Ренессанс, СП «ИВО-Сид» (Серия «Великие мистерии»), 1993.

Соколов Б.В. 100 великих войн. М.: Вече, 2001.

СС в действии: Документы о преступлениях СС: Сб. / Под ред. О. Гацихо. М.: Прогресс, 1969.

Стендаль. Пармская обитель / Пер. с фр. Н. Немчиновой. Горький: Горьковское книжное издательство, 1955.

100 вопросов — 100 ответов: Всё об армии. Вып. 6. М.: Молодая гвардия, 1979.

100 вопросов — 100 ответов: Всё об армии. Вып. 7. М.: Молодая гвардия, 1979.

100 великих битв / Рук. авт. колл. и научн. ред. А.Н. Мячин. М.: Вече, 1998.

Суворов В. Ледокол: Кто начал Вторую мировую войну? М.: Новое время, 1993.

Суворов В. Самоубийство: Зачем Гитлер напал на Советский Союз? М.: АСТ, 2000.

Тарле Е.В. Наполеон. Ростов-н-Д.: Феникс, 1996.

Тарле Е.В. Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год. М.: Воениздат, 1992.

Тайны веков: Кн. 2 / Сост. В. Суханов. М.: Молодая гвардия, 1980.

Типпельскирх К. История Второй мировой войны. Том 2-й. СПб.: Полигон, 1994.

Толстой Л.Н. Война и мир. В двух кн. М.: Художественная литература, 1972.

Толстой Л.Н. Севастопольские рассказы. Ленинград: Детская литература, 1980.

Толстой А.Н. Хождение по мукам. М.: Советская Россия 1976.

Трибуц В.Ф. Балтийцы сражаются. Калининград: Книжное издательство, 1975.

Троицкий Н.А. 1812. Великий год России. М.: Мысль 1988.

1812 год… Военные дневники / Сост., вступ. ст. А.Г. Тартаковского. М.: Сов. Россия, 1990.

Урланис Б.Ц. История военных потерь. СПб.: Полигон, 1994.

Утненко С.Л. Юлий Цезарь. М.: Мысль, 1976.

Фест И. Гитлер. Биография. В 3-х т. / Пер. с нем. Фёдорова. Пермь: Культурный центр «Алтейа», 1993.

Фрейд З. «Я» и «Оно»: Труды разных лет. В двух книгах / Пер. с нем. Книга 1-я. Тбилиси: Мерани, 1991.

Фриснер Г. Проигранные сражения / Пер. с нем. И. Глаголева и В. Кривули. М.: Воениздат, 1966.

Хлебников Н.М. Под грохот сотен батарей. 2-е изд., испр. М.: Воениздат, 1979.

Цирульников А., Челноков С. Человек и крылья. Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1977.

Чандлер Д. Военные кампании Наполеона. Триумф и трагедия завоевателя: Монография / Пер. с англ. Н.Б. Черных-Кедровой. М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 1999.

Черчилль У. Вторая мировая война. В 3-х кн. Сокр. пер. с англ. / Под ред. А.С. Орлова. М.: Воениздат, 1991.

Чуйков В.И. От Сталинграда до Берлина. М.: Советская Россия,1985.

Шаброль Ж.-П. Пушка «Братство». Роман / Пер. с фр. Н. Жарковой и Б. Песиса. М.: Прогресс, 1974.

Шолохов М. Тихий Дон. Собр. соч.: В 8-ми т. 1–4 тт. М.: Правда, 1975.

Шолохов М. Они сражались за родину. Собр. соч.: В 8-ми т. 7 т. М.: Правда, 1975.

Энциклопедия для детей. Т. 1. Всемирная история / Сост. С.Т. Исмаилова. 3-е изд., перераб. и доп. М.: Аванта+, 1996.

Юнг Р. Ярче тысячи солнц / Сокр. пер. с англ. Н. Дурнева. М.: Государственное издательство литературы в области атомной науки и техники, 1960.

Яковлев А.А. История крепостей. СПб.: Полигон, 1995.

Использованы материалы следующих периодических изданий.

Газеты: «Аргументы и факты», «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Мистер X», «Московский комсомолец», «Оракул», «Семь пятниц», «Совершенно секретно», «Спид-инфо», «Тайная власть», «Тайны XX века», «Экспресс-газета».

Журналы: «Вокруг света», «Зарубежное военное обозрение», «Империя истории», «Наука и жизнь», «Огонёк», «Природа и люди», «Ридерз дайджест», «Родина», «Нижний Новгород», «Советский воин», «Техника молодёжи», «Эхо планеты».