Александр Золотько

Последняя крепость Земли

Аннотация

Десятилетиями люди мечтали о Контакте, но оказались не готовы к Встрече. Пришельцы уничтожили несколько миллионов человек, но их велено называть Братьями. Близкий контакт с Братьями ведет к смерти, но с ними приказано сосуществовать. Они уже десять лет на Земле, но никто не знает, почему уничтожена Америка, зачем созданы Территории, в чем предназначение Свободных Агентов и сколько еще времени осталось у человечества.

Осенью 2017 схватка за Братские технологии между Россией и Европейским Союзом стала неизбежной. Непонятно только, что лучше – выиграть или проиграть.

Александр Золотько.

Последняя крепость Земли

Арсену Авакову с благодарностью за помощь и поддержку

Глава 1

Внутреннюю границу они пересекли неожиданно легко. Почти без шума. Почти. В конце концов, никто этого придурка из Вспомогательной службы не заставлял хвататься за пистолет. Пока он просто тупо смотрел на три ствола, все еще могло для него пройти относительно просто. Ну, там, получил бы по голове, максимум – легкое сотрясение. Николка гарантировал, что умеет бить аккуратно, но сильно, и у Евсеича не было причин ему не верить.

Умом Николка за неделю знакомства поразить Евсеича не смог, а вот своими физическими данными… И еще тем, что умел соизмерять свои усилия с необходимостью. Движения у него были точными и рациональными.

Когда охранник потянулся к кобуре, Николка шагнул вперед и плавно, словно боясь испугать того резким движением, провел своим ножом охраннику по горлу. И успел подхватить падающее тело. И плавно, словно оно ничего не весило, положил тело на пол коридора. И только после этого оглянулся на Евсеича, чуть виновато пожал плечами.

А хрен тут виноватиться, подумал Евсеич. Если этому покойнику из Вспомогательной службы захотелось погеройствовать, если он решил, что тарелка похлебки за прислуживание Братьям достаточный повод, чтобы убить или быть убитым… Туда ему и дорога.

Всем им, уродам, туда дорога.

А им, Евсеичу, Николке и Ржавому, дорога через Ничью землю и Внешнюю границу. Там через лес еще сотню километров и…

Что будет потом, Евсеич старался не думать. Знал, что там может начаться всякое, мысленно готовился к этому, но старался об этом не думать. Искоса поглядывал на подельников и молчал.

Те тоже молчали.

Да и что разговаривать? Нужно идти, внимательно глядя под ноги и не упуская из виду рук приятелей. И старательно держа свои руки подальше от оружия. В принципе…

В принципе, пока они не дойдут до места, стрелять друг другу в спины и резать горла смысла нет. Как сказал перед самым началом похода Ржавый, экономически невыгодно.

Вьюк у каждого получился тяжеленный, килограммов по семьдесят, ничего больше на спину взвалить не получится. Замочить приятеля – потерять все, что тот на себе тащил. А это, считай, семьдесят килограммов денег. А то и больше, намного больше, если в лоснящихся черных пакетах, извлеченных из хранилища, действительно то, ради чего они собственно и пошли.

Тогда у них в мешках – чистое золото или даже по семьдесят килограммов бриллиантов. Свободно.

На первом и единственном привале Николка потискал один из пакетов, прижавшись к нему ухом.

– Скрипит, – радостным шепотом сообщил Николка. – Скрипит, падла!

– Или там Зеленая крошка, – с невозмутимым видом сказал Ржавый.

Николка насупился и спрятал пакет обратно в тюк.

Привал они сделали, отойдя километров десять от Внешней границы. Очень хотелось двигаться без остановок, но стимуляторы тоже нужно было принимать с паузами. Рывок, сутки работы на пределе, потом обязательно пауза. Хотя бы часов десять.

Евсеичу довелось видеть человека, принявшего две дозы стимулятора подряд. Всего две дозы без паузы.

…Пустые глаза, дергающаяся голова и слюна, бегущая бесконечной струйкой из уголка рта…

Экскурсия в клинику произвела должное впечатление, экспериментировать не хотелось совершенно.

Десять часов ночевки длились, казалось, бесконечно, боль распирала мышцы изнутри так, что кожа чуть ли не лопалась от напряжения.

Они лежали вокруг термобрикета, под маскировочной пленкой, и молчали.

Через десять часов, опять-таки не обменявшись ни словом, собрали вещи, аккуратно свернули, положили внутрь свертка капсулу и зарыли все в песок под камнем. Глубоко зарыли, метра на полтора, хотя, как говорил заказчик, можно было просто присыпать землей. Капсула вещи не сжигала, выдавая место жаром, а просто разлагала. В пыль, в молекулы, в атомы… Как именно? А хрен его знает. И знать даже неинтересно.

Достаточно нажать на еле заметную кнопку на конце капсулы и провернуть утолщенную ее часть, пока капсула не начнет мелко бесшумно вибрировать. И все.

Дочка говорила Евсеичу как-то, что такие вот штуки решали проблему утилизации мусора. В смысле могли решить, если кто-то стал бы их тратить на подобную фигню.

Евсеич о таком раньше только слышал, и, когда перед рейдом ему вручили ярко-зеленую палочку размером с палец, мелькнула мысль, скользнула где-то там, глубоко в мозгу, что слишком уж все получается затратным, что от продажи одного только снаряжения он мог получить столько, что потом всю жизнь можно было спокойно сосуществовать.

Не жить, сейчас так говорить было немодно, сейчас молодняк и, блин, богема выражались именно так – сосуществовать. Типа – политкорректно, в рамках Соглашения и в русле политики Братского Сосуществования. Он Машку несколько раз одергивал, а потом и сам привык. Вот как в начале девяностых неожиданно прицепились ко всем идиотские фразочки-паразиты «как бы» и «на самом деле»… Я на самом деле как бы, думаю… блин… Так и это «сосуществовать» вкупе с десятками, а то и сотнями новых слов и словечек влезло в обычную, нормальную речь…

И тут тоже ничего не поделаешь.

Сразу после Встречи вообще казалось, что все будет новым. Или, если уж совсем быть точным, вначале казалось, что все – все! – закончилось. А потом уже показалось, что все – все! – изменится.

И там, и там ошибочка вышла. Блин. Ошибка.

Лес прямо от опушки пошел тяжелый, с густым, перепутанным подлеском. Вначале вперед выдвинулся Николка. Потом, километров через тридцать, тропу топтал Евсеич, а потом уж и Ржавый. По походке напряженной, по неровному дыханию Ржавого Евсеич понимал, что очень неприятно тому перед самым финишем подставляться под удар, но жребий они бросали еще перед стартом и назад отрабатывать было поздно.

Стимулятор стимулятором, но усталость все-таки брала свое.

Наверное, поэтому Евсеич сразу и не понял, что произошло.

Тюк Ржавого, маячивший впереди столько километров, вдруг замер, оказался перед самым лицом Евсеича.

– Твою мать, – пробормотал Евсеич.

Ржавый стоял, его тюк перекрывал обзор, обойти справа или слева не давали переплетенные ветки колючего желто-красного кустарника.

– Что там? – тихо спросил Николка сзади.

– Что там? – похлопал Евсеич ладонью по тюку Ржавого.

Тюк чуть качнулся, что-то стукнуло впереди, будто камень упал на землю. Рука Евсеича легла на рукоять пистолета.

Ржавый шагнул вперед, еще раз – и отступил в сторону, открывая Евсеичу путь. И открывая заодно обзор.

Поляна. Небольшая, метров двадцать в диаметре. Деревья и кусты, обступившие ее, слились в пеструю стену, как бывает в ухоженных парках. Или, наверное, в джунглях. Солнце, стоявшее почти в зените, ярко освещало поляну с дубом посередине и человека, стоявшего перед деревом.

Человек улыбнулся дружелюбно, помахал левой рукой Евсеичу. Правой он махать не мог, в правой человек держал оружие.

Евсеич такую пушку видел только в кино. Киношники очень любили вручать ее главным кинозлодеям на момент финальной разборки. Очень уж здорово выходило разваливать из нее дома, бронетехнику и космические корабли, если действие фильма происходило в космосе.

В учебном фильме, который Евсеич смотрел перед рейдом, это самое оружие под названием «блеск» вело себя ничуть не хуже киношного.

Например, человек с «блеском» мог совершенно спокойно уложить всех троих одним выстрелом на тропе, а не предлагать добровольно разоружиться. Вон, оружие Ржавого лежало в траве. И туда же неизвестный человек с «блеском» жестом предлагал Евсеичу отправить и его, Евсеича, пистолет.

И что самое неприятное – выбора не было. Обидно, противно, неприятно, но не было выбора. С тюком на спине особо не попрыгаешь, лямки сковывают движения рук, бежать…

Справа-слева – кусты, сзади на тропе – Николка, который наверняка сейчас матерится сквозь зубы и пытается сообразить, чего там эти козлы остановились.

Какого черта этот незнакомец вообще решил их разоружать? Мог просто выстрелить. Как там говорил диктор в учебном фильме? Что-то насчет глубины поражения…

Евсеич осторожно потянулся к своей кобуре, пальцем, аккуратно, расстегнул. И смотрел неотрывно в глаза незнакомцу.

Мне нечего скрывать. Мне приказали разоружиться – я разоружаюсь. Что мне там светит за кражу с территории Братьев? Пять лет? Фигня. Что я, пять лет не потерплю? А потом снова двинусь на Территорию. У меня выхода нет. А что убили того мужичка возле хранилища, так он сам виноват. Сам.

На Территориях людские законы не работают. А Братья… Братья в наши разборки не полезут. Им это неинтересно. Они…

Двумя пальцами Евсеич вынул пистолет из кобуры, поднял перед собой и уронил в траву.

Вот. Пожалуйста. И улыбка у тебя, мужик, добротная, настоящая, почти настоящая… Что-то в ней не так, что-то не дает ей стать совсем уж искренней… Может, пистолет в руке? Или…

Нормальный такой себе мужик, всего лет тридцать на вид. Вот пальчиком аккуратно поманил к себе и указал направление – влево от тропинки. Ржавого, значит, вправо, а Евсеича – влево. А Николку – посередине.

Евсеич сделал три шага вперед и один шаг влево.

Николка выматерился.

Евсеич продолжал смотреть в лицо незнакомцу, на лирику в исполнении Николки не отвлекаясь.

– Здравствуй, – сказал незнакомец. – Предлагаю в качестве демонстрации доброй воли и желания просто поговорить аккуратно, то есть без рывков и злого умысла, положить свое оружие туда, где лежит оружие твоих приятелей. И тебе за это ничего не будет. Присоединяйся.

Николка прошел вперед, на поляну и встал между Евсеичем и Ржавым, плечом к плечу.

– Вот мы все и в сборе, – констатировал мужик. – Теперь я предлагаю вам всем медленно отстегнуть лямки, освободиться от поклажи…

– И самим себе «браслеты» надеть? – спросил Ржавый.

– Можете друг другу. – Улыбка мужика стала чуть шире.

Он достал из кармана три пары одноразовых пластиковых наручников.

И все-таки что-то в его лице было не так. Не в улыбке, понял Евсеич, а в лице. Во всем лице. Или в какой-то его черте.

Николка матерится, не переставая, Ржавый дергает заевшую застежку на лямке, а Евсеич смотрит в лицо этому уроду… Уроду.

Ржавый с хрустом уронил свой тюк назад, в кусты. Застонал, выпрямляя спину.

Николка сбросил тюк легко, словно и не тащил его Бог знает сколько. Но материться не перестал. И ведь сколько времени не использовал такого словарного богатства! Евсеич даже не подозревал, что Николка может так затейливо выражаться.

И напрасно мужик так уверенно держится.

Вот сейчас двое из трех уже не обременены поклажей, могут двигаться, могут какой-нибудь фокус выкинуть. Они стали гораздо опаснее, чем две минуты назад. То, что они бросили оружие, еще ничего не значит.

Вот Евсеич, например, не то чтобы готовился к такой вот встрече, но на всякий случай имел запасной вариант… Для Николки и Ржавого какая, блин, разница, в кого стрелять – в своего знакомца или вот в этого урода…

Первым все-таки выстрелил Николка. Евсеич так убедительно демонстрировал свою покорность, что отвлекся и не заметил, откуда Николка достал оружие. Может, из рукава. Ржавый свой запасной пистолет рванул из-за спины, из-за воротника. И тоже выстрелил, с запозданием, может, в полсекунды.

Но – с запозданием.

Николка, кстати, тоже не попал. Мужик оказался прытким. Вот только стоял прямо перед ними, а потом вдруг исчез, отлетел за дерево. Дерево приняло в себя три из четырех пуль. Что ему станется, дереву.

Ржавый метнулся вправо вдоль кустов. Николка – влево. И каким бы шустрым ни был их противник, спрятаться за одним деревом сразу от двух смекалистых парней он не сможет.

Урод.

– Не стрелять! – Евсеич с удивлением понял, что кричит он сам, что уже успел освободиться от своего тюка, выхватить пистолет и даже прицелиться в спину Николке. – Не трогайте его!

Николка выстрелил, пуля отщепила кусок коры. Ржавый прыгнул вперед, как в воду, держа пистолет в вытянутой руке…

Выстрелил Евсеич. Пуля ударила Ржавого в голову. Потом Евсеич выстрелил в Николку. Два раза. И еще раз в воздух, в ярко-голубое небо, опрокидываясь на спину, сбитый с ног ответным выстрелом. Не зря Евсеич считал Николку самым опасным из пары своих подельников. Не зря.

Получив две пули в грудь, Николка все-таки успел выстрелить в ответ. Успел. А сообразить, придурок, не успел.

– Не стреляй… – попытался крикнуть Евсеич.

Прохрипел. Вытолкнул из себя слова, словно сгусток боли. Нельзя стрелять. В этого, в урода… Нельзя. Лучше уж в него, в Леонида Евсеича Быстрова, бывшего офицера и бывшего… во всем – бывшего.

А в урода… нельзя.

Евсеич шептал это, пытаясь перевернуться на живот, чтобы доползти, попытаться добраться до Николки, остановить его… Нельзя убивать. Друг друга можно… а его – нельзя.

И чей-то голос над самой головой:

– Не дергайся, лежи… да не дергайся ты, дай перевяжу, дай перевяжу…

Боль стала затихать… Или это Евсеичу показалось? Он просто скользнул в беспамятство, как в темную воду, без всплеска, как его когда-то учили.

Обязательно без всплеска и не оставляя кругов на воде.

Стреляли. Майор мельком глянул на топографический монитор. Три километра к югу. Майор выругался. Звук они засекли, а вот кто в кого стрелял… Майор хлопнул оператора-два по плечу. Тот, не оборачиваясь, поднял большой палец.

Через секунду два микроплана вынырнули из контейнера и ушли на север над самыми вершинами деревьев.

Майор достал из тубуса и раскатал обзорный монитор, придавил его коленом к земле, чтобы края не заворачивались. Оператор-один бросил на угол монитора запасной адаптер, оглянулся вокруг, подыскивая еще что-то тяжелое, но майор отмахнулся.

Микропланы шли стереопарой, картинка была четкой, казалось, что в земле прорублено окно, под которым течет буро-зеленая, с желто-красными вкраплениями масса.

Майор провел пальцем по краю монитора, выводя вспомогательный экран в левый верхний угол. Три контрольные станции дали направления, линии пересеклись над полянкой.

Микропланы уменьшили скорость и поднялись чуть выше.

Круглая поляна медленно выползла из-под нижнего края монитора. Остановилась в центре.

Ярко-зеленая трава, тюки, четыре тела. Четыре.

Майор сплюнул. Оператор-один провел перчаткой над монитором, добавляя четкости.

Лицом вниз, вытянувшись, лежит… От курсора возле тела потекла строчка текстового сообщения. Ржевский Вениамин Викторович, тридцати восьми лет, холост. Силуэт на мониторе обведен красным. Мертв. Цифры рядом с телом указывают на время смерти. Только что. С погрешностью плюс-минус пять минут.

Второй покойник – Николай Андреевич Ахтырцев, тридцать лет, холост. И даже сирота. Разница во времени смерти… Фигня. Двадцать – двадцать пять секунд. Можно списать на погрешность измерения.

Красная линия подрагивает, реагируя на то, что кровь растекается. Монитор тоже не всемогущ. Монитор такие вещи запросто может воспринять как признаки жизни.

А тут еще и ветер. Микропланы сносит, приходится корректировать положение, картинка подрагивает, и это злит майора. Он не может рассмотреть четвертого. С третьим – понятно. Третий – Леонид Евсеич Быстров, сорок восемь лет, женат… разведен. Имеет дочь. Какого хрена его понесло на Территорию?

Кто же четвертый? Монитор не опознает.

– Вниз, – приказал майор.

– Заметит, – предупредил оператор-два.

– Вниз, – повторил майор и посмотрел на оператора-один.

Тот кивнул, глянул на экран своего пульта и показал четыре пальца. Группа будет на поляне через четыре минуты, теперь заметит неопознанный микропланы или нет – без разницы. Абсолютно.

Края поляны ушли за пределы монитора, теперь – только Быстров, лежащий на спине, и склонившийся над ним…

Да кто же ты, подумал майор. Откуда ты взялся? Тебя там не должно быть. И не может быть. Периметр уже сутки отслеживает живые объекты от трех килограммов и выше. И не было никого, кроме двух оленей и стаи чужекрыс.

Неизвестный накладывал повязку Быстрову. Старается, не поднимая головы.

– Микрофон, – приказал майор, и оператор-два улыбнулся.

Этот фокус они придумали вдвоем, когда брали мародеров на Северных территориях. Микроплан бесшумно опускается почти к самой голове объекта, потом включается на полную громкость псевдодинамик…

– Как пройти в библиотеку? – спросил майор.

Объект на этот раз не дернулся, не подпрыгнул от неожиданности. Объект, не торопясь, повернул голову, улыбнулся прямо в камеру и помахал рукой.

– Мать твою, – тяжело выдохнул майор, забыв о микрофоне и псевдодинамике.

– Я тебя тоже рад видеть, Котяра, – сказал объект. – Я так полагаю, что твоя группа будет здесь через пару минут? Останови, а то я обижусь.

– Гриф, что ты там делаешь? – спросил майор.

Оператор-один дал группе захвата отбой. Поэтому старший группы, прежде чем выбраться на открытое пространство, негромко кашлянул. Не получив ответа, кашлянул громче, стараясь не смотреть в сторону своих подчиненных.

– Простудился, служивый? – спросил Гриф. – Опасная у вас работа: простуды, комары, поносы от служебного рвения.

Кто-то из бойцов явственно хихикнул.

Старший группы медленно втянул воздух, медленно выдохнул. Еще раз вдохнул.

– Ты бы шел восвояси, – посоветовал Гриф.

Картинка с микропланов шла фоном на лицевой щиток шлема, и старшему группы было хорошо видно, что Гриф вытер руки, достал из кармана флягу, медленно отвинтил крышечку. Отхлебнул.

– Ты меня не понял, – сказал Гриф, глядя перед собой. – Тогда слушай внимательно и официально. Я, свободный агент, позывной «Гриф», номер лицензии три нуля пять, официально заявляю, что нахожусь под защитой пункта три, раздела пятнадцать Закона о Добрососедстве. Попытку приблизиться без моего согласия ко мне или к чему-либо на этой поляне буду рассматривать как прямое нарушение данного закона, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Например, непосредственным обращением в Консультационный Совет при Совете Безопасности Организации Объединенных Наций… Ты вообще знаешь, служивый, кто у меня Гарант? Дай бог тебе не узнать, кто у меня Гарант…

Из-за деревьев внезапно вынырнул вертолет и завис над поляной, со свистом загребая лопастями. Ветер ударил по деревьям и кустарнику, срывая листья. Автоматически включился аудиофильтр на шлеме старшего группы.

– Я выразился недостаточно ясно? – спросил, не повышая голоса, Гриф.

Глаза он прикрыл правой рукой, левой – придерживал повязку на груди раненого.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказал майор в микрофон. – Я…

– Если ты снизишься еще на метр, я буду иметь полное право…

Странный это был разговор – голос майора, усиленный псевдодинамиком, и тихий, усталый голос Грифа.

– Я знаю твои права. И знаю, что Братья тебя… – Майор оглянулся на пилота, сидевшего рядом.

Пилот сделал вид, что ничего не услышал. О Братьях нельзя вот так, резко. О Братьях нужно говорить с чувством благодарности. А государственным служащим можно даже добавлять в свои слова немного гордости за сопричастность. Хорошо еще, что статус операции позволял не вести запись переговоров и не ретранслировать их на оперативный пульт.

– Стервятник… – пробормотал майор, не выключая микрофона. – Сволочь жадная. Убийца.

Пилот не возражал. Тут майор прав. Братья, конечно, Братьями, но зарабатывать себе на жизнь таким вот образом… На своих, на людях… Другое дело они, Патруль… Им приходится копаться в дерьме и крови, но не ради личного обогащения, а ради Родины и всего человечества…

Получилось неплохо, мысленно одобрил себя пилот, почти как у Инструктора. Еще немного – и сам поверишь в то, что говоришь. Противно, конечно, словно навоз языком по нёбу растираешь, но те, кто не научился это делать…

– Я могу, между прочим, применить Пункт о Блокаде. – Майору удалось сделать свой голос почти спокойным. – Или мы поговорим…

– Применяй, – разрешил Гриф. – И не забудь еще применить пункты о дальней, информационной, биологической и гуманитарной блокаде. Тут будет чем заняться всему вашему управлению… Да и смежникам, я думаю… Ты видел, во что тут превратился подлесок? Вот пройдетесь, уничтожая внеэкологическую растительность… Прополочкой давно занимался? Это вы забыли о Санитарном соглашении, а общественность – она помнит. Ее, общественность, не обманешь. Ага? Кстати, в качестве моего добровольного вклада в дело борьбы за родную природу сообщаю, что стая чужекрыс в десять голов погнала двух оленей на юго-восток. И если все у них, чужекрыс, сложится хорошо, то выгонят они оленей прямиком к Речинску. И вполне могут обнаружить, слегка перекусив оленями, что на улицах городка еды куда больше, чем в лесу. И еда эта бегает гораздо медленнее, чем олени.

Майор скрипнул зубами. И не в чужекрысах дело, на них он вчера навел биологический патруль. Дело в том, что Гриф появился не там, не в то время и совершенно, что самое обидное, неуязвимым.

Приткнул где-то на ветке камеру и качает картинку прямо в Сеть, если не в Совет непосредственно. Только тронь свободного агента, Братья даже обидеться не успеют – Инструкторы размажут майора по ковру, чтобы только мог Гриф свободно выполнять свою важную функцию в деле Сближения и Сосуществования.

Стервятник.

– Группе – отход, – скомандовал майор так, чтобы услышал и Гриф.

Вертолет рывком ушел в сторону, ветер разом стих, оставив кружащиеся над поляной листья и один микроплан. Микроплан сделал круг над поляной, зависая над телами и тюками. Подплыл к самому лицу Грифа.

Над несущей мембраной появилась паутинка псевдодинамика, вздрогнула.

– Напрасно ты это, Гриф, – тихо сказал микроплан, почти прошептал голосом майора. – Проблемы могут быть… А если вдруг еще встретимся?

– Напрасно ты это, Котяра, – сказал Гриф. – А если кто глянет в памяти микроплана? Прямая угроза…

– Какого микроплана? – удивился голос майора.

Микроплан качнулся, убирая псевдодинамик, поднялся вверх метров на пятьдесят, а потом стремительно спикировал вниз, к стволу дерева.

Шлепок, брызги зеленоватой жидкости ударили Грифа в лицо. Как плевок. Гриф утерся рукавом. Застонал раненый.

– Что? – спросил Гриф.

– Что? – спросил голос из клубящейся тьмы. – Не дергайся, – сказал голос. – Больно будет. Ты же на стимуляторе…

– На… – прошептал Евсеич, – на стимуляторе.

А это значило, понимал Евсеич, что на обезболивание можно не рассчитывать… И еще много на что рассчитывать не приходится. Организм продолжал работать на пределе. Ускоренный обмен веществ и тому подобное… Евсеич застонал. Тому подобное…

Обостренные чувства, например. Боль… Отчаяние… Бессилие…

Боль огненным цветком полыхнула в груди, роняя семена по всему телу, в каждую клеточку… Быстро прорастающие семена.

– Я попробую дать еще одну дозу, – сказал голос. – Но поможет минут на пять…

– Не… нужно… – выдохнул Евсеич. – Лучше… уж… так…

Это даже хорошо, что он не может видеть этого сердобольного урода. Не может осмотреть в его радужные глаза. В глаза, словно подернутые нефтяной пленкой. Только… Он все никак не может вспомнить, кто из Братьев имеет такие глаза… Глупо… Сразу сообразил, а вспомнить не может…

Боль выгнула его тело, выдавила из груди стон.

– Зачем ты стрелял в своих? – спросил голос.

Без акцента, обычный, человеческий голос…

– Братья… в вас нельзя… сволочи… не отдам… своих… не отдам… Машка… – По щеке потекла слеза, и Евсеич почувствовал, как ее аккуратно вытерли. – Братья…

– С чего ты взял? – спросил голос.

– Глаза… – Евсеич даже не удивился, что один из Братьев интересуется такими вот пустяками. – Гла… за.

– Дурак… – тихо произнес голос. – Дурак…

– Что? – Евсеич вздрогнул.

Перед его широко открытыми глазами плясали огненные шары, как тогда, десять лет назад, под Новороссийском.

…Они бежали к боксам, к технике. Почему-то решили, что нужно выводить технику… Он бежал вместе со всеми, до побеленной стены бокса оставалось всего метров двадцать, когда все вокруг вдруг полыхнуло… все: стены, асфальт, деревья, люди… Его только чудом не задело огненной волной, он даже и не прятался, не пытался Уйти – стоял потрясенно посреди этого ада и что-то кричал, зажав уши… Из дыма выскользнули огненные шары, с десяток, словно у шаровых молний была групповая экскурсия по территории воинской части… Ярко-оранжевые шары с любопытством тыкались во все, что оказывалось у них на пути, зажигая, превращая в клокочущую огненную пену…

– Почему? – спросил Евсеич.

– Я не Брат. – Голос стал звучать тише… или его звук терялся в шорохе, который заполнял все вокруг, заливал мозг Евсеича. – Глаза – это…

– Сволочь, – сказал Евсеич.

Он действительно ошибся. Сволочь. Напрасно подставился… За этого инвалида… За него ничего бы и не было. Обидно.

– Меня зовут Гриф, – сказал голос.

– Стервятник…

– Можно и так. Я тебе должен…

– Сука…

– Я долги отдаю. Какая твоя доля в багаже?

– Треть. – Евсеич попытался улыбнуться.

– У тебя мало времени, – сказал Гриф. – Вы работали на заказчика. Под какой процент? Пять? Три?

– Десять… Каждому… – Говорить становилось все труднее, губы отказывались шевелиться, а слова – выстраиваться в связные фразы.

– И ты не понял, что вас подставили? – спросил Гриф. – Такие проценты могут только пообещать.

– Десять процентов, – упрямо повторил Евсеич.

– Я передам, – сказал Гриф, прошептал откуда-то издалека, с другой стороны жизни. – Кто вас послал? Кто посредник?

– Машке… – Евсеич надеялся, что Гриф все-таки услышит его шепот. – Машке…

– Посредника назови! – Голос стал чуть громче. – Кто?

– Изви…ни… – Евсеич выдохнул слово, напрягшись из последних сил, вдохнул, и сердце замерло, убитое этим последним усилием.

– Умер, – сказал оператор-два, глядя на монитор.

– Сам вижу, – отмахнулся майор. – Мы ничего не пропустили? Он шептал…

Оператор-два указал на диаграммку в левом верхнем углу монитора. Мигала «соточка» – сто процентов дешифровки.

Майор оглянулся на стоящий в стороне вертолет – группа захвата заканчивала грузиться, под маскировочным тентом оставались только майор и оператор-два.

– В машину, – приказал майор.

Оператор свернул монитор, аккуратно положил его в тубус. Оглянулся, словно прикидывая, не забыл ли еще чего.

– В машину, – тихим голосом повторил майор.

Таким тоном он обычно говорил перед вспышкой гнева. Никто из подчиненных давно уже не заблуждался по поводу его интонаций. Оператор-два подхватил свой чемодан, тубус и рысцой побежал к вертолету.

Майор посмотрел на свои наручные часы, нажал на кнопку. Огонек возле «двенадцати» мигнул, пробежался по краю циферблата до шестерки.

Майор отключил питание маскировочного тента, спрятал блок питания в карман. Тент взялся складками и обвис, теряя цвет и фактуру.

Гриф, мысленно пробормотал майор. Откуда ты взялся? Глаза б мои тебя не видели… В который раз сталкивался майор с Грифом и в который раз испытывал жгучую смесь чувств, состоящую главным образом из брезгливости и ненависти. А тут еще и бессильная злость. В ближайшее время наверняка придется снова встречаться с Грифом.

С другой стороны, поправил себя майор уже возле самого люка, не исключено, что следующая встреча станет последней.

– …По глазам видно, – сказал оператор-один старшему группы захвата.

Он хотел сказать еще что-то, но, увидев майора, замолчал. Майор сделал вид, что не понял, о ком речь. Мало ли кого видно по глазам! Когда за ним закрылась дверь пилотской кабины, оператор-один перевел дух.

– Что видно? – спросил старший группы.

Вертолет оторвался от земли и стал набирать высоту, когда в открытый люк юркнул микроплан и, чуть замешкавшись, влетел в открытый контейнер. Оператор-два закрыл крышку.

Индикатор питания горел красным.

– Кушать хочет, – констатировал оператор-два. – Да и я…

– Жрать – дело свинское, – сказал старший группы захвата, отстегивая от пояса флягу.

С подчиненными из группы он бы пить не стал, а вот с техниками – нормально. Никакого нарушения субординации с последующим падением дисциплины и, как любил говаривать майор, вертикали власти.

– Так что ты там говорил о глазах, Серега? – спросил старший группы. – Что «глаза»?

– А ничё! – ответил Серега, переводя дыхание и занюхивая рукавом. – Ты где, Лешенька, эту штуку берешь?

– Мать гонит, по старому рецепту. И выдает только на дежурство.

– И правильно делает, – согласился оператор-один. – Если такое пить каждый день, сорвет крышу почище братской любви…

Лешка кашлянул и сделал еще один глоток из фляги. Сергей покрутил пальцем у виска, и оператор-один виновато развел руками. В нормальном обществе о братской любви не говорили. В смысле – о братской любви не говорили тоже.

В приличном обществе можно было говорить о новых перспективах, о достижениях и свершениях. Можно было говорить о свободных агентах. В смысле – если что-то о них знали.

В приличном обществе вообще могли не знать о существовании свободных агентов. В приличном обществе могли не знать о существовании Патруля вообще и того подразделения Патруля, которым командовал майор в частности. Хотя среди людей сведущих группа «Кот» пользовалась даже некоторой славой. Вот даже тот самый Гриф опознал майора по голосу, даже искаженному псевдодинамиком.

– Они друг друга знают? – спросил Серега.

По-дурацки, в общем, спросил. Ежели они друг друга по кличкам звали… И не любят друг друга, тоже понятно. Вон майор шептать начал, как змея шипит. Последний раз такое было, когда трое из Периметра ушли, после того как чистили тот поселок…

И об этом тоже не стоит вспоминать. Вообще, здорово было бы и у Патрульных флеш-память извлекать, как из компов. Чик – и все. И не нужно было бы напиваться регулярно до свинского состояния. И к психологу в Управлении очередь бы не стояла. Бремя долга, мать его так. Почетная тяжесть.

– Я слышал, что свободные агенты еще до Встречи Братьям продались… – Лешка осекся и замолчал.

– Вступили в контакт, – подсказал оператор-один.

– В контакт, – подтвердил Лешка. – Вступили. И за это им предложили…

– Не, – замотал головой Серега, – тех в Комиссии включили. Кто, естественно, выжил.

Серега тоже замолчал.

Странно получалось в жизни: в принципе – говори что хочешь и о чем хочешь, а начнешь – и словно по граблям гуляешь, если не в лоб, так по затылку схлопочешь. Неодобряемые, мать их, темы.

– Агенты уже потом появились, после подписания Соглашения, установления Территорий и прочей фигни. Когда наш народ усек что почем и ломанулся через границы.

– Это Володя из своего богатого опыта делится, – хмыкнул Серега. – Это ж он тогда грудью встал на защиту Братьев и их имущества.

Все-таки крепенькую штуку гонит Лешкина мать. Язык хоть и начинает заплетаться, но развязывается на фиг.

– Ты на Володю не наезжай, – усмехнулся Лешка. – Володя не мог тогда встать в общий строй по причине молодости, но если бы пришлось… А тем более сейчас он, между прочим, стойко переносит тяготы и лишения воинской службы. И переносит их уже две полные трехлетки. Правильно, Володя?

Оператор-два не ответил. Оператор-два обиделся, и не столько на слова своего приятеля Сереги, известного болтуна и трепача, сколько на тон, которым за него самого заступился Лешка.

– Десять лет назад, во время Встречи, мне было пятнадцать лет, – сказал Володя. – В семнадцать я пошел в Политех, в девятнадцать закончил и был без экзамена принят в Патруль, а…

– Ну извини, извини, – засмеялся Лешка. – Это я сгоряча обидел вундеркинда. А эти твои свободные агенты… Ты с ними что, знаком?

– Слышал, болтали, – отмахнулся Володя.

Вертолет заложил вираж и пошел вдоль полотна железной дороги.

– И что болтали? – снова спросил Лешка.

– Болтали, что над ними ставили эксперименты… Братья ставили. Или пересадка глаз, или модификация… и что-то не получилось. Вот им и дали, ну, как пенсию, что ли, разрешение промышлять и на Территориях, и между границами…

– Фигня! – отмахнулся Серега. – Эксперименты… Специально их обработали, типа бойцовых собак вырастили… Они даже, говорят, могут видеть будущее… секунды на две. Им хватает, чтобы успеть от выстрела уклониться, даже от снайперского…

– Сам ты, фигня! – Володя взял протянутую Лешкой флягу и сделал глоток. – Собак… Не путай божий дар с яичницей! То два года назад набирали добровольцев для спецчастей… У нас, в Политехе, половина курса туда ушла, и в Университете набирали, на физмате, физтехе, биофаке, химфаке… этом, мехмате…

– Не, – покачал головой Лешка, – тут ты, пожалуй, лажанул… Какие из головастиков бойцовые псы? Болонки и пудели… А свободные агенты… это, брат… я посмотрел сегодня на него… По повадкам за километр видно – зверь. Он же троих там на поляне положил. Троих.

– Угу… – хмыкнул Володя многозначительно.

– Что? – насторожился Лешка.

– А то… Пока майор летал с этим Грифом поболтать, я погонял монитор в разных режимах, и вышло… Не он стрелял. Он ни разу не стрелял.

– Как это? – не понял Серега. – Там же было два с половиной трупа… Два сразу, с интервалом в двадцать секунд, кажется…

– Там гильзы от трех стволов на поляне лежали. Четыре парабеллумовские из оружия Николая – как там его, две от «стечкина» и четыре – из пэсээма того, который умер последним. Друг друга они перестреляли. Четыре пули – в дерево, остальное – в приятелей.

– Ни хрена себе! – вырвалось у Лешки.

– То-то! – многозначительно протянул Володя, помахав пальцем в воздухе. – И знаешь, чего начали палить по своим? Умирающий сказал потом. Он подумал, что агент этот свободный – Брат. Я слышал, когда вы уже на борт пошли. Его глаза ввели в заблуждение… Так что я прав. Им Братья глаза меняли…

Вертолет тряхнуло, тубус с монитором поехал к открытому бортовому люку. Серега перехватил и бросил тубус под лавку.

– О, – ткнул он пальцем за борт, – паровоз. Чего это мы премся у всех на виду? Мало того что днем, так еще и возле железной дороги…

Вертолет проскочил вдоль идущего навстречу пассажирского состава и скользнул к реке.

– А чего нам бояться, – засмеялся Лешка. – Сегодня мы летаем в шкуре биологического патруля. А они как раз гоняют стаю чужекрыс. Слышали переговоры?

– Похоже, мы попадем уже к самому шапочному разбору, – печально сказал Генрих Францевич, провожая взглядом вертолет биопатруля. – Мы приедем, нам покажут две тушки и четыре шкурки… и все.

В купе тоскливо пахло старыми матрасами.

– Ну и что? – ленивым тоном спросил Женя. – Приедем, посмотрим, снимем и уедем. Делов…

– Это тебе, Женя, делов, а я помню слова Фаины Раневской…

– Это про то, что сняться в плохом фильме – все равно что плюнуть в вечность? От частоты употребления цитата не станет более гениальной, между прочим.

Женя был недоволен. Корреспондент Центрального информканала Евгений Касеев был недоволен. Был раздражен, разозлен и тому подобное. Его сорвали ночью с постели, сунули в вертолет, который довез почему-то только до какой-то военной базы, там их на машине подкинули до железнодорожной станции и посадили в вагон – спасибо, в двухместное купе. И все ради того, чтобы отснять потрясающей важности материал об очередном прорыве стаи чужекрыс с Территорий в обитаемую зону.

Тысяча первая рассказка. И, главное, зачем?

– И, главное, зачем? – повторил вслух Женя. – Если бы я был алкоголиком – тогда да, ехал бы с ветераном видоискателя и жрал бы водяру. Но я же не пью…

Генрих Францевич налил себе в стакан на два пальца водки и выпил.

– Вот и пьете вы не по-русски, – укоризненно погрозил ему пальцем Женя. – Мелкими порциями. А ведь, казалось бы… Вы же еще войну снимали…

– Которую из них вы имеете в виду? – осведомился Генрих Францевич, закусывая водку ломтиком сала.

– Ну, не ту, на которой ваш уважаемый дед научился пить русскую водку под русское же сало.

– Если быть точным, то водка, бог с ней, русская, а сало – пардон. Сало – украинское. И сколько бы вы ни зубоскалили по этому поводу, сало могут делать только на Украине. Все остальное – жалкая подделка и незаконное использование бренда.

– Так ваш дед…

– Мой дед дошел до Москвы, пинками подгоняя перед собой вашего, Женя, дедушку, потом чуть снова не навалял ему же под Курском, а в плен попал уже только после того, как ваши взяли Харьков. Да и то хренушки бы вы его взяли, мой дед был тот еще скользкий тип, если бы, выбирая между защитой Третьего рейха и желанием жениться на одной украинке…

– Скажите прямо – любовью к салу.

– И любовью к салу, – согласился Генрих Францевич.

– Но ваш папа уехал из Украины в Москву, невзирая на сало…

– Он был молодой, ему нужны были деньги. – Генрих Францевич чуть улыбнулся. – Он мне так и говорил. И знаете, сколько ему пришлось вытерпеть от москалей за свое хохлятское происхождение? Бедный Франц Карлович Пфайфер! Но я…

– А вы так и не выехали на историческую родину…

– Знаете, Женя, моя родина там, где я родился и вырос, даже если это Москва. И я имею дурацкую привычку гордиться своей родиной и своей работой. А для этого нужно смотреть на них обеих как на нечто великое и значимое.

Женя резко сел на постели.

– Стоп! Вот с этого места – подробнее. Вы, большой русский патриот, сейчас едете, чтобы снимать репортаж о последствиях… не о последствиях, а просто о биологической катастрофе, которая произошла благодаря Братьям… Которая идет благодаря им и нашим любимым руководителям и Сосуществователям. Нашим Сосуществователям.

Пфайфер аккуратно промакнул губы салфеткой.

– Заметьте, я ничего такого говорить в микрофон не буду. – Генрих Францевич развел руками. – Я буду стоять напротив вас, молодого, красивого, талантливого, и трепетно ловить кадром каждое ваше движение и каждое ваше слово. И передавать его на пульт нашего агентства, которое, если что, великолепно наложит свой текст на мое изображение. Это в случае, если вы недостаточно энергично будете вылизывать эрогенные зоны Братьям, инструкторам, Комитету по Встрече и советам на местах шершавым языком публицистики. А я, как вы верно только что заметили, снимал Севастополь в момент, извините, Встречи и был одним из двадцати четырех, случайно уцелевших к концу первой недели Контакта. И это я тоже снимал…

– И это вы смотрите по вечерам у себя дома, поставив портреты своего деда-вахмистра и отца-режиссера рядом с собой на диван и нацепив себе на грудь значок Пострадальца третьей степени… – Женя налил себе в стакан водки, грамм сто пятьдесят, и залпом выпил. – И не нужно мне про эрогенные зоны Братьев, а то я вам в морду дам, несмотря на значок за Пострадальство и возраст.

Генрих Францевич побарабанил пальцами по столику, задумчиво глядя в окно.

Деревья подступили к самой колее и неслись сплошной стеной мимо вагона.

– А вы знаете, – спросил Женя, поставив стакан, – почему в районе Территорий железная дорога стала единственным наземным средством сообщения?

Генрих Францевич продолжал рассматривать деревья за окном. Жене стало совсем грустно. И противно.

– Ну, не сердитесь, – попросил Касеев. – Я вас прошу… Я сказал глупость… и гадость. И можете дать мне в рожу, если хотите.

Генрих Францевич неодобрительно покосился на Касеева.

– Вот вам мое лицо. – Касеев наклонился через столик. – Обе щеки.

Генрих Францевич посмотрел на свою руку и задумался.

– Бейте, не жалейте, – зажмурившись, сказал Касеев. – Хуже не будет. У меня вчера вечером зарезали материал о проституции на Территориях.

Генрих Францевич молча плеснул в стаканы из бутылки, один стакан подвинул Касееву.

– Не чокаясь, – напомнил Женя.

Выпили. Закусили салом.

– Хор-рошее сало, – похвалил Женя.

– Родственники из-под Харькова шлют.

– Тяжело им там, наверное, столицей вместо Киева. – Женька сделал себе бутерброд и съел.

– Какого Киева? – переспросил Генрих Францевич. – А что, был какой-то Киев?

– Ну, типа да… Мать городов почему-то русских… Рожал города в Украине и подбрасывал в Россию. А что? – Щеки Касеева, как обычно после выпитого, покраснели.

– И что, по-вашему, там произошло? – осведомился Генрих Францевич.

– Приблизительно то же, что и с Севастополем, Владивостоком, Вашингтоном и еще с полутора десятками городов по всей Земле. А что?

– Вы, Женя, историю читали? В смысле последний Учебник истории? У меня внучка учит – весьма забавное чтение. Киев, чтобы вы себе представили, эхо Чернобыля. Тамошние оставшиеся реакторы были взорваны зарвавшимися оборонцами, не въехавшими в то, что Встреча – это не оккупация…

– Так и написали «оккупация»? – ужаснулся Касеев. – Вот это некорректное слово употребили?

– Нет, там, естественно, употреблено словосочетание «недружелюбные намерения». – Генрих Францевич снова разлил по стаканам. – Не чокаясь…

– Нам же через три часа снимать, – напомнил Касеев, но водку выпил.

Генрих Францевич похлопал себя по карманам рубахи, потом огляделся, обнаружил свой многокарманный жилет на вешалке, встал, опершись на столик, и достал из жилета пластиковый пузырек.

– А у нас с собой есть, – сказал Генрих Францевич. – За пять минут до прибытия примем по паре таблеток…

– Свинство какое – пить таблетки, чтобы уничтожить следы старинного славянского обряда слияния с миром животных, – пробормотал Женька. – А я вот пойду пьяным в кадр и расскажу… Я им всем расскажу. Вы знаете, что чужекрыс который год уже ловят-ловят, а поймать не могут… То вроде всех переловили-изничтожили, а потом – бац! – очередная стая. А то и две! И лучших работников Центрального информагентства гонят черт знает куда, чтобы осветить событие, которое, исходя из общей логики, нужно было бы запрятать, вообще никому о нем не говоря, чтобы не подрывать процессы Сближения и Сосуществования. Лижения и Сосу… Сосулижения.

– А на стенах сейчас пишут «Сбляжение». Вы себе представляете?

– Представляю. И одобряю. А мне мой знакомый биолог, который принимал участие во вскрытии чужекрыс, сказал, что у них вообще нет половой системы. Нервная есть, пищеварительная есть, кровеносная – тоже есть. А половой – нет. Я ему сказал, что они, наверное, оргазм от еды испытывают, а он сказал, что их специально выводят, чтобы держать посторонних подальше от границ и Территорий. Не мог точно понять – люди или Братья. Его, моего приятеля, потом еще поперли из НИИ – давайте я это скажу прямо в кадре?

Касеев взял бутылку и обнаружил, что она пустая.

– Я потом проверил в Сети – есть ссылка на информацию об особенностях половой системы и у чужерыб. Ссылка есть, а информации – нет. И ученого из какого-то там американского океанария, информацию эту обнародовавшего, тоже нет, пропал. – Касеев поставил бутылку под стол и посмотрел на часы. – Где там ваши таблетки?

Генрих Францевич положил две штуки в протянутую ладонь Касеева, потом две штуки принял сам, запивая минералкой.

– А вам не страшно, Женя? – спросил Генрих Францевич минут через пять.

– Это вы о чем? Не парьтесь и не напрягайте сосуществования. Не буду я про крыс выступать, – махнул рукой Касеев. – Буду я вылизывать и содействовать.

– Я не об этом, я о том, что все того и гляди взорвется. Если уж мы, те, кто должен был, по идее, разъяснять народу и убеждать его… То что должен думать простой народ? Ведь достаточно проскочить искре…

– И чё?! – всплеснул руками Касеев. Его руки изобразили сложный танец, переплетаясь и похлопывая, потом продемонстрировали собеседнику две фиги. – И ничё. Народ будет резать и вешать инструкторов вкупе с сосулизаторами, а Братья спокойно подождут, пока в Комитеты и Комиссии придут новые жадные и голодные. И готовые к сбляжению. Ну, разве что влупят Братики чем-нибудь серьезным, если народ полезет к ядерному оружию. Вы сами в своей жизни сколько раз видели Братьев? Вживую, а не на андеграунд-порно.

– Я работал на Территории, – сказал Генрих Францевич. – А что касательно простого народа – тут вы правы: он, простой народ, живых – как, впрочем, и мертвых – Братьев не видел. В массе своей он знает о них только по нашим с вами репортажам, фильмам и плакатам. Из учебников и книг. И, как вы верно подметили, из андеграунд-порно.

Вагон чуть тряхнуло, что-то заскрежетало. Пустая бутылка под столом опрокинулась и покатилась в угол, Женя поймал стакан, слетающий со столика, и посмотрел в окно.

– Тормозим, – сказал Женя. – Что за станция такая?

Опьянение ушло, оставляя сухость во рту и легкое раздражение.

– Платформа «Двадцать третий километр», – прочитал Генрих Францевич. – А по расписанию следующая остановка – Речинск.

Женя встал, попытался открыть окно, но оно как было на зиму заколочено, так и осталось.

Платформа была пустынна. Какие-то голоса доносились откуда-то от головы состава, но, как Касеев ни выгибал шею и ни прижимался щекой к стеклу, увидеть ничего не удалось.

По вагону пробежал проводник, распахивая двери купе и скороговоркой сообщая, что выходить из вагонов нельзя, что остановка ненадолго, что…

– Может, выйдем? – спросил у оператора Касеев. – Нам что, напрасно этой ночью вручили пропуска? Новостийщики мы или как?

Генрих Францевич надел свой жилет, вытащил из кофра камеру и сетевой селектор.

– Нельзя, – крикнул проводник от последнего купе, увидев журналистов в коридоре. – Нельзя…

Касеев вынул из нагрудного кармана рубашки пропуск, помахал над головой, и проводник замолчал, увидев радужное сияние голокарты.

Окно в коридоре было открыто, голоса снаружи были слышны и громче и яснее. Хотя в настоящий момент какую либо информацию из этих самых голосов почерпнуть было сложно, разве что сразу было понятно, что говорившим очень не нравилось то, что произошло здесь, что они не в восторге от того, что приехал поезд и что… «Мать-мать-мать-мать – привычно подхватило эхо» – как любил говаривать Генрих Францевич в таких ситуациях.

Касеев выглянул в окно – рельсы, вторая платформа и лес. В конце платформы – киоск.

Генрих Францевич достал из кармана очки-мониторы, надел, на пульте нажал кнопку и набрал параметры кадра. Камера еле слышно зажужжала и взлетела с ладони.

Касеев достал свой контрольный монитор.

Камера выпорхнула в окно.

– Давайте, Генрих Францевич, медленно вдоль вагона, параллельно нам, на выходе определимся точнее, – предложил Касеев.

– Давайте. – Генрих Францевич коснулся большим пальцем сенсора на пульте.

Камера шла ровно, картинка не дергалась и не прыгала. В начале платформы, возле локомотива, стояли люди… Человек десять. И что-то говорили, размахивая руками и время от времени указывая куда-то в сторону леса.

Генрих Францевич тронул переключатель микрофонов…

– А откуда я мог это знать? – проорал один из стоявших возле головы состава. – Они соизволили сообщить об этом только пятнадцать минут назад. И я – не бог. Чудо, что вообще успели…

– Что успели? Что успели? – Полковник сорвал с пояса картопланшет и сунул его под нос собеседнику.

На экране картопланшета мигали красные огоньки, явно ничего хорошего не сулившие.

– Вы где остановили поезд? Вы что, не могли это сделать за десять километров отсюда? Сразу, как только пришло сообщение? Влом было глянуть на карте маршрут прохождения? Толкайте состав назад…

– Я не мог остановить состав раньше, не мог: там биопатруль гонит чужекрыс. Вам понятно? Поставить пассажирские вагоны в лесу, на пути стаи… Вы не знаете, что было в Мексике? Не читаете сводок и сообщений? Если вам так важно, чтобы никто не выходил из вагонов, ставьте своих людей по перрону, отдайте приказ лежать на полках, укрывшись с головами… Стреляйте, в конце концов, в злостных нарушителей… И не лезьте в наши дела. У меня охраняемый периметр только здесь, на станции и по дороге к поселку… Все. Разговор окончен. Твою дивизию…

Женя выпрыгнул на перрон, подхватил Генриха Францевича под руку: работая с кадром, оператор мог споткнуться и сверзиться с лестницы. Камера подлетела, остановилась метрах в двух от спорящих, зависла на уровне лиц. Так что последнее энергичное высказывание относилось к камере и журналистам.

– Кто пустил? – Железнодорожный начальник шагнул вперед, замахиваясь на чуть жужжащую камеру.

Камера вильнула, уклоняясь от удара, и поднялась на высоту трех с половиной метров. Генрих Францевич был человек не злой, но годы работы научили его быть немного мстительным. Именно эта высота заставляет многих недовольных переоценивать свои силы и пытаться все-таки допрыгнуть до камеры.

Железнодорожник прыгать не стал.

– Уберите камеру, – потребовал он, но стоявший рядом полковник схватил его за плечо и грубо повернул к себе.

– Если ровно через две минуты поезд не уйдет с платформы… – Голос полковника стал похожим на рычание. – Я…

– Если вы не прекратите мне указывать!.. – Голос железнодорожника взлетел до визга.

– Капитан, двух человек в паровоз, остальных в вагоны – и рвите вперед или назад отсюда как можно дальше… – Полковнику надоело пререкаться.

– Вас не пустят, двери заблокированы. В вагоны – пожалуйста, а в локомотив…

Капитан, бросившийся было выполнять приказ начальника, остановился. Из леса появились увешанные амуницией солдаты, побежали вдоль вагонов, влетая по ступенькам, отпихивая замешкавшихся проводников и любопытных пассажиров.

Женьку и Генриха Францевича солдаты аккуратно огибали, стараясь не задеть.

На всякий случай Генрих Францевич поднял в воздух дополнительную камеру. В такой ситуации все может быть, а терять интересные картинки он не привык.

Полковник взмахнул рукой… Пфайфер замер, а Касеев присвистнул – железнодорожник в ранге коменданта Территориального перегона взлетел, взмахнув руками, и покатился по перрону. Подчиненные бросились его подбирать.

– Всех из вагонов – под перрон. На восточную сторону, – приказал полковник в микрофон переговорника. – Наших – к пассажирам, в случае чего – отсечь лес… Твою маму в извращенной форме…

– В сторону, – сказал Касеев Генриху Францевичу, – сейчас будет давка.

Но солдаты действовали четко и слаженно. Через десять секунд после приказа из вагонов начали вылетать пассажиры. Их ловили, ставили на ноги и гнали, не давая опомниться, под платформы.

Железнодорожники возились со своим начальником, но тот лежал без сознания.

Раздался глухой удар, потом крик – кого-то солдаты все-таки не поймали. Заголосила женщина, требуя, чтобы не смели, не прикасались, имели в виду и готовились расхлебывать…

– Полковник! – крикнул Касеев и замолчал, получив пинок от Генриха Францевича.

– Пулю схлопотать хотите? – спросил Пфайфер. – Не видите – человек работает.

Через три минуты перрон опустел.

Солдаты унесли коменданта. Полковник заглянул в картопланшет, кивнул сам себе и пошел к лестнице. Оглянулся на журналистов:

– А вам что – особое приглашение нужно?

– А нам нужно объяснение! – Женька был, конечно, уже трезвым, но сильно раздраженным.

Он вообще не любил военных, как, впрочем, большинство обычных нормальных людей. Сволочи. В них вбухивали такие деньги, а когда пришлось… Со своими они храбрые. Со своими, с людьми…

Полковник спорить не стал. Полковник окинул взглядом перрон, посмотрел на камеры, висящие в воздухе…

Полковник ничего не сказал. Он даже, кажется, не пошевелился. Пистолет сам собой оказался у него в руке, сам собой выстрелил… Два раза.

Основная камера и дополнительная камера. Объемное изображение, объемный звук, ночное видение и углубленное сканирование, десять тысяч гигабайтов памяти и выход в Сеть… И две девятимиллиметровые пули – они не смогли сосуществовать, не смогли вместиться в одном и том же объеме пространства.

– Ах ты, козел!

Касееву было наплевать, что полковник держал в руках оружие, что и без оружия он, пожалуй, мог бы сплести в мелкую косичку с десяток разъяренных корреспондентов, – Касеев бросился на полковника.

Попытался броситься, честно, не демонстрируя злость, а намереваясь оскорбить честь мундира самым непосредственным образом, – бросился, но Генрих Францевич оказался умнее.

Споткнувшись о его ногу, Женя упал, проехал по асфальту платформы, раздирая одежду и кожу. Полковник спрыгнул с платформы, Женя попытался встать, но Пфайфер толкнул его в спину, заставляя лежать.

Генрих Францевич упал рядом, и Женя с удивлением заметил, что оператор срывает с себя пульт, диктофон, сетевой селектор и отбрасывает в сторону. Генрих Францевич что-то кричал, но ничего слышно не было.

В абсолютной тишине он открывал рот, потом сорвал с головы Касеева наушники, бесцеремонно выгреб из карманов всю электронную начинку, мобильник и даже стащил часы с руки. Все это совершенно бесшумно летело в сторону, бесшумно ударялось о платформу или соскальзывало с перрона к железнодорожному полотну…

Тишина… Странная, обволакивающая и проникающая в душу…

«Глаза», – прочитал Касеев по губам Пфайфера и удивился: что – глаза? Какие глаза?

Тишина вдруг начала вибрировать, мелко-мелко, все вокруг начало расслаиваться и двоиться; деревья, столбы – все медленно расползалось в серую кашицу, словно на акварель плеснули грязной воды. Только что – дерево, а через мгновение – серая клякса, бледно расплывающаяся, стекающая с листа бумаги…

Тонкий, еле слышный звук. Крохотный комар… Кровь в висках… Серые брызги внезапно налились красным, и комар теперь зудел возле самого уха, в мозгу… писк перерос в гул, низкий, перемешивающий мысли…

Грохот… камнепад… рев миллиона разъяренных хищников… миллиардов паровых котлов, одновременно взорвавшихся в мозгу Касеева…

Сжать голову, не дать ей разлететься на кусочки… держать, держать…

Касеев перевернулся на спину, открыл глаза. Багровое марево, окружающее полоску голубого… неба? Льда? И что-то громадное, невыносимо страшное появляется из марева, медленно выползает на лед, перечеркивает небо, заслоняет его своей лоснящейся серо-зеленой тушей…

Зеркальная рябь пробегает по бокам чудовища, словно мускулы играют… Вспышки белого, нестерпимого света… небо прогибается под чудовищным весом, идет трещинами… разлетается в пыль… мелкую, серебристую, обжигающую глаза…

Крики.

Крики боли и страха. Мужчины, женщины, дети…

Крики.

Касеев попытался встать, но долго не мог нащупать рукой асфальт. Мир вращался, елозил и ускользал, мерцая на самом краю сознания…

Встать, приказал себе Касеев. Встать.

Рядом застонал Пфайфер… Кажется, Пфайфер. Он ведь лежал рядом всего каких-то миллион лет назад, до появления в небе…

Что-то мелькнуло справа, какое-то движение… Люди…

Они выбирались из-под платформы и садились-садились-садились на рельсы, словно птицы на провода…

Касеев встал. Асфальт неожиданно обрел упругость и подтолкнул Касеева вверх. Устоять на ногах… Что-то изменилось… Что-то…

Не было состава. Была видна противоположная платформа, а поезда, на котором они приехали сюда…

Тошнота комом подкатилась к горлу.

Вагоны лежали совсем недалеко от рельсов, метрах в десяти… Смятые, исковерканные, скрученные, словно моток проволоки. Злой ребенок схватил надоевшую игрушку и отшвырнул в сторону… очень злой и очень сильный ребенок…

Люди на рельсах сидели, зажимая кто уши, кто глаза… маленькие, испуганные обезьянки.

Солдаты редкой цепочкой двигались к лесу за платформой… медленно, спотыкаясь, но шли, повинуясь приказу, держа оружие в руках…

Касеев словно во сне прошел по перрону к лестнице, спустился, крепко держась за перила. Заглянул под платформу.

Кровь и разбросанные тела… части тел… Кто-то еще шевелится, ползет, пытается встать, спотыкается о трупы… о живых…

Солдаты медленно, словно во сне, двигаются от одного тела к другому, сортируют, отделяют живых от мертвых…

Кровь, боль, страх…

Они всегда сопровождают Братьев… Только появление… одно появление – и снова кровь, боль и страх…

Прижавшись спиной к столбу, сидела женщина. На культю, оставшуюся на месте оторванной кисти руки, ей уже нанесли гель, прикрепили медпакет на предплечье. Женщина, залитая кровью, не отрываясь смотрела на свою уцелевшую руку и что-то говорила ровным голосом, словно объясняла кому-то что-то…

Касеев подошел.

– Маникюр… Я только вчера перед самым отъездом сделала маникюр. И что теперь? Мне вечером выступать. И как прикажете? Все смотрят на руки. Это виолончель, представьте себе. Это руки. Это пальцы и ногти. Люди смотрят на мои руки, когда я играю. Нельзя хорошо играть неопрятными руками. Нельзя. И что теперь прикажете делать? Маникюр… Я только вчера перед самым отъездом…

Кто-то сильно толкнул Касеева в плечо. Полковник. Он, казалось, просто не заметил Касеева. Он держал в опущенной руке пистолет и шел, глядя перед собой пустыми глазами.

Касеев вначале хотел остановить его, тронуть за плечо, но вдруг увидел, куда смотрит полковник, и понял, зачем он идет.

Железнодорожный начальник отряхивал свой мундир. Среди крови и боли он выглядел словно пришелец из другого мира. Ему повезло, он лежал без сознания, когда…

– …Это руки. Это пальцы и ногти. Люди смотрят на мои руки…

Касеев, не отрываясь, смотрел на руку полковника. Рука с оружием чуть покачивается в такт шагам. Еле заметно, словно пистолет весит десятки килограммов. Пальцы держат оружие крепко, побелели суставы.

– …Нельзя играть хорошо неопрятными руками… Пистолет качнулся и пошел вверх, увлекая за собой руку. Это он все решал, пистолет. Рука только подчинялась ему, а полковник следовал движениям своей руки. Медленно двинулся указательный палец на спусковом крючке. Чуть-чуть, всего пару миллиметров.

Из дула медленно, нехотя выплеснулось пламя, ствольная коробка сдвинулась назад, обнажая ствол, вверх и вправо вылетела гильза… Пистолет вскрикнул, как кричит женщина, рожая.

А пуля… Пуля головой вперед медленно выскользнула из ствола. Касеев видел, как пуля на мельчайшую долю секунды замешкалась, словно в приступе агорафобии, но потом, увидев цель, метнулась вперед, стараясь как можно быстрее преодолеть расстояние до головы железнодорожника. Этой пуле, как миллионам и миллионам пуль до нее, очень хотелось понять, выяснить, что крепче– она, пуля, или человеческая плоть. Что сильнее.

Касееву казалось, что пуля вдавливается в воздух, что с натугой протискивается между его молекулами, что стонет от этой непосильной работы…

Грохот, шлепок, брызги крови и падение тела… Сразу, одним мгновением, человек умер, умерла пуля, захлебнувшись его кровью. Еле слышно застонала осиротевшая гильза, упав на землю. Щелкнул затвор, досылая новый патрон.

Железнодорожник отлетел к бетонной опоре и медленно сполз по ней, запрокидываясь на бок.

– Сука! – ровным голосом сказал полковник. – Сука.

Но пистолету было мало одной смерти. Пистолету хотелось продолжить. Он снова потащил руку вверх, заламывая кисть, к виску. Полковник не сопротивлялся. Наверное, ему кажется, что холодное прикосновение металла немного успокоит боль… Хоть чуть-чуть… Совсем немного…

Откуда-то из-под платформы, из пахнущей кровью и болью пустоты, вынырнул солдат. Подсечка, резкий рывок… Полковник падает навзничь, пистолет не хочет его отпускать, пистолет продолжает тянуться к его виску, примораживает к спусковому крючку палец, сведенный судорогой…

Хруст, ломается кость, пальцы разжимаются, и пистолет падает. Падает рядом с рухнувшим на землю полковником. Им нужно быть рядом. Пистолет надеется, что ему еще удастся завладеть левой рукой полковника. И закончить дело. Закончить…

Это кричит полковник:

– Закончить! Закончить!

И невнятное бормотание солдата. Не нужно, говорит солдат, нужно жить, говорит солдат, не стоит оно того…

Не стоит оно того, повторяет Касеев. Не стоит оно того.

Он повернулся и вышел из-под платформы. Посмотрел на небо. Тучи. Небо заволокло серым. И пошел дождь.

Глава 2

Майора звали Игорем Андреевичем Ильиным. Ему было тридцать пять лет, он был холост и за последние три часа успел повторить эту бесценную информацию уже раз пятнадцать. Майору очень хотелось спать, начинала болеть голова, как обычно бывало после длительного приема тонизирующих пилюль. Он жрал эту гадость двое суток подряд и мечтал о том, как прибудет на базу, сдаст снаряжение и примет душ.

Что может быть плохого в том, что майор Ильин примет душ после двух бессонных суток? Всего часа четыре поспать после душа – это что, преступление? Поспать – и можно снова нести службу, проявляя массовый героизм. Писать отчеты и отвечать на вопросы. Хоть по тысяче раз на одни и те же.

Но его посадили в откровенную комнату и запустили по всему циклу. Имя, отчество, фамилия, звание, год рождения, семейное положение. Датчики на теле глубокомысленно анализировали его реакции, микрофоны ловили отклонения в интонациях… Ильин сидел перед зеркалом и глядел в глаза своему отражению. Обнаженному отражению.

Экзекуторы от психологии решили когда-то, что перед самим собой обнаженный человек врать не будет. Или решили, что допрашиваемый подумает, что они так решили, а на самом деле…

Они много чего придумали, эти экзекуторы. Например, этот женский голос, чуть хрипловатый, со страстным придыханием, словно шепчущий свои вопросы прямо в мозг майора Ильина.

…Там, за зеркалом, шикарная женщина лежит, откинувшись в истоме, на шелковых простынях и спрашивает, спрашивает так, будто каждое его слово доставляет ей неземное наслаждение, будто он, майор Ильин, ее партнер в самых изысканных играх и он просто обязан ласкать ее, доставлять ей удовольствие, честно отвечая на вопросы… Ничего не утаивая… Какие могут быть тайны между ними…

А то, что молекулярный зонд гуляет в его мозгу, разыскивая обрывки мыслей и эмоций, так это все ерунда, это как хлыст и наручники в жесткой постельной игре. Немного боли – это даже приятно.

– Как могло получиться, что он исчез? – спросил голос, проворковал, и даже горячее дыхание, кажется, скользнуло по щеке майора. – Как это могло быть? Ты же все сделал правильно? Ты ведь не мог ошибиться?

Ильин и на этот вопрос уже отвечал не меньше десяти раз.

– Все было сделано по инструкции. Эвакуировав отряд на вертолете, я оставил весь комплект аппаратуры Периметра. Помимо этого было установлено внутреннее кольцо в радиусе двадцати метров от поляны.

Отвечал, отвечал, отвечал…

– Не смей мне врать! – выкрикнул голос, срываясь на визг. – Не смей!

И мгновенный укол боли пронзил его тело, от правой ключицы к левому бедру. Майор задохнулся, скрипнул зубами.

Боль стимулирует. Психологи утверждают, сволочи… Они это высчитали…

– Так что же случилось? – Голос снова стал медовым, и майор почувствовал, как тепло растекается по всему телу, стекает к низу живота. – Ты же хочешь… хочешь…

Майор сглотнул. Суки, мелькнуло в мозгу, и тут же по верхнему краю зеркала пробежала надпись – СУКИ. Может показаться, что они читают мысли, но это не так, это для неопытных. На самом деле они нежно вслушиваются в малейшее подрагивание связок.

СУКИ, – снова пробежало по зеркалу.

– Братья… – сказал Ильин. – Братья. Проход корабля в пяти километрах от поляны, от внутреннего кольца…

Говорить было трудно. Он пытался удержаться, отвлечься от разгорающегося пламени внизу живота.

– Говори, – прошептала на ухо его «любовница». – Говори…

Он не мог закрыть глаза, он видел, как тело перестает ему подчиняться, а возбуждается, повинуясь страстному голосу и молекулярному зонду.

СВОЛОЧИ, – пробежало по верхнему краю зеркала.

– Воздействие корабля… – Он задохнулся, но смог Успокоиться. – Вся аппаратура и электронные приборы выходят из строя… Взрываются… Какое-то воздействие…

– Какое?

– Да не знаю я! – выкрикнул майор. – Не знаю. Может, никто не знает. Только Братья. Я не знал, что будет Проход корабля. Они обычно с этой Территории уходят На запад – северо-запад… После прохождения корабля все оборудование выгорело, разлетелось в оплавленные клочья…

– Хорошо… Ведь хорошо же?

ТВАРЬ, СУКА, ШАЛАВА.

– Да, мне нравится, когда ты такой… сильный…

СУКА!

– Честный…

ТВАРЬ, СТЕРВА, ШЛЮХА, ТВОЮ МАТЬ…

Тело майора свела сладостная судорога, он застонал.

– Мы закончили, – официальным тоном сказала женщина. – Вы можете идти.

Датчики отошли и обвисли, зеркало превратилось в матовую зеленоватую поверхность.

Ильин встал с кресла.

Отъехала в сторону боковая стена комнаты, открывая проход в душевую. Майор вошел, встал под душ, врубил холодную воду на максимум и десять минут стоял, зажмурившись, под режущей ледяной струей.

Им кажется, что ЭТО не может быть пыткой. Что ЭТО на самом деле наслаждение. Ты говоришь правду и получаешь вознаграждение. А то, что чувствуешь себя изнасилованным, – фигня. Это твои личные аберрации мировосприятия.

Вы недовольны, майор? А не хотите вернуться к месту основной, легальной службы? Кем вы там у нас? А, инспектор дорожного движения, часто выезжающий в командировки? Вот и приступайте. Кстати, там, на дорожном пастбище, и заработок покруче, неофициальный. А тут, в спецкоманде, вы получаете копейки, не разглашаете, врете приятелям и родственникам… Вернее, у вас же нет родственников… А приятели? У вас есть приятели? Вот им вы и врете, между третьим стаканом и четвертым. Вы ведь даже перестали испытывать кайф от выпивки, вы ужасно боитесь потерять контроль над собой и ляпнуть, что это вы чистите проштрафившиеся перед Сосуществованием регионы и населенные пункты.

Ах, вы честно выполняете свой долг? Ну так выполняйте. А наши маленькие шалости в откровенной комнате – часть этого долга.

Не одеваясь, оставив одежду и белье в душевой, Ильин не торопясь отправился по коридору к раздевалке в дальнем крыле здания. Он не замечал попадавшихся навстречу сотрудников и сотрудниц, а те привычно не замечали его. Вернее, не замечали его внешнего вида. Они скорее удивились бы, увидев его после допроса полностью обмундированным. У каждого своя, индивидуальная реакция на откровенность.

Старшему группы захвата, Алексею Трошину, например, такие допросы даже нравились.

– Это как секс по телефону, – рассказывал он пареньку из группы охраны и обеспечения, сидя на скамейке посреди раздевалки.

Паренек был молодой, доверчивый, очень живо реагировал на рассказки, попадался на всяческие розыгрыши и отзывался на прозвище Бемби.

– Я, значит, сижу, а она – в звании подполковника, заметь, – мне…

– А что, психолог может быть подполковником? – изумился Бемби, подставившись в очередной раз.

– А хоть и под генералом! – довольно заржал Трошин, оглянулся и только сейчас заметил майора, надевающего возле своего шкафчика мятый мундир. – Оттуда?

– Из душа, – коротко ответил майор.

Не было у него желания болтать с кем бы то ни было. Совершенно. Хотелось приехать домой и завалиться спать. И умереть во сне.

– Счастливый вы человек… – сказал Трошин. – Я просил отпуска – хренушки. В декабре, не раньше. Без Меня и моей группы рухнет безопасность страны. В декабре – не рухнет, а в сентябре – вдребезги.

Бемби попытался что-то сказать. Он даже успел изобразить на лице забавный коктейль из уважения, счастья общения и уверенности в завтрашнем дне – коктейль, подходящий, по его, Бембиному, мнению, для разговора с такими серьезными людьми, как Игорь Андреевич Ильин, – набрал воздуха в легкие…

– А ты, лопоухий, пошел на х…, – прервал эти приготовления Трошин, – дядям нужно поговорить о серьезных взрослых проблемах.

Бемби молча встал со скамейки, подхватил свою сумку и вышел, ничуть не обидевшись. Чего тут обижаться, когда вся раздевалка и так охвачена кадром, всякое движение пишется и аккуратно заносится в базу данных внутренней безопасности.

Старшему лейтенанту Оленеву вообще нравилась его работа. Нужно было только присутствовать, подталкивать и направлять разговоры. И не обижаться. Кому-то нравится ловить вооруженных ублюдков возле Территорий, а кому-то – аккуратно возвращаться к девяти часам домой, к маме.

– Сучок, – протянул брезгливо Трошин, когда Бемби вышел. – Даже стучать толком не умеет. На прошлой неделе меня вызвали в наше гестапо – отчего это, товарищ капитан, вы позволяете себе цитировать книги, входящие в список некорректных? Я – ни сном, ни духом, безопасник тоже не совсем в теме, видно, приказ сверху отрабатывает, профилактирует меня, не выдавая источников… Потом уже я сообразил, что при Бемби «Войну миров» упомянул. А я же ничего, я только сказал, что в последнее время в селах ставят водонапорные башни в виде марсианских боевых треножников… То ли как памятник оккупантам, то ли как призыв к…

Ильин сложил в сумку туалетные принадлежности, задернул молнию.

– Куда в отпуск поедете? – поинтересовался Трошин, вставая со скамейки.

– В какой отпуск? – не понял Ильин. – Ты о чем?

– Так это, на Стене Плача, напротив канцелярии… Свежеиспеченный приказ – очередной отпуск, с выплатой премиальных и на оздоровление… За безупречную и инициативную.

Ильин молча вышел из раздевалки, Трошин – за ним. На самом пороге Трошин остановился и помахал рукой сенсорам кадра, существование которых в раздевалке, в принципе, являлось служебной тайной:

– Пока, блюстители чистых рук!

Ильина Трошин догнал уже возле канцелярии – майор читал приказ.

– Что, и вправду не знали? – спросил Трошин.

Ильин посмотрел на наручные часы и отправился в бухгалтерию, содрав одним движением руки приказ с доски. Не здороваясь, вошел, припечатал ладонью приказ на стол перед Хомяком, тот, не говоря ни слова, достал из папки, лежавшей перед ним, ведомость, подождал, пока Ильин в ней распишется, потом вытряхнул на стол кредитную карточку и пальцем подтолкнул ее к майору. Так, будто боялся испачкать об нее руки.

Трошин ждал Ильина на автостоянке, возле майорской «тойоты». Ходили легенды, что этот подержанный аппарат еще отец Ильина собственноручно перегнал из Владивостока. Когда Владивосток еще существовал. То есть очень давно. И уже тогда это транспортное средство было далеко не новым.

Майор обычно подвозил Лешку Трошина домой, благо они жили на соседних улицах. Обычно майор подвозил.

Ильин молча сунул капитану купюру.

– Не понял? – спросил ошарашенный Лешка.

– Сегодня катаешься на такси.

Майор захлопнул дверцу, и машина отъехала.

– У богатых – свои причуды, – сказал ей вдогонку Трошин.

«Странно, – подумал Ильин, выводя машину на проспект, – очень странно».

Все странно. От всего несет дерьмом. Изолгались все, мать твою… Бемби стучит на Трошина, Трошин… Нет никакой гарантии, что Трошин не стучит на Ильина, потому что сам Ильин совсем недавно стучал на Грифа.

Вспомнив о Грифе, майор выругался. Вышло, как показалось Ильину, не слишком убедительно, тогда он выругался еще раз, энергичнее.

Не то и не так. Все не то и все не так.

Почему эта мысль не оставляет его после допроса? Почему? Странные вопросы задавали? Нет, все как обычно. Подробнее, дотошнее, но – в пределах нормы. Что-то спросили не так?

Заметив банкомат, Ильин хотел остановиться, но вспомнил, что там выдача лимитирована, решил подъехать к банку. Ильин не любил карточек, старался избегать ими расплачиваться, регулярно ломал и выбрасывал, предварительно очистив счет, но Хомяк терпеливо следовал инструкциям.

Инструкции не запрещали Ильину расправляться с карточками, но требовали выдавать жалованье именно в электронном виде.

Денег выдали много, неожиданно много. У Ильина даже чуть не возник соблазн купить что-нибудь ненужное и дорогое. Например, пару ящиков самого навороченного коньяка. И отдать все это бухло соседу-пропойце. И насладиться тем, как соседушка будет ошарашенно смотреть на подарок, прикидывая, по какому курсу все это пойло можно обменять на водку.

Все у вас в Управлении чокнутые, сказал когда-то Синицын из биопатруля и был совершенно прав. Абсолютно. Это он снаружи смотрел, во время совместных операций, а видел бы он, как Сотник два года назад сорвался с катушек…

…Стрельбу они услышали в обед. Не часто в Управлении раздавались длинные автоматные очереди, поэтому практически все заинтересовались происходящим, бросились посмотреть. Самые быстрые поспели как раз к окончанию первого магазина, оба схлопотали по три пули, оба – приблизительно в одно и то же место организма, но один умер на месте, а второй через неделю уже ходил, надоедая коллегам разговорами о судьбе и предопределении.

Прибежавшие к арсеналу чуть позже имели несколько секунд, чтобы сопоставить расстрелянного оружейника, двух лежащих коллег и Юру Сотника, который, не торопясь, заменял в автомате магазин. Сопоставить они успели, попытались обратиться в бегство, но в дверях толпились другие, не успевшие оценить всей многозначительности картины.

К моменту прихода Ильина все выглядело более чем печально: Сотник магазин присоединил и как раз передернул затвор. Полтора десятка мужиков пытались одновременно выйти и войти в одну и ту же стандартную дверь. Большинство из них были людьми опытными и тренированными, но тут на всех навалился, как признался потом один из них, потный идиотизм. Тем более что инструкция не позволяла иметь в Управлении при себе оружие. Ильину она тоже этого не позволяла, но заставить не могла.

Ильин выстрелил дважды. Первой пулей он свалил на пол долговязого Четвертакова, который очень неудачно заслонял Сотника. Четвертаков потом, после выхода с больничного, попытался подать на Ильина рапорт, но остальные участники столпотворения его очень энергично от такого глупого поступка отговорили, чуть не отправив в госпиталь еще раз.

Второй пулей Ильин достал Юрку. Кто-то потом говорил, что можно было не стрелять на поражение, типа обойтись раной в плече или в крайнем случае груди. Кто-то, в мероприятии не участвовавший. Большинство молча согласились с майором – рисковать было нельзя. Странно, но почти полгода после этого с Ильиным никто в Управлении не разговаривал. Даже те, кого он спас. А еще, как это ни смешно, майору-таки запретили носить оружие в Управлении.

Нормальных в Управлении нет. Все находятся в разной степени идиотизма и шизофрении. Семь самоубийств за последние три года – тут впору всех психологов отправлять на переучивание… Или на виселицу, психоаналитиков долбаных.

Ильин поставил «тойоту» напротив своей пятиэтажки. Гаража у него принципиально не было, иногда он даже оставлял свою машину, не закрывая салон. И – ничего. Во-первых, ментовская фуражка возле заднего стекла… Или это «во-вторых», а во-первых – обшарпанный кузов и год выпуска?

Дверь в подъезд, сколько себя помнил Ильин, никогда не закрывалась. Лестница и лестничные клетки убирались, но не слишком часто, чтобы не баловать и не приучать. Ремонт последний раз проходил лет пять назад…

Эти пятиэтажки вообще собирались снести, а жильцов – выселить. Программу должны были выполнить к две тысячи десятому, но в две тысячи седьмом грянула Встреча. А при начале конца света все программы по реконструкции жилья летят ко всем чертям. В первую очередь.

Пока разобрались, что в ближайшее время катастрофа отменяется, прошло почти три года, потом так и не решили, отменяется или только откладывается… В общем, Ильин жил в однокомнатной квартире на четвертом этаже пятиэтажного дома, признанного аварийным еще в прошлом веке.

Телевизор включился сразу, как только Ильин вошел в комнату. Над телевизором желтым высветилась голографическая «напоминалка», приглашая обратить внимание на передачи, пропущенные хозяином за три дня его отсутствия.

Информация о сегодняшних новостях была выделена красным цветом. Телевизор был особо проинструктирован на тему чрезвычайных происшествий и катастроф. В смысле – вылавливать в Сети и складировать. Местные – в первую очередь.

Ильин снял с себя мундир, бросил его на диван, сам сел в кресло напротив телевизора. Многие сейчас тратились на голоприемники, в крайнем случае – стереовизоры. Ильин обходился обычным, плазменным. Меньше занимает места, отвечал Ильин на вопросы, стараясь, не дай бог, не упомянуть о возможностях обратной связи навороченных аппаратов.

Обычный телевизор оставлял хоть какую-то иллюзию неприкосновенности жилища.

Железнодорожная катастрофа в двадцати километрах от Речинска. Ильин кашлянул. Железнодорожная катастрофа…

Ильин выбрал в меню строчку воспроизведения, шевельнул пальцами над сенсорной пластиной.

Запустил без звука. Это позволяло составить первое впечатление без влияния дебильных комментариев журналистов.

Вначале – кадр, снятый с вертолета. Знакомая местность плавно разворачивалась на экране: излучина реки Смолки, железнодорожный мост… Ни Территория, ни Границы в кадр, естественно, не попали, но гуляющая по горизонту камера создавала впечатление свободы и открытости.

В левом нижнем углу белые цифры времени съемок. В правом верхнем – время трансляции. Все – честно. Все – объективно.

Вертолет развернулся и прошел над полотном железной дороги, словно собирался штурмовать станцию. Летчик – военный. Около Территорий гражданские не летают.

Вагоны пострадали по-разному. Два первых, вместе с локомотивом, слетели с рельсов, остальные – частью опрокинулись, частью стояли почти не поврежденные.

Среди обломков суетились люди, что-то разрезали, кого-то на носилках несли к вертолету МЧС.

В кадре наконец появился репортер, бойкая девушка лет двадцати, которая, старательно делая серьезный вид, что-то говорила. Потом появился мужик лет пятидесяти в форме железнодорожника, начальник среднего звена, и стал давать пояснения. По лицу было видно, что положение серьезное, очень жаль погибших и пострадавших, но во взгляде сквозили уверенность и деловитость.

Ильин ухмыльнулся и отмотал изображение назад. Остановил в том месте, где вертолет прошел над рельсами и появилось первое изображение покореженных вагонов. Включил функцию поиска и откинулся в кресле, закрыв глаза.

Время катастрофы совпадает со временем пролета Братьев. До секунды. В карту можно было не смотреть, карту Ильин помнил наизусть. Линия прохода шла точно над платформой «Двадцать третий километр». Поезд угораздило оказаться не в том месте и не в то время.

Не в то время и не в том месте… Сегодня он уже говорил эту фразу. И относилась она к Грифу. Не в том месте и не в то время оказался этот подонок. И поезд. И Братья, насколько помнил Ильин, прокладывают свои маршруты не там, иначе все это значилось бы на карте и в разработке операции.

Почему поезд оказался там, как раз понятно. У него расписание… Ильин отметил про себя, что нужно будет внимательно просмотреть расписание поезда. Разное, конечно, бывает, в районе Территорий, но поезда сходят с рельсов обычно не на станциях. А вот не связаны ли появление Грифа и прохождение…

Телевизор мелодичным звонком сообщил, что работу выполнил.

Интересно, подумал Ильин. Хотя… Никто не позволит пройти наружу информации о том, что Братья стали виной… Даже думать о таком нельзя. Нужно верить тому, что показывает независимое информационное агентство. Даже если показывает оно вместо свежей хроники изображение железнодорожной катастрофы трехлетней давности. Недалеко от Твери.

Телевизор, произведя поиск в своем архиве, с довольным видом демонстрировал параллельно две картинки.

Странным образом нынешняя катастрофа совпадала с давнишней. Нет, не у каждого в домашней технике имеется спецпрограмма поиска и идентификации, тут Машенька Синцова из отдела технического обеспечения не зря получила свои цветы и шампанское с конфетами. Картинку из-под Твери, естественно, не просто тупо поставили в новости, ее обработали, конвертировали, инверсировали и бог знает что еще с ней сделали…

Ильин выключил телевизор.

Стрелять таких надо, подумал майор. Кого именно, даже сам он четко не представлял. Журналистов? Братьев? Козлов из Комиссии?

Ильин подошел к окну на кухне, отдернул штору. На торцевой стене девятиэтажки напротив ярко-красным было выведено: «НЕТ СБЛЯЖЕНИЮ».

Надпись, судя по всему, сделали ночью, кому-то было не лень висеть на веревке в темноте ради удовольствия увидеть, как работники коммунального хозяйства будут с надписью бороться. Работникам, оценил Ильин, удалось оттянуть начало работы над пасквильной надписью до вечера.

Маленькие радости общества, тесными рядами шагающего по пути Сближения и Сосуществования.

Ильину снова захотелось спать. И в конце концов, он в отпуске. На целый месяц. С проездными документами в любую точку страны. Он бы очень этому порадовался, если бы не так хотел спать.

Ильин лег на диван, спихнув форму на пол, телевизор погас. Ильин уснул сразу, словно все вокруг просто выключили, как телевизор.

Хотя телевизор так и не выключился. Что бы там ни думал Ильин, его телевизор честно, как это умеет только домашняя техника, передавал изображение комнаты майора на записывающую аппаратуру в небольшом помещении неподалеку. Аппаратура фиксировала все, даже ночью: телевизор имел специальные насадки и приспособления. В принципе, через него можно было работать даже молекулярным зондом – старший сержант Маша Синцова из отдела технического обеспечения не зря получила свои премиальные.

Следящая аппаратура ничего не имела против майора Ильина. Следящая аппаратура честно выполняла свой долг. Люди, следящие за следящей аппаратурой, тоже честно выполняли свой долг. Ничего личного.

Разве что иногда… Как вот в Адаптационной клинике возле Внешней границы. По инструкции наблюдатель должен был наблюдать за происходящим на экране все время своего дежурства. Техника была продублирована, но следить нужно за всем. Но, как понимали и наблюдатели, и их непосредственное начальство, сутки смотреть и слушать, как человек, лежащий на койке…

Дежурный наблюдатель повернулся вместе с креслом спиной к экрану и читал книгу, толстый потрепанный исторический роман. Книга передавалась от наблюдателя к наблюдателю и перечитывалась многие десятки раз. Заступив на смену, наблюдатель выпивал дежурную чашку кофе, открывал книгу на первой попавшейся странице и читал-читал-читал…

Звук на пульте также был выключен, чтобы наблюдатель не слышал, как человек на койке кричал-кричал-кричал…

Человека на койке звали Евгений Касеев, и ему было очень больно-больно-больно-больно-больно… Мамочка, как больно!.. Родимая… мама…

Горели глаза. Медленно, неотвратимо… Боль тягуче, как напалм, переливалась из одной клетки в другую, пробивала себе дорогу к мозгу. Неторопливо, зная, что у нее, боли, есть целая вечность впереди. Человек, как бы он ни рвался и ни кричал, все равно никуда не денется. Человек был привязан к кровати.

Рот ему, правда, не заткнули: палата имела очень неплохую звукоизоляцию. Палата была, собственно, создана для таких вот случаев.

Касееву было больно. Он не понимал, где находится, что с ним происходит, не помнил, как его вывезли с перрона, – все это стерлось из памяти, отступило перед вязким движением огня в глазах.

Вначале показалось, что в глаза попал песок. Женя даже попытался почистить глаза, стал искать воду, чтобы промыть, но жжение только нарастало, усиливаясь, будто это действительно был огонь, разгорающийся с каждой новой веточкой, попавшей в его объятия.

Огненные сполохи носились по всему небу; деревья, люди, машины – все казалось полупрозрачным, сквозь все это проступали языки пламени, все светилось бело-голубым, как сварка, как тысячи сварок прямо перед глазами.

Закрыть глаза… Закрыть глаза – и вот тут Женя закричал впервые. Он лишь на мгновение опустил веки– и пламя взорвалось в его мозгу, чуть не убив. Боль под закрытыми веками усиливалась тысячекратно…

Поднимите мне веки, нелепо мелькнуло в мозгу кричащего Касеева.

Женя упал, катаясь по сухой земле, словно пытаясь сбить несуществующий огонь, тщетно пытаясь.

Глаза… Это они, они виноваты… лучше уж без них… без них… горящие сбрасывают с себя одежду, срывают вместе с прилипшей кожей, рвут по живому… глаза… Руки Касеева потянулись к глазам. Огонь, его нужно сбить, нужно вырвать и затоптать… огонь… глаза…

Один Пфайфер не смог бы справиться, но ему помогли солдаты. Ребят, видимо, учили, что нужно делать в таких случаях. Тем более что ничего особо сложного в первой помощи и не было.

…Обездвижить, связать, на веки поставить фиксаторы Халла и доставить в специализированное медицинское учреждение. В случае отсутствия фиксаторов применить подручные средства или зафиксировать веки в открытом положении вручную.

В случае отсутствия фиксаторов… Смешно. Без фиксаторов Халла солдата не выпустят в район Территорий. Это предмет первой необходимости, фиксатор Халла. Не зря старик получил премию пять лет назад. И пенсию от Братьев.

Редко кому удается получить благодарность, и у людей и у Братьев одновременно. Чаще всего это несовместимо. Совершенно.

Касееву еще повезло.

Генрих Францевич, просидевший десять часов возле него, так и сказал:

– Тебе, Женя, повезло.

Сказал сразу после того, как Касеев перестал кричать. Когда хриплый крик сменился тяжелым дыханием.

– Повезло тебе, Женя…

Касеев застонал. Горло пересохло, он не мог говорить, даже стонать он толком не мог. Так – хриплый протяжный выдох.

Пфайфер взял со столика блестящий цилиндрик и осторожно, сантиметров с десяти, распылил аэрозоль над лицом Касеева. Аэрозоль вонял мерзостно, словно старая выгребная яма, но Пфайфер уже привык. Он уговорил врача позволить ему самому быть сиделкой у Жени и каждые пятнадцать минут обрабатывать тому глаза.

Касеев снова застонал.

– Ничего, – тихо сказал Пфайфер, – теперь уже будет легче. Еще немного поболит, а потом… потом все будет хорошо.

В голосе Генриха Францевича сквозили участие и забота. И почти не было слышно сомнения: Генрих Францевич умел хорошо скрывать свои эмоции.

– Глаза нужно было закрыть, – сказал Пфайфер. – Там, на перроне… Просто закрыть. Самый простой и действенный способ. Вот как я…

Хриплый выдох.

– А я тебе кричал. Чтобы ты закрыл, а ты…

В дверь палаты постучали.

– Да, – сказал Пфайфер.

Вошли два врача. Так, во всяком случае, сначала показалось Генриху Францевичу. Через несколько секунд он сообразил – врач был один. Вторым был… Раньше таких называли искусствоведами в штатском.

– Как дела? – спросил врач, даже не глянув на показания мониторов.

Врач чувствовал себя неловко, осознавал всю нелепость своего вопроса, но ему была поставлена задача привести в палату посетителя и…

– Тут мой коллега… – пробормотал врач, неловко махнув рукой в сторону посетителя, – психолог. Он бы хотел поговорить…

– Женя пока не может…

– С вами, простите, поговорить. – Врач виновато Улыбнулся. – Он полагает, что вы также могли испытать нервный шок… пролонгированного, так сказать, действия. Так что я, с вашего разрешения, вас оставлю. Дела, знаете ли…

Врач вышел из палаты и аккуратно прикрыл за собой дверь.

– Меня зовут… – начал посетитель, но, заметив ироничную улыбку Пфайфера, осекся: – Что-то не так?

– Может, лучше по званию? – спросил Пфайфер. – Типа «гражданин майор». Или «капитан». Скорее капитан, вы еще довольно молоды, хотя, с другой стороны…

– Капитан, – сказал посетитель. – Но зовут меня Алексей.

– Просто Алексей. Мило и очень демократично, – одобрил Пфайфер. – Вы так хотели со мной пообщаться, что даже решили не присылать повестку?

Капитан прошелся по палате, остановился перед мониторами. Достал из кармана небольшую коробочку серо-зеленого цвета и положил ее на столик.

Изображение на экране наблюдателя пропало, аппаратура тревожно звякнула, предупреждая наблюдателя, тот резко повернулся в кресле к пульту, но обнаружил на экране надпись «Допуск».

Допуск так допуск. Наблюдатель сделал пометку в журнале о том, что в палату прибыло официальное лицо со спецдопуском, и вернулся к чтению. В книге как раз начиналась дуэль.

– Вы как-то болезненно реагируете на появление представителя правоохранительных органов, – сказал Алексей, сев на стул напротив Пфайфера. – Личный опыт общения?

– Вы неправильно сели. – Пфайфер снова взял аэрозоль и обработал глаза Касееву.

– Что не так?

– Вам нужно было сесть на стул верхом, положив руки на спинку. Так все выглядело бы живее. Очень душевная получилась бы мизансценка. У вас такая располагающая внешность – наверное, вы любите играть доброго полицейского. Вам бы еще пошло цитирование классики. Лучше – Серебряный век. Вы любите Блока?

– Я люблю Фета. Это не так чтоб слишком Серебряный век русской поэзии, но мне нравится. – Алексей улыбнулся.

Очень у него была искренняя и располагающая улыбка.

– Я бы хотел…

– В жопу свое хотение засунь, – неожиданно посоветовал Пфайфер, – потом пойди к своему начальству и попроси, чтобы оно тебе его либо вытащило, либо протолкнуло поглубже, к гландам.

– Не понял…

– Другими словами – на фиг из палаты.

Дыхание Касеева стало более ровным, наконец подействовала ударная доза успокоительного, Женя заснул. Страшненькое это было зрелище – спящий с открытыми глазами. С налитыми кровью, испещренными прожилками глазами.

– Пошел к черту, – уже тихим голосом сказал Пфайфер. – Я буду разговаривать с тобой или с тебе подобными только в официальном месте. И приду я туда только по повестке. Но не раньше.

Капитан задумался, пошевелил губами. Насколько смог понять Пфайфер, капитан не ругался. Капитан искал варианты.

– Ладно, – сказал капитан и встал со стула. – Попробуем.

Стул был повернут спинкой к Генриху Францевичу, капитан сел на него верхом и положил руки на спинку стула. Потом оперся подбородком на руки, чуть прикрыл глаза и тихо произнес:

– Ночь, улица, фонарь, аптека…

Пфайфер почувствовал, как глупая улыбка пытается просочиться на его губы.

– Все, – тяжело вздохнул капитан, – больше из Блока не знаю. Могу попытаться вспомнить Гумилева. Что-нибудь. Или Есенина? Выткался на озере алый цвет зари… что-то там такое, плачут глухари… Ни хрена они, кстати, не плачут. У них пение – будто кто-то трясет спичечным коробком. Токуют они в марте, поэтому потащить в стог и изминать, как цвет, в такое время года порядочную девушку мог только морозоустойчивый садист. Не разбирающийся к тому же в родной российской природе… И кроме всего вышеперечисленного, я представляю военную прокуратуру и хочу задать вам несколько вопросов в связи со смертью коменданта железнодорожного перегона… а вовсе не о вас и вашем коллеге. Или мне что, уйти?

– Оставайтесь, – разрешил Пфайфер. – Бог с вами.

– Вот и славно, – облегченно выдохнул капитан и даже вытер лоб. – А то, как вы очень образно сказали, начальство мне бы засунуло… по самые.

– Что конкретно вас интересует?

– Конкретно… – протянул капитан. – Что и как вы видели? С момента остановки. И…

Капитан замялся. Или сделал вид, что замялся.

– …И не снимали ли вы все это камерой…

– Не работал ли я кадром, – поправил Пфайфер. – Сейчас так говорят – «работал кадром». Работал, с двух точек, но… полковник очень торопился и ему было нужно, чтобы мы убрались поскорее с платформы. Вот он и выстрелил. Два очень неплохих выстрела.

– И вы успели убраться с платформы?

Пфайфер посмотрел на Касеева, вздохнул.

– С платформы мы убраться не успели. Зато я успел выбросить всю электронику. Так что лично я отделался очень легко. По сравнению с пассажирами и Женькой. Сколько там, кстати, народу пострадало?

– Съемок самого инцидента… гибели железнодорожника… вы не вели? – Капитан вопрос проигнорировал.

– Нет, не вели.

– Но видели.

– Да. Полковник подошел, поднял пистолет и – бац! Я же говорил, он очень хорошо стреляет. Хотя камера, конечно, меньше, чем голова железнодорожника. Но если вас интересует мое личное мнение… – Пфайфер вопросительно посмотрел на капитана, подождал, пока тот кивнет утвердительно, мол, да, мол, конечно, интересует. – Стрелять нужно было не в железнодорожника. А в…

Капитан продолжал слушать, не торопясь перебивать и пресекать возможные некорректные разговоры. Он продолжал сохранять выражение вежливого интереса на лице даже тогда, когда аэрозоль выдал новую порцию зловония.

– Потрясающая братская технология, – сказал Пфайфер. – Как и все, что нам передают Братья. И так же отвратительно воняет. До тошноты. Я-то уже привык, а вы, я смотрю…

– Я привыкну, – пообещал капитан. – Даже сильные запахи перестают восприниматься, когда…

– Эти – не перестают. Вот уже десять лет воняет по всей Земле. Десять говняных лет. Вы, наверное, даже и не помните, как это – чистый воздух, без вони…

Пфайфер понимал, что его понесло, что ничем хорошим этот разговор не может закончиться.

Наверное, он действительно устал.

– Свой телефон вы также выбросили? – спросил капитан ровным, ничего не выражающим голосом.

Пфайфер сдвинул рукав куртки, демонстрируя пустое запястье.

– Иначе мы общались бы в травматологии.

Капитан протянул к Пфайферу левую руку, в воздухе над блоком телефона замерцала голопанель.

– Позвоните с моего телефона к себе в агентство.

– И что?

– Просто позвоните.

– Да, – ответила Даша, как только Пфайфер набрал номер.

– День добрый, – сказал Пфайфер.

– Здравствуйте, Генрих Францевич! – обрадовалась Даша. – Я вас разыскиваю целый день. Тут все так переволновались в связи с этой катастрофой. Вы с Женей в рубашке родились! Я как узнала, что вы в последний момент получили новое задание, в клинику, прямо камень с сердца упал. Ксюшку сгоняли на место катастрофы, так она, дура, такого начирикала, что пришлось переозвучивать прямо здесь, на пульте… Представляете? Все вагоны, говорит, уничтожены, взрывы… Главный сказал, что это нервы. Она впервые попала в такое, вот и поплыла… Жаль только, что ваш первый информпакет посыпался, тот, что вы через Сеть перегоняли. О клинике, обзор.

– Посыпался?

– Администратор клянется и божится, что это не мог быть вирус, говорит – железо у вас сбойнуло. Но это ничего. Вы же теперь в клинике недели на две? Все переснимете… И… – Даша понизила голос: – Там не может быть Братьев? Если сможете, лично для меня… Я бы хотела…

– Дура, – сказал Пфайфер, – знаю, чего бы ты хотела. Ты хоть касеевские материалы о Территории смотрела? О таких, как ты, хотелках?

– Это называется ксенофобия, – не обидевшись, ответила секретарша. – Я хотела бы работать с Братьями, что здесь такого? Переводчицей, например. Или экскурсоводом…

Разговор был старый, грустный и глупый. И совершенно не имел смысла – Даше хотелось. Собственно, все их агентство работало для того, чтобы людям хотелось. Сосуществования и Сближения.

– Нам будет нужна аппаратура и…

– Командировочные вам выслали, – радостно сообщила Даша. – Железо – везут. Саня везет. А там Женя далеко? И чего вы звоните с чужого телефона? И…

– Женя занят, работает с… – Пфайфер покосился на капитана, – с властями. Освободится – перезвонит. Шефа, как я понимаю, нет?

– Его вызвали… куда-то вызвали наверх. А вы там не увидите?..

Пфайфер отключил связь.

Капитан опустил руку.

– Из военной прокуратуры, говоришь? – осведомился Пфайфер недовольным тоном. – Об убийстве, говоришь?

– Говорю, – спокойно кивнул капитан. – А что мне остается?

– А если бы я чего-нибудь ляпнул Дашке?

Капитан промолчал.

– Запаздывание сигнала, – засмеялся Пфайфер. – На сколько?

– Секунда.

В дверь палаты снова постучали.

– Просто проходной двор какой-то, – покачал головой Генрих Францевич. – Войдите.

Молча вошли два санитара, молча поставили возле окна кровать и молча вышли, стараясь не глядеть на капитана.

– Это для меня? – спросил Пфайфер.

– Нужно же вам где-то спать эти две недели, – развел руками капитан. – Это клиника, а не отель. И находится она практически на Территории, так что гостиниц нет. Располагайтесь, отдыхайте.

Капитан встал со стула, пошел к мониторам и даже протянул руку за своей серо-зеленой коробочкой, но замер, словно решаясь на что-то. Потом вернулся к кровати.

– Вы тут очень вызывающе говорили о вони… О том, что воняет от Братьев…

– Могу повторить, – с готовностью сообщил Пфайфер. – Даже под протокол. Вы же пишете наш разговор. Вот ручка в кармане халата очень напоминает сенсор кадра. Повторить погромче?

– Коллегу разбудите.

Пфайфер оглянулся на Касеева, посмотрел на часы.

– Вы считаете, что Территории созданы Братьями для того, чтобы держаться от людей подальше?

– А вы считаете иначе?

– Я не считаю, – сказал капитан. – Я знаю. Первые несколько месяцев после Встречи Территорий не было. Вначале пошли активисты Контакта… очень им хотелось побрататься… Потом… потом полезли мстители, но с ними, в общем и целом, справились легко. А вот потом…

Дети. Почему-то решили, что дети гораздо легче вступят в контакт с иным разумом, чем взрослые. Спасибо Спилбергу и его «Инопланетянину». В режиссера потом трижды стреляли.

Но до этого считалось, что детям будет проще. И не запрещали, а местами даже поощряли прогулки к Братьям. Особенно когда стало известно, что их женщины и дети (рекомендовалось именно так называть – женщины и дети Братьев) уже высадились. Эта идея умиляла всех – играющиеся дети, наши и Братьев. А потом руки, протянутые друг к другу, а потом и Сосуществование и Сближение как начало Полного Слияния.

Первым оказался француз. Десятилетний мальчик по имени Пьер. О его гибели стало известно всем. И то, что дети Братьев в своей детской непосредственности несколько часов убивали мальчишку, и что тело потом пришлось хоронить в закрытом гробу – это тоже узнали все. И сразу.

Но и это было не самое страшное. Самым страшным… смертельным оказалось сообщение о том, что Братья, компенсируя гибель ребенка, передали его родителям… дали нечто, выкупленное потом правительством Франции, что сделало безутешных родителей очень неплохо обеспеченными людьми.

Потом дети Братьев заиграли до смерти семилетнюю Фатиму… Была выплачена вира… Словечко из глубокой древности, означающее плату за кровь и за обиду, оказалось очень уместным. Братья, естественно, не попадали под действие земных законов, но были готовы возмещать.

А люди были готовы отправлять своих детей к Братьям, поиграть. Можно отправить одного своего ребенка на мясо, чтобы остальные дети… Одно условие – ребенка именно своего. Братья очень строго требовали, чтобы вира шла только родственникам. А когда одно из государств попыталось виру изъять…

Остальные поняли, что лучше этого не делать.

Появились Территории и Границы…

– И выходит, – закончил капитан, – что воняет не столько от Братьев, сколько… Вы меня простите, но Братья – это только повод смрада на Земле, а не причина.

Капитан забрал свою коробочку и, не прощаясь, вышел из палаты.

Генрих Францевич некоторое время сидел, молча глядя перед собой. Потом еще раз обработал глаза Касеева, расстелил на своей кровати постель и лег. Свет в палате померк.

Пульт просигнализировал наблюдателю, что аппаратура переключилась на ночной режим. От наблюдателя ничего не требовалось делать по этому поводу, просто так повелевали инструкция и программа пульта.

Наблюдатель перелистнул страницу, очень захотелось зевнуть, но нечеловеческим усилием он зевок подавил. Не исключено, что и за ним следят сенсоры, что и его действия потом тщательно анализируют. А терять работу практически на Территории наблюдатель не хотел.

На Территории были большие возможности. Очень большие возможности, если правильно взяться. Некоторые на этом сколотили громадные состояния.

Вот как, например, Ринат Махмудов.

Ринат Махмудов сам лично на Территориях, боже Упаси, не был. Но знал многих, кто там бывал. И многим помог туда попасть.

К тому же Ринат Махмудов справедливо полагал, что оказывает людям помощь, благодетельствует им, направляя на Территории. Законные способы попасть к Братьям, конечно, были, но были они, как положено, долгими и ненадежными. Годы могли пройти, прежде чем человек попадал на одну из Территориальных бирж. И не было никаких гарантий, что он не будет вынужден еще пару лет сидеть в карантине на братской похлебке.

Ринат Махмудов работу гарантировал. Для этого нужно было знать нужных людей.

Таких, как Гриф. Плохо, однако, что таких людей очень мало. Очень плохо, что очень мало. Такой нужный человек, как Гриф, был вообще один.

Поэтому только Гриф мог получить аудиенцию у Рината Махмудова в любое время суток по первому же требованию. Если бы любой другой попытался войти в загородный дом Махмудова в час ночи, его бы не просто остановили. Его бы еще некоторое время учили, когда можно и когда нельзя приходить к таким уважаемым людям. А Грифа…

Узнав, что пришел сам, Махмудов отодвинул девку, набросил халат и отправился в маленький кабинет. Там он принимал обычно самых уважаемых и самых близких людей. Там стояло несколько дублирующих систем безопасности, гарантирующих, насколько это было вообще возможно в эпоху Сосуществования, конфиденциальность переговоров.

Гриф сидел в кресле у бара. В прошлый раз Гриф занимал диван в углу, а позапрошлый… Гриф постоянно менял место. Зачем? Ринат не задавал вопросов Грифу.

Как-то попробовал, один раз. Гриф молча встал и вышел. Пришлось почти месяц его искать, чтобы извиниться и продолжить прерванный разговор.

Руки Гриф при встрече не подавал.

– Добрый вечер, – сказал, улыбаясь, Ринат. – Очень рад. Очень. Извини, что не накрыт стол. Я просто не знал, что буду сегодня иметь счастье видеть тебя…

Гриф положил на столик перед собой кадропластину, включил. На пластине появилось изображение, оторвалось от поверхности и, обретя объем, повисло в воздухе.

Ринат подошел ближе. Присмотрелся.

Мертвые люди. Трое. Застывшие глаза, кровь. Тюки. Три громадных тюка.

Ринат сглотнул слюну, откашлялся. Потом спохватился и посмотрел на Грифа, натолкнулся на твердый взгляд его радужных глаз и отвернулся. Обычно Гриф разговаривал, не снимая темных очков. Сегодня… Сегодня все идет не так, как обычно.

Гриф слишком долго молчит.

Ринат достал из бара бутылку и один стакан. Сам он не пил.

– Выпьете?

Гриф еле заметно покачал головой.

– Кто это? – спросил Ринат. – На кадре?

– Ты не знаешь?

Ринат снова посмотрел на изображение. Протянул руку, поворачивая проекцию.

– Не знаю, – сказал Махмудов и посмотрел в глаза Грифу.

И выдержал целых пятнадцать секунд, молодец. А то, что по спине покатились капли пота, так это никто не узнает. А если и узнает, то…

– Вы думаете, что я должен их знать? – спросил Ринат, потому что Гриф продолжал молчать. – С чего вы это взяли?

Он снова перешел на «вы». Ведь каждый раз приказывает себе обращаться к Грифу на «ты». По дороге в кабинет повторяет про себя – ты, ты, ты… Сегодня даже смог дважды ввернуть это замечательное восточное слово, вроде бы уважительное, но ставящее на место… И снова съехал на «вы».

Что он вообще себе позволяет? Ему нужны деньги – он их получает. Он делает заказы, и заказы выполняются в срок. Но каждый раз Гриф приходит, будто хозяин, будто самим небом предначертано Махмудову заискивающе улыбаться этому странному человеку с глазами, похожими на перламутр.

Гриф надел темные очки, и Махмудов еле успел подавить облегченный вздох. Так было значительно лучше. Спокойнее и уютнее. Прочь уходил озноб… почти уходил.

Махмудов сел в кресло, закинув ногу за ногу. Полы халата разошлись, открыв шелковые пижамные брюки, тапочка расслабленно повисла на ноге, демонстрируя спокойствие и уверенность хозяина.

– Это все, что… вы хотели спросить у меня в столь поздний час? – осведомился Махмудов, продолжая держать улыбку.

– Нет, не все.

Гриф посмотрел на свои ладони, словно решал, продолжать разговор или нет.

Решил продолжить.

– Я выполнил заказ, – сказал Гриф. – Эти трое в кадре – те самые, кого я должен был перехватить.

Улыбка медленно сползла с лица Рината. Гриф убил этих троих? Гриф?

– Это не я, – сказал Гриф, словно услышав мысли собеседника. – Они убили друг друга, но, в принципе, из-за меня. Но дело не в этом. Я хотел у тебя узнать, кто тебе заказал операцию?

Пауза.

Почти в минуту длиной. Ринат просто отказывался себе верить – обратиться к нему с таким глупым вопросом мог только ничего не знающий желторотик. Пытаться выяснить имя заказчика – смертельно опасно. Для всех, для Грифа, для Рината… Ринат не настолько сошел с ума, чтобы вообще обсуждать такие вопросы. Люди, заказывающие доставку груза с Территорий, – по определению люди очень серьезные. Любая мелочь оттуда стоит бешеных денег, и за десять лет после Встречи дешеветь они не стали – наоборот.

Все делалось с многократным запасом прочности и надежности, сам Ринат не знал, кто и что будет нести с Территорий. Знал он только, что будет их трое, и знал маршрут. Все это он честно передал Грифу. Все. Все!

– Кто заказал операцию? – повторил свой вопрос Гриф.

Махмудов молчал.

– Хорошо, – кивнул Гриф, – попробуем по-другому. Ты знаешь, что было в тюках?

– Откуда? Что-то с Территорий, много. Я не спрашиваю лишнего, сам… сами понимаете. В нашей работе много знать опасно. Я маленький человек. Я берусь только за те дела, которые могу вытянуть. А если у меня самого может не получиться, я обращаюсь к таким серьезным людям, как вы, уважаемый… Я…

Гриф медленно опустил руку в карман куртки, Махмудов торопливо глянул на голову тигра, висевшую не стене. Глаза не светились – оружия у гостя не было.

Гриф что-то достал из кармана, протянул сжатую в кулак руку над столом, чуть разжал пальцы. С легким шелестом, как песчинки, на стол посыпались мелкие, похожие на соль кристаллики. Падали, ударялись о поверхность стола, разлетались в стороны…

Махмудов вытер рот. Протянул руку к столу, но замер. Пальцы дрожали над самыми кристалликами.

Если бы это была соль. Просто соль. Но Махмудов слишком давно крутился в своем бизнесе, мог на глаз отличить рабочие крестовины от спаленных, из кучи растяжек в секунду выловить фуфло, определить одним прикосновением срок годности костяшек и колечек…

Самым краешком сознания Махмудов даже сейчас подумал о том, сколько может стоить эта горсточка зародышей, Ринат даже обратил внимание на то, что три зародыша отлетели за край стола, на ковер. Нужно будет потом поискать. Но поручить некому: украдут зародыш, сволочи. Самому весь кабинет проверить, каждую ворсинку.

Вообще, так, как это делает Гриф, с зародышами не обращаются. Их вынимают поштучно из хрустальных ампул, аккуратно выкладывают на стеклянную пластинку, если собираются продавать. А если не собираются, то держат под семью замками… или вообще скрывают, что имеют это у себя.

У самого Рината было двенадцать зародышей. И Ринат считал себя неплохо обеспеченным человеком.

– Это несли они? – спросил Ринат. – Сколько здесь? Около тысячи?

Тысяча! Тысяча… Во рту пересохло. А Махмудову пообещали всего лишь четыре жужарика и скат. Сволочи. Жадные сволочи.

Молодец, Гриф, умница. Прикидывался чистюлей, а когда оказалось, что «верблюды» несли на себе с территории такое сокровище, быстро сообразил, что свидетели не нужны. Только… Напрасно он пришел с этим к Махмудову. Совсем напрасно.

Ринат спрятал руки в карманы халата.

– Эти недоумки несли тысячу зародышей? – спросил Махмудов, и голос его даже не дрогнул.

– Они не были недоумками, – тихо сказал Гриф. – Они – не были. А вот ты… И я. Если ты назовешь заказчика сразу – у тебя есть шанс выжить.

Все понятно, подумал Махмудов. Этот идиот решил, что, кроме Рината, никто не знает, что именно Гриф выполнял эту работу. Правильно решил, между прочим. Заказчикам не нужно было знать исполнителей.

Но ведь и Гриф мог пропасть без вести. Исчезнуть вместе с сокровищами. Вот прямо из этой комнаты и исчезнуть. И Ринат может исчезнуть, это уже подготовлено давно, на всякий случай. Многоэтапный уход, со сменой документов и внешности… Вплоть до отпечатков пальцев и радужной оболочки глаз. Имея такой куш, можно уходить. Нужно уходить. Если он сейчас выпустит Грифа из этого дома, то всю оставшуюся жизнь будет жалеть, волком выть, пока не сойдет с ума окончательно.

Извини, Гриф, но это уже не зависит ни от кого. Это должно произойти. Это произойдет.

– Не торопись, Ринат. – Голос у Грифа похож на лед. – Прежде чем сюда войдут твои люди – ты же нажал кнопку вызова? – выслушай еще кое-что.

Ринат засмеялся и откинулся на спинку дивана. Стало вдруг легко и свободно. Все сказано, Гриф сам понимает… Только вот отчего он так спокоен? Он же знал… Не мог не понимать…

– Около двухсот двадцати килограммов, – сказал Гриф.

Махмудов не сразу понял. Это будто сказать – миллиард миллиардов миллиардов. Слова есть, а смысла в них нет. Десять тонн бриллиантов… Даже не смешно.

– В тюках было около двухсот двадцати килограммов зародышей, – сказал Гриф. – Три тюка, по семьдесят с лишним килограммов в каждом. Смешно?

Ринат потряс головой.

– Правильно, – одобрил Гриф. – Совершенно правильно – нужно работать головой, если хочешь выжить. Полагаешь, тебя оставят живым? Странно, что вообще еще дышишь… Я, если честно, удивлен. Все могло получиться красиво – кто-то отправляет «верблюдов» на Территорию… не просто отправляет, он точно знает, где лежит больше двух центнеров зародышей. Он проводит «верблюдов» туда и обратно, заплатив тебе за то, чтобы я перехватил пустяковый груз. Как уже бывало не раз. Груз возвращается назад, мне как свободному агенту выплачивается премия в десять процентов… Которой обычно хватает и мне, и тебе, и заказчику. Полагаешь, нам бы выплатили с этого десять процентов?

Махмудов налил в стакан коньяку и залпом выпил.

– Более того, кто-то решил подстраховаться, и на маршруте моего отхода оказался Патруль. Не просто группа, а полный наворот: техники, аналитики и «волкодавы» – группа «Кот», если тебе интересно. Там не все понятно, но это потом, это можно выяснить и немного позже. А сейчас я хочу знать, кто дал заказ, кто имел такую информацию и кто сумел бы переварить такое количество зародышей. Тебе, считай, я уже заплатил. Ты уже получил шанс выжить. Если прямо сейчас ответишь – сможешь уйти, даже забрав с собой вот это. – Гриф указал на кристаллики, рассыпанные на столе. – Дальше все будет зависеть от твоей предусмотрительности и ловкости… Хотя я бы на твоем месте больше надеялся на везение. Очень серьезные люди могут очень серьезно искать. Время пошло.

Махмудов говорил ровно три минуты. Потом смахнул со стола себе в ладонь зародыши, пересыпал их в стакан и выбежал из кабинета.

Не останавливаясь, на ходу бросил своим людям за дверью, чтобы двигались за ним, сбежал в гараж. Стакан Ринат сунул за пазуху и придерживал теперь рукой. Не стоит показывать охранникам такое. Совсем не стоит.

Из гаража вылетело три машины, на развилке они рванули в разные стороны. Махмудова ни в одной из них не было, Махмудов уходил через старую штольню.

Когда потом, на рассвете, пытались разобраться, что же произошло в особняке этого уважаемого человека, что смогло превратить трехэтажный дворец в небольшую кучку слипшегося шлака, штольню обнаружили, но проследить, куда именно она вела, не смогли: уходя, Махмудов штольню подорвал.

Кто-то из милицейских экспертов предположил, что здание уработали из «блеска», начальство предположение выслушало и милицию отозвало. Прибыли парни из Патруля, установив блокаду и периметр безопасности.

«Блеск» был одним из братских подарков. Так что плавить дом мог либо Брат непосредственно, что было маловероятно, либо кто-то из побратимов. В любом случае заниматься этим нужно было осторожно и не привлекая внимания.

Вообще, все, что связано с Братьями, нужно было принимать с большой осторожностью. Даже если это стало привычкой и работой.

Врач Адаптационной клиники Артур Флейшман был очень осторожным человеком. Поэтому вот уже два с половиной года работал в клинике. Почти рекорд. Главврачи менялись каждые три месяца, медперсонал – раз в полгода. И далеко не всем удавалось покинуть клинику. Некоторые оставались в ней в качестве пациентов, «адаптантов», как их именовали в клинике.

«Адаптант» звучало достаточно научно и четко отделяло просто заболевших от тех, кто тяжело переносил контакт с Братьями и их технологиями.

Физически или психически.

Артур Флейшман занимался физическими адаптантами. Помимо всего прочего это было еще и безопаснее. Психоадаптанты могли – и время от времени делали это – попытаться достать своего врача. Но и это не было самым опасным. Они могли наболтать лишнего. Чего-нибудь такого, что вдруг оказывалось тайной.

А некоторые…

Флейшман помнил, полтора года назад вдруг оказалось, что все, кто возился с мальчишкой – психоадаптантом из Индии, в одночасье умерли. Семь человек в течение десяти минут. И никакие обследования не смогли указать причину.

Просто остановились сердца.

Мальчишку потом… Сам Флейшман этого не видел. Услышал случайно в столовой, как Мирзоян вполголоса рассказывал об этом Диане. Флейшман сидел далеко, многого просто не разобрал, но выходило, что в палату мальчишки запустили химию, но не стандартную, успокаивающую, а…

Флейшман сидел далеко и плохо слышал, а вот сенсоры Службы оповещения услышали достаточно. Мирзояна и Диану перевели в лабораторию… В качестве кого, Флейшман даже не пытался выяснить.

Артур лечил тела. Лечил хорошо, даже, наверное, слишком хорошо. Иначе ему не подсунули бы в качестве пациента этого журналиста.

Случай сам по себе был достаточно простой, можно сказать – банальный. Лечить подобное уже научились с результативностью в целых девяносто пять процентов.

Вот, скажем, плесень удавалось временно блокировать только в трех случаях из ста, а полное излечение пока оставалось лишь мечтой.

Так что этого Касеева можно было поднять и выпроводить за трое суток, но Алеша сформулировал все очень точно: Касеев не пациент, а журналист, будет работать в течение двух недель, готовить большой материал о Клинике.

А с Алешей в Клинике не спорили. Алеша… Его все так и называли, даже за глаза, – «Алеша». Не сволочью же его, в конце концов, называть.

– А вы, Артур, станете его сопровождать, давать пояснения и посвящать в специфику. – Алеша, с утра явившийся в кабинет к Флейшману, улыбался безмятежно и доброжелательно. – Мы ведь должны всячески содействовать свободным средствам массовой информации… Должны?

– Что? Ах, да… обязаны. Просто обязаны, – быстро проговорил Флейшман, все еще пытаясь найти способ открутиться от щекотливого задания. – Я, правда…

– Вы будете освобождены от всех других обязанностей. – Алеша встал с кресла, снял с рукава врача пылинку и осторожно опустил ее в пепельницу. – Мы все очень заинтересованы в том, чтобы наш гость быстро восстановил форму и смог профессионально и объективно донести до народа всю правду о Клинике и ее задачах. И достижениях, конечно. Вы понимаете?

– Я понимаю, – обреченно кивнул Флейшман.

– Больше оптимизма, Артур! – воскликнул Алеша и вышел из кабинета.

Больше оптимизма, Артур, подумал Флейшман. Откуда только его взять? Если попавшего под корабль велено объявить здоровым, то чем это может обернуться для знающих правду? Вот то-то же!

Флейшман включил монитор наблюдения за палатой.

Корреспондент лежал в кровати, на глазах была повязка: лечение вошло во вторую фазу, когда закрытые глаза уже не убивали. Еще один день компрессов – и можно переходить к восстанавливающим процедурам.

Старик, приехавший вместе с пострадавшим, куда-то вышел. Служба оповещения на запрос ответила, что посетитель находится в главном корпусе, и выдала на монитор картинку – старик не торопясь прогуливается по коридору административного комплекса. По нижнему краю изображения пробежала надпись о том, что корреспондента вызвали в связи с прибытием посылки. Оборудования.

Генрих Францевич прождал свидания с посыльным почти час. Прождал совершенно напрасно, потому что Саню в Клинику не пустили дальше приемного отделения. Пфайферу передали сумку, в которой был полный комплект. Раньше был полный комплект, потому что, когда сумка попала к Пфайферу, комплект был уже неполным. Не было сетевого адаптера и не было телефона. Работать предстояло только на запись, в коробку. И отношения с агентством поддерживать только через местную телефонную связь. А она, как быстро выяснил Пфайфер, особой разветвленностью не страдала. Мобильники не носил никто, кроме капитана, мило побеседовавшего вчера с Генрихом Францевичем.

Пользоваться его услугами Генриху Францевичу не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Женька спал, убаюканный лекарствами. Доктор заглянул на две минуты, когда Пфайфер принес в палату оборудование, сказал, что с Касеевым все будет хорошо, что к вечеру, самое позднее к утру, повязку снимут, что сам врач мешать не будет, что все данные о состоянии больного он будет получать через местную Сеть и процессом лечения будет руководить через нее же.

Если что-то понадобится – у изголовья кровати есть пульт.

– Я разберусь, – успокоил врача Генрих Францевич.

И, конечно, соврал.

Ни в чем он пока толком не разобрался. И это злило. Ой как злило!

Ладно, поезд случайно попал под Братьев. Что-то там не срослось в Комиссии, не успели оповестить. Сволочи, конечно, но кто ожидал от них чего-то другого? Никто.

Вон даже полковник, бедняга, сорвался и учинил самосуд. Хотя обвинять его трудно, но и железнодорожник не так чтобы совсем виноват. Да, не смог сделать выбор между двумя инструкциями. С одной стороны, в случае появления чужекрыс он должен был обеспечить блокаду и безопасность. Остановил поезд на станции – тоже верное решение. Если бы поезд попал под удар на перегоне, да еще возле чужекрыс…

Пфайфер видел, что могли сделать эти долбаные грызуны-переростки. Всеядные грызуны-переростки. Два года назад снимали по этому поводу материал – не в Сеть, конечно, туда попала только краткая информашка. Работали для какой-то серьезной конторы, чуть ли не для Комиссии.

Эмигранты, незаконные, естественно, попытались проникнуть на Евротерриторию и напоролись на стаю. Три машины – две легковушки и микроавтобус, девятнадцать человек. Как показалось Пфайферу. В том кровавом месиве разобраться было трудно. И не особенно хотелось. Больше всего хотелось бросить пульт и уйти куда-нибудь подальше.

Стекла и дверцы не смогли остановить чужекрыс. Поэтому, собственно, возле Территорий ходят только поезда. Бронированный локомотив и высокая скорость защищают достаточно надежно.

На что надеялись те эмигранты? На то, на что надеются все, кто пытаются пробраться на Территории, – на чудо. А чудес не бывает.

Добрые чудеса закончились, идет время жестоких чудес. Очень точно сказал Женька когда-то. Очень точно.

Покойный железнодорожник принял единственно верное, как ему казалось, решение. Он мог просто не знать, что делает братский корабль с элементами питания и электроникой. Или даже знал, но именно знал, как знают о метеоритной опасности и парниковом эффекте – в принципе это опасно…

А тут было не в принципе, а совершенно непосредственно. Если бы корабль прошел чуть ниже, то закрытые глаза не спасли бы Генриха Францевича, да и бетонная платформа не защитила бы остальных. И никого не защитила, вспомнил Пфайфер строчку из стихотворения. Никого.

Ладно, с этим более-менее понятно. А что делать со всем остальным? Почему их решили держать здесь? Как там сказала Дашка? Вы получили другое задание? В Клинику? А практикантка, приехавшая на место катастрофы, увидев несколько перевернутых вагонов, вдруг запаниковала и стала рассказывать о взрывах? Получается, что в программе взрывы не упоминались? Просто обыкновенная катастрофа? Технические неполадки плюс человеческий фактор?

Пфайфер заставил себя не вскочить со стула. Спокойно. Вот теперь – спокойно. Когда стало понятно, что попали в неприятности, нужно сохранять спокойствие. И попытаться сохранить ясность мышления.

Есть Братья. Есть люди, которым не повезло. Авария, кто-то погиб, у кого-то оторвало руку или разворотило грудь – это также на что-то можно списать. На земное. На человеческое.

А вот Женькины глаза нельзя объяснить ничем, кроме Братьев. Журналистика, конечно, уже давно ссучилась, но за своих чаще всего вступались. Своих чаще всего в обиду не давали. Женьку должны были привезти в Клинику, но говорить о том, что он столкнулся с Братьями, нельзя. Отсюда – командировка.

Вот такие пироги. Что будет с Женькой и с ним, Генрихом Францевичем Пфайфером?

Наверное, ничего. Скорее всего, ничего. Все будет нормально. Нужно только ждать. Терпеливо. Делать вид, что все нормально. Перебрать технику, а не раскачиваться на стуле. Заняться какой-нибудь работой.

– У меня уже есть работа, – сказал Ильин.

– Вы инспектор дорожного движения, – подсказал собеседник.

Ильин так и не предложил ему сесть. Этому раннему Гостю, как его про себя сразу же окрестил хозяин, еще повезло, что позвонил в дверной звонок уже после того, как Ильин принял душ и выпил свой кофе. Если бы Гость появился минут на двадцать раньше, все могло закончиться членовредительством: Ильин не выспался.

Всю ночь Ильина мучили… нет, не кошмары. Кошмары – это когда что-то страшное, непонятное и фантастическое преследует, наваливается на грудь, мешает дышать… А Ильина мучили воспоминания. И это было еще хуже.

…Стены, залитые кровью… кровь на руках… человек умирает рядом… Ильин приставляет к его голове пистолет и нажимает на спуск…

Это было на самом деле. Это вернулось вдруг, просочилось из глубины памяти, куда Ильин старательно запихнул все это.

В дверь позвонили, когда Ильин домыл посуду.

– Кто? – спросил Ильин, глянув в дверной глазок.

Система наружного наблюдения простому инспектору была не по карману.

– Игорь Андреевич? – спросил ранний Гость. – Нам нужно поговорить.

И это прозвучало настолько глупо, что Ильин открыл дверь.

– Можно я войду? – спросил Гость.

Невысокий, невыразительный, немолодой, неухоженный, нелепый мужичонка совершенно не вызывал опасений. Скорее жалость. Такому сразу же хотелось помочь.

– Входите, – сказал Ильин.

– Спасибо, – сказал Гость.

И вошел. Посторонился, прижавшись спиной к стене в крохотном коридорчике, давая возможность хозяину закрыть дверь.

Ильин, плавно закрыв дверь – смазанный замок еле слышно щелкнул, – улыбнулся дружелюбно и взял Гостя за горло. Левой рукой. И чуть придавил. Глаза Гостя округлились, потом закатились под лоб, и он наверняка бы упал, если б Ильин не удержал его на ногах.

Обморок прошел быстро, но Ильин успел проверить визитера на предмет лишнего в карманах и на теле. Лишнего не было. Вообще ничего не было в карманах. Ни ключей, ни денег, ни документов.

Одежда была не новая, но чистая. Пахла совершенно по-домашнему, даже, кажется, нафталином. Ворот рубахи – чистый, обувь – лишь слегка запыленная. Ничего странного.

Если бы Ильин знал, что на экране в помещении неподалеку он после мытья посуды отправился в комнату и читает книгу, сидя в кресле, он бы удивился. Но Ильин этого не знал.

Увидев, что Гость пришел в себя, Ильин прислонил его к стене и отступил на пару шагов.

– Добрый день, – тихо сказал Гость. – Очень рад с вами познакомиться.

– Ну? – спросил Ильин.

– Я хочу предложить вам работу, – сказал Гость.

Ильин хмыкнул и ушел в комнату, сел в кресло. Гостю сесть не предложил. Гость и не просил.

– У меня уже есть работа, – сказал Ильин.

– Вы инспектор дорожного движения.

– Не совсем. Я работаю в следственном отделе…

– Патруль, группа «Кот». Это ваш личный позывной. Вчера вы пытались перехватить некую группу, но вам помешали. Со вчерашнего дня вы в отпуске, совершенно неожиданном и непрошеном. – Голос у Гостя был невыразительный, но все слова произносились очень четко и внятно. – И я хочу предложить вам работу. Пока – в течение вашего отпуска, на все сорок дней.

Я в отпуске, хотел сказать Ильин, но промолчал. Ситуация получалась смешная, но, если честно, Ильин ожидал чего-то подобного. Он давно отвык от неожиданностей. Во всяком случае, в работе своего Управления.

Если тебя отправляют в отпуск – жди дополнительной работы. Но чтобы заказчик со стороны…

– Вы такой информированный человек… – Ильин говорил медленно, внимательно следя за собеседником. – Вы так много обо мне знаете…

Гость стоял неподвижно и даже, кажется, не дышал. Он был похож на манекен. Чуть-чуть, еле заметно подрагивал уголок рта. Ильина Гость не перебивал.

– А если я вас сейчас, согласно инструкции, обездвижу и вызову ребят из гестапо…

– Согласно инструкции, в случае попытки вербовки со стороны вы должны вступить в переговоры, сообщив при первой возможности своему руководству. Так что, беседуя со мной, вы не нарушаете ничего.

– А после окончания разговора…

– После окончания разговора вы сможете принять решение. – Гость даже чуть улыбнулся, тем самым дрожащим уголком рта. – Я могу продолжить?

– Продолжайте.

– Я хочу, чтобы вы нашли Грифа, – сказал Гость.

– Кто-то отобрал у него статус? – удивился Ильин. – Он теперь не свободный агент, номер лицензии три нуля пять?

– Он все еще агент.

– И тем не менее…

– И тем не менее. Найти.

– И…

– Вначале – найти.

– Да пошел ты! – искренне засмеялся Ильин.

Вот теперь все это вдруг превратилось в клоунаду – нелепую и несерьезную.

Ильин встал с кресла и вплотную подошел к Гостю. Тот даже не попытался отодвинуться. Зрачки чуть сузились – и все.

Все-таки боится, удовлетворенно подумал Ильин.

– Как только я найду – если найду – Грифа, мне нужно будет в первые же полторы секунды контакта его либо мочить, либо гасить. Времени на то, чтобы связываться с кем бы то ни было – с вами или с Господом Богом, – у меня не будет. Или он – или я.

– Я понимаю… – чуть кивнул Гость. – Хорошо понимаю. Он нужен мне для разговора.

Нам, подумал Ильин. Гость хотел сказать «нам». За ним, естественно, кто-то стоит. Осталось выяснить – кто. Или лучше не выяснять. Просто послать…

Но ведь Гриф…

– Я могу думать? – спросил Ильин.

– Вы можете поехать со мной. Чтобы не нарушать вашей инструкции, мы не будем прерывать нашу беседу. Пока мы болтаем, вам нет необходимости бежать с докладом.

– Ну да, – кивнул Ильин. – Поехать с вами в укромное место, где вы сможете разобрать мой изможденный организм на комплектующие?..

Ильин замолчал. Гость даже не шевельнулся, лишь снова чуть заметно дернулся уголок рта. Что-то коснулось шеи Ильина. Еле-еле.

Скользнуло по щеке к глазу.

Ильин стоял неподвижно. Гостя можно было не обыскивать в коридоре, нить все равно нельзя найти в теле человека. Даже глубокое сканирование не дает полной гарантии.

И ничто не может защитить от атакующей нити: ни яда, ни кислоты в ней нет, что-то происходит с нервной системой.

Ильин о нити слышал. Лешка даже врал, что видел одного носителя. Теперь вот и Ильин сподобился столкнуться.

– Если бы я хотел вас убить или захватить… – носитель улыбнулся, – я бы даже не стал входить в квартиру. Щелей в двери более чем достаточно.

Тонкая, словно паутина, нить сплелась перед глазами Ильина в сложный узел, распрямилась и втянулась под одежду Гостя, куда-то под кожу.

– Значит, – заключил Ильин, – поболтаем.

Глава 3

– Сейчас я занимаюсь тем же, чем занимался и до две тысячи седьмого года. Я преподаю физику в школе. Представьте себе. Да! Физику. Преподаю. И буду преподавать! И… А что вы прикажете мне делать? Торговать на рынке? Пойти в бизнес? Я уже сделал свой выбор еще в девяносто первом, когда все рухнуло. Тогда мне было еще сорок лет и был смысл менять жизнь. Друзья смеялись, манили заработками, а я решил, что останусь в школе. Буду учить детей. И я учил. Потому что физика– это… Она вечная, думал я, она – первооснова… Я и сейчас так думаю… Да, думаю. Несмотря ни на что! Только…

Позавчера на уроке из-за парты вдруг встал Никита… умный мальчик. Из обеспеченной семьи, но умный… немного развязный, правда, но это сейчас не самый страшный грех. Не самый… да… Так вот, Никита подошел к моему столу… класс затих… я сразу почувствовал, что сейчас будет нечто… это понятно сразу, когда такая тишина… Да… Никита подошел к моему столу и спросил… громко, четко, чтобы все слышали… Вот вы, Глеб Евгеньевич, спросил Никита, вы – преподаватель физики… Вы учите нас… Может, объясните, как это действует? И повесил прямо перед моим лицом в воздухе маленький шарик. Около сантиметра в диаметре. И что я должен был ему ответить? Начать рассказывать, что технологии Братьев опередили нашу науку? Об антигравитации и законах сохранения?..

Не знаете, сказал мне Никита. Ну, тогда мы, пожалуй, пойдем погуляем. Когда узнаете, сообщите. Когда будет чему нас учить. Все встали и вышли. А я остался сидеть… Знаете почему? Потому что Никита оставил шарик висеть в воздухе. А я могу себе представить, сколько такая игрушка стоит. Мне кажется, что могу представить. Родители часто дарят Никите очень дорогие вещи… А если бы этот артефакт пропал? Вот я сидел и караулил, старый дурак…

Сидел и караулил… – старик вытер слезу и тяжело вздохнул. – Наверное, не то я вам рассказываю… Нет, я не жалуюсь, мои ученики скорее всего правы. Тем более что, говорят, в министерстве приняли решение переименовать мой предмет… чтобы не расходилось идеологически с Сосуществованием и Сближением… История физики. Вполне достойный выход… Наверное… История физики. И я – тоже история… И то, что я вам рассказываю, никому не интересно…

– Это никому не интересно, – сказал главный Касееву, просмотрев материал. – Не занимайся ерундой. Этот дед – шелуха. Человечество выросло из своей старой науки, как из пеленок…

– Так голым и ходит, – сказал Касеев. – Или, на крайняк, в рваном тряпье. Понимаем, что все старое – фигня, что есть нечто новое, красивое… Как папуасы, изобретающие новый вид деревянной лодки, которые вдруг обнаружили у своих берегов пароход… Они что, и дальше будут вести научные изыскания в области деревянного судостроения? Новые методы плетения канатов?..

Главный не ответил. Главный молча взял ручку и вычеркнул из списка материалов, предложенных Касеевым, пункт номер три. Рассказ учителя.

– Что там у тебя еще? – спросил главный.

– Открытие новой кормушки. – Касеев преданно поглядел в глаза главного. – С речью мэра, представителей Комитета и Комиссии… И счастливым выражением на лицах пенсионеров и бомжей, дегустирующих мясоблок. Пять минут соплей в сиропе, во имя и на благо, как ты просил. Девочки на монтаже плакали от умиления и восторга.

Золотое перо главного повисло над списком, потом поставило вопросительный знак возле пункта номер четыре.

– Я честно, без балды, – запротестовал Касеев. – Я честно про учителя предупредил. А тут – все выдержано и в духе. Правда! Ты же меня знаешь…

– Знаю, – согласился главный и поставил второй вопросительный знак, рядом с первым. – Нам рекомендовали дозировать подобные материалы. Не пересластить. Понимаешь, опросы показывают, что настроения…

– А мне что делать? – вспылил Касеев. – Мне – что– делать? Серьезный материал – под нож. Корректный материал – отложить до лучших времен, когда народ перестанет тошнить от сладкого? Ну не умею я работать по тусовке, не вхож я в бомонд по причине брезгливости…

– Ты сядь, не нервничай, – сказал главный тихо, – тут еще такое дело…

– Какое дело?

Главный открыл ящик стола, достал свою знаменитую трубку, покрутил ее в руках и, вздохнув, положил назад: владельцы агентства не одобряли табакокурение. Владельцы выступали за здоровый образ жизни своих работников.

– Что случилось? – спросил Касеев.

– Твой материал о проституции на Территориях… – Главный кашлянул. – Ты ведь сейчас готовишь такой материал…

– Я его только готовлю… – Касеев почувствовал, как кровь прилила к лицу. – И еще пока никому не показывал. Кто-то рылся в моих материалах? Какая сволочь это делает? Мне говорили – я не верил ребятам, думал – врут, глаза испуганные делают… Или это ты лично решил проявить?..

Главный постучал пальцами по крышке стола, достал из кармана пиджака носовой платок и промокнул свой лоб. Покосился на селектор, стоявший на столе. И только тут Касеев сообразил, что селектор включен на передачу. Их кто-то слушает.

Касеев показал пальцем на пульсирующий зеленый огонек на селекторе. Главный пожал плечами. И так все ясно.

– Мне писать отходную? – спросил Касеев. – И конверт мне уже подготовлен?

– Почему? – удивился главный. – Из семи предложенных тобой материалов я забраковал только два. Ты же профессионал, Женя! С кем я работать буду, если не с тобой? С практикантами? Ты просто устал. И я устал… Нам всем стоило бы отдохнуть. У тебя ведь по графику скоро отпуск? По секрету…

Главный снова покосился на селектор.

– По секрету скажу – ты включен в список поощрений к четвертой годовщине агентства. Ты же с первого дня…

Женя встал и вышел. Ночью ему позвонили и отправили в командировку.

Как потом оказалось – в Клинику.

Пфайфер просветил Женю сразу же, как тот пришел в себя.

Касеев слушал молча, запрокинув голову. Глаза не болели, только чуть чесалось под повязкой, но прикасаться к бинтам было нельзя.

– Забавно, – сказал Касеев. – Я ни разу не был на Территориях, и вдруг… Повезло.

– Повезло, – согласился Пфайфер. – Завтра тебе снимут повязку, доктор обещал. И можно будет приступать.

– Братья?

– Братьев здесь нет. Я узнавал. Только люди. Врачи, пациенты – их тут адаптантами кличут – и те, кто поддерживает порядок и дисциплину.

– Дисциплину, – тихо повторил Касеев.

Он понимал, что должен был испытывать гораздо более сильные чувства по поводу происходящего. Что должен был злиться на все и всех, ненавидеть, наверное… И вместо этого ощущал только… что-то щемило в груди…

Касеев поднес руки к повязке.

– Не нужно, – поспешно сказал Пфайфер. – Врач сказал…

– Я не буду чесать… странное такое ощущение, будто я вижу свет… слабый, далекий свет… знаете, как сквозь марлю или бинт… светильник вон там? – Касеев указал пальцем на люстру под потолком. – Там?

– Там, – подтвердил Генрих Францевич.

– Я вижу сквозь повязку? – спросил Женя.

– Это пройдет. Обычные последствия. Пройдет. Я с таким сталкивался уже когда-то. В первый год, после Встречи, такое часто случалось… Собственно, для этого и надевается плотная повязка, чтобы пострадавший мог спать.

– Понятно, – сказал Касеев. – Подождем.

Ему в общем-то ничего другого и не оставалось, как ждать. Очень хотелось спать, но Женя старался держаться, не уснуть. Он знал, что, уснув, снова увидит нечто неприятное… Разговор с главным, встречи с девочками с Территории, которым повезло вернуться… разговор с…

Касеев вздрогнул, удержавшись на самом краю очередного неприятного сновидения.

– Рассказали бы мне что-нибудь, – попросил Касеев. – И попить…

Пфайфер подал стакан, Касеев нашарил его в воздухе, приподнявшись с постели, отпил воды.

– Всякая чушь в голову лезет… сны…

Касеев, естественно, не видел, как на одном из приборов над кроватью засветился индикатор, высветилась пятерка. Четыре. Три.

Пфайфер, не отрываясь, следил за сменой цифр.

– Не буду спать. Музыку врубите, что угодно… Послушаю… – Касеев допил воду.

Пфайфер забрал стакан.

Два.

Один.

Женя Касеев замолчал на полуслове, уронив голову на подушку.

Если бы от нас что-то зависело, подумал Пфайфер, поправляя одеяло Касееву. Если бы зависело.

– И от меня, в общем, ничего не зависит, – сказал Гость.

Имени своего он Ильину так и не назвал. Простоял возле стены, пока Ильин не оделся и не упаковал вещи.

Ильин, собирая сумку, думал, что сейчас Гость что-нибудь скажет, что-то вроде «шмотки пока не нужны». Или «ну, вот вы и согласились».

Но Гость молчал.

Оглянувшись на комнату, Ильин вышел в коридор. Гость – следом. Пропустил Гостя, открыв входную дверь, вышел вслед за ним на лестничную клетку. Запер дверь.

Из-за соседней двери доносилась невнятная ругань, супруги Нестеренко в очередной раз что-то делили.

Ильин вышел из подъезда, оглянулся на Гостя.

– Что дальше?

– Поедем на вашей машине.

Минут тридцать они колесили по городу, выполняя команды Гостя – направо, прямо, еще раз направо. Выехали на Северное шоссе.

– А вы очень спокойный человек, – сказал Гость через час совместного путешествия. – Обычно, когда люди узнают, что у меня есть… во мне… они стараются держаться подальше…

– Как? – поинтересовался Ильин. – От меня это что, зависит?

– И от меня, в общем, ничего не зависит. – Дежурная улыбка в уголке рта стала чуть заметнее. – Но тем не менее…

– Тем не более, – пробормотал Ильин.

– Что? – не понял Гость.

– Ничего. Крутится вопрос на языке…

– Спрашивайте. О нити меня всегда спрашивают.

– Как оно, с такой штукой внутри? – Ильин мельком глянул на попутчика, стараясь не упускать из виду дорогу – движение было очень оживленным.

– Никак. Просто живу. Ни боли, ни даже щекотки. Просто знаю, что она где-то там, что стоит подумать… и она появляется. Делает, что нужно, и уходит назад. В меня…

– И все?

– А что еще? – Гость был даже, кажется, немного удивлен вопросом.

– Вы же убиваете…

– А вы?

– И я, – подумав, кивнул Ильин. – Но я могу это бросить…

– Правда? – ирония, переходящая в сарказм. – Как давно вам перестало нравиться то, чем вы занимаетесь?

– Два года назад, – сказал Ильин.

Ответил сразу, даже не успев удивиться, что потянуло на честность с этим уродом.

– И все равно эти два года вы продолжаете нести службу и убивать, если понадобится. Убиваете? Сколько скальпов у вас на поясе?

Ильин промолчал. Ему не нравилась тема разговора. Не нравился тон.

– Не хотите выдавать свои секреты? А я вот не боюсь. Потому что я очень дорого заплатил за право стать таким, как я есть. Очень дорого… Вы пошли в органы… вы зачем пошли на эту работу? Думали, что будете выполнять нечто полезное, защищать и спасать? Вы хотели быть героем, а не убийцей. Но потихоньку, шаг за шагом, вас подвели к мысли, что тут нужно убивать, что это меньшее зло… Так?

– Так. И это правда. Я своего первого убил еще до Встречи. На улице Москвы. Своего ровесника, как потом оказалось. Просто подошел и выстрелил ему в голову. Не было выбора – он мог все сорвать. И другой урод успел бы взорвать заряд. Погибло бы больше двух сотен людей…

– Вот, – удовлетворенно сказал Гость. – Вот с этого и начинается. Берешь, взвешиваешь. На одной чаше – одна, две, три жизни… десяток. А на другой – сотни и тысячи. Какой выбор? Выбора нет. Есть благородство и подвиг. А когда все это надоело, когда от крови начало тошнить – почему не ушел? Ведь у вас никого не держат. Написал рапорт. Отработал пару-тройку месяцев на официальном месте службы и… свободен. Почему не ушел?

– Не знаю, – пробормотал Ильин растерянно.

Он и вправду не знал. Не задумывался. Неоднократно приходило в голову все бросить, но потом решал остаться. Остаться. Зачем? Спасать людей от них самих? Защищать Братьев, которых никогда не видел?

– Не хочешь остаться в прошлом, – сказал Гость. – Тупо – не хочешь остаться в прошлом. Нет? Сравни себя сейчас с тем, какой ты на службе. Техника, возможности, статус… Ты хозяин своей жизни, ты вершитель судеб. А как только ты выходишь за порог Управления… Кто ты? Счастливый обладатель проржавевшего раритета на четырех колесах и обшарпанной однокомнатной квартиры в аварийной хрущобе? Ты – никто. И ты это прекрасно понимаешь. И уже давно убиваешь людей только для того, чтобы тебя не вышвырнули. Так ведь, признайся…

Ильин скрипнул зубами, не отрываясь смотрел на дорогу перед собой. Он врет. Просто хочет разозлить. Вывести из равновесия. То, что он говорит, – неправда. Ложь. Не-правда.

Спокойно, приказал себе Ильин. Спокойно. Не нужно так вдавливать педаль газа. И руки нужно расслабить. Руль – не горло собеседника, можно не душить. Не поможет. Какая же у этой сволочи самодовольная рожа… Так и сочится из каждой черточки уверенность в собственной исключительности.

– Ты, конечно, другое дело, – сказал Ильин.

– Я? Да. Я – другое дело. Я всегда ненавидел таких, как ты. Сильные, ловкие, пользующиеся успехом у девушек. Еще в школе… А кто я? Вы всеми силами старались меня убедить в том, что я – никто. Вы – умнее. Вы – сильнее…

– А ты подглядывал в женскую раздевалку и доносил втихомолку учительнице на одноклассников?

– Нет, я ждал. Я знал, что когда-нибудь… Не может быть такого, чтобы справедливость не была восстановлена. Есть что-то, в чем я вас смогу обойти. Есть! Восемь лет назад… Да, восемь, в две тысячи девятом. Несколько человек, «верблюды» с Территорий, полезли на свалку… И подцепили нить. Не они ее нашли, она нашла их. Пять человек. Пять «верблюдов». Двое умерли сразу. На месте. Еще двое бежали, убивая всех на своем пути… Представляешь? Они бегут, вокруг люди падают-падают-падают… Эти двое не поняли, что с ними происходит. Просто бежали, хотели… не знаю, что они хотели. Может быть, затеряться в толпе… Не знаю.

Тут налево, – спохватился Гость.

Ильин свернул на лесную дорогу. Две колдобины, местами с лужами от недельной давности дождя.

– Да, – сказал Гость. – Этих двоих застрелил кто-то такой же героический, как ты. Тогда же не знали, что нить в мертвом теле еще продолжает жить почти двое суток. И не просто жить, а убивать всех в радиусе сотни метров. Потом предположили, что нить – чей-то симбионт, питающийся энергией нервных клеток, что, потеряв своего носителя, она пытается питаться вот так, самостоятельно, не имея возможности сменить пару… Да, вот такая вот верность.

Машину тряхнуло на выбоине.

Ильин удержал руль. Перед глазами мелькнуло.

– Ты бы своего глиста держал, что ли.

– Извини, иногда так бывает, от неожиданности. – В голосе нет сожаления.

– И многих ты так, от неожиданности? – спросил Ильин.

– Я же сказал – извини.

– Хорошо, – кивнул Ильин. – Извиняю. А ты оказался тем пятым?

– Что, я похож на «верблюда»? – В голосе Гостя прозвучала почти обида. – Нет, конечно. У того, пятого, хватило ума не дергаться, переждать период адаптации и заняться делом.

– Убивать?

– Можно и так сказать. А можно – делом. Его услуги стали настолько популярны, что он мог бы разбогатеть, если бы был чуть поскромнее.

– Скромность украшает, – кивнул Ильин.

– Она продлевает жизнь, – сказал Гость. – Обидно, но единственного носителя убрали самым банальным образом – снайпер в пустынном месте, возле Внутренней границы.

…Информация просочилась. Как жуткая сказка, как легенда. Как соблазн. Нужно только принять решение и захотеть. Дальше… Дальше у всех было по-разному. Пробраться на Территорию. Продать все что было, украсть, ограбить, чтобы хватило денег на пропуск. Потом… Преодолеть страх. И ночь за ночью проползать к свалке, к одной, потом к другой… Вползать в зловонную темноту, лежать и ждать… ждать… ждать… Сжимать кулаки, рвать ногтями кожу, чтобы не закричать от ужаса, не броситься прочь от липкой неизвестности… И молиться, чтобы нить тебя нашла, чтобы вошла в тебя и прижилась. Трое из десяти погибают еще до того, как появляется нить: никто так толком и не выяснил, что именно копошится на свалке. Еще трое – не уживаются. На свалке вообще не бывает хороших смертей, но эта смерть – самая плохая. Далеко слышно, как умирает неужившийся. И долго. Иногда – полторы-две недели.

Помочь нельзя: нить не отпускает, – а убить беднягу… Можно, в принципе, напалмом, но кто станет жечь свалку – этот источник бесценных раритетов. Кто? Вот и умирают. Умирают-умирают-умирают…

Еще двое из десяти умирают через неделю. Все нормально, нить прижилась, работает… И вдруг. Останавливается сердце. Все. Только двое из десяти могут стать носителями.

Зато потом… Потом начинается совсем другая жизнь…

– Я хотел стать носителем, и я стал им, – заключил Гость. – Я буду убивать, потому что мне это нравится. Не исключено, что когда-нибудь я приду за тобой. Это будет обязательно в людном месте. В очень людном месте… В парке, возможно. Или на школьном дворе. Я медленно подойду к тебе, медленно, чтобы ты видел, чтобы ты знал… Такой сильный, такой готовый умереть за человечество в целом и за каждого человека в отдельности. Ты будешь знать, что я иду убивать тебя, но сам ты ничего не сможешь сделать, даже имея оружие, иначе погибнут невинные.

– Сейчас слюной изойдешь… – тихо сказал Ильин. – Или кончишь…

– Это и вправду похоже… Я видел его глаза, когда медленно… медленно…

– А не боишься мне все это рассказывать?

Гость усмехнулся и промолчал.

– Нет, ты ведь говорил, что убрали того, нескромного. А сам…

– Рассказываю тебе обо всем? – Улыбка Гостя стала шире и… увереннее, что ли. – Тот, из «верблюдов», просто любил развлечься… Пошалить нитью… Ты ведь знаешь, что такое молекулярный зонд?

Теперь промолчал Ильин.

– Знаешь… А ведь это та же самая технология… Нужно только научиться ею пользоваться правильно. Все зависит от личного мастерства носителя. Можно просто клиента высосать, а можно поводить на нити, как марионетку. Хочешь, я сейчас тебя… – Голос Гостя стал тихим и вкрадчивым. – Я сейчас тебя подвешу. Это небольно. Некоторым даже нравится.

– Наверное, – кивнул Ильин. – Не исключено. Спасибо за предложение – обойдусь.

– Я самым краешком… – прошептал Гость, потом захохотал.

Ильин внимательно смотрел перед собой.

– Ладно, – отсмеявшись, сказал Гость. – Это я так иногда шучу. Иногда. Больше не буду. Главное, чтобы ты понял – я могу делать все что угодно. Таких, как я, единицы. Я – лучший. Понятно?

– Отчего же? Понятно. Хорошие специалисты всегда в цене. Всегда. Вот я, например, из допотопной «драгуновки» тебя смогу снять с полукилометра. Идешь ты, спокойный и уверенный, улыбаешься сам себе… И вдруг… ты даже не услышишь выстрела. Просто вдруг перестанешь любоваться собой. Чпок! И ты умер. Мозги – на земле. Это только в кино человек, схлопотав пулю, долго и плавно опускается вниз. Обычно, если смотреть в оптику, силуэт… клиента просто исчезает из поля зрения. Ты, кстати, не боишься, что меня пригласили именно для этого?

– Не боюсь, – почти выкрикнул Гость. – Не боюсь!

– Какие мы теперь нервные! – Настроение Ильина заметно улучшилось. – Такой серьезный и уверенный… Носитель и вершитель… Ты же сам сидишь на своей нити, как наркоша на игле. Ты точно уверен, что это тебе нравится убивать? А может, это она хочет кушать?

– Замолчи! – взвизгнул Гость. – Заткнись!

– А то что? – Ильину стало смешно.

Наплевать на все. Что он может сделать? Чувство гадливой опаски, охватившей Ильина после первого прикосновения, прошло. Испарилось, оставив после себя резкий привкус куража, приходящего обычно перед последним броском.

Все, сомнения и расчеты остались позади, нужно встать и…

Лес закончился, дорога выползла на пригорок, к стоящему на обочине автофургону, дальнобойному монстру, покрытому пылью дальних дорог.

– Тормози, – приказал Гость. – Возле фуры.

– А еще возможен вариант… – продолжил Ильин, выполняя распоряжение, – в твоей сумке вдруг окажется небольшая бомба, с термитной начинкой, так что, и ты, и твоя нить сгорите очень быстро. Пшик – и вы сольетесь, наконец, в газообразном состоянии…

Гость выскочил из машины, как только она остановилась. Было хорошо видно, как трясутся у него губы, как побледнело лицо, а руки сжаты в кулаки.

– Выходи, – коротко сквозь зубы бросил Гость. – Тебе – в фургон. Машину я отгоню сам.

Ильин медленно выбрался из «тойоты». Вытащил с заднего сиденья сумку.

Пахло полынью. Горячий ветер на секунду прижался шершавой щекой к лицу Ильина.

Гость осторожно, словно боясь, что Ильин ударит его, обошел машину, сел за руль.

– Аккуратнее там, – предупредил Ильин, – заднее правое – старое, латанное дважды.

Отступил с дороги – под ногами хрустнула выгоревшая трава.

– И чехлы не запачкай… в экстазе… – Ильин даже улыбнулся в горящие бешенством глаза Гостя.

И помахал рукой вслед уезжающей машине.

Вот сейчас, подумал Ильин, из фургона выйдет мальчик с пистолетом и проделает в моем молодом, почти еще неношеном организме несколько дополнительных отверстий. Это уже стало у него своеобразным ритуалом – думать перед началом операции о мальчике с пистолетом и отверстиях.

В самом начале работы ляпнул такое приятелю перед захватом бандюков. И напоролся на очередь из автомата. Три пули пробили полу куртки, одна ударила в пистолет, выбив оружия. И – ни одной царапины. Ни одного ранения за все время работы – до Встречи и после.

Выйдет целый десяток мальчиков. Сотня мальчиков с пулеметами.

В кабине никого не было.

Ильин прошел мимо, заглянул. Обычная кабина с голыми наклейками на стенках. Какой-то пушистый зверек над лобовым стеклом.

Сзади, от фургона, что-то лязгнуло.

Ильин соскочил с подножки, пошел на звук.

Задняя створка на фургоне была открыта. Типа – приглашают.

– Кто-кто в теремочке живет? – спросил Ильин, поднимаясь по металлической лестнице. – Кто-кто в аппарате живет?

В фургоне пахло металлом и машинным маслом. И, как показалось Ильину, чем-то медицинским.

Глаза постепенно привыкли к сумраку.

Пустой фургон. И зачем было нужно…

– Не оборачиваться, – приказал голос сзади.

Нуда, подумал Ильин. А потом еще прикажут лежать, сидеть, служить…

– Не оборачиваться, – повторил голос, уже не так уверенно.

Ильин, не выпуская из руки сумку, медленно повернулся лицом к выходу. Стрелять они в него будут? За невыполнение приказа? Да пошли вы…

Возле фургона стоял парень лет двадцати пяти. Джинсы, клетчатая рубашка, бейсболка – типичный, даже слишком типичный водила-дальнобойщик.

– И как ты собираешься меня заставить не оборачиваться? – поинтересовался Ильин. – В рожу плюнешь?

Водитель ухмыльнулся:

– Так ведь не доплюну. И зачем? Ты приперся сюда бог знает откуда и теперь начнешь выделываться?

– А если у меня испортилось настроение? Скажем, этот урод на ниточке меня разозлил и я передумал… Что тогда?

– Ничего. Вылезешь из машины и пойдешь пешком до трассы. Это километров десять. Пара часов прогулки.

– И все?

– А что еще? Я, понимаешь, занимаюсь грузоперевозками. Мне платят за то, чтобы я был в нужном месте в указанное время. За беседы с нервными мужиками мне не доплачивают.

– И за что тебе заплатили сегодня? – спросил Ильин.

Водитель слишком старался выглядеть простым и незатейливым. Кого другого убедил бы, но Ильин… Ильин сам мог кого угодно научить вот этому расслабленному взгляду и ленивым движениям руки, отгоняющей от лица какое-то насекомое.

– Мне заплатили, чтобы я прибыл сюда в… – взгляд на наручные часы, – к пятнадцати ноль-ноль и попросил приехавшего господина пройти в фургон и взять висящий на передней стенке пакет.

Ильин оглянулся – небольшой белый прямоугольник виднелся в глубине фургона.

– И все? – спросил Ильин.

– И все, – подтвердил водитель.

Идиотизм, подумал Ильин. Игры в партизан и подпольщиков. Пакет могли доставить непосредственно в квартиру. Или, на крайняк, отдать в машине, в лесу. Гнать фургон, вешать пакет, как сыр в мышеловке…

Мышеловке.

Нет, в этом случае – все логично. Абсолютно все. Сейчас он подойдет к пакету, сработает механизм… Чушь. Хотели бы его похитить – этот филантроп с нитью уконтрапупил бы Ильина еще в квартире. Или в машине. Вряд ли он врал по поводу способностей своего паразита.

Водитель ждал, время от времени поглядывая на часы. Торопится?

Ильин сделал несколько шагов к пакету. Оглянулся. Водитель рассеянно смотрел по сторонам – ему явно было неинтересно происходящее. Или он видел уже подобное неоднократно. Надоело. В любом случае, если бы ожидалось что-то экстремальное: выстрел, взрыв, срабатывание хитроумного устройства, – водила бы ждал.

Но как не хочется идти к пакету! Ильин тяжело вздохнул. Не нравится ему слепо выполнять чьи-то приказы. Знать бы хоть, кто это приказывает. И зачем.

В Управлении сохраняется иллюзия, что они сами принимают решения. Ставится задача, разъясняется, что, зачем, когда. Разрешается даже вносить изменения, если они не противоречат основной задаче и идеологии операции.

А тут… Все слишком просто. И оттого – сложно.

Фургон изнутри напоминает грузовой отсек транспортного самолета. Кольцевые шпангоуты через каждый метр – такое впечатление, что фургону приходится выдерживать большое давление. Подниматься в стратосферу.

До пакета – полтора метра. Два шага. Не хватает только надписи «Возьми меня».

Ильин еще в детстве недоумевал, как это Алиса выполняла все требования и пожелания, написанные на флаконах, печеньях и записках…

Дура.

Со стороны это все, наверное, здорово смотрится: взрослый дядька медленно идет по фургону, втянув голову в плечи. И пот на лбу. И какое-то неприятное дрожание в желудке. Хотя дрожания со стороны и не видно.

Еще один шаг… Ильину показалось, что воздух вдруг стал плотным, словно взялся пенкой, как на киселе. Но остановиться уже было невозможно – стены, пол и потолок фургона смазались, словно стремительно уносились прочь…

Водитель сорвал травинку, сунул в рот, пожевал. Заглянул в фургон – не осталось ли чего ненужного. Ничего. Пустой фургон.

Водитель закрыл дверь. Прошел к кабине, по привычке стукнув ногой по скатам, сел за руль.

Взревел двигатель, выбросив клубы сизого дыма, машина развернулась и поехала по лесной дороге.

Еще год назад водитель пытался понять, что и как происходит с его машиной. Вернее с теми, кто входит в фургон… Или выходит из него. Сейчас его это не интересовало. Не его это дело.

Главное – ему за это платят. И платят неплохо.

– Ловко это у них получается, – сказал парень в темных очках, сидевший на лавочке слева от Лукича.

– У кого? – спросил Лукич, не отрываясь от «Известий».

– У ребят. Вон как уверенно действуют ногами… Убить не боятся?

Лукич выглянул из-за газеты. Пожал плечами.

Ну, дерутся. «Земляне» застукали «космополетов» и лупцевали азартно и со знанием дела. Нечего было «космополетам» сюда из города со своими штучками ехать. Или нужно было собирать большую кодлу. А втроем против шести «землян» у них нет никаких шансов.

Хотя Петруха из Понизовки и в одиночку мог бы этих «зеленых» отделать. Вон как ногами машет. Лукич сам драться не любил, но красоту оценить мог.

Петруха подсел под удар, качнулся навстречу и припечатал. Паренек с зеленоватым лицом и синей прической, одетый в белый перламутровый комбинезон, осел на асфальт.

– Не убьют, – уверенно сказал Лукич. – До электрички три минуты. «Земляне» всегда начинают за пять минут, чтобы не увлечься. Попинают еще немного, потом вкинут в вагон, до города «зеленые» и оклемаются.

– Весело, – оценил парень. – И часто это у вас?

– Дураков хватает. – Лукич вздохнул и, свернув газету, сунул ее в карман пиджака. – Считай, раз, а то и два в неделю приезжают «разрисованные». Тут у нас возле озера – место Контакта. Вроде как эти… со звезд, сюда прилетали раньше, на тарелках еще… Вот «зеленые» и повадились… А «земляне»…

– Кто, простите?

– «Земляне». Вон с глобусами на рукавах. – Лукич указал пальцем. – Они, значит, не любят «космополетов»…

– Понял, – кивнул парень. – Перманентный день десантника. Вот за что я люблю наш народ, так это за простоту нравов и верность традициям.

Подала голос электричка.

Три парня в перламутровых комбинезонах уже не сопротивлялись – лежали на платформе, прикрыв голову и другие уязвимые места руками.

Петруха вытащил из кармана нож, щелкнуло, выскакивая, лезвие.

– Оп-па! – пробормотал парень, вставая резко с лавочки. – А вот это уже…

Лукич вцепился ему в руку, удержал.

Петруха несколькими широкими движениями располосовал комбинезоны, отбрасывая полосы ткани в сторону. Что-то приказал приятелям, что именно – было не разобрать: электричка как раз тормозила возле перрона. Остановилась. С шипением открылись двери.

«Космополетов» быстро подхватывали за руки – за ноги и бросили в тамбур вагона.

Выходившие на перрон аккуратно переступали через лежащих, вроде бы даже не замечали их.

– Привычка, – сказал парень. – Чувствуется привычка.

– А то, – кивнул Лукич. – Само собой. В наших местах бойцы всегда были такие, что… Чужие сюда никогда не ездили. На дискотеках, помню, в клубе наши девчонки танцевали только с нашими ребятами. А если кто решал приехать подраться – встречали толком и ладненько выпроваживали.

Двери закрылись. Электричка уехала.

– Я думал, вы в город, – сказал парень.

– А что?

– Ничего, просто хотел выяснить кое-что…

«Земляне» прошли мимо него спокойно, как люди, выполнившие привычную работу. Норму на сегодня, без фанатизма и надрыва. Никто не обсуждал произошедшего, не вспоминал, захлебываясь, как Витька тому вломил, а он слетел с катушек и засох…

Очень серьезные и деловитые ребята.

– Спросить, – повторил Лукич за парнем. – А я смотрю, ты с городской сошел, а в поселок не двинулся. Думал, ждешь кого.

– Попутчика, – засмеялся парень. – Ищу человека, думал, подскажет кто.

Лукич тоже улыбнулся, отчего не поддержать хорошего настроения. Парень ничего так, нормальный. Без этого братского хлама. Очки только вот темные, глаза полностью закрывают, но сейчас чего только не носят!

Петруха с приятелями остановились возле киоска, купили пива и присели на поросший травой откос.

– А кого ищешь? – спросил Лукич.

– Мне нужно найти Машу Быстрову, – сказал парень. – В городе искал, мне сказали, что где-то здесь живет, но где точно – никто не знает. Маша Быстрова.

Петруха с приятелями допили пиво, аккуратно поставили бутылки возле мусорного ящика и двинулись по дорожке через холм. Видать, к поселку.

– Я что-то не так сказал? – спросил парень.

– Ну… – протянул Лукич. – Все ты правильно сказал. Быстрову Машу.

– Вы ее знаете?

– Знаю, – кивнул Лукич. – У нас все ее знают. Машу. И маму ее знают, Елизавету Петровну…

Лукич достал из кармана серебряный портсигар, закурил. Парень терпеливо ждал продолжения.

– Ну, пока, – сказал Лукич и пошел с перрона.

– Где она живет? – спросил вдогонку парень.

– Не живет, – сказал Лукич, махнув рукой. – Разве ж это жизнь…

Но отцепиться от парня оказалось непросто. Минут десять, до лесу, парень шел молча следом за Лукичом, словно обдумывая что-то. Потом догнал и пошел рядом.

Идет и идет, его право. Никто не может ему запретить. Молча идет. Пусть и дальше идет, лишь бы с вопросами не лез.

Но Гриф как раз собирался вопросы задавать. Сейчас прикидывал только, по какому варианту строить беседу. Взять мужичка за кадыкастое горло, прижать его к дереву… хоть вон к той сосне, и подробненько выяснить, где живет Маша Быстрова со своей мамой. И почему это нельзя назвать жизнью.

Времени у Грифа было немного. Не исключено, что его уже хватились и ищут. Небольшой запас времени есть, но особо тянуть не стоит. Хуже всего то, что искать Машу приходится самым допотопным способом, без использования базы данных и агентского права на информацию.

Если бы самому Грифу поручили искать себя, он бы обязательно ткнулся в личные дела тех, с кем в последнее время общался свободный агент. И поинтересовался, не к родственникам ли погибшего «верблюда» отправился тот. А родственники были только у одного, у отставного подполковника Леонида Евсеича Быстрова.

В принципе, можно нарваться на «котов» прямо у Маши дома. Не самый лучший вариант.

Абориген не был расположен поговорить. Закурил третью от станции сигарету, смотрит под ноги, делает вид, что рядом никого нет.

– Мне нужно найти Машу Быстрову, – сказал Гриф.

– Ищи, – разрешил абориген.

Тропинка вышла к лесному озеру. На берегу, рядом с раскидистым дубом, отдыхали «земляне». Двое купались, остальные загорали. На секунду остановившись, абориген отбросил в сторону окурок и пошел к ребятам.

Да, подумал Гриф. Не хватало только разборки с местными борцами против инопланетного вторжения.

Стоять на тропинке в ожидании, когда мужичонка примет решение – натравливать мальчишек на пришлого или нет, – не хотелось. А что было делать? Мужичонка говорил торопливо, но тихо. Качнул головой в сторону Грифа.

– Машу? – переспросил Петруха в полный голос. – Этот, что ли?

«Земляне» встали с травы и, не одеваясь, пошли к Грифу. Спортивные, подтянутые.

Гриф вздохнул и поставил сумку на землю.

– Тебе зачем Маша? – с ходу спросил Петруха.

Спасибо, хоть не сразу ударил.

– У меня для нее передача от отца.

– У нее нет отца, – сказал Петруха.

Его приятели, не торопясь, взяли Грифа в полукольцо.

– Уже – нет, – подтвердил Гриф.

Мышцы на животе мальчишки напряглись, подрагивают. Зрачки чуть сузились. Грифу очень мешали очки, но их он пока решил не снимать.

Двое мальчишек выбрались из озера и подошли, замкнув кольцо вокруг Грифа.

Мужичок присел на лежащее на берегу бревно. Курил очередную сигарету. Нервничает. Заметно – нервничает. На перроне, когда метелили поклонников инопланетян, он был совершенно спокойным. Сейчас – нервничает. Это значило, что сам он считает ситуацию серьезной.

– Что значит «уже нет»? – спросил Петруха.

– Это значит, что вчера он умер. И перед смертью…

Петруха хмыкнул. Понятное дело, все это похоже на кинуху. Умирая, папа велел передать. А что делать, если все так и было?

– Через час электричка. До станции проводить? – спросил Петруха.

Он говорил короткими фразами с очень серьезным выражением лица. Деловито, подумал Гриф.

– А если я…

– Без «если».

– Вот так?

– Именно так. И не иначе.

Чушь какая-то! Серьезный человек, перед которым стоит очень серьезная проблема, вынужден терять время в бессмысленных препирательствах с местной шелупонью.

– Ты, часом, не журналист? – спросил Петруха.

Гриф промолчал.

– Он не журналист, Лукич? – спросил Петруха у мужичка.

– А хрен его знает. – Лукич выбросил окурок.

– А если журналист? – Петруха вроде даже засомневался. – Потом напишет про нас…

– Не журналист, – сказал Гриф. – Совершенно. Просто друг ее отца.

– А отец перед смертью адрес чего не шепнул? За тридевять земель, в тридесятом царстве…

– Мальчики, – сказал Гриф самым мирным тоном, каким только мог. – Не нужно цепляться к старшим. Если взрослый дядя задал вопрос, нужно вежливо ответить. А если другой взрослый дядя подбивает делать гадости – послать того дядю к хренам собачьим.

– Очки сними, – посоветовал Петруха. – Чтобы глаза не повредить.

Бить будет с левой ноги, подумал Гриф. Легко подпрыгнет и ударит. Действительно, может разбить очки и повредить осколками глаза. Ему так кажется.

– Как скажешь… – Гриф медленно снял очки.

– Твою мать… Блин! Ни хрена себе! – Те, что стояли перед Грифом, вскрикнули одновременно, двое сзади ничего не поняли, и специально для них Гриф оглянулся. – Черт!

Жаль, что не ночь. Ночью глаза выглядят еще эффектнее. Если их заставить светиться. Потом будет немного печь, но производимое впечатление того стоит.

– Мне нужно найти Машу Быстрову, – сказал Гриф.

Он не успел заметить, откуда в руках у белобрысого паренька оказалась палка. Парень стоял сзади, посему решил, что фокус пройдет.

И был очень удивлен, что не получилось. Палку у него отобрали, сломали и выбросили.

– Я не буду с вами драться, – уже с трудом сдерживаясь, процедил Гриф. – Я просто сейчас начну рвать вас в клочья.

– Стоп! – крикнул Лукич. – Стоять!

Лукич подошел к Грифу, заглянул в глаза.

– Ты из…

– Из, – подтвердил Гриф.

Петруха опустил нож.

– Извини, – сказал Лукич. – Я ж не знал.

– Извините… – сказали мальчишки. – Фигня получилась.

– Нормально.

Яркое солнце отражалось от поверхности озера, солнечный зайчик оттолкнулся вдруг, прыгнул в глаза и вгрызся в мозг.

Гриф надел очки, но боль не прошла. Гриф зажмурился, чего, в общем-то, делать не следовало. Стало еще больнее.

Так нельзя. Гриф попытался вспомнить, когда промывал глаза. Нельзя так. Процедуры нужно повторять регулярно.

– Я отойду на секунду, – сказал Гриф. – Сюда, в сторонку.

Он присел над сумкой спиной к зрителям, уже практически на ощупь нашел аэрозоль, снял очки и обработал глаза.

Боль исчезла мгновенно. Но вонять от него теперь будет мерзостно. Теперь, даже если он очень захочет сохранить инкогнито, ничего у него не получится.

Лукич и мальчишки молча ждали, когда Гриф закончит. Только один из мальчишек поморщился, когда запах долетел до них. Поморщился и испуганно оглянулся на приятелей – не заметил ли кто.

– Не хочу показаться вам назойливым, но мне нужно найти Машу Быстрову.

Мир вокруг снова обрел четкость и однозначность.

Деревья больше не казались полупрозрачными, и рыба в озере больше не отсвечивала сквозь толщу воды. И солнечные зайчики больше не пытались убить.

Через полчаса его привели к дому Быстровых.

Впрочем, «к дому» сказано было с большой степенью упрощения. К особняку.

– Они, как раз, неплохо живут, – пояснил Лукич. – Они – это мать, сожитель ее… А Маша… Наши почему так «космополетов» не любят… Из-за Маши вот и не любят. Она ведь… когда более-менее… гулять выходит. За ней Гриша следит, охранник. Нормальный парень, не мешает с ребятами разговаривать… ну, типа разговаривать… Какая там беседа может быть… Слезы одни. Наши бабы поначалу своих девок к ней не допускали, боялись. Вдруг что найдет на городскую… А потом даже наоборот. Девки – они дуры. Начитаются… Читал «Звездную любовь»? Нет? А я пролистал… Мне «земляне» вон подсунули. Петруха говорит – посмотри, какие сволочи… Там про то, как наша девчонка полюбила инопланетного, а тот соответственно ее… Детей, ясное дело, быть не может, но это и не важно, если любовь. Настоящая, со звезд… Ее семья была против, тогда девчонка все бросила и ушла к любимому. И они улетели к звездам. Суки. Я бы этого писателя…

– От меня еще воняет лекарством? – спросил Гриф.

– Если с наветру от тебя стоять – терпеть можно. А под ветер… Терпение нужно.

Сам Лукич держался от Грифа именно с наветренной стороны и курил беспрерывно.

– Тогда присядем, подождем, пока выветрится. Нельзя в приличный дом с таким ароматом.

– В приличный… – пробормотал Лукич.

Он снял пиджак, постелил его на траву под деревом. Сел, прислонившись к стволу.

– И долго будет выветриваться?

– С полчаса, может. – Гриф сел рядом, на землю. – Да вы не теряйте время. Я и сам…

– Ни хрена ты сам… – отмахнулся Лукич, прикуривая от окурка. – Без меня тебя не пустят.

– А с вами пустят? Вы друг семьи?

– Участковый я местный, – тяжело вздохнул Лукич. – Старший лейтенант Артем Лукич Николаев. Удостоверение показать?

Гриф неуверенно кашлянул.

– Не нравлюсь? – Лукич достал из кармана пиджака удостоверение, протянул Грифу. – Читай.

– Да я верю. Верю. Просто обычно участковые в форме ходят. Или у вас отпуск?

– Ага… Какой к хренам отпуск! Тут на всю округу я один. Ни машины, ни даже мотоцикла. В район на электричке езжу. Или на попутках. А форма… И что бы я в форме возле электрички сейчас делал? Кто-то из приезжих точно бы ко мне бросился – спаси, сохрани… А не пойти нельзя. В Даниловке увлеклись ребята… Посадили троих.

– Поезд, наверное, опоздал минут на тридцать, – предположил Гриф. – Пришлось пинать дольше, не останавливаться же!

Участковый промолчал.

– Так что с Машей? – спросил Гриф.

– С Машей… Все нормально с Машей. Девчонке восемнадцать лет, красивая, стройная. И… – Участковый затянулся сигаретой. – Бабы называют ее припадочной. Тычут пальцами и говорят дочкам – смотри, мол, что бывает с теми, кто дурацкие книжки читает. Начиталась, вон, поехала на Территории…

Девяносто восемь из ста, подумал Гриф. Только две женщины из ста после контакта с Братьями сохраняют здравый рассудок. Об этом не пишут, разве что в Сети может пройти информация о том, как девчонка приехала на Территорию и что с ней после этого произошло. Жуткие рассказы об изнасиловании и ролики андеграунд-порно, чтобы было понятно, как это произошло.

Пишут совсем о другом. Пишут о внезапно разбогатевших красотках, о том, как это здорово, что необыкновенное сочетание разных рас невозможно описать словами…

…Это нужно почувствовать, сказала в интервью нашему корреспонденту Ангелина. После этого все кажется таким пресным и вялым. Я обязательно вернусь туда…

И книжки про звездную любовь. Кино, слава богу, не снимают.

Из оставшихся девяноста восьми процентов женщин половина погибает в течение трех-четырех недель. Нервное истощение, самоубийства. Оставшиеся в живых… Около трети можно вылечить. Остальных можно только стабилизировать. Не дать умереть.

…Это так потрясающе! Это действительно неземное наслаждение!..

И нет никакой возможности запретить вход на Территории таким вот, ищущим любви, денег или неземного наслаждения. Это оговорено в Соглашении и Протоколе.

– Они сюда переехали года два назад. Вначале одна мать приезжала, Елизавета Петровна, местечко выбрала, бумаги оформила. Потом строители… Быстренько так построили, месяца за три. И переехали. Сама с хахалем, Маша и обслуги человека четыре. Меня поначалу попыталась горлом взять: не сметь ходить к нам, нервировать девочку, которой и так плохо… Мы имеем право на частную жизнь, мы потому сюда и переехали, чтобы нас не нашли журналисты и чтобы Машу не забрали для опытов.

– Для опытов? – удивился Гриф. – Странно… В каждой клинике есть отделение стабилизации. Материала для таких опытов хоть отбавляй.

– Не знаю… Я выслушал мадам, потом сунул ей в рожу предписание. Обязан я раз в неделю как минимум обследовать дом на предмет соблюдения и выполнения. Им бабки платят, и неплохие, если судить по жилью и привычкам. Братья вроде пенсии выплачивают пострадавшим. Или наши за Братьев… Не знаю. Только теперь меня пускают на двор без всяких… А я как к ним схожу, потом дня два спать не могу. Только водка и спасает. Я как увижу…

– Я видел таких, – кивнул Гриф.

– Видел… А я – каждую неделю. И обязательно – опрос. Как дела, Маша? Что ты сегодня кушала? Не обижают? Что?.. – Лукич сплюнул. – Каждую неделю. у меня вот вопросник с собой всегда, на что обращать внимание. Вот…

Участковый достал потрепанный блокнот, потряс им в воздухе.

– Вот. Цвет белков глаз, контактность, отсутствие-наличие сыпи на обратной стороне кистей рук, произношение шипящих и сонорных… Сто десять вопросов. Слежу, заполняю… Отправляю в район. Недавно посмотрел свои записи, а у нее изменения по двадцати пяти показателям. Почти четверть… И что это значит? Что это означает, когда она начинает тереть кончики пальцев? Беспрерывно, будто пытается от чего-то избавиться…

– Давно начались изменения? – спросил Гриф.

– С полгода как… рывком. То один-два пункта за год, а то за шесть месяцев – двадцать. – Лукич принюхался. – Вроде ты уже и не воняешь… Кажется.

Гриф глянул на часы, кивнул.

– Пора уже. Пойдем?

– Пойдем, – вздохнул Лукич.

Встал, вытряхнул свой пиджак и набросил его себе на плечи.

Девочке становится хуже. Понятно, что она потихоньку сползает, и неизвестно, сколько она еще сможет вот так балансировать над бездной. Поначалу, узнав, что дочка Быстрова больна, Гриф удивился. Зачем отец пошел на Территорию? «Верблюдами» становились обычно те, кто не имел родственников, и те, кто рассчитывал разбогатеть одним махом. Еще туда шли любители острых ощущений и полные кретины.

У Маши есть деньги. Не у Маши, конечно, у ее опекунши, но деньги есть. Насколько знал Гриф, деньги немаленькие. Зачем рисковать? Зачем…

Они остановились перед воротами, участковый нажал кнопку звонка. Над забором взлетела камера, облетела стоявших и зависла перед самым лицом Лукича.

– Вечер добрый, – сказал участковый. – Проверка.

Камера распустила усики псевдодинамика.

Однако, подумал Гриф, неплохо живут. Стоит такая техника достаточно дорого. И использовать ее в качестве сторожевых устройств… Здесь богатства не стесняются. Пусть каждый видит, как живут люди.

– С вами кто?

Камера переместилась к Грифу.

– Врач, – сказал участковый. – Доктор из районной клиники.

– Только участковый.

– Ты читал предписание?

Участковый полез в карман. Свой архив, похоже, он таскал с собой.

– Пункт восьмой, «Участковый и сопровождающие его лица». Это лицо меня сопровождает. Или хочете, чтобы я в писульке указал, что вы…

Камера втянула псевдодинамик и улетела за ворота. Створки ворот разошлись.

Хозяйка дома встретила их в холле, заставленном мягкой мебелью. Елизавета Петровна сидела, закинув ногу на ногу, в глубоком кресле.

– Послушайте, – Елизавета Петровна не сказала «любезный», но это все равно словно прозвучало, повисло в пропитанном благовониями воздухе, – вы могли хотя бы предупредить…

Елизавета Петровна была в пеньюаре, бледно-розовой кисее на ухоженном теле. У Елизаветы Петровны было шикарное тело, и скрывать этого она не собиралась. И не собиралась тратить своего времени на пустые разговоры.

– Инга! – чуть повысив голос, позвала Елизавета Петровна.

По лестнице со второго этажа спустилась женщина лет пятидесяти. Ни капли косметики, темное строгое платье, брезгливо поджатые губы.

– Где сейчас Машенька? – спросила Елизавета Петровна.

– В комнате.

– Проводите ее сюда.

– Спасибо, мы пройдем к ней, – сказал Гриф.

– Вы будете находиться там, где я вам разрешу. – Ярко-красные губы Елизаветы Петровны изогнулись в брезгливой улыбке. – Приведите Машу сюда.

Это она напрасно. Гриф давно уже не позволял кому-либо разговаривать с собой так.

До хозяйки дома было ровно два шага. Она даже испугаться не успела. Пощечина обожгла щеку – Елизавета Петровна взвизгнула. Скорее от неожиданности, чем от боли и обиды.

– Да как вы смеете!.. – возмутилась Елизавета Петровна.

Люди очень быстро привыкают к хорошему, а Елизавету Петровну вот уже два года никто не хлестал по лицу.

Чопорная Инга пулей взлетела по лестнице на второй этаж.

Гриф медленно намотал крашеные волосы хозяйки дома себе на руку, поднял даму с кресла.

– Я… – начала Елизавета Петровна, но замолчала, задохнувшись от ужаса: Гриф снял очки. – Миша! Миша!

Миша, мускулистый парень двадцати пяти лет от роду, сожительствовал с Елизаветой Петровной вот уже полтора года и в принципе был своей жизнью доволен. Хозяйка, правда, ревновала его к каждой бабе в радиусе Десяти километров и держала у себя на службе только крокодилов вроде Инги, но была, в общем, не самым худшим вариантом. Одному из приятелей Михаила приходилось ублажать старую перечницу лет шестидесяти.

Был небольшой недостаток у Елизаветы Петровны – требовала она почти мгновенного прибытия по первому же зову. Приходилось постоянно находиться настороже, чтобы, не дай бог, не прослушать.

Сейчас Миша сидел на веранде, загорал. Услышав крик, вскочил и бегом бросился в холл – хозяйке нравилось, когда он прибегал.

Зрелище, открывшееся Мише, было настолько фантастическим, что он замер в дверях и секунд тридцать просто смотрел, как его работодательницу таскает за волосы незнакомый мужик. Местный участковый трясет незнакомца за плечо, а тот, не обращая внимания на мелочи, хлещет Елизавету Петровну по лицу.

– Что ты смотришь, Миша?! Сделай что-нибудь!

Миша попытался. Зря он, что ли, тратил столько времени и денег на тренировки и инструкторов. Миша бросился на нападавшего.

Бросок – встречный удар ногой – чувство полета – темнота.

Гриф бил молча. Бил, понимая, что делает неправильно, что если не успокоится, то просто забьет эту… эту… Гриф заставил себя разжать пальцы и оттолкнуть бабу. Поднял трясущимися руками с ковра свои очки, надел.

В холл влетел охранник. Его напарник сегодня был выходным: места здесь были тихими, охранники дежурили по очереди. Двух мужиков в доме должно было хватить.

Должно было. Но не хватило.

Михаил лежал возле стены и в событиях не участвовал. Охранник… Охранник, наверное, лег бы рядом с сожителем хозяйки, но вовремя и, самое главное, правильно отреагировал на окрик участкового.

– Стоять! – срываясь на фальцет, закричал Лукич. – Вон из комнаты!

Того, кто бил хозяйку, охранник не знал, но участковый был ему знаком и имел право. Охранник потоптался на пороге.

– Выйди на крыльцо, – сказал, успокаиваясь, Лукич. – Подожди.

– Мерзавцы! – выкрикнула Елизавета Петровна. – Подонки! Тебя прислал Быстров? Этот мерзавец говорил… говорил…

Губа у Елизаветы Петровны треснула, кровь стекала на пеньюар, пачкала обивку кресла. Правая щека начинала багроветь и пухнуть.

– Я знала, что он подонок. Знала! Он… он завидовал мне. Завидовал… Хотел денег… Тогда, когда Маша вернулась… оттуда, он потребовал, чтобы я отдала Машеньку ему. Отдала… Мою дочь! Мою! – выкрикнула Елизавета Петровна. – Он просчитался… Мерзавец. Конечно, он прикидывался, ах Машенька, бедненькая… Машенька… Она тянулась к нему, она не понимала… Он всегда был для нее чужим. Теперь не смог найти денег… прислал тебя… тебя…

Елизавета Петровна попыталась вскочить с кресла, но Гриф толчком в грудь отправил ее назад.

Господи, подумал Гриф, за что же так! Мы ненавидим Братьев за то, что они калечат наших девчонок. А что, эта мамаша лучше? Лучше? Теперь понятно, почему Быстров пошел на Территорию. Теперь – понятно.

– Здравствуйте, Артем Лукич. – Голос прозвучал тихо, но неожиданно ясно. – Инга сказала, что вы меня искали.

Гриф оглянулся.

По лестнице спускалась Маша. В вещах Быстрова Гриф нашел фото, еще старую, плоскую фотографию. На ней дочке было не больше пятнадцати. Она стояла рядом с отцом, крепко держа его за руку. Словно боялась отпустить.

– Здравствуй, Маша, – ответил Лукич. – Здравствуй, хорошая.

Елизавета Петровна всхлипнула, высморкалась в полу пеньюара.

Маша спустилась в холл, остановилась. Совершенно нормальная девочка, успел подумать Гриф, прежде чем гримаса боли исказила Машино лицо. Словно судорога пробежала, комкая улыбку и сдвигая зрачки к переносице.

Девушка поднесла скрюченные пальцы к губам, подула на них, как будто пыталась унять боль. Тело изогнулось, словно невидимка – злой сильный невидимка – стал скручивать его в спираль. Еще мгновение – и с влажным хрустом тело сломается, рухнет кучей тряпья на пол…

– Здравствуйте, Артем Лукич, – повторила Маша, выпрямляясь. – Вы к нам в гости?

Не было ничего. Для Маши – ничего не произошло. Она только что спустилась из своей комнаты вниз. И поздоровалась с Артемом Лукичом. Он такой славный! Он всегда старается ей что-нибудь подарить – яблоко или горсть орехов.

Маша прошла мимо матери, словно не заметив ее. Не было в кресле никого. Никто не ругался сквозь зубы последними словами, отплевывая кровь.

Гриф отвернулся.

Сволочи. Сволочи! Если бы сразу… Если бы девочку сразу отправили в клинику… Сейчас она была бы уже нормальной. У матери не было бы этого шикарного пеньюара и загара из солярия, не было бы этого дома, но девушка была бы нормальной. А сейчас… Наверное, сейчас тоже не поздно. Отец, наверное, спрашивал у врачей. И хотел отправить дочь в клинику…

Все очень просто – мама соглашалась отказаться от прав на ребенка. За деньги. Она – опекунство. Ей – деньги. Мама не могла не видеть, что девочке осталось немного, что еще чуть-чуть – и ее заберут в больницу. Приедут санитары и загрузят беснующуюся девушку в машину. К тому моменту у нее не будет рассудка и не будет шансов. Их уже и сейчас почти не осталось. Шансов.

Гриф шагнул к креслу, к Елизавете Петровне.

– Что? – спросила она. – Снова будешь меня бить? Я засужу тебя. Засужу. Ты сгниешь на зоне. И Быстров сядет с тобой вместе.

– Лукич, – не сводя взгляда с ее лица, окликнул Гриф.

– Что? – Голос участкового был недовольным.

Кому приятно попасть в такую переделку. Шли поговорить. Поговорили, твою мать…

– Возьми девушку и выйди на двор.

– А ты…

– А мы поговорим с мамашей. Приватно.

– Ладно, – кивнул Лукич. – Пошли, Машенька. Цветы. Пойдем цветы посмотрим.

Дверь закрылась.

– Сколько муж предлагал вам отступных? – спросил Гриф.

– У него никогда столько не будет! – выкрикнула Елизавета Петровна. – Голодранец! Всю жизнь мотался по точкам, тянул лямку. Всю жизнь мне искалечил. И что взамен? Однокомнатная квартира на троих? У него хоть хватило порядочности оставить мне и дочери квартиру после развода.

– Ты понимаешь, что скоро перестанешь получать деньги на дочь? – Говорить с ней о совести и жалости бессмысленно. – Еще три-четыре месяца. Потом девочку заберут. И деньги пойдут в государство, на содержание ее в клинике.

– Жадные мерзавцы, – процедила мать. – Отобрать у несчастной матери последнее…

– Машу можно было вылечить. Если бы ты сразу отдала ее в клинику…

– И что? Что? Я тебя спрашиваю – что тогда было бы? Она была бы здорова, пришла бы в нашу квартиру… дальше что? Жила бы как ни в чем не бывало? А на какие деньги она бы жила? На какие деньги жили бы мы? На алименты этого неудачника? А что сказали бы соседи, люди, знавшие, почему с ней такое? Вы не слышали, как кричат «братская подстилка»? Открываете штору, а за окном, на противоположной стене, надпись – «неземное блаженство». Большими буквами, которые светятся в темноте и которые нельзя стереть. Что ей делать?

– Она сама бы решила.

– А я? Мне как с этим жить? Если бы она вернулась нормальной, если бы нашла свою любовь…

– Любовь? – переспросил Гриф.

– Конечно. Мы много говорили с ней об этом… Вечерами смотрели на звезды…

– Что же ты сама не пошла, сука?

Елизавета Петровна воровато оглянулась и ухмыльнулась:

– А если бы не получилось?

Гриф почувствовал, что еще немного, еще минута – и он убьет эту стерву.

– Сколько ты потребовала у мужа? Когда он должен был принести тебе деньги?

– Он сказал – через месяц. Поскольку сказал он это три с половиной недели назад, то, выходит, на днях.

Миша застонал, пошевелился, пытаясь подняться.

– Ты уже подготовила документы? – спросил Гриф.

– Зачем тебе это?

– Подготовила? Твой бывший муж должен был торопиться. Он потребовал, чтобы ты подготовила все документы.

– Откуда у него деньги? – снова засмеялась Елизавета Петровна.

– Но документы ты все равно приготовила. Ты не захотела бы упустить даже такого шанса. А Быстров не поверил бы тебе на слово. Ты приготовила документы.

– Не без того. Они здесь, но там не вписано его имя.

– Отдашь документы мне…

– Понравилась девочка?

Гриф замахнулся, но Елизавета Петровна даже не вздрогнула.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнула Елизавета Петровна. – Тебе я даже уступлю. Сделаю скидку.

– Документы, – сказал Гриф.

– Да пожалуйста! – Елизавета Петровна встала с кресла, подошла к шкафчику в углу и достала несколько листков бумаги. – Нотариус все подписал и заверил.

Еще она принесла с собой карточку. Бросила на журнальный столик.

– Не наличными же ты принес… Сначала ты перечисляешь мне деньги, вот… – Елизавета Петровна аккуратно вывела магнитным карандашом на своей карточке требуемую сумму. – Потом я отдаю тебе…

Елизавета Петровна потеряла сознание. Трудно было не потерять сознание после такого удара. А Грифу было трудно так ударить. Так, чтобы не убить.

Гриф достал из кармана рубашки свою карточку и карандаш, положил на карточку Елизаветы Петровны сверху, спохватился, посмотрел в документы. Все нормально. Хоть тут не соврала.

Гриф поставил свою подпись на карточке. Подождал, пока буквы исчезнут. Все, оплата произведена. Можно было просто забрать документы и уйти, но так решил Машин отец. И не было у Грифа права это решение отменять.

– Инга! – крикнул Гриф. – Соберите Машины вещи. Она уезжает.

Но сразу уехать не получилось. Лукич не возражал, Инга не возражала, охранник тоже не имел ничего против– плохо стало Маше. Гриф даже не успел объявить ей об отъезде. Только отдал распоряжение Инге, как в комнату влетел охранник.

Приступ. Очередной и такой несвоевременный. Машу пытался удержать Лукич, шептал ей что-то, потом кричал, но она вырывалась, отталкивала его и что-то выла низким утробным голосом. Зрачки закатились, в уголках рта появилась пена.

Подбежала Инга с медблоком, профессиональным движением закрепила его на предплечье Маши. На блоке замигал индикатор инъекций. Высветились цифры – пульс и давление. Маша затихла.

– Это третий приступ за день, – строго глядя перед собой, сказала Инга. – Вчера было два.

Гриф сел на ступеньках крыльца, потер лоб. Все идет не так, все рушится в задницу.

Он просто собирался встретиться с дочкой Быстрова. И решить, как передать ей деньги. Не зародыши, естественно. И не их стоимость. Выяснить, зачем вообще нужны были деньги – настолько нужны. Выяснил. Дальше что? Мало того что пришлось засветить одну из своих карточек. Пусть не из основных, одноразовую, но кто-то мог отследить и ее.

Надо было бежать. И опыт, и инстинкты требовали уходить. Это на Территориях он неуязвим, почти неуязвим. А тут… Человеку, ставшему обладателем двух центнеров зародышей, не стоит светиться в пятистах километрах от ближайшей Территории.

А девушку нужно отправлять в клинику немедленно. Если Инга не врет – с чего бы ей врать? – кризис невозврата может произойти в любую минуту. И тогда все напрасно. Риск засветиться напрасно. И Быстров напрасно спас ему жизнь.

Гриф достал из кармана телефон, включил. Приложил палец к экрану. Экран стал синим, подтверждая идентификацию. Сейчас сработали десятки, если не сотни сигнальных устройств – свободный агент обнаружил себя. Свободный агент Гриф, номер лицензии три нуля пять, сообщал всем заинтересованным, что находится вне Территорий.

Гриф набрал номер.

– Дежурный слушает.

– Срочная эвакуация. Два места. Сообщите время подлета. Кредит номер три, пять, семь, семь, четыре, десять, пятьдесят один. Доплата за срочность.

– Благодарю, – сказал дежурный. – Время подлета – десять минут. Возможна смена точки посадки?

Гриф посмотрел на Машу.

– Нет.

– Ждите.

Теперь остается только ждать – кто успеет раньше. Хорошо, если это будет машина из «Спецдоставки». Ребята дерут сумасшедшие деньги, но работают хорошо. Если тревожная группа… Вряд ли.

«Спецдоставка» держит свои аппараты в воздухе, чтобы не терять времени. Потеря времени иногда равносильна потере заказчика. А этого «Спецдоставка» позволить себе не могла.

Силовикам, даже самым лучшим, нужно времени гораздо больше. Доставить группу к транспорту. Потом добраться сюда.

И все прекрасно знают, что торпеды «Спецдоставки» пока держат рекорд скорости. Остается только надеяться, что сегодня этот рекорд еще не будет побит.

…Вертолеты Управления опоздали на двадцать минут. Алексей Трошин, ворвавшись в дом со своими ребятами, обнаружил в холле даму с залитой кровью физиономией. Дама не прекратила истерически хохотать, глядя на свою кредитную карточку, даже при появлении одетых в броню бойцов.

Для Елизаветы Петровны день был просто счастливым. А кровь на лице и испорченный пеньюар – ерунда. Главное – день сегодня удачный.

– Может, он ее убил? – спросил один из собеседников Ильина у другого.

Пожилой спросил у моложавого.

– Убил… – пробормотал моложавый, словно пробуя слово на вкус– Объявить его в розыск и потребовать у Комиссии выдачи свободного агента?

Ильин вмешиваться не стал. Ильин все еще пытался переварить произошедшее с ним за последние три часа.

– Нет, – разочарованно вздохнул моложавый. – Придется слишком многих убирать, а это Комиссия не проглотит.

– Не проглотит, – согласился пожилой. – Жаль.

– Тогда нам придется вернуться к первоначальному варианту. – Моложавый повернулся к Ильину: – Игорь Андреевич, как вы полагаете?

Игорь Андреевич посмотрел в окно. Сглотнул. Он все еще никак не мог привыкнуть к тому, что за окном виднеется Африка. Не деревья и пески, а именно вся Африка.

Хорошо еще, что Ильин не страдал морской болезнью. И, как оказалось, невесомость он тоже переносил неплохо.

Глава 4

В фургоне Ильин почувствовал, что падает. И чувство это, обычно появляющееся в скоростных лифтах, стартующих вниз, вот уже часа три не отпускало Ильина. Он падал-падал-падал… Желудок сжался в комок у самого горла, постоянно набегала слюна. Вязкая, тошнотворная.

Бесила невозможность сплюнуть. В невесомости, как прекрасно понимал Ильин, плеваться не рекомендуется.

Разглядывать в окно Африку также быстро надоело. Все казалось нереальным. Несерьезным каким-то.

В первую очередь – пара собеседников, которые вот уже почти час несли всякую чушь, пытаясь продемонстрировать Ильину… Что-то они хотели ему показать, в чем-то убедить… Но в чем?

В чем могут убеждать два развязных типа с одинаковыми короткими прическами и в одинаковых комбинезонах? Возраст у них был разный. Одному лет пятьдесят. Второму – тридцать. Вот и вся разница.

Сделав последний шаг по фургону и почувствовав, что падает, Ильин попытался сгруппироваться в падении. И провисел так, сгруппировавшись, минут десять.

Можно было, конечно, попытаться снять кроссовку и бросить ее в сторону, как учили прочитанные в детстве книги. До ближайшей стены было метров пять. Извиваться червяком тоже не хотелось – не хотелось доставлять удовольствия какому-то уроду, сидящему перед монитором и наблюдающему за попытками человечка научиться летать.

Матовые серо-зеленые стены. Шар. Сфера, поправил себя Ильин. И несколько колец по внутренней поверхности сферы. Метра два – два с половиной в диаметре каждое кольцо. И какая-то странная, мерцающая темнота за каждым из них.

Понятно, что Ильин попал в нечто братское, но то, что вдруг оказался в космосе…

Ильин никогда не хотел стать космонавтом. Абсолютно. Детство его прошло в тот период, когда восторг по поводу космических полетов уже закончился. Давно закончился.

Когда-то мечтал стать бандитом. Членом бригады. Крутым ментом. Спецназовцем.

Так что мечта у мальчика сбылась.

А космонавтом…

В две тысячи седьмом никто уже не хотел стать покорителем космоса. Если точнее – с лета две тысячи седьмого. Быть космонавтом-астронавтом стало казаться нелепым и каким-то бессмысленным. Хотя если быть честным до конца, именно космонавты-таки оказались первыми, встретившими Братьев.

Пять человек на МКС. Когда корабли Братьев проступили на орбите Земли, на МКС находилось пять человек: два американца, двое русских и японец.

Первая пятерка, погибшая в космосе. Не на старте или при посадке, как бывало до этого, а умершие за пределами атмосферы.

Ильин даже помнил некоторое время их имена. Стеблин, Канищев… Мураками, что ли… Хотя нет, Мураками кажется, писатель. Американцев Ильин не помнил напрочь. Да и кто сейчас пытается запомнить американцев?

Вообще, тот период, период Встречи, для Ильина мало связан с космосом. Это было время работы.

…Их перевели на казарменное положение. Спать удавалось по три-четыре часа. И далеко не каждый день. Длилось это почти три месяца. Все рушилось и расползалось, казалось, что все – все! – закончилось. И таким крошевом воспоминания и остались на самом дне его памяти.

Они стоят шеренгой, плечо к плечу. В руках – оружие. Резиновые палки и щиты – в прошлом. Они знают, что щиты и палки уже не могут остановить толпу, пытающуюся… А что пыталась толпа? Чего хотели люди, сбившиеся в беснующуюся стаю? Крови хотели? Умереть хотели, чтобы не ждать прихода Братьев?

Тогда их Братьями не называли. Их тогда называли пришельцами. Уродами. Чужими. Боялись и ненавидели. И выливали этот страх и ненависть друг на друга. На себя самих. Люди пытались делать запасы еды, рвались к складам и магазинам, разносили квартиры и дома соседей, убивали и насиловали… Всё – смерть, конец света. Все можно.

Средства массовой информации несли всякую околесицу: то рассказывали о гибели очередного города: «…Прервалась связь с Владивостоком… Как сообщают наши источники, в полдень по местному времени над бухтой Золотой Рог появился неопознанный летающий объект…», то начинали вещать о беспримерном героизме летчиков, отразивших налет на Москву.

Ильин стрелял. В каждого, кто не выполнял приказ разойтись по домам, в любого, кто делал шаг после приказа стоять. Стрелял. Стрелял. Стрелял… Лишь бы делать хоть что-то. Для того чтобы кошмар закончился. Чтобы вернулся порядок.

Казалось, что страшнее уже не будет.

Но появилась плесень.

Три месяца. День за днем, ночь за ночью. Они ложились спать, не раздеваясь, зная, что все равно через пару часов их поднимут и снова придется стрелять. В них тоже стреляли. Во взводе Ильина погибло пятнадцать человек.

Двоих из них он убил сам.

Карнауха и Симонова.

– Там же женщины и дети, – кричал Карнаух. – Смотри! Ты что, ослеп? Ты… ослеп?!

Ильин не ослеп. Он видел, что в толпе женщины. Он понимал, что люди просто хотят жить, что люди хотят выбраться из города, ставшего ловушкой. Что люди просто боятся. Понимал. Люди хотят жить. И ради этого готовы убивать.

Симонов не кричал. Он молча слушал, переводя взгляд с Карнауха на Ильина. И обратно. Его, казалось, не интересовала толпа на другом конце моста. Он слушал, присев на корточки за сожженной легковушкой, что говорит Карнаух. И ждал, что ответит Ильин.

А Ильину дико хотелось спать. Не было сил объяснять, что эпидемия, что эти, вышедшие на мост, разнесут заразу дальше, что эта страшная плесень расползется по всему городу, по всей стране…

Карнаух сорвал с лица противогаз, отбросил его в сторону.

– Будь ты проклят, – сказал Карнаух. – Будь ты…

Он отбросил в сторону автомат и пошел к проволочному заграждению. Голыми руками схватился за проволоку, потянул. В холодном свете прожекторов кровь, закапавшая с его пальцев, была ярко-красной. Как в старых индийских фильмах.

Люди приближались.

Плесень была на их лицах и на их руках. Даже глаза были затянуты багровой пленкой плесени.

– Прекрати, – сказал Ильин, снимая автомат с предохранителя.

Карнаух молча рвал проволоку, кровь летела в стороны, окропляя бетон.

Ильин поднял автомат.

Ребята из его взвода, те, кто еще остался, смотрели на него, и свет стекал по маскам их противогазов. Словно пот. Только пулеметчики, не отрываясь, следили за толпой. Ильин специально поставил к пулемету самых надежных.

Их фамилии он напрочь забыл, этих надежных, готовых выполнить любой приказ. А вот Карнауха и Симонова – помнил. Помнил, как Карнаух кричал, тщетно пытаясь обрушить заграждение. Помнил, как вдруг справа ударил автомат и пули изорвали в клочья бронежилеты на спинах пулеметчиков… Симонов длинной очередью перечеркнул этих самых надежных ребят и попытался достать Ильина. Одной длинной очередью. Через пулеметчиков, по мешкам с песком, по бетону, по лицу сержанта, метнувшегося наперерез…

Ильин выстрелил дважды. Одна пуля – Симонову. В лоб. Под каску. Вторая – Карнауху в затылок. Карнаух упал вперед, на проволоку, выронил фанату, так и не успев сорвать кольцо. Потом Ильин подошел к пулемету, оттолкнул тела пулеметчиков и дал очередь над головами толпы – полсотни красных вихляющих огоньков.

Ильин не верил в Бога, но на следующий день пошел в разбитый храм и почти час стоял на коленях перед уцелевшей иконой и что-то бормотал… Кажется, благодарил.

Толпа остановилась. Толпа замешкалась, словно решая – броситься вперед или отступить… А потом все – все – разом осели на бетон, рухнули, как будто кегли, сбитые опытным игроком.

Странная штука – плесень.

Потом Ильину объясняли что-то о псевдоразуме, о том, что плесень действует синхронно, словно дожидаясь, пока в группе все будут инфицированы, пока каждый организм не будет поражен на смертельном уровне. Одновременное инфицирование, одновременный кризис и одновременная смерть. Тот, кто заболевает следующим, продлевает жизнь всей группе. Пока сам не пройдет все этапы заражения. Плесень умеет ждать.

…А эти двое шутов в комбинезонах пытались поразить и потрясти Ильина.

– Рады вас приветствовать на единственной космической станции Земли, – сказал тот, что постарше, когда Ильина втолкнули в помещение, словно мяч в корзину. – Присаживайтесь. Пристегивайтесь, если не хотите летать.

Ильину захотелось сплюнуть. Но он сдержался.

– Как вы понимаете, – сказал младший клоун, – мы вас пригласили не только для того, чтобы дать возможность полюбоваться нашей маленькой голубой планетой…

– И даже не для того, чтобы познакомиться с нами, – подхватил старший клоун. – Хотя это знакомство может вам очень, очень помочь.

Ильин молча сглотнул.

– К сожалению, как вы видели, мы не смогли задержать Грифа без вашего участия. Не получилось.

– Мы просто не были готовы. – Младший подхватил фразу Старшего, будто они долгими вечерами репетировали эти слова, согласовывая мимику, жесты и ритм. – Мы не смогли не только захватить Грифа, но даже и проследить маршрут торпеды.

– Естественно, мы примем меры, но…

Ильин снова взглянул на Землю и отвернулся.

– Мы знакомы с вашей биографией… – сказал Старший и провел рукой над голопанелью.

Появился кадропортрет Ильина в полный рост.

– Она не просто поражает, она потрясает. Ваш послужной список…

На груди кадропортрета проступили награды. Над правым плечом появился список поощрений, над левым – взысканий. Оба приблизительно одинаковой величины.

– Очень, очень впечатляет… – Старший даже покивал одобрительно.

И Младший покивал одобрительно.

– Ваш посланец, – сказал наконец Ильин, которому все это несказанно надоело, – говорил что-то о работе.

– Наш посланец… Этот наш посланец! – Младший засмеялся, всплеснув руками, и Старший тоже хохотнул. – Он такой болтун! Он вам много чего сказал. Как это у него получилось: я подойду в многолюдном месте, а вы будете видеть и знать… Замечательно! Сказочно!

Старший оборвал смех, и Младший тоже замолчал.

– Он так уверен в своей исключительности… – сказал Старший.

– Слишком уверен, – сказал Младший. – Так иногда хочется его разочаровать… Наверное, мы когда-нибудь попросим вас продемонстрировать свое умение с допотопной «драгуновкой»… Я правильно воспроизвел ваши слова?

– Правильно, – сказал Ильин.

Старший пошевелил в воздухе пальцами, и кадропортрет Ильина исчез.

– Прежде чем мы перейдем к главному вопросу, мы с коллегой хотели просить вас ответить на несколько вопросов.

Ильин усмехнулся.

– Нет-нет, что вы, – замахал руками Младший, какие-то крошки вылетели из-под обшлагов рукавов и полетели к окну. – Мы не собираемся устраивать эту унизительную процедуру с раздеванием и зондом…

– Тем более что вы уже прошли ее вчера, – закончил Старший. – Просто дружеская беседа. Так сказать, подгонка терминологии.

– Мы просто хотим понять, как именно мы называем одни и те же вещи. Все эти Сближения и Сосуществования… – улыбнулся Младший. – Вам нравятся Братья?

Ильин хмыкнул.

– Ну… – обиженно протянул Старший. – Мы с вами предельно откровенны, пригласили вас в самое секретное место нашей цивилизации, готовы сделать совершенно потрясающее предложение, а вы…

– Такое вот недоверие! – поцокал языком Младший. – Нехорошо.

Ильин не успел заметить, кто из клоунов управляет зондом. Наверное, Старший – руки Младшего Ильин видел хорошо, они были неподвижны, когда боль пронзила тело Ильина.

Тело забилось, выгибаясь дугой. Ремни держали надежно. Капельки слюны сорвались с губ Ильина и, ртутно поблескивая, полетели по комнате.

– …Суки! – прошептал Ильин, когда боль отпустила. – Сволочи…

– А что прикажете делать? – пожал плечами Старший.

– Мы хотим говорить серьезно, а не устраивать цирковое представление, – пояснил Младший. – Мы хотим привлечь ваше внимание.

– Привлекли? – спросил Старший.

– Более чем… – Ильин несколько раз глубоко вздохнул. – Можете продолжать.

– Отлично. Вам нравятся Братья?

– У меня нет братьев, – сказал Ильин напрягшись. – Я сирота.

Старший задумчиво провел пальцем над голопанелью, словно прикидывая – наказать строптивца или нет.

– Хорошо, – кивнул Старший. – Зачтем ответ. Вы не считаете их братьями. А кто же они тогда?

– Не спешите с ответом, – предостерегающе поднял руку Младший. – Подумайте. Ответ придется аргументировать.

На свете есть люди, обожающие крепкую аргументацию. Просто хлебом их не корми – дай выслушать аргумент. Из таких вот людей получаются отличные охранники и часовые.

В Адаптационной клинике охрану набирали именно из таких любителей веской аргументации. Именно веской. Всякие там слезы-угрозы на них не действовали. Либо пропуск, либо приказ вышестоящего и непосредственного.

Мало ли, что ты прибыл на торпеде! Мало ли, что у тебя на руках больная! Не было указаний. Не было!

И не нужно настаивать. Так будет только хуже! Пасть, я говорю, закрой! Тебе же ясно сказали – на фиг! Бери свою девку за руку… хорошо, на руки, и вали отсюда к железнодорожной станции. Не то…

И не хрен мне тыкать в рожу свою карточку… Блин. Извините. Ошибочка вышла… Извините.

Конечно, понимаю, не первый день работаю. Свободный агент есть свободный агент. Имеете право. Вам помочь? Сейчас вызову санитаров. А вы присаживайтесь пока. Сейчас будут. Через минуту.

В Адаптационной клинике люди дорожили своим рабочим местом. Слишком много усилий потрачено было для того, чтобы сюда попасть, устроиться, протолкнуться… Поэтому когда охранники говорили, что санитары будут через минуту, это значило, что ровно через шестьдесят секунд санитары появятся.

Медлительные в клинике не приживались. Как и излишне любопытные. Прибывшие с носилками санитары из приемного отделения приняли больную, уложили ее на транспортер и живо убыли в здание.

Гриф посмотрел им вдогонку, оглянулся назад, туда, куда улетела торпеда. Ее, естественно, видно не было.

По-хорошему, нужно было уходить. Сунуть сейчас охраннику бумаги на опекунство над Машей… Не возьмет, пожалуй. Не возьмет. Согласно процедуре, опекун должен прибыть к главному врачу и в присутствии наблюдателя от Совета передать свое опекунство государству. С одновременным отказом от вспомоществования. И только после этого…

Гриф посмотрел на часы – скоро, так или иначе, все заинтересованные лица узнают, куда именно отправился свободный агент Гриф. Клиника – почти Территория.

Почти.

Как взглянуть. Охранник, вон, наслышан о полномочиях и правах свободного агента. Прогуливается по внутреннему двору клиники, делает вид, что ничего не случилось.

Это кто другой не заметил бы, что на переговорнике охранника мерцает индикатор, а горло напрягается в беззвучном монологе. Другой не заметил бы. Но свободный агент Гриф…

Идиотское название, если вдуматься. «Свободный…» – от кого? От чего?

Охранник закончил доклад и осторожно посмотрел на Грифа. Что ему приказали? Видимо, усилить бдительность и ждать прибытия начальства. Кого-нибудь из местной безопасности. Охранник расстегнул пуговицу на пиджаке.

Плохо, но знакомых в клинике у Грифа не было.

До ворот было почти сто метров. Индикатор замка был размером со спичечную головку, и при солнечном свете даже вблизи нельзя было заметить, когда он менял окраску с желтого на оранжевый. Никто из обычных людей этого заметить не мог бы.

Нормальных.

Гриф отвернулся. Ворота заблокированы до выяснения.

Красивый двор, клумбы и подстриженные кусты. Розы. И фонтан посередине. Без помпезности и вычурности, но вместе с тем… Приятное зрелище. Отдохновение глазу.

А вот охранник, появившийся на крыше здания, – зрелище неприятное. По-дурацки выглядит сорокапятилетний дядька, делающий вид, что вышел погулять на крышу. С винтовкой, которую пытается прятать за собой. Двадцать пять с половиной метров по прямой, ветер северо-восточный, семь метров в минуту. На таком расстоянии можно поправкой пренебречь.

И еще двое ребят в строгих черных костюмах вышли во двор через боковую дверь. Эти – без винтовок. Эти, судя по расстегнутым пиджакам, с пистолетами… пардон, автоматами под полой. Если вдруг начнут пальбу – спрятаться некуда. Хорошо спланирован дворик, тщательно.

Нехорошо все это! Ой нехорошо!

Свободные агенты могут многое. Умеют многое свободные агенты. Но в такой вот ситуации остается только терпеливо ждать. Сесть, к примеру, на лавочку возле фонтана.

И сделать вид, что не заметил молодого человека, вышедшего из дверей приемного отделения и, не торопясь, следующего к Грифу.

– Здравствуйте, – сказал молодой человек.

Гриф, не оборачиваясь, поднял над головой голокарточку.

– Спасибо, я вижу. – Молодой человек подошел и сел на край скамейки, справа от Грифа. – Мне уже сообщил охранник. Вы привезли адаптантку…

– Я привез заболевшую девочку, – сказал Гриф, пряча удостоверение в карман.

– Конечно-конечно, – торопливо согласился молодой человек. – Извините, местный жаргон. Не поверите, я один раз, приглашая местную девушку на свидание, сказал «для осмотра»… И она пришла, не обидевшись. Даже не заметив, что я оговорился. Вы привезли девушку…

– Да, Марию Быстрову.

– А кто является опекуном?

– Я. – Гриф достал из сумки документы, протянул молодому человеку, но в руки не дал. – С кем, кстати, имею честь?

– Алексей, – сказал молодой человек. – Представитель Комитета в этой Богом спасаемой клинике. Вот мое удостоверение.

Алексей Николаевич Горенко, капитан.

Гриф вернул удостоверение. Отдал документы на опекунство.

– Гм… – покачал головой капитан, просмотрев бумаги.

– Что-то не так? – спросил Гриф.

– Имя опекуна…

– Свободный агент Гриф, идентификационный номер…

– Это я прочитал. А кем вы приходитесь адаптан… пациентке?

– Там написано – «опекун». Что-то еще? – холодно осведомился Гриф.

Все это треп. Все это – затягивание времени, чтобы успеть прокачать по всем каналам данные на Машу и на него, Грифа. Получить информацию и прикинуть, что тут можно поиметь.

– Я бы хотел закончить всю процедуру и уехать, – сказал Гриф.

– Да-да, конечно, – чуть рассеяно ответил капитан.

Ему как раз через пробку в левом ухе торопливо зачитывали ориентировку на Грифа. Очень интересная шла информация.

– Естественно, мы вас не будем задерживать, – дослушав сообщение, кивнул капитан. – Все подпишем, примем… Только вот главврач сейчас отсутствует… Вызван на ковер. Обещался вернуться к двадцати ноль-ноль.

– Тогда я оставлю бумаги…

– Нет-нет, у нас все очень строго. Извините. – Капитан был растерян, ему было страшно неловко за бюрократические проволочки и невозможность все сделать, чтобы не задерживать уважаемого и наверняка занятого человека. – Придется ждать главврача. Могу только предложить вам пройти ко мне в кабинет… Или в нашу рекреационную зону. У нас неплохое кафе, заодно перекусите.

Охранник на крыше замер, присев возле выхода вентиляции. Думает, его не видно. Думает, что Гриф не замечает отсвета на оптическом прицеле, не видит, как целится охранник.

Выхода два.

Первый – дать себя подстрелить чем-нибудь анестезирующим и полежать в отключке, пока кто-то не решит его судьбу.

Второй – прикинуться идиотом и поддержать игру, предложенную этим шустрым капитаном. Подождать главврача, пообедать в кафе…

– Пожалуй, – сказал Гриф, – кафе – хорошая идея. Просто потрясающая. Я ведь сегодня совершенно забыл поесть.

– Прошу, – широким жестом пригласил капитан, вставая со скамейки.

– Знаете, – засмеялся Гриф, – такой суматошный выдался день! Вначале присутствовал на драке в качестве зрителя, потом чуть не поприсутствовал в качестве избиваемого, а потом сам наносил оскорбления действием женщине и, если не ошибаюсь, ее сожителю. А говорят, что мы становимся мягче с годами и цивилизованнее.

Капитан вежливо улыбнулся, пропуская Грифа в здание.

– Направо и на второй этаж, – сказал капитан.

– А кстати… – Гриф остановился на ступеньках, резко повернулся и с удовлетворением заметил, как капитан отступил на шаг назад.

Дистанцию держит, молодец. За ствол не схватился –  хотя на фига ему ствол в богоугодном заведении? Не царское это дело со свободными агентами перестреливаться. Прикажет – пристрелят.

– Кстати, – повторил Гриф, – а тут у вас случайно не найдется местечка переночевать? Понимаю, что если даже главврач вернется к восьми, то специально для меня расписание поезда менять не будут, а торпеду, если честно, вызывать будет дороговато…

И бесполезно, подумал Гриф. Либо она не прилетит просто так, из соображений государственных интересов, либо ее собьют где-то рядом. Есть такая штука, как Территориальные войска прикрытия. Их никто не отменял.

– Найдем, – кивнул капитан. – Обязательно.

Добрый, душевный человек. Так и светится желанием помочь и порадеть. А сам подумал о торпеде приблизительно то же самое, что и Гриф. Наверняка.

В коридоре было пусто. И ничем, совершенно ничем не пахло. Ни медициной, ни харчевней. Под потолком стоят мощные вытяжки, густо натыкано дезактивационных распылителей, прикидывающихся противопожарными устройствами, и двери, все двери, даже в кафе, оборудованы герметическими уплотнителями. И электронными замками.

Милое, уютное заведение.

У Грифа возникло хулиганское желание запузырить чем-нибудь тяжелым в оконное стекло. Возникло – и пропало. Негоже свободному агенту стульями бросаться. Да и что толку – судя по сизому отливу, стеклышки могут выдержать и не такое.

В кафе тихо играла музыка, за барной стойкой маячил спортивного вида парень лет двадцати пяти. Официантка вынырнула из-за шторы сразу, как только Гриф с капитаном вошли в кафе.

– Здравствуйте, – сказала официантка. – Присаживайтесь и познакомьтесь с нашим меню.

– А с вами? – спросил Гриф, усаживаясь за столик У дальней стены.

– Что – со мной?

– Познакомиться.

– Настя, – совершенно обворожительно улыбнулась официантка и ушла.

Капитан сел напротив Грифа.

– Знаете, – доверительно, вполголоса сказал капитан, – вы не стесняйтесь, заказывайте. В принципе, у нас здесь кормят за деньги, но ведь вы будете передавать опекунские права, а это дополнительное финансирование. У нас это не афишируют, но родственники… и опекуны, конечно, имеют право бесплатного проживания и питания.

– Что вы говорите! – всплеснул руками Гриф. – А икра у вас в меню есть?

Икра была. И шампанское было. Похоже, что опекуны, скинув наконец со своих плеч тяжкую ношу, любили обмыть это событие шампанским с икрой.

И еще, похоже, капитан ни в грош не ставит умственные способности визитера. Согласно Единым правилам, родственникам в клинике можно находиться лишь в течение суток. Посещать адаптантов, переданных под опеку государства, не разрешается.

Гриф продолжал улыбаться. Капитан продолжал улыбаться. Подошла, улыбаясь, официантка. Только бармен не улыбался, а смотрел куда-то вниз, под стойку. Не иначе, изучает на скрытом мониторе результаты сканирования гостя. Изучай-изучай, подумал Гриф. Мне, к сожалению, поразить тебя сегодня нечем.

– Вот, Настенька, это наш гость, – сказал с самым счастливым выражением на лице капитан. – Между прочим – свободный агент.

– Правда?! – восхищенно воскликнула Настенька. – В самом деле свободный агент?

– Свободнее не бывает, – кивнул Гриф. – Просто являюсь эталоном свободы и независимости. От меня все свободно и ничего не зависит.

Если честно, никто толком не понимал, кто такие агенты и что они могут делать. В том числе и сами свободные агенты. В принципе, на них ложились тяжкие обязанности поддерживать подобие законности и правопорядка возле Территорий.

Смешно звучит. Какие законы могут быть в районе Территорий? Государственные законы тех счастливых стран, часть земель которых Территории занимают? Кто им позволит, счастливым этим странам, соваться сюда со своими законами?

Нет, запретить передвижения вдоль границ, работу по исследованию, обеспечение Территориальных войск прикрытия никто не сможет. Да и не захочет. Нужно обеспечивать контроль и учет. Сколько человек на Территорию вошло, столько, в принципе, должно и выйти.

В принципе. Обычно выходит значительно меньше. Выяснять, кого именно и что оставило на Территории – одна из обязанностей свободных агентов. Ну, там, не повезло на одной из свалок, залюбили Братья, замочили свои, люди, по бытовой необходимости или так, в результате ссоры на почве неприязненных отношений.

Или просто подтвердить, что сколько-то там народу числится в пропавших без вести.

Таких обычно было до десяти процентов от общего числа допущенных к Территориям. Исчезли – испарились, заспиртованы в братских банках для братских кунсткамер, израсходованы в ходе экспериментов. Можно предполагать что угодно.

Очень по этому поводу в Сети партизаны возмущались. Сколько всяких предположений – от неаргументированных до совершенно шизофренических. Ну, разве что мыло Братья, подлые оккупанты и захватчики, из людей не варили.

Вот если бы с Территории попыталось выйти народу больше, чем вошло, вот тут…

В общем, свободные агенты занимались вещами рутинными и в большей части бумажными. Клерки с пистолетами в руках.

– Так что, милая Настенька, на стене моей хибары не висят головы правонарушителей, и если кого и довелось убить в неразберихе и сутолоке, то испытываю по этому поводу не столько удовлетворение от выполненного долга, сколько раздражение и злость, – закончил свой короткий рассказ Гриф. – А кроме всего прочего, разные штатские борцы с инопланетным засильем, вычислив свободного агента вне Территорий, пытаются его… – как бы это помягче? – разобрать на сувениры. В назидание другим коллаборационистам, квислингам и продажным сволочам. Вот и вас, Настенька, свободно могут причислить к предателям рода человеческого. Вы ведь на деньги Братьев существуете…

Настенька ничего не ответила. Настенька, все так же мило улыбаясь, закончила подавать на стол и ушла.

Гриф перевел взгляд на капитана. Улыбочка у того стала чуть натянутее. Понятное дело – мышцы устают держать неестественное выражение лица. Человек все еще хочет прикидываться, а телу это уже надоело.

– Леша, – позвал бармен.

– Да? – обернулся капитан.

– Тут… – Бармен пожевал губами, пытаясь подобрать нейтральные выражения.

Капитан встал, подошел к стойке бара.

Бармен шептал очень тихо. Старался, чтобы до Грифа не долетело ни звука. Губы, правда, ладошкой не прикрыл.

Идут те двое, журналисты, прочитал по губам Гриф, сюда. Что ответил капитан, Гриф не услышал, но, видимо, капитан впустить этих двоих журналистов разрешил.

– Спасибо, Олег, – сказал капитан, взял из-за стойки бара бутылку коньяка и вернулся к столику.

– Вот, от нашего бара – свободному агенту, – сказал капитан. – Так сказать, в знак уважения. Мы ведь тут прекрасно понимаем, что вы делаете для всех нас.

– Для всего человечества! – патетически подхватил Гриф, взмахнув рукой. – Во имя Сближения и Сосуществования, на благо цивилизации. Аплодисменты!

– Что? – переспросил капитан.

– Я жду аплодисментов! Мы, скромные свободные агенты, так редко получаем эти знаки любви народной… Большей частью как? Повернешься спиной к задержанному, тащившему на своем горбу с Территорий имущество, а он, падлюка, влупит между лопаток чем-нибудь неудобоваримым. Или милая дама начнет строить глазки, приглашать в дом… А там – либо два мужика с топорами, либо слезная просьба посодействовать на Территорию попасть, чтобы, значит, вступить с Братьями в Сближение или, на худой конец, в Сосуществование. Вы – другое дело. Чувствуется искренность. Этого не подделаешь. Так и сквозит в каждом слове и взгляде!

Капитан глаза отвел. И желваки почти напряглись. Нет, мускулы не заиграли на загорелом лице, но под кожей было видно еле заметное движение. Намек на него. И сосуды чуть расширились, пропуская кровь и усиливая румянец.

Сейчас капитану нужно срочно перевести разговор в нейтральное русло… Или прекратить притворяться. Хотя возможно, капитану действительно пока нечего сказать. Он ждет и тянет время.

Открылась дверь, и в кафе вошли двое.

Вначале, правда, вполз запах. Смрад. Не так чтобы очень сильно. Прошло не менее получаса после применения аэрозоля.

Потом появились двое – мужчина лет шестидесяти в многокарманной операторской жилетке с кофром на плече и парень тридцати двух – тридцати трех лет. На вид. Воняло аэрозолем от парня. И глазки у него еще были налиты кровью. Странное сочетание – ярко-голубые глаза на алом фоне.

Гриф поправил очки.

– Здравствуйте, – вскочил с места капитан. – Рад видеть, что вы уже свободно ходите…

– И рады видеть. Просто видеть. Даже не рады, а просто счастливы, – сказал попавший под корабль.

Он не моргал. Попавшие стараются глаза не закрывать. Даже когда проходят кровоподтеки и боль утихает стараются моргать как можно реже. И не двигать глазами. Взглядом провожают, двигая всей головой. В Сети такое называют синдромом змеиного взгляда.

…Обнаружив у своего знакомого или просто прохожего такие признаки, немедленно сообщите на Сайт Жертв о месте и времени встречи. Постарайтесь сделать снимок и сообщить имя пострадавшего. Люди имеют право знать о зверствах оккупантов…

– Присаживайтесь, – предложил капитан. – Заодно познакомитесь с нашим случайным гостем. Между прочим…

– Свободный агент, позывной «Гриф», лицензия номер три нуля пять, – суконным голосом отрапортовал Гриф. – Нахожусь временно в Клинике. Жалоб и предложений не имею. Интервью не даю. Папарацци бью рожу при первой же попытке. Вопросы есть?

– А он мне нравится, – сказал Генрих Францевич. – Такой вот честный и резкий. А тебе, Женя?

– А чего он мне должен нравиться? – удивился Женя. – Мы сюда командированы для подготовки серии репортажей о работе Клиники, о ее достижениях в деле лечения и адаптации. Этот урод меня не интересует. К тому же агентство старается подобных парней в Сеть не тащить. То ли по причине брезгливости, то ли по указанию сверху. И сидеть с ним за одним столом я все равно не собираюсь. Как и с этим джентльменом в штатском… Могу я испытывать такие вот сложные чувства к подонкам?

– Отчего же к подонкам? – спросил капитан совершенно спокойным голосом. – Разве может профессиональный журналист, лауреат премии Консультационного Совета при Совете Безопасности Организации Объединенных Наций высказываться так некорректно? И это человек, особо награжденный именно за значительный вклад в дело Сближения и Сосуществования!

Женя побледнел.

– Не нужно так нервничать, – продолжил капитан. – Не нужно. А то вы еще броситесь вдруг в драку, станете размахивать кулаками… А я вам, акуле… простите, чужерыбе пера, чего-нибудь сломаю. Придется вашу командировку в Клинику продлевать. Или начинать серию репортажей информацией о травматологическом отделении.

Гриф даже отложил ложку и отвлекся от действительно неплохой солянки. Вот это молодец. Это на отлично. Не нужно было только предупреждать, нужно было позволить журналюге броситься в драку и только потом аккуратно, но точно… Журналист внимания на ручки капитана не обратил, а Гриф набитые костяшки пальцев и ребра ладоней отметил в первую же минуту знакомства.

Женька сделал два или три шага к расслабленно сидящему на стуле капитану. Остановился. Если бы кто-нибудь попытался его остановить, Женька оттолкнул бы вмешавшегося и сунулся бы таки в драку.

Но свободный агент поблескивал стеклами темных очков очень уж заинтересованно, лицо капитана приобрело выражение сладостного ожидания, а Генрих Францевич отошел в сторону и сел на стул с явным намерением молча просмотреть потасовку.

Касеев повернулся на каблуках и пошел прочь из кафе. Попытался уйти. Потянул за дверную ручку, но дверь, как и ожидал Гриф, не поддалась. Касеев потянул двумя руками.

– Там на двери электронный замок, – сказал Гриф. – Если вы не заметили. И система герметизации. Управляет всем этим вот тот молодой человек за стойкой, вы его, наверное, спутали с барменом. И, как мне подсказывает мой жизненный опыт, без разрешения господина капитана Алексея Горенко он вас и не выпустит. Я все правильно воспроизвел? – осведомился Гриф.

Бармен посмотрел на капитана. Капитан кивнул, и бармен вышел из зала через заднюю дверь. Дверь закрылась, щелкнув замком.

– И еще один электронный замок, – констатировал Гриф. – Капитан хочет остаться с нами наедине. С нами тремя. Так?

– Так, – сказал капитан, вставая со стула. – Вы присаживайтесь, разговор может получиться долгий…

– Пошел ты! – выкрикнул Касеев. – Не желаю я с тобой разговаривать! Я желаю уйти к себе в палату.

– Минуточку, – сказал капитан. – Сейчас открою дверь.

Капитан подошел к двери, вынимая из кармана электронный ключ. Касеев посторонился, пропуская.

Бедняга, подумал Гриф, ему ведь ясно сказали: дверь открывается с пульта на барной стойке. Отсюда вывод: капитан может приблизиться к двери только с одной целью – сократить дистанцию до журналиста. А зачем ему может понадобиться сократить дистанцию до журналиста и одновременно напрячь мышцы плечевого пояса? Вон даже под рубашкой видно.

Мышцы включились, правая рука пошла вперед. Отличный удар! Не в челюсть. Ни в коем случае! Удар в лицо – удел любителя. Рассеченная губа, сломанный нос или челюсть, поврежденная собственная рука… Глупость. А вот пройтись по точкам… В банальное солнечное сплетение, например.

Бац! И журналист молча сгибается, норовя осесть на пол. Сознание остается при нем, только воздуха нет, дышать нечем. Капитан, альтруист и филантроп, подхватывает лауреата премии Консультационного Совета под мышки и усаживает на полукресло у стены.

Сам отходит к стойке бара и присаживается на табурет, что тоже тактически оправдано. Так он видит всех троих участников мероприятия и может принять меры, если кто-то из двух, сохранивших способность к передвижению, попытается изменить сценарий.

– Это у вас там не меню? – спросил Генрих Францевич у Грифа.

– Меню, – подтвердил Гриф.

– Разрешите взглянуть? – спросил Генрих Францевич.

– Всенепременно, – сказал Гриф и протянул кожаную папку оператору. – Только, боюсь, некоторое время нас обслуживать не будут.

– Хотя бы получу информацию. На следующий раз. – Генрих Францевич с легким поклоном принял меню и сел за соседний столик. – Мы, собственно, искали, где бы выпить. Нам сказали – здесь.

– Коньяк устроит?

– Вполне.

– Тогда пересаживайтесь ко мне за столик, благо наш победитель в рукопашной схватке сейчас кушать не будет. Он будет вещать. Вы же будете вещать? – уточнил Гриф, пока Генрих Францевич пересаживался к нему за столик. – Вон, ваш спарринг-партнер уже начинает дышать и не сползает с сиденья. Вы, юноша…

– Женя, – подсказал оператор, откручивая пробку на бутылке.

– Вы, Женя, не вскакивайте. Удар вы пропустили неприятный, после него довольно быстро появляется иллюзия владения своим телом, но это только иллюзия. Вы попытаетесь вскочить, ножки разъедутся, пол сорвется со своего места и врежет вам по лицу. Вам это нужно?

Женя судорожно вздохнул.

– Вот! – назидательно поднял палец Гриф. – Берите пример с вашего коллеги…

– Генрих Францевич Пфайфер, – церемонно склонил голову оператор.

– Очень приятно.

– Взаимно, но у нас нет бокалов.

– А стаканы на что? – удивился Гриф. – У нас есть великолепные стаканы для минеральной воды. Наливайте.

– Капитан, вы будете? – спросил Пфайфер.

– Нет, спасибо.

– Жене я не предлагаю пока, пусть отдышится.

Генрих Францевич налил коньяку, они с Грифом чокнулись и выпили, не торопясь.

– Неплохо, – констатировал Пфайфер.

Женя встал, держась за стену, постоял немного, потом, неуверенно переставляя ноги, подошел к столику, за которым сидели Гриф и Пфайфер, молча сел на свободный стул, взял бутылку и сделал глоток прямо из горлышка.

– О! – уважительно произнес Гриф. – Сразу чувствуется лауреат.

Касеев сделал еще глоток.

– Вы себе кажетесь борцом за свободу слова, – сказал капитан. – Эдаким Робин Гудом от средств массовой информации. Вам все понятно, на всем уже висит бирка и только ждет, когда вы соизволите обнародовать свой взгляд на проблемы человечества и смысл жизни. А кто вам сказал, что вы имеете на это право?

Голос капитана звучал тихо, даже немного устало. Так говорят люди, которые понимают, что говорят впустую, что те, кому адресованы их слова, все равно ничего не захотят понимать. Но сказать нужно. Хотя бы в качестве пролога.

– Наверное, я не совсем точно выразился… Вы, конечно же, имеете право. Как и каждый человек. У вас больше для этого возможностей, чем у каждого человека. Ваше агентство… Но кто вам сказал, что ваше виденье… что вы правильно поняли то, что видели?

Касеев хмыкнул, снова потянулся к бутылке, но Пфайфер выхватил ее из-под самой руки журналиста. Переставил на соседний столик.

– Сволочь старая, – сказал Касеев.

– Вам все понятно? Вам действительно все понятно? Вы знаете, что там произошло на платформе? – спросил капитан.

– Естественно, – с вызовом ответил Касеев. – Конечно! Привычный сплав братского наплевательства и земной безалаберности. Те изменили график и направление прохода, эти не успели отреагировать по своей чиновничьей тупости. Никто не виноват!

Теперь хмыкнул Пфайфер.

– И нечего здесь! – повысил голос Женя. – Нечего здесь! Вы мне это уже грузили: все хотели как лучше, недостаток информированности… Кто-то плодит чужекрыс и чужерыб, кто-то пытается спасти поезд, а некто вдруг решил пролететь поперек своего обычного маршрута. Все совпало. Совершенно неожиданно. А нас теперь держат тут, чтобы скрыть прохождение, прикрыть в очередной раз наше великое Сбляжение. Вот мои глазки снова приобретут свой обычный цвет – и никто не сможет ничего доказать… А если я буду слишком настойчиво пытаться что-то доказать, то потеряю ту самую большую возможность высказать свое мнение. Нет? Или даже меня тихо адаптируют. Ведь не все же в Сети врут о штучках в Территориальных клиниках и лабораториях?

– Не все, – сказал капитан. – Кричать не нужно, это не делает вас более правым. К тому, что говорят в Сети, мы еще вернемся. А пока – о железнодорожной платформе «Двадцать третий километр». Что странного вы видели?

– Странного? – переспросил с сарказмом в голосе Касеев. – Было ли что-то странное, кроме того что несколько десятков людей были убиты и искалечены? Или это как раз нормально, а вот что необычного? Что, никто не должен был уцелеть, а уцелел? Вы об этом?

– Не суетись, Женя, – тихо сказал Генрих Францевич. – Не суетись. Подумай лучше.

– А что тут думать?

– Как минимум – почему солдаты, которые оказали тебе первую помощь, ушли, оставив нас и всех остальных? Мы почти двадцать минут ждали прибытия медиков. Ты уже был… не в себе. Да и я не обратил внимания если честно. Почему ушли солдаты?

– Хороший вопрос, – сказал капитан.

Гриф отодвинул тарелку – все равно уже остыло А разговор начинается забавный. Смешной разговор. Сообщение о катастрофе он из Сети выловил. А на самом деле все было гораздо смешнее!

– И еще один интересный вопрос… – Капитан потер переносицу. – Забавный такой вопрос… Как вы полагаете, что может быть сейчас при обычном человеке? Ну, кроме одежды и сигарет?

– Мобильник, – быстро ответил Пфайфер. – Или, если круче, сетевой информационный блок. С постоянным выходом в Сеть. Или в локалку.

– И что происходит с этой техникой при проходе? – спросил капитан.

– Мы видели, что происходит, – проворчал Касеев. – Видели…

– Взрывы происходят, – сказал Пфайфер. – Это как-то по-научному называется – не помню. Взрываются батареи и аккумуляторы, электроника вскипает или тоже взрывается… Я это еще с Севастополя помню.

Пфайферу показалось, что на лице свободного агента мелькнуло странное выражение. Удивление, что ли.

Капитан продолжил тоном учителя, который пытается подтолкнуть своих дебильных учеников к очевидному выводу. После каждого вопроса детки должны бы уже все понять, а вместо этого тупо чего-то ждут.

– Солдаты, – сказал капитан.

– Солдаты… – повторил Пфайфер. – Солдаты?

…Солдаты бегут от вагона к вагону, повинуясь приказу. У каждого – наушник, микрофон и монокль оперативного монитора… Солдаты, оказав первую помощь, цепочкой уходят в лес… двое солдат подхватывают полковника… несут его в лес, за остальными… у солдат – наушники, микрофоны и монокли. И среди пострадавших от взрывов – ни одного солдата…

– У них ничего не взорвалось, – тихо сказал Пфайфер, оглядываясь на Женю. – Ты помнишь – ничего не взорвалось. Их пришибло, было видно, что они получили свою порцию от прохода, но сильно пострадавших не было. Помнишь?

Касеев хотел отмахнуться, послать к чертовой матери, но задумался, вспоминая… Точно. Картопланшет… Один только картопланшет должен был разнести полковника вдребезги. Но…

…Полковник поднимает пистолет, целится, а картопланшет… да, висит на левом бедре. И огоньки на нем продолжают светиться…

Получается, что армейские получили аппаратуру, которая не реагирует на корабли Братьев. Это – материал. Сенсация! Армия может, теперь армия может…

Об этом подумал Касеев. Об этом подумал Пфайфер. Почти об этом же самом подумал и Гриф. Пфайфер и Касеев – журналисты, им положено думать о сенсациях. А Грифу… Грифу нужно думать о всяком. О неприятностях в первую очередь. Об очень больших неприятностях. Не для него лично. Не только для него.

Если бы в две тысячи седьмом… Если бы вся электроника не рвалась тем летом при одном только приближении Братьев… Теперь это называют Встречей. Может быть, это и вправду встреча. Наверняка встреча. Только вот чего с чем?

…Туши братских кораблей вползали в атмосферу Земли. Вначале в небе полыхнуло – неожиданно ярко взорвалась международная космическая станция. Экипаж успел что-то передать на Землю, но что именно – осталось тайной. В центрах управления полетом тоже никто не уцелел. Словно искра бикфордова шнура обежала Землю яркими вспышками – рвались, превращались в праздничный фейерверк спутники связи и военные спутники, выходили из строя линии связи, выгорали коммуникации. Никто не успел ничего предпринять – корабли проступили из вакуума прямо над атмосферой Земли.

Корабли не стреляли. Не было видно ни вспышек, ни сгустков антиматерии или ракет. Серо-зеленые туловища ползли над поверхностью. Просто ползли, а вспышки внизу, под ними, к ним не имели никакого отношения. Электростанции. Телевизионные, компьютерные, телефонные сети… Калькуляторы, электронные часы, проигрыватели, плееры, кардиостимуляторы, электронные фотоаппараты и видеокамеры, электронные игрушки и батарейки в фаллоимитаторах – все взрывалось, взрывалось…

Корабли не стреляли, исключение было сделано только для некоторых военных баз и нескольких городов, словно Братья хотели продемонстрировать свои возможности. Наверное, так и было.

Кто-то потом решил, что это судьба, что Бог выбрал Братьев орудием своей мести, а объектом мести выбрал Америку.

Штаты чистили долго и тщательно. Если для Евразии Встреча закончилась через десять часов, Африка билась в конвульсиях неделю, для Австралии с Океанией Встреча оказалась лишь далеким кошмаром, молчащими телефонами и слепыми экранами телевизоров, то Америка встречалась с Братьями почти месяц.

Корабли утюжили пространство над Соединенными Штатами с востока на запад и с запада на восток, словно вспахивали или, наоборот, утрамбовывали почву. Вашингтон сгорел в одной вспышке, словно в предупреждение остальным городам, а потом…

Не без злорадства кто-то припомнил ковровые бомбометания. И то, как американцы загоняли кого-то в каменный век. Америку в каменный век просто втоптали. Не объясняя ничего и ни за что не извиняясь. Ни один из уцелевших граждан США не получил виры, не был признан пострадавшим.

Потом вспыхнула эпидемия плесени. Мексика и все еще не поверившая в чудо Канада перекрыли границы и принялись отстреливать каждого, кто пытался их перейти. Аляска объявила о своей независимости. Гавайи объявили о своей независимости.

Никто поначалу даже не пытался грабить руины городов. Во-первых, ничего особо ценного там уже не было. Во-вторых, эта земля была проклята, эта земля была пропитана смертью и ядом. Эта земля могла только убивать.

Кто-то потом предположил, что плесень вначале появилась там, в Северной Америке, и только потом, через чудом выбравшихся оттуда людей, попала в Европу, Азию, Африку…

Затем уже просочилась информация, что там, в Америке, Братья понесли потери. Говорили, что целый корабль, не самый большой, но тем не менее… Несколько стычек произошло и в Европе.

Электроника вышла из строя, калеча и убивая своих, но старое доброе стрелковое оружие… Говорили, что крупнокалиберный пулемет… Много чего говорили. Вроде бы под Новороссийском… И в Севастополе… Под Гамбургом и в Нигерии… Людям хотелось верить, что не просто так их растоптали, что они попытались, что нашлись те, кто прошел сквозь боль и ужас, кто смог доказать…

Это была ошибка, сказали потом, через год после Встречи. Братья не знали, что происходит с земной аппаратурой. Братья искренне сочувствуют, приносят свои извинения и хотят хоть как-то загладить свою вину. Случайность.

В районы, пораженные голодом, прибыли первые кормушки, на орбите появились спутники, повешенные Братьями специально для людей. Еще через год все – все – было восстановлено.

Об Америке не вспоминали.

ООН открыла новую штаб-квартиру в Брюсселе, неподалеку от Евротерритории.

По всему земному шару возникли двадцать три Территории. Гуще всего – пятнадцать – в Африке. Четыре в России, одна на Украине. Стало не принято как-то вспоминать Крым. Среди шутников некоторое время гуляла цитата из прогноза погоды, ставшая черной шуткой: «На всей Территории Крыма солнечная погода…»

Никто не считал погибших и умерших. Список из шестнадцати уничтоженных городов лишь время от времени всплывал из глубин возрожденной Сети. Все словно старались забыть. Лишь иногда… Некоторые… Думали… Если бы армия тогда смогла…

Теперь, получается, армия могла.

Гриф снял очки и потер лоб. Армия могла. Кто-то мог. И все так славно совпадало. Замечательно совпадало. Страшно совпадало.

Молчали журналисты. Молчал капитан Горенко.

– Вас можно поздравить, капитан, – сказал Гриф. – Ваша армия теперь может…

– Я капитан Управления Безопасности Международных вооруженных сил, и моя армия, насколько я знаю, такого не может. Не умеем мы такое производить. И, насколько я знаю, ни одни национальные вооруженные силы не умеют такого. Даже Территориальные войска прикрытия не могут. У них есть минимум братского добра. Сканеры, прицелы, связь. Несколько десятков единиц на каждый периметр. И вся такая аппаратура стоит на учете, помечена и отслеживается. И ни одна единица никуда не уходила. Вся техника с иммунитетом оставалась на своих местах. – Капитан невесело улыбнулся. – Радоваться нужно, гордиться человечеством, а что-то на смех не тянет.

– У солдат не было эмблем части, – сказал вдруг Касеев. – И знаков нацпринадлежности тоже. Погоны – и все. Я тогда внимания не обратил, а сейчас…

Странно, подумал Касеев, мы так привыкли называть всякого в камуфляже и с оружием военным, что даже и не пытаемся понять, кто именно перед нами. Если на нашей земле, с нашими знаками различия – значит, наш. Свой.

А если это и вправду наши? Смогли, создали, преодолели. Почему они ушли? Свидетели ведь все равно остались. И трясут свидетелей, выворачивают, могут прогнать через детекторы и эти полумифические штуки, которые сетевые партизаны называют молекулярными зондами. И что эти солдаты делают у нас?.. Или нет, не у нас, а возле Территории?

– Я вижу, вы начинаете понимать… – кивнул капитан, перегнулся через стойку и взял стакан и еще одну бутылку коньяку. – Какое-то подразделение сейчас может двигаться через Ничейную землю к Внутренней границе. Зачем? И тут, господин Гриф, ваше появление кажется почти перстом судьбы. Вам налить?

– Спасибо, обойдусь, – ответил Гриф, надевая очки.

Вот так вот. Думаешь одно, а на деле… Этого капитана груз с трех покойных «верблюдов» не интересует. Пока не интересует. Его интересует право свободного агента перемещаться по периметру Территории и право свободного прохода на любую Территорию.

– Мне нужно… – начал капитан и оборвал фразу. – Нам нужно выяснить, кто и куда движется. Понять, зачем почти сотня… минимум сотня человек появилась возле Внешней границы. И действовать нужно быстро. Предельно быстро. Когда мне сообщили, что именно свободный агент привез адаптантку…

– Машу Быстрову, – упрямо сказал Гриф.

– Машу Быстрову, – легко согласился капитан, – не в этом дело. Дело в том, что вы – свободный агент. И могли бы…

– Я никогда не стану работать…

– И не работали? – быстро спросил капитан. – Никогда ничего не делали для Совета?

Гриф кашлянул.

– В конце концов, – тихо сказал капитан, – это ваша работа. Основная, так сказать. Не все же вам возвращением краденого промышлять.

Гриф невесело усмехнулся.

– Вам нужно подумать? – спросил капитан.

– Естественно.

– А нам? – спросил Пфайфер. – Нам тоже подумать?

– А мы здесь при чем? – поднял голову Касеев. – При чем здесь лауреат и его верный оруженосец?

– Ты думаешь, нас просто так подключили к этому разговору? Наш уважаемый хозяин умеет быстро принимать решения и находить новые варианты. Вот увидишь, сейчас он скажет нам, что съемочная группа – идеальное прикрытие для работы свободного агента. – Пфайфер налил коньяк в стаканы, подвинул стакан Касееву. – Выпьет коньяку и скажет.

– Скажу, – кивнул капитан. – Считайте, уже сказал.

– Нет, – сказал Гриф.

Все посмотрели на него.

– Я не иду. И никому не советую. Сотня человек. О чем вы с ними будете говорить? Если даже и наткнетесь, то вас просто похоронят. У вас есть неуязвимый прибор связи? Вы сможете, найдя возле Территории этих ребят, кого-то вызвать? К тому же… – сказал Гриф, но замолчал.

– Что «к тому же»?

– Нет, ничего, вспомнил, что оставил дома включенный утюг. – Гриф встал со стула, потянулся. – Пойду я, пожалуй, отдохну. Где, вы говорите, можно снять угол для ночлега? Или попытаетесь и меня стукнуть? Тогда предупреждаю: я не согласен и постараюсь свое несогласие выразить скупой, но энергичной жестикуляцией.

Капитан протянул руку за стойку. Дверь открылась.

– Направо по коридору, третий этаж. Скажете – я разрешил. В общем, они со мной свяжутся.

Гриф подошел к двери.

– И все-таки подумайте, – попросил капитан.

Гриф засмеялся и вышел.

Пфайфер задумчиво посмотрел ему вслед. Словно что-то вспоминая.

– Мы тоже пойдем, – сказал Касеев. – Глаза режет, сил нет.

– Пойдем, Женя, – встал со стула и Генрих Францевич.

Капитан Горенко ничего не сказал. Капитан Горенко думал.

Когда вернулись бармен и Настя, Горенко налил себе еще коньяку и выпил.

А никто и не говорил, что будет легко, в конце концов. Не согласился свободный агент – придется связаться с каким-нибудь другим агентом. Их на этой Территории – десяток. Кроме Грифа.

Горенко, в общем, был хорошо информирован. Свободных агентов было десять. Еще три часа назад. Теперь, ко времени окончания разговора, их осталось четверо… трое. Один, Рысь, лицензия три нуля одиннадцать, как раз открыл дверцу своего автомобиля. Взрывом выбило стекла в домах в радиусе пятидесяти метров.

Заряд поставили, видимо, парни из Антибратского союза. Рысь накануне сдал властям их человека, пытавшегося переправить десяток автоматов Калашникова на Территорию.

На гибель Рыси, возможно, особо пристального внимания не обратили бы. Если бы не самоубийство три нуля третьего за три часа до этого пуля, пробившая грудь три нуля восьмого за час до этого, попытка ограбления с поножовщиной, закончившаяся смертью три нуля первого… И три несчастных случая, отправившие еще трех свободных агентов на больничные койки.

Горенко этого пока не знал.

Не знал он, что, продолжая бороться с тошнотой некто майор Ильин согласился взять на себя работу по поиску свободного агента Грифа, номер лицензии три нуля пять. Майор Ильин согласился не сразу. Майор Ильин не хотел соглашаться, но его собеседники были очень настойчивы и убедительны.

Они не взывали к гражданскому долгу майора, не предлагали ему заработать. Они предложили майору спасение. Просто и банально. Его спасение взамен на свободного агента Грифа.

Когда Старший сказал, что у него для майора есть нечто важное, майор недоверчиво усмехнулся.

Молекулярный зонд? Они снова причинят ему боль или заставят захлебнуться от восторга? И что? Убить его? Собственно, это был выход, но смысла в этом выходе не было.

С другой стороны, майор мог согласиться, но никто не мог бы его заставить это обещание сдержать. Как только он попал бы на Землю…

Он должен был захотеть найти Грифа. И он к концу разговора захотел.

Вначале ему показали запись его собственного разговора в откровенной комнате. Вчерашнего разговора.

Ильин вначале не поверил. Нет, это был он, голый и злой, сидевший в кресле перед зеркалом. Он отвечал на вопросы. Отвечал, отвечал… Он помнил, он отчетливо помнил, что его многократно прогнали через одни и те же вопросы. Но запись говорила совсем о другом.

Откинувшись в кресле, с закатившимися под лоб глазами, Ильин рассказывал… все и обо всех. О том, что оператор-два позволяет себе некорректные высказывания, что старший группы захвата Лешка Трошин берет с собой на задание самогон во фляге и спаивает сослуживцев, что сам он, майор Ильин, не хочет больше оставаться в Управлении…

Потом тело Ильина в кадре начало вдруг колотить крупной дрожью и голос, ненавистный бабий голос, стал медленно проговаривать, что он, майор Ильин, не может, не хочет уходить со службы, что именно в ней, в службе, смысл его жизни… И майор Ильин повторял за этой сукой, что да, что он не может без службы, что он готов… что он будет и дальше… что…

А потом женский голос произнес: «Хорошо, ведь хорошо же!» И Ильин захрипел, выкрикивая ругательства…

– А вот тут вам стало хорошо, – сказал Старший. – И беседа закончилась.

Он снова включил кадропроектор, и Ильин увидел себя за рулем «тойоты», Гостя, сидящего на соседнем сиденье.

– …Почему не ушел? – спросил Гость.

– Не знаю, – растерянно ответил Ильин.

Сенсор кадра был поставлен грамотно, все было великолепно видно: каждая морщинка на лице Ильина, движение зрачков, дрожание ресниц…

– Вот такие дела, – сказал Младший. – Мы могли бы вас просто перепрограммировать. Приблизительно так, как вас собирались обрабатывать перед отпуском. Вы ведь не первый раз получаете такой вот странный и нежданный отпуск?

– Третий раз, – ответил Ильин. – В прошлом году и в две тысячи пятнадцатом…

– И что вы делали в прошлые разы? – поинтересовался Старший. – Чистили деревеньки, жители которых напали по недомыслию на Братьев? В Африке?

Ильин промолчал. Хотел сказать и не мог.

– Все правильно. – Младший похлопал Ильина по руке. – Все верно. Вы не можете этого сказать. Вас попросили об этом никому не говорить. Но мы знаем. Нам сверху видно все…

– Вам должны были разрешить сегодня пройтись по магазинам, приобрести билет туда, куда вам хотелось, а потом, ночью… Ваш телевизор… У вас необыкновенно дорогой телевизор. Если все пересчитать на деньги, то вам пришлось бы лет пятнадцать трудиться, чтобы оплатить все хитрые устройства вашей обыкновенной плазмы. В том числе и молекулярный зонд. Ваш собственный. И не поселки, прятавшие убийц, вы чистили… Не обольщайтесь. На самом деле…

И Старший сказал, что на самом деле делал Ильин в прошлом году. И два года назад. И что должен был начать делать завтра.

Ильин застонал и скрипнул зубами.

Потом Старший объяснил, зачем им нужен свободный агент Гриф, которого сам Ильин называл Стервятником.

И Ильин согласился.

Может быть, он только хотел получить время для того, чтобы подумать. А может быть, его действительно убедило увиденное и услышанное в комнате с видом на Африку.

– Вы никогда не спали в невесомости? – спросил Старший.

– Нет, – ответил Ильин.

– И правильно, чего себя мучить, – сказал Младший, щелкнул в воздухе пальцами, и невесомость исчезла. Или появилась тяжесть – это как смотреть.

– Вас проводят, – сказал Старший. – В комнату с окошком на звезды. Некоторые поначалу не могут уснуть, глядя на Землю. А на звезды…

– Обыкновенное звездное небо, – добавил Младший. – Самое обыкновенное. И легкий морозец за окном.

Ильин вышел, дверь за ним автоматически закрылась.

– Некоторые утверждают, – сказал Старший, – что перевербовать сильного человека очень трудно.

– Именно, – засмеялся Младший. – А на самом деле…

– Честность – лучшая политика, – сказал Старший.

– И откровенность, – добавил Младший. – Мы успеем?

– А это нашим коллегам нужно спешить. А на нас время как раз работает. Пашет, истекает потом. Оно бы, возможно, хотело вывернуться, но нам-то это зачем? Пусть тянет лямку, как мы.

– Как мы, – эхом подхватил Младший.

Снизу, из Африки, единственная космическая станция Земли видна не была. Ее вообще ниоткуда не было видно, даже радары ее не замечали. Ее как бы и не было. Некоторые знали о ее существовании, но где именно в каждую конкретную минуту она находилась, не представлял себе никто, кроме, естественно, тех, кто на станции находился.

После того как кто-нибудь посещал станцию, она меняла орбиту и точку покоя. Часто она висела над Африкой, иногда – над Европой. Реже над другими материками. Там ничего интересного не происходило.

Разве что в Америке.

В Южной, например.

Или в Северной, но на самом юге континента.

В Мексике поначалу, летом две тысячи седьмого, люди молились и благодарили Бога, что демоны из космоса обрушились на их зажравшегося и погрязшего в гордыне северного соседа. Потом, примерно через год, благодарили за то, что не на них самих демоны обрушились. Парни, служившие на северной границе, возвращаясь со службы, рассказывали, что творится там. Рассказывали, что демоны все еще летают над темной землей, словно выискивая очередную жертву.

Потом стали доходить слухи из стран, выделивших Территории, и о сокровищах, которые через Территории в эти страны потекли. Как богатели европейцы и азиаты. Африканцы никак не могли договориться между собой, каждое племя пыталось урвать себе кусочек волшебства, а потому перманентная гражданская война всех против всех шла вот уже десять лет.

В этом смысле повезло Египту, который лишился почти всего побережья Красного моря и доходов от Суэцкого канала, но получил возможность единолично получать доходы с Красноморской Территории.

Турции повезло гораздо меньше. Потеряв свои черноморские курорты – никто ведь не станет плескаться в одном море с чужерыбами, – Турция попыталась получить свое с Крыма, но Россия и Украина совместными усилиями объяснили туркам, что делиться ни с кем не намерены. Даже друг с другом.

Украина расстреливала в воздухе все, что несанкционированно приближалось к Территории, Россия взяла на себя безопасность морских границ полуострова. Украина пыталась доить Территорию через перешеек, а Россия – через Керченский пролив.

И все равно Украине повезло, говорили в мире. У нее так удачно погибла столица! Теперь Братья помимо Территориальных выплат платили виру всей Украине. А России – двойную, за Новороссийск и Владивосток.

Повезло и России, полагали очень многие в мире.

Через шесть лет после Встречи, в Мексике… да и не только в ней, стали слышаться голоса сожаления. Почему не нас? Почему нас не выбрали Братья, когда искали место для Территорий? Обидно же, в самом деле.

Вон все у них уже восстановилось, никто даже толком и не помнит, как оно было сразу после Встречи, а живут как!

Все тянут и тянут себе, мерзавцы, и делиться не хотят!

Так что в странах, обойденных братским вниманием, все никак не могли толком понять – повезло им или нет.

Во всяком случае в пустыне Наска начали зажигать огни в старинных рисунках.

Говорили о возрождении древних обрядов, хотя, возможно, пытались пригласить небесных жителей вернуться.

Небесные жители такое приглашение игнорировали, только единственная космическая станция Земли время от времени зависала над Южной Америкой.

Но изображения, если честно, получались так себе. Рассмотреть их можно было только через оптику, а это было уже не так интересно – пропадала естественность. Звезды были значительно красивее.

Ильин даже некоторое время стоял возле окна, рассматривая их. Потом разделся и лег в постель. Ему ведь сказали – отдохнуть.

А майор Ильин был очень дисциплинированным человеком. Очень дисциплинированным. Очень дисциплинированным. Майор Ильин – очень дисциплинированный человек. Он очень устал.

…Ты устал, ложись спать. Спать… Ты очень хочешь спать… Тебе нужно набраться сил… Тебе предстоит работа… важная работа… очень важная работа… ты хочешь сделать эту работу хорошо… ты любишь выполнять работу хорошо… потому что ты – дисциплинированный человек… ты дисциплинированный человек…

Глава 5

Территорий на поверхности Земли было двадцать три.

Некоторые побольше, некоторые поменьше. Подступы ко всем были надежно перекрыты…

Утверждалось, что подступы ко всем надежно перекрыты.

Некоторые в это верили. Бывают на свете наивные люди, готовые верить во все, даже в явную чушь. Если бы Территории были так надежно закрыты, откуда на черный рынок попадало бы столько Братского товара?

То-то же!

А товара было много. Шарики, например.

Грязно-белые, скользкие на ощупь шарики, от трех миллиметров до двух сантиметров в диаметре. Электричество не проводили, радиации не излучали, на попытки раздавить охотно расплющивались, но только для того, чтобы потом снова превратиться в шарик. И не имели веса.

Если оставить шарик в воздухе – спокойно висел, не обращая, кстати, ни малейшего внимания на ветер или сквозняк.

Шарики просто висели. Ничего другого они делать не умели и ни для чего не были пригодны.

Разве что быть сувенирами, дорогими и экзотическими.

Институты бились над шариками лет пять, благо было этого добра вокруг Территорий великое множество. Потом перестали на них обращать внимание. И стали просто продавать. Как сувениры.

Или Зеленая крошка. Собственно, крупный песок зеленого цвета. Крошки тоже было много, но вела она себя при изучении своеобразно. Это еще мягко сказано – «своеобразно». Никто не смог обнаружить двух крошек с одинаковыми параметрами и составом. Такое чувство, что кто-то специально взялся доказать, что в мире может существовать бесконечное множество вариантов одного и того же.

Внешне крошки были похожи друг на друга. А внутри… Оставалось только проверять образец за образцом, занося данные в каталог, и надеяться.

Некоторые братские штуки оказались менее загадочными и куда более полезными.

В две тысячи шестнадцатом появились торпеды. Целых семнадцать штук. И все они каким-то образом принадлежали фирме с простеньким названием «Спецперевозки». Фирма была зарегистрирована в Нижнем Тагиле, дела свои вела открыто, но независимо.

Государство смотрело на торпеды неодобрительно и с завистью, но ничего не могло поделать. Братские подарки могли менять владельца только добровольно.

Франция, попытавшаяся национализировать виру за мальчика по имени Пьер, потеряла в результате остатки своего военно-морского флота и желание экспериментировать в этом направлении дальше.

Рафаил Исламов, владелец «Спецперевозок», иногда оказывал услуги родному государству. Торпеды приняли участие в нескольких операциях МЧС; по слухам, время от времени появлялись в горячих точках… И все.

Рафаил Джафарович не возражал передать России пару-тройку аппаратов в долгосрочную аренду, но цену сбрасывать не собирался. Так и сосуществовали. Когда за услугами обращались иностранцы, Исламов как добропорядочный гражданин официальные структуры информировал, дабы не навредить. Патриотизм господину Исламову был не чужд. Что бы там о нем ни кричали в Сети.

Вот и на этот раз, побеседовав с многоуважаемым Германом Николаевичем, Рафаил Джафарович поцокал сочувственно языком, покачал головой и согласился. Если надо, сказал господин Исламов, – значит, надо.

Что же я, не понимаю? Животное я, что ли?

Герман Николаевич этого риторического вопроса никак не прокомментировал, но просил, чтобы торпеды были готовы…

И получил горячие заверения в том, что торпеды непременно будут в нужное время в нужном месте. И перейдут в полное подчинение структур на сутки.

На двое, поправил его Герман Николаевич.

Конечно, на двое, Исламов так и хотел сказать. На двое суток.

Исламов жил в демократическом государстве, имел гарантию от Братьев, но был Исламов человеком разумным.

Начальник гарнизона Территориальных войск тоже был человеком разумным. Жалованье он получал от Брюсселя, но жил-то в России. А если бы и не в ней а, скажем, в Испании – что изменилось бы?

Полковник Андрей Викторович Жадан помнил, что был русским. Он даже помнил, что был когда-то советским. У полковника Андрея Викторовича Жадана была хорошая память, несмотря на его пятьдесят пять лет.

Полковник помнил Встречу и не мог забыть, что из его выпуска военного училища ракетных войск и артиллерии в живых остались трое.

Он сам, пребывавший во время Встречи в отпуске и не сумевший вовремя прибыть в часть, Витек Синицын, загремевший в отставку еще в девяносто первом, и Серега Мациевич, служивший на Дальнем Востоке, сумевший дать два – целых два – залпа своими «тайфунами» по месту приземления корабля и уцелевший в последовавшей мясорубке.

Пройдя контроль и массу тестов, убедив всех, в том числе и себя самого, в своей лояльности к Братьям, Сближению и Сосуществованию, отслужив в Тервойсках семь лет, не вызвав ни малейшего сомнения даже у своего гарнизонного комиссара от Консультационного Совета, подозрительного Иржи Ковача, полковник Жадан неоднократно ловил себя на том, что прикидывает, какие у него есть шансы успеть развернуть установки и накрыть вверенную его защите Территорию.

И будь что будет!

А тут ему предложили дело практически законное. Был риск, но вот о нем полковник Жадан предпочитал не помнить. На то он и военный.

Военным вообще немного проще, чем людям, в вертикаль власти не входящим. Военному всегда скажут, что нужно делать, напомнят, как нужно делать и где следует действовать строго по уставу, а где – проявляя смекалку и инициативу.

Гриф не был военным.

Сейчас не был. В две тысячи седьмом – был. Почти год. И даже успел заработать сержантские лычки и сделать самую большую глупость в своей жизни.

Родители считали Грифа упрямым. Учителя считали Грифа упрямым. Он сам считал себя упрямым. Но никто, даже он сам, не мог себе представить, каким упрямым Гриф оказался на самом деле.

Пожилой оператор упомянул Севастополь. Бывают такие совпадения. Бывают. В другое время Гриф стал бы расспрашивать, и наверняка всплыли бы в беседе и общие знакомые, и общие воспоминания. Из Севастополя смогли вывезти двадцать четыре человека.

Странное совпадение – их вывез МИ-24. «Двадцать четвертый» принял на борт двадцать четыре человека. Лежал плотный туман, смешанный с дымом; по камням, лицам людей, борту вертолета стекали капли воды. Вертолет оторвался от земли в ста метрах от мемориала на Сапун-горе и ушел к морю, держась как можно ближе к поверхности.

А Гриф… Гриф отчего-то решил, что нужно остаться. Его даже окликнули несколько раз от вертолета, обнаружив, что морпеха рядом нет. Вот этот оператор, возможно, и заметил. Гриф подтащил к вертушке носилки, поставил на раскисшую землю и ушел к стоявшим в шеренгу танкам Второй мировой…

Его окликнули. Не кричали, нет, чей-то хриплый голос негромко произнес:

– Сержант!

Вертолет двигатель не выключал, лопасти продолжали перемешивать грязные лохмотья тумана, голос был почти не слышен.

– Мы не можем ждать, – сказал кто-то, и было непонятно, извиняется он перед пропавшим сержантом ии объясняет кому-то из пассажиров.

Да никто и не мог возражать и требовать. Чудо, что вертолет вообще прилетел. Лето в Севастополе жаркое, но в то утро им несказанно повезло. Повезло всем двадцати четырем.

Двадцатилетний младший сержант морской пехоты сидел возле гусениц старой мемориальной самоходки и слушал, как стихает рокот вертолетного двигателя.

Хотелось кричать, бить себя по лицу. Но Гриф был упрямым. Очень упрямым. Он сидел еще десять минут. Потом встал, поднял с земли автомат и пошел к городу. Даже поехал, на велосипеде.

Велосипед в вертолет не забрали, оставили прислоненным к дереву.

Туман продержался еще четыре часа. Гриф успел.

Потом уже он неоднократно думал: зачем все это было нужно? Кому и что он тогда доказывал? И не мог найти ответ. И продолжал его искать. Упрямо, как это мог только Гриф.

А сейчас упрямства не хватало. Сейчас нужно было что-то решать, решать быстро. У него просто не было времени на ошибку. Не было.

Всем кажется, что времени полно. Что времени хоть отбавляй. Даже капитан, кажется, так думает. А времени, похоже, совсем нет.

Счет идет уже не на недели и месяцы. Все так спрессовалось, закрутилось в пружину! События следуют одно за другим, подталкивая друг друга, увлекая за собой.

Гриф лег на кровать не раздеваясь.

За ним следят. Сканер похож на противопожарную сигнализацию, но только похож. Сканеров на потолке три. Кто-то в этот момент может внимательно изучать кадр, следить за каждым вздохом, за каждым движением Грифа. На здоровье. Мыслей пока читать не научились.

Гриф поднял руку к изголовью, чтобы включить бра, но спохватился, встал с постели. Попытался отодвинуть кровать от стены. Не получилось.

Отлично. Молодцы.

В детстве Гриф читал о Шерлоке Холмсе. В «Пестрой ленте» тоже была кровать, привинченная к полу. Дырки в стене тут нет, и вряд ли змея выползет из соседней комнаты…

Змея не выползет.

Гриф снял с кровати постель вместе с матрацем, положил на пол, подальше от стены. Лег.

Подушка была низкая, а лежать на спине Гриф не любил. Повернулся на левый бок, положил руку под голову.

Кто-то очень хотел забрать зародыши с Территории. Гриф вообще не предполагал, что когда-нибудь сможет увидеть столько зародышей сразу. Можно было все сделать по-другому. Можно было снять «верблюдов» сразу возле Внешней границы, но, похоже, все должно было выглядеть как обычно.

Обыкновенный бросок через Границы и отрыв. Их встречал Гриф, задерживал и вызывал…

Черт!

Гриф сел на постели. Вызывал!

Тут начинаются проблемы. Что значит «вызывал»? Это значит, что прибывшие ребята из Вспомогательной службы приняли бы у него, свободного агента, два с лишним центнера зародышей, отстегнув прямо на месте его законные десять процентов?

Не смешно.

Откуда взялись бойцы Кота? Они ведь ждали… Кого? Не Грифа же они ждали, в конце концов. Гриф не собирался путешествовать пешком в сопровождении трех закованных «верблюдов».

Заказ вообще пришел очень быстро, как-то суетливо. Ринат вышел на Грифа вне графика связи, нужно было послать его подальше вместе с заказом, но… Не было Ничего стремного в заказе. Не было, хоть ты тресни.

Это уже задним числом мерещится злой умысел в каждой мелочи. Зловещие знаки.

А так… Что может быть рутинней и проще. Перехватить, задержать, изъять и поделить.

Ринат назвал заказчика. Ринат думал, что называет заказчика, но назвал… Блин. Вот тогда нужно было все бросать. Тогда. Но уже было нельзя. Груз, как волшебный гусь, прилип к рукам, и сбросить его было уже не в силах Грифа.

Выбросить? Кто поверит, что такое можно выбросить? Там, на поляне, если бы не «коты», срисовавшие Грифа… Если бы никто не появился на выстрелы, можно было бы еще все оставить и уйти.

Он бы смог, честное слово. Оставить тюки возле убитых – и уйти. Он бы не стал даже вызывать транспорт, просто исчез бы – и все. Заскочил бы к Ринату, предупредил, уничтожил бы его дом вместе с сенсорами, детекторами, записями и отпечатками пальцев, как сделал это потом, когда уже можно было бы особо и не скрываться.

Пока все выстраивается..

Кто-то нанимает «верблюдов». Ставит перед ними задачу. И отправляет на перехват Грифа. Один из «верблюдов» начинает пальбу, второй – подхватывает, им кажется, что они имеют шанс уработать дурака.

Если честно – имели шанс? Честно? Ты бы стрелял в ответ?

Стрелял бы. Быстров опередил его всего на секунду. Гриф не хотел зацепить тюки с грузом. В тюках могло быть что угодно. Гриф ждал, когда «верблюды» уйдут с линии.

У них не было шансов. Понял? Не было.

Нужно успокоиться. Лечь и попытаться уснуть. Ибо завтра небольшой спектакль в Клинике перейдет в свою следующую фазу. Либо главврач-таки появится, бумаги будут оформлены и изумленного Грифа просто отпустят на все четыре стороны, либо Грифу объяснят его дальнейшие перспективы. Либо так, либо эдак.

Первый вариант отчего-то казался наименее реалистичным. Почти ненаучная фантастика.

Спать совершенно не хотелось. Хотелось вскочить и пробежаться по комнате, чтобы хоть как-то унять все больше разыгрывающееся воображение. Все было спланировано. Его подставили ради того, чтобы… Ради чего?

Гриф встал с постели, прошел по комнате. Три на четыре метра, без окон. Стол, кровать, письменный стол, два стула и кресло с журнальным столиком. Стандартный гостиничный набор. Все нормально. Завтра все устаканится.

Если так нервничать, то в голову начнут лезть всякие глупости. Типа попытки сбежать из Клиники. Ни об одной попытке сбежать – удачной или неудачной – Гриф не слышал. А он слышал достаточно много.

Даже его полномочия в Клинике превращаются в нечто нереальное и абстрактное.

Конечно, да, свободный агент… Мы вас уважаем, но у нас, сами понимаете, своя специфика… А вдруг вы вирус какой подцепили? Карантин, батенька, карантин. От месяца до шести.

Наблюдатель, заметив движение на мониторе, присмотрелся – клиент из третьего номера бродит по комнате. Стащил постель на пол – бедняга, думает, что так сможет защититься от зонда. От зонда, господа, в комнате ничто защитить не может.

Наблюдатель хотел вернуться к книге, но увидел на экране второго монитора, отслеживающего коридор возле третьего номера, капитана Горенко. Два часа ночи, подумал наблюдатель. Не спится им.

Горенко остановился перед дверью третьего номера, провел электронной карточкой по замку. Не стучался, отметил про себя наблюдатель. Возможно, они договаривались о встрече. А может, Горенко наплевать – спит жилец или нет.

Капитан вошел. На основном экране было видно, как жилец остановился посреди комнаты, обернулся к двери.

Монитор погас, оставив надпись «Допуск». На самом интересном месте, привычно вздохнул наблюдатель и сделал запись в регистрационной книге.

– Хочу с вами посоветоваться, – не здороваясь и не извиняясь, сказал Горенко.

– Прямо сейчас? – удивился Гриф.

Он и вправду испытал легкое удивление. Капитан нервничал. Не хотел нервничать, не хотел выдавать своего настроения, пытался даже привычно ухмыляться, но получалось у него все это малоубедительно.

Капитан скептически посмотрел на постель на полу, обошел ее и сел на стул возле письменного стола. Коробочку свою, серо-зеленую, поставил на стол перед собой.

– Мне нужен совет, – сказал капитан.

Его пальцы выбивали энергичный ритм по крышке стола, коробочка подрагивала.

– Попробуйте кулаком, – посоветовал Гриф. – По столу. Или об стену. Станет больно, проблемы немного отступят. И вы сможете наконец родить то, что вас так гложет.

– Гложет, – повторил капитан. – Меня гложут проблемы… Вашу мать!

Капитан замахнулся кулаком, но руку удержал, аккуратно поставил кулак на стол.

– Главный врач так и не приехал, – сказал Горенко.

– Ну… – улыбнулся Гриф, усаживаясь в кресло. – Этого следовало ожидать…

– Вы не поняли. Он на самом деле не приехал. Поезд прибыл своевременно, но главного в нем не было.

– И что это должно значить? – поинтересовался Гриф.

– Он, если задерживался, должен был сообщить о своей задержке. И не сообщил.

– Так, увлекся, задержался, попал под машину, в конце концов.

– Вместе с сопровождающим? – осведомился капитан.

Главврач Адаптационной клиники не передвигался в одиночку. Главврач Адаптационной клиники был лицом значимым, посему его всегда сопровождал человек. И если главврач вдруг забывал о каком-то пункте инструкции, то сопровождающий сообщал об этом. Не главврачу, а капитану Горенко.

– Но он тоже на связь не вышел, – тихо сказал капитан. – Я даже представить себе не могу…

Капитан ошибался – он вполне мог бы себе все представить. Ничего такого, совершенно фантастического не произошло.

Главврач вышел из лифта, прошел по вестибюлю, оглянулся, отыскивая взглядом свою «тень». Тот сидел в кресле, недалеко от дежурного, читая газету. Очень мирная картинка. Если бы главврач знал, что последние сорок минут его сопровождающий сидит вот так, неподвижно, глядя на одну и ту же страницу газеты, то, наверное, почувствовал бы легкое беспокойство. Или даже нелегкое.

Но главврач этого не знал. Возможно, он должен был почувствовать неладное, обратить внимание на неподвижность лица своего сопровождающего, на его зрачки, сузившиеся до размера булавочной головки. В Клинике с таким сталкиваться приходилось неоднократно. Но ведь то в клинике…

Освещение в вестибюле было не слишком ярким, но и не тусклым. Освещения хватало, чтобы, скажем, почитать газету. Вот нить, наверное, рассмотреть было куда сложнее. Даже если бы она висела в воздухе.

Но человек, сидевший в дальнем углу вестибюля, такой небрежности, естественно, позволить не мог. Нить аккуратно выскользнула из его ноги и вошла в ковровое покрытие тут же, возле туфли. Требовался некоторый опыт для того, чтобы вслепую направить нить через весь вестибюль под ковролином. У носителя такой опыт был. Не зря он хвастался перед майором Ильиным.

Подвесив клиента на нить, носитель осторожно выжег его сознание. Сам носитель называл это – «превратить в растение». Это было не так интересно, как управлять висящим, но намного забавнее, чем просто убивать.

Убивать носителю тоже нравилось, но управлять было… изысканнее, что ли. Приятнее.

Вот, например, этим уверенным, явно наделенным властью господином, с кожаным портфелем в руке.

Тут нужна была особая сноровка, талант, чтобы всего за пять-шесть секунд, пока он остановился возле подвешенного, ввести нить и обработать на покорность.

Потом нить стремительно ушла в своего носителя. Носитель встал – не торопясь, но достаточно энергично. Посмотрел на свои ручные часы – старомодные, механические, «Слава» – и пошел к выходу.

Тут приходилось рисковать, сканеры могли срисовать метр нити, соединившей носителя и жертву.

Но с этим приходилось мириться как с неизбежностью.

Носитель вывел клиента на поводке, подвел к машине, страшной ильиновской «тойоте», приказал сесть на заднее сиденье и выключил.

Ничего фантастического не произошло. Ну разве что, когда обнаружили перед самым закрытием присутственного места, что человек, сидящий в вестибюле, ведет себя, мягко говоря, неадекватно, тревога не была поднята. Наверх сообщили, но дальше информация не пошла. Горенко, например, остался в полном неведении.

И волновался.

– Всего-то, – пожал плечами Гриф.

– Нет, – ответил Горенко. – Не только это.

После беседы в кафе капитан связался со своим непосредственным начальником, но тот был несколько невнимателен, словно решал какую-то важную задачу и его некстати отвлекли.

Начальство вообще не любит, чтобы его отвлекали. Начальство в данном конкретном случае хотело, чтобы капитан Горенко продолжал выполнять свои обязанности, отправил, как это и было запланировано, журналистов в путешествие по следам неизвестного подразделения, снабдив их надежным сопровождением… Подыскал в темпе продажного свободного агента, который за некоторую сумму… В этом месте начальство впервые изменило тональность с раздраженной на удивленную.

Три нуля пять? Не путаешь, Леша? Нет? Перешли кадр и результаты сканирования. Сразу же. Так…

Полученную информацию начальство изучало минуты полторы, не отпуская Горенко со связи. Потом распорядилось прекратить заниматься ерундой, найти другого агента и не позднее завтрашнего полдня отправить экспедицию. Грифа оставить в Клинике. Именно – в Клинике.

Ничего не применять, действовать уговорами, ненавязчиво и аккуратно. Самому находиться при свободном агенте, лицензия три нуля пять.

– А вы что, хотели уйти? – спросил Гриф.

– А я хотел отправиться вместе с журналистами, – ответил капитан. – Что-то мне не хочется оставаться в Клинике. Даже в качестве вашего почетного караула. Считайте, у меня приступ клаустрофобии.

– А насчет ограничить мое общение с людьми? – поинтересовался Гриф.

– Указаний не было.

– Интересно.

Действительно интересно.

Капитанов начальник, получив информацию – неожиданную информацию о пребывании Грифа в Клинике, – решает Грифа придержать. Понятно. Отправишь его к Территориям, а неизвестные солдаты его возьмут да и убьют. В лучшем случае.

Но начальство, вместо того чтобы приказать Грифа зафиксировать, велит с него просто и банально не спускать глаз, что, в общем, тоже не очень режет глаз и слух. Можно и так. Но не изолировать его от персонала, посетителей и адаптантов… У них здесь что, все дают подписку о неразглашении?

– Журналисты должны уйти до полудня? – спросил Гриф.

– Да.

– Агента уже нашел?

– Нашел, прибудет восьмичасовым поездом, – кивнул капитан. – Только и тут не все слава богу. Кто-то выбил из вашего свободного поголовья семерых из десяти.

– Не понял?

Капитан достал из внутреннего кармана куртки два сложенных пополам листочка, протянул Грифу:

– Читайте, наслаждайтесь.

Гриф прочитал. Быстро. Потом еще раз, медленно, словно смакуя фразу за фразой, словно пытаясь ощутить послевкусие.

Капитан терпеливо ждал.

Гриф протянул ему листки бумаги.

– Думаете, это я придумал специально для вас?

– Думаю, этого ты не должен был мне показывать. Начальство будет очень недовольно.

– Пошло оно в жопу, начальство. – Капитан спрятал листки в карман. – Оно что-то там задумало, а я…

– Нас сейчас никто не слушает? – спросил Гриф, демонстративно оглядывая комнату.

Капитан молча переставил серо-зеленую коробочку на столе перед собой.

– Кто из оставшихся троих свободных согласился?

– Первый, к кому обратился. Лицензия три нуля двадцать четыре.

– Позывной «Скиф», в миру – Семенов Илья Анатольевич, специализируется по девочкам на Территорию. Сколько вы ему предложили?

Капитан сказал.

– Вы ему еще что, угрожали?

– Нет, естественно.

– Эти копейки он сам вам мог заплатить, чтобы вы его только не беспокоили. А он согласился. Вы разве не знаете, что мы, свободные агенты, очень обеспеченные люди?

– Знали, но…

– Не знаете, что мы обязаны выполнять приказы только нашего Гаранта, а остальное вольны рассматривать только как просьбы? – Грифу было даже не смешно, совсем не смешно. – Вы тут совсем ополоумели?

Капитан не ответил.

Он как-то не задумался обо всем этом. Он выполнял приказ. Только выполнял приказ. Только после того, как пропали главврач и его «тень», Горенко начал испытывать некоторый дискомфорт. И еще…

– Что еще? – спросил Гриф.

– На периметре безопасности… Датчики шалят. Возможно, последствия позавчерашнего пролета. В общем, это довольно далеко от нас было, но могли проявиться остаточные явления… – Капитан кашлянул и замолчал.

– И явление Святаго Духа православному народу, – закончил за него Гриф. – Ты хоть сам с собой в прятки не играй. Не заставляй меня думать, что целый капитан не усек, что это банальный подготовительный этап спецоперации. Периметр щупают и готовят обрушить. Ты уже оповестил начальника гарнизона Территориалов?

– Конечно. Предупредил. Полковника Жадана и даже комиссара Ковача. Ковача, правда, только попытался. Он… прихворнул. Желудок. Убыл в госпиталь.

– А обычно куда увозят заболевших старших офицеров? Разве не к вам?

– К нам, – совершенно упавшим голосом ответил капитан и вдруг сорвался: – К нам их отвозят! В нашу долбаную Клинику! Согласно инструкции номер пять три восемь дробь девять четыре пять, пункт восьмой! На случай заражения…

Только что Горенко сидел, сжав кулаки, говорил тихо, но вдруг вскочил, опрокинув стул, ударил кулаком по столу. Ударил. И снова. И снова ударил.

Гриф решил не перебивать. Бессмысленно. Если такой человек, как этот капитан, решает немного покричать на себя, на начальство и на Бога с чертом, то ни начальство, ни черт с Богом, ни даже он сам не могут крик остановить. Пока накопившееся не вырвется, не уйдет сквозь потолки и крышу к звездам и не взорвет там пару-тройку галактик.

И только потом…

– А Жадан мне ответил… Спокойно так ответил, что у них все в норме, что их датчики и сенсоры работают нормально и… Предложил завтра прислать своих специалистов повозиться с нашей техникой.

– К полудню? – спросил Гриф.

– С утра пораньше.

– И ты согласился?

– Сказал, что перезвоню.

– А он начал настаивать, ссылаясь на какую-нибудь сто сорок седьмую статью Устава гарнизонной и караульной службы Территориальных войск прикрытия?

– Так, – кивнул Горенко.

– И на сколько солдат тебе велено подготовить пропуск?

– На пятнадцать человек, включая одного офицера.

– А у тебя в подчиненных сколько бойцов? Сколько ты можешь реально выставить при начале разборки? – Гриф спрашивал деловым тоном, словно ему уже все было понятно и ясно.

– Всего в дежурной смене охраны у меня в Клинике двадцать пять человек. – Горенко поставил стул на ножки, сел. – Из них пятеро – техники наблюдения. Из остальных… Я могу твердо рассчитывать на…

Возникла неловкая пауза. Гриф ждал. Горенко молчал. И молчал. И молчал.

– Даже на себя ты не можешь твердо рассчитывать, – констатировал Гриф. – Если не будет приказа сверху, все твои парни и девушки будут терпеливо ждать инструкций. Верно?

– Верно. Особенно это верно, если учесть, что охрану Клиники должны осуществлять именно войска прикрытия. В случае чего командование вообще переходит к полковнику Жадану.

– В случае чего? Случайно не в отсутствие главврача? Можете не отвечать. Что мы имеем в сухом остатке? В сухом остатке мы имеем следующее. Завтра, после полудня, нечто произойдет в Адаптационной клинике. Нечто, что не должно попасть в кадр независимых журналистов.

Утречком солдатики тебе отрегулируют периметр так, что через него днем пройдут незамеченными целые дивизии с развернутыми знаменами и оркестрами, играющими героические марши. Куда эти дивизии пойдут – сильный вопрос. Есть варианты?

– От нас до Внутренней границы по прямой сто пять километров, – сказал Горенко.

– Часа за четыре, с учетом пересеченной местности и необходимости соблюдать маскировку, на машинах смогут добраться до Территории. – Гриф вдруг засмеялся. – Не думал, что доживу. Вот уж… Не думал, что сподоблюсь.

– Вы о чем? – спросил капитан.

– Час возмездия настал, вот о чем. Похоже, человечество готово нанести инопланетным супостатам, которых мы по недоразумению называли Братьями, решительный удар. Отольются уродам наши слезки! – Гриф тяжело вздохнул.

– Вы шутите?

– Я? Ни в коем разе. Как можно! Какие шутки? Завтра, если все пойдет, как спланировано, прольется смрадная кровь пришельцев со звезд. И что самое главное – кровь предателей.

– Чушь! – сказал капитан неуверенно. – Это…

– Что «это»? Забыли, в какое смешное время мы живем? Забыли, что мы прижаты к поверхности и не можем себе позволить даже пролететь над Территориями? У нас нет даже завалящего спутника, чтобы прощупать район вокруг Клиники.

– Далась вам Клиника! Что в ней такого…

– А вот это вы ответьте, любезный. Что такого в Клинике, что священное дело борьбы за освобождение планеты решено начать отсюда?

– Не знаю.

– Думайте, капитан.

– Железнодорожная ветка.

– Отлично, – подбодрил Гриф. – Еще?

– Леса, в которых можно накопить все что угодно…

– Правильно. Еще?

– Да не знаю я! Начальник гарнизона продался, войска готовы взбунтоваться. Мало ли еще что…

– Мало. Есть что-то еще. Что-то еще… Почему именно Клиника? Знаешь, – очень естественно и искренне улыбнулся Гриф, – вот что-то я перемудрил… Что-то тут не так, а я не пойму что. Просто удар по Территории… Пусть по четырем российским и даже по Крымской. Что это дает, кроме символа великого порыва человечества к свободе? Что это дает? Не знаю. Кто у вас, кстати, старший в Клинике, в отсутствие главврача? Кто заместитель?

– Артур Флейшман. Но… он просто числится. Реально…

– Реально – вы?

– Реально – я.

– Покажите мне Клинику, – попросил Гриф.

– Сейчас?

– Именно сейчас. Ближе к полудню, боюсь, ее будет гораздо сложнее посмотреть.

Капитан взял со стола свою коробочку, спрятал ее в карман куртки.

На мониторе наблюдения исчезла надпись, появилась картинка. Наблюдатель сделал пометку в журнале регистрации. Поболтали до трех часов ночи, потом отправились погулять. Имеют право воплощать свою шизофрению в жизнь.

Наблюдатель зевнул, открыл свой термос и налил себе в чашку кофе. Спать очень хочется.

– А вам не хочется спать? – спросил тот, кого Ильин называл Младшим, у Старшего. – Завтра будет очень насыщенный день…

– Не хочется, – ответил Старший. – Сколько раз уже это видел, а все не могу свыкнуться.

Старший указал пальцем – за окном вращался земной шар.

– Понимаю, что это станция перемещается над шариком, а кажется, что это Земля послушно подставляет свой бок для осмотра.

– Или для укола, – сказал Младший.

– Или для хорошего пинка, – сказал Старший.

Иногда ему казалось, что оба они – сумасшедшие. Что десять с половиной лет назад они оба так и не пришли в себя. Что тем зимним вечером они… Неприятные мысли. Очень неприятные.

Лучше об этом не думать. Лучше делать то, что они считают правильным. Что на самом деле является правильным.

Он даже никогда и представить себе не мог, что способен на такое. Убей одного – и тебя объявят убийцей, станут искать причину. Убей десяток – и прослывешь маньяком, и многие люди будут пытаться понять, что двигало тобой, ведь не просто так ты это сделал. А убей миллион – и все задумаются над твоими идеями. Ведь нельзя убить столько людей просто так, походя.

– Мы будем над точкой к шести утра, – сказал Младший.

– Знаю, – кивнул Старший.

– Будут сильные тени, – напомнил Младший.

– Это поначалу. Потом солнышко поднимется в зенит, освещение будет такое, что просто залюбуешься. Ну, а кроме этого, основные события будут происходить в помещениях. Кстати, что там майор?

– Спит и шепчет во сне, что должен, просто обязан выполнить свой долг.

– Вот в нем я ни на секунду не сомневаюсь, – серьезно ответил Старший. – Я думаю о другом… О том, не слишком ли сложная партия задумана нами. Можно было бы все сделать проще. Гораздо проще.

– Зачем? – удивился Младший. – Ведь красиво! Как костяшки домино, которые долго расставляли, затаив дыхание в сладостном предвкушении, в ожидании того мгновения, когда можно будет чуть-чуть пошевелить пальцем и… Все будет рушиться, рушиться, рушиться… Пока не ляжет в картинку, которую мы заранее придумали. И все восхищенно будут хлопать в ладоши!

Старший не ответил. Старшего не интересовала внешняя сторона дела. Он полагал, что только цель может все оправдать. Он не был оригинален в этом, но и неправ он тоже не был.

– Пожалуй, я пойду посплю, – сказал Старший, вставая с кресла. – А ты…

– Я тоже, – засмеялся Младший. – Не хочу зевать, когда начнут опрокидываться доминошки!

Пока он укладывался спать, станция прошла над Черным морем и двинулась дальше, на северо-восток.

Жене Касееву очень не хватало новостей. Не хватало – и все тут. Он сам их делал, знал, из чего и как варятся новости в агентстве, регулярно плевался, просматривая новостийные передачи, но каждый вечер включал телевизор, чтобы в очередной раз…

В Клинике телевизора не было. Вернее, в палатах стояли телевизоры, но предназначались они вовсе не для информирования пациентов, а для их развлечения. Двадцать четыре часа в сутки каждый мог смотреть все что угодно из предложенного списка фильмов и представлений. Если, естественно, врач разрешал.

Касееву врач разрешал. В смысле – не возражал. Врач вообще старался держаться от Касеева подальше, сведя общение с журналистом к минимуму. Около десяти часов вечера доктор Флейшман заглянул в палату, с порога спросил, все ли нормально, получил утвердительный ответ и, удовлетворенный, ушел к себе в комнату.

Женя внимательно изучил киноархив Клиники и убедился, что либо он смотрит комедию, либо рано ложится спать.

Касеев выключил телевизор.

Генрих Францевич не возражал. Он по блокам разложил на своей постели систему и тыкал в разъемы тестером, время от времени неодобрительно качая головой и цокая языком.

– Что, завтра двинетесь за приключениями? – спросил Женя.

– И даже не собирался, – сказал Генрих Францевич, не отрываясь от своего занятия.

– Сдрейфили?

– Угу, – кивнул Пфайфер.

– Нет, серьезно!

– Серьезно… – Генрих Францевич аккуратно подцепил пинцетом что-то в оптическом блоке, сдул на пол. – Серьезно, я даже сдрейфить не смог. Я сразу понял, что никуда не пойду, спасибо. Я свое уже отбегал…

– А говорили…

– Я ничего не говорил. Я пил коньяк и высказывал предположения.

– Я же видел – вы почти согласились. Еще секунда…

– Женя. – Генрих Францевич на секунду отвлекся от профилактики оборудования и посмотрел на журналиста. – Я понимаю, вы совсем недавно испытали болезненное унижение…

– Какое там унижение, – пожал плечами Касеев.

– Нет? – удивился Пфайфер. – А мне казалось, что любой нормальный мужик, после того как его самым бессовестным образом унизили, разве что носом по полу не повозили, вырубили словно сопляка, отключили, как мелкого засранца, макнули в дерьмо…

– Про дерьмо уже было.

– Это про засранца было, а про дерьмо, извини, не было. У меня все ходы записаны. Так вот, после того как ты облажался, не смог ответить за базар…

– Может, хватит? – поинтересовался Женя.

– Может, – согласился Генрих Францевич. – Так вот, если ты испытываешь некоторые негативные чувства, то возьми вон поотжимайся. А на мне отрываться нечего. Я старше, я спокойнее, я умнее, в конце концов. Я работаю с материальной частью.

Касеев встал с кровати и прошелся по палате, от мониторов к двери и обратно.

– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Касеев.

– Что-нибудь понимают все, – улыбнулся Пфайфер. – Я понимаю чуть больше других, но если ты уточнишь свой вопрос, то я, конечно же, пойму еще больше.

– Ладно, по-другому.

Женя присел на край кровати Пфайфера. Генрих Францевич отодвинул блок памяти подальше от края. Блок памяти – штука хрупкая, и падать ей на пол противопоказано.

– Вы поверили хоть чему-то в выступлении капитана? – спросил Касеев.

– Ты хочешь, чтобы я ответил?

– Конечно!

– Даже несмотря на то что мы сейчас наверняка шикарно смотримся на каком-нибудь мониторе?

Наблюдатель улыбнулся и немного прибавил звука. Старик ему определенно нравился. Пацан слишком нервный, а старик держится молодцом. И если он сейчас чего-нибудь расскажет эдакого о господине капитане Горенко, то будет потом что дать капитану почитать утречком в распечатанном виде.

В каждой работе есть свои небольшие развлечения.

– Пусть смотрят, – отмахнулся Касеев. – И пусть слушают. Нам скрывать нечего!

– Как скажешь, как скажешь.

Генрих Францевич стал неторопливо собирать систему блок за блоком.

– Так вы поверили хоть чему-нибудь?

– Да.

– Поверили?

– Женя, меня удивляет, как вы со своей патологической неспособностью точно сформулировать вопрос умудряетесь быть одним из ведущих журналистов нашего агентства. Вы спросили меня, поверил ли я чему-нибудь. Да, поверил. Чему-нибудь. Например, когда он предложил выпить. Я выпил, не испугался. Поверил, что он ничего пакостного в бутылку не плеснул. А вот если вас интересует, поверил ли я в историю про солдат и неуязвимую технику…

Пфайфер защелкнул корпус, смахнул с него несколько пылинок и вложил аппаратуру в кофр.

– Ну? – спросил, не выдержав паузы Касеев.

– Интересует? – любезно улыбнулся Пфайфер.

Касеев тяжело вздохнул.

– Не нужно так нервничать. Я, например, помню еще советские времена, когда слушать нужно было не столько то, что говорят, сколько то, о чем молчат. Перечисляют, например, список руководителей партии и правительства, вдруг – бац! – нету Сидорова после Петрова. Есть Федоров, которого раньше никто в таких торжественных случаях не именовал. И все, кто понимал, понимали. Федоров, понимали, всплыл, а Сидоров – утонул. Не нужно так сверкать глазами, я сейчас перейду к делу. – Генрих Францевич поставил кофр под кровать. – Все это, конечно, было интересно и познавательно. Подразделение, аппаратура с иммунитетом к Братьям… Кроме того, а это не говорилось, но мы видели это своими глазами, полковник на перроне, после того как грохнул… простите, убил железнодорожника, чуть не пустил себе пулю в лоб. Помните?

– Помните, – кивнул Женя.

– Вы знаете много полковников с такой тонкой душевной организацией? – осведомился Пфайфер. – Можете не отвечать. Это ж нужно было до чего человека довести, чтобы он такое с собой чуть не сделал… – Пфайфер покачал головой. – Человека задело за живое… Что задело за живое этого человека? Вот вас бы в такой ситуации что зацепило бы?

– Не знаю… Не из-за него же, в самом деле, все произошло…

– Что-что? – быстро переспросил Пфайфер и даже приложил руку к уху. – Ась?

– Не из-за него же все произошло? – повторил Касеев, прислушиваясь к собственным словам.

– Мы можем только пофантазировать, – сказал Генрих Францевич. – Попытаться себе представить, что именно там произошло. Вы полагаете, что пролет и появление этого странного подразделения совпали случайно?

– Ну уж, во всяком случае, не засаду они устроили… – усмехнулся Касеев. – И слава богу! Если бы они туда с ракетой пробрались, то сейчас бы мы с вами здесь не сидели, а летали бы где-нибудь в районе райских кущ. Во Владивостоке вон умудрились накрыть Братьев, корабль взорвался – и нету того Владивостока. В Сети регулярно гуляют кадры того места, где раньше стоял славный город. Какая там у нас высота пролета была?

– Извините, Женя, я не мерил.

– На такой высоте хватило бы и крупнокалиберного пулемета. Я слышал…

Легенды об уязвимости Братских кораблей гуляли с самой Встречи, регулярно находились те, кто видел сам или разговаривал с тем, кто лично…

Лично Генрих Францевич ничего такого заметить в Севастополе не сумел. Он сумел только на третий день добраться до штольни какого-то флотского склада. Склад создали во время одной из двух оборон Севастополя и выкопали от всей души, с большим запасом прочности.

Когда пошел дым, из штольни пришлось уходить. Пфайфер оказался к выходу близко, успел выскочить под звездное южное небо, оглядеться и увидеть, как корабль, в неверных сполохах пожаров похожий на дирижабль, медленно скользит над бухтой. С северной стороны вдруг полетели белые огоньки трассирующих пуль. Кто-то смог…

Пули летели как-то даже не торопясь, словно понимали, что все это бессмысленно, что такой туше, родившейся где-то среди звезд, они не смогут причинить вреда. Но все-таки летели.

Летели и гасли. Или исчезали. Или корабль их поглощал. Или еще что-то. Пфайфер не знал, Пфайфер только видел, как вся длинная очередь, наверное, с сотню пуль, соединила на короткое время землю с кораблем и пропала.

Потом исчезла темнота.

Будто полыхнула гигантская фотовспышка. Громадный фотолюбитель, заинтересованный суетой в руинах, наклонился над остатками города, навел фотоаппарат и нажал на спуск. Пфайферу даже показалось, что он слышал сухой щелчок затвора.

Он несколько часов после этого мог только слышать – перед глазами все плыло и горело. Он полз, срывался несколько раз куда-то вниз, думал, что все, что больше не сможет встать, и все-таки вставал.

Каким-то чудом он выбрался из города. До сих пор уверен, что именно та временная слепота помогла ему уйти живым. Уже почти на самой границе города он почувствовал, как что-то прошло совсем низко, почти над самой головой, обдало его лицо каким-то нездешним ужасом, швырнуло на землю и попыталось расплющить, как люди растирают муравья об асфальт.

Пфайфер слышал крики, кто-то стонал рядом. Кто-то начал петь… Он не запомнил ни слов, ни мелодии, но помнил голос – надсадный, хриплый, со всхлипами выводивший одну и ту же фразу. Несколько лет после этого Генрих Францевич слышал по ночам этот голос и вскидывался, думая, что вот сейчас, вот сейчас он поймет слова… И каждый раз утром снова ничего не мог вспомнить. Может быть, казалось ему иногда, слов вообще не было? Человек просто кричал, пытался вытолкнуть из своей груди боль, страх и бессилие?

Потом его вдруг подхватили и потащили, Пфайфер даже не пытался отбиваться – не было сил. Показалось, что это они, те, кто выжег город, кто только что пытался убить его…

Странно, но именно тогда к нему вдруг вернулось зрение, и Пфайфер с удивлением рассматривал лица людей и низкое серое небо над самой головой.

Он потом узнал, что вертолет прилетел за разведгруппой. Из десяти человек к месту сбора группы вернулись только трое, но они забрали с собой тех, кого встретили… И кто смог сам дойти. Наверху хотели получить свидетелей того, что и, главное, как все происходило.

– Вам плохо? – спросил Касеев.

– Что?

– Вы побледнели, и руки…

Пфайфер взглянул на свои руки – пальцы дрожали.

– Нет, Женя, ничего. Все нормально. Все совершенно нормально. – Оператор вздохнул, пытаясь унять сердцебиение. – Так, вспомнил. Но дело не в этом. Дело вовсе в другом. Дело в странном полковнике, который точно знал, когда и где пройдет корабль. И который пытался спасти людей. Он знал, как их спасти. А тот железнодорожник – нет. Странно?

– Что странно?

– Железнодорожник… Тот начальник… У него что, ничего не было из электроники? – Пфайфер унял наконец дрожь в пальцах, сжал руки в кулаки и посмотрел на Касеева. – Ты можешь себе представить сейчас человека – и не просто человека, а начальника среднего звена, у которого не будет телефона, информблока, часов, в конце концов? Но железнодорожник этот… Он спокойно пролежал без сознания до тех пор, пока его не нашел полковник. Да?

Касеев пожал плечами. Что тут говорить? Это точно. Это он не подумал. И капитан этот, местный, ничего об этом не сказал.

– Когда проводят испытания, – тихо, очень тихо сказал Пфайфер, – выделяется контрольная группа. Чтобы понять, что могло произойти с объектом испытания. Могло, но не произошло. Как крысам, когда вводят вирус… Или, наоборот, лекарство. Одной – вводят. Другой – нет. И смотрят. Это называется научный подход.

– Контрольная группа, – сказал Касеев. – Сволочи.

– Кто? – быстро спросил Пфайфер. – Кто «сволочи»? Братья?

– Братья, – ответил Касеев и замолчал.

Глупо прозвучало – «Братья». А полковник? А железнодорожник? Полковник думал, что только его самого и его солдат будут испытывать? Не знал о контрольной группе?

…Как я буду играть… Больно-то как… мама… подожди, милый, мама… сейчас… больно… он спит… не мешайте, он спит…

– Это очень по-нашему, – сказал Пфайфер. – Очень. Это мы привыкли так обращаться с себе подобными… Мы сами… Или это еще одно подтверждение, что разум везде одинаковый. Хотя вряд ли. Это было наше, человеческое испытание. Мы испытывали новую технику. Которая позволит нам… Что она нам позволит? Победить? Сбросить инопланетное иго? Что? Зачем?

– А знаете, – тихо спросил Касеев, – сколько в человеке воды?

– Семьдесят процентов, – не задумываясь, ответил Генрих Францевич. – А что? При чем здесь…

– Знаете, как это было установлено? – Касеев даже чуть улыбнулся, еле-еле, словно от боли.

– Не знаю… Исследовали как-то…

– Японцы, в тридцатые-сороковые прошлого века. В Маньчжурии. Может быть, этим же баловались и немцы, не знаю. Немцы были большими выдумщиками. Но это замечательное исследование провели японцы. Не помню, где уж я это вычитал. Брали первого попавшегося китайца, взвешивали. Сажали перед очень сильным феном… Знаете, такие, которыми волосы сушат, только гораздо мощнее. Сажали китайца – уж не знаю, живого или мертвого, – и включали фен. Потом взвешивали. И снова включали. И снова взвешивали. И снова включали. До тех пор, пока вся вода не уходила и вес не переставал изменяться. Затем брали следующего китайца – китайцев же много, сами знаете. И следующего. И следующего. А тщательно высушенные тела потом продавали на брелоки. Они, наверное, такими маленькими становились, эти китайцы, что свободно вмещались в карман. Вместе с ключами от машины. Или ими украшали столики для чайной церемонии… – Касеев через силу улыбнулся. – Так что вы тут правы – все было очень по-нашему.

– Разболтались мы что-то, – тяжело вздохнул Генрих Францевич. – Спать пора.

– Пора, – согласился Касеев.

– Выключай свет, – сказал Пфайфер.

Наблюдатель встал с кресла, сделал несколько упражнений. Затекла спина. В палате выключили свет. Система ночного наблюдения включилась с опозданием почти в десять секунд. Нужно будет утром доложить об этом. Порядок должен быть.

Наблюдатель вернулся в кресло, налил себе из термоса кофе. Выпил.

Не спали, если не считать охрану, только капитан с посетителем и Николаша. Но Николаша никогда не спит. Вот уже почти три месяца. Наблюдатели поначалу даже спорили, на чьем дежурстве уснет юродивый.

Не уснет, подумал наблюдатель. Врач говорил, теперь до самой смерти не уснет.

– Вы думаете? – спросил Николаша. – Вы думаете, что вы думаете. Вам только кажется. Всем – кажется. И даже мне кажется, что я думаю… Все уже придумано. Все-все… И мы переходим от одной мысли к другой. От мысли к мысли. Нам кажется, что мы их думаем, а они на самом деле ездят на нас… И не нужно махать на меня руками…

Николаша засмеялся, аплодируя себе. Ему было весело.

– Только мысли живут. Они разумны. Они живут Мысль о прекрасном завтра, формулировка закона всемирного тяготения, идея выпить на троих… Они живут Они висят в воздухе, прекрасные и лаконичные или безумные, как эта, моя… А они хотят двигаться… Вперед-назад, вперед-назад… Бегать, ползать… Даже ползать… Я точно знаю, что некоторые любят ползать. Вот так…

Николаша упал на четвереньки, чтобы показать, как именно любят ползать некоторые мысли.

– Вот. Вот так. А еще они любят летать… Летать любят. Есть такие мысли, которые знают, как построить самолет. Они находят скотинку, которая может перенести эту мысль. Находят другую скотинку, которая может перенести мысль о необходимости строить завод… банк… взорвать город. Много разных мыслей…

У меня пустой мозг. Я родился с пустым мозгом. Как все… С маленьким мозгом, в который могла вмещаться только мысль, что нужно поесть, пососать мамкину сиську или соску… Они выращивают нас, мысли, чтобы потом удобно было в нас ездить, расположиться в наших мозгах, как в машине…

Вы думаете, я вру? – Николаша вскочил и подошел поближе к слушателям. – В вашу пустую голову пришла мысль о том, что я вру? Среди них есть и такие. Клоуны. Шутники. Которым нравится врать…

Николаша склонил голову к правому плечу, прищурился и показал язык тому, что был справа.

– А мне в голову пришла глупая мысль. Ей не хватило ума… – Николаша ударил себя кулаком по лбу. – Моего ума ей не хватило. Она, наверное, не вместилась в мой ум… И та часть, которая знала, что нельзя говорить эту мою мысль вслух, просто не вместилась… Свисает сейчас из моего ума… Дергается, пытается втиснуться полностью, а у нее не получается… Знаете почему? Потому что у меня в голове есть еще одна мысль… Они обычно ездят на нас поодиночке. Не вмещается больше одной. Вначале едет одна, потом другая… А у меня… У меня, наверное, большой ум, вместительный. Или… – Николаша понизил голос до шепота: – Или та, вторая мысль, очень маленькая. Вот такая.

Пальцы Николаши показали, какая маленькая та, вторая мысль. Совсем крохотная.

– Она маленькая и зеленая… Сказать почему? Сказать?

Слушатели ждали, не перебивая. У него были очень хорошие слушатели.

– Она не с Земли, – шепотом сказал Николаша. – Она прилетела…

Указательный палец вверх. Слушатели должны понять, что не сбоку или снизу, а сверху прилетела та зеленая мысль. Это очень важно. Важно.

– Знаете, о чем та, зеленая мысль? Не знаете. Не знаете! – выкрикнул Николаша.

Конечно, они не знают! Откуда они могут знать? На Земле не так много мыслей сверху. Их еще очень мало. Совсем мало. Обычные мысли их не замечают. Вот и его большая мысль не заметила, что в уме у него уже что-то есть… Попыталась прокатиться и застряла. И теперь ни та, ни другая не могут выбраться из его мозга. А это нужно скрывать.

– Они меня держат здесь, – сказал Николаша. – Чтобы никто не узнал, что я смог захватить их в плен. И земную, и зеленую… Я их держу. Я… Они пытаются вырваться…

Бьются в виски… Бьются-бьются-бьются… Они думают, что смогут выбраться… Они – не я. Я не умею думать. Они думают, что смогут вырваться, и знают, что ничего у них не получится… Смешно, правда?

Слушатели не ответили. Они даже не пошевелились. Боятся пропустить хоть слово. У Николаши очень хорошие слушатели. Он их сам нарисовал на стене своей комнаты. Правда, вот тот, справа, нарисованный позже остальных, еще не привык… Иногда пытается возражать. Ничего, привыкнет. Привыкнет!

Николаша закрыл глаза. Что-то у него в голове произошло… Что? Они пытаются вырваться? Выскользнуть? Пытаются договориться друг с другом? Николаша засмеялся. Он их не выпустит.

Он не зря ходил к космическому кораблю. Не зря. Ему удалось захватить там мысль со звезд, и он ее не отпустит. Не отпустит.

Их нужно постоянно думать. Эти две мысли одновременно. Тогда они не смогут вырваться… Они будут в плену вечно. Он им докажет, что человек не просто скотинка. Человек может… Может! Нужно только объяснить слушателям, как все на самом деле… Вот они стоят и думают…

– Вы думаете? – спросил Николаша. – Вы думаете, что вы думаете!..

– Теперь он повторит. А потом – снова повторит. Он не спит уже три месяца, – сказал Горенко. – Мы держим его на стимуляторах.

– Отпустите его. – Гриф отвернулся от экрана. – Зачем…

– Мы пытались его отправить отсюда в другую клинику, профильную… Но он не хочет. Начинает кричать, сжимает голову руками, чтобы мысли, значит, не убежали…

– Дайте ему умереть, – тихо сказал Гриф.

– Умереть? Об этом мы тоже думали. Нельзя. У него в голове…

– Есть маленькая зеленая мысль? Он что, действительно был возле корабля?

– В корабле. Он был в корабле, это точно. Он вызвался добровольцем. Я был в группе обеспечения, даже хотел идти за ним к кораблю, но… – Горенко развел руками. – Не решился. Попытался, честно, но на расстоянии полукилометра и я, и все остальные, кто решился, почувствовали… Глаза, вы понимаете…

– Понимаю. – Гриф снял очки. – Очень хорошо понимаю… Но у него, как я тоже понимаю, с глазами все в порядке. Он был в корабле, но с глазами…

– Да, – кивнул капитан. – Налить чего-нибудь?

– Воды. Просто воды.

– Просто воды, – повторил Горенко, подошел к холодильнику и достал пластиковую бутылку. – Стакан дать?

– Если можно.

Горенко достал из бара стакан. У него в кабинете был богатый бар, начальство, посещая Клинику, любило заглянуть в коллекцию Горенко.

– Вы мне так и не ответили, – напомнил Гриф, наливая себе воды. – Что с глазами?

– С глазами… – Капитан налил себе коньяку, сел в кресло напротив Грифа. – Как показали исследования, далеко не все люди одинаково реагируют на корабль. В процентах это получается что-то вроде ноль целых восемь сотых…

Горенко грел стакан в руках, время от времени поднося к лицу и вдыхая аромат.

– То есть вы просто тупо гнали людей к кораблям?

– Зачем – гнали? Не нужно гнать. Нужно положить рядом с кораблем что-нибудь интересное и рассказать, что это там лежит. Люди пойдут сами. – Капитан отпил из стакана. – Дайте человеку причину, и он все сможет.

– А что потом делали с теми, кто не дошел?

– Честно? – Голос Горенко прозвучал резко. – Вы хотите знать правду?

– А вы должны будете меня убить после этого? – спросил Гриф.

– Не знаю. Честно – не знаю. С другой стороны… В Сети столько всякого бреда о коварных пришельцах и жестоких людях…

– Есть даже такие, будто это ваши структуры придумывают самые нелепые и страшные, чтобы правда потом казалась пресной и неинтересной…

– Без комментариев, – серьезно ответил Горенко. – Без комментариев. Хотя если честно, это хороший и эффективный способ прикрытия утечек, используем мы его или нет. Может, все-таки вам налить коньяку?

– Сколько нужно отправить к кораблям людей, чтобы получить вот эти ноль целых восемь сотых?

– Не знаю. Я был возле корабля только один раз. Вот с Николашей и был. Николаша прошел через зеленое поле… знаете, вокруг кораблей всегда есть россыпь Зеленой крошки, круг, метров триста в диаметре. Посреди – корабль. Вы должны были видеть, вы ведь бывали в центре Территории. Бывали же?

– Видел, – не вдаваясь в подробности, ответил Гриф. – Ну и что?

– Ничего. Николаша прошел через зеленое поле к мембране. И вошел. А потом вышел. Через три часа. Вошел нормальный такой парень, сволочь, хапуга, готовый убить, если выгодно, а вышел такой вот добряга! – Горенко кивнул в сторону монитора, на котором Николаша снова что-то говорил. – Его нельзя убивать, он единственный человек, побывавший в корабле…

– …И вышедший оттуда, – закончил за капитана Гриф. – Вы же наверняка не одного туда загнали? Сколько? Сотню? Две?

– Наша Клиника этим не занималась. Это там, в Африке, гнали людей сотнями. А мы… наши ученые искали людей, способных войти в корабль. И, если не врут, сейчас могут определить при осмотре человека, не имеющего реакции на корабль. Чуть не сказал «излучение корабля», – засмеялся Горенко. – Наши головастики меня сколько раз поправляли, объясняли, что никто так и не понял, что именно так глушит людей и технику. Нету излучения. Просто нету. А люди разрывают себе веки, электроника взрывается, металлы плывут и сминаются…

– Да, – кивнул Гриф, – это очень забавно.

– Извините, – спохватился капитан и залпом допил коньяк. – Извините. Это я… мы… каждый день возле этого – вырабатывается такой, знаете ли, черный юморок. Шуточки такие, моргиальные.

– Маргинальные?

– Моргиальные, из морга, – хихикнул капитан. – Например, знаете, что такое плесень? Не та, которая в сыре, а плесень?

– Болезнь. Что-то там о псевдоразуме…

– Точно. Правильно. Они все заражаются в разное время, но болезнь не проявляется, пока все в группе зараженных не дойдут до одной и той же кондиции. Потом – бац! – Капитан взмахнул руками и чуть не выронил свой стакан.

– Не вижу юмора, – спокойно сказал Гриф.

Ему начинало надоедать общение с этим… Похоже, количество выпитого за день коньяку стало переходить во вполне определенное качество. В душе бедняги слились в единство противоположности, и специалист по умолчанию трепался не переставая. И если вдуматься как следует, то отрицание отрицания тут тоже имеет место быть. Законы диалектики в действии.

– Юмора он не видит… – Капитан поставил стакан на пол. – А у нас в Клинике изучали эту плесень. В смысле – тоже изучали, как и по всему миру. И знаете, к чему пришли?

Капитану становилось все веселее и веселее, над верхней губой выступил пот, лицо раскраснелось.

– Таки да, таки люди умирают одновременно. В общем, для одного человека все заканчивается в течение Двенадцати часов. Если к зараженному подсадить другого человека, даже за час до срока, оба живут еще двенадцать Часов. Если подсадить третьего – плюс двенадцать часов. Если подсадить к больному двух здоровых, время их не Приплюсовывается… Опять только двенадцать часов. Чтобы продлить свое время, группе инфицированных нужно постоянно пополнять свой состав. Разве не смешно?

– Не знаю, я с такой штукой сталкивался сразу же после Встречи. Не веселило.

– И я сталкивался. Кто не сталкивался? Кто болел кто уничтожал заболевших, кто сидел дома и молился чтобы не попасть в число первых или вторых. Вот вы, например? – Капитану, похоже, с трудом удавалось зафиксировать взгляд на собеседнике.

Указательный палец, которым Горенко ткнул в сторону Грифа, сильно водило из стороны в сторону.

Гриф не ответил. Никогда не отвечал он на подобные вопросы и начинать не собирается. Особенно беседуя с этим странным капитаном.

– Не хотите сказать? – засмеялся Горенко и погрозил пальцем Грифу. – Напрасно. Что нам скрывать? Двое сильных и умных мужиков могут говорить друг другу правду… Вот я не боюсь выдавать вам самые секретные вещи, которые прячутся вот тут…

Палец перестал грозить Грифу, описал дугу, и капитан несколько раз постучал им себя по лбу.

– Я испытал громадное облегчение, когда эпидемия закончилась. Тут молодцами сработали силовые структуры! Пока доктора искали выход, солдаты этот выход перекрыли. И дали возможность зараженным вымереть. Болезнь странная, но передается только контактным путем. Двенадцать часов со времени последнего заражения и минут десять санитарной обработки огнеметом. И нету болезни. Разве что время от времени со свалок приносят «верблюды», но с ними все просто. Они ходят пешком. Сто километров они могут пройти в самом лучшем случае за двое суток. Со стимулятором быстрее, но стимулятор нужно принимать с интервалом в десять-двенадцать часов… Иначе мозги расплавятся. Зараженный с гарантией не дойдет. В мертвом теле болячка живет всего ничего, каких-то пять-шесть часов… – Капитан потер лицо. – О чем это я? А, да. Знаете, какой самый надежный способ спасти человечество от вымирания? Заразить всех. Открою вам страшную тайну – беременные не передают заболевание своему ребенку. Только после рождения. Если заразить всех, то мы будем жить вечно, пока рождаются дети.

– Вы все это выяснили здесь? – еле слышно спросил Гриф. – Вот тут, в Клинике?

– А то! – приосанился капитан. – Не при мне, правда, при мне тут работали с нитью… Сейчас работают. И разрабатывали лекарственные средства против плесени. Лекарственные. Это я в базе своего предшественника нашел. Бедняга так быстро уехал отсюда, что оставил вещи и файлы.

– Значит, заражены…

– Поверили? – Капитан захлопал в ладоши. – Поверили!

В голосе капитана был неподдельный восторг, в глазах… В глазах было другое, но мало ли что может быть в глазах пьяного человека.

– Это и есть черный юмор. Придумать историю, глупую до абсурдности, и скормить ее человечеству. Или человеку. Заразить. Это не плесень, но очень похоже. – Горенко стал серьезным. – Есть еще один вариант шутки. Заражать может только тот, кто инфицирован первым. Не знаю как… Предположим, что где-то, скажем, в шариках, есть возбудитель. Так вот, все, кто заражен этим первым, чтобы выжить, ловят здоровых и приводят их к нему. Он возлагает руку, говорит сакраментальное: «Бери и носи». Группа живет еще двенадцать часов. Эта Конкретная группа. И верят, представьте себе, – я проверял. Это похоже на историю о вампирах, потому и верят. А вот если уничтожить главного носителя, то…

– Что? – спросил Гриф, понимая, что Горенко будет тянуть паузу до бесконечности.

– А не скажу! – Капитан хлопнул руками и показал пустые ладони. – Нету, улетело. Люди хотят жить. Люди сделают все, чтобы выжить. Как полагаете, если такую вот шутку выпустить в Сеть? Создать вот такую дополнительную реальность? Врачи молчат, потому что им так приказали. А на торпедах возят здоровых к главному носителю… Или катают этого главного из города в город. Какая может начаться замечательная истерия! Такого даже после Встречи не было. Или еще…

– Хватит, – сказал Гриф.

– Почему? Надоело? А ваши истории о свободных агентах? Вас выбрали Братья, дали вам оружие… Вы же стреляли из своего «блеска»? И как оно? Я вот, например, ни разу даже в руках не держал. За какие заслуги вас выбрали Братья? Нет, мне действительно интересно. За какие такие заслуги?

Капитан стал трезвым.

Вот только что еле ворочал языком и не мог совладать с расползающимися зрачками – и вдруг взгляд стал пронзительным, а возле губ пролегла жесткая складка.

Гриф уже собирался встать с кресла и уйти. Но внезапная метаморфоза капитана остановила его. Голос, взгляд – нечто вырвалось из глубины капитановой души… Из того сумрачного места, где душа когда-то обитала. И это нечто было опасным и жестоким. К нему нельзя было поворачиваться спиной.

– Я раньше работал по Сетевым партизанам. – Капитан откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. – Разного повидал, поговорил с разными смешными человечками. Не поверите – даже партизаны не выставляли в Сеть всего, что накопали. Вроде бы все несут, весь мусор и грязь, бочки дерьма выплескивают через Сеть в мозги человечества – и вдруг… Тихонечко отсортировали и отложили в свой архивчик, для лучших времен. Чтобы раньше времени не спровоцировать народный гнев. И что забавно: андеграунд-порно снимают, создают латексных Братьев, доводят девок до безумия или просто убивают в кадре руками этих кукол – и дают народу полюбоваться, а простое исследование, основанное на обычной логике… Такое себе умозрительное эссе вдруг изымают. Я сохранил для себя… на память немного таких умственных штучек. Хотите ознакомиться?

Гриф промолчал.

– Я настаиваю, в конце концов. – Капитан поднял правую руку над головой, щелкнул пальцами. – Идентификация голоса, – сказал он.

Свет в кабинете померк, прямо над столом высветилась голопанель. От нее оторвались и вплыли в воздух разноцветные звездочки файлов.

– Вот хотя бы этот, – тронул капитан одну из красных звездочек пальцем.

Звезда развернулась в кадропроекцию.

Ряды книг, письменный стол, заваленный бумагами, освещается низко опущенной настольной лампой. Лица человека в кресле не видно – только руки. Руки пожилого, даже старого человека, испещренные морщинами и перетянутые вспухшими венами. Ногти аккуратно обрезаны и даже отполированы. Ни колец на пальцах, ни часов на запястье.

Ровный, неторопливый голос. Голос человека, привыкшего выступать, чуть неуверенный оттого, что на этот раз вместо аудитории – сенсор кадра.

– Здравствуйте, – сказал человек.

Нелепое начало для агитационного выступления в Сети. Говоривший это и сам, видимо, понял, кашлянул, чтобы скрыть растерянность.

– Возможно, мне не следовало этого делать. Мое выступление… мои слова ничем не подтверждены и не могут быть подтверждены ничем. Только рассуждения. Но за Последнее время слишком часто приходят мне в голову мысли…

Пальцы сжались в кулак, человеку не нравится то, как он начал, человек злится на себя за это, но запись не прекращается.

– Когда произошла Встреча, я затаил дыхание. Я, знаете ли, из того поколения, которое ждало Контакта. Верило и надеялось. Никакая цена не казалась мне слишком большой за возможность встречи с иным Разумом Иная логика, иные чувства. Да, смерти – это плохо. Уничтоженные города, погибшие люди… Словно плохая экранизация «Войны миров». Очередная плохая экранизация. С другой стороны, думал я, кризис при Контакте неизбежен…

Горенко слушал, прикрыв рукой глаза. Могло показаться, что он спит. Но он не спал. Наблюдатель перед пультом тоже не спал, хотя могло показаться, что именно это он и делает, уронив голову на пульт. Такое не допускалось инструкцией. За такое полагалось взыскание, и очень серьезное. И то, что экраны нескольких мониторов были испятнаны брызгами какой-то жидкости, тоже неминуемо повлекло бы за собой наказание. Если бы у наблюдателя не имелись смягчающие обстоятельства.

Даже самый придирчивый и вздорный начальник согласился бы, что дырка в затылке дежурного наблюдателя, пробитая девятимиллиметровой пулей, полностью оправдывает его позу и объясняет, чем именно испачкан пульт. И пол.

Кровь медленно капала с края пульта.

Рука наблюдателя время от времени вздрагивала, но это ровным счетом ничего не значило. У убитых есть свои развлечения.

Глава б

Артем Лукич Николаев спал плохо. Он и в обычное время засыпал с трудом и несколько раз за ночь просыпался при малейшем постороннем звуке. Ветер может шуметь или, там, ливень – Лукич будет спать, но стоит чему-нибудь легонько стукнуть за окном…

Еще со срочной службы осталась у Лукича такая привычка – просыпаться за пятнадцать минут до появления начальства. Задремав на посту, рядовой Николаев успевал открыть глаза и согнать с лица дремоту, прежде чем появлялся проверяющий.

Вернувшись домой, младший сержант Николаев пошел работать в милицию, некоторое время ездил для этого в город, а потом стал участковым в родных местах. Город ему никогда не нравился, а тут, дома, все было как-то ближе, понятнее.

Он следил даже не за исполнением законов. Законы от их поселка были далеко, в городе. Тут нужно было соблюдать обычаи и поддерживать обычный уклад жизни.

Этого хватало.

Иногда, конечно, приходилось кого-то арестовывать. Обычно – чужаков, совершивших нечто недозволенное походя, проездом. Свои все понимали с детства и запоминали накрепко.

Когда вдруг показалось, что закон рухнул, когда сразу после Встречи в городах полыхнуло безумием, в округе, подвластной Николаеву, все осталось по-прежнему. Разве что перестали ездить в город. Так решили – подождать, пока утрясется все.

Жмыхины, по привычке своей скопидомской, попытались на грузовике съездить в райцентр, посмотреть, что там где лежит бесхозного. Потом уже, когда все снова успокоилось, старший Жмыхин приходил к участковому с бутылкой – мириться и благодарить, а поначалу очень обиделся и даже попытался применить силу.

Первый и, как очень сильно надеялся Лукич, последний раз в жизни выпало ему применить оружие против своих земляков. И то, что стрелять пришлось не в озверевшего Ваську Жмыхина, размахивающего двустволкой, а по скатам его «бычка», утешало не слишком.

Жмыхинскую машину он тогда остановил на околице, Жмыхин с сыновьями, забыв обо всем, подступали к участковому, не скрывая намерения раз и навсегда отучить того лезть не в свои дела, двустволка и помповуха уже приноравливались, где проделать в Лукиче дыру, но тут подоспели местные мужики, Жмыхиных смяли и долго, с удовольствием успокаивали.

Их оружие, кстати, очень пригодилось, когда нагрянули к исходу второй недели Встречи в поселок мародеры.

Сашка Шиш из соседней Полеевки успел на мотоцикле как раз вовремя, предупредил, что два десятка отпетых с автоматами и ружьями на трех грузовиках вычистили Полеевку, порезали скот, собрали оружие, убив троих мужиков и Иванову бабу. И собрались в Понизовку.

Шиш их опередил на час.

Ну и все. Машины мародеров встретили возле леса, там, где дорога входила в балку. В три двустволки – это получилось шесть стволов – картечью вымели залпом кузов первой машины, а водителя через лобовое стекло пристрелил самолично участковый.

…«Зилок» вильнул, уперся капотом в песчаный склон, в корму ему врезался второй, а третья машина успела затормозить. Только толку в этом не было. В кузов, на головы выскакивающих мародеров полетели бутылки с бензином. Полыхнуло, двое закричали, превращаясь в жирно горящие факелы, начали кататься по земле, пытаясь сбить огонь, но ничего у них не получилось.

Крупная картечь с расстояния в пять метров. Снизу, от машин, начали стрелять в ответ, но в суете выпушенные пули либо шли слишком высоко, либо вязли в песке.

Через две минуты все закончилось. Обгоревшие умерли не сразу, но им никто помогать не стал. Просто подождали, когда крики прекратятся. Потом взорвались бензобаки грузовиков, один за другим…

Трупы собрали, зарыли на дне соседнего оврага. Еще трижды пришлось разбираться с бандами. И, как подсчитал Лукич, к исходу осени в овраге лежало тридцать четыре покойника. Долго он маялся, решая, оповещать начальство или нет, а потом решил, что не стоит.

Но вот спать по ночам стал еще хуже. Нет-нет да и проскакивали в тревожный сон лобовое стекло грузовика, дырки от пуль, появляющиеся в нем, и откидывающееся назад тело водителя. Или начинал душить спящего Лукича смрад обгоревшей человеческой плоти.

Но сейчас Лукич проснулся не от кошмара. Наоборот, сон получился яркий, приятный, в нем Маша Быстрова вернулась в свой дом веселая и нормальная. И шли они с Петрухой, взявшись за руки, шли к Лукичу, улыбаясь…

В этот самый момент под самым окном дома Лукича кто-то еле слышно кашлянул. Еле слышно. Именно так, как должен был кашлянуть человек, знавший Лукича, его чуткий сон и не желающий будить еще и Лукичову супругу, женщину, в общем, добрую, но нервную.

Участковый встал с кровати, надел спортивные штаны и достал из-под подушки пистолет. Вот десять лет, считай, прошло с мародерских времен, а привычка осталась и уходить как-то не собиралась.

Взял с окна на кухне портсигар и спички.

Лукич вышел на крыльцо, сунул пистолет в карман и закурил.

– Вечер добрый, – сказал Петруха, выходя из-за куста сирени, что росла перед домом Николаева.

– Скоро уж утро доброе, – кивнул Лукич на восток, где небо над лесом приобретало уже золотой оттенок.

Над землей стелился туман, босым ногам в шлепанцах было зябко. Лукич переступил с ноги на ногу.

– Помощь нужна, дядя Тема, – сказал Петруха.

– Покалечили кого? Неужто ночью «космополеты» приходили?

Лукич затянулся папиросой, прикрывая рукой огонек, чтобы не мешал смотреть на Петруху.

Тот был одет в кожаную куртку. В боевую кожаную куртку, напомнил себе Лукич. Кожанки у «землян» были вроде формы, которую они надевали в особо трудных и почетных случаях.

Вот когда вчера нагрянули на вертолетах бойцы, начали на Лукича кричать, угрожать, что его за пособничество и отказ от сотрудничества заберут с собой и закроют на двадцать пять лет, не меньше, Петруха с ребятами пришли к дому в этих кожанках.

Слава богу, что бойцы быстро собрались и улетели, так и не дав возможности мальчишкам попытаться сделать глупость.

– Нам в город нужно, дядя Тема, – сказал Петруха. – До утра нужно попасть.

– Электрички не ходят. – Лукич докурил папиросу, аккуратно положил окурок в консервную банку, стоявшую на второй ступеньке крыльца. – Все равно придется ждать до пяти тридцати.

– Нас Степаныч согласился на автобусе довезти.

Степаныч согласился. Это значит, Степаныч, которого разбудили среди ночи, не послал молокососов матерно, не вышел на двор со своим любимым черенком от лопаты, а согласился не просто ехать в город, но и отвезти туда…

– Бесплатно, – сказал Петруха, подчеркнув тем самым важность и необычность момента.

Бесплатно Степаныч мог человека из огня вынести, в драку за земляка против десятка чужаков сунуться, невзирая на ножи и прочие лезвия, но хоть нитку, хоть пригоршню снега зимой бесплатно ни у Степаныча, ни у всей его многочисленной родни получить было невозможно. А тут – нежно любимый автобус, топливо жрущий, словно танк. И бесплатно.

– Кто едет? – спросил Лукич.

– Наши все. И еще ребята из Полеевки и Мартового. Тридцать человек.

– Тридцать человек, – повторил Лукич. – И что?

– Помощь нужна… – снова сказал Петруха, переступая с ноги на ногу.

– Зачем? Сели в автобус, поехали. – Лукич потер замерзшие плечи. – Через полтора часа будете в городе.

– Нас одних могут не пустить. А с вами…

– А со мной пустят, а потом, когда вы устроите там какое-то непотребство, с меня спустят шкуру, дадут нарасти новой и спустят снова. Нет, пожалуй.

Лукич зевнул демонстративно и пошел было в дом.

– Дядь Тема! – жалобно позвал Петруха, словно не восемнадцать ему, а всего десять и опять поймал его участковый на чужой груше. – Послушай…

– Чего?

– Там в Сети… – Петруха кашлянул. – Есть информация… Завтра в городе может быть заваруха… Просят приехать, помочь…

– Помочь? – Лукич быстро спустился с крыльца, теряя тапочки с ног. – О Братьях говорить будете? Стекла бить? Революцию делать для умных дядечек? Кто-то опять решил на чужом горбу в рай? Я такое видел уже, в девяносто первом! И в девяносто третьем! И в две тысячи седьмом!..

Голос Лукича сорвался на крик. В доме зажегся свет: проснулась жена. Лукич оглянулся на веранду – за стеклом мелькнула белая ночная рубаха Алены.

– Что там у тебя? – спросила супруга, стоя на пороге и кутаясь в шерстяной платок.

– Все в порядке, – сказал Лукич, – иди ложись.

– С кем это ты? – не унималась Алена. – Кто это там?

– Это я, Петруха Иванов, – сказал Петруха, – здравствуйте.

– Принесла тебя нелегкая… До утра не можешь подождать?

– Не могу, тетя Лена. Очень нужно.

– Ничего не нужно, – зло прошипел Лукич. – Ни хрена вам не нужно. Сидите дома, и все. А то я еще в район позвоню, чтобы вас точно остановили. Борцы с пришельцами, мать вашу… Ехать им нужно!

– Куда ехать? – насторожилась Алена.

– За кудыкины горы! – Лукич поднес кулак к самому носу Петрухи, тот покорно кивнул. – Иди, Ленка, от греха подальше, я среди ночи злой и нервный, убить не убью, а покалечу не задумываясь. Утром слезами от жалости изойду, но портрет тебе попорчу, если хоть слово сейчас супротив себя услышу…

Обычно Алену убедить было трудно, но туг, уловив в голосе мужа нечто такое, особенное, что появляется только накануне событий трудных, если не сказать страшных, она молча ушла в дом.

Зажегся свет на кухне.

– Иди отсюда! – злым шепотом сказа Лукич. – По добру уходи! Если я сейчас совсем разозлюсь, то никакое карате с самбой тебя не спасут. Ты меня знаешь!

– Дядь Тем! – Еще секунда – и Петруха станет на колени. – Если мы там не будем, я ни себе, ни тебе этого не прошу! Честное слово! Сказали, что сегодня все решаться будет! Все! О Братьях правду скажут. И о том, что происходит на самом деле! Кто виноват!

– И что делать, – вздохнул Лукич. – И про четвертый сон Веры Павловны.

– Про что? – не понял Петруха.

– И чему вас сейчас только в школе учат?

Лукич сплюнул раздосадованно.

По всему получалось – пацаны пойдут. Даже если он поперек дороги ляжет – переступят и пойдут. Будет настаивать – свяжут. И на дороге их смогут остановить, только заковав или перестреляв. Революционеры, твою дивизию!..

– Иди к Степанычу. – Лукич еще раз тяжело вздохнул, предвкушая разборку с женой. – Я сейчас.

Лукич нашарил ногой потерянную тапочку, надел. Поднялся по ступенькам крыльца, постоял на пороге, собираясь со смелостью, вжал голову в плечи и вошел в дом, словно в логово тигра.

Тигрицы.

Тигрица стояла на кухне, возле стола. Спиной к двери.

– Алена… – тихо сказал Лукич. – Я… это… с ребятами поеду. Попадут ведь в неприятности… А я, может, чего и…

– Я там китель твой достала, с медалями, – не оборачиваясь, сказала Алена. – На дверце шкафа висит. И тут тебе еды в дорогу, дня на три-четыре. И аптечку возьми. Ты пока будешь одеваться, я сбегаю к фельдшерице, пусть бинтов даст, ваты там…

Лукич протянул руку, чтобы коснуться плеча жены, но… Не нужно, подумал Лукич. Держится, не плачет – ну и ладно. Вернусь – поговорим.

…Увидев Лукича, подходящего к автобусу, все торопливо загасили окурки и поднялись в салон. Только Степаныч остался стоять, рассматривая в свете фар носки своих сапог.

– И ты, старый дурак… – прошептал, подходя, Лукич.

Степаныч виновато кашлянул.

– Понимаешь, подумал я…

– Задницей подумал, как всегда.

– Нет, хорошо подумал… А если правда? Если от того, мы там будем или нет, чего и в самом деле поменяется? У меня сын, если помнишь, под Владивостоком служил. А в городе брат двоюродный с семьей жил… А теперь нету у меня в городе родственников. А у Чукоревых Дочка уехала на эти… Территории в прошлом годе. И где она? Может, и вправду кончать с этим нужно? Может, кто чего и впрямь придумал? А мы…

– А мы будем там, а сюда кто-нибудь нагрянет? Как в две тысячи седьмом. Это мы тогда только чужой кровью отделались, а ты Малую Цыгановку помнишь? Ты ж вместе с нами всеми там людей хоронил. Ты своих как защищать собираешься? – Лукич кричал хриплым шепотом, все время оглядываясь на автобус, чтобы мальчишки его не услышали. – Ты об этом подумал, революционер? А про то, что за одного убитого Брата, будь он неладен, сотню людей – родных, близких и просто знакомых – убийцы уничтожают? Слышал ты про такое? Забыл. Это у нас тут Территории рядом нет…

– Так это… – неуверенно переступил с ноги на ногу Степаныч и оглянулся на свой дом. – И вправду…

– Вправду… – передразнил Лукич. – Япо дороге сюда к Филипповым заскочил, к Жмыхиным, к Бздуну – предупредил. И напомнил, где у нас остатки с мародерских времен припрятаны. И справку у председателя взял, что везу молодежь на экскурсию в целях правового и патриотического воспитания.

Светлая полоса на востоке стала шире.

– Поехали, – сказал Лукич, – а то до рассвета не поспеем. А так, может, до объявления тревоги проскочим.

Но до объявления тревоги проскочить не получилось.

Собственно, и тревоги никто не объявлял.

Лешку Трошина и всю его группу, впустую смотавшуюся в деревню, просто не отпустили домой. Оружие сдать разрешили, а спать повелели в помещении дежурной смены. Дежурной смене повезло меньше: им вообще спать не позволили. Сидели ребята, увешанные снаряжением и оружием, в спецклассе, борясь с дремотой и матеря начальство, Сетевых партизан и, особенно тихо, почти бесшумно, Братьев вместе с Комиссией, Советом и прочими борцами за Сосуществование и Сближение.

Трошин спать не лег. Трошин сидел вместе со старшими групп и слушал начальника штаба, знакомившего с обстановкой и ставившего задачи.

Выходило из инструктажа, что некто неизвестный разместил в Сети всплывающий вирус, который к каждому письму привешивал сообщение, что завтра в городах прозвучит правда о Братьях. Вот так – просто и со вкусом. Вся правда. Вирус был запущен, как выяснили техники, еще две недели назад, но всплыл он, намертво вцепившись в письма, видеофайлы, кадры новостей и даже в официальные документы, только сегодня вечером.

Откуда конкретно прозвучит правда и во сколько точно она прозвучит – осталось загадкой.

– Не исключено, что кто-то так прикололся, – сказал майор Тарасов. – Народ потопчется-потопчется и разойдется по домам…

– Сорвав злость на магазинах и автомобилях, – подсказал Трошин. – Сотни полторы машин и четыре с половиной гектара витринных стекол.

Старшие групп одобрительно заржали. Знали они эти розыгрыши. Лучше бы призвали к чему конкретному и понятному и не разочаровывали людей, а то вон в прошлом году вот так же объявили концерт на стадионе, народ пришел, уперся в закрытые ворота… Ерунда, пустяк… и пятьдесят пострадавших плюс четыре патрульных в госпитале с разной степени тяжести повреждениями.

– Смешно? – спросил Тарасов, и ржание разом затихло, как по команде. – Ты, Леша, мне перед выездом лично предъявишь свое снаряжение.

– А что? – очень удивился Трошин. – Что-то не так?

– Я самогончик, который гонит твоя мать, тебе в задницу волью, через клизму! Если я у тебя найду…

– Так то если найдете, Виктор Сергеевич, – улыбнулся Трошин.

Лицо Тарасова медленно начало наливаться кровью.

– Все понял, – поспешно сказал Трошин. – Все будет сделано. Лично предъявлю. Догола. И с клизмой.

К четырем часам утра стало известно, что из пригородов в города потянулись вереницы машин, автобусов и велосипедистов. Идея перекрытъ въезд была отвергнута как волюнтаристская: молодежь, следующая в город за Правдой о Братьях, настроена была не то чтобы агрессивно, но настойчиво.

Решено было не устраивать потасовок на окраинах а блокировать в городах только самый центр и обеспечить охраной административные здания, банки, вокзалы и наиболее важные элементы инфраструктуры.

Оператор-один клялся и божился, что точно слышал как замначальника Управления выражался самым непечатным образом, комментируя решение вышестоящего руководства не привлекать к поддержанию порядка внутренние войска.

– Я его таким и не видел никогда, – сказал оператор-один. – Пена летит, крышка звенит, того гляди, кипяток хлынет, огонь погасит – тогда всем хана: либо взорвет, либо задушит. А с другой стороны, верно – во внутренних войсках пацаны тоже правду послушать захотят. А чего там за правда будет – никому не известно. А если такая, что прям хоть на баррикады? Нет? На кой нам тут полторы тысячи вооруженных и злых? Скажи, Володя.

– Скажу, – рассеянно кивнул оператор-два.

Он тихонько сидел в уголке, нацепив очки полевого монитора и что-то в Сети выискивая.

– Порнуху смотришь? – спросил оператор-один.

– Ага, почти. Потрясающая картина того, как неизвестный гений поимел всю Сеть. Слышал я про нулевое сжатие, но не думал, что это так круто. Вот я создаю файл, фиксирую объем, отправляю письмо на свой собственный адрес…

– И?

– Оно приходит в том же объеме, с точностью до единицы. Но уже с сообщением.

Оператор-два перевел изображение в голорежим. Над панелью высветилась надпись: «Завтра в городе ты узнаешь правду о Братьях. Больше не будет лжи, не будет обмана. Приходи, все зависит только от тебя».

Оператор-два провел рукой над панелью управления, и звенящий от напряжения голос прочитал фразу вслух.

Буквы налились багровым пламенем.

«Приходи, все зависит только от тебя», – снова продекламировал голос.

Оператор-два выключил звук.

– Понял, Серега, «только от тебя», блин. Ты пойдешь?

– А как же… Мы все пойдем. Как один. Тут правду пропустим, как потом жить станем? – засмеялся Серега. – Выйдет народ на улицу, а там ему расскажут, как здорово дружить с Братьями. Или предложат купить новый продукт с технологией от Братьев.

– А ты, кстати, много знаешь технологий от Братьев? – спросил вдруг зам старшего группы захвата, молча сидевший до этого в стороне.

Пока Трошин замещал Ильина, его зама повысили до звания исполняющего обязанности старшего группы и зам получил возможность коротать время в ожидании приказа не со всеми ребятами, а с технической элитой группы.

И техники еще не привыкли к его неприятной манере вначале отмалчиваться, а потом задавать дурацкие вопросы.

– Ну… – протянул Серега.

– Ты не нукай. – Оператор-два выключил свой компьютер, положил его на тумбочку и заинтересованно обернулся к приятелю. – Конкретику, пожалуйста.

– Так… – Оператор-один задумчиво посмотрел в потолок. – Корабли.

– Ха, – сказал Володя. – И еще два раза – ха-ха, Сережа.

– Ладно. Хорошо. – Сергей кашлянул, настраиваясь на серьезный поединок. – Кормушка. Прости, но мясо из воздуха прессовать – это мы не умели до Встречи. Так?

– Так, – согласились оба слушателя. – И даже близко не подходили.

– Торпеды.

Слушатели переглянулись, Володя скептически поморщился.

– Нет, вы чего, – запротестовал оператор-один. – Я когда впервые торпеду увидел – чуть не обгадился по самые уши, думал, корабль…

– Ладно, – разрешил Володя. – Зачтем. Еще?

– «Блеск».

– Ты его в руках держал? – поинтересовался зам старшего группы захвата. – Или хотя бы в работе видел?

– Ну… В учебном кине. Не считая художественного кинематографа. Там очень все зрелищно… Бац! Пшшш! И полный абзац!

– И все, – констатировал Володя.

– Нет, погоди. Еще пленка маскировочная, псевдоживой комуфляж, термобрикеты, утилизаторы, наши микропланы и вся квазиживая техника…

Серега замолчал, понимая, что даже под прицелом пулемета не сможет отобрать из названного им самим списка, что именно подарили Братья, а что люди изобрели сами за последние десять лет. Или хотя бы воспроизвели.

– Получается, – тихо сказал исполняющий обязанности, – что за десять лет мы получали всякую фигню, как папуасы – консервные банки, гильзы от патронов, зеркала и бисер.

– А ты бы корабль получить хотел? – так же тихо спросил Серега.

– А не обидно? Мы отдали землю под Территории, мы похоронили несколько миллионов человек… И что взамен? На свалках копаться?

– А взамен – мы живы, – сказал Володя. – Америкосы вон взамен даже этого не получили. Ты партизанскую киношку из Сети не видел? Съемки через границу. Очень живенько так… Руины, вспышки, корабли…

– Это через границу. А что внутри?

– Ничего. Или еще хуже. Давайте прекратим этот идиотский разговор. – Серега демонстративно лег на нерасстеленную койку, водрузив ноги в ботинках на спинку и заложив руки за голову. – Только не нужно мне пересказывать эту партизанскую мульку из Сети про то, что это сами американцы придумали и теперь сидят там у себя и срастаются с Братьями, пока мы тут объедками питаемся.

– Чем питаетесь? – спросил Трошин, входя в комнату.

– Чем ни попадя, – сказал оператор-один. – А я так уже часа четыре как хочу питаться, но нечем. А сухой паек не выдали, между прочим.

– И не выдадут, – успокоил Трошин. – Дан приказ…

– Нам в какую сторону? – Сергей вскочил с кровати.

– Цепляйте тубусы и глобусы, поднимайте народ – через десять минут нам назначено свидание на вертолетной площадке. А оттуда – в трансляционный центр Сетевого Информационного Агентства. – Трошин потер подбородок и поморщился неодобрительно. – Нам придается группа огневой поддержки Касьянова вместе со специалистами из Инженерной.

– Они что, ожидают штурма? – Оператор-два спрятал компьютер в чехол и тоже встал с кровати.

– Тебе прямо ответить или уклончиво? – спросил вкрадчивым голосом Трошин. – Отвечу прямо…

– …А хрен его знает! – хором прокричали операторы.

– Именно. Выходи строиться, – скомандовал Трошин, а про себя отметил, что с Ильиным техники вели бы себя куда скромнее.

Придется по возвращении анархию ломать. И начинать нужно будет с Сереги. Жалко, но вертикаль власти есть вертикаль власти.

Через пятнадцать минут вертолеты ушли к комплексу СИА.

– Ты глянь, – ткнул оператор-два пальцем в открытый люк, когда их вертолет прошел мимо высотки Административного центра.

– Чего там? – глянул оператор-один, поднимая щиток на шлеме.

«Приходи, все зависит только от тебя», сообщал рекламный голографический кадр на крыше.

– Если не могут справиться, то хоть выключили бы, – проворчал Серега.

И, словно в ответ на его слова, буквы погасли. Погасла вообще вся реклама в городе. На всякий случай. И не только в нем.

Вся Европа, на всякий случай, выключила рекламные проекторы.

Во всем можно найти свои положительные моменты.

Или почти во всем.

Пять человек дежурной смены охраны Адаптационной клиники не могли найти ничего хорошего в своем положении. Не могли бы найти. Не искали. Их трудно в этом винить: искать что-нибудь хорошее в собственной смерти и после этой самой смерти – отдает метафизикой. Хотя…

Четверо из пяти, кажется, не испытали боли перед смертью и даже не успели испугаться. Смерть наступила практически мгновенно, всего за секунду-две… А что можно испытать за две секунды агонии… Опять-таки вопрос этот находится в области метафизики.

Пятый перед смертью был вынужден быстро ответить на несколько вопросов. Люди, вопросы задававшие, не угрожали и не пытали. Хватило одной инъекции, чтобы дежурный на центральном пульте назвал все коды доступов и умер, счастливо улыбаясь, когда его отпустили.

Человек, сменивший его в кресле, через общую систему наблюдения бегло осмотрел помещения Клиники, проверил параметры внешней защиты, но включать не стал. Запуск программы автоматически включал сигнал тревоги в очень многих службах вне Клиники, а это пока было не нужно.

В Клинике не спали трое: сумасшедший в своей палате и двое в личных апартаментах начальника службы безопасности Клиники.

То, что происходило в комнате Горенко, на мониторы не выводилось. На трехмерной схеме Клиники в ячейке, обозначавшей кабинет, просто пульсировали две звездочки – красная и зеленая. Зеленая обозначала хозяина кабинета, красная – гостя. Звездочки пульсировали – значит, оба не спят.

По схеме, утыканной зелеными светлячками, медленно двигались синие огоньки. Синий цвет в Клинике был принят для обозначения неопознанных посетителей. Нарушителей, вторгшихся в Клинику без разрешения.

Человек за пультом пересчитал синие огоньки – сорок семь. Звездочки в комнате начальника службы безопасности продолжали пульсировать.

Интересно, подумал человек за пультом, о чем можно болтать в четыре часа ночи? Пьют, наверное, о бабах треплются.

Горенко и Гриф о женщинах не разговаривали. Они вообще не разговаривали. Горенко медленно, мелкими глотками пил коньяк, с наслаждением вдыхая его запах, а Гриф… Гриф продолжал слушать то, что говорил пожилой человек в кадре.

Ничего нового и необычного старик не излагал. Тихим, ровным, чуть дребезжащим голосом он произносил банальные слова, делал банальные предположения, но…

Странно устроен человеческий рассудок. Достаточно предупредить, что в самых простых словах скрыт глубокий смысл, и фраза тут же приобретает загадку, становится многозначительной, почти философской.

Кто-то решил, что есть некая опасность в этом выступлении. Почему?

…Кризис при контакте неизбежен. Индейцев уничтожали физически, сибирские племена вымирали сами, и даже попытки центральной власти спасти их ни к чему не приводили. Местные обычаи, наложившись на новые реалии, оставляли аборигенам не слишком большой выбор – либо полностью отказаться от своей самобытности и дать хотя бы своим детям шанс войти в новый мир равноправными членами, либо медленно вымирать, цепляясь холодеющими пальцами за остатки своего прошлого….

Старик закашлялся, рука скользнула куда-то за пределы кадра и вернулась со стаканом воды.

Было слышно, как зубы стукнули о стекло. Руки дрожали.

– Выбор невелик… Или влиться в основное русло, теряя себя, или остаться лужей, небольшим затхлым озерцом, высыхающим, превращающимся в болото, в грязь, в трясину… И вдруг…

Я удивился поначалу, мне показалось, что… Нет, даже не показалось, я вдруг увидел, что происходит нечто странное. Непонятное… Я ожидал встречи с иным Разумом, иной логикой, иной системой ценностей, а вместо этого человечество заглянуло в зеркало и увидело себя… Только себя – ничего более.

Мы узнаем себя в любом костюме. Но почему-то отказались узнавать себя в шкуре Братьев…

Логика, проклятая логика… Если не думать о миллионах жизней… Если найти в себе силы и не думать об этом. Просто логическая задача.

Есть планета Земля. Множество стран, склоки, свары, религии и культуры… Но мне нужно прийти на Землю так, чтобы сразу и надежно войти в эту сложную систему взаимоотношений. Не переделать ее, а начать эксплуатировать, добиваясь максимальной эффективности.

Если бы я просто пришел к людям и предложил дружбу и… – Старик сдавленно заперхал, и Гриф не сразу понял, что это старик смеется. – И сосуществование… люди стали бы разбираться не со мной, а друг с другом. Те государства, что посильнее, начали бы давить на слабых, демонстрировать мне независимость и уверенность в своих силах… И все утонуло бы в разговорах, совещаниях и заседаниях. Каждое слово диалога изучалось бы, оговаривалось, утрясалось, разрабатывались варианты ответов на вопросы, ответов на ответы… и так далее, и так далее…

Старик снова сделал глоток из стакана.

– Да. Наверное, мне нужно было бы продемонстрировать свою силу. Как? Взорвать Луну? Снести Эверест? Или сжечь пару городов? Пару городов могут уничтожить и сами люди. Их этим не поразишь… Нет, не поразишь. Только ущемленная гордость добавится к адскому коктейлю общей неразберихи. Униженное государство будет мечтать о реванше, а все остальные будут думать, что уж их-то… уж они-то смогли бы дать агрессору отпор. И выходит, нужно прижать самого сильного, не просто нанести ему поражение, а смять его и вышвырнуть прочь, небрежно, словно использованную салфетку… Туалетную бумагу, если хотите…

Здесь, как в фигурном катании, успех будет зависеть от техники исполнения и артистизма. Все сделанное должно быть чудовищным… Но выполненным с небрежностью, легкостью и улыбкой на лице… Как бы между прочим. Походя. Без видимой выгоды… Совсем без выгоды. Без злобы. Просто потому, что так захотелось.

Представьте – комната, в которой находятся люди. Входит некто, не говоря ни слова разносит из пистолета голову самому главному – сильному, страшному… Кровь растекается по полу, воняет смертью, кровью, сгоревшим порохом… А этот некто просто стоит, медленно переводя ствол своего оружия с одного человека на другого, и молчит. Он не пытается вывернуть карманы убитого, не выдвигает условия… Он просто ждет. И никто не знает – чего именно.

Люди бросятся в драку? Чушь. Они будут молчать, затравленно наблюдая за дулом, из которого только что вылетела смерть, будут молчать до тех пор, пока кто-то из них не решится задать вопрос. И вопрос этот будет не «за что?». Вопрос будет: «Что нужно?»

Америка на свою беду была самой сильной на Земле. Но уничтожить самого сильного – это только начало. Это способ привлечь к себе внимание, заставить искать способы насильника успокоить… приноровиться к нему. И тут очень важно будет выбрать второго по силе… Дать ему возможность заслужить право оставаться в живых. Россия? Европа? Китай? Кто?

И еще нужно создать видимость выбора. Очень важно создать видимость выбора. Вам самим решать, что делать дальше. Вы сами должны понять, что для вас хорошо, а что нет…

Европа почти не пострадала. Но на ее земле возникла только одна Территория. Хочется большего, гораздо большего, но приходится оставаться в рамках благопристойности и ходить на поклон к России, которой повезло гораздо больше… Слышите? Повезло. У нее – четыре Территории и возможность хлебать еще и из Крыма. И у России появляется возможность гордиться этим. Не оплакивать убитых и искалеченных, а гордиться своим исключительным положением. А остальные завидуют. И даже сожалеют, что их не выбрали… Подумаешь, потерять пару миллионов людей! Прошлая боль не пугает. А так приходится кланяться русским. И даже Украине, которая хоть и вынуждена допускать к своей Территории людей из Консультационного Совета, но все-таки имеет свой кусок хлеба с маслом.

Люди завидуют друг другу, ненавидят друг друга и мечтают не о том, чтобы сгинули проклятые пришельцы, а о том, чтобы и их тоже допустили к ящику с игрушками…

При этом… При этом есть еще Африка, которой особенно повезло. И которая очень ярко демонстрирует, что нужен порядок при контакте с Территориями, что кто-то должен поддерживать порядок вооруженной рукой. Это как с алмазами – владея копями, африканцы за бесценок сбывали камешки, продолжая оставаться нищими и голодными… И дрались друг с другом за право быть обманутыми.

Прошло несколько лет – все нормализовалось. Не пришло в норму, а стало нормой. Новой нормой. Люди понимают, чего хотят. Им кажется, что они хотят именно этого… Именно. Они ненавидят не Братьев… Не так. Они Братьев… многие из людей Братьев именно ненавидят, но ненавидят, если можно так выразиться, абстрактно. Как стихийное бедствие. Как… как ненавидели Америку до Встречи. Миллионы ненавидят, тысячи готовы с ней бороться и лишь единицы что-то действительно делают.

Все очень логично, подумал я. Все рационально. Но… но тогда непонятно, чего они хотят. Чего они действительно хотят? Учредить на Земле новый порядок? Это вряд ли может быть целью. Способом – да. Методом – да. Но целью…

Оккупация? Все Территориальные приобретения Братьев произошли в первые два месяца после Встречи и с тех пор не расширялись. И, похоже, не развивались. Схема стандартная: две границы – Внутренняя и Внешняя и – Ничьи Земли между ними. Собственно Территория, которая, как ни странно это звучит, заселена людьми, правдами и неправдами прорывающимися туда через препоны Консультационного Совета и национальную бюрократию государств, и Центр – система хранилищ, ангаров, пустых залов и корабль.

Центр построен людьми. В Центр заходить нельзя. Войдя в Центр, человек теряет право на жизнь. С ним может произойти все что угодно. И происходит. Но не это главное. Главное…

Старик замолчал, взял в руку пустой стакан, переставил его на другое место. Потер руки, словно пытаясь их согреть.

Грифу показалось, что вот сейчас старик закончит свое выступление. Оборвет. Даст команду, и съемка закончится.

Но Гриф ошибся.

Руки старика успокоились, замерли на столе.

– Главное, – повторил старик. – Главное… Кто видел Братьев? Не корабли, величаво перелетающие с одной Территории на другую или гордо выходящие в космос, а самих Братьев? Я пытался найти хоть одно изображение… Я имею в виду достоверное, официальное изображение, а не изделия Сетевых партизан. Я не видел. Поиск в Сети ничего не дал. И до тех пор, пока я не увижу Братьев, я буду видеть людей. Наше человечество.

Старик повысил голос. Грифу показалось, что он сейчас сорвется на крик, но старик вдруг успокоился, замер, словно в голову ему пришла странная, пугающая мысль.

– Мое самое любимое место, – засмеялся вдруг Горенко. – Смотрите внимательно, может, что заметите.

Старик пошарил перед собой руками по крышке стола, будто вдруг ослеп. Рука зацепила стакан и продолжала двигаться, будто человек этого не заметил. Стакан проехал по полированному дереву и упал. Раздался звон бьющегося стекла, но старик, казалось, не обратил на это никакого внимания.

Правая рука скользнула под стол, через пару секунд вернулась.

Пистолет.

Щелкнул затвор.

– «Вальтер», между прочим, – сказал Горенко. – Тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Где он такую пушку выкопал?

Рука медленно подняла оружие. Свет лампы отразился на потертых гранях пистолета.

«Вальтер» ушел в темноту за лампу, которая скрывала лицо старика.

Выстрел.

Звук падающего тела.

Тишина.

Пять секунд тишины. Десять. Лампа продолжает светить на полированную крышку стола.

Потом изображение пропало.

– Ну? – спросил Горенко.

– Что?

– Ничего не заметили?

– Кроме того, что он пустил себе пулю в лоб? – уточнил Гриф.

– Кроме.

– Не знаю… Для меня, если честно, такой финал этого… как бы это правильнее назвать… этого сумбура стал неожиданностью.

– Похоже, – засмеялся Горенко, – что для него тоже. Словно он все это решил за секунду. Говорил-говорил, собирался еще много чего рассказать, и вдруг в голову пришла замечательная идея плюнуть на все и влепить себе пулю в лоб.

– Не знаю…

– А я знаю! Я этот шедевр смотрел раз пятьдесят, могу цитировать с любого места и, может быть, даже задом наперед. Раз десять смотрел до того, как приехал в Клинику, и в Клинике уже. И только через год обнаружил одну смешную вещь. – Горенко снова тронул звездочку файла, продвинул время кадра вперед, туда, где старик уже закончил говорить, и замедлил движение. – Смотрите!

Движение руки, пистолет, выстрел.

– Не заметили? Не страшно, я и сам заметил случайно. Обратил внимание только потому, что сам на инструктаже постоянно напоминал личному составу об этом. Вот тут, – Горенко протянул руку к кадропроекции, – смотрите.

Из темноты на стол вернулась левая рука, потом правая, сжимающая пистолет, потом пистолет исчез под столом, руки замерли…

– Вот тут!

Гриф не сразу заметил. Вернее, заметил сразу, но не обратил на это внимание.

Паутинка, еле заметно мерцающая над лампой?

Капитан увеличил изображение. Точно, паутинка. Свет отразился от нее… Не может быть. Она над лампой. Над абажуром, там, куда свет не попадает.

– Они светятся в темноте, – сказал Горенко. – Еле заметно, но светятся. Флюоресцируют. Я сам об этом не знал, пока не приступил к работе в Клинике.

– Кто «они»?

Горенко поднес палец к губам.

– Нити, – прошептал капитан. – Беднягу кто-то подвесил и отдал приказ. Вы знаете, что такое нить?

Освещение в комнате мигнуло и потускнело. Компьютер пискнул, предупреждая, что перешел на аккумулятор.

Горенко мельком глянул на часы, потом потянулся за бутылкой.

– Что это? – спросил Гриф.

– Вы про нить или про свет?

– Про свет. Про нить я, как вы понимаете, знаю достаточно много.

– Конечно-конечно… – кивнул Горенко, наливая себе коньяка. – Вы свободный агент, вам такие веши знать положено. А мне положено знать, что такие штуки с освещением происходят при переходе Клиники на собственное энергоснабжение. При внезапном переходе. Если все делается в плановом режиме, вначале задействуется резерв и только потом, медленно, проходит отключение. При внезапном, аварийном, возможны вот такие эксцессы.

Освещение восстановилось.

– Вот, – удовлетворенно произнес капитан. – На генераторах Клиника может продержаться… да, собственно, нам внешние энергопоставки и вообще не нужны. У Адаптационной клиники есть генератор, выращенный из зародыша… Я присутствовал при прорастании – зрелище, скажу вам, потрясающее. Ваше здоровье!

Гриф автоматически кивнул.

Хочет жрать коньяк – его право. Хочет при этом прикидываться вусмерть пьяным – опять-таки ему решать. Хотелось, очень хотелось узнать, зачем все это, весь этот цирк, но прямой вопрос тут, скорее всего, не сработает.

Устраивать драку… Лучше подождать. И по реке поплывут гробы ваших врагов.

– Ладно. – Осушив залпом стакан, Горенко хлопнул ладонью по столу, словно выключая беседу. – Засиделись мы что-то, завтра много работы:

– Хорошо, – не стал возражать Гриф.

Вся жизнь приучила его к тому, что дергаться нужно только в том случае, когда других вариантов нет и не предвидится.

Горенко встал с кресла, остановился, восстанавливая равновесие, хихикнул, погрозил в пространство пальцем и пошел к двери. Подергал ручку. Оглянулся на Грифа, пожал плечами и снова ручку подергал. С тем же результатом.

– А ведь не открывается… – сказал Горенко несколько даже удивленным голосом. – Я ее дергаю, а она не открывается… Странно.

Гриф не ответил. Гриф сидел в своем кресле и ждал продолжения.

– Нет, действительно. – Горенко еще раз дернул дверь. – Они там что, одурели?

Горенко похлопал себя по карманам, оглядел комнату заметил лежащий на столе переговорник, зафиксировал направление пальцем и пошел к столу. Капитана по дороге качнуло пару раз, но до стола он добрался. Взял переговорник, включил.

– Это Горенко… Что происходит?

Тишина.

– Кто там на пульте… А, Сафиуллин… Роман! На связь! – Горенко повысил голос, словно собираясь докричаться до этого самого Сафиуллина сквозь стены и перекрытия. – Связь, что ли, накрылась?..

Связь как раз функционировала нормально. Сидевший на месте покойного Сафиуллина прекрасно слышал вызов Горенко, но не ответил. Вместо этого он что-то прошептал, просто пошевелил губами – при наличии боевой системы связи произносить что-либо вслух было необязательно.

Два синих огонька на схеме ускорили свое движение к помещению начальника службы безопасности Клиники.

– Дурдом какой-то! – с чувством произнес Горенко и бросил переговорник на кресло. – При переключении, наверное, сбойнул центральный компьютер…

– Наверное, – кивнул Гриф, стараясь, чтобы ирония в голосе не проступила. – Все очень может быть. Кто-то вообще мог случайно зацепить ногой кабель и вытащить штепсель из розетки. Или налить в машину воды…

– Мне показалось или вы изволите шутить? – осведомился Горенко. – Я, между прочим, лояльный сотрудник Адаптационной клиники и не позволю, чтобы наше уважаемое учреждение…

Двое в серых боевых костюмах бесшумно приблизились к двери кабинета Горенко. Один из них, видимо старший в паре, обернулся к сенсору наблюдения и помахал рукой.

– Вижу, – одними губами ответил диспетчер у пульта.

Картинка на мониторе была четкой. Действия гостей в Клинике были четкими, план, по которому они действовали, был четким… Несколько раздражал труп, лежащий возле стены, справа от пульта, но с этим можно было обождать.

Включился монитор оперативного контроля. Был включен сканер на шлеме только одного из бойцов, стоявших перед дверью Горенко.

– Поехали, – прошептал диспетчер.

Продолжая контролировать общий ход операции, диспетчер краем глаза следил за тем, как на дверь, прямо под замком, был поставлен заряд, как бойцы отошли в стороны…

Диспетчер вздохнул.

Монитор полыхнул ярким светом и через секунду вернулся в рабочее состояние. Мелькнул дверной проем, дверь, застрявшая поперек прохода, появился человек, стоявший посреди комнаты и повернувшийся с недоуменным видом к ворвавшимся.

– На пол! – крикнул боец.

Звуковой синтезатор усилил голос, добавив психосоставляющую. Разработка была из новых, в принципе должна была превращать обычные команды в дополнительные средства воздействия. Психологи утверждали, что вероятность выполнения команды в случае применения синтезатора равна почти единице…

Психологи вообще много чего утверждают. Если бы У нападавших было время, они могли бы по этому поводу высказать несколько резких суждений. Если бы было время.

Но времени не было.

Что именно произошло в комнате, диспетчер не понял. Изображение на мониторе дернулось, словно боец со сканером в прыжке с перекатом попытался уйти с линии огня. Потом изображение пропало. Вернее, оно не пропало, сканер честно продолжал передавать на монитор изображение ковра на полу.

Диспетчер тронул настройку звука – хриплое дыхание по обоим каналам. Медленное, неглубокое.

Потом погас экран монитора, передававшего изображение из коридора перед кабинетом Горенко. Всплыла надпись «Допуск».

– Твою мать, – прошептал диспетчер и вызвал командный пункт.

– Кто-то есть рядом? – спросил командир, выслушав доклад.

– Никого.

– Переключи схему на меня, – приказал командир.

Командный пункт еще не успели развернуть полностью, тактические операторы и техники возились с подключениями к местным линиям связи и наблюдения и, как обещали полковнику, должны были закончить через пятнадцать минут.

Полковник посмотрел на высветившуюся перед ним кадропроекцию. Линия, изображавшая коридор перед кабинетом капитана Горенко, пульсировала молочно-белым светом. Ближе всех к коридору была третья группа – восемь человек. Можно было бы подключить группы семь и шесть, но тогда пришлось бы оголить периметр.

– Третьей группе – проверить северное крыло второго этажа. Предположительно – две цели. Вооружены.

Ни диспетчер, ни полковник не знали, вооружены ли двое напавших на его людей, но рисковать не стоило.

– На поражение, – сказал полковник.

В принципе, начальника службы безопасности нужно было брать живым, но сохранение ему жизни не было приоритетом. Полковник не собирался рисковать своими людьми.

Деваться капитану Горенко и его гостю было, в общем-то, некуда. Служебная глушилка капитана могла перекрыть небольшое помещение. Максимум – коридор. По движению помех можно было с точностью до десяти метров определить расположение капитана.

Молочный туман на схеме чуть сдвинулся и теперь перекрывал половину коридора на втором этаже ближе к административному центру. Огоньки третьей группы, ориентируясь на схему, вышли к обоим концам коридора.

Без предупреждения включились видеопанели – операторы и техники успели даже раньше, чем обещали и чем было предусмотрено планом. Операторы заняли свои места, сержант поставил полковнику кресло, принесенное из кабинета главного врача Клиники. Можно было, конечно, обойтись и обычным стулом, но полковника подчиненные уважали.

Полковник поблагодарил кивком, сел в кресло и повернулся к главной видеопанели.

Сканеры были у каждого из бойцов, но сейчас на панель выводился сигнал только с двух, чтобы не мешать оценке ситуации.

Один и тот же коридор с двух противоположных ракурсов. Пустой полутемный коридор. Включено только дежурное освещение – синие плафоны на стенах. Длина коридора – пятьдесят метров.

Огоньки справа приблизились к границе помех.

– Группа 3-А – на месте. 3-Б – движемся аккуратно. – Полковник оглянулся на командира технической группы. – Что с аргусом?

Техник виновато развел руками: в Клинике поддерживать связь можно было только через ее собственные системы. Посторонние сигналы подавлялись, стены и потолки глушили любое излучение: Клинику строили, пытаясь предусмотреть любые возможные опасности, исходящие от Братьев и их технологий. Так что система контроля, наблюдения и координации работать не могла.

Даже информация от групп шла через кабели Клиники. И это раздражало полковника. Это могло таить в себе неприятные сюрпризы.

Огоньки группы 3-Б приблизились вплотную к сектору помех. Между группами – двадцать пять метров. На мониторе – пустой коридор. Пустой коридор. Пустой коридор… Надпись «Допуск».

На изображении со сканера группы 3-А замелькали сполохи – кто-то открыл огонь в другом конце коридора.

– На месте! – приказал полковник.

Не хватало сейчас начать стрелять друг в друга.

Еще несколько вспышек. Темнота.

– Чернильница, – доложил командир группы 3-А.

Полковник кивнул – дымогранаты были у каждого из его бойцов. Если Горенко взял оружие, то и гранаты мог захватить. И применить.

– Группу 7-А на лестницу. Перекрыть выход с этажа, но в коридор не входить, – приказал полковник тактическому оператору.

Группа 3-Б – четыре человека. Четыре специально подготовленных бойца, за каждого из которых полковник мог поручиться. Чернильница – штука достаточно неприятная. Сосуд кромешной тьмы, даже приборы ночного видения и сканеры не могут работать, пока этот дым не рассеется. В коридоре, в отсутствие сквозняков или ветра, дым может держаться до получаса.

Тут никто не имеет преимущества. Не может иметь. Датчики движения подавлены глушилкой, сканеры – тоже. Тот, кто применил гранату, мог занять позицию и вслепую попытаться выкосить группу 3-Б.

Но боевые костюмы так просто не пробьешь.

Выходит, что бойцы сейчас замерли в ожидании, напряженно вслушиваются в темноте. Возможно, есть раненые. Даже – полковник скрипнул зубами – убитые.

Сколько может так продержаться начальник службы безопасности? У бойцов по две чернильницы. Значит, захватить Горенко мог четыре штуки. Взрыв – полчаса темноты. Итого, два часа. Что произойдет потом? Потом коридор станет просматриваться навылет.

Группа 3-Б отходить не будет. Они не могут знать, есть раненые или нет. Оставлять раненых нельзя.

Горенко разыграл единственную свою карту: повязал группу ранеными, настоящими ранеными или возможными, сейчас, если кто хочет выжить, будет молчать.

Полковник посмотрел на схему. Помехи ничего особо важного не перекрывали. Сейчас скрыт помехами только вход в кафе. Горенко шел туда специально? Или вышел случайно?

– Зачем мы сюда приперлись? – поинтересовался Горенко, когда дверь кафе закрылась.

Дым попал и в кафе, двигаться к стойке бара капитану пришлось на ощупь, шаря перед собой руками.

– Черт! – Капитан натолкнулся на Грифа, который не только опередил его, но уже что-то делал с пультом, спрятанным за стойкой.

Включилась вытяжка, темнота лохмотьями уползла из кафе. Щелкнул замок на двери, включилась герметизация.

– Повторяю вопрос: зачем мы сюда приперлись? – Горенко сел на стул. – Зачем вообще было устраивать драку с перестрелкой? Если бы они хотели нас убить, не отдавали бы приказ лечь на пол. Просто нажали бы на спуск…

– У меня не было времени разбираться, – ответил Гриф. – И выяснять, не захотят ли они меня пристрелить после допроса. Всякое бывает на свете.

Выглядел Гриф совершенно спокойным, разве что время от времени покусывал нижнюю губу.

– Почему мы пришли именно сюда?

– Именно сюда… – протянул Гриф. – Наблюдение отсюда тоже глушится вашим прибором?

– Тоже, – кивнул Горенко. – А что?

– Значит, придется ждать, пока дым рассеется, пока они осмотрятся и увидят глушилку. И у нас появляется шанс наблюдать за происходящим в коридоре. Так?

Горенко не ответил. Горенко встал со стула и прошелся по залу, остановился перед дверью и ударил кулаком.

– Не нужно нервничать, – сказал Гриф. – Возьмите вон лучше коньяку и продолжите свои тихие развлечения.

– Да пошел ты! – выкрикнул Горенко. – Какого хрена! Они же могли нас пристрелить!

– Не пристрелили же, – пожал плечами Гриф. – Мы с вами сидим сейчас… простите, я сижу, а вы спокойно лупите кулаком в бронированную дверь… А могли бы сейчас принять немного химии и отвечать, захлебываясь от восторга, на вопросы, вопросики и вопросищи… А у меня, знаете, жизнь тяжелая, напряженная, есть много чего такого, что и не снилось вашим мудрецам. И рассказывать об этом я пока не готов. Берегу для мемуаров. Да вы пейте коньяк, пейте!

Кстати, вы к двери поближе – они там еще не начали взрывчатку закладывать?

– У них нет столько взрывчатки, – буркнул Горенко. – В принципе, они дверь взорвать могут, но только вместе со всеми тремя этажами.

– Так я и думал. Наверное, думал я, свое любимое логово господин капитан должен был оборудовать как нужно. Дверь я оценил еще с прошлого посещения. Стены… Стены, я полагаю…

– Надежные стены, надежные…

– Очень хорошо. Если бы у вас тут еще была бы и собственная система наружной связи…

– Нету. Мой мобильник работает через систему Клиники… Работал.

– Ну, не расстраивайтесь. Если мы им нужны, они найдут способ нам об этом сообщить. А если не нужны – прекрасно отсидимся до выяснения обстоятельств. Одно обидно – я такие красивые версии выдвигал насчет прорыва к Территории. А на самом деле – банальный захват заложников. Вы о таком не слышали? В Индии, два года назад. Только не клинику, а исследовательский институт. Пока шли переговоры, пока то да се – все архивы, все исследования и разработки уехали. Их до сих пор по частям распродают…

– Я знаю эту историю о Делийском институте. И знаю, что там все остались живы. Понимаете? Живы.

– Почти все, – подсказал Гриф.

– Да. Да! – выкрикнул Горенко. – Дежурной смене охраны не повезло. Нашей, судя по всему, тоже! И что? Остальные не оказали сопротивления и остались живы. До вас доходит пустяковая логическая цепочка: не оказали сопротивления – живы? Доходит, мать вашу!

Капитан схватил стул и швырнул его в стену – пластиковый стул отлетел в сторону. Капитан пнул его ногой.

– Но вы же не смогли удержаться… Вы решили погеройствовать! Вам так этого не хватало там, на Территориях. Вы же там отмывали краденое, прикрывали сутенеров – так соскучились по подвигам. Не так?

– Так, – легко согласился Гриф. – И, между прочим, неплохо на этом заработал.

– Но теперь-то! Теперь! Зачем?

Горенко подошел к Грифу, сел на стул напротив него, попытался заглянуть в глаза и замер.

Гриф не надел свои темные очки. Он потерял их еще в кабинете капитана, когда разбирался с напавшими.

Горенко почувствовал, как ком тошноты подкатился к самому горлу. Но взгляда капитан не отвел. Так и смотрел в глаза Грифа. В то, что было глазами Грифа.

– Что-то увидели? – улыбнулся Гриф. – Рассмотрели?

Глаза были покрыты радужной пленкой… Или нет, не покрыты. Если представить себе мыльный пузырь с толстенными, сантиметров по пять, стенками, то из этих стенок можно было выточить нечто, похожее на глаза Грифа. Отдаленно похожее.

Глаза переливались. Они, казалось, жили сами по себе, полоски цвета и разводы свободно двигались по глазу, проскальзывая над зрачком, время от времени заслоняя его, словно облака.

И зрачок… Он не был круглым. Он был похож на… На ограненный черный камень. На черный бриллиант, подумал Горенко. Он никогда не был особо силен в минералах. Знал одно – камни не могли так пульсировать, как это делали зрачки Грифа.

Зрачки то сжимались, почти исчезая в радужных разводах, то проступали почти на все глазное яблоко. И был в этой пульсации какой-то странный, завораживающий ритм… Нечто, привлекающее и отталкивающее одновременно, вызывающее чувство прикосновения к чему-то запретному.

– Хотите себе такие? – тихо, почти вкрадчиво, поинтересовался Гриф. – Я знаю, где такие выдают. Хорошая вещь! Работают даже в кромешной темноте и дыму. Я могу видеть малейшее движение, только намек на него. Замечаю, как расширяются сосуды под кожей у человека, могу легко понять, врет человек или нет. Легко! Могу предугадать движение по тому, как только начинают напрягаться мышцы… Хотите и себе такие? Или давайте просто поменяемся. Мне мои уже немного надоели!

Голос Грифа от слова к слову, словно по ступенькам, поднимался, и последнее слово Гриф уже выкрикнул.

– Надоели! Я устал видеть, как мне лгут! Я устал делать вид, что не понимаю, как передо мной изворачиваются, пытаются соврать… – Гриф замолчал, успокаиваясь. – Знаете, что я заметил? Те, кто врет из корысти, делают это точно так же, как и те, кто врет из самых высоких побуждений. Нет разницы, что заставляет человека врать. Так же кровь приливает к щекам, так же напрягаются мышцы… В моем случае банальное выражение «видеть насквозь» приобретает совершенно конкретное воплощение.

Горенко наконец отвел взгляд.

– Отсюда нет запасного выхода? – спросил совершенно спокойным голосом Гриф.

– Нет. Только выход в другую комнату. Там у меня…

Гриф бегло с порога осмотрел комнату за стойкой бара. Диван, пара кресел, блок мониторов и кадропроекторов, компьютер и два шкафа – металл, отделанный деревом.

– Там, как я понимаю, арсенал и остальное специальное оборудование. – Гриф оглянулся на сидящего возле стойки капитана. – А это все – дублирующая система наблюдения. Так?

– Так.

– И, насколько я разбираюсь в ботанике, основной пульт никак не контролирует и даже не замечает вашего подключения.

– Точно.

– И почему я не удивлен? – удивился Гриф, присаживаясь к пульту. – Как включается ваша шарманка?

– Код и биологическое сканирование.

– Тогда подойдите сюда и включите, – приказал Гриф.

Горенко молча подошел и включил.

Полковник и его люди контролировали Клинику полностью. Система наружного наблюдения Клиники уже была совмещена с системой управления огнем, огневые точки были установлены по периметру и на крыше, а с десяток микропланов разместились пока на земле, в зарослях в радиусе полукилометра от Клиники. Микропланы ждали команды.

Во дворе Клиники были развернуты блоки «земля-воздух» и два свежевылупившихся перехватчика обсыхали на предрассветном ветерке. Техники сидели на лавочке чуть поодаль, ожидая, когда можно будет подвесить на перехватчики вооружение.

Периметр был оборудован, и полковник разрешил группам отдохнуть. Люди разместились в вестибюлях и оранжерее.

– А управлять отсюда всем этим богатством мы не можем? – спросил Гриф.

– Только наблюдение.

– Как я, в общем-то, и предполагал… Обидно, досадно, но ладно… У нас нет связи, нет возможности влиять на происходящее, но зато у нас места в первом ряду. А телевизор тут у нас есть?

– Телевизор? – недоверчиво переспросил Горенке– Вы телек решили посмотреть на досуге?

– А почему бы и нет? Кина, пожалуй, не нужно, а вот новости я бы с удовольствием посмотрел. Других-то развлечений у нас не предвидится… Даже вон агрессоры не стали нас штурмовать.

Агрессоры действительно обстановку оценили быстро. Как только дым лег на пол мельчайшим черным порошком, бойцы в боекостюмах живенько подобрали двоих раненых из группы 3-Б и отошли, прихватив глушилку и оставив в коридоре четверых.

– Я сам глушилку в такой ситуации оставил бы на месте, но не делать же замечание служивым, в конце концов, – сказал Гриф. – У них есть свой начальник.

Горенко не возражал. Горенко, казалось, было совсем не интересно все происходящее.

Гриф хотел поинтересоваться причиной подобных перепадов настроения, но решил оставить капитана в покое. Хотя бы на время.

Можно было воспользоваться паузой и вздремнуть. Гриф откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Попытался закрыть глаза.

Черт! Черт, черт, черт, черт…

Только не сейчас. Не нужно.

Гриф чуть не застонал от бессильной ярости и обиды. Ярости и обиды на себя самого.

Он не взял аэрозоль. Вначале ушел из своей комнаты и не захватил, а потом… Потом было не до того. И не было возможности вернуться к своим вещам.

Это пока еще не боль. Это только предупреждение. Легкое, ненавязчивое напоминание. Если через час он не обработает свои глаза, то через два часа…

Черт!

Спрашивать Горенко бессмысленно. Совершенно. Абсолютно. Если бы он не напрягал глаза в дыму… Если бы он не напрягал глаза, было бы в запасе еще почти двое суток. Но если бы он не напрягал глаза, они никогда не попали бы в эту комнату. И попробуй реши, что лучше. Или что хуже.

Сейчас главное – не закрывать глаза и не пытаться… Ничего не пытаться. Не тереть, не промывать. Очень пригодились бы фиксаторы Халла. Но где их взять?

– У вас тут есть аптечка? – как можно более равнодушным тоном спросил Гриф.

– Что? – вскинувшись, переспросил Горенко.

– Аптечка у вас тут есть?

– Зачем? – удивился капитан и потер переносицу пальцами. – Мы же в Клинике.

– Мы в заднице, – проворчал Гриф.

Уж он, свободный агент Гриф, точно в заднице. У него нет времени. И нет никакого желания попадаться в руки этих бравых ребят.

За кем они пришли?

За секретами Адаптационной клиники? Или непосредственно за ним – счастливым обладателем зародышей? Когда двое ворвались в кабинет, кого они хотели взять – капитана или свободного агента? Хороший вопрос. Очень хороший вопрос.

Глаза медленно, очень медленно наливались огнем. Еще не наступила боль, еще не корчатся и не обугливаются нервы под жадными прикосновениями боли, но Гриф знает, знает его тело, каждая клеточка его тела знает о том, что надвигается.

Гриф посмотрел на часы – семь сорок, как в песне.

– Во сколько прибывает поезд? – спросил Гриф.

– В восемь ноль-ноль.

– Кто обычно приезжает на поезде?

– Обычно – смена охраны. Начальство, посетители… Но они получают пропуска заранее. В этом поезде будет смена, ваш коллега и… – капитан вздрогнул, как будто просыпаясь, – и солдаты. Пятнадцать человек с офицером.

– И у нас нет связи с поездом?

– Почему? У дежурного на главном пульте – есть. А у нас есть сенсор на перроне. Посмотрим, что получится.

– В общем, посмотришь, что там получится, – сказал на прощание старшему лейтенанту Мараеву Старик. – Пятеро техников пусть там тестируют оборудование, а ты имей в виду.

Мараев не стал переспрашивать, что именно нужно иметь в виду. Старик в эту формулу вкладывал много чего: и то, что нужно за всем следить, и то, что нужно помнить о возможном наказании за глупость и нерасторопность. В общем – «имей в виду».

Солдаты сели во второй вагон поезда. Всего было два вагона, но на переднем была надпись: «Для персонала».

В семь десять группа Мараева села в поезд. В семь сорок шесть туша чужекрысы врезалась в окно вагона и отлетела куда-то в рыжие кусты, оставив на бронестекле жирный темно-желтый мазок. Сидевший возле окна рядовой Георгиади дернулся от неожиданности, слетел с сиденья и упал, гремя автоматом и снаряжением.

– Вашу мать… – простонал рядовой, немного отдышавшись.

Никто не смеялся.

Георгиади собрал свои вещи и молча сел в кресло возле прохода. Остальные тоже от окон отодвинулись. Шутки шутками, а если тварь прорвется… Прежде чем она умрет, много чего может произойти. Хорошо еще, что чужекрысы ходят небольшими стаями, и та, к которой принадлежала прыгавшая, уже находится далеко…

Еще один удар в окно, еще один мазок желчи, заменявшей чужекрысам кровь.

И еще один. И еще.

Мараев подошел к окну. Ему показалось, что за кустарником шевелится степь. Сотни чужекрыс двигались вдоль железнодорожного полотна, два сплошных потока бурой шерсти, красных глаз и желтых зубов.

Чужекрысы шли со стороны Территории.

Мараев по рации вызвал штаб.

Ему не поверили.

Мараев выматерился и повторил.

Майор Галищев, дежуривший сегодня по части, хотел обидеться, но решил, что старлей майора без веского основания матерно ругать не станет, и приказал поднять вертолет, заодно предупредив биопатруль.

Машинист поезда о крысах сообщил в Клинику. Попасть к перрону Клиники можно было только через бронированные ворота, поставленные именно на случай нападения чужекрыс. Впустить поезд – открыть ворота. Открыть ворота – открыть путь чужекрысам в Клинику. Оставить поезд перед воротами…

Никто и никогда не проверял, сколько времени поезд устоит под натиском стаи. Даже если в стае особей от десятка до двух.

Получив ответ из Клиники, машинист начал материться. Матерился до самой Клиники. До самых закрытых бронированных ворот.

– Все, – сказал он, останавливая состав.

На экране заднего обзора машинист видел, как падали за поездом деревья на рельсы. Уехать обратно не получится.

У него и помощника шанс уцелеть был: локомотив бронирован куда лучше вагонов, а окон не было вообще.

Машинист перекрестился. Помощник испуганно повторил его жест.

Раздался глухой удар в стенку.

Мараев приказал занять оборону – других вариантов просто не было. Стекла пока еще держались.

Удар. Удар. Удар.

На одном из окон остался след – белая точка с тонкими белыми линиями, отходящими в стороны. Похоже на снежинку.

Следующая крыса ударила именно в эту снежинку. Следующая. И следующая. Удар за ударом.

Снежинка становилась больше, каждый удар сопровождался хрустом, и уже нельзя было понять – трещат черепа чужекрыс или это растут трещины.

– Не стрелять! – крикнул Мараев, увидев, как дернулся автомат в руках одного из солдат.

– Поддержка будет через десять минут, – пообещали по рации. – Вертолеты уже в пути.

Треснуло другое окно, возле самого выхода. Следующий удар пробил его настолько, что желтые капли влетели в вагон и разбились о противоположное окно.

Десять минут, в общем, это не очень много. Три минуты треснувшие окна еще держались. Потом чужекрыса смогла зацепиться за дыру в дальнем окне.

Один из солдат подбежал к ней, сунул ствол автомата почти в самую пасть и выстрелил. Чужекрысу выстрелом отбросило, но прыгнула следующая.

Потом еще одна.

Ударил второй автомат, у другого окна.

В течение следующих шести минут треснуло еще четыре стекла.

Вагон наполнился вонью сгоревшего пороха, выстрелы гремели беспрерывно. У дальнего окна, от которого уже почти ничего не осталось, стояли трое, беспрерывно ведя огонь.

Прошла еще одна минута.

Майор Галищев ошибся – вертолет прилетел на две минуты раньше. Зависнув над поездом, вертолет выстрелил в стороны осколочные гранаты. Взрывы кольцом обежали вагоны, потом еще раз.

Заработал пулемет на подвеске, медленно описывая круги, пытаясь если не остановить, то хотя бы затормозить поток чужекрыс.

Вертолет, не прекращая огня, снизился почти к самой крыше вагона, к люку.

Пилот кричал на Мараева, который какого-то хрена мешкал, Мараев кричал в микрофон, что люк закрыт на замок, и стрелял по замку из автомата, не обращая внимания на рикошеты…

Наконец люк открылся. Один за другим на крышу вагона стали выбираться солдаты, сразу же открывая огонь по чужекрысам. Последним поднялся старший лейтенант Мараев и захлопнул за собой люк.

Крысы пытались запрыгнуть на крышу, но гранаты, которые продолжал выстреливать вертолет, и пулемет прореживали поток настолько, что автоматы на крыше пока справлялись.

Подчиняясь приказу пилота, Мараев повел своих на крышу первого вагона. Нужно было попытаться спасти остальных.

Появились еще два вертолета. Они прошли вдоль поезда, ведя беспрерывный огонь.

Все неоднократно отрабатывалось на учениях. И все шло как на учениях. Старик, полковник Жадан, любил погонять своих орлов, подбрасывая дополнительные вводные. Нужно быть готовым ко всему, говаривал Старик.

И его солдатам начинало казаться, что они готовы ко всему. А так не бывает.

Никто не ожидал, что чужекрыс может быть так много, но не это было самой большой неожиданностью этого утра.

Кто мог ожидать, что в самый последний момент, когда уже казалось, что удастся вытащить всех без потерь, от Клиники, из-за перрона, вынырнут два беспилотных перехватчика.

Две новенькие, еще лоснящиеся полутораметровые стрекозы нырнули к самой земле и, проходя под одним из вертолетов огневой поддержки, одновременно выстрелили.

Вспышка, лопасти полетели в сторону, вертолет швырнуло к земле. Высота была небольшая, у пилотов был шанс уцелеть.

Если бы не чужекрысы.

Перехватчики развернулись и пошли ко второму вертолету.

Мараев как раз сбивал люк на первом вагоне. Снизу кто-то тоже бил. Крышка откинулась, и в этот момент взорвался второй вертолет.

Трудно сказать, повезло ли его экипажу больше, чем экипажу первого вертолета, но живым до земли никто не долетел.

– Всем в Клинику! – проревел динамик от перрона.

Последний уцелевший вертолет заметил атаку перехватчиков, резко взлетел, уклоняясь от залпа. Трасса пулеметной очереди перечеркнула один из перехватчиков. Второй заложил вираж, метнулся почти к самой земле, пытаясь укрыться за вагонами.

Вертолет продолжал огонь. Вертолет боролся за свою жизнь, и времени на чужекрыс у него уже не оставалось.

– К воротам, – крикнул Мараев.

Солдаты и пассажиры первого вагона побежали по крыше к локомотиву.

Один из пассажиров вдруг остановился, достал что-то из сумки…

Вспышка.

Словно кто-то выплеснул на степь жидкий огонь. Деревья, кусты, чужекрысы, даже рельсы и шпалы полыхнули одновременно, разбрасывая искры. Еще вспышка. И еще.

Огонь поглотил и вагоны, и последний вертолет вместе с перехватчиком.

Ворота, начавшие медленно открываться, вдруг замерли, словно испугавшись огня.

– В сторону! – крикнул человек с «блеском» в руке.

Солдаты повернулись лицом к огню, чтобы не пропустить момента, когда чужекрысы снова пойдут в атаку.

«Блеск» снова выстрелил, на это раз узкой, с вязальную спицу, струей огня. Створка ворот вскипела белым пузырящимся варевом.

Следующий выстрел словно сдул раскаленную пену, швырнул ее в глубь перрона, освобождая проход.

Со стороны Клиники кто-то закричал, страшно, надсадно.

– Суки! – сказал человек с «блеском» и побежал вперед, на перрон.

На самом входе он остановился и несколько раз выстрелил в глубину. Все торопливо бросились за ним, но, в общем, можно было и не торопиться: огонь надежно отгородил их от степи и чужекрыс.

– Слышь, старлей, – сказал обладатель «блеска». – Я свободный агент, лицензия три нуля двадцать четыре, приказываю тебе занять тут оборону и вызвать подкрепление. Кажется мне, что в Клинике нас не ждет ничего путного. И давай быстро, не хватало, чтобы чужекрысы вернулись.

Но чужекрысы не вернулись.

Глава 7

На космической станции все было спокойно. Размеренно и тихо. Людей на станции было немного, гораздо меньше, чем накануне. Даже час назад людей было больше, намного больше. Но все убыли по делам.

Майор Ильин отправился на Землю одним из последних, его даже проводил Младший. До самого входа в сферический зал.

– Видите, там возле кольца мигает красный огонек? – спросил Младший, указывая рукой.

– Вижу, – кивнул Ильин.

Он прекрасно выспался, чувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Заряженным. Вот закончить работу – и тогда действительно наступит полное счастье. Нужно только выполнить работу.

Нужно найти Грифа. Найти Грифа. От этого зависит слишком многое. Сотни и тысячи жизней зависят от того, найдет Ильин Грифа или нет. Найдет. Точно найдет. Не может такого быть, чтобы Ильин не нашел Грифа.

Словно перед стартом на стометровку. Адреналин уже пошел, мышцы предвкушают рывок и выброс энергии, легкий холодок в груди и одно только желание – вперед. Вперед.

Так охотничьи собаки нетерпеливо скулят и тянут поводок в ожидании команды «Фас!».

Младший улыбнулся, хлопнул Ильина по плечу.

– Там, за порогом зала, невесомость. Вам нужно будет прицелиться, держась за поручни, и толкнуться ногой. Несильно. Будто хотите подняться на одну ступеньку.

Ильин взялся за поручни возле круглого люка.

– Любой ценой, – сказал Младший. – Кроме собственной жизни. Любой ценой.

– Я помню, – кивнул, не оборачиваясь, Ильин.

Он не отрывал взгляда от красного огонька над кольцом напротив люка.

– На Земле вас встретят, примете командование над группой…

– Я помню! – снова кивнул Ильин. – Принять команду, ознакомиться с обстановкой и выдвинуться на исходную. Затем, после получения сигнала…

– Правильно, – одобрил Младший. – Только у вас есть канал связи с нами. Использовать его – в крайнем случае. В самом крайнем. Если кто-то попытается воспользоваться прибором помимо вас…

– Стандартная процедура, – закончил Ильин. – Я помню. Я…

– Вперед, – приказал Младший, подавляя желание скомандовать именно «Фас!».

Ильин принял бы это спокойно, как должное. Прыгнул бы, не задумываясь. Но Старший настаивал, что тех, кого используешь, нужно если не уважать, то хотя бы жалеть.

Майор прыгнул, пролетел десять метров до включенного кольца…

…Пол фургона был твердый. Металл, покрытый рубчатой резиной. И, похоже, водитель особо не следил за чистотой и порядком. Ильин чихнул, встал с пола и отряхнулся.

Прошел к двери, толкнул. Дверь открылась. Ни цветов, ни оркестра. Вернулся человек из космоса, а никому до этого нет дела, подумал Ильин. И правильно. Нечего тут фигней заниматься, нужно найти Грифа. А потом уж…

Фургон стоял в лесу. На поляне, возле самых деревьев. Водителя видно не было. Он, пригнав машину сюда, ушел, захватив спальный мешок, метров на двести в сторону. Его предупредили, что пойдет много народу, что все займет часа четыре, так что водитель вполне мог поспать. Он всю ночь сидел за рулем и устал.

Водитель расстелил спальник под деревом и сразу уснул. Он не видел, как низко, над самыми верхушками деревьев, прошла торпеда. Потом еще одна. И еще. Или это возвращалась одна и та же – практически невозможно отличить одну торпеду от другой. Одинаковые серо-зеленые огурцы, пятнадцать метров в длину.

Говорят, они похожи на корабли Братьев.

Как уменьшенная модель.

Ильин сравнить не мог: он не видел кораблей Братьев. И не особенно рвался.

Он спустился по лесенке из фургона и, не слишком торопясь, подошел к торпеде, лежащей посреди поляны. Хорошо, что его предупредили заранее. Сказали, что именно будет его транспортным средством. Иначе…

Ильин остановился перед люком… перед тем местом, которое ему показалось люком. Круг диаметром в полтора метра, чуть более светлого цвета, чем вся поверхность. Протянул руку, но к торпеде не притронулся.

Круг действительно оказался люком – сдвинулся вовнутрь и в сторону, открывая проход.

Ильин оглянулся на фургон, пригладил волосы и вошел в торпеду.

Люк закрылся. Торпеда всплыла над деревьями. Развернулась. И стремительно ушла к горизонту.

Касеев открыл глаза. Они уже не болели. И не чесались. Они только смотрели и ничего больше – как и положено нормальным, здоровым глазам.

Хорошо, подумал Касеев.

– Как самочувствие? – спросил Генрих Францевич.

Оператор сидел на своей кровати, одетый в свою неизменную жилетку и держа на коленях кофр.

– Нормально, – ответил Касеев, рассматривая Пфайфера несколько удивленно. – Что это вы?..

– Ничего. Сижу. Жду команды. Вот, на вас смотрю. Попытался было выйти прогуляться – хренушки. Дверь закрыта. Я, естественно, немного разозлился, попытался выразить свое разочарование нашему доктору. С тем же овощным результатом.

– Каким результатом? – не понял Касеев.

– С хреновым, – пояснил Пфайфер. – Ни ответа, ни привета. Стучать в двери я не стал. Вы так сладко спали… А кроме того, двери в этом заведении, как нам вчера объяснили, надежные. Вот, сидел и ждал вашего пробуждения.

Касеев потер лицо руками, помотал головой, прогоняя сон, встал, оделся. Умылся. Сходил в туалет.

Перехватчики сбили первый вертолет. Чужекрысы ворвались в смятую кабину. Пилот закричал.

Пфайфер молча сидел на кровати.

Касеев сел на свою.

Второй вертолет вспыхнул, пошел к земле. Взорвался, не долетев до кустарника всего метр.

– И? – спросил Касеев у оператора.

– Вот именно, – ответил оператор. – Кричать, я полагаю, бессмысленно.

– К воротам! – крикнул Мараев.

Аппаратура, если судить по огонькам индикаторов, в палате работала. Ну, или была готова это делать. Система вентиляции работала.

– Что бы это могло значить? – спросил Касеев.

– Что бы это могло значить? – спросил Пфайфер.

Касеев тяжело вздохнул.

Горела степь. Горели чужекрысы. Горели рельсы. Перехватчик испарился. Вертолет швырнуло в сторону, как смятую бумажку. Горящую смятую бумажку. Листок пепла.

– Вам это кажется смешным? – спросил Касеев.

– Мне это кажется странным. И меня это немного бесит. Так же как, наверное, и вас. Но я не лезу к вам с идиотскими вопросами. И, на всякий случай, не лезу к вам с идиотскими предположениями. – Пфайфер чуть повысил голос, самую малость, как намек на возможный крик: – Я сижу вот и молча жду. Уже почти два часа.

– Извините. – Касеев поправил подушку на своей кровати. – У меня такое в первый раз…

– Тогда попросите их быть с вами нежными.

Они помолчали.

– Сколько сейчас времени? – спросил Касеев. Пфайфер молча открыл кофр, посмотрел на индикатор:

– Восемь ноль семнадцать.

Выстрелом «блеска» выжгло весь перрон. Бетон покрылся сетью трещин. Сканеры, датчики, система оповещения, объявления на стенах, схема Клиники и распоряжения администрации, пластиковые скамейки, два блока огневой поддержки, пять человек в серых боекостюмах, стоявшие возле ворот, – все исчезло в краткий миг.

Вспышка – шелест, шепот, вскрик, хруст бетона – крик. Шестой боец, старший группы, стоял в глубине ангара, возле двери. Боекостюм выполнил свое назначение – спас жизнь человеку. Продлил ее на целых семь секунд. Ровно на столько, что человек смог почувствовать боль и понять, что его убивают… убили… что он еще кричит, но на самом деле – мертв.

Это очень больно, когда пластик боекостюма сплавляется с человеческой плотью.

– Внимание, пожарная тревога! – прозвучало из динамика под потолком.

Голос был женский, но безжизненный. Как у вокзального диспетчера или у голосового компьютерного синтезатора.

– Просьба ко всем… – Голос прервался.

Пфайфер посмотрел в сторону динамика.

– Пожар? – спросил Касеев, посмотрел на Генриха Францевича и замолчал.

Что тут спрашивать? Тут их или сейчас вместе со всеми будут эвакуировать, или оставят на месте, пока пожар так или иначе закончится. Либо его погасят, либо он погаснет сам, выгорит.

– Как полагаете, почему выключилось предупреждение? – не удержался все-таки Касеев. – Его выключили за ненадобностью или сгорело то, что воспроизводило?

– А вам как больше нравится? – поинтересовался Пфайфер. – Похоже, первое. Иначе все бы уже отключилось…

Освещение мигнуло, шум вентилятора прервался. Секунда. Еще секунда.

В палате стало темно.

Пфайфер вскочил с кровати и бросился к двери, налетел на стул, споткнулся, но удержался на ногах и успел хлопнуть рукой по дверной ручке до того, как свет зажегся снова.

– Старый я, – пожаловался Генрих Францевич, прислоняясь к стене. – И даже больной. Но не дурак. А местные жители не очень садисты.

– Почему?

– Понимаете, с этими электронными замками никогда нельзя быть ни в чем уверенным. Секундочку… – Генрих Францевич наклонился, держась за правый бок, несколько раз вздохнул. – Иногда замки настраиваются таким образом, что при выключении электричества их невозможно открыть. А иногда, как в нашем случае…

Пфайфер толкнул дверь. Она бесшумно открылась.

– Берите мой кофр и на выход, – скомандовал Генрих Францевич.

– Двое вышли из палаты – диспетчер посмотрел на схему. – Первый этаж, южное крыло.

Полковник чуть поморщился. Мелочь, но неприятно. Полковнику не нравились неряшливо составленные планы и мелочи, возникающие в ходе их выполнения.

На мониторе было видно, как из палаты вышли двое.

– Перехватить? – спросил диспетчер.

Все нервничают. Все, кто видел, что произошло в ангаре. Полковник сделал вид, что не заметил встревоженных взглядов всех находившихся в командном пункте.

Полтора десятка солдат, приехавших в поезде, не были в плане, но с этим можно было разобраться. Первоначально планировалось просто остановить поезд перед воротами ангара. Пассажиры должны были находиться только в первом вагоне, с усиленным бронированием. Вторая порция заложников, на всякий случай.

Потом все поползло: непонятно откуда взявшиеся солдаты, вертолеты, пришедшие им на выручку, и в довершение всего – «блеск».

Из сорока семи человек отряда шестеро убиты, двое ранены. Итого – сорок один человек, из них почти половина – техники и операторы. Остальные сейчас ставят блоки огневой поддержки в коридоре, ведущем от перрона.

Два десятка бойцов, четверо из которых стерегут выход из кафе.

И полная невозможность атаковать тех, кто сейчас находится возле перрона.

Когда восемь лет назад впервые появился «блеск», когда выяснилось, что свободные агенты вооружены такими вот пушками, кто-то печально пошутил насчет того, что полковник Кольт создал свой револьвер, чтобы уравнять шансы, а «блеск» создали, чтобы остальных втоптать в дерьмо.

У «блеска» не было ограничения в энергии и, кажется, по дальности. Он не перегревался, имел широкий выбор вариантов применения и слушался только своего свободного агента.

Лобовая атака была невозможна, обход… Можно, если не обращать внимания на чужекрыс. Тысячи этих тварей стояли вокруг Клиники. Стояли неподвижно и без единого звука.

А тут еще оператор задает бессмысленные вопросы.

Перехватить?

– А наши журналисты каким-то образом выбрались на свободу, – сказал Гриф.

– Что вы говорите! – изумился Горенко.

Его сарказму не было предела, он просто сочился из каждого слова капитана, из каждого его жеста. Капитан сидел за столиком в дальнем углу кафе и что-то выстукивал пальцами на крышке столика.

– Честное благородное, – сказал Гриф. – Честное-пречестное. Когда в ангаре полыхнуло, система протормозила, вырубилось электричество и замок у них, похоже, открылся.

Глаза начинали тлеть болью. Еле заметно. Как будто он не спал пару суток или смотрел на солнце.

Хотелось спать. Закроешь глаза – будет больно. И что делать?

Как в старой шутке. А вы не пробовали снотворное со слабительным? Эффект, говорят, потрясающий.

Что делать? Что-то же нужно делать? И ведь что странно – ведь наверняка ищут сейчас его, Грифа, роют землю, пытаясь понять, куда это он сам делся и зародыши спрятал. Если бы им кто сказал, что он тут, в Адаптационной клинике… Какие там солдаты с вертолетами! Тут бы сейчас разворачивались армии, двигались бы танки, смешивая чужекрыс с грязью.

Если бы…

Ну вот, увидел Гриф, журналистов остановили. Две пары крутых ребят блокировали работников свободных средств массовой информации, уложили их на пол, обыскали, обеспечили наручниками и погнали в хорошем темпе по коридору. Наверное, к командиру.

Хотя командиру сейчас только с пленными общаться. Командиру сейчас нужно решать, что делать со свободным агентом, застрявшим в ангаре. Нет, ну какой молодец Скиф! Сволочь, тварь продажная, убийца, а как ловко разобрался в ситуации, быстро расставил точки и обозначил приоритеты.

Заодно продемонстрировал и мощь своего оружия, и то, что жалеть не будет никого. Вертолет вон тоже спалил не дрогнувшей рукой.

За какие заслуги вас выбрали Братья, спросил совсем недавно капитан. За какие-такие заслуги?

Вот и за это тоже, подумал Гриф. За готовность убивать. Всех, кто окажется на пути. По приказу или только по необходимости. По предназначению. На мониторе было видно, как суетятся человечки в серой броне, устанавливая огнеблоки, как торопливо техники во дворе настраивают контейнеры с перехватчиками…

Интересно, что там сейчас должен думать их начальник? Свободному агенту достаточно просто настроить свой «блеск» и выжечь, превратить в спекшийся, выгоревший шлак все это заведение.

Как сам Гриф недавно сжег дом Махмудова.

Это так просто – наводишь, чуть сжимаешь теплую рукоять. И все. Главное – не подходить слишком близко к цели. Жарко. Хотя можно и просто изрубить цель в мелкое крошево жгутом, а потом уже расплавить… Или можно…

Но Скиф пока ничего этого не сделал. Значит, ему это невыгодно. Не за это ему заплатили. И не за то, конечно, чтобы перся он на Территорию в поисках залетных солдат. А за что?

Краем глаза заметил Гриф, что на экране развлекательного канала что-то изменилось. Перестали дергаться какие-то девушки, и появилась надпись. Большие красные буквы.

«Вы узнаете Правду. И Правда сделает вас свободными!»

Гриф развернул кресло к телевизору. Включил звук.

– Настал день! – сказал высокий, звенящий женский голос. – Сегодня! Сейчас! Ждите! Вы узнаете правду о Братьях!

– Слышали, капитан? – спросил Гриф. – Тут собираются правду о Братьях говорить.

На всякий случай он прогнал телевизор по остальным каналам. Та же самая надпись. На тех каналах, естественно, которые работали. Меньше половины.

Что-то у них сегодня с телевидением.

– Настал день! Сегодня! Сейчас! Ждите! Вы узнаете правду о Братьях!

– А они похожи, не находишь? – спросил Старший, глядя на мониторы.

– Друг на друга? – уточнил Младший.

Теперь на станции, кроме них, никого не было. Так надежнее, решили они. Для обслуживания станции люди не нужны. Люди сейчас скорее потенциальная угроза. Вдруг кто-то из надежных, казалось бы, людей на самом деле с фанатизмом предан делу тех или этих! Или окажется «пауком» с непомерными амбициями.

Лучше не рисковать. А сидеть в удобных креслах и сравнивать людей, застывших на улицах и площадях городов, с чужекрысами, замершими вокруг Адаптационной клиники.

– Похожи, – согласился Младший. – Неподвижные глаза, застывшие морды, тупое ожидание приказа.

– Приказали усилить бдительность, – сказал Трошин.

Никто вокруг не стал комментировать такую заботливость начальства. Все ждали. Вот-вот. Сейчас.

Техники агентства суетились, пытаясь прервать трансляцию, но что-то там у них не ладилось.

– Там нужно либо взрывать все к чертовой матери, – сказал оператор-один, – либо одно из двух.

– Сейчас, – сказал оператор-два. – Вот сейчас они угробят курицу, которая носит им золотые яйца…

– Несет, – поправил оператор-один, – носит яйца петух. А курица несет.

– Если я еще раз услышу треп не по делу, – предупредил Трошин, – то вы яйца будете носить в карманах.

– Есть, – сказал оператор-один.

– Понял, – сказал оператор-два.

Без восторга и лихости сказали, даже с легкой иронией. И эту иронию почувствовал Трошин. Набрал воздуху в легкие, чтобы отреагировать, но решил отложить. Вот вернемся с войны… Вот тогда…

Людей перед зданием СИА собралось много. Несколько десятков тысяч. Идиоты.

Какого рожна лезть на улицу, если и дома можно прекрасно все увидеть. И услышать. И не нужно стоять в толпе, под пристальным взглядом микропланов, снующих над толпой, словно стрижи.

Некоторые микропланы разместились на карнизах домов, на фонарных столбах, на деревьях и высматривали-высматривали-высматривали…

Каждый вышедший на улицу должен быть срисован, опознан и занесен в базу, с тем чтобы в случае чего каждому воздалось по заслугам. Одному за то, что выбил стекло, другому – за плевок в недозволенную сторону.

Народ должен знать своих героев. Такая вот потенциальная личная ответственность очень снижает накал страстей на улицах. Очень.

Трошин еще раз бегло просмотрел показания датчиков. Все готово, все на старте. На крыше СИА развернуты системы ведения огня, кассеты с чернильницами и все остальное заботливо отлаженное и настроенное оборудование группы огневой поддержки.

За семь с половиной секунд Трошин, не сходя со своего места, мог толпу обезвредить.

Замечательное словечко. Емкое. В него штатные психологи на психотренингах вмещали много чего – от психологического воздействия до уничтожения.

Дай Бог, подумал Трошин. Дай Бог, чтобы не пришлось…

Не верил Лешка Трошин в Бога, но сидел перед мониторами и молился про себя, предусмотрительно сняв переговорник. Откуда было знать Лешке Трошину, что точно так же, как и он, сидят сейчас в оперативных центрах командиры оперативных групп и так же, как он, молятся, неумело, но искренне.

В каждом городе страны. В каждом.

Миллионы людей на улицах. Миллионы людей в кадрах микропланов и в прицелах автоматических систем.

И кто-то один может своим приказом запустить эту машину смерти. Одним приказом. А если будет необходимость, то и одним движением руки: все центры сведены в одну сеть.

Люди, стоявшие на улицах, даже не знали, куда смотреть. Откуда будет изливаться правда. Вся правда.

Просто стояли и ждали.

– Внимание! – сказал оператор-один.

Ему показалось, что над городом поднимается зарево, но потом понял – включился кадропроектор. Гигантский, создавший кадропроекцию в несколько сот метров. Яркую, четкую, объемную.

В каждом городе страны. С востока до запада. С севера до юга. Гигантские люди… Один и тот же человек. Мужчина лет пятидесяти – седые виски, серьезный взгляд, громкий голос.

Очень громкий голос.

– И все-таки это попахивает театральщиной, – заметил Старший, поморщившись. – Такие серьезные темы – и таким пошлым образом.

– Это ты у нас такой изысканный. А народ внизу подготовлен жрать именно такое варево, без полутонов и оттенков. Если меду – то полной ложкой, если водку – до умопомрачения… – Младший усмехнулся. – Мы, русские, иначе не можем.

– Ну да, – кивнул Старший. – Мы, русские… Что интересно, будут делать они, нерусские. В Брюсселе сейчас, наверное, весело.

Старший был прав, хотя «весело» в данном случае не совсем соответствовало общему настрою.

Вся Европа находилась перед телевизорами. И европейцы ждали. Их никто не звал на улицы, им никто не обещал рассказать всю правду. Наверное, правда предназначалась только для русских. Русская правда.

Азия, Америка, Австралия – все, кто мог, сейчас были возле телевизоров. Даже в Африке несколько миллионов человек нашли возможность оторваться от своих гражданских войн и посмотреть, что же сейчас будет происходить в России, в счастливой обладательнице четырех Территорий.

В Украине привели свои войска в состояние боевой готовности. В остальных, граничащих с Россией странах также хотели, но побоялись испортить отношения. Украине портить было нечего.

Все затаили дыхание.

– Твою мать! – сказал капитан Горенко, выделившись при этом из миллионов и миллионов молчавших землян. – Твою мать!

– Что так? – спросил Гриф.

– Это же Малиновский!

– И?..

– Наш главврач.

– Твою мать, – сказал Гриф.

– Мне надоело ждать и притворяться, – сказал Малиновский.

Голос прокатился над головами людей, спугнул птиц.

– Из меня сделали убийцу, – сказал Малиновский. – А из вас – подопытных животных.

Животных, сказало эхо.

Люди молчали.

– Я – главный врач Адаптационной клиники, Малиновский Игорь Андреевич. Три месяца назад я возглавил Клинику и понял, что больше не могу молчать…

– Господи, кто ему писал текст! – возмутился Старший. – Сейчас он еще скажет нечто вроде «так жить нельзя».

– Ничего-ничего, – отмахнулся Младший. – Пипл схавает.

– Еще четыре месяца назад я думал, что Клиника предназначена для спасения людей. Полагал, что служение человечеству – ее предназначение. Ложь, – сказал Малиновский.

Ложь, сказало эхо.

– Не нужно, – простонал Горенко. – Не нужно…

– Я проверил все архивы Клиники. Я проверил все несколько раз, прежде чем решился на этот шаг. Вы помните плесень? Вы все помните плесень, потому что это единственный подарок Братьев, равномерно распределившийся по планете. И знаете почему?

Почему, спросило эхо.

Почему, прошептали люди на улицах.

– Это всего лишь побочный продукт программы контроля над человечеством. Не инопланетной программы, а нашей, земной. Земной программы, рожденной в наших собственных лабораториях, нашими собственными учеными. На нас просто поставили опыт. Эксперимент. Даже не так, не эксперимент. Это было воздействие, заставившее нас забыть о Встрече. Отвлечь внимание, дать возможность организовать Территории… Миллионы смертей.

Трошин прислушался. Попросил повторить приказ.

– Найдите и уничтожьте кадропроектор, – приказал начальник штаба. – Немедленно.

Трошин оглянулся на своих подчиненных. Они слушали выступление. Они хотели его слушать.

Трошин переключился на канал внутренней связи, отрубил внешнюю.

– Володя, – окликнул Трошин оператора-два. – Не дергайся, продолжай смотреть.

– Да, – коротко ответил оператор-два, было даже незаметно, что он разговаривает. Так же сидел неподвижно, глядя на монитор.

– Сколько тебе нужно времени, чтобы найти этот кадропроектор?

Оператор-два вздрогнул.

– Не шевелись, – приказал Трошин. – Отвечай.

– Да что его искать… Вон он, в двухстах метрах. На крыше торгового центра. Но…

– У меня приказ «найти и уничтожить». Что будем делать?

– Ты меня спрашиваешь?

…Все силы направлены на то, чтобы держать людей подальше от Территорий. Допускаются только специально отобранные, предназначенные для лабораторий, для Адаптационной клиники, в том числе…

– Если сейчас вырубить кадропроектор, в городе начнется такое…

– Можешь настроить пару точек так, чтобы прикрыть проектор? – Трошин оглянулся, понимая, что вот сейчас, в эту самую секунду нарушает присягу, совершает тяжкое преступление и предлагает своему подчиненному присоединиться к нему.

Оператор-два молчал две секунды.

– Могу. Придется работать на поражение, если что, вручную, но я смогу…

– Сделай, – попросил Трошин. – Я еще пару минут потяну время, потом они задействуют кого-то еще.

– Не задействуют, – пообещал оператор-два. – На перестройку системы тактического взаимодействия уходит от тридцати до пятидесяти минут. И к тому же проектор не один. Еще одна проекция над Заречьем. И над Горой.

– Хорошо, – сказал Трошин, возвращаясь на внешний канал.

– …Подтвердите получение приказа. – В голосе майора Тарасова явственно проступала злость.

– Вас не понял, повторите. – Трошин видел, как оператор-два быстро шевелит пальцами над голопанелью.

– Я тебя… – Тарасов вздохнул. – Повторяю: найти кадропроектор и уничтожить.

Оператор-два оглянулся и показал большой палец.

– Внимание, – сказал Трошин, – у нас сбой системы. Две автономные огневые точки, перенацеливавшиеся на кадропроектор, вышли из-под контроля. Есть опасность несанкционированного открытия огня.

– Доиграешься, Трошин.

– Конечно. Обязательно, – подтвердил Трошин. – Как только. И не мешайте слушать выступление.

– Чужекрысы – также земная разработка. Часть работ проходила в той же Адаптационной клинике. Есть система дистанционного контроля за тварями. В моей Клинике есть запасная система этого контроля. Мне не удалось выяснить, где основной центр. Но я знаю, что это не инопланетяне.

Передо мной встал выбор – молчать, стать соучастником или попытаться все это прекратить. Нам столько раз говорили – это можно, а это нельзя, это может обидеть Братьев. Это может вызвать их гнев и ярость. Я видел корабли. Но я ни разу не видел Братьев. Ни одного Их волю мне все время передавали марионетки из Консультационного Совета, чиновники из ООН, всякая мразь из Комитета и Комиссий. От меня требовали сосуществовать и сближаться. Но я хочу, чтобы мне все это сказал один из Братьев. Пусть мне его покажут. Пусть его покажут всем нам.

Я понимаю, что меня никто не стал бы слушать. Даже это выступление не прошло бы для меня безнаказанно. Поэтому я принял меры. Я и другие люди, которым небезразлична судьба Земли.

Я объявляю Адаптационную клинику последней крепостью Земли. Я объявляю, что никуда не уйду отсюда до тех пор, пока все изолгавшиеся чиновники не ответят людям – кто стоит за всем этим. И мы будем уничтожать каждого наемника, который попытается проникнуть в Клинику. На нас уже напали. Территориальные войска прикрытия и один из тех мерзавцев, которых называют свободными агентами. Мы отразили первую атаку и готовы нанести контрудар. Те силы, которые были направлены против человечества, мы поднимем в его защиту…

Старший молча посмотрел на Младшего, тот развел руками.

– И кроме этого, мы будем уничтожать чиновников, которые слишком уверились в своей неуязвимости. Смотрите.

Рядом с изображением Малиновского развернулась новая кадропроекция. Кабинет Наместника. Его знали многие, он любил появляться на экранах и в Сети.

Наместник сидел за своим рабочим столом, рядом, за его спиной, стояли еще четверо мужчин и женщина. Они напряженно смотрели перед собой. Наместник поднял руку, пошевелил пальцами, словно перед зеркалом.

– Это мы… – пробормотал он.

– Это вы, – сказал Малиновский. – Вы только что отдали приказ уничтожить кадропроекторы и нанести удар по Клинике…

Было видно, как чиновник побледнел.

– Придется ответить, – сказал Малиновский.

Наместник закричал. Он попытался вскочить, но не смог, тяжело рухнуло в кресло, запрокидывая голову и суча ногами. Его помощники шарахнулись в стороны, оставив в кадре только Наместника.

Тело выгнулось, словно в судороге, Наместник закричал, он что-то, наверное, пытался сказать, но ничего не получилось. Скрюченные пальцы, выкатившиеся, налитые кровью глаза…

Тело замерло.

Кадропроекция мигнула. Новый кабинет, на этот раз генеральский. Генерал вскочил с кресла, метнулся в сторону – изображение пропало, сменившись следующим кабинетом, и следующим, и следующим. И везде было видно, как владельцы кабинетов в ужасе пытаются спастись, как расталкивают свою свиту и бегут…

– Я пока не отбираю у них жизни. Я даю им всем ровно час. Через шестьдесят минут к нам должен обратиться один из Братьев. Один из Братьев. Иначе…

Я жду в последней крепости Земли.

Кадропроекторы выключились.

И наступила тишина.

Будто и не было никого на площади перед зданием СИА. Вот закрыть глаза – и точно нет никого. Даже и не дышат вроде.

Дыхание затаили, подумал Лукич.

Испугались?

Лукич оглянулся. Петруха стоял рядом и смотрел себе под ноги, словно потерял там что-то. Остальные пацаны неуверенно переглядывались. Молча, словно боясь спугнуть тишину.

Не так все происходит, не по-человечески.

Если взяли и прямо в народ сказали, что есть сволочи которые виноваты… Есть сволочи, но кто они? И что с ними делать?

Так революции не производятся.

Лукич неодобрительно покачал головой. С одной стороны, если бы сразу ткнули пальцем в нужную сторону и призвали к чему-нибудь конкретному, все кинулись бы громить супостата и задача участкового свелась бы к тому, чтобы удержать своих.

Насколько это было бы возможно.

С другой стороны, велено ждать еще час. Славный такой революционный призыв.

И что за этот час может произойти – никому не ведомо. Разве что начальству, которое уже все наверняка поняло и готовится принимать меры.

Между домами шныряли микропланы. И ничего хорошего это не предвещало. Лукич как-то попал на занятия в городе, где участковых на всякий случай знакомили с возможностями нынешней спецтехники.

Чем и как теперь принято разгонять массовые беспорядки.

И ничего хорошего на занятиях Лукичу не сообщили. Мерзость одна. Огневые комплексы, шоковые комплексы, химкомплексы…

– Что делать будем, дядя Тема? – тихо, шепотом спросил Петруха.

И вид у него был самый что ни на есть виноватый. Не так он себе все это представлял.

– Сваливать отсюда надо, – сказал Лукич, стараясь придать голосу уверенность и вескость. – Ничего путного из этого не получится. Если чего начнется, задавят всех к чертовой бабушке. И дай бог, чтобы только химией. Вон на крышах шары, видишь?

Петруха оглянулся, кивнул.

– Это, блин, огневой комплекс, названия не помню, но ежели все это включится, то живым не уйдет отсюда никто. – Лукич медленно, плавным движением, подсознательно избегая всего резкого, вытащил из кармана портсигар, закурил. – А они могут: Наместника грохнули, а это тебе не хрен собачий. Введут какое-нибудь положение.

– А если и вправду… – пробормотал Петруха, фразу, однако, не закончил.

Сам понял, что спорить сейчас глупо. А время терять, наверное, опасно. Смертельно опасно.

Шар на крыше, который слева, мигнул солнечным бликом – повернулся, вроде как цель высматривает.

– Передай своим, по цепочке, чтобы тихо, без суеты, по одному-два рассасывались отсюда и двигались к автобусу. Главное – не дергаться. – Лукич оглянулся на шары огнекомплекса, поправил фуражку. – Тихонько.

Петруха передал команду стоявшему рядом с ним Коляну из Полеевки, велел передать дальше. Ребята начали двигаться в стороны.

Лукич в две затяжки докурил папиросу и закурил новую. Снова искоса глянул на крыши.

Какая-то тень – Лукич не успел толком рассмотреть – перемахнула с одного дома на другой. Не пялиться, приказал себе Лукич. Что именно сейчас могло сновать по крышам, он себе не представлял, но, когда спецтехника начинает двигаться, оптимизма это не внушает.

Ситуация хреновая, будто стоят сейчас тысячи людей по колено в бензине и держат в руках свечки зажженные. Либо сейчас уронит кто, либо специально бросит… А если ни то ни другое, то пары бензина рано или поздно все равно рванут.

Рано или поздно.

Рано или поздно, повторил про себя Лукич.

И снова повторил.

И снова.

Прицепилось, блин. Прицепилось.

Ребята уже затерялись в толпе. Люди потихоньку начали приходить в себя, пока только оглядывались друг на друга, словно пытаясь понять – все это слышали или только одному привиделось.

– Вот ведь сволочи! – сказал мужик лет пятидесяти, стоявший метрах в двух от Лукича. – Сволочи говенные!

Мужик сказал это пока тихо, так, что услышали только стоявшие совсем уж рядом.

Сейчас мужик заметит, что привлек внимание, и повторит свое глубокомысленное замечание громче.

Зрители – они вдохновляют таких вот народных трибунов.

Лукич шагнул к мужику, раскрывая объятия. Если б не форма, с тоской подумал Лукич. Нет, Алена все правильно сделала, ежели б не его парадное обмундирование, то хрен бы они попали так далеко: трижды пришлось разговаривать с патрулями.

Но сейчас форма помогать перестала.

Если б не она, не нужно было бы сейчас ломать комедию. Можно было бы просто вырубить крикливого засранца.

– Дружище! – сказал Лукич и обнял мужика.

От мужика разило пивом и рыбой.

– Сколько лет, сколько зим! – сказал Лукич. – Здоровье как?

– Нормально… – ответил мужик. – Ничего так…

Среди его знакомых явно было не слишком много старших лейтенантов милиции. Это с одной стороны. С другой – не станет же кто попало лезть обниматься на улице.

– А говорили, ты там с печенью в больницу загремел… – На часы Лукич не смотрел, но так прикинул, что ребятам нужно еще минут пять, чтобы добраться до переулка. – Цирроз, что ли…

– Это кто ж сказал?

Люди потеряли к мужику интерес. Встретил знакомого. И хрен с ним.

– Ну, кто мог сказать! – Лукич засмеялся.

Со стороны центра появился вертолет. Шел аппарат низко, над самыми крышами, и было в его профиле что-то необычное…

– Лидка, что ли, трепалась? – предположил мужик. – Я ей когда-нибудь выверну наизнанку…

Шум двигателя нарастал. От стадиона, из-за башни торгового центра вынырнула еще пара вертолетов.

– Ну, дура, что с нее возьмешь! – Лукич хлопнул мужика по плечу. – Она…

Вертолет завис над площадью. Люки закрыты. Подвеска под брюхом и на пилонах.

Ярко-желтые баллоны.

Твою мать, подумал Лукич. Твою мать.

Если они сейчас распылят химию…

Одно хорошо – ребята уже ушли. Теперь можно попытаться уйти самому.

– Ну, – сказал Лукич, – всем привет.

Мужик не ответил. Он смотрел на вертолет. Как большинство из стоявших на площади. Это большинство не знало, что висит под вертолетом, но угрозу почувствовало.

Некоторые в толпе все поняли. Почувствовали.

Они не знали наверняка, что именно готов вылить на людей вертолет, какое из многих специальных средств, но висеть над толпой бесконечно долго он не сможет. Все будет решено в ближайшие минуты.

Один мужчина не выдержал и стал прорываться сквозь толпу.

Если бы он просто шел, выискивая проходы, все могло и обойтись, но он побежал. Попытался побежать. Оттолкнул кого-то, оказавшегося на пути. Отшвырнул женщину. Ударом опрокинул замешкавшегося подростка…

Женщина закричала.

Люди оглянулись на крик.

Бегущего кто-то ударил в лицо. Брызнула кровь, и завизжала девчонка. Еще секунду все балансировало над пропастью. Полсекунды.

Лукич, успевший отойти метров на двадцать, снял фуражку и уронил ее на асфальт. Переложил все, что было, из карманов кителя в карманы брюк, содрал свои медали и тоже сунул их в карман.

Снял китель и галстук. На рубашке погон не было.

Жалко китель, ему всего три года, но ментов сейчас в толпе резко разлюбят.

– Убивают! – женский голос сорвался на визг. – Убивают!

Лукич отшвырнул в сторону китель, бросился к автостоянке. К переулку, в котором стоял автобус, сейчас было не добраться – люди рванулись прочь, сметая все на своем пути.

Машин на стоянке было немного, но толпу они если и не сдержат, то рассеют. Хотя бы на время.

– Проблема, – сказал оператор-один, провел рукой над панелью и повторил: – Проблема.

Трошин мотнул головой, словно отгоняя наваждение. Выступление его не потрясло. Как и большинство его коллег, Трошин был циником, в высокие душевные порывы не верил и к высокопарным фразам относился с изрядной долей брезгливости.

Другое дело – выступление это требовало каких-то действий. Толпу к насилию еще не призвали, но властям нужно реагировать быстро. И по возможности правильно.

Нельзя сейчас ошибаться начальству. Еще минута-две – и внизу начнется буча.

Они могут все придавить. В принципе – могут. Но там внизу – не враги и даже не пораженные плесенью больные. Трошину самому, слава богу, не пришлось стоять в кордонах, но Ильин рассказывал.

Тогда можно было как-то оправдаться – убить десятки, чтобы спасти миллионы. Не дай бог таких оправданий, но хоть что-то…

Здесь и сейчас – обычные люди.

Кто-то пришел из простого любопытства. Кто-то действительно хочет правды.

– Леша, – позвал оператор-один. -Да.

– У меня валится система.

– Не понял.

– Кто-то ломится через защиту к управлению системой.

Трошин подошел к оператору.

– Покажи.

– Что показывать? Вот смотри – сигнал попытки проникновения. – Оператор-один провел в воздухе рукой, вызывая отчет состояния. – У меня уже на хрен слетело четыре пояса защиты. Если все пойдет такими темпами, через пару минут я потеряю управление…

– Отруби связь, – предложил Трошин.

– Не могу. Отсоединение происходит только сверху вниз, по приоритетам. Нас может отключить только штаб. – Оператор-один выругался. – Еще один пояс.

– Первый, – вызвал Трошин штаб. – Первый!

– Что? – спросил Тарасов.

– Проникновение в систему. Прошу отключить нас из общего поля.

– Мало тебе прямого неповиновения? Еще не понял, что отмазываться тебе за твои фокусы придется долго и безуспешно?

– У меня осталось три пояса зашиты…

– Два, – сказал оператор.

– Два, – крикнул Трошин. – Через минуту у меня перехватят управление системой.

– Чушь, – пробормотал Тарасов. – Ерунда. У нас все в норме.

– Я потом пойду хоть под трибунал. – Трошин оглянулся на остальных людей в комнате – на лицах напряженное ожидание. – Могу под расстрел без суда и следствия. Только отрубите нас от общего поля. Немедленно.

Оператор поднял указательный палец над головой.

– Последний пояс, – ровным голосом сказал Трошин.

В голове стало пусто и звонко.

Они не успеют. Сейчас Тарасов, даже если поверит, отдаст приказ техникам, у тех вначале уйдет несколько секунд на то, чтобы понять, и еще немного – на то, чтобы выполнить.

Панель, висевшая в воздухе перед оператором-один, засветилась ровным оранжевым светом.

– Все, – тихо сказал оператор. – Теперь мы – только зрители.

Трошин сел на стул. Похлопал себя по карманам в поисках сигарет.

Прицел огнеблока поплыл по экрану, от человека к человеку.

Женщина. Парень лет восемнадцати, со значком «космополетов» на отсвечивающей металлом рубахе.

Изображение увеличилось, словно тот, кто перехватил управление системой, выискивал одного конкретного человека.

Прицел пошел вверх по стене торгового центра. Нащупал пирамидку кадропроектора на крыше, возле системы вентиляции.

Кадропроектор, похоже, даже не пытались замаскировать.

Микроплан сорвался с карниза технического этажа, вспорхнул вверх, завис над кадропроектором.

Сейчас будут таранить, подумал Трошин. И еще подумал, что это штабные влезли в систему. Свои, родные, решили больше не рисковать, не терять времени на Лешку Трошина и его моральные принципы.

Сейчас ка-ак врежут микропланом по проектору…

Микроплан стал опускаться медленно, очень медленно.

Прицел дал максимальное увеличение, было видно, как вибрирует несущая мембрана, как солнечный свет, проходя сквозь нее, превращается в радугу.

Микроплан коснулся пирамиды.

Осторожно. Мягко. Даже не коснулся – между ним и проектором еще было около миллиметра.

Трошин увидел, как на проекторе засветился крохотный красный огонек.

Возможно, все на площади могло закончиться мирно. Еще был шанс. Еще не все люди поддались панике, большая часть просто не успела отреагировать.

Шанс был. А потом исчез.

На крыше торгового центра рвануло, разбрасывая в стороны куски бетона.

Обломки обрушились на толпу, сминая и калеча тела.

Но по телевизору это не показывали. По команде с самого верха вырубили вещание по всей территории России.

Когда-то Сетевые партизаны сбросили в Сеть информацию, что продавшееся инопланетянам правительство имеет разработки, позволяющие парализовать всю Сеть. Буквально за секунды.

Партизанам тогда, естественно, не поверили. Выступали серьезные люди, все разъясняли консультанты и раскладывали по полочкам специалисты.

Оказалось, что партизаны были правы.

Вся Сеть, естественно, не пострадала, но российская ее часть была вырублена мгновенно. И если даже кто-то пытался с мобильного блока сбрасывать кадры в Сеть, ничего у него не получалось.

Так что Гриф не мог видеть того, что происходило вне стен Клиники. Да он, собственно, к этому и не стремился.

Он дрался.

Непривычно долго и вязко.

Если вдуматься… если бы было на это время, то драка получалась нечестная.

Капитан явно старался свободного агента вырубить всерьез и надолго, а тот, всячески этого избегая, пытался Горенко остановить. Даже не вырубить или обезвредить а именно остановить.

Еще минуту назад капитан спокойно сидел на пластиковом стуле возле шкафа. Главврач Клиники закончил свое зажигательное выступление, телетрансляция вырубилась, и Гриф сказал…

Хотел сказать. Подумать о том, что с последней крепостью Земли выходит какая-то неувязочка, Гриф успел, а произнести это вслух – не получилось.

Капитан попытался с ходу сломать Грифу шею. Не зря ладошки начальника Службы безопасности выглядели не по-хорошему мозолистыми. Ой не зря.

Первый удар Гриф блокировал самым неудачным способом – собственной шеей. Слетел с кресла, перекатился и вскочил как раз вовремя, чтобы уйти от серии ударов на пробивание.

Потом – еще от одной, потом удалось зацепить капитана, сплести его следующую комбинацию, вывести из равновесия на пару секунд. Ровно на столько, чтобы успеть убраться из угла между шкафом и пультом.

Глаза налились болью. Это отвлекало, но весь мир стал выглядеть резче.

Трещинки на стене, капля застывшей на шкафу краски, стертая, но все равно теперь отчетливо заметная надпись на пластике пульта – «Настя, я тебя люблю» – и каждое движение капитанского тела, преддвижение каждой мышцы, готовящейся нанести удар, – все отпечатывалось в мозгу Грифа, выжигалось болью, словно раскаленным клеймом.

И позволяло работать на опережение. На предвосхищение.

Все было бы просто, если бы не собственная боль и не необходимость сохранить в итоге капитану ясность мышления и целостность организма. Если бы не это…

Капитан смахнул с пульта бумаги и стакан, метя в лицо противника. Гриф уклонился и сделал шаг назад, к залу кафе. На просторе работать будет проще. Появятся новые варианты, а у капитана немного поубавится энергии.

Это только в кино герои могут так долго…

Гриф снова не успел отреагировать. Заметить успел, но решил, что капитан хочет схватить лежащий на пульте планшет из твердого пластика… А эта сволочь ударила по сенсорам управления.

Дверь в кафе распахнулась.

Гриф метнулся через стойку бара к дверному проему, врезался в столик, отшвырнул его в сторону и почти успел к двери.

Почти.

Не хватило самой капельки времени. Может быть, с полсекунды.

Но полковник своих людей готовил хорошо. Во-первых, отбирал лично, во-вторых, гонял даже не до седьмого пота – до полного изнеможения, до тех пор пока тело не начинало действовать самостоятельно, не дожидаясь команды от медлительного мозга.

Один из бойцов влетел в кафе, перекатом ушел в сторону, открывая остальным и дорогу, и возможность вычистить помещение в три ствола. И никаких шансов не оставляя тем, кто в нем находился.

Отрабатывалось такое многократно. До автоматизма. До ювелирной точности.

Они соревновались со временем, словно это был их личный враг. Раз за разом они уменьшали время исполнения стандартного сценария, отвоевывая даже не секунды – доли секунд.

Но они никогда не соревновались с Грифом. Они не представляли себе, что возможно такое. И не успели этого понять.

Четыре выстрела. Потом еще два.

Гриф выглянул в коридор – пусто. Аккуратно переступил через тела, оглянулся назад, в кафе. Тот, первый еще шевелится.

Добить, подумал Гриф.

Тошнота подступила к горлу. Захотелось отшвырнуть оружие в сторону, врезать им в стену, да так, чтобы – в куски, в мелкие осколки.

Гриф отвернулся, чтобы не видеть тела. Он даже зажмуриться не мог.

Если бы эти парни в бронекостюмах вначале бросили в кафе светошумовую гранату, Грифу болью просто выжгло бы мозг.

Теперь что-то нужно было делать. Сразу, не останавливаясь, забыв об убитых и о том, что капитан…

Гриф снова прыгнул вперед, без подготовки, не задумываясь зачем. Уже упав на пол и перекатываясь к стене, за какую-то глыбу, украшенную цветами, Гриф услышал, как пули долбят стену, с визгом отлетают от верхушки камня и стекол.

Капитан, сволочь. Неймется ему.

Магазин в его машинке – тридцать патронов. Полтора десятка – в стену и окна, еще пять штук – в пол, туда, где секунду назад лежал Гриф. И еще десяток, одна за одной, с правильными интервалами, туда же, уже не для того, чтобы достать Грифа, а чтобы удержать его на месте, не дать подняться или выстрелить в ответ.

Стрельба прекратилась – Горенко вылетел на лестничную клетку.

Гриф выдохнул. Вскочил на ноги, держа под прицелом дверь на лестницу.

Где он там, этот долбаный начальник Службы безопасности? А ведь совсем пьяным прикидывался. В дымину. В свинское состояние. В сиську.

Гриф выглянул на лестницу. Прислушался.

Капитан побежал вниз, в подвал. И это неплохо.

На мониторе в кафе он видел – парни, захватившие Клинику, подвал игнорировали. Они держали периметр.

И добраться до кафе они могли минуты через три-четыре. И здесь им придется задержаться: Гриф бросил в коридор две оставшиеся у него чернильницы.

Гриф побежал по лестнице вниз, перепрыгивая через несколько ступенек. В Клинике, если верить схеме, три подвальных уровня. Один со спецпалатами, второй – лабораторный и самый нижний – технический.

И куда же бежал капитан?

Или тут есть подземный ход на такой вот крайний случай?

Дверь на лечебный этаж была распахнута, но коридор за ней – пуст. Значит, ниже.

Сверху послышались шаги. Похоже, это ребята с первого этажа поднимаются на второй, к кафе. Все правильно, им нужно заняться своими ранеными. Раненым, поправил себя Гриф. Они сейчас блокируют лестницу, а сами в темноте будут искать своих раненых.

Раненого, снова поправил себя Гриф. Не раненых, а раненого, потому что еще двух он добил. Не смог свалить с первой пули и не смог ранить достаточно тяжело. Потому пришлось стрелять под шлемы. Под бронированное забрало.

Сколько здесь светильников на стенах. Они скользят мимо Грифа, медленно полосуя его мозг болью.

Как тогда, десять лет назад. И как тогда – нужно терпеть. Нужно просто терпеть. Он сможет. Ради… Ради чего?

Десять лет назад ему казалось, что есть ради чего брести сквозь боль, сквозь полупрозрачный мир, сквозь колеблющиеся тени… сквозь колеблющийся мир и полупрозрачные тени… сквозь мир, ставший тенью… сквозь тень…

Лабораторный уровень был опечатан. Дверь была не просто блокирована несколькими замками и защищена двумя сканерами, но и украшена полоской бумаги с двумя печатями и чьим-то автографом.

Значит, Горенко пошел ниже. Что-то он спрятал в самом низу. Тоннель. Или большую-большую бомбу. И теперь решил лично ее подорвать, чтобы не досталось врагу ничего из сокровищ Адаптационной клиники.

Гриф остановился, вцепившись в перила. Лампы на стенах светили все ярче и ярче.

Все злее и злее.

Грифа стошнило.

Внизу, на техническом этаже, что-то лязгнуло, словно открылся громадный подвесной замок. На тонну весом.

Держись, приказал себе Гриф. Не приказал – попросил. Жалобно, словно милостыню. Держись.

Держись.

Всего несколько ступенек.

…Боль не усиливается. Тебе так только кажется. Не усиливается. Она просто уже не может быть сильнее. Не может. Не может…

Гриф медленно спускался по ступенькам. Спускался и врал себе. Врал шаг за шагом, врал и прекрасно знал, что врет.

Боль может быть сильнее. Она будет сильнее. Однажды она уже была сильнее.

Держись.

Дверь на технический этаж была открыта. Гриф вошел. Остановился. В коридоре почти не было светильников. Один, тускло-красный, над дверью, над самой головой. Второй – в глубине, над другой дверью.

Сумрак. Это почти счастье. Почти наслаждение. Боль не исчезла, но она перестала усиливаться. И это здорово!

Гриф достал из кармана магазин, выбросил из пистолета стреляный, на ощупь зарядил оружие.

Фонарь горит над второй дверью, потому что она открыта. Капитан там.

Гриф закрыл дверь на лестницу, нажал кнопку на электронном замке. Может быть, это как-то задержит тех, сверху…

Они, наверное, сейчас медленно спускаются по лестнице.

Темный коридор был наполнен тенями и призраками. Что-то мерцало в углах, но Гриф не обращал на это внимания. У него не было времени. И сил.

Только вперед.

Вперед.

До двери двадцать семь шагов. Двадцать семь с половиной. В помещении светло. Мучительно светло.

Обжигающие блики скользят по ригелям распахнутой бронированной двери. Сантиметров двадцать стали – нормальная такая дверь.

Гриф остановился возле дверного проема. Прислушался. Сейчас главное – не суетиться. Не терять времени, но и не суетиться. У него еще есть время. Еще целых пять минут. Или даже шесть.

Наружная дверь, конечно, не такая внушительная, но все равно потребует времени. Пока они будут ее преодолевать, Гриф успеет разобраться с капитаном. Попытается успеть.

Помещение за дверью было небольшим. Даже не помещение, а так, коридор метров трех в длину. И метра два в высоту. Голые бетонные стены, голый, местами потрескавшийся бетонный пол.

Серо-зеленое кольцо на торцевой стене. Серо-зеленое кольцо, вмонтированное прямо в светло-серый бетон. Полтора метра в диаметре.

Гриф тяжело вздохнул – теперь понятно, почему сюда так рвался капитан. Действительно, запасной выход.

Но только закрытый. Бетон снаружи кольца, бетон изнутри кольца. И ярко-красное пятно на бетоне.

И капитан Горенко, сидящий на полу, с потрясенным видом глядящий на кольцо.

Разбитое лицо, кровь, стекающая на пол.

– Не хрен было мордой вперед прыгать, – сказал Гриф. – Рукой пощупал бы перед собой – открыто или нет.

Капитан потянулся к лежащему на полу оружию.

– Отстрелю руку по самую голову, – предупредил Гриф.

Он с трудом подавил в себе желание выстрелить в лампу.

– Сволочи, – сказал Горенко.

Ровным голосом. Без надрыва, просто констатируя факт.

– Сволочи.

Гриф шагнул вперед, поднял оружие Горенко с пола.

– Если снова полезешь в драку, просто отстрелю что-нибудь не слишком жизненно важное. Мне с тобой особо долго говорить нет необходимости. Пара вопросов, пара ответов.

– Сволочи… – Капитан всхлипнул.

Гриф отвернулся от висевшего под потолком фонаря, взял капитана за шиворот и потащил в коридор. Горенко не сопротивлялся. Горенко снова сказал: «Сволочи». Два раза. Тихо. Ему было наплевать на то, что его тащат, как мешок. Что его сейчас, возможно, будут бить или даже убивать.

«Сволочи».

Гриф с натугой прикрыл дверь. Стало значительно лучше, только фонарь в другом конце коридора… Выстрел, фонарь погас, пуля рикошетом лязгнула обо что-то металлическое.

– Так значительно лучше, – сказал Гриф.

Так боль можно терпеть. Или даже не замечать. Можно поговорить с начальником Службы безопасности Клиники.

– Значит, у вас туг даже колечко имеется, – сказал Гриф и сел на пол, прислонившись спиной к стене, напротив Горенко. – Значит, вы у нас самые умные, подготовившие пути отхода на крайний случай.

– Пошел ты! – сказал капитан.

– Сейчас, – согласился Гриф. – Вот прямо сейчас, сразу после того, как ты мне все расскажешь.

– Пошел ты, – повторил капитан.

– Дурак, – усмехнулся Гриф в темноту. – Ты же хочешь жить. Очень хочешь остаться в живых. У таких, как ты, всего два стимула. Власть и жизнь. Власть тебе я пообещать не смогу, извини, врать не люблю, а вот жизнь…

– Через час здесь вообще ничего не останется! – выкрикнул капитан.

– И тот из нас, кто останется в живых, позавидует мертвым, – сказал Гриф.

– Что?

– У тебя было тяжелое детство, капитан. Ты книжек не читал про пиратов. И ты учти, сейчас пацаны в броне замерли возле той двери, возле входной, и прикидывают, сколько нужно пасты, чтобы дверь вынести, никого за ней не повредив. Долго думать они не приучены, сопоставят пару данных из справочной таблицы, выдавят из тюбика на дверь возле замка и петель несколько граммов пасты, прилепят запал, отойдут на этаж выше… Потом войдут сюда и всех убьют. Мой фокус больше не пройдет. А если ты, сука, наконец перестанешь дурью маяться, а будешь говорить, мы сможем выжить. Оба. Даже ты останешься живым.

Горенко смотрел прямо перед собой, в темноту, в ту сторону, откуда доносился голос свободного агента. Смотрел с ненавистью. С бессильной яростной ненавистью.

Он так уверенно излагает. А ведь все из-за него. Из-за него.

Если бы не он, то сейчас капитан Горенко спокойно общался бы с полковником Сергиевским, возглавляющим группу захвата. Сидел бы вместе с ним в командном пункте и прикидывал, как вести себя дальше.

Искал бы выход из совершенно безвыходной ситуации, вдруг понял Горенко. При любом раскладе он был в полном дерьме. Без шансов выжить.

Его просто кинули. Тупо, банально подставили. А он думал, что это он такой умный, что это он обманет многих, почти всех. Думал, что этот день станет началом нового этапа его жизни. Карьеры, если угодно.

Подставили. Суки.

– Что ты хочешь знать? – спросил капитан.

– Ты будешь говорить?

– Да.

– Минутку… – Гриф достал из кармана переговорник, снятый с бойца в коридоре возле кафе. – Меня кто-нибудь слышит?

Полковник Сергиевский Грифа не слышал. Полковник Сергиевский как раз заканчивал просматривать оборудование журналистов. Второй раз.

После первого осмотра ему показалось, что он ошибся, что просто не разобрался в гражданской технике.

Журналисты стояли возле стены, молча глядя на то, как движения полковника становятся резкими и суетливыми.

Похоже, полковник не может чего-то найти, подумал Пфайфер. Вон как начал нервничать. Что-то очень важное для него должно было лежать в кофре. И не лежит.

Что-то такое, что заставило полковника лично копаться в оборудовании, а не удовлетвориться докладом техника.

– Это все, что у вас есть? – спросил полковник.

– Еще у меня есть носовой платок, и я умею играть на флейте, – вежливо улыбнулся Пфайфер. – Это цитата из старого-старого фильма, которая в нашем случае должна символизировать отсутствие всякого желания сотрудничать с вами и одновременно констатировать, что больше у нас нет ничего, кроме незапятнанной чести и кристально чистой репутации…

Полковник тонкой иронии не оценил. Он подошел к Пфайферу. Протянул руку к его лицу.

Пфайфер зажмурился.

– Руки убери, – сказал Касеев и попытался втиснуться между полковником и оператором. – У нас нет другого оборудования. Наше собственное накрылось на «Двадцать третьем километре», а это нам привезли и передали через местных безопасников. Сетевого блока нам не передали.

Полковник Сергиевский еле слышно скрипнул зубами и отвернулся.

Нужно взять себя в руки, подумал полковник. Смотрят люди.

Они пока не знают, что план, тщательно подготовленный и выверенный, только что пошел насмарку. Испарился.

– Периметр восстановлен, – сказал оператор. – Активировано пять перехватчиков. Один контейнер активировать не смогли.

Полковник промолчал. Оператор удивленно оглянулся.

– Принял, – сказал Сергиевский.

То, что часть оборудования скисла, было уже не самой большой их проблемой.

Вообще, очень трудно сейчас определить, что является для них всех самой большой проблемой.

Они должны были повалить систему безопасности, занять Клинику. Затем принять в восемь часов утра поезд и блокировать его перед въездом. Тоже сделано.

Чужекрысы появились внезапно. Их не было в плане операции. Учитывалась разве что возможность натолкнуться во время выдвижения на обычную стаю до десяти особей.

И свободный агент в поезде тоже в планах не учитывался. Агент, который свел к патовому положению всю операцию, в планах не значился.

Захват Клиники, выход в эфир, предъявление требований.

Теперь он мог только подняться на крышу Клиники и попытаться докричаться до всех. Проорать, надрывая глотку. И все. Предъявили. И текст он зря двое суток учил.

Ему гарантировали, что у журналистов будет выход в Сеть.

Местные безопасники, вспомнил полковник. Точнее капитан Горенко, который должен был, по тем же планам, сотрудничать с Сергиевским, а вместо этого начал пальбу с беготней и уже нанес отряду тяжелые потери.

Он или тот, кто с ним был в комнате.

Потом они даже друг в друга стрелять начали, если верить системе слежения.

Кто, интересно, был этот второй.

Ловко он, кстати, действовал. Ловко.

У Сергиевского это была высшая оценка – «ловко».

Капитана нужно брать живым, подумал полковник. Он может знать… Он наверняка знает, где находится недостающая аппаратура.

Полковник посмотрел на оператора и увидел, что тот машет рукой и показывает пальцем на свой наушник.

– …Слышит? Кто-то слышит меня? – услышал Сергиевский, подключившись к связи. – Это говорит свободный агент Гриф, находящийся на техническом уровне Клиники. Слышит меня кто-нибудь?

– Да, – сказал Сергиевский.

– Мне нужен начальник. Полковник, если я не ошибаюсь. Такой бравый, слуга царю, отец солдату. Ау, полковник!

– Полковник Сергиевский слушает.

– О! – обрадовался свободный агент Гриф. – Теперь очень быстро – остановите своих орлов. Нам нужно поговорить. А я не могу одновременно болтать и убивать ваших солдатиков. Я отсюда в любом случае никуда не денусь, пару минут вы мне уделить сможете. Потом – решайте, война или мир. Прием?

Разговор слышали все в отряде. Все ждут решения командира.

– Группе четыре – режим ожидания, – приказал Сергиевский.

– Вот и славно, – одобрил Гриф. – Замечательно. Будем говорить по общей связи или с глазу на глаз?

Полковник подавил сильное желание оглянуться и посмотреть на своих людей.

– А впрочем, – сказал Гриф, – я вам так доверяю… Я вообще такой доверчивый! Я сейчас выйду отсюда, сдам вашим парням оружие, подставлю руки под кандалы и поднимусь к вам. У меня только одна просьба – не убивать меня в ближайшие полчаса. Не убивать, а даже вовсе поговорить. Вдруг у нас нарисуется что-то взаимовыгодное. Договорились?

Полковник посмотрел на экран монитора – чужекрысы стояли неподвижно, от Клиники и, казалось, до самого горизонта. Что происходило на платформе, полковник не знал.

Свободный агент… Второй свободный агент, сообразил полковник. Это нечто из ряда выходящее. Два свободных агента в одной клинике… Случайно?

– Так мне сдаваться? – спросил Гриф.

– Группа четыре – принять и сопроводить, – приказал полковник.

– Уровень? – уточнил старший группы.

– Сопроводить, – чуть повысил голос полковник.

Люди нервничают. А если бы они еще знали, что сейчас чувствует их командир!

– Тогда мы идем к вам! – сказал Гриф.

Глава 8

– А давай поспорим, – предложил Старший, разглядывая на экране бурлящую толпу. – Давай поспорим на твою фирменную чашку, что первыми с нами свяжутся европейцы.

– Русские, – засмеялся Младший. – Русские. И я готов поставить свою чашку против твоей колоды карт.

– Колоду… – с сомнением протянул Старший. – Колоду – нет. Я гадаю на картах…

– Не уверен в европейцах?

– Всегда есть вероятность ошибки. И моя колода карт – слишком большая цена за такую возможность. Предлагаю свою ветровку. Ту самую. Все равно я ее не ношу.

Младший сделал вид, что задумался, потом засмеялся и протянул руку.

– Идет. Чашка против ветровки. Но почему ты ставишь на европейцев? Они пока соберутся, пока решатся…

– В России, как ты видишь, сейчас несколько… э-э… шумно и суетно. – Старший указал на экран. – Им нужно вначале стабилизировать ситуацию, а уж потом переходить в наступление.

На экране было видно, как взорвался еще один кадропроектор, паника охватила почти весь город.

– Можешь себе представить, какое напряжение у них там в верхах. Это пока только в одном городе, не в самом большом и не в самом важном. Но все понимают, что в любую минуту может рвануть по всей Руси великой… – Старший потер ладони о свои брюки. – Этот номер с Сетью, конечно, был достаточно эффективным и эффектным, но ведь это не навечно.

Младший повернулся к пульту, провел рукой над ним, посмотрел на высветившиеся в воздухе значки:

– Минут через пятнадцать Сеть восстановится. А вот когда включится… Хороший вопрос. Это будет зависеть от того, кто сейчас контролирует весь этот хаос. Кто за ним стоит.

– Обе стороны. Обе. И не нужно делать многозначительный вид, сам ведь прекрасно знаешь, что соперники все это делали плечом к плечу. И, заметь, не сговариваясь. – Старший налил себе в стакан сок, сделал глоток.

– И это не странно? – Младший тоже налил себе сок. – Разные цели, взаимоисключающие задачи, а такое единообразие в методах…

Старший посмотрел на то, как Младший пьет сок, и еле заметно улыбнулся. Младший часто вот так отзеркаливал его движения, поступки, слова и жесты.

Так дети подражают отцам, а младшие братья – старшим.

Они, слава богу, родственниками не были.

Просто Младший очень, очень хочет власти. Может быть, даже единоличной.

Пока, правда, все это выглядело кривлянием маленькой глупой обезьянки. Так, наверное, Люцифер, еще не ставший обезьяной Господа, зеркалил своего патрона.

Улыбка Старшего стала чуть шире. Не замечал он за собой раньше такой гордыни. Аккуратнее нужно быть даже в своих мыслях. При его-то возможностях…

– Дельфины и акулы, – сказал Старший.

Младший вопросительно посмотрел на него.

– Плохо помнишь школьный курс зоологии. Одна среда обитания подразумевает одинаковые формы у млекопитающих и рыб. Да?

– Да, – кивнул Младший.

– Или вот еще шахматы. Два соперника решили сыграть на что-нибудь важное…

– На чашку и карты, – засмеялся Младший.

– На жизнь. На власть. На богатство. На все. Взяли шахматную доску, расставили фигуры… – Старший поморщился – сравнение получалось банальным, а банальностей он не терпел.

Младший это понял.

– Бильярд, – сказал Младший. – Не пул, а обычный, классический бильярд. Одни и те же шары, одно поле, одни и те же лузы. Но счет у каждого свой. И хоть, в принципе, все бьют по очереди, результативный удар позволяет сделать новый удар сразу, вне очереди, и, если повезет… хватит мастерства, можно вот так не дать сопернику вклиниться со своим кием.

Старший промолчал. Он надеялся, что молчание не выглядит слишком уж демонстративным.

– Интересно, они уже сообразили, что мы вмешались в игру? – спросил, вроде бы даже риторически, Младший, немного помолчав.

Взрослеет, подумал Старший, вот даже попытался предложить сменить тему, выход из неприятной ситуации. Еще год назад, заметив слабину в рассуждениях Старшего, Младший начал бы развивать кажущийся успех, тыкал бы пальцами в болевые точки. Пытался бы тыкать до тех пор, пока не схлопотал бы оплеуху. Фигурально выражаясь.

А сейчас…

– Они уже поняли, – сказал Старший. – Не все, но снизу вверх понимание уже идет. Клиника. Штаб Территориальных войск прикрытия. Патрули. Представители Комиссии на местах… Пузырьки пошли вверх.

Подал голос телефон.

На столе, между креслами Старшего и Младшего стоял старинный телефон, потрясающее сочетание дерева и металла. Потемневшего от возраста дерева и уставшего металла.

Телефон фантастически смотрелся на фоне звезд. И какое выражение лица бывало у редких посетителей, когда кто-нибудь из хозяев станции несколько раз проворачивал ручку на аппарате и просил барышню соединить его…

– Европа, – сказал Старший.

– Россия, – возразил Младший.

Старший потянулся к телефонной трубке.

– Сеть восстановлена, – сказал Младший. – Но пока не активирована.

Старший снял трубку:

– Слушаю вас.

– Два одновременных вызова, – сказал женский голос. – Абонент номер шесть и абонент номер одиннадцать.

– Кто? – тихо спросил Младший.

– Оба, – одними губами ответил Старший.

– На ковер, – сказал Младший. – Обоих.

Старший улыбнулся.

Многочисленные недостатки Младшего в значительной степени компенсировались чувством юмора. Несколько извращенным и злым, но достаточно оригинальным. Так, во всяком случае, считал сам Младший. И Старший был с ним почти согласен.

– Режим совещания, пожалуйста, – сказал Старший в трубку.

Он прекрасно знал, что разговаривает сейчас с компьютером, но телефон требовал играть роль.

А что, если взять и продолжить логику игры, подумал Старший.

Посадить за коммутатор живую барышню. Выделить помещение на станции для штекеров и проводов. Замечательная идея. Стильная. Нужно предложить Младшему, ему понравится.

Сразу после разговора, подумал Старший.

Включились кадропроекции.

Европу представляла Катрин Артуа.

Мадам Артуа сидела в своем кабинете, за своим знаменитым рабочим столом. Мадам Артуа, как всегда, выглядела просто потрясающе, а для своих пятидесяти пяти – просто фантастически. Одним из многочисленных предметов гордости мадам Артуа было то, что ей не приходилось еще ни разу приплачивать своим сексуальным партнерам.

Старший даже несколько раз совершенно серьезно обдумывал мысль пригласить ее на станцию, чтобы лично убедиться в том, о чем трепалась Сеть. Младший, впрочем, эту идею тоже рассматривал, несмотря на значительную разницу в возрасте с дамой.

Но оба, не сговариваясь, от соблазнительной мысли отказались. Не хватало еще этой кобры на станции.

Мадам Артуа готовилась к разговору. К серьезному разговору. Может быть, к главному разговору в своей жизни.

От общения с хозяевами станции она удовольствия не получала.

Она не любила чувствовать себя объектом препарирования. Ее раздражала мерзкая привычка этих верхних обсуждать ее достоинства и недостатки прямо при ней, в процессе разговора.

…Это не ее грудь. Нет, она либо что-то впрыснула, либо что-то подложила в лифчик. Повернитесь в профиль, мадам Артуа, я хочу посмотреть. Подтяжка, кстати, тоже не слишком удачная… Старость, что вы хотите!..

В общем, мадам Артуа была готова (так ей во всяком случае казалось), к любой гадости.

Ровно через две секунды она поняла, что была готова далеко не ко всему. На то, что в виртуальном зале совещаний они окажутся не втроем, а вчетвером, она точно не рассчитывала.

Ей и в голову такое не могло прийти.

Герман Николаевич Клеев, представитель России, впрочем, тоже в восторг не пришел, обнаружив Брюссельскую Суку в числе своих собеседников.

Герман Николаевич Клеев Катрин Артуа не любил.

Можно сказать, даже ненавидел. Особенно после того, как ее посланцы – а Клеев был уверен, что те люди были именно от Артуа, – чуть не отправили Германа Николаевича и сопровождающих его лиц на тот свет.

Катрин Артуа отвечала нежной взаимностью, памятуя о покушении на себя. Спасло мадам Артуа тогда чудо.

Доказательств не было ни у нее, ни у него. Была ненависть. Личная. Что очень здорово подхлестывало ненависть служебную.

На что и рассчитывал Младший, когда заказывал через своих людей оба покушения. Оба неудачных покушения. Младший даже немного гордился тем, как были задуманы и проведены два этих мероприятия.

– Здравствуйте, господа! – сказал Младший, широко улыбаясь и демонстрируя благорасположение ко всем виртуально присутствующим. – Очень рад, что вы нашли время, чтобы встретиться с нами. И еще больше я рад, что такое желание возникло у вас одновременно и тем самым предотвратило мое расставание с любимой чашкой… Хотя и легкое разочарование от того, что легендарная ветровка не попадет в мою собственность, также присутствует.

Клеев кашлянул. Артуа прикусила нижнюю губу.

– Вы, как я полагаю, знакомы, – сказал Младший. – Или все-таки представить?

– Зачем? Они прекрасно друг друга знают, – голосом старого брюзги произнес Старший. – Они даже вступали в половую, извините, связь. Первый раз на конференции в Риме в две тысячи двенадцатом году. Инициатива исходила от мадам Артуа, хотя у господина Клеева возникла иллюзия, что это он заманил шикарную бабу к себе в номер и отодрал ее на диване… Не лучшим образом, как потом сообщила госпожа Артуа своему тогдашнему секретарю. Что-то ее не устроило в позе и технике…

Лицо Клеева налилось кровью, мадам Артуа достала из ящика стола какую-то таблетку и проглотила не запивая.

– Потом, в две тысячи тринадцатом, в ноябре, на саммите в Швейцарии, уже по инициативе Клеева произошла бурная сцена в охотничьем домике, начавшаяся почти изнасилованием, а закончившаяся таким потрясающим оргазмом у дамы, что до конца того года она еще четырежды вынуждала Германа Николаевича к интимной близости, на что он неоднократно жаловался своей тогдашней любовнице, Инге Александровне Крон. – Старший вроде бы как спохватился, открыл файл, посмотрел и покачал головой. – Извините, ошибся. На тот момент в любовницах у Германа Николаевича состояла Сюзанна Стокман, а Инга Александровна заняла это почетное место только через полгода, после того как мадемуазель Стокман погибла неподалеку от Брюсселя в автомобильной катастрофе…

Младший рассматривал лица гостей с неподдельным интересом. Терпят, милые. И будут терпеть.

– Но, впрочем, мы ведь не для этого собрались, – внезапно сменил тему Старший. – Вы ведь обратились ко мне…

Младший сделал вид, что не услышал или не придал значения этому «мне».

– Вы обратились ко мне, чтобы попросить помощи для уничтожения своего конкурента. Вы, Катрин, и вы, Герман Николаевич, решили, что настала пора действовать. Не столько вы, сколько те группы уважаемых и влиятельных людей, которые стоят за вами… Но вы не отказались бы, Катрин, увидеть, как вашего бывшего… э-э… русского медведя – я правильно воспроизвел? – на ваших глазах повесили.

– За яйца, – процедила Артуа.

– А Герман Николаевич был бы просто в восторге, если бы получил билет в первый ряд на четвертование Брюссельской Суки…

Клеев не ответил. Но выражение его лица говорило, что с куда большим удовольствием он своими руками разорвал бы глотку Старшему. И Младшему. А потом уж медленно удавил, таки да, Брюссельскую Суку.

– Но хватит о хорошем. – Лицо Старшего стало серьезным. – Поговорим о сути проблемы. Вы, начав осуществлять свои планы, внезапно обнаружили, что развиваются они немного не по вашим схемам. Катрин хотела, чтобы россияне, захватив Адаптационную клинику, продемонстрировали свою агрессию, жестокость и готовность проливать кровь. Ах эти русские, готовящие безумие, которое способно погубить уже даже не миллионы, а миллиарды людей. И изначально виновные во всем происходящем на Земле с две тысячи седьмого года… Я правильно излагаю?

Артуа пожала плечами. Брезгливость явственнее проступила на ее лице. В принципе, так они и планировали. Не в таких вульгарных выражениях, но тем не менее…

Не было никаких инопланетян. Вернее, они были, но очень давно. Несколько тысяч лет назад. Уже невозможно сказать, были ли это инопланетяне или свои, земные суперцивилизации прошлого. Технологическое наследие прошлого работало, вызывая невероятные происшествия, неопознанные объекты и тому подобные малопонятные вещи.

После Второй мировой войны Советский Союз и американцы подобрались наконец вплотную к этим технологиям, и началась гонка. Холодная война и гонка вооружений были всего лишь прикрытием борьбы за обладание секретами древности.

Даже сам Советский Союз был сдан в девяносто первом году прошлого века только для того, чтобы выиграть время, усыпить бдительность конкурентов. Что и удалось.

Россия нанесла удар. Ее ученым удалось освоить зародыши и активизировать матрицы кораблей. Корабли выросли. На это ушли годы. ГУЛАГ был в свое время только источником экспериментального материала и прикрытием процесса прорастания кораблей.

Россия нанесла удар по Америке, чтобы вывести из игры главного и самого опасного конкурента. Уничтоженный Гамбург и одна Территория в Европе – чтобы продемонстрировать силу и бросить кость европейцам. У себя – четыре Территории, чтобы замотивировать обильное появление новых технологий. Азиатские Территории и несчастная Африка – для отвода глаз и продолжения экспериментов. Плесень – воздействие на весь мир. Угроза. Отвлечение внимания.

Эта правда должна была прозвучать сегодня для всех. Именно эта правда. И Клиника должна была погибнуть, уничтоженная для того, чтобы прервать утечку информации.

Героические ученые, раскрывшие страшную правду погибают под ударом сил гарнизона Территориальных войск прикрытия, действующего по приказу своего начальника – кстати, русского.

Непродолжительный хаос, арест первых лиц среди русских заговорщиков, судебный процесс, признательные показания и осудительные приговоры.

И полный контроль над Территориями.

Но мадам Артуа не ожидала, что вместо хорошо подготовленного комиссара Ковача, следившего за местным начальником Тервойск и выведшего его на чистую воду, появится этот клоун, с высокопарной речью и ужимками провинциального трагика.

Проблема была в том, что и Герман Николаевич также не был готов к такому выступлению. Планировалась речь бесстрашного командира отряда Сопротивления, полковника Сергиевского. Он должен был четко произнести имена виновников всего ужаса, виновников смертей, эпидемий и катастроф.

Начиная с тысяча девятьсот тридцать третьего года Германия вела поиски мистического наследия прошлых цивилизаций, а нашла остатки цивилизации инопланетной. Разработки велись интенсивно, денег не жалели, прикрывая их расходование институтом Анненербе, денег в результате спалившим больше, чем американцы – на атомный проект.

Концлагеря использовались для сбора экспериментального материала, лаборатории были размещены в Швейцарии, которую по этому поводу не тронули в ходе Второй мировой, и в Антарктиде.

Технический центр в Антарктиде почти вычислили американцы, направили туда в конце сороковых экспедицию, но получили по зубам так сильно и таким экзотическим образом, что предпочли промолчать и сделать вид, что ничего, собственно, и не произошло.

Но им это не помогло.

Европейцы унаследовали разработки нацистов, продолжили работы по контролю и овладению. Очень стимулировало унижение Европы Штатами, их вмешательство и бесцеремонность.

Когда работы были практически закончены, приняли решение нанести удар. Выбор пал на Америку из-за ее отдаленности от Европы. Не хотелось особенно гадить у собственного порога.

Советский Союз еще в девяносто первом вышел из игры, получив информацию о ведущихся разработках, завалился на спину, демонстрируя лояльность.

Русские хотели выжить и спасти миллионы людей.

Не имея возможности противостоять силе, они уступали.

Комиссия и Совет лезли во внутренние дела России, эксплуатировали Территории в России, делая вид, что сотрудничают с инопланетянами… И вот русские смогли разработать оружие, не уязвимое для инопланетной техники.

И европейцы решили уничтожить Адаптационную клинику, чтобы замести следы, стереть свидетельство своих бесчеловечных экспериментов.

Отряд Сопротивления захватил Клинику, чтобы обратиться к человечеству. Но продажный командующий Тервойсками уничтожил ее, чтобы скрыть правду.

Но правду убить нельзя.

Вечная слава героям. Позор и судебные процессы подлецам.

И полная власть над Территориями.

Чистосердечные признания виновных обещал обеспечить Младший. Обеим сторонам.

Малиновского в роли лидера очистительного движения не ожидал никто. Его никто и во внимание-то не принимал. Так, мелкая фигурка, способная разве что добавить немного к показаниям против заговорщиков на процессе века.

И вот – пожалуйста.

– Вы меня простите, – сказал Старший, – но у нас есть небольшая проблема. Вы все разработали прекрасные планы, подготовили замечательные документы и артефакты. Но планы у вас, как бы это мягче сказать…

Он посмотрел на Младшего, словно прося помощи.

– Не могут быть осуществлены одновременно, – подхватил Младший. – Если осуществляется европейский план – плохо нашим российским друзьям, если Россия выигрывает – мы истечем слезами по поводу наших европейских приятелей.

– Что делать? – вопросил Старший.

– Что делать? – вскричал Младший.

– Мы ведь любим их одинаково, – сказал Старший.

– Абсолютно! – сказал Младший. Артуа и Клеев молчали.

Спектакль был отвратительным, но прервать связь было смерти подобно. Словно шел аукцион, в котором побеждал тот, кто был менее брезглив и глубже мог засунуть свою гордость.

– А пусть они сами решат! – сказал Старший.

– Действительно! – сказал Младший. – А чтобы им было легче принять решение, мы им покажем кино… Мы покажем им кино?

– Ты о каком кино? – спросил Старший. – О том, что из Америки?

– Конечно, о нем, – ответил Младший. – Я включаю…

И он включил.

Звезды. Космос. Земля, затянутая облаками.

Камера снижается, входит в облака. Видно, как скользят мимо объектива темные пряди. Голубое небо. От горизонта до горизонта.

Бескрайняя равнина. Пустыня. Желто-красная поверхность, изрытая, покрытая ямами, истинный размер которых становится понятным, только когда камера снижается.

Диаметры ям – сотни метров. Ям – тысячи, они покрывают всю пустыню, камера летит над ними, ускоряясь, ямы мелькают все чаще, сливаются в сплошное драное полотно, которое все не заканчивается и не заканчивается…

Потом, словно вспышка, – поверхность моря. Яркие солнечные блики.

И женская фигура, сжимающая в руке факел. Гигантская женская фигура, одиноко стоящая на небольшом островке, отделенном от пустыни проливом. Камера останавливается на несколько секунд перед скульптурой, облетает ее, не торопясь. Несколько зубцов в короне сломано, левая рука, раньше державшая книгу, обломана и лежит внизу, у подножия.

Камера снова ускоряется и несется вдоль берега, на север, резко уходит в глубь материка. Пустыня-пустыня-пустыня… Ямы-ямы-ямы…

Корабли.

Раздувшиеся серо-зеленые бугристые туши, бесконечными рядами лежащие на земле. Десятки. Сотни. Тысячи. Сотни тысяч.

Солнечные лучи не могут удержаться на их лоснящихся боках, стекают грязными потеками.

Камера замирает. Начинает медленно набирать высоту.

Корабли заполняют собой все внизу. Их невозможно сосчитать. Камера взлетает все выше, но ряды кораблей все не заканчиваются.

Камера уходит в облака.

Космос. Яркие звезды.

– Как вам кино? – спросил Старший. – Что-то нужно пояснить?

Катрин Артуа закрыла глаза. Герман Николаевич выругался.

– Это кино превращает ваши потрясающие истории в бред. – Младший стал серьезным, будто и не он дурачился всего минуту назад. – Кто бы из вас сейчас ни победил, один показ этого сносит его к чертовой матери. Согласны?

Катрин Артуа сжала виски руками. Герман Николаевич снова выругался.

– Я не слышу, – сказал Младший. – И мой друг тоже не слышит. Согласны?

– Да, – оба ответили одновременно.

– Не слышу. – Младший приложил ладонь к уху.

– Да! – выкрикнули оба одновременно.

– Это лучше. Теперь… – Младший задумался. – Попытайтесь нас уговорить. Предложите нечто такое, что резко перевесит чашу весов в вашу сторону. Вот, например, мадам Артуа могла бы сейчас, прямо сейчас изобразить стриптиз? А, мадам Артуа?

Мадам Артуа медленно встала из-за письменного стола. Подняла руку, расстегнула пуговицу на блузке. Вторую.

– Стоп-стоп-стоп! – скомандовал Старший. – Остановитесь. Получается нечестно – господин Клеев не сможет конкурировать с великолепной Катрин в этой области. Стриптиз придется исключить.

– Тогда я предлагаю дать обеим сторонам по пять минут на размышления, – предложил Младший. – Время пошло.

Младший отключил связь.

– А в городе все еще бушуют страсти, – сказал Старший. – Посмотри.

Экран заполнял дым. Часть улиц были залиты чернилами. Вертолет развернулся над зданием СИА, качнулся, шар огневой системы дрогнул, окутался дымом. Огненный пучок уткнулся в борт вертолета, разнося вдребезги кабину.

Полетели в стороны лопасти – вертолет рухнул вниз, между домами, на людей, которые все еще не могли выбраться с площади.

– Может быть, – предложил Младший, – дать команду прекратить?..

– Зачем? – Старший махнул рукой. – Тем значимей и реальнее будет победа народа над предателями. Что там у нас, кстати, в Клинике?

– А что там может быть? Чужекрысы, полковник Сергиевский бьется головой о стену, пытаясь решить, как же ему все-таки зачитать тот прочувствованный текст о Великом предназначении и Цели, в настоящий момент… – Младший развернул файл. – В настоящий момент он… Черт!

Младший ударил кулаком по ручке кресла.

– Черт побери!

– Что случилось? – поинтересовался Старший.

Его всегда очень забавляла непосредственная реакция Младшего. Тот становился таким потешным, когда происходило нечто, чего он действительно не предполагал.

– Что там у нас?

– У нас там через тридцать две минуты огневой налет Тервойск, полковник Жадан уже в достаточно приподнятом состоянии. Еще у нас через тридцать минут свободный агент Скиф начнет уничтожение Клиники из своего «блеска», если не получит отбоя… А еще у нас свободный агент Гриф мило беседует с полковником Сергиевским в его командном пункте. В Адаптационной клинике. – Младший щелкнул пальцами. – Интересный поворот событий?

– Мило беседует… – повторил задумчиво Старший.

Младший был не совсем точен. Можно, конечно, назвать диалог между двумя взвинченными мужчинами беседой, но милым он не был ну никак. Абсолютно.

Собственно, и начинался он не так, чтобы по протоколу.

Гриф не соврал – дверь он открыл осторожно, руки свои безоружные высунул, давая возможность надеть на них наручники. Наручников надевать не стали, в протокол «сопроводить» это не входило, просто вытащили из-за двери за эти самые руки, обыскали, потом отпустили и повели наверх. Вместе с капитаном Горенко.

Лицо капитана было разбито, капала кровь, на которую сам капитан внимания не обращал. Просто шел между двумя бойцами.

Гриф тоже казался спокойным. Старший группы мельком глянул в его глаза и поспешно отвернулся: глаза светились.

Движения свободного агента были какими-то неровными… Нервными. Но не опасными.

Грифа ввели в командный пункт. Гриф обвел взглядом присутствующих, задержал взгляд на журналистах, перевел его на кофр, стоявший на столе.

– Что вы хотели сказать? – спросил полковник Сергиевский.

И тут Гриф словно взорвался.

Двое, которые сопровождали его до места, столкнулись друг с другом и потеряли равновесие всего на несколько секунд. Этого хватило.

Гриф оказался возле полковника, зацепил его левой рукой за шею, правой приставил к горлу нож. Что самое обидное для полковника – нож был его собственный. Можно сказать, родной.

Сергиевский брал его с собой на все операции, боевые или учебные. Без ножен на бедре он чувствовал себя безоружным.

Теперь лезвие, которое полковник традиционно подправил перед операцией, оцарапало ему горло.

Отлетели в сторону стулья – сержант и лейтенант вскочили и держали Грифа под прицелом своих пистолетов.

– Пфайфер, как там тебя… – сказал Гриф. – Где лекарство?

– Какое, простите?.. – не сообразил оператор.

Наконец и техники отреагировали на нападение. Один остался у пульта, остальные обнажили стволы, хотя какие из техников бойцы? Лишь бы стрелять не начали, подумал полковник.

– Отпусти его! – крикнул сержант. – Отпусти, я тебе сказал!

– Брось нож! – заорал лейтенант. – Нож!

Нож! Отпусти! Нож! Отпусти! Отпусти!

– Лекарство. Аэрозоль… – Гриф чувствовал, что еще минута – и он не выдержит.

Какой здесь яркий свет! И пульсируют индикаторы на пульте… Словно вгоняют раскаленные гвозди через глаза в его мозг.

Старик думает медленно. Медленно. Медленно проступает на его лице понимание, медленно, чертовски медленно плывет рука к нагрудному карману жилета.

Отпусти… нож… сволочь… нож…

Оператор отстегивает клапан… запускает пальцы в карман… нащупывает что-то – на лице радость – нашел… достает аэрозоль…

Нож… стрелять буду… брось нож…

Нож падает на пол, полковник взмахивает руками, теряет равновесие, опрокидывается на спину, на Грифа, который, прикрываясь им, падает на пол, вырвав одним движением руки аэрозоль у Пфайфера… Шипение… Зловоние заполняет командный пункт.

– Не стрелять! – командует Гриф с пола. – Не стрелять!

К нему бросаются солдаты, оттаскивают в сторону полковника, кто-то бьет ногой, словно по мячу, Гриф откатывается в сторону – аэрозоль продолжает шипеть.

– Не стрелять! – это уже кричит полковник.

Солдаты нехотя опускают оружие.

– Идиот, – сказал полковник. – Не мог просто попросить лекарство?

– А ты бы его дал? – спросил с пола Гриф. – Такой классный способ меня прижать, заставить говорить… Нет?

Полковник протянул Грифу руку, помог встать с пола.

– Слышал я об одном парне… – сказал полковник. – О свободном агенте, который…

– Слухи. Слухи и сплетни. Городской фольклор.

Гриф сел на стул.

– У кого есть фиксатор? – спросил Гриф и снова обработал свои глаза аэрозолем.

Сержант выдернул из кармана упаковку, разорвал и протянул пластиковые скобы Грифу.

– Если тебе нетрудно, – попросил Гриф. – Поставь сам. Я так и не научился.

Это было почти счастье. Глаза не болели. Почти не болели. В них остались жжение и горячая пульсация, но по сравнению с тем, что было еще минуту назад, – блаженство.

Полковник сел на стул напротив.

– Что ты хотел сказать? – спросил Сергиевский. – Ты убил моих людей…

– Стреляли… – ответил Гриф. – Извини за цитату. Они пытались убить меня, я защищался.

– Тебя просто хотели задержать. Даже не столько тебя, сколько твоего приятеля, капитана Горенко. Ты был вместе с ним, нам нужно было обеспечить ему алиби…

– Я же тебе говорил, придурок, – сказал Горенко.

Капитан сидел на полу. Кровь на лице запеклась, никто свою помощь не предложил, а сам капитан, казалось, не обращал внимания ни на кровь, ни на ссадины.

– Козел, – сказал Горенко. – Идиот. Влез, придурок.

– Нам выйти? – спросил Пфайфер.

После выходки Грифа на журналистов перестали обращать внимание. Касеев и Пфайфер отошли к окну, чтобы не путаться под ногами. Суета закончилась, люди начали говорить о серьезных вещах.

Возможно, о таких серьезных, что лучше и не слышать.

– Зачем? – отмахнулся Сергиевский. – Там в углу пустые контейнеры, присаживайтесь. А ты, агент, действительно не вовремя вмешался.

– Я же говорю… – начал Горенко.

Гриф встал, подошел к сидящему на полу капитану и ткнул носком ботинка тому в ребра.

Капитан заскулил.

Сергиевский покачал головой, когда Гриф вернулся на место. Тот развел руками, извиняясь.

– Где сетевой адаптер? – спросил Сергиевский у Горенко.

– Какой адаптер?

– В комплект оборудования журналистов входит… входил сетевой адаптер, позволяющий въехать в Сеть из любой точки. Ты или твои люди, передавая оборудование, изъяли адаптер…

– Не было адаптера, – сказал Горенко. – Так и привезли. Адаптер – он хороших бабок стоит, а их начальник…

Горенко указал пальцем на Касеева и Пфайфера.

– Их начальник, скажем так, догадывался, что оборудование и сотрудники могут пострадать… – Горенко улыбнулся. – Не наверняка, но такая возможность была. Зачем рисковать? Он бы вообще технику не прислал, будь его воля, но могла понадобиться съемка… В одном из вариантов.

– А если я тебе пальцы в дверь зажму, – поинтересовался Сергиевский, – не вспомнишь, где адаптер?

– Не вспомню. Ибо не знаю! – Горенко зажмурился, покачал головой. – Все так планировалось, планировалось… И в жопу. Правда, мне отчего-то кажется, что я не один так пролетел. Ну, полковник с подчиненными – понятно…

– Понятно, – согласился Гриф. – Но хотелось бы послушать.

– А нечего слушать! – Горенко хлопнул в ладоши и показал пустые руки. – Нечего. Все было просто и красиво. Мне сообщили, что к нам прибудут журналисты. Типа – четвертая власть. В принципе, они должны были прибыть невредимыми, но господин Касеев решил пялиться на корабль… со всеми вытекающими отсюда последствиями. Не страшно, откачали.

– Спасибо большое, – сказал Касеев.

– Не умничай. Сиди и смотри, раз есть чем. Вон можешь поинтересоваться у старшего товарища, насколько легко ты отделался. Или у свободного агента спроси. Я себе даже и представить не могу, где и как он свои глазки так уработал.

Гриф взял со стола баллончик с аэрозолем, покрутил его в руке и спрятал в карман.

– Но это и неважно. – Капитан снова попытался засмеяться, но схватился за бок и зашипел от боли. – Ты мне ребро сломал, дебил.

– Я старался.

– Старался он… Я вот старался. Идиота из себя корчил, демонстрировал свою непричастность, рассказывал и предлагал… Ведь похоже было?

– Похоже, – сказал Пфайфер. – Местами переигрывал, но в целом похоже.

– Вот! – поднял палец Горенко. – Старик не соврет, ему жить осталось немного. Нам всем, вообще-то, осталось жить немного. Минут двадцать, не больше. И не нужно на меня так смотреть. Я лично погибать не собирался.

– Кто нас должен был уничтожить? – спросил Гриф.

Напряжение в его голосе уходило вместе с болью. Еще пара минут – и можно будет снять с век фиксаторы.

– Кто-кто, конь в пальто, – огрызнулся Горенко. – Тервойска, во главе с полковником Жаданом, посредством установок залпового огня повышенной мощности «буря». Нам хватит пары залпов.

– Ты его можешь остановить?

Горенко показал средний палец, помахал им в воздухе.

– Понятно… – Гриф содрал фиксаторы, бросил их в угол комнаты. – И полковник Сергиевский также не может связаться с полковником Жаданом?

– Полковник Сергиевский не имеет чести быть знакомым с полковником Жаданом, – сказал Сергиевский.

– А казалось бы – полковник с полковником… – Гриф осторожно прикрыл веки, улыбнулся. – Хорошо. Связи у вас нет?

Сергиевский сплюнул на пол, оглянулся на подчиненных и затер плевок ногой.

– У тебя, капитан, также нет вариантов, как сообщить наружу о том, что нас не нужно убивать?

– Пока Сеть не работает…

– А Сеть не работает. Микропланы функционируют? – спросил Гриф.

– Конечно.

– А у солдат в ангаре есть связь со штабом?

– Надо полагать. Армейские системы работают вне Сети. Но…

– Ничего, полковник, мы попытаемся соорудить маленькое чудо из подручных средств.

Ни хрена чудес не бывает, в который раз подумал старший лейтенант Мараев. Не бывает, блин, не бывает, хоть головой бейся в обгорелый бетон. И этот агент сраный со своим говенным «блеском» – не чудо, а так, идиотская шутка… Начал жечь эту долбаную Клинику – жги. Или чужекрыс. Или… Хоть что-то делай, козел, только не сиди в уголке со скучающим видом.

Не может эта фигня продолжаться бесконечно.

Из штаба врут, что скоро, совсем скоро пришлют помощь… А как, вашу мать, они ее пришлют?

Мараев чуть не выругался вслух.

Пришлют они, как же!

Вон, вертолеты уже прилетали. Сколько тут натыкано перехватчиков и огнёкомплексов? Сколько? Не знаешь? И никто не знает. И в штабе не знают. Даже Старик со своим рентгеновским взглядом этого знать не может.

Солдаты вон белые, не знают куда смотреть, откуда смерти ждать, из Клиники или от чужекрыс. А то, что смерть придет, ни у кого даже сомнения нету. Ни малейшего. Только время и исполнитель под вопросом.

Спокойно, попытался приказать себе старший лейтенант, но получилась только просьба. Вялая, неубедительная просьба.

– Привет! – прогрохотало со стороны ворот.

Мараев пригнулся, словно под обстрелом, зацарапал ногтями по кобуре, пытаясь нащупать застежку.

– Не стрелять! – прогрохотало снова, но команда запоздала на самую малость.

По микроплану, зависшему перед воротами, в метре над спинами чужекрыс, ударили полтора десятка автоматов. И микроплан исчез, разлетелся в мелкие брызги.

Чужекрысы, казалось, этого не заметили. Чужекрысы стояли неподвижно, тесно прижавшись друг к другу, глядя пустыми глазами перед собой.

– Ну и кто вы после этого? – осведомился громоподобный голос откуда-то сверху. – Что вам плохого микроплан сделал? Совсем мозги отсидели? Минут через пятнадцать всем будет полный абзац, а они, вместо того чтобы о спасении души молиться, из автоматов палят по ни в чем не повинному псевдоживому аппарату. Не идиоты?

– Чего это он? – спросил неуверенно рядовой Георгиади. – Крышей съехал?

– Я тебе покажу «крышей съехал», – пообещал голос. – Совсем салабоны оборзели. Тебе кто-то слово давал, салага? Вот пасть закрой и язык сфинктером прищеми… А я буду с офицером разговаривать. Ты меня слышишь, офицер?

– Слы… – Мараев откашлялся. – Слышу.

– Кто именно?

– Старший лейтенант Мараев. А кто…

– Старший лейтенант Мараев, заткнись и слушай, если хочешь живым остаться. У тебя есть связь со штабом?

– Есть.

– Не вздумай стрелять, старлей. И своим пацанам прикажи… А лучше проследи, чтобы они магазины от автоматов отстегнули. Для верности. Сейчас перед вами снова появится микроплан – зелененький такой. Я с него разговариваю. Если кто-то сейчас только дернется, вместо микроплана прилетят перехватчики. Десятка вам хватит с гарантией.

Мараев оглянулся на солдат, те, не дожидаясь приказа, отстегнули магазины от автоматов, стараясь при этом не смотреть на чужекрыс.

Из-за верхнего края арки появился микроплан, похожий на неуверенную стрекозу. Псевдодинамик придавал ему взъерошенный вид, словно микроплан очень не одобрял всего происходящего. Хотя кого там интересует отношение псевдоживых аппаратов к происходящему.

– Старлей! – Усики псевдодинамика вздрогнули. – Ты должен немедленно связаться с полковником Жаданом и сообщить ему, что Клиника – не последняя крепость Земли.

– Не понял, – пробормотал Мараев.

– А ты и не должен понимать. Ты просто свяжись и скажи: «Клиника – не последняя крепость Земли». И добавь, что передача на проекторы велась не отсюда. – Микроплан влетел под свод ангара и висел теперь всего метрах в двух перед старшим лейтенантом. – Давай, Мараев, давай…

Мараев потянулся к рации.

Микроплан вспыхнул и исчез. Мараева в лицо толкнул теплый воздух.

Старший лейтенант оглянулся на свободного агента, тот помахал в воздухе своим «блеском» и ухмыльнулся.

– Не нужно никуда ничего сообщать, – сказал свободный агент. – И, кстати, автоматы заряжать не нужно. Иначе…

Ствол «блеска» на секунду замер, чуть сдвинулся справа налево – один из солдат, ефрейтор Лазарев, упал.

То, что еще секунду назад было ефрейтором Лазаревым, упало на рельсы. Две половинки тела. И ни капли крови.

– Вопросы есть? – осведомился свободный агент. – Нету… Стволы на пол и все к стене. Я сказал – все!

Люди, толкаясь, бросились к стене.

Свободный агент, лицензия три нуля двадцать четыре, позывной «Скиф», прошел вдоль стены, держа толпу под прицелом. Мало ли что там у них может оказаться в карманах. Старлей вон, по лицу видно, мается, прикидывает, как пистолет из кобуры достать.

Можно, конечно, всех сразу пошинковать, но стоит дождаться подтверждения. Всего несколько минут. Потом поработать «блеском» и уйти через степь…

– Здравствуй, сволочь, – сказал кто-то справа, от ворот.

Знакомым голосом, между прочим, сказал.

Но Скиф не стал терять время на воспоминания. Скиф повернул ствол оружия в сторону звука и сжал рукоять.

– Попробуй еще раз, – посоветовал голос.

И Скиф попытался выстрелить снова. И снова «блеск» не подчинился. А у Скифа появилось время рассмотреть говорившего.

Гриф, сволочь. Тварь.

Скиф поднял оружие на уровень глаз и попытался выстрелить максимальным зарядом. Попытался.

А Гриф выстрелил из обычного пистолета. Не в голову и не в плечо, а самым подлым образом – в живот. При таком ранении боль парализует человека мгновенно, не дает ему возможности предпринять хоть что-то в ответ.

Раненый падает, зажимая рану, и корчится… До самой смерти. Истекая кровью и дерьмом.

В общем-то, этого Гриф и добивался.

– Связь, старлей. Немедленно, – приказал Гриф, подбирая с пола «блеск» Скифа. – Если хочешь жить…

Установки разворачивались медленно. Они были на ручном приводе, по четыре солдата на рукоять поворотного механизма. Двадцать направляющих труб для неуправляемых ракет. Четыре установки. Плюс четыре заряжающие машины, готовые перезарядить «бури» после первого залпа.

Полковник Жадан сидел на вершине холма в ста метрах от огневых позиций и смотрел на циферблат секундомера. Ребята не зря тренировались. Норматив пока перекрывается в полтора раза. Молодцы.

Сержант с рацией стоял за спиной полковника, переминаясь с ноги на ногу.

Сейчас Старик отдаст приказ, установки выплюнут ракеты, перезарядятся, снова выплюнут… И что? Нет, накроют они эту Клинику, которую должны были охранять. Накроют обязательно, не зря полковник дрючил личный состав на тренировках. Но что потом?

Просто исчезнет Клиника – и все? Или Братья врежут в ответ? То, что тот врач с проекции сказал, – только его слова. Нету Братьев… А кто есть? Если он просто соврал, чтобы они врезали по Клинике, а Братья потом… или тот, кто вместо них.

Полковнику решать. На то он и полковник. А расхлебывать кто будет?

Десять минут назад Старик разговаривал с кем-то по личному телефону. Резко так разговаривал, матерно. Но приказ подготовки к открытию огня не отменил.

– Первый!

Сержант вздрогнул.

– Первый, это Мараев. Срочное сообщение, – прозвучало в наушниках.

Сержант переключил вызов на гарнитуру полковника.

– Слушаю тебя, Мараев.

Мараев оглянулся на Грифа. В ангаре они остались вдвоем – остальные вошли в Клинику. Люди Сергиевского сопроводили всех прибывших в спортивный зал, предварительно разоружив.

– Первый, тут…

Гриф одобряюще кивнул.

– Клиника – не последняя крепость Земли.

– Что?

– Я говорю, Клиника – не последняя крепость Земли. Малиновского здесь нет. Здесь только больные и группа Сопротивления, которую подставили… – Мараев вытер пот со лба ладонью, а ладонь вытер о штанину.

Все шло слишком быстро. И слишком странно.

– Включи сенсор обзора, – приказал Жадан.

Мараев включил и отошел на три шага от рации.

Сенсор выдвинулся.

Гриф помахал сенсору рукой.

– Это кто? – спросил Жадан.

– А это – свободный агент по прозвищу Гриф. То есть я. Умирает возле моих ног второй свободный агент, кличка Скиф…

Скиф застонал.

– Нехорошо умирает, тварь, – сказал Гриф. – А я, честно говоря, не думал, что можно получить такое удовольствие от мучений ближнего своего.

– Что там о Малиновском?

– А что о Малиновском… Нету здесь Малиновского. Совсем нету. И нет уже почти сутки. Вчера пропал без вести.

Полковник Жадан оглянулся на установки. Расчеты отошли в сторону. Кабели протянуты.

– Это ты говоришь, – сказал Жадан.

– Это я говорю, – сказал Гриф. – Но я говорю правду.

– А у меня есть приказ – уничтожить Клинику, пока эти твари не выпустили чужекрыс за Территорию. По всему северо-западу периметра – крысы. Если они сдвинутся с места, я их остановить не смогу. Если Малиновский им отдаст команду…

– Он отдаст команду после твоего залпа. Он провоцирует вас всех. Ему нужно, чтобы вы уничтожили Клинику и все, что здесь осталось. Его здесь нет.

– Я знаю, что его там нет, – сказал Жадан усталым голосом. – Он связывался со мной несколько минут назад. Но у меня есть приказ. И от меня это не зависит. Думаешь, мне моих пацанов не жаль?

Гриф посмотрел на Мараева. Тот что-то пробормотал и сел на рельс.

– Ты можешь дать мне хоть несколько минут, полковник?

Скиф попытался крикнуть что-то, но только захрипел.

– Сколько тебе нужно, чтобы вывести оттуда людей? – спросил Жадан.

– Не знаю. Тут чужекрысы. Пешком мы не уйдем. Поезд отпадает. Есть, правда, вариант… Минут тридцать, если можно. Хотя бы.

Жадан посмотрел на часы.

– Хорошо, – сказал полковник.

Малиновский, позвонив по телефону, дал ему час на раздумья. Если подождать полчаса, то до срока ультиматума Малиновского останется еще минут двадцать.

Гриф присел на корточки возле Скифа. Странно, но все свободные агенты выбирали позывные односложные. Гриф, Рысь, Скат…

– Семенов, – позвал Гриф. – Семенов!

Скиф снова захрипел.

– Слышишь меня?

– Слышу… – выдавил Скиф. – Су…

– Не трать силы, ругательства я за тебя буду мысленно добавлять к твоим ответам. Сейчас добавлю – «сука». Правильно?

– Д-да…

Мараев посмотрел на Грифа и торопливо отвернулся. Выражение лица у свободного агента было таким, будто агента тошнило… Отвращение было на лице у агента.

– Умереть хочешь? – спросил Гриф. – Чисто и безболезненно. Ты ведь, сволочь, понимаешь, что умирать можешь долго. Как минимум полчаса. А там я смогу найти аргументы и убедить полковника Жадана не уничтожать Клинику… И ты будешь подыхать еще несколько часов. Ты ведь знаешь, как долго может умирать человек с такой раной, как у тебя. Ты ведь сам очень любишь… любил убивать людей именно так. Помнишь два года назад? Деревня Липовая. Скольких ты вот так… Девятнадцать человек? Через сколько умер последний? Последняя… Девчонке было семнадцать лет.

– Убей… – прошептал Скиф. – Пожа… луйста… Убей.

– Хорошо. Сразу же, после того как ты мне расскажешь…

– Я… все… все… расскажу…

– Прогуляйся, старлей, – не оборачиваясь, приказал Гриф. – Туда, в глубь ангара. И спой чего-нибудь, чтобы, не дай бог, чего лишнего не услышать. У нас тут свои разговоры, личные.

Мараев встал с рельса и пошел по перрону к остаткам внутренней стены. Он твердо знал, что чудес не бывает. Но как он надеялся, что сегодня, сейчас, именно здесь чудо произойдет.

Совсем крохотное чудо. Маленькое чудо – и он останется жить.

Людям вообще свойственно надеяться. Даже если и не на что.

Надеялся Леха Трошин, что еще секунда – и все. Все. Прекратится этот кошмар, система просто вырубится, и огнеблоки перестанут выбивать одиночными выстрелами людей из толпы.

Редкими одиночными выстрелами.

Прицел медленно, словно с ленцой, выискивает очередную жертву, ловит в перекрестье человека, дает максимальное увеличение, такое, что глаза жертвы расплываются на весь экран монитора. Выстрел – лицо исчезает, прицел дает панораму, и становится видно, как человек – женщина, ребенок, мужчина – перестает жить, как бросаются в стороны люди, стоявшие рядом.

А каждого десятого… Каждого десятого, выбранного из толпы, огнеблок вначале пришпиливает к асфальту выстрелом в ногу, а потом длинной, бесконечной очередью распарывает тело… От ног к груди и голове, как пилой.

И снова – одиночные, неторопливые выстрелы.

Не выдержал кто-то из техников, бросился по внутренней лестнице наверх.

Остановить… Выключить… Вырубить вручную, раз не проходят команды с пульта…

Он выбежал на крышу. Трошин и все в Центре видели на мониторе прицела, как открылась дверь, как техник – Никита Ртищев, вспомнил Трошин – шагнул через порог…

Никиту не застрелили. Не сразу. Вначале два микроплана ударили его по очереди, в лицо и грудь. Ртищев упал, попытался встать, опираясь на руку…

Первая пуля перебила эту руку – Никита упал. Вторая пуля – в ногу. Третья – в руку. Четвертая – в ногу.

Еще одна – в поясницу, в позвоночник.

Прицел показал лицо Ртищева. Крупно. Потом показал дверь на крышу и то, как две очереди огнеблока перечеркнули дверь крест-накрест.

Нельзя входить, поняли все.

Снизу, от вестибюля послышались крики. Длинная автоматная очередь и несколько торопливых пистолетных выстрелов.

Трошин встал с кресла и подошел к двери.

Прицел тем временем отыскал очередную жертву – дородную женщину лет шестидесяти, спрятавшуюся в бассейне фонтана. Девятая.

Снизу снова загрохотал автомат.

– Что там? – крикнул Трошин.

По ступенькам вверх бежали его бойцы, Вторая группа.

Трошин остановил первого, рванул за ворот, разворачивая к себе.

– Что там?

– Убивать нас идут! – проорал боец прямо ему в лицо. – Толпа ворвалась в здание и убивает всех на своем пути. Всех…

Боец отпихнул Трошина и побежал вслед за остальными наверх, на крышу.

– Стоять! – крикнул Трошин, но его никто не послушал.

Огнеблок вначале выпустил всех бегущих на крышу, потом начал стрелять.

В вестибюль СИА ворвались люди. Охранники СИА, открывшие двери, чтобы впустить людей, не ожидали, что Патруль будет стрелять…

Патрульные не могли даже представить себе, что люди вовсе не хотели отнять у них жизни, а только пытаются спасти свои.

Толпу можно было остановить, поняли патрульные, но для этого нужно было убить всех. Всех. Расстрелять обезумевших и озверевших от ужаса людей.

Только двое из Второй группы смогли заставить себя открыть огонь.

Первого расстреляли охранники СИА. Второй успел выпустить полный магазин, завалив трупами вестибюль, и даже успел зарядить новый… Передернуть затвор не успел: выстрелил Лукич.

Его в здание внесла толпа, как он ни старался вырваться. Потом началась стрельба, люди падали, стало просторнее и можно было попытаться уйти, но двое в бронекостюмах убивали людей… людей, которые только пытались укрыться в здании от расстрела.

И ни у кого не было выбора.

Выстрел Лукича не смог убить патрульного. Тупоносая пуля ударила в забрало шлема, голова дернулась, патрульный потерял равновесие…

И его смяли. Топтали и рвали. Сорвали шлем с него и с его мертвого напарника и били так, словно оба были живы. До тех пор, пока оба не стали мертвыми.

Били до тех пор, пока бить стало, в общем, некого.

Люди остановились, оглядываясь по сторонам. Им сейчас казалось, что нужно что-то делать… Найти виноватого, например.

Их нельзя было остановить или уговорить, но их можно было попытаться чем-нибудь занять.

Лукич тяжело вздохнул, громко откашлялся, чтобы привлечь к себе внимание.

Тяжелые прозрачные двери главного входа закрылись, оставив шум снаружи. Только тяжелое дыхание уцелевших и стон кого-то из раненых. И еще какие-то крики наверху, на втором этаже.

Лукич медленно – нарочито медленно – прошел мимо людей по лестнице и сел на ступеньку, положив пистолет рядом с собой.

Все, кто был в вестибюле, – почти четыре десятка человек – смотрели на Лукича. И молчали.

И пока не рвались никого убивать – это было главным.

У них включились мозги, с облегчением подумал Лукич. Теперь будет проще. Намного проще. Нужно только перевести дыхание, чтобы сердце не пробило грудную клетку…

– Это же мент! – выкрикнул мужик с залитым кровью лицом. – Ментяра! Я его узнал… Это ж ты, сука, ко мне подходил… Прикидывался… Форму снял – думал, не узнаю? А теперь тут сидишь? В нас стрелял, сволочь! Мочи его…

Мужик подхватил с пола автомат, нажал на спуск.

Автомат молчал. Патрульный ведь так и не успел передернуть затвор.

– Положи ствол, идиот, – тихо сказал Лукич, не отрываясь, глядя в дуло автомата.

В «макарове» участкового еще было семь патронов. Лукич мог пристрелить горластого, но…

– Положи ствол, алкоголик, – сказал Лукич. – Я пришел арестовать преступников. Вот тех…

Лукич ткнул указательным пальцем вверх.

– Тех, кто все это начал. Я пришел их арестовать. Вот мое удостоверение…

Лукич левой рукой вытащил из брючного кармана удостоверение и показал его толпе.

Медали выпали из кармана на ступеньки. Отскочили и упали ниже.

– Ждите меня здесь, – вставая, сказал Лукич. – Я сейчас пойду и арестую тех. А вы будете свидетелями… Слышали? Свидетелями. Бросьте оружие, гражданин… как там тебя?

– Олиференко… – ответил мужик. – Геннадий Семенович…

– Ты, Геннадий Семенович, свои отпечатки пальцев оставил на автомате. Как теперь докажешь, что это не ты стрелял? Ты отпечатки убийцы залапал, а свои оставил…

Олиференко уронил автомат.

– И опять – придурок. Сотри свои пальцы. Ну?

Олиференко стал обтирать автомат вначале голыми руками, потом остановился, растерянно посмотрел по сторонам. К нему подошла женщина и протянула платок.

– Вы тут все – свидетели, – объявил Лукич. – Перепишите фамилии и адреса, чтобы дать показания… Чтобы никто из убийц не ушел без наказания… Стихи, блин.

Лукич повернулся спиной к вестибюлю и стал подниматься по ступенькам.

– И раненым помогите, – сказал он, остановившись возле дверей на второй этаж.

Взялся за дверную ручку, потянул дверь на себя. Только бы не стали стрелять. Ни те, в вестибюле, ни эти, за дверью.

Если меня застрелят, подумал Лукич, Алена меня просто убьет.

Так, с улыбкой, участковый, старший лейтенант милиции Артем Лукич Николаев, вошел в оперативный центр. И был несколько разочарован – на него не обратили внимания.

Все смотрели на оператора-один. А тот танцевал какой-то странный танец, смесь кадрили, брейка и пляски Святого Витта.

И он, между прочим, имел на это полное право. Лешка Трошин также имел полное право танцевать от радости, но не мог – сидел на полу и размазывал слезы по лицу.

…Получилось. Получилось! Слышите, сволочи? Убийцы… У нас получилось… Обломайтесь, козлы…

На лестничной клетке, когда боец оттолкнул его, Лешка вдруг вспомнил, что они с оператором-один совсем недавно совершили должностной проступок, практически уголовное преступление. Они вывели два огнеблока из-под управления системы. Для того чтобы не дать уничтожить кадропроектор.

Они переключили на ручное управление два огнеблока. Трошин влетел в оперативный центр и пинком погнал оператора-один к его рабочему месту. Оператор как раз собирался уходить. Куда-нибудь подальше. Чтобы не видеть всего происходящего…

Ситуацию он понял за полторы секунды. Еще три секунды у него ушло на то, чтобы переключить огнеблоки на себя и на запасной пульт.

Прицел как раз выискивал очередную десятую жертву, когда длинная очередь разнесла огнеблок вдребезги. Второй точкой управлял Трошин, он одной очередью снес последний огнеблок и открыл огонь по блоку связи и координации.

Когда массивный куб блока разлетелся на куски, в оперцентре наступила тишина. Потом все заорали. Каждый свое.

Кто-то бросился обнимать оператора-один, кто-то просто прыгал на месте, выкрикивая что-то несвязное.

Лешка Трошин плакал.

Сволочи… убийцы… сволочи… что же вы так… сволочи… за что…

У него тряслись руки, когда он пытался вытереть с лица слезы. Понимал, что выглядит глупо, жалко выглядит, но ничего не мог с собой поделать.

Минут через пять все успокоились. Затихли. Не получается как-то радоваться, когда на экранах мониторов видны люди – раненые и убитые. Не получается.

И вот, когда наступила полная тишина, от входа раздался негромкий и очень усталый голос:

– Это… я старший лейтенант милиции Николаев. Вы арестованы…

Все оглянулись на вход.

– Бросайте оружие, – сказал Лукич, – там люди нервничают. Убить вас хотят. Сдавайтесь, я гарантирую вам защиту.

Никто в оперативном центре не засмеялся.

– Трошин! – позвал кто-то. – Тут нас пришли арестовывать.

– Ну так арестовывайтесь, – сказал Трошин. – С милицией не спорят.

И с полковником Жаданом подчиненные тоже не спорили. Если он приказывал или просто просил – нужно было выполнять. Не задумываясь, зачем это делается. Даже если приказ выглядит странным.

Вот, например, странным выглядит желание полковника выяснить, откуда именно поступил звонок на его собственный, полковника Жадана, телефон. Не номер его интересовал, а место, из которого звонили.

И плевать, что для этого нужно выходить на центральный узел связи Территориальных войск в Брюсселе. И насрать, что кто-то там пытается не допустить проникновения в базу данных. Если через три минуты информации не будет… то он, полковник Жадан, сделает с нерадивыми такое, что…

Успели.

Полковник Жадан задумчиво просмотрел полученную информацию. Спокойно так просмотрел. Затем ровным голосом вызвал к себе командиров расчетов и продиктовал координаты новой цели. Командиры расчетов удивились, сверившись с картопланшетами. Удивились настолько, что один из них даже попросил подтвердить, правильно ли он понял.

Жадан подтвердил.

Командиры расчетов молча стояли, словно чего-то ожидая. В другое время Старик повысил бы голос и добавил в речь эмоций, но на этот раз молча написал на четырех листках из своего блокнота четыре одинаковых приказа с указанием координат, подписал и протянул командирам расчетов.

Трое из четверых приказы взяли, четвертый отмахнулся и пошел к своей машине.

Полковник отдал четвертый приказ своему начальнику штаба, на хранение. Потом связался со старшим лейтенантом Мараевым.

– Это Старик, – сказал Жадан. – Дай мне свободного агента.

На мониторе было видно, как Мараев подошел к стоящему на коленях Грифу, тронул за плечо и указал на рацию. Гриф оглянулся, кивнул. Встал. Поднял пистолет и выстрелил себе под ноги, в лежащего на бетоне человека.

Подошел к рации.

– Слушаю.

– Если я сейчас пришлю за вами вертолеты, проблем не будет? – спросил Жадан.

– Если вы имеете в виду перехватчики, то я лично за этим прослежу, – пообещал Гриф.

– Сколько у вас там народу?

– Откуда я знаю? Двадцать пять человек смены, ваших полтора десятка, с полсотни партизан… И люди из Клиники. Я не знаю, сколько их тут… Через пять минут сообщу.

– У тебя на все пятнадцать минут. Я поднимаю все, что есть свободного, в воздух. Садиться будем во двор. Если хоть кто-нибудь только фигу покажет в сторону вертолетов – выжгу все и всех, к чертовой матери. Моих грузите первыми. Через пятнадцать минут машины будут у вас. – Полковник отключил связь.

– Немногословный у вас начальник, – сказал Гриф Мараеву уже на ходу. – Давай в спортзал, а я к местному руководителю войск сопротивления.

– Это… – сказал Мараев.

– Ну, что еще?

– А вы как дошли к ангару снаружи? Там же…

– Чужекрысы, – закончил Гриф. – Вот по ним и дошел, крепкие сволочи.

– Как?

– Ножками. Главное – на голову им не наступать: скользкая.

– Сколько народу в Клинике? – с порога спросил у Горенко немного запыхавшийся Гриф. – Врачей, охранников, больных…

Горенко ухмыльнулся.

Гриф поднял капитана с пола за воротник, встряхнул. Голова Горенко мотнулась безвольно.

– Что это с ним? – спросил Гриф у Пфайфера.

– Не знаю. Минут десять назад что-то достал из кармана, растер в руке и вынюхал, – сказал Генрих Францевич. – А мы что, и вправду отсюда отправляемся?

– Да, если вы поторопитесь. – Гриф снова тряхнул Горенко. – Сколько людей в Клинике?

– А, – протянул капитан. – Это ты… Вопросы задаешь… Зачем? Все и так подохнут.

– Если хочешь остаться живым – приди в себя. И ответь мне – сколько людей в Клинике. Больных…

– Адаптантов, – сказал Горенко. – Адаптантов.

– Адаптантов, мать твою. – Гриф замахнулся, но не ударил. – Сколько?

– А нет никого… Никого. Кроме Николаши, охранников, заместителя главного врача и вашей Марии Быстровой… Всех эвакуировали. Эвакуировали-эвакуировали, да не выэвакуировали…

Гриф оглянулся на схему Клиники, густо покрытую зелеными огоньками.

– Это работает программа специально для полковника Сергиевского. Пусть думает, что взял заложников. У них не было времени проверять комнаты и палаты. Просто блокировали пустые помещения… – хихикнул Горенко. – Да что вы меня за воротник таскаете? Взяли моду рукоприкладством заниматься…

Горенко терпеливо стоял прислоненным к стене коридора пять минут, пока Гриф тихо отдавал распоряжения журналистам. Пфайфер кивал, не перебивая, Касеев попытался что-то спросить, но свободный агент указал рукой куда-то вниз – и журналисты ушли. Почти убежали.

Во двор капитан вышел своими ногами. Остановился, сорвал цветок. Люди стояли посреди двора, сминая безжалостно клумбы.

– А там ведь было написано, чтобы по газонам ни-ни… – пробормотал Горенко. – Ни-ни…

Николаша что-то рассказывал двоим солдатам, державшим его за руки. Гриф посмотрел на часы. Время.

Послышался стрекот вертолета.

Вертолет вынырнул из-за крыши, завис над центром двора. Вертолет был тяжелый, транспортный, но размеры двора, слава богу, позволяли транспортнику приземлиться.

Люди подались в стороны, освобождая место для посадки. Листья, клочья упаковки перехватчиков и пыль взлетели в воздух.

Первым из вертолета выпрыгнул полковник Жадан.

– Мараев, – приказал полковник, – на борт со своими людьми.

– Я бы хотел, – сказал Гриф, – чтобы ваши улетели последним бортом.

– Можете оставить свои желания при себе, – резко" обернулся полковник. – Сами придумайте где. А мои люди сядут в первый вертолет. А мы с вами отойдем в сторонку и поговорим. А потом полетим последним бортом. Вместе.

Они отошли в сторону и молча наблюдали, сев на лавочку, как люди грузятся в вертолет.

Когда вертолет взлетел, во дворе осталось человек двадцать. Горенко сидел на бордюре поодаль и, казалось, дремал.

Сел второй вертолет.

– Вы мне что-то хотели сказать? – спросил Гриф у полковника Жадана, повысив голос, чтобы перекричать шум двигателя.

– Сказать? – удивился Жадан. – Нет, наверное, не сказать, а так, обменяться некоторыми соображениями. Произвести обмен информацией, так сказать.

– Начинайте, – сказал Гриф.

Николаша что-то кричал, отказываясь подниматься в вертолет, его скрутили и забросили в люк.

– Значит, так, – сказал полковник, щурясь и прикрывая лицо от пыли, – я выяснил, что Малиновский находится на Территории. Он додумался связаться со мной по телефону… А я смог выяснить место его расположения.

– И что он вам сказал? Предложил объединяться?

– Представьте себе, – кивнул Жадан, достал из кармана пачку сигарет, протянул Грифу.

Когда тот отказался, закурил сам.

– Предложил присоединиться, затем предупредил, что, если его ультиматум принят не будет, чужекрысы пойдут через границу. Десятки миллионов, как он сказал… Заодно посоветовал никому не говорить о нашем с ним разговоре. Я прикинул: если чужекрысы пойдут, то через сутки мы потеряем от трехсот тысяч до полумиллиона человек съеденными. Съеденными, – повторил Жадан. – Как прикажете их остановить?

– Ваших установок здесь не хватит, пожалуй, – заметил Гриф.

– Не хватит, – подтвердил Жадан.

Ушел последний транспортный вертолет. Во дворе остались только Жадан и Гриф.

Прилетели два малых вертолета огневой поддержки, сели на остатки клумб. Пилот из одного вертолета перешел в другой, махнул рукой полковнику.

Вертолет улетел.

– Я так полагаю, вертолет вы водить умеете? – спросил Гриф.

– Да, этот вертолет для нас. Поболтаем наедине и полетим. – Жадан отбросил сигарету, закурил новую.

– И что вы решили? – спросил Гриф.

Во дворе Клиники стало тихо и тоскливо. Всего сутки назад Гриф удивлялся, как здесь ухожено и покойно.

– Вы наверняка помните Владивосток, – сказал Жадан.

– Я там ни разу не был, – ответил Гриф. – Но если вы имеете в виду…

– Именно это я имею в виду. Там взорвался корабль. И в радиусе ста километров не уцелело ничего. Деревья, камни, люди, звери – все спеклось в одно гигантское зеркало… Через двадцать минут истекает время ультиматума. Если я накрою корабль, исчезнут Малиновский, чужекрысы и угроза миллионам людей. Неплохой баланс, не находите?

– И еще почти двадцать тысяч людей, живущих на Территории, – напомнил Гриф.

– Это не люди… Ублюдки… Уроды… – Полковник брезгливо сплюнул и загасил окурок прямо о ладонь, чуть поморщившись. – Если их не станет, только воздух будет чище.

– А что сделают Братья?

– А что они сделали после Владивостока? Ничего. Если Братья есть на самом деле. Не исключено, что Малиновский прав и нет никого, кроме наших землян, прикинувшихся инопланетянами. Не зря ведь так на меня давят из Брюсселя. Не зря…

– Но люди…

– Приходится выбирать.

– И вы выбрали…

– И я уже выбрал. – Голос полковника стал чеканным, зазвучала в нем бронза набатного колокола. – А мы с вами пойдем в вертолет…

– Идите один, – сказал Гриф.

– Вы меня не поняли? – удивился полковник. – Через двенадцать минут ракеты накроют корабль. Еще через семь-восемь минут облако взрыва дотечет сюда.

– Вот видите, у меня осталось всего двадцать минут до смерти, а вы мне не даете прожить их по-человечески. – Гриф развел руками. – Летите, я остаюсь.

Жадан встал с лавочки, спрятал сигаретную пачку в карман. Достал наручники, бросил их на дорожку, под ноги Грифу.

– Надевайте.

Гриф усмехнулся.

В руке полковника вдруг оказался пистолет. И пистолет смотрел точно в переносицу свободного агента.

– Вон даже как… – протянул Гриф. – Убить, значит, можете.

– Могу. Но не хочу. Предлагаю надеть наручники и пройти в вертолет. – Голос полковника стал сухим и бесцветным.

– А я все думал, – засмеялся Гриф, – кто и когда обратится ко мне… Оказывается, вы. Хотя, с другой стороны, логично. Все очень логично. В конце концов, вы практически единственный человек, кто мог так спокойно действовать возле Территорий. И совсем единственный, кто точно знал, что Территория исчезнет в ближайшие дни в огне праведного гнева установок залпового огня «буря».

Пистолет в руке даже не дрогнул.

– И что из этого следует? – холодно осведомился полковник.

– А из этого следует, что только вам было необходимо быстро вывести из Территории запас зародышей. И вы нашли беднягу Быстрова, который ради дочери был готов на все… Раньше с ним служили? Или просто пересекались по службе? С Ринатом Махмудовым вы плотно сотрудничали до этого – контрабанда и девочки на Территорию… Ринат, кстати, вас так и не назвал. Сказал, заказчиком был ваш комиссар… Ковач, кажется… Или покойный Ковач? Скиф был для вас запасным вариантом. Если что-то не выгорало с уничтожением Территории – он выжигал Клинику и только потом уже погибал. Вы, кстати, и отстрел свободных агентов устроили еще и для того, чтобы подставить несчастному Горенко кандидатуру Скифа… Вот Скиф вас перед смертью сдал. Так и сказал, что за всем этим стоит незабвенный и героический полковник Территориальных войск прикрытия Жадан.

И вы знали, что ни по какой Клинике вы стрелять не будете, изначально вы готовились нанести удар по Территории…

Взрослые люди тут друг другу глотки рвут за власть над миром, над инопланетными технологиями… за свободу Земли, в конце концов, а полковник Жадан просто тырит чужое имущество и готов, угробив тысячи, рискнуть жизнями еще миллиардов людей только для того, чтобы эту кражу скрыть… Вы не Жадан, полковник, вы жадина. И мне противно дышать с вами одним воздухом. – Гриф вежливо улыбнулся.

– Молодец, – сказал полковник. – Уважаю принципы. Можешь даже не садиться в вертолет. Посиди здесь, подожди волны с Территории. Просто скажи перед смертью, куда спрятал зародыши.

– Иначе что?

– Иначе та девочка, Маша, кажется… у нее возникнут проблемы. Не знаю, чего ты к ней так привязался, но… Если я нахожу зародыши там, где ты их спрятал, ее просто передадут в какую-нибудь клинику. Если там не окажется ничего – она будет мучиться долго. Ты же знаешь, как оно бывает у недотраханных. Решай. – Полковник сделал несколько шагов назад, к вертолету.

Гриф засмеялся.

– Не нужно со мной шутить, – предупредил полковник.

– Я и не шучу. Это нервное, – сказал Гриф, стирая с лица остатки смеха. – Мешки в моем офисе, на Территории. Там, куда скоро упадут ваши ракеты. Правда смешно?

Желваки проступили на лице полковника.

– Ты врешь, – сказал Жадан. – Врешь.

– Я говорю правду. Никто не станет искать что-либо в офисе свободного агента на Территории.

Жадан постоял, словно колеблясь, потом шагнул к вертолету. Остановился.

– А сам подохнуть решил? – спросил полковник.

– Все мы когда-то умрем, – ответил Гриф. – Кто-то сегодня…

– Ладно, – сказал Жадан, – девчонку я не трону. Отцу обещал, что помогу. Он мне когда-то жизнь спас, на Сахалине. Зародышей, конечно, жаль, но придется обходиться без них. У меня есть небольшой запасец, на первое время хватит.

Полковник сел на место пилота. Захлопнул дверцу.

Лопасти винта пришли в движение, вертолет взлетел.

Гриф достал из кармана «блеск», прицелился. Вертолет завис на секунду над Клиникой, развернулся и улетел.

Гриф постоял еще немного, словно ожидая, что он может вернуться. Спрятал оружие и пошел к Клинике.

– Слышь, агент, – послышалось сзади, – красиво ты, конечно, пообщался с полковником, но неужто собрался подыхать здесь?

– Слушай, Горенко, ты мне надоел – хуже не бывает, – не оборачиваясь, сказал Гриф. – Ты-то почему не сел в вертолет?

– Старую шутку вспомнил, про швейцарских банкиров. Если они прыгают в окно, прыгай за ними – это принесет прибыль. Ты, конечно, не швейцарский банкир, но что-то в тебе есть. – Горенко подошел к Грифу. – Но, если ты и вправду решил тут подохнуть, я хоть увижу, как ты, сволочь, подыхаешь. Что, согласись, тоже немало…

Командиры расчетов установок «буря» ждали приказа.

– Где Ильин? – спросил Старший. – Он должен был прибыть в Клинику еще десять минут назад.

В голосе еще не было паники. Пока не было паники. Но чувствовалось, что она уже близко. На подходе. Буквально в нескольких секундах полета.

Младший активировал пульт связи, отмахнувшись от вызова Клеева. Телефон на столике зазвонил и замолчал, обиженно звякнув от пинка ногой. Ильин не отвечал. Не отвечала его торпеда.

Остальные торпеды двигались на запад, их отметки бойко перемещались по карте к Брюсселю.

Одна отметка просто зависла в сотне километров от Клиники.

Над городами снова вспыхнули кадропроекции.

Гриф протянул руку, чтобы открыть дверь, и замер. Горенко показалось, что тело свободного агента свело судорогой – лицо побелело, пальцы рук скрючило.

– Ты что? – спросил Горенко.

Глава 9

Он замерз. Превратился в лед. В ледяную статую. Было не больно – он просто вдруг понял, что намертво вморожен в глыбу льда.

Или залит стеклом.

Холодно не было. Просто он не мог даже пошевелиться. Он даже вдохнуть не мог, вдруг понял Гриф. И почти успел испугаться, прежде чем осознал – дышать ему не нужно.

Гриф стоял лицом к двери.

Медленный, тягучий звук просочился к нему откуда-то сзади:

– Ты-ы-ы-ы…

Что-то начал говорить Горенко, понял Гриф. Оглянуться… Мышцы не послушались. Они надежно вплавились в окружающий лед. Но…

Взгляд откуда-то сверху. Двор Клиники. Уничтоженные клумбы, брошенное оборудование, на тубусах активированных микропланов светятся зеленые огоньки. Микропланы готовы работать.

Ветер пытается сгрести весь мусор в северный угол двора.

В северный, понял Гриф. В северо-северо-западный угол… Ветер – десять метров в секунду… Температура – плюс двадцать… давление…

Чушь, не нужно. Неинтересно, хотя и странно чувствовать, что он может в любое мгновение узнать все эти данные с точностью до… с любой точностью. С какой только захочет…

Не хочет он. Он смотрит на двор Клиники сверху, с высоты… не нужно, его совершенно не интересует, с какой высоты он смотрит на себя, замершего перед дверью, и на капитана Горенко, стоящего у него за спиной.

– Ы-ы-ы-ы… – все еще тянет Горенко, но Гриф уже знает, что фраза капитана очень проста, всего два слова.

Ты что, хочет спросить Горенко. Даже не спросить, а просто выразить свое удивление, отреагировать на странное поведение Грифа…

Но это тоже неважно… Совершенно неважно. Как неважно, что зовут капитана вовсе не Алешей Горенко, да и не капитан он вовсе, но это все неважно… это можно узнать потом… сейчас нужно другое. Нужно понять… И отреагировать. Обязательно нужно отреагировать, иначе…

Двор и Клиника скользнули в сторону, вышли из поля зрения, и Гриф тут же забыл об этом. Или нет, не забыл. Об этом нельзя забывать… Под картинкой проносящейся внизу степи проступил еще один слой – карта, сразу понял Гриф. Даже не карта, а изображение поверхности, заполненное мельчайшими деталями и подробностями, неразличимыми сейчас, но готовыми проступить – Гриф это знал – в случае необходимости.

Если это станет нужно.

Потом.

И третий слой под картой. Территория, Корабль, лежащий в центре темно-зеленого круга… люди, копошащиеся далеко внизу, суетящиеся, решающие свои важные вопросы… и следующий слой, следующий, следующий…

Их сотни, но они не сливаются, они не превращаются в бессмыслицу… он видит каждый из этих слоев… не упуская из виду всех их.

Гриф не удивился. Он знал, что так надо, и знание это придавало уверенности.

Граница.

Деревья, похожие на шкуру зверя… и одновременно каждое дерево в отдельности, каждая птица, насекомое… не нужно слишком подробно, подумал он, не отвлекаться, мелькнула мысль… люди… люди и машины…

Капониры тщательно замаскированы… очень тщательно… их не видно даже вблизи… насквозь… он видит маскировку насквозь… понимает, какой из бункеров склад, а в каком сейчас пусто… знает, куда ушли люди, бывшие в этих подземных казармах… пунктиры услужливо потянулись от казарм в стороны… не нужно, это неважно… неважно…

Поляна. Четыре установки «буря»… тонкие жилки кабелей тянутся в сторону… к недавно отрытым окопам… люди… он даже видит их лица… четыре пульта, четыре руки, сжимающие ручки магнето… ни капли энергии… ни одного электронного прибора… люди не хотят рисковать… они знают, что делает корабль…

Они ждут команду… потом – поворот ручки магнето, срабатывают воспламенители… полыхнуло пламя, дымом заволокло поляну… грохот… люди в окопах зажимают уши…

Гриф знает, что это еще не произошло, может произойти в ближайшее время, но еще не произошло… и видит, как это происходит… как ракеты, не торопясь, набирают высоту…

Ракеты превращаются в черные маковые зернышки, скользящие по карте… они пролетают чуть в стороне от Клиники… двигатели уже не работают… ракеты летят по инерции… словно кто-то бросил пригоршню гальки…

Корабль.

Камешки приближаются к нему… набирают скорость за счет снижения… ударяются о землю, поднимают фонтаны земли… механические взрыватели срабатывают с запозданием в полсекунды… две ракеты пробивают серо-зеленый бок корабля… вспышка.

Ракеты могли бы даже и не взрываться, в их боеголовках могла быть не взрывчатка, а просто чугунная болванка – Гриф знает, – все равно был бы взрыв…

Взрыв…

Точнее, не взрыв… яркая полусфера вдруг возникает на месте корабля… корабль превращается в ярко-желтую полусферу, которая… медленно… миллиметр за миллиметром начинает увеличиваться в объеме… ускоряя свой рост… ускоряя…

Ударной волны нет, просто движется ярко-оранжевая стена, растет полусфера, подминая под себя… или вбирая в себя… все, что оказывается на ее пути…

Дома, люди… трава… чужекрысы… чужекрысы остаются неподвижными, они словно не видят волны, а люди видят… даже успевают испугаться… броситься бежать… вот убежать не успевают…

Волна ускоряется… разгоняется… набирает скорость… высота достигает почти ста метров, точнее девяноста шести метров пятнадцати сантиметров семи миллиметров… хватит… хватит…

Клиника.

Волна проходит ее всего за доли секунды… должна пройти за доли секунды… но эти мгновения вдруг растягиваются настолько, что Гриф видит, как он сам – там, внизу – пытается открыть дверь… все еще пытается, не обращая внимания на то, что электронный замок включен…

Гриф – там, внизу – бьет «блеском», как камнем, в дверь… бьет, оставляя вмятины на пластике покрытия… бьет до тех пор, пока волна не накрывает его… и успевает заметить, как почти одновременно с этим исчезают в огненном сиянии трое людей в подвале Клиники… журналисты и девочка на больничной каталке… спящая девочка и журналисты, ожидающие его, Грифа… так его и не дождавшиеся…

И он не выполнил своего обещания «верблюду», бывшему офицеру Быстрову, отцу этой девочки… и обещания тому участковому – мелькнуло лицо Николаева, он что-то кричит, машет пистолетом, зажатым в руке, а его мальчишки, «земляне», тащат мебель к прозрачной двери, за которой на площади разворачивается танк, поворачивает башню, нащупывая стволом… не нужно… не нужно…

Все замирает. Замирает на долю секунды… волна уходит… сжимается… сжимается… гаснет, превращается в корабль… из борта которого вылетают две ракеты… еще ракеты выныривают из сжимающегося облака пыли… набирают высоту… точно входят в трубы «бурь»… гаснут двигатели… люди в окопах проворачивают ручки назад, словно наматывая электрический заряд на катушку…

У него еще есть время, понимает Гриф. Он еще может…

– Какого хрена?! – неожиданно для себя самого выкрикнул Лукич.

Это нечестно, подумал Лукич. Нечестно. Ведь все так славно получилось… Его пацаны не пострадали. Совсем не пострадали – успели вовремя уйти с площади. Когда все началось, Степаныч загнал свой автобус в какой-то проходной двор, под арку и лично стал у двери, блокируя всякую попытку бежать к участковому, спасать Лукича, блин…

Петруха, разом повзрослев, встал рядом и отшвыривал приятелей в глубь салона, лишь иногда оглядываясь через плечо, словно пытаясь рассмотреть сквозь кирпичную кладку, что же там происходит… что?

Когда во двор, судорожно цепляясь за стены и карнизы остатками лопастей, сполз вертолет, Степаныч отступил в сторону. Мальчишки бросились спасать пилота, вырвали дверцу и обнаружили, что тот сидит в кресле, запрокинув голову, а между привязными ремнями у него – три дырки от пуль…

Кого-то из парней стошнило. Колян из Полеевки сунулся к убитому за пистолетом, но Петруха оттолкнул приятеля, что-то сказал, но никто, даже он сам не расслышал, что именно, – где-то рядом рвануло, протяжно и оглушительно.

Посыпались стекла из окон, осколками поранило двоих, несильно, но кровь появилась – своя кровь – и все вернулись к автобусу, под арку, и удивились, что Степаныч стоит с автоматом в руках, а еще два автомата и три помповухи стоят, прислоненные к ступеньке автобуса…

Петруха, сказал Степаныч, бери ствол, остальные раздай тем ребятам, что понадежнее, только не стреляйте, пока я не скажу, сказал Степаныч, а то тут и так дерьма полно, сказал Степаныч, чтобы не нарваться, сказал Степаныч…

– Напрасно ты это, – потом сказал ему участковый, – а если бы кто на вас нарвался и просто испугался вооруженных людей?

– Когда кто-то вертолеты расстреливает, – возразил Степаныч, – лучше быть с оружием.

И Лукич с ним согласился. Потом. Когда смог все обдумать не торопясь.

Он был очень занят. Нужно было арестовать всех людей из Патруля… и сделать это достаточно убедительно, чтобы толпа во главе с одуревшим от вида крови и запаха сгоревшего пороха Олиференко, поверила.

Патрульные собрались в углу зала, Олиференко потребовал было всех связать, но Лукич сообщил, что, во-первых, конвенция запрещает использовать наручники против военнопленных, во-вторых, все равно нет такого количества наручников, а в-третьих… Лукич не успел соврать, что именно в-третьих, потому что подал голос его мобильник.

Звонил Петруха. Интересовался, все ли в порядке с Лукичом и не нужна ли помощь…

…Все в порядке, помощь не нужна… хотя, стой… где вы там?.. В проходном дворе… двигайте сюда… куда-куда… в телецентр, в СИА, будь оно неладно… Никуда не встревайте, а просто, вдоль домов… Не на автобусе, тут люди на мостовой и обломки… Дай трубку Степанычу… не ори, придурок, тебе автобус дороже или жизнь?.. А мальчишки сами побегут?.. Я тебе потом новый куплю… дом свой продам, автобус куплю… Пасть закрой и беги… аккуратно, тут могут стрелять…

Через десять минут Степаныч и мальчишки были в здании СИА. Лукич раздал трофейное оружие, позвал Олиференко, наорал на него, срывая голос и старательно припоминая все когда-либо слышанные матюги.

В общем, от Олиференко требовалось только организовать людей для помощи раненым в здании и на крыше, охрану здания – все что угодно, лишь бы подальше от пленных.

Для мальчишек они были всего лишь людьми в форме. Мальчишки их не ненавидели. Мальчишки могли их просто охранять и даже, если это вдруг стало бы необходимым, вступиться за них.

В этой суете Лукичу даже стало казаться, что все уже обошлось, что теперь нужно только сохранять порядок и спокойствие на вверенной территории. Просто подождать.

А потом на площадь выкатился танк.

Какого черта танк делал в самом центре города без прикрытия пехоты, откуда он вообще здесь взялся, подумал Лукич.

Может, это хорошо, подумал Лукич.

– Наши? – спросил Петруха.

Для него весь мир все еще делился на наших и ненаших; танки, появлявшиеся в финале фильмов, всегда были именно нашими… и просто не могли быть никакими другими. В кино.

В жизни танк подмял стоявшую у стены легковушку, опустил пушку и выстрелил в сторону автостоянки. Взрыв поднял в воздух ошметки металла и чьи-то тела… обрывки тел.

Вот тогда и вырвалось у Лукича то самое: «Какого хрена?»

На экранах мониторов все было хорошо видно: и взрыв, и побежавшие из-за машин люди, и пунктир трассеров, азартно перескакивающий от одной человеческой фигурки к другой.

В кадр вошел Олиференко. Он размахивал автоматом над головой, потом отшвырнул оружие в сторону и поднял руки. Пустые руки.

Олиференко шел к танку с высоко поднятыми руками и что-то, наверное, кричал.

В его сторону развернулся зенитный пулемет на башне танка. Олиференко остановился, оглянулся назад, и Лукич увидел его лицо – напряженное и… одухотворенное, что ли…

Олиференко снова повернулся к танку, сделал еще два шага…

Четырнадцатимиллиметровые пули зенитного пулемета пробивают бронетранспортер навылет. Человеческую плоть на своем пути они даже не замечают.

Трассирующие пули, не погаснув в крови, наискось прошили… разорвали тело и увязли в асфальте.

Ствол пулемета приподнялся, и Лукич крикнул:

– Все на пол!

Толкнул стоявшего рядом Петруху, схватил еще двоих мальчишек, стоявших рядом, и упал вместе с ними на пол.

Длинная очередь вначале прошлась по фасаду, наполнив здание грохотом и визгом, а потом ударила по стеклам вестибюля.

Грохот, звон, крики… Чей-то отчаянный вопль то ли ужаса, то ли боли…

– Лежать! – крикнул Лукич. – Лежать!

Пулемет вдруг замолчал и повернулся в сторону проспекта. Там был кто-то живой, и пулемету срочно понадобилось этого живого убить.

– С ума они там посходили? – пробормотал Лукич.

Танк развернул башню и выстрелил из пушки вдоль проспекта. Еще раз.

– Ты куда! – срываясь на визг, закричал Сережка Клименко. – Сидеть!

Лукич оглянулся – один из Патрульных встал с пола и шел к пульту. Сережка, лежа на полу, пытался передернуть затвор автомата, но сгоряча забыл снять его с предохранителя. Патрульный ударом ноги выбил автомат.

– Не стрелять, – скомандовал Лукич.

Патрульный оглянулся на него, кивнул. Сел в кресло.

Изображение на одном из мониторов вздрогнуло, поползло в сторону. Танк появился на мониторе, увеличился в размерах. Точка прицела остановилась между эмблемой Территориальных войск и номером – тройкой и двумя пятерками.

– Возьмет? – спросил Лукич.

Лешка Трошин кивнул. Указательный палец правой руки коснулся кнопки спуска.

Танк развернул башню к зданию СИА – возможно, сработал индикатор прицеливания. Наверняка сработал этот треклятый индикатор, предупредивший танкистов, что кто-то меряет дальность до танковой брони.

В принципе, огнеблок не предназначен для уничтожения бронированной техники. Не предназначен только для этого. Но он может это делать.

Мозг огнеблока, получив целеуказание, выбрал нужный режим. И выполнил команду «огонь!».

– Огонь, – скомандовал полковник Жадан.

– Почему нет связи с Ильиным? – прорычал Старший.

– Я не знаю! – выкрикнул Младший. – Не могу вызвать его торпеду.

– Свяжись по мобилке. – Старший попытался успокоиться, втолкнуть, втоптать в себя злость и страх. – Сеть уже включилась.

Младший вскочил с кресла, поднял с пола телефон, крутанул ручку.

– Барышня, мобильник Ильина.

Глупо и нелепо выглядело это все. Этот стильный телефон и стильная программа управления узлом связи сейчас придавали всему происходящему оттенок клоунады. Рыжий клоун суетится, а белый с деланым ужасом ждет.

– Ильин слушает, – сказал Ильин.

– Почему ваша торпеда остановилась? Что со связью? – Младший поставил телефонный аппарат на стол и сел в кресло. – Что там у вас вообще происходит?

– А откуда я знаю? – Голос Ильина наполнился сарказмом. – Торпеда висит в воздухе, а ее пилотесса, извините за выражение, висит в кабине на нити.

Заходя в торпеду, Ильин дал себе слово тихо сидеть в углу и ни к чему не прикасаться. Сидеть и думать о том, как это важно – найти Грифа и доставить его на космическую станцию. Как хорошо это будет – найти и доставить. В этом счастье.

А то, что от одной мысли о торпеде, о том, что он находится внутри этого, по спине пробегают мурашки, – ерунда. Мизерная плата за выполнение важнейшего дела. Может быть, важнейшего дела всей его жизни.

Кроме Ильина в торпеде было еще четыре человека. Вместо фамилий или кличек над левым нагрудным карманом у них были цифры, от единицы до четверки.

При появлении Ильина «четверка» попытался встать, оглянулся на остальных, сидящих неподвижно, и снова плюхнулся в кресло. «Тройка» криво ухмыльнулся, а «двойка» и «единица» будто и не заметили ничего.

Ильин молча прошел к первому креслу и сел.

Ничего не изменилось, но что-то подсказало Ильину, что торпеда взлетела.

Ильин подтащил, не вставая, увесистый ранец, стоявший у серо-зеленой стенки. Открыл верхний клапан.

Медпакеты, очень внушительная аптечка, пачка одноразовых наручников, сотня в упаковке, пластиковая коробка с разобранным штурмовым универсалом и десяток запасных магазинов, блок связи с гарнитурой, батареи, нож, пистолет в герметичной кобуре – Ильин сразу прилепил ее на куртку слева, под мышку, – еще один ствол, на этот раз парализатор, сухой паек, набор предметов личной гигиены, вплоть до «сральных» пакетов, ночные очки, солнцезащитные очки плюс полный комплект пиротехники, универсальная маска… – в общем, много всякого было в ранце.

Ильин собрал универсал, пощелкал им вхолостую – батарея полная, боек на месте. Можно присоединить магазин и стрелять в… в любого, напомнил себе Ильин, кто попытается помешать найти Грифа.

В боковом кармане ранца Ильин обнаружил упаковку сухого пайка, вспомнил, что еще не завтракал, и, не торопясь, поел. Отвинтил пробку на одной из двух фляг, принюхался, пробку завинтил, а флягу сунул под кресло – никогда Ильин не пользовался тонизирующим коктейлем. И не собирался начинать.

Ему когда-то под большим секретом сообщил один медик, что эта микстура вызывает привыкание. А у него и так много вредных привычек.

Слишком много.

Ильин включил блок связи. Засветился голоэкран. Вначале шел концерт. Можно было смотреть: девки в меру голые, в меру голосистые, шутки не слишком интеллектуальные, но и не тупые. Идеально выверенное средство от мозгов.

Если бы не эта идиотская надпись, время от времени всплывающая из глубины кадропроекции и обещавшая рассказать всю правду.

Потом концерт без предупреждения оборвался и пошел репортаж с площади.

Когда доктор Малиновский закончил свое выступление и Сеть вырубилась, Ильин переключил блок связи в режим ожидания и задумался.

Позавчера это выступление произвело бы на него гораздо большее впечатление. Сегодня…

Когда человек вдруг узнает, что ему длительное время врали, то становится очень недоверчивым. Тем более что к поиску Грифа все происходящее отношения не имеет.

Нет Братьев? А какая, к хренам собачьим, разница? Кто-то ведь есть. Кто-то, управляющий кораблями, построивший космическую станцию, владеющий братскими технологиями… И похоже, есть кто-то, кто хочет изменить ситуацию. Или овладеть ситуацией.

А кто именно за всем этим стоит, сколько у него рук и есть ли у него руки вообще или он обходится набором щупальцев, как это живо показывают в андеграунд-порно, – какая разница?

Никакой разницы.

Ильин оглянулся на свою группу. Мужики не суетились. «Четверка», явно из армейских, перебирал внутренности универсала, что-то протирая, разглядывая на свет и снова протирая. «Единица» и «двойка», похоже, были давними знакомыми. «Единица» развернул свое кресло к двойке, и они играли в шахматы крохотными фигурками на магнитной доске.

А вот взгляд «тройки» был странным. Блок связи он не включал, но в глазах светилось некое знание. Словно он теперь ждет, как поведет себя Ильин. И было в этом взгляде что-то знакомое… настолько знакомое, что даже тошнота подступила к горлу.

«Тройка» улыбнулся уголком рта. Узнал, спросила его улыбка, что теперь будешь делать?

Ильин отвернулся. Наверное, ему показалось. Конечно, показалось, что над левым плечом «тройки» мелькнула нить. Блеснула и исчезла. Ушла в своего носителя.

И наверняка он знает о вчерашнем разговоре в машине. Знает. И воспользовался случаем, чтобы намекнуть Ильину… Указать ему его место.

Не нужно обращать на это внимание. Не обращать. Нужно сосредоточиться на мысли о деле. О задании.

Торпеда вздрогнула. Остановилась.

Ильина бросило вперед, на податливую серо-зеленую стену. Съеденный сухпай метнулся к горлу, и пришлось напрячься, чтобы не выпустить его наружу.

Выругался кто-то из шахматистов, вперед к стене по полу проехал универсал – «четверка» на четвереньках быстренько пробежал за своим оружием.

И еще послышался хрип. Сдавленный, булькающий хрип.

Ильин встал, оглянулся.

Хрипел «тройка». Его тело выгнулось, словно в эпилептическом припадке, на губах выступила пена.

– Чего это он? – спросил «четверка», поднимаясь с колен. – Припадочный?

– Не знаю, – сказал Ильин.

Он и вправду не знал. Он только видел, что над головой «тройки» торчит нить, больше похожая сейчас на иглу. На тончайшую иглу из белого металла. Полуметровая спица, воткнутая справа в основание шеи.

– Что это? – спросил «двойка» и протянул руку к нити.

– Стоять, – приказал Ильин.

Рука замерла.

– Ты что-нибудь про нить слышал? – спросил Ильин.

– Про… про «пауков»?

– Про «пауков», про носителей…

– Так это… с нами эту тварь послали? – спросил «четверка», ни к кому особо не обращаясь. – Типа прижать нас, если что?

Универсал в руках «четверки» шевельнулся, словно выискивая место на теле «паука», куда сподручнее влепить пулю.

– Отставить, – тихо сказал Ильин, и универсал замер.

«Паук» продолжал хрипеть, крупная дрожь била его тело, выдавливала пену изо рта.

– Что там у пилота? – спросил Ильин, не отводя взгляда от нити.

«Единица» и «двойка» сидели в креслах неподвижно, словно боясь привлечь к себе неловким движением внимание нити.

«Четверка» шагнул назад, нащупал левой рукой дверь в пилотскую кабину и толкнул. Заглянул в кабину и выматерился.

– Что там? – спросил Ильин.

– Сам посмотри. – «Четверка» отошел от двери и остановился, прижавшись спиной к стене.

Пилотом была женщина.

Она сидела в кресле, напряженно замерла, словно окаменела. Сначала Ильину показалось, что ее голова, от виска к виску, прошита нитью. Потом Ильин рассмотрел небольшие бугорки на противоположных стенах кабины, из которых выходили нити. Две нити. Как волоски на теле.

Женщина была словно нанизана на нить, ставшую вдруг твердой и негнущейся. Женщина не шевелилась, но в отличие от «четверки» она, казалось, все понимала. Ее глаза двигались, в них была боль и был ужас.

Женщина словно боялась пошевелиться, чтобы нить не разрезала ее голову. Или это и на самом деле было так.

Стена перед пилотским креслом была прозрачной. И не было никаких приборов или системы управления.

Торпеда висела в полукилометре над землей.

Ильин вышел из пилотской кабины. Закрыл за собой дверь. Открыл свой ранец, вытряхнул из него все на пол, поднял термозаряд.

– Кто-то знает, как тут открывается выходной люк? – спросил Ильин.

«Единица» медленно кивнул.

– Как?

– Слева от двери… сенсор… темно-зеленый… – не шевеля губами, тихо сказал «единица».

Мысль о том, что рядом с ним «паук», похоже, парализовала его.

– Тебя как зовут? – спросил Ильин «четверку».

– Василием…

– Это ж надо – живого человека Васей назвать, – дежурно пошутил Ильин. – Ты мне поможешь, Вася?

– Ага, – кивнул Вася.

– Я сейчас открою люк, а потом мы с тобой вместе выбросим это насекомое за борт… Или пауки не насекомые? Не помню ни хрена. Короче, другие предложения у кого-нибудь есть? Возражения?

Возражений не было. Только «паук» снова захрипел.

Холодный ветер ворвался в торпеду, когда люк открылся. Ильин аккуратно, чтобы не зацепить нить, отстегнул привязные ремни на «пауке». Потом вдвоем с «четверкой» они вынули его из кресла, осторожно положили на пол, головой возле самого люка.

Ильину вдруг показалось, что «паук» понимает, что с ним происходит. Знает, что его ждет.

Солнце отражалось от нити.

Установив на термозаряде время, десять секунд, Ильин нажал кнопку и сунул термозаряд в нагрудный карман куртки «паука», под цифру «три». Потом они с Василием взяли «паука» за руку и за ногу, каждый со своей стороны, качнули и бросили его за борт, головой вперед.

– Четыре, – сказал Василий, – пять, шесть, семь…

Они с Ильиным стояли возле люка и смотрели на тело, летящее вниз.

– Восемь, девять…

«Десять» Василий сказать не успел. Беспорядочно кувыркавшееся тело «паука» вдруг превратилось в огненный клубок, который погас, прежде чем успел долететь до земли.

Собственно, до земли не долетело ничего: термопакет горит с температурой в две тысячи градусов.

Василий сплюнул за борт и закрыл дверь.

– А парашютов на борту нет, – сказал Василий, усаживаясь в свое кресло.

– Обидно, да? – Ильин снова заглянул в кабину пилота. – И пилота у нас нету.

– Симпатичная баба, – сказал Василий. – Рожа знакомая. Не могу вспомнить, где я ее видел. Вроде даже по телику, что ли…

Ильин присмотрелся, покачал головой.

Женщина действительно красивая, но совершенно незнакомая.

– Интересно, – сказал Василий, – она не обидится, что мы ее коллегу отправили летать? Ну, когда в себя придет? Она же придет в себя?

– Не знаю. Хочется верить. А обидится или нет… Что-то мне подсказывает, что она не «паук». В «пауке» внутри нить сидит, а дама наша, похоже, нить приняла от торпеды.

– Судьба у баб такая – принимать в себя. Раньше хоть что-то наше принимали, родное и теплое, а сейчас – что ни попадя. Говенные времена настали, вот что я вам скажу… – вздохнул Василий. – С тех пор как наши бабы повадились к Братьям на Территории блудить, совсем все пошло к хренам собачьим… О!

– Что? – оглянулся на выкрик Ильин. – Что значит это твое «О!»?

– Я вспомнил. – Василий засмеялся. – Вспомнил-вспомнил. Ты там ближе, глянь, у нее справа, над ключицей, две небольшие родинки.

Ильин обошел пилотское кресло, стараясь не смотреть в глаза пилота. Воротник куртки у нее был распахнут, и над правой ключицей действительно виднелись небольшие родинки.

– Угадал, – сказал Ильин, возвращаясь в свое кресло. – Кто такая?

– У нее еще на правой груди родинка, возле самого соска. У нас на базе в сортире на стене календарь из «Гуляки» висел за двенадцатый год. С этой вот шалавой. «Подруга года» Амалия Звягинцева. Удостоившаяся братской любви. Сто пять, шестьдесят, девяносто… Помдежи, на нее глядючи, дрочили.

– О как… – протянул Ильин. – Забавно… Из шалав она, значит, подалась в извозчики…

– Вы что, охренели? – спросил «двойка». – Тут что-то делать нужно, а они о братских подстилках треплются…

– Что делать? – спросил Ильин. – Можно петь хором. Можно выпрыгнуть из аппарата и насладиться несколькими секундами полета.

– К бабе можете напоследок сходить! – закричал Василий. – Буферистая баба, изгибистая. В позе, жаль, неудобной сидит, а то бы разговелись… Правда, я лично, после Брата бы побрезговал, но, ежели вам очень нужно чего-то сделать, идите.

Шутки Василия были однообразны и непритязательны.

Ильин собрался было попросить Васю заткнуться, но не успел – зазвонил мобильник в кармане.

– Ильин слушает, – сказал Ильин.

– Почему ваша торпеда остановилась? Что со связью? – В голосе Младшего звучало нечто, похожее на истерику, и это почему-то было приятно Ильину. – Что там у вас вообще происходит?

– А откуда я знаю? Торпеда висит в воздухе, а ее пилотесса, извините за выражение, висит в кабине на нити…

Торпеда вздрогнула. Ильин увидел, как пилот подняла руки к лицу.

– Стоп-стоп, – сказал Ильин, – мы, кажется, проснулись.

– Немедленно к Адаптационной клинике, – приказал Младший. – Немедленно. У вас почти не осталось времени…

Ильин успел сесть в кресло, прежде чем торпеда рванулась вперед.

– Огонь! – скомандовал полковник Жадан, глядя в сторону пусковых установок.

Ничего не произошло. Не было ни вспышки, ни облака дыма и пыли, не было дымных следов, протянувшихся из лесу к горизонту. Ничего.

– Слышите меня? – спросил Жадан в микрофон.

Тишина. Потрескивание в наушниках.

– Это Первый, на связь! Сова, это Старик…

Тишина.

Транспортные вертолеты ушли на базу. Жадан оглянулся в сторону Адаптационной клиники, желваки вспухли на его лице.

Что-то не так… Не так. Все не так. Абсолютно все. Этот агент, Гриф… Урод со светящимися глазами.

Вклинился… и не обойти его, не объехать. Не вовремя, неуместно… Или наоборот… Очень своевременно. Очень.

Никто не знал, что «верблюды» понесут зародыши именно там и именно в то время. Только полковник и «верблюды».

И вдруг там оказался Гриф. Кто его туда послал? Кто? Ну не Братья же, в конце концов.

Черт, нужно было перебить ему ноги там, во дворе, сунуть в вертолет… Полковник потер щеку. Хотя… если то, что о нем говорят, хотя бы на десять процентов правда, то ничего бы у него, Жадана, не вышло.

…Гриф видит будущее, предугадывает действия противника, однажды уклонился от выстрела снайпера на открытом месте…

Врали?

Его лицо при прощании… Чего он так привязался к девочке? Одиночка, независимый и неуправляемый, и вдруг дочка «верблюда»…

Что же не так с этим Грифом? Что?

Жадан тронул переключатель на радио.

– Борт полста пять, борт полста шесть, это Первый.

– Полста шестой слушает…

– Полста пятый слушает…

– У кого на борту эвакуированная девочка? Повторяю: у кого на борту эвакуированная девочка?

– Полста пятый – девочки нет.

– Полста шестой – девочки нет.

Жадан выругался беззвучно, одними губами.

– Журналисты, – сказал Жадан. – У кого журналисты?

– Полста пятый – журналистов нет.

– Полста шестой – журналистов нет. Только этот больной. Сумасшедший.

– Конец связи, – сказал Жадан.

Вот почему он улыбался. Знал, что девчонку они не увезли. Девчонку куда-то вынесли журналисты… А Гриф просто трепался… тянул информацию. А полковник Жадан ему эту информацию дал. Не всю, даже не большую часть, но все-таки дал. Как в идиотских фильмах, в которых у злодея в финале начинается словесный понос.

Первым желанием было вернуться в Клинику. Отставить, одернул себя полковник. Только сейчас он сообразил, что свободный агент мог уничтожить его вертолет при отлете. Просто выстрелить из своего «блеска». Похоже, что и тут не врала агентура – не любит Гриф убивать.

Сделал исключение для Скифа… Ну, для Скифа грех такого исключения не сделать. Сам Жадан терпеливо ждал, когда необходимость в Скифе отпадет, чтобы своей рукой раздавить эту гниду.

А полковника Жадана Гриф убивать не стал… Или еще не совсем в нем разочаровался, или на что-то еще полковник нужен. На что?

Жадан развернул вертолет и направил его к огневым позициям дивизиона. Держался над вершинами деревьев. На всякий случай.

Что-то пронеслось мимо. Гораздо выше, но с такой скоростью, что чуть не опрокинуло вертолет.

Торпеда, понял Жадан. К Клинике пошла вроде… Неужели за Грифом?

Вертолет сделал круг над поляной. Завис. Медленно снизился. Сел. Не выключая двигателя, полковник выбрался из вертолета и пошел к установкам.

К тому, что раньше было установками.

Словно «бури» были сделаны из пластилина.

Когда-то внук Жадана, побывав у дедушки на службе, слепил из пластилина установку. Долго и старательно лепил. А потом взял в руку и сдавил. Так, что пластилин полез между пальцами…

Все четыре установки были смяты до неузнаваемости. Четыре безобразных комка металла, пластика, резины. Будто кто-то невероятно огромный сдавил их поочередно в кулаке. И не просто сдавил, а старательно собрал всех человечков к игрушечным машинкам и только тогда все сплющил и смял.

Кровь, масло и гидравлическая жидкость собирались в лужицы. В окопах никого и ничего не было. Свежевскопанная земля, следы ботинок на ней. Несколько окурков. И все.

Жадан попытался представить себе, что же именно произошло здесь, но перед глазами стояла одна и та же картина – гигантская рука, сминающая в кулаке людей и технику. Четыре руки. Четыре одновременных комка.

Полковник вернулся к вертолету.

Вертолет взлетел.

– Ты что, Гриф? – Горенко тряхнул Грифа за плечо, и тот вдруг стал мягко валиться навзничь.

Капитан подхватил Грифа, аккуратно положил на бетонную дорожку.

Лицо белое, зрачки закатились, руки сжаты в кулаки. Горенко хлопнул Грифа ладонью по щеке. Гриф еле слышно застонал.

Горенко еще похлопал по щекам. Гриф открыл глаза.

– Доброе утро, – сказал Горенко.

– Привет, – прошептал Гриф.

– Что с тобой?

– Не… не знаю… – Гриф посмотрел на свои ладони.

Кровь. Кровь под ногтями. Ладони, разодранные в кровь.

Гриф сел. Попытался вытереть ладони об одежду. Потом встал, его сильно качнуло, но Горенко успел поддержать.

– Пойдем, – сказал Гриф. – Проводи меня…

– Давай, – кивнул Горенко. – Насколько я понимаю, мы прогуляемся к кольцу. Ты ведь туда направил журналистов и нашу адаптантку.

– Туда. И направил – туда.

– Давай-давай, – засмеялся Горенко. – Покажешь, как ходить сквозь стены. Ты что, не заметил? Там кольцо вырубилось. Вырубилось. Надежда, конечно, умирает последней, но если рванет корабль…

– Не рванет.

– …рванет корабль, то… Что ты сказал?

– Я. Сказал. Не рванет.

– Откуда такая уверенность?

– Я знаю, – сказал Гриф и снова посмотрел на свои ладони. – Я…

Гриф споткнулся и упал бы, если бы не Горенко.

– Ладно, – сказал Горенко, – верю. Не знаю почему, но верю.

Они спустились на третий уровень. Гриф остановился перед дверью.

– Ты сейчас куда, капитан?

– Я сейчас с тобой иду в тупик. И буду в этом тупике, пока не придумаю, куда мне деваться. И где мне будет безопасней – тут, в ожидании новостей, или среди чужекрыс…

– Чужекрысы ушли…

Это было похоже на фокус. Сплошной покров из чужекрыс таял, словно кусок сахара в кипятке. Чужекрысы не разбегались в стороны, не закапывались в землю – их просто становилось меньше. И меньше. И меньше.

Они словно исчезали, стоило только отвести взгляд. Вначале это было незаметно, все тот же бесконечный покров из жесткой бурой шерсти. Потом оказалось, что степь покрыта уже не сплошной массой, можно было увидеть каждое отдельное животное, а еще через минуту чужекрысы уже стояли в метре друг от друга, в двух метрах, в трех…

– Интересно, – сказал Старший.

– Чужекрысы и чужекрысы, – недовольным тоном произнес Младший. – Ничего интересного…

– Интересно не это, – покачал головой Старший. – Интересно, что он узнал.

– Беспокоишься, не узнал ли он о нас? – усмехнулся Младший.

– О нас? О нас он так или иначе узнает в ближайшее время. А вот узнал ли он о том, что все это значит, как это работает…

– А если узнает?

– Ты любишь задавать риторические вопросы. – Старший помассировал переносицу. – Ты ведь и сам все прекрасно понимаешь.

– Полагаешь, все предопределено? Полагаешь, ничто не может выйти за рамки программы? Думаешь, все, что здесь происходит, все то, обо что испачкались мы, – все напрасно? Думаешь, мы не смогли ничего изменить… даже не к лучшему, а просто изменить? Ты так думаешь?! – сорвался на крик Младший. – Ты думаешь, что мы балансируем на грани безумия вот уже десять лет – и все напрасно? Все только для того, чтобы унавозить почву для них?

– А ты думаешь иначе?

– Ничего я уже не думаю.

– А я думаю, не стоит ли приказать Ильину убить Грифа. Сразу, при встрече.

– Сейчас он такой приказ не выполнит. Сейчас он очень хочет его спасти и привезти к нам.

– Я знаю. Но если он найдет Грифа, то до станции они не доберутся. Лучше уж хаос, чем встреча с ним. Я не знаю, что может произойти. И… – Старший понизил голос: – Я его боюсь.

Зазвонил телефон.

– Возьми трубку, – сказал Старший.

– Сам возьми.

– Возьми трубку, – повторил Старший. – И посмотри на карту.

Значки торпед остановились над Брюсселем. Торпеда Ильина спускалась к Адаптационной клинике.

– Слушаю, – сказал Младший, поднося хромированную трубку к уху.

Это был Клеев. Это был Клеев с голосом, постаревшим на несколько десятков лет.

– Я слушаю вас, Герман Николаевич.

– Я не мог до вас дозвониться…

– Мы были заняты более важными делами, – сказал Младший.

– Я так и подумал, – ответил Клеев. – Гораздо более важными. И решил, что мы все можем порешать сами…

Клеев откашлялся.

– Значит… Катрин обратилась к нам, в Россию, и в ООН и сообщила, что группа заговорщиков планирует захват власти от имени пришельцев… С использованием инопланетных технологий. Сообщила, что в Территориальных войсках этот заговор получил особо широкое распространение… И что наш Патруль вступил в сговор…

– Для экспромта неплохо, – одобрил Старший.

– Патруль спровоцировал бойню в одном городе… Готовилось все в гораздо большем масштабе, но те, кто сохранил… верность присяге, смогли остановить…

– Тоже хорошо… – кивнул Старший.

Он как раз смотрел, как на экране спецназовцы высаживаются из торпед на крыши административных зданий в Брюсселе, захватывают дома руководителей Консультационного Совета и Комитета Гарантов.

– Я обратился к народу… и воинским частям с призывом прекратить кровопролитие, задержать заговорщиков и выдать их в руки органов правопорядка…

– И мне так кажется, что задержаны будут все, за небольшим исключением… – Младший оглянулся на Старшего. – Малиновский, как я полагаю, умрет в прямом эфире…

Старший вызвал движением руки голопанель, набрал необходимый код.

– Можете на это смело рассчитывать.

Над городами снова вспыхнули кадропроекторы. И снова люди увидели доктора Малиновского.

– Я… – сказал Малиновский.

Я… я… я… – пробежало от дома к дому.

– Я должен признать свое поражение, – сказал Малиновский.

…Свое поражение – прогрохотало сверху.

Лукич и пацаны замерли. Замерли и все остальные в разгромленном вестибюле СИА. Они пытались сложить из мебели баррикаду возле входа, будто столы и стулья могли остановить стодвадцатимиллиметровый танковый снаряд.

Но Лукич полагал, что работа не даст думать о самом страшном. Поэтому приказал всем работать.

Трошин гарантировал, что еще минут пятнадцать сможет удержать бронетехнику на проспекте. Три танка уже горели в самом начале площади, а еще два на проспекте сжег вертолет Патруля, вызванный Трошиным.

Больше штаб на призывы Трошина не реагировал. И вообще не отвечал.

И ни с кем из Патруля Трошин связаться больше не смог. Он не знал, что во всем городе из Патрульных выжили только он и его подчиненные.

– Я решил, что могу… Что имею право, – сказал Малиновский. – Я не думал, что меня предадут в Брюсселе… Что эта Брюссельская Сука выдаст нас всех, что здесь… Ненавижу… Мы просто не смогли купить Генриха Николаевича Клева… и запугать не смогли… Жаль… Очень жаль… Я должен остаться чистым перед своей совестью… И не вижу иного выхода… Я оставил в Сети подробное досье обо всем, что произошло… почему это произошло. Ищите его… И познаете истину, и истина сделает вас свободными… и истина сведет вас с ума.

Тысячи фигур Малиновского подняли пистолеты к виску. Миллионы людей затаили дыхание, глядя вверх, туда, где указательный палец давил на спусковой крючок.

Выстрел.

Кровь залила кадропроекцию. Тысячи кадропроекций.

– Вот такой вот салют победы, – сказал Старший.

– А замечательное упоминание вас вместе с мадам Артуа можете расценивать как подарок, как наше вложение в вашу дальнейшую карьеру, – сказал Младший.

– Спасибо, – еле слышно сказал Клеев.

– Не за что, работайте. – Младший положил трубку на аппарат. – Что там в Клинике?

Торпеда зависла над двором Клиники. Первым выпрыгнул Ильин, за ним Василий. «Единица» с «двойкой», прикрывая друг друга, перебежали к открытой двери.

– Он внутри, третий подвальный уровень, – подсказал Ильину в наушнике голос Младшего. – С ним еще четверо. Один опасен.

– Уничтожить?

– В случае необходимости.

– Понял.

Ильин вошел в здание. Он не собирался торопиться, что бы там ему ни гарантировал Младший. Очень хотелось побыстрее выполнить задание, но Ильин заставил себя быть осторожным. У него еще есть несколько минут. А еще…

Майор умел отделять приятное от нужного. Жизнь приучила. Ему было бы очень приятно найти Грифа. Но он очень сомневался, что Грифа нужно найти. А раз так – торопиться не стоит. Что бы там ни говорили ему эти парни на орбите. «Паук» был случайно в его команде?

Ильин краем глаза контролировал положение своих бойцов и особенно направление, в котором смотрят их универсалы.

Вначале, думал Ильин, нужно ответить на собственные вопросы. Потом – удовольствия.

Гриф провел рукой по металлическому кольцу.

Касеев и Пфайфер удивленно переглянулись. Они решительно не понимали, зачем они стоят в этом полутемном коридоре. Если свободный агент хотел спрятаться, то выбрал не самое удачное место.

То, что он закрыл дверь в начале коридора, не могло остановить противника надолго.

– Тебе куда? – спросил Гриф у Горенко. – Туда же, куда ушли все ваши?

– Спасибо, не надо. – Капитан все еще не верил, что Гриф сможет оживить кольцо.

И этот странный вопрос: «Куда?» Из кольца в кольцо. От одного к другому. Только друг к другу. Кольца существуют парами, и ничто не может разорвать их связь… Разве что взять и выключить.

Горенко сам не знал, как это можно сделать, но видел результат.

А Гриф говорит, что может отправить куда угодно…

– Ладно, – устало вздохнул Гриф. – Давай так, ты просто подумаешь, куда тебе нужно. Подумаешь, когда будешь перешагивать кольцо. Вперед.

Горенко протянул руку, собираясь потрогать бетон внутри кольца. Бетон, о который он совсем недавно разбил лицо. Вон, кровь еще видна – черное на сером.

Капитан опустил руку, оглянулся на Грифа.

– Еще увидимся.

– Наверное, – кивнул Гриф.

– Кстати, – капитан оглянулся на журналистов, – небольшой подарок в компенсацию моральных издержек.

Капитан достал из кармана щепотку зеленой пыли.

– Этого сейчас много. И стоит оно копейки… Люди просто еще не распробовали. Возле каждого корабля этого добра полно. Берешь щепотку, растираешь, вдыхаешь… И получаешь свою порцию счастья… Только не злоупотребляйте.

Горенко шагнул в кольцо, чуть пригнувшись.

– Черт! – вырвалось у Касеева.

– А вы думали, – еле заметно улыбнулся Гриф. – Хотя если честно, я и сам фигею.

Он повернулся к больничной каталке, на которой лежала Маша. Взялся за ручки и толкнул вперед, к кольцу. Колесики уперлись в нижний край.

– Помогите, – попросил Гриф.

Касеев подошел, взялся за каталку с другой стороны, они вместе с Грифом переставили колесики через край кольца – вначале передние, потом задние.

Касееву показалось, что бетон за кольцом прогнулся, отступая, пропуская каталку. А когда они отпустили ручки, каталка исчезла и бетон вдруг снова оказался на прежнем месте.

– А что с нами? – спросил Пфайфер.

– Прошу. – Гриф указал рукой на кольцо. – Полагаю, выйдете в своей любимой конторе. В Сетевом Информационном Агентстве. Где-нибудь в подвале.

Что-то грохнуло от входа на уровень.

– За нами пришли, – засмеялся невесело Гриф. – Нужно поторопиться. Там, на месте, ничему не удивляйтесь. Там сейчас… странно там сейчас… Увидите старшего лейтенанта милиции Николаева, он еще отзывается на Лукича, поклон ему от меня и скажите, что я слово свое помню. И сдержу…

Снова грохнуло.

– Мы никому ничего не расскажем, – пообещал Касеев. – О том, что видели… Не выдадим…

– Наверное, вы даже постараетесь. – Гриф хлопнул его по плечу. – Боюсь, что времена гордого молчания на допросах уже прошли. Есть такая пакостная штука, как молекулярный зонд. Вы расскажете все, что видели, что знаете… Счастье, что вы ничего не знаете. Столько всего вам показали и рассказали, а правды… Была и правда. Может быть, вы ее поняли, может быть, даже сможете помимо всего прочего рассказать на допросе… А вот захотят ли ее понять те, кто будет вас допрашивать… До свидания.

Касеев шагнул в кольцо. Пфайфер остановился.

– Знаете… – сказал оператор. – С нами в Севастополе был сержантик, морпех. Дошел до вертолета, а когда мы стали грузиться, он исчез. До сих пор думаю, куда и зачем он мог уйти…

– Куда? – переспросил Гриф. – Куда… Это все просто. Он взял автомат и ушел к кораблю… И вошел в корабль, несмотря на то что глаза… У него было много злости, ярость и три запасных магазина к автомату. А хватило одного.

Гриф потер лоб.

– Это к вопросу «куда». А к вопросу «зачем»… Сержант до сих пор не понял. Иногда ему кажется, что вот-вот… еще немного… Прощайте, – сказал Гриф.

– Прощайте, – сказал Пфайфер и ушел в кольцо.

Дверь в конце коридора рухнула.

Гриф несколько секунд постоял перед кольцом, словно размышляя, не остаться ли, потом шагнул вперед.

Он еще не ответил на тот вопрос. Ответ еще нужно найти. Ответ на очень простой вопрос.

Зачем?