Александр Марков

1937. Русские на Луне

Аннотация

Мы живем в неправильном мире.

Мы прозябаем в альтернативной реальности, выморочной и искаженной.

Наше будущее темно, а прошлое переписано по чьей-то злой воле.

На самом деле все должно быть совсем иначе, чем врут учебники истории.

На самом деле Россия победила в Первой мировой войне; не было ни революции, ни гражданской братоубийственной бойни, и после 1917 года наступил «золотой век» Российской империи.

На самом деле офицеры Российского Императорского Космофлота первыми высадились на Луне!

Александр Марков

1937. РУССКИЕ НА ЛУНЕ

Пролог

Нос катера распугивал воду, поднимая вверх стаи брызг.

Мало радости слизывать с обветренного лица соленые капли.

Капитан-лейтенант Владислав Крамцов не мог укрыться от брызг, да и не старался уже. Одежда его постепенно промокла. Где-то в глубине, под слоем свитеров, маек и кителей, еще сохранилось немного тепла, но вскоре влага прогонит его, приникнет к телу, а вместе с ней придет холод, который начнет потешаться над Крамцовым, заставляя выбивать зубами дробь. Они уже начинали стучать друг о друга, точно репетировали мелодию, которую им предстояло еще исполнить.

Изредка он подносил к слезящимся от беспробудного бодрствования глазам бинокль, притягивал к себе поближе горизонт, но тот убегал от него, все равно не доступный для взора.

Черноватая, будто в ней растворилось немного чернил, вода волновалась, оставаясь пустой и безжизненной, плавно переходя в такие же грязные небеса. Черта, разделяющая их, почти не различалась.

Если разогнать катер, выжимая из кашляющих механизмов все, на что они еще были способны, и закрыть глаза, то не заметишь, как окажешься на небесах, начнешь взбираться по ним все выше и выше. Пока не найдешь тех, кто прошел этой дорогой чуть раньше.

Но прежде прогремит взрыв. Вполне вероятно, что ты и понять-то не успеешь, что катер натолкнулся на колючую мину, похожую на морского ежа, всплывшего на поверхность моря проведать — что же там происходит. Германские миноносцы щедро засеяли такими ежами море, русские — отвечали им тем же.

Море позади него вспухало, будто из толщ воды вырывался наружу скопившийся там гной или гигантский кит выстреливал фонтанами воздух, прочищая свои легкие, а заодно старался угодить в днище катера. Но он не брал в расчет, что катер слишком быстро двигается.

Вода опадала, а потом вновь вспухала. Все так же в метрах пятидесяти за кормой катера.

Ученые, которые занимаются поисками морских обитателей, отдали бы многое, чтобы посмотреть на такого кита, но капитан-лейтенанту нужно было совсем другое.

Он искал подводные лодки. Чтобы приманить их, надо вывести в море жирный транспорт, нагруженный провиантом и оружием, оставить его якобы без прикрытия, чтобы он в ужасе крался по морским волнам, боясь, что его кто-то заметит. Может, тогда удастся увидеть, как из морских глубин поднимается перископ.

До моряков долетали отзвуки взрыва, а на поверхности, когда вода немного успокаивалась, колыхалась оглушенная рыба. Только рыба. И ни одной оглушенной подводной лодки. Может, они ошиблись? Нужно ловить на что-то другое, а не на глубинные бомбы? Мимо торгового судна с жирным брюхом лодка не пройдет стороной, поднимется и запустит в него торпедой.

Он чувствовал себя браконьером.

Он не соблюдал правила игры.

Вот отчего у него было так противно на душе.

Моряки на корме уподобились рабочим с заводов Форда, которых сослали трудиться на конвейере. Механическая работа. Из трюма по ленте транспортера поднимались глубинные бомбы в деревянных ящиках. Точно в гробу лежали. Моряки освобождали их, приводили в боевое состояние, сталкивали за борт, как контрабандисты, которые, завидев полицейских, хотят побыстрее избавиться от груза, чтобы потом, когда полицейские их поймают, состроить на лицах невинные выражения: «дескать, какая контрабанда. Мы законопослушные граждане» и скрыть за этим разочарование.

Капитан-лейтенант уже устал его скрывать.

— Товсь.

Пауза.

— Пошла.

Всплеск.

Взрыв.

И все опять повторялось в такой же последовательности.

Вода смыкалась над бомбами, выкрашенными бледно-серой краской, принимая их и еще не зная, что же это на самом деле. Она думала, что это обычные подарки, которые частенько бросают люди на морское дно. Раньше встречались корабли, нагруженные золотом. От времени их деревянные борта окаменели, покрылись толстым слоем ракушек, спрятались в зарослях водорослей. Теперь их не найти, ну, может, только, если люди взамен предложат что-то более ценное.

Крамцов не мог уже смотреть назад, устав от вида оглушенных рыб, а впереди тоже смотреть было не на что. Море оставалось пустым.

Раскаты грома постоянно висели в небесах. Иногда он видел вспышки. Слева. Почти возле воды. Далеко. За линией горизонта. Лишь отблески их отражались на облаках, как свет Солнца или Земли отражается на лунной поверхности. Бинокль почти не приближал их. До них было слишком далеко.

Крамцов знал, что там штурмовые части Российской армии высаживаются на Рюгхольд.

В радиоэфире царил хаос. Одновременно переговаривалось слишком много людей. Подслушав их, Крамцов выяснил, что бомбардировщикам не удалось полностью подавить огонь зенитных орудий и теперь транспортные аэропланы высаживают солдат на единственном аэродроме острова под сильным обстрелом. Они несли большие потери, но на аэродроме уже закрепились. Штурмовики полковника Мазурова, выбросившись на парашютах над восточным побережьем, сразу после приземления вступили в рукопашную, постепенно оттесняя немецких пехотинцев в глубь острова. Им необходимо было создать плацдарм до того, как к восточному побережью подойдут транспортные корабли с основными войсками и тяжелой техникой.

Крамцову хотелось быть там.

Но этот гул отвлекал его.

Такое чувство, будто за тобой кто-то подсматривает, а Крамцов привык делать свою работу в одиночестве. В одиночестве легче творить подлость. Стать бы друг против друга с расчехленными орудиями и всаживать в борт неприятеля снаряд за снарядом, пока он не запросит пощады или пока твой корабль не превратится в тонущее корыто.

Его катер слишком маленький. Акула не обратит внимания на такую маленькую рыбку. Подводники не станут тратить на него торпеду. Но он знал, что они где-то близко. Прячутся под толщей воды. После его укусов она оставалась чистой, без примесей машинного масла и топлива, которое вытекло из поврежденных взрывами баков, без обломков, без…

Но он мешал им, как заноза, застрявшая в ладони, как зубная боль.

Отвратительно чувствовать себя только лишь зубной болью.

С каким бы удовольствием он погладил рубку подводной лодки длинной пулеметной очередью. Он не пожалел бы патронов. Пулемет стоит без дела на турели на носу катера, наклонив дуло к палубе. Там, наверное, уже все заржавело от соленых брызг, а патроны прилипли к стволу и лентам.

Что-то заставило его оглянуться.

Море неправильно прочитало его мысли. Сам виноват. Надо было о подводной лодке не думать, а кричать, точно у золотой рыбки просишь исполнения заветного желания.

«Золотая рыбка. Хочу подводную лодку».

Тогда бы его услышали, а может, и нет. Сильный ветер мог унести слова.

По небу струился дымный след. Он приближался. Моряки показывали на него пальцами.

Истребитель. Русский.

Крылья аэроплана цеплялись за воздух, но он все равно терял высоту, как человек, висевший над пропастью. Он хватается кончиками пальцев за камни, но силы покидают его. Он ищет опору, но пальцы скользят по камням и не могут его удержать.

Взорвать бы под ним глубинную бомбу, чтобы фонтан брызг, ударив снизу по крыльям, подбросил аэроплан вверх. Может, тогда он опять сможет летать.

— Прекратить бомбометание.

Катер уходил от последней сброшенной за борт бомбы. Когда расцвел взрыв, капитан-лейтенант вновь закричал.

— Стоп машина, — сказал Крамцов, прикидывая, где упадет аэроплан. Впоследствии оказалось, что он почти угадал.

Катер протащило еще несколько десятков метров, прежде чем он остановился.

Они были зрителями, от которых пока ничего не зависело. Время для них застыло. И только для пилота аэроплана оно продолжало идти с обычной скоростью.

Капитан-лейтенант приложил к глазам бинокль.

Двигатель аэроплана уже не работал. Он летел тихо. Будто смерть. «Летучий голландец» небес.

Наваждение. Впору протереть глаза. Тогда все исчезнет, все окажется только видением, сотрется, как стирается краска, когда по ней проведешь растворителем. И темное небо, и всполохи за горизонтом, и черная вода.

До берега было слишком далеко. Пилот давно понял, что аэроплан не дотянет до суши. В воде он продержался бы не более получаса. Если бы он не увидел катер, то покидать аэроплан смысла не было.

Он стал отстегивать ремни, которые привязывали его к креслу. От этих движений аэроплан осел, точно провалился в воздушную яму.

Пилот отворачивался от дыма. Лицо все равно закоптилось. Он закрыл нос и рот шарфом, который некогда был белым, а теперь посерел. Гарь въелась в него, так что ее теперь и не выгнать. Глаза пилота закрывали большие очки.

На двигателе расцвели лепестки огня. Это подстегнуло пилота. Когда он выбирался из аэроплана, шарф слез почти на шею, обнажая полоску розовой кожи. На нее тут же набросился дым, но раскрасить так и не успел.

Пилот перевалился через борт аэроплана и камнем пошел вниз, как самоубийца, решивший утопиться. На спине у него рос горб. Издали его можно было принять за камень, который самоубийца взял с собой, чтобы побыстрее пойти на дно.

Неожиданно Крамцов понял, что ему нет надобности все время заглядывать в бинокль. Все происходило очень близко. Он и без оптики мог все превосходно разглядеть. Бинокль только мешал ему охватить все разом.

Пилот дернул за что-то у себя на груди. Горб порвался, будто там были сложены прозрачные как слюда крылья. Будто это и не человек вовсе, а ангел, который, облачившись в людскую одежду, хотел кого-то обмануть, а теперь пришло время раскрыться.

Над ним раскрылся белый купол, а сам пилот повис на лямках, как марионетка, но веревочки крепились только к его телу, а не к рукам и ногам, поэтому он оставался неподвижен, точно его парализовало.

Взгляды капитан-лейтенанта и пилота встретились. Рука пилота чуть поднялась, и он помахал ею, а на лице его появилось что-то похожее на улыбку.

Капитан-лейтенант помахал в ответ.

Аэроплан, избавившись от пилота, выпрямился. Полет его стал почти горизонтальным, и, будь под ним твердая поверхность, он сумел бы сесть. Спустя несколько мгновений колеса его провалились в воду, завязли в ней, как в болоте, подняв мириады брызг. Они загасили огонь, который уже принялся поедать обшивку аэроплана, и разметали дым.

Казалось, что аэроплан сумеет хотя бы удержаться на волнах, если его отвергли небеса. Но ему было уготовано судьбой падать еще ниже — так велики были его грехи.

Создатель отвернулся от всех — и от тех, кто носил на себе кресты, и от тех, у кого опознавательными знаками были трехцветные круги. Все они одинаково хорошо горели и все падали.

На воде расплылось маслянистое пятно, будто из бортов подводной лодки начало вытекать топливо, как кровь из раны, а вместо него в трещины просачивалась соленая вода. Она в конце концов утащит лодку на дно.

За несколько секунд до того, как вода приняла пилота, он отстегнул парашют. Ветер чуть отнес его в сторону. Он лег на воду, белой заплаткой распластавшись на поверхности, как огромная, выброшенная на мелководье, медуза.

Пилот вошел в воду почти без брызг, но погрузился с головой. Через секунду он вновь возник над поверхностью и стал хватать ртом воздух. Он так долго дышал едким дымом, что теперь вдыхал свежий воздух полной грудью. Он пил его и все никак не мог напиться. Так и опьянеть можно. От катера его отделяло метров пятьдесят.

Время пошло в обычном темпе, даже чуть быстрее, компенсируя недавнее замедление.

— Машина малый ход, — крикнул Крамцов.

Они стали тихо подбираться к пилоту, который покачивался на волнах, как поплавок. Вода была холодной. Не скоро она прогреется до той температуры, когда купаться станет приятно. Пока же тот, кто решится на подобные процедуры, рисковал подхватить в лучшем случае простуду, в худшем — летальный исход из-за переохлаждения организма. Все зависело от времени.

Катер, развернувшись к пилоту левым бортом, остановился. Моряки бросили спасательный круг. Он плюхнулся в воду рядом с пилотом, чуть окатив его брызгами. Пилот поднырнул под круг, просунул вначале руки, потом насадил его на себя.

Матросы потянули веревку, привязанную к кругу, подтаскивая пилота к борту катера, а потом сразу несколько рук выдернули пилота из воды, как морковку с грядки.

— Благодарю, — сказал пилот, вставая на ноги.

Его чуть шатало.

Крамцов заметил, что пилот не расстался не только с шарфом, который по-прежнему, как удав, обволакивал его шею, но и с тяжелыми ботинками. Он лишь очки передвинул на лоб. Под ними остался слой не закрашенной копотью светлой кожи, а поэтому казалось, что очки у него все равно на глазах. На левой щеке шрам. Старый шарм. Крамцов догадался, что пилот получил его еще до войны.

— Рад приветствовать вас на борту моего катера. Капитан-лейтенант Михаил Крамцов.

— Благодарю за чудесное спасение. Майор Александр Шешель. Без вас я вскоре пошел бы на корм рыбам.

«Медаль за спасение утопающих еще дадут», — подумал Крамцов. Но этой мыслью он ни с кем не поделился.

Пилота начала бить дрожь. Первые слова он выговорил четко, последние дались ему с трудом под аккомпанемент стучащих друг о друга зубов.

— Скорее пойдемте в каюту. Подберем для вас что-нибудь сухое. И чтобы не простудиться, придется вам принять лекарство.

— Д-д-д-огадываюсь к-к-акое, — сказал пилот.

Он посмотрел на море. Но от аэроплана уже ничего не осталось. Даже кругов на воде. И маслянистый след растворился. Будто и не было ничего. Море слишком быстро стирает все следы. Жаль.

Шешель долго преследовал немецкий аэроплан, сбил его и стал возвращаться на базу, когда у него сломался двигатель. До Рюгхольда было дальше, чем до большой земли. Ему не пришлось выбирать — куда лететь. Но он знал, что до базы ему не дотянуть.

Ему повезло. Он опять сумел перехитрить смерть, а ведь она почти заманила его в ловушку.

Каюта — это слишком громкое название для того помещения, в котором они оказались, зажатые со всех сторон стальными пластинами. Здесь было так же тесно, как в гробу.

Со стен начинала облупливаться краска, сползая, как старая кожа со змеи, но новой под ней не было, а только металл с проплешинами ржавчины. Местами краска вздулась как после ожога.

— Садитесь, — Крамцов показал на аккуратно застеленную койку. Ее едва втиснули в каюту. На ней и не вытянешься в полный рост.

«Такое все маленькое здесь, будто рассчитывали, что на катере плавать будут одни карлики. Тяжело приходится тем, у кого нормальный рост», — посмотрев на капитан-лейтенанта, подумал Шешель.

— Все промокнет.

— Ничего. Высохнет.

Здесь можно было спрятаться от ветра, дождя и брызг, но, чтобы согреться, нужно идти в машинное отделение, где истекали потом от жары в душной промасленной атмосфере мотористы, вдыхая угольную пыльцу. Натолкнись катер на мину, им не спастись. Они не успеют понять, что произошло.

Крамцов открыл дверку небольшой тумбочки, вытащил бутылку водки и стакан, налил его почти доверху.

— Лекарство.

Шешель взял стакан. Рука его чуть дрожала. Он быстро, пока не расплескал содержимое стакана, поднес его к губам, выпил двумя глотками. В желудке разгорелся костер. Тепло от него стало растекаться по всему телу.

— Теперь есть надежда, что вы не простудитесь.

В дверь постучали.

— Да? — сказал Крамцов.

Это матрос принес комок одежды. Крамцов взял его, поблагодарив, протянул пилоту. Там были белые холщовые брюки с синей полоской вдоль боков, белый китель, полосатая майка, носки.

— Спасибо, — сказал пилот, развязывая шарф.

— Переодевайтесь. Вы хотите есть?

— Нет.

— Я скоро вернусь.

Одежда была сшита из грубой ткани, немногим мягче наждачной бумаги. Но она хорошо согревала.

Дрожь прошла. Каюта перед глазами ходила из стороны в сторону. К горлу стала подступать тошнота. От качки, что ли?

Шешель вдруг ощутил себя путешественником, который возвращается домой после долгого путешествия.

Война заканчивалась.

Мы победили!

Центральные государства — разбиты. Почти разбиты. Никто не сможет остановить нас, никто не сможет диктовать нам условий, кроме… союзников.

Что-то глухо ухнуло. Совсем близко. Стены завибрировали.

«Глубинные бомбы», — догадался Шешель.

Это продолжалось недолго. Трюмы опустели. Они не были бездонными, как могло показаться это экипажу немецкой подводной лодки, лежащей на дне в ожидании, когда же русские уйдут.

В каюту вернулся Крамцов.

— Как самочувствие?

— Лучше не бывает.

— Это вы хватили. Мы возвращаемся на базу. Надо запасы глубинных бомб пополнить. На берегу вас будут ждать. Я сообщил по рации. Из эскадры за вами пришлют авто.

— Спасибо.

Капитан-лейтенант вернулся обратно в море, когда уже спустилась ночь. Границу между водой и небесами обозначали серебристые отблески Луны, которые, отражаясь на волнах, мерцали будто чешуя рыб. Они плескались на волнах и не знали покоя. Их еще не оглушили глубинными бомбами. Недолго осталось ждать.

Ночь — хорошее время для ловли.

Но Крамцов вытряхнул в море почти все свои запасы, прежде чем добился-таки, чтобы среди оглушенных рыб появилось еще и маслянистое пятно от потопленной подводной лодки.

1

Александр Шешель сидел в углу кондитерской лицом к входной двери. За те несколько минут, что он был здесь, она открылась лишь однажды, выпуская на улицу тучного посетителя, весь внешний вид которого выдавал любителя сладостей.

Поковыряв серебряной ложечкой пирожное, Шешель обвалил его вершину, ловко подцепил клубнику, обсыпанную сахарной пудрой, вместе с легкой, воздушной кремовой начинкой, поднес ко рту, слизнул все это божественное произведение местного кондитера с ложечки и принялся медленно пережевывать, смотря вслед все еще видневшемуся за стеклом тучному сладкоежке. Тот, надев котелок, двинулся размеренной походкой, размахивая в такт с шагами длинной тростью с костяным набалдашником. Если Шешель будет давать волю своим желаниям, то когда-нибудь превратится в такого же обрюзгшего завсегдатая кондитерских, растечься которому студнем по стулу мешает лишь одежда, сшитая из очень прочной ткани. Но и она трещит, когда он садится. В кабине аэроплана тогда не уместишься.

А, будь что будет. Он слишком долго ходил по лезвию ножа, да так и не свалился с него в объятия смерти. Что же теперь бояться потолстеть? Разве это горе?

Он слизнул крем с губ, запил кофе, а когда, оторвав чашечку ото рта, поставил ее на блюдце, она зазвенела, как колокольчик. Дзин-дзинь. Ки-тай. Как далеко. Как приятно. И на вкус и на звук. Он ударил по блюдечку ложечкой, но звук на этот раз получился не столь музыкальный, а глухой, барабанные перепонки совсем не ласкающий. По бокам чашечки тянулись какие-то иероглифы. Может, ее привезли из Циндао, отошедшего к Российской империи после подписания мирного соглашения между Антантой и центральными государствами? Но, чтобы проверить эту догадку, пришлось бы переворачивать чашечку донышком вниз или высоко поднимать ее, чтобы посмотреть, какая на ней маркировка. Так можно и кофе на себя пролить. Он горячий. Если на лицо попадет или хоть на руки — обваришься, кожа покраснеет, будто ее долго мучили под солнечными лучами.

Все его пожитки умещались в небольшом кожаном саквояже. Шешель поставил его возле ног, но часто задевал и невольно все дальше и дальше задвигал под стол. Когда время уходить придет, достать его будет трудновато, придется нагибаться, под стол лезть и шарить там, будто монетку обронил и все никак не можешь ее нащупать.

Шешель забился в уголок, чтобы никто не видел, как он расправляется с чудесным произведением местного кондитера. Откусывая по маленькому кусочку, он точно разрушал красивую маленькую статуэтку. Позор. Варвар, ничего не понимающий в прекрасном.

В кондитерской, помимо него, осталось всего два человека — парочка влюбленных, которые так были заняты собой, что им и дела не было до остального мира, и начни он сейчас рушиться, они, пожалуй, и не заметили бы этого, продолжая сжимать друг другу руки и смотреть в глаза.

Молодой человек в мышиного цвета форме железнодорожного университета, с неприметным лицом, которое забываешь сразу же, как только от него отвернешься, а, повернувшись обратно и увидев его вновь, уже и не помнишь — встречал ли его прежде. Для шпиона — незаменимая черта.

Девушку Шешель разглядеть не мог. Она сидела к нему затылком. Взгляду его были доступны ее очень длинные густые белые локоны. Сквозь них пробивалось оттопыренное ушко, похожее на риф, возвышающийся над волнами, а свет, льющийся через витрину кондитерской, делал его почти прозрачным.

Право же, не тактично так пристально рассматривать влюбленных. Заметь это, студент мог бы рассердиться, устроить скандал, обозвав Шешеля «хамом» и потребовав у него извинений. Но вполне вероятно, что весь его пыл растает как утренний туман с наступлением дня, пока он, отодвинув стул, пройдет не спеша те несколько метров, что их разделяют, и увидит появляющееся из тени обезображенное шрамом лицо своего обидчика. Потом на нем прорежется еще один — чуть разомкнувшиеся в улыбке губы еще больше перекосят лицо, и тогда уже студент будет извиняться перед боевым офицером, да еще и авиатором, что смел побеспокоить его, сконфуженно отойдет, чуть ссутулившись, точно оплеуху получил, на которую ответить достойно не смог. После этого разговор с дамой сердца у него уже клеиться не будет и он постарается быстрее увести ее отсюда.

Шешель, уставившись в витрину кондитерской, попытался найти там свое отражение, но до стекла было слишком далеко и там отражались лишь стоящие возле него пустые столики, а за ней мелькали люди и экипажи.

У многих его лицо вызывало чувство жалости. Это начинало злить. Не может же он всем и каждому разъяснять, что шрам этот он получил вовсе не на войне, хотя и тех, что он на войне заработал, — хватало, но этот достался ему в Марселе во время драки с британскими моряками. Это было еще до войны.

Вот ведь даже кондитер хотел всучить ему кофе и пирожное бесплатно, как нищему, и смутился, чуть покраснев, когда Шешель от этой подачки отказался, выложив на прилавок из своего кошелька несколько банкнот. Пирожное, как и кофе, хоть торговые пути и открылись и теперь транспортам, доставляющим колониальные товары из-за океана, не грозили германские субмарины, все еще оставалось удовольствием дорогим. Но очевидно, что скоро, может, уже осенью, цены на продукты резко пойдут вниз. Война-то закончилась. Отчего же так грустно на душе?

В окне виднелся кусок железной фермы вокзала, прикрытый армированным стеклом. Он возвышался горбатой спиной над крышами домов и, наверное, поначалу казался обывателям таким же ужасным, как в свое время Эйфелева башня. Несмотря на многочисленные требования горожан, вокзал не снесли, потом к нему привыкли, и тех, кто ворчал, глядя на него, обзывая «монстром», становилось все меньше. Недалеко то время, когда его начнут боготворить, печатать на открытках, как один из символов Москвы, наряду с Кремлем и Храмом Христа Спасителя.

Шешель не мог ответить на вопрос: «Почему он остановился здесь?»

Сидя в мягком кресле вагона, качаясь в такт с его покачиваниями, он слушал, как стучат колеса на стыках рельсов, и все повторял в ритм с ними: «домой-домой, домой-домой». Он не хотел нигде задерживаться. Но, когда паровоз, привезший его из Варшавы, просигналил долгим гудком о своем прибытии, будто пестрая многочисленная толпа, собравшаяся на перроне, без этого его и не замечала, втянул следом за собой на вокзал уставшую цепочку разношерстных, собранных впопыхах из разных составов, вагонов, отчего и выкрашены они были в разные цвета и какие-то из них прежде бегали только по Великому Польскому княжеству, а другие совершали далекие вояжи вплоть до Даоляня и Владивостока, а вместе все они никак не походили на те скорые составы, что до войны курсировали по линии Москва — Варшава, так вот в эту секунду у Шешеля, который, прислонившись лбом к холодному стеклу, смотрел, как люди на перроне заглядывают в окна состава, скользят по лицам тех, кто едет в поезде, и машут им руками, защемило сердце.

«Здесь его судьба».

От такой догадки ему стало холодно. Он спрятал глаза, заслонив их рукой. Что-то легкое упало ему на затылок, скатилось по спине на пол вагона. Он опустил взгляд вниз. Там лежала багряная роза. Шешель не видел, кто ее кинул. Он поднял цветок, посмотрел в окно, отчего-то надеясь увидеть на перроне знакомое лицо.

Так много людей.

Все чужие.

Встречали-то не его.

Чумазый помощник машиниста, смахнув с лица сажу испачканным в угольной крошке рукавом, отчего лицо его сделалось еще более черным, будто у негра, высовывался из паровоза и что-то радостно кричал. Голос его заглушал долгий гудок, а когда он затих, замолчал и помощник машиниста, спрятавшись в кабине.

Паровоз заклинил колеса и выпустил клубы пара, но вагоны еще продолжали двигаться. Натолкнувшись на паровоз, они протащили его еще на несколько метров, гремя сцепками и вздрагивая, а потом встали и они.

Волна людей подступила почти к самому поезду.

«Домой-домой».

Он почти приехал.

Ощущение после подписания мирного договора оказалось какое-то двойственное. С одной стороны, радость оттого, что война закончилась, но радость эта стала быстро исчезать, а вместо нее появился какой-то гнилостный запах гарнизонной службы, которой ему предстояло вдоволь нахлебаться, если он захочет оставить погоны на своих плечах. Объективно, если, конечно, правительство не вздумает вскоре втянуть страну в какую-нибудь новую крупномасштабную войну, не было никаких причин сохранять огромную армию. К пилотам, правда, счет предъявлялся совсем другой, чем, скажем, к пехотинцам или артиллеристам. Шешеля долго и настойчиво уговаривали остаться, пророча повышение в звании и быстрое продвижение по служебной лестнице. Но пилотов, оставшихся не у дел, было слишком много. Вероятно, и им обещали золотые горы, но лишь единицы действительно получат их, а может, и никто. Шешелю обзавестись генеральскими эполетами лет этак через пятнадцать вполне было по силам, и пока он не ушел в отставку.

Изобилие вернувшихся с поля брани заслуженных офицеров, увешанных наградами, как новогодние елки украшениями, ощущалось повсюду. Даже если они были в штатском — выражение глаз, походка и движения выдавали их, выделяя в толпе. Ошибочно думать, что везде их ждали с распростертыми объятиями и стоит им переступить порог какого-нибудь учреждения, как тут же предложат выгодную работу с хорошим окладом. Нет. Напротив. Встречали приветливо, но предложениями хорошими не обнадеживали, предпочитая побыстрее спровадить такого гостя, а то и на порог не пускали, ссылаясь, что руководства нет, и неизвестно когда оно будет. А пилоты считались людьми неуравновешенными, неуживчивыми, потому что в здравом уме человек не будет вытворять то, что они делали на своих аэропланах. Нормальный человек и вовсе в небеса подниматься не станет. На земле надежнее. Считалось, что психика пилотов более всего пострадала во время войны. Тот, кто хоть раз побывал в небесах, вряд ли сумеет перейти к спокойной работе в какой-нибудь конторе. Пилоты были наименее привлекательными кандидатурами для работодателей.

Время уходило. Помешивая ложечкой кофе, пока он вовсе не остынет и станет почти не ощутимым ни на языке, ни в желудке, он сможет отыграть еще минут пятнадцать. Но это ничего не решало. Потом ему придется выбираться на улицу.

Смотреть на часы не хотелось. Он все еще пребывал в сомнении, что ему делать дальше, выбирая из тех скудных вариантов, что были ему предоставлены.

Идти на завод, производивший аэропланы, на должность испытателя либо на такую же должность, но на завод автомобильный, хотя многие продукцию эту совмещали и делали и то и другое. Вот только когда закончилась война, производство аэропланов стали сворачивать.

Эскадру после подписания мирного соглашения, которое Шешель встретил в Восточной Пруссии, перебросили под Познань. Берлин был в трех часах полета. Топлива в аэропланах хватило бы на кругосветный перелет. Пилоты изнывали от скуки, делая один-два вылета в день, чтобы осмотреть окрестности, слетать к границам империи, а некоторые позволяли себе даже пересечь их, все равно пограничные столбы на земле, а в воздухе никто не мешал пилотам лететь куда они захотят. Командование думало, что делать с ними дальше. Не поворачивать же эти армады, которым только дай приказ и они будут рады затмить своими крыльями солнечный свет, на Индию, как сто лет назад приказал своим казакам генерал Платов, и русская кавалерия, взявшая Париж, пошла походным маршем к берегам Ганга. Это был тот момент, когда Британская империя не смогла бы их остановить. Они смяли бы любые заслоны. Но тогда, как и сейчас, Британия была в числе союзников, а когда она потеряет этот статус, русские уже успокоятся и на Индию не пойдут.

Давно ли пределами грез было, чтобы российский флаг реял над Константинополем? Так много людей за последние полвека отдали свои жизни, чтобы это случилось, и вот мечта эта стала реальностью. И что же дальше? Славные части туркестанского округа, расширившие за полвека границы империи до Тибета, нависнув памирскими блокпостами над Индией, подавили восстание в Китае, отбили вторжение японцев на континент, но из-за этого не успели войти в Лхасу до того, как сделали это британцы. Пора исправлять это упущение.

Кровь еще кипела. Но время шло. Он чувