Аарон Эдвард Хотчнер

Папа Хемингуэй

Аннотация

А. Э. Хотчнер — известный американский драматург и киносценарист, близкий друг Хемингуэя на протяжении многих лет, вплоть до смерти писателя в 1961 году. Вместе они путешествовали по Испании, охотились в Айдахо, рыбачили на Кубе. В своих откровенных и искренних мемуарах Хотчнер создает яркий и трагический образ выдающегося писателя.

Аарон Эдвард Хотчнер

Папа Хемингуэй

Посвящается Сэлли Хотчнер

Есть в жизни вещи, которые быстро не понять, и мы вынуждены тратить на это немало времени, а ведь время — это все, что у нас есть. Это очень простые вещи, но на их постижение уходит жизнь, а потому то немногое, что в результате узнает человек, стоит очень дорого и является единственным наследством, которое он оставляет потомкам.

Эрнест Хемингуэй

Предисловие

Я был близким другом Хемингуэя в течение четырнадцати лет…

Мне многое известно об этом человеке — о его мечтах и разочарованиях, триумфах и поражениях.

Хемингуэй считал, что читателю лгать нельзя, — именно этому принципу я и старался следовать, работая над книгой.

А. Э. Хотчнер

Хемингуэй. Это имя заставляет нас вспомнить человека мужественного и отважного — как в творчестве, так и в жизни. Именно поэтому спустя сто лет со дня рождения писателя его книги читают так же охотно, как и при жизни, и молодежь всего мира знает о нем.

Непреходящее обаяние этого человека связано прежде всего с тем, что он до самой смерти оставался романтиком — и в отношении к женщинам, и в литературе, и в жизни. Мне посчастливилось быть частью этой жизни в течение четырнадцати лет, я был рядом с ним в самые горькие, самые мучительные моменты. Вспоминая нашу первую встречу в Гаване в 1948 году, я задаю себе вопрос: почему он был тогда так добр ко мне? Редактор «Космополитена» послал меня на Кубу, чтобы я уговорил известного писателя Эрнеста Хемингуэя написать для журнала статью о будущем литературы. У Хемингуэя была репутация человека замкнутого и задиристого, но меня он буквально ошеломил своим гостеприимством. Мы рыбачили на его яхте, он брал меня на петушиные бои и обеды в дружеском кругу, приглашал играть в хай-алай¹.

Возможно, это объясняется тем, что я был молод, амбициозен и по-юношески раним. Позже, в годы нашей долгой дружбы, я часто замечал эту его необыкновенную доброту по отношению к молодым. Он тратил на них не только деньги, но и то, что было для него куда дороже денег, — свое время.

Я писал свои воспоминания спустя несколько лет после смерти Хемингуэя, когда годы и события, которые я пережил рядом с ним, были еще свежи в памяти. Однако тогда я еще не сознавал, что значила для меня наша дружба, не мог в полной мере оценить влияние его личности на мою жизнь — для этого понадобилась определенная перспектива, дистанция во времени.

Теперь, через тридцать восемь лет (достаточное время для воспоминаний и раздумий) я хорошо понимаю, сколь многому у него научился. Я узнал, что настоящая дружба требует умения прощать, но не выдерживает оскорбительной лжи и двуличия; что гнев и сочувствие не столь уж далеки друг от друга и первый — где это только возможно — должен уступать место второму; что гордость — необходимое качество характера, которое порой спасает человека от падения. Так, после жесткой критики, обрушившейся на роман «За рекой в тени деревьев», именно гордость помогла Эрнесту оставить без внимания злобные выпады в прессе и побудила написать «Старика и море». Хемингуэй убедил меня, что хитрость допустима, если она не причиняет вред окружающим; что удача не приходит сама, а требует организационных усилий; что дисциплина плодотворнее, чем вдохновение; что смелость — дело совести каждого, а любовь — гораздо более прочное чувство, чем ненависть.

Мистический ореол Эрнеста отчасти связан с его манерой в своих произведениях размывать границу, разделяющую вымысел и действительность. «Вымысел — это взгляд на реальность через увеличительное стекло», — однажды заметил Хемингуэй. Когда он рассказывал какую-нибудь историю (а рассказчиком он был отменным), было трудно понять, то ли это вымысел на основе факта, то ли факт, приукрашенный вымыслом, то ли вымысел в чистом виде. Неужели он действительно занимался сексом с очаровательной любовницей могущественного гангстера Джека-Брильянта на лестничной площадке бара «21» в Нью-Йорке? Правда ли, что он вытащил льва из парижского бара «У Гарри»? А поехав со своей женой Мэри на сафари в Африку, он что, и впрямь женился на восемнадцатилетней красавице Деббе из племени вакамба и по законам племени стал также господином ее семнадцатилетней овдовевшей сестры? И они действительно спали все втроем в огромной, шириной 14 футов, кровати, покрытой козлиной шкурой? Эта вакамбская тройка фигурирует в последнем, ставшем известным уже после смерти писателя произведении «Правда при первом свете». Однако сын Эрнеста Патрик, который сопровождал отца в этом сафари, утверждает, что ничего не знает о подобного рода матримониальных связях отца. Эрнест никогда не рассказывал мне об этой книге, хотя вполне доверял и был со мной откровенен. «В сентябре у меня появится африканский сын, — сказал он мне. — Перед отъездом я оставил стадо коз семье моей невесты. Это семейство теперь владеет самым большим стадом коз в Африке. Знаешь, чертовски приятно иметь африканского сына. Никогда не жалел о содеянном». Признаюсь, я верил ему, хотя Эрнест так и не объяснил, как он смог получить известие о беременности своей черной жены и как в дебрях Африки, где нет ультразвуковой аппаратуры, можно было предсказать пол будущего ребенка.

Мы прекрасно знаем, что, несмотря на его яркие воспоминания о любовных приключениях со знаменитой шпионкой времен Первой мировой войны Матой Хари («Однажды ночью я здорово ее оттрахал, — рассказывал он мне однажды, — хотя, по правде говоря, она оказалась тяжеловатой в бедрах и больше требовала от мужчины, чем сама ему давала»), он никак не мог с ней встретиться: Мата Хари была казнена французами в 1917 году, а Эрнест первый раз приехал в Европу в 1918-м — он служил тогда шофером в медсанбате Красного Креста в Италии. Но когда я писал эту книгу, я просто старался воссоздать образ Хемингуэя, каким я его знал, и вспомнить то, что он мне рассказывал, без каких-либо оценок и суждений.

Я вспоминаю, как сопровождал Эрнеста во время посещения одной из школ Хейли, маленького городка в нескольких милях от его дома в Кетчуме. Отвечая на вопрос ученика, он так сформулировал свое понимание художественной литературы — литературы, имеющей дело с вымыслом:

«Вымысел рождается из того, что вы знаете. Если на основании реальных событий вы действительно сочинили хорошую историю, то придуманное вами несет больше правды, чем абсолютно честное воспоминание о пережитом. Большая ложь правдоподобнее и внушает больше доверия, чем правда. Люди, пишущие книги, не будь они писателями, могли бы стать очень умелыми лжецами».

В другом своем выступлении он сказал:

«Все хорошие книги имеют одно общее свойство — они правдивее, чем реальность, и, перевернув последнюю страницу такой книги, вы почувствуете, что события, описанные в ней, происходили в действительности, и происходили именно с вами. И тогда счастье и горе, добро и зло, радость и печаль, еда, вино, люди, погода — все, о чем вы прочитали, навсегда останется частью вашего прошлого. Если вы можете это дать читателю — вы настоящий писатель».

Со дня смерти Эрнеста, последовавшей в 1961 году, о нем было написано множество книг. Его четвертая жена, его первая жена, его брат, сестра, младший сын, университетские профессора, которые никогда не встречались с Эрнестом, близкие друзья и просто жулики и даже одна самопровозглашенная любовница — все эти люди написали книги о Хемингуэе, причем каждый создает свой образ писателя, что не удивительно. Кроме того, Мэри Хемингуэй опубликовала письма Эрнеста, адресованные членам семьи, редакторам, деловым партнерам и многим другим.

Когда я писал эти воспоминания, Мэри безуспешно пыталась воспрепятствовать их публикации, чтобы прекратить все разговоры о самоубийстве Эрнеста. Ей очень хотелось представить его смерть как несчастный случай — якобы он застрелил себя случайно, когда чистил ружье, оказавшееся заряженным. Она не разрешила мне включить в книгу отрывки из писем, которые писал мне Эрнест.

Однако, описывая годы нашей дружбы, создавая портрет Хемингуэя, я считал, что должен рассказать читателю и о том, что занимало его мысли и что он делал, когда меня не было с ним рядом. Эти периоды отражены в его письмах ко мне. Сначала я попытался пересказать отрывки из некоторых его писем (метод, который позволяется использовать в таких случаях), но, как я ни старался, определенные искажения помешают читателю в полной мере оценить уникальность его стиля, энергию, исходящую от этих писем. Они были написаны очень живо, мне казалось, что я просто слышу его голос, его интонации. Я был уверен, что некоторые высказывания Эрнеста просто необходимы для воссоздания его образа, образа человека, которого я знал в течение последних четырнадцати лет его жизни. И тогда, чтобы сохранить истинный голос и чувства Эрнеста, я решил замаскировать отрывки из его писем и использовать их в книге, вплести в разговоры, которые мы вели, когда были вместе.

* * *

В то время, когда я писал «Папу Хемингуэя» — а это было спустя пять лет после его смерти, — Мэри еще не оправилась от травмы, нанесенной ей самоубийством Эрнеста. Из уважения к ней я не стал описывать в подробностях их отношения в последние годы его жизни. Я понимал, что Мэри всеми силами старалась заглушить чувство своей вины, вины столь глубокой, что даже спустя многие годы она не могла смириться с тем, что сразу после возвращения домой из клиники Майо Эрнест застрелился, когда она спала в своей комнате на втором этаже их дома.

Трудно представить себе, что может быть более трагичным для женщины, чем потеря мужа при таких обстоятельствах, и я думаю, это отчасти объясняет поведение Мэри после смерти Эрнеста — как по отношению ко мне, так и ко всем, кто осмеливался писать о ее ушедшем супруге. Вскоре после появления первого издания моей книги журналист Леонард Лайонс, ведущий колонку светских слухов, старый друг Хемингуэя, рассказал мне, что же в действительности произошло в то утро в Кетчуме, когда Эрнест приставил дуло ружья ко рту и нажал на курок.

«Когда Мэри, услышав выстрел, сбежала с лестницы, она увидела у входной двери на полу распростертое тело Эрнеста. Большую часть его головы снесло выстрелом, везде была кровь. Первое, о чем подумала Мэри, — позвонить мне в Нью-Йорк. Ей сообщили, что я должен быть в Лос-Анджелесе, она перезвонила мне в отель в Беверли-Хиллс и разбудила.

— Ленни, — услышал я спокойный голос Мэри. — Папа убил себя.

Придя в себя от шока, я спросил, как это случилось.

— Он застрелился. Теперь я хотела бы, чтобы ты организовал пресс-конференцию в своем отеле — прежде удостоверься, работает ли у них телеграф. Скажи всем: я сообщила тебе, что сегодня утром, когда Эрнест чистил ружье, готовясь идти на охоту, он случайно выстрелил себе в голову. Ты все понял?

Только после этого она позвонила врачу Эрнеста и рассказала, что произошло».

Несмотря на определенную враждебность Мэри по отношению ко мне, возникшую после публикации «Папы Хемингуэя», я продолжаю испытывать к ней жалость, ведь мы были близкими друзьями в течение стольких лет. Однако нам всем необходимо помнить, что книга, которую Эрнест так хотел закончить («Праздник, который всегда со мной»), была посвящена его первой жене, Хэдли; не забудем и то, что он покончил собой в присутствии Мэри, демонстрируя любовь к первой жене, — он явно отвергал Мэри, а это, конечно, глубоко оскорбляло ее и ранило.

Кроме того, мне кажется, чувство вины Мэри было вызвано еще и тем, что в последние годы их совместной жизни, особенно перед его самоубийством, они все чаще и злее ссорились. Однажды, узнав, что Эрнест купил ей у Картье брильянтовую брошь вместо гораздо более дорогих брильянтовых серег, которые она требовала, Мэри просто пришла в ярость. Она была так раздражена, что даже отказалась принимать Антонио Ордоньеса и его жену Кармен, когда те приехали в Кетчум повидать Эрнеста. Мэри совершенно по-хамски заявила, что не желает «изображать повариху и хозяйку». Хемингуэю очень хотелось сделать так, чтобы Антонио и Кармен получили удовольствие от пребывания в Кетчуме, и, разумеется, сварливость Мэри привела к длительной ссоре. Однажды, после очередной стычки, Эрнест сказал мне: «С удовольствием ушел бы от нее, но я слишком стар, чтобы пережить четвертый развод и пройти через тот ад, который Мэри мне, несомненно, устроит».

Однажды я оказался свидетелем одной из самых горьких ссор между Эрнестом и Мэри. Это случилось, когда в Кетчум поохотиться с нами приехали Гэри Купер и его друг Пэт ди Чикко, бывший муж Глории Вандербильт. Ди Чикко сопровождал слуга, в одной руке он держал кинокамеру — каждое движение хозяина должно было быть запечатлено на пленке, а в другой — поводок собаки, золотистого ретривера, — та должна была приносить подстреленную им дичь. И вот одну из убитых хозяином птиц собака найти не смогла. В тот вечер Купер и ди Чикко обедали с Хемингуэями, и Эрнест в шутку сказал ди Чикко: «Пэт, ваш пес — самый дерьмовый представитель собачьего племени». В это время Мэри жарила утку, но, услышав слова Эрнеста, повернулась к гостям и воскликнула:

— Ты слишком часто произносишь это слово! Можно найти и другие слова, но ты все время говоришь — дерьмовый, дерьмово, дерьмо! Ты вроде бы писатель, и у тебя должен быть хоть какой-нибудь запас слов!

— Мэри, ты просто не знаешь, что, когда побываешь на войне, такие слова приобретают особенный смысл.

— Ты хочешь сказать, что я не была на войне? Ты это хочешь сказать? Как будто я никогда не попадала под бомбежку!

— Ну да, ты знаешь, что такое попасть под обстрел, но это совсем другое, совсем не то, что быть солдатом.

— Ах, вот ты о чем? Но ты же сам на войне был всего лишь наблюдателем!

— Что, по-твоему, я не воевал под Хюртгеном?

— Но ты никогда даже не надевал форму солдата или летчика!

— И я никогда не трахался с генералами, чтобы написать очерк для «Таймс»!

— Назови хоть одного генерала, с которым я трахалась! Ты знаешь мужчин, которых я любила, и просто ревнуешь.

— Ревную? К кому — к этому жалкому журналисту? Трахаться с ним, наверное, так же волнующе, как компостировать билет в метро.

Слово за слово, они теряют контроль над собой, страсти накаляются, и обед идет насмарку. Я сидел во время этой отвратительной сцены и думал, что их враждебность, возможно, объясняется и тем, что эти люди уже не занимаются любовью — по крайней мере, друг с другом.

Помню еще одну безобразную ссору, которая случилась на сей раз в Испании. Мы все тогда жили недалеко от Малаги, на вилле Билла Дэвиса. Эрнест и Билл ушли в Малагу на почту. Там они случайно встретили старых друзей Эрнеста Слим Хейуорд (леди Кейт) и Лорен Бэколл. Эрнест пригласил их к обеду. Они были очаровательны, остроумны и великолепно смотрелись у бассейна в своих потрясающих бикини.

После обеда Эрнест заметил, что раз им всем было так хорошо вместе, почему бы гостьям не остаться на ужин? Однако Слим и Лорен сказали, что у них нет соответствующих туалетов. Тогда Эрнест предложил отвезти дам в их отель в Малаге, где они смогут переодеться. Когда Эрнест ушел в свою комнату снять плавки, Мэри, которая сразу после обеда удалилась к себе, вновь появилась, подошла к Слим и Лорен, сидевшим у бассейна, и заявила:

— Если вы появитесь здесь сегодня вечером, я покажу вам, что умею пользоваться этими штуками.

И, выложив на стол две пули, величественно удалилась.

Конечно, Слим и Лорен не рискнули приехать на ужин. Когда до Эрнеста дошел слух о том, что случилось, он пришел в ярость, а Мэри ему ответила соответственно. После этого вечера они не разговаривали друг с другом четыре дня.

В их жизни было множество таких ссор, ставших особенно частыми и ожесточенными в последний год жизни Эрнеста. Все это неизбежно должно было отразиться на его состоянии и, по-видимому, во многом спровоцировало то страшное помрачение рассудка, закончившееся роковым выстрелом. Мэри и сама описала множество таких ссор в книге «Как это было». «У него свой дом, — писала она, — дети, кошки. У меня же нет ничего… Я не могу бороться за обретение своего личного жизненного пространства… Я никогда не сомневалась, что Эрнест виноват во всех моих несчастьях…»

Мэри бомбардирует читателя одной жалобой за другой, и в конце концов он начинает думать, почему же эта женщина не рассталась со своим мужем. «Я так хорошо жила до встречи с тобой, — говорит она Эрнесту. — А когда ты постарел, я превратилась в настоящую сиделку для тебя и твоих детей». Мэри утверждала, что даже просила Эрнеста помириться с его второй женой. «Я любила Эрнеста, несмотря на него самого», — часто повторяла она. Однажды он особенно грубо ругал Мэри: «Чертова дура, жалкий военный корреспондент в юбке, весь вечер ты только и делала, что оскорбляла моих друзей. Быть отвратительнее просто невозможно!» В другой раз он швырнул на пол ее пишущую машинку и обозвал Мэри писакой с лицом Торквемады, смакующей всякую грязь.

В ответ Мэри сказала: «Твоя беда в том, что тебя никогда не интересовали мои чувства. Ты всегда — и когда мы были одни, и на публике — унижал меня, постоянно оскорбляя мое чувство собственного достоинства».

* * *

В последние годы жизни Эрнест был убежден, что его преследуют агенты ФБР. Считалось, что эта мания была проявлением его безумия. И только недавно, благодаря принятому Закону о свободе информации, публике стали доступны некоторые документы из архивов ФБР. Оказалось, что Эдгар Гувер и его ведомство действительно следили за Хемингуэем, вплоть до прослушивания его телефона в клинике Мэйо. Конечно, нельзя утверждать, что пристальное внимание ФБР вызвало его самоубийство, но, несомненно, оно повлияло на душевное состояние Эрнеста.

Дело на Хемингуэя было открыто ФБР после его участия в деятельности «Бригады Линкольна» во время войны в Испании. Тогда он работал без устали, создавая уникальное документальное свидетельство, дневник событий тех лет — «Землю Испании». Эрнест участвовал в вербовке добровольцев и поиске денег для бригады (кстати, Голливуд пожертвовал оборудование для двадцати полевых госпиталей). Все это еще более усилило внимание ФБР к Хемингуэю.

В 1949 году, когда Фолкнер получил Нобелевскую премию по литературе, Эрнест сказал: «Еще ни один сукин сын, когда-либо получавший Нобелевскую премию, не написал ничего такого, что заслуживало перечитывания». В то время высказывание Эрнеста было расценено как охаивание недостижимого, но в приложении к его собственной судьбе эти слова, несомненно, являются пророчеством. Мне кажется, что присуждение Нобелевской премии сыграло в творческом упадке Эрнеста большую роль, чем авиакатастрофы в Африке, которые могли послужить причиной импотенции, чем ссоры с женой и чем вынужденный отъезд с Кубы, от «Пилар»² и финки³, где ему так хорошо работалось. Как часто Эрнест с завистью вспоминал о Жан-Поле Сартре, который смог отказаться от Нобелевской премии, когда ему присудили эту награду.

«Я думаю, Сартр понимал, — однажды с печалью и сожалением сказал Эрнест, — что эта премия — проститутка, которая может соблазнить и заразить дурной болезнью. Я знал, что раньше или позже и я получу ее, а она получит меня. А вы знаете, кто она, эта блудница по имени Слава? Маленькая сестра смерти».

В столетие со дня его рождения я счастлив, что моя книга, посвященная человеку, так много сделавшему для американской литературы и лично для меня, снова выходит в свет. На ее страницах — и случайные воспоминания, и его меткие и язвительные наблюдения во время наших путешествий по Италии, Франции и Испании. Так, в моей памяти навсегда останется вечер, когда мы остановились на дороге, увидев необычное гнездо на дымоходе — в нем сидел аист с маленьким аистенком. Эрнест всегда любил этих птиц, ставших неотъемлемой частью очарования Испании. Двадцать минут, если не дольше, он читал нам лекцию о жизни и повадках аистов.

Эрнест никогда не вел дневников, но в любой момент мог восстановить события, произошедшие много лет назад, причем делал это быстро и уверенно, подобно тому, как на экране компьютера возникает информация, заложенная в его памяти. Однажды мы в машине пересекали Ривьеру. Вдруг он сказал, что именно по этим местам в 1920-х годах вместе со Скоттом Фитцджеральдом они разъезжали на велосипедах. Во время одной из прогулок по Парижу меня снова поразила его потрясающая память — он не забыл, где бывал и с кем встречался. Когда мы карабкались по крутому склону Монмартра на Пляс-дю-Тертр, он рассказывал мне о домах, о людях, живших там в двадцатые годы, о магазинах, кафе и ресторанах, вспоминал, с кем там обедал, — он даже помнил названия вин и блюд! Это было для меня прекрасной школой — я учился разбираться в винах и нюансах приготовления креветок, чувствовать поэзию водоплавающих птиц и величественных поз великого матадора, танцующего перед быком. Я учился отличать Тициана от Тинторетто, Моне от Ренуара, Гогена от Сера, Пикассо от Брака. Я начинал понимать, почему, как утверждал Эрнест, Сезанна невозможно сравнить ни с каким другим художником. Он рассказывал мне, как наслаждаться бездельем, учил, когда следует проявить агрессию, а когда отступить. Я узнал от него, как удить с лодки, как выстрелить, чтобы снять фазана на лету, как определить, какая лошадь победит в заезде, и как сгонять жир с костей и мускулатуры литературного произведения.

Эрнест всегда присутствует в моей жизни. Принципы, которыми я руководствуюсь в отношениях с людьми, мое понимание любви, дружбы, веры в себя и простые истины — все это, и не только это, я взял у него. Он был для меня отцом, братом, учителем, передавшим мне свои секреты. Оценивая 38 лет, прошедшие со дня смерти Хемингуэя, годы, прожитые без него, должен сказать, что самое важное, чему я у него научился, — это не бояться неудач и не переоценивать успех. Этим правилом руководствовался в своей жизни Эрнест Хемингуэй, и этим его наследством я дорожу больше всего.

А. Э. Хотчнер

1999

Часть 1

Как хорошо, что нам не приходится убивать звезды! Представь себе: человек, что ни день, пытается убить луну! А луна от него убегает. Ну, а если человеку пришлось бы каждый день охотиться за солнцем? Нет, что ни говори, нам еще повезло.

«Старик и море»

(пер. Е. Голышевой и Б. Изакова)

Глава 1

Гавана, 1948

Весной 1948 года меня послали на Кубу. Мне предстояло, выставив себя полным ослом, попросить Эрнеста Хемингуэя написать статью на тему «Будущее литературы». В то время я работал в журнале «Космополитен», и у главного редактора как раз возникла идея выпустить номер, посвященный перспективам развития цивилизации. Предполагалось, что статью о будущем архитектуры напишет Фрэнк Ллойд Райт, о будущем автомобилестроения — Генри Форд, о изобразительном искусстве — Пикассо, а о литературе, как я уже сказал, должен был написать Хемингуэй.

Конечно, никто не может точно сказать, какой будет литература в будущем. Как правило, писатель знает лишь то, что он сам напишет в ближайшее утро, да и то не каждый может заглянуть так далеко вперед. Но, как бы то ни было, я прибыл на Кубу и остановился в отеле «Националь», чтобы, представившись Хемингуэю, уговорить его стать прорицателем и написать статью для «Космо».

Впервые я прочел книгу Хемингуэя — это был роман «И восходит солнце» — еще школьником, когда учился в Сент-Луисе. Меня сразу же охватило чувство, свойственное всему моему поколению, — истинное благоговение перед Хемингуэем. В юношеских фантазиях я отождествлял себя с близким мне по возрасту Ником Адамсом, героем многих повестей и рассказов писателя. С восхищением я следил, как Ник выдерживает все испытания, живя в страшном мире пьяниц и бандитов, киллеров и индейцев-самоубийц, наркоманов и проституток, как он преодолевает страх на войне, попав на итальянский фронт. А во время Второй мировой войны я — тогда военный летчик, служивший во Франции, — с восторгом читал корреспонденции с фронта военного журналиста Хемингуэя.

Я пытался как-то увильнуть от этого сложного задания, но в конце концов мне все-таки пришлось ехать на Кубу уговаривать Хемингуэя написать эту дурацкую статью для «Космо». Мне было тогда всего двадцать с небольшим, и в журнале я работал только шесть месяцев. «Космо» был первым местом работы, которое мне удалось найти после того, как за год жизни в Париже я истратил все деньги, заработанные на службе в авиации. Адрес Хемингуэя я знал — он жил в городке Сан-Франсиско-де-Паула, примерно в двадцати минутах езды от Гаваны. Но чем ярче я представлял себе, как стучу в дверь его дома, остаюсь с ним наедине и начинаю надоедать своей просьбой, следуя приказу босса, тем неувереннее себя чувствовал. От страха кровь стыла в жилах. Просидев два дня у бассейна отеля в полукоматозном состоянии, я решил не ехать к Хемингуэю — в конце концов найду другую работу. Более того, даже знай я номер его телефона, я не стал бы звонить и беспокоить писателя.

Избрав такой трусливый выход, я написал ему короткое письмо, в котором рассказал о своей нелепой миссии и, отметив, что ни в коем случае не хочу его беспокоить, просил лишь прислать мне короткую записку с отказом писать статью о будущем литературы, поскольку такая записка окажется весьма полезной для будущего самого Хотчнера.

На следующее утро в моем номере зазвонил телефон:

— Это Хотчнер?

— Да.

— С вами говорит Хемингуэй. Получил ваше письмо. Не могу допустить вашего провала: в этом случае вы разочаруете организацию Херста, а это все равно что оказаться вышвырнутым из колонии прокаженных. Как насчет выпить что-нибудь в пять? Есть такой бар — «Ла Флорида». Просто скажите таксисту — «Ла Флорида».

В то время «Ла Флорида» (таково было полное название бара, но все звали его его «Флоридита») была хорошо освещенным, оформленным в старом стиле баром-рестораном с вентиляторами под потолком, раскованными официантами и тремя музыкантами, которые бродили по залу или сидели за столиком около бара. У массивной стойки, отделанной красным деревом, стояли удобные высокие табуреты. Приветливые бармены готовили различные варианты дайкири, и, надо сказать, редко где можно было выпить дайкири такого качества. На стенах висели фотографии, на которых Хемингуэй пил самый известный и популярный коктейль «Ла Флориды» — «Дайкири Хемингуэя», или «Двойной Папа». Рецепт приготовления этого коктейля, столь любимый всеми посетителями, таков: два мерных стаканчика рома «Баккарди», сок, выжатый из двух лаймов и половины грейпфрута, и шесть капель мараскино смешиваются в миксере, в смесь добавляется лед, и коктейль готов. Я вошел в бар и, найдя местечко в углу под висящей на стене фотографией в рамке, заказал «Двойной Папа».

До приезда в Гавану мне удалось раздобыть совсем немного сведений о Хемингуэе. Я знал, что он родился в 21 июля 1899 года в Оук-Парке, пригороде Чикаго, в семье был вторым ребенком, а всего у его родителей было шестеро детей. Хемингуэй очень любил отца, который научил его охотиться и ловить рыбу. С матерью отношения у Эрнеста не сложились, и очень скоро после окончания школы он уехал из родного города.

Когда Эрни еще не было и восемнадцати лет, он стал репортером канзасской газеты «Стар». Ему очень хотелось стать солдатом, но его не взяли в армию из-за плохого зрения. Однако молодому Хемингуэю удалось устроиться шофером Красного Креста в Италии. В один из июльских дней 1918 года в местечке Фоссалита-ди-Пиаве рядом с ним взорвалась австрийская мина, и Хемингуэй был тяжело ранен.

После войны он, с изуродованной ногой, вернулся в Америку и вскоре получил работу в Торонто, в газете «Стар». В 1920 году Эрнест женился на девушке из Сан-Луиса, Хэдли Ричардсон. У них родился сын. Брак распался в 1927 году, и Хемингуэй снова женился — на Полине Пфейфер, парижской журналистке, работавшей в журнале «Вог». У них было два сына. В 1940 году Полина развелась с Хемингуэем. Писательница Марта Гельхорн стала его третьей женой, а в 1946 году ее сменила журналистка Мэри Уэлш.

В начале 20-х годов, когда он был женат на Хэдли, Эрнест жил в Париже. Там он написал роман «И восходит солнце», рассказывающий о жизни и судьбе людей его поколения. Роман быстро сделал Хемингуэя знаменитым. Затем, после выхода романа «Прощай, оружие», который он написал по возвращении в Штаты, в Ки-Уэст, штат Флорида, его позиции в литературном мире еще более утвердились. О годах, проведенных в Ки-Уэсте, Хемингуэй пишет в романе «Иметь и не иметь».

Когда Эрнест не пишет, он путешествует, охотится в Африке, ловит тунцов и марлиней, ездит в Испанию на корриду. В 1936 году в Испании началась Гражданская война. Эрнест, конечно, на стороне республиканцев. Позже Хемингуэй написал роман «По ком звонит колокол», посвященный этим драматическим событиям. Вот и все, что я знал о Хемингуэе до нашей встречи.

Хемингуэй немного опоздал. На нем были брюки хаки, державшиеся на широком кожаном ремне с пряжкой, на которой были выбиты слова «Gott mit uns» («С нами Бог»), белая льняная рубашка и коричневые кожаные мокасины на босу ногу. В темной шевелюре поблескивали седые волосы, губы скрывались в пышных усах. Он казался огромным — и не благодаря своему росту (всего-то чуть более шести футов) или весу, а из-за впечатления, которое производил на людей. Большая часть массы его тела была сосредоточена выше талии — квадратные тяжелые плечи, длинные мускулистые руки (левая с неровными рубцами и слегка измененной формой локтевого сустава), широкая грудная клетка и слегка выступающий живот. Зато бедер и таза почти не было. Он был как скаковая лошадь, готовая к скачкам, но до поры до времени сдерживающая порыв. Хемингуэй остановился перекинуться парой слов с одним из музыкантов — на хорошем испанском. И тут я вдруг понял: главное в нем — наслаждение, получение удовольствия от жизни. Боже, подумал я, да он получает удовольствие от себя самого! Я никогда раньше не встречал человека с такой аурой удовольствия и радости. Он излучал счастье, и все вокруг откликались на это воздействие. Его лицо было гораздо выразительней, чем изображения на фотографиях, которые я видел раньше.

Когда он направился к стойке, приветствуя бармена, я заметил над его левым глазом большой продолговатый рубец, похожий на полоску глины.

— Хотчнер, — сказал он, пожимая мне руку, — добро пожаловать на Кубу. — Его ладони оказались большими и квадратными, а пальцы — довольно короткими. Бармен поставил перед нами два стакана дайкири. Мой предыдущий стакан был вдвое меньше. — Перед вами — высшее достижение искусства приготовления дайкири, — сказал Хемингуэй. — Однажды я выпил шестнадцать порций за одну ночь.

— Таких порций?

— Рекорд бара, — заметил стоящий рядом бармен.

Хемингуэй попробовал свой коктейль, сделав большой глоток, подержал во рту драгоценную жидкость, а затем проглотил и удовлетворенно кивнул.

— Хотчнер — очень подозрительное имя. Откуда вы?

— Из Сент-Луиса.

— Из какой части города, не с Шато-авеню? А дедушка ваш, случаем, не дрался с Натом Сигалом?

— Вы хорошо знаете Сент-Луис?

— Три мои жены — из Сент-Луиса. — Он печально покачал головой. — Да, я знаю Сент-Луис. И знаю только одного хорошего человека, не уехавшего из этого города, — мать Марты Гельхорн.

В этот момент бармен поставил перед нами тарелку с креветками.

— Пару лет назад, — Хемингуэй подцепил креветку, — я основал королевский орден любителей креветок. Хотите вступить в наш орден?

— Конечно! Но что я должен для этого сделать?

— Члены ордена едят только головки и хвосты, — он оторвал голову креветки и, довольный, отправил в рот.

Я сделал то же самое, но, признаться, без особого удовольствия. Тут перед нами возникли еще два таких же бокала дайкири. К столику подошел бармен и вручил Хемингуэю письмо. Писатель взглянул на обратный адрес и положил конверт в карман.

— Один мой друг, баск, очень плодовитый мастер эпистолярного жанра. Правда, каждое его письмо заканчивается одинаково — «пришли денег».

Трое музыкантов — худощавый темнокожий певец и два гитариста, один — большой и довольный жизнью, второй — серьезный и хмурый, — отложили маракасы и заиграли что-то печальное.

— Мои друзья, — сказал Хемингуэй. — Они поют песню, которую я специально написал для них. Жаль, нет Мэри. Она поет ее лучше всех. Как-то в баре было полно народу, и все славно проводили время. Вдруг сюда зашли выпить трое парней, и у них на лбу было написано, что они из ФБР. Ну, я послал музыкантам записку, и точно в полночь они заорали на английском песенку «С днем рождения». Все в баре тут же подхватили. А когда прозвучало «С днем рождения, дорогое ФБР», эти трое чуть не попадали со стульев. Они все поняли и моментально смылись.

Мы пили одно дайкири за другим и говорили о Гаване, о том, как здесь можно жить и работать.

— Характер Гаваны похож на мой, — говорил Хемингуэй. — Вот все хотят знать, почему я здесь, хотя могу жить где угодно. Слишком сложно объяснить. Ясные прохладные утренние часы, когда так хорошо работается, не спит только Черный Пес, да первые крики бойцовых петухов нарушают тишину. Ну скажите, где еще можно выращивать бойцовых петухов, ставить на тех, что тебе нравятся, и все это абсолютно законно? Некоторые говорят, что петушиные бои — верх жесткости. Но ведь, черт возьми, бойцовый петух любит только драку! А потом здесь такие птицы — честное слово, просто удивительные птицы! Перепела, которые еще до восхода прилетают к бассейну попить воды. И ящерицы, которые ползают по деревьям у бассейна и по виноградным плетям на стенах. Обожаю ящериц! А когда вы хотите поехать в город, вам надо только сунуть ноги в мокасины. Гавана — прекрасное место, если хочешь убежать от себя. Кубинки! В их карих глазах светится солнце! А если вам не надо убегать от себя, можете отгородиться от всего, сидя дома и отключив телефон.

В получасе ходьбы от финки вас ждет готовая к отплытию яхта, и через пятнадцать минут вы уже в открытом море, и вокруг плещется синяя вода Гольфстрима. А может, вам охота пострелять голубей в охотничьем клубе — это тоже совсем недалеко от дома! Можно стрелять и на деньги. Как-то здесь собрались Томми Шевлин, Пичон Аквилера, Уинстон Гест и Торвалд Санчес. Получилась команда. Мы соревновались с Хью Кейси, Билли Германом, Оги Галаном, Куртом Дэвисом и еще кое с кем, кто неплохо стреляет. Те же люди, которым не нравятся петушиные бои, будут презирать вас за охоту на голубей. Во многих местах это запрещено — зато здесь разрешено, и я не знаю более азартных пари для любителей пострелять. Наблюдать такое со стороны — смертельно скучное занятие.

— Но разве не тоскливо жить в одном времени года? Не скучаете по весне и осени, какими они бывают в Новой Англии? — спросил я.

— У нас здесь есть смена времен года, — возразил Хемингуэй. — Только эта смена плавная, не такая резкая, как в Новой Англии.

Дайкири все прибывали, а мы говорили и говорили: обсуждали документальные фильмы Роберта Флаэрти, которые очень нравились Хемингуэю, Теда Уильямса, лучшую книгу месяца, Лину Хорн, Пруста, телевидение, рецепты приготовления рыбы-меч, афродизиаки и проблемы индейцев. Все это продолжалось до восьми часов. Мы не побили рекорд Эрнеста, но я все-таки выпил семь дайкири. Хемингуэй, взяв один коктейль с собой, уселся в свою машину на переднем сиденье рядом с шофером Хуаном и уехал домой. Мне каким-то чудом удалось удержать в своей охмелевшей голове, что Хемингуэй собирается заехать за мной на следующее утро и взять меня поплавать на яхте. Мне также удалось — только не спрашивайте как — сделать несколько записей об этом вечере для «Космополитена». Такие записи я делал и потом, на протяжении всех лет нашей дружбы. Позднее я присовокупил к дневнику диктофон, который всегда лежал у меня в кармане во время наших путешествий.

В жизни Хемингуэя было две Пилар: одна — партизанка, полная жизни героиня «По ком звонит колокол», а вторая — яхта. И яхта, и героиня были названы так в честь испанской святой. Яхта «Пилар» стояла в гаванском порту, и, когда на следующий день мы прибыли туда, она была готова к отплытию. На судне были рыболовные устройства, способные управляться с десятифунтовыми наживками. Эрнест представил меня своей яхте со старомодной учтивостью.

Он познакомил меня и с высоким и тощим индейцем Грегорио Фуэнтесом, ходившем на «Пилар» с 1938 года.

— Первый раз он вышел в море, когда ему было всего четыре года, — сказал Эрнест, — и произошло это на Канарах, в Ланзароте. Я встретил его в Драй-Тортугас — как-то мы там пережидали шторм. До Грегорио со мной плавал другой замечательный парень, Карлос Гутьерес, но его переманили на большие деньги, когда я был в Испании на войне. Но я не жалею — Грегорио замечательный парень, он провел «Пилар» через три урагана, продемонстрировав настоящее искусство мореплавания. Кроме того, Грегорио — великолепный рыбак и готовит лучший помпано, который я когда-либо ел в своей жизни.

Заработали мощные двигатели. Эрнест забрался наверх и вывел яхту из порта. Мы проплыли Морро-Касл и прошли около семи миль вдоль берега по направлению к рыбачьей деревушке Кохимар, которой суждено было стать прототипом деревни из повести «Старик и море».

Грегорио опустил в воду четыре лески с наживкой — две с птицей и две с кусками мяса. Я стоял рядом с Эрнестом.

Он налил нам текилы, и мы оба сделали по глотку, пробуя, достаточно ли она холодная.

— Приближаемся, — сказал Эрнест. — Жаль, вас не было с нами в прошлый раз. Дети тогда приехали на десять дней — у них были каникулы, и я брал их в Кей-Сол и Дабл-Хедед-Шот-Кис на Багамах. Мы поймали тысячу восемьсот фунтов рыбы, три огромных черепахи, кучу лангустов. Здорово поплавали. Казалось, в этих водах еще никто не ловил рыбу! Дети были просто счастливы. — А потом с нескрываемой гордостью Хемингуэй заговорил о «Пилар»: — На яхте может разместиться семь человек, а во время войны на ней плавали даже девять.

— Что, «Пилар» участвовала в войне?

— С сорок второго до сорок четвертого она была боевым кораблем и патрулировала береговые воды к северу от Кубы. Мы искали подводные лодки. Работали на морскую разведку. Мы делали вид, что «Пилар» — рыболовное судно, но при этом меняли маскировку несколько раз, чтобы она не бросалась в глаза. На «Пилар» разместили только радиооборудования на три тысячи пятьсот долларов. У нас были пулеметы, базуки и взрывчатка, все замаскированное. По плану мы должны были маневрировать таким образом, чтобы нас остановила какая-нибудь всплывшая немецкая подлодка. Такая не ожидающая нападения подлодка и была целью нашей атаки. В нашей команде служили испанцы, кубинцы и американцы, отличные парни, и я думаю, мы бы добились успеха.

— Вам так и представился шанс испытать судьбу?

— Нет, но мы смогли послать военно-морской разведке информацию о местоположении немецких лодок, их забросали глубинными бомбами и, скорее всего, уничтожили. Нас наградили.

— И Грегорио был тогда с вами?

— Конечно. Я объяснил команде, какая опасность нам грозит — что такое «Пилар» против немецкой подводной лодки. Но Грегорио очень хотел выйти в море с нами, ведь каждому из нас обещали по десять тысяч долларов, и Грегорио и в голову не приходило, что кто-то может заплатить ему такие деньги. Время было напряженное, но ребята ладили друг с другом. Ни разу не ссорились, а ведь один раз мы были в море целых пятьдесят семь дней!

— Рыба, Папа, рыба! — раздался крик Грегорио, стоявшего на корме.

Взглянув вниз, мы увидели мелькающее в воде коричневое, переливающееся и отдающее бордовым тело огромной рыбы, по форме напоминающее подводную лодку.

— Марлинь, — сказал Эрнест.

Он спрыгнул с мостика, и Грегорио передал ему удилище с мясной наживкой.

— Когда-нибудь видел таких рыбин?

— Нет, ведь я никогда раньше не рыбачил в открытом море.

— Ну, тогда учись, — сказал он, протягивая мне удилище.

Я запаниковал. Со мной был один из самых опытных рыбаков в мире, а в море плыл быстрый марлинь невероятного размера, да еще этот огромный навороченный спиннинг с бобиной. А я? Самое большое достижение в моем рыбачьем прошлом — ловля десятифунтового окуня с лодки моего приятеля Сэма Эпштейна, когда мы с ним плавали в Саутолде, у Лонг-Айленда. Ни тогда, ни позже я не переставал восхищаться способностью Хемингуэя терпеливо и тактично учить других всему тому, что он умел делать сам, и делать великолепно. Спокойно и просто Эрнест говорил мне, что я должен предпринимать, поясняя каждый шаг — начиная с того, как подсечь, чтобы всадить крючок в рот рыбине, и кончая тем, как подвести ее достаточно близко, чтобы потом удобно было вытащить добычу из воды. И спустя всего лишь полчаса мы наслаждались красотой лежавшего на палубе марлиня.

— Мы должны организовать новый синдикат рыболовов — Хотчнер и Хемингуэй, охотники за марлинем, — сказал Эрнест.

И я понял — он включает меня в число возможных соучастников своих будущих приключений. Меня словно посвятили в рыцари. В течение последующих тринадцати лет мы многое пережили вместе, и всегда это было удивительно и неповторимо. С Хемингуэем никогда не приходилось скучать — жизнь рядом с ним возбуждала, поднимала настроение, порой доводила до белого каления, изнуряла, но всегда была интересной и ни на что не похожей.

Когда мы вернулись на берег, Эрнест сделал свое первое и единственное замечание относительно моего письма с просьбой написать статью для «Космополитена». На следующий день я уезжал обратно в Нью-Йорк. Мы прощались перед входом в отель.

— Честно говоря, я ни черта не знаю о будущем чего бы то ни было, — сказал Хемингуэй.

Я попытался извиниться:

— О, забудьте, это все так глупо…

— Сколько они платят?

— Тысячу пятьсот долларов.

— Ну что ж, достаточно, чтобы обеспечить прекрасное будущее литературы. Вот что я вам скажу — пришлите мне статьи, которые написали другие. И контракт. Если ситуация не поменялась и нерезиденты не платят налоги с сумм, полученных за то, что пишется за пределами Штатов, я напишу все, что думаю, и постараюсь сделать это как можно лучше.

На протяжении многих лет, за исключением 1956 и 1957 годов, когда я жил в Риме, я бывал у Хемингуэя на Кубе по крайней мере раз в год, а иногда и чаще. Дайкири в «Ла Флориде», охота на голубей, прогулки на «Пилар», дни, проведенные в его доме, становились частью моей жизни. Частенько я старался найти деловое оправдание своим поездкам в Гавану и в другие места, где встречался с Эрнестом. Его отношение к делам было довольно своеобразным. Так, приехав куда-либо, он обязательно отводил пару дней на отдых, чтобы «остыть» после дороги, или после работы, или после чего-то такого непонятного и таинственного, что он сам порой точно не мог определить. И мы «остывали», изо всех сил используя местные возможности. Если действие происходило на Кубе, это была рыбалка, охота на голубей и посещение петушиных боев. Мы делали ставки, осматривали боевых петухов Эрнеста. Если же я приезжал в Кетчум, штат Айдахо, мы «остывали», охотясь на диких уток, гусей, фазанов, лосей, оленей, голубей и куропаток. Затем готовили блюда из принесенной домой дичи и с огромным удовольствием их поедали. В Испании «остывание» заключалось в посещении корриды, Прадо, осмотре достопримечательностей, нескончаемых обедах, выпивке и приобщении к местной атмосфере. Повторю, на «остывание» отводилось минимум два дня.

А максимум? В июне 1959 года я приехал в Испанию для обсуждения сценария сериала по мотивам произведений Хемингуэя. Планировалось, что я буду писать этот сценарий для Си-би-эс. Я встретился с Эрнестом в Аликанте 28 июня, а 17 августа, когда мы после корриды возвращались в отель, он сказал:

— Кстати, об этом фильме. Давай-ка потолкуем о нем.

Через шесть месяцев после первого приезда на Кубу я опять был в Гаване. Тысяча пятьсот долларов были выданы, но статьи о будущем литературы еще не существовало. Вместо этого у Эрнеста появилась абсолютно новая идея, которую он хотел со мной непременно обсудить. Маленький городок Сан-Франсиско-де-Паула, где располагалась вилла Эрнеста, представлял собой горстку нищенских трущоб. Однако владения Хемингуэя поражали роскошью. Площадь его огороженной забором усадьбы составляла тринадцать акров: здесь и прекрасный огород, и сад, и пастбище для коров, заброшенный теннисный корт и огромный бассейн. Небольшая вилла, построенная из известняка, когда-то белоснежная, нуждалась в некотором ремонте, но при этом выглядела весьма достойно. На склоне, идущем от главных ворот к домику, который Эрнест называл «моя милая развалюха», росли восемнадцать видов манговых деревьев. Прямо перед домом возвышалось гигантское дерево сейба, священное для племени вуду. Из ее ствола росли орхидеи, а массивные корни проникли на террасу и добирались до внутренних помещений дома. Но Эрнест так любил это дерево, что не разрешал никому трогать сейбу. Недалеко от основного здания был небольшой домик для гостей, а за виллой возвышалась новая белая трехэтажная башня с винтовой лестницей по внешней стороне.

Стены в столовой и огромной гостиной главного дома украшали головы рогатых животных, а на полу лежали хорошо выделанные шкуры. Мебель, старая и удобная, ничем особенным не отличалась. У двери стоял огромный шкаф, заполненный журналами и газетами, американскими и иными. В гостиной было множество книг — они стояли на полках вдоль стен от пола до самого потолка. В спальне Эрнеста, где он работал, тоже было много книг: всего в доме хранилось около пяти тысяч томов. Над кроватью Эрнеста висела одна из самых любимых его картин — «Гитарист» Хуана Гриса. На стенах гостиной и комнаты Мэри можно было увидеть еще одну работу Гриса, картину Миро «Ферма», несколько полотен Массона, одного Клее, одного Брака и портрет Хемингуэя в юности работы Уолдо Пирса.

В комнате Эрнеста стоял огромный стол, на котором в жутком беспорядке валялись письма, вырезки из газет и журналов, маленький мешочек с зубами какого-то плотоядного животного, двое часов, подковы, не заполненная чернилами ручка в коробочке из оникса, деревянные фигурки зебры, бородавочника, носорога и льва, разнообразные сувениры, талисманы и памятные безделушки. Эрнест никогда не писал за столом, он оборудовал себе место для работы на книжной полке у кровати. Здесь стояла его пишущая машинка, а по другую сторону полки лежала пачка бумаги. За письменный стол Эрнест садился, только если брал ручку и собирался писать какие-то особые бумаги. Здесь же, на стенах спальни, висели несколько голов животных, а на полу валялась старая, потрескавшаяся шкура антилопы-куду.

Ванная комната, просторная и уставленная флаконами и коробками с лекарствами и иными имеющими отношение к медицине предметами, явно требовала ремонта и покраски, правда, последнее было абсолютно невозможно, так как все стены ванной покрывали записи, сделанные рукой Эрнеста, — о давлении (при этом всегда указывалась дата), весе, предписаниях врачей.

Как правило, обслуживающий персонал в усадьбе состоял из слуги Рене, шофера Хуана, китайского повара, трех садовников, плотника, двух служанок и человека, ухаживающего за боевыми петухами Эрнеста. Белую башню построила Мэри, чтобы выселить из дома тридцать кошек и обустроить Эрнесту место для работы — более удобное, чем его уголок в спальне. С кошками ей удалось справиться, но с Эрнестом ничего не получилось. На первом этаже башни у кошек было специальное место, там они спали, ели и нянчились со своими котятами. Здесь жили почти все кошки, кроме нескольких любимцев — Сумасшедший Кристиан, Одинокий Братец и Экстаз имели право жить в хозяйском доме. На верхнем этаже башни, с которого открывался прекрасный вид на заросшие пальмами холмы, зеленые склоны и сверкающее море, стояла роскошная мебель — здесь были и солидный письменный стол, так соответствующий статусу Великого Писателя, и книжные шкафы, и удобные кресла. Однако Эрнест не написал там практически ни строчки, разве что изредка правил гранки.

Когда я и моя жена приехали на виллу в первый раз, нас должны были поселить в домике для гостей. Однако Мэри Хемингуэй, золотоволосая энергичная женщина, встретив нас, извинилась и сообщила, что домик еще не приготовили.

— Вчера совершенно неожиданно к нам нагрянул Жан-Поль Сартр со своей подругой, — сказала она, — и мы не успели поменять простыни.

По дороге в дом Эрнест таинственно прошептал мне на ухо:

— Знаешь, что мне сказал Сартр за ужином вчера вечером? Что слово «экзистенциализм» придумал какой-то журналист, а он сам никакого отношения к этому не имеет.

Когда мы вошли в гостиную, Эрнест взглянул на потолок и произнес:

— На прошлой неделе нас посетили герцог и герцогиня Виндзорские, и больше всего их поразила падающая с потолка известка.

На предплечье у Эрнеста я заметил три длинные и глубокие царапины.

— Львята, — объяснил он, — они взяли привычку устраивать цирк вместе с двумя моими пятилетними кошками. Что сделаешь — братья. Было здорово по утрам слышать их рев. Мы друзья с тренером. Он позволяет мне дрессировать львят, и я работаю со скрученной газетой, но необходимо быть внимательными и не подставлять малышам спину. Мы подготовили для публики классный номер. Тренер собирается представить меня как блестящего domador del norte, дрессировщика, ушедшего на покой, но из-за своей сумасшедшей aficion, приверженности профессии, и любви к кубинской публике вновь выходящего на арену. Кубинцам и будет посвящен этот весьма специфический номер. В момент апофеоза я лягу на пол, и оба львенка поставят свои лапы мне на грудь. Я начал репетировать, и, когда стал их приручать, они оставили отметины на моей руке.

Я заметил, что дрессировка львов — весьма опасное занятие для писателя, который собирается продолжать писать.

— Мисс Мэри тоже так думает, — сказал Эрнест. — Я ей обещал, что не буду возиться со львами до тех пор, пока не напишу толстую книгу. Она даже ушла, когда я стал дрессировать львят и получил эти раны. Я должен охранять ее, и это, конечно, нечестно — рисковать только для забавы. Хотя не знаю, что может быть увлекательнее!

В тот вечер Эрнест показывал мне дом. В библиотеке он достал с полки первые издания книг Джеймса Джойса, Скотта Фитцджеральда, Гертруды Стайн, Шервуда Андерсона, Джона Дос Пассоса, Роберта Бенчли, Форда Мэддокса Форда, Эзры Паунда и многих других, с дарственными надписями от авторов. Он показал мне и чемодан со старыми фотографиями. В одном альбоме была его детская фотография, и я увидел, как Эрнест выглядел в пять-шесть лет. На обратной стороне альбома я прочитал надпись, сделанную рукой его матери: «Отец начал учить Эрнеста стрелять, когда тому было два с половиной, и в четыре года мальчик уже мог управляться с пистолетом».

Нам попалась фотография моложавой Марлен Дитрих с трогательной надписью: «Эрнесту с любовью».

— Знаете, как я встретился с этой немкой? — спросил Эрнест. — Однажды мы с приятелем плыли на корабле. Он одолжил мне смокинг, и мы пошли в ресторан. И ют когда мы уже сидели за столиком, в дверях, на самом верху лестницы, ведущей в зал, появилась она, это потрясающее видение в белом, — на великолепном теле длинное, ослепительно белое платье, украшенное бисером. Да, она прекрасно владела искусством держать паузу! Тут ей не было равных. Любому могла дать урок! Итак, она выдержала большую драматическую паузу, стоя на лестнице, а потом медленно спустилась и прошла через весь зал к Джоку Уитни. Я думаю, это был он — там был накрыт роскошный стол. Конечно, после ее появления никто в ресторане уже не мог проглотить ни куска. Она подошла к столу, и все двенадцать мужчин, которые там были, встали как по команде. Она быстренько пересчитала: их оказалось двенадцать. «Прошу прощения, — сказала она, — но я никак не могу быть тринадцатой, я верю, что это число приносит несчастье». Она уже была готова развернуться и уйти, но тут я, легко и непринужденно, встаю со своего места и говорю, что готов спасти ужин и быть за столом четырнадцатым. Так мы познакомились. Довольно романтично, правда? Пожалуй, мне надо продать эту историю Дэррилу Ф. Панику.

Возвращаясь в гостиную, мы прошли мимо висящей на стене фотографии Ингрид Бергман с дарственной надписью. Конечно, я остановился.

— Мисс Мэри не ревнует по поводу посланных по почте фотографий. И потому она — первая в лиге «Ни одного повода для ревности».

В гостиной Эрнест удобно устроился в знаменитом Кресле Папы, покрытом мягкой и довольно истертой тканью, а Черный Пес уселся у его ног. Однажды, когда Эрнест катался на лыжах в Солнечной долине, в его домик забрел этот охотничий пес — голодный, замерзший и испуганный до смерти пальбой. Эрнест взял его с собой на Кубу, ухаживал за ним терпеливо и нежно, откормил и завоевал его любовь и преданность.

— Ему нужно десять часов сна в сутки, но он всегда измучен, так как живет по моему расписанию. Когда я занимаюсь книгами, он счастлив, но когда я работаю, страшно недоволен. Хотя этот парень любит поспать, он считает, что обязан просыпаться вместе со мной. Он мне очень предан, но такая жизнь ему явно не по вкусу.

От Черного Пса разговор перешел к обсуждению звериных голов, висевший на стенах, а потом — к Африке.

— Был у меня когда-то один друг, англичанин-аристократ, — вспоминал Эрнест, — который мечтал убить льва стрелой из лука. Один за другим Белые Охотники отказывались участвовать в такой авантюре, и наконец один швед согласился пойти с ним. Этот мой приятель был из тех англичан, что берут с собой на сафари складной бар. Швед, очень опытный охотник, предупредил его, что лук и стрелы — весьма неэффективное оружие. Но англичанин настаивал, и швед снабдил его необходимой информацией и указаниями: лев способен за четыре секунды преодолевать расстояние в сотню ярдов, различает только силуэты, стрелять в него надо с пятидесяти ярдов и тому подобное. Наконец они настигли льва, приготовились, англичанин натянул тетиву лука, выстрелил и с расстояния пятьдесят ярдов попал зверю в грудную клетку. Лев в одно мгновение перекусил стрелу и буквально вырвал зубами зад одного из проводников-туземцев, после чего швед застрелил животное. Англичанин был потрясен. Он подошел к растерзанному туземцу и поверженному льву, которые лежали рядом бок о бок. «Ну что ж, — сказал швед, — теперь, ваша светлость, вы можете убрать свой лук и стрелы». На что англичанин ответил: «Да, пожалуй, вы правы».

Этого же англичанина я встретил в Найроби. Он там был с женой, молодой очаровательной ирландкой. Однажды она сама пришла ко мне в номер. На следующий вечер англичанин позвал меня выпить в бар отеля. «Эрнест, — сказал он, — я знаю, вы настоящий джентльмен и не способны ни на что дурное, но моей жене не следовало бы делать из меня идиота».

Мэри постаралась вернуть разговор к животным. Следующий рассказ Эрнеста был об огромном буром медведе с Запада, который выходил на середину шоссе и не давал проехать машинам. И вот Эрнест прослышал об этом медведе и решил на него посмотреть. Он медленно ехал по шоссе и вдруг видит — впереди стоит зверь. Это был действительно огромный медведь. Он стоял на задних лапах, его губы были растянуты в насмешливой улыбке. Эрнест вылез из машины и подошел к медведю. «Понимаешь ли, несчастный, что ты — всего лишь обыкновенный бурый медведь? — голос Хемингуэя звучал громко и твердо. — Так почему ты, чертов сын, позволяешь себе такое хамство, стоишь тут посреди дороги и не даешь никому проехать? Ты, полное ничтожество, ты ведь даже не белый медведь и не гризли!»

Эрнест рассказывал, что он выложил все это зверю и несчастный медведь пригнул голову, опустился на все четыре лапы и довольно быстро скрылся. С тех пор он больше не вылезал на шоссе, предпочитая бродить по лесу, и прятался, заслышав звук автомобильного двигателя — ведь в машине мог оказаться Эрнест, готовый содрать с него шкуру.

Вскоре появился Рене с кинопроектором, и мы уселись смотреть два любимых фильма Хемингуэя — бой Тони Зейла с Рокки Грациано и «Убийцы» с Бертом Ланкастером и Авой Гарднер. Зрелище началось с боя, за которым Эрнест внимательно следил и который даже комментировал, но через пять минут после начала «Убийц» мы услышали его тихое похрапывание.

— Никогда не выдерживает дольше первой части, — заметила Мэри.

Через три дня после моего появления на вилле Эрнест вдруг заявил, что ему пришло в голову написать вместо статьи о будущем литературы два маленьких рассказа. Один из его рассказов, «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера», уже был опубликован в «Космо», заметил Эрнест. Будет лучше — и для него, и для журнала, — если он сочинит рассказы. Это его конек, ведь он гораздо лучше пишет прозу, чем публицистику. Однако, сказал Эрнест, одна статья, конечно, не эквивалентна двум рассказам. Впоследствии главный редактор увеличил гонорар до двадцати пяти тысяч долларов.

Как правило, в те дни на обед к Хемингуэям всегда приходили несколько человек. Среди них — силач Роберто Эррера, лысый, глухой, благородный, честный и преданный Эрнесту испанец. Ему было лет под сорок. Эрнест рассказывал, что Роберто жил в Испании, пять лет работал врачом, во время Гражданской войны сражался на стороне республиканцев, был арестован и долго сидел в тюрьме. Очень часто бывал и баск Сински Дунабециа — просоленный, громогласный, проспиртованный и обожающий развлечения морской волк. Он всегда появлялся на вилле, когда его судно заходило на Кубу. Нельзя забыть и о падре Андресе, которого все звали Черным Попом. Он тоже был баском. Когда разразилась Гражданская война, он служил Господу в кафедральном соборе Бильбао. И вот однажды, взойдя на кафедру, падре принялся призывать своих прихожан не тратить время зря, а скорее взяться за оружие, выйти на улицы и убивать всех, кого только можно. После этого падре Андрес вступил в республиканскую армию в качестве пулеметчика. Конечно, когда война кончилась, Андреса вышвырнули из страны, и он приехал искать убежище на Кубу. Местная церковь, осудив его боевое прошлое, дала ему самый бедный приход в самом нищем районе. Эрнест подружился с Черным Попом, как и со многими другими испанскими беженцами. Падре Андрес, надев светлую спортивную майку, приходил к Хемингуэю и, забыв о своем приходе, ел, пил, купался в бассейне и вспоминал прошлое вместе с Роберто и Эрнестом. Иногда бывали и другие гости — испанский аристократ, с которым Эрнест познакомился во время Гражданской войны, кубинский политик, противник режима Батисты, с женой и известный когда-то бывший игрок в пилоту.

— С понедельника до четверга я стараюсь, чтобы все было спокойно, — говорила Мэри. — Но конец недели — всегда на грани безумия, а то и просто настоящий сумасшедший дом. Папа не любит ходить в гости, он говорит, что не может ничего есть и пить в чужом доме. Последний раз он принял приглашение примерно год назад. Ему предложили сладкое шампанское, которое Эрнест пил исключительно из вежливости. После этого он десять дней приходил в себя.

В начале 1949 года, незадолго до поездки в Венецию Эрнест позвонил мне в Нью-Йорк. Начав с победы Трумэна над Дьюи, он перешел к основному вопросу:

— Так вот, насчет этих двух рассказов. В контракте указан срок — конец декабря, то есть я посылаю рассказы или же возвращаю аванс. Хорошо? Я уже написал один рассказ, правда, думаю, он слишком тяжел для «Космополитена», и я, пожалуй, оставлю его для книги.

— Какой книги? О чем вы говорите?

— Ну, новый сборник рассказов. Или сборник новых рассказов — как тебе больше нравится. Не думаю, что у меня будет время в Венеции, но, когда вернусь на Кубу — а я хочу быть дома уже в начале мая, — обязательно сочиню для тебя две славные истории. Хорошо бы дать им отлежаться некоторое время, а потом просмотреть заново, но, думаю, если повезет, все успею сделать вовремя. Рассказ, который я только что закончил, — на четыре с половиной тысячи слов, и он куда лучше, чем та чушь Ивлина Во, которая только что появилась. И не бойся, для тебя я смогу написать не хуже.

Я получал письма от Эрнеста на протяжении всей весны 1949 года — сначала из венецианского отеля «Гритти», потом с виллы Априле из Кортина-д’Ампеццо — местечка к северу от Венеции, где располагался замечательный лыжный курорт. Хемингуэй писал о том, что Мэри сломала ногу, спускаясь с горы, о серьезном заболевании глаз, из-за которого он даже попал в больницу, о разных других событиях, но при этом ни разу не упомянул, что работает над рассказами для «Космо». Именно тогда Эрнест устроил мою встречу с издателем Чарльзом Скрибнером. Позже Эрнест говорил:

— Надеюсь, Чарли тебе пришелся по душе. Он же просто в восторге от тебя, хотя обычно ему никто не нравится. Он терпеть не может писателей.

Скрибнер, седовласый, с тонкими чертами лица, всегда благожелательный и остроумный, искренне любил Эрнеста. Он относился к нему, как отец, гордящийся успехами знаменитого сына. Однажды Эрнест сказал о Скрибнере так: «Теперь, когда Макса Перкинса нет, только Чарли дает мне хорошие условия».

Во время нашей первой встречи со Скрибнером мы должны были обсудить записку о состоянии здоровья Эрнеста, которую тот послал из Италии специально для прессы. Эрнест тогда лежал в больнице и полагал, что эта информация может снять напряжение. «Причем особенно с меня самого. Я здесь в больнице сражаюсь, а меня осаждают газетчики, как в Трое осаждали Гектора ахейцы», — писал Эрнест.

В записке говорилось следующее: «Почему люди думают, что их надувают? Я не принимаю фотографов и репортеров, потому что слишком устал, сражаясь с миром, а лицо мое покрыто коркой, как после ожога. Я перенес стрептококковую и стафилококковую инфекцию, рожистое воспаление, в меня влили тринадцать с половиной миллионов единиц пенициллина, а потом, когда начался рецидив болезни, — еще три с половиной миллиона. Врачи думали, что инфекция пойдет в мозг и я получу менингит, так как мой левый глаз был уже заражен и не открывался и я мог открыть его, только закапав предварительно раствор борной кислоты, при этом большая часть ресниц вылезла.

Инфекция могла попасть в глаза с пылью или же от мелких частиц пыжа⁴.

До сих пор не могу бриться. Дважды пробовал, но только порезал все лицо, и теперь кожа сходит как почтовая марка с конверта. Приходится раз в неделю пользоваться ножницами. Конечно, глядя на меня, не скажешь, что я чисто выбрит, но и никто не станет утверждать, что я отращиваю бороду. Все вышеизложенное — истинная правда, и вы можете рассказывать это всем, включая журналистов и репортеров».

Эрнест вернулся на Кубу летом 1949 года и уже в конце июля сообщил мне по телефону, что у него появились новые идеи по поводу двух рассказов для «Космополитена». Эрнест предложил мне приехать к нему в сентябре. Я согласился, но с условием, что в этот раз, чтобы не беспокоить Хемингуэев, буду жить в коттедже на Варадеро-Бич.

— Никакого беспокойства, — ответил мне Эрнест, — но Варадеро-Бич — действительно очень красивое место. Когда ты приедешь, я заброшу работу на пару-тройку дней и приплыву к тебе. Мы славно повеселимся! Придется хорошенько поработать в июле и августе, чтобы заслужить маленький отдых.

— Кстати, Артур хотел бы знать, — заметил я, имея в виду Артура Гордона, главного редактора «Космополитена», — желаешь ли ты получить еще десять тысяч долларов.

— Нет, передай Артуру мою благодарность, но мне пока достаточно аванса. Наши боевые петушки выиграли тридцать восемь боев из сорока двух. Здесь для нас уже готовят потрясающую еду. Холодильник полон. Стрельба по голубям идет полным ходом, думаю заработать три-четыре тысячи. Дети в порядке. Мой старший сын Джек вернулся в Берлин — он уже капитан, сам зарабатывает себе на жизнь. И если Кид Гавилан победит Робинсона, у меня будет замечательное Рождество. Правда, скорее всего, Гавилан проиграет.

Я спросил, не привезти ли чего-нибудь из Штатов.

— Ну что ж, — сказал он, — если не трудно, привези банку белужьей икры из магазина «Мейсон Гласс» и портативную пишущую машинку марки «Смит-Корона». А по поводу рассказов, честное слово, у меня есть для тебя замечательный сюрприз.

Сюрприз заключался в том, что лежа в больнице в Италии, он приступил к одному из рассказов, обещанных «Космополитену». Он говорил, что хотел заработать деньги на свои, как ему казалось, неизбежные похороны. Однако, когда ему стало лучше, выяснилось, что этот рассказ имеет все шансы вырасти в роман. Эрнест назвал его «За рекой, в тени деревьев». «Все мои книги начинались как рассказы, — говорил он. — Начиная писать, я никогда не думал о романе».

Во время нашего плавания на «Пилар» он дал мне первые главы. Я читал, а он при этом сидел сзади и смотрел в рукопись через мое плечо. (Это было невыносимо — Эрнест тяжело дышал мне в ухо, и я не мог сосредоточиться на тексте. Позже на протяжении многих лет мне приходилось знакомиться с новыми работами Хемингуэя именно в такой ситуации, и, хотя это было совсем нелегко, я научился во время чтения забывать об авторе, сопящем за спиной.) А тогда Эрнест просто выводил меня из себя — он смеялся, что-то комментировал, словно мы читали совсем не его роман. Затем он попытался забрать у меня рукопись (Эрнест всегда обращался со своими рукописями как с бесценными бриллиантами), но я попросил дать мне возможность перечитать некоторые страницы, и таким образом мне удалось спокойно дочитать его новый роман.

— Тебе Папа говорил, что у нас снова живет львенок? — спросила меня Мэри.

— Я думал, это уже невозможно, — удивился я.

— Рецидив. Огромная пятилетняя кошка. Появилась у нас, когда дрессировщик решил, что она уже ни на что не годится. Думаю, я поступил правильно. Она очень помогает мне отвлечься от всяческих неприятностей, — сказал Эрнест.

— Но, Папа, глупо держать в доме львят, если ты не занимаешься с ними каждый день, — заметил я.

— Да, пожалуй, ты прав. Полный идиотизм. Я это делаю, только чтобы произвести впечатление на дам или просто для развлечения. Это здорово — наблюдать, как эти львята реагируют на попытки приучить их к порядку. Но работать сразу больше чем с двумя опасно — нельзя, чтобы хотя бы одно животное оказывалось за твоей спиной. Правда, это правило приходится соблюдать и в отношениях с некоторыми людьми.

На западе небо заволокло огромными грозовыми тучами, на море появились волны. Из воды извлекли четыре блесны, но, к сожалению, пустые, без добычи. Вот уже и на северном направлении небо угрожающе нависло над водой, которая теперь ярко отсвечивала стальным блеском.

— Пожалуй, попасть в грозу или даже в шторм — не совсем то, что нам нужно. Хотя, наверное, плыть вперед в эти бушующие волны чертовски увлекательно!

Он приказал Грегорио поворачивать назад, а я предложил всем пообедать в «Кавама Клаб» на Варадеро-Бич. Через два часа мы благополучно добрались до берега.

Грегорио бросил якорь в нескольких сотнях ярдов от пляжа. Море было уже очень неспокойно, а на берегу не оказалось ни одной лодки, на которой мы бы могли переправиться на берег, поэтому нам пришлось это сделать вплавь. Мэри могла одолжить одежду у Джеральдины, а Эрнест, прищурившись, оглядел меня с ног до головы и покачал головой:

— Хотчнер, с тобой меняться штанами невозможно. Я останусь в своих.

Я подумал, что он положит брюки в непромокаемый пакет, — но это было бы слишком просто.

Дамы нырнули в воду и поплыли. Эрнест же взял шорты и рубашку и в эти тряпки как следует завернул бутылку кларета — он не доверял винам Кавамы. Затем он перевязал сверток своим знаменитым ремнем с пряжкой «С нами Бог». Осторожно спустившись в воду по трапу, он медленно погрузил свое тело в волны, держа сверток в левой руке высоко над головой. Верхняя часть его торса возвышалась над водой, и он плыл только благодаря мощным движениям правой руки и ног. Это была замечательная демонстрация силы и ловкости. Я с трудом поспевал за ним, хотя греб обеими руками.

Я достиг берега чуть раньше Эрнеста и, пока он преодолевал последние метры, смотрел на него, на его левую руку, державшую сверток над мускулистой массой тела. Он казался мне настоящим морским божеством — не парнем из городка Оук-Парк в Иллинойсе, а Посейдоном, выходящим из своих морских владений. Наконец Эрнест, совершенно не запыхавшийся, улыбающийся и довольный, что ему удалось сохранить свои шорты сухими, вылез из воды.

Эрнест часто звонил мне по поводу романа «За рекой, в тени деревьев».

— Идет довольно трудно, — говорил он мне, — даже Черный Пес устал. Он, как и я, будет счастлив, когда я закончу книгу. Сейчас, пожалуй, немного отдохну от нее. Я скромный парень, но должен признаться — только что написал чертовски хорошую главу. Все вложил в две страницы! Они тебя потрясут до слез. Вчера Роберто делал подсчеты. Он ненавидит считать, хотя и делает это очень аккуратно. И вот вчера ему пришлось заняться арифметикой. На сегодняшнее утро мы имеем сорок три тысячи семьсот сорок пять слов. А должно быть около шестидесяти тысяч или чуть меньше. Кстати, по поводу денег. Дай совет. Мы должны подписать контракт до того, как книга будет закончена. Уверен, это будет моя лучшая книга.

Ответ «Космо» был такой: Хемингуэй — давний добрый друг журнала и всей корпорации Херста, поэтому он вправе называть свою собственную цену. Я послал ему телеграмму с этим радостным известием. Эрнест тут же позвонил мне. Теперь он хотел знать, какую максимальную сумму журнал когда-либо платил за публикацию романа с продолжением. Я сказал: «Семьдесят пять тысяч долларов».

— Хорошо, — ответил Хемингуэй, — я так понимаю, что должен просить на десять тысяч больше.

Я достаточно долго знал Хемингуэя и могу сказать, что столь частые разговоры по телефону не были для него обычным делом. Позже он объяснил, что только с некоторыми людьми ему удобно общаться по телефону. Среди них — Марлен Дитрих и Тутс Шор.

Как правило, Эрнест относился к телефону с неким подозрением. Он брал трубку, подносил ее к уху, как бы пытаясь понять, кто это в ней сидит. А когда начинал говорить, его голос становился напряженным, менялись интонации — так американцы обращаются к иностранцам, плохо знающим английский язык. Общение по телефону чрезвычайно утомляло Хемингуэя, он потел, уставал, у него сразу же возникало желание выпить чего-нибудь крепкого. Но при этом он получал огромное удовольствие, звоня Тутсу Шору из Парижа, Малаги или Венеции, чтобы, прежде чем сделать ставку, получить от него одобрение или подтверждение правильности своих предсказаний. Эрнест также обожал звонить Марлен Дитрих, поскольку, как он говорил, они многие годы любили друг друга и привыкли делиться тем, что происходит в их жизни. При этом они никогда не лгали друг другу, за исключением редких случаев, когда это было просто необходимо.

Позже, когда я близко познакомился с Марлен, она мне рассказывала:

— Я никогда не просила советов Эрнеста, но он всегда был рядом. И в его письмах, в беседах с ним я находила то, что поддерживало меня в трудные минуты жизни. Ему всегда удавалось помогать мне, хотя порой он не имел ни малейшего понятия о моих проблемах. Он говорит удивительные вещи, и эти высказывания автоматически подходят к затруднениям любого масштаба. Ну, например, всего несколько недель назад я говорила с ним по телефону. Эрнест был один на своей вилле. Он закончил работать, и ему хотелось поболтать. В какой-то момент он спросил, каковы мои планы. Я рассказала, что как раз получила весьма заманчивое предложение от ночного клуба в Майами, но не знаю, соглашаться или нет. «Что тебя смущает?» — спросил он. «Я понимаю, что должна работать, что не могу терять время. Но мне кажется, что одного выступления в Лондоне и в Вегасе вполне достаточно. А может, я слишком себя балую. Пожалуй, я должна убедить себя, что мне необходимо принять это предложение».

Он молчал некоторое время, а я представляла себе его красивое лицо в состоянии задумчивости. Наконец он проговорил: «Не делай того, что тебе не хочется. Никогда не смешивай движение с действием». В этих двух предложениях он сформулировал целую философию.

Самое замечательное в нем — способность проникнуться вашими проблемами. Он — как огромная скала, вечная и неизменная, тот надежный некто, который необходим каждому, но которого нет ни у кого. Поразительно — он всегда находит время для дел, о которых большинство людей лишь мечтает. У него есть смелость, энергия, время, идеи, умение наслаждаться путешествиями, писать, творить… В нем как бы одно время года в определенном ритме сменяет другое, причем каждый раз обновленное и полное новых надежд и сил.

Он, как настоящий мужчина, благороден и нежен — а мужчина, не способный на нежность, не интересен.

— Правда о наших отношениях с ней состоит в том, — заметил Эрнест, когда я ему рассказал о своих встречах с Марлен, — что с тех пор, как в тысяча девятьсот тридцать четвертом году мы встретились на борту «Иль-де-Франс», мы всегда любили друг друга, но при этом до постели дело никогда не доходило. Удивительно, но это факт. Мы — жертвы несинхронной страсти. В те времена, когда я был свободен, Дитрих тонула в волнах несчастной любви, а когда Дитрих наконец оказалась на поверхности и плыла, широко раскрыв свои ищущие, потрясающие глаза, я был под водой. Спустя несколько лет после первой встречи наши пути опять пересеклись — мы снова встретились на «Иле». Тогда что-то действительно могло произойти, но я в то время еще не выпутался из связи с этой совершенно не заслуживающей моего внимания М., а у Дитрих были какие-то отношения с совершенно не заслуживающим ее внимания Р. Мы походили на двух молодых кавалерийских офицеров, проигравших все деньги и полных решимости идти до конца.

Глава 2

Нью-Йорк, 1949

В конце октября 1949 года Эрнест, закончив работу над романом «За рекой, в тени деревьев», приехал в Нью-Йорк. Этот город для Хемингуэя был всегда чем-то вроде перевалочного пункта — здесь можно остановиться на недельку-другую, а потом отправиться куда-нибудь дальше, в более приличное место. В Нью-Йорке Эрнест общался с очень узким кругом людей, в то время как встречи с ним всегда жаждали и домогались многие. На протяжении многих лет он останавливался в своем любимом отеле «Шерри-Незерланд» (ему нравилась «надежная защищенность» — никакой регистрации, звонки сортируют, а фотографов и журналистов не пропускают). Но с 1959 года он стал предпочитать трехкомнатные апартаменты на Шестьдесят второй улице, 1. Когда-то это был невероятно дорогой дом, теперь, правда, здесь все было уже не так роскошно.

Эрнест всегда чувствовал себя в Нью-Йорке неуютно и не любил там бывать. Зато Мэри обожала Нью-Йорк, и я подозреваю, он приезжал туда, только чтобы сделать ей приятное. Он не был любителем театра, оперы или балета и, хотя умел получать удовольствие от музыки, концерты — что джазовые, что классические — посещал редко. Правда, Эрнест мог сходить на бокс — если знал, что на ринг выйдут стоящие парни. Приезжая в Штаты, он внимательно следил за футболом — играми профессионалов — по телевизору (на Кубе не ловились передачи американских телевизионных каналов), но никогда не ходил на стадионы. Он обожал бейсбол и был готов пойти на любую игру, а иногда даже приезжал в Штаты лишь для того, чтобы попасть на чемпионат мира.

В Нью-Йорке Эрнест любил бывать только в трех барах — у Тутса Шора, Тима Костелло и в «Старом Зайдельбурге». Я как-то спросил Эрнеста о давнишней истории, которую мне рассказали. Говорили, что однажды Эрнест, сидя в баре у Костелло, поспорил с Джоном О’Харой, чья голова тверже. В конце концов Эрнест схватил дубинку, которую Костелло держал за стойкой, взялся двумя руками за концы и разломил пополам ударом о свою голову. Это правда или очередной апокриф, спросил я. Он засмеялся и сказал: «Пожалуй, история слишком хороша, чтобы от нее отказываться».

Но было в Нью-Йорке одно место, которое Эрнест посещал с огромным удовольствием, — цирк братьев Ринглинг. Ему казалось, что звери в цирке совсем не такие, как все остальные животные: постоянно работая с человеком, они становятся гораздо умнее и приобретают яркую индивидуальность.

Когда я первый раз собрался пойти с ним в цирк, он так хотел поскорее увидеть животных, что мы оказались у Мэдисон-сквер-гарден за час до начала представления. Разумеется, вход для публики был закрыт. Мы подошли к служебному входу на Пятидесятой улице, и Эрнест принялся стучать в дверь. Наконец один из цирковых служащих открыл и попытался отделаться от нас, но Эрнест гордо предъявил ему специальную карточку, подписанную его старым другом Джоном Ринглингом Нортом, в которой указывалось, что ее предъявитель имеет право войти в цирк в любое время и в любом месте. И вот мы в цирке, осматриваем клетки с животными. Эрнеста всегда восхищали гориллы. Несмотря на просьбу страшно нервничавшего смотрителя держаться подальше от клетки, Эрнест решил подружиться с обезьяной. Подойдя к решетке, он обратился к животному с длинной отрывистой речью. Горилла вначале, казалось, внимательно слушала, потом вдруг схватила тарелку с морковкой и опрокинула ее себе на голову, а затем принялась жалобно скулить — верный признак добрых чувств, заметил смотритель.

Тут все служащие цирка окружили Эрнеста, прося его пообщаться и с их подопечными. Хемингуэй заметил, что он только раз по-настоящему беседовал с диким зверем, и это был медведь. Тотчас смотритель, ответственный за медведей, повел его за собой.

Эрнест остановился у клетки с белым медведем и стал наблюдать, как зверь меряет тесное пространство своего пристанища.

— У него плохой характер, мистер Хемингуэй, — предупредил смотритель Эрнеста, — лучше пообщайтесь с тем бурым медведем — у него прекрасное чувство юмора.

— Нет, я должен поладить с этим, — сказал Эрнест, не отходя от клетки. — Правда, я довольно давно с медведями не общался, мог выйти из формы.

Смотритель заулыбался. Эрнест подошел к клетке вплотную и начал говорить — голос его звучал мягко, музыкально, совсем не так, как во время беседы с гориллой. Медведь остановился. Эрнест продолжал говорить, и, признаюсь, я никогда раньше не слышал от него таких слов, а вернее, звуков. Медведь слегка попятился, а потом сел, уставился на Эрнеста и вдруг принялся издавать странные носовые звуки, подобные тем, что можно услышать от пожилого джентльмена, страдающего тяжелым катаром.

— Черт возьми! — воскликнул пораженный смотритель.

Эрнест улыбнулся медведю и отошел от клетки.

Вконец сбитый с толку медведь смотрел ему вслед.

— Я говорил по-индейски. Во мне течет индейская кровь. Медведи любят меня. Так было всегда.

