Not so bad

Ладно, хватит жаловаться. По крайней мере ты пьешь горячий чай, смотришь в окно на слепящие холмики снега, перечеркнутые синими тенями, на землю, уже втянувшую в себя всю эту холодную воду. За деревьями еще светит солнце, не так оглушительно как летом, но все же слишком ярко. Ты сидишь в своей теплой комнате, с шиповником, да-да, с шиповником, а не с кофе в чашке. Ты горько вздыхаешь над работой и включенным компьютером, но, по крайней мере, у тебя есть работа (и, кстати, она не та, которую называют «нелюбимая»), компьютер, дом… По крайней мере ты в сознании. Это открытие особенно радует, да, даже больше чем чай, солнце, дом. Всегда хочется быть в сознании.

В позапрошлом веке тебя, поди, за твой бледный вид, худобу да дикий пугающий кашель приняли бы за чахоточную. А чахоточные, между прочим, по возможности отправлялись в Южную Европу, в тепло, к цветущим апельсинам, к тосканским лугам, ну-ну. А это обычная городская дамочка в конце зимы изволить хворать. И только-то.

- Не по-людськи так! - в серцях кинув Ромцьо

Увертюра для большого симфонического оркестра

Начало было обычным: высоко качался фонарь, от порывов ветра ходивший маятником над кирпичной стеной, заставляя декорации резко прятаться в тень. Кирпич, белесый от фонаря, резкие, как ругань, окрики, много машин, приехавших из черноты ночи. Дернулась ставня – от ветра, хлопнули дверцы машин, поломки жалюзи раздвинулись вверх и вниз – и встревоженные, внимательные глаза следили за машинами. Сняли трубку телефона, звонившего в ночь, за окном что-то крикнули по-немецки. Неверный свет фонаря осветил черную фигуру.

- Да, генерал прибыл.

С трубкой у уха, он опять выглянул, слегка наклонив голову, придерживая рукой жалюзи. В комнате, чтобы видеть прибытие, свет выключили. Лицо смотрящего, с тревожными глазами, жалюзи и тени делали полосатым.

Вон он, вышел из машины, стройный силуэт – бесподобный, филигранный от кончика фуражки до блестящих сапог – ювелирная линия узкой талии, бедер в галифе, тонкого, как игла, жезла – вс в этом силуэте было именно таким, как позже – нет, что там, уже теперь, - будет наводить ужас на всю Европу и станет символом нездоровой, извращенной жестокости. Хлопнула дверца, качался фонарь, на улице приветствовали генерала. Наблюдатель, чьи глаза оставались в полоске света, видел лицо генерала, когда тот поднимался на крыльцо – о, это скупой набор движений, они просто бесподобны со своими холодными глазами. Свет упал глубокими тенями на красивое, бледное и мрачное лицо, оттенив скулы, плотно сжатые тонкие губы, властную линию подборобка и пустой, лишенный всего человеческого взгляд. Комиссар Винченцо отошел от окна, положил трубку, встряхнулся в своей комнатке, освещенной снаружи одним фонарем, и вышел – встречать прибывшего профессионала из Берлина.

За окном сегодня был сильный ветер. Плющ на стене и зелень деревьев, зеленые, хоть и ночью, раскачивались вместе с фонарем. Комиссару звонили уже четыре раза – два раза и Рима, один раз с пограничного пункта и даже один раз из Берлина. Кажется, там переживали за своевременную доставку своего генерала, а тот, спокойный и властный, уже шел по коридору.

При рукопожатии выяснилось, что глаза у генерала именно такие ярко-голубые, а взгляд – пустой. Он по-итальянски, но с невозможным акцентом, поздоровался и весьма любезно принял идею отдохнуть немного – до приезда комиссара Висконти. До приезда Висконти предполагался примерно час. Чудесно, за час генерал переоденется, примет душ после дорого, станет еще идеальнее – потом, за чашкой ночного кофе, можно будет, наконец, поговорить о деле.

Войдя следом за адъютантом в выделенную ему комнату, генерал неожиданно стал обычным человеком, уставшим от долгого сидения в машине – потянулся сладко в разные стороны, бросил фуражку на стол, улыбнулся адъютанта и закурил, развалясь, наконец, на диванчике.

- Италия! – патетически воскликнул адъютант, сделав жесты руками, как будто в провинциальном театре, и прибавил, чистосердечно и с досадой, - Всю спину ломит!

Генерал пошевелился и выдохнул дым.

- Винца прикупить надо, - по-хозяйски добавил адъютант.

- Найти сначала, - отозвался генерал, - сейчас к лучшим погребкам доступ уже не тот. И при том – в начале – работать.

В комнату, скрипнув половицей, вошел начальник генеральской охраны и доложил о размещении всего отряда.

- Что же, - поддел его генерал, - Итальянцы не спрашивали, для чего немцы с маленькой армией приехали?

- Нет, мой генерал, но если спросят, то скажу, что ваша безопасность – приоритет в политике нашего руководства.

Адъютант, всю дорогу от Берлина слушавший время от времени подобные перепалки, не выдержал наконец и спросил:

- Что же такого особенного, что вас охраняет этот отряд?

- Ну-ну! – начальник охраны и себе достал сигарету, - Так ты, голубчик, не знал, что наш любимый генерал огреб от всего начальства по выговору за то, что разъезжал в одиночестве, без охраны, по оккупированным и прифронтовым территориям?

- Было бы чего шуметь, - генерал поднес начальнику охраны зажигалку, - поезд, битком набитый немцами – и я, видите ли, в опасности! Смешно! Ищут повод придраться. Выговор – порожек, который сложно будет перелезть к следующим нашивкам, вот что такое. Зато теперь вот – целая свита. Вот вам, мой дорогой, работу нашли.

- Да, но только потому, что ваш адъютант заболел.

- За день до отъезда – четко, чтоб в Берлин не ехать. Не любит он у меня в Берлин ездить.

- Почему же так?

- Говорит: что хорошего под дверьми сидеть, когда туда начальника на несколько часов забирают. Хотя вздор все это, я его с собой беру. Сидит он там со мной, слушает. Адъютантам, мой дорогой, великие тайны мира доступны. Да что я вам говорю. Могущественный народ. Или вот – охрана, - генерал согласно кивнул начальнику охраны, который показал ему бутылку виски, - Сам по себе он человек дурной и нехороший, а вот, пожалуйста, поближе к тему – поставят его кого охранять, ему и известно все про всех. Спасибо, Дитрих.

Он кивнул еще раз, давая понять, что треть стакана ему достаточно. Все трое подняли стаканы.

- Ну, как говориться, за прибытие, - сказал Дитрих.

- Нет, стойте, - остановил его генерал, - это скучно. Очевидно, если вы выехали из пункта А, куда-нибудь вы попадете. А за итальянцев будем пить итальянское и с итальянцами. Лучше за нас.

- Тоже стандартно, - возразил Дитрих, - если ты ищешь что-то пооригинальнее.

- Все зависит от того, как сказать. Например: за дурных людей.

- Критики много, - заспорил Дитрих, - неэлегантно. Вот: за нехороших людей.

- Сладенько и лицемерно, - отмел генерал.

- За негодяев, - несмело предложил адъютант.

- За негодяев, - согласились офицеры.

Увертюра для оркестра ре мажор

Халлер не стал разбирать вещи, покрутился по комнате, перекинулся парой фраз с товарищами, пошатался по коридору. Оказалось, что некоторые бытовые мелочи нужно согласовать с итальянцами, а вот поди ж ты, Ганс твердил, что умеет по-итальянски, но ничего ж, скотина, не сумел. Некоторые из парней так-сяк понимали, о чем речь, Халлер оказался совершенно неталантливым. Это его немного покоробило. Сам он мог сказать «си», мог сказать «грациа», мог сказать «синьор» вместо «герр». Мог спросить у товарищей пару фраз. Сколько там той Италии…

Халлер отправился доложить Дитриху, что его комната готова, парни более-менее разобрались и все спокойно. Заодно неожиданно случилось у Халлера в коридоре лингвистическое откровение. Какой-то итальянский полицейский остановил его и стал что-то спрашивать. К своему потрясению, Халлер понял, что тот хочет узнать, не желает ли кто из немцев кофе. Обрадованный таким откровением, Халлер позаглядывал к всем и сделал маленький опрос. С итальянцем, которого оказалось так несложно понять, у Халлера начали складываться считай приятельские отношения. Он жестами объяснил тому, что сам спросит про кофе у начальства и постучался.

Охраняемый генерал, страшный комендант Карл Штефан, был интересен Халлеру буквально всем. Раньше дороги двух эсесовцев как-то не пересекались. Халлер служил бравым штурмовиком, генерал – страшным криминалистом гестапо. В особом отряде охраны Халлеру было не впервой, а вот у Штефана – да. И ему казалось, что в этом есть что-то особо хорошее.

У начальства жлуктили виски. Халлера пригласили заходить, налили драгоценного генеральского, и все трое сообщили, что кофе – это отнюдь не плохой способ не спать ночью, если впереди предстоит работенка. Халлер сообщил в коридор итальянцу-приятелю насчет кофе и вернулся к виски, начальнику и генералу.

Танцевальный дабстеб

Страшный человек прошел по коридору, зашел в общественный туалет (других тут не было), оглянулся невнимательно, зашел в кабинку, повозился там, пошуршал, с грохотом дернул шнур спуска воды, вышел, стал мыть руки, думая о чем-то своем, вымыл руки с тщательностью примерного первоклассника или палача, смывающего кровь. Не менее тщательно вытер руки об общественное полотенечко, которое невыразительно висело себе безличной тряпкой, доступное всем мокрым рукам в комиссариате. Совершив все эти обычные нормальные действия, страшный человек сделал еще нечто, что, конечно, не запрещено делать даже в общественном туалете комиссариата, и даже страшные люди это тоже, оказывается, делают. Генерал остановился перед зеркалом, поправил кобуру, повертелся перед зеркалом вправо-влево, поправил фуражку и пробормотал «кошмарен, как и должно». А потом вышел. Вышел, постоял, подозрительно глядя на коридор, как будто враги рейха были уже здесь. Потом пожал плечами и, бормоча себе что-то под нос, заглянул назад. Туалет как есть. Генерал, который, конечно, повел себя несколько странно, опять вышел в коридор. Пошел, оглядываясь.

Его явно настораживал темно-бордовый, роскошный, но какой-то ложный цвет стен, и таблички на дверях. Пахло не казенностью, а как-то иначе. Ошарашенный генерал остановился перед дорогой и тяжеловесной дубовой дверью с табличкой «Висконти». Некоторое время он с туповатым и недоверчивым видом таращился на дверь, потом подозрительно оглянулся на двери туалета в конце коридора. Они его определенно беспокоили. Наконец он решительно вернулся к туалету, опять открыл двери, заглянул внутрь, оглядывался, посмотрел на полотенечко. Вернулся к дверям с надписью «Висконти» и потарабанил той манерой, которой всегда дубасят в двери полицейские. Дверь почти сразу открылись и на немца снизу вверх уставился маленький зализанный сильно франтоватый итальянец. Улыбнулся, сверкнув голливудской улыбкой и глядя черными глазами гангстера. Отступил в сторону, позволяя немцу войти, и сказал вглубь полутемного кабинета:

- Он пришел.

- Пусть заходит, - разрешил вальяжный хозяин кабинета и, судя по всему, фамилии на двери. Он сидел, развалясь, за роскошным столом, с толстой сигарой в зубах. Это был хорошо сложенный итальянец киношного типа, знающий себе цену, в дорогом костюме он смотрелся к месту в этом кабинете. Все тут было дорогое, роскошное, несколько чересчур. Висконти просматривал какие-то бумаги. Генерал был вежлив, несмотря на множество деталей, которые его смущали. Он отрывисто вскинул руку, но обошелся без хайлей, а только коротко взял под козырек, и, щелкнув каблуками, представился:

- Генерал Штефан, синьор Висконти.

Итальянец отложил бумаги и странным взглядом осматривал генерала, потом покивал и сказал, обращаясь скорее к тому, первому, маленькому, чем к гостю:

- Хорош, очень хорош. Типичен.

- Что это значит? – спросил эсесовец, пока вежливо. – Я пришел поговорить по делу.

- Да, я понимаю! – итальянец вскочил с кресла, радушно раскрывая руки, - Конечно! Только я не Висконти. Висконти сейчас нет, но вы, конечно, сможете поговорить с ним позже, если будет необходимо. Идемте, идемте! Я – Джакомо. Очень рад нашему знакомству!

Они пожали руки.

Генерал сунул под мышку свой жезл и вышел по приглашению первым.

- Прямо, прямо, вот сюда, - приглашал радующийся чему-то Джакомо и говорил тому, маленькому, - Ах, гляди, он великолепен, какая осанка, какие манеры!

- У вас странная обстановка, - заметил генерал, не желающий слушать эти странные фразы, и не понимая их причины, - У меня такое впечатление, будто мы в борделе.

- А вы где хотели бы оказаться, в комиссариате? - расхохотался Джакомо, ошарашив генерал окончательно. Обескураженный, эсесовец промолчал. Они остановились перед одной из дверей, Джакомо открыл ее ключом. Вошли в темноту, Джакомо нажал включатель, и они оказались в диковинной комнате, погруженной почти в полный мрак, только посредине светилась площадка чуть выше общего пола, с зеркальной поверхностью и гладким шестом от пола и до полотка ровно посредине. Кругом вокруг площадки, уже отступая в тень, стояли темные, массивные, мягкие черные диваны. За ними оставалась темень.

- Ну что ж, прошу! – весело скомандовал Джакомо, - Показывайте, на что способны!

- Я не понимаю, - огорошено ответил генерал, - Я знаю о деле только самое основное, вся информация у вас. Вы не сказали мне ни слова и ждете моих выводов? И впрямь, устроились в борделе и ждете чудес?!

- Теперь уже я ничего не понимаю, - перестал улыбаться Джакомо, - Ты назвался специалистом? Вот и вперед! Вон твое место! Музыка с собой?

Генерал, потрясенный страшной догадкой и просто обессиленный таким грандиозным оскорблением, вышел на зеркальную круглую площадку и уточнил, опершись рукой о шест, медленно и четко выговаривая на итальянском слова со своим неприятным немецким акцентом:

- Вы хотите, чтобы я станцевал вам стриптиз?

- Ну да, а зачем ты сюда явился, красавчик? – осведомился Джакомо, глядя на генерала, и неожиданно переходя на английский, - Я рад, что ты уже разжился рабочими шмотками и жду, чтобы ты показал что-то, кроме манер киношного фашиста. А не то единственное, что я могу тебе предложить – это место официанта или администратора зала.

- Или это грандиозная ошибка, или грандиозное оскорбление, - сухо и вежливо сказал эсесовец. В такие минуты он был особенно страшен для всех, кто его боялся. Потому что за этим могла следовать страшная гроза с истошным эсесовским воплем «расстрелять!!!», с дергающимся генеральским глазом, со страшно перекошенной генеральской физиономией. Или вовсе не последовать… а просто герр генерал все так же спокойно сказал бы «расстрелять». Да и все. Но ведь он был страшен таким для тех, кто его боялся. Джакомо его не боялся.

- Слушай, танцор, - сказал он, - все денежные вопросы будем решать после того, как я увижу, на что ты способен. Мы платим дорого, но для этого нужно что-то делать.

- На что я способен, - повторил генерал, - да хоть на это!

Он сошел с танцпола, не торопясь вынул жезл и, размахнувшись, врезал им по диагонали по холеной физиономии Джакомо. С неприятным и тошноватым «хрясь» жезл впечатался в нос несчастного итальянца. Маленький франтоватый ахнул, отшатнулся, попятился в полной панике. Джакомо, пошатываясь, оглушенный силой генеральского удара, привалился к стене. Немец молча вышел, не спеша прощаться. Насилие его самого не порадовало, он все так же озадачено огляделся по сторонам, наконец решительно потопал в туалет. И зайдя к середину, он долго вертелся кругом себя, топтался, исполняя странный эсесовский шаманизм, наконец схватил полотенечко, осмотрел его со всех сторон, в сердцах швырнул в умывальник, вышел в коридор и пошел, дубася жезлом во все двери, и дергая ручки. Одна из дверей открылась, когда он уже прошел и его окликнули хриплым и фальшиво страстным голосом по-английски:

- Эй, детка! Что ты сегодня так рано?

Генерал обернулся, увидел, что в дверях болтается какое-то чучело, нацепившее странный наряд в пополам из эсесовской формы, в пополам из кружевного нижнего белья. Оно было так грязно и сильно накрашено, от него тянуло перегаром и сложно было даже определить его пол. В начале голос показался генералу мужским, белье было женским, тело ни о чем конкретном не сообщило, а вся эта тварь не спешила определяться.

- Хелло, - медленно произнесло оно.

- Что это такое? – осведомился генерал, снял с головы у чучела фуражку, осмотрел ее, убедился, что она не настоящая, нахлобучил ее назад на ухмыляющуюся башку и спросил, - Да какого черта тут происходит? Это итальянский комиссариат или бордель? Хотя, кого я спрашиваю?!

Он пошел дальше по коридору.

- Заходи, красавчик, - попрощалось чучело и от любопытства вывалилось в коридор. Генерал, не найдя ни одной открытой двери, открыл двери на лестничную площадку и вышел на лестницу. Стали слышны звуки снизу. Там играла музыка, гремела музыка, совершенно незнакомая генералу. Хриплый голос по-английски распевал оды какой-то детке. Остальные звуки могли принадлежать только одному роду заведений, ошибки тут не могло быть. Лестница вела прямо в зал. На третьей площадке он уже весь был виден. Генерал остановился, щурясь от непривычного света. Гремела музыка, синие лучи освещали круглые столики и множество посетителей, высокий помост с блестящим пилоном посредине, крутились софиты и один нахально, как лампа на допросе, норовил посветить в глаза генералу.

- Но как? – шепотом спросил у себя немец, с подозрением присматриваясь к фигуре, танцующей возле шеста. В следующую секунду он неожиданно осознал во что одет танцующий, и, ахнув, схватился за сердце. Возле шеста танцевал сильно накрашенный парень в эсесовской форме, вернее, в ее частях. Между столиков шатались странного вида официанты, облаченные тоже в форму. На стене, освещаемой периодически синим софитом, красовался гордый орел рейха.

- Вот он! – пискнул сверху голос того маленького, франтоватого. Генерал глянул наверх, увидел нескольких субъектов в костюмах рядом с мелким, и волчий эсесовский инстинкт скомандовал ему скатываться скорее с лестницы и давать ходу из этого местечка, а там уж видно будет. Генерал протарахтел по ступенькам и поторопился к выходу, который приметил сверху. Он не оглядывался, но чувствовал, что за ним идут.

На входе караулили такие же чучела, вроде того, в комнате. Генерал прошел мимо них с независимым видом. Дальше была лестница наверх. В небольшом холле с зеркалом в две стены дежурили два охранника в костюмах, которые не отреагировали на побег. В дверях генерал столкнулся с дедулей бодренького вида, в роскошнейшем костюме. Обошел его и, не сдержавшись, фыркнул «как не стыдно!».

- А вам? – резонно парировал дедуля, улыбаясь от восторга.

- Задержите этого! – крикнули снизу. Охранники двинулись к дверям. Генерал припустил по улице по весь эсесовский опор. Дедуля с счастливым видом глазел ему в след. Когда из дверей вырвалась вся погоня, он остановил их маленького франтоватого предводителя и сказал:

- У вас всегда мальчики – первый сорт!

- Эээ.. да, спасибо, мистер Канниган. Мы очень ценим ваш вкус, прошу вас, заходите.

Примерно в это время из кабинки в туалете вышел второй эсесовец и осмотрелся. Его генерал ушел от честного общества, да все не спешил возвращаться. На глупый вопрос начальника охраны куда его несет генерал выдал такое, чего от него уж никак не ждешь: он поморгал на начальника охраны и сообщил «носик попудрить». Ну и пошел. Носик пудрить. Начальник охраны с адъютантом разговорились о итальянских достопримечательностях, которые надеялись осмотреть, а Халлер заскучал. Не то чтобы бордели Венеции или Флоренции его не занимали, вот только кошки зацарапались на душе. Хотя, что может случиться с генералом в итальянском комиссариате? Там, где носик пудрят? Вспомнив, что не так уж и давно партизаны в одном таком заведении эсесовскому полковнику горло перерезали, а потом засунули головой в унитаз его тело, Халлер вскочил, пробормотал что он мол-де, на минуточку. На веселый вопрос начальника, пудрить ли нос, отвечал что нет, он попроще, у него физиологическая потребность. Оставив начальника и генеральского адъютанта хохотать, он прошел по коридору, зашел в общественный туалет, никого там не застал, позаглядывал по все кабинки – пусто, никого нигде, ни генерала, ни его тело. И партизан тоже нет.

- Ай, непорядок, - попрекнул какой-то растяпе Халлер, вынул из умывальника полотенечко, вытряхнул его и повесил на место, вздохнул, пожал плечами, поглазел на себя в зеркало, вышел в коридор и споткнулся от неожиданности. Стены ведь минуту назад в коридоре были вяло-светло-коричневые, такого мерзкого цвета, казенного и обыкновенного. А теперь – вон какие. Бордовые…

Генерал Халлера бежал по шумной, скользкой и блестящей улице огромного незнакомого города. Несколько субъектов в костюмах его нервировали, но все же он замечал немало странностей. Во-первых, город был англоязычный. Во-вторых, уходящие вверх, с грохотом ослепительного света, в темноту небес, невозможные небоскребы, позитивные желтые такси и еще что-то, какая-то безошибочная атмосфера подсказывала генералу, что он не в Европе. «Спаси меня, Господи, - подумал в отчаянии генерал, - Разгар войны и вражеский генерал при полном параде, несущийся по улице. Когда меня схватят, то для начала превратят в месиво, а потом окажется, что это, кроме всего прочего, еще и ценный экземпляр, разъезжающий по Европе с отрядом личной охраны». Он пробежал мимо толстого полицейского, который с интересом за ним проследил. «Форма у них не такая, как до войны, - подумал генерал, - Вот, что мне нужно – большой магазин. Помирать, так на публике». Он вбежал в вход сверкающего торгового центра, ловко оббежав дамочку в розовом пальто с двумя десятками пакетов. Он взбежал по эскалатору и проследил за своими костюмами, которые как раз трусцой вбегали в холл. Генерал пересчитал их, запомнил всех четверых и пошел вдоль витрин. «Для военного времени они тут все себя отлично чувствуют», - думал генерал и замечал, что на него глазеют все, кому не лень. Но наброситься на него с криком «бей врага» никто не высказывал желания. Какие-то молодые люди наставили на него нечто, что генерал определил как маленькие плоские фотоаппараты. «Ну хорошо, эти – журналисты, но что не так?» - спрашивал себя эсесовец. Что-то было неправильно. Не только их неагрессивность, не только их манера одеваться – мода есть мода, нечему удивляться, хотя сейчас, может, и стоило.

Попался газетный киоск. Генерал остановился перед ним, сунул жезл под мышку и стал перебирать газеты. Значит, Нью-Йорк.

- Что вы рекламируете? – спросил звонкий женский голосок. Подняв голову, Штефан встретился взглядом с продавщицей, милой блондиночкой. Она широко улыбалась.

- Послушайте, - Штефан улыбнулся и ей, - А вас не ужасает такая одежда?

- Вам идет, - захихикала она.

- А.. спасибо. Я возьму вот эту. Без сдачи, пожалуйста.

Девушка удивленно смотрела вслед, потом стала рассматривать незнакомую купюру с надписями на неизвестном языке.

Генерал опять вышел на улицу. Это был великолепный экземпляр волчьей эсэсовской породы, которого следовало, как и делают со всеми особо породистыми красавцами, посадить в клетку, по которой он бы