Хотя Эрнест и любил смотреть кино в своем доме на Кубе, в Нью-Йорке он ходил в кинотеатры только на экранизации своих романов или рассказов, причем как бы принуждал себя к этому. Перед тем как решиться на это предприятие, он целыми днями твердил, что просто обязан пойти и посмотреть фильм, что таков его долг. Он вновь и вновь возвращался к этой теме, кружил и петлял, как охотник, загоняющий дичь, прежде чем сделать последний выстрел.

Фильм по роману «Прощай, оружие», снятый на студии Дэвида Селзника с Дженнифер Джонс и Роком Хадсоном в главных ролях, Эрнест наконец решился посмотреть после того, как три дня тщетно пытался придумать для себя причину, по которой мог бы этого избежать. Хемингуэй продержался тридцать пять минут. Потом мы молча шли по Сорок девятой улице и вверх по Пятой авеню. Наконец Эрнест произнес:

— Представь, Хотч, что ты написал книгу, которая тебе самому очень по душе, а потом ты видишь, что с ней сделали! Да это же все равно что помочиться в отцовскую кружку с пивом.

Мы смотрели фильм «И восходит солнце» накануне открытия чемпионата мира по бейсболу 1957 года, ради которого, собственно, Хемингуэй и приехал в Нью-Йорк. Когда Мэри спросила Эрнеста, какое впечатление на него произвел фильм, он ответил так:

— Любой фильм, в котором лучший актер — Эррол Флинн, является злейшим врагом самому себе.

Обычно фильмы по произведениям Хемингуэя ставились без его участия, и только в «Старике и море» он сам редактировал сценарий. Эрнест даже провел со съемочной группой несколько недель на побережье в Перу, охотясь за огромными марлинями, которые никак не попадали на крюк в нужный для оператора момент, и поэтому пришлось снимать рыб, сделанных из пористой резины. Надо отметить, что «Старика и море» Эрнест досмотрел до конца, молча глядя на экран. Когда мы вышли из кинотеатра, его единственным комментарием стало следующее замечание:

— Спенсер Трейси выглядел как очень толстый и богатый актер, изображающий бедного рыбака.

Как-то Эрнест выразил желание посмотреть телевизионные фильмы, для которых я сделал сценарии по его повестям и рассказам. Я устроил демонстрацию по кабельному телевидению. Один из них — «Мир Ника Адамса» — Эрнесту очень понравился. Мне тоже казалось, что это наиболее удачная экранизация. Она была сделана по семи рассказам о Нике Адамсе и прекрасно снята режиссером Робертом Миллиганом. После просмотра в студии Эрнест сказал:

— Ну что ж, Хотч, тебе удалось рассказать эту историю на экране так же здорово, как мне — на бумаге.

Так я получил лучший комплимент в моей жизни. Мне повезло, что Эрнесту никогда не приходило в голову посмотреть не получавшийся с самого начала съемок фильм «Игрок, сестра и радио». Больше всего Хемингуэю нравился трехчасовой «По ком звонит колокол», который я делал для телестудии «Плейхауз». В главных ролях там снимались Джейсон Робардс, Мария Шелл, Эли Валлах и Морин Степлтон. Правда, Эрнест считал, что я должен был включить в сценарий больше материала о националистах.

— Тебе удалось выразить дух этих людей, их характеры, их истинную сущность, и это самое ценное. Ты видел фильм, снятый для большого экрана? Эта сцена любви между Купером и Ингрид, когда он даже не может снять пальто? Чертовски трудно заниматься любовью в пальто и в спальном мешке! И Ингрид, в элегантном платье и со всеми этими локонами, — она выглядит как Элизабет Арден, одетая от «Аберкромби и Фитч».

К магазинам Эрнест относился так же, как к походам в кино. Несколько дней он как мог оттягивал тур по магазинам, а когда наконец попадал в какой-нибудь торговый центр, делал совершенно безумные покупки. Нигде его врожденная скромность не проявлялась так ярко, как в торговом зале. Один лишь взгляд продавца ввергал Эрнеста в страшное смущение. Он готов был купить первую же вещь, которую ему предлагали, и скорее исчезнуть из магазина. Единственным исключением был магазин «Аберкромби и Фитч», особенно оружейный и обувной отделы. Но уже в отделе одежды продавцу приходилось держать Хемингуэя за рукав куртки, чтобы тот не сбежал и купил себе хоть что-нибудь.

В одежде Эрнест был чрезвычайно скромен — у него была своего рода униформа: кожаные мокасины, кепка с козырьком, кожаный ремень с надписью «Бог с нами» на пряжке — этот ремень, снятый с убитого немца, стал в некотором роде для Хемингуэя талисманом. Пояс был великоват, но Эрнест никогда не расставался с ним и носил со всеми брюками. У него был один приличный пиджак, пошитый специально для него в Гонконге, две пары брюк, одна пара ботинок и ничего из нижнего белья. Однажды я пошел с ним в магазин «Марк Кросс» на Пятой авеню покупать сумку. Продавец показал нам огромную сумку, в которой легко помещались целых десять костюмов. Стоила она триста долларов.

— Знаешь, купил бы эту сумку, — сказал Эрнест, — но девять костюмов — не могу.

Впрочем, вернемся назад, в тот октябрьский день 1949 года, когда Эрнест приехал в отель «Шерри-Незерланд» с рукописью романа «За рекой, в тени деревьев». Утром Герберт Майер, ставший главным редактором «Космо» после ухода нашего доброго друга Артура Гордона, вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что 85 тысяч долларов за роман — невероятно большая сумма и я должен сообщить мистеру Хемингуэю, что журнал заплатит ему только 50 тысяч. Я, конечно, с возмущением отказался — ведь все уже было договорено и решено, и предложил Майеру устроить встречу с Хемингуэем, чтобы тот сам объяснил писателю свое решение. Тогда Майер, после некоторых раздумий, согласился оставить все как есть, а я отправился в «Шерри-Незерланд» за рукописью.

Номер Хемингуэя уже был вполне обжит. В гостиной на столе стояли два серебряных ведерка со льдом, в каждом — по бутылке вина, а также огромная банка белужьей икры, поднос с тостами, две тарелки — с тонко порезанным луком и с ломтиками лимона, блюдо с копченой семгой и высокая ваза с двумя желтыми розами. За столом сидели Марлен Дитрих, Мэри Хемингуэй, Джигги Вертель, Чарлз Скрибнер и Джордж Браун. Тут же — Лилиан Росс из «Нью-Йоркера» со стенографическим блокнотом на коленях. Джигги Вертель, бывшая жена Бадда Шульберга, была в это время замужем за Питером Вертелем. Джигги, старая приятельница Хемингуэев, собиралась отправиться с ними в плавание на «Иль-де-Франс». Джордж Браун был одним из самых верных и близких друзей Эрнеста. Их дружба началась еще во времена занятий в спортзале Браунов, где когда-то собиралась боксерская элита Нью-Йорка. Эрнест всегда говорил, что Джордж знает о боксе больше, чем все тренеры Нью-Йорка, вместе взятые. Лилиан Росс делала стенографические записи для очерка об Эрнесте (он должен был появиться в «Нью-Йоркере»).

Эрнест представил меня своим гостям и предложил всем пойти пообедать в ресторан «21». В двадцатые годы, сказал Эрнест, когда он жил в маленькой комнатушке в Бривурте, этот ресторан был его «альма матер». В те времена ему здорово не хватало денег на жизнь, и, бывало, нормально поесть удавалось лишь раз в неделю. И вот однажды Джек Криндлер, совладелец ресторана «21», пригласил его на шикарную вечеринку, которая должна была происходить в баре на втором этаже ресторана, при этом планировалось распитие запрещенных спиртных напитков, а ведь в стране был тогда сухой закон! Во время вечеринки Эрнеста представили одной итальянке — по его словам, она была самой очаровательной девушкой, которую он встречал в своей жизни.

У нее была такая особенная красота, красота женщин эпохи Возрождения — черные как смоль волосы, круглые глаза, кожа, как у женщин Боттичелли, и грудь Венеры, появляющейся из морской пены. Вечер заканчивался, все понемногу расходились, а мы с итальянкой, взяв свои бокалы, перешли на кухню. Джек сказал: все в порядке, не волнуйся, уборщица еще два-три часа будет приводить все в порядок. Мы говорили и пили и вдруг здесь же на кухне стали заниматься любовью. Никогда потом мои ожидания не реализовались настолько полно. Но вот наступило пять часов утра, и нам уже действительно нужно было уходить. Мы смогли спуститься только на первый этаж — и на этой лестничной площадке — помните, та, у лестницы на второй этаж, — снова начали любить друг друга. Это было подобно плаванию в море в самый страшный шторм — взлетаешь на высокой волне, а потом резко падаешь вниз, и так снова и снова, в надежде, что вот-вот перед тобой откроется непостижимая тайна этой потрясающей воображение глубины.

Итальянка не позволила мне проводить ее домой. Когда на следующий день я проснулся в своей каморке в Бривурте, первой моей мыслью было скорее ее разыскать. Я надел куртку, сунул руку в карман и обнаружил там три сотенные купюры. Я тут же помчался в «21». Джек отвел меня в сторону и сказал: «Послушай меня, Эрни, лучше бы тебе остыть. Я должен был сразу предупредить тебя, что это девушка Джека-Брильянта и он возвращается в город сегодня в пять часов».

Мы заказали столик в «21», и Эрнест повел меня в свою спальню. Там он открыл потрепанный портфель и вытащил рукопись.

— Мне хочется, чтобы ты был с нами в эту осень. Похоже, будет совсем неплохо. Одна моя приятельница из Венеции написала, что едет в Париж. И если ты тоже поедешь с нами и верстка будет с тобой, мы могли бы вместе все быстро сделать. А в свободное время поедем в Отейль на скачки. Жорж обо всем позаботится — ну тот Жорж, бармен в «Ритце». Знаешь его? Он замечательный парень, все может! Мы бы так славно все устроили! Черт, чем больше я об этом думаю, тем больше расстраиваюсь, представляя, как мы будем наслаждаться, в то время как ты сидишь в своей конторе на Пятой авеню и вкалываешь, не разгибая спины.

Он задумчиво покрутил ус.

— Ну что ж, Папа, — сказал я, — все зависит от предложенных условий.

— Условия назовешь сам, дружок. А сейчас сделаем вот что… — Он взял рукопись и отделил часть страниц. — Ты отнесешь это своему боссу и скажешь, что здесь все, за исключением нескольких последних глав, которые я взял с собой, поскольку хочу еще немного над ними поработать.

Когда я вручил рукопись Герберту Майеру и сообщил ему о судьбе последних глав, он чуть не выпрыгнул из кресла.

— Боже мой, вы же знаете, ему нельзя верить! Он пьет! А у нас нет окончания! Езжайте за ним! Не спускайте с него глаз! К первому января мы должны иметь последние главы романа у себя — чего бы нам это ни стоило!

Когда я вечером вернулся в отель, Эрнест сидел в кресле и читал книгу. Даже не взглянув на меня, он спросил:

— Когда ты выезжаешь?

Глава 3

Париж, 1950

Приехав в Париж, Эрнест и Мэри остановились в своем любимом «Ритце» на Вандомской площади. Джигги жила в номере под ними, а я, не страдая ностальгией, устроился в «Опале», маленьком и уютном отеле на улице Тронше, где как-то провел несколько дней во время войны. С тех пор удобства в отеле особенно не изменились. Хемингуэи и Джигги прибыли во Францию на лайнере «Иль-де-Франс», и я, вылетев из Нью-Йорка через пару дней после отплытия корабля, приехал в Париж почти одновременно с ними. Эрнест очень обрадовался, узнав, что осенние скачки в Отейле, в самом сердце Булонского леса, начинаются на следующий день. Он тут же предложил нам сделать то, что ему всегда хотелось, но до сих пор не удавалось, — ездить на скачки каждый день.

— Вы войдете в замечательный ритм — это как ежедневная игра в мяч. Вы будете все знать, и никто не сможет вас надуть. Кстати, там на вершине горы, прямо над ипподромом, есть прекрасный ресторанчик, где замечательно кормят и откуда удобно смотреть скачки. Вам будет казаться, что это вы несетесь к финишу! Во время заездов вам трижды, вместе со сменой блюд, подадут котировки лошадей, и вы сможете делать ставки тут же, в ресторане, не вставая со стула. Не надо никуда бежать, чтобы поставить на свою лошадь. Потрясающе!

Мы с Хемингуэем организовали то, что Эрнест назвал «Синдикатом Хемхотча», — внесли в общий фонд определенную сумму денег и договорились, что будем пополнять капитал синдиката по мере надобности. (Позже, когда наша деятельность стала более разнообразной, Эрнест даже официально зарегистрировал компанию в Нью-Джерси, назвав ее «Хемхотч, Лтд».)

В Европе принято носить в бумажнике множество визитных карточек, и мы, следуя этому правилу, а также дабы отметить рождение нашей компании, придумали для визитки замечательный текст:

«М-р. Эрнест Хемингуэй и м-р. А. Е. Хотчнер, эсквайры, объявляют об образовании компании „Хемхотч, Лтд“, целью которой является удовлетворение интереса ее учредителей к скачкам, бою быков, охоте на диких уток и танцам фанданго для женщин».

Однако в ту осень мы смогли достичь лишь уровня простого сотрудничества. Обычно в день скачек в Отейле мы заваливались где-то около полудня в «Литл бар» отеля «Ритц», и пока Бертен, маэстро этого заведения, готовил нам свою бесподобную «Кровавую Мэри», изучали списки участников заездов и выбирали, на кого поставить. Иногда Жорж, или Бертен, или кто-нибудь еще из барменов подходил к нам и просил сделать ставки за них. Бертен был особенно неутомим, причем в своем выборе он руководствовался не строгим научным анализом, а, скорее, какими-то мистическими соображениями. Однажды он вручил Эрнесту список из восьми лошадей, которые, как он полагал, придут первыми в восьми заездах того дня. Эрнест изучил список и сказал:

— Знаешь, Бертен, что я сделаю? Я поставлю десять тысяч франков на каждую лошадь, а выигрыш поделим пополам, идет?

Все лошади из списка Бертена проиграли, но, когда мы вернулись в бар, Эрнест вручил Бертену пять тысяч франков.

— Одну из твоих лошадей сняли с состязаний, и мы получили ставку обратно, — сказал он.

Не думаю, что когда-нибудь мне еще будет так хорошо, как в те дни в Париже. Лошади и жокеи Дега на фоне пейзажей Ренуара; серебряная фляжка Эрнеста с выгравированной надписью «От Мэри с любовью», а во фляжке — замечательный выдержанный кальвадос; бурный восторг победы и бокалы, осушаемые в одно мгновение; советы жокею и ностальгия Эрнеста, скрытая от посторонних глаз.

— Знаешь, Хотч, больше всего в жизни люблю встать утром, пораньше — птицы поют, окно открыто, и слышно, как где-то неподалеку скачут лошади.

Мы сидели на верхней ступеньке трибуны и разговаривали. Погода была отвратительная, Эрнест кутался в свое огромное пальто, на голове — его всегдашняя кепка, борода спутана. Мы только что пообедали — устрицы, омлет с ветчиной и зеленью, сыр и холодное вино «Сансерре». В седьмом забеге мы не делали ставок. Эрнест, наклонившись слегка вперед, смотрел в бинокль, взятый напрокат, на ипподром, где к беговому кругу медленным серпантином тянулись лошади из паддока.

— Когда я был молод, — вспоминал Хемингуэй, — я был единственным чужаком, кому позволялось приходить на частные ипподромы в Ашере и Шантильи. Они разрешали мне даже пользоваться секундомером с остановом — как правило, никто, кроме самих хозяев, к нему не прикасался. Это здорово помогало мне правильно делать ставки. Там я узнал об Эпинаре. Один тренер, Дж. Патрик, эмигрант из Америки, которого я знал еще со времен Первой мировой войны — мы с ним познакомились в Италии, еще мальчишками, — рассказал мне, что у Джина Лея есть жеребец, из которого может получиться скакун века. Это его слова, Патрика, — «скакун века». «Эрни, — сказал он, — мать жеребца — Бададжос-Эпина Бланш из конюшни Рокминстера, во Франции ничего подобного не видели со времен Гладиатора и Большой Экюри. Мой тебе совет — займи или укради сколько можешь и все поставь на этого двухлетку в первом же заезде. Потом уже все увидят, что это за лошадь, но сейчас, когда его еще никто не знает, поставь на него все, что у тебя есть».

Тогда я у меня был период «полной нищеты». Порой не хватало денег даже на молоко для Бамби, но я все-таки последовал совету Патрика. Я выпрашивал наличные у приятелей. Даже одолжил тысячу франков у своего парикмахера. Я приставал к иностранцам. Кажется, в Париже уже не осталось ни единого су, на который я бы не позарился. И вот, когда Эпинар дебютировал в Довилле, я поставил на него все добытые с таким трудом деньги. Он выиграл забег, и на полученный выигрыш я смог жить месяца два. Патрик познакомил меня со многими выдающимися жокеями того времени — Фрэнком О’Нилом, Фрэнком Кохом, Джимом Уинкфилдом, Сэмом Бушем и потрясающим наездником Жоржем Парфремоном.

— Как ты помнишь все эти имена, ведь прошло столько лет? — спросил я. — Ты что, встречался с ними потом?

— Нет. Но я всегда помню то, что хочу помнить. Никогда не вел никаких дневников, не делал записей. Я лишь нажимаю нужную мне кнопку памяти — и все. Вот, например, Парфремон. Я вижу его так же ясно, как сейчас тебя, слышу его так же отчетливо, как во время последнего с ним разговора. Именно Парфремон на Борце Третьем из конюшни Анси принес первую победу Франции на Больших скачках в Ливерпуле. Это один из труднейших стипль-чезов. Жорж увидел Парфремона в первый раз за день до скачек. Английские тренеры показывали ему большие барьеры. И Жорж повторил мне слова, которые тогда сказал им: «Размер барьеров не играет никакой роли, единственная опасность — это сбиться с темпа». Бедняга Жорж! Он предсказал свою собственную судьбу. Погиб, преодолевая финальный барьер в Энгиене, причем высота барьера не превышала и трех футов. Энгиен — старый, простоватый, но порой такой коварный! Раньше, когда еще не перестроили трибуны, заменив все на холодный и безразличный бетон, Энгиен был моим любимым местом скачек. Там ощущалась какая-то особенно теплая атмосфера. В один из последних приездов в Энгиен — кажется, с Эваном Шипманом, профессиональным наездником и писателем, и Гарольдом Стирнсом из парижской редакции «Чикаго трибюн», мы делали ставки каждый день. Я выиграл шесть раз из восьми возможных. Гарольд страшно мне завидовал. «В чем твой секрет?» — спросил он меня. «Все очень просто. В промежутках между заездами я спускаюсь к паддоку и нюхаю лошадей. Побеждают всегда те лошади, за которыми лучше ухаживают, и с помощью обоняния вы сможете предсказать, какого скакуна ждет победа».

Встав, Эрнест принялся разглядывать людей, толпящихся у окошек, где делались ставки.

— Слышишь, как стучат каблуки по мокрому асфальту? В этом влажном воздухе, в тумане все выглядит удивительно красиво! Господин Дега мог бы прекрасно изобразить их, ему удалось бы уловить этот приглушенный свет — да, пожалуй, на полотне эти люди выглядели бы более настоящими, чем в жизни. Это и должен делать художник. На холсте или листе бумаге изобразить натуру настолько верно, с такой силой, что она останется с людьми надолго. В этом — основное отличие журналистики от литературы. Литературы вообще очень мало — гораздо меньше, чем принято считать.

Он достал из кармана расписание забегов и некоторое время изучал его.

— Вот настоящее искусство, — задумчиво проговорил он. — Ну что ж, сегодня нам не везло. Жаль, у меня уж не тот нос. Теперь я ему не доверяю. Я мог бы проследить угасание его провидческих способностей с той зимы, когда мы с Джоном Дос Пассосом приехали сюда поиграть на ипподроме. Оба в то время много работали — каждый писал роман, мы отчаянно нуждались и не знали, как переживем зиму. Я расхвалил ему мой способ оценки лошадей, он поверил в мои силы, и мы сложились, чтобы делать ставки. Одна из лошадей, участвовавших в седьмом забеге, как мне казалось, пахла особенно обещающе, и мы поставили на нее весь наш капитал. К несчастью, она завалилась после первого же барьера. У нас в карманах не осталось ни единого су, и пришлось добираться пешком до дома.

Тут к нам подошли два парня и предложили дать сведения о победителе следующего забега. Говорили они на ярко выраженном кокни. Эрнест очень вежливо отказался от их услуг. Симпатичный молодой человек в полувоенном пальто, стоявший в проходе, обернулся, взглянул на Эрнеста и робко приблизился.

— Мистер Хемингуэй! — заговорил он по-французски. — Вы меня помните?

Эрнест озадаченно посмотрел на него.

— Я — Ришар.

— О, Рикки! — Узнав юношу, Хемингуэй радостно заулыбался и крепко его обнял. — И правда, Рикки. — Он снова посмотрел на него. — Ничего удивительного, что я тебя не сразу узнал — ведь в первый раз вижу тебя без формы.

Эрнест объяснил мне, что Рикки был членом партизанского отряда, который Эрнесту удалось сколотить после битвы при Булже. Хотя Эрнест должен был лишь исполнять обязанности военного корреспондента журнала «Колльерс», он участвовал в боевых операциях и вместе с группой французских и американских партизан оказался среди тех, кто первым вошел в Париж. Отряд Эрнеста захватил отель «Ритц» и уже отмечал это событие с шампанским, когда генерал Леклерк торжественно входил в Париж со своими частями, думая, что именно они — первые.

Во время беседы Эрнеста и Рикки я вспоминал рассказ военного фотокорреспондента Роберта Капы, который некоторое время сражался в отряде Хемингуэя. Партизаны были убеждены, говорил он, что Эрнест — генерал: ведь при нем были офицер, занимавшийся связями с общественностью, адъютант, повар, шофер, фотограф и даже запас спиртного. Капа сказал, что у отряда было самое лучшее американское и немецкое оружие, более того, у него складывалось такое впечатление, что у бойцов Хемингуэя больше снаряжения и спиртного, чем в целой дивизии. Все партизаны носили немецкую форму, но с американскими знаками различия. Фотокорреспондент пробыл в отряде недолго. Спустя несколько месяцев он въехал на джипе в Париж в полной уверенности, что здорово всех опередил, но, оказавшись у входа в отель «Ритц», с удивлением узнал в солдате с карабином наперевес, охранявшем вход в отель, Арчи Пелки, шофера Эрнеста. «Привет, Капа, — в манере, присущей Эрнесту, сказал Пелки. — Папа захватил отличный отель. В здешних погребах есть на что посмотреть. Иди скорее наверх».

Когда Рикки ушел, мы спустились в бар, и Эрнест заказал шотландское виски с лимоном, а я — шампанское.

— Дьявол, а не человек этот Рикки, он проворачивал такие дела…

И Эрнест унесся в воспоминания, медленно потягивая свой скотч: он отпивал немного, а перед тем, как сделать глоток, несколько секунд держал виски во рту, согревая жидкость и смакуя ее.

Затем он вытащил из кармана карандаш, которым заполнял бланки заездов, и стал что-то писать на салфетке. Закончился последний заезд, бар заполнился людьми, стало шумно, но Эрнест, глубоко сосредоточившись, ни на что не обращал внимания. Он заказал еще одно виски, мял одну исписанную салфетку за другой и бросал их под стол. Когда же наконец он засунул карандаш обратно в карман и протянул мне салфетку, в баре осталось лишь несколько человек. Оказалось, он сочинил стихотворение, в нем было шестнадцать строк, а называлось оно «Через границу». В этом стихотворении переплелись жизнь ипподрома и воспоминания Эрнеста о военном прошлом и Рикки.

Неожиданная встреча с Рикки так сильно взволновала Эрнеста, что в его памяти стали оживать и другие образы прошлого, и несколько дней спустя он сочинил стихотворение, ставшее одой погибшим на войне. В моменты сильных переживаний, душевных потрясений он часто писал такие небольшие стихотворения, импульсивные, эмоциональные, помогавшие ему пройти через те или иные испытания. Особенно памятна мне элегия из одиннадцати строк, которую Эрнест написал в память о любимом коте Безумном Кристиане, растерзанном его же собратьями-котами. Эрнест утверждал, что они просто ревновали и завидовали Кристиану, потому что тот был весел, молод и красив и познал все тайны жизни.

Когда в Отейле не было заездов, мы гуляли по городу. Однажды в холодный декабрьский день, когда небо заволокло серыми тучами и жесткий ветер срывал последние листья с деревьев, Мэри, Эрнест, Джигги и я решили пойти на Монмартр на Пляс-дю-Тертр. В это время там уже не было ни туристов, ни продавцов открыток, ни уличных художников. На углу площади и улицы Норвин располагался старый ресторанчик «Охотничий рог», где когда-то давно, еще в двадцатые годы, в первое время после приезда в Париж Эрнест частенько обедал, когда у него появлялись деньги. На мраморной доске над входом в ресторан было написано: ICI ÉTAIT EN 1790 LA PREMIÈRE MAIRIE DE LA COMMUNE DE MONTMARTRE⁵.

В тот день мы оказались единственными посетителями ресторана. Как только Эрнест появился в дверях, хозяин, мсье Франсуа Деметр, величественный старик с роскошными усами, сразу же его узнал. Он подошел к нам, радостно улыбаясь, назвал Эрнеста по имени и обнял. Нам нужно было согреться, и он быстро смешал для нас аперитив. Нас усадили как можно ближе к плите за большой круглый стол. Слегка прихрамывающая такса мсье Франсуа терлась о ногу Эрнеста, пытаясь добиться его внимания, что в конце концов ей и удалось.

После великолепного обеда Мэри и Джигги пошли в магазин «Элизабет Арден», где они должны были с кем-то встретиться, а мы с Эрнестом остались в уютном тепле у горячей плиты и с не менее горячим «Шатонеф-дю-Папе».

— Когда-то мы с Полин жили совсем недалеко отсюда, — сказал Эрнест. — Старая подружка Полин. Тогда она была влюблена в Майка Уорда. Майк — из самых крутых парней, которых я знал в своей жизни. Правда, он был глуховат, но так предан мне, что Полин как-то заметила: «Если Эрнест убьет свою мать, Майк лишь скажет: что ж, имеет право, ведь это же его мать, не так ли?»

Никогда не забуду то время, когда я работал над гранками романа «Прощай, оружие» в кабинке у финишной линии шестидневных велосипедных гонок. Там было неплохое и недорогое шампанское, а когда мне хотелось есть, я получал крабов по-мексикански из Прунье.

Я переписывал конец романа тридцать девять раз, а потом тридцать раз переделывал его уже в гранках, стараясь добиться нужного мне результата. Наконец я был удовлетворен. Как-то ночью, когда я работал, ко мне завалился Майк. Его левая рука страшно распухла. Вы когда-нибудь выращивали сквош? Так вот, его рука напоминала «гордость вашего сада». Присев, Майк объяснил, что вечером был в баре «У Генри» — этот бар в Париже знают все, там еще стены увешаны фальшивыми чеками. И вот глуховатый Майк вдруг услышал, как два сидящих неподалеку парня произнесли мое имя, но в какой связи, не понял и, решив прояснить ситуацию, подошел к одному из них и спросил: «Вы друг Эрни?» Тот ответил: «Нет», тогда Майк хорошенько его поколотил. «Я подумал, нечего ему говорить о тебе, раз он не твой друг. Но может, я был не прав, а, Эрни?» — спросил он меня.

Но я собирался тебе рассказать о Полин. Как-то мы были на сафари в Африке. Вдруг Полин говорит: «Я очень скучаю по маленькому Патрику, боюсь, нам нужно возвращаться домой». Тогда я ее спрашиваю: «Полин, а где он сейчас?» А она отвечает: «Понятия не имею». Больше она никогда о нем не вспоминала.

— Полин действительно любила сафари и лыжи или она это делала ради тебя?

— Пожалуй, только Хэдли действительно получала удовольствие от лыж, вообще она все это любила. Вспоминаю, как однажды зимой мы с Хэдли катались на лыжах в Германии. Я работал тогда тренером в лыжной школе герра Линта — зарабатывал нам на жизнь. В предыдущий год одиннадцать из пятнадцати отдыхавших в заведении Линта потерялись в горах — их предупреждали о возможности снежных обвалов, но они не испугались лавины и отправились в горы. Конечно, одиннадцать погибших в снежной лавине — не очень хорошая реклама для лыжной школы, поэтому в тот год к нам вообще никто не приехал, и мы жили там с Хэдли одни. Кроме того, начались страшные снежные бури, одна за другой. Во время этих бурь мы ночи напролет просиживали за покером. Основными нашими противниками всегда были герр Линт и хозяин конкурирующей фирмы. В результате герр Линт проиграл дом, все лыжные принадлежности и даже участок земли в Баварии. Я немного рассказал о нем в «Снегах Килиманджаро». Назвал героя господин Лент. Конечно, герр Линт не мог платить мне жалованье, и я жил на чеки, которые получал от канзасской газеты «Стар» — одиннадцать долларов за каждый репортаж и от восемнадцати до двадцати одного за большой воскресный очерк с фотографиями. Немного, но каждый доллар стоил семьдесят тысяч крон, а на триста пятьдесят тысяч крон уже можно было жить без всяких забот.

Выйдя из ресторана, мы спустились с Монмартра по узкой улочке и пошли дальше, пытаясь устоять на ветру. Когда мы проходили мимо книжного магазина, Эрнест остановился взглянуть на витрину — обычно там представляли новинки, книги молодых писателей. И сейчас здесь была выставлена книга какого-то неизвестного автора и висел плакат: «Все указывает на блестящее будущее этого писателя».

— Читал этого типа? — спросил Эрнест.

— Нет, — ответил я.

— А я читал. — Он достал карандаш из кармана и написал на плакате крупными буквами: «Вранье».

Эрнест хотел показать район, где он жил в свой первый приезд в Париж. Итак, мы начали с улицы Нотр-Дам-де-Шан, недалеко от лесопилки, и медленно побрели мимо знакомых ресторанов, баров и магазинов к Люксембургскому саду и его музею, где, как вспоминал Эрнест, он тогда влюбился в некоторые картины, научившие его писать.

— Обожаю Люксембургский сад, — сказал Эрнест, — знаешь, он спасал нас от голода. В дни, когда в доме было шаром покати и все кастрюли пусты, я брал годовалого Бамби, сажал его в коляску и мы ехали с ним в Люксембургский сад. Там всегда дежурил один жандарм, следил за порядком, но я знал, что около четырех часов он обязательно идет опрокинуть стаканчик в ближайшем баре. Тут и появлялся я с Бамби и с пакетом кукурузы. С видом этакого обожателя голубей я усаживался на скамейку. Надо сказать, Люксембургский сад славился своими голубями. Я выбирал подходящего голубка, а уже остальное было делом техники — сначала привлечь внимание намеченной жертвы кукурузой, а когда птица приблизится, схватить ее, свернуть ей шею и спрятать под одеялом в коляске Бамби. Признаться, в ту зиму голуби нам слегка поднадоели, но благодаря им мы выжили. А каков Бамби — во время нашей охоты он ни разу не показал на меня пальцем!

В те дни я непрерывно получал телеграммы от Герберта Майера, который желал знать, когда я наконец приеду в Нью-Йорк с недостающими главами. По дороге к бару Генри на улице Дено мы зашли на почту, и я написал Майеру, что работа над последними главами еще продолжается, но поводов для волнения пока нет.

Много лет назад Эрнест был одним из первых посетителей бара Генри, и, хотя сейчас бар из-за своей «чрезмерной эксцентричности» ему уже нравился не так, как когда-то, он по-прежнему любил старину Генри и зашел засвидетельствовать ему свое почтение. Над стеклянной замерзшей дверью висела надпись «C’est gentil d’être venu»⁶. Флажки и символы американских колледжей украшали все стены бара — кроме одной, увешанной банкнотами. Кассовый аппарат был отделан монетами, над стойкой бара с потолка свисали огромные боксерские перчатки. Вздохнув, Эрнест заказал виски с половиной лайма.

— А когда-то давно это был один из самых лучших баров Парижа. Тогда сюда частенько забредал старый боксер с львенком. Обычно старик стоял у стойки, а лев — за его спиной. Это был очень милый лев с прекрасными манерами, он не рычал, ни на кого не бросался, но, как это принято у львов, иногда гадил на пол, что конечно, отнюдь не способствовало привлечению клиентов в бар. И однажды Генри очень вежливо попросил посетителя больше не приводить льва. Но на следующий день старик снова пришел со львом, тот опять наложил лепешек, что опять возбудило посетителей, и Генри снова обратился к старику с той же просьбой. На третий день все опять повторилось. Поняв, что нужно что-то делать, иначе Генри пойдет по миру, я обхватил боксера — а у него был второй полусредний вес — и вытолкнул его из бара. Затем, вернувшись, схватил льва за гриву и вышвырнул зверя за двери заведения Генри. Оказавшись на улице, лев довольно выразительно посмотрел на меня, но ушел без эксцессов.

Странно, но этот случай каким-то совершенно непонятным образом натолкнул меня на мысль начать писать «Прощай, оружие». Я подумал, если я столь агрессивен со львами, пожалуй, пора мою агрессию направить на сочинение романа. Каждый из писателей моего поколения, живших тогда в Париже, уже написал книгу о войне. Я чувствовал себя подобно девушке, оставшейся незамужней, когда все ее подружки уже вышли замуж; пришло и для меня время написать книгу о войне. Я часто рассказывал своим приятелям-писателям о моих военных годах, и оказалось, что они с успехом использовали эти истории в своих книгах. И когда я задумывал свой роман, понял, что только мои приключения в Италии еще не нашли отражения в их книгах. Италия спасет меня, обрадовался я, ведь лишь немногие из моих друзей бывали в этой стране и, конечно, никто из них ничего не знал о том, что происходило там во время войны.

У меня часто воровали сюжеты. Во время Второй мировой войны я много ездил вместе с одним писателем. Я давно знал этого человека и был с ним откровенен, как с близким другом. Однажды, хорошо выпив, я рассказал ему, что поведение коров на пастбище может служить замечательным сигналом воздушной тревоги: «Глядя на коров, я могу предсказать приближение бомбардировщиков еще до того, как зазвучит сирена. Животные чувствуют самолеты задолго до их появления — коровы перестают щипать траву, они как будто застывают на месте».

Пару дней спустя я увидел, как корреспонденты поздравляют моего друга с большим успехом. «Что случилось?» — спросил я. «Он напечатал в своей газете замечательный очерк о том, как коровы реагируют на бомбардировщики», — объяснили мне. Я провел небольшое расследование и с удивлением обнаружил, что мой приятель и раньше использовал в своих статьях полученную от меня информацию, на основе которой я предполагал написать свои собственные репортажи. «Ну ты подонок, — сказал я этому писателю, — я убью тебя, если еще что-нибудь украдешь у меня!» Через два дня он перевелся на тихоокеанский театр военный действий.

Был еще один весьма именитый писатель, который воровал сюжеты моих рассказов с той же быстротой, с какой я сочинял их, менял имена героев и место действия и продавал свои сочинения, причем гораздо дороже, чем я — свои. Но я нашел способ отомстить ему — в течение двух лет я ничего не печатал, и этот негодяй умер с голода.

Вход в «Дыру в стене» — с бульвара Капуцинов, но, в соответствии с названием, это заведение столь незаметно, что можно десять раз пройти мимо него и не увидеть. Эрнест хотел показать мне свой столик в этом кафе — гораздо более известном в двадцатых годах, чем сейчас, — в самом дальнем углу зеркального зала. Тогда ему угрожала настоящая вендетта.

— Только что вышла моя книга «И восходит солнце», и мне донесли, что Гарольд Леб, узнавший себя в Роберте Коне, объявил, что при первой же встрече убьет меня. Я послал ему телеграмму, где написал, что три вечера подряд буду в «Дыре в стене» и ему не составит никакой сложности найти меня. Я выбрал это место потому, что здесь все четыре стены в зеркалах, и, если вы даже сидите спиной к двери, все равно видите входящих в зал — так легко следить за посетителями кафе. Я ждал три вечера, но Гарольд не появился. Прошла неделя. Как-то я обедал в ресторанчике Липпсов в Сен-Жермен — там тоже очень много зеркал. Вдруг вижу — в зал заходит Гарольд. Я тут же подошел к нему, и мы успели пожать друг другу руки до того, как он вспомнил, что я — его смертельный враг. Он тут же выхватил свою руку из моей и спрятал ее за спиной. Я предложил ему выпить, но он отказался. «Никогда!» — воскликнул он. «Ну что ж, — сказал я, — тогда пей один». Он тут же ушел. Так закончилась наша вендетта.

Бретт умерла в Нью-Мексико. Если хочешь, зови ее Дафф Твисден, но я могу думать о ней только как о Бретт. Туберкулез. Ей было всего сорок три. Все, кто нес гроб, были ее любовниками. После отпевания один из них подскользнулся на церковных ступеньках, гроб упал и открылся.

Те дни с леди Дафф Твисден разрушили Лебу всю жизнь.

— А кроме Леба и леди Дафф Твисден, кто еще из героев книги имел прототипов среди ваших знакомых, среди тех, кто ездил с вами в Памплону?

— Все. Вся компания. Но все они были прототипами, я не делал точные портреты. Ближе всех — Пэт Суэйзи — в книге он Майк Кемпбелл. Билл Смит — чертовски славный парень, я часто с ним рыбачил, очень похож на Билла Гортона. Джейк Барнс — ну да, черт возьми, Джейк… Когда я был в итальянской армии, меня изрешетили шрапнелью, и мне пришлось провести некоторое время в урологическом отделении. Там я навидался этих несчастных — у них все было разорвано. Большинство пострадало от пехотных мин, которые были устроены так, чтобы разорвать все между ног. Непреложная теория гласит: ничто не может эффективнее и быстрее вывести солдата из строя, чем расстрел его яиц.

— Но у Джейка с яйцами все было в порядке?

— Да. И для него, как и для любого человека его склада, это было очень важно. Его яички были целы. И это все, что у него оставалось и что давало ему возможность чувствовать себя нормальным мужчиной, но Джейк не мог с ними ничего делать. Он страдал от физической боли, не от психологической раны, а от настоящей боли — вот в чем все дело.

— Но знаешь, Папа, несмотря на бедного Джейка и его несчастную судьбу, я никогда не чувствовал в твоих героях никакой «потерянности». Возможно, это из-за моей извращенности, но к концу книги я даже ощутил определенную жизненную силу этих людей, а совсем не горькую безнадежность «потерянного поколения».

— Это выражение Гертруды Стайн, а не мое! — воскликнул Эрнест. — Гертруда подхватила слова одного владельца гаража, которые он произнес по поводу своего механика-ученика: «une generation perdue» — «потерянное поколение». Ну что ж, Гертруда сказала так и сказала. Я только использовал эти слова в начале «И восходит солнце», они в некотором роде отражали мои мысли. А этот пассаж из Екклезиаста? «Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки». Твердое подтверждение вечности Матери Земли, правда? «Восходит солнце и заходит солнце…» Твердое подтверждение вечности солнца. И ветра. А затем и рек… Невозможно сказать точнее. Смотри, Гертруда всегда жаловалась на жизнь. И в своих жалобах она соединила свое недовольство жизнью с этим поколением. Но это все ерунда. Там не было никакого движения, никакой связи между курящими марихуану нигилистами, блуждающими в темноте в поисках мамочки, которая выведет их из дикого мрака дадаизма. На самом деле в то время жило множество людей, прошедших через войну. Они писали, сочиняли музыку или делали что-то другое. Однако были и такие, которым не довелось побывать на войне, но им либо очень хотелось воевать, либо хотелось с гордостью писать о том, как они на войне не были. Я не знал в те времена ни одного человека, который думал бы о себе как о «представителе потерянного поколения» или же просто слышал это выражение. Мы были крепкими парнями. У персонажей «Когда восходит солнце» трагические судьбы, но истинный герой романа — Земля, и читатель понимает: именно Земля — настоящая победительница, потому что она вечна.

В другой день, когда на скачках в Отейле был выходной, мы шли в Клозери-де-Лилас, еще одно местечко из прошлого Эрнеста. По дороге в ресторан он показал мне высокое узкое здание, на самом последнем этаже которого он жил вместе с Полин.

— Милая квартирка, — вспоминал Эрнест, — с огромным окном, благодаря которому в комнатах было всегда светло. Однажды у нас в гостях был богемец по имени Джерри Келли, неудавшийся дадаист. И вот перед уходом он решил зайти в уборную. Вместо того чтобы взяться за цепь унитаза, он ухватился за держатель шнура нашей застекленной крыши, сильно потянул, и крыша раскололась на тысячи осколков. Я попал прямо под этот стеклянный душ. Когда увидел кровь, первое, что пришло мне в голову, — хорошо бы не запачкать мой единственный костюм. Я побежал в ванную и, стараясь спасти костюм, нагнулся над ванной так, чтобы кровь текла туда. Кровь лилась ручьем, и я зажал большим пальцем сосуд на виске, пытаясь ее остановить. Полин позвонила Арчи Маклишу, который попросил зайти к нам доктора Карла Вайса, своего знакомого врача из американского госпиталя — парня, который через несколько лет застрелил Хью Лонга. Надо сказать, зашил он мою рану просто безобразно, оставил на голове этот уродливый шов, который увеличивается, когда я сержусь. Позже мы прикинули, сколько из меня вытекло крови в ванну, — оказалось, больше пинты! С Лонгом у доктора все получилось гораздо лучше, чем со мной.

На следующий день я был на велосипедных гонках и вечером, чувствуя себя превосходно, наверное от потери крови, наконец-то приступил к «Прощай, оружие». Я увиливал от работы почти два месяца, но эта рана на голове да плюс сражение с тем львом в конце концов меня доконали. Полин устроила мне отличный кабинет с прекрасным мексиканским столом, где я вместо того, чтобы приступить к первым главам романа, начал писать истории о жизни в Мичигане. Думал, получится роман о Нике Адамсе, — но потом перечитал все, что сочинил за два месяца, и написал на первой странице: «Слишком туманно для правды». А позже вообще уничтожил рукопись.

Кроме проблем с романом, возникли трудности и с Полин. Может, на меня так влияла работа над «И восходит солнце» — своего рода самовнушение, или же из-за развода с Хэдли, но я совершенно не мог заниматься любовью с Полин. До развода у нас все было просто великолепно, да и потом, когда Хэдли ушла от меня, но теперь, после свадьбы, у меня, как у Джейка Барнса, ничего не получалось. Полин была терпелива и добра. Мы перепробовали все, что только можно. Я был в ужасном состоянии. Ходил по врачам. Даже доверился какому-то мистику, который прикрепил специальные электроды к моей голове и ногам — не думаю, что именно там коренилась причина моих несчастий, — и заставлял меня ежедневно выпивать стакан крови из свежей телячьей печени. Все оказалось бесполезно. И тогда Полин предложила: «Эрнест, почему бы тебе не сходить в церковь, помолиться?» Католичка Полин была очень религиозна, а я — совсем нет, но она была так добра ко мне, что я решил сделать для нее хотя бы это. Я пошел в маленькую церквушку в двух кварталах от нас, произнес короткую молитву и вернулся домой. Полин ждала меня в постели. Я разделся, лег, и у нас все получилось, как в первый раз. И потом с этим не было никаких проблем. Так я стал католиком.

Эрнест остановился и стал слушать мелодию, которую еле двигающимися на морозе пальцами играл на скрипке старик — уличный музыкант. Эрнест поблагодарил его и бросил в кепку тысячефранковую купюру.

— Когда я начал писать «Прощай, оружие», дело пошло как по маслу. Конечно, многое в романе родилось из моих собственных впечатлений, но там есть и такое — например, сдача Каполетто, — что мне не довелось пережить. Некоторые утверждают, что я был свидетелем этих событий, но они ошибаются — я не воевал под Каполетто, и когда-нибудь появится книга, подтверждающая это. О Каполетто мне рассказывал мой друг, многое я узнал из разговоров в госпитале. Работая над «И восходит солнце», я понял, что гораздо легче писать от первого лица — так ты сразу захватываешь читателя. Я использовал этот прием и в «Прощай, оружие». Позднее в «Иметь и не иметь» и «По ком звонит колокол» я отказался от него.

В истории создания «Прощай, оружие» есть некий маршрут — после Парижа я писал роман в Ки-Уэсте, затем в Пиготте, штат Арканзас, в Канзас-Сити, штат Миссури, в Биг-Хорне, штат Вайоминг, а потом снова в Париже — там я читал гранки. Первый вариант появился после шести месяцев работы — сравни, «И восходит солнце» написано всего за шесть недель. Когда я закончил роман, то сразу же понял, что сделал классную работу. Все, кто читали книгу, чувствовали в ней что-то особенное, с первых же страниц. Ты знаешь, что попал в точку, если у тебя получилось десять к одному — то есть если то, что ты написал, действует на мозги в десять раз сильнее, чем те реальные события, на которых основан твой вымысел. Я отослал рукопись Максу Перкинсу в «Скрибнере», и роман ему понравился.

Макс был чрезвычайно робким и застенчивым человеком, и он никогда не снимал шляпу в своем кабинете; даже и не знаю, может, между ними — Максом и его шляпой — была какая-то нерасторжимая связь. И вот я вернулся в Нью-Йорк поговорить о книге с Максом, и он сказал, что хотел бы сделать только одно — убрать некое слово из четырех букв, которое, может, в разговоре солдат и на месте, но на бумаге выглядит чудовищно.

Макс был настолько стеснителен, что не мог произнести это слово, поэтому он написал его на своем календаре. Я тут же сказал, что согласен убрать слово из текста и, поскольку все дела закончены, мы смело можем пойти куда-нибудь пообедать и получить удовольствие от жизни. Около трех часов дня Чарли Скрибнер зашел к Перкинсу о чем-то с ним посоветоваться, но Макса в комнате не оказалось. Тогда Скрибнер взял его календарь, чтобы посмотреть планы Макса на тот день, и у отметки «12 часов» увидел слово «Fuck». Позже, после нашего обеда, Чарли, зайдя к Перкинсу — тот уже сидел на своем месте, — осторожно спросил его: «Макс, почему ты не ушел на весь день? Тебе бы следовало это сделать».

Эрнест, остановившись, рассматривал здания, мимо которых мы проходили.

— В подвале одного из этих домов был когда-то великолепный ночной клуб «Ле Джоки» — самый лучший из всех ночных клубов, когда-либо существовавших в мире. Лучшие музыканты, лучшие напитки, замечательные посетители и самые красивые женщины. Я как-то пришел туда с Доном Огденом Стюартом и Уолдо Пирсом. В тот вечер в клубе все были охвачены пламенем вожделения к самой чувственной женщине на свете. Стройная, высокая, кожа цвета кофе, черные как смоль глаза, восхитительные ноги, а эта улыбка! В тот вечер было жарко, но на ней была черная шуба, и на ее груди мех лежал как шелк. Она посмотрела на меня — в этот момент она танцевала с огромным лейтенантом — англичанином, который и привел ее в клуб. Я ответил ей острым, гипнотическим взглядом. Лейтенант попытался закрыть ее от меня своим плечом, но она выскользнула из его объятий и подошла ко мне. Все, что скрывалось под ее шубой, говорило со мной. Я представился и спросил, как ее зовут. «Джозефина Бейкер», — ответила она. Весь оставшийся вечер я танцевал только с ней. Она ни разу не сняла свои меха. И только перед самым закрытием клуба Джозефина призналась мне, что под шубой на ней ничего нет.

Так, гуляя, мы дошли до улицы Бонапарта. Эрнест взглянул на окна антикварного магазина и остановился, чтобы рассмотреть выставленный в витрине набор дуэльных пистолетов, украшенных перламутром.

— Знаешь, когда опубликовали «Автобиографию Алисы Токлас» Гертруды Стайн, мы с Пикассо были страшно разочарованы.

— Почему же?

— Да потому, что там не было ни слова правды.

Потом Эрнест не оставлял без внимания ни одного антикварного магазина, встречавшегося нам по пути в «Клозери-де-Лилас», где мы замечательно посидели в тихом и уютном баре. Один бармен вспомнил Эрнеста, но остальные его не знали.

— Несколько раз приводил сюда Джойса, — рассказывал Эрнест. — Я знал Джеймса с тысяча девятьсот двадцать первого года до самой его смерти. В Париже его всегда окружали друзья-писатели и подхалимы. Мы с ним часто спорили, и иногда наши дискуссии становились столь яростными, что Джойса от злости мог хватить удар. Он был замечательным парнем, но порой совершенно несносным, особенно если разговор заходил о литературе — тогда он просто превращался в дьявола. А заведя всех, он мог внезапно исчезнуть, оставив меня разбираться с теми, кто требовал сатисфакции. Джойс был очень гордым и очень грубым человеком — особенно со слабаками.

Эрнест выпил рюмку перно.

— Он был не дурак выпить, и в те вечера, когда я приводил Джеймса после затянувшегося загула домой, его жена Нора, открыв нам дверь, обычно говорила: «Ну вот, пришел писатель Джеймс Джойс, снова напившийся с Эрнестом Хемингуэем».

Эрнест сидел в своем кресле, потягивал перно и вспоминал Джойса:

— Знаешь, он до смерти боялся молний.

Подошел метрдотель с меню и попросил у Эрнеста автограф для двух клиентов. Когда он отошел, Эрнест сказал:

— Здесь были ко мне добры тогда, когда я в этом особенно нуждался. Например, в тот раз с Миро. Мы с Миро дружили. Оба работали как сумасшедшие, но ни я, ни он не могли ничего продать. Мои рассказы возвращались из редакций без каких-либо перспектив быть напечатанными, а его полотна, которые никто не хотел покупать и выставлять, уже заполнили всю мастерскую. Одна картина сильно запала мне в душу — на ней была изображена его ферма где-то на юге. Я не мог думать ни о чем, кроме этой картины и, хотя денег у меня совсем не было, решил ее все-таки купить. Поскольку мы были друзьями, мне казалось, что лучше это сделать с помощью дилера. Итак, мы отдали картину дилеру, а тот, чертов сын, зная, что продажа картины — дело решенное, поставил цену в двести долларов. Однако мне удалось договориться, чтобы не сразу заплатить все деньги, а разделить платеж на шесть этапов. Дилер дал мне подписаться под контрактом, где говорилось, что если я пропущу хотя бы один платеж, то потеряю картину и все уже уплаченные деньги. Ну, я согласился и выполнял все условия до наступления срока последнего платежа. В то время я не продал ни одного рассказа, и в кармане у меня не было ни единого франка. Я попросил дилера об отсрочке, но он, конечно, предпочитал получить картину и мои уже уплаченные деньги. И тут в дело вступает «Клозери». В день платежа я захожу в зал. На душе — тоска, хуже не бывает. Бармен спрашивает, что случилось, и я рассказываю всю эту историю с картиной. Он тут же спокойно что-то говорит официантам, они сбрасываются и вручают мне необходимую сумму.

— Вы имеете в виду ту картину «Ферма», что сейчас висит у вас в доме на Кубе?

— Да. Застрахованная на двести тысяч долларов. Теперь понимаешь, почему мне так нравится это заведение? Как-то я хотел снять квартиру недалеко отсюда, но у меня не было ни мебели, ни денег, так что я был еще тот квартирант. Хозяин квартиры куда-то уехал, и консьерж, мой приятель, разрешил мне жить в квартире до его появления. И вот накануне возвращения хозяина один мой друг, очень респектабельный и богатый человек, побывал у своих знакомых, собиравших коллекции живописи, и, сказав, что устраивает благотворительную выставку, взял у них двух Сезаннов, трех Ван Гогов, двух Ван Дейков и одного Тициана. Мы развесили добытые шедевры по стенам этой квартиры, и, хотя там не было мебели, «мои» картины произвели на вернувшегося хозяина такое сильное впечатление, что он разрешил мне там жить в кредит целый год.

Я прекрасно жил в этой квартире, пока в Париже не появился Скотт Фитцджеральд. Как обычно, он остановился в «Ритце». Как-то он пришел ко мне вместе со своей дочерью Скотти. Когда мы разговаривали, она объявила, что хочет пи-пи. Я объяснил Скотту, что туалет на нижнем этаже, но он сказал Скотти, что туалет слишком далеко, поэтому можно все делать прямо в коридоре. Консьерж, увидев тонкие струйки, текущие сверху по лестнице, поднялся выяснить, в чем дело. «Мсье, — сказал он Скотту очень вежливо, — не думаете ли вы, что мадемуазель удобнее было бы воспользоваться туалетом?» На что Скотт ответил: «Вон, иди в свою каморку или я засуну тебя головой в унитаз!» Он разозлился, как черт, и, вернувшись в комнату, стал сдирать со стен обои, которые были довольно стары и во многих местах и так уже отклеивались. Я умолял его успокоиться, потому что срок аренды кончался и, как всегда, у меня были проблемы с деньгами. Но разъяренный Скотт был уже не в состоянии что-либо воспринимать. Хозяин потом заставил меня заплатить за новые обои. Но ведь Скотт был моим другом, а во имя дружбы чего только не сделаешь.

— Но как вы можете называть его другом, если он позволял себе такое?

— Когда я называю его своим другом, то имею в виду всю историю наших отношений, и в этом смысле он, конечно, был мне глубоко предан и искренне заинтересован в моем успехе, может быть, даже больше, чем в своем. Именно Скотт упросил Макса Перкинса, своего редактора в «Скрибнере», прочесть мой рассказ «Пятьдесят тысяч». Скотт, в те годы один из основных авторов издательства, был весьма влиятельной фигурой. Надо отметить, до того рассказ уже отклонил Рей Лонг, редактор «Космополитена», — причину он сформулировал так: слишком много бокса и совершенно отсутствует любовная линия. Перкинсу рассказ понравился, и он послал рукопись в «Скрибнере мэгэзин». В редакции мне сказали, что заплатят за рассказ двести пятьдесят долларов, если я сокращу его на пятьсот слов. Я уже сократил его, насколько это было возможно, но если им так хочется, сказал я, могу убрать первые пятьсот слов. Однажды я уже проделал это с одним рассказом, и, как ни странно, он стал только лучше. Не думаю, что в данной ситуации произошло бы то же самое. Но такую уж идиотскую идею они выдвинули, поэтому я решил подчиниться их требованиям, а потом, в книге, опубликовать полный вариант. Однако мне дали молодого неопытного редактора, который убрал маленькие кусочки по всему тексту, в результате чего рассказ потерял смысл и стало непонятно, о чем он вообще. Так закончились наши отношения со «Скрибнере мэгэзин», а рассказ без каких-либо сокращений был опубликован в «Атлантик мансли». Потом меня много раз просили написать еще что-нибудь о боксе, но я всегда использовал взволновавшую меня тему лишь один раз — в жизни было слишком много такого, о чем бы мне хотелось написать, и я никогда не забывал, что часы идут гораздо быстрее, чем моя ручка бегает по бумаге.

— Папа, мне всегда хотелось спросить вас… Знаю, трудно отвечать за другого… — Мне было неудобно, и я уже жалел, что начал. — После войны я жил в этом городе. Тогда я просто приятно проводил время и тратил деньги, заработанные во время службы. Теперь — после недель, проведенных в Париже с вами, я все больше и больше склоняюсь к мысли, что должен уехать из Америки, бросить работу, поселиться здесь и попробовать стать писателем. И чем больше я, благодаря вам, узнаю Париж, тем больше мне этого хочется. Конечно, может, из меня ничего и не выйдет, но я уверен, вы понимаете, что со мной происходит. В Нью-Йорке я знаю множество людей, которые страстно ненавидят свою работу и мечтают лишь о том, как бы на все плюнуть и делать то, что им действительно нравится. И писательский труд — именно то, о чем грезят многие. Они без устали могут рассказывать сюжеты своих еще не написанных романов и пьес, которые весь мир уже ждет с нетерпением. Ну конечно, мне не хотелось бы принадлежать к этой славной когорте, но действительно, может, бросить редакторскую работу в журнале, поселиться в Париже, на левом берегу Сены, в какой-нибудь мансарде, носить берет и по вечерам стучать на пишущей машинке. Это было бы так романтично! Я еще молод, но очень хорошо помню вашу формулу: «Решимость идти на риск падает пропорционально возрасту».

Эрнест посмотрел на свой бокал, затем поднял глаза и долго изучал наши отражения в зеркалах за стойкой бара, а затем, обращаясь к моему зеркальному образу, сказал:

— Знаешь, очень трудно давать советы в такой ситуации. Человек не знает, на что он способен, пока сам не попробует что-либо сделать, и, если результат оказывается мизерным или просто нулевым, иногда это может и убить. Честно говоря, мне было непросто в те первые годы моей жизни в Париже, когда я начинал свой забег. И я очень переживал и нервничал, когда, решившись встать у стартовой черты, отказался от работы в торонтской газете «Стар», оставил журналистскую работу, которая мне порядком надоела, и начал писать хорошие вещи, как и обещал себе. Но потом каждый день в мою жалкую комнатенку на Монмартре недалеко от лесопилки стали приходить из издательств рукописи рассказов. Эти пакеты всовывали в щель между дверью и полом, и на каждом из них была полоска бумаги с самым беспощадным приговором, который только может быть, — с уведомлением об отказе печатать. Знаешь, такие уведомления очень трудно воспринимать на голодный желудок. Однажды я даже не смог сдержать слез — это было, когда я, сидя за старым письменным столом, читал очередное послание с отказом; отклонили один из моих самых любимых рассказов, а я над ним работал так долго и упорно.

— Трудно представить вас плачущим, — заметил я.

— Да, иногда я плачу, мой мальчик. Когда боль невыносима, я плачу. Так что, Хотч, ведь не стал бы ты советовать своему другу играть в рулетку, вот и я не могу посоветовать тебе решиться на то, что гораздо хуже всякой рулетки. И все же… — Он отвернулся от моего зеркального отражения и произнес, глядя мне прямо в глаза, в той присущей ему особенной манере, когда слова доходят до самой глубины души: — Могу сказать только то, в чем сам абсолютно уверен, — если тебе повезло и в молодости ты жил в Париже, то где бы ты ни оказался потом, этот город навсегда останется в твоей душе, ибо Париж — это праздник, который всегда с тобой.

Позже, вернувшись в отель, я записал эти слова на странице моего путеводителя по Парижу, а спустя много лет, когда мы с Мэри Хемингуэй думали, как назвать его издававшиеся посмертно воспоминания о Париже, которые сам он никак не озаглавил, я вспомнил эти слова — «Праздник, который всегда с тобой» и предложил так и назвать книгу. Эта фраза появляется и в романе «За рекой, в тени деревьев», когда полковник говорит о счастье как о «празднике, который всегда со мной», — в словаре Эрнеста слова «Париж» и «счастье» всегда были синонимами.

За неделю до окончания скачек в Отейле мы просмотрели финансовые записи фирмы «Хемхотч» и обнаружили, что идем с небольшим выигрышем, но, учитывая потраченное время, наш опыт, эмоции и энергию, вложенные в дело, этот «небольшой выигрыш» был довольно слабой компенсацией наших усилий. И вот, за два дня до окончания скачек, а чтобы быть точным, 21 декабря, как иногда случается с истинными игроками, фортуна повернулась к нам лицом.

Все началось с телефонного звонка, прозвучавшего в шесть часов утра.

— Говорит таут⁷ Хемингстайн. Уже проснулся?

— Нет!

— Тогда просыпайся скорее. Сегодня большой день. Только что Жорж мне намекнул, что в скачках будет участвовать лошадь, на которую он возлагает особенные надежды. Нам надо встретиться пораньше и обратить на нее внимание.

Эрнест говорил о Жорже из бара в «Ритце», который был настоящим знатоком лошадей и скачек, поэтому к его словам стоило отнестись серьезно.

В лифтах «Ритца», когда вы нажимаете кнопку, зажигается лампочка «Входи». Так и меня зажгло сообщение Эрнеста и его приглашение на утреннее совещание. Хемингуэй сидел в своем номере за маленьким антикварным столиком и заполнял игровые бланки, на нем был старый купальный халат, правда подпоясанный ремнем с «Gott mit uns».

— Когда Жорж позвонил мне в шесть часов, я уже не спал пару часов. Проснулся на рассвете, потому что мне приснился замечательный сон — иногда со мной такое случается — и я должен был его скорее записать, а то потом забуду. Закрыв дверь туалета, сел на унитаз и записал сон на туалетной бумаге, чтобы не разбудить Мэри.

— Лучше бы ты оделся, дорогой, — сказала Мэри.

Итак, лошадь зовут Батаклан II. Ставки на ее выигрыш — двадцать семь к одному. Жорж уже собрал, изучил и проверил все, что можно было узнать о прошлых успехах Батаклана, — у него свои источники среди жокеев. В конце концов Эрнест решил, что мы должны поставить на Батаклана все, что у нас осталось, и все, что мы можем найти.

— Папа, уже одиннадцать, а ты обещал Жоржу встретиться с ним как раз в одиннадцать. Пора одеваться, — сказала Мэри.

— Дорогая, ну не дави ты на меня. Я не могу найти свой талисман! Все полетит к черту, если я его потеряю.

— Давай я помогу тебе искать, — сказала Мэри.

— Я тоже, — вызвался и я.

— Это пробка от бутылки. Во время войны моим талисманом был красный камень, который мне как-то подарил мой сын Бамби. Но когда я был в Англии и собирался участвовать в боевом вылете на самолете Королевских воздушных сил, горничная в отеле принесла мне брюки после прачечной, и я понял, что оставил камень в кармане брюк и его, конечно, при стирке выбросили. Машина уже ждала меня, чтобы ехать в аэропорт, а я был просто в ужасе — как я полечу в Германию без своего талисмана? И тогда я сказал горничной: «Дайте мне что-нибудь на счастье — что угодно, и пожелайте удачи. Я верю, этот амулет будет работать». У нее в карманах не нашлось ничего подходящего, но она взяла пробку от бутылки, которую я выпил накануне, и протянула мне. Чертовски здорово, что эта штука тогда была со мной, — можешь себе представить, все самолеты, которые летели с нами, подбили, все, кроме нашего. Самый лучший талисман в моей жизни — и теперь он куда-то делся! Вы не найдете его, я уже везде искал. Вот что я тебе скажу, Хотч. Когда будешь делать ставки, возьми мне что-нибудь. Что-нибудь, что может поместиться в кармане. Как-то я попросил о том же Чарли Скрибнера, и он принес мне подкову. Я сказал ему: «Это здорово, но зачем ты разул лошадь?»

Мои парижские ресурсы для ставок на бегах были довольно ограниченны, но, когда я вошел в условленный час в бар отеля, у меня в кармане были не только мои деньги, но и сумма, полученная в долг от бывшей любовницы, а также деньги, которые мне дали: пишущая пьесы (никем не поставленные) жена французского издателя, знакомая молодая певица из «Гранд Опера», хозяин бистро, где я считался очень уважаемым клиентом, и менеджер «Ньюсуика» — в 1947 году, уезжая из Парижа, я продал ему свой «Форд». Никогда раньше я ни у кого не просил денег и теперь чувствовал себя, как те маленькие кругленькие женщины, которые трясут банками с мелочью во время антрактов театральных представлений на Бродвее.

Когда я вошел в бар, Эрнест был весь поглощен разговором с Жоржем. Бокал с «Кровавой Мэри» отодвинут, стол завален грудой, бланков, записками и всякой ерундой. Тщательное изучение ситуации, проведение таких вот совещаний — все это было очень характерно для Эрнеста. Он всегда так начинал любое задуманное дело. Присущая ему любознательность привила Эрнесту уважение к самым казалось бы незначительным деталям. Он относился к ним чрезвычайно внимательно, и это ощущение важности мелочей отразится и на страницах «Смерти после полудня», и в рассказе «На Биг-Ривер», и в его потрясающем умении ловить рыбу в открытом море и стрелять дичь. Теперь же Эрнест сосредоточил все свои силы на Батаклане II.

Я торжественно положил на стол собранную мной довольно внушительную коллекцию купюр. Эрнест, вытянув нужный лист бумаги, добавил мою сумму в список уже имеющихся.

— Вкладчиков тьма, — сказал он. — Каждый официант что-то дал, плюс Жорж, да еще Бертен, Мисс Мэри, Джигги, консьерж с улицы Камбон, конюх Клод и Морис, кассир из мужского туалета. Если Батаклан не оправдает наших надежд, нам, пожалуй, вечером придется перебраться в другой отель.

Джигги и Мэри вошли в бар, желая тоже поучаствовать в мероприятии. При этом Джигги решила, что настало время выпить первый в ее жизни бокал.

— Вы хотите сказать, что раньше никогда не пили крепких напитков? — Эрнест был поражен.

— Мне раньше никогда не хотелось, — ответила Джигги.

Эта столь важная новость на минуту отвлекла Эрнеста от размышлений над скачками. Он задумался: а) не стоит ли Джигги, которой уже исполнилось тридцать, продлить период воздержания, а если нет, то б) что должно быть налито в ее первый в жизни бокал. На вопрос а) был дал отрицательный ответ, а что касается вопроса б), то Эрнест предложил широкий выбор от «Кровавой Мэри» до мартини, причем последовательно и по весьма важным причинам отверг все возможные варианты, остановившись в конце концов на шотландском виски, которое Бертен приготовил с особенной старательностью, а затем торжественно поставил перед Джигги — так, как, наверное, подносили новый сорт вина королеве Елизавете. Эрнест велел Джигги сделать большой глоток и подержать жидкость во рту, чтобы согреть ее и почувствовать вкус, прежде чем проглотить. Джигги последовала его указаниям, а мы все наблюдали за ее реакцией. Когда на ее лице появилась улыбка, Эрнест сказал:

— Хороший знак, — и вернулся к своим расчетам.

Но ему опять пришлось отвлечься — в бар вошел круглый толстенький человек небольшого роста в сутане и, увидев Эрнеста, радостно воскликнул:

— Дон Эрнесто!

— Черный Поп! — Эрнест вскочил и обнял его так, как это делают испанцы.

Выяснилось, что Черный Поп, взяв месяц отпуска, заехал в Париж по пути в маленький городок на севере Франции. Дело было в том, что на Кубе Черный Поп встретил француза, который собирался построить в этом городке кирпичную фабрику, и священник решил инвестировать свои скромные сбережения в столь обещающий проект. Правда, у него, как и у Эрнеста, были некоторые сомнения относительно честности будущего партнера, но священник полагал, что стоит рискнуть, так как это был его единственный шанс обрести свободу. Он сел за стол, выпил «Кровавую Мэри» и стал наблюдать, как Эрнест проводит конференцию, посвященную учету всех ставок на Батаклана.

— Извини, Черный Поп, я должен бежать, — обратился Эрнест к священнику, — но мы приложили такие титанические усилия, чтобы наше дело увенчалось успехом. Пожалуйста, поужинай вместе с нами сегодня вечером в восемь часов.

— Дон Эрнесто, — торжественно произнес Черный Поп по-испански, — я сидел и слушал, как вы обсуждаете ваши планы. Знаешь, я очень хочу пойти на бега вместе с вами и поставить деньги, которые я собирался инвестировать в кирпичную фабрику, на вашу лошадь.

— Нет, прости, я не могу взять на себя ответственность и позволить тебе так рисковать, — ответил Эрнест тоже по-испански.

Последовала довольно жаркая дискуссия. Черный Поп настаивал, Эрнест отказывался, и наконец был достигнут компромисс — Черный Поп ставит на Батаклана только половину своих сбережений.

Когда мы уже были в дверях, Эрнест сказал мне:

— Пожалуй, мне надо взять с собой мой талисман.

Мы всегда были уверены в том, что каждый из нас выполняет свои обязанности.

— Это упало мне на голову там, где Елисейские Поля переходят в площадь Согласия, — сказал я. — Кажется, на нем виден симпатичный чистый глазок, правда?

Эрнест взял каштан, осмотрел, потер его и, кивнув мне, положил в карман.

— Никогда не теряй веру в сверхъестественное, мой мальчик, — сказал он, и мы вышли из бара.

Эрнест спустился в паддок и изучил нашу лошадь, а также осмотрел других, когда их всех вывели из загона. Позже, когда мы уже сидели на трибуне и Батаклан вышел на дорожку, он сказал:

— Нас должны волновать Клиппер и Киллиби. Этот Киллиби хорошо пахнет. Но, как вы знаете, самый опасный момент — последний прыжок.

Говорящий на кокни таут и его приятель, которого мы встречали и раньше, подошли к Эрнесту и предложили ему гарантированную и проверенную информацию. Эрнест засомневался. Я, готовый сделать ставки, до последнего момента ждал, когда они уйдут; мы ставили такие большие деньги, что я не хотел, чтобы об этом знала вся округа. Окончательная ставка была 19 к 1. Я вернулся на трибуны к самому началу скачек. Батаклан бежал первым, но потом на барьере стал вторым, затем, после водной преграды, шел третьим после Киллиби и Клиппера. Когда они подходили к последнему барьеру, Батаклан уже безнадежно отставал на двадцать корпусов. Я застонал.

— Следи за ним в бинокль, — приказал мне Эрнест.

Киллиби, преследуемый Клиппером, в хорошем темпе брал низкий барьер, и жокей ослабил поводья. И тут передняя нога лошади слегка задела барьер, шаг нарушился, лошадь сильно ударила ногой по дорожке, споткнулась и скинула своего жокея. Клиппер уже был в прыжке, его жокей попытался обойти Киллиби, но у него ничего не получилось. В результате Клиппер прыгнул прямо на спину Киллиби. Жокей упал и, сильно ударившись, недвижимый, распростерся на земле.

У жокея Батаклана была куча времени, чтобы правильно оценить ситуацию и сориентироваться. Он направил Батаклана к другой стороне барьера и пришел к финишу первым.

Никто в нашей компании и не пытался скрыть охватившего всех ликования. Торжествуя, мы все направились в бар. По дороге Черный Поп вдруг остановился и замер. Он просто стоял, не двигаясь, и повторял: «Еще рано. Еще рано». Когда трибуны уже совсем опустели, он огляделся вокруг и сдвинул ногу — под ботинком лежал выигрышный билет.

— Определенно, Бог — везде и во всем, — глубокомысленно заметил Эрнест.

Все пошли в бар пить шампанское, а я, собрав наши билеты, поспешил в кассу, и, когда вернулся, у меня в руках была пачка десятитысячных банкнот. Эрнест отсчитал выигрыш Черного Попа и вручил ему деньги.

— Черному Попу нужна синица в руках, — сказал Хемингуэй, — он слишком долго был нищим.

Как всегда, на Эрнесте были его специальный ипподромный жакет и тяжелое твидовое пальто, которое ему сшили в Гонконге. В этом пальто был глубокий потайной карман с необыкновенными пуговицами, делавшими его содержимое недосягаемым для воришек-карманников, даже таких ушлых, как в Гонконге. Эрнест засунул в этот карман всю нашу добычу и стал похож на беременную медведицу. Когда Эрнест укладывал в карман выигрыш, к нему приблизились два таута, которые подходили к нам еще утром.

— Да, — сказал один из них, — сразу видно: мсье — настоящий мэтр.

Черный Поп стоял у края стойки. Глаза его светились от счастья, он держал пакет с выигрышем в левой руке, а правой пересчитывал деньги, любовно прикасаясь к купюрам. В это момент один мужчина, проходя мимо, обратился к нему:

— Добрый вечер, падре.

Черный Поп, не отводя глаз от своих денег, быстро перекрестил его правой рукой и снова вернулся к пересчету выигранных денег.

Большая часть выигрыша ушла в те предрождественские дни на поддержание экономики Франции. Вся комната Хемингуэев была завалена подарками — они были везде: на кроватях и даже на полу. Мы праздновали Рождество 23 декабря, и, когда все развернули свои свертки, Эрнест сказал:

— Никогда еще столь малое число людей не делало так много покупок, и я счастлив и горд, потому что могу смело заявить, что все эти вещи, которые мы друг другу подарили, абсолютно бесполезны.

Мы выпили как следует шампанского, чтобы отпраздновать счастливый финал нашей кампании, а потом, в честь светлого праздника Рождества, решили отправить одну из глав Майеру — из его последней телеграммы было видно, что он уже совершенно выходит из себя.

Двадцать четвертого декабря мы наконец на два месяца позже, чем планировалось, отправились в Венецию, куда первоначально и собирались. Ехали мы на арендованном огромном «паккарде». Познания Эрнеста в таких областях, как местная погода, обычаи, история, знаменитые сражения, сорта пшеницы и винограда, сады, певчие птицы, вина, дичь, кулинария, полевые цветы, рогатый скот, мораль, архитектура, орошение полей, правительство, отношение местных женщин к приезжим, были просто поразительны. Он много, увлекательно и с нескрываемым удовольствием рассказывал нам о том, что знал сам.

Из-за его острого интереса к местам, мимо которых мы проезжали, наше путешествие затягивалось. От Парижа до Экс-ан-Прованса можно добраться за день, мы же ехали туда пять дней. Мэри и Джигги сидели на задних сиденьях, а я и Питер Виртель (присоединившийся к нам перед самым отъездом из Парижа) — на удобных откидных сиденьях. Скорость нашего продвижения замедлялась из-за таких вещей, как утреннее кваканье лягушек, долгие застолья и уличные ярмарки в городках, которые мы проезжали. На этих ярмарках можно было встретить тиры, в которых предлагали в качестве самой трудной мишени картонного голубя с красным глазом размером в мяч. И если стрелок, взяв в руки старое ружье, тремя или четырьмя выстрелами — в зависимости от широты души хозяина — полностью уничтожал этот глаз, то ему вручался большой приз — бутылка шампанского.

Во время нашего путешествия мы с Эрнестом расстреляли множество картонных голубей. Эрнест всегда угощал выигранным шампанским — довольно сомнительного качества — зевак, обычно собиравшихся вокруг тира.

Так мы, не переставая есть, пить розовое тавельское и стрелять по картонным голубям, проехали Оксер, Солье, Баланс, Авиньон, Ним, Эг-Морт, Гро-дю-Руа, Арль, Канны и поднялись в Альпы. Виртель остался в Каннах, а мы поехали дальше, в Венецию. Я первый раз оказался в Венеции, и, когда, потрясенный, стоял, глядя на Большой канал, Эрнест сказал:

— Ну что ж, Хотч, этот город называется Венеция. Теперь он станет для тебя родным, как когда-то стал родным для меня.

Но в тот раз этого не произошло, так как мне вскоре пришлось уехать в Нью-Йорк с последними тремя главами «За рекой, в тени деревьев». Текст, написанный от руки, был в единственном экземпляре, и мне до отлета в Нью-Йорк еще предстояло в Париже попросить мадам Грос, машинистку Эрнеста, перепечатать эти страницы. Я взял билеты на поезд, идущий в Париж. Обычно на границе не бывает никакого досмотра, но во время моей поездки вся полиция по какой-то причине была поставлена на уши. Полицейские внимательнейшим образом изучали содержимое чемоданов и сумок пассажиров.

Еще не заказав номер в отеле и не позвонив мадам Грос, я уже понял, что среди моих вещей пакета с рукописью Эрнеста нет. Я мобилизовал все свои способности, пытаясь говорить по-французски — с тех пор говорю на этом языке свободно; я общался с парижскими железнодорожными чиновниками, службой безопасности, техниками на сортировочной станции, портье, администраторами — со всеми, от кого хоть что-то могло зависеть, но мне оставалось лишь ждать и надеяться, периодически звоня в бюро потерь и находок. Рукопись не находилась, но стало известно, что мой вагон уже почистили и отправили в депо, поэтому вряд ли, сказали мне, такой большой предмет, как пакет с рукописью, мог бы потеряться там, если только он был со мной изначально.

Но даже железобетонная французская бюрократия не может устоять под напором безумного и настойчивого американца. И вот в два часа ночи я оказался на огромной сортировочной станции. Вел меня пожилой смотритель, одетый в брюки с позументом. С фонарем в руках он искал мой вагон. Там были сотни и сотни вагонов, они стояли абсолютно хаотично, не по порядку, поэтому приходилось рассматривать номер каждого.

Наконец в четыре часа мы нашли мой вагон, но шансы отыскать пакет казались ничтожными. Я уже размышлял о том, как сообщить эту прискорбную новость Эрнесту, и все придуманные мной варианты были ужасны. Я взял фонарь у смотрителя и начал тщательный поиск. Ничего. Снова осмотрел вагон, и опять безуспешно. Я уже почти перестал надеяться, как вдруг охранник обнаружил пакет. На стене купе висели фотографии туристических мест Франции, и пакет был вложен в рамку фотографии с видами Авиньона.

Я не сказал Эрнесту ни слова. Раз или два пытался, но так и не решился. Если бы я все-таки поведал ему эту историю, думаю, наши отношения обязательно бы изменились. В книгах Эрнеста небрежность или ненадежность героев никогда не прощается, даже если они становятся другими, становятся лучше — так, если ваше ружье случайно выстрелило, когда вы перелезали через забор, не важно, что, к счастью, вы никого не убили — выстрел ведь все-таки был.

И я скрыл это от Эрнеста.

Как и от всех других.

Глава 4

Гавана, 1951–1953

Весной 1951 года я собрался ехать на Кубу обсуждать с Эрнестом балетную версию его рассказа «Столица мира» (позднее этот балет на музыку Джорджа Антхейла с хореографией Юджина Лоринга был поставлен на сцене театра «Метрополитен» и в программе «Омнибус» на телевидении). И вот перед самым отъездом я получаю письмо, в котором он предупреждает меня, что у него депрессия. Эрнест не вдается в детали, но по всему видно, что дело плохо. Я приготовился к самому худшему.

Когда я приехал на финку и увидел спускающегося по ступенькам ко мне навстречу Эрнеста, я не заметил никаких признаков беды. Однако уже скоро почувствовал, что он как-то подавлен, углублен в себя и задумчив. Именно это, как я понял, и были самые существенные проявления депрессии.

Вечером после ужина Мэри довольно рано ушла к себе в спальню, а мы с Эрнестом продолжали сидеть за столом в гостиной, пили красное вино и наблюдали, как две кошки вылизывали остатки еды со стоявших на столе тарелок.

— Прости мою депрессию, — сказал Эрнест. — Ты же знаешь, обычно я добродушен и приветлив, но сейчас мне что-то здорово не везет. Началось с аварии на яхте. Я здорово разогнался — а погода была ужасная, — и еще я разрешил Грегорио отойти от руля, а в этот момент «Пилар» как раз попала в самую волну. Ну, меня как следует и ударило. В глазах — настоящий фейерверк. Звезд не видел, но все было очень звонко и как-то устремлено вверх. Сильно ушибся затылком о железную скобу, на которой висели багры.

Это как раз то, что, думаю, меньше всего способствует писателю в работе. Я держался за леер, когда меня ударило, упал и ударился спиной о багор. «Пилар» весит пятнадцать тонн, море — еще больше, а я всего двести десять фунтов, и меня, конечно, здорово садануло. Увидев вытекающую из меня красную струю, я сказал Грегорио, что, пожалуй, мне лучше спуститься вниз, а ему — опустить якорь и позволить Роберто, рыбачившему недалеко на своем катере «Тин Кид», подойти к нам. Затем я велел Мэри взять рулон туалетной бумаги и сделать из нее комки, которые я приложил к ране. Она была добра, проявила быстроту реакции и присутствие духа, и, когда Роберто подплыл к нам, мы взяли марлю и пластырь и наложили жгут около левого глаза. Так мне удалось избежать большой потери крови.

На самом деле — замечательно кровавая история. Можно было бы продать ее в журнал. Если бы Роберто не оказался рядом, я бы умер, истекая кровью. Теперь глаз видит нормально, после третьей перевязки он почти очистился, боль ушла, но врачи говорят, что поражения были слишком глубокие, чтобы снимать швы. Не выношу, когда у меня что-то болит. Просто не представляю, как можно валяться в постели без женщины, хорошей книги или «Морнинг телеграф». Вот почему в этот раз решил вообще не лежать в кровати — кроме ночных часов. Знаешь, я уже чертовски устал от этих травм черепа. У меня были три довольно тяжелых в сорок четвертом — сорок пятом годах, две — в сорок третьем и немало других до того, начиная с тысяча девятьсот восемнадцатого. Не слушай, если говорят, что все они — от неосторожности или моего знаменитого желания пообщаться со смертью. По крайней мере, я такого не помню и уверен, что память мне не отказывает. Тем не менее с этого случая на «Пилар» и началась моя депрессия.

А не попытаться ли нам избавиться от этой депрессии, отправившись снова в Отейль? Как здорово нам было тогда на скачках, правда? Со старым и добрым другом кальвадосом? Да и без него? Хочешь, весной снова поедем в Отейль или Энгиен? И Жорж конечно же опять будет в курсе всех дел.

Я ответил, что это было бы замечательно, и заговорил о скачках, однако Эрнест вновь вернулся к своей депрессии:

— Корея ее усилила. Первый раз я не участвовал в войне, которую вела моя страна. Еда теряет вкус, и к черту такую любовь, когда не можешь иметь детей.

— Я заметил, ты немного хромаешь. Это после того падения?

— Захромал через несколько дней. У меня сильно заболели обе ноги, действительно очень сильно, и тогда какое-то ничтожество, чье имя я даже сейчас не хочу называть, стал говорить, что я выдумываю эту боль! Я потребовал сатисфакции. Мне сделали рентген и на снимке увидели семь осколков в правой икре, одиннадцать — в левой, и еще фрагменты разрывной пули — тоже в левой. Один фрагмент давил на нерв. Врач хотел резать. Но этот фрагмент стал двигаться. Сейчас он завис в удобном месте и зарос оболочкой. Икра ноги — вполне приличное место для обитания осколков, добро пожаловать в любое время.

Теперь я в полном порядке. Сбил давление до ста сорока на семьдесят и не принимаю никаких лекарств. Не читаю рецензий на «За рекой…» — не оттого, что боюсь повышения давления, а просто они столь же интересны и поучительны, как списки белья, отдаваемого в прачечную.

(Надо сказать, что отклики на «За рекой…» были весьма недоброжелательны. В первый раз со времен появления в 1924 году сборника рассказов «В наше время» критики так писали о Хемингуэе и его новом романе. Думаю, во многом именно это и было причиной его депрессии.)

— Кстати, Джон О’Хара в «Нью-Йорк таймс» назвал тебя самым великим писателем после Шекспира, — сказал я.

— Именно это повысило мое давление до двухсот сорока. Мне никогда не удавалось узнать от критиков что-нибудь полезное. В этой книге я ушел в сложную математику, начав с простой арифметики, дошел до геометрии и алгебры. Следующим этапом будет тригонометрия. Если они этого не понимают, ну их к черту.

— Мистер Уильям Фолкнер тоже выступил со своими соображениями по поводу книги. Он говорит, что ты никогда не заходил ни за какие пределы, утверждает, что у тебя недостает смелости и ты никогда не используешь слов, которые неизвестны читателю и которые он должен искать в словаре.

— Бедный мистер Фолкнер! Неужели он действительно думает, что о сложных чувствах можно рассказать лишь сложными словами? Он считает, я не знаю таких слов. Я все их прекрасно знаю. Но те слова, которыми я пользуюсь, — старше, проще и лучше. Читал его последнюю книгу? Это все довольно пикантно. Но раньше Фолкнер действительно хорошо писал — еще до появления этой пикантности, или когда у него получалось использовать ее правильно. Читал его рассказ «Медведь»? Почитай, и ты увидишь, как он был когда-то действительно великолепен. А теперь… Ну да ладно, для парня, который обычно молчит, он наговорил уже чертовски много. Забудем о депрессии. Председатель собрания просит изменить тему обсуждения. Что происходит с твоими сочинениями? Как у тебя идут дела с тех пор, как ты оставил литературную цитадель Майера?

— Неплохо. За последние три месяца написал пять статей, только что продал пару рассказов.

— Прекрасно. Но помни, свободная профессия — это как жребий, может выпасть победа, а может — и поражение. Так что если ты когда-нибудь будешь нуждаться, скажи мне. Мы оба помним, как нам было хорошо вместе, и у нас еще кое-что впереди. Я всегда считал тебя близким мне человеком, настоящим другом. Прости за все, что было не так, как хотелось бы, прости, если принес тебе неудачу. Но я всегда готов сметать на нашем пути все, что мешает двигаться вперед. Да, джентльмены, это замечание слегка сентиментально — ну что ж, отнесите его на счет моей чувствительности. Но ведь мы пьем «Шато-дю-Папе», а это вино тоже слегка сентиментально.

Появился Роберто, и Эрнест налил ему бокал сентиментального вина. Роберто только что вернулся из Гаваны с игр в хай-алай, и Эрнест принялся обсуждать с ним итоги. Они говорили по-испански. Во время их оживленной беседы я читал пародию Е. Б. Уайта на «За рекой…» в журнале «Нью-Йоркер».

Когда я закончил читать, Эрнест, обернувшись ко мне, сказал:

— Пародия — последнее прибежище иссякшего писателя. Пародии — это как раз то, что пишешь, будучи внештатным редактором гарвардской «Лампун». Чем значительнее литературное произведение, тем легче сочиняется пародия. Следующий шаг после сочинений пародий — расписывание стен в туалете.

Я был потрясен — Эрнест, столь поглощенный разговором с Роберто, одновременно отслеживал, что я читаю!. Конечно, я должен был знать, что он мог легко заниматься разными делами одновременно. Так, в комнате, полной людей, он, разговаривая с кем-то одним, слышал, о чем говорят другие. И всегда, в целях безопасности, надо было учитывать, что в любом состоянии — как бы он ни был расстроен или сосредоточен на чем-либо — он слышит и видит все, что происходит вокруг.

Когда я рано утром вошел в гостиную, Эрнест уже печатал письма на пишущей машинке. Он позвал меня в свою спальню. Как обычно по утрам, он был очень мил, и ночная депрессия, казалось, была побеждена.

— Этой машинкой, которую ты в прошлый раз мне привез, пользовались разные люди, все — очень славные, но каждый раз, когда я приступаю к работе, оказывается, что какой-нибудь детали нет. У меня есть кошка, она может ударять одновременно пять клавиш. Я как раз сочиняю письмо, которое тебе должно быть интересно.

Письмо, адресованное «Вашему Высокомерию», было довольно резким и едким. Так Эрнест откликнулся на громкое событие последних дней — выход кардинала Фрэнсиса Спеллмана к пикету могильщиков. Письмо было написано с типичными для Эрнеста особенностями — когда он работал над рукописью или писал важные письма, он делал пробелы между словами в два, а то и три раза больше, чем полагается. Эрнест делал это, чтобы умерить свой темп и подчеркнуть значимость каждого слова.

Письмо в машинке было шедевром инвективы.

— Уверен, у него не возникнет никаких сомнений в том, что вы о нем думаете, — сказал я.

— Тебе не кажется, что письмо слишком дружелюбно?

— Только по отношению к гробокопателям.

— Кстати, ты успел прочесть рассказ Карло?

Накануне вечером Эрнест вручил мне рукопись рассказа, написанного его венецианским другом графом Карло ди Робилантом, и попросил прочитать перед сном. Когда мы были в Венеции, Эрнест написал два рассказа для детей своих друзей, и с его разрешения я отослал эти рассказы Теду Патрику, редактору журнала «Холидей». Их должны были вот-вот напечатать, и Эрнест спросил меня, может, удастся пристроить туда и рассказ графа.

Когда дело касалось друзей, Эрнест не жалел ни своего имущества, ни денег, ни времени, которое было для него куда дороже, чем имущество и деньги, вместе взятые. Так было с Лилиан Росс. Ее карьера в «Нью-Йоркере» началась с очерка о тореадоре Сидни Франклине. Лилиан сама рассказывала мне, что первый раз пришла к Эрнесту, почти не зная его, но он, несмотря на это, частично переписал ее текст и давал советы на всех этапах создания очерка. А когда его юный венецианский друг Джанфранко Иванчич решил написать роман, Эрнест пригласил его пожить в своем доме на Кубе, предоставил свою помощь и поддержку, а потом долго пытался уговорить издательство «Скрибнере» издать книгу.

Полдюжины старых приятелей, оказавшихся в плачевном положении после пережитых неудач, регулярно получали от Эрнеста деньги. Он всегда без промедления отвечал на каждую просьбу о помощи другу, который «что-то значил для него». И в эту категорию входило несколько сотен людей.

Поздно вечером Эрнест вошел в мою комнату, держа в руках толстую папку с рукописью.

— Хочу, чтобы ты кое-что почитал, — сказал он. — Может помочь мне избавиться от депрессии. Мэри проглотила рукопись за ночь, а утром объявила, что отпускает все мои грехи, и предложила отведать приготовленное ею замечательное блюдо из гуся. Таким образом, благодаря своему писательскому дару я получил полную амнистию. Конечно, я не столь глуп, чтобы подумать, что написал действительно нечто стоящее, только лишь потому, что кому-то, живущему под одной со мной крышей, это понравилось. Так что, пожалуйста, прочитай — и скажи утром о своих впечатлениях.

Он положил папку на кровать и быстро вышел. Я лег, включил лампу и взял рукопись. Название было написано чернилами — «Старик и море». Ночные жуки проникали сквозь защитный экран, назойливо жужжали огромные сверкающие бабочки, из ближайшей деревни доносились разные звуки, но я уже был далеко, в рыбачьей деревушке Кохимар, а потом плыл в открытом море. В ту ночь я пережил одно из самых острых в своей жизни потрясений от встречи с настоящей литературой. В книге было главное, что всегда так занимало Эрнеста, — битва за жизнь, схватка сильного и смелого человека с противником, которого нельзя победить. Это была поистине религиозная поэма, если благодарение Господа за то, что Он сотворил такие чудесные вещи, как море, великолепная рыба и отважный старик, можно принять за религиозный акт.

— Включу повесть в большую книгу, — говорил Эрнест на следующее утро, после того как я высказал ему свое восхищение. — Это будет морская часть. Перед тем как опубликовать ее, напишу и другие части, посвященные земле и воздуху. Мог бы сделать и три отдельные книги, потому что эта повесть вполне самодостаточна. Но зачем? Рад, что ты тоже считаешь, что повесть может быть напечатана без двух других. В ней — старое двойное dicho, которое я знаю.

— Что это такое — двойное dicho?

— Это выражение, которое означает утверждение или отрицание. Здесь dicho означает: человека можно убить, но победить — нельзя.

Мэри рассказывала мне, что, когда она печатала «Старика и море», ей казалось, что текст повести, в отличие от его других произведений, сразу же был совершенен, и действительно, страницы «Старика и море» избежали обычного для Эрнеста долгого и мучительного процесса редактирования.

После полудня Хуан вез меня в аэропорт. Я должен был возвращаться в Нью-Йорк. Когда машина отъезжала от финки, я, обернувшись, взглянул на Эрнеста, стоявшего на стремянке и на фоне своего дома казавшегося могучим львом. Похоже, завершение работы над повестью влило в него новые силы.

Отъехав от ворот усадьбы и глядя на ряды жалких лачуг — жилую часть Сан-Франсиско-де-Паула, я размышлял о «Старике и море» и вдруг понял, что эта повесть — контратака Эрнеста на тех, кто так ругал «За рекой в тени деревьев». И какая блестящая контратака! Я предвидел, как все эти кудахтающие Макдоналд, Кроненбергер и Уайт в самом разгаре своих воплей «Исписался! Конец!» будут повержены ниц. Довольно примитивная военная мудрость гласит, что атакующий всегда должен быть готов к контратаке. Но критики, бедняги, никогда не будут служить в Генеральном штабе. Однажды Эрнест заметил: «Одна битва — еще не вся кампания, однако критики часто рассматривают одну книгу, удачную или плохую, как всю войну».

В начале осени 1952 года Эрнест попросил меня прилететь на Кубу, чтобы обсудить амбициозный телевизионный проект, предложенный ему одной компанией. Я был удивлен, узнав, что он уже работает над новой книгой. Первый раз я оказался на вилле Хемингуэя во время работы Эрнеста над книгой. Он был совсем не похож на того Эрнеста, которого я знал раньше. Утром он работал, и дверь его комнаты была закрыта для всех до часа дня. Потом он появлялся и до обеда выпивал что-нибудь прохладное, одновременно просматривая газеты и журналы, — не способный ни на какое общение, поскольку, как он сам говорил, для бесед был слишком опустошен. После обеда он немного дремал, поскольку утром приступал к работе очень рано — в пять-шесть часов. И уже потом, после дневного отдыха, был готов выпить и провести время в приятной компании, что чрезвычайно любил. К вечеру Эрнест снова начинал задумываться, уходил в себя, погружаясь в свои мысли, как бы готовясь к утренней работе. И к тому времени, когда он шел спать — а когда он писал, это бывало довольно рано, — в его голове уже почти складывались образы героев, события, которые должны были с ними произойти, места, где все случится, и даже некоторые диалоги — все, что должно будет назавтра оказаться на страницах рукописи.

Я извинился, что помешал, — не знал, что он пишет книгу, и телевизионный проект определенно мог бы подождать.

— Я не просил бы тебя приехать, если не смог бы прерваться, и, кроме того, ты мне никогда не мешаешь. Знаешь, Леланд Ховард уговорил меня опубликовать «Старика и море», не дожидаясь, когда будет готова большая книга. Поэтому сейчас я работаю над другой морской частью для книги о земле, воздухе и море. Но мне надо как-то остановить орды этих завоевателей с телевидения. Они налетели на меня, как гунны на мирные города. Звонят, пишут, твердишь им «не приезжайте», а они все равно оказываются здесь. Снова говоришь им «нет», но они, жаждущие грошовой известности, сообщают мисс Луэлле или мисс Хедде, что подписали со мной контракт. На прошлой неделе я попался в руки агента по имени Ричард Кондон. Он приехал, пил джин и исходил потом так, что я решил — вот-вот он весь растечется и исчезнет. Все это время он пытался втянуть меня в какое-то дельце. Они так обрабатывают меня! Я подумал, может, ты сумеешь справиться со всем этим. Вы там в Нью-Йорке можете отличать зерна от плевел, а я буду действовать по твоему первому сигналу.

Я никогда раньше не писал для телевидения, но в результате той нашей беседы — больше никаких соглашений между нами не было — все последующие годы делал инсценировки произведений Эрнеста: это «Боксер», «Снега Килиманджаро», «Убийцы», «Мир Ника Адамса», «Пятая колонна», «Пятьдесят тысяч» и «По ком звонит колокол».

— Пожалуй, начнем с того, о чем я тебе писал. Эта Си-би-эс хочет сделать серию фильмов по моим рассказам, а я должен буду представлять каждый фильм сериала. Они сказали, что снимут шестнадцать из таких представлений прямо здесь, на финке. Упоминались большие деньги, и для писателя, который всегда в долгах, такие слова звучат как музыка. После того как я получил твое письмо, в течение трех дней были сделаны три съемки. Первые две оказались никуда не годными. Это — третья. Во время первой съемки у меня не болело горло, но зато распухло нёбо, и мучила страшная сухость во рту, я даже не мог говорить. Кроме того, на прошлой неделе я написал четыре тысячи восемьсот слов, а на этой — четыре тысячи девятьсот, можешь себе представить, как я устал.

Но меня эта история слегка пугает, Хотч. Если есть возможность продать рассказы без моего мычания, я готов на все. Мне чертовски здорово сейчас работается, для меня настала настоящая belle époque⁸, а тут каждое утро, просыпаясь, я должен волноваться по поводу телевидения и его ангелов. Деньги всегда очень кстати, но пока я способен писать каждый день по тысяче действительно стоящих слов, лучше уж я одолжу на жизнь необходимую сумму у Чарли Стрибнера.

У Чарли есть книга в восемьсот семьдесят шесть страниц, написанная писателем весом в сто тридцать пять фунтов — полковником Джеймсом Джонсом. В соответствии со сведениями, которые он сам распространяет о себе, Джонс расстался с армией в сорок четвертом (не лучший год для этого). В его книге — воспоминания о страданиях полковника и его приятелей во время службы в армии США. Повествование Джонса отличается такой паранойей, что читатель даже может пустить слезу, если, конечно, ему это раз плюнуть. Не думаю, что полковник Джонс будет долго популярен, но может случиться, что он останется с нами навсегда. Наверняка ты увидишь полковника Джонса по телевизору, в каком-нибудь эксклюзивном интервью. А я пишу так, как могу, — не хуже, но и не лучше. Старинная испанская пословица гласит: если у вас есть кусок золота ценой в двадцать долларов, вы всегда можете получить за него немного мелочи. Если все это кажется тебе слишком метафизичным, стукни меня по голове колотушкой.

Несмотря на потенциальную стабильность, которую могли принести деньги телевизионщиков, отвращение Эрнеста к микрофонам, камерам, появлению на публике победило, и тот сериал так и не был снят.

В конце осени 1953 года я позвонил Эрнесту, поскольку он несколько месяцев не отвечал на мои письма. Извинившись, он объяснил, что после смерти Полин было много суеты, которая заставила отложить писание писем и все другие дела на потом.

— Как дела, малыш? — спросил он. — Очень хотелось бы увидеться. У меня здесь нет настоящего друга — ты знаешь, о чем я говорю, — и мне очень хотелось бы, чтобы ты приехал. Как бы мы славно провели время! Думаю, нам пора встряхнуться. Планирую следующим летом рвануть в Африку. И надолго.

— Ваше сафари уже полностью организовано?

— Да, даже мой старый друг Филип Персивал снова станет нашим Белым Охотником. Мэри ждет этой поездки, как девочкой ждала Рождество. Сможешь поехать с нами?

— Не уверен, Папа. У меня теперь новый едок в семье, Холли, она только появилась на свет, а Трейси только что отказалась от соски в пользу филе-миньон, так что, похоже, весь следующий год я буду занят только своей пишущей машинкой и беганьем по магазинам.

— Ты мог бы взять ребят с собой. Дети любят молоко газелей. Очень питательно.

— Новый год вы будете встречать в Африке?

— Да, конечно. Увидимся до отъезда, если мы будем проезжать Нью-Йорк, или здесь, если не заедем в город. Вернуться в Африку после всех этих лет — словно пережить первое приключение в своей жизни. Люблю Африку, она для меня — второй дом, и, если человек так чувствует, не важно, где он родился. Важно, куда ему хочется приехать.

В таком романтическом настроении пребывал Хемингуэй весной 1953 года, отправляясь из Марселя в Момбасу. К сожалению, после столь замечательного начала путешествие было омрачено целым рядом неудач, и их последствия мучили Эрнеста до последних дней его жизни.

Часть 2

Осенью с тоской миришься. Каждый год в тебе что-то умирает, когда с деревьев опадают листья, а голые ветки беззащитно качаются на ветру в холодном зимнем свете. Но ты знаешь, что весна обязательно придет, так же, как ты уверен, что замерзшая река снова освободится ото льда. Но когда холодные дожди льют не переставая и убивают весну, кажется, будто ни за что загублена молодая жизнь.

«Праздник, который всегда с тобой»

(пер. М. Брука, Л. Петрова и Ф. Розенталя)

Глава 5

Венеция, 1954

Когда я вышел из сумрака венецианского вокзала на ослепительный, залитый солнцем и заполненный праздношатающейся публикой Большой канал, меня уже ждал портье из отеля «Гритти Палас».

— Как прошло путешествие? — снимая шляпу, спросил он и вежливо улыбнулся.

— Просто замечательно.

— Синьор Хемингуэй ждет вас в отеле.

— Как у него дела?

— О, он в прекрасном настроении.

— Но вы же знаете об этих ужасных авариях. Как он себя чувствует?

— Похоже, у него были серьезные травмы, но он сильный человек и, как всегда, полон жизни.

Портье поставил мои чемоданы, и мы поплыли вниз по каналу. Я сидел на корме и, любуясь прекрасным видом, открывавшимся перед глазами, думал о том, как не похож этот мой приезд в Венецию на предыдущий. В первый раз мы прибыли в Венецию четыре года назад, из Парижа, пережив там настоящий триумф. Тогда Эрнест только что закончил роман «За рекой в тени деревьев». Окрыленные успехом, мы были полны радужных надежд. Сейчас же на душе было совсем невесело.

Эрнест приехал в Венецию четыре дня назад, на пароходе «Африка», после целой серии весьма серьезных неудач в непроходимых джунглях Уганды. По телефону он сказал мне, что его травмы гораздо тяжелее, чем это известно другим. Хемингуэй пережил две авиакатастрофы — причем вторая была более серьезной, чем первая. Однако именно после первой аварии все решили, что он погиб, и тяжело переживали его смерть. Но спустя некоторое время выяснилось, что он выжил: в один прекрасный день Эрнест вышел из джунглей и предстал перед изумленными туземцами (газеты писали, что в руках он нес связку бананов и бутылку джина, однако сам он говорил, что финал его приключений выглядел не столь элегантно). В интервью, которые журналисты спешили у него взять, он объяснял свое воскрешение так: «К счастью, мне продолжает везти в этой жизни».

Но уже через несколько часов удача покинула его. За Хемингуэем послали самолет, на борту которого Эрнест должен был лететь в Кению. Едва оторвавшись от взлетной полосы, самолет загорелся и рухнул на землю. Хемингуэй получил серьезнейшие травмы.

О том, что Эрнест в Венеции, я узнал из телеграммы, которую он послал мне из отеля «Гритти». В то время я был в Голландии и писал статью о громком скандале, связанном с королевой Юлианой — она призналась, что принимала государственные решения под руководством некой прорицательницы, жившей в королевском дворце. Эрнест просил меня позвонить ему в отель. Несмотря на расстояние, разделявшее нас, я с радостным удивлением почувствовал в голосе Эрнеста бодрость и энергию.

— Долго ты еще собираешься болтаться вокруг дворца этой Юлианы? — спросил он.

— Полагаю, придется оставить это занятие довольно скоро. Охранники, увидев меня, уже начинают в меня прицеливаться.

— Думаю, тебе уже пора распрощаться со всеми королями и королевами и скорее ехать сюда. Ты должен удостовериться, что с тех пор, как мы покинули Венецию в прошлый раз, с ней ничего не случилось. Через пару дней я еду в Мадрид встречать Мэри, и было бы хорошо, чтобы ты поехал со мной. У меня роскошная «ланчия» и прекрасный шофер, который может водить машину, а может и не делать этого. Я бы предпочел второе — у нас куча времени до начала праздника Сан-Исидро в Мадриде. Я мог бы ехать и один, но, честно говоря, после всех этих африканских передряг у меня внутри все болит. Я очень старался, чтобы газетчики не проведали об этом. После второй аварии у меня разрыв почек и множество внутренних ушибов, контузия, двоится в глазах, и так далее, и так далее. Ты знаешь, там был жуткий пожар. Я получил ожоги на левой руке и, так как оказался слабее, чем рассчитывал, упал, обжег живот, ноги и плечи. С гениталиями, правда, все в порядке. Честно говоря, Хотч, у меня сейчас не лучшие времена. Но в задницу все мои болячки. Кстати, сейчас подрядился написать пятнадцать тысяч слов для журнала «Лук». Не хочу изображать из себя тяжело больного, но уверен на все сто — было бы чертовски здорово, если бы ты, негодяй этакий, поехал со мной.

Гондола пристала к набережной, прямо ко входу в «Гритти». В этом бывшем дворце венецианского дожа, а теперь — тихом элегантном отеле Эрнест всегда останавливался, приезжая в Венецию. Когда я вошел в его комнату, он сидел у окна и читал. Тень от козырька белой теннисной кепки падала на глаза. Мятый шерстяной халат подпоясан кожаным ремнем, на пряжке которого выбито «Gott mit uns». Потрясенный его видом, я задержался у открытой двери. Последний раз мы встречались с ним осенью 1953 года, до его путешествия в Африку. Прошло всего лишь пять месяцев. Как же он постарел! То немногое, что осталось от волос (большая часть шевелюры Эрнеста сгорела), стало абсолютно белым, борода тоже поседела. Казалось, из Эрнеста что-то ушло, что-то неуловимое его покинуло — все вроде было таким же, но исчезло ощущение силы, мощи его личности.

За столом в углу комнаты сидел незнакомый худощавый человек с каким-то хищным выражением лица и делал вырезки из газет. Эрнест, увидев меня, радостно заулыбался:

— Хотч, чертов сын, как я рад тебя видеть!

Он скинул кепку с головы.

— Помоги мне встать.

Он оперся на меня и медленно поднялся со стула. Это явно причинило ему боль.

Когда он уже твердо стоял, мы обменялись испанским рукопожатием: левая рука одного — на плече у другого, и несколько обязательных похлопываний по спине.

— Надеюсь, я не сильно помешал твоей работе.

— Нет, что ты, скорее, ты спас меня от большой беды.

Мы говорили, и уже скоро я начал ощущать так хорошо знакомый мне энтузиазм и энергию, исходящую от него. Понемногу мое первое тягостное впечатление ослабевало.

— Папа, ты просто представить не можешь, как я чертовски рад видеть тебя здоровым. Те несколько дней, когда все газеты расписывали твои приключения, слегка поколебали мою уверенность в твоих силах.

— Да, некоторые уже начали рассылать уведомления о моей смерти. Были основания. Я полагаю, меня уже совсем списали со счетов, как товар, продаваемый по дешевке для рекламы. А сейчас у нас операция «Некролог».

Он подвел меня к человеку с хищным выражением лица, которого представил как Адамо, первоклассного шофера, а также известного гробовщика из Удино. Адамо, казалось, проводил все дни, просматривая газеты и журналы из разных стран и вырезая статьи и заметки о Хемингуэе, появившиеся во время аварии. Затем он складывал вырезки в огромный альбом. Эрнест сказал, что получал настоящее удовольствие, читая сообщения о своей смерти, более того, у него появился даже особый ритуал — по утрам выпить бокал шампанского и прочесть пару страниц некрологов. Чтобы дать мне возможность оценить это не сравнимое ни с чем удовольствие, Эрнест протянул вырезку из какой-то немецкой газеты; в статье утверждалось, что авария, в которую попал Эрнест, стала просто реализацией его хорошо всем известного стремления умереть. В стиле Gotterdammerung⁹ автор статьи, рассказывая о предполагаемой мрачной кончине Эрнеста, связал ее с метафизическим образом леопарда, которого писатель поместил на вершину горы Килиманджаро в известном рассказе «Снега Килиманджаро».

Наконец Эрнест смог оторваться от своих некрологов и налил себе шампанского. Заметив у стены несколько длинных и узких деревянных ящиков, я поинтересовался у Эрнеста, что в них.

— Копья. Пытался научиться метать копье. Чаро, оруженосец Мэри, говорил, что я копьем смогу убить любого зверя, кроме слона, а может, и слона, если как следует потренироваться, позаниматься в спортивном зале. Но все же на моем счету — дикая собака, гиена и заяц. Ты берешь копье и орудуешь им, как боксер правой и левой рукой — целишься и мгновенно загоняешь его внутрь цели.

Боже, как жаль, что тебя не было с нами, когда все шло хорошо. Хотел написать тебе, но возникли проблемы. Лесничий оставил меня во главе района, официально назначив почетным егерем. Я должен был защищать посевы, но не имел права убить животное, если оно не представляло серьезной угрозы. На мою роль им пригодился бы настоящий шериф типа Купера. Ты бы видел, как я творил справедливость — хладнокровно и по-доброму. Все чисто. Никаких пыток. Ни один невиновный не признан виновным. Я знаю, это грешно, но так приятно иногда покомандовать, почувствовать в своих руках власть.

Как бы то ни было, но каждый раз, когда я сажусь писать письмо старине Хотчу, передо мной появляется некто умоляющий о помощи: «Бвана, слоны разрушили мою шамбу» (это может быть дом или посадки), или прибегает преисполненный усердия молодой полицейский лет двадцати двух, который следит за порядком в районе и понятия не имеет, что произошел от Адама. Он в отчаянии: «Бвана, мы должны заблокировать все дороги. На нас идут эти ослы — масаи. Сколько у тебя людей?» Я знаю, что это совершенная чушь, но говорю: «Шесть человек, способных сражаться, а кроме того, скауты, которых я могу вооружить. А еще у меня есть четыре копья. Сколько дорог ты хочешь заблокировать?»

«Четыре, — говорит он. — Я прибавлю к вашим еще двенадцать моих людей».

«Кто будет стоять на двух неизвестных путях в Амбо-сели?»

«Вы».

«Черт возьми», — говорю я, еще держа ручку, которую взял, чтобы писать письмо старине Хотчу. Бедняга, он его так и не получит. Операция отнимает всю ночь. Три безоружных человека из племени масаи остановлены и схвачены. Я делаю это для нашей королевы. Мы на службе. Благослови Бог нашу королеву. Благослови Бог и Мисс Мэри. Благослови Бог и старину Хотч-мару.

Так и не написав другу Хотчу, вымотанный, иду спать. Вдруг слышу шум мотора полицейского «лендровера». Машина побита, а мой полицейский растерян и совершенно не знает, что делать. «Бвана, там лев терроризирует весь Лайтокиток!»

«Сколько там львов? Самки или самцы?»

«Один самец. Он только что в полумиле от города загрыз козла».

«Я заплачу за козла».

«Нет, бвана, ты, как почетный егерь, должен убить льва».

Хватаю ружье, и мы идем.

Когда я вернулся, Мисс Мэри мне заявила: «Папа, ты должен прекратить эти истории со львами посреди ночи. Ты, по сути, не отдыхал с двадцать седьмого августа!» Поскольку сейчас уже начало декабря, я совершенно забыл, как отдыхал в тот августовский день. Наверное, паковал вещи перед тем, как покинуть яхту.

Похоже, у Эрнеста заболела спина, и он стал массировать больное место.

— Папа, а как ты в действительности себя чувствуешь?

— Ну что ж, давай посмотрим.

Он направился в ванную, и я за ним. На столе рядом с дверью стояла большая бутылка со спиртом — Эрнест редко принимал ванну, предпочитая обтирания губкой, пропитанной спиртом. На другом столике в углу между раковиной и краном стояли полдюжины бутылочек с мочой. Эрнест взял одну из них и стал изучать ее темное содержимое на просвет.

— Не мог мочиться два дня — что-то было неладно с почками. Наконец помочился нормально. Взгляни на эту чертову жидкость — видишь, там плавают какие-то частицы. Цвет меня тоже пугает. Настоящий сливовый сок. Врач на яхте был очень хороший. Дал мне что-то от почек и отрезал ножницами омертвевшие ткани с ожогов. Высококлассный врач… Но вот что, Хотч… — Он дотронулся до своей бороды, а затем улыбнулся. — Черт возьми, я так рад видеть снова твою конопатую физиономию! — Он немного помялся, но потом все-таки продолжил свой рассказ, и уже более серьезно: — Вот что я думаю об этом путешествии… Слушай, сядь сюда. — Я сел на крышку унитаза. Ванная как-то вдруг превратилась в его кабинет. — Ты знаешь, я редко рассказываю, о чем собираюсь писать. Эта такая страховка — чтобы никто не украл сюжет. Но сейчас, когда мне так плохо, думаю, могу расслабиться. Это потрясающе красивая страна, и я расскажу тебе кое-что, а если не смогу написать сам, то кто-нибудь все же будет знать об этом.

— О чем ты говоришь, Папа! Скоро ты будешь абсолютно здоров! И не волнуйся о своих новых сюжетах. Ты прекрасно справишься с ними сам.

— Ну ладно, не пиши книгу с моими историями, — сказал он, — до тех пор, пока не прочтешь завещание.

Он вышел из туалета и обрадовался, увидев новую бутылку шампанского в ведерке со льдом. Когда он открыл бутылку — это было любимое вино Мэри, — я спросил Эрнеста о ней.

— С Мэри сейчас все в порядке. Правда, жизнь на финке перед отъездом на Черный континент стала несколько тягостной.

Он отпил глоток шампанского и удовлетворенно кивнул головой — один быстрый кивок, подобный тому, который пинчер делает, давая понять хозяину, что понял его приказ. Затем Эрнест рассказал мне о том, как в один прекрасный день он оказался в немилости, да еще в какой.

— Все шло в моей жизни довольно обычно, правда, порой бывало грустно, и в голове иногда шумело. С Мэри иногда нелегко, но она хоть и упрямая, но в общем добрая. Не следует обращать внимания на то, что тебе говорит упрямая женщина. С ней всегда удается сладить с помощью нежности. Когда ты оказываешься в сложной ситуации, просто будь нежен, и все. В жизни меня влекли только три вещи — охота, сочинение книг и любовь. Ты можешь дать мне совет, как лучше охотиться, писать или заниматься любовью, — но ты не можешь сказать, как обрести покой.

— Надеюсь, тебе снова удалось завоевать сердце Мэри?

— Я скажу тебе так — в этом мире множество женщин, но вернула мне Мэри моя любовь к ней. Я очень ее люблю. Она знает это. Когда я бываю не прав, это помогает ей простить меня. Она положила конец ссоре, сказав, что я не способен относиться к жизни серьезно. Но когда-нибудь я стану относиться к жизни серьезно, и тогда многим придется не сладко.

Когда я был молод, то и не думал жениться. Но когда сделал этот шаг, понял, что не смогу больше жить без жены. То же самое и с детьми. Никогда не мечтал стать отцом, но, когда у меня появился первый ребенок, я уже не представлял себе жизни без детей. Чтобы быть хорошим отцом, существует одно замечательное правило — когда у тебя появляется ребенок, не смотри на него первые два года. — Он задумался на мгновенье и слегка дернул себя за усы. — Жалею только об одной женитьбе — помню, как после получения свидетельства о браке я зашел в бар. Бармен спросил меня: «Что желаете выпить, сэр?» И я ответил: «Стакан яда».

Мэри — замечательная, ты сам знаешь. Она обожает Африку, чувствует себя там как дома. Сейчас она в Лондоне, ходит по магазинам с Рупертом Белвиллем и шлет тебе привет. Она велела передать тебе, что на ярмарке на площади Сан-Маргерита есть карусели с гондолами вместо лошадей. Я не знаю, может, это какой-то код — но передаю все так, как она просила.

Тут послышался стук в дверь, и в комнате появился человек, с которым я уже познакомился в наш предыдущий приезд в Венецию. Это был граф Федерико Кехлер — вежливый, шикарный, забавный и остроумный венецианец. В этот раз на нем были замшевые ботинки, в тон замшевые перчатки, почти в тон замшевый пиджак и довольно помятая, намокшая фетровая шляпа — конечно, тоже в тон всей этой замше. Он говорил на превосходном кембриджском английском и считался одним из самых метких стрелков в Венеции, а также вообще известным спортсменом. Они с Эрнестом сердечно поздоровались, и Эрнест тут же вручил ему нож с ручкой, украшенной жемчугом, который получил в подарок на Рождество.

— Я отдал свои рождественские ботинки Джеки, — сказал Эрнест, — булавку для галстука — Бертену и бумажник — какому-то ребенку. Люблю начинать новый год с новыми вещами. Но пока не избавишься от старых, не получишь новых.

Эрнест всегда раздавал людям то, чем он владел, чтобы никогда не стать заложником своего имущества. Кроме охотничьего снаряжения и картин, у него действительно было очень мало ценного. «В жизни человеку необходимо совсем немного, — говорил он, — и, избавляясь от материальных ценностей, я твердо знаю, что не буду тратить себя и свое время на то, что мне совсем не нужно».

Эрнест принялся рассказывать графу Кехлеру о том, как он охотился в Африке:

— Тебе бы очень понравились некоторые выстрелы, Кех, честное слово. Как-то раз Мэри и ее верный оруженосец шестидесятилетний Чаро, весивший столько же, сколько и Мисс Мэри, фотографировали буйволов. Они стояли в замечательном месте — ветер дул в нужном направлении, и вид открывался просто чудесный. Сзади, невидимые и неслышимые, как сицилианские мафиози, застыли я — мистер Папа, мой тридцатилетний оруженосец Н’Гуи и мой негодный брат. Мэри делала снимки — я купил ей камеру с четырнадцатидюймовым объективом, которая выглядела как шестидесятимиллиметровая мортира и стоила чуть-чуть меньше «ягуара». И вдруг прямо под тем же деревом, где стоят Мисс Мэри и Чаро, мы с Н’Гуи видим стаю диких собак. Мисс Мэри фотографирует, а собаки считают детенышей буйволов. Ни одна группа не видит другую. Тут собаки слышат щелчок фотоаппарата, замечают Мисс Мэри и Чаро и решают, что те вполне сойдут в качестве добычи. Да, надо было видеть этих волков, приготовившихся к охоте. Но Мисс Мэри, несмотря ни на что, продолжала снимать, а нам с Н’Гуи удалось перестрелять одну за другой всех собак и при этом не спугнуть буйволов.

Потом Эрнест рассказал нам о том, как он женился в Африке. Однажды, когда Мэри уехала в Найроби, Эрнест нашел себе восемнадцатилетнюю невесту из племени вакамба, а также, в соответствии с местными обычаями, получил и ее сестру, семнадцатилетнюю вдовушку. Они спали все вместе — втроем — на покрытой козлиной шкурой кровати шириной в четырнадцать футов. Когда же Мэри вернулась из Найроби, ее удивлению не было границ — так потрясло ее все случившиеся и то высокое положение, которое Эрнест приобрел в племени благодаря женитьбе на сестрах.

Одним из самых больших удовольствий Эрнеста было сочинение шутливых баек как бы из собственной жизни. Эта история о женитьбе была как раз типичным примером такого рода выдуманных сюжетов, хотя для достоверности Эрнест даже показывал фотографии своей африканской невесты. Это напомнило мне, как однажды Эрнест рассказывал в хорошо подогретой алкоголем компании о своем приключении с известной шпионкой Матой Хари. Он признался, что знал ее не очень хорошо, поскольку был всего лишь младшим лейтенантом, а она общалась в основном с генералами и министрами, «но однажды ночью здорово ее оттрахал, хотя, по правде говоря, она оказалась слишком тяжеловата в бедрах и больше требовала от мужчины, чем сама ему давала». Я был чрезвычайно удивлен такой низкой оценкой талантов мадемуазель Хари, пока не осознал, что знаменитая шпионка была расстреляна французами в 1917 году, а Эрнест в первый раз приехал в Европу в 1918-м — он служил тогда шофером в медсанбате Красного Креста в Италии. После этого я всегда с недоверием относился к рассказам Эрнеста, но с историей об африканской свадьбе так до конца и не смог разобраться — сочинил он ее или же это правда?

— Замечательное шоу для Мисс Мэри, правда? — спросил Федерико. — Обычная женщина пришла бы в ярость.

— С Мэри было чудесно все эти четыре месяца сафари. Она была великолепна. И очень часто проявляла настоящую храбрость и отвагу. Но после первой аварии, когда мы упали в джунгли, где водились довольно толстые слоны, Мэри стала немного раздражительной — например, отказывалась верить, что я по запаху могу отличить мужчину от женщины. Другой ее ошибкой было то, что она никогда не считала львов по-настоящему опасными, а наше сражение с леопардом, когда я продирался через кустарник погуще мангровых зарослей и в конце концов пристрелил его, по-настоящему грандиозным приключением. Леопард был тяжело ранен и очень опасен. Мне пришлось стрелять наугад, ориентируясь по слуху на рев зверя, потому что сквозь заросли я не мог его видеть. В общем, это было потрясающе. По правде, я вовсе не виню Мисс Мэри. После аварии она была в настоящем шоке, но не знала об этом, просто ничего не понимала. Когда я удалял куски дерьма из пораненного сфинктера, она думала, что я так развлекаюсь. Но вообще-то Мэри замечательная женщина. И, как я уже говорил, очень отважна. Правда, иногда мне хочется, чтобы в ее жилах текла хотя бы капля еврейской крови, — тогда бы она представляла, что такое страдание и милосердие. Но нельзя иметь все, и я женился на женщине, которая наполовину немка, наполовину ирландка. Это сочетание порождает жестокий, безжалостный характер, но вместе с тем Мисс Мэри очаровательна! Она мой карманный Рубенс.

— Знаешь, когда вас объявили погибшими, — сказал Федерико, — все ваши друзья в Венеции очень переживали. Адриана умоляла меня отвезти ее на Кубу — хотела сжечь вашу финку, чтобы никто больше не смог спать в твоей постели, сидеть в твоем кресле и подниматься на белую башню. Она серьезно подумывала и о том, чтобы стереть с лица земли бассейн. Бедная девочка!

Адриана была настоящей красавицей — стройная девятнадцатилетняя аристократка с длинными черными волосами и носом необычной формы, но вполне привлекательным, который Эрнест называл византийским. Хемингуэй познакомился с Адрианой в 1949 году. Она происходила из старинной знатной венецианской семьи, писала изящные стихи, рисовала и была отменной лыжницей. Кстати, она сделала обложку для романа «За рекой в тени деревьев». Время дружбы Эрнеста и Адрианы соответствовало продолжительности отношений полковника Ричарда Кантуэлла и юной графини Ренаты.

— Хотч еще не знает, — сказал Эрнест, — что сегодня вечером мы собираемся на обед в палаццо Адрианы на Большом канале. Муж сестры Адрианы, офицер итальянского флота, прикомандированный к американским морским частям в Норфолке, Вирджиния, страстно полюбил гамбургеры. Он возвращается домой на следующей неделе. По этому поводу среди домочадцев большое возбуждение, поскольку все они не имеют понятия об этом самом известном американском блюде. Я должен показать им, как делается настоящий гамбургер, но, так как Хотч здесь, пожалуй, поручу это ответственное дело ему.

Когда Федерико ушел, Эрнест сказал:

— Чрезвычайно благородный джентльмен! Классический экземпляр! Итальянцы вообще очень славные люди. У них, наверное, была самая ужасная пресса в мире.

— Чертовски рад, что я снова здесь. Знаешь, наша поездка в Венецию в сорок девятом году — наверное, лучшее время в моей жизни, — заметил я.

— Не спеши делать выводы! — воскликнул Эрнест. — У нас впереди еще столько прекрасных дней.

Эта уверенность Эрнеста была основана на четком представлении о том, как должна быть организована вся его жизнь. Каждый день определенные часы отводятся под удовольствия, и планировал он эти удовольствия как военную кампанию. Это отнюдь не означало жесткость программы — так, два запланированных дня удовольствий в Париже могли легко превратиться в два месяца. К моей величайшей радости, так и случилось в сорок девятом году. Но при этом каждый из тех дней в Париже тщательно продумывался, с самого утра до заката солнца. «Если ты приехал в Париж, можешь доверить случаю только одно — выигрыш в Национальной лотерее».

В тот день в плане Эрнеста стояло: посетить ювелира из «Когдогнато и К» — посмотреть изумруды; затем в баре «У Гарри» навестить старого приятеля Киприани, предприимчивого итальянца, который и был этим самым Гарри. Там мы должны были прихватить десятифунтовую банку белужьей икры, чтобы с ней прибыть на обед с гамбургерами. («Нельзя же есть обычные гамбургеры в ренессансном палаццо на Большом канале. Икра будет соответствовать ситуации».) После посещения Гарри мы должны были встретиться с одним из приятелей Эрнеста по охоте на уток в Торчелло, с которым я познакомился в свой прошлый приезд в Венецию. Планы казались слишком насыщенными для человека в состоянии Эрнеста, но, когда я заикнулся об этом, он сказал:

— Им удалось замедлить мою жизнь, но не остановить. Даже если они отрежут мне ноги до колен и прибьют меня гвоздями к столбу, то и тогда я буду совершать рефлекторные движения всем назло.

Когда мы с Эрнестом шли в бар «У Гарри», на площади Сан-Марко дул резкий ветер с моря. Мы уже посмотрели у «Когдогнато» десять изумрудов (Эрнест расставил их в таком порядке — один неплохой, три — может быть, два — вряд ли, четыре абсолютно никуда не годятся), послали цветы и отказы присутствовать на обеде у герцогини, приобрели все необходимое для гамбургеров в мясной лавке на Калле-Бароцци. Теперь мы могли передохнуть у Гарри — это была вполне заслуженная награда.

Мы стояли за стойкой и пили «Кровавую Мэри», но все было совсем не так, как когда-то у Бертена. Бармен расспрашивал Эрнеста, что он думает о поединке между итальянцем Тиберио Митри и англичанином Рэнди Турпином. Эрнест провел подробный анализ этой встречи, состоявшейся прошлым вечером и закончившейся сильным ударом на пятьдесят второй минуте, а затем стал вспоминать, как он сам когда-то увлекался боксом:

— Каждый раз, приезжая в Нью-Йорк, я занимался в гимнастическом зале Джорджа Брауна. И вот однажды журнал «Нью-Йоркер» спросил меня, могут ли они прислать Мак-Келви, чтобы он написал для раздела «Городские разговоры» что-нибудь о Хемингуэе-боксере. Ну что ж, подумали мы с Джорджем, пусть Мак-Келви приходит, он наверняка найдет здесь что-нибудь интересное для своего очерка. У входа в тренировочный зал висела огромная фотография, на которой была запечатлена сцена поединка с участием Эйба Ателла, — лица боксеров выглядели как куски сырого мяса, все залито кровью так, что не видно никаких деталей. Когда появился Мак-Келви, я крикнул: «Видишь этих парней? Они только чуть-чуть попробовали». А потом мы с Джорджем стали работать на ринге. Джордж непрерывно кричал: «Морис! (Морисом звали служащего ринга.) Морис! Мистеру Хемингуэю надо потренировать подошвы. (У меня не было боксерских ботинок, поэтому я боксировал в носках.) Принеси-ка с крыши гальки». Морис принес гальку и рассыпал ее по рингу. Мак-Келви делал записи в своем блокноте. Мы немного побоксировали. Затем Джордж заорал: «Морис! Притащи немного битого стекла!» Мак-Келви строчит в своем блокноте со скоростью миля в минуту. «Мистер Браун, — говорит Морис, — у нас нет битого стекла». — «Тогда разбей что-нибудь сам», — говорит Джордж. В конце мы несколько раз врезали друг другу для видимости. Мак-Келви был потрясен. Правда, не уверен, что его очерк напечатали.

Тут в баре появился Киприани, энергичный джентльмен небольшого роста, весь в серых тонах — седые волосы, серый костюм и серые глаза. Он был счастлив видеть Эрнеста.

— Я только что из Торчелло, — заявил он, — и утки там, как всегда, бесподобны. Эрнесто, ты должен остаться на несколько дней, и мы тогда славно поохотимся.

— Но я не смогу даже поднять ружье, не говоря уж о том, чтобы подстрелить кого-нибудь, — ответил Эрнест.

— Как твоя рука?

Эрнест показал Киприани руку со следами ожогов, полученных во время пожара в Африке.

— Уже появляется новая кожа, и я начинаю верить, что с рукой все будет в порядке. Хотелось бы то же самое сказать о позвоночнике, почках и печени.

— Я ничего не знал о почках, — сказал Киприани.

— Были разрывы. Не возражаете, если мы сядем за стол? Господи, вы когда-нибудь видели меня сидящим за столом, когда рядом — стойка бара?

— Что с тобой случилось? — спросил Киприани.

— Авария номер два. Мы упали прямо в огонь. Когда я отодрал себя от пола самолета, то почувствовал, что у меня внутри все разорвано. Заднюю дверь сжало и заклинило. Правая рука и плечо не двигались, но я использовал левое плечо и голову и вышиб дверь. Рой Марш был впереди с Мисс Мэри. Я заорал: «Открыл заднюю дверь. Мисс Мэри в порядке?» Он прокричал в ответ: «В порядке, Папа. Выходим через переднюю дверь». Как я был счастлив, увидев Мисс Мэри без единой царапины, несущую в руках свою дамскую сумочку. Знаете, нет в мире такой катастрофы, которая заставила бы женщину забыть о своих драгоценностях.

Так мы стояли, беспомощно наблюдая, как горит наш «хевиленд». Тогда я сделал несколько научных наблюдений, которые могли бы заинтересовать тебя, Киприани, как последователя алкогольного культа. Сначала раздались четыре слабых щелчка — я подумал, что это лопнули четыре бутылки пива «Карлсберг». Затем раздался более звонкий щелчок — и я решил, что теперь лопнула бутылка «Грэнд Мак-Ниш». Воистину внушительный звук раздался, когда лопнула бутылка джина «Гордон». Это была закупоренная бутылка с металлической крышкой. «Грэнд Мак-Ниш» был закрыт пробкой и, кроме того, наполовину пуст. Зато «Гордон» выдал настоящий взрыв. Я написал шестнадцать тысяч слов об авариях для журнала «Лук», что оказалось отнюдь не легко. Иногда думаю — как было бы здорово, если бы у меня был литературный «негр».

Большая рыжеватая кошка подошла к нашему столу. Эрнест подхватил ее и, взяв на колени, стал почесывать у нее за ушками, нашептывая ей тихим проникновенным голосом, какая она красивая.

Голубая банка икры размером с маленькую шляпную коробку была водружена на стол, и в знак одобрения Эрнест похлопал Киприани по плечу. Затем он посмотрел внимательно на кошку и осторожно положил ее на стол.

И вот мы снова на площади Сан-Марко, идем, почти утопая в ковре из голубей, целиком заполнивших площадь. Несколько туристов покупают кукурузу у старика — уличного продавца. Эрнест с интересом наблюдал за голубями, мельтешащими у нас под ногами.

Когда мы проходили мимо старика торговца, Эрнест сказал:

— Видишь этого старика? У него был попугай, доживший до пятидесяти четырех лет. Однажды этот попугай простудился и перед тем, как умереть, трижды проговорил: «Ухожу на тот свет».

Весело смеясь, мимо нас проследовали два молодых человека в меховых шляпах.

— Одну вещь я усвоил очень хорошо: никогда не бить гомиков — они очень громко визжат.

Один голубь вспорхнул и уселся на плечо Эрнеста. Тот остановился и замер.

— Когда-то я снимал комнату на Сент-Жан-е-Албани в Париже, так там на дне фарфорового унитаза жила пара голубых попугайчиков. Это вызывало у меня серьезные запоры.

Обед с гамбургерами в палаццо Иванчичей имел большой успех. Было совершенно очевидно, что Адриана занимает особое место в жизни Эрнеста. Позже я понял, что Эрнест часто вводил в свой круг какую-нибудь ослепительную девушку, которой он некоторое время увлекался, а потом она становилась прообразом героини какой-нибудь из его книг. Такая романтичная любовь никогда не превращалась в тайную страсть. Девушка присутствовала в его окружении абсолютно открыто, становилась неким стимулом для Эрнеста, была кем-то, ради кого он «чистил перышки».

После обеда с гамбургерами Адриана вернулась вместе с нами в «Гритти», где должна была состояться прощальная вечеринка. Там нас уже ждали Федерико и еще несколько наших друзей. Хотя я видел, что Эрнеста явно мучили боли, он, несмотря ни на что, смог получить удовольствие от вечера, удобно растянувшись на диване. Было огромное количество выпивки, кто-то особенно предусмотрительный принес проигрыватель. Около полуночи, сейчас уж не помню, с чего это вдруг, но меня попросили продемонстрировать публике, что такое американский бейсбол. Кажется, это как-то было связано с дискуссией, разгоревшейся между Эрнестом и одним англичанином, приверженцем крикета. Эрнест предложил сделать бейсбольный мяч, скрутив в шар пару его шерстяных носков. Мне принадлежала блестящая идея в качестве биты использовать дверные упоры. Дверные упоры, как и все в этом отеле, были непростые — изготовленные вручную из красного дерева, украшенные резьбой, с тяжелым свинцовым основанием и тонким вертикальным стержнем, похожим на ножку стола. Из такого стержня с круглым основанием получилась замечательная бита. Федерико, которому приходилось видеть, как играют в бейсбол, встал на подачу, а я расположился на импровизированном игровом поле.

Блестяще отбив первую подачу, я отправил мяч в центр поля, но, к моему величайшему удивлению, бейсбольные носки, пролетев через арку высокого окна, умчались прочь в темноту венецианской ночи. Раздался оглушительный треск — разбилось оконное стекло, и мы с ужасом услышали с улицы разгневанные голоса. Несколько минут я гордился тем, что мне удалось так скрутить пару шерстяных носков, что они смогли разбить стекло, но потом мы поняли, что произошло на самом деле — от стержня отделилось свинцовое основание, отправившееся вместе с носками в полет через окно. У меня до сих пор хранится осколок того оконного стекла с автографами всех, кто был в ту ночь с нами.

Так закончилась наша вечеринка.

На следующий день, когда Эрнест сдавал номер, он предложил оплатить разбитое окно.

— Ах да, окно, — проговорил администратор. — Летающее блюдце едва не задело нос джентльмена, который, к несчастью, оказался членом городского совета. Этот почтенный господин пришел к нам в ярости. Но мы его быстро успокоили. Что касается оплаты разбитого окна, вы знаете, за всю трехсотлетнюю историю существования «Гритти» никто не играл в бейсбол в номерах отеля, и в ознаменование этого события мы решили, синьор Хемингуэй, уменьшить ваш счет на десять процентов.

Эрнест тут же пригласил администратора в бар выпить на прощание бокал шампанского. Мы все чокнулись. Эрнест выглядел расстроенным. Он сказал, что всегда неохотно уезжает откуда-нибудь, но покидать Венецию ему особенно тяжело.

Медленно, преодолевая боль, он сел в лодку. Адамо помогал ему. Когда мы плыли по каналу к нашей «ланчии», Эрнест сказал:

— Как можно жить в Нью-Йорке, когда в мире существуют Париж и Венеция?

Я смотрел, как на фоне величественной Санта-Мария-делла-Салюте проплывают тяжелые баржи и изящные гондолы, слушал крики, раздававшиеся с катеров и лодок, которые вплывали в Большой канал со стороны Рио-дель-Альберто, и понимал, что предсказание Эрнеста сбылось — благодаря ему Венеция действительно стала мне родной.

— В истории с окном в «Гритти» они были просто великолепны, — задумчиво проговорил Эрнест. — Эта история напомнила мне, как однажды я прострелил унитаз в «Ритце» — там администрация тоже оказалась на высоте. Это доказывает простую истину — надо всегда и везде останавливаться только в самых шикарных отелях.

Глава 6

Ривьера, 1954

По пути в Мадрид мы решили заехать в Милан — через Падую и Верону — и навестить там Ингрид Бергман. Адамо вел машину умело и с чувством собственного достоинства, но к нашему все возрастающему удивлению мы вдруг обнаружили, что он совершенно не представляет, куда ехать. Мы успели удалиться от Венеции всего лишь на несколько миль, когда он вдруг стал куда-то непрерывно сворачивать, хотя дорога была очень простой. В последующие шесть дней путешествия Эрнесту, который прекрасно ориентировался в пространстве, но при этом был лишен даже подобия терпения, пришлось взять на себя обязанности штурмана, что, впрочем, всегда доставляло ему большое удовольствие.

По дороге в Верону Эрнест все время смотрел, или скорее пытался смотреть, по сторонам. Постепенно он все больше и больше раздражался.

— Эта дорога удивительно красива, если бы мы только могли что-нибудь увидеть, — заметил он по поводу дорожных знаков и указателей, во множестве разбросанных по обеим сторонам шоссе.

Когда мы подъезжали к Милану, Эрнест завел разговор об Ингрид Бергман:

— Шведка, как могла, старалась вылезти из всего этого, но в самом начале, когда она попала в руки Росселини и была на вершине успеха, синьор режиссер не смог придумать ничего более шикарного и благородного, как озвучить перед прессой мои личные письма к Ингрид. Грустно, а порой и трагично, когда знаменитости теряют совесть.

— А что Ингрид делает в Милане? — спросил я.

— Как всегда — играет Жанну д’Арк. Она бы с большим удовольствием уже забыла о Жанне, сыграв ее в кино и на Бродвее, но синьор Росселини нашел новый способ воплотить в жизнь любимый образ, — может, он наконец на этом и остановится. Росселини написал либретто оперы, музыку к ней сочинил Хоннигер, и теперь опера в постановке Росселини идет на сцене «Ла Скала».

— Но обладает ли Ингрид Бергман голосом, достойным сцены прославленного театра?

— Конечно, нет, но маэстро Росселини справился с этой трудностью — все герои оперы поют, кроме Жанны — она мелодекламирует на итальянском языке, а здесь уж она настоящий мастер.

Мы добрались до Милана еще до обеда, но прежде, чем найти отель «Савойя», где жили Ингрид с Росселини, нам пришлось стараниями Адамо покружить по городу еще часа полтора. Поскольку Адамо считал, что спросить дорогу у прохожих — значит потерять собственное лицо, у нас не оставалось другого выхода, как ездить по кругу и надеяться, что нам все-таки повезет и мы увидим отель.

Около половины пятого, после того как Адамо трижды объехал город, мы наконец его нашли. Ингрид уже ждала нас в холле. Она была потрясающе хороша — в белой шелковой блузе с высоким воротником и расстегнутыми шестью верхними пуговицами. Ее прическа — прическа Жанны д’Арк — очень ей шла. Она обняла Эрнеста — они были искренне рады видеть друг друга. Мы вошли в ее номер, где все было завалено красными розами на длинных стеблях.

— Ты купаешься в розах, дочка, — заметил Эрнест.

— Их мне посылает один биржевой чиновник, я его ни разу не видела, но его так потряс спектакль, что он теперь каждый день присылает мне розы. Здесь, в этом городе, ужасно много богатых людей. Дома, в которых я бываю, — знаешь, по сравнению с ними особняки Беверли-Хиллс выглядят просто лачугами. Там даже совки для мусора сделаны руками мастеров Возрождения.

Ингрид Бергман была одной из немногих женщин в жизни Эрнеста, которых он нежно называл «дочками», правда, при этом она отказывалась именовать его «Папой». «Во мне нет к нему никаких дочерних чувств», — говорила Ингрид. Однако Мэри называла его Папой, да и Ава Гарднер с Марлен Дитрих — тоже. Некоторые его старые приятели, такие, как Тутс Шор, обращались к нему «Эрни», но для большинства имя Эрнест в уменьшительной форме было запрещено. Он сердился и тогда, когда «Папой» его называли случайные люди, не заслужившие такой интимности.

— А где синьор Росселини? — спросил Эрнест.

— Он здесь, прилег вздремнуть.

— Собираешься еще сниматься в Голливуде?

— Нет, больше никакого Голливуда в моей жизни не будет. И не надо говорить, что я неблагодарна. Я очень любила Голливуд, когда там работала, я знаю, как обязана этим людям. Но жизнь коротка, годы уходят, и нужно делать то, что действительно хочешь. В Голливуде мне удалось сыграть только одну роль с приличным диалогом — в фильме «По ком звонит колокол». Теперь я бы хотела попробовать сделать что-то новое, играть там, где еще не была. Мне постоянно присылают сценарии, но все это почти то же самое, что я уже играла.

— Они планируют снова снять «Прощай, оружие», — заметил Эрнест, — но я еще ничего не получал от них с тех пор, как подписал контракт. Они также собираются снимать «И восходит солнце», которое я уже давно им продал, признаться, за сущие пустяки, а кроме того, хотят еще раз экранизировать «Иметь и не иметь» и, может быть, «Убийц», за которых они тоже ничего не заплатят. Таким образом, моя протянутая рука уже почти онемела в ожидании денег.

— Кстати, недавно читал о киноверсии «Снегов Килиманджаро», — сказал я, — где создатели фильма позволили себе маленькую вольность — их герой, в отличие от литературного героя, не умирает, а остается жить.

— Ты думаешь, это можно считать маленькой вольностью? — спросил Эрнест. — Теперь все, что нам нужно, это заполучить приличного голливудского писаку, который вытащит бедного окровавленного полковника из «бьюика» и сделает так, чтобы он добрел пешком до Венеции, спустился по Большому каналу (очень символично!) и ввалился в бар «У Гарри».

— Если они что-то покупают, — заметила Ингрид, их уже больше ничего не заботит, они могут делать все, что им заблагорассудится. Их волнует только касса. Однако они абсолютно не понимают, что действительно заставляет зрителей идти в кино. Эти люди завладевают книгой, которая расходится огромными тиражами, но при этом не верят в ценность ее содержания. И последний человек, о котором они думают, — это автор.

— Но иногда их можно слегка прижать, — сказал Эрнест. — Как-то мы жили в Сан-Вэлли, в местечке, удаленном от всякой цивилизации. Дело было зимой. Весь день мы катались на лыжах, а когда вернулись домой, скинули одежду перед жарким огнем в камине и приготовились что-нибудь выпить, раздался стук в дверь. Это был хозяин ближайшего магазинчика, который надел специальные сапоги, чтобы дойти до нас по высокому снегу. Сделать это его вынудил важный звонок из Голливуда — требовали меня. И вот мне пришлось отставить стакан с выпивкой, поднять свою задницу, одеться и снова выходить на улицу.

Взволнованный голос оператора сообщил, что со мной желает говорить сам Дэррил Занук со студии «XX век — Фокс». Его желание осуществилось. «Хелло, Эрнест, — сказал он (сразу ясно, что это Голливуд — он назвал меня Эрнест, а ведь мы с ним виделись всего один раз, когда я поменял свой рассказ на его деньги). — Эрнест, у нас тут совещание, весь день мы спорим, пытаясь справиться с некой проблемой, и только ты нам в состоянии помочь. Мы сделали действительно классный фильм по твоему классному рассказу „Короткая жизнь Фрэнсиса Макомбера“ и готовы пустить его в прокат, но нам кажется, что это название для фильма слишком длинно. Будем тебе очень благодарны, если ты придумаешь что-нибудь покороче, что-то такое, что бы привлекало глаз, вызывало мгновенную дрожь и у женщин, и у мужчин, и заставило их бежать скорее в кассы за билетами».

Я попросил Занука не класть трубку и дать мне слегка подумать. Хозяин магазина смешал для меня коктейль. Попросив оператора нас не разъединять, так как у меня идет активный мыслительный процесс, я пил коктейль и напряженно думал. Наконец, когда я уже почувствовал, что мой интеллектуальный уровень от столь интенсивной умственной работы упал на три пункта, я взял трубку и сказал, что, кажется, знаю, что им нужно. «Итак, вы хотите что-то короткое и волнующее, такое, что привлечет и мужчин, и женщин, да? Ну что ж, записывай: F как в слове FOX, U как в слове Universal, С — как Culver City, K как в слове RKO¹⁰. Это соответствует всем вашим требованиям! Никто не устоит против столь сексуального символа!»

Ингрид весело засмеялась.

— Ну, а на самом деле, как дела, дочка? — спросил Эрнест Ингрид, глядя ей в глаза. — Что происходит в твоей жизни?

— Подумать только, как все изменилось за несколько лет! Если бы пережитые трудности учили терпению, все было бы замечательно. Взгляни, это мои дети… — Она достала из своей сумочки фотографию. — Робертино, ему четыре года. Двойняшкам здесь по два. Видел ты когда-нибудь таких очаровательных детишек? О, как я люблю маленьких, особенно когда их много. Иметь только одного ребенка, ну, например, моего старшего, было бы так грустно.

— Замечательная смесь — шведская и итальянская кровь, — заметил Эрнест.

Из спальни появился Росселини, человек небольшого роста, с уже явной лысиной и заметным брюшком. На его лице — довольно напряженная улыбка. Эрнест рассказал ему, как мы, шутя, собирались ворваться в «Ла Скала» и спасти Ингрид от сожжения. Ингрид весело смеялась, но улыбка Росселини стала еще напряженнее.

— Может, Эрнест хотел бы что-нибудь выпить, — проговорила Ингрид.

Росселини открыл большой антикварный буфет, превратившийся в бар, и, пошарив в углу, достал початую бутылку шотландского виски. Эрнест взял стакан, а я отказался.

— Ты часто катаешься на лыжах? — спросил Эрнест Ингрид и, обратившись ко мне, заметил: — Знаешь, ведь Ингрид — потрясающая лыжница.

— Совсем не встаю на лыжи. Мне их очень не хватает, но с тех пор, как я живу в Европе, я все время беременна. Собиралась поехать покататься прошлой зимой, когда у меня был промежуток между беременностями, но как представила, сколько понадобится денег на детей и няньку, — решила, что лыжи этого не стоят.

— Конечно, нет, — убежденно сказал Росселини, и в его голосе звучала глубокая уверенность.

— Несколько лет назад, когда мы катались в Кортине, — вспомнил Эрнест, — мисс Мэри сломала ногу. Ударилась лыжей о большой ком влажного снега. Катание на лыжах сейчас, со всеми этими подъемниками, подобно катанию на роликах. Не нужно иметь сильные тренированные ноги, потому что теперь не надо взбираться в гору, а рядом с трассой всегда можно сделать рентгеновский снимок и наложить гипс.

Я спросил Ингрид о ее дальнейших планах.

— У меня нет ничего определенного, но, признаться, меня это совсем не волнует. Юрок хочет организовать турне оперы «Жанна д’Арк» — Париж, Лондон, Нью-Йорк, Южная Америка. Но сейчас дела обстоят так, что я в состоянии быть только домохозяйкой, при этом я чувствую себя абсолютно счастливой — у меня замечательный муж, вокруг нас — прекрасные артисты, и все это меня вполне удовлетворяет. Пожалуй, я не могла бы быть счастливой домохозяйкой, будучи женой торговца, но женой Роберто — вполне.

— Где бы ты хотела жить? — спросил Эрнест.

— На земле есть только одно место, где можно остаться навсегда, — Париж. Но сейчас это такое дорогое удовольствие. Я обожаю Неаполь. Люди там были так добры и дружелюбны, но, пожалуй, постоянно лучше жить в Риме. Там все друзья или друзья друзей, и мне это очень нравится. Я стараюсь со всеми встречаться — не потому, что это нужно, а просто потому, что люблю людей. Люблю разговаривать с ними, просто быть среди них…

Ингрид согласилась поужинать с нами в тот вечер — Росселини должен был выступать перед каким-то обществом, а в театре не было спектакля. Эрнест явно обрадовался и пошел немного отдохнуть в свой номер — почки и спина давали о себе знать. Через час или немного позже Ингрид позвонила и сказала, что Росселини решил, что она обязательно должна услышать его речь. Мы, конечно, поняли, что это означает на самом деле. Перед уходом на выступление мужа Ингрид все-таки зашла в номер Эрнеста, чтобы выпить с нами.

На следующее утро мы рано отправились в путь. Надо сказать, что дорожные знаки на пути из Милана возмущали Эрнеста так же, как и на пути в Милан. Однако, когда мы проехали несколько километров, их стало меньше, что возродило интерес Эрнеста к окрестностям.

Когда мы проезжали Турин, он вспомнил:

— Когда-то я здесь чуть не женился. Он была медсестрой Красного Креста. Я лежал в госпитале. Из-за ноги. Помню, как в постели у стенки я хранил банку, полную металлических осколков, которые вытащили из моей ноги, и многие ко мне подходили и брали по кусочку в качестве сувениров или талисманов. Здесь в те годы был отличный ипподром, и я всегда узнавал, кто победит в забегах, от одного жокея и некоего мистера Зигеля из Чикаго. Мне разрешали ходить на бега — я уже был тогда амбулаторным больным, но никогда не оставался до конца пятого забега.

— А правда, что из твоей ноги вытащили двести стальных осколков?

— Двести двадцать семь. Из правой ноги. Это точная цифра. Подстрелили из австрийского миномета. Они наполняли мины чертовой смесью всего металлического, что есть в этой жизни, — гвоздями, болтами, спицами, винтами и прочей дрянью, и все это попадает в тебя. У двоих итальянцев, которые были со мной, оторвало ноги. Мне повезло: коленная чашечка спустилась по голени, в ногу попал почти весь металл, но чашечка все же не оторвалась. Мне говорили, что меня подстрели потом еще и из автомата, как раз тогда чашечка и сместилась, но я все-таки думаю, виновата эта чертова мина.

— Как же ты мог в таком тяжелом состоянии тащить на себе этого итальянца?

— Господи, Хотч, даже не знаю. Как подумаю о своей ноге, так просто не верю, что я это сделал. Я был в шоке, но, когда мне рассказали, что со мной происходило, мне показалось, что я все сам вспомнил. Как я воевал с врачами, чтобы они не отрезали мне ногу! Потом меня наградили орденом «Croce al Merito di Guerra»¹¹ и три раза отметили за храбрость в списках, а также вручили «Medaglia d’Argento al Valore Militare»¹² — я положил все в ту же банку с металлическими осколками, вынутыми из моей ноги.

— А эта девушка из Турина, на которой ты чуть не женился, — она стала героиней «Прощай, оружие»?

— Конечно. Все, что произошло со мной в Италии, так или иначе попало в роман. Медсестра из Турина стала Кэтрин Баркли, да и с другими произошло то же самое, они теперь персонажи моей книги. Ты сочиняешь историю, но все, что ты придумываешь, обязательно основано на пережитом. Настоящая история возникает из того, что ты действительно хорошо знаешь, когда-то видел, чувствовал, понял. То, что ощущал лейтенант Генри, когда Кэтрин Баркли распустила свои волосы и скользнула в его больничную койку, конечно, было взято во многом от моих переживаний, связанных с той туринской медсестрой, но не скопировано с них, а придумано на основе моих воспоминаний. Реальная девушка из Турина работала медсестрой Красного Креста. Она была очень красива, и у нас была прекрасная любовь, когда я летом и осенью 1918 года лежал в госпитале. Но ей никогда не делали кесарева сечения, и вообще она не беременела. То, что на самом деле произошло между мной и медсестрой, описано довольно правдиво в «Очень коротком рассказе». А кесарево сечение делали Полин. Это случилось, когда я в Канзасе писал «Прощай, оружие». Таким образом, получается, Полин тоже немного Кэтрин. И Хэдли. Но та медсестра из Красного Креста, конечно, основной прототип Кэтрин. Правда, Кэтрин обладает и такими качествами, которые я не видел ни в одной из встречавшихся мне в жизни женщин.

Мне было страшно интересно узнавать, как рождается романтическая героиня, как уходит все постороннее и ненужное и возникает образ, — это похоже на процесс очистки нефти из грязного сырья. История же с медсестрой из Красного Креста, похоже, закончилась довольно грустно, если верить словам Эрнеста, утверждавшего, что «Очень короткий рассказ» — правдивая хроника их отношений. В этом рассказе, поместившемся на двух страницах, но вобравшем в себя суть того, что позже превратилось в «Прощай, оружие», говорится о том, как молодой американец, поправившись после ранения, возвращается в Штаты. Перед отъездом он обещает Лиз (медсестре), что очень скоро приедет за ней и они поженятся. Однако Лиз влюбляется в итальянского майора и пишет американцу, что теперь, узнав итальянца, она понимает, что их отношения были лишь юношеской влюбленностью. Только сейчас она поняла, что такое настоящая любовь, и собирается весной выйти за него замуж. Заканчивается рассказ так: «Майор не женился на Лиз весной. Он вообще на ней никогда не женился. И Лиз не получила ответа на свое письмо в Чикаго. Некоторое время спустя он подхватил гонорею от продавщицы из универмага Лупа, когда занимался с ней любовью в такси по дороге в Линкольн-Парк».

Такой была грязная правда отношений с медсестрой из Красного Креста, — которая превратилась, очистившись от всего ненужного, в романтическую историю Кэтрин. После медсестры в жизнь Эрнеста вошла Хэдли, которая тоже отдала частицу себя Кэтрин, а затем и Полин, в свою очередь, внесла свой вклад, пережив кесарево сечение, которое трагически оборвало жизнь героини романа.

— Мне всегда казалось, что в пребывании на больничной койке есть что-то романтическое, — говорил Эрнест. — Однажды, после тяжелой автомобильной аварии, я лежал в больнице в Лондоне. И вот когда я пришел в себя после эфира, первым, кого я увидел, была медсестра, стоящая у моей постели. Это была совершенно ничем не примечательная пожилая женщина, похожая на старую деву, но я был так рад вернуться в мир живых, что схватил ее руку и поцеловал у локтя. «О, мистер Хемингуэй, это единственное романтическое событие, случившееся в моей жизни!» — воскликнула она. Через пару недель, когда в моей палате никого не было, она снова появилась передо мной и спросила, ужасно робея и стесняясь, не могу ли я сделать это снова. И я поцеловал ее. В тот же локоток.

— А ты бывал в Италии во время Второй мировой войны?

— Нет, только в Англии и Франции. Да, и та операция против подводных лодок на Кубе, но Марта не считала, что это была настоящая военная операция, так как все происходило вне главного театра военных действий. Она была несчастлива до тех пор, пока я не стал неофициальным военным корреспондентом журнала «Колльере». Тогда я написал для них несколько действительно хороших очерков — ты знаешь, взгляд изнутри, ведь я был в составе боевых частей и не писал свои тексты, сидя в офицерском клубе и почитывая официальные правительственные заявления для печати. Но эти типы в «Колльере» оказались полным дерьмом. В то время, когда я был на фронте и работал на них, к ним приходила моя почта, но за все эти месяцы они мне не переслали ни одного письма. Я часто посылал им телеграммы по этому поводу, но они отвечали, что у них для меня ничего нет. Когда же я вернулся в Штаты, то обнаружил, что у них целый шкаф забит адресованными мне посланиями.

Кроме того, они были мне много должны. Я тратил немалые суммы своих собственных средств, чтобы добыть информацию для репортажей. Но я прекрасно понимал, что могу показывать им только треть своих затрат. Они же сочли даже эту треть чрезмерной и не заплатили мне ничего. Для кого война, для кого мать родна. После войны в редакции многое поменялось, так что к тому времени, когда они построили новое здание на Пятой авеню, того редактора, который создал мне столько проблем, в журнале уже не было. И вот ко мне приходит новый редактор журнала и говорит, что журнал просит наиболее значительных людей современности — живых — написать послания, которые будут заложены в капсулу, помещенную в фундамент нового здания журнала. Автоматический атомный выталкиватель выбросит капсулу наружу в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, и тогда все послания прочтут вслух на торжественной церемонии. Ну, я написал им такое послание. Дескать, надеюсь, что у Мэри и трех моих сыновей все будет хорошо, что все мои друзья будут процветать и в мире не будет войны. Кроме того, выразил надежду, что тот тип, мой прежний редактор, и я назвал его имя, повесится, чтобы избавить других от сложностей, которые создает его присутствие в мире живых. Хорошо бы не помереть до тысяча девятьсот семьдесят пятого года, когда они прочтут все это.

— Помню один очерк, который ты написал для этого журнала, — о трех солдатах, сидящих в кафе, и один из них, певший до войны с каким-то оркестром, волновался о своей жене.

Эрнест засмеялся:

— Да, помню! Он сидел там, потягивая сидр и жалуясь, что его жена изменяет ему и хочет развестись, а он никогда не даст ей развода и потому никогда не сможет стать артиллерийским капралом: она не подписывает ему разрешение на обучение в артиллерийской школе, потому что он не соглашается на развод. И каждый день она пишет ему письма — ему, которому изменяет каждую ночь.

— Да, в «Колльере» платят не зря.

— Они первыми стали использовать в интервью магнитофон. Всю жизнь я старался тренировать слух, чтобы точно записывать услышанное. Как же мне было тошно, когда однажды до меня вдруг дошло, что люди изобрели потрясающую машину, которая сделает ненужными все мои полученные с таким трудом навыки. Но сейчас я очень рад, что у нас появилась эта штука.

Мы ехали по Альпам, направляясь к французской границе. Всю дорогу Эрнест с удовольствием потягивал вино, но, когда мы добрались до Кунео, альпийского городка с населением около 25 тысяч, он все-таки решил купить бутылку виски. Девушка в винной лавке попросила его автограф, и к тому моменту, когда мы уже уходили из магазина, новость о его прибытии разнеслась по всему городку. Эрнеста окружила огромная толпа местных жителей. Они штурмовали книжный магазин, который был как раз рядом с винной лавкой, скупали подряд все книги Хемингуэя, а потом и другие книги на английском. Эрнесту пришлось подписывать все, начиная от «Бремени страстей человеческих» Моэма до сборников кулинарных рецептов. Люди тесно обступили его, и Эрнесту приходилось предпринимать усилия, чтобы его просто не задавили. Я пытался ему помочь, но толпа была слишком плотная, и приблизиться к Эрнесту было практически невозможно. Все могло бы кончиться довольно плохо, если бы на площади не появились солдаты из расположенной неподалеку военной части и не помогли Эрнесту пройти к машине.

Этот эпизод вывел из себя Хемингуэя. Адамо увеличил скорость, чтобы поскорей уехать из Кунео, а Эрнест сделал большой глоток виски, чтобы успокоиться.

— Меня это пугает. Когда ты стоишь в такой толпе, к тебе запросто могут залезть в карман, поэтому я все время проверял, на месте ли кошелек. Только одна радость — у меня осталась одна из их шариковых ручек.

Наша «ланчия» продолжала свой путь к французской границе, и Эрнест, чувствуя облегчение от того, что ему удалось избежать участи быть растерзанным толпой, и уже вспоминая о случае в Кунео как о довольно незначительном эпизоде, вдруг сильно разозлился:

— Все это гнусное «паблисити»! Ведь так бывало и раньше, до авиакатастрофы. Взять хотя бы эти репортажи Мальколма Коули в «Лайфе» и Лилианы в «Нью-Йоркере»! Меня от них просто тошнит. И это не пустая фраза. Действительно тошнит. Писанина Лилианы — моя большая ошибка. Я не должен был разрешать ее печатать. И Коули — тоже. Вы читали его статьи? Да, огромная разница между реальной жизнью и «Лайфом». Я старался быть хорошим, выполнять обещания, не нарушать сроков, быть там и тогда, где и когда было договорено, даже если придется потревожить других. Но не думаю, что Коули или Лилиан действительно знают, из какого материала сделаны такие люди, как я. Когда читаю статьи Коули, всегда понимаю, что я в них такой, каким он видит меня, а не каков я на самом деле. Он пишет, что во время войны я обожал пить мартини, и с одного бока у меня висела фляга с вермутом, а с другого — фляга с джином, и я смешивал их — пятьдесят на пятьдесят. Ну разве можно поверить, что я способен израсходовать целую флягу на вермут? В той статье есть еще нечто, что сильно меня позабавило. Он назвал моего сына Джека «Бампи»¹³ вместо «Бамби», — наверное, Коули решил, что у мальчика была несладкая жизнь.

А Лилиан, та вообще ничего не понимает. Она неплохая девочка, но ей бы хорошо попрактиковаться на мелководье со спасательным кругом, а не нырять в открытом море. Когда заканчиваешь книгу, чувствуешь себя абсолютно выжатым. Она, как человек пишущий, прекрасно знает, что это такое, я уверен. Тогда я как раз закончил «За рекой, в тени деревьев», книга должна была выйти в Нью-Йорке. И все, что она увидела во мне, была усталость и расслабленность, которая появляется после работы над романом, после периода полной сосредоточенности и тяжелейшей ответственности. А она записала наши диалоги без малейшего понимания того, как чертовски я устал, устал даже от своего голоса, и изобрел способ говорить так, как будто говорю не я. Иногда даже опускал существительные. Иногда — глаголы. А порой и целые предложения. Когда я писал, в моих текстах все было на месте, но, когда я наконец закончил книгу и приехал в Нью-Йорк на несколько дней просто развлечься, повидать друзей, расслабиться и не чувствовать ответственность за каждое слово, мне хотелось делать что хочется, говорить что хочется, не думая ни о чем. Лилиан ничего этого не знала и потому изобразила меня в своих репортажах как карикатуру — помешанного на джине индейца.

— А вы читали реакцию Джона О’Хары на ее статью? — спросил я Эрнеста. — Это было напечатано в «Нью-Йорк таймс».

— Нет.

Я нашел вырезку в моем бумажнике — хранил ее, поскольку собирался отослать Эрнесту. Он прочитал громко вслух то, что о нем написал О’Хара:

«Самое последнее и наиболее гнусное вторжение в личную жизнь Хемингуэя произвела публикация, автор которой говорит о пристрастии писателя к алкоголю, о его манере пить, подобно офицеру, получившему досрочное освобождение из плена. Кроме того, в этой статье Хемингуэю совершенно нелепо приписываются слова, скорее уместные в устах индейского вождя из его рассказа „Анни, возьми свое ружье“.

В журнале было опубликовано множество мелких нападок на Хемингуэя, написанных каким-то полуанонимным сотрудником редакции, который уже успел пожать заслуженные лавры, когда на страницах того же издания появились враждебные статьи против Фолкнера некоего критика, вернувшегося вскоре в хор себе подобных на радио. Теперь, после появления этой большой статьи о Хемингуэе, мы все получили новое свидетельство неудержимого падения данного издания».

— Чертовски мило со стороны Джона. Ничего, если я оставлю это у себя?

— Конечно. Кстати, Лилиан говорила, что она посылала тебе гранки и ты их одобрил.

— Да, это правда. Они прибыли на Кубу утром в понедельник, когда статья уже появилась в журнале. Ну что я мог править? Весь материал был отвратителен. Ужасен. Все было выдержано в стиле «Нью-Йоркера», этой гнусной машины лжи. Если это будет в моих силах, никогда больше не позволю писать о себе. Раньше мне жилось совсем неплохо, я многим гордился, не декларируя это и не рекламируя себя, но теперь чувствую себя так, как будто кто-то нагадил в моем доме, подтер задницу страницей из глянцевого журнала и все это оставил у меня. Мне надо уехать в Африку или жить на море. Я сейчас не могу себе позволить даже зайти во «Флоридату». Не могу приехать в Кохимар. Не могу оставаться дома. Мне все это очень действует на нервы, Хотч. Знаю, во многом я сам виноват, но не во всем. Если бы у меня были мозги, я должен был остаться во втором самолете в Бутиабе, когда Мисс Мэри спасли. Как бы то ни было, после этой жуткой толпы в Кунео у меня на душе довольно муторно. Извини за такое занудство. Буду теперь смотреть по сторонам, надеюсь, настроение улучшится.

— Марлен позвонила мне в тот день, когда появился этот номер журнала, — сказал я. — Она была просто в ярости — ведь тогда никто не сказал ей, кто такая эта Лилиан Росс и что она пишет о тебе очерк, в котором будет столько вранья.

— Подумай только, проведя целый вечер со мной и немкой, слушая все наши разговоры, Лилиан смогла лишь написать о том, что Марлен иногда делает уборку в квартире своей дочери, пользуясь полотенцами из отеля «Плаза». Надеюсь, ты отговорил Марлен подавать иск?

— Да. Она выше этого.

— Я тоже. Лилиан вообще-то пишет совсем неплохо — думаю, ее вещи для Голливуда были просто прекрасны. И очерк о Сидни Франклине хорош, я ее ценю за это, но в ответ на хорошее отношение получил эту статью.

Я думаю, что случилось следующее: когда Лилиан задумала писать очерк о Сидни Франклине, Хемингуэй сказал ей, что она совершенно не знает предмета, потому что не имеет ни малейшего понятия ни о бое быков, ни о тореадорах, никогда не была в Испании и даже никогда не интересовалась видами спорта, популярными в Америке. Точно так же Лилиан не могла писать об Эрнесте, о котором знала так же мало, как и о тореадорах, но вся разница была в том, что, когда она писала о Франклине, ей помогал Эрнест, а когда она писала об Эрнесте, ей не помогал никто.

К тому времени, когда мы достигли пограничного пункта в Лимоне, настроение Эрнеста, благодаря прекрасным видам альпийских гор, существенно улучшилось. Но тут нас ждала встреча с таможенниками, принявшими нас как матерых контрабандистов. Нам было приказано выйти из машины, и пока мы стояли на дороге, они осмотрели весь наш багаж, проверили обивку в салоне, шины и даже изучили содержимое канистр для бензина, которые предусмотрительный и запасливый Адамо сложил в багажнике. Имя Хемингуэя ничего не говорило старшему офицеру таможни, который явно не очень хорошо читал, но при этом был убежден, что в подушке, которую Эрнест подкладывал под спину, спрятан плутоний.

Эрнест был потрясен всем этим представлением.

— Их нельзя осуждать. Посмотри на нас — Адамо в огромной розовой куртке для сафари, я со своей бородой и в кепке и ты в этой гангстерской шляпе с большими полями. Три самых подозрительных типа, которых я когда-либо видел в своей жизни. Будь я пограничником, приказал бы нам всем троим встать у ближайшей стенки и расстрелял не глядя.

Дорога в Ниццу через Альпы потрясающе красива. Наша «ланчия» непрерывно и ритмично делала крутые повороты, что приводило Эрнеста в полный восторг.

— Первый раз я приехал во Францию из Италии, — вспоминал он, — на поезде в вагоне третьего класса. Рядом со мной сидела очаровательная молоденькая швейцарка. Поезд на подъеме двигался очень медленно, и я решил укрепить свои позиции: выпрыгнуть из вагона и сорвать для нее какой-нибудь прекрасный горный цветок, растущий у дороги. Но я не знал, что совсем недалеко начинается туннель, перед въездом в который принято закрывать двери. Собрав цветы, я не смог попасть обратно в поезд, и мне пришлось бежать за ним через весь туннель. Там было очень темно, я поцарапался и, когда наконец кондуктор открыл двери и впустил меня в поезд, был весь в крови. Пройдя через тяжелые испытания, я каким-то чудом ухитрился сохранить букет и, несмотря на мою кровь, сажу и царапины, девушка была очень тронута. Обработала мои раны. Сделала все как надо.

В Ницце мы остановились в «Руле», прекрасном отеле на берегу моря. Эрнест немедленно послал за парикмахером и приказал сбрить бороду, подстричь усы и сделать приличную прическу из волос, которые еще оставались у него на голове после пожара.

— Может, это поможет избежать еще одного Кунео, — объяснил он.

Мы планировали ночью навести шорох в Монте-Карло, но травмы Эрнеста не давали о себе забыть, особенно сильно у него болела спина. Он попросил меня постоять у рулетки, а сам собирался развернуть штаб в баре казино. Каждый из нас внес по десять тысяч франков, и Эрнест предложил поставить на число 7, если я ничего не имею против.

— Играй на «красное» и «нечет», — сказал он, — и мы заставим их бояться нас так же, как все боялись нас в Отейле.

Пообедав, мы сели в машину. Эрнест спросил Адамо, знает ли он дорогу в Монте-Карло (довольно глупый вопрос). Адамо ответил, что, конечно, он туда ездил много раз.

— Не волнуйтесь, все будет в порядке. Вы не возражаете, если я продемонстрирую, на что способна наша машина?

Эрнест сказал: «Валяй», и мы рванули. От Ниццы до Монте-Карло тридцать километров, и Адамо всю дорогу не снимал ноги с акселератора. Это была сумасшедшая гонка. Наконец тормоза заскрежетали, и наша «ланчия» остановилась там, где, как считал Адамо, начиналась набережная Монте-Карло. На самом деле выяснилось, что мы сделали огромную петлю и приехали снова к «Рулу». Адамо взглянул на отель, побледнел и сказал:

— Надо же — в Монте-Карло тоже есть «Рул»!

Семерка — очень неплохое число, особенно в комбинациях, и «нечет» тоже хорошо, но на «красное» мне с самого начала не везло, и я на него не ставил. Около полдвенадцатого передо мной лежали примерно 180 тысяч франков, но тут мне показалось, что игорный стол как-то странно двигается, я понял, что устал, и решил выйти из игры. Войдя в бар, я увидел Эрнеста, спящего в кожаном кресле, недопитый стакан стоял перед ним на столе. Я отдал ему его долю выигрыша, и он был счастлив, как всегда, когда ему удавалось оседлать удачу.

На следующее утро мы отправились дальше. По дороге из Ниццы мы проехали мимо указателя на Антиб.

— Однажды, как-то в июне я отдыхал с друзьями в Антибе, — вспоминал Эрнест. — С нами были Чарли Макартур и его жена, Хелен Хейс. Тогда считалось, что на Ривьере летом очень жарко, и обычно все было закрыто, но Чарли и я знали несколько местечек, где мы могли остановиться на первое время. Чарли был очень мил, нам было хорошо вместе. Он был горазд на разные шутки и розыгрыши — настоящий мастер, для него не было ничего святого. Отличный парень.

И вот в один такой шальной вечер мы с Чарли устроили бой — для смеха, конечно, но с секундантами в каждом углу и ведрами с шампанским вместо воды. При этом договорились не бить по голове.

Но Чарли, под влиянием шампанского, со свойственной ему дурацкой силой все время пытался мне врезать. Дважды, когда мы попадали в клинч, я предупреждал его, что выйду из игры, если он не прекратит, но потом он все-таки два раза шарахнул мне по голове. Тогда я как следует врезал ему — поверьте, это был хороший удар. Пришлось выносить Чарли с ринга. Потом мы с ним довольно долго не встречались. И вот однажды, спустя годы — я уже жил на Кубе, — от него приходит телеграмма, в которой Чарли спрашивает, может ли он и Хелен остановиться у нас. Ну конечно, я пригласил их. Бедный Чарли был тогда уже очень болен и прекрасно знал, что скоро умрет. Мы вместе пообедали, это было довольно мило, но очень грустно. Мэри пошла показывать Хелен свой сад и огород, а мы с Чарли остались одни. «Хем, — сказал он, — по правде говоря, мы не просто проезжали мимо. Я специально приехал сюда, чтобы увидеться с тобой. Знаешь, долгое время меня мучила одна вещь. Помнишь тот вечер в Антибе, тот наш бой? Они мне присудили довольно-таки мало очков, просто позорный счет. У меня к тебе просьба — в некотором роде последнее, что ты можешь для меня сделать, — обещай никогда не писать об этом, ладно?» В этом был весь Чарли — проделать долгий путь на Кубу, чтобы попросить о таком деле…

Эрнест почувствовал себя не очень хорошо, и нам пришлось остановиться в Каннах, в двадцати минутах езды от Ниццы. Эрнест даже сказал, что если боль будет такой же сильной, то вряд ли он сможет доехать до Экс-ан-Прованса, куда мы планировали добраться в тот день. Но Эрнест съел яичницу, кусок селедки и тост и выпил виски. Все это существенно укрепило его силы, и мы смогли продолжить путь.

Когда мы ехали по Бургундии, внимание Эрнеста привлекла витрина магазина, и Хемингуэй попросил Адамо остановиться.

— Если не ошибаюсь, там банки с макрелью в белом вине. Не видел их с тридцать девятого года.

Все выигранные в Монте-Карло деньги Эрнест потратил на макрель в белом вине, баночки с паштетом из гусиной печенки, шампанское «Кордон Руж», маринованные грибы и грецкие орехи. Мы едва смогли разместить всю эту роскошь в нашей «ланчии».

В тот вечер в Экс-ан-Провансе мы с Эрнестом ужинали в отеле «Вандом», а фирменным блюдом в ресторане был carré d’agneau arlésienne¹⁴. Потом мы долго сидели за столом, попивая кофе, а затем вино. Причем Эрнест выпил больше вина, чем в прежние наши вечера. Он все время что-то говорил, искренне и непосредственно, как будто боль, которая, как я знал, к вечеру усиливалась, затихала во время его монолога. Он рассказывал о книгах, которые прочел во время плавания; многие не заслуживали потраченного на них времени.

— А ты читал роман Джона О’Хары «Жажда жизни»? — спросил я Эрнеста. — По-моему, очень хорошая вещь, первая за долгое время книга О’Хары, которая мне действительно понравилась.

— Нет, эту еще не читал. Собираюсь. Когда я в первый раз читал его роман — это было «Свидание в Самарре», — мне показалось, что он бьет точно в цель. Он быстр, с хорошим слухом, но страдает жутким комплексом неполноценности провинциального ирландца, так и не сумевшего понять, что совершенно не важно, из какого социального слоя ты вышел, — гораздо важнее, куда ты идешь. Вот почему я потерял к нему интерес. Чертовски рад, если Джону удалось написать хорошую книгу. Я уже давно сбросил его со счетов и буду только рад, если окажется, что ошибался.

Писатель-ирландец не может пережить ни успех, ни провал, поэтому, если его книга хороша, он, станет совершенно несносным. Правда, всегда есть возможность держаться от него подальше. Лишь бы писал хорошо. Его очерк в «Нью-Йоркере» был великолепен.

Но подумай только, что пишут! Вот, например, тот парень, что написал «Нагие и мертвые» — как его зовут, Мейлер, кажется, — как же ему нужен менеджер! Представь себе генерала, который не обращает внимания на координаты пунктов на карте. Мейлер — такой доморощенный генерал от литературы. Вся книга — просто словесный понос. Единственный по-настоящему хороший, а может, великий роман о Второй мировой войне — «Галерея». Говорю, «может, великий», потому это никогда нельзя сказать наверняка. Путь к величию — самые долгие скачки в мире: многие вступают на эту дорогу, но мало кто выживает.

Я потратил кучу времени на чтение, когда был в Африке. Перечитал «Геккльберри Финна», который всегда считал самым лучшим романом в американской литературе, да и сейчас не изменил своего мнения. Но я не открывал эту книгу довольно долго и теперь, перечитывая «Гека», обнаружил, что смог бы улучшить по крайней мере сорок абзацев. И, знаешь, оказывается, многие чудесные куски, которые хранит память, созданы твоим собственным воображением.

— А ты не думаешь написать еще одну книгу о последней войне, с твоим-то опытом?

— Нет, вряд ли. Моя книга уже написана — «За рекой, в тени деревьев». Я всегда использую тему только один раз, и, если я чего-то не сказал, значит, оно того и не стоило. Слышал о старом греке по имени Гераклит? «В одну и ту же реку нельзя войти дважды, на входящего в нее текут все новые и новые воды». У меня никогда в голове не возникало каких-либо определенных планов, я никогда не садился за стол с намерением написать роман — всегда получалось так, что роман рождался из небольшого рассказа, когда я понимал, что тот или иной сюжет нельзя раскрыть в короткой новелле. Чтобы добиться успеха в литературе — при наличии таланта, — необходимо только одно — здоровье.

— А также ежедневная, или почти ежедневная, работа, разве не так?

— Да, конечно. Именно поэтому я люблю начинать работать рано, до того, как мне помешают люди или какие-то события. Я не пропустил ни одного восхода солнца. Просыпаюсь с первым лучом солнца — войны и истончившиеся веки разрушили мой сон, встаю и начинаю перечитывать и редактировать то, что написал накануне. Таким образом, я переделываю книгу сотни раз. Затем пишу дальше без всякой суеты и мучений, при этом не хожу бесцельно по комнате и не рву листы бумаги, потому что всегда четко знаю, что должно произойти с моими героями. Многие писатели не взваливают на свои плечи тяжелую, но самую важную часть нашего ремесла — редактирование, шлифовку и полировку текста до того момента, когда он станет острым, как шпага тореадора. Как-то мой сын Патрик принес мне свой рассказ и попросил отредактировать текст. Я прочитал рассказ очень внимательно и заменил в нем одно слово. «Папа, — воскликнул сын, — ты исправил лишь одно слово!» На что я ответил: «Если я исправил нужное слово, то и это немало».

Люблю писать стоя — во-первых, чтобы живот был меньше, а во-вторых, когда стоишь, ощущаешь в себе больше жизни. Я пишу описания рукой — для меня это сложнее всего, но так чувствуешь себя ближе к бумаге, а когда сочиняю диалоги, пользуюсь машинкой — ведь люди говорят, как машинистка печатает.

И у меня бывают проблемы в работе, не думай, что я живу без них. Во время ухаживания за Мэри у меня была страшная дыра в голове — получил ее в Лондоне, когда машина в сумерках врезалась в водонапорную башню. Думал, что уже никогда не смогу писать и вообще что-нибудь делать. Я пытался писать, но у меня ничего не получалось. Мэри закончила свою карьеру корреспондента лондонского журнала «Тайм», и через два с половиной месяца все стало на свои места. Кроме моего сочинительства. Прошел год, но все оставалось по-прежнему. Поворотным моментом стал наш приезд в Сан-Вэлли. Восемь дней, от рассвета до заката, мы тащились по глубокому снегу, охотясь за огромным и неуловимым оленем. На восьмой день Мэри наконец-то его убила, а на следующий день я снова стал писать.

Я знаю только две абсолютные истины в литературном труде. Первая — если вы занимаетесь любовью, когда пишете роман, существует опасность, что вы оставите его лучшие части в постели. Вторая истина связана с тем, что цельность автора — как невинность для женщины: однажды потеряв, ее уже никогда не восстановишь. Меня часто спрашивают о моем кредо — Боже, это слово! Ну так вот — мое кредо заключается в том, чтобы писать так хорошо, как только могу, и писать о тех вещах, которые я хорошо знаю и чувствую.

— Папа, ты часто говорил о том, что, может, когда-нибудь напишешь книгу, где действие будет происходить в Америке…

— Мне всегда этого очень хотелось, но я должен был ждать, когда умрет моя мать. Понимаешь? А теперь я уже и не знаю. Мой отец умер в тысяча девятьсот двадцать восьмом году — застрелился, оставив мне пятьдесят тысяч долларов¹⁵. В «По ком звенит колокол» есть один кусок… Двадцать лет мне понадобилось, чтобы смириться со смертью отца, описать ее и пережить катарсис. Больше всего меня волнует то, что я ведь написал отцу письмо и он его получил в день того рокового выстрела, но не вскрыл конверт. Если бы он прочитал письмо, думаю, никогда бы не нажал на спуск. Когда я спросил мать о наследстве, она сказала, что уже истратила на меня все деньги. Я задал вопрос — как? На путешествия и образование, ответила она. Какое образование? Ты имеешь в виду школу в Оук-Парке? А мое единственное путешествие, заметил я, оплатила итальянская армия. Она промолчала и повела меня смотреть просторный музыкальный флигель, который пристроила к дому. Ясно, на него ушла куча денег.

Моя мать была помешана на музыке и считала себя замечательной певицей. Каждую неделю она давала музыкальные вечера в салоне, построенном на мои пятьдесят тысяч долларов. Когда я еще учился в школе, она заставляла меня играть на виолончели, хотя у меня не было никаких способностей и слуха и я не мог верно спеть даже самую простую мелодию. Она забрала меня из школы на целый год, чтобы я сконцентрировал все свои силы на виолончели. Я хотел играть в футбол, а она приковывала меня к стулу. Она вечно преследовала разных музыкальных знаменитостей, стараясь зазвать их к нам в дом на свои вечера. Однажды на таком вечере я оказался на коленях у Мэри Гарден. Поскольку я был великоват для своего возраста, было не совсем ясно, кто у кого сидит на коленях.

А что касается музыкального салона, построенного на пятьдесят тысяч долларов, я получил небольшую компенсацию за мое наследство: повесил посреди этого роскошного помещения свою боксерскую грушу и тренировался каждый день, пока не покинул Оук-Парк. Больше я туда не возвращался. Прошло несколько лет, и однажды, в Рождество, я получаю от матери пакет. В нем — револьвер, из которого застрелился отец. В пакете также была и открытка, в которой мать писала, что, по ее мнению, мне хотелось бы иметь этот револьвер у себя. Предзнаменование или пророчество это было — не знаю.

Около полуночи, спустя час после того, как все остальные посетители ресторана ушли, я намекнул Эрнесту, что официанты хотят закрываться. Он начал повторять истории, которые рассказывал мне днем, — раньше за ним такого не наблюдалось, однако других свидетельств того, что он слегка перебрал, не было.

Эрнест полагал, что бутылку надо допить.

— Я был здоров, в хорошей форме, пока они не довели меня до такого состояния. Вес был двести шесть фунтов. Давление понизили до ста шестидесяти на семьдесят. Раньше было сто сорок на шестьдесят пять, но док сказал, это слишком низко. А сейчас все пошло к черту, и как можно работать? И вообще что-то делать?

— Папа, — сказал я, заметив двух падающих с ног от усталости официантов, еще остававшихся в зале, — мне кажется, они уже хотят идти домой.

— Малыш, ты должен уметь пить под испепеляющим огнем направленных на тебя взглядов или управляемых снарядов. Во время войны я устроил штаб моего партизанского отряда в сельском домишке, прямо на линии фронта. Называлось это так — штаб частей специального назначения под управлением Хема. Немцы часто посылали патрули, которые прогуливались прямо в нашем дворе. Знаешь такого художника — Джона Грота? Как-то вечером он шел к месту своего назначения и попал к нам. Во время обеда немцы обнаружили нас и открыли приличный огонь — посыпались штукатурка, стекло. Когда все утихло, Грот вылез из погреба, где прятался вместе с другими, пока вокруг летали куски штукатурки, и спросил: «Мистер Хемингуэй, как вы могли продолжать сидеть за столом, есть сыр и пить вино, когда они поливали нас таким огнем?» — «Грот, — ответил я, — если каждый раз, услышав выстрел, вы вскакиваете из-за стола, то рискуете получить хроническое несварение желудка». Ну что, допьешь свое вино?

Я отставил недопитый бокал. Речь Эрнеста становилась все более неразборчивой.

— Во время войны убили много хороших парней. Но вся прелесть нашей страны в том, что каждую минуту на этой земле рождается один хороший парень. Знаешь, как французы называют войну? Грустное ремесло — «le métier triste».

— Больше вина нет, Папа.

— Какой сейчас месяц?

— Май.

Он стал считать на пальцах:

— В сентябре у меня появится африканский сын. Перед отъездом я подарил стадо коз семье моей жены. Теперь у этого семейства больше всех коз в Африке. Приятно иметь сына-африканца. Никогда в жизни не жалел ни о чем, что сделал. Всегда жалел лишь о том, что не сделал. Боб Бенчли однажды предложил относиться к жизни легко. Потом его и меня все ругали, потому что мы никак не могли остановиться. Я сказал: «Ладно, Боб, давай остановимся». — «Когда?» — спросил он. «Когда состаримся и будем спать на ходу», — ответил я. Да, старина Боб… И Максвелл Перкинс… И Чарли Скрибнер… Мне ужасно не хватает Чарли. Черт возьми! Кто же еще остался из тех, с кем можно делать невозможное? Только ты. Все запасники опустошены, и замены не предвидится.

Он встал и направился к официантам.

— Извините, я вас задержал, — сказал он на прекрасном французском, — но так было нужно.

Он дал каждому чаевые размером в их недельную зарплату, пожал руки и вышел из зала.

Поднимаясь в гостиничном лифте, он продолжал говорить:

— Мне сказали, умер Карл Брандт. Он никогда не был моим агентом. У меня вообще никогда не было агента. Но я слышал о нем всегда только хорошее. Да, могила — очень милое и вполне безопасное место, но, лежа в ней, трудно получать свои десять процентов.

Он вышел из лифта, слегка пошатываясь. К счастью, его номер был совсем рядом, и ему не пришлось долго идти по коридору. Стоя перед дверью, он слегка помедлил, прикрыв в задумчивости глаза.

— Знаешь, что такое истинное métier triste? Литература.

Эрнест открыл дверь в номер, а я пошел в свой, но через секунду, услышав его зов, вернулся.

— Мы с тобой друзья, поэтому тебе нужно знать то, что сказала мне мать, когда я вернулся за своим наследством: «Не надоедай мне, или ты, как твой отец, всю жизнь будешь жалеть об этом».

Глаза Эрнеста смотрели куда-то в конец коридора, где у двери дома в Оук-Парке стояла его мать. Он попытался еще что-то сказать о ней, но его мысли уж покинули родной городок и вернулись в настоящее. Он пожал мне руку и со словами «Увидимся завтра» уже окончательно закрыл за собой дверь.

На следующий день, проезжая через Арль, Эрнест рассуждал о винограде и виноделии и объяснял, почему все дорогие сорта винограда растут на склонах холмов. Он ни разу не вспомнил прошедший вечер — ни в то утро, ни позже.

Тогда, единственный раз за все годы нашего знакомства, он высоко оценил нашу дружбу. До того мне казалось, что наши отношения гораздо важнее для меня, чем для Эрнеста. Его жизнь была столь наполнена событиями и людьми, что смерть отдельных, даже весьма значимых для него, личностей, уходивших из жизни одна за другой, казалось, не имела для Хемингуэя особенного значения. Конечно, когда я впервые встретился с Эрнестом в 1948 году, этот вопрос не стоял столь остро, как теперь, в 1954-м. Уже опубликована повесть «Старик и море», получившая высокую оценку публики и критики, он только что получил Пулитцеровскую премию, но весь этот шум никак не мог компенсировать отсутствие тех, «кто делал с ним вместе невозможное». Дороже всего на свете для Эрнеста были преданность друзей, их всегдашняя готовность его поддержать, и такие отношения складывались лишь с теми, с кем он дружил много лет. Но сейчас таких людей осталось совсем немного. Смертность среди них была так же высока, как и нравственные нормы Эрнеста. А если вы осведомлялись у него о тех, кто совершил что-то недостойное, Эрнест просто говорил, что они «не оправдали надежд».

Пожалуй, мысль Эрнеста можно сформулировать так: «Чтобы узнать, достоин ли человек доверия, надо ему довериться». Но при этом степень доверия Эрнеста или его отсутствие трудно объяснить словами. Когда я размышляю над этой мистической загадкой, мне кажется, что истинный ключ к пониманию длительных тесных отношений, которые связывали Эрнеста и некоторых его друзей, лежит в том, что эти люди, искренние и честные, не лавировали, шли прямо и сумели сами сформировать свою личность. Дитрих, Тутс Шор, художник Уолдо Пирс, Филип Персиваль — Белый Охотник, матадор Ордоньес, Сильвия Бич из известного во всем мире парижского книжного магазина, Гэри Купер, художник Уилли Уолтон, ковбой из Кетчума Бад Пурди, журналист Леонард Лайонс, эмигрант из Малаги Билл Дэвис, спортсмен Уинстон Гест, поэт и эксперт по скачкам Ивен Шипман, Максвелл Перкинс. Эти люди, по определению Эрнеста, всегда оставались верны себе и последовательны. Именно этого Эрнест требовал от людей, и именно это представляло для него самую большую ценность.

Того же, кто не соответствовал требованиям Эрнеста, изгоняли из его круга — с гневом и пренебрежением, а иногда и со скорбью. Часто все происходило на публике, и порой инцидент, который Эрнест использовал для разрыва, был скорее поводом, а истинная причина «отлучения» крылась в другом. Так, Кеннета Тинана грубо прогнали — и все это происходило на террасе отеля «Мирамар» в Малаге на глазах у множества свидетелей, — поскольку он не согласился с Эрнестом, утверждавшим, что матадор Хаиме Остос блестяще заколол своего быка в последней корриде. Питер Бакли, фотограф и писатель, бежал по коридору валенсийского отеля «Ройял», круша все на своем пути, — его выгнали за то, что он взял интервью у Антонио перед самым началом корриды, что Хемингуэй считал недопустимым. Слим Хейуорд был гильотинирован в Памплоне, прямо на тротуаре перед входом в переполненный бар «Чоко» за то, что пообедал с Дэвидом Зельцником. Питера Виртеля подстрелили в Ниме, в ресторане «Император», за то, что непрерывно скулил и жаловался на свои замерзшие ноги, когда мы гуляли по ярмарке в ожидании Эрнеста и Джигги. Спенсер Трейси и Леланд Хейуорд были отлучены в один прекрасный день в Перу, когда из-за съемок «Старика и моря» Эрнест вынужден был отложить рыбалку.

Разрыв отношений не всегда был полным и окончательным. Хотя изгнанные и были вычеркнуты из списка тех, на кого можно положиться, это не означало, что Эрнест переставал с ними общаться. Так, позднее он помог Питеру Бакли с книгой о бое быков и нанял Питера Виртеля для работы над сценарием «Старика и моря». Однако отношения с этими людьми уже никогда не становились прежними, такими, какими были до их «падения».

Но в то ясное солнечное утро, проезжая мимо виноградников Арля по дороге в Ним, Эрнест, словно совершенно забыв о прошлой ночи, с удовольствием вспоминал, как когда-то путешествовал по этим живописным местам на велосипеде.

— Прекрасно знаю эти виноградники, — говорил он. — Когда Скотт еще не был сумасшедшим, мы с ним все тут объездили на велосипедах. Замечательное, беззаботное время. Только на велосипеде и можно по-настоящему узнать страну — ведь приходится подниматься на холмы и спускаться вниз. Как бы мне хотелось помнить о Скотте только хорошее и забыть все остальное! Но слишком много боли я пережил из-за него. К примеру, в тот раз, когда приехал навестить Скотта и Зелду в их доме недалеко от Балтимора. У них был прекрасный домик, и они пригласили меня на выходные. Я сказал, что могу приехать только на вечер, так как должен вернуться в Нью-Йорк поработать над гранками с Максом Перкинсом. Шофер Скоттов, Пьер, встретил меня на вокзале, и мы поехали к ним на изготовленном по заказу «хотчкисе», тогда одной из самых элегантных и дорогих французских машин. Очень скоро я заметил черный дым, валивший из-под капота, и сказал об этом Пьеру, на что он рассказал мне грустную историю. Раньше он работал таксистом на Монмартре. Однажды Зелда вышла из ночного клуба, остановила его машину и потребовала отвезти ее в «Ритц». По дороге они подхватили Скотта. Когда Пьер подъехал к отелю, Скотт попросил отвезти их на следующее утро в Гавр. На следующий день, когда они прибыли в порт, где должны были сесть на корабль и отправиться в Америку, Скотту пришла в голову гениальная идея. Он только что купил новенький «хотчкис», который должны были погрузить на пароход. Что может быть лучше, чем взять с собой и француза-шофера? Пьер заметил, что совсем не говорит по-английски и у него с собой нет паспорта, но, как всегда, энтузиазм Скотта и его упрямство справились со всем трудностями, и Пьер, оставив свою машину в порту и раздобыв какие-то временные документы, смог отправиться в Америку.

«Но, мсье Хемингуэй, — поведал мне Пьер, — с первого дня после приезда жизнь моя превратилась в настоящий кошмар. Эта роскошная машина, но мсье Фитцджеральд не разрешает менять масло. Он говорит, что в машине французское масло и его нельзя менять. Вот почему эта прекрасная машина дымится. Посмотрите! Прямо на моих глазах! Я показываю ему этот черный дым, он знает, что происходит, но все равно не разрешает мне ничего делать. Пожалуйста, может, вы сможете как-то повлиять на него?»

Они жили в очаровательном особняке с зеленой лужайкой, прямо на берегу, а большие деревья придавали ему некоторую меланхоличность. Скотт и Зелда были одеты очень элегантно и богато и сильно налегали на спиртное. Скотт знал, что я люблю бургундское, и на столе меня ждали шесть бутылок прекрасного вина, все открытые. Оказалось, Скотт и Зелда предпочитали мозельское, и бургундское было припасено только для меня. Шесть откупоренных бутылок! Представляешь? Там была и очень симпатичная цветная служанка, и каждый раз, когда она приносила новые блюда, Скотт говорил: «Ты ведь самая славная попка, которую я когда-либо имел, правда? Скажи об этом мистеру Хемингуэю!» Девушка ни разу не ответила ему, сохраняя полную невозмутимость. Кажется, он раз десять произнес эту фразу: «Скажи ему, какая ты милая пипочка!» Он просто не мог остановиться.

После обеда Скотт заговорил о Гертруде Стайн. Он никак не мог спокойно отреагировать на одно ее высказывание. Когда-то Гертруда заметила, что слава Скотта отличается от моей. Скотт, всегда неуверенный в себе, тут же решил: Стайн хотела сказать, что я гораздо известнее и популярнее, чем он. Когда он в первый раз заговорил об этом, я заявил, что все рассуждения Гертруды — абсолютная глупость, потому что мы оба настоящие писатели и останемся такими, пока живы, и смешно нам соревноваться в таких вещах, как слава и известность. Но он все не мог забыть слова Гертруды и снова и снова вспоминал их.

Когда мне было уже пора ехать на вокзал, как-то так получилось, что и Скотт, и Зелда исчезли, и никто не мог мне сказать, где найти Пьера и «хотчкис». Пришлось остаться ночевать, что, как видно, и входило в планы Скотта. На следующее утро Скотт, свеженький, с ясными глазами, в голубом блейзере и белых фланелевых брюках, радостно приветствуя меня, предложил сыграть в крокет. Поезд в тот день был только один, поэтому я согласился, решив, что у меня есть немного времени до отъезда. Когда же пришло время собираться, я четко дал понять, что пропускать этот поезд совсем не входит в мои планы. Скотт и Зелда захотели меня проводить на вокзал, но при этом они собирались так медленно, что в результате у нас на дорогу уже совсем не было времени, мы почти опаздывали. Скотт ехал, высунув одну ногу в окно машины. Он был страшно недоволен, что я уезжаю, и, когда мы уже были почти у вокзала, резко двинул ногой и попал в ветровое стекло, при этом сильно поранившись. Он тут же приказал Пьеру ехать к врачу, я же велел гнать сначала на вокзал, а уж потом — к врачу. Скотт раскричался и чуть не забился в истерике. Чтобы привести его в чувство, мне пришлось дать ему хорошую затрещину. Зелда, забившись в угол на заднем сиденье, непрерывно хныкала. Вся машина была в осколках стекла и пятнах крови. Бедный славный Скотт.

Эрнест посмотрел на дорожные рекламные щиты и продолжил свой рассказ о Скотте:

— После моего отъезда я послал Скотту письмо. Я писал, что хотел бы увидеться с ним, если только он снова будет способен нормально общаться, что мы не герои драмы, а просто писатели, которые должны писать, и все, и не стоит ему корчить из себя трагическую личность.

Конечно, его женитьба на Зелде была трагедией. Я говорил ему, что Зелда, страшно ревнуя его к работе, всегда будет стараться победить и это разрушит его, Скотта, и как личность, и как писателя. Я никогда не скрывал от него, что, как только увидел Зелду, сразу же понял: она безумна. Но Скотт влюбился и не замечал того, что было очевидно для всех. Он стал очень странным, а это делало его весьма уязвимым, ранимым. Понимаешь, эта нелепая женитьба на сумасшедшей — совсем не тот тип обоюдовыгодного супружеского союза, который необходим писателю. Я говорил об этом Скотту, поскольку полагал, что горькая правда как-то встряхнет его, пытался убедить его изменить свою жизнь; рассказывал о Джойсе, о том, что он был такой же ненормальный, как и Скотт, говорил, что большинство пишущих — немного странные люди. Но, черт возьми, если ты писатель, ты не смеешь погружаться в свои личные трагедии. Ты должен радоваться им, приветствовать их — ведь писатель становится настоящим мастером, только пережив глубокое горе. И если в твоей жизни произошло что-то серьезное и ты смог с этим справиться, считай, тебе повезло — у тебя есть о чем писать. Но не забывай, что ты, как и ученый, ставящий эксперименты в лаборатории, не должен врать. Нельзя мухлевать и притворяться. Честно переживай свое горе. Вот что я говорил Скотту. И еще я говорил ему, что на этом этапе своей жизни, когда он так страдает, он может писать даже в два раза лучше, чем когда-либо, абсолютно трезвый или в состоянии запоя, с Зелдой или без нее — все равно. Я честно пытался ему помочь, но у меня ничего не получилось. Он не хотел меня слушать, злился и совсем не работал.

Теперь мы ехали по красивейшим местам Ван Гога и в Ним попали уже к обеду.

Дорога навевала Эрнесту воспоминания о тех днях, когда он жил с Хэдли в Эйгус-Морте; однажды они перепачкались соком грецкого ореха, потом бесцеремонно влезли в круг танцующих цыган. Их безумный танец, вдохновленный видом льющегося вина, скоро кончился, поскольку, танцуя, было трудно пить. Потом они целую неделю оттирали пятна на одежде.

Проезжая Люнель, мы остановились полюбоваться памятником в центре города — черным, в натуральную величину, быком, установленным на белом каменном постаменте.

— Этот город — родина Сангле, одного из самых замечательных быков, когда-либо живших на этом свете. Люди привязывали розу между его рогов и вручали приз в три тысячи франков смельчаку, способному достать цветок.

На ночь мы остановились в Монпелье. На улицах городка шумел праздничный карнавал. Мы медленно ехали мимо предсказателей будущего, тиров, игровых комнат, где с помощью ловкости и удачи можно было сорвать хороший куш. Эрнест хотел возобновить стрельбу по голубям, но, когда мы остановились и вылезли из машины, передумал.

— Если я возьму в руки ружье, боюсь, скорее пристрелю себя, чем голубя.

На следующий день наш путь проходил через Бежир, к подножью Пиренеев, маленькому городку Каркассон, спрятавшемуся за крепостными стенами. В Бежире мы остановились, чтобы спросить, куда ехать дальше (Адамо этого нам так никогда и не простил), у старика, загоравшего на ступенях собора Святого Назария. Когда мы отъехали, Эрнест сказал:

— Замечал ли ты, как одинаково звучит речь всех беззубых, — при этом абсолютно не важно, на каком языке они говорят?

В Каркассоне мы остановились в отеле «Сите», одном из самых удивительных и красивых отелей Европы. Здесь сохранилась атмосфера средневековья, а окна всех номеров выходят на крепостные стены.

— Большая часть крепостной стены и башен — ненастоящие, — сказал Эрнест, — но реставрация была сделана столь блестяще, что это уже не имеет никакого значения.

Когда мы спустились к обеду, Эрнест был приятно удивлен, увидев своего старого нью-йоркского приятеля. Эрнест пригласил его пообедать с нами. Между тостами Эрнест спросил его о жене, которой, по-видимому, когда-то симпатизировал. Тот ответил, что они расстались. Эрнест сказал, что ему это очень грустно слышать, ведь у них трое детей.

— Теперь я должен решать, — проговорил друг Эрнеста, — сделать еще одну попытку или просить ее уехать в Рено. Она бы хотела попробовать начать все сначала, но сказала, что уедет в Рено, если я так захочу. Честно говоря, просто не знаю, что делать, мне так не хватает детей…

— Сколько вы уже живете отдельно?

— Четыре месяца.

— У тебя есть какие-нибудь сбережения?

— О чем ты говоришь?! Я живу на то, что зарабатываю, а ты знаешь, сколько я зарабатываю.

— Барни, никогда не забывай об одной очень важной вещи — пережив развод, люди часто оказываются без денег. Ты не просто теряешь детей — и не важно, что тебе при этом обещают, — ты еще неуклонно идешь к экономической кабале. Те деньги, что у тебя останутся, если ты только не сорвешь джекпот, явно никого не смогут удовлетворить. Возможно, я все это только что вычитал из статьи Хотча на эту тему. Но, как бы то ни было, если ты спросишь меня, я тебе отвечу, что любой модус вивенди хорош, если можно не открывать военных действий. Последний раз мы расходились с Мисс Мэри по той причине, что детей у нас нет, любви нет, зарабатывала она больше, чем я, да еще была убеждена, что без меня ее ждет лучшее будущее, в чем, видимо, не ошибалась, поскольку наши интересы и вкусы абсолютно не совпадали, я любил писать и совершенно не соответствовал ее амбициям. Впрочем, никогда нельзя давать советы. И я даже не хочу пытаться это делать.

— Знаешь, дети меня волнуют гораздо больше всех денежных проблем. У меня с ними прекрасные отношения. Они очень много значат в моей жизни. Если я смогу видеть их регулярно… Конечно, совсем непросто содержать два дома на один заработок, но… Что делать, не знаю…

Эрнест заговорил о своих сыновьях, о том, как складывались их отношения после разводов. Он рассказал о Патрике, который жил с Полин в Ки-Уэсте. Однажды мальчик приехал в гости к отцу на Кубу и слег с менингитом. У Патрика начался бред, приведший в ужас всех обитателей финки. И только благодаря усилиям Сински Дунабетия, Роберто Эррера, Тейлора Уильямса и Эрмуа, великого игрока в пелоту¹⁶, Эрнест вытащил Патрика из кризиса. Он ухаживал за сыном, не отходя ни на шаг, пока Патрик окончательно не выздоровел. Эрнест сказал, что был период, когда Эрмуа пришлось спать, держа мальчика в объятиях, чтобы тот не поранился во сне. Четыре недели, вспоминал Эрнест, ему не удавалось поспать за ночь больше четырех часов.

Патрик, выздоровев, конечно, не помнил, что с ним было. Он легко и безоговорочно поверил словам матери, внушавшей ему, что во время болезни на Кубе Эрнест абсолютно о нем не заботился и ей пришлось забрать его домой в Ки-Уэст, а уж там она выходила его, делая все то, что на самом деле делал Эрнест. Только спустя несколько лет Эрнест смог оправдаться в глазах сына.

— Очень важно понять одно, — сказал Эрнест, — не следует рассчитывать, что после развода дети останутся с тобой. Случай с Полин показывает, что, если женщина чувствует себя виноватой, она непременно попытается свалить вину на тебя.

Барни спросил, как складываются отношения Эрнеста с сыновьями теперь, когда они стали взрослыми.

— Думаю, вполне нормально. Встречаемся, когда можем, и при этом очень друг другу нравимся. Будущее ребят сложилось совсем не так, как я предполагал. Первый сын, Бамби, — в прошлом летчик, однажды приземлившийся на парашюте в немецком тылу. Я думал, его ждет блестящая военная карьера, а он теперь — брокер на Западном побережье. Гиги, путешественник, авантюрист, наездник, классный стрелок, ковбой, — теперь изучает медицину и собирается стать врачом. Патрик, о котором я вам только что рассказывал, закончил Гарвард и женился на девушке из балтиморского высшего общества. Думали, что он станет Хемингуэем-Мыслителем, а он поселился в Африке и стал Белым Охотником, причем очень хорошим, да еще ставит серьезные эксперименты по разведению кукурузы.

— Они советуются с вами, как им поступить в той или иной ситуации?

— Да, мы не теряем связи друг с другом.

Следующее утро встретило нас тяжелым густым туманом. Мы немного помешкали с отъездом, а когда все-таки отправились в путь в сторону Тулузы, старались ехать осторожно, поскольку видимость была отвратительной. Эрнест отказался сделать остановку в Тулузе, даже на чашечку кофе.

— Жители этого города — самые уродливые люди в мире. Можно проделать весь путь от Парижа до Нима и не увидеть ни одной смазливой девушки.

Когда мы проехали двадцать километров к югу от Тулузы и оказались в маленьком городке Мюре, Эрнест сказал, что мы можем остановиться на обед, — по-видимому, здесь у кривой распределения женской привлекательности был максимум. В Мюре мы замечательно пообедали грибами по-бургундски, запив их бутылкой «Сансерре».

— Что хорошо во Франции, так это то, что здесь нет чокнутых, — заметил Эрнест.

Его глаза потеряли присущий им грозный желтоватый оттенок, и мне показалось, что боль беспокоила его теперь чуть меньше. Наша официантка явно не имела ничего общего с тулузцами, и ее бюст выразительно выглядывал из круглого выреза платья. Эрнест попросил ее выпить с нами бокал вина, от чего она не отказалась. Чуть позже девушка уже была готова ехать с нами в Биарриц, и она бы так и сделала, если бы ее приятель, местный почтальон, не приехал за ней на велосипеде, когда мы расплачивались за обед.

В Биарриц, раскинувшийся у самой границы с Испанией, на берегу Бискайского залива, мы добрались уже вечером. Туман продержался в течение всего нашего путешествия, и красоты Пиренеев, к сожалению, оказались для нас потерянными. Мы остановились в отеле «Палас», который когда-то был летним дворцом Наполеона III. Мне достался роскошный номер с балконом, выходящим на море, и, когда волны разбивались о прибрежные скалы, мне казалось, я чувствую дыхание океана.

Мы зашли выпить в бар «Сонни», напротив отеля. Эрнест часто говорил об этом баре как о своем любимом месте отдыха в те дни, когда он вместе с Фитцджеральдом и Чарли Макартуром впервые открывал для себя прелести Ривьеры. Тогда в бар пересылалась его корреспонденция, здесь ему верили в долг, приносили и ставили на его любимый угловой стол любимые блюда, выручали, когда надо было рассчитаться с кредитором или заказать выпивку девице. В баре приятно пахло хорошей кожей, стойка была отделана красным деревом, а сиденья у стойки — лайкой. Сезон в Биаррице еще не наступил, и в баре было мало посетителей. С улыбкой бармен вручил Эрнесту письмо, ждавшее его три года.

Отдохнув в «Сонни», мы поехали в городок Сен-Жан-де-Луз, где посетили еще одно любимое местечко Хемингуэя — «Бар басков». Стоя опрокинули по стаканчику. Эрнест, повернувшись спиной к стойке, пил, задумчиво глядя на пустые столики.

— Здесь я стоял, когда в бар зашел Чарли Вертенбейкер с самой красивой девушкой, которую я когда-либо видел в жизни. Они сели тут, за этот столик. В баре было полно народу, и вряд ли Чарли меня видел. В любом случае он смотрел только на девушку. Казалось, ничего не произошло, но вдруг Чарли повысил голос, и я услышал, как он воскликнул: «Я убью ее!» Я стал прислушиваться. Девушка спросила: «Ты успокоишься, если я скажу, что мне очень жаль?» На что Чарли ответил: «Нет, это ничего не изменит!» Девушка сказала, что очень любит его. А Чарли в ответ: «Если бы хоть это был мужчина…» И тут я понял, в чем дело.

— «Море меняется»! — вспомнил я. — Так вот где все происходило! Раньше я всегда думал, что ты выдумал эту историю с начала и до конца.

— В том рассказе я назвал мужчину Филом, но на самом деле это был Чарли, и девушка была настоящей красавицей.

— И он действительно просил ее уйти?

— Нет, он умолял ее не делать этого, но все равно в финале рассказа все произошло так, как было в жизни.

— И она сказала, что любит его и вернется, несмотря ни на что?

— Да.

— А как было в жизни? Чарли остался с ней?

— Не знаю. Но спустя некоторое время я ее встретил. Она гуляла по пляжу со своей подругой, к которой ушла от Чарли. Думал, что эта подруга окажется типичной лесбиянкой — взбитые волосы, твидовый костюм, низкие каблуки. Но ты знаешь, она оказалась такой же хорошенькой, как и девушка Чарли. Да, вот так — две красавицы, рука об руку бредущие по пляжу.

Глава 7

Мадрид, 1954

По дороге в Мадрид нашей первой остановкой стал Сан-Себастьян, где Эрнест хотел найти одно кафе, название которого забыл, — такое случалось чрезвычайно редко, обычно он помнил места, имена, даты, события, цвета, одежду, запахи, он мог с легкостью назвать даже имя победителя велосипедных гонок 1925 года, и при этом Эрнест никогда не вел дневников, не делал никаких записей. Все хранилось в его памяти в полном порядке.

Эрнесту очень хотелось найти это кафе, потому что только там он мог встретить своего старого друга Хуанито Кинтану, героя «Смерти после полудня», одного из самых знающих aficionados¹⁷ в Испании. До Гражданской войны Кинтана работал импресарио в Памплоне, содержал арену для боя быков и отель. Франко лишил его и того и другого и обрек на нищету. Эрнест, как истинный солдат-интернационалист, очень хорошо относился к Кинтане и даже посылал ему каждый месяц определенную сумму денег, как, впрочем, и многим другим своим старым испанским друзьям.

Наконец мы нашли Хуанито — коренастого человека, с румянцем и улыбкой во весь рот, явно нуждающийся в услугах дантиста. Он быстро уложил свои нехитрые пожитки и отправился с нами в путешествие на юг Испании.

В Бургосе Эрнест попросил Адамо остановиться у кафедрального собора, одного из самых больших в Испании. С моей помощью Эрнест вылез из машины и медленно направился к ступеням собора, через каждый шаг останавливаясь на секунду. Пригубив святой воды, он вошел в безлюдный сумрак собора. Его шаги были едва слышны — так мягко ступали ноги, обутые в кожаные мокасины, по каменному полу. На минуту Эрнест застыл у бокового алтаря, глядя на свечи, — в сером пальто, с белыми бакенбардами и в очках в металлической оправе он слегка походил на монаха, — затем преклонил колени, опустил голову и закрыл глаза руками. В таком положении он оставался несколько минут.

Чуть позже, спускаясь по ступеням собора, Эрнест сказал:

— Знаешь, порой мне жаль, что я плохой католик.

На ночь мы остановились в небольшом отеле недалеко от Лагроньо.

Когда мы вошли в бар, там было довольно много народу. И вдруг мы услышали, как кто-то по-английски сказал двум своим приятелям: «Кстати, именно тут происходило действие романа „Фиеста“ (так назывался роман „И восходит солнце“ в английском издании). Вот было бы здорово увидеть здесь старого Хемингуэя, опрокидывающего стаканчик доброго вина!» Эрнест подошел к этим людям и воскликнул:

— Что выпьете, джентльмены?!

Думаю, он получил от произведенного эффекта гораздо большее удовольствие, чем от всего нашего путешествия. Позже он много раз вспоминал этот забавный случай.

Пока Эрнест разговаривал с англичанами, ко мне подошел высокий грузный человек с большим носом, заставляющим вспомнить о Пиноккио. Представившись Джоном Коблером из Уэстпорта, Коннектикут, он сказал, что живет в мотеле уже два дня — москиты прогрызли радиатор его «бьюика», и теперь машина в мастерской, где должны заделать дыру. Он спросил, можно ли сфотографировать мистера Хемингуэя. Я рекомендовал ему прямо обратиться к Эрнесту.

Коблер подошел к Эрнесту и влез в разговор, чего Хемингуэй не выносил, так же как непрошеное вторжение в его дом. Коблер стал просить Эрнеста попозировать перед камерой, а Эрнест, прервав его на полуслове, спросил, где он достал такой замечательный пиджак, заметив, что это самый поразительный пиджак из всех, что ему довелось видеть. Затем Хемингуэй спросил англичан, что они думают о крое и цвете пиджака, и пожелал узнать, не линяет ли он. Коблер приосанился, чувствовалось, что он чрезвычайно горд. С большим достоинством он отвечал на все вопросы Эрнеста. (Эта форма издевательской атаки была оружием, довольно часто употреблявшимся Эрнестом в общении с бесцеремонными и нахальными людьми. Помню, как однажды в «Ритце» он безудержно восхищался серьгами почтенной дамы из Огайо — разодетой, увешанной драгоценностями матроны с пышным бюстом, желавшей заполучить его автограф.)

— Пиджак от «Джонсон и Джонсон», отвергнутый благотворительными организациями, — позже поведал мне Эрнест, увидев Коблера за обеденным столом. — Что здесь делает этот тип?

— Москиты прогрызли его «бьюик».

— Понятно.

Когда мы подъезжали к Мадриду, Эрнест показал нам гору, на которой пряталась группа Пабло в романе «По ком звонит колокол».

— Как-то мы проезжали здесь с Мэри, — сказал он, — и устроили тогда пикник недалеко у моста.

Эрнест остановился в «Паласе» (номер сразу же заполнился съестными припасами и, конечно же, баночками макрели). Отель был переполнен, как, впрочем, и весь город, поскольку на следующий день, 15 мая, начинался праздник святого Исидора с самой главной корридой Испании. Мэри ехала к нам из Севильи вместе с англичанином Рупертом Белвилем, старым приятелем Хемингуэя, — Эрнест прощал ему, что во времена Гражданской войны Руперт сражался — он был летчиком — на стороне Франко.

Мы направились на площадь Санта-Ана, в «Немецкую пивнушку», любимое местечко матадоров и их импресарио. Многие, узнав, что Эрнест там, пришли его поприветствовать. Мы пили пиво и с удовольствием поглощали потрясающе вкусные креветки. Затем Эрнест заказал абсент, и в его глазах снова появились желтые блики. Он стал вспоминать, чем и как жил Мадрид во время войны, что происходило тогда в городе. Я спросил Эрнеста, насколько правдивы события, описанные в романе «По ком звонит колокол», какая часть описанного в романе была взята писателем из реальной жизни того времени.

— Не так много, как ты думаешь. Да, был взорванный мост, я сам видел это. Взрыв поезда в книге — тоже реальное событие. И я пробирался через вражеские территории в Сеговию — там я раздобыл сведения о планах фашистов и потом передал полученную информацию нашему командованию. Конечно, люди и события выдуманы, однако они родились из моего опыта, моих знаний, надежд, чувств. Но в том эпизоде, где Пилар вспоминает, что случилось с ее деревней, когда туда пришли фашисты, я писал о Ронде, и здесь все до малейшей детали — абсолютная правда.

Все хорошие книги имеют одно общее свойство — то, о чем в них рассказывается, кажется достовернее, чем реальность, и, перевернув последнюю страницу такой книги, вы почувствуете, что описанные в ней события происходили в действительности, и происходили именно с вами. И тогда счастье и горе, добро и зло, радость и печаль, еда, вино, люди и погода — все, о чем вы прочитали, навсегда станет частью вашего прошлого. Если ты можешь это дать читателю — ты настоящий писатель. Именно это я постарался сделать, когда писал «По ком звонит колокол».

Уже в конце войны, — продолжал Эрнест, — когда для антифашистов все складывалось очень плохо, я поехал в Штаты — попытаться добыть денег. Вернувшись в Испанию, пришел к одному генералу, поляку, служившему в штабе — я относился к нему с большим уважением, — и спросил его, как обстоят дела на фронте. «А как поживает миссис Хемингуэй?» — был его ответ. Тут на командный пост прибежал французский полковник и, как безумный, заорал: «Надо что-то делать! Надо что-то делать! Приближаются фашистские самолеты! Скажите, что я и мои люди могут сделать?» На что генерал спокойно ответил: «Постройте высокую башню и заберитесь на нее — оттуда вам будет лучше видно».

Примерно в то время Джон Дос Пассос приехал в Испанию. До того он сидел в Париже и писал мне восторженные письма о том, как он поддерживает дело республиканцев. Но потом он заявил, что хочет сам участвовать в боевых действиях. Все с нетерпением ждали его приезда, поскольку он должен был привезти продукты, а мы в то время голодали. Дос Пассос появился с четырьмя плитками шоколада и четырьмя апельсинами. Мы тогда его чуть не убили.

Жена его осталась в Париже. Приехав к нам, Дос Пассос тут же вручил Сидни Франклину телеграмму, чтобы тот отправил ее жене Джона, предварительно показав цензору. Потом цензор звонит мне — он хотел знать, не зашифрован ли текст. Прошу прочитать телеграмму. Оказалось, там было написано следующее: «Детка, до скорого свидания». Тогда я говорю цензору: «Нет, здесь нет никакого шифра. Мистер Дос Пассос просто хочет сказать, что скоро нас покинет».

Дос в Мадриде все время искал своего переводчика. Мы знали, что он был убит, но ни у кого не хватало мужества сообщить об этом Досу, который, думая, что переводчик арестован, ходил по всем тюрьмам города и проверял списки заключенных. Наконец я сказал ему, что его переводчика уже нет в живых. Я никогда не встречался с этим человеком при его жизни и не видел его убитым, но мы знали о его смерти. Дос Пассос посмотрел на меня так, будто я сам убил его. Он невероятно изменился с тех пор, как я его видел в Париже! И после первой же бомбежки отеля, где он жил, Дос тут же собрал вещички и умотал во Францию. Конечно, мы тогда все очень боялись за свою жизнь, никому не хотелось помирать, но несколько жалких бомб, упавших на отель, конечно, нас испугать не могли — ведь только пара комнат в здании и была-то задета. Потом я понял — все дело в том, что у Дос Пассоса появились наконец деньги и его тело впервые приобрело определенную ценность. Страх смерти возрастает пропорционально росту благосостояния — Закон Хемингштайна о динамике смерти.

Мы оба заказали по абсенту, и Эрнест продолжил свой рассказ о Гражданской войне:

— Генерал Модесто был страстно влюблен в Мисс Марту, три раза он атаковал ее в моем присутствии, и тогда я предложил ему чисто мужское состязание. «Ну что ж, генерал, — сказал я ему, — давайте все выясним до конца и покончим с этим делом. Предлагаю вам поединок — мы держим во рту платки и стреляем до тех пор, пока кто-то из нас не упадет первым». Мы достали платки и пистолеты, но тут вошел один из моих приятелей и уговорил меня остановиться. Он сказал, что у нас не хватит денег на памятник, который автоматически ставят любому испанскому генералу.

Говоря о Мисс Марте, Эрнест вспомнил, как однажды ночью, когда они были в постели, началось землетрясение и кровать под ними заходила ходуном. Полусонная Марта сильно толкнула его и сказала: «Эрнест, перестань вертеться». В этот момент кувшин со стола свалился на пол и разбился, потом обрушилась крыша, и обвинения с Эрнеста были сняты.

— Марта была самая честолюбивая женщина из всех, когда-либо живших на земле. Она всегда где-то бегала, собирая для «Колльере» материал. Обожала все чистое, всяческую санитарию. Ее отец был врачом, и у нас дома было как в настоящей больнице. Никаких животных — иметь в доме животных негигиенично. Ее друзья из «Тайма» приходили к нам на финку в отглаженных фланелевых брюках и играли в безупречный светский теннис. Мои же приятели по пелоте тоже играли в свою игру, но делали это весьма грубо, обливаясь по том, потом, разгоряченные, прыгали в бассейн, предварительно не ополоснувшись, поскольку считали, что душ принимают только гомики. Они могли появиться с машиной, полной льда, вывалить его в бассейн и затем играть в водное поло. Вот так и начались трения между мной и Мисс Мартой — мои товарищи по пелоте пачкали ее друзей из «Тайма».

Видит Бог, я никогда и ничего не читал о природе женского начала, но хорошо знаю, что мелочи значат в жизни гораздо больше, чем что-то очень важное. Это — вопрос равновесия. Мало секса — плохо, слишком много — тоже нехорошо. Мужчина должен прочитывать изменения в настроении женщины подобно тому, как он читает котировки перед скачками. И не пытайся найти женщину, с которой нет хлопот, — с такой отупеешь.

Выйдя из кафе, мы отправились на поиски Мэри и нашли ее перед отелем. Она стояла, ожидая нас, в компании Руперта — высокого, краснощекого, ухоженного джентльмена, блистающего безупречной дикцией и ленивыми манерами никогда не работавшего английского аристократа. Хемингуэи были явно рады видеть друг друга, Эрнест обнял жену, а она поцеловала его в губы, продираясь сквозь вновь отросшую бороду.

В первый день праздника пошел такой дождь, что бои пришлось отложить, и мы, вместо того, чтобы сидеть на трибуне, пили вино в баре «Палас», центре всех мадридских интриг, где каждая женщина была похожа на удачливую шпионку.

В последующие дни мы посмотрели несколько хороших (по оценкам Эрнеста) боев, но, как правило, после полудня становилось ветрено и хмуро, и тогда Эрнест терял интерес к представлению.

— Когда небо в тучах, — говорил он, — бой превращается в спектакль без сценического освещения. Самый большой враг матадора — ветер.

Эрнесту очень понравился невысокий, храбрый матадор по имени Чикуэло Второй («Правда, теперь уже не считается хорошим тоном ударять быка по носу, чтобы его разозлить»), и в полное восхищение его привел другой матадор — Кортега.

— Как он наносит завершающий удар! Нависает над самыми рогами, почти не остается просвета. Но, знаешь, быки пропарывали его тело столько раз, что внутри у него теперь только железо и нейлон.

Эрнеста все еще беспокоили травмы, и, хотя он уже не жаловался, я всегда мог сказать, когда у него появлялись боли. В конце концов он решил навестить доктора Мадиноветиа, своего старого друга и одного из самых известных мадридских врачей. После осмотра доктор сказал Эрнесту:

— Вы должны были бы умереть сразу после авиакатастрофы. Поскольку вы этого не сделали, то должны были умереть от ожогов. Кроме того, вы должны были умереть в Венеции. Но раз всего этого не случилось и вы еще живы, то и не умрете, если будете хорошим мальчиком и станете делать то, что я скажу.

Он посадил Эрнеста на строгую диету и ограничил потребление алкоголя до двух порций в день, не считая двух бокалов вина в течение одного приема пищи.

Когда мы ехали домой после визита к врачу, все сидящие в машине вдруг почувствовали отвратительный смрад, который Эрнест идентифицировал как запах мадридских скотобоен.

Это место, куда по утрам приходят старухи, чтобы выпить кровь только что зарезанных животных. Полагают, она очень питательна. Много раз, проснувшись на заре, я приходил сюда и наблюдал novilleros, новичков, а иногда даже самих матадоров, которые упражнялись здесь в закалывании, а вокруг стояли старые женщины, выстроившись в очередь за кровью. Упражнения в закалывании скота были запрещены законом. Однако, имея знакомых среди работников бойни, всегда можно пройти туда, спрятав клинок под одеждой, и потренироваться, чтобы научиться бить в нужную точку на загривке — это место всего-то размером в монету. У матадора нет другой возможности поупражняться. Никто не может себе позволить покупать животных только для того, чтобы потом их убивать, — ни у кого нет таких денег. И хотя упражнения с мулетой и даже с бандерильями можно отрабатывать на муляжах, закалывать быка так не научишься.

Эрнест сказал, что именно там, на скотобойне, наблюдая за матадорами, он понял, что такое заколоть быка. Потом он описал это в «Непобежденном». Тогда же он узнал и о существовании очереди старух, стремящихся выпить кровь только что убитых животных, — о них он рассказал в «По ком звонит колокол». Эрнест напомнил мне и о героях из «Смерти после полудня» — о брате и сестре, цыганах, которые мстили за смерть своего старшего брата, убитого быком. Они пришли к скотобойне поутру, когда там должны были забить на мясо быка, лишившего жизни их брата, и получили разрешение убить быка, вырвав ему глаза и отделив спинной мозг. Затем они плюнули в пустые глазницы, отрезали быку яички, поджарили их на костре, который развели на улице прямо напротив скотобойни, а потом съели. Эрнест сказал, что был на скотобойне в то самое утро. Правда, история эта произошла в Мадриде, а Эрнест переместил действие в Валенсию.

— Как-нибудь почитаешь кусок о старухах из «По ком звонит колокол», — сказал Эрнест. — Сколько холодных утренних часов вместил один тот абзац!

«По ком звонит колокол» никогда не издавался в Испании, но контрабандой роман на английском языке все-таки привозили в страну. Один приятель Руперта, работавший в английском посольстве, дал мне книгу. Я думал, что хорошо знаю текст, но совсем не помнил этот эпизод с пьющими кровь старухами из мадридской скотобойни. Да, они там были. Пилар сказала, что она может чувствовать запах смерти, и Роберт Джордан возразил ей — смерть не имеет запаха, ужас — да, но не смерть. Если смерть пахнет, то чем?

И тогда Пилар начинает описывать запах смерти: во-первых, это запах, который приходит на корабль во время шторма, а все люки и иллюминаторы закрыты. Она просит его понюхать воздух у медной рукояти иллюминатора, этот запах вызывает обморок и ощущение пустоты в желудке — и это лишь часть запаха смерти. А другую часть он найдет, говорит Пилар, в Пуэнте-де-Толедо, рано утром. Она просит его встать у дороги, когда с Манзанареса опускается густой туман, и подождать старух, которые приходят туда на рассвете пить кровь только что зарезанных коров. И когда одна из этих женщин выйдет из бойни, кутаясь в шаль, с посеревшим лицом и запавшими глазами, с волосиками старости на подбородке — бледными побегами смерти, вырастающими из белых восковых лиц подобно побегам фасоли, тогда, говорит Роберту Пилар, он должен обнять эту старуху, прижать ее к себе и поцеловать в губы. В этот миг он обретет и вторую часть запаха смерти.

После посещения доктора Эрнест стал реже есть, больше отдыхать и даже заговорил о том, что хорошо бы поменьше пить. Обычно после дневной корриды он шел полежать и оставался в кровати, читая что-нибудь, до десяти часов. Потом вставал и одевался к ужину. Несколько вечеров он вообще не выходил из номера, просил принести ужин в комнату и ел в постели. Эрнест возобновил сбор мочи, хранил ее в стаканах в ванной и время от времени отсылал на анализ к Мадиноветиа.

Эрнест всегда очень много читал, и здесь, в отеле, как и везде, где он бывал, столик у кровати был завален журналами, газетами и книгами. Это было неповторимое зрелище — видеть, как он выбирает себе журналы в магазине. Эрнест неторопливо шел вдоль полок с выставленными журналами и брал все подряд, за исключением тех, которые называл помощниками для дам, — «Домохозяйка», «Домашний журнал для леди» и подобные им. Он покупал двадцать, а то и более журналов, но самое удивительное было то, что он их все проглядывал и мог обсудить содержимое каждого издания. К журнальным киоскам в Испании, Франции и Италии он относился точно так же. Живя на своей финке на Кубе, он регулярно выписывал «Харпер», «Атлантик мансли», «Холидей», «Филд энд стрим», «Спортс афилд», «Тру», «Тайм», «Ньюсвик» и «Сазерн джезуит», два английский журнала — «Спорт энд кантри» и «Филд», мексиканский журнал «Канча» и целый ряд итальянских и испанских еженедельников. Кроме того, «Скрибнере» непрерывно посылало ему книги, которые он просил, а от других издательств он постоянно получал новинки — редакторы надеялись, что Эрнест напишет что-нибудь о том или ином писателе и они смогут использовать текст как рекламу на обратной стороне обложки.

И вот в такой спокойный вечер, когда Эрнест решил остаться в постели и погрузиться в чтение испанского журнала, посвященного корриде и всему с ней связанному, в его номере совершенно неожиданно появился Луис Мигель Домингин — лучший матадор Испании тех лет. Это был гибкий, потрясающе красивый человек. Все его родственники были матадорами, и даже его очаровательная сестра Кармен однажды блестяще выступила в корриде. Домингин не выступал на арене почти год, переболев серьезным заболеванием желудка. Но теперь, получив весьма выгодные предложения из Южной Америки, он подумывал о том, чтобы снова выйти на арену. В «Палас» он пришел, чтобы попросить Эрнеста посетить его подругу Аву Гарднер, которая лежала в больнице и страдала от ужасных болей, вызванных камнями в почках. Ава играла в фильме «Убийцы» — Эрнест считал, что это единственный приличный фильм среди всех, снятых по его произведениям, — и в фильме, который он называл «Снега Занука».

Мигель ушел, и Эрнест воскликнул:

— Боже, как он ужасно выглядит! Когда Луис Мигель в форме, он похож сразу на Дон-Жуана и Гамлета, но сейчас он кажется утомленным, похудевшим и каким-то сникшим. Наверно, слишком много времени провел у постели Авы.

Мы застали Аву в палате, окруженную медсестрами — они поправляли постель, измеряли пульс, убирали. Ава весьма решительным тоном разговаривала по телефону с директором голливудской студии:

— Мне плевать, сколько сценариев вы мне посылали. Не буду, повторяю вам, я не буду играть Руфь Эттинг!

Пять секунд паузы — она слушает, что ей говорят.

— И вы можете взять этот контракт и засунуть его себе в задницу!

Сестра расправляет простыню и взбивает подушки, подкладывая их под голову и плечи Авы.

— Да не говорите вы мне эту чушь об обязательствах! И не прерывайте меня, это я вам звоню, а не вы — мне! Что, Бог мой, вы хотите мне всучить? Великую роль? Я стою там, раскрывая рот, как какая-то золотая рыбка, а в это время раздается писк идиотского дубляжа!

Сестра поправила подушки за спиной Авы и улыбнулась ей.

— Боже мой, я говорила вам — драматическую роль, а вы мне присылаете эту Руфь Эттинг. Неудивительно, что у меня начался приступ! Я должна послать вам счет… Да заткнитесь же вы, наконец!

Ава вешает трубку, протягивает руку Эрнесту, очаровательно улыбается и мягким, нежным голосом воркует:

— Здравствуй, дорогой Эрнест.

— Насколько я понял, сестры не знают английского, — говорит он, пожимая ее руку.

— Сестры очень милы, — замечает Ава, поглаживая одну и улыбаясь ей, в то время как все они улыбаются Аве, — и мне здесь так нравится! Я даже не хочу, чтобы этот чертов камень выходил. Садись сюда, на кровать, Папа, и поговори со мной. Я просто счастлива, что ты смог меня навестить.

Сестры, закончив свою работу, вышли из палаты. Домингин и я сидим на стульях рядом с кроватью.

— Думаешь, остаться жить в Испании? — спрашивает Эрнест.

— Да. Пожалуй. По сути — я совсем не горожанка. Не люблю Нью-Йорк, Париж. Я бы хотела жить здесь. Ну что у меня будет, если я вернусь назад? У меня нет ни машины, ни дома, ничего. У Синатры — тоже. После всех своих замужеств я получила лишь два года на диване у психоаналитика.

— По правде говоря, дочка, не очень люблю аналитиков — ни разу не встречал среди них ни одного с чувством юмора.

— Ты хочешь сказать, — спросил Ава с удивлением, — что никогда не посещал аналитика?

— Нет, конечно, у меня есть аналитик. Пишущая машинка «Корона № 3». Она — мой аналитик. И скажу тебе честно, что, хоть я и не отношусь к свято верующим в психоанализ, зато провел кучу времени, охотясь на животных и рыб и убивая их, и теперь я совсем не хочу убивать самого себя. Восстав против смерти, как это сделал я, человек получает удовольствие от того, что взял на себя одну из божественных функций.

— Папа, это для меня слишком уж умно.

Домингин сказал, что собирается тренироваться, и пригласил нас с Эрнестом. Ава обещала, что тоже пойдет смотреть, даже если сестры привяжут ее к кровати.

Tienta, испытание молодых бычков на смелость, проходила на малой арене ранчо Антонио Переса в горах Куадасауры, в Эскориале, на берегу Гвадаррамы. Мы выехали из Мадрида на трех машинах и на ранчо оказались уже после полудня. Домингин собирался поупражняться с мулетой, слегка поколоть животных, но при этом не должен был их убивать. По результатам испытаний нескольких животных их владелец мог определить характеристики стада, из которого они взяты, что необходимо для племенной работы. Во всем этом мероприятии был один неординарный момент — испытание проходили не только бычки, но и сам Домингин — Луис Мигель сам для себя хотел понять, сможет ли он продолжить карьеру матадора.

— С этими бычками, — объяснял Эрнест Аве, — иногда даже приходится труднее, чем со взрослыми животными. Они двигаются быстрее, и координация у них лучше. Пусть слово «бычок» тебя не вводит в заблуждение.

Ава стояла рядом с Эрнестом за деревянным барьером, и они смотрели, как Домингин работает с первым бычком. После поразительно красивого представления Эрнест повернулся к Аве и воскликнул:

— Ты видела, что Луис Мигель сделал с этим бычком?! Он подарил ему индивидуальность и сделал звездой. Этот бычок покинул арену преисполненным чувства собственного достоинства, гордый как черт.

— Луис Мигель очень мил, не правда ли? — сказала Ава.

— Ты действительно серьезно к нему относишься? — спросил Эрнест.

— Откуда я могу знать? Мы уже вместе два месяца, но я не говорю по-испански, а он — по-английски, поэтому до сих пор мы толком-то и не общались.

— Не волнуйся — все, что нужно, вы оба прекрасно понимаете.

В этот самый момент бычок, с которым работал Домингин — средних размеров, с трехфутовыми рогами, — отвернулся от мулеты Мигеля, решив, что Эрнест гораздо интереснее. Хемингуэй стоял перед стеной довольно далеко от защитного барьера. Все, и особенно громко Мэри, закричали, но Эрнест даже не подумал сдвинуться с места, а когда бычок приблизился к нему, одной рукой схватил его за рог, а второй — за нос и резко оттолкнул от себя. Тут к ним подбежал Домингин и заставил бычка вернуться в центр арены.

— Неплохо для парня, которому так доставалось, — сказала Ава Эрнесту.

— Мне, конечно, досталось, но я все еще не смят в лепешку.

Домингин поработал с пятью бычками и, когда закончил, был выжат, как лимон.

— Ах, Папа, если бы у меня были бы такие руки, как у тебя. Попробуй, — предложил он Аве, и та пожала мускулы Эрнеста. — Да, не те у меня руки и ноги после такого долгого отдыха… — с горечью сказал Домингин.

— Пользуйся двойной мулетой и большой шпагой, — посоветовал Эрнест. — Это здорово восстанавливает силу рук.

Домингин присел у стены отдохнуть. Ава спросил Эрнеста, что он думает о Луисе Мигеле.

— Не переживай за него. Он настоящий король среди матадоров. Похож на великого Маэру, который никогда не волновался, потому что знал о быках больше, чем они сами знают о себе. Конечно, есть матадоры, которые выходят на арену только ради денег, — но они не заслуживают внимания. А вот тот, кто идет на бой с быком ради боя, — тот будет делать это всегда, не думая ни о каком вознаграждении. Знаешь, так бывает не только с матадорами — это справедливо почти для всех.

Я уехал из Мадрида в конце мая, но до моего возвращения в Штаты в конце июня мы с Эрнестом еще не раз говорили по телефону. Хемингуэи ждали в Неаполе отплытия лайнера «Моросиу», готовые отправиться в долгий путь обратно на Кубу.

Эрнест сказал, что видел нового матадора, Антонио Ордоньеса, и тот ему очень понравился. Именно тогда я в первый раз услышал это имя. Антонио был женат на сестре Домингина красавице Кармен, девушке, которая, еще не достигнув двадцати лет, уже была известна среди любителей корриды благодаря смелости и красоте своих выступлений на арене. Отец Антонио, Каэтано Ордоньес, тоже был известным матадором и в двадцатых годах выступал под именем Нинья де ла Пальма. Каэтано и Эрнест были близкими друзьями. Именно Каэтано был прототипом матадора Педро Ромеро, любовника леди Бретт в «И восходит солнце».

— Если бы ты только его видел! — говорил Эрнест об Антонио. — Он просто великолепен! Если будет продолжать в том же роде и не уйдет с арены, станет таким же, как его отец. А может, даже лучше. Руперт тоже так думает. Только одно меня беспокоит — ведь я так хорошо знал его отца и многих других замечательных матадоров — некоторых уже нет среди живых, а другие покинули арену, потому что стали бояться… Я давно решил, что больше никто из матадоров не станет моим другом. Я так переживал — это было настоящей мукой, — видя, как мои друзья не в силах справиться с быком из-за переполняющего их душу страха. Любой матадор рано или поздно ощущает в себе этот безумный ужас перед быком. И я, наблюдая это, страдаю так же, как мои друзья-матадоры. Полный идиотизм, ведь это совсем не мое дело. Вот почему я поклялся не заводить друзей среди матадоров. Но сейчас, с этим юным Антонио, я попался снова. Думаю, мне удалось понять нечто, что поможет перенести этот ужас в разряд чисто личных проблем, и мне будет проще дружить с Антонио. У него такое замечательное чувство alegria!

— Что это такое — alegria?

— Глубокое ощущение счастья, не подвластное ничему и никому. Когда ты увидишь Антонио, сразу поймешь, почему я попался. Конечно, в любой день вся моя защита против этого кошмара может быть сломлена. Тогда я снова окажусь в дерьме. Но может, стоит рискнуть? Я довольно долго размышлял об этом по дороге из Мадрида в Неаполь.

— Ну и как прошло путешествие?

— Прекрасно.

— А как ты себя чувствуешь?

— Думаю, приступ пройдет, если почки будут лучше работать. Правая здорово болела. С самого начала. Но я следую указаниям врача. За те пятнадцать дней, что мы были в Испании, выпил только четыре бокала разбавленного виски. Правда, потом еще пару в Байонне и парочку вчера. Но никакого джина. Довольно тоскливое существование для любого человека, и для меня тоже. После твоего отъезда мы с Мэри как-то пропустили один бой, пошли в горы и устроили пикник у моста. В следующий раз обязательно возьму тебя.

— Ты имеешь в виду тот мост из «По ком звонит колокол»?

— Знаешь, с тех пор ничего не изменилось. Все как тогда. После войны его восстановили, вернули на место все камни, которые упали в реку, когда мы его взорвали.

— Скажи мне правду, Папа, — ты прикончил макрель? И как насчет шампанского, паштета, грибов и всего остального?

— Все оставил в номере. Сказал горничной, чтобы забрала домой и отдала детям.

Глава 8

Гавана, 1954–1955

Когда летом Эрнест вернулся на Кубу, ему сразу же пришлось ощутить тяжесть Нобелевской премии. Он так нуждался в отдыхе, в возможности спокойно прийти в себя после всех болезней и травм, а вместо этого на него обрушилась мировая слава, повлекшая бесцеремонное вторжение в личную жизнь. То время стало для него самым тяжким периодом в жизни, и никогда раньше он не был так безоружен и беспомощен.

Год назад Эрнест, получив Пулитцеровскую премию, довольно легко отбился от пристального внимания общественности. Но теперь он был в плохой форме, и в этой неравной борьбе ему пришлось понести потери, которые впоследствии Эрнесту так и не удалось восполнить.

Все началось в сентябре, когда в газетах стали появляться предположения, что Хемингуэй может получить Нобеля. Он позвонил мне и сообщил, что редактор «Тру» Дуг Кеннеди просит меня написать статью о том, какими видами спорта Эрнест увлекался, начиная с детских лет. Я сказал, что напишу такую статью, если он хочет.

— Нет, не хочу. А чего бы мне действительно хотелось, так это чтобы ты увиделся с Кеннеди и объяснил ему, что я работаю и все такого рода предположения считаю необходимым отложить на более позднее время. Сможешь?

— Без проблем. Как ты себя чувствуешь? Спина — получше?

— Между нами — с тех пор, как я увидел тебя, не было ни дня без боли. Спина и сейчас болит так сильно, что при резком движении я обливаюсь потом от боли. Стараюсь как-то справляться с этим и не замечать уменьшения подвижности в суставах, но, думаю, такое положение вещей действовало бы на нервы любому. Так или иначе, мне это действует на нервы. Я могу, приняв чего-нибудь, избавиться от боли в голове и спине, но, если буду это делать каждый раз при появлении боли, не смогу писать, а ведь только это занятие дает мне возможность думать, что я не растрачиваю жизнь на пустяки.

Он говорил, что постоянный поток посетителей просто убивает его. Только он закончил один рассказ и уже написал тридцать восемь страниц следующего, как в его доме появился Билл Лоу с предложением снять осенью документальный фильм об Африке. На первый взгляд это показалось неплохой идеей, но потом Лоу выпустил пресс-релиз, в котором сообщал, что Эрнест согласился писать сценарий, играть и быть сопродюсером большого полнометражного фильма. Конечно, проект не состоялся. Затем, сразу же после отъезда Лоу, прибыла Ава Гарднер, которая уехала, только когда в доме появился Уинстон Гест, а затем и летчик Дейв Шиллинг. А потом Воздушные Силы США прислали на финку людей, выигравших премию «Летчик месяца», причем в награду бравых пилотов входило посещение Хемингуэев. Следующим был Луис Мигель Домингин, проживший на финке девять дней. Сински тоже приехал и четыре дня беспробудно пил.

— Я ухожу в свою спальню и пытаюсь работать, но ничего не получается. Они просто убивают меня. Роберто, как ты знаешь, моя правая рука, заболел, и теперь Сински на яхте приходит в себя — он ведь в море никогда не пьет, только у нас в доме. А мне, чтобы я мог писать, просто чертовски необходимо быть одному.

Когда я пишу, для меня очень важно быть одному — это благотворно сказывается на процессе. Но вот начались эти непрошеные визиты! Не хочу говорить ни с кем по телефону! Даже если звонят издалека. Если бы у меня хватило ума, я бы тогда, в Африке, разыграл свою смерть, вернулся под другим именем и смог спокойно писать, создавая, так сказать, посмертные произведения. Как только мой дом освободится от этой публики, начну писать тебе осмысленные письма. Если только они не вынудят меня уехать первым.

Двадцать восьмого октября Шведская академия официально объявила о присуждении Хемингуэю Нобелевской премии по литературе «за его выдающееся мастерство в области современной литературы, особенно ярко проявившееся в повести „Старик и море“. Ранние работы Хемингуэя отличались некоторой жестокостью, цинизмом и грубостью, что не совсем соответствует требованиям, предъявляемым к литературным произведениям со стороны Нобелевского комитета. Но с другой стороны, в книгах Хемингуэя всегда присутствует героический пафос, основанный на его знании жизни и любви к опасностям и приключениям, а также искреннее восхищение каждым, кто безоглядно, не жалея последних сил, бросается в бой со злом в нашем мире, где так много насилия и смерти».

Эрнест уклонился от присутствия на торжественной церемонии награждения, сказав, что еще не оправился от травм, полученных во время авиакатастрофы, однако я сомневаюсь, что он поехал бы в Стокгольм, даже если бы был в самой лучшей физической форме. Эрнест очень редко появлялся на публике — из-за своей застенчивости и всегдашней жгучей ненависти к смокингу. «Единственный элемент парадной одежды, который я, возможно, когда-либо надену, это нижнее белье», — сказал он мне однажды. Насколько я знаю, он никогда его не носил.

Но Эрнест все-таки отправил в Стокгольм послание, которое на церемонии прочел Джон Кэбот, американский посол в Швеции. «Члены Шведской академии, дамы и господа. Я не умею писать речи, не обладаю ни ораторскими способностями, ни риторическими, но хочу поблагодарить исполнителей щедрого завещания Альфреда Нобеля за присуждение мне этой премии. Каждый, кому присуждается Нобелевская премия, должен принимать ее со смирением и пониманием того, что существует длинный список имен выдающихся писателей, не получивших эту награду. Нет необходимости перечислять эти имена. Любой из здесь присутствующих может составить свой перечень — в соответствии со своими знаниями и следуя велению совести. Было бы нелепо просить посла моей страны произнести речь, в которой бы выразилось то, что переполняет мою душу. Не всегда в книгах писателя все сразу же становится очевидно, и в этом порой заключается его счастье, но со временем созданные им тексты становятся абсолютно ясными и, вместе с определенной долей алхимии, которой он владеет, обеспечивают ему либо долгую жизнь в литературе, либо скорое забвение. Пишется лучше всего в одиночестве. Писательские организации иногда в какой-то мере облегчают это бремя, но я очень сомневаюсь, что они улучшают написанное. Расставшись с одиночеством, писатель может вырасти в общественную фигуру, но при этом часто страдает его работа. Писатель работает один, и, если он действительно хороший писатель, он должен изо дня в день думать о том, останется ли его имя в веках или нет. Для истинного писателя каждая книга должна быть новым стартом, новой попыткой достичь недостижимое. Он всегда должен стремиться сделать то, чего никогда до него никто не делал, или то, что другие пытались сделать, но не сумели. И тогда, если ему повезет, он добьется удачи. Как просто было бы писать книги, если бы от писателя требовалось лишь написать по-другому о том, что уже было хорошо рассказано другими. Именно потому, что в прошлом у нас были такие великие писатели, современный писатель должен идти дальше, туда, где еще никто не был и где ему никто не в состоянии помочь. Ну что ж, для писателя я уже наговорил слишком много. Писатель должен выражать свои мысли в своих книгах, а не в речах. Еще раз большое спасибо».

В это время я работал над статьей в Пентагоне, но был в курсе всех событий, происходивших на Кубе с Хемингуэи, и очень сочувствовал ему по поводу всей этой шумихи, так мешавшей ему жить и работать. Однажды, вернувшись в свой отель — а было это первого января 1955 года, — я нашел сообщение, в котором меня просили срочно позвонить в Гавану. Через четыре часа непрекращающихся попыток мне все-таки удалось дозвониться. Голос Эрнеста звучал твердо, и говорил он немного быстрее, чем обычно, иногда совсем не делая пауз между словами. В трубке слышался постоянный гул, как будто Эрнест стоял в телефонной будке на улице.

— Хотч, хочу извиниться за эти чертову путаницу.

— О чем ты?

— Ты не представляешь, на что это все похоже! Ты должен знать все детали. Мы слишком хорошие друзья, чтобы подобные вещи могли создавать какие-то проблемы.

— Какие проблемы, Папа? Я ничего не знаю.

— До самого сентября у меня все валилось из рук. Потом я начал писать, и, может, даже лучше, чем когда-либо раньше. Я написал тридцать пять тысяч слов после двух месяцев бесплодных попыток, и это был действительно классный текст. Потом началась история с премией, но я продолжал работать до самого последнего дня, когда все окончательно прояснилось. И вот — никакой радости (если кто-то полагает, что по этому поводу вообще можно радоваться) — только репортеры и фотокорреспонденты перевирают меня в своих газетах и непрерывно ноют, а моя книга, которой я отдавал всего себя, которой жил и ночью и днем, вылетела у меня из головы.

И вот все эти фоторепортеры и прочие толпятся в моем доме два-три дня, пока я не заявляю, что с этим покончено и я возвращаюсь к своей книге. Однако эти типы снова вламываются в мой дом, не обращая никакого внимания на мои слова. То, что я пишу книгу, для них ничего не значит. Им на это абсолютно наплевать. Боб Мэннинг из «Тайма» звонит Мэри и говорит, что ему нужно написать обо мне главную статью номера, и буду я с ним общаться или нет, он все равно это сделает. Хотел бы написать хорошо, а не плохо, продолжает он, и, может, я все-таки позвоню ему. Конечно, если они возлагают на тебя всю ответственность, то это выглядит как настоящий шантаж, но действует весьма эффективно. Я звоню ему и говорю, что не желаю, чтобы в «Таймс» появлялась такая статья. Он тут же отвечает, что они в любом случае это сделают. И я соглашаюсь встретиться с ним, но при условии, что он придет ко мне без магнитофона и не будет задавать идиотских вопросов о войне, религии, личной жизни, женах и тому подобном. Я говорю, что сейчас много работаю и мешать мне — равносильно убийству, что если человек пишет книгу, и делает это хорошо, то прерывать его — так же отвратительно, как прерывать мужчину, занимающегося любовью в постели с женщиной. Он соглашается, но при этом замечает, что дело все равно должно быть сделано и лучше, если статья получится хорошей.

— Папа, но почему ты все это мне рассказываешь?

— Это необходимо, чтобы ты понял историю с «Тру».

— Что ты имеешь в виду?

— Итак, я сказал ему, что даю два дня, и он приехал. Два дня — это все, что он получил. Мы говорили о сочинительстве — писатель должен знать об этом ремесле, по крайней мере, хоть что-то. Я не оцениваю это как проявление нелояльности по отношению к «Тру», журналу, который, между прочим, вовсе не моя alma mater. По правде говоря, мой лозунг скорее «За Бога, за Родину», чем «За Йейл и „Тру“».

— Слушай, Папа, давай лучше вернемся к ситуации с «Тру».

— Ну ладно, вот тебе конец истории. Не успел Мэннинг уехать, как появляется парень из лондонского «Таймса», не удосужившийся заранее сообщить мне адрес, куда бы я мог послать ему пару слов о том, что не хочу его видеть, а затем швед с фотокамерой, который задает мне вопросы и наверняка ответы мои понимает неправильно. Он снимает меня шесть часов и пятьдесят минут. А потом приезжает японец, дипломат, который знает лишь несколько слов по-английски, и с ним — старый японский журналист, его переводчик. Они возникают в моем доме одновременно с делегацией членов клуба «Ротари» из Гуанабакоа, затем из Швеции прилетает еще порция шведов и так далее, — пожалуй, не буду тебя утомлять. Я не оставляю попыток писать, но у меня почти ничего не получается. И на фоне этого безобразия возникают проблемы, связанные с вложением денег в недвижимость моих детей.

Когда я закончил эти дела, то подумал, а не лучше ли мне все послать к черту, пока я еще сам не помер. И вот мы с Мэри садимся на «Пилар». Но я забыл, каким сильным нужно быть, чтобы управляться с удилищем, особенно если рыбачишь на «Тин Кид». Ничего не могу! Итак, я не ловил рыбу, не плавал, не делал никаких упражнений. Хотч, наверно, все это выглядит как надоедливое хныканье ребенка, но, когда я работаю, и хорошо работаю, а мне мешают, это меня просто убивает. И теперь меня так тошнит от всех этих вопросов, фоторепортеров, от моих высказываний и заявлений, от статей против меня и в мою поддержку, что я просто больше не желаю ни слышать, ни говорить о себе, хочу только писать — так, как у меня получалось. Но что я могу делать, если не успели мы вернуться с яхты, как зазвонил телефон — это был Дуглас Кеннеди, редактор «Тру», который сообщил Мэри, что собрался посвятить мне весь апрельский номер, причем все должно держаться на статье, которую ты планировал написать обо мне. Кеннеди уже заказал билеты, чтобы приехать ко мне, но теперь вдруг все отменили, а ты потерял возможность подзаработать хорошие деньги. Мэри рассказывает, что он заявил ей: «Я знаю — ваш муж сыт по горло и очень хочет, чтобы ему не мешали работать. Но у меня к нему только один вопрос: „Если ваш муж принимает и терпит всех этих бобов мэннингов, шведов и япошек и кого там еще, то почему бы ему не сделать что-нибудь для журнала, который его печатает и который он любит?“» У нас нет магнитофона, и мы не записываем телефонные разговоры, но так мне передала его слова Мэри, и сейчас, в эту самую минуту, она подтверждает, что именно это он и сказал — я как раз вхожу в ее комнату. Она рассказала мне об этом только сегодня утром.

— Но, Папа, это все невероятно!

— Черт возьми, но это так — по крайней мере, насколько я знаю. Я действительно люблю «Тру» и даже посылаю этот журнал Патрику на Танганьику. Однако я думал, что дал тебе ясно понять, а ты дал понять им, что никакой статьи не будет. Я пишу письма своим самым близким и старым друзьям, прошу их не приезжать ко мне сейчас, потому что работаю и не в состоянии никого принимать у себя в доме. Например, сразу после нашего с тобой разговора о «Тру» я написал такое письмо Альфреду Вандербильту, а я ведь знаю его с тысяча девятьсот тридцать третьего года.

— Папа, я звонил Кеннеди после твоего звонка и все это объяснил ему, но он спросил, не буду ли я возражать, если он все-таки напишет тебе с просьбой пересмотреть твое решение. Я ответил ему, что он волен делать, что хочет, но я бы на его месте не писал ничего без твоего разрешения, и уверен, что он просто тратит время попусту. Я и понятия не имел, что…

— Ну что ж, если мистер Кеннеди по-прежнему полагает, что я стремлюсь к паблисити, то, пожалуйста, донеси до его сведения, что он сильно ошибается. Я считаю эту штуку чрезвычайно вредной и нежелательной, она мешает мне работать настолько, что на днях я даже отказался от возможности увидеть очерк о себе в «Ридерс дайджест», не встретился с шестью журналистами, жаждавшими приехать в мой дом, а также с человеком из «Аргози», который, как обещал атташе из посольства, готов заплатить тысячу долларов, если я позволю ему появиться у нас и сделать несколько фотографий. Кроме того, сегодня утром я написал письмо Бобу Эджу с отказом принять предложение, которое показалось бы весьма лестным для любого, ищущего известности и популярности.

Каждый день я получаю множество писем, телефон звонит не переставая — все это страшно мешает работе, действует на нервы Мэри, а меня уже давно безумно раздражает. Это мой дом, я люблю его, мне здесь хорошо работается в эти месяцы, и я не хочу, чтобы меня вынудили его покинуть. Но я не общественный деятель, у меня нет офиса. Я — писатель и имею право работать и спокойно жить. Да, мне нравится «Тру», и нас всегда связывали хорошие отношения. Но очень хочется верить, что они все-таки поймут меня — когда работаешь так напряженно, как я, не отходя от стола по двадцать четыре часа в сутки, и когда пишется хорошо, то лучше не мешать. Ну неужели стоит вынуждать человека бросить все, бросить книгу, которая стала частью его жизни, чтобы сделать что-то для очередного номера да какого угодно журнала?

Я понял, что теперь Эрест возмущается и жалуется мне не только на «Тру», который, конечно, не представлял особой важности для него, а вообще на всю эту невозможную ситуацию вокруг себя, на страшное давление, которое он не ощущал со времен африканской аварии. Теперь этот прессинг принял форму нашествия журналистов, фоторепортеров, редакторов журналов и телевидения, а его причиной стал все возрастающий интерес к его личности во всем мире, и противостоять этому невозможно. Для меня было просто невыносимо слушать его мольбы о покое, одиночестве, без которых писатель просто не может жить, при этом в глубине души Эрнест, конечно, прекрасно понимал, что он уже не может выбраться из капкана славы.

— Всем плевать, что я хочу работать, что не хочу никаких статей о себе, что они все сидят у меня в печенках и появись еще хоть один такой опус, я, может, уже никогда не смогу написать ни одной строчки. Хотч, прости мое занудство, ты ведь понимаешь — я просто погибаю и очень боюсь, что публичность и суета не дадут мне писать то, что я хочу. И меня от всего этого просто тошнит.

— Понимаю, Папа. Понимаю все. Я возьму на себя «Тру», надеюсь, все будет хорошо. Кеннеди — неплохой парень, он просто сделал ошибку.

— Хотч, только тебе говорю — нервы у меня уже совсем ни к черту, и я бы не хотел, чтобы об этом все знали. Талант настоящего писателя — очень нежный механизм. Писатель не пишет топором или дубиной, он не пользуется разным никому не нужным хламом. Это чистая правда. Ты отвратительно выглядишь, корчишься от боли, а они в этот момент тебя фотографируют. Когда началась вся эта шумиха с премией, один фотограф хвалился в «Флоридате», что сделал четыреста двадцать пять снимков в моем доме. Этот парень снимал все время, он даже пролезал в кладовку, когда я там укрылся, чтобы спокойно поговорить по телефону. И какой идиотизм — он прислал их мне в подарок, как будто они мне нужны! Четыреста четырнадцать из них были похожи на снимки китайских пыток. Они даже думали сфотографировать Блеки, лежащего у моего пустого кресла — так, на всякий случай.

Ну вот, только сегодня утром, в первый день Нового года, пришла телеграмма мистеру Роберту Руарку, остановившемуся у Эрнеста Хемингуэя, Финка-Вихия, Сан-Франциско-де-Паула, Куба. Пожалуй, мистер Кеннеди никогда не поверит, что я не приглашал этого мистера Руарка. Утром чувствовал себя довольно хорошо, пока не увидел эту телеграмму. А потом Мэри вспомнила о звонке Кеннеди. Представляешь, я лег спать в новогоднюю ночь в десять вечера, оставшись даже без праздничного ужина, не выпив ни глотка, помывшись и намазавшись кремом, который дал мне один специалист-кожник накануне — для груди и лица, ведь я сбрил бороду перед Рождеством. А через четыре дня вся моя физиономия покрылась такими гнойниками, что по сравнению с моей кожей рожистое воспаление выглядит нежным бархатом. В какой-то мере даже забавно, что снаружи появляются такие штуки, когда основная борьба за жизнь идет внутри тебя. То ли это реакция на антибиотики, то ли кто-то в Африке вонзил иглы в мою восковую маску.

— Мне очень жаль, честное слово, Папа. Так начинать год довольно противно.

— А хочешь услышать, что я решил для себя в канун Нового года? Не обращать внимания ни на какие боли, а лишь следовать указаниям врачей, заниматься спортом и делать свое дело.

— Я — с тобой. Похоже, ты хочешь в следующем году сделать то, что не удалось в прошлом.

— Я лишь хотел бы остаться один и писать. Ну ладно, Хотч, счастливо тебе.

— Всего доброго, Папа.

Я повесил трубку и посмотрел на часы — мы разговаривали больше часа.

На следующий день Эрнест опять позвонил. В этот раз его голос уже звучал лучше, и говорил он медленнее. После нескольких общих вопросов о Вашингтоне и Пентагоне, а также о том, кто лучше играет в гольф — Эйзенхауэр или Баптиста, он вернулся ко вчерашнему разговору.

— Я сам виноват, что вовремя не послал письмо в «Тру» с отказом от всех их предложений. Но я был так занят — ведь я написал в это время сорок пять тысяч слов новой книги, а кроме этого не писал ничего, лишь расписывался на счетах, которые в изобилии появлялись на моем столе — сам не знаю откуда. Можно назвать это попыткой не впасть в безумие. Но только представь себе: травмы мозга и позвоночника, болезни почек и печени — от всего этого нельзя избавиться, ни по мановению руки, ни по команде. Нужно все делать медленно, без особых усилий и перегрузок, определяя приоритеты. Я выбираю сочинительство — оно поднимает мне настроение и спасает от любого ада, в котором я могу оказаться.

Итак, теперь «Тру» меня проклинает. Я заявил, что не могу принять их, поскольку это мешает мне работать, но теперь я в их глазах — лжец, стремящийся к славе, потому что у меня в это время побывал Боб Мэннинг из «Тайма». И то интервью для несчастного Эзры Паунда — я знал, мне это дорого обойдется. Не сомневаюсь, что редактор «Тру» — настоящий мастер своего дела. Поэтому мы должны найти удовлетворяющее всех решение. Пожалуйста, скажи им, что они могут опубликовать все, что было написано о моих спортивных пристрастиях. Правда, только в рыбалке и охоте я был действительно хорош. Тебе об этом могут рассказать видевшие меня в деле. Не знаю кто, но точно не я. Информация не должна исходить от меня. Я раньше много и часто охотился и в поле был лучше, чем Уилли Мейс в баскетболе. Но, черт возьми, не мне же рассказывать тебе об этом, а те, кто могли бы это сделать, не умеют говорить красиво, сдержанны, замкнуты и, если ты предложишь им рассказать, как мы когда-то охотились вместе, подумают, что кто-то хочет опорочить их Эрни.

Таким образом, «Тру» просто может опубликовать все, что было написано раньше, а я пошлю тебе пару строк, которыми можно закончить статью, вот и все — проблема решена. Но визит Кеннеди абсолютно невозможен, повторяю, невозможен. Донеси это до него, разрешаю — даже грубо, если понадобится.

Уже на следующий день от Эрнеста пришло письмо с текстом для «Тру», однако я так и не передал его в журнал. Они опубликовали ранее печатавшуюся биографию Эрнеста, несколько историй из его жизни и почти ничего — о его занятиях спортом.

После этого несколько месяцев я ничего не слышал о Хемингуэе. Я уже начал беспокоится, когда наконец-то получил от него письмо, в котором он сообщал, что чувствует себя гораздо лучше. Потеплело, писал Эрнест, и он теперь плавает, много занимается гимнастикой и даже два раза выходил в море — отдохнул, расслабился, и ему теперь хорошо. Уверен, что через несколько недель совсем перестанет чувствовать боли в спине. Работается хорошо, в среднем пишет сорок тысяч слов в неделю, что для него очень много. Несмотря на общую радостную интонацию, письмо показалось мне слегка грустным, — казалось, Эрнест чем-то подавлен.

Как раз в то время я и сам был не в очень хорошем настроении, и, по-видимому, это чувствовалось в моих письмах. Недаром в июне 1955 года Эрнест заметил, что мы образуем с ним этакий «тандем психов».

— Я знаю, как избавиться от нашей болезни, — однажды сказал он. — Мы с Мэри едем в Ки-Уэст — там у нас маленький дом с бассейном. Бассейн шестьдесят футов, воду меняют по ночам — слабосоленая, чистая. Дом — очень милый и уютный. Почему бы тебе не приехать? Мы бы загорали и плавали и говорили бы о пьесе, которую ты задумал. Может, лучше поехать туда, а не в Европу? Уверен, в прошлом году в Европе было совсем не интересно. Там не бывает весны, всегда мокро и холодно, полно народу и все ужасно дорого, а лето никогда не наступает. И так не только в Англии. Везде.

Зимой было очень много воды, так что весной приедет множество туристов. Когда почувствуешь ностальгию, вспомни магистраль Местре — Милан и Милан — Турин со знаками по обе стороны дороги. И тот замечательный день, когда казалось, что Альпы плывут в воздухе! И дорогу от Турина к границе! Но я рискую снова впасть в депрессию, вспоминая Кунео, всех этих безумцев, жаждавших получить автограф. А Ки-Уэст тебе понравится — это настоящий Сан-Тропез для бедных.

Глава 9

Ки-Уэст, 1955

И вот утром 3 июля 1955 года я уже летел в Майами. Там я пересел на маленький самолет и довольно скоро оказался в Ки-Уэсте, взял такси и попросил шофера подвезти меня на Оливия-стрит к дому 414 — именно такой адрес мне дал Эрнест.

Когда машина остановилась, я подумал, что шофер что-то напутал. По обеим сторонам улицы стояли грязные домишки, огороженные покосившимися заборами. Все вокруг поросло сорняком. В тридцатых годах, когда Эрнест купил здесь дом, у него было совсем мало соседей, и те немногие дома, которые были в округе, вполне соответствовали его вкусам. (На самом деле у Эрнеста было два дома — один большой, а второй, поменьше, более современный по дизайну и архитектуре, был построен за бассейном.) Однако годы оказались безжалостны по отношению к его соседям. Теперь их стало больше, все жилища выглядели убого и обветшало, и поместье Эрнеста казалось настоящим оазисом среди этой нищеты и запустенья. Эрнест не появлялся здесь с 1940 года, когда развелся с Полин. По решению суда эта земля и дома перешли в ее собственность, и она жила в Ки-Уэсте вместе с детьми. Теперь, после недавней кончины Полин, дом принадлежал детям, но они не хотели ни жить здесь, ни следить за состоянием усадьбы. И вот это все свалилось на Эрнеста — ему приходилось сдавать дом и иногда бывать в Ки-Уэсте, чтобы решать возникающие проблемы. В доме у бассейна никто не жил, и Эрнесту, страстно желавшему уехать отсюда как можно скорее, пришлось искать агента, чтобы найти кого-нибудь, кто снял бы это помещение.

Выяснилось, что адрес, который мне дал Эрнест, как раз принадлежал дому у бассейна, но, когда я постучал в дверь, никто мне не ответил. Дверь была не заперта, я зашел, занес вещи и громко закричал: «Здравствуйте!» — однако никто не откликнулся. В доме оказалось два этажа. На первом этаже была кухня, маленькая спальня и большая гостиная с высоким потолком, обставленная с большим вкусом и фантазией. Полки, набитые книгами, возвышались до самого потолка. На полу — великолепный паркет. Комната переходила в террасу с видом на бассейн, вокруг которого росли экзотические тропические растения совершенно немыслимых цветов.

На второй этаж вела металлическая винтовая лестница, располагавшаяся с внешней стороны дома. Там, как я полагал, была хозяйская спальня. Уже наступил полдень, было очень жарко, но приятная прохлада гостиной с ее паркетом и плетеной мебелью спасала от зноя. Я подумал, что наверняка у Эрнеста и Мэри сейчас время сиесты, и оказался прав. Действительно, около пяти часов я услышал, что кто-то спускается по винтовой лестнице, и через секунду увидел Эрнеста в плавках, входящего в комнату.

Он явно прибавил в весе, причем в основном — в поясе. Шевелюра и борода стали реже. Как обычно, кожа на лице шелушилась — это всегда раздражало его. Конечно, тут не было ничего серьезного, но иногда с его лица просто сползали слои кожи — казалась, что он сильно обгорел на солнце. Кстати, отчасти и из-за этого Эрнест когда-то решил отрастить бороду — во-первых, чтобы не было видно шелушения, а во-вторых, чтобы не раздражать кожу при бритье. Иногда Эрнест говорил, что у него рак кожи, но никто из медиков, конечно, так не думал.

Он выглядел старым. На лице появились морщины, которых я раньше не видел, глубокие вертикальные линии прорезались у глаз. Раньше Эрнест всегда легко двигался на своих крепких мускулистых ногах, но теперь он шел, неловко переставляя ноги и немного припадая на правую.

Он сказал, что я буду жить в маленькой спальне, я оставил там вещи, а затем мы вместе пошли плавать. В бассейне была теплая, чуть соленая вода, производящая эффект, подобный серной бане. Эрнест осторожно зашел в бассейн, останавливаясь несколько раз на ступеньках, чтобы побрызгать грудь водой. Плавал он очень медленно, не погружая голову под воду и делая вялые гребки руками. Каждый раз, доплывая до бортика бассейна, он несколько минут отдыхал. Мэри тоже поплавала немного вместе с нами.

Потом мы, переодевшись в сухую одежду, сидели на террасе, пили и наслаждались блаженством сиесты.

Мэри собиралась пойти забрать пакет, присланный из Нью-Йорка. Эрнест все время спрашивал, как она себя чувствует и не забыла ли принять лекарства.

— Бедная Мэри, — сказал он, — ей не сладко пришлось; это сумасшествие с Нобелевской премией, а потом ее отец в Галфпорте, который был совсем плох, и она должна была ездить туда и обратно из Гаваны. А когда он наконец умер, ей нужно было позаботиться о матери. Все очень непросто. Я старался помочь ей прийти в норму, следил за нашими налогами — в тот год это было очень трудное и запутанное дело.

Мэри вернулась, неся в руках несколько огромных картонных коробок. Там были вещи, которые она заказала по каталогу «Аберкромби энд Фитч». Если бы она заказала их на Кубе, пришлось бы платить огромные налоги, поэтому, живя в Ки-Уэсте, она пользовалась возможностью приобрести что-нибудь у своей любимой фирмы без дополнительных затрат. Раскрыв одну из больших коробок, Мэри достала коробку поменьше и протянула ее Эрнесту. Там оказался транзисторный приемник. Эрнест был приятно удивлен. Он очень обрадовался, поцеловал Мэри и сказал, что это — его первая удачная игрушка за многие годы. Мы взяли приемник и вышли из дома, чтобы обеспечить лучшие условия для приема сигнала. А через минуту к нам присоединилась и Мэри, которая несла целую кучу шорт, рубашек, носков, маек, ремней и еще много разной всячины. Она протянула Эрнесту все это богатство, подобно тому, как прихожане приносят пожертвования к алтарю. Однако Эрнест стал рассматривать эти дары весьма подозрительно.

— Чувствую себя так, будто меня продают, для чего одевают в новый костюм, — сказал он.

Он изучил одежду очень внимательно и выбрал шесть рубашек, пару шорт и ремень. Все остальное было возвращено Мэри.

— Любимая, — обратился он к ней, голос его звучал ровно и очень серьезно, — мой немецкий ремень куда-то делся. Я точно знаю, он был со мной, когда мы сюда приехали.

— Я поищу его, дорогой, — сказала Мэри, — я уверена, он где-то здесь.

Вечером Эрнест решил позвонить на Кубу, чтобы узнать, как там обстоят дела. Он долго собирался с силами, чтобы подойти к телефону, словно человек, идущий на расстрел. Когда он мне звонил с финки, всегда кто-то набирал телефон за него, обычно ему помогал Роберто. Так что процедура установления телефонной связи была для Эрнеста абсолютно новым делом, а ни для кого не было секретом, что вообще-то он телефон терпеть не мог.

Для начала Эрнест забыл номер, и ему пришлось спрашивать Мэри, а потом, говоря с оператором, просто пришел в ужас. Когда же Эрнест наконец услышал голос Рене, то стал говорить слишком громко, стараясь проговаривать слова особенно четко и ясно, подобно тому, как некоторые ораторы, забыв о микрофонах, выступают перед публикой. Эрнесту очень нужно было позвонить на финку — он волновался о своем Черном Псе и одной из кошек. Когда он уезжал, они болели. Рене сообщил, что животные вполне здоровы, и счастливый Эрнест повесил трубку.

— Этот парень — моя гордость, — сказал он. — После восьми лет работы у меня Рене научился отвечать на звонки и на прекрасном английском говорить: «Мистера Хемингуэя нет дома».

На следующее утро, когда я завтракал на кухне, Эрнест достал из холодильника водку и отпил несколько глотков прямо из бутылки. Он все время пил, пил больше, чем раньше. По-видимому, он все еще страдал от болей, и спиртное слегка заглушало их. При этом, наряду с постоянными возлияниями, он принимал огромное количество лекарств.

— Хотчнер, — обратился он ко мне с видом заговорщика, — я сделал открытие, которое превратит нас в миллионеров! Смотри!

Он взял два стакана, налили немного виски в каждый, добавил воды и поставил бокалы в самое холодное отделение холодильника.

— Ждем dénouement¹⁸, а пока я тебе покажу дом.

Мы поднялись по винтовой лестнице на второй этаж и вошли в спальню — просторную, прекрасно обставленную комнату, из больших окон которой открывался восхитительный вид на тропический сад.

Потом мы снова спустились на первый этаж, и Эрнест повел меня в комнату, где хранились ранние издания его книг, рукописи, письма и неопубликованные материалы. Он вытащил первое издание своего первого романа «Вешние воды», ставшее уже раритетом, и старая обложка выпала из его рук. В маленькой картонной коробке лежала рукопись «Иметь и не иметь». Бумага так высохла и пожухла, что от одного прикосновения листочки превращались в труху. Годы, плесень и жучки превратили этот бесценный архив в настоящий хаос.

— Только представь себе, — проговорил Эрнест, рассматривая жалкие останки рукописи одного из своих первых рассказов, — что было бы, если бы мы работали для библиотеки Конгресса. Впрочем, жизнь продолжается. Большую часть первых изданий украли непрошеные гости и Бог знает еще кто, ведь часто здесь жили наши друзья, причем совершенно бесплатно. Действительно, для того, чтобы стащить самые редкие, первые издания, не требовалось никаких усилий — это были маленькие книжки, и они легко помещались в кармане или в сумочке. Много журналов и газет пропало во время уборки. Я забирал рукописи из издательств и хранил их в картонных коробках, которые становились прекрасным убежищем для мышей и крыс и пищей для огромных ки-уэстских тараканов. Все это, а также гниение, плесень и годы привело к полному уничтожению рукописей и картонных коробок, в которых они лежали. Многие стихи прошли этот путь.

Ну и конечно, тот случай, о котором я до сих пор вспоминаю с болью в сердце. Это произошло, когда меня еще нигде не печатали. Я тогда оставил Хэдли все, что написал к тому времени, — там были рукописи и их копии. Она сложила бумаги в чемодан и решила привезти мне. Дело происходило в рождественские дни, и я в качестве репортера «Торонто Стар» работал на Лозанской конференции. Она ехала ко мне на поезде и, когда он сделал остановку в Лионе, вышла из вагона купить бутылку воды. Когда же Хэдли вернулась в вагон, чемодана уже не было. У меня не осталось ни одной рукописи — ни моих первых рассказов, ни первого варианта романа. Потом ничего не удалось восстановить. Бедная Хэдли была так расстроена, что я больше переживал за нее, чем из-за потерянных рукописей. Единственный рассказ, который остался у меня, — «Старик»; Линкольн Стеффенс послал рукопись в какой-то журнал, и они его мне не вернули. Потом мы называли его «Das Kapital» — мой единственный литературный капитал. Я никогда не винил в происшедшем Хэдли. Ведь никто не нанимал ее выполнять функции хранителя рукописей, а то, что она действительно должна была делать — выполнять обязанности жены, — она делала чертовски здорово.

Тогда, единственный раз в жизни, я уже почти был готов рассказать Эрнесту, как чуть не потерял рукопись «За рекой, в тени деревьев» в Восточном экспрессе.

Эрнест открыл одну из книг, и оказалось, что почти все страницы изъедены жучками.

— Знаешь, куча моих бумаг хранится в «Слопи Джо», и там все наверняка в таком же состоянии.

«Слопи Джо» — один из самых известных салунов Ки-Уэста.

— Раньше я был совладельцем салуна, — продолжал Эрнест, — «молчаливый партнер», так они звали меня. Мы играли там в азартные игры, и именно там, в задних комнатах, можно было увидеть настоящие, большие деньги. Заполучить мастера, который хорошо подменял кости, дело нелегкое — если он делал это так, что ты сам не мог заметить, то он и тебя обманет. Правда, единственный заметный расход был связан с подкупом полиции. Отдали семь тысяч пятьсот долларов, чтобы выбрать нужного нам шерифа, а он, негодяй этакий, всего лишь через год после выборов прикрыл нас, зато мы, в свою очередь, на следующих выборах скинули его.

Мэри и Эрнеста пригласили на пышный прием по поводу Четвертого июля, но Эрнест в самый последний момент отказался, и Мэри была вынуждена идти одна. Эрнест успокоил ее, сказав, что мы вполне в состоянии справиться со всеми делами в доме. Посмотрев на часы, он заметил:

— Уже полдень. Можно опрокинуть по стаканчику.

Он достал два стакана виски из холодильника, а на их место поставил два других.

Вода в бокалах замерзла, а виски — нет, и, когда ты начинал пить, холодное виски ручейком текло по льду и все-таки попадало в рот. Казалось, пьешь из горной реки, вода которой совершенно непонятным образом превратилась в виски. Я выразил Эрнесту свое восхищение этим гениальным изобретением.

Мы положили куски черепашьего мяса, которое Мэри готовила просто потрясающе, на грубый ржаной хлеб и щедро помазали его свежим хреном. У нас получился по-истине фантастический стол — сандвичи с черепашьим мясом и виски из высокогорной реки.

А потом мы слушали запись, которую я привез Эрнесту из Национальной вещательной компании. Передача была посвящена его Нобелевской премии. Там были и славословия, и рассказы, и воспоминания Джона Мэйсона Брауна, Леонарда Лайонса, Сидни Франклина, Марлона Брандо, Макса Истмана, Леона Пирсона и Корнелии Отис Скиннер. Эрнест слушал очень внимательно, а через час заметил:

— Все это похоже на документальную биографию, написанную Ирвином Стоуном под названием «Жизнь и время Эрнеста Хемингуэя с примечаниями Фрэнка Йерби».

А когда стало темнеть и в небе появились первые всплески фейерверка, мы с Эрнестом расположились на террасе. Пиротехники демонстрировали свое мастерство, и мы с удовольствием наблюдали, как в ночном небе на фоне неподвижных звезд зажигаются яркие сполохи.

— Думал, с удовольствием уеду с финки, — сказал Эрнест, глядя в небо. — Они там все разрушили, и мне казалось, что будет приятно вернуться сюда, в то место, которое я когда-то так любил, вернуться в прошлое и обрести мир и одиночество. Но и здесь меня снова настигла депрессия — Полин умерла, а этот дом полон воспоминаний о прекрасных временах, о детях, когда они еще были совсем маленькими, о том, как мне хорошо работалось здесь в спальне — ведь это кусок моей жизни.

Именно здесь на втором этаже я написал «Снега Килиманджаро». Мы с Полин только что вернулись из Африки. Когда мы приехали в Нью — Йорк, все эти парни из газет принялись расспрашивать меня о творческих планах. Я отвечал — собираюсь напряженно работать и получить достаточно денег, чтобы иметь возможность вернуться в Африку. Так это и попало в газеты. Одна женщина, прочитав статью, связалась со мной и предложила выпить с ней. Потрясающая женщина, очень богатая и чертовски привлекательная. У нас был замечательный разговор под мартини. Она сказала, что если я так жажду снова попасть в Африку, то не надо отказываться от этого только из-за денег — она была бы счастлива поехать с нами и оплатить все путешествие. Она мне очень понравилась, я поблагодарил за столь милое предложение, но отказался принять ее помощь.

И мы приехали в Ки-Уэст, а я непрерывно думал о ней и о том, как было бы здорово, если бы я принял ее предложение. Что случилось бы с человеком, похожим на меня, чьи недостатки мне были так хорошо знакомы? Я никогда не писал так прямо, так откровенно о себе, как тогда, в этом рассказе. Герой умирает, и я сделал все как надо, потому что сам не раз дышал тем воздухом и мог писать обо всем как бы изнутри.

— Но есть ли в «Снегах Килиманджаро» что-нибудь, что действительно взято из ваших с Полин африканских сафари? — спросил я.

— Все и ничего. Может, амебная дизентерия. Посещала тебя когда-нибудь эта весьма неласковая амеба?

— Когда я был в армии.

— Ну, тогда ты имеешь представление о ней. Скорее всего, я подхватил дизентерию по дороге в Африку, когда мы плыли на прогнившем французском корабле — это было долгое путешествие через Красное море и Индийский океан. Почувствовал себя плохо уже сразу после начала сафари, но мне удавалось как-то справляться с этим и сидеть на горшке не весь день напролет. Но потом амеба усилила свои атаки и окончательно свалила меня с ног. В это время мы жили в лагере в Серенгети, и мое состояние, на которое я старался не обращать внимания, вдруг так ухудшилось, что, пока нам не удалось попасть в Найроби, мне пришлось довольно худо. Специально за мной прилетел маленький двухместный самолет. До Найроби было четыреста миль. Мы пролетали кратер Нгоронгоро и Рифт Эскарпмент, сделав посадку в Аруше. И, снова поднявшись в небо, полетели дальше, мимо громады Килиманджаро. Вот тебе связь с рассказом. Конечно, таких связей, общего между жизнью и вымыслом, было чертовски много. В «Снега Килиманджаро» я вложил столько, что этого материала хватило бы на четыре романа, но я ничего не оставил про запас, потому что очень хотел тогда победить. Потом мне потребовалось долгое время, чтобы собраться с силами и написать следующий рассказ, — я хорошо понимал, что, возможно, больше никогда не смогу написать рассказ такого же уровня. И сейчас не уверен, что у меня это все-таки получилось.

— Ты еще что-нибудь написал здесь?

— Конечно. Во-первых, «Какими вы не будете». Я начал писать этот рассказ еще давно, в двадцатые годы, но что-то не получалось, и я несколько раз бросал его. Уже решил о нем забыть, но в один прекрасный день, здесь, пятнадцать лет назад, после всех событий, произошедших со мной в блиндаже у Форначи, вдруг как-то все сошлось, и я закончил рассказ. Именно здесь, в Ки-Уэсте. Знаешь, я уже довольно стар, но меня и сейчас, как прежде, поражают внезапность и неожиданность появления цветущих нарциссов и новых сюжетов.

Я приехал к Эрнесту обговорить инсценировку для театра нескольких его рассказов. Он прочитал те, что я уже написал — «Белые слоны», «Сегодня пятница», «Кошка под дождем» и другие, — и мы их обсудили, но большую часть времени посвятили тем рассказам, к которым я еще не приступал.

— Знаешь, в чем проблема? — объяснял я Эрнесту. — То, что придает силу твоему рассказу, осложняет его инсценировку. Помнишь, ты еще давно говорил мне, что основное оставляешь недосказанным, за рамками рассказа, но для человека, адаптирующего твою прозу для сцены, это недосказанное становится источником мучений и причиной провала, ведь он должен догадываться, что имел в виду и что недоговорил писатель.

Эрнест заметил, что если эта недосказанность связана с тем, что автор не знает, о чем пишет, то такому рассказу грош цена. И лишь самое важное и хорошо известное писателю, но не включенное им в повествование, способно сделать рассказ еще сильнее, усилить впечатление от него. Но Эрнест понимал, что для инсценировщика все это создает дополнительные трудности. Он привел в качестве примера рассказ «Убийцы». В этой истории швед должен был по договоренности проиграть бой, но не сделал этого. Весь день накануне он упражнялся в гимнастическом зале, чтобы суметь в нужный момент поддаться. Однако, выйдя на ринг, он совершенно инстинктивно нанес удар, чего совсем не собирался делать, и нокаутировал соперника. Вот почему его должны были убить.

— Мистер Джин Тунни, известный боксер, однажды спросил меня, а не был ли швед из рассказа Карлом Андерсоном, — продолжал рассказ Эрнест. — Да, ответил я, и город назывался Саммитом, только он находится не в Нью-Джерси, а в Иллинойсе. Но это все, что я сообщил ему, ведь чикагские гангстеры, пославшие убийц, насколько я знаю, все еще были в силе и отнюдь не потеряли своего влияния. «Убийцы» — это еще один рассказ, к которому я возвращался несколько раз, и, знаешь, концовка пришла ко мне в Мадриде, когда однажды из-за сильной метели отменили бой быков. Пожалуй, в этом рассказе я опустил больше, чем в большинстве других. Весь город Чикаго.

Однако, думаю, что чемпионом по части недоговоренного стал другой мой рассказ — «Там, где чисто, светло». Там я все оставил за пределами повествования. Но ты ведь не собираешься его инсценировать, хотя мне бы хотелось. Наверное, это мой любимый рассказ. Этот и «Свет Мира», хотя, похоже, он нравится только мне. В нем я выразил единственную конструктивную мысль о женщинах: не важно, что с ними случилось в жизни и как они вели себя в той или иной ситуации — запомни их такими, какими они были в свои самые лучшие дни.

Эрнест перечислял рассказы и говорил о том, что послужило их основой. Он поведал во всех подробностях о настоящей ведьме, прототипе Маргот Макомбер, о женщине, чьей единственной добродетелью была готовность лечь в постель; о скачках в Сан-Сиро, недалеко от Милана, где Эрнест лежал в госпитале — в этих местах происходит действие в рассказе «Мой старик», — и о жокее, ставшем его близким другом и героем рассказа. Он просмотрел рукопись «Снегов Килиманджаро» и сказал, как на самом деле звали некоторых персонажей.

«Богатые — скучный народ, все они слишком много пьют или слишком много играют в трик-трак. Скучные и все на один лад. Он вспомнил беднягу Джулиана и его восторженное благоговение перед ними и как он написал однажды рассказ, который начинался так: „Богатые не похожи на нас с вами“. И кто-то сказал Джулиану: „Правильно, у них денег больше“. Но Джулиан не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, а когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не меньше, чем что-либо другое».

(пер. Н. Волжиной)

В этом абзаце Эрнест заменил имя «Джулиан» на «Скотт Фитцджеральд» и сказал:

— В первом издании я назвал этот персонаж Скоттом, но потом, когда Фитцджеральд стал жаловаться Максу Перкинсу, я изменил имя. Теперь пришло время поставить все на свои места.

К концу третьего дня моего пребывания в доме я понял, что Ки-Уэст не идет Эрнесту на пользу. На теле у него появилась сыпь, а под мышкой распухла лимфатическая железа.

— Если эти шары раздуются еще больше, нам придется отсюда быстро сваливать, — сказал он Мэри. — Я скорее стану есть обезьянье дерьмо, чем соглашусь помереть в Ки-Уэсте.

Но железы вдруг опали, и Эрнест снова поверил, что будет жить.

До моего отъезда в Нью-Йорк у нас с Мэри был разговор с глазу на глаз. Она потрясающе ухаживала за Эрнестом, не реагировала на его капризы и дурное настроение и очень ценила те моменты, когда он бывал мил и приятен. Эрнест во всем зависел от Мэри и постоянно от нее что-то требовал, а она отвечала на его тирады с юмором и пониманием. Он же, в свою очередь, был очень озабочен ее делами, ее самочувствием, следил, чтобы она принимала все свои лекарства, всегда восхищался приготовленными ею блюдами и тем, как она вела дом (в этом ей никто не помогал). По утрам, чтобы ничто не могло потревожить ее сон, он охранял тишину, как на финке оборонялся бы от атак саблезубых любителей автографов. Мэри и Эрнест действительно очень сблизились в то время, они любили друг друга и зависели друг от друга.

После беседы с Мэри я понял, что мы оба крепко надеялись на мощные потенциальные силы Эрнеста, верили, что он обязательно выздоровеет. Конечно, жаркое кубинское солнце было не для него, и в Гаване ему было бы плохо. Он всегда следил за своим весом и давлением, и каждый день ему приходилось заглатывать по нескольку таблеток, которые он запивал текилой, но никто, да и сам Эрнест, никогда не принимал сей ритуал всерьез. Теперь вдруг все стало действительно очень серьезно. И отношение к алкоголю изменилось. Да и Нобелевская премия, пришедшая после авиакатастрофы, оказалась как бы следующим ударом.

Я полагал, что для Эрнеста лучше уехать с Кубы и вернуться в Испанию или Францию, к хорошо знакомым и любимым местам. Ему не следовало продолжать писать книгу с таким напряжением. Он походил на скаковую лошадь, которая выиграла заезд и, уже миновав финишную линию, никак не может замедлить бег и остыть перед новыми скачками. Эрнесту были необходимы покой и свобода, которыми он всегда мудро пользовался в качестве лекарства от стресса. По каким-то причинам сейчас он противился этому состоянию. Но однажды он соберется с силами и уедет и снова станет прежним. Теперь же ему было трудно даже думать о переезде. И я понял: когда Эрнест говорил, что всегда с неохотой покидал места, где жил, он был предельно искренен.

Часть 3

А удачу должны принести конский каштан и кроличья лапка в правом кармане. Мех кроличьей лапки давным-давно стерся, а косточки и сухожилия стали как полированные. Кости царапали подкладку кармана, и ты знал, что удача — с тобой.

«Праздник, который всегда с тобой»

(пер. М. Брука, Л. Петрова и Ф. Розенталя)

Глава 10

Сарагоса, 1956

Потребовалось несколько месяцев, прежде чем Хемингуэй решился покинуть Кубу. Мы с Мэри постоянно убеждали его, что пора ехать, и в конце концов он все-таки согласился, но не из-за наших просьб, а скорее по медицинским показаниям: у Мэри появились явные признаки анемии, и, когда врач порекомендовал ей более мягкий климат, Эрнест тут же скомандовал всем готовиться к отъезду.

— Ее гемоглобин упал до трех миллионов двухсот тысяч единиц, — сообщил он мне, — что совсем не смешно. У Эйзенхауэра — пять миллионов, а у Черного Пса — пять миллионов двести тысяч.

Я был в Риме, когда Эрнест позвонил мне уже из Парижа. Он собирался ехать в Мадрид на «ланчии», по размерам гораздо больше той, на которой мы путешествовали в прошлый раз, и его интересовало, смогу ли я присоединиться к ним и побывать на ферии¹⁹ в Сарагосе, где выступал молодой матадор Антонио Ордоньес, так поразивший Эрнеста в 1954 году.

Мы встретились в сарагосском «Гран Отеле» около полудня, прямо перед началом ферии. Сарагоса находится на севере Испании, в 323 километрах к северу от Мадрида. Это густонаселенный и ничем не привлекательный промышленный город, в центре которого возвышается, наверное, самый уродливый собор во всем христианском мире — кубическое сооружение, похожее на крепость, которое в темное время суток освещается неоновыми огнями, бегущими по всему зданию, а интерьер собора напоминает станцию чикагского метро. Почерк мастера, создавшего этот шедевр, явно чувствовался и в архитектуре «Гран Отеля», лучшего в городе.

Когда Эрнест вошел в отель, я уже ждал его в вестибюле. Казалось, за то время, что мы не виделись, к нему снова вернулись сила и энергия, хотя в лице Эрнеста ощущалась какая-то напряженность, да и морщины стали глубже. Он улыбался. Пока он шел ко мне, я заметил, что и его уверенная походка тоже вернулась к нему. Мы зашли в бар, и за бокалом вина он рассказал, как они добирались из Парижа в Сарагосу.

— Остановились по дороге в Лагроньо и побывали на двух боях. Антонио был великолепен, Жирон — очень хорош, а мексиканец по имени Хоселито Хуэрта в начале представления проделывал самые поразительные трюки, которые я когда-либо видел. Мексиканец и Жирон посвятили нам быков и уложили их рядышком. На площади Хуэрта отрезал у быка уши, хвост и копыто. Антонио хочет посвятить нам свой лучший бой в Сарагосе, и он это сделает. Мы провели много времени вместе, он такой милый, неиспорченный мальчик. Боже, как же он хорош во время боя! У него есть три качества, без которых нельзя стать великим матадором, — смелость, поразительное мастерство и грация в присутствии смерти.

Как приятно было снова слышать в его голосе азарт и волнение! Ки-уэстская апатия явно ушла в прошлое, и в преддверии ферии он снова был полон энтузиазма и интереса к жизни, которые всегда были неотъемлемой чертой его характера.

— Страшно рад, что ты здесь, — похоже, нас ждет замечательное зрелище. У Антонио будет три боя, у Хуэрто и Жирона — по два. Кроме того, мы увидим двух новых ребят, один — наш друг, Хаиме Остос, а другой, Литри, по мне — абсолютно бездарный, несмотря на Кеннета Тинана, который, побывав всего на четырнадцати боях, написал книгу под названием «Бычья лихорадка».

Эрнест попросил принести еще виски и половинку лайма, которую сам выдавил в стакан.

— Не брал в руки ни одной газеты — ни в Париже, ни здесь. Так хорошо! Когда я прервал рыбалку ради съемок «Старика и моря», то успел еще написать шесть коротких рассказов. Планирую и здесь написать что-нибудь. Охотничий сезон начинается четырнадцатого октября, и, может, мы еще покажем им, что значит пара ружей с американскою Запада. Джордж опять работает в Отейле, и я уже кое-что разведал, так что, если у тебя будет время и желание, мы могли бы снова в конце октябре попытать удачу на скачках.

За это время я почти забыл, насколько основательно, как к серьезной научной работе, Эрнест относится к планированию радостей жизни. Он всегда считал удовольствия обязательной частью бытия, при этом старался не оставлять места никаким случайностям.

Он подвинулся ко мне поближе и стал внушать:

— Послушай, Хотч, мои мозги сейчас работают как никогда, не то что в прошлый раз, когда мы были в Испании. И я кое-что понимаю в быках, да и в других вещах, о которых мы так любим с тобой потолковать.

К нам подошел служащий и сообщил, что Нью-Йорк на линии, — Эрнест заказал звонок в Америку. Он вышел из бара, который к этому времени уже заполнила публика, ожидавшая начала боев. Пока Эрнеста не было, хорошенькая девушка, сидевшая у стойки и запивавшая виноград вином, подошла ко мне и предложила ягоды.

— Они — украденные, и потому кажутся еще вкуснее, — сказала она на отличном американском английском.

Я попробовал виноград и согласился с ней.

— Этот человек, с которым вы разговаривали, — Эрнест Хемингуэй, да?

Высокий худощавый молодой мужчина, который неподалеку потягивал ром со льдом и рассматривал свое отражение в зеркале, повернулся к нам:

— Правда? Хемингуэй? Где?

У него был гнусавый выговор обитателя американского Среднего Запада. Молодой человек представился, сказав, что его зовут Чак. Он объяснил, что путешествует по свету, чтобы найти атмосферу. В это время девушка как-то незаметно исчезла.

— Атмосферу — для чего?

— Чтобы писать.

— А что вы уже написали?

— Ничего. Как я могу это сделать, пока не нашел атмосферу?

— И сколько вы уже ее ищете?

— Три года.

— Вы, наверное, уже увидели все, что есть в этом мире.

— Нет, только Европу.

— Россию и Польшу?

— Нет. Это за железным занавесом. Я видел только Европу, теперь я направляюсь на Дальний Восток.

Эрнест вернулся. Он выглядел довольным.

— Это был Тутс. Слышно было отвратительно, но нам удалось договориться. Четыреста баксов с Доджерсов за сериал.

— На них нет креста, — проговорил Чак.

— Кто этот хренов эксперт?

Я представил Чака и объяснил, что он здесь делает.

— Однажды я решил научиться писать, как вы, — застенчиво произнес Чак. — И подумал, что хорошо бы мне посмотреть те места, о которых вы рассказывали в своих книгах.

— Достойное решение, — сказал Эрнест.

— Могу я потом поговорить с вами и кое-что обсудить?

— Да тут уже целая очередь жаждущих пообщаться со мной, но если ты не против, можешь пообедать с нами.

— Господи! Вы правда приглашаете меня пообедать? Я и представить себе не мог… О, черт, пожалуй, куплю себе новую рубашку. Эту ношу с самого Антверпена. — И он молниеносно скрылся.

— Пожалуй, он и не ел с самого Антверпена, — заметил Эрнест.

Эрнест всегда проявлял особенную теплоту и заботу о молодых людях, собирающихся стать писателями, при этом для него было абсолютно не важно, как они выглядели и как были одеты. Чак был типичной иконой этого храма поклонения новым талантам, воздвигнутого Эрнестом.

Пухленькая хорошенькая девица отделилась от группы дам с мантильями и, подойдя к нам, сказала по-испански, причем слова ее прозвучали чрезвычайно торжественно и серьезно:

— Ваши книги доставили мне такое наслаждение, что я хочу поцеловать вас в губы.

Проделав задуманное, она прошествовала, тоже весьма торжественно, обратно к своим приятельницам.

Тут снова появилась американка с виноградом, теперь в руках у нее была книга. Она попросила у Эрнеста автограф. Пока Эрнест писал что-то в книге, она проворковала:

— Мама говорит, я не достаточно взрослая, чтобы читать «По ком звонит колокол».

— А сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

Когда она отошла, Эрнест сказал:

— Знаешь, что она мне подсунула для автографа? «Иметь и не иметь», книгу для подростков, посвященную изменам, содомии, мастурбации, изнасилованиям, массовым убийствам, контрабанде, фригидности, алкоголизму, проституции, импотенции, анархии, нимфомании и абортам.

Приезжая на ферию, вы неизбежно полностью отключаетесь от своей нормальной жизни, на пять-шесть дней погружаясь в мир нескончаемых боев, выпивок, танцев, обедов и вечеринок. Все собравшиеся вокруг Эрнеста участники ферии образуют некое сборище, которое Хемингуэй называл «ферийной бандой».

В Сарагосе эта банда состояла из старого приятеля Эрнеста Руперта Белвиля и его милой английской подружки Полли Пибоди; супружеской пары из Шотландии Рейфа и Бэби Хендерсон; американца — писателя и фотожурналиста — Питера Бакли и магараджи из Куч-Бехара, независимого индийского княжества, с супругой.

Вечером за обедом я сидел недалеко от Чака, одетого в новую рубашку. Я слышал, как он доказывал, что все его трехгодичное путешествие по миру не стоило ни гроша. Когда же он обнаружил, что сидящий слева от меня красивый темноволосый человек — индийский магараджа, он заорал на весь зал:

— Послушайте, я же собираюсь теперь ехать на Дальний Восток! Может, вы знаете кого-нибудь в Индии, с кем мне было бы неплохо встретиться?

Магараджа, воспитанник Итона, не повернув головы и даже не взглянув на Чака, сказал, что конечно же он знает таких людей и даст Чаку письмо одному из министров Индии. Чак был счастлив.

— О, магараджа, это ужасно благородно с вашей стороны! — воскликнул он.

Мэри тут же объявила, что кофе и коньяк будут поданы в баре.

В тот вечер Эрнест сидел в баре допоздна. Я думал, что та ночь будет исключением, но я ошибался. Он напивался каждый вечер — это было виски или красное вино — и потом, когда его все-таки удавалось убедить идти домой, очень плохо себя чувствовал. Его ничего не интересовало — ни молодые пары, ни симпатичные девушки, уютные кафе, матадоры, фейерверки, уличные карнавалы. Все, от чего он когда-то приходил в восторг, теперь оставляло его абсолютно равнодушным. Он предпочитал часами сидеть в баре, с одним или несколькими слушателями, при этом ему было совершенно не важно, кто были эти люди. Он пил и что-то рассказывал, поначалу связно, но потом, по мере того, как алкоголь растворялся в крови, начинал повторяться, и его речь становилась все более невнятной.

Утро всегда было святым временем для Эрнеста, недоступным для посторонних: по утрам он работал и никого к себе не подпускал. Теперь же это были часы тихого восстановления сил, время чая и газет. Когда я зашел к нему в номер, он попытался пошутить:

— Немного утомился прошлым вечером. Пять раундов с дьяволом Ромом закончились моей победой — на пятьдесят пятой минуте, за пять минут до конца, я все-таки хорошенько врезал ему по заднице.

По утрам текила или водка слегка помогали прийти в себя, после этого он мог спуститься к завтраку с бойцами своей банды — эти застолья он обожал. А к началу боев Эрнест уже был в своей обычной форме. Хороша была коррида или не очень, Эрнест все равно получал от боев огромное удовольствие.

— Как-то я сказал Скотту, что мой рай выглядит таким образом: огромная арена, где у меня есть два постоянных места, а за стенами — ручей с форелью, которую я и мои друзья можем ловить.

По правде говоря, бои разочаровывали. На открытии Антонио, Литри и Остос выступили весьма непримечательно, а одного из бандерильеров Литри бык ударил рогом в пах. Другие зрелища были на том же уровне.

В один из дней Остос объявил, что посвящает быка Эрнесту, и тогда Эрнест встал, приподняв шляпу в знак приветствия и благодарности, а все трибуны взорвались овациями. Люди, стоя, с восторгом скандировали его имя. Это было очень волнующее и трогательное зрелище — тысячи испанцев, которые так скупы на проявления чувств, аплодировали американцу. (Думаю, столь горячая реакция публики была вызвана следующими причинами: Эрнест, не испанец, сумел написать о корриде в «Смерти после полудня» так хорошо, как еще не удавалось ни одному испанцу; а кроме того, в романе «По ком звонит колокол», запрещенном Франко и никогда не публиковавшемся при его правлении, писатель с поразительной силой выразил потаенные мысли и чувства испанцев, долгие годы подавляемые официальными властями.) К сожалению, этот эмоциональный взрыв не имел столь же эффектного завершения — Остос, поначалу прекрасно сражавшийся с быком, не смог его прикончить. Он десятки раз колол быка в шею, пока бедное ослабевшее от потери крови животное само не упало к его ногам.

На следующий день и Антонио захотел посвятить быка Эрнесту, однако тут все получилось еще хуже — бой стал настоящим поражением Антонио. Но Эрнест присутствовал при стольких блестящий выступлениях этого мастера, что из-за одного случайного поражения конечно же не мог разочароваться в нем. В последний вечер ферии, во время ужина Эрнест пригласил Антонио и его жену Кармен поехать вместе с ним и Мэри на сафари в Африку. Антонио, красивый, яркий, истинный любитель приключений, сразу принял приглашение. В тот вечер Эрнест с большим воодушевлением обсуждал планы путешествия, пил совсем немного и рано пошел спать.

На следующий день рано утром мы отправились в Мадрид. У нашей «ланчии» появился новый шофер — Марио. В Форносе мы позавтракали с Рафом Хендерсоном, который в своем «мерседесе» вез всех остальных (включая Чака). Всю дорогу Эрнест был в великолепном настроении, говорил, пел, рассказывал разные истории. Слухом Эрнест не обладал, а голос его отличался некоторой хрипловатостью, при этом репертуар был достаточно широким — от «Хелло, Фриско, хелло» (соло) до «Кукарачи» (в два голоса с Мэри).

— Ну что ж, Хотч, — сказал он между двумя вокальными упражнениями, — фериа была хреновая, но в ней есть некий поучительный аспект. В первый же день мы узнали, что, вопреки утверждению прессы, кровь может смешиваться с песком. А кроме того, наблюдая в холле отеля фанатов, обожателей Антонио, Литри и Остоса, мы поняли еще одну очень важную вещь — матадоров преследуют скрытые гомики.

Как-то по дороге мы, остановившись у переезда, смотрели, как мимо нас проносится паровоз. Эрнест почему-то стал тихо смеяться.

— Что тут смешного, дорогой? — спросила Мэри.

— Этот поезд. Мы ездили с Хэдли на таком поезде. В Сарагосу, чтобы встретиться с отцом Антонио, Каэтано. Каким он был матадором! Хэдли в него просто влюбилась, она хотела следовать за ним повсюду, где он выступал. Или не выступал. Как бы то ни было, на последние деньги мы купили билеты на этот поезд (в вагон третьего класса) и поехали в Мадрид. Каэтано отрезал у быка ухо и подарил его Хэдли. Она завернула это ухо в мой носовой платок и носила все время у себя на груди. Поезд был переполнен. Мы кое-как пролезли в наше купе. Вместе с нами там ехали два гвардейца с винтовками за спиной, парнишка с тремя плетеными бутылями вина, которое он собирался отдать перекупщику в Мадриде, два священника, а на верхних полках прятались от кондуктора два безбилетных матадора.

Мальчик, который, как все мальчишки в Испании, мечтал стать матадором, откупорил одну из бутылей и наклонил ее так, что вино полилось прямо в рот матадорам, умиравшим от жары и жажды. Парнишка налил вина и нам с гвардейцами, а потом — и монахам, которые с удовольствием выпили, хотя и поначалу отказались. Перед самым появлением кондуктора в нашем ресторанчике третьего класса оказалось, что я потерял билеты, и мы с Хэдли устроились под местами монахов, развесивших свои одеяния так, чтобы нас не было видно. Когда же мы наконец прибыли в Мадрид, вино было выпито, а мы все — абсолютно пьяны. Но впереди нас ждала трудная задача — пройти станционный контроль, и надо было это сделать так, чтобы нас не заметили, поскольку на выходе требовалось предъявить билет. И тогда мы с Хэдли, матадоры и мальчик решили сыграть роль арестованных, а два гвардейца, взяв свои винтовки наперевес, — нашу охрану. Так мы и прошествовали мимо контролера, один солдат впереди, а второй — сзади нашей маленькой процессии, а священники замыкали шествие, раскрыв Библии и бубня под нос молитвы, как будто провожали нас в последний путь.

Слушая эту историю, я думал о Хэдли и Каэтано. Эрнест говорил, она была в него влюблена и всегда с собой носила драгоценное ухо. Эрнест утверждал, что Каэтано был прототипом Педро Ромеро в «И восходит солнце». Но тогда, значит, страсть леди Бретт навеяна чувствами, которые Хэдли испытывала к изящному и романтичному Каэтано? Однако прототипом Бретт, как всегда отмечал Эрнест, была леди Дафф Твисден. Герои Хемингуэя, как, например, Кэтрин Баркли, имели целый набор прототипов, и я думаю, что та часть личности Бретт, которая обожала Ромеро, имела много общего и с Хэдли, и с Дафф. В «И восходит солнце» бычье ухо «было отрезано при шумном одобрении собравшихся и отдано Педро Ромеро, который, в свою очередь, отдал его Бретт, а та завернула его в мой носовой платок…»

Идентификация хемингуэевских героинь — всегдашняя цель литературоведов. Одна из наиболее забавных историй связана с Ренатой, прекрасной венецианкой, молодой графиней из романа «За рекой в тени деревьев». Эрнест задерживал публикацию романа в Италии, поскольку, как он сам мне однажды сказал, «слишком много героев книги еще живы». Но в 1965 году, через пятнадцать лет после первого появления романа в США, книга была выпущена Мондадори, итальянским издателем Хемингуэя. И сразу же в еженедельнике «Епока», также принадлежавшем Мондадори, появилась статья Адрианы с громким названием «Я — Рената Хемингуэя».

Статью Адрианы предвосхищал редакторский текст, в котором приводились выдержки из романа и доказывалось, что Адриана — действительно Рената из романа.

А в статье Адриана рассказывала о своем знакомстве с Эрнестом и об их последующих встречах. «Вначале он показался мне довольно скучным, — признается она, — ведь он был гораздо старше и опытнее меня. Эрнест говорил медленно, и я не всегда понимала, что он имеет в виду. Но я чувствовала, что ему нравится, когда я рядом, нравится говорить со мной». Адриана вспоминает, как потом развивались их отношения. Она и не подозревала, что Мэри волнуется по этому поводу, пока та сама не сказала ей об этом. Однако после этой беседы Мэри поняла, что чувства Адрианы никогда не перерастут во что-то большее и что Адриана не представляет никакой угрозы, а, наоборот, может оказаться даже полезной.

И, как пишет Адриана, она действительно помогла Эрнесту восстановить его писательский дар.

«Хемингуэй говорил мне, что во время работы над романом „За рекой в тени деревьев“ почувствовал себя плохо и не мог больше писать. Но после нашей встречи он ощутил, как от меня к нему идут потоки энергии. „Ты мне вернула способность писать, и я всегда буду благодарен тебе за это. Я сумел закончить свою книгу, а героиня романа приобрела твой облик. Теперь — для тебя — я приступаю к новой книге, которая станет самой лучшей книгой в моей жизни. Это будет повесть о старике и море“».

Самым любопытным местом для меня в воспоминаниях Адрианы является ее признание, что она, прочитав книгу, заявила Эрнесту, что диалоги кажутся ей не очень интересными, а «что касается Ренаты, то вряд ли такая очаровательная девушка, приверженная семейным традициям, убежит из дома, пойдет на любовное свидание и будет пить одно мартини за другим, словно глотать вишни. Все в ней противоречиво. Мне кажется, она не похожа на живого человека». Эрнест ответил Адриане так: «Вы очень разные, и тебе трудно ее понять, но, уверяю тебя, такие девушки существуют. Более того, Рената — не одна женщина, в ней отразились личности четырех женщин, которых я встречал в своей жизни».

Казалось бы, эти слова опровергали название статьи, да и весь ее пафос. Адриана завершает свои воспоминания выдержкой из письма Эрнеста, которое она получила в 1951 году. В этом письме он уверяет ее, что, если ему удастся написать все, как он задумал, в ближайшие несколько столетий люди будут обязательно говорить о них двоих — ведь они вместе славно потрудились над романом. Возможно, размышляет Эрнест, для нее было бы лучше, если бы они не встретились в Латизане в тот дождливый день, но он признателен судьбе, что увидел ее, когда она еще не совсем вымокла. И если, продолжает Эрнест, он не написал бы этот роман, все равно бы люди заметили, как они были счастливы тогда и как радостно смеялись над какими-то ничего не значащими мелочами. Люди всегда завидуют тем, кто счастлив, писал он. И Эрнест просил ее никогда не забывать, что лучшее оружие против лжи — это правда. И что нет оружия от сплетен — они похожи на густой туман, и лишь свежий ветер может развеять его, а солнце — заставить испариться и исчезнуть.

И все-таки я уверен, что Адриана Иванчич — лишь четвертая часть образа Ренаты, как точно отмечал и сам Эрнест.

Эрнест снова вернулся к обсуждению африканского сафари.

— Антонио и Кармен увидят Африку — это будет замечательно. Как ты думаешь, Антонио не испугается, если узнает, как в прошлый раз я не мог четыре дня избавиться от клеща на члене? Были опробованы все местные средства — и поджигание задницы клеща, и растирание львиным пометом. Ничего не помогало. Я даже пробовал вытащить его щипцами. Наконец, Филип Персиваль, наш Белый Охотник, посоветовал задушить клеща в свечном воске. Мы накапали на него кучку воска, и это сработало. Такое лекарство вы никогда не отыщете в «Медицинском справочнике» Блека.

Когда мы ехали в машине, Эрнест показывал нам, где происходили сражения времен Гражданской войны. Он помнил число батальонов, какое оружие использовали солдаты, особенности стратегии различных военачальников.

Из придорожной канавы вылетела куропатка и оказалась прямо перед нашей машиной. Эрнест, вытянув руку, прицелился и выстрелил. Он часто так упражнялся.

— Ты попал, милый?

Эрнест утвердительно кивнул.

— Самые лучшие уроки охоты на птиц я получил у своего отца. На всю охоту он давал мне только три пули и разрешал стрелять только в летящую птицу. У него везде были шпионы, поэтому я не мог соврать.

Ты знаешь, что профессора в своих ученых трудах описывают мое несчастное детство и утверждают, что оно во многом обусловило темы моих книг. Боже мой, я не помню в детстве ни одного дня, который можно было бы назвать несчастным! Да, я не был хорошим футболистом, однако разве из-за этого можно быть несчастным? Зуппке ставил меня центровым, но я никогда не понимал счет — перепрыгнул через третий класс и так никогда и не узнал ничего о числах. Я просто смотрел на лица друзей по команде и угадывал, у кого окажется мяч. Меня называли тормозом. Я хотел играть в защите, но они знали лучше, куда меня ставить. Там был один парень, который каждый день на протяжении двух лет бил меня после игры в раздевалке, но потом я вырос и, в свою очередь, врезал ему как следует, на этом история и закончилась.

В Чикаго, где можно выжить, только если у тебя крепкие кулаки, один тип вытащил перо…

— Что, милый?

— Вытащил нож и порезал меня. Мы схватили его и скрутили ему руки так, что хрустнули кости. Таков Чикаго. А затем, джентльмены, идет Канзас-Сити. В отличие от того, что пишут профессора в своих исследованиях, моим первым заданием в «Канзас стар» было найти пропавшего репортера в одном из питейных заведений, отправить его протрезветь в турецкие бани и доставить к машинистке. Так что, если профессора действительно хотят знать, чему я научился в «Стар», так вот этому — как приводить в чувство ребят, окосевших от выпивки.

Но высокоуважаемые ученые мужи не хотят принимать это во внимание. Надев свои мантии Йейля, Принстона и Нью-Йоркского университета, они загружают мои сочинения в свой «Искатель символов», представляющий собой нечто среднее между счетчиком Гейгера и китайским бильярдом. Или пускают в дело портативные индикаторы стремления к смерти, которые, помимо прочего, регистрируют комплексы разных видов, сертифицированные и нет. Потом они задают мне серьезные вопросы о символике и стремлении к смерти, а о результатах своих серьезных исследований читают лекции и делают доклады, посвященные проблемам Серьезной Литературы. Но поскольку я отвечаю им, используя бейсбольную терминологию, являющуюся гораздо более точной, чем литературная, им кажется, что я не принимаю их всерьез. Мистер Хемингуэй, прокомментируйте сублимированное стремление к смерти в романе «И восходит солнце». Ответ: Я сублимировал его точно так же, как это сделал Уитни Форд, передавая мяч Теду Уильямсу. Мистер Хемингуэй, вы согласны с теорией, утверждающей, что во всех ваших произведениях живет один и тот же герой? Ответ: А что, Йоги Берра подавал крученые подачи? Мистер Хемингуэй, какова символика покалеченной руки Гарри Моргана, покалеченной кисти полковника Кантуэлла и покалеченных гениталий Джека Барнса? Ответ: Сложите их вместе, добавьте покалеченные ноги Микки Мантля, хорошенько размешайте и, если они не наберут четыреста очков, пошлите их играть в декейтерском «Минотавре».

Марио решил сделать остановку в небольшом городке, чтобы заправиться, а мы зашли что-нибудь выпить в кафе у заправочной станции. В зале было множество мужчин в черных беретах. Некоторые резались в домино, а другие просто глазели на игроков. Пол был ужасно грязный, а на занавеси у входа сидела целая армия мух.

Выйдя из кафе, Эрнест рассказал мне несколько охотничьих историй. Он вспомнил, как, вернувшись на корабле из Европы (тогда он был в весьма плохом состоянии), принял участие в соревновании по стендовой стрельбе и победил, попав в сорок птиц.

— Во время стрельбы я мог видеть только сплошное пятно, но я знал, что глиняная мишень не может двигаться так быстро. Вот почему, как только я попал в Нью-Йорк, сразу же записался на прием к глазному врачу. Тогда-то у меня и появились первые очки. Я вышел от врача, надел их и вдруг увидел все окружающее так ясно, как никогда раньше в жизни. Меня от этого даже стало мутить. Я был всего в квартале от Боба Бенчли, поэтому тут же пошел к нему, и мы надрались, как последние свиньи, но зато тошнота прошла.

— Боже мой, я забыла свою сумочку! — прервала его воспоминания Мэри. — Назад! Марио, ради Бога, поворачивай назад!

Марио развернулся, а Мэри, тяжко вздыхая, стала объяснять, что оставила свою сумочку на столе у входа в кафе. Там лежали паспорта Мэри и Эрнеста и все их деньги — две тысячи долларов чеками и полторы тысячи наличными, а кроме того, ее драгоценности.

— Господи, Папа, прости меня! — сказала Мэри. — Как глупо! Хотч фотографировал нас, и я положила сумочку там… Жуткое место! И эти типы!

— Ну что ж, — как-то слишком спокойно произнес Эрнест, — давайте помолчим и вознесем молитвы всем святым, которых знаем.

За все время обратного пути, на который у нас ушло около получаса, никто не промолвил ни слова. Добравшись до деревни, мы заметили небольшую группу людей у входа в кафе. В дверях стоял полицейский, стороживший сумочку, — она действительно лежала на столике, именно там, где Мэри ее и оставила.

Когда мы уезжали из деревни, Эрнест сказал:

— Ну вот, сенатор Маккарти, теперь вы понимаете, почему мы сражались здесь в бригаде Линкольна?

Отель «Филипп II» построен на холмах Эскориала, откуда открывался замечательный вид вплоть до Мадрида. Это была поистине золотая панорама — золотые пшеничные поля, деревья в осеннем золоте и крыши домов, позолоченные испанским солнцем. Эрнест чувствовал себя в отеле, как в надежно защищенной крепости. Казалось, здесь Гойя был архитектором, а Веласкес — садовником. Вы выходите на балкон своего номера и с наслаждением вдыхаете свежий горный воздух — чистый и холодный, как струи горного водопада. А внизу простирается долина. До вас доносятся звуки — это рабочие обтачивают камни для строительства домов. Орлы, соколы и любопытные аисты парят, опираясь распростертыми крыльями на мощные потоки воздуха. Есть такая старая испанская пословица: «Ветер с Эскориала не задует свечу, но может убить человека».

Я вышел на балкон, а чуть позже ко мне присоединился Эрнест. Некоторое время мы слушали отдававшиеся эхом удары по камню. Далеко внизу, в маленьком городке Эскориал в школе закончились уроки, и до нас доносились радостные крики детей.

— Ты можешь построить здесь дом, и это будет стоить не больше, чем ты платишь за электричество в Уэстпорте.

Затем он поднял руку, как будто в ней было ружье, и словно выстрелил в летящего мимо сокола.

— Мне всегда тут как-то удивительно хорошо. Словно попал в рай и мне покровительствуют божественные силы. Здесь невозможно волноваться о чем-то. Кроме того, местные жители говорят: «Человек с бородой никогда не умрет от голода», и это придает мне уверенности.

Первые дни в отеле Эрнест усиленно работал и был очень оживлен, хотя по-прежнему вечерами слишком много пил. В основном его заботили приготовления к сафари с Антонио, что вызвало поток телеграмм в Кению.

Однажды отель устроил для нас пикник в горах Эскориала, там, где происходило действие романа «По ком звонит колокол». Эрнест показал мне горную речку с ледяной водой, в которой Пилар мыла ноги, пещеру, где жила группа Пабло, и мост, восстановленный после войны, центральное звено всей сюжетной линии. Мост оказался больше и внушительнее, чем я ожидал. У моста стоял маленький каменный дом, который республиканцы сожгли в 1933 году. Руины его остались до сих пор.

Мы поели, расположившись на берегу Пилар, а вокруг нас возвышались величественные сосны. Потом мы побывали в древнем городе Сеговии — он тоже фигурирует в романе. Самое замечательное в Сеговии — прекрасно отреставрированный римский акведук. Эрнест купил четырех куропаток у знакомого старика охотника и лотерейные билеты — у слепого продавца. Он собирался раздарить билеты служащим отеля. Эрнест всегда был очень внимателен к обслуживающему персоналу. Там, например, был один юноша, мечтавший стать матадором, и Эрнест купил ему пару двухгодовалых бычков для упражнений.

Блюда, которые нам подавали в отеле, не отличались изысканностью, поэтому мы часто обедали в Мадриде, до которого было всего лишь полчаса езды. Как правило, мы шли в «Эль Кальон» — в длинном, похожем на вагон помещении без окон царила духота, но зато кухня там была потрясающая. Эрнест обычно снимал пробу с наших блюд, но себе заказывал только то, что строго соответствовало его диете (без пива, мяса и углеводов): рыбу, салаты, овощи, телячья печень и виски — без ограничения. Я так никогда и не понял — сам ли он прописал себе эту диету, или таковы были указания врача.

В первые дни Эрнест воспринимал все довольно легко. Как-то к нам пришла Ава Гарднер, тогда жившая в Мадриде. Она принесла сценарий «Фиесты» (так назывался роман «И восходит солнце» в Европе) Питера Виртеля.

— Тебе надо его прочитать, — заявила она Эрнесту. — Знаю, что тебе ничего не заплатили, но для тебя самого будет лучше, если ты прочитаешь и, может, что-то исправишь. Все в сценарии крутятся вокруг слов «C’est la guerre»²⁰ и подобных славных высказываний.

Ава просидела у нас весь вечер. За это время мы опустошили впечатляющее количество шампанского. Ава, оживленная и очень милая, вышла победительницей в соревновании «Забрось оливку в ямку», которое мы провели в баре. Эрнест получил большое удовольствие от вечера и заметил, что Ава — одна из самых замечательных женщин, которых он знает.

На следующий день Эрнест, прочитав сценарий, отправил телеграмму Виртелю с просьбой срочно приехать в Мадрид. Он был просто вне себя — никогда я не видел его в таком состоянии. Все указывало на то, что он ожил. Но на утро пятого дня он снова сник. Во-первых, я получил телеграмму из журнала с просьбой вернуться в Вену и написать продолжение своей статьи о событиях в Будапеште. Во-вторых, Антонио прислал телеграмму, в которой сообщал, что возникли некие непредвиденные обстоятельства и он не сможет поехать в Африку — то есть сафари отменялось. И в довершение всего после обеда появилась Полли Пибоди в состоянии полного отчаяния: Руперт, девять лет проведя в объятиях Анонимных алкоголиков, вдруг снова запил и исчез.

В тот вечер Эрнест сильно напился. Весь ужин, центральным блюдом которого были куропатки, купленные им в Сеговии, он непрерывно спорил с Мэри. В результате он даже не притронулся к ним. Мэри, как только смогла, вышла из-за стола, оставив меня и Эрнеста доедать десерт (сезон еще не наступил, и мы были одни в зале). Эрнест не умолкал ни на минуту, и не всегда его речь была связной. Он говорил о войне и успел выпить несколько бутылок вина. Его планы рушились, и он погружался в прошлое, словно ища там опору.

Когда наконец я дотащил его до номера, он вдруг остановился перед дверью и уставился на лампу, висевшую на стене. Приняв стойку боксера, он несколько раз сделал выпад левой рукой и вдруг нанес лампе хук слева, да так, что стекло разбилось, а металлический держатель упал на ковер. Эрнест сильно поцарапал пальцы, пошла кровь, но его это мало волновало. Он положил неповрежденную руку мне на плечо и внимательно посмотрел на меня.

— Хотч, в своей жизни я напивался тысячу пятьсот сорок семь раз, но никогда — утром.

С этими словами он открыл дверь и исчез в своем номере.

На следующее утро Эрнест вошел в мой номер в сопровождении гостиничного парикмахера и спросил, можно ли ему подстричься здесь, чтобы не будить Мэри. Он выглядел очень бледным, и кожа на лице была сухая, как пергамент.

— Ночью придумал новое двойное dicho. Мысль — враг сну.

Поскольку на следующий день я уже уезжал, Эрнест считал, что сегодня я должен непременно побывать в Прадо и в последний раз пообедать в «Кальоне».

Мы собирались двинуться в десять часов, но только к половине двенадцатого Эрнест закончил все приготовления к отъезду — положил фляжку, куртку для машины, кепки, салфетки для очков, расческу, швейцарский консервный нож, деньги, талисман (каштан), запасное пальто и пробы мочи, которые планировалось отвезти доктору.

В холле к нам подошли два человека, представившиеся как репортер и фотограф одного немецкого журнала.

— Мне кажется, ребята, я вам говорил, когда вы мне звонили из Мадрида, что никаких интервью не будет, — сказал Эрнест.

Репортер объяснял, что ему было приказано любой ценой получить интервью, и он умолял Эрнеста лишь о десяти минутах, иначе он потеряет работу. Эрнест заявил, что мы хотим успеть попасть в Прадо до закрытия музея, но он сделает им одолжение и проведет с ними десять минут. При этом — никаких снимков. Мы прошли на террасу перед баром, и Эрнест послал за виски, которое должно было скрасить эти десять минут мучений.

С самого начала беседы стало ясно, что репортер не прочел ни одной книги Хемингуэя. На ужасном английском с диким акцентом он спросил Эрнеста:

— Вы первый раз в Испании? Видели ли вы корриду раньше? Вы знаете испанский? Вы сами пишете свои романы или диктуете их кому-то?

Сначала Эрнест сохранял терпение, но, когда репортер спросил его, скольких женщин в своей жизни он любил, Эрнест взорвался:

— Черных или белых?

— И тех, и других.

— Черных — семнадцать, белых — четырнадцать.

Репортер все старательно записал в блокнот.

— А какие вам больше нравятся?

— Белые — зимой, черные — летом.

Эрнест несколько раз порывался уйти, но молодой немец был настойчив и все не отпускал нас. И вдруг без всякого предупреждения Эрнест опрокинул бокал виски в лицо фотографа.

— Говорил тебе, никаких снимков, сукин сын!

Фотограф опустил камеру и носовым платком обтер сначала аппарат, а потом — свое лицо, объяснив, что он фотографировал отель и совсем не герра Хемингуэя, при этом он все время извинялся и кланялся. Я же, имея некоторый опыт работы с фотоаппаратом, не мог понять, как можно снимать отель, когда камера нацелена на человека.

— Но я слышал щелчок затвора, а этот звук для меня — как змеиное шипенье, — заявил Эрнест.

Он помог фотографу вытереться и сказал, что они могут продолжить по дороге в Мадрид.

Я и немцы уселись на заднем сиденье нашей машины. Марио, который никогда не скрывал своей ненависти к немцам (его семья пострадала от нацистов), все это время ждал нас в «ланчии». Он явно обрадовался, услышав слова Эрнеста:

— Мы должны быть в Прадо до закрытия, поэтому не жалей лошадей.

Это означало, что Марио разрешалось выжимать из «ланчии» все, на что она была способна.

Дорога в Мадрид была ужасной — узкая, петляющая, с глубокими кюветами по обеим сторонам, запруженная телегами, лошадьми, волами, мотоциклистами. Она явно нуждалась в ремонте. Стрелка спидометра замерла на отметке 115 километров в час. У меня с собой была газета, и я притворялся, что читаю, надеясь при этом, что вид у меня абсолютно невозмутимый, а Эрнест все время спрашивал журналистов:

— У вас есть еще вопросы? Это все, что вам хотелось бы знать?

Краем глаза я видел их позеленевшие и окаменевшие лица, вздрагивавшие каждый раз, когда Марио на бешеной скорости обгонял ползущие по дороге повозки. Уже через девятнадцать минут мы были у входа в Прадо (как правило, на путь от отеля до музея у нас уходило тридцать две минуты). Нам пришлось помочь немцам вылезти из машины. Сквозь зубы они поблагодарили нас и растворились в толпе. Эрнест пожал Марио руку и сказал, что он заслуживает высокой награды.

— Запомни этот день, — гордо сказал Эрнест, когда мы поднимались по ступеням в Прадо, — День, Когда Честный Эрни Не Дал Себя Обидеть.

Эрнест очень любил Прадо. Он входил в музей, как в храм. Настоящее искусство всегда играло большую роль в его жизни (он часто говорил, что учился описывать пейзажи, глядя на картины Сезанна, Моне и Гогена в Люксембургском музее). А в Прадо хранились, как считал Эрнест, самые значительные полотна в мировой живописи.

В музеях и картинных галереях Эрнест никогда не осматривал всю экспозицию — он всегда сразу шел к своим любимым вещам. Иногда он приходил в музей ради встречи лишь с одной картиной. Он мог пробежать весь зал Тициана, не взглянув ни на одно полотно, и застыть перед картиной, которую хотел увидеть. Он смотрел, вбирая ее всю, глядя на нее столько времени, сколько хотела его душа. Однажды я был с ним в Академии изящных искусств, где он простоял перед полотном Веронезе «Праздник в доме Левия» двадцать минут. В другой раз мы пошли в Музей импрессионистов в Париже посмотреть на картину Сезанна.

— Всю жизнь мечтал, чтобы мои сочинения были так же хороши, как эта картина, — признался Эрнест. — Пока не получилось, но с каждым днем я все ближе к цели.

В основе его знания искусства, художников и их творчества лежало множество прочитанных книг и уникальное ощущение цвета и формы. Эрнест лично знал многих художников, бывал в местах, которые они изображали на своих полотнах. Миро, Пикассо, Матисс, Брак, Грис, Мэссон и Моне были его современниками и добрыми знакомыми, и, конечно, в восприятии их творчества Хемингуэю помогало глубокое понимание их индивидуальности, их жизненной философии и устремлений. Эрнест всегда пытался ощутить, как он говорил, «чистое чувство», понять, в чем душа картины, цель художника. Он сравнивал работу писателя и художника, говоря, что у них общая задача — высечь «чистое чувство», лишь методы разные: в распоряжении художника имеются все краски, а писатель печатает слова на машинке или пишет рукой, пользуясь только белым и черным цветами.

В тот день в Прадо он потащил меня посмотреть на полотна Босха, Боттичелли, Веласкеса, Эль Греко и Гойи. С особым вниманием он рассматривал огромный парадный портрет семьи короля Карла IV.

— Посмотри, как ему удалось плюнуть в каждую из этих напыщенных физиономий! Художник настолько гениален, что сумел выполнить заказ и удовлетворить короля, который, в силу присущей ему непроходимой глупости, не мог понять, каким идиотом он предстал перед всем миром благодаря Гойе. Гойя верил в движение, в свою собственную удачу, в то, что пережил и прочувствовал. Не смотри на картины Гойи, если тебе хочется спокойствия и умиротворения.

Когда мы уже уходили из музея, Эрнест спросил меня, не хочу ли я встретиться с девушкой, которую он любил дольше всех своих женщин. Конечно, я сказал «да», и он повел меня из главного зала в маленькую комнату, где она терпеливо нас ждала. Андреа дель Сарто, «Портрет женщины». Он на минуту остановился, пока я шел к картине, а потом не выдержал и приблизился к ней. На лице Эрнеста появилась легкая улыбка, а в глазах — гордый блеск. Он глубоко вздохнул и сказал:

— Вот она, моя красавица. — И застыл, полностью отрешившись от всего.

Так он стоял, не отводя глаз от этой девушки из шестнадцатого века, и очнулся лишь после того, как смотритель дважды предупредил нас, что музей закрывается.

Эрнест уехал на прием к доктору Мадиновейтия, а мы с Мэри ждали его в баре отеля «Палас». Я никогда не видел ее столь обеспокоенной состоянием Эрнеста. Она чувствовала, что алкоголь приобретает все большую власть над ним. Раньше такого никогда не было, и она не знала, как с этим бороться.

— Я пытаюсь его сдерживать, но Папа не слышит меня, ты же знаешь, каким он может быть грубым. И все мои старания кончаются тем, что он начинает пить еще больше, мы ссоримся, а я этого не выношу. Что мне делать? Не говорить ни слова? Но как можно молчать, когда видишь, что человек, которого ты любишь, убивает себя? То, что раньше поглощало его внимание и удерживало от питья — работа, чтение, составление планов на будущее, письма, — теперь потеряло смысл. Сейчас он даже не хочет видеть людей, которые нуждались в его помощи, хотели бы опереться о его плечо, рассказать ему о своих проблемах — раньше это было для него так важно. Теперь его волнуют только собственные проблемы, собственные болячки и непроходящая депрессия.

По пути в аэропорт мы заехали за Эрнестом. Как всегда, все разговоры по делу были отложены на последний момент. Он спросил меня о двух рассказах — «Непобежденные», инсценировкой которого я занимался в то время, и «Чемпион», только что поставленный на канале Эн-би-си. Он с интересом слушал, как я рассказывал о «Чемпионе». Из этого рассказа на десять страниц я сделал пьесу на час. Главную роль — несчастного пьянчужку, бывшего чемпиона — должен был сыграть Джеймс Дин, а Ника Адамса — малоизвестный молодой актер Пол Ньюмен. Но за неделю до начала репетиций Дин погиб в автокатастрофе, когда ехал в своей спортивной машине, и нам пришлось рискнуть и отдать Ньюмену главную роль, с которой тот великолепно справился. Телеспектакль имел большой успех у публики. А после премьеры голливудская студия «Метро-Голдвин-Майер» предложила Ньюмену главную роль в фильме «Кто-то там наверху любит меня». Так Ньюмен стал кинозвездой.

Я спросил Эрнеста, желает ли он почитать сценарий «Непобежденных», когда я закончу его инсценировку, и он ответил, что предпочитает полностью доверять мне, по крайней мере, пока я не сделаю большую ошибку.

В аэропорту он вместе со мной подошел к контролю и, пока мы ждали, сказал:

— Только что узнал довольно неприятную вещь. Кроме уже известных проблем с печенью, анализы показали, что затронуто сердце, поэтому Мадиновейтия лишил меня почти всего, что еще оставалось в моей жизни. Прописал жесткую диету: не больше одного бокала вина за один прием пищи, пять унций виски в день, и никакого, повторяю, никакого секса. И что, он думает, эти предписания смогут воскресить счастье прежних дней?

Следующий, 1957 год оказался для Эрнеста не из легких. В марте он не пил ничего, кроме двух бокалов вина за ужином. Держа себя в руках, смог похудеть до двухсот фунтов, понизить уровень холестерина в крови от критической величины четыреста двадцать восемь до нормальных двухсот четырех и стабилизировать давление.

Но конечно, это был не тот образ жизни, к которому он привык. В это же время у его детей возникли разные проблемы, и он очень беспокоился за них. Он пытался погрузиться в работу, но теперь литература его не увлекала, как прежде, да и путешествия тоже. Он даже почти перестал выходить в море на своей яхте. Однако тот год стал годом выздоровления, и Эрнест еще сам не понимал, как это будет важно для всей его последующей жизни. Ситуацию осложняло то, что Эрнест всегда пил, радуясь и получая удовольствие от самого процесса, независимо от того, как шли дела, а сейчас ему пришлось полностью отказаться от выпивки — и это было мучительно.

Глава 11

Кетчум, 1958

Осенью 1958 года Эрнест решил вернуться в Америку, в те места на Дальнем Западе, где не был более десяти лет. Хемингуэи собирались обосноваться в штате Айдахо, в небольшом местечке Кетчум, в миле от лыжного курорта Сан-Вэлли. Это была тихая деревушка всего с семьюстами сорока шестью жителями.

Раньше Эрнест любил там кататься на лыжах, но потом ему пришлось отказаться от этого удовольствия — его алюминиевая коленная чашечка не выдерживала таких нагрузок. Хемингуэи сняли у семейства Гейсов небольшой меблированный домик. Эрнест собирался побродить по красивым и хорошо знакомым местам и как следует поохотиться. В лесах вокруг Кетчума водилось множество голубей, куропаток, фазанов, диких гусей и уток, зайцев, оленей, медведей, и Эрнест не сомневался, что скучать ему не придется. Кроме того, в Кетчуме ждали старые верные друзья, с которыми он познакомился более тридцати лет назад.

В ноябре того года я делал для телевидения инсценировку романа «По ком звонит колокол», и Эрнест предложил мне приехать в Кетчум посмотреть на его новое жилище и обсудить некоторые рабочие вопросы. Кроме того, он сказал, что у него родилась идея нового проекта, и ему не хочется обсуждать это по телефону.

Пожалуй, добраться до Гонконга было бы легче, чем до Кетчума. Сначала самолетом до Чикаго, потом надо было ждать «Портленд Роуз», единственный приличный поезд, который раз в сутки отправлялся в направлении Кетчума. Сан-Вэлли был построен на деньги железнодорожной компании «Миссури пасифик рейлроуд», но при этом получилось так, что курорт оказался в девяноста милях от ближайшей железнодорожной станции Шошоун. И от Шошоуна надо было ехать эти девяносто миль либо в лимузине, который подавался к поезду только в лыжный сезон, то есть с декабря по март, либо на такси, что стоило тридцать шесть долларов, причем машина была только одна, и ее хозяин в охотничий сезон предпочитал держать в руках ружье, а не руль своей машины.

К счастью, когда я приехал в Шошоун, таксист, только что вернувшийся с охоты на индеек, появился на вокзале. Надо сказать, во время этой поездки было довольно холодно. Кетчум оказался очаровательным городком, у самого подножья гор, он был весь во власти снега и выглядел чрезвычайно живописно. Я поселился в отеле «Эдельвейс», где Эрнест забронировал мне номер. Отель был всего в нескольких минут ходьбы от домика, где жили Хемингуэи, — симпатичного шале с бревенчатым фасадом; к домику примыкал гараж со специальным чуланом — там тесными рядами висели тушки гусей и фазанов.

Эрнест увидел меня еще на дороге и вышел навстречу. Он выглядел великолепно. На нем были кожаные сапоги до колен, брюки, какие носят на американском Диком Западе, и безрукавка из козлиной шкуры, надетая поверх рубашки. В доме в большом камине горели березовые бревна, в углу — свалены ружья, патронташи и мешки для добычи, охотничья одежда висела по стенам, на полу — медвежья шкура, горы журналов и книг, на деревянной подставке — бутылки вина, на диване удобно устроились два котенка, и по всему домику разносился аромат тушеного мяса. Прошло всего три дня, как Хемингуэи приехали в Кетчум, но казалось, они здесь уже прожили многие годы.

Трудно было поверить, что такое возможно. Эрнест снова подтянут, ушла слабость, на его лицо вернулась улыбка, в глазах — ясность и бодрость, в голосе те же интонации, тот же тембр, он помолодел лет на десять! В его голове непрерывно возникало множество новых планов. Он потащил меня в гараж показывать свои пернатые трофеи; рассказывал об охоте, которую он для нас организовал; восхищался Мэри, которая и потрясающе метко стреляла, и потрясающе вкусно готовила добычу. Он хотел скорее познакомить меня со своими друзьями; повел меня в спальню, чтобы я почитал «прекрасную главу», которую он написал этим утром. И это была действительно прекрасная глава, поэтическое воспоминание о тех днях, когда они с Хэдли жили в Париже. Во время последнего посещения Парижа Эрнест с удивлением обнаружил, что его старый чемодан с бумагами до сих пор хранился в отеле «Ритц». Там были заметки, которые он делал в Париже в двадцатые годы. Эрнест спросил меня, что я думаю о книге подобных очерков. Это было бы просто замечательно, воскликнул я, на что Эрнест заметил, что Мэри тоже так думает.

В последующие дни Эрнест работал каждое утро, а после полудня все оставшееся время дня проводил на охоте. Я умел стрелять по мишеням, но не мог попасть в летящую птицу, и Эрнест, как всегда, получал огромное удовольствие, обучая меня охотничьим приемам и передавая свои секреты меткой стрельбы.

Иногда мы охотились вдвоем, но, как правило, с нами были Мэри или его друзья — фермер Бад Парди, Чак Аткинсон, владелец кетчумского рынка, молодой врач из Сан-Вэлли, специалист по переломам, которого я буду называть Вернон Лорд, и старый Тейлор Уильямс, в прошлом самый лучший охотник на Западе. Если мы собирались поохотиться на территории огромного ранчо Бада Парди, он заранее поднимался в небо на своем самолете и отмечал пруды, где водились утки. И тогда все точно знали, что, когда мы вернемся домой, из наших охотничьих сумок обязательно будут свисать головы подстреленных птиц.

Как-то мы отправлялись в Пикабо поохотиться на фазанов. Эрнест внимательно изучил местность и расставил нас, используя молчаливые жесты, как если бы мы были десантом, заброшенным во вражеский тыл. Он как-то нашел высохшее кукурузное поле и тщательно отметил его границы. И вот теперь он нас разместил по углам поля и велел отойти на некоторое расстояние. Этот маневр заставил прятавшихся в кустах фазанов собраться в центре поля, и, когда наши бравые бойцы незаметно от несчастных птиц снова сошлись, фазаны взлетели в небо. Мы все подстрели по две птицы, а Эрнест успел перезарядить ружье и убить еще пару фазанов, крутившихся в небе.

Эрнест всегда строго соблюдал определенные правила: ружья в машине не должны быть заряжены; когда перелезаешь через ограду, ружье должно быть сзади; если увидел птицу — не указывай на нее, иначе удача отвернется.

Однажды Эрнест увидел большую белую сову. Она сидела высоко на дереве, и он подстрелил ее, попав в крыло. Эрнест подобрал птицу и внимательно осмотрел.

— С совами надо быть очень осторожным, — заметил он. — Однажды я нес сову неправильно, она вцепилась мне в живот когтями и долго не отпускала. Очень серьезное существо.

В гараже Эрнест устроил для совы специальное место. Он усадил ее в коробку, которую выстлал охотничьей одеждой. Потом укрепил в коробке палку, на которой сова могла сидеть. С этого момента вся жизнь в доме сосредоточилась вокруг птицы. Сначала всех волновало, как она ест. По ночам Эрнест ловил для нее мышей, чтобы сова имела на завтрак исключительно свежий продукт. В полдень он приносил ей головы кроликов и уток, уверяя всех, что сове нужен пух и мех. Потом Эрнест стал беспокоиться по поводу ее испражнений.

— Еда — это очень важно, но опорожнение желудка — не менее существенно, — глубокомысленно замечал он. И лишь когда появились явные доказательства того, что организм совы функционирует в полную силу, а возникшие сомнения, достаточно ли она пьет, улетучились, Эрнест расслабился. Мэри хотела как-то назвать сову, кажется, Хаммерштайном, но все звали птицу просто — «Сова».

Я спросил Эрнеста, зачем он подстрелил тогда сову.

— Хотел с ней позаниматься. Может, мне удастся ей внушить, что она — сокол, — ответил Эрнест.

Сова, в силу присущей ей мудрости, стала арбитром во всех домашних делах. Так, однажды между Эрнестом и Мэри разгорелась ссора. Мэри собралась готовить печень лося, а Эрнест сомневался в ее свежести. Все понюхали печень, но никто так и не смог сказать ничего наверняка. Тогда Эрнест вытащил свой швейцарский нож, отрезал кусочек и предложил его сове. Сова даже не притронулась к предложенному ей блюду.

— Сова лучше нас разбирается, что свежее, а что испорченное, — сказал Эрнест, и печень отдали кошкам.

Сова и Эрнест очень подружились. Птица по его команде усаживалась у него на руке и только однажды, спустя некоторое время, как-то разозлилась и попыталась клюнуть его в палец. Когда бы мы ни возвращались в дом, первым делом Эрнест шел взглянуть на свою сову. И конечно, когда ее крыло стало заживать, всю дичь, висевшую в гараже, пришлось убрать, чтобы сова могла двигаться.

Казалось, Эрнест придерживался диеты, предписанной врачами. Он выпивал бокал вина за завтраком, второй — за обедом и держался своих двух вечерних порций виски. На завтрак он предпочитал бокал красного вина и сандвич с ореховым маслом и луком. Первый раз за все то время, что мы были с ним знакомы, я видел, что он охотно принимает приглашения на обеды — ведь его звали в гости старые друзья, позволявшие ему пить то, что он хотел, и чьей простой кетчумской кухне он абсолютно доверял. Он всегда брал с собой вино из своих запасов, как правило, там были относительно недорогие сорта.

— Я завязал с дорогими винами в тысяча девятьсот сорок седьмом году и никогда больше их не пил, — объяснил он. — Я уже давно не курю, поскольку дым сигареты — самый большой враг для обоняния, а как можно пить вино и не чувствовать его аромат?

Вечерами, когда он оставался дома, Мэри, оказавшаяся удивительно изобретательным кулинаром, изощрялась в приготовлении различных блюд из гусей или куропаток. После еды Эрнест немного читал, если ему этого хотелось, или же сидел перед камином и рассказывал о прошлых днях на Диком Западе.

— Однажды ко мне пришел этот парень с Востока и попросил помочь пристрелить гризли. «Это единственное желание моей жены, днем и ночью она непрерывно пристает ко мне. Мы только что поженились, и мне так хочется сделать ей приятное». Убить гризли, должен вам сказать, дело нелегкое. Он самый умный и сильный из всех медведей. Я не охотился на гризли восемь лет. Ну и вот, охотимся как-то мы вместе с этими молодоженами на лося, как вдруг слышим шум в кустах, и перед нами появляются три медведя. Огромные, как Гаргантюа, сукины дети. Приказываю женщине спрятаться за моей спиной, поскольку у нас уже нет времени уйти. Ее муж был на некотором расстоянии от них и уже спрятался. Обычно гризли падает, если в него попасть, но снова поднимается и остается на ногах пока жив. Именно потому они так опасны. Тот медведь, который был ко мне ближе, весом фунтов восемьсот, посмотрел на нас и бросился прямо на меня. Я повалил его выстрелом в шею, а когда он снова стал подниматься, довершил дело выстрелом в плечо. И он упал уже навсегда. Второй медведь пошел на нас, когда я перезаряжал ружье, и я выпустил в него две пули почти вслепую. Он тут же сдох. Оставался третий гризли, который видел, что случилось с его собратьями, и не испытывал никакого желания разделить их судьбу. Он повернулся и побежал, и мне пришлось всадить в него четыре пули, прежде чем все было кончено. Молодая женщина вышла из-за моей спины и сказала: «У меня от жажды горло пересохло. Пожалуйста, прикрой меня, когда я пойду к ручью». Это все, что она мне тогда сказала. И они еще сомневаются, что Марго Макомбер была взята из реальной жизни!

В воскресенье после полудня мы с Эрнестом смотрели футбол по телевизору и стреляли по мишеням во дворе. А вечерами по пятницам Эрнест принимал своих приятелей, которые собирались смотреть бои. Эрнест был букмекером, собирал ставки и выплачивал выигрыши, все подробно записывая в специальную тетрадочку. Он прекрасно разбирался в боксе и во время боев со знанием дела комментировал удары. Во время боя между Джином Фулмером и Слайдером Уэббом Эрнест, болея за Уэбба, в какой-то момент воскликнул:

— Вот! Наконец он выдал свою одноударную комбинацию!

Эрнест следил, чтобы бокалы его друзей не пустовали, а после боксерских переживаний всех ждала отличная еда и душевный разговор — возникала та же сердечная атмосфера, которая всегда была в его кубинском доме.

Но среди всех радостей жизни был один неприятный момент, который сильно угнетал Эрнеста. Мысль об этом мучила его и в день моего приезда, и позже. Недалеко от Кетчума в городке Хейли была католическая церковь, а ее настоятелем служил отец О’Коннор, очень милый и обаятельный человек. Он навестил Эрнеста почти сразу после его появления в Кетчуме, и в результате этого визита Эрнест сделал пожертвование церкви на ремонт крыши. Эрнест считал, не без оснований, что таким образом выполнил все годовые обязательства перед церковью, но спустя месяц отец О’Коннор снова появился в доме Хемингуэев с просьбой, которую Эрнест расценил как выходящую за рамки. О’Коннор просил Эрнеста приехать в церковь и встретиться с сорока старшеклассниками, которые каждую неделю приходили в приход. Эрнест просто остолбенел. Он страшно разозлился и попытался отказаться, но священник в конце концов все-таки уговорил его прийти в церковь и не читать какую-то речь, а просто ответить на вопросы ребят.

Эрнест думал об этом мероприятии каждый день.

— Почему человек, давший деньги на починку крыши, должен еще и выступать перед публикой с речью?

— Тебе совсем не надо произносить речь, дорогой, — говорила Мэри, — ты будешь просто отвечать на вопросы.

— Вот когда ты так стоишь перед людьми и что-то говоришь — это и есть речь.

Эрнест, насколько я знал, только один раз выступал перед публикой — это было в 1937 году, когда, вернувшись из Испании, он участвовал во Втором Американском конгрессе писателей, проходившем в Нью-Йорке в Карнеги-холле. Конечно, периодически он общался с репортерами и журналистами, но в таких случаях он мог говорить свободно, особенно не задумываясь о гладкости речи, да и во всех отношениях это было совсем по-другому. Но в данной ситуации планировалось нечто довольно официальное, все должно было происходить в церкви, под наблюдением священника. Каждый Божий день Эрнест безумно страдал, думая, как это все произойдет. Он волновался из-за своего горла, боялся, что ему может отказать голос, что не сможет найти общий язык с подростками, что они лучше знают его книги, чем он сам — ведь «я не перечитывал собрание моих сочинений с тех пор, как оно было составлено, — и не собираюсь этого делать».

Когда же этот день все-таки наступил, разразилась настоящая снежная буря, и мы с трудом двигались по занесенной снегом дороге. Пока я медленно вел машину, Эрнест тихо сидел, глядя вперед и храня скорбное молчание. Наконец мы прибыли в Хейли, и, проезжая «Снаг бар», любимое питейное заведение Эрнеста, я спросил его, не хочет ли он выпить по стаканчику. Однако он отказался, сказав, что предпочитает выступать всухую.

Нас ждали школьники — юношей примерно столько же, сколько девушек, — средний возраст которых оказался около шестнадцати лет. Они сидели на скамьях в напряженных позах и выглядели так же испуганно и скованно, как и сам Эрнест. Отец О’Коннор предложил Эрнесту присесть и попросил всех чувствовать себя свободно, и уже через несколько минут Эрнест и ребята расслабились, и им явно стало хорошо друг с другом. Мэри попросила меня делать записи во время встречи, поскольку она в тот день была простужена и не смогла поехать с нами. На следующий день Эрнест просмотрел мои заметки и сделал несколько поправок и дополнений. Вот как проходил тот вечер с ребятами из Хейли.

Вопрос: Мистер Хемингуэй, как вы начали писать?

Ответ: Мне всегда хотелось этим заниматься. Я писал заметки в школьной газете, и моя первая работа была связана с сочинительством. После школы я уехал в Канзас и начал работать в газете «Стар». Это была ежедневная рутинная работа газетчика. Кто кого пристрелил? Где и что рухнуло? Когда? Как? Но никогда — почему? Правда, никогда.

В: По поводу вашего романа «По ком звонит колокол». Я знаю, вы были в Испании, а что вы там делали?

О: Поехал писать о Гражданской войне для Объединения североамериканских газет. Я доставил в Испанию несколько санитарных машин и отдал их республиканцам.

В: Почему вы были на стороне республиканцев?

О: Я видел, как все начиналось. Я был там, когда король Альфонсо бежал из Испании, видел, как создавалась конституция. В Испании рождалась последняя республика Европы, и я поверил в нее. Я был убежден, что республиканцы обязательно победят в войне и построят нормальное демократическое государство. В войне участвовали разные люди, из разных стран, но, хорошо зная испанцев, я был уверен, что, когда война закончится, они избавятся от всех иностранцев. Они не терпят, когда ими правят чужие.

В: Какое образование вы получили?

О: Я окончил среднюю школу в Оук-Парке, штат Иллинойс. А потом вместо колледжа пошел на войну. Когда же вернулся домой, было уже слишком поздно учиться. В те годы еще не было солдатского билля о правах²¹.

В: Когда вы приступаете к сочинению книг, например таких, как «Старик и море», как вы придумываете сюжет?

О: Я просто знаю, как ведет себя человек в той или иной ситуации. Знаю, что может случиться на лодке, в море, как приходится сражаться с рыбой, беру человека, с которым знаком двадцать лет, и представляю, как бы он повел себя в таких обстоятельствах.

В: Как вы выработали свой стиль? Руководствовались ли вы коммерческими соображениями, желанием угодить публике?

О: Попытаюсь ответить настолько полно, насколько могу. Мне всегда очень трудно писалось, я делал это довольно неуклюже, и именно эту неуклюжесть определяют как присущий мне стиль. В моих текстах легко увидеть ошибки и неловкости, а ученые специалисты называют это стилем.

В: Сколько времени вам требуется, чтобы написать книгу?

О: Зависит от книги и от того, как идет работа. На хорошую книгу может уйти года полтора.

В: Сколько часов в день вы работаете?

О: Я встаю в шесть и работаю до двенадцати.

В: До двенадцати ночи?

О: До двенадцати дня.

В: У вас были неудачи?

О: Если не работаешь как следует, каждый день будет, неудачным. Когда ты только начинаешь писать, у тебя не бывает неудач. То, что ты пишешь, кажется замечательным, и все идет прекрасно. Ты уверен, что писать — очень легко, тебе это нравится, но при этом ты в основном думаешь о себе, а не о читателе. А ему написанное тобой не всегда нравится так же, как тебе. Потом, научившись писать для читателя, понимаешь, что сочинение книг не такое уж легкое дело. И действительно, когда думаешь о своих книгах, прежде всего вспоминаешь, как трудно было их писать.

В: Когда вы были молоды и только начинали свой путь в литературе, вы боялись критиков?

О: Нечего было бояться. В самом начале я не зарабатывал деньги своими сочинениями и поэтому просто старался писать по возможности лучше. Я верил в то, что писал, — а если критикам это не нравилось, то и Бог с ними. Позже они научились понимать мои книги. Однако я действительно совершенно не волновался из-за критики, меня это все мало трогало. Когда только начинаешь писать, ничего не замечаешь, и в этом спасение — и благословение — молодого писателя.

В: Думаете ли вы о возможной неудаче?

О: Если думать о возможности неудачи, она непременно вас постигнет. Конечно, я знаю, что может произойти в случае неудачи, и планирую отходные пути — было бы глупо этого не делать, — но ни в коем случае нельзя говорить, что затеянное вами дело закончится неудачей. Это не значит, что я никогда в своей жизни ничего не боялся, но ведь если мы дадим нашим страхам взять над нами власть, то не отважимся на атаку.

В: Намечаете ли вы план будущего романа, делаете ли предварительные заметки?

О: Нет, я просто начинаю писать. Литература возникает на основе того, что вы знаете. Если вы придумали удачно, хорошо, то написанное вами становится большей правдой, чем ваши воспоминания. Большая ложь правдоподобнее истины. Писатели — не став они писателями — могли бы стать хорошими врунами.

В: Сколько книг вы написали?

О: Думаю, тринадцать. Немного, но у меня на каждую книгу уходило много времени, и я люблю получать удовольствие от жизни в свободное от работы время — закончив одну книгу и еще не приступив к другой. Кроме того, в моей жизни было слишком много войн, когда я не мог писать.

В: В своих романах вы пишете о себе?

О: А кого писатель знает лучше, чем самого себя?

В: Сколько времени вы писали роман «Прощай оружие»?

О: Я приступил к роману зимой в Париже, потом работал над ним на Кубе, в Ки-Уэсте, во Флориде, куда мы приехали весной, а затем продолжил в Пигготе, в Арканзасе, где жили родители моей жены, и в Канзасе, где родился один из моих сыновей. Закончил я книгу осенью, в Вайоминге, в Биг-Хорне. На первый вариант ушло восемь месяцев, потом на переписывание — еще пять, таким образом, всего — тринадцать месяцев.

В: Разочаровываетесь ли вы когда-нибудь в том, что пишете? Случается ли вам бросать начатое?

О: Да, порой я разочаровывался в том, что делал, но никогда не бросал работу на полпути. Отступать ведь некуда. Ты можешь убежать, но спрятаться — никогда.

В: Ставили ли вы своих героев в безысходные положения?

О: Этого надо избегать, иначе рискуешь остаться без работы.

В: Все эти ваши многочисленные рассказы об Африке — вы действительно так любите ее?

О: Одни страны любишь, а другие — просто трудно вынести. Я очень люблю Африку. В Айдахо есть места, ужасно похожие на Африку или Испанию. Вот почему сюда приехало так много басков.

В: Вы много читаете?

О: Да, все время. После того как я заканчиваю писать, не хочу думать о новой книге, поэтому читаю.

В: Вы изучаете людей, которых встречаете в жизни, для работы над вашими романами?

О: Я не делаю это специально. Просто живу так, как получается. Что-то делаю, потому что мне это нравится, а что-то — поскольку должен. Занимаясь всем этим, я встречаю людей, которые потом становятся героями моих книг.

В: Мы в школе все время пишем эссе и сочинения. Кажется, писать не так уж сложно. А вы как думаете?

О: Конечно. Вам только нужно хорошо слышать — иметь абсолютный слух, отдаться полностью работе, подобно тому, как священник посвящает всего себя Богу: не думать ни о чем, кроме работы, и у вас все получится. Писать очень легко. Многие пытаются это делать. Нет никакого закона, запрещающего писать, сочинительство делает людей счастливыми и свободными. Но по принуждению писать нельзя.

В: Как вам удалось выучить столько языков?

О: Я жил в разных странах. Сильно помогла латынь, которую я учил в школе, особенно при изучении итальянского. Во время Первой мировой войны я довольно долго прожил в Италии. Я быстро ухватил язык и, думаю, вполне неплохо на нем говорил. Когда меня ранили, я часами упражнял свою ногу на специальном приборе. Тогда я подружился с итальянским майором, который тоже проходил лечение на этой машине. Я сказал ему, что, по-моему, итальянский — очень легкий язык. Он похвалил меня за то, как хорошо я говорю. Я же ответил, что вряд ли заслуживаю похвалы, поскольку мне это не составило никакого труда. «Тогда попробуй выучи грамматику», — сказал он. И я, занявшись грамматикой итальянского языка, на несколько месяцев потерял способность говорить по-итальянски. Мне кажется, что очень помогает чтение газет — утром вы читаете англоязычную газету, а после обеда — газету на одном из иностранных языков. В них рассказывается об одних и тех же событиях, и это очень помогает.

В: Закончив работу над книгой, вы затем ее перечитываете?

О: Конечно. Сегодня я, например, перечитал и переписал четыре главы. Вы пишете слова с жаром в крови, как в споре, и затем, успокоившись, с холодным сердцем правите свой текст.

В: Сколько часов подряд вы обычно работаете?

О: Не более шести. Потом устаю, и падает качество. Когда работаю над книгой, стараюсь писать каждый день, кроме воскресенья. В воскресенье я отдыхаю. По всем приметам, работать по воскресеньям нельзя. Иногда я вынужден это делать, но мне всегда в такие дни не везет.

Гэри Купер и Эрнест подружились еще в начале тридцатых годов, с самой своей первой встречи в Айдахо. Они уважали и ценили друг в друге знание природы и охотничью сноровку. И никогда не лгали друг другу. Купер был сильным, сдержанным и очень самостоятельно мыслящим человеком. В своих отношениях они не играли роли писателя и актера. Они вместе хохотали над грубыми шутками, делились секретами побед над женщинами и получали удовольствие, абсолютно игнорируя свой возраст.

На охоте Гэри, более быстрый и точный в движениях, не так метко стрелял по уткам, как Эрнест. Мы охотились каждый день, невзирая на погоду, но однажды, когда свирепый буран вынудил нас остаться дома, перед нами вдруг возник Гэри с огромным копченым гусем в руках. Эрнест тут же достал бутылку шабли, охлаждавшуюся на морозе, и мы уселись за стол перед горящим камином. Так и провели весь день, потягивая шабли и отрезая кусок за куском удивительно нежного мяса.

— Как хороша эта земля мормонов! — воскликнул Гэри. — Умеют они жить.

— По сути, я настоящий мормон, — сказал Эрнест. — Ведь у меня было четыре жены, — продолжал он, сделав глоток вина. — Честно говоря, если бы можно было начать жизнь сначала, я бы точно стал мормоном.

Слегка стесняясь, Гэри признался Эрнесту, что наконец, по прошествии многих лет, чтобы сделать приятное жене Роки и дочери Марии, принял католичество. Однако, сказал он, ему это все не очень нравится, и он сомневается в правильности сделанного шага. Эрнест же заметил, что сам он плохой католик и советов никаких дать не может, но думает, что в конечном итоге все будет хорошо.

А потом стали говорить о работе. Гэри спросил, есть ли что-нибудь в планах Эрнеста, что подошло бы и ему.

— В мои годы охотишься за главными ролями, как хищник за добычей.

Эрнест обратился ко мне, и я предложил «За рекой в тени деревьев».

— Отличная идея, — обрадовался Эрнест. И, повернувшись к Куперу, заметил: — Тебе надо просто сыграть Роберта Джордана, постаревшего на десять лет.

Купер еще не прочел книгу, но обещал, что, как только приедет в Голливуд, тут же ее достанет.

В марте 1959 года я закончил работу над сценарием трехчасового телеспектакля «По ком звонит колокол», в котором должны были сниматься такие актеры, как Джейсон Робардс, Мария Шелл, Морин Степлтон и Эли Уоллах. И вот я снова в Кетчуме. Предполагалось, что мы поедем на машине в Ки-Уэст. Я думал, что доберусь с Хемингуэем до Нового Орлеана, где сяду на самолет и полечу в Голливуд.

Пока меня не было, Эрнест приобрел в Кетчуме собственное жилище — купил современный кирпичный дом у склона горы, на берегу реки Вуд. В ее кристально чистой воде даже водилась форель. Из любого окна открывался вид, от красоты которого просто захватывало дыхание.

Перед нашим отъездом Эрнест выпустил на волю сову, выглядевшую при этом довольно грустной. Мы отнесли птицу в лес и посадили на то самое дерево, где Эрнест ее нашел. Однако, вернувшись к машине, обнаружили, что сова снова с нами.

— Наверно, мы были с ней слишком нежны и она ослабла, — волновался Эрнест. — Теперь она будет сидеть и ждать, что кто-нибудь принесет ей утреннюю мышку, и так и умрет от голода.

— Но ты не можешь взять ее обратно, — сказал я, чувствуя, что у него в мыслях. — Это — сова, и я не думаю, что кто-либо из твоих друзей или знакомых захочет предоставить ей отдельную комнату в своем доме.

— Ну хорошо, что же я должен делать? Привязать ее к дереву?

Эрнест опять попытался уговорить сову остаться на дереве, но птица снова прилетела к машине. Так мы втроем и вернулись домой, и уже позже, без Эрнеста, я с Дьюком Мак-Мулленом отвез ее в лес, и на этот раз она все-таки осталась на своем дереве.

Дорога, которую Эрнест выбрал, вела на юг, через Неваду и Техас к границе с Мексикой. Мы должны были ехать вдоль Рио-Гранде от Эль-Пасо к Мексиканскому заливу. Кетчумская машина Хемингуэев была слишком стара для такого путешествия, поэтому нам пришлось взять на прокат «шевроле-импалу». Мэри наготовила разной дичи, и мы хорошенько упаковали все припасы в пакеты. В багажник Эрнест уложил — на всякий случай — пару бутылок «Сансерре». А с собой в кабину мы взяли запас бутылок в специальной кожаной сумке, наполненной льдом.

Через Неваду и Юту мы проехали довольно легко, без приключений. Можно было ехать на автомате — в марте здесь очень мало машин, и мы мчались со скоростью восемьдесят миль в час. А по сторонам, справа и слева, возвышались бесконечные горы и простиралась серая пустыня. Эрнест наслаждался каждой минутой пути. Он вспоминал первые автомобильные поездки, игорные дома в городках, которые мы проезжали, охоту в отдаленных районах и походы в горы. Каждый раз, когда мы проезжали какой-нибудь город, он вспоминал, как там хорошо жилось в донеоновые времена.

Завтракали мы прямо в машине. Мэри вытаскивала своих куропаток или чирков, появлялось холодное «Сансерре», а потом я нажимал на газ, и машина пускалась в галоп. У Эрнеста наступало время сиесты, и он откидывался на сиденье, давая отдых спине и груди.

Больше всего Эрнест любил путешествовать на машине, это был его любимый вид туризма: машина мобильна, в окна видишь то, мимо чего проезжаешь, а кроме того, автомобиль спасает от контактов с другими туристами. В кабине любой из наших машин — «ланчии», «паккарда» или «шевроле», была настоящая куча-мала из зонтов и плащей, жилетов и пиджаков, ботинок и туфель, различных продуктов, карт, биноклей, бутылок с виски, бутылок с вином, флаконов с лекарствами, камер, кепок, журналов, газет, книг, папок (с рукописями, над которыми Эрнест работал), контейнеров со льдом, стаканов, лимонов, ножей и запасных носок.

Первую ночь мы провели в небольшом городке Элко, штат Невада, в отеле «Стокман». Это был маленький, но шумный центр игорного бизнеса. Здесь мы встретились с двумя приятелями Эрнеста. Он с ними не виделся с тех бурных дней в Кетчуме, заполненных игрой и азартом. Теперь они, Фрости и Пурвис, работали в казино отеля «Стокман».

На следующий день мы прибыли в Лас-Вегас. Эрнест раньше здесь не бывал. Джек Энтраттер, владелец отеля «Сэндс», пригласил нас остановиться у него. Но когда мы подъехали к отелю и Эрнест увидел у главного входа нескончаемую череду роскошных, закутанных в дорогие меха дам, он тут же решил отказаться от приглашения и ехать дальше. Так бы и случилось, но в этот момент у входа появился сам Энтраттер и, встретив нас, провел Эрнеста в его апартаменты, которые распролагались в другом доме и довольно далеко от центрального здания.

Мы провели в Лас-Вегасе два дня. Эрнест наслаждался жизнью, играя в рулетку, посещая концерты, попивая коктейли и обсуждая проблемы азартных игр с Энтраттером и его парнями в баре отеля, где он также успел поговорить и о последних соревнованиях по боксу с парой спортивных менеджеров, о сражении на Булдже — с официантом, одетым в военную форму, и о литературе — с хорошенькой хористкой, получившей степень магистра в Техасском университете и прочитавшей все его книги.

Дорога по Техасу от Игл-Пас в Ларедо и Корпус-Кристи оказалась удивительно живописна — вся земля была покрыта ковром из весенних цветов. В Корпус-Кристи мы остановились в очаровательном современном отеле «Сан энд Сэнд», на самом берегу залива. Портье тут же попросил у Эрнеста автограф для сына, сказав, что тот просто обожает книги Хемингуэя. Эрнест с удовольствием согласился, достал книгу и приготовился написать пару слов для юноши.

— Как зовут вашего сына? — спросил он.

— Ник Адамс, — ответил портье.

На следующее утро (наступал четвертый день нашего путешествия) мы выехали из Корпус-Кристи очень рано, поскольку хотели посмотреть на болотных птиц, которыми славится эта земля. Эрнест поразительно быстро узнавал и с удовольствием показывал нам цаплю и королевского водяного петушка, синевато-серых песчаных и коричневых журавлей, шилоклювок и лысух. Потом мы проезжали поля, покрытые чудесными цветами, и тогда пришел черед Мэри продемонстрировать свои познания и познакомить нас со всей этой россыпью полевых драгоценностей, с этим потрясающим разнообразием красок и форм. Когда же мы поздним вечером добрались до «Шато Шарль» в Луизиане, души наши были просто переполнены восторгом от встречи с красотами природы.

Вечером, перед приездом в Новый Орлеан, Эрнест заговорил о планах на будущее, в частности на следующее лето. Один из его старых американских друзей, Билл Дэвис, уже давно жил в Испании, Эрнест не виделся с ним около двадцати лет. И вот Дэвис пригласил Хемингуэев погостить в его доме в Малаге. Эрнест думал над этим вариантом, полагая, что можно приурочить эту поездку в Испанию к туру с Антонио и там же написать продолжение «Смерти после полудня». Он пообещал мне, что если решится на путешествие в Испанию, то обязательно пригласит и меня.

— Получилось бы прекрасное лето, — сказал он.

— Поедем в Памплону. Я там был лишь пару дней в пятьдесят третьем году, но, по сути, со времен «И восходит солнце» ее не видел. Мы посетим все ферии, где будут mano a mano²² выступать Антонио и Луис Мигель. Это лето может оказаться самым важным в истории испанской корриды.

Когда он на минутку вышел из-за обеденного стола, Мэри радостно отметила:

— Я, пожалуй, могу сказать, что он снова стал старым Папой, ведь правда?

— Ты хочешь сказать, молодым Папой.

— Недаром он всегда говорил мне: «Фирма не подведет».

— И ты верила?

— Да, — сказала она мягко, — только иногда чуть-чуть сомневалась.

Глава 12

Испания, 1959

Бывает так, что вкус старого, хранящегося в бочках, вина зависит от времени года. По собственному признанию Хемингуэя, лето 1959 года стало одним из лучших периодов в его жизни. Та аура острого наслаждения жизнью, которую я ощутил вокруг Эрнеста во время нашей первой встречи на Кубе одиннадцать лет назад, с тех пор постепенно исчезала, но сейчас я видел, что он переживает своего рода чудесное возрождение.

Эрнест и Мэри отплыли в Испанию на корабле «Конститьюшн» в мае, и уже в июне я стал получать сообщения из Малаги, Мадрида, Севильи и Аранхуэса, из которых узнавал, что ворота в мир чудес для нас открыты. Дело было в том, что Эрнест уже успел разработать четкий план тура с Антонио. В Сарагосе мы должны были быть 27-го, в Аликанте — 28-го, в Барселоне — 29-го, в Бургосе — 30-го и так далее. Эрнест писал, что в Сарагосе состоится первый бой после Большого Ранения (30 мая бык тяжело ранил Антонио в левую ягодицу); я должен встретиться с ним и Биллом Дэвисом в мадридском отеле «Суэсия» 26 июня; отель — вполне современное заведение с кондиционером и «обеспечивает отличную защиту».

В своем последнем послании Эрнест утверждал, что, похоже, это лето станет самым замечательным в его жизни, и я должен сделать все, чтобы так и получилось. А единственное желание Антонио — кроме желания стать лучшим матадором всех времен и народов — быть членом нашей команды. Эрнест также писал, что мы будем передвигаться в «форде» цвета лососины (цвет, официально называемый коралловым), который он взял в аренду в Гибралтаре.

Такое пристальное внимание к самым незначительным мелочам при планировании развлечений всегда было очень характерно для Эрнеста. Маршрут наш отражал некоторое безумие, присущее жизни матадора, и никаких других причин его странной географии не было. Матадор выступает в Бургосе, на севере, затем едет ночь в Малагу на самый юг, чтобы появиться на тамошней корриде на следующий день, затем спешит в Барселону, снова на север, на вечерний бой, и так с мая по октябрь, совершая дикие зигзаги по испанской земле. И никто не смеет задавать вопросов, ничего нельзя оспаривать, ведь коррида — это памятник традициям столь же древним, сколь и устоявшимся.

Ну что ж, может, ехать в розовом «форде» и неплохо, чего не скажешь о мадридском такси. Я отказался от трех машин, прежде чем все-таки рискнул сесть в такси — я заметил в автомобиле стеклоочистители и запасную шину. Но и тогда все оказалось не так-то просто. Во-первых, шофер почему-то повез меня не в Аликанте, а в Валенсию, отчего мы потеряли час времени. А во-вторых, сразу после Валдеморо машина задымилась, и нам, окутанным облаком дыма, пришлось в конце концов остановиться недалеко от Осаньи, причем в самое полуденное пекло. От Мадрида до Аликанте четыреста шестьдесят километров, мы в результате проехали шестьсот двадцать.

Если в Испании с машиной что-то стряслось на дороге, забудьте, что можно попросить кого-нибудь о помощи. По местным правилам, шофер вылезает из кабины и, взяв в руки приличествующие случаю инструменты, приступает к разборке двигателя. Когда ему это удается, он осторожно раскладывает у дороги все детали и принимается их нежно протирать. Потом начинается процесс сборки, при этом шофер молит Бога, чтобы случилось чудо и машина завелась.

Пока шофер, не торопясь, пересчитывал гайки и болты разобранного двигателя, я сидел на заднем сиденье, проглядывал письма Эрнеста и все глубже осознавал, что значит для него этим летом коррида и то, что с ней связано. Два самых выдающихся матадора Испании — один женат на сестре другого, — их острое, нескрываемое соперничество… Все это неизбежно должно было привести к серии бескомпромиссных поединков mano a mano, один на один. Настоящие mano a mano — очень редкая вещь, иногда такое случается раз в жизни поколения. По иронии судьбы, последнее mano a mano такого же порядка было, когда еще совсем молодой Луис Мигель Домингин, тогда только восходящая звезда на небосклоне испанской корриды, впервые потряс публику своим ярким умением побеждать. В то время о нем говорили, что он может стать в Испании первым номером, El Numero Uno, отобрав это звание у Манолето. И вот в той давней дуэли ветеран Манолето, потерявший свою былую силу, был побежден молодым дерзким Домингином. В одном из боев старого Манолето тяжело ранил бык, и он скончался от ран.

И теперь тот же Домингин, унаследовавший трон Манолето и правивший королевством корриды до 1953 года, снова возвращается на арену, чтобы принять вызов молодого матадора, столь талантливого, что ему, похоже, суждено стать лучшим матадором всех времен. Различие между обычными боями и боями mano a mano состоит в следующем: в простых поединках соревнуются три матадора, каждый должен победить двух быков, а в боях mano a mano два матадора разыгрывают между собой шестерых братьев-быков, и тот, кто отрежет больше ушей и хвостов, становится победителем, удостаивается звания El Numero Uno и признается чемпионом мира.

Эрнест объяснил мне в своих письмах, что каждый бой — это только соревнование, но, когда в него вступают два великих матадора, их соперничество может привести к смертельному исходу. Закон mano a mano таков: если один из них совершает на арене не трюк, а нечто действительно красивое и очень опасное, требующее огромной концентрации внимания, сил, выдержки, смелости и настоящего мастерства, то другой вынужден повторить это или же превзойти своего соперника. И тогда, если ему откажут нервы или же он сделает хотя бы одно неверное движение, все может закончиться серьезной травмой или даже смертью.

В этом действительно редчайшем случае настоящего mano a mano для Эрнеста был еще один волнующий аспект — дело в том, что он дружил и с Луисом Мигелем, и с Антонио, он восхищался ими обоими и как настоящими мужчинами, и как матадорами. Но, по мнению Эрнеста, сейчас Антонио как матадор был лучше. У него, по словам Хемингуэя, были преимущества во всех трех категориях — во владении плащом, мулетой и в финальном ударе шпагой, тогда как Домингин был слабоват во владении плащом и без всякой необходимости развлекал публику дешевыми трюками, которым научился у Манолето. Правда, в основе этих соображений было скорее чувство, чем трезвый анализ, — Эрнест ощущал, что выступления Доминго были холодными и оставляли его безучастным, в то время как бои Антонио иногда потрясали до глубины души.

Итак, Эрнест был сильно увлечен молодым черноволосым парнем, наполовину цыганом, из Андалусии, отец которого, тоже матадор, тридцать лет назад был большим другом Хемингуэя. И благодаря этой близости к Антонио, а также вере, что это лето, целиком отданное корриде, принесет ему радость и ощущение полноты бытия, Эрнест как бы переносился в то счастливое время, когда вместе с леди Бретт, Биллом, Майком и Робертом Коном ходил на бои, пил крепкое испанское вино из кожаных фляг и отплясывал риау-риау на улицах Памплоны.

Наконец мой шофер закончил собирать двигатель. Теперь он достал из багажника самую большую коллекцию грязных тряпок, какую я только видел в своей жизни, поднес их к ведру с водой для скота, которое оказалось недалеко от машины, намочил и бережно обернул ими мотор. Так мы и ехали всю оставшуюся часть пути, при этом каждые полчаса машина останавливалась, тряпки снова смачивались и укладывались на свои места. Когда машина, дымясь, въехала в Аликанте, до начала боя оставалось всего двадцать минут. На путешествие ушло десять часов!

Эрнест ждал меня у входа в отель «Карлтон». Мы быстро затащили мои вещи в холл и побежали на корриду. По дороге он познакомил меня с Биллом Дэвисом, милым человеком средних лет с удивительно веселым лицом, заставлявшим вспомнить членов Пиквикского клуба. Раньше он жил в Сан-Франциско, но последние десять лет провел в Испании, занимаясь ее архитектурой, историей, живописью, музыкой, кулинарией, аристократией, спортом, винами, правительством, топографией, традициями, законами, местными обычаями, литературой и философией. Он был замечательным слушателем, говорил редко, но умно и никогда не демонстрировал свои знания, пока его не спросят. Хемингуэя он просто боготворил. Малейшие пожелания Эрнеста становились для него приказами.

— Никогда не имел адъютанта, — говорил мне Эрнест, — с Биллом я могу стать совершенно другим человеком. Бог знает, может, уже пора избавиться от старого.

В тот день в Аликанте Антонио был великолепен и заслужил горячий восторг публики. Когда коррида закончилась, Эрнест повел нас к Антонио в отель поздравить матадора с блестящей победой и договориться об обеде в «Ла Пепико», ресторане, расположенном прямо на пляже в Валенсии, в ста восьмидесяти двух километрах от Аликанте. Оттуда мы планировали ехать всю ночь на север, в Барселону, до которой было пятьсот тридцать четыре километра.

Итак, планы на лето были полностью определены. За рулем — надежный Билл, в ногах у Эрнеста — набитая льдом сумка с несколькими бутылками легкого росадо из Лас-Кампаньяс, на другом сиденье — одежда, там же лежал пухлый чемодан и стояла корзина с едой: сыром, хлебом и прочим. Перед боем — короткая встреча с Антонио в отеле и долгая и радостная — после корриды; после одиннадцати или в полночь — обед вместе со всей командой Антонио, а затем — снова в путь, в город, где состоится следующее выступление матадора.

По дороге в Валенсию Эрнест рассказал мне о корриде в Сарагосе, которую я пропустил. Мигель показал тогда все, на что способен. В том бою он сражался с быком, которого купил за сорок тысяч песет, поскольку его предыдущий бык был изувечен. Мигель был действительно очень хорош.

— Луис Мигель публично заявил, что будет первым, поэтому он должен подкреплять эти слова каждым своим появлением на арене. Но теперь на его пути возник серьезный барьер — деньги. Он богатеет. Просвет между пахом матадора и рогами быка становится шире по мере роста благосостояния мастера. Но что касается Луиса Мигеля, должен сказать, что он действительно любит корриду и иногда даже забывает о своем богатстве. Зато Антонио ни на минуту не забывает, что Мигель богат, и это еще больше накаляет страсти. Мигель потребовал больше денег за эти mano a manos, и он получит их. Антонио же, прекрасно понимая все, страшно злится — ведь пока он никому не может доказать, что Луис Мигель не заслуживает такого вознаграждения. Нет на свете человека более гордого, чем Антонио, и это самое главное в их поединке. Мигель не считает его равным себе соперником, что является страшным оскорблением для Антонио. Но говорю тебе точно — еще до конца лета Антонио поднимет Мигеля на рога своей гордости и уничтожит его. Да, это трагедия, и как в каждой трагедии, финал здесь предрешен.

Барселона, затем Бургос, Мадрид и снова Бургос, а потом Витория — и так все эти дни, с 29 июня по 6 июля. По дороге Эрнест радовался пейзажам, звукам, блюдам и запахам: сочная спаржа в молодом белом вине; напевы Памплоны, заглушающие шум шин; сельский хлеб с хорошим куском сыра «манчего»; добрый глоток росадо из сумки со льдом; аисты на крышах; ястребы, летающие низко над зарослями ежевики в поисках куропаток и зайцев; оливковые деревья, бросающие рваные тени на красную землю; могучие дубы; жара и возбужденная публика в кафе; скачущие через изгородь бандерильеро; бледные, с пересохшими губами матадоры, наблюдающие за Антонио в ожидании своего выхода на арену. И вот, наконец, Памплона, ферия Сан-Фермин, семь суток, слившиеся в нескончаемый 168-часовой день.

Мы прибыли в Памплону за день до начала ферии (Анна Дэвис и Мэри Хемингуэй приехали из Малаги и присоединились к нашей компании), поскольку, как сказал Эрнест, мы должны «собрать свои ряды и все разведать до начала Извержения». Старый друг Эрнеста, Хуанито Кинтана — бывший импресарио памплонской арены, а до Гражданской войны владелец местного отеля, — обычно заказывал ему билеты на корриду. И в этот раз Эрнест попросил его обеспечить нас билетами. Однако, когда мы встретились с Кинтаной в кафе «Чако», он страшно нервничал и пытался что-то объяснить, но факт оставался фактом — вместо номеров в отеле и билетов на корриду он мог предложить нам только обещания. Фериа Сан-Фермин — настоящее столпотворение, сюда съезжается масса народу, а в Памплоне меньше отелей, чем в других городах, где проходят ферии, да и арена здесь меньше, и, соответственно, на ее трибунах меньше мест. Надо отметить, что Эрнест проявил понимание и доброту к своему старому другу. Эрнест отдавал себе отчет, каково положение в Памплоне с билетами и местами в отелях. И он сказал Мэри, что не Кинтана нас подвел, а этот неправильно устроенный мир. Затем Эрнест нанял кого-то для поисков билетов, а сами мы сняли комнаты в частном доме.

— Абсолютно не важно, где жить, — ведь здесь, в Памплоне, во время ферии никто не спит и не переодевается, — убеждал он нас. — Главное — достать билеты на корриду.

На следующий день ровно в полдень в ясное небо взвились две ракеты, и город встал на уши. Это происходит на ваших глазах, но вы все равно ничего не успеваете понять. В считанные секунды пустая площадь заполняется веселой толпой. Звуки барабанов и дудок сотрясают воздух, мужчины и юноши в красном и белом поют и пляшут, приседают и вновь встают, обняв друг друга, подпрыгивают в бешеном ритме. И так — все семь дней и ночей, улицы не пустеют ни на минуту.

Все кафе были переполнены, но в «Чако» для Эрнеста всегда держали столик. В толпе было множество туристов, и по их одежде не составляло труда определить, откуда они приехали. Так мужчины из Наварры носили белые брюки, белые рубашки, красные шарфы и береты. Американские туристы, в основном студенты — а их набралось тысяч двадцать пять, — были одеты в узкие брюки и майки. Почти все они приехали в Памплону, прочитав «И восходит солнце», книгу, которая вышла тридцать лет назад. Узнав, что автор тоже здесь, они начали штурм «Чако», пытаясь заполучить автограф Эрнеста на всем, что только можно, — от книг до маек.

Вечерами, когда на арену выходили не самые лучшие быки и матадоры, Эрнест усаживался за свой столик в «Чако», а вокруг собирались те, кто стал его командой на этой ферии. С двоими из них, кетчумским врачом Верноном Лордом и его женой Ли, мы заранее договорились, что они приедут, зато все остальные возникали совершенно случайно. Молоденькая девушка из Глазго Онор Джонс с ярким румянцем на щеках и прической, похожей на черную блестящую тиару, по-видимому, репортер одного из еженедельников (правда, у нас на этот счет были некоторые сомнения); высокий худощавый гитарист Хью Милле, певший песни на сладкозвучные стихи, которые сочинял сам, а при этом ему подпевала приятным мягким голосом его очаровательная жена-француженка Сьюзи; дерзкая блондинка по имени Беверли Бентли (ныне — миссис Норман Мейлер), звезда кино, снявшаяся в фильме «Аромат тайны», а потом много снимавшаяся в Испании; Мервин Харрисон, прошлой зимой бравший интервью у Эрнеста для своей диссертации по литературе, которую он якобы писал. (Интервью закончилось тем, что он выпросил у Хемингуэя деньги на шестимесячный курс французского языка в Сорбонне. И вот сейчас эти шесть месяцев как раз истекли.)

Антонио, который не выступал на ферии в Памплоне, пришел в тот вечер в «Чако» вместе со своим импресарио Пепе Домингином, родным братом Луиса Мигеля. Всю ночь мы все вместе — Эрнест, я, Билл и Антонио с Пепе — участвовали в общем уличном веселье: пели, танцевали и пили вино в кафе. И всюду, где ни появлялся Эрнест, он находил людей, которые его давно знали и любили, а после этих случайных, неожиданных встреч звучали новые песни и опустошались новые бутылки.

Около четырех часов утра мы, обнявшись и громко распевая, шествовали по узенькой улочке. Вдруг видим — белое маленькое «рено», а в нем — хорошенькое женское лицо.

— Они не пройдут! — на всю улицу заорал Антонио.

— Берем девушку, — быстро скомандовал Эрнест.

Антонио запрыгнул на машину, а Пепе открыл дверцу со стороны руля и выволок на улицу невысокого дрожащего от страха француза в шляпе и перчатках. С противоположной стороны из машины вышла ослепительно красивая молодая дама, которая, взглянув сначала на Антонио, на чистом английском, на каком говорят на Среднем Западе, спросила:

— Вы — Антонио Ордоньес?

А потом, как будто ей оказалось недостаточно быть захваченной лучшим в Испании матадором, она посмотрела на Эрнеста и воскликнула:

— А вы — Эрнест Хемингуэй?

Я думаю, она была готова упасть в обморок.

Француз слегка очухался и, заикаясь, сумел донести до нашего сознания, что машина принадлежит даме, что он ее почти не знает — она просто попросила помочь ей найти ее дом. Пока мы спорили, что с ним делать, он незаметно растворился в ночи. Эрнест торжественно сообщил девушке, которая представилась как Тедди Джо Паулсен из Уиллистона, Северная Дакота, что она — наша пленница. Тедди была совершенно счастлива и только спросила, не будем ли мы так любезны и не отвезем ли ее к дому, чтобы взять в плен и ее подругу.

Билл прекрасно знал все улицы Памплоны, как, впрочем, и многих других испанских городов, и уже очень скоро мы смогли разбудить Мэри Шунмейкер, соседку Тедди по комнате.

— Настоящая красавица, — заметил Эрнест, — хороша, даже когда просыпается.

Потом Антонио потащил нас в клуб, где играл громкий оркестр, и все танцевали и пели. Нам было так хорошо, что на следующий день мы чуть не пропустили первых быков, несущихся к арене.

Во время ферии каждый день рано утром быков, которые должны участвовать в корриде, выпускают из загона на окраине города, и они бегут вдоль улиц по направлению к арене. По традиции, любители боев могут присоединиться к сопровождающим животных мужчинам и юношам, бегущим по улице впереди быков. Самые первые стартуют заранее и сильно опережают быков, средняя группа держится к ним поближе, а самые смелые и дерзкие или просто сумасшедшие — эта оценка зависит от вашего собственного восприятия ситуации — стараются бежать рядом с быками, и так близко, как только можно без риска быть заколотым.

Раньше Эрнест нередко бегал вместе с быками, но теперь его ноги были слишком слабы для таких упражнений. Антонио конечно же бежал в группе чокнутых — перед быками. Я был в средней группе и, глядя через плечо, мог хорошо видеть и быков, и тех ненормальных из ближайшей к животным группы. Мы были уже на полпути, когда люди, глазеющие на нас из всех окон, со всех заборов и балконов, вдруг в ужасе закричали. Оглянувшись назад, я увидел, как один из смельчаков поскользнулся и упал. К нему сразу же бросился большой черный бык с огромными рогами. И тут я заметил Антонио. Он бежал к упавшему человеку, держа в руках газету, свернутую в трубку, непрерывно махал ею и кричал быку:

— Торо! Торо!

Бык попытался проткнуть рогами упавшего, но промахнулся. Тут Антонио махнул газетой прямо перед глазами быка, и тогда тот пошел на Антонио. Несчастный, лежавший на земле, вскочил и побежал, в то время как Антонио отвлекал быка газетой. Вдруг газета развернулась и упала на ноги Антонио. Тут бык и достал бы его, но в этот момент Эрнест, устремившийся к ограде, скинул свою куртку и набросил ее на забор. Бык бросился туда, тыча рогами в деревянные столбы. Антонио же рванул к противоположному забору, где полицейский помог ему укрыться.

Застыв на месте, я следил за Антонио, но, когда он уже был в укрытии, понял, что оказался в самом авангарде сумасшедших, бегущих в третьей группе. Послав все к черту, я побежал прочь со всей скоростью, на какую был способен и какую мог вызвать вид разъяренных диких животных.

Бык ранил Антонио в правую икру, но, поскольку рана была получена таким позорным для него образом, Антонио решил не обращать на нее никакого внимания. Весь день и всю ночь он танцевал, а на следующий день снова бежал в группе смельчаков, сопровождая быков на пути к арене, как будто стремился себе и нам что-то доказать. И только потом он послушался Эрнеста и позволил Вернону Лорду сделать укол против столбняка и обработать рваную рану, оказавшуюся довольно глубокой.

Эрнест был абсолютно прав, предупреждая, что во время ферии нам спать не придется. Я был в своей комнате только раз. Там было темно и пахло мочой из единственного на всю квартиру туалета. Больше я туда не заходил. Когда мне хотелось часок поспать, я залезал в нашу машину и устраивался на заднем сиденье. Иногда Эрнест присоединялся ко мне и спал, сидя на переднем. Он знал, что на ферию приезжают множество карманных воров, настоящих мастеров своего дела, и поэтому, когда мы погружались в сон, по совету Эрнеста деньги прятали глубоко в карманах брюк. А перед тем, как идти на корриду, все ценные вещи мы отдавали Эрнесту, и он прятал их в карманах своего знаменитого гонконгского пальто, которому были не страшны никакие воришки.

Тедди Джо и Мэри Дос (вторая) (первой — Уно — конечно, была Мэри Хемингуэй) легко вошли в нашу квадрилью. Когда Эрнест узнал, что они обе — преподавательницы математики, он пришел в полной восторг — ведь так нечасто, заявил он, в женщине сочетаются интеллект и красота. На следующий день наша команда потеряла одного члена — Мервина Харрисона с Гавайев, и произошло это по очень простой причине: он проспал и не попал на послеобеденную корриду, и билет, который доставался с таким трудом и муками, пропал зря. Позже, уже вечером, когда Эрнест спросил, почему в Сорбонне его не научили просыпаться вовремя, Мервин признался, что не посещал университет, поскольку нашел более удобный способ выучить французский.

— Я встретил девушку, которая совсем не говорила по-английски, — объяснил Мервин, — и когда мы начали спать вместе, я вынужден был учить французский. Скажу тебе честно, Папа, постель — лучшее место для изучения иностранного языка!

— Да, но те слова, которые можно узнать таким путем, не всегда легко применить в обычном, каждодневном разговоре, — заметил Эрнест.

Точно не знаю, что произошло потом, но мы больше никогда не видели Мервина. Когда он не появился на следующий день, Эрнест прокомментировал это так:

— Что ж, наш мальчик Мервин стал чужим.

К северу от Памплоны течет река Ирати, окруженная густыми лесами. Места эти описаны в «И восходит солнце». Эрнест очень боялся, что все там пришло в упадок, но его страхи оказались напрасными. Четыре дня мы устраивали пикники в разных местах по берегу реки, поднимаясь в горы все выше и выше. Обычно мы отправлялись в путь после полудня, а возвращались в город как раз к корриде. Ездили на трех машинах, пассажиры каждой отвечали за определенные блюда, и во время пикника мы наслаждались сырами и копченой форелью, черным виноградом из Наварры, коричневыми грушами, баклажанами, сочными мясистыми красными перцами, неочищенными креветками и свежими анчоусами. Вино, которое держали в холодной воде Ирати, дарило прохладу. Каждый день мы плавали в реке, которая неторопливо несла свои воды мимо величавых вершин, со склонами, поросшими буковыми деревьями. Это было настоящее чудо — выбраться из сумасшедшей суеты ферии и через полчаса оказаться в самом сердце этой дикой и величественной природы.

Однажды после обеда мы с Эрнестом сидели на берегу и наслаждались открывающимся перед нами видом — летающими вокруг соколами, горными вершинами и семью женщинами нашей квадрильи, в полудреме лежащими на разогретых камнях на противоположном берегу реки.

— Нимфы на полках магазина природы, — сказал Эрнест. — Черт возьми, как же здесь хорошо и покойно!

И, глядя на сокола, спланировавшего к земле и снова взметнувшегося в небо с добычей, бившейся в его когтях, задумчиво произнес:

— Знаешь, Хотч, — это даже лучше, чем «И восходит солнце».

Эрнест полулежал на стволе бука, старые очки он положил на колени, рукой похлопывал бродячего пса, на лице играла счастливая улыбка. Я смотрел на него и думал: то, что сейчас происходило с нами, сильно отличалось от всего, что он когда-либо делал в своей жизни, — ведь в эти часы и дни он получал наслаждение не от воспоминаний о былом, а от реальной жизни. Этим летом мы не ходили по склонам Эскориала, где жили и действовали герои романа «По ком звонит колокол», не ехали медленно по дорогам, где много лет назад он катался на велосипеде со Скоттом Фитцджеральдом, не бродили по левобережному Парижу, там, где он не раз спешил домой, в свою холодную комнату у Люксембургского сада, старясь обходить стороной рестораны с их завораживающими ароматами изысканных блюд. Это лето, в отличие от прошлых, было летом молодости…

В тот день мы пропустили бои, а когда вернулись в Памплону, Эрнеста ждали две телеграммы. Первая была от Тутса Шора: «Эрни, негодяй, куда мне выслать твои четыре тысячи?»

Эрнест смеялся:

— Понятно, почему Тутс сходит с ума. Я звонил ему из Малаги, как раз перед твоим приездом, и спрашивал его о счете в матче Иохансона и Петерсона. Когда он сказал, что ставки на Петерсона четыре к одному, я попросил его поставить тысячу на шведа, а он при каждом удобном случае отговаривал меня. Я теперь не часто ставлю на боксеров. У меня сейчас такое правило — никогда не ставить на животное, если оно умеет говорить.

Вторая телеграмма была от Дэвида Селзника, который только что закончил работу над римейком «Прощай, оружие». Его жена, Дженнифер Джонс, сыграла в фильме Кэтрин Баркли. Селзник ничего не заплатил Эрнесту, поскольку еще в двадцатые годы роман был продан, и в контракте ничего не говорилось о римейках. В этой телеграмме сообщалось: Селзник официально проинформировал прессу, что, хотя по закону он ничего не должен писателю, он обязуется заплатить мистеру Хемингуэю пятьдесят тысяч долларов из прибыли, если и как только таковая появится.

Эрнест, который никогда не скрывал своей антипатии к режиссеру, тут же продиктовал текст ответной телеграммы: если случится чудо и фильм, в котором 41-летняя миссис Селзник играет 24-летнюю Кэтрин Баркли, заработает пятьдесят тысяч долларов, то он советует мистеру Селзнику разменять в ближайшем банке эти доллары на центы и засовывать их в задницу до тех пор, пока они не полезут из ушей.

Из Памплоны мы поехали в Мадрид, отдохнули там несколько дней и отправились в Малагу, чтобы отпраздновать там день рождения Эрнеста, к которому Мэри Уно готовилась почти два месяца. Двадцать первого июля Эрнесту исполнялось шестьдесят лет, кроме того, в этот же день родилась и Кармен, жена Антонио. Празднество должно было состояться на вилле Билла Дэвиса «Консула», недалеко от Малаги, на южном побережье Испании. Вилла Дэвиса — особняк с колоннами изящной формы, который выглядел как дворец венецианского дожа, — стояла посреди огромного, хорошо ухоженного сада. В усадьбу вели ворота, внутренние и внешние, со специальной охраной. Дом был обставлен мебелью, сделанной испанскими столярами по проектам самого Билла. Полы и балюстрады, лестницы и столы, ванные и портики — все было отделано мрамором, мрамор украшал и прекрасный бассейн. На вилле не было телефона.

Мэри — настоящий мастер по устройству праздников, и в тот раз она приложила все усилия, чтобы юбилей Эрнеста удался на славу. Эрнест не любил свои дни рождения, для него они были скорее паузой в жизни, чем праздником. Мэри это чувствовала и постаралась тогда отпраздновать за все его предыдущие пропущенные дни рождения. Ей это удалось.

Она заказала шампанское из Парижа, китайские блюда — из Лондона, а из Мадрида ей доставили бакалао, сухую треску, основной компонент для приготовления фирменного блюда Мэри. Она сняла тир у передвижной ярмарки, пригласила специалиста по фейерверкам, танцоров фламенко из Малаги, музыкантов из Торреполиноса, а также множество официантов, барменов и поваров.

В доме Дэвиса можно было разместить только двадцать пять человек, поэтому Мэри зарезервировала пару этажей в новом современном отеле — небоскребе «Пэс Эспада», рядом с Торреполиносом. Гости начали съезжаться уже двадцатого. Кроме членов памплонской квадрильи, Эрнест пригласил своих друзей из Памплоны и нескольких — из Мадрида. Среди гостей были индийский магараджа с женой и сыном и генерал Бак Ланхем из Вашингтона; американский посол Дэвид Брюс с женой прилетел из Бонна; Джанфранко Иванчич, брат Адрианы, приехал из Венеции с женой на машине, новой «ланчии» Эрнеста, которую он купил на итальянские гонорары. Приехали и старые парижские приятели Эрнеста, а также важные персоны из Мадрида и тридцать друзей Антонио.

Наши пленницы, Мэри Дос и Тедди Джо, решили прервать путешествие, в течение которого они планировали побывать в 92 городах за 62 дня, а Онор Джонс нарушила верность своему шотландскому еженедельнику.

Праздник начался в полдень 21 июля и закончился в полдень 22 июля. Потом Эрнест говорил, что это был лучший праздник в его жизни. Он танцевал и пил шампанское, провозглашал замечательные смешные тосты за своих гостей, стрелял в сигареты, торчащие изо ртов магараджи и Антонио. А когда оркестр на верхней веранде заиграл мелодию памплонской фиесты, Антонио и Эрнест вовлекли всех в танец, и веселая змейка из гостей пошла по всему саду. И только в самом конце вечера был один грустный момент, когда Дэвид Брюс, один из тех, с кем Эрнест сражался на войне, предложил простой и очень трогательный тост. Эрнест опустил голову и замер. Было видно, что слова старого друга взволновали его до глубины души.

Специалист по фейерверкам из Валенсии устроил роскошное и шумное зрелище. Одна из ракет подожгла верхушку королевской пальмы. Попытки забраться на пальму по лестнице и погасить огонь оказались безуспешными, и пришлось вызвать пожарников из Малаги, которым удалось спасти пальму, дом и праздник. После того, как они сделали свое дело, их тут же напоили, а Антонио, надев пожарную каску и плащ, сел в пожарную машину и принялся разъезжать по парку с включенной сиреной.

После завтрака гости стали готовиться к отъезду, но только около полудня уехал последний из приглашенных. Солнце стояло в зените, и мы с Эрнестом решили перед сном поплавать в бассейне.

— Знаешь, что мне больше всего понравилось? Мои старые друзья не поленились и приехали ко мне, — сказал он, когда мы возвращались в дом. — Сейчас проблема со старыми друзьями состоит в том, что их осталось так мало.

Первые поединки между Антонио и Луисом Мигелем должны были состояться во время четырехдневной ферии в Валенсии. После полудня на третий день ферии друг Антонио Хуан Луис, хозяин поместья под Валенсией, прямо на берегу моря, пригласил Эрнеста и всю команду поплавать в море и пообедать. Море, все в маленьких белых гребешках, выглядело вполне цивилизованно, но когда мы вошли в воду, то почувствовали сильное течение, которое несло нас прямо в морские глубины. Не помню точно, какая из наших девушек закричала, но над пенящимися волнами вдруг раздалось: «Папа…», и этого было достаточно. Хуан Луис первым доплыл до него, Эрнест положил руку на его плечо, и так они двинулись к берегу в сопровождении еще трех человек. Эрнест вылез на берег и несколько минут сидел, глядя на море. Мы ждали, пока он встанет на ноги. Я ничем не мог ему помочь и только вспоминал, как десять лет назад в Варадеро он без всякого напряжения плыл в гораздо более неспокойном море, греб одной рукой, а во второй держал брюки высоко над головой.

Эрнест встал и нетвердым шагом побрел к основной части нашей группы. Вряд ли они поняли, что произошло. Я смотрел на Эрнеста, когда он подходил к ним. В его лице не было ни кровинки, а губы растянулись в гримасе, мало напоминавшей настоящую улыбку.

На следующий день бои быстро закончились. Порыв ветра подхватил мулету Домингина, и бык вонзил рога глубоко в пах Луиса Мигеля, поранил брюшные мышцы и затронул брюшину. До того, как это случилось, все было замечательно. Антонио выдал несколько блестящих выступлений, но теперь соревнование двух матадоров пришлось приостановить. Эрнест очень переживал, что Мигель пострадал из-за ветра, который называл самым опасным врагом матадоров.

А потом, спустя всего несколько дней после несчастного случая с Домингином, во время корриды в Пальма-де-Майорке бык рогами проколол Антонио бедро. Пришлось изменить наши планы и так хорошо разработанный маршрут. Все члены квадрильи разъехались, а Эрнест, я и Билл вернулись в «Консулу». Эрнест по утрам делал заметки для большой статьи, которую обещал написать для «Лайфа», и работал над парижскими воспоминаниями.

В те дни, когда нам обоим не хотелось работать (я тогда занимался инсценировкой четырех рассказов Эрнеста для одного из телевизионных каналов), мы совершали путешествия в Кордову, Гибралтар или в Гранаду, в знаменитую Альгамбру.

Эрнест погрузился в работу. Как обычно бывало в такие периоды, он не стремился к общению и избегал людей. Билл, понимая ситуацию, отменил все визиты. Но однажды в полдень Мэри, вернувшись из Малаги, заявила, что она в городе встретилась с одним известным телекомментатором, который проводил в Испании медовый месяц со своей новой женой. Он очень хочет увидеть Эрнеста, поэтому ей пришлось пригласить его к нам на обед. Эрнесту совсем не хотелось общаться с телевизионщиком, но Мэри уверяла, что тот понимает — встреча не должна иметь к телевидению никакого отношения.

Половину обеда все так и было, но потом комментатор, который был действительно очень заслуженный человек в мире телевидения, начал задавать Эрнесту вопросы о состязании между Антонио и Домингином. Эрнест объяснил, что не любит обсуждать то, о чем собирается писать, поскольку совсем не стремится увидеть свои истории под чужой подписью. Однако наш гость настаивал, говоря, что не имеет никакого представления о корриде и спрашивает, только чтобы понять, что же это такое — бой быков. Он уверял, что никогда не позволит себе обмануть гостеприимство Эрнеста. (Несколько месяцев спустя в одном из американских журналов появилась его статья об этом обеде с Хемингуэем, где он подробно, слово в слово, описал все, что ему рассказывал Эрнест об Антонио и Луисе Мигеле.)

Планировалось, что mano a mano, поединки между двумя выдающимися матадорами, возобновятся в Малаге 14 августа, но было трудно поверить, что они оба смогут выздороветь так скоро. Однако им удалось привести себя в форму, хотя травмы еще не полностью зажили. Рана Антонио продолжала гноиться, но уже 11 августа он вышел из больницы, а 12-го приехал в «Консулу» долечиваться. У Тео, сына Билла, была бейсбольная бита, и Эрнест решил, что мы обязательно должны научить Антонио играть в бейсбол. Я бросал ему теннисный мячик, и он поразительно быстро и точно ловил мои самые сложные подачи, демонстрируя потрясающую реакцию и координацию движений.

И вот как-то вечером Эрнест и Антонио решили, что в благодарность за мои уроки Антонио сделает из меня матадора (он называл меня Эль Пекас — Конопатый).

— А как у Эль Пекаса с реакцией? — спросил Антонио Эрнеста.

Эрнест вместо ответа устроил действо «Бросить — поймать», которое всегда было частью нашего обычного ритуала расслабления. При этом в ход пошли вилки, тарелки, бокалы и так далее. Увиденное убедило Антонио, что моя реакция — на должном уровне, и он торжественно объявил, что я буду запасным матадором — sobre saliente — на корриде в Сьюдад-Реале. Мы выпили за это, а потом и еще раз, когда Эрнест сказал, что он будет моим импресарио.

Эрнест говорил, что бой, который состоялся на следующий день, был одним из лучших виденных им, а может, и самым лучшим, поистине великим боем. Антонио получил в награду шесть ушей, два хвоста и два копыта. Мы стали свидетелями такого артистизма, такого яркого проявления смелости и отваги, что, как заметил Эрнест, было трудно поверить в реальность происходившего.

Я думал, эти разговоры о том, что мне придется выйти на арену Сьюдад-Реаля, — просто шутка, но когда перед началом корриды мы зашли в комнату Антонио, там были приготовлены две шпаги, причем одна предназначалась для меня. Антонио приготовил и два костюма, и моя шпага лежала рядом с черно-белым, который я должен был надеть на себя.

Планировалось, что я выйду на арену как запасной матадор, который убивает быка, если оба соревнующихся матадора получают ранения. Конечно, для меня это будет словно маскарад, но все знали, что испанские власти не любят таких шуток. Мне рассказывали — не знаю, правда это или нет, — что несколько лет назад один приятель тореро Литри, изображавший матадора, был изобличен, и ему пришлось провести целый год в настоящей тюрьме.

— Единственный, кому такая шутка сошла с рук, был Луис Мигель. Он взял своего друга графа Теба, племянника герцога Альбы, на арену, выдав за члена своей квадрильи. Но та коррида была во Франции, — поведал мне Эрнест.

Все получили большое удовольствие, облачая меня в костюм матадора, и особенно — мой импресарио Эрнест. Обычно перед боем в комнате матадора возникала напряженная атмосфера торжественной сосредоточенности, теперь же ощущались легкость и беззаботность. Трудно себе представить, насколько сложен костюм матадора и как он тесен. Ткань прилегает, словно вторая кожа, ни одной морщинки, и, даже если подует ветер, ни одна часть этого удивительного облачения не отлетит. Честно говоря, я думал, что, когда наступит время идти на бой, шутка закончится. Но события развивались иначе.

— Запомните, Пекас, в первом бою вы не должны сразу же затмить всех матадоров, — предупредил меня Эрнест, — это будет выглядеть не по-товарищески.

— Думайте только о том, как великолепны вы будете на арене, как мы уверены в вас и как гордимся вами, — сказал мне Антонио.

Когда пришел час идти на арену, все покинули комнату и оставили нас одних. Антонио подошел к маленькому столику, на котором, как всегда, лежали его иконки. Молясь, он поцеловал каждую из них. Я стоял в углу, чертовски жалея, что у меня нет ничего, чему бы я мог помолиться.

Открылась дверь. Все члены квадрильи Антонио, облаченные в свои костюмы, ждали его в холле. Антонио надел шляпу и захватил свой плащ. Я взял свой и пошел за ним, ощущая некоторую неловкость, поскольку мои брюки были так узки, что трудно было сгибать ногу в колене.

Я смутно помню, как мы пришли на арену, хотя, спускаясь по лестнице, я чуть не упал (попробуйте спуститься по стертым скользким ступеням в новых туфлях). К счастью, Эрнест подробно описал это историческое событие:

«Когда они спустились, лицо у Антонио, как всегда перед боем, было суровым и сосредоточенным, и взгляд его не выдавал ничего посторонним. По веснушчатому лицу Хотча — лицу заядлого бейсболиста — его можно было принять за новильеро, впервые выступающего в качестве матадора. Он обернулся ко мне и мрачно кивнул. Никто бы и не подумал, что он не тореро, и костюм Антонио сидел на нем безукоризненно».

Мы прошли через толпу, собравшуюся в холле, и мимо людей, обступивших автобус квадрильи Антонио. Мой импресарио вместе со мной влез в автобус и уселся сзади.

— Папа, что я все-таки буду делать? Я что, должен буду выйти за барьер? Там большая арена?

— Восемь тысяч зрителей. Самая большая, если не считать мадридской.

Я представил себе, как на глазах у восьми тысяч человек в сопровождении нашей квадрильи и пикадоров на конях пересекаю арену, где сражаются два величайших матадора, и мне на минуту стало дурно.

— Матадору нужно помнить три вещи, — сказал мне Эрнест. — Тогда все будет в порядке. Первое, вид у тебя всегда должен быть трагическим, как будто ты на грани смерти.

— А как я сейчас выгляжу?

— Отлично. Теперь второе. Когда выходишь на арену, ни на что не опирайся, это может плохо кончиться для костюма. И третье. Когда вокруг тебя соберется толпа фотографов, чтобы сделать снимки, выставь вперед правую ногу — это выглядит чертовски сексуально.

Я выдал ему взгляд, который он заслуживал. Он потер мое несгибающееся колено.

— Первый раз работаю импресарио матадора и немного нервничаю, — проговорил он. — А как ты?

Мои нервы были уже на пределе, когда я увидел огромный лозунг на противоположной стороне арены. Под «На арене Ордоньес и Домингин» была написано: «Запасной матадор: Эль Пекас».

Когда мы все собрались у барьера, я посмотрел на большие деревянные ворота, которые вот-вот должны были открыться, увидел тысячи испанцев на трибунах и вдруг ощутил острое желание сбежать. Но к нам уже приближались фотографы, и мне пришлось взять себя в руки и следовать советам Эрнеста. И когда нас снимали, меня пронзила страшная мысль.

— Посмотри на Антонио и Домингина, — прошептал я Эрнесту. — Посмотри на их брюки. А теперь на меня. Я определенно позорю Соединенные Штаты Америки.

— Сколько у тебя носовых платков? — спросил мой импресарио.

— Каких платков?

— Обычно они пользуются двумя, но я слышал, что Чикуэло II даже предпочитает четыре.

— Ты что, думаешь, они засовывают платки в штаны?

— А ты этого не сделал?

— Какого черта, откуда я мог знать о носовых платках? Я во всем полагался на своего импресарио.

— Но ты был на стольких боях! А ты думал, откуда у них такие формы?

— Знаешь, этот вопрос раньше меня как-то не интересовал.

И вот прозвучал гонг, открылись ворота, и на арене появились пикадоры на высоких худых лошадях. Кто-то толкнул меня в нужном направлении, и, когда два пикадора выехали, за ними последовали Антонио и Домингин и отстоящий от них на традиционные три шага Эль Пекас. Публика встретила нас громкими аплодисментами. Я по-прежнему не мог согнуть ноги в коленях и, внимательно наблюдая за Антонио, старался прижимать к туловищу правую руку — так, как это делал он.

Мы остановились напротив президентской ложи, поприветствовали зрителей, поклонились, и я последовал за Антонио за барьер, где нас ждал Эрнест.

— Как все это выглядело? — спросил я его.

— В тебе было скромности и спокойной уверенности как раз столько, сколько нужно.

— Знаешь, я чувствовал себя так, как будто меня преследует бык.

И вот на арену вышел первый бык Луиса Мигеля — черная гора мускулов с рогами. Мигелито, державший шпагу, дал мне плащ.

— Что мне делать теперь? — спросил я Эрнеста.

— Держи плащ наготове, смотри на происходящее с пониманием, но спокойно, без нетерпения.

— Мы знакомы?

— Не близко. Я видел твои выступления, но мы не приятели. Я хочу, чтобы ты получил удовольствие и при этом не попал в испанскую тюрьму, там нет ничего интересного, поверь мне.

Тем временем Мигель прекрасно работал с плащом.

— Изучает быка, — заметил Эрнест.

— Он выглядит замечательно.

— А что с ним может быть не так?

— Мне кажется, у быка ужасно длинные рога.

— Отсюда они всегда кажутся больше.

— А не слишком ли усердствуют пикадоры?

— Да, пожалуй.

— Но зачем?

— Они немного усмиряют быка для Мигеля, потому что нога у него после ранения в Малаге еще не совсем зажила.

— Мне кажется, он немного дрожит.

— А как твои ноги?

— Трясутся, но я держусь.

Домингин получил одно ухо, но выступление Антонио было просто блестящим. Бык его был великолепен, и их сражение смотрелось как танец. «Танец» — именно то слово, которое дает возможность представить себе это зрелище. Оно напоминало балетное представление, устроенное матадором и быком, чутко откликавшимся на каждое движение человека. Казалось, они танцуют па-де-де, которое репетировали все утро. Антонио получил в награду два уха и хвост.

Антонио сделал почетный круг и, проходя мимо нас, сказал Эрнесту:

— Передай Пекасу, что он выглядит великолепно. Ты уже успел рассказать ему, как убивают быка?

— Еще нет.

— Так давай.

— Не смотри на рога, — инструктировал меня Эрнест, — смотри только туда, куда должна войти шпага. Опусти левую руку вниз и, как только шпага вонзится в быка, перекинь ее направо.

— А что я делаю потом?

— Взлетаешь в небеса, и мы все вместе ловим тебя, когда ты возвращаешься на землю.

Выступление Луиса Мигеля было неважным, но Антонио превзошел самого себя, и президент наградил его двумя ушами, хвостом и даже копытом — последним, что может быть отдано матадору в знак признания его мастерства. Правда, если публика захочет, матадор может получить всего быка. Эрнест наклонился ко мне:

— Антонио хочет, чтобы ты сделал круг почета вместе с ним.

Я перепрыгнул через барьер и подошел к Антонио. На нас обрушился поток из шляп, цветов, сигар, сандвичей, конфет, фляжек, ботинок, сигарет, дамских сумочек, солнечных очков, ручек, монет, трубок, поясов и прочего.

— Лови только сумочки и туфли. Остальное оставь моим ребятам, — попросил Антонио.

Когда мы обходили трибуны, толпа шумно приветствовала нас. Заканчивая второй круг, я уже с трудом шел под грузом сумочек и широкого ассортимента дамских туфель.

Вдруг Антонио оказался сидящим на плечах большой группы мужчин, которые намеривались его пронести так по всему городу до самого отеля.

Я огляделся вокруг: вся квадрилья внезапно исчезла, а я остался один посредине арены. Тут я сделал совершенно неожиданное открытие — в костюме матадора при желании тоже можно довольно быстро бегать, и в самый последний момент мне удалось залезть в наш «шевроле».

Когда мы уже были в комнате Антонио и стягивали с себя костюмы, в отеле появились красавицы, требовавшие назад свои сумочки и туфли. Тут же нам доставили из ресторана вино и еду, и вскоре вся комната заполнилась людьми, празднующими победу и успех Антонио. В тот вечер у меня был только один неприятный момент — самая очаровательная дама в нашей компании попросила меня показать ей следы от ран, полученных в боях с быками, а я не смог продемонстрировать ей даже шрам от аппендицита.

Через четыре дня в Бильбао mano a mano закончились — неожиданно и бесповоротно. Антонио одержал безоговорочную победу над Домингином. Это случилось, когда Луис Мигель развернул быка для пикадора. То, что делал Домингин, было самым обычным приемом, каждый матадор выполняет его тысячи раз. Но вдруг Луис Мигель сделал движение навстречу быку, а не от него, и бык, всадив левый рог в пах матадора, с силой швырнул его навстречу лошади. Пикадор вонзил копье в быка, прежде чем Домингин успел упасть, но бык, не замечая копья, снова настиг Домингина и смог боднуть его несколько раз, прежде чем животное согнали с арены.

В тот вечер Эрнест был у Домингина в больнице. Луис Мигель получил очень тяжелую травму. Рога вошли глубоко в тело, была повреждена брюшная полость, многие думали, что рана смертельна. Луиса Мигеля мучили страшные боли. Эрнест поговорил с ним недолго и даже заставил его слегка улыбнуться.

Потом, возвращаясь в отель, Эрнест сказал:

— Он очень смелый человек и блестящий матадор. Черт возьми, почему первыми от нас должны уходить самые хорошие и отважные люди?

Говоря об уходе, он не имел в виду смерть. Домингину она не грозила, он обязательно должен был оправиться после своих ранений и травм, но потом, после выздоровления, ему вряд ли удастся жить как прежде. Помню, однажды Эрнест заметил:

— Для любого человека самая страшная смерть — это потерять смысл жизни, перестать быть тем, кто ты есть. Уход на покой — самое мягкое определение для этого. Выбираешь ты этот путь сам и такова воля небес, но, изменяя своей сущности, тому, что в тебе главное, тому, что делает тебя тобой, ты верной дорогой идешь в небытие.

Стало смеркаться, и на улицах Бильбао зажглись огни. Пошел дождь, и Эрнест запахнул свой плащ. Я смотрел на него, и мне казалось, что я иду по улицам Лозанны вместе с лейтенантом Генри, только что оставившим в госпитале мертвую Кэтрин.

На следующий день мы уже ехали из Бильбао в Сен-Жан-де-Люз, маленький городок на берегу Бискайского залива, в нескольких милях от испанской границы, недалеко от Дакса, где Антонио должен был выступать перед французами. Новая «ланчия», которую Эрнест уже не арендовал — это была его собственная машина, — прекрасно справлялась с отвратительными испанскими дорогами, и Эрнест очень гордился своим приобретением.

Мы остановились за городом, в удобном, утопающем в цветах отеле, где нам подавали потрясающие баскские блюда. С удовольствием уничтожив их, мы отправлялись в город в заведение под названием «Кафе басков» и пили там кофе и крепкие напитки. Мэри и Анни из Бильбао вернулись в Малагу, так что в нашей компании остались теперь только Билл, Эрнест, я и Онор, которая уже некоторое время выполняла обязанности секретаря Эрнеста — делала заметки и фотографии, которые были нужны Эрнесту для обещанной статьи в «Лайф». Эрнест поднял бокал:

— У меня есть dicho, — сказал он. — Квадрилье будет недоставать Эль Пекаса.

— Эль Пекасу будет недоставать квадрильи, — ответил я. — Я буду скучать без нее.

На следующий день после выступления Антонио, довольно неудачного, Билл отвез меня в Биарриц, я сел в скорый поезд и уехал в Париж. Приехав во Францию, тут же получаю телеграмму из Мадрида: «Не обращай внимания на газеты, „ланчия“ немного пострадала, но мы все в порядке». И подпись — «С любовью, Папа». Тут же звоню в «Суэсию», где, как полагаю, они должны быть. Оказывается, как рассказал мне Эрнест, они, выехав из Биаррица, остановились поужинать в придорожном ресторанчике, а затем поехали дальше, в Мадрид. Билл, сидевший за рулем, на минуту заснул, машина на высокой скорости вылетела на правую сторону дороги, сбила несколько бетонных дорожных указателей, почти упала в кювет, но не перевернулась. Никто из сидевших в «ланчии» не получил никаких травм, только небольшие царапины.

— Не могу ни в чем винить Билла, — сказал Эрнест, — он все лето просидел за рулем и делал это великолепно. Нисколько не сержусь на него. Я должен был понимать, что уже было слишком поздно и нам не следовало отправляться в путь.

— Наверное, он очень переживает. — Я знал, как Билл гордится своим умением хорошо водить.

Да, это правда, но я стараюсь ему помочь. Билл придет в себя. Ему страшно жалко машину.

Эрнест вернулся в Нью-Йорк в конце октября. Я ничего не знал о том, как прошла оставшаяся часть того лета. Правда, в сентябре я прочитал в «Нью-Йорк таймс»:

Хемингуэй просит воров вернуть его кошелек

Мадрид, 16 сентября. (ЮПИ). Эрнест Хемингуэй просит карманного вора, вытащившего его кошелек во время корриды в Мурсии на прошлой неделе, вернуть его, пусть и без тех 150 долларов, которые там лежали.

Кошелек, утверждает писатель, — подарок его сына Патрика, профессионального охотника, живущего в Танганьике.

«Умоляю вернуть кошелек с изображением Святого Христофора, — эти слова Хемингуэя были опубликованы газетой „Пуэбло“, — а те 9000 песет (150 долларов), которые там лежали, пусть станут наградой за ваше мастерство».

Когда я увидел Эрнеста на корабле, он выглядел озабоченным и подавленным. Одной из его забот была брильянтовая брошь, которую он купил для Мэри в Париже у «Картье». Брошь была очень красива, но он волновался: вообще-то Мэри хотела брильянтовые серьги, а он отказался их покупать, поскольку они были слишком дороги. Но дабы вернуть мир в дом, он купил ей брошь.

— Как у Мэри дела? — спросил Эрнест.

Мэри уехала раньше и уже месяц жила на Кубе. Я видел ее перед отъездом.

— Неплохо, но знаешь, она была явно недовольна тем, как прошло лето.

— Да, знаю. — Он покачал головой. — И у нее есть основания. Мне было так хорошо, но ее это все не касалось никаким боком. Там были мои друзья, путешествия, выступления Антонио и все остальное, а Мисс Мэри просто проводила время в разных местах. Правда, в весьма достойных местах, но все же… Конечно, я всегда звал ее с собой, но она отказывалась, говоря, что это слишком утомительно и скучно. Она сама не хотела никуда идти, и не хотела меня отпускать.

— Не переживай, все так быстро уходит в прошлое, и это лето тоже уйдет.

— Да, но я пригласил Антонио и Кармен сначала на Кубу, а потом — поехать с нами в Кетчум и пожить там. А для Мэри мои гости — только лишнее беспокойство и нескончаемые заботы.

— Однако это так и будет.

— Но будет и немало удовольствия.

— Расскажи мне, что случилось после моего отъезда, — попросил я Эрнеста.

— Начать с того, что Антонио попал на месяц в тюрьму — в его боях принимали участие пикадоры, которым было временно запрещено выступать на арене. Таким образом мы остались без корриды. И как раз перед этим из моего потайного кармана вытащили кошелек!

— Я читал об этом.

— От всего этого настроение стало совсем не летним, а вдобавок пришло письмо от брата, и тепла оно не прибавило. Как выяснилось, он пишет обо мне книгу и теперь просит разрешения использовать некоторые мои письма. Я, конечно, написал ему, как отношусь к сочинению книг о тех, кто еще не помер, а в особенности обо мне, да еще когда такую книгу пишет один из членов нашей семейки, в которой мать была ведьмой, а отец покончил с собой. Я всегда считал за лучшее не распространяться об этом. Клянусь, никогда не разрешу брату ради денег писать обо мне и обо всех трудностях и передрягах, возникавших на моем жизненном пути. Наверное, можно было бы выкупить у него рукопись. Но, как я ему объяснил, ни один из Хемингуэев никогда не платил деньги за то, что мог уничтожить своими собственными руками.

Спустя некоторое время после смерти брата Лейстер Хемингуэй все-таки опубликовал свою книгу.

Дела заставили Эрнеста несколько дней провести в Нью-Йорке. Он всегда чувствовал себя неуютно в этом городе. Закончилось лето, ставшее для Хемингуэя особенным, — последний раз он жил так, как в лучшие периоды своей жизни. К сожалению, некоторые события, случившиеся в те месяцы кажущейся легкости и беззаботности, нарушали его покой и портили настроение. Теперь ему порой не удавалось противостоять потокам и течениям, с которыми раньше он справлялся без труда. Но, несмотря ни на что, то лето, по его собственным словам, действительно стало лучшим в его жизни, и никто не мог отобрать его у Эрнеста.

Когда я вез его в аэропорт, он все еще волновался из-за Мэри.

— Как ты думаешь, Мисс Мэри понравится брошь?

— Ну конечно, это же очень красивая вещь.

— Надеюсь.

— Несомненно, она ее полюбит.

— Похоже, ей все это не доставило большого удовольствия. Только бы она не думала, что во всем виноват бедняга Билл.

— Не так уж ей было плохо. Все будет в порядке, успокойся.

— С тех пор как она уехала, я не получил от нее ни одного письма. И к нам ведь едет Антонио.

— Да не волнуйся ты так, Папа. Ради Бога, не волнуйся. Все будет хорошо.

— Только бы ей понравилась брошь.

Часть 4

Nada y pues nada y nada y pues nada²³.

Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто.

«Там, где чисто, светло»

(пер. Е. Романовой)

Глава 13

Гавана, 1960

Чуть ли не все жители городка Сан-Франсиско-де-Паула собрались в аэропорту встретить Эрнеста. Здесь его очень любили, относились к нему как к своему сюзерену. Он был справедлив, добр и бескорыстен, занимался благотворительностью и с наслаждением проводил вечера в местном баре, ведя там длинные неспешные разговоры с людьми, которых знал многие годы.

Эрнест сообщил мне, что Мэри приняла брошь без особого восторга, но была с ним мила и проявила гостеприимство и сердечность по отношению к Антонио и Кармен. Кроме того, поскольку за время отсутствия Эрнеста скопилась огромная почта и требовалось срочно ответить почти на сотню писем, Мэри разрешила вызвать Онор, ставшую теперь постоянным секретарем Эрнеста. Прежде у него никогда не было секретаря.

Я говорил с Эрнестом перед его отъездом в Кетчум.

— На финке все нормально, — сказал он, — Антонио и Карен прекрасно провели время. Я старался, как мог, чтобы им было хорошо, но…

— Но что? Ты же сказал, что все хорошо?

— На финке. Но мне не очень нравится Кастро. Скорее, совсем не нравится. Не знаю, что будет в январе, когда я вернусь сюда работать, — больше всего мне хочется поработать на финке. Молю Бога, чтобы США не сократили квоты на сахар. Это было бы большим ударом для кубинцев и лучшим подарком для России. Если бы ты приехал, то очень бы удивился: здесь все сильно изменилось. В плохую и хорошую стороны. Признаться, много хорошего. После Батисты почти все изменения хороши. Но быстро растут антиамериканские настроения. Везде. И везде это чувствуется. Если дело пойдет таким образом и дальше, они меня точно вышвырнут отсюда.

— Не думаю. И в любом случае у тебя есть Кетчум.

— И что, я должен жить там двенадцать месяцев в году? Как ты себе представляешь — лето без яхты?

— Но ты можешь проводить лето в Ки-Уэсте.

— Нет, это дом детей. И кроме того, в Ки-Уэсте слишком много призраков. Нет, к черту все. Я повешу на шею объявление: «После двадцати пяти лет жизни в этом месте все распродается за гроши». — После паузы я услышал: — Нет, какого черта — за гроши они ничего не получат.

По словам Эрнеста, поездка с Антонио и Кармен в Кетчум оказалась не очень приятной. Не очень приятным было и время, которое они вместе провели в Кетчуме. Никто из 746 жителей городка не говорил по-испански, и никто, кроме Лорда, ни разу в жизни не был на корриде. Эрнест всячески старался развлечь гостей, но, несмотря на это, Антонио с женой уехали в Испанию раньше, чем планировалось.

А потом в Кетчуме произошел несчастный случай, надолго выбивший Хемингуэев из колеи. Во время охоты на уток Мэри упала и раздробила левый локоть. Вернон Лорд сложил все кости вместе, как кусочки мозаики, сделал повязку. По его мнению, рука довольно долго будет в гипсе, после чего потребуется еще более длительное лечение. Эрнест собрался, как он всегда делал в ответственные моменты жизни. Он отдавал все силы, чтобы помочь Мэри — заботился о ней, вел хозяйство в доме. Когда в начале декабря я приехал к ним, Эрнест был так занят, что смог только один раз выбраться на охоту.

В январе Эрнест вернулся на Кубу и продолжил работу над воспоминаниями о поединке между Антонио и Домингином для «Лайфа». Он назвал эти заметки «Опасное лето». С января по июнь мы довольно часто говорили по телефону, обсуждая пьесу, которую я делал для телевидения, и испанское лето, о котором писал он. В феврале он сообщил мне, что в его рукописи уже семнадцать тысяч слов.

Однажды он позвонил по поводу одной публикации в «Эсквайре». Эрнест волновался — в «Лайфе» могут подумать, что он отдает на сторону то, что по праву принадлежит журналу, а ведь ему уже заплатили аванс в десять тысяч долларов. Эрнест просил меня позвонить Эду Томсону, редактору «Лайфа», и объяснить, что автор статьи в «Эсквайре» был просто одним из тех, кто, придя на обед, крадет кошелек, но не с деньгами, а с идеями.

В марте Эрнест сообщил, что «Опасное лето» оказывается гораздо длиннее, чем ожидалось. Там будет более тридцати тысяч слов, и он просил меня позвонить в «Лайф» и сказать, что он все закончит к 17 апреля. Эрнест рассказал мне также, что Гэри Купер говорил с ним о «За рекой…» — актер готовит контракт для экранизации романа.

Когда Эрнест мне позвонил следующий раз, его голос звучал устало и грустно. Он не смог закончить «Опасное лето», в котором уже было шестьдесят три тысячи пятьсот шестьдесят два слова, к сроку, и конца работе не было видно.

— Сегодня послал письмо Эду Томсону, — сказал Эрнест, — пытался объяснить, почему получается так длинно. Я стараюсь написать настоящую книгу, которая будет ценна сама по себе и достойна публикации, хотя в то лето не произошло никаких трагедий и никто не умер. Ты же помнишь — когда я согласился писать эту вещь для них, все думали, что один из матадоров может быть убит, и «Лайф» хотел, чтобы именно такая история появилась у них в журнале. Вместо этого мы стали свидетелями постепенного разрушения одного человека другим, очевидцами событий, ставших причинами и следствиями этого процесса. Я должен рассказать о личностях двух великих матадоров, об их искусстве, о главных различиях, а затем показать, что произошло с этими людьми. И сделать это в четырех тысячах слов невозможно.

Если бы я мог писать короче, я бы, конечно, так и сделал, но мне важно показать этих людей живыми и изобразить необычные обстоятельства того испанского лета, создать нечто цельное и заслуживающее внимания читателей. Конечно, гонорар «Лайфа» соответствует чему-то большему, чем простое описание mano a mano. То, что я написал, стоит больше тридцати тысяч долларов, но я решил плюнуть на это, поскольку не могу писать хуже, чем умею.

— Но теперь, когда рукопись стала больше, может, имеет смысл запросить и больший гонорар?

— Да, как раз сейчас я дал им новый срок и величину нового гонорара. Я сообщил Томсону, что мог бы все закончить к апрелю, как обещал, но это было бы нечестно по отношению к журналу, к литературе, к тому, что составляет мое счастье. Я объяснил, что мне нужен еще месяц усиленной работы над рукописью, затем перепечатка, редактирование, а потом снова перепечатка окончательного варианта. Поэтому я предложил им вернуть аванс, но, если они хотят получить текст к маю, нужно заключить новый контракт. Я предоставлю им текст на сорок тысяч слов, а они мне платят на десять тысяч долларов больше той суммы, которую хотели заплатить за пять тысяч слов. Это минимальная цена за слово, которую я получал со времен Гражданской войны в Испании. Но я согласен — пусть они набросят на меня этот хомут, если только пожелают, конечно.

— Они обязательно согласятся. Для них это очень выгодная сделка.

— Написал молодому Скрибнеру с просьбой вычеркнуть парижскую книгу из осенних планов, поскольку я так сейчас занят с «Опасным летом».

— Кажется, ты устал.

— До смерти. Пытаюсь как-то жить помедленнее, но не могу. Как ты думаешь, я не мало прошу у «Лайфа»? Они будут платить в три приема.

— Я бы потребовал в три раза больше первоначальной суммы.

— И самое большее — сорок тысяч слов.

— Как думаешь, когда рукопись будет готова?

— Если получится, к концу мая. Не хотел тебя волновать, но, знаешь, еще в феврале я стал хуже видеть. Врачи сказали, что это keratitis sicca. Сохнет роговица. Слезные железы уже высохли. Единственная книга, которую могу читать, — «Том Сойер», там большие буквы.

— Но как они тебя лечат?

— Принимаю лекарства, но врачи все равно говорят, что через год я могу вообще ослепнуть.

— Что?! Не могу поверить!

— Так что дела мои не блестящи.

— Но это кубинские врачи. Когда ты приедешь в Штаты, я покажу тебя лучшим специалистам в Америке.

— Итак, я приговорен к одной порции виски, двум бокалам вина и «Тому Сойеру», замечательной книге, но когда ее читаешь в девятый раз, она, честно говоря, немного теряет свою прелесть.

Четвертого мая рано утром меня разбуди телефонный звонок. Звонил Хемингуэй. Только что по радио он услышал, что в Бостонской клинике Куперу сделали операцию на простате и думают, что у него рак. Я успокоил Эрнеста, сказав, что, по моим сведениям, у Купера опухоль не злокачественная, и уже этим летом он собирается сниматься в Неаполе. Эрнест был очень взволнован, он задал мне множество вопросов о друге, ответов на большинство из них я не знал. Купер был одним из самых его лучших друзей, и, несмотря на то что виделись они не часто, их связывали очень близкие и нежные отношения.

Работа над «Опасным летом» его явно утомляла. В рукописи уже было девяноста две тысячи четыреста пятьдесят три слова, и он полагал, что всего будет 111 000. Его беспокоило, как все это сократить до нужных «Лайфу» сорок тысяч. Я советовал не думать об этом, пока он не закончит работу, на что Эрнест ответил, что ему уже снятся кошмары о том, как он вычеркивает ненужные семьдесят тысяч слов.

Я хорошо помню мою реакцию на этот звонок. В первый раз с тех пор как мы познакомились, я ощутил в Эрнесте неуверенность в своих силах. Он всегда чувствовал себя мастером в том, что и как он писал, он всегда сам определял, когда и где будут печататься его произведения. Но в то утро мне показалось, что он теряет контроль над ситуацией. Возможно, на него повлияло известие о Купере или это было из-за потери зрения. И в то же время я верил, что, когда «Опасное лето» будет закончено, все снова обязательно придет в норму.

Эрнест закончил работу над рукописью 28 мая. В ней было сто восемь тысяч семьсот сорок шесть слов. Он сказал, что ему надо ехать в Испанию, чтобы написать конец и проверить кое-что, о чем ему никто не рискнет написать в письме. Самое главное, что он хотел узнать, — это подробности о практике подрезания рогов, которая, как он подозревал, использовалась для быков Домингина, а возможно, применялась и сейчас. Ему хотелось прояснить для себя и еще какие-то детали, необходимые для книги.

Но в первую очередь нужно было сократить рукопись на семьдесят тысяч слов. В период между 1 июня и 25 июля он звонил мне двенадцать раз, жалуясь на свою абсолютную неспособность выкинуть хотя бы одно слово из рукописи. «Лайф» предлагал свою помощь, но он им не доверял. Самому Эрнесту после двадцати одного дня непрерывной каждодневной работы удалось вычеркнуть всего двести семьдесят восемь слов. Когда он мне позвонил 25 июля, в его голосе звучала безмерная усталость и отчаяние.

— Я по двенадцать раз читаю одну и ту же страницу и не вижу ни одного слова, которое можно было бы вычеркнуть. И не могу аннулировать контракт с «Лайфом», поскольку они уже дали рекламу «Опасного лета». Но я больше ничего не в силах сделать, и мои глаза уже не видят ничего. По утрам я еще что-то вижу, но уже к семи часам не могу разобрать ни единой буквы. И вот сегодня мне пришла в голову мысль — понимаю, это чертовски гнусно с моей стороны, — но, Хотч, может, ты приедешь и сделаешь эту работу для меня? У тебя острый глаз и хорошие мозги, ты потратишь на это не больше нескольких дней, и мы наконец отдадим все в «Лайф», а потом поплывем на «Пилар», отдохнем и порыбачим, и все будет как в старые добрые времена…

Я вылетел в Гавану утром 27 июля. Эрнест встречал меня в аэропорту. Мы сели в машину, и Хуан повез нас на финку. Было очень жарко и влажно. Когда мы ехали по улицам Гаваны, я заметил множество антиамериканских лозунгов. Четвертого июля прошла многолюдная демонстрация. Люди скандировали: «Янки, убирайтесь домой», и, чтобы предотвратить волнения, Кастро в самом центре города устроил автомобильное ралли.

Как обычно, Эрнест сидел рядом с Хуаном. Он смотрел вперед, не отводя глаз от лозунгов.

— Теперь ты видишь сам. Да, похоже, это мое последнее лето здесь.

Жители Сан-Франсиско-де-Паулу приветствовали его, и в ответ он махал людям рукой и улыбался. Дома, в столовой, мы спокойно и мило пообедали с Мэри, и Эрнест расточал комплименты жене, хваля приготовленные ею фруктовый суп и бонито. Но сам он ел очень мало, а в бокал вина долил воды. Часто глаза его закрывались, и он тер их пальцами. Похоже, бороду Эрнест не подравнивал уже несколько месяцев. Он здорово полысел, и прикрывал образовавшуюся лысину, зачесывая волосы вперед, что делало его похожим на римского императора.

После обеда Эрнест вручил мне рукопись «Опасного лета» — 688 страниц. Я пошел на верх башни и принялся ее изучать. Было страшно жарко, и мне приходилось все время вытирать пот со лба, чтобы он не залил глаза (на финке тогда не было кондиционеров). Я читал и делал заметки всю оставшуюся часть дня. Ночью, казалось, стало еще жарче, спать все равно было невозможно, поэтому я продолжал работать.

Назавтра после полудня я представил Эрнесту список из восьми кусков, которые можно было бы сократить в первой сотне страниц. Он с этим списком пошел в свою спальню, а я — снова в башню, читать рукопись дальше. Непереносимый зной заставлял всех двигаться в замедленном ритме. Раньше я никогда не приезжал на Кубу летом, и теперь первый раз вкушал прелести настоящего кубинского лета.

На следующее утро мы с Эрнестом обсуждали сокращения, сидя в его спальне. Перед ним на столике лежали семь разноцветных таблеток, которые он запивал водой из сифона, и лист бумаги, на котором было записано, почему все мои предложения должны быть отвергнуты.

Это был весьма странный и довольно бессмысленный документ. Например, Эрнест перечислил четыре причины, по которым определенные страницы должны быть сохранены, а закончил этот пассаж таким утверждением: «Но все равно ничего не изменится». Кроме того, все написанное отличалось отсутствием какой-либо логики, фразы были плохо построены, многое повторялось. Я никак не мог понять — зачем он все это написал, дал мне читать и теперь смотрит, как я буду реагировать. Прежде мы часто обсуждали с ним его новые произведения — «За рекой, в тени деревьев», «Старик и море», воспоминания о Париже, рассказы, — но сейчас я впервые видел его в таком состоянии, впервые его заметки были столь смутны и непонятны.

Я взял его записи без единого слова. Последующие три дня я работал над рукописью, показывая Эрнесту свои предложения и не обращая внимания на его возражения. Я объяснял ему, почему, как мне кажется, нужно сократить тот или иной кусок, но не давил на него. Я понимал, что Эрнест страшно измучен желанием сохранить все до единого слова, с одной стороны, а с другой — необходимостью сократить повесть до нужного журналу объема.

— То, что я написал, похоже на Пруста, а убрав детали, мы все нарушим, — говорил он.

Поздно вечером мы плавали в большом бассейне. Вода была как парное молоко. Я смотрел, как Эрнест медленно заходил в воду. Он сильно похудел. Грудная клетка и плечи потеряли былую мощь, руки стали мягкими и бесформенными, словно какой-то неумелый мясник срезал его огромные бицепсы.

Однажды ночью, когда из-за жары спать было совсем невозможно, я нашел в своей комнате старые номера журнала, который выходил в Париже в двадцатые годы. Листая их, я наткнулся на «На Биг-Ривер» и «Непобежденного». Несомненно, это были первые публикации рассказов. Я нашел также статью Эрнеста Уолша, редактора журнала, в которой он провозглашал: «Хемингуэй завоевал своего читателя. Он заслужит больших наград, но, слава Богу, никогда не будет удовлетворен тем, что делает. Он — среди избранных. Он принадлежит людям. Потребуются годы, прежде чем истощатся его силы. Но он до этого не доживет».

На четвертый день Эрнест наконец-то одобрил сокращение трех страниц, и после этого медленно и неохотно ослабил сопротивление. Через девять дней тяжелого труда нам удалось сократить рукопись на пятьдесят четыре тысячи девятьсот шестнадцать слов. На следующий день Эрнест объявил, что больше не может работать:

— Я разбираю буквы на странице только первые десять — двенадцать минут, потом глаза устают, и я снова могу читать только через час, а то и два.

Мы решили, что я забираю рукопись, в которой теперь было уже пятьдесят три тысячи восемьсот тридцать слов, везу ее в Нью-Йорк и отдаю в «Лайф», где редактор, если нужно, может еще подсократить текст.

— Скажу тебе честно, Хотч, хоть я и стараюсь все делать как можно лучше, мне кажется, что я живу в кафкианском кошмаре. Я пытаюсь быть со всеми как прежде, но у меня плохо получается. Чувствую себя избитым и физически, и морально.

— Что тебя больше всего тревожит? Ситуация с Кастро?

— Отчасти это. Меня-то он не тронет. Я для них — хорошая реклама. Думаю, они не будут мне мешать жить здесь по-прежнему. Но я все-таки американец и не могу оставаться здесь, когда издеваются над другими американцами и над моей страной. Думаю, для меня все здесь закончилось в ту ночь, когда они убили Черного Пса. Парни Батисты в поисках оружия заявились на финку среди ночи, а бедный старый полуслепой Черный Пес, как всегда, охранял дом. И вот один из солдат забил собаку до смерти прикладом винтовки. Бедный старина Черный Пес. Мне его ужасно не хватает. По утрам, когда я работаю, он уже не лежит за моим столом на шкуре куду. А в полдень, когда я плаваю в бассейне, он не охотится на ящериц, и вечерами, когда я сижу в своем кресле, не трется спиной о мою ногу. Я скучаю по нему, как по старому верному другу. А теперь мне предстоит потерять еще и финку — нет смысла себя обманывать. Я знаю, мне нужно уезжать отсюда. Но как можно смириться с такой потерей? Финка — это все, что у меня есть. Мои картины, книги, место, где я работаю, мои воспоминания…

— Но наверное, картины не обязательно оставлять?

— Я решил взять с собой Миро и два полотна Хуана Гриса.

— Могу вывезти их в своем чемодане, если мы вытащим картины из рамок и свернем в рулон.

— Ну, нет, я не позволю тебе так рисковать.

— А что ты думаешь о предложении Музея современного искусства выставить их? Ты говорил мне, что Альфред Барр несколько раз просил тебя дать Миро на выставку.

— Думаю, стоит попробовать. Я ему напишу.

— Прошлым вечером я читал новые главы парижской книги — это просто замечательно, Папа. Как будто я сам жил в Париже в те годы, и теперь, приехав в Париж, я словно вернусь в свое прошлое.

— Как ты думаешь, зажарит меня Конгресс на сковороде за то, что я хорошо пишу о бедном Эзре?

— О нет, это все прошло. Я даже сомневаюсь, что нынешний Конгресс знает, кто такой Эзра Паунд.

Эрнест был весь в сомнениях: что публиковать в первую очередь — «Опасное лето» или книгу о Париже. Он вообще был не уверен в том, что «Опасное лето» должно выйти отдельной книгой. После долгих мучительных дискуссий я предложил продолжить наш разговор, когда он приедет в Нью-Йорк. Я просил его предупредить меня о своем приезде заранее, чтобы организовать для него консультацию у известного окулиста, к которому было трудно попасть на прием.

— Не переживай, если я не попаду к нему, — сказал Эрнест, — вряд ли с моей роговицей кто-нибудь сможет что-то сделать.

На следующий день мы собирались поплавать на яхте месте с Мэри и Онор, но Грегорио сказал, что море не годится для прогулки и будет таким еще дня четыре. Тогда мы с Эрнестом поехали в Гавану и выпили по дайкири в «Флоридате», а потом Эрнест пошел в банк забрать хранившуюся там рукопись своего нового романа «Морская охота». Мэри считала, что из этого короткого романа может получиться хороший фильм, и Эрнесту хотелось знать мое мнение по этому поводу. В самом верху первой страницы над заголовком Эрнест написал «Море (Главная книга, часть 3)». Так он давал понять, что рукопись представляет собой морскую часть того, что он называл «большой книгой», или «блокбастером». Он планировал, что эта большая книга будет состоять из трех частей: «земля», «море» и «воздух».

Вечером я прочел рукопись. Мэри была абсолютна права — это был увлекательный приключенческий роман, действие происходило на Багамах во время Второй мировой войны. Сюжет романа — история погони за сбежавшей командой утонувшей нацистской подлодки. По сути, это были романизированные приключения самого Эрнеста (Томаса Хадсона в книге) на «Пилар» в 1943 году. Роман до сих пор не опубликован, но, несомненно, заслуживает этого.

Когда я высказал Эрнесту свое мнение, он решил перечитать рукопись. После того как Онор прочитала ему роман вслух, он задумчиво произнес:

— Я бы изменил кое-что. Может, после парижской книги, если еще буду видеть.

Я пытался отговорить Эрнеста ехать в аэропорт провожать меня. Он плохо чувствовал себя из-за жары и болячек, но он настаивал.

— В эти дни по дорогам трудно ездить, — сказал он, — а я хочу быть уверенным, что у тебя все в порядке.

Нам удалось достать билет на самолет только благодаря тому, что один из кубинских друзей Эрнеста работал в аэропорту. Кастро сократил количество рейсов в США до двух в день, а желающих улететь было множество.

В машине Эрнест повернулся ко мне и сказал:

— Хотч, я не мог спать всю ночь. Я не собирался ничего говорить, поскольку дело есть дело и ты уже столько раз спасал меня, но есть нечто, без чего я просто умру.

— Что ж, если я чем-то могу помочь…

— Эта ситуация с «Лайфом». Знаю, все решено, и по закону, но Боже мой! Как я мог тогда подписать такое! Я получу за эту вещь, которая будет печататься в трех номерах, меньше, чем получил за «Старика и море», напечатанного в одном. Ты же видел, сначала думали, что это будет одно, а потом выяснилось, что получается совсем другое, и я сам загнал себя в угол. Но у меня впереди тяжелый год — налоги огромные, и я просто не представляю, как, из каких денег я смогу их заплатить. Не хочу занимать у «Скрибнере». Теперь, когда старого Чарли уже нет, мне как-то неловко брать у них деньги. Но понимаешь, похоже, эти сорок тысяч — все, что мне удастся заработать в тысяча девятьсот шестидесятом году. А мне нужно снова ехать в Испанию, чтобы еще чуть-чуть поработать над «Опасным летом» и послать им кое-какие последние изменения в текст, а это еще сожрет кучу денег.

Он так просил, что я, несмотря на все мои слова о контракте, установленных им самим сроках и так далее, в конце концов произнес следующее:

— Ну что же, пожалуй, я поговорю с Эдом Томсоном, когда вернусь в Нью-Йорк.

— Пообещай ему, что он первый получит парижскую книгу. Вместе с симпатичными парижскими картинками. Для журнала это будет находка.

— Ну ладно, Папа, сколько ты еще от них хочешь получить?

— Если бы они дали семьдесят пять тысяч, я бы мог сорок потратить на налоги, а на остальные тридцать пять жить.

Я знал, что годовой доход Эрнеста от издания его книг составлял около ста тысяч долларов, кроме того, у него были крупные суммы в ценных бумагах, большую часть которых он приобрел еще лет двадцать — тридцать назад. Конечно, налоги были несопоставимы с его доходами, но я уважал стремление Эрнеста каждый год жить на то, что заработано именно в этом году. Правда, человеку, достигшему такого положения, как Хемингуэй, придерживаться такой позиции довольно трудно. По-видимому, это его стремление шло из далеких времен юности, когда он жил впроголодь, испытывая серьезные лишения.

Аэропорт был переполнен, а около кассы собралась огромная толпа. Пришлось воспользоваться приемами, освоенными в нью-йоркском метро, чтобы пролезть к окошку. Когда же мне это удалось, выяснилось, что утром Кастро выпустил указ, отменяющий все рейсы в США до последующих его распоряжений. Это была ответная акция на новое требование американского правительства — в Америке заправка горючим всех кубинских самолетов должна производиться только за наличные.

Мы выбрались из толпы, и Эрнест повел меня к зданию терминала, где работал его старый приятель, знавший Эрнеста еще в тридцатых годах, — тогда он привозил в Ки-Уэст контрабандный ром. Эрнест тихо поговорил с ним о чем-то, и кубинец, подхватив мой чемодан, велел ждать его через десять минут на летном поле, у другой стороны здания.

Пока мы его ждали, Эрнест дал мне бумаги, на которых он делал пометки для «Опасного лета».

— Я предлагаю еще кое-какие сокращения, — сказал он, — ты можешь почитать в дороге. Ты знаешь, как ехать из Ки-Уэста?

— Конечно.

Друг Эрнеста посадил меня на свою «Сессну», и мы полетели в Ки-Уэст, не проходя гаванскую таможню. Там я нанял шофера, и мы замечательно доехали до Майами, где я уже купил билет на рейс в Нью-Йорк. Сидя в самолете, я вытащил бумаги, которые мне дал Эрнест. Это были записи номеров страниц и указания. Некоторые из них отменяли те сокращения, на которые он согласился раньше, взамен предлагалось убрать другие куски, но в основном в этих заметках просто уточнялись принятые раньше решения. Он писал все это в большей степени для самого себя, суммируя то, что мы договорились сделать.

Эрнест и Мэри прилетели в Нью-Йорк 13 июля. Неделей раньше у меня была встреча с Эдом Томпсоном. Предупредив его, чтобы он был готов к дурным вестям, и посоветовав укрепить свой дух двойной порцией виски «Олд Гранддэд», я рассказал ему о решении Эрнеста. Если бы только был учрежден орден за смелость и выдержку редактора, первым на эту награду я рекомендовал бы Эда Томпсона. Он выпил виски, заказал еще и торжественно произнес:

— У нас только один Эрнест Хемингуэй, и, думаю, стоит прислушаться к его словам. Итак, сколько он хочет?

Я произнес цифру сто тысяч долларов, и мы сошлись на девяноста, а с правами на испанское издание журнала Эрнест получал все сто тысяч.

С тех пор как я уехал из Гаваны, Эрнест звонил мне почти каждый день. Мы обсуждали, какая книга должна быть опубликована первой — «Опасное лето» или воспоминания о Париже. Наконец я предложил, что хорошо бы узнать мнение издателя. И вот я организовал встречу Эрнеста и редакторов в квартире, которую Хемингуэи снимали на Шестьдесят второй улице, а кроме того, договорился, что его примет директор офтальмологического центра в самой большой клинике Нью-Йорка. Этот доктор считался лучшим специалистом в США. На Парк-авеню у него был кабинет, где он занимался частной практикой. Он сказал мне, что заболевание роговой оболочки, которое было у Эрнеста — keratitis sicca, очень серьезно и может повлечь за собой не только слепоту, но и смерть.

Чарльз Скрибнер-младший прибыл вместе со своим сотрудником Л. Гарри Браком. Забрав полную рукопись «Опасного лета», а также два экземпляра рукописи всех парижских воспоминаний, они сказали, что приедут снова утром в понедельник, чтобы решить, что публиковать в первую очередь.

Эрнесту позвонили и от Альфреда Барра. Сотрудники Музея современного искусства готовились ехать на финку, чтобы упаковать и привезти в Нью-Йорк для выставки в музее полотно Миро «Ферма».

Я очень надеялся, что, поскольку дела складывались замечательно — с «Лайфом» удалось все утрясти, картина Миро должна была скоро прибыть в Нью-Йорк, а сроки публикации были несколько отодвинуты, — Эрнест сможет расслабиться и получить удовольствие от города. Но я ошибался.

— Как я могу идти к Тутсу Шору и не пить там ничего, или в «Старый Зейдельбург», или еще куда-нибудь?

Мэри готовила нам еду, и мы практически не выходили из квартиры. Эрнест пил только «Сансерре», да и то очень умеренно.

Эрнест много говорил об «Опасном лете». Он волновался, достаточно ли честен был по отношению к Луису Мигелю, боялся, что тот обидится, тревожился, как воспримут испанцы критику их кумира Манолето и не причинил ли он вред Антонио, рассказав о его аресте. Волнения, волнения, волнения…

Мне удалось отвлечь Эрнеста от «Опасного лета» лишь на короткое время, когда у нас появился продюсер Джерри Уолд из «XX век — Фокс». Он сказал, что студия хотела бы купить семь коротких рассказов, по которым был поставлен телеспектакль «Мир Ника Адамса», добавить еще три и снять большой фильм. Студия предлагала сто тысяч долларов. Это привело Эрнеста в бешенство.

— Черт возьми, раньше они платили такие деньги за одну вещь! За «Снега Килиманджаро» я получил сто тысяч и за «Старик и море» — тоже.

Я заметил, что рассказы, которые они собирались купить, — очень короткие, кроме того, многие уже экранизированы, и студия хочет приобрести права на постановку только одного фильма.

— Если ты уже заявил в Голливуде, сколько стоишь, нельзя отступать ни на йоту, — провозгласил Эрнест. — Они могут получить десять рассказов за девятьсот тысяч долларов.

Утром в понедельник пришли Чарльз Скрибнер и Гарри Брак. Чарльз сказал, что обе книги замечательны. Он считает, что надо издавать первым делом «Опасное лето», используя публикацию в журнале как рекламу. Кроме того, лучше, чтобы публикация повести по времени не сильно отстояла от реальных событий, описанных в ней. Гарри Брак признался, что не дочитал «Опасное лето», но тоже придерживается того же мнения. Эрнест улыбнулся, заметив, что и сам склонялся к этому решению. Увидев его улыбку, я вдруг понял, что с тех пор, как улетел с Кубы, в первый раз вижу Эрнеста улыбающимся.

Когда они уехали, Эрнест сказал:

— Кажется, им понравились рукописи. Может, и не надо пока закрывать лавочку на ремонт. Давай-ка поедем к Тутсу, съедим там что-нибудь и еще глубже осознаем, как хороши блюда, которые готовит Мэри.

Эрнест получил удовольствие от обеда. Он выпил пару бокалов вина, как всегда, обменялся грубоватыми шутками с Тутсом, поболтал с Леонардом Лайонсом и спортивным комментатором Джимми Кэнноном, старым другом Хемингуэя. Когда мы возвращались домой, он останавливался у каждой витрины.

— Как чертовски приятно снова вернуться в этот город, — задумчиво произнес он.

Я радовался, видя, что ему хорошо. К сожалению, это продолжалось недолго.

Только мы вошли в квартиру, как раздался звонок телефона.

Слушая то, что говорил Эрнест, я легко понимал, о чем идет речь. Чарльз Скрибнер, посоветовавшись еще раз с Гарри Браком, который наконец дочитал до конца «Опасное лето», решил, что первой должна выйти книга парижских воспоминаний.

— Но я уже послал кучу телеграмм с просьбой прислать картинки корриды и, черт возьми, много еще разных других материалов! — Выслушав ответ, он продолжил: — Я не сказал, что это плохая мысль, но, Чарльз, не думаю, что это очень конструктивно — утром принимать одно решение, а после полудня — совершенно другое. Но если вы с Гарри так решили, я согласен.

В тот вечер Эрнест отказался ужинать и рано лег в постель, обложившись газетами и журналами, которые купил по дороге домой. Он взял и блокнот с карандашом и, когда я выходил из комнаты, уже что-то писал.

На следующее утро мы пошли к глазному врачу. Прием длился почти два часа. У Эрнеста с собой была большая папка с результатами анализов и записями, сделанными гаванскими специалистами, которые его лечили на Кубе. Сначала ему закапали что-то в глаза, и он некоторое время сидел в приемной комнате, ожидая необходимого эффекта. Врач произвел на Эрнеста сильное впечатление. Он сказал, что тот — настоящий колдун. Еще более его потрясло оборудование. По сравнению со всеми этими аппаратами, сказал он, приборы кубинских врачей кажутся совершенно допотопными.

Когда мы уходили, медсестра вручила Эрнесту рецепты. По дороге обратно он не сказал ни слова о результатах осмотра, и только когда мы почти пришли домой, он произнес:

— Похоже, дела обстоят неплохо, и кубинские эскулапы крупно ошиблись. Мне просто нужны более сильные очки.

С тех пор Эрнест никогда не говорил о проблемах с глазами. И я потом никогда не замечал, что он испытывает трудности при чтении. И, насколько знаю, он так и не использовал полученный рецепт и не заказал более сильные очки.

В тот день после обеда Мэри ходила по магазинам, и, когда зазвонил телефон, трубку взял я. Голос мне показался очень знакомым, он словно звучал из далекого прошлого. Однако сначала я никак не мог узнать, кто это, и только через несколько минут понял, что говорю с Джигги. Мы с ней не виделись много лет. Эрнест взял параллельную трубку, и мы так и беседовали втроем. Джигги с трудом выговаривала слова и часто не заканчивала предложения. Она явно звонила издалека, но не говорила откуда. Джигги хотела знать, сколько мы — Эрнест и я — еще пробудем в Нью-Йорке, она хотела приехать и пообщаться с нами. «Ведь мы так давно не видели друг друга», — сказала она. Эрнест ответил, что ему чертовски жаль, но через пару дней он уезжает в Испанию и не сможет с ней встретиться.

Повесив трубку, Эрнест некоторое время молчал. Я знал, что Джигги уже несколько лет пьет, но для Эрнеста это было настоящим шоком. Наконец он сказал:

— Я — тот сукин сын, который дал ей первый бокал. Помнишь, виски в «Ритце»?

— Папа, если бы ты тогда это не сделал, позже это сделал бы кто-нибудь другой.

— Может быть, но это сделал я, и я не могу выкинуть тот день из головы!

— Ты можешь считать себя повинным в разных грехах, но здесь — не твоя вина. Мы — те, кто мы есть, и не важно, кто помог нам сделать первый шаг.

— Нет, для меня это важно. Черт побери, это очень важно для меня!

Он подошел к окну и долго смотрел, как на улице вдоль луж важно вышагивали голуби.

На следующий день к нам снова пришли Скрибнер и Брак. Они всячески извинялись, что расстроили Эрнеста. После этого они заявили, что наконец пришли к окончательному решению, которое заключается в следующем: их первое решение было верным, и «Опасное лето» будет опубликовано прежде парижских воспоминаний, и как можно скорее.

Эрнест абсолютно спокойно ответил, что подумает над их новой точкой зрения. Потом он, конечно, согласился.

Эрнест собирался лететь в Испанию на следующий день, но на приготовления к отъезду ушло еще три дня. Он написал множество списков: список дел, которые должен был закончить до отъезда; список проблем, которые мы обсуждали, как напоминание для меня, и наверняка он составил отдельный список заданий для Мэри. Раньше я не замечал за ним пристрастия к такого рода бумагам. В его высокоорганизованном мозгу хранилась вся необходимая информация. Думаю, уже тогда он не во всем доверялся своему рассудку и памяти.

В моих планах на ту осень не было поездки за границу. Однако после того, как я выполнил роль повивальной бабки при рождении «Опасного лета», Эрнест стал наседать на меня по поводу контракта с «XX век — Фокс». До сих пор для меня остается загадкой его острое желание увидеть фильм о Нике Адамсе — после того как на протяжении многих лет он считал все фильмы на основе своих произведений весьма неудачными.

Я прибыл в Мадрид вечером 20 октября, предвкушая встречу с командой Эрнеста (теперь в ней остались только Билл, Анни, Онор и Антонио) и надеясь хотя бы на часть тех удовольствий, которые у нас были прошлым летом. Получив комнату в «Суэсии», я сразу пошел в номер Эрнеста. Дверь была открыта. На диване сидели Анни и Онор, они разговаривали, потягивая вино из бокалов. Пили они розадо из бутылки, стоявшей в серебряном ведерке. Билл складывал фотографии в маленький чемоданчик. В атмосфере ощущалась напряженность и тревога.

Билл, увидевший меня первым, пошел мне навстречу, и в этот момент Эрнест появился в дверях спальни. На нем был его старый халат, подпоясанный вечным ремнем с пряжкой «Gott mit uns», под халатом — свитер, на ногах — кожаные шлепанцы, а глаза скрывались под теннисным козырьком. Я направился к Анни, чтобы обнять ее, но Эрнест встал перед ней и довольно сурово проговорил:

— Мы ждали тебя утром.

— Мне пришлось лететь через Барселону.

— Через Барселону? Ты заставил меня поволноваться. Думал, что-то случилось. Ничего не мог добиться от этих чертовых испанских авиационных служб. Понимаю, они все скрывают.

— Мы действительно уже почти надели траур, — сказала Анни. — Эрнест так нервничал, что заставил и меня поверить в самое страшное, и теперь я должна как следует выпить.

— А я уже почти пьяна из-за моей скорби по тебе, — заметила Онор.

— У меня в номере есть немного виски, — сказал Билл и отправился за бутылкой.

— А что прикажете делать мне, когда вы все будете пить? — грустно спросил Эрнест. — Застрелиться?

Никто ничего не сказал. В комнате повисла гнетущая тишина. Тут вернулся Билл и снова принялся складывать фотографии.

— Как дела у Антонио? — спросил я.

Эрнест стоял в проеме двери и, казалось, не собирался отвечать на мой вопрос.

Наконец я услышал:

— Он был великолепен в Ронде. Бои в Тарифе не состоялись из-за урагана, а корриду в Херес-де-ла-Фронтера едва не отменили из-за сильного ветра, но глава города сказал — или коррида, или тюрьма, и Антонио выбрал корриду. Он потрясающе выступил в последнем бою. Затем два дня в Саламанке — быки были так себе, зато Антонио хорош. И, знаешь, мы дважды видели нового мальчика, этого Кармино.

Эрнест подошел ко мне ближе и посмотрел прямо мне в глаза:

— А ты смотрел номера «Лайфа»? Ты видел фотографии? Клянусь, они просто сволочи!

— О чем ты? Насколько я знаю…

— Что ты знаешь?! Знаешь, что «Лайф» надул нас с фотографиями во втором номере? («Лайф» поместил восемь фотографий Антонио и Луиса Мигеля, снятых во время их выступлений, чтобы показать основные приемы, используемые матадорами во время боя.) После того как я потратил недели и отобрал замечательные снимки, на которых оба матадора выглядят великолепно, и эти снимки одобрил парижский представитель журнала Уилл Ленг, после всех споров и обсуждений они напечатали самые плохие снимки, и среди них — одна фотография Мигеля, снятая в прошлом году в Байонне…

— Которая?

— Ну та, которую они назвали pase aydado²⁴. Такими шантажируют матадоров. И это после долгих дней проверок и перепроверок…

— Но ты одобрил этот снимок?

— Нет, конечно нет! Теперь надо мной будут смеяться все, кто хоть что-то понимает в корриде! А тебя, когда ты смотрел журнал, эта картинка не убила?

— Говоря по правде, нет. Но я не такой знаток, как ты…

— А что сказала Мэри?

— Она не заметила ничего дурного.

— Значит, вы просто не смотрели фотографии. Никто из вас. И Билл тоже. Какого черта вы не используете свои глаза по назначению? Скажу тебе честно, когда я увидел эту страницу с фотографией, у меня разболелась голова! Мне стало хуже, чем после всех аварий и ранений! Я обещал, что фотографии будет замечательными, что оба матадора будут выглядеть великолепно и предстанут в своей лучшей форме, и вот теперь этот снимок. В результате мы все выглядим полными кретинами! Тут нечего сказать. Антонио и Мигель прекрасно знали, как тщательно я отбирал фотографии и сколько времени потратил на это. Ни у кого не оказалось журнала в Саламанке, поэтому там я его не видел. Если бы только мне показали тогда номер, я бы объяснил Антонио, а тот бы попробовал убедить Мигеля, что я не хотел его обидеть. Никогда не чувствовал себя таким идиотом! Мои мозги хорошо поработали, и я думал, что блестящие результаты скомпенсируют мою безумную усталость. Ну как мне объяснить, что «Лайф» не выполнил своих обещаний? Никто мне не поверит. Я бы застрелился, если бы это могло помочь делу. Но как бы то ни было, надо прояснить ситуацию. Когда я получил от Мэри письмо, где она писала, что видела второй номер и там все замечательно, я перестал волноваться и поверил, что все будет хорошо. И вот теперь такой удар!

— Но почему бы тебе не написать Антонио и Луису Мигелю, объяснить им все и извиниться?

— Думаю, пошлю телеграмму Антонио. Он сейчас в Арле. Но что толку в телеграмме, когда он во Франции будет только один день, да и остановился, наверно, в доме какого-нибудь приятеля, а не в отеле?

— В любом случае можно попробовать. И вполне возможно, что для Антонио и Луиса Мигеля эта фотография не так уж важна.

— И Билл так говорит — несколько фотографий не имеют никакого значения. Но понимаешь, чтобы их отобрать, я проделал огромную работу. И я обещал за всем проследить! У меня просто все болит от этого! Я бы предпочел несколько раз разбиться в Африке, чем один раз увидеть эту страницу в журнале.

Он ушел в спальню. Лица всех присутствующих выражали покорность и смирение, из чего я понял, что Эрнест каждый день мучил их такими разговорами.

Тогда я последовал за ним в спальню и твердо сказал:

— Папа, как бы плохо ни обстояли дела, это еще не повод доводить себя до такого состояния. Все равно ничего нельзя изменить.

Он сидел на краю кровати.

— Я старался внушить себе, что не сделал ничего гнусного, но у меня плохо получается. Если бы мне только удалось убедить всех, что я этого не хотел, что так получилось не потому, что я хотел их оскорбить или унизить. Ты правду говоришь, что никто в Америке не обратил внимания на этот снимок?

— Насколько мне известно, никто.

— Я должен написать Ленни Лайонсу и получить точные данные.

— А почему бы нам не выбросить все это из головы и как в добрые старые времена не завалиться куда-нибудь пообедать?

— Не знаю. Я так давно нигде не был…

— Тогда давай. Увидишь, тебе станет лучше.

— Мы собирались поехать в Ним, но потом раздумали, потому что там должен быть Луис Мигель, а мне не хотелось встречаться с ним после выхода «Лайфа» с той фотографией.

— Тогда выпьем здесь, в баре — насколько я знаю, твоя диета допускает одну порцию виски в день, а потом я закажу для нас столик.

— Нет, Хотч, я слишком измучен, но ты можешь пообедать с Онор, Биллом и Анни. У Онор жизнь здесь довольно скучная. Я ведь действительно никуда не хожу.

Он встал, закрыл плотно дверь, приобнял меня и, отведя в угол комнаты подальше от выхода, тихо прошептал:

— Смотри за ними в оба. Особенно за Биллом. Он пытался снова устроить автомобильную аварию. Тогда, в первый раз, ему не удалось меня убить, и теперь он ждет нового шанса. Я не выхожу из дома и по этой причине тоже. В прошлый раз он чуть не скинул меня с обрыва. Нет никакого смысла обсуждать это с Онор, она все время пытается его выгородить.

— Ну, перестань, Папа. Что ты такое говоришь? Ты, наверное, просто шутишь.

Он сильно сжал мою руку, и его лицо стало совсем серым.

— Я никогда не стал бы так шутить. Не знаю, что он собирается делать, но, если вы надумаете идти в ресторан, возьмите лучше такси. Не садись в его машину. Может, тебя он не собирается убивать. Но честное слово, весь сентябрь я прожил как в аду. Мне нужно уехать отсюда, и как можно скорее. Я просил Билла заказать билеты, но ты, пожалуйста, проверь, выполнил ли он мою просьбу. И не заказывай билеты на мое имя. Не говори никому, что я полечу, до самого вылета самолета.

Мы с Биллом сидели в баре, а Анни и Онор одевались к обеду.

— Боже мой, — тяжело вздохнул Билл, в его голосе звучали горечь и боль, — я так рад, что ты приехал! Сомневался, что смогу выдержать с ним еще одну неделю. Эрнест приехал в жутком состоянии, он был так неспокоен, так измучен. И, не отдохнув ни единого дня, тут же бросился ездить по всей Испании собирать эти фотографии, а потом днями и ночами сочинял подписи под снимками. И все время нервничал, спорил с Уиллом Ленгом, и… Господи, что с ним происходит? Я просто ничего не понимаю, Хотч. С ним что-то не так? Он говорит о своих почках, и говорит о них непрестанно, может, действительно дело в них? Не знаю, но он днями напролет твердит только об этом. Может, врачи ему что-то такое сказали? Он ни разу не улыбнулся, ему все отвратительно. Ты помнишь, когда мы вместе путешествовали, он всегда нам рассказывал что-то интересное — то о пейзаже за окном, то о коровах, а то о прошлом, о войне. Теперь он не произносит ни слова. Ни единого слова. Просто сидит, весь напряженный, и смотрит вперед. Вначале я пытался как-то вовлечь его в беседу, но он едва отвечал на мои вопросы, и я прекратил свои попытки. Он сидит и молчит, и даже без обычной бутылки вина. Ты можешь себе представить Эрнеста без бутылки вина?

Это был грустный обед. Никому из нас кусок не лез в горло. Анни была убеждена — так он ей говорил, — что у Эрнеста смертельное заболевание почек. Я спросил, не жаловался ли он на глаза. Онор заметила, что однажды он что-то такое сказал.

— Но теперь он озабочен почками, как раньше — глазами.

— Мы должны помочь ему вернуться в Штаты, — сказал Билл. — Эрнест просил меня заказать билеты на мое имя — и я это сделал, но потом он передумал. Боюсь, испанцы будут злиться на него из-за Манолето. Представляешь тогда его реакцию? Эта фотография Домингина — ерунда по сравнению с тем, что он написал о Манолето, — мол, тот использовал дешевые трюки и так далее. В Испании полно людей, которых это может взбесить. Манолето — их герой, и негоже какому-то иностранцу плевать на его могилу. Эрнест должен уехать, пока на него еще и это не обрушилось.

(Билл имел в виду утверждения Эрнеста, сформулированные в «Опасном лете», о том, что любителям корриды нравились некоторые трюки, придуманные Манолето, поскольку тот убедил их, что он — великий матадор. Должны пройти годы, писал Эрнест, прежде чем люди поймут, что Манолето действительно был великим матадором, но при этом он частенько в угоду публике использовал дешевые трюки.)

— Просто усталость, — объяснила Анни. — Он так измучен, что не может думать, есть, спать, общаться с людьми. Билл прав. Мы должны отправить его подальше от корриды, Луиса Мигеля и всего остального. Может, он послушает тебя. Мы, кажется, ему больше не интересны. Хотч, теперь твоя очередь, попробуй ты помочь ему.

— Он что-то придумал себе о Билле и машине, — сказала Онор.

— Это точно, — согласился Билл.

— Он постоянно говорит мне об этом, — продолжила Онор.

— Думаю, все из-за той старой аварии, — вздохнул Билл.

— Лучше бы нам вообще не пользоваться машиной, — сказала Онор.

— Что же все-таки происходит с Эрнестом? — спросила Анни. — Иногда он просто пугает меня. Честное слово, мне страшно.

Рано утром Эрнест вошел в мой номер. Мы с ним вместе позавтракали. Он сказал, что его почки не дают ему спать по ночам. Когда он держал чашку чая, его рука мелко дрожала. Он очень хотел узнать о ситуации с фильмом, о проектах Купера. Похоже, этот год будет самым плохим, заметил он, и снова стал жаловаться на безденежье. Я сообщил ему, что студия готова заплатить самое большее 125 тысяч долларов. Это привело его в ярость.

— Но послушай, Папа, я сказал им, что ты отказался.

— Нет!

— Но почему?

— Потому что я хочу получить деньги. Хочу, чтобы ты хорошенько подзаработал, написав сценарий. И я не желаю упускать сто двадцать пять тысяч.

— Но, Папа, у меня есть и другие дела. Честное слово, я совсем не думал об этом сценарии…

— Сколько они предложили тебе?

— Семьдесят пять тысяч долларов.

— Мы не должны их терять. Скажи им, я согласен на пятьсот тысяч. Они обожают торговаться. Это их стиль жизни.

— Они не дадут тебе таких денег.

— Попробуй. Ты можешь ошибаться. Но не позволяй уйти от нас этим ста двадцати пяти тысячам.

Мы обсудили и ситуацию с проектом съемок фильма по роману «За рекой, в тени деревьев», который проталкивал Гэри Купер. Я заказал разговор с Купером — он был в то время в Лондоне, — чтобы выяснить ситуацию. Эрнест попросил меня проверить, заказаны ли для него билеты на самолет, и заказаны ли они на имя Билла. Во время разговора он все время поглаживал правой рукой свою правую почку. Эрнест получил удовольствие от беседы со старым другом. Он как-то ожил, несколько раз рассмеялся, а когда повесил трубку, то даже немного стал похож на себя прежнего.

— Похоже, у Купера дела идут хорошо. И с его простатитом ничего страшного. Как думаешь, он еще не очень стар для роли полковника Кантуэлла?

— Нет, если ему удастся заполучить ту итальянку на роль Ренаты.

— Кого ты имеешь в виду?

— Софи Лорен.

— Кто это?

— Ты не знаешь? Не видел ее и ничего о ней не слышал?

— Я веду очень уединенную жизнь.

— Ну, тогда у тебя еще все впереди.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Эта фраза из «Чемпиона», ты так специально? — Его голос звучал твердо, и я был обескуражен. Я не знал, что эта фраза откуда-то. — Извини, — сказал он, — мне не часто приходится слышать фразы из моих книг. Почему бы нам не пообедать в ресторане? Может, кусочек свежей печени понравится моим почкам.

У меня в чемодане был сборник рассказов Хемингуэя. Я возил книгу с собой, поскольку там были рассказы о Нике Адамсе, которые хотела купить студия. Открыл рассказ «Чемпион», историю о встрече Ника с бывшим боксером, пьянчужкой Эдом, и его приятелем негром по имени Багс.

«— Так вы откуда, говорите?

— Из Чикаго, — сказал Ник.

— Славный город, — сказал негр. — Я не расслышал, как вас зовут?

— Адамс, Ник Адамс.

— Он говорит, что никогда не был сумасшедшим, Багс, — сказал Эд.

— У него еще все впереди, — сказал негр».

Я закрыл книгу и засунул ее в чемодан — как можно глубже.

Был прекрасный осенний день, и мы шли в ресторан пешком, через самый центр Мадрида, по многолюдным и красивым улицам Старого города. Обед начался довольно мило. Нас усадили за наш столик. Мы оба пили тинто, Эрнест ел печень, запивая вином, и при этом не разбавлял его водой. Он говорил с Онор, сидевшей рядом с ним, и с Анни, которая сидела напротив, и, казалось, он снова получает удовольствие от жизни — так, как великолепно умел делать прежде.

Это случилось, когда нам подали салат. Не знаю, что предшествовало инциденту, — я в это время разговаривал с Биллом. Вдруг я увидел, что Эрнест схватил официанта за рукав и стал кричать на него, сначала по-английски, а потом по-испански. Официант был в ужасе. Он пытался удержать огромный деревянный поднос с салатом и при этом высвободить рукав. Я до сих пор не знаю, что такое совершил официант, и думаю, что тот тоже не знает. В какой-то момент Эрнест потребовал, чтобы официант назвал свое имя. Несчастный сказал, что его зовут Поллок, тогда Эрнест захотел узнать, испанец он или поляк, а когда тот сказал, что поляк, Эрнест на него набросился с кулаками.

Ресторан бы полон. Все перестали есть и уставились на Эрнеста. Хозяин заведения, который знал Эрнеста со времен его первого приезда в Мадрид, попытался разрядить обстановку, но Хемингуэй ударил и его, обвинив в том, что он превратился в Шейлока еще в то лето, когда мы с Эрнестом и Рупертом Бельвилем напивались здесь до бесчувствия. Эрнест как-то потребовал, чтобы его срочно отправили в Лондон, где он собирался лечиться. Он попросил хозяина одолжить ему на день сумму, необходимую для покупки билетов. Тот дал деньги, но без особого энтузиазма. И вот теперь, через четыре года, Эрнест излил на испанца всю обиду, тлевшую в его душе столь долгое время. Стычка с официантом внезапно прекратилась, Эрнест резко встал, бросил кучу песет на стол и быстро вышел из зала. И никогда сюда больше не возвращался.

Когда мы вернулись в отель, Эрнест разделся, лег в постель и не вставал четыре дня. Каждый день он собирался вылететь в Нью-Йорк, но все откладывал и откладывал. Утром, на следующий день после скандала в ресторане, он созвал всех нас. Билл, Анни и я разбирали в соседней комнате фотографии. Эрнеста волновало, а вдруг «Иберия» (испанская авиакомпания) приняла новые правила о багаже и он не сможет вывезти фотографии?

Я не поверил собственным ушам. Все годы, что я знал Эрнеста, он всегда путешествовал с огромным багажом, и порой за избыточный вес приходилось платить больше, чем за сами билеты. Однажды он приехал из Гаваны в Нью-Йорк с тридцатью шестью чемоданами. Я напомнил ему тот случай.

— Да, но мы летим не реактивным самолетом, и они могут ввести ограничения по весу для винтовых машин. Если не разрешат вывезти фотографии, я остаюсь.

Эрнест собрал сотни снимков корриды, которые лежали в трех маленьких чемоданчиках. Чем больше мы уверяли его, что с ними не возникнет никаких проблем, тем больше он боялся. Тогда я предложил позвонить в аэропорт.

— Хорошо, — сказал он, — но сначала надо все взвесить. Там захотят знать общий вес.

Билли и я переглянулись. Пока Эрнест клал на свою почку грелку, мы стали паковать вещи. На это у нас ушел час. И вот когда мы все сделали, Билл позвонил в администрацию отеля и попросил, чтобы к нам прислали двух служителей. Они вынесли все вещи в специальное помещение для багажа и взвесили каждый чемодан и каждую сумку. Эрнест дал им хорошие чаевые.

Билл позвонил в авиакомпанию, сообщил номер рейса, на котором Эрнест собирался лететь, и спросил, разрешено ли пассажирам иметь при себе дополнительный багаж. Ответ был утвердительным.

— С кем ты говорил? — спросил Эрнест Билла.

— С представителем «Иберии».

— Я так и думал. Некто без имени, ни черта не понимающий. Я приеду в аэропорт, и они меня обязательно завернут.

Ничто не могло разубедить его, и на следующий день мне пришлось поехать в офис «Иберии» и взять там письменное разрешение на провоз дополнительного багажа. Эрнест взял документ и аккуратно положил его в паспорт.

Эрнест настаивал на том, чтобы лететь в Америку на древнем «Констеллейшн». Перелет на этом самолете из Мадрида в Нью-Йорк длился четырнадцать часов, тогда как на современном реактивном лайнере можно было долететь всего за семь. Я всячески пытался отговорить Эрнеста, но он заявил, что на «Констеллейшн» чувствует себя в большей безопасности, поскольку никто не будет искать его на таком самолете, а кроме того, когда он уходит в запой, то предпочитает медленное снижение — он уже предчувствовал беду.

Совершенно неожиданно накануне отъезда вечером к Эрнесту пришел Антонио. Когда он появился в номере, Эрнест читал, сидя в кровати. Антонио тоже сел на краешек постели. Они оба были явно рады друг другу. Антонио показался мне слегка бледным и уставшим, а Эрнест, в свете лампы, выглядел сильно постаревшим. Эрнест рассказывал о своих почках, а Антонио — о мучивших его проблемах с печенью. Они посочувствовали друг другу. А потом Антонио поблагодарил Эрнеста за «Опасное лето».

— Ты видел фотографии? — спросил Эрнест.

— Да, они просто замечательные.

— А Луис Мигель — он их тоже видел?

— Да, когда мы были в Ниме.

— И они ему понравились? И та, во втором номере?

— Да, он считает, все снимки очень удачные. И я с ним согласен.

После ухода Антонио Эрнест вошел в гостиную. Там сидели мы с Биллом — оставили Антонио и Хемингуэя в спальне, чтобы дать им возможность спокойно поговорить. Эрнест, сгорбившись, тяжело опустился на диван.

— Антонио подумывает уйти на пенсию, спрашивает моего совета.

— И он сказал почему? — спросил Билл.

— Ему стало трудно держать себя в форме. У него болит печень и нет уже прежних сил. Антонио еще сказал, что иногда испытывает страх перед быком. И это ему очень не нравится.

— И что ты ему посоветовал?

— Что он должен решать сам. Никто не может давать советы насчет такого деликатного дела, как твой собственный организм. Но я все-таки сказал ему — если ты чемпион, надо уходить непобежденным и не ждать того дня, когда для всех станет очевидным, что тебе уже пора уйти.

Вылет самолета был назначен на одиннадцать часов вечера, но по каким-то причинам рейс задержали до полуночи. Эрнест до последнего момента сидел в машине с Анни и Онор, а мы с Биллом сдавали вещи и получали посадочный талон. Эрнест захотел взять с собой в салон чемоданы с фотографиями, что вызвало некоторые сложности, но в конце концов все было улажено.

Когда мы подошли к машине, Эрнест сказал мне:

— Чертовски не хочется лететь в Нью-Йорк, особенно после того, как мой адвокат мне так напакостил.

— Что же он такое сделал?

— Перед отъездом я попросил его оплатить мои счета «Аберкромби», но вчера в почте, которую мне переслали из Кетчума, я обнаружил эти счета. Я был их клиентом сорок лет, и все эти годы у меня никогда не было задолженности. Теперь мне стыдно у них показаться. Я бы зашел в «Аберкромби» посмотреть ружья и купить ботинки и шерстяные носки, но сейчас, после его гнусного поступка, я просто не могу этого сделать.

Я пытался его успокоить, говорил, что часто бывает так, что ты уже заплатил, а в счетах это еще не отразилось, а кроме того, он так долго был верным клиентом этой фирмы, что один неоплаченный счет не отразится на его репутации. Но убедить Эрнеста было невозможно. Тогда я попросил показать мне этот счет.

— Папа, ну посмотри на дату — первое сентября! А сейчас октябрь. Это просто старый счет. Я думаю, все в порядке, все уже давно оплачено.

— Не уверен. Похоже, я все должен делать сам, никому ничего нельзя доверить.

Билл заторопил нас, сказав, что объявили посадку, и мы пошли к самолету.

— Папа, пожалуйста, не думай плохо о своих друзьях. Они по-прежнему тебя любят и готовы ради тебя на все. Сейчас ты устал и расстроен, но, когда приедешь в Кетчум, начнешь дышать чистым горным воздухом, отдохнешь и все снова придет в норму.

— Не знаю, Хотч.

— А я просто в этом уверен. И охотничий сезон начинается.

— Да, но… мне столько нужно сделать. Знаешь, я оставил в номере бутылку виски. Возьми ее, когда вернешься в отель.

Мы уже были у самолета.

— Как только окажусь в Лондоне, сразу пошлю тебе телеграмму о Купере, — сказал я.

— И о пятистах тысячах долларов.

— До свиданья, Папа. Счастливого пути.

— Ты правда думаешь, что со счетами «Аберкромби» все в порядке? Я ужасно хочу купить новое ружье.

Я снова заверил его, что с этим проблем не будет.

Когда мы вернулись в отель, я зашел в его номер за бутылкой виски. Она действительно стояла на столе. Там же лежали списки дел, которые нужно было закончить до отъезда, и лист бумаги с текстом, написанным по диагонали. Этот текст потом появился в «Опасном лете»:

«Ничто не может сравниться с тем удовольствием, которое мы испытали, когда в первый раз ехали в Мадрид мимо серых вершин над Малагой, забираясь все выше и выше в страну гор. В тот год мы много раз проделывали этот путь. Утром берешь в руки газеты, и прочитанное там портит настроение настолько, что желание писать самому пропадает напрочь. Возможно, правда состоит в том, что я никогда не смогу стать матадором. Однажды я осознал это очень глубоко, и нет нужды напоминать мне об этом».

Глава 14

Рочестер, 1960

Я вернулся в Нью-Йорк из Лондона 22 октября 1960 года. Дома меня уже ждала телеграмма от Эрнеста. Там было сказано, что Уолд очень хочет ставить фильм о Нике Адамсе, и я должен проинформировать «наших гостей, если они появятся, что у них не будет никаких трудностей и финансовых проблем».

Тогда я не мог догадаться, что слово «гости» относится к Онор, которая собиралась жить в Нью-Йорке. Уже на Кубе Онор заговорила о Нью-Йорке, и именно Мэри предложила, что, поскольку Онор еще в Глазго интересовалась театром, ей стоит поучиться в какой-нибудь театральной школе. Эрнест обещал платить за обучение.

Я позвонил в Кетчум и сообщил Эрнесту, что с Купером все в порядке и мы скоро подпишем пару контрактов с Голливудом. Только я собрался сказать, что Онор еще не приехала, как он прервал меня, заявив, что по телефону лучше не произносить никаких имен.

— Уже выслал тебе чек на полторы тысячи долларов для оплаты обучения нашей гостьи в театральной академии и на жизнь в Нью-Йорке в течение первого семестра. Я хочу, чтобы она ехала в Нью-Йорк, зная, что может рассчитывать на помощь. Нью-Йорк — ужасный город. Все безумно дорого — и жилье, и питание.

Он проговорил это как-то неестественно, словно делал официальное заявление. Я спросил его об охоте. Эрнест ответил, что еще не выбирался из дома, но, как только я приеду, мы обязательно поохотимся. Я заметил, что, скорее всего, мне не удастся с ним поохотиться — я много времени провел в разъездах, и у меня накопилось огромное количество работы. Мои слова его сильно огорчили. Он принялся уговаривать меня и так разволновался, что пришлось пообещать — как только смогу, тут же приеду в Кетчум. Кроме того, я обещал Эрнесту сообщить, когда наш гость прибудет в Нью-Йорк.

Онор прилетела из Мадрида спустя несколько дней. Я сразу позвонил Эрнесту и рассказал, что она поступила в Барбизонскую школу и уже встречалась с людьми из Академии драматических искусств. Наш разговор прервался. Когда я вновь дозвонился до Эрнеста, то понял, что он очень взволнован. Мы не должны больше говорить, заявил он, но мне необходимо приехать в Кетчум, и чем скорее, тем лучше.

— Телеграфируй, когда приедешь, — попросил он. — И перестань пользоваться телефоном.

Позже я получил от него письмо с просьбой выяснить, расспрашивал ли кто-нибудь Онор о том, что она собирается делать в Нью-Йорке, кто дал ей деньги на дорогу и так далее. У Эрнеста изменился почерк — буквы стали шире, их очертания — менее четки, у буквы «t» не было черточки, а «i» выглядела как петля.

Поезд прибыл на перрон на несколько минут раньше, чем по расписанию, — в девять часов вечера. Я зашел в бар у станции, где мы обычно опрокидывали стаканчик перед долгой дорогой в Кетчум. Я знал, что Эрнест там меня обязательно найдет.

Так и случилось. С ним был Дюк Мак-Муллен. Но вместо того чтобы присоединиться ко мне и тоже выпить чего-нибудь, он попросил меня поскорее допить свой стакан и выйти на улицу. Говоря со мной, он нервно поглядывал на мужчин, стоявших у стойки, и на людей, сидевших за столиками. Я поставил стакан, расплатился и пошел за ними к машине Дюка. Дюк — замечательный, жизнерадостный парень, но в тот момент он выглядел подавленным. Он поздоровался со мной так, как встречают друзей на похоронах.

В пути я старался нарушить воцарившуюся в машине тяжелую тишину, рассказывая о том, как хорошо идут дела с проектом Купера, а также о том, что больше ста двадцати пяти тысяч от студии «XX век — Фокс» получить не удается. Вдруг Эрнест меня резко прервал:

— Вернон Лорд хочет приехать, но я не приму его.

— Почему?

— ФБР.

— Что?

— ФБР. Они все время шпионят за нами. Спроси Дюка.

— Э-э… От Хейли за нами ехала машина…

— Вот почему я вытащил тебя из бара. Боялся, что они нас схватят.

— Но, Эрнест, послушай, та машина свернула у Пикабо, — сказал Дюк.

— Наверное, решили ехать кругом. У них это займет больше времени, поэтому я так стремился уехать из Шошона до их появления.

— Но, Папа, — я пытался собраться с мыслями, — зачем ты нужен агентам ФБР?

— В этом-то все и дело. Они прослушивают мои разговоры. Поэтому мы пользуемся машиной Дюка. Нельзя говорить по телефону. Почту мою вскрывают. Знаешь, что меня насторожило? Помнишь, как тогда прервали наш с тобой разговор? Это из-за них. Их почерк.

— Но междугородние разговоры часто прерываются. Почему ты думаешь, что это означает…

— У меня есть приятель, он работает в телефонной фирме в Хейли. По моей просьбе он проследил, как было в тот раз. Разговор прервали здесь, а не в Нью-Йорке.

— Ну и что?

— Боже мой, Хотч, ну не будь же таким дураком. Ты заказал разговор, так? И логично было бы, если бы нас прервали на твоей линии. Но это сделали здесь, в Хейли. Это означает, что ФБР отслеживает мои разговоры.

Он был очень возбужден. Я сидел в полумраке машины. Дорога была абсолютно пустая, и мы ехали довольно быстро. Мне хотелось задать Эрнесту множество вопросов: почему он решил, что за ним следят, что его прослушивают и почему Вернону нельзя приехать, но я молчал, сидя на заднем сиденье и глядя на полосу дороги, освещенную фарами. На душе было очень тоскливо.

Так мы ехали в полном молчании. Я думал, что Эрнест заснул, но вдруг услышал:

— Что говорит наша гостья? Кто-нибудь с ней общался? Задавали какие-нибудь вопросы?

— Нет, никто.

— Никто не спрашивал ее насчет паспорта?

— Нет.

— И из иммиграционной службы никто не звонил и не встречался с ней?

— Нет.

— Голову даю на отсечение, они ее завербовали.

— Ты о чем?

— Она врет. Она им продалась.

— Нет, это невозможно! Уверен, никто…

— Она стала шпионкой. Давай вычеркнем ее из нашей жизни и забудем об этом деле. Я больше не хочу даже слышать о ней.

Мы выехали на главную дорогу к Кетчуму. Была середина ноября. Улицы городка были пусты — Кетчум, словно просыпаясь после долгой спячки, оживал зимой, когда земля покрывалась снегом, приезжали любители лыж, и в Сан-Вэлли начинали работать подъемники. Теперь же везде было темно и тихо — работал только один бар, и в маленьком ресторанчике сидели несколько человек.

Когда Дюк свернул на улицу, Эрнест прошептал: «Притуши фары», открыл окно и уставился на здание банка, ярко освещенное огнями, так что можно было хорошо видеть внутри двух мужчин, работавших с бумагами. Эрнест, разглядывая их, почти весь вылез в окно. Затем он изучил улицу и темные витрины магазина рядом с банком, закрыл окно и разрешил Дюку снова включить фары.

— Что это?

— Аудиторы. Их заставляют проверять мой счет. Если уж им надо тебя поймать, они это непременно сделают.

— Но откуда ты знаешь, чем занимаются эти люди?

— Ну а что еще среди ночи могут делать в банке два аудитора? Конечно, возятся с моим счетом.

— Но что такого ты сделал? Что они могут обнаружить?

— Хотч, когда они хотят тебя достать, они тебя достанут.

Мы подъехали к отелю «Кристиана», рядом с супермаркетом Чака Аткинсона. Дюк помог мне нести вещи, а Эрнест остался в машине.

— Хотч, ты обязан что-то сделать. — В интонациях Дюка звучало неподдельное отчаяние. — Никто им не занимается, и, честное слово, хоть кто-то должен взять дело в свои руки.

— Но я-то что могу?

— Ты видишь, что с ним происходит. Все уже шепчутся об этом, но… Боже мой!

Когда мы вернулись к машине, Эрнест попросил меня прийти к ним завтра утром на завтрак, и как можно раньше:

— Буду ждать тебя.

— Приду рано, — сказал я.

Все первые дни после приезда меня осаждали близкие друзья Эрнеста. Один за другим они делились со мной своими тревогами и страхами. Он страшно изменился. Похоже, у него глубокая депрессия. Эрнест отказывается от охоты. Он придирается к старым друзьям и больше не собирает их по пятницам вечером смотреть соревнования по боксу. Он отвратительно выглядит.

Поначалу я попытался обсудить ситуацию прямо с Эрнестом, как делал это всего месяц назад, когда мы в Мадриде решали вопросы с багажом. Но я оказался слишком наивен. Прежде всего, он не хотел ни о чем говорить ни в своем доме, ни в моем номере — везде якобы стояли жучки и нас прослушивали. Поэтому нам пришлось одеться и прогуляться по берегу Вуд-Ривер. Найдя толстое бревно, мы уселись, и Эрнест принялся повторять весь тот бред, который я уже слышал. ФБР следит за ним из-за Онор. Эти парни — из службы иммиграции, и они собирают против него улики. За что? За развращение малолетних. На его тирады я возразил, что он никогда не был с Онор в Штатах — только на Кубе и в Испании, поэтому американские службы иммиграции не могут ни в чем его обвинять, даже если это правда. Тут он вскочил и принялся ходить вокруг бревна, крича, что она была только его секретаршей и что во всех такого рода обвинениях нет ни грамма правды, но им проще его арестовать, чем выяснить истину. Я пытался показать абсурдность его подозрений, но чем больше говорил, тем больше его раздражали мои слова — я не верил в опасность, которая ему угрожала! В конце концов, я понял, что эта фраза — «развращение малолетних» — сидит в его голове не потому, что она имеет для него какой-то определенный смысл, а просто из-за ее зловещего звучания. Вместо нее с таким же успехом могли фигурировать и другие формулировки — «покушение на жизнь», «преднамеренное убийство» — все, что угодно, лишь бы это смогло стать той дьявольской петлей, которую агенты ФБР собирались накинуть ему на шею.

Эрнесту не терпелось узнать, говорили ли со мной агенты службы иммиграции об Онор и о нем, а когда я ответил, что никто меня ни о чем не спрашивал, он так посмотрел на меня, что было ясно — он мне не верит ни на йоту. И тут мне стало совсем плохо. Я понял, что теперь Эрнест считает и меня участником заговора.

Он снова опустился на бревно. Сейчас он хотел узнать, велел ли я его адвокату, как он меня просил, задекларировать его выигрыш, когда он ставил на Йоханссона — четыре тысячи долларов. Я ответил, что выполнил его просьбу, и все будет сделано, как надо.

— Уже слишком поздно, — мрачно проговорил он. — Ты видел тех аудиторов в банке? Они как раз этим и занимаются.

Нет, возражал я, это невозможно, ведь декларировать выигрыш разрешается в течение года, и у него было много времени в запасе, и наверняка те люди в банке были заняты совсем другими делами. На это Эрнест заявил, что я абсолютно не прав — выигрыши в азартные игры надо декларировать сразу после получения денег, он явно нарушил закон, и теперь ФБР за ним охотится. Затем он предупредил меня, что Вернон Лорд ничего не знает — он отличный парень и всегда к нему, Эрнесту, хорошо относился, и поэтому Хемингуэй не хочет, чтобы Лорд был втянут в это дело. Вот почему Эрнест не позволил Лорду встречать меня.

— Но, Папа, Вернон — твой врач. И вас связывают особые отношения. Ты не должен волноваться о нем.

— Нет, я должен волноваться, — сказал он, — ведь у врачей нет никаких преимуществ в суде.

Тут я решил поспорить с ним. Эрнест знал, что некоторое время я был практикующим юристом, поэтому я попытался убедить его, что хотя бы здесь он ошибается. И чем больше я доказывал ему, что у докторов есть особые права в суде, как, впрочем, и везде, тем меньше Эрнест хотел слушать меня, утверждая, что я абсолютно не знаю законов. В конце концов он заявил, что и я его предал. Этого я уже не мог так оставить. Мы, крича друг на друга, нервно ходили вокруг бревна, и я даже не старался его успокоить. Вдруг Эрнест повернулся ко мне, посмотрел прямо в глаза и с горечью в голосе произнес:

— Давай откровенно, Хотч. Скажи, по-твоему, я кто — лгун или сумасшедший?

Его подбородок трясся, а лицо страшно побледнело.

— Прости, — сказал я. — Забудем об этом разговоре. — И мы медленно направились обратно к дому.

Я пытался уговорить Эрнеста пойти на охоту, но каждый раз он отказывался, уверяя меня, что должен закончить кое-какие дела — иногда это была правда, иногда — нет. Поводом для того, чтобы остаться дома, могло послужить все, что угодно, вплоть до необходимости написать какое-нибудь письмо — адвокату или издателю. Мне казалось, что, если я смогу вытащить Эрнеста на природу, увести из дома, от его тревог и волнений, если заставлю делать то, что он так всегда любил, его душевное состояние улучшится, а настроение поднимется. Я надеялся, что красота осеннего леса и охотничий азарт, который в нем, старом охотнике, непременно должен был возникнуть вновь при виде летящей птицы, поможет ему, и он освободится от своих навязчивых идей, от этой напряженности, сковавшей все его существо. И как-то раз мне все-таки удалось уговорить его пойти на фазанью охоту. Однако все тогда закончилось столь мрачно, что я решил — больше никогда не буду этого делать.

Я собрал всех самых близких приятелей Эрнеста, которые всегда ходили с нами на охоту — Бада Пурди, Пэппи Арнольда, Дога Андерсона и Чака Аткинсона. Чтобы охотиться на фазанов в открытом поле, нужно иметь, по крайней мере, четыре винтовки. В ту осень было мало фазанов, и нам пришлось ехать в Пикабо. Там жил друг Бада Пурди, фермер, который разрешил нам поохотиться на своих землях — огромном пространстве с кукурузными полями, где еще оставались высохшие стебли, лакомая добыча для фазанов — мы уже хорошо это знали.

И вот когда мы добрались до места, когда все было приготовлено для охоты, ружья заряжены и мы уже стали перелезать через проволоку, огораживающую поле, Эрнест вдруг заартачился. Он заявил, что мы нарушаем закон, вторгаемся на территорию, принадлежащую частному лицу, и он совсем не хочет, чтобы его тут пристрелили. Кроме того что Бад знал владельца и договорился с ним, по законам штата не запрещается охотиться в полях, которые не охраняются специально, а вокруг того поля, куда мы приехали, не было никаких постов. На все наши уверения Эрнест сказал, что категорически не хочет предоставлять ФБР никаких дополнительных поводов для его ареста, и предложил нам поохотиться, в то время как он подождет нас в машине. Мы уговаривали его не меньше получаса. Наконец он пошел с нами, но практически не участвовал в охоте.

Пэппи Арнольд сделал первые выстрелы, но промахнулся. Эрнест продолжал настаивать на том, что нужно подождать — вдруг нас захотят арестовать. И снова пришлось его уговаривать идти вперед. Мы выстроились полукругом примерно на тридцать ярдов, Эрнест шел на левом фланге. Так продолжалось около трех часов, когда вдруг перед нами возникли три прекрасных фазана, они были не более чем в десяти ярдах от Эрнеста. Охотник может только мечтать о таком. Эрнест, с его способностью быстро перезаряжать ружье, мог бы легко пристрелить всех троих. Тут он снял ружье с предохранителя и прицелился в птиц.

И вот когда уже надо было стрелять, он этого не сделал. Птицы быстро взлетели и исчезли из поля зрения. Изумленные до предела, мы все окружили Эрнеста.

— Я был бы полным идиотом, если бы позволил пристрелить себя из-за пары фазанов, — сказал он, вытаскивая патроны из стволов.

На несколько минут мы потеряли дар речи. Очухавшись, Бад предложил зайти к самому фермеру, дом которого виднелся на горизонте, и проверить разрешение на охоту. Эрнест согласился. По дороге мы не видели никаких птиц, но даже если бы перед нами появились фазаны, уверен, никто из нас не мог бы сделать ни одного выстрела.

Бад постучался в дверь, и вот уже жена его друга гостеприимно встречала нас. Бад представил ей Эрнеста и всех остальных. Она сказала, что ее муж уехал на рынок в Твин-Фоллс, но она абсолютно уверена, что мы смело можем охотиться на их землях. Кстати, сказала она, совсем недалеко от дома — старое кукурузное поле.

И вот мы снова охотимся. Когда мы шли по полю, один фазан появился перед Чаком, и он подстрелил птицу. Эрнест подошел посмотреть. При этом он заметил, что все-таки не очень уверен в том, что мы можем охотиться здесь: одно дело — слова жены, а другое — разрешение от официального собственника земли. Что будет, если фермер по дороге домой увидит их здесь, стреляющих в его фазанов? Он запросто может пристрелить их как нарушителей права частной собственности! Мы должны вернуться в дом фермера и ждать его возвращения, сказал он, явно сильно нервничая.

Я чувствовал себя совершенно разбитым. Все мои надежды оказались напрасными. И дело было не только в сегодняшнем дне — я понимал, все началось еще раньше, прошлой осенью, прошлым летом. Я оказался перед необходимостью прямо посмотреть фактам в лицо — с Эрнестом происходило что-то серьезное. Я не хотел, чтобы он почувствовал мою тревогу, поэтому опустил голову и уставился в землю. Остальные тоже замолчали, не зная, что и сказать. И только Бад, замечательный парень, посмотрел вокруг и заметил:

— Сказать по правде, Эрнест, здесь так мало птиц, что нам даже не стоит морочить себе голову. Давай-ка лучше поедем ко мне и выпьем сидра.

В тот вечер Эрнест согласился пойти со мной поужинать в только что открытый ресторан в отеле «Кристиана». Первый раз за долгое время он вечером вышел из дома. Но все кончилось почти так же грустно, как и тогда, в Испании.

Эрнест заказал один коктейль и один бокал вина — он строго придерживался своей диеты. Казалось, ему было хорошо. Он рассказывал забавные истории о прошлом Кетчума, о том, как здесь жили раньше, играли в азартные игры, и народу было так много, как во времена золотой лихорадки. Вдруг он замолчал, даже не закончив предложение, и заявил, что мы должны оплатить счет и быстро уходить из ресторана. Бедная Мэри, которая так радовалась этому вечеру, спросила его, что случилось.

Эрнест кивнул в сторону бара:

— У стойки сидят два агента ФБР, вот что случилось.

Тогда Мэри задала другой вопрос — откуда он знает, что эти люди из ФБР? Эрнест велел ей говорить шепотом:

— Ты что, думаешь, я не могу узнать фэбээровца? Нам нужно срочно уходить отсюда, Хотч.

Я пошел искать официанта и по пути прошел мимо столика, за которым сидел Чак Аткинсон с женой. Я спросил его, — может, он знает, кто эти двое у стойки.

— Конечно, знаю. Торговцы. Они приезжают в Кетчум каждый месяц уже на протяжении пяти лет. Только не говори мне, что Эрнест нервничает из-за них. — И он горестно покачал головой.

Когда я сообщил Эрнесту, что эти люди — торговцы, он поднял меня на смех.

— Ну да, торговцы. Агенты ФБР славятся своей неуклюжей маскировкой. Думаешь, они будут тебе изображать скрипачей? Пошли, Мэри. Ты можешь выпить кофе и дома.

С тех пор как я приехал, Мэри все время хотела поговорить со мной, но Эрнест не давал нам никаких возможностей пообщаться наедине. Он стал очень чувствителен к любой критике и, когда видел, что его друзья о чем-то беседуют с Мэри, проникался уверенностью, что они наверняка обсуждают его. На самом деле так и было. Тут он был прав. Мэри очень нервничала и была совершенно растеряна. С самого приезда из Испании он все время чего-то боялся. В тот вечер по дороге домой она шепнула мне, что завтра в 11 часов собирается пойти в магазин, и там мы сможем поговорить.

Наш разговор состоялся у полок с крупой. Мэри сказала, что она в отчаянии. Она показала мне письмо, которое нашла накануне на столе Эрнеста. На конверте был адрес его банка в Нью-Йорке. Вначале все шло, как полагается, но потом слова уже было трудно разобрать, казалось, что он выдумывает какой-то новый язык.

Работоспособность Эрнеста упала до такой степени, что он мог часами сидеть над рукописью парижских воспоминаний, не написав ни одной строки. Это очень его расстраивало, кроме того, он страшно переживал из-за потери финки. И никакие предложения Мэри купить квартиру в Париже или Венеции или же новую яхту, на которой они могли бы совершать морские путешествия, не могли его успокоить, вывести из состояния депрессии, отвлечь от постоянно мучивших его галлюцинаций и страхов. Он снова заговорил о самоубийстве, и иногда его можно было увидеть у шкафа с оружием. Порой он брал в руки ружье и целился, глядя куда-то далеко в горы.

Я сказал Мэри, что абсолютно уверен — Эрнесту срочно нужен психиатр, может быть, его следует положить в клинику Меннингера. Но Мэри смущало, что об этом станет известно широкой публике, и еще не ясно, как все скажется на состоянии Эрнеста. Тогда я предложил немедленно вернуться в Нью-Йорк и договориться со своим знакомым, очень хорошим психиатром. Она умоляла меня поспешить, опасаясь, что слова Эрнеста о самоубийстве могут стать страшной реальностью.

Перед отъездом я встретился с Верноном Лордом. Я знал, что Эрнест будет лечиться, только если сам этого захочет, и в этой ситуации роль Вернона могла стать очень важной, а может, ключевой. Вернон сказал мне, что Эрнест дал ему записку, которую тот должен был прочесть после ареста Эрнеста. Доктор, конечно, уже прочел письмо — там были просьба позаботиться о Мэри, а также безумные заверения в том, что Эрнест не имел ничего общего с доктором — это должно было защитить Лорда от возможных преследований со стороны властей. Некоторые места в письме казались полной абракадаброй. Состояние Эрнеста по-настоящему пугало Лорда, так же как и Мэри.

— Я просто сельский врач, — сказал он мне, — и не очень опытный. Но я точно знаю, что Эрнесту нужна немедленная помощь, которую я ему предоставить, при всем моем желании, не могу. Да, я выписывал ему разные транквилизаторы и даже несколько новых препаратов, о которых недавно вычитал в медицинском журнале, но состояние Эрнеста слишком серьезно, а психиатрия — совсем не мой профиль, и я не могу поставить ему диагноз. К сожалению, последние несколько недель с каждым днем ему становится все хуже и хуже. Его нужно срочно везти в Нью-Йорк и показать хорошему психиатру.

Я спросил Лорда, когда он в последний раз Мерил Эрнесту давление. Может, у него приступ гипертонии?

— Ты хочешь сказать, скачок давления может его напугать?

— Ну да, нам же надо убедить Эрнеста в необходимости обследования. Я просто размышляю, как нам уговорить его ехать в Нью-Йорк.

— Да, пожалуй, это может сработать. Давление — то, что его действительно сильно волнует. Я с ним встречаюсь сегодня. Сделаю все, что от меня зависит. Так обидно! Физическое состояние Эрнеста стало гораздо лучше и почти пришло в норму — по-видимому, помогла строгая диета и отказ от алкоголя, — так теперь возникли проблемы с его душевным здоровьем. Ирония судьбы…

Нью-йоркский психиатр — назовем его доктор Знаменитость — быстро во всем разобрался. Он определил состояние Эрнеста как маниакально-депрессивный синдром и в разговоре с Лордом порекомендовал несколько новых препаратов, которые, как он надеялся, поддержат Эрнеста до госпитализации. Сначала доктор порекомендовал клинику Меннингера, но Вернон решил, что Эрнест никогда не согласится лечь в эту больницу. Да и Мэри будет протестовать против этой клиники из-за страха, что состояние Эрнеста станет достоянием публики, заметил я.

Стало ясно, что единственный приемлемый для всех вариант — больница, где лечат как соматические, так и психические заболевания. Туда Эрнест мог бы лечь в связи с каким-то физическим недугом, и это бы замаскировало истинную причину госпитализации. Тогда доктор Знаменитость порекомендовал клинику Мэйо. Вернон сообщил, что Эрнест, как мы и ожидали, испугался, увидев, что его давление поползло вверх. Лорд думал, что теперь сможет уговорить Эрнеста лечь на обследование в Мэйо, и доктор Знаменитость договорился о госпитализации, предварительно обсудив с врачами клиники состояние Эрнеста.

И вот 30 ноября, в сопровождении Вернона чартерным рейсом на маленьком самолете Эрнест прилетел в Рочестер, штат Миннесота, и в тот же день стал пациентом клиники Мэйо. Его зарегистрировали как Вернона Лорда и поселили в палату больницы Святой Марии.

Эрнесту не разрешили пользоваться телефоном, поэтому он писал всем письма. В декабре я часто разговаривал с Мэри, которая жила недалеко от больницы, в отеле «Калер», и ежедневно навещала Эрнеста. Она чувствовала себя в этом городе очень одинокой, и на Рождество, чтобы хоть как-то ее порадовать, моя дочь послала ей целый ящик подарков.

За тот месяц Эрнеста одиннадцать раз подвергли электрошоку. По словам Мэри, он очень тяжело переносил эту процедуру, страдая даже больше физически, чем душевно. Но ему становится лучше, с надеждой говорила она, да и с врачами сложились хорошие отношения. Но, добавляла Мэри, у них был один недостаток — они знали его хуже, чем она.

Электрошок отменили в начале января. Вскоре после этого Эрнест попросил врачей разрешить ему позвонить мне, и они согласились. С тех пор как Эрнест поступил в больницу, он первый раз звонил по телефону, и для него этот звонок был необыкновенно важен. Я проконсультировался с врачами, есть ли темы, которые мне не следует затрагивать в разговоре, но они сказали, что никаких ограничений нет. Итак, звонок был назначен на определенный день и определенное время.

И вот в моем доме зазвонил телефон, и оператор сообщил мне, что сейчас со мной будет разговаривать мистер Лорд. После приветствий Эрнест сказал:

— Просто кошмар — лежать под фамилией «Лорд»²⁵ в католической больнице, и это мне, человеку, давно забывшему о католичестве!

Его голос звучал мощно и радостно, казалось, он полностью владел собой, только вот в интонациях появилась мягкость, какая-то сердечность, которой раньше не было. Он рассказывал, что несколько дней назад начал читать. Что он читает? Новую книгу нашего друга Джорджа Плимтона «Вне лиги». Она ему очень нравится, и он получает от чтения большое удовольствие.

— Правда, трудно получать удовольствие от чего-либо, когда лежишь в комнате, где за тобой следят, запирают дверь и ведут себя столь неприлично, что даже не доверяют тебе тупую бритву.

Было так странно слышать его слова! Я не очень представлял себе, как он живет в клинике. Разрешат ли его врачи навестить мистера Лорда? Он спросит, но, честное слово, Рочестер так далеко, что ему просто неудобно просить друзей приехать сюда.

— Но я не отрицаю такой возможности. И мне чертовски приятно было бы тебя увидеть.

Наш разговор продолжался пятнадцать минут, и он ни разу не упомянул о своих прежних страхах. Эрнест довольно много говорил о парижских воспоминаниях, о том, что ему надо продолжить работу над ними, поскольку он хочет, чтобы книга вышла уже осенью. И тут мы услышали голос больничного оператора:

— Мистер Лорд, пора заканчивать.

И Эрнест, быстро попрощавшись, повесил трубку.

Весь городок Рочестер — это клиника Мэйо. Он расположен на плоской равнине. Рочестер напоминает иглу, окруженную наперстками. Игла — это небоскреб, здание самой больницы, а наперстки — отели, в которых останавливаются приезжающие сюда со всего мира пациенты и их родные. От отелей все пути ведут к больнице, которая похожа на пчелиный улей, разделенный на отдельные соты. В лифтах отелей в сопровождении родных непрестанно поднимаются и спускаются люди в каталках и креслах на колесах, их же вы видите и на дорогах к больнице.

В самой клинике Мэйо больные не лежат. Их размещают в больнице Святой Марии, и там за ними ухаживают монахини, а врачи из Мэйо консультируют и назначают лечение.

Я должен был вылететь в Рочестер 13 января 1961 года, но 10 января получил телеграмму от Эрнеста, в которой он писал: авиакомпания «Нортуэст» бастует, и лучше, если я полечу на «Кэпитол» в Миннеаполис, а затем рейсом «Браниф» или «Озарк» — прямо в Рочестер. Или же сяду на машину компании «Джефферсон транспортейшн» и через полтора часа буду в городе. Машины уходят каждые четыре часа, а билет стоит восемь долларов. Он добавил, что весит теперь сто семьдесят три фунта с четвертью и все эти фунты будут счастливы меня видеть.

Так похоже на него прежнего — эта забота о друзьях и внимание к малейшим деталям! Я купил большую банку белужьей икры и взял билет на рейс компании «Кэпитол». К сожалению, кухня самолета вместе с холодильником, в котором стояла моя банка с икрой, осталась в Чикаго. Я ее так никогда больше и не видел, а мне так хотелось подарить икру Мэри.

Получив номер в «Калере», я сразу отправился в больницу. Эрнест выглядел страшно похудевшим — сто семьдесят три фунта в одежде вместо его обычных двухсот десяти — двухсот двадцати. У него как-то изменились черты лица, и даже манеры стали другими. Он представил меня своей медсестре — крупной симпатичной молодой женщине, которая явно нравилась своему пациенту, а потом — врачам, которых он уже возвел в статус приятелей. Они часто приглашали его в свои дома на обед, а один врач рассказывал мне, что в прошлое воскресенье у него в саду состоялись настоящие соревнования по стрельбе, в которых участвовали его друзья, а потом был накрыт стол, и Эрнест там тоже был. Мы сидели в маленькой, но уютной палате. Эрнест шутил и смеялся, вспоминая разные забавные случаи из прошлого, например наш триумф в Отейле или мое выступление на корриде. Врачи были в восторге. Несмотря на то что Эрнест выглядел не очень хорошо, было очевидно — он выздоравливает. Но в то же время у меня возникло чувство, что врачи относятся к нему не как к пациенту, а скорее как к знаменитости, волею судеб оказавшейся в больнице.

Уходя, доктора заметили, что было бы замечательно, если бы мы с Эрнестом немного погуляли. Медсестра протянула ему одежду, и, одеваясь, Эрнест показал мне гору писем. Он сказал, что всегда аккуратно отвечал людям, и теперь ему неловко, что он не сделал это вовремя. Если бы Нита²⁶ была здесь, тогда бы он диктовал ей, и они бы вместе быстро справились с этой кучей писем. Но ведь можно попросить стенографистку клиники ежедневно приходить к нему, предложил я, например, после обеда, на пару часов. Такая возможность явно обрадовала его и воодушевила.

— Я бы разделался со всеми этими письмами, и в Кетчуме сразу засел бы за книгу.

А потом он задал мне вопрос, которого я со страхом ждал с самого приезда:

— Что слышно у Купера?

Купер приехал в Нью-Йорк в начале января снимать телевизионный спектакль об американских ковбоях. Он сразу позвонил мне, предложив вместе пообедать:

— Мне надо уточнить наши планы с Папой. После операции врачи сказали, что у меня рак и мне осталось суетиться в этом мире совсем недолго. Надеюсь, они не ошибаются.

Накануне Рождества у Купера начались сильные боли, и он потребовал от врачей сказать правду. Тогда они и сообщили Гэри эту грустную весть. Теперь он, несмотря на целую кучу лекарств, так страдал, что мог выстоять перед камерой не больше часа.

— Как дела у Папы, в этой клинике Мэйо?

Уже не для кого не было секретом, что под именем Лорда в клинике лечится Хемингуэй, и газеты наперебой пытались угадать, какой недуг его туда привел.

— Отлично.

— А что с ним на самом деле, Хотч?

— Гипертония. Но сейчас все нормально.

Будь я проклят, если скажу Куперу правду — ему сейчас и так тяжело.

— Расскажи ему обо мне. Мы всегда были откровенны друг с другом, и я не хочу, чтобы он узнал о том, что со мной происходит, от чужих людей или из газет. Я пытался дозвониться до Эрнеста, но меня с ним не соединяют, а писать о таких вещах как-то не хочется.

И вот теперь я выполнил просьбу Купера. Эрнест не произнес ни слова. Лишь посмотрел на меня, словно я его предал. Затем он взял куртку, медленно надел ее, на голову натянул кепку и побрел из своей тюрьмы.

Мы шли, удаляясь от центра городка, и вскоре оказались на окраине.

— Похоже, твои врачи — отличные парни.

— Потому что они разрешают мне стрелять по тарелочкам?

— Ну, с их стороны так мило приглашать тебя в гости…

— Чего эти специалисты по электрошоку не знают, так это что такое писатель; они не имеют ни малейшего понятия о сострадании и раскаянии. Всех психиатров надо заставить самих заняться литературным трудом, может, тогда они хоть что-то начнут понимать.

— Они уже отменили процедуры?

— Да, но зачем все это было, если в результате им лишь удалось отнять у меня мое главное богатство — мой разум и память. Теперь я не могу писать. Пациента лечили лучшие врачи в мире, но, к сожалению, он скончался. Хотч, все просто ужасно. Я звонил местным властям, просил выдать меня полиции, но они отказались, сказали, не знают за что.

Мое сердце замерло. Я не мог поверить…

— Я проверил ситуацию с судом — ты не прав, в федеральном суде у врачей нет никаких особых прав, и они запросто могут придавить к ногтю Вернона, особенно теперь, когда я скрываюсь, живя под его именем. Вот почему я хочу уже оказаться в руках полиции. Кстати, ты давно видел Онор?

И затем снова последовали эти невероятные измышления об Онор и иммиграционной службе. Его мании, к сожалению, не исчезли и нисколько не изменились. Его комната прослушивалась, прослушивались телефонные разговоры. Он подозревал, что один из врачей на самом деле — замаскированный агент ФБР. Я постарался как можно быстрее вернуться в клинику, но все равно прогулка показалась мне бесконечно долгой.

В тот день я ужинал с Мэри в ресторане отеля. Она заметила, что первый раз за шесть недель в Рочестере ужинает не в одиночестве. Обычно, вернувшись от Эрнеста, Мэри ела одна в своей комнате. Мы говорили о двойственности Эрнеста — в присутствии врачей он ведет себя совсем не так, как с нами. Мэри уже беседовала об этом с врачами, но будет неплохо, сказала она, если они услышат пару слов и от меня.

Врачи сказали мне, что прекрасно знают — некоторые мании Эрнеста его не оставили. Но при этом они видят его все возрастающее желание работать — и для них это главный признак выздоровления. Я высказал сомнения по поводу его веса и спросил, разрешат ли ему больше есть и слегка пить. Я спросил, не может ли от абсолютного запрета на алкоголь нарушиться психика человека, если он, как Эрнест, всю свою жизнь чертовски много пил? Путь даже при этом его физическое состояние резко улучшится? На это они ответили мне так: им бы хотелось, чтобы его вес не менялся, и Эрнесту позволяется в день выпивать пару бокалов вина, но не больше. Конечно, я все понимал, я лишь хотел сказать, что Эрнест — столь неординарная личность, что к нему нельзя относиться как к обычному пациенту, и нужно сто раз подумать, как на нем отразится любая из назначенных процедур, будь то электрошок или что-нибудь другое. Конечно, я извинился за свои слова, но я считал необходимым их произнести.

На следующий день я снова пришел к Эрнесту. Мэри уже была с ним. Его то смертельно раздражали ее любовь, забота и внимание, то он, стараясь сдерживаться, благодарил ее за все, что она для него делала. И вот после одного из таких взрывов раздражения Мэри, извинившись, вышла из палаты. Когда она снова появилась в комнате, ее глаза были красными от слез. Вскоре Эрнеста пришли проведать два доктора, и я снова стал свидетелем поразительного превращения, которое уже наблюдал раньше.

В нем явно ощущался интерес к работе. Казалось, к Эрнесту вернулась способность писать. В ожидании стенографистки, которая должна была прийти после полудня, он рассортировал все письма. Ему не терпелось начать. Он даже успел написать вполне связный текст на обложку книги Джорджа Плимптона:

«Тонкие наблюдения, глубоко прочувствованные и осознанные. Эти воспоминания о суровом испытании, которому герой подвергается добровольно, пугают, как ночной кошмар. Вы заглянете в темные глубины души Уолтера Митти».

Так больное и здоровое начала боролись в сознании Эрнеста, и никто не мог предсказать исход этого поединка.

В то утро Эрнест и Мэри получили приглашение на церемонию инаугурации Кеннеди. Эрнест был очень растроган, и мы вместе сочиняли вежливый отказ.

И вот мне уже пора ехать в аэропорт. Эрнест проводил меня до лифта и некоторое время держал двери, не давая мне зайти в кабину:

— Весной мы поедем в Отейль. Цвета «Хемхотча» наведут там шороху и заставят всех трепетать. Помнишь парня, который выдавал наш выигрыш? Он тогда сказал: «Да, мсье определенно — настоящий мэтр». — Он слегка ударил меня по плечу. — Ну что, старина Хотч? Совсем тебя замучил, мой мальчик?

— Ну что ты, Папа! С тобой я пережил самые лучшие минуты в моей жизни.

— И все?

— Черт возьми, ты же сам как-то сказал, что, если отправляешься в дальней путь, надо быть готовым, что обязательно получишь пару ударов по заднице. Ты ведь тоже бывал в нокдауне.

— Конечно! И не раз. Но на счет «три» уже был готов вскочить.

— Слегка шатаясь.

— Ну да. Сейчас встаю на счет «шесть». Может, на «семь».

— Но сейчас у нас другие правила — считаем до «восьми».

— Черт возьми, как бы мне хотелось поехать на скачки! Но в Отейле и правда лучше весной. Напишу Джорджу, путь уже начинает работать над списками лошадей. Береги деньги, Хотч, будем ставить на дух Батаклана.

Я почувствовал, что медсестра уже ждет Эрнеста, и вошел в лифт.

— Спасибо, что приехал, — услышал я его последние слова.

Глава 15

Кетчум, 1961

К моему удивлению, уже 22 января, через девять дней после нашей последней встречи, Эрнеста выписали из клиники Мэйо. Он позвонил мне в Голливуд, говорил, как счастлив, что уже дома, в Кетчуме, и наконец может снова работать. Он сказал, что на следующий же день после возвращения ходил на охоту, и теперь у окна в кухне висят тушки восьми уток и двух чирков. Казалось, у него все хорошо.

Я положил трубку. На душе стало немного легче — Эрнест снова на свободе, снова на своем месте. Но когда я вспомнил нашу последнюю прогулку, мне опять стало как-то не по себе.

Спустя несколько дней Эрнест все-таки решился принять предложения студии «XX век — Фокс» о съемках сериала по рассказам о Нике Адамсе. Его февральские письма и звонки были посвящены делам, он писал и говорил кратко, как настоящий бизнесмен. Мы связывались по телефону каждую неделю. Он волновался только из-за своего веса: сто семьдесят фунтов — слишком мало для него, жаловался Эрнест, он не может жить в прежнем темпе. Я предлагал ему поправиться на несколько фунтов, но он решительно отказывался изменить свою диету, не позволяя себе ни единой лишней калории. Эрнест относился к диете, как к воинскому приказу, который нигде и никогда нельзя нарушить. Вряд ли у врачей Эрнеста были когда-нибудь еще такие пациенты.

Восемнадцатого февраля Эрнест позвонил мне в Нью-Йорк, чтобы посоветоваться, куда вложить сто двадцать пять тысяч долларов, полученных от киностудии. Больше всего его волновали налоги.

— Я попросил моего адвоката семьдесят процентов положить на налоговый счет, а на остальную часть денег купить акции. Он считает, что семьдесят процентов — слишком много, но, думаю, он просто не понимает, что осенью у меня выйдет книга, кроме того, налоги могут возрасти.

— Но, говорят, налоги упадут. — Я полагал, что налоговый счет Эрнеста и так наполнен и нет смысла делать его еще внушительнее.

— Я никогда не рассчитывал на снижение налогов. Так что семьдесят процентов — на налоговый счет, десять процентов — за услуги адвоката, и в результате у меня на счету остается лишь двадцать тысяч двести пятьдесят долларов — довольно мало за десять рассказов, как ты думаешь?

К началу мая почерк Эрнеста снова стал меняться, менялось и содержание писем. Буквы так уменьшились и утончились, что было трудно разбирать слова. Он непрерывно на что-то жаловался и все меньше писал о работе.

Примерно в это же время Эрнест попросил меня посылать письма не прямо к нему в Кетчум, а на имя Вернона Лорда, в клинику Сан-Вэлли. Я должен использовать имя отправителя на букву «О», и Вернон будет знать, что данное письмо — для Эрнеста. Онор следует поступать точно так же.

В конце марта, когда я беседовал с ним по телефону, в его голосе уже не слышалось никакого энтузиазма, и говорил он довольно бессвязно и отрывочно.

— Мне так хотелось бы что-нибудь придумать, но я ничего не могу планировать, пока не закончу парижскую книгу. Целыми днями я должен думать о своем здоровье. Вес по-прежнему ужасно мал. И пока мой организм не будет в полном порядке, не смогу думать ни о будущей работе, ни о чем другом. Не хочу волновать Мэри по этому поводу, да и по других тоже. И сам хочу покоя. Стараюсь быть сильным и при весе сто шестьдесят девять футов, но этого мало. Говорю это, чтоб ты знал истинное положение вещей.

Голос Эрнеста звучал по-стариковски, концы предложений было трудно услышать, казалось, у него не хватает сил закончить фразу.

— Делаю все, что велят врачи. Давление нормальное. Вот только с весом что-то не так.

— Ты можешь чуть-чуть поправиться? Что советует Вернон?

— Он бы не возражал, если б я перестал вообще думать на эту тему и слегка бы развлекся. Считает, что я испортился. Раньше у меня всегда чертовски здорово это получалось — развлекаться.

В начале апреля Эрнест стал снова бояться телефона, теперь он опять не упоминал имя Онор ни в письмах, ни в разговорах. С ним было невозможно говорить по телефону. Он впал в депрессию из-за работы, и я так никогда и не понял истинную причину этой депрессии, — возможно, ему было трудно писать или же не нравилось то, что у него получалось. Я пытался рассказать ему о наших общих друзьях, но Эрнеста это абсолютно не интересовало. Тогда я начинал говорить о сценариях фильмов по рассказам о Нике Адамсе, которые я начинал писать, но его и это не волновало.

Восемнадцатого апреля я присутствовал на приеме, который Харви Брейт устроил в честь выхода новой книги Джорджа Плимтона. Там были приятные люди, наши друзья, вечер получился очень удачный, и в какой-то момент Харви предложил позвонить Эрнесту и всем сказать ему по паре слов. Мне не хотелось, чтобы присутствующие на вечере узнали о состоянии Эрнеста, о том, что он не может трепаться с весело развлекающейся публикой, поэтому я попытался не допустить этого звонка, заявив, что у меня нет при себе его номера. Но тут Харви нашел телефон в своей записной книжке.

Сначала Харви говорил с Эрнестом, потом Джордж, они были рады и довольны. Джордж рассказывал, как хорошо расходится его книга. Когда трубку взял я, то услышал:

— Хотч, пожалуйста, постарайся прекратить эти разговоры. — Он говорил безжизненным голосом, слова доходили до меня как тяжело перекатывающиеся каменные глыбы. — Это просто невыносимо. Я никак не могу закончить эту чертову книгу. Я хорошо представляю, как все должно быть, я знаю, что нужно делать, но у меня ничего не получается.

Харви и Джордж, счастливые и довольные, смотрели на меня, поэтому я старался изображать некое подобие улыбки и не поднимать глаз от телефона.

Я произнес что-то весьма нелепое типа:

— Ну что ж, замечательно, что ты так далеко отсюда.

— Хотч, я не могу закончить книгу. Не могу. Я целый день просидел за этим чертовым столом, не выходил из комнаты ни на минуту, и все, что мне удалось, — одно маленькое предложение, может, что-то еще, не знаю. Ничего не могу. Понимаешь, не могу. Я написал «Скрибнере», пусть вычеркнут книгу из осеннего плана.

— Тогда они выпустят ее только весной.

— Нет, не выпустят, потому что и весной я не смогу ее закончить. Ни этой осенью, ни весной, ни через десять лет. Не могу. Это потрясающая книга, и я не могу ее закончить. Понимаешь?

Когда я повесил трубку, Харви сказал:

— Правда, он отличной форме?

Это было 18 апреля. А 23-го, утром, в 11 часов мне позвонили из Кетчума и сообщили, что Эрнест снова в больничной палате, в клинике Сан-Вэлли. Ему проводят успокаивающий курс, делают инъекции амитала каждые три часа.

В тот день Мэри, войдя в гостиную, увидела Эрнеста, держащего в одной руке ружье, а в другой — два патрона. На штык была насажена адресованная ей записка. Мэри знала — вот-вот должен прийти Вернон Лорд, чтобы, как обычно, измерить Эрнесту давление. Поэтому она просто попыталась отвлечь мужа до прихода врача. Мэри знала, что Эрнест очень мучился из-за полной неспособности работать, но ей и в голову не приходило, что у него такая глубокая депрессия.

Эрнест стоял совершенно спокойно, даже не пытаясь зарядить ружье, вот почему Мэри, не говоря ни слова о ружье, спросила его о записке. Эрнест отказался отдать записку, но прочел несколько предложений. Там говорилось о его завещании, о том, что отойдет Мэри, чтобы она не беспокоилась. Он сообщил Мэри, что перевел на ее счет тридцать тысяч долларов. Наконец появился Вернон. Лорд забрал из рук Хемингуэя ружье, которое тот отдал без всякого сопротивления.

Вернон уже звонил в Мэйо. Я спросил, нужно ли мне рассказать о том, что произошло, доктору Знаменитости.

Лорд снова позвонил в полпятого. Врачи из Мэйо настаивают, чтобы Эрнест сам согласился ехать в Рочестер, а он ни в какую не хочет.

— Я говорил с доктором Знаменитостью, он позвонит в Мэйо, а потом — тебе.

— Я уже беседовал с ним. Он договорился с Мэйо, все обсудил с тамошними врачами, но я не уверен, что он знает об их условии — Эрнест должен приехать к ним по собственной воле. Черт возьми, он ничего не хочет делать по собственной воле! О чем они болтают? У меня есть помощник, доктор Осли, он мне здорово помогает с Эрнестом, но у нас же здесь ничего нет! У нас нет оборудования для лечения таких больных, как Эрнест. Честное слово, Хотч, если мы его не поместим в приличное место, и не сделаем это быстро, он снова попытается себя убить. Это — вопрос времени! Если Эрнест останется здесь, угроза самоубийства будет расти с каждым часом. Он говорит, что больше не может писать, — он повторял мне это уже на протяжении нескольких недель. Говорит, что теперь ему больше незачем жить. Хотч, он уже никогда не будет писать. Он просто не может этого делать. В этом причина его попыток уйти из жизни. По крайней мере, та, что лежит на поверхности. И я должен это принять как главную причину, поскольку не умею работать с тем, что расположено не на поверхности. Но эта мотивация — достаточно сильная, и скажу тебе честно, я ужасно волнуюсь. Мы сделали ему укол амитала, но сколько времени мы сможем его удерживать в относительно спокойном состоянии? Признаюсь, для простого сельского врача это слишком большая ответственность. И не потому, что он мой друг, нет. Он — Эрнест Хемингуэй! И мы обязаны положить его в Мэйо!

Весь тот день мы непрерывно вели переговоры — звонили в Кетчум, Голливуд, Рочестер, Нью-Йорк, но нам так и не удалось уговорить докторов Мэйо приехать в Кетчум или изменить их принцип, по которому пациенты должны приезжать в клинику по своей доброй воле. Доктор Знаменитость предложил Вернону испробовать на Эрнесте несколько методов, чтобы добиться его согласия ехать в клинику. Я уже думал лететь в Кетчум помогать Вернону, но Знаменитость настоял, чтобы я ждал пока в Нью-Йорке и поехал, когда уже другого выхода не будет.

На следующий день мне позвонила Мэри. Она была в ужасе. Ночью случился страшный инцидент. Вернон наконец уговорил Эрнеста ехать в Мэйо, уже заказали чартерный рейс, самолет должен был лететь из Хейли. Но Эрнест вдруг заявил, что перед отъездом должен взять некоторые вещи из дома. Вернон предложил послать за ними Мэри, однако Эрнест сказал, что он сам должен это сделать, и без этих вещей он никуда не поедет. Тогда Вернону пришлось согласиться, но он настоял, чтобы Эрнеста сопровождал Дон Андерсон, огромный человек весом более двухсот фунтов. С ними поехали сам Вернон, медсестра и Мэри.

Эрнест зашел в дом, за ним — Дон, медсестра, а потом Мэри и Вернон. Вдруг Эрнест бросился вперед в комнату, захлопнул за собой дверь и закрыл на защелку. Все получилось так быстро, что Дон оказался за дверью. Он быстро обежал дом, нашел другую дверь и увидел Эрнеста, заряжающего ружье. Дон навалился на Эрнеста и придавил его к полу. Началась настоящая драка за ружье. Вернону пришлось помогать Дону. К счастью, все обошлось. Сейчас Эрнест снова в больнице, и ему уже вкололи большую дозу успокоительных препаратов.

Теперь он снова говорил, что не поедет в Мэйо, но Вернон держал самолет, надеясь, что все-таки сможет уговорить Эрнеста. Кроме того, начались переговоры с врачами из клиники Меннингера.

На следующее утро Мэри сообщила мне, что Эрнест совершенно неожиданно согласился лететь в Мэйо, и самолет только что отправился в Рочестер. С ним — Вернон и Дон Андерсон. Мэри едва удавалось держать себя в руках. Вернон обещал позвонить ей, как только вернется. Звонок раздался уже после полуночи. Вернон рассказывал, что перед вылетом вколол Эрнесту кучу лекарств, но уже почти сразу после того, как самолет оторвался от земли, Эрнест попытался открыть люк и выпрыгнуть из самолета. Вернон и Дон общими усилиями оттащили его от люка, сделали ему укол амитала, и только после этого он успокоился и задремал.

Через некоторое время после этого инцидента возникли неполадки в моторе, и им пришлось сесть в Каспере, штат Вайоминг. Выходя из самолета, Эрнест устремился на работающий пропеллер, но Дон, схватив его за руку, встал между Эрнестом и пропеллером. Возникла довольно опасная ситуация — Эрнест мог легко толкнуть Дона на крутящийся винт.

Техникам потребовалась пара часов для устранения неисправностей, но все это время Эрнест вел себя тихо, и, только когда они летели над Южной Дакотой, он снова попытался выпрыгнуть из люка.

Врачи Мэйо встречали их в рочестерском аэропорту. Эрнест был очень любезен и приветствовал врачей как своих старых друзей. Его немедленно доставили в больницу Святой Марии и поместили в специальную палату под постоянное наблюдение.

— Знаешь, какое сегодня число? — спросил я Вернона.

— Двадцать пятое, ведь так?

— Прошло почти три месяца, как он вышел из больницы.

— Да, лечение помогло не надолго.

В начале мая я поехал к Куперу. Это была наша последняя встреча. Весь февраль, да и март, когда боли его не очень мучили, он старался радоваться жизни — до болезни у него это всегда получалось великолепно. Так, однажды он пригласил меня в потрясающий новый дом. Вечером в саду показывали свое искусство пять выдающихся каратистов. Там же, в этом чудесном особняке, частенько собирались его близкие друзья, и эти вечера проходили, как в старые добрые времена, когда Гэри был еще совершенно здоров.

Но в апреле невыносимые боли сломили его окончательно. Когда я приехал к нему, он неподвижно лежал в темной комнате. Казалось, жизнь постепенно покидала его. На волосах кое-где сошла краска, обнажив седые пряди. Его жена проводила меня в комнату и вышла, оставив нас вдвоем.

— Папа звонил мне пару недель назад. — Куперу было больно говорить, поэтому он делал долгие паузы между словами. — Говорил, что тоже болеет. Бьюсь об заклад, на пути к смерти я его обгоню. — Он улыбнулся и закрыл глаза. Казалось, он страшно устал. — Слышал по радио, он снова в Мэйо. Это правда?

— Да.

— Бедный Папа. — Его глаза снова закрылись, но я чувствовал, что он внимательно слушает мой рассказ о том, как мы прошлой осенью охотились в Кетчуме, и о людях, которых он хорошо знал.

Тут начался приступ, на его лице выступили капельки пота, и было видно, как он изо всех сил борется с болью. Когда приступ прошел, Купер протянул руку к столу, взял распятие и положил рядом с собой на подушку.

— Пожалуйста, передай Папе — это очень важно, поэтому не забудь. Ведь я никогда уже его не увижу. Скажи ему… тогда я сомневался, правильное ли принял решение. — Он пододвинул распятие чуть ближе, и теперь оно касалось его щеки. — Скажи ему, тогда я совершил свой самый лучший поступок в жизни.

— Я передам.

— Не забудь.

— Не волнуйся, я обязательно скажу ему.

Через десять дней он умер.

В этот раз врачи не советовали Мэри ехать в Рочестер. Они полагали, что Эрнеста необходимо изолировать от всех контактов с внешним миром, и Мэри, оставшись в Кетчуме, общалась с врачами по телефону.

Через две недели после начала лечения Мэри позвонила мне в Нью-Йорк.

— Я получила первое письмо от Папы. Большие буквы, почерк вполне нормален, гораздо лучше, чем раньше. Пишет о том, как нам не хватает денег. Прости меня, ради Бога, но об одном деле я должна с тобой посоветоваться. Бедный Хотч! Папа пишет, что хочет купить кое-что из одежды, — конечно, я дала Эрнесту с собой все, что ему могло бы понадобиться. А потом он говорит: «Я собираюсь работать и хочу как можно скорее выбраться отсюда».

— Как ты думаешь — врачи читали его письмо?

— Не знаю, но я ответила ему — рассказала последние новости и все такое, а в конце написала: «Пожалуйста, не проси своих друзей забрать тебя из больницы, пока они не будут абсолютно уверены, что ты совершенно здоров. Никто из нас не хочет повторения того ада, в котором мы прожили последние три месяца». Но, Хотч, я очень боюсь, что именно так и получится. И просто не знаю, должна ли я ему писать такое. Ты ведь знаешь — я человек прямой и говорю, что думаю. Но я очень боюсь, что, если я пошлю ему такое, он меня возненавидит. Так что я вычеркнула эти слова.

— Да, порой действовать прямо — не лучший вариант, но мы не знаем, как с ним общаются врачи.

— Вот именно. Поэтому, может, ты поговоришь с доктором Знаменитость? Мне ужасно неудобно — я отнимаю у тебя время, морочу голову. Но я просто не знаю, что делать. Я очень переживаю еще и из-за того, что, мне кажется, врачи не очень стараются проникнуть в причины его маний. Когда он попал в клинику первый раз, я надеялась, что доктора избавят Папу от галлюцинаций, но, видимо, в его сознании есть более глубокие уровни, которые необходимо понять. Я даже не знаю, зачем они применяли электрошок.

— Что, они снова назначили ему электрошок?

— Когда я говорила с ними в последний раз, они сказали, что собираются назначить серию процедур. Но я даже не знаю, сколько их будет. И больше всего мне не дают покоя эти его разговоры о возвращении домой. Я просто не выдержу повторения этого кошмара. И это не угроза — к сожалению, это правда. Может, ты все-таки увидишься со Знаменитостью и посоветуешься с ним. Мне трудно это сделать по телефону — ведь мы с ним не знакомы. Может, стоит перевести Папу в клинику Меннингер? Спроси Знаменитость и об этом тоже.

После встречи с доктором Знаменитостью я кое-что понял о состоянии Эрнеста. Сначала доктор дал общее определение маний и навязчивых идей. Он объяснил, что науке чрезвычайно мало известно как о природе психических заболеваний — навязчивых идей, маний, фобий, депрессий, одержимости и других, — так и о различных психических процессах, которые выводят в данный момент на первый план тот или иной симптом. Обычно считается, что классическое развитие болезни идет в направлении от навязчивых состояний к маниакальным. Навязчивая идея, идефикс — это убеждение, в котором больной не в состоянии усомниться, даже зная об отсутствии каких-либо логических оснований и понимая, что это убеждение чуждо ему, его «я». Человек отдается этой идее, погружается в нее, уходя таким образом от реального мира с его проблемами и тревогами. Мания, продолжал доктор Знаменитость свои объяснения, — это ложная вера. Человек, страдающий манией, глух к любым проявлениям ее ошибочности и нелогичности. Часто бывает так, сказал он, что больной в одних ситуациях демонстрирует маниакальный психоз, а в других — одержимость навязчивой идеей.

Вернувшись к состоянию Эрнеста, доктор Знаменитость заметил, что в октябре, когда Эрнест был в Мадриде, его бред о избыточном весе багажа, желание скрыть свое имя и лететь только на старом самолете были навязчивыми идеями. А его более поздние фобии — телефон прослушивается, агенты ФБР стремятся его арестовать за совращение малолетних и невыплату несуществующих налогов — типичные мании. В Мадриде нам удалось убедить Эрнеста в ошибочности его страхов, например о весе багажа, предъявив ему официальный документ из авиакомпании. Но потом его одержимости превратились в мании, не поддающиеся уже никаким логическим опровержениям. Человек, одержимый манией, окружает себя плотным экраном, оболочкой, через которую невозможно достучаться до его сознания, и тогда, чтобы ее разрушить, применяют электрошок.

Что касается лечения электрошоком, то доктор Знаменитость заметил, что многие специалисты считают этот метод устаревшим. В современных клиниках пациентам вводится препарат, под действием которого больной засыпает на несколько часов, при этом не наблюдается никаких конвульсий, характерных для электрошока. Проснувшись, он иногда лишь испытывает головную боль. Как правило, уже после трех или четырех раз пациент чувствует себя лучше. Затем назначается еще курс из десяти — двенадцати инъекций — для закрепления эффекта, иногда приходится делать даже двадцать уколов. Если состояние больного после проведенного лечения не ухудшается на протяжении двух недель, можно делать положительный прогноз. Когда же возникают признаки ухудшения, лечение необходимо продолжать, и после нескольких недель, как правило, наблюдается положительная динамика.

Я спросил доктора, правда ли то, что электрошок нацелен на определенные участки мозга. Существует пятьдесят органических и пятьдесят психодинамических теорий, объясняющих действие электрошока, ответил мне он. В медицине используется множество самых разнообразных методов, механизм действия которых не известен. Например, никто не может объяснить, почему дигиталис помогает при сердечных заболеваниях, а инсулин — при лечении диабета. Мы знаем только, что эти препараты работают. Когда при лечении электрошоком электроды накладываются на голову, реагирует весь мозг. Никто пока не знает, какой участок мозга ответственен за память, но ее состояние наверняка связано с химическими процессами в мозговых клетках.

Я сказал доктору о жалобах Эрнеста, утверждающего, что после электрошока у него возникли проблемы с памятью. Знаменитость ответил мне, что два самых сильных побочных эффекта электрошока — потеря памяти и некоторая путаница в мыслях — исчезают довольно быстро. Действительно, некоторые детали пребывания в больнице и течения болезни могут быть забыты пациентом навсегда, но в любом случае это не столь уж важная информация. Однако он абсолютно уверен, что после завершения лечения все события жизни Эрнеста, предшествующие появлению недуга, будут полностью восстановлены в его памяти.

Скорее всего, все фобии Хемингуэя, его убежденность в преследовании со стороны закона и угрозе физического устранения, возникли из-за страха потерять способность писать, потерять свое положение в обществе, перестать быть самим собой. Доктор Знаменитость считал, что все психопатологические симптомы у Эрнеста вызваны нежеланием осознать реальность, что это некая психологическая защита. Его фобии оказались столь сильны, что не поддавались методам психотерапии, вот почему пришлось применить курс электрошока.

Весь май Эрнеста лечили электрошоком. Когда курс закончился, Мэри разрешили посетить мужа в больнице. Она рассказывала, что Эрнест был раздражен еще в большей степени, чем раньше. Он с горечью говорил, что его память стала хуже, что писатель в нем убит, и во всем виноваты врачи Мэйо, которые в конце концов по его требованию прекратили назначать ему эти страшные процедуры. Причиной конфликтов между врачами и Эрнестом было его нежелание признать серьезность своей болезни и необходимость применения сильных средств. Совершенно очевидно, врачам не удалось убедить его посмотреть в лицо истинному положению вещей.

Эрнест уже не говорил с Мэри о самоубийстве, более того, твердо заявил, что полностью вычеркнул эту мысль из сознания. Однако все его мании остались с ним. Более того, теперь у него возникла предубежденность против Вернона Лорда и самой Мэри. В первый же вечер он обвинил ее в том, что она специально засадила его в Мэйо, чтобы завладеть его деньгами. Но на следующий день он был снова мил и нежен с ней, все время благодарил за все, что она для него делала. Его сознание металось. У Эрнеста возникла новая мания — теперь он был уверен, что ему нельзя возвращаться в Кетчум: там его уже ждут, чтобы арестовать и засадить в тюрьму за неуплату налогов. Он обвинял Мэри, что она помогает властям, пытаясь отвезти его домой, где они и прижмут его к ногтю.

— Как мы можем убедить его лечиться, если он считает, что это лечение ему совсем не нужно? — спрашивала в растерянности Мэри. — Как мы можем заставить его поверить, что он серьезно болен, что он вообще болен и врачи Мэйо пытаются его вылечить? Мне кажется, врачи и сами не могут внушить ему необходимость электрошоков. Видеть его в клинике — всегда под присмотром, всегда в сопровождении персонала — ужасно! Бедный мой Эрнест! Где здесь можно было бы погулять? Ты знаешь, как Папа любит быть на воздухе. Он поговаривает о том, чтобы уехать за границу, даже отправил телеграммы друзьям в Испанию и Францию, может, стоит его отвезти в какую-нибудь другую клинику — в Швейцарии или еще где-нибудь? Просто невыносимо все это видеть — ему так нужна помощь, но он ни в какую не хочет ее принять. Должен же быть какой-то выход!

Сознание Эрнеста стало похоже на тюрьму, из которой не убежишь. В основе его новых маний лежало то обстоятельство, что он и на самом деле не мог вернуться в свой дом на Кубе. На основе этого реального факта возникли три новые мании: он не может оставаться в Рочестере, потому что врачи уничтожают его память; он не может вернуться в свою нью-йоркскую квартиру, поскольку его тут же схватят за растление малолетних; он не может вернуться в Кетчум — там его немедленно арестуют за неуплату налогов.

Примерно тогда же, после приезда Мэри в Рочестер, Эрнесту разрешили говорить со мной по телефону. Эти разговоры назначались заранее, и их, несомненно, прослушивали. Он наверняка знал об этом, потому что только пару раз упомянул о своих страхах, и то очень неявно.

Больше всего его волновала возможность экранизации «За рекой в тени деревьев». Десять лет он отказывался от всех предложений снять фильм по роману. Джерри Уолд оказался самым настойчивым из всех продюсеров, на протяжении долгого времени он не оставлял попыток получить у Эрнеста разрешение на съемки. И тут вдруг Эрнест вспомнил о чеке на пятьдесят тысяч долларов, который ему предлагала студия «Коламбия пикчерс». Эрнест действительно согласился, чтобы Купер делал фильм, но это скорее была уступка другу, чем его собственное желание. Теперь все было иначе. Кто мог бы сыграть роль пятидесятилетнего полковника Кантуэлла? Как я думаю? Он спросил меня об актере, имя которого не мог вспомнить — тот жил в Швейцарии, и именно его предлагал Джерри Уолд. Я вспомнил, кого он имел в виду. Эрнест сказал, что этот актер не должен играть полковника ни при каких обстоятельствах. Затем он пытался вспомнить актеров, которые могли бы справиться с ролью, но у него ничего не получилось, и он снова вспылил, закричав, что врачи полностью разрушили его память.

Тогда, беседуя со мной, Эрнест казался поглощенным делами и непривычно жестким. У меня создалось впечатление, что перед ним лежал лист бумаги с перечнем вопросов, которые необходимо обсудить, и он старался ни о чем не забыть, поэтому переходил от одного к другому, не обращая внимания на то, что говорил я. Присущий ему неторопливый ритм речи изменился, и его голос звучал, как будто записанный на пленку, пущенную с повышенной скоростью.

По поводу экранизации «За рекой, в тени деревьев» я сказал, что выясню ситуацию и потом расскажу ему. Но выполнить своего обещания мне не удалось.

В начале июня я выехал из Голливуда. В Миннеаполисе сел в арендованную машину и поехал в Рочестер. Я мчался со скоростью девяносто миль в час по довольно живописным местам. Все вокруг цвело и распускалось. Рочестер показался мне слишком зеленым и не очень привлекательным. Причина госпитализации Эрнеста уже ни для кого не была секретом. Репортерам «Тайма» удалось добыть самую закрытую информацию о заболевании Эрнеста и даже о количестве сеансов электрошока, которые он получил, — все это тут же оказалось на страницах журнала. А там, где фактов не хватало, появились всяческие измышления.

Когда я подошел к палате Эрнеста, он стоял у больничного стола, держа в руках газету. Я остановился в двери, не решаясь зайти в комнату, — человек, которого я увидел, совсем не походил на моего близкого друга Эрнеста, тот Эрнест куда-то исчез, осталась лишь его тень.

Он был очень рад и в некотором роде даже горд, что я приехал к нему. Он позвал медсестер и стал нас знакомить, причем каждое знакомство сопровождалось подробным рассказом о моем прошлом, настоящем и будущем. Появившиеся в палате врачи разрешили ему проехаться со мной в машине.

Когда мы ехали, я попытался ему рассказать об Онор, которой удалось получить работу, но он резко меня оборвал. К моему огорчению ничего не изменилось — машина прослушивается и так далее — в общем, все то же. Он попросил меня ехать по узкой дороге, которая привела нас в лес, а потом — на вершину невысокого холма. Мы остановились и слегка прошлись по тропинке. Перед нами открывался прекрасный вид. В небе не было ни облачка, слышалось пение птиц, а воздух благоухал свежими цветами.

Но Эрнест ничего не замечал. Он тут же изложил мне перечень своих несчастий. Во-первых, нищета, затем — его банкир, адвокат, врач, все люди в его жизни — предатели и негодяи, кроме того, у него нет приличной одежды, и, наконец, налоги. И так снова и снова, по второму, третьему кругу.

Сначала я решил, что надо дать ему выговориться, — может, так снимется напряжение, но потом, когда я наблюдал за тем, как он шел, не поднимая глаз от земли, с выражением непереносимого страдания на лице, меня это стало раздражать, я вдруг остановился перед ним, заставил его поднять голову и воскликнул:

— Папа, посмотри, весна! — Он равнодушно взглянул на меня, его глаза за стеклами старых очков казались совершенно погасшими. — Мы снова пропустили Отейль. — Надо было как-то заставить его вернуться в реальность, в мой мир. — Мы снова пропустили Отейль.

В его взгляде появился какой-то смысл. Он засунул руки в карманы куртки.

— И мы пропустим его опять, и опять, и опять, — проговорил он.

— Но почему? — Мой вопрос заглушил его слова. Я не хотел, чтобы он потерял нить. — Почему бы нам не поехать в Отейль следующей осенью? Что плохого в осенних скачках? И кто сказал, что Батаклан не может скакать по осенней листве?

— Хотч, у меня не будет больше весны.

— Не говори глупости, конечно будет, я тебе это гарантирую.

— И осени — тоже. — Все его тело как-то расслабилось. Он прошел вперед и сел на обломок каменной стены. Я стоял перед ним, опираясь одной ногой о камень. Я чувствовал, что должен действовать быстро, но вместо этого я мягко спросил его:

— Папа, почему ты хочешь убить себя?

Он растерялся на секунду, а затем заговорил так, как говорил раньше, уверенно и внушительно:

— Как ты думаешь, что происходит с шестидесятидвухлетним человеком, когда он начинает понимать, что уже никогда не сможет написать тех романов и рассказов, которые сам себе обещал написать? Когда он осознает, что уже никогда не сможет совершить то, что в прежние, лучшие, времена обещал сделать, обещал самому себе?

— Но как ты можешь такое говорить? Ведь ты только что написал замечательную книгу о Париже, многие даже и не мечтают так писать!

— Да, эта лучшая книга в моей жизни. Но теперь я никак не могу ее дописать до конца.

— Но может, это просто усталость или книга уже просто закончена…

— Хотч, когда я не могу жить так, как я привык, жизнь теряет для меня смысл. Понимаешь? Я могу жить только так, как жил, как должен жить — или же не жить вообще.

— Но почему бы тебе на время не попытаться просто немного забыть о литературе? У тебя и раньше были большие перерывы между книгами. Десять лет между «Иметь и не иметь» и «По ком звонит колокол», а затем еще десять лет до появления «За рекой, в тени деревьев». Отдохни. Не насилуй себя — почему ты должен делать то, чего никогда раньше не делал?

— Не могу.

— Но почему сейчас все по-другому? Позволь мне сказать тебе одну вещь. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году ты написал предисловие к сборнику своих рассказов. Тогда ты сказал, что надеешься прожить столько, чтобы успеть написать еще три больших романа и двадцать пять рассказов. Вот такими были твои амбиции в те годы. Ты написал «По ком звонит колокол», «За рекой, в тени деревьев» и «Старик и море», не говоря о том, что еще не опубликовано. И рассказы — их гораздо больше, чем двадцать пять, да еще книга парижских воспоминаний. Ты полностью выполнил свои планы — те, которые ты сам составил, а только они и важны в данной ситуации. А теперь скажи — ну почему бы теперь тебе не отдохнуть?

— Вот почему… Видишь ли, раньше было не так важно, что я не работал день или десять лет, — я всегда четко знал, что могу писать. Но всего лишь день без ощущения этой уверенности — как вечность.

— Ну хорошо, почему бы тогда совсем не забыть о работе? Почему бы тебе не отдохнуть? Видит Бог, ты вполне заслужил отдых.

— И что я буду делать?

— Да что угодно, все, что тебе нравится. Например, ты как-то говорил, что хочешь купить новую большую яхту, такую, чтобы на ней можно было совершить кругосветное путешествие и половить рыбу там, где ты еще не рыбачил. Как насчет этой идеи? Или поехать в Кению на охоту? А помнишь, ты говорил об охоте на тигров в Индии — нас тогда приглашал Бхайя. И мы еще думали, не поехать ли нам на ранчо Антонио. Черт возьми, да в мире столько всего…

— Уйти на отдых? Стать пенсионером? Да как писатель может стать пенсионером? Победы Димаджо вошли в книгу рекордов, и Теда Вильямса тоже, поэтому в какой-нибудь славный денек — когда такие деньки в их жизни станут все реже и реже — они просто уйдут из спорта. И так же Марсиано. Вот как должен жить настоящий чемпион. Как Антонио. Чемпионы не уходят на пенсию, как обычные люди.

— Но у тебя есть книги.

— Это правда. У меня есть шесть книг — это мои победы. Но понимаешь, в отличие от бейсболиста, боксера или матадора писатель не может уйти на пенсию. Он не может сослаться на сломанные ноги и притупленную реакцию. И всюду, где бы он ни был, ему станут задавать одни и те же вопросы: «Над чем вы сейчас работаете?»

— Боже, но кого это волнует? Ты никогда не обращал особого внимания на публику. И почему ты не разрешаешь нам тебе помочь? Мэри будет делать то, что ты захочешь. Не отталкивай ее. Ведь ты делаешь ей больно.

— Да, Мэри замечательный человек. Она всегда была такой. Замечательной. Она чертовски смелый человек и добрый. Можно только благодарить Бога, что такая женщина — со мной. Я люблю ее. Я действительно люблю ее.

Я больше не мог говорить — слезы мешали мне. Эрнест не смотрел на меня — он наблюдал за маленькой птичкой, копошившейся в кустах в поисках пищи.

— Помнишь, я как-то сказал тебе, что она не имеет никакого понятия о страдании. Ну что ж, теперь могу признаться — я был не прав. Она знает, что такое страдать. Она знает, как мне больно, она страдает, пытаясь мне помочь, — Боже, как бы я хотел, чтобы ей это удалось. Слушай, Хотч, что бы ни случилось — она сильная и умная, но даже самые сильные и умные женщины иногда нуждаются в помощи.

У меня уже не было сил. Я отошел от него, тогда он сам приблизился ко мне и положил руку на плечо.

— Бедный старина Хотч, прости меня, если можешь. Знаешь, я хочу, чтобы это было у тебя.

И он протянул мне парижский каштан.

— Но, Папа, это же твой талисман.

— Хочу, чтобы он остался у тебя.

— Тогда я тебе дам другой.

— Хорошо, давай.

Я нагнулся, чтобы подобрать светлый камешек, но Эрнест остановил меня.

— Пожалуйста, ничего отсюда. В Рочестере, штат Миннесота, нет ничего, что могло бы стать талисманом, приносящим счастье.

У меня с собой было колечко для ключей, подаренное мне дочками. На нем висела забавная деревянная фигурка. Я открепил ее и дал Эрнесту.

— Если бы я мог вырваться отсюда и вернуться в Кетчум… Может, поговоришь с ними?

— Конечно, Папа. Поговорю. — Как это ни странно, после нашего разговора у меня слегка повысилось настроение. — А ты хорошенько подумай о чем-нибудь приятном, а все дурное выкини из головы.

— Ну конечно, так и сделаю. Буду думать о самом приятном. Но, черт возьми, что больше всего волнует любого человека? Здоровье. Работа. Хорошенько выпить и закусить с друзьями. Наслаждения в постели. У меня ничего не осталось из этого набора. Ты можешь это понять? Ничего. И в то время, как я буду строить планы развлечений и приключений, кто прикроет мою задницу от агентов ФБР, кто будет платить налоги, если я не буду этим заниматься? Ты, как Вернон Лорд, вы все предали меня, продались им…

— Папа! Боже мой! Папа! Ну, очнись же ты! Прекрати сейчас же! — кинулся я к нему.

Все его тело содрогнулось, он закрыл глаза руками, постоял так некоторое время, а потом медленно побрел к машине. На обратном пути мы оба молчали, не проронив ни слова до самой клиники.

Я пробыл с ним в палате еще несколько часов. Он был мил, но, казалось, как-то ушел в себя. Мы говорили о книгах, обсуждали спортивные новости и не касались ничего личного. Вечером я уехал в Миннеаполис. Больше я Эрнеста не видел.

Возвращаясь в Нью-Йорк, я думал об идее Мэри найти какую-нибудь клинику в хорошем месте, где бы Эрнест мог лечиться и часто бывать на свежем воздухе. Теперь я знал — его можно вылечить. Тогда, на вершине холма, его сознание моментально очистилось от всех маний и страхов. Сидя в самолете, я ничем не мог ему помочь, я лишь мог попытаться понять причину его болезни, определить, какие силы разрушили его личность. Он был ярким человеком, героем. И он не мог позволить себе быть другим. Ярко писать, быть сильным физически, потрясать своей сексуальной мощью, пить и есть, и тоже не как все. И вот когда эта его мощь ушла из тела, разум Эрнеста оказался не в силах справиться с новой ситуацией. Если бы он нашел способ жить так, чтобы все его прошлые достоинства перестали быть для него столь важны…

И мне на память пришло его dicho: человека можно победить, но уничтожить — нельзя. Может, это и правда, но Эрнест предпочитал обратное высказывание. Я вспомнил слова Уолша: «Потребуется много времени, прежде чем он выдохнется. Но до этого момента он успеет умереть».

Теперь Мэри жила в Нью-Йорке, и мы вместе с ней пришли посоветоваться к доктору Знаменитость по поводу новой клиники для Эрнеста. Знаменитость предложил Институт жизни в Хартфорде, штат Коннектикут: больные там живут в маленьких коттеджах, расположенных в красивейшем месте, в клинике — прекрасный персонал, чья специализация — долговременное лечение. Мэри тут же уехала смотреть клинику и поговорить с врачами.

Она решила, что Хартфорд — лучшее место для Эрнеста. Мэри привезла мне кипу всяких материалов о клинике. Единственная сложность была связана с тем, что, как и в Мэйо, врачи требовали со стороны пациентов согласие лечиться у них. Поскольку это была клиника для душевнобольных и все об этом знали, было совершенно ясно, что Эрнест никогда добровольно не согласится туда лечь. Она написала врачам Мэйо, прося их повлиять на Эрнеста, но они отказались, поскольку не считали, что это отвечает его интересам. Врачи же из института предпочли не настаивать на том, чтобы Эрнеста перевели к ним.

Вечером 14 июня Мэри пришла ко мне на ужин. Она организовала телефонную конференцию с врачами Мэйо и попросила меня принять в ней участие. Врачи утверждали, что в последнее время у Эрнеста наблюдаются большие сдвиги. Если мы переведем его в другую клинику, он потеряет веру в успех лечения. Мэри спросила, в чем заключаются эти сдвиги. Ей рассказали, что он каждый день плавает, что он обещал больше не волноваться насчет одежды, начал читать книгу — в первый раз за все шесть недель пребывания в клинике — и даже сделал некоторые заметки о прочитанном. Мэри спросила, как называется книга, которую он читает. «Вне моей лиги» Джорджа Плимптона (очевидно, врачи не заметили на обложке книги текст о Плимптоне, написанный Эрнестом). Врачи также сообщили нам, что хорошим знаком является и возникшее у Эрнеста желание вернуться в Кетчум и приступить к работе. Мэри спросила, собираются ли они снова назначать ему электрошок. Ответ был достаточно уклончив, но у меня создалось впечатление, что они этого не планируют.

Затем Мэри сказала, что предполагает на лето уехать в Кетчум, и спросила, можно ли посетить Эрнеста по пути домой. Не расстроит ли Эрнеста ее появление, интересовалась Мэри. Наоборот, ответили врачи, Эрнесту будет очень полезно повидаться с ней, и высказали предположение, что его действительно стоит отвезти домой и посмотреть — а вдруг он снова сможет писать. Мэри очень взволновало это предложение. Она сказала, что не в силах взять на себя такую ответственность, что судя по письмам Эрнеста его пока еще нельзя забирать домой. Врачи успокоили ее, сказав, что сейчас они и не думают отпускать Эрнеста в Кетчум.

Я собирался в Европу, но перед отъездом еще раз встретился с Мэри. Она рассказала, что консультировалась с доктором Знаменитостью по поводу последнего разговора с врачами из Мэйо, поделившись с ним опасениями, что они могут заставить ее забрать Эрнеста в Кетчум. По ее просьбе, он позвонил в Мэйо. Знаменитость настоятельно рекомендовал еще один курс лечения электрошоком — он считал, что Эрнест в нестабильном состоянии, поскольку прошлый курс был прерван в самой середине. Необходимо провести полный курс, а затем — интенсивную психотерапию, сопровождаемую одним сеансом электрошока в неделю, если потребуется. Однако врачи Мэйо были не согласны с его рекомендациями, и Знаменитость посоветовал Мэри удвоить свои старания и все-таки попытаться перевести Эрнеста в Институт жизни. Мэри же снова и снова повторяла, что боится огласки. Тогда доктор Знаменитость заметил: «Будет лучше, если газеты напишут, что Эрнест лечится в этом институте, чем опубликуют на первой полосе сообщения о его самоубийстве».

Я улетел в Европу. В конце июня получил письмо от Мэри. Она писала, что врачи все-таки заставили ее забрать Эрнеста домой. Более того, когда она приехала в Рочестер, они уже успели его убедить, что он может вернуться домой, и бедный Эрнест с радостью и надеждой ждал ее приезда. Врачи сказали, что у Эрнеста начинается новая фаза, и он должен вновь поверить в себя, в свои силы, а для этого ему необходимо жить дома. Мэри снова связалась с Институтом жизни, но там ей твердо заявили, что сейчас везти его к ним нет никакого смысла и это может даже нанести вред. Они считали, что он на шестьдесят — семьдесят процентов в норме, и, если его состояние не ухудшится, все будет замечательно. Мэри пыталась протестовать, но ей не хватало специальных знаний в психиатрии. И она сдалась. Джордж Браун прилетел из Нью-Йорка и отвез их в Кетчум.

Второго июля я прилетел из Малаги в Мадрид, где должен был переночевать, чтобы на следующее утро лететь в Рим. И вот утром, выйдя из лифта и спеша в аэропорт, я вдруг увидел бегущего ко мне Билла Дэвиса. Он всю ночь вел машину, пересек почти всю Испанию, чтобы первым сообщить мне о самоубийстве Эрнеста и быть в эту страшную минуту рядом. Я был ему глубоко благодарен, однако в те, первые, мгновенья я не мог поверить в случившиеся, не мог осознать, что произошло, — боль, непереносимая боль утраты, пришла позднее, через несколько месяцев.

По дороге в Рим я читал в газетах о том, что случилось. Как и предсказывал доктор Знаменитость, заголовки о самоубийстве Эрнеста появились на первых полосах газет всего мира. В сообщении Ассошиэйтед Пресс говорилось, что Эрнест был в хорошем настроении на протяжении всей трехдневной поездки из Рочестера в Кетчум. Казалось, он наслаждается жизнью. В первый вечер дома он с удовольствием поужинал и даже пел вместе с Мэри их любимую песенку. Потом, по словам Мэри, утром следующего дня в доме раздался выстрел. Мэри сбежала вниз. Эрнест чистил одно из своих ружей, и оно случайно выстрелило, убив своего хозяина.

Я ни в чем не винил Мэри. Она не была готова принять то, что произошло, и поэтому выдвинула первое пришедшее ей на ум объяснение. Да и какая разница, что случилось на самом деле? Разве, сказав правду, что-нибудь вернешь назад? Или уменьшишь муки, раздирающие душу?

Вдруг в моей памяти возник вопрос, который когда-то давно, в Испании, Эрнесту задал один немецкий журналист: «Герр Хемингуэй, могли бы вы в двух словах сказать, что думаете о смерти?» И Эрнест ответил: «Смерть — просто еще одна шлюха».

Я отправил Мэри длинную телеграмму, но на похороны в Кетчум не поехал. Я не мог прощаться с Эрнестом на глазах публики. Вместо этого я отправился в Санта-Мария-Сопра-Минерва, в его церковь. Мне просто хотелось сказать ему «прощай» в месте, которое принадлежало Эрнесту. Я подошел к боковому алтарю — там никого не было — и сел на скамью. Я вспоминал Эрнеста, наши встречи, веселые и грустные, начиная с той первой, в гаванском ресторанчике «Флоридита». А покидая церковь, смог сказать только одно: «Удачи тебе, Папа». Думаю, он знал, как я его любил, и не было никакого смысла напоминать ему об этом сейчас. Я зажег свечу, оставил деньги в ящике для пожертвований и вышел. Всю ночь я в одиночестве бродил по старым римским улицам.

Да, Эрнест был прав: человек не создан для поражений. Его можно уничтожить, но победить — нельзя.

1 Хай-алай — игра в мяч, распространенная в Испании и странах Латинской Америки. (Здесь и далее, если не указано иначе, примеч. переводчика.).

2 Яхта Хемингуэя.

3 Вилла Хемингуэя на Кубе, недалеко от городка Сан-Франсиско-де-Паула.

4 Эрнест имеет в виду частички пыжа, которые падают из патрона при стрельбе по летящим над головой уткам. Когда он лежал в больнице, рожистое воспаление затронуло оба его глаза, а затем распространилось по всему лицу. Когда веки уже совсем не раскрывались, врачи стали допускать фатальный исход болезни. (Прим. автора).

5 В этом здании в 1790 году помещалась первая мэрия коммуны Монмартра (фр.).

6 Спасибо, что зашли (фр.).

7 Человек, добывающий и продающий сведения о лошадях перед бегами.

8 Прекрасная эпоха (фр.).

9 Гибель богов (нем.).

10 Хемингуэй составляет слово FUCK, используя названия крупнейших голливудских киностудий «20th Century Fox», «Universal Pictures», известной кинокомпании RKO (Radio Keith Orpheum) и Culver City — пригорода Лос-Анджелеса, центра киноиндустрии США.

11 Орден «За боевые заслуги».

12 «Серебряная медаль за воинскую доблесть».

13 От «bump» — удар (англ.).

14 Ягненок по-арлезиански (фр.).

15 На самом деле деньги эти Эрнесту оставил его дядя, но почему-то в тот вечер ему захотелось сказать, что он получил наследство от отца (прим. автора).

16 Баскская игра в мяч.

17 Знаток спорта (исп.).

18 Развязка (фр.).

19 Праздники в Испании и на юге Франции, во время которых обязательно устраивается коррида.

20 Такова война (фр.).

21 Государственная программа, благодаря которой американские солдаты, вернувшиеся со Второй мировой войны, получали средства на получение высшего образования, приобретение жилища и т. д.

22 Поединок один на один (исп.).

23 Ничто и только ничто, ничто и только ничто (исп.).

24 Смелый пас (исп.).

25 Lord — Господь (англ.).

26 Хуанита Хенсен, служащая американского посольства в Гаване, по совместительству работавшая секретарем Хемингуэя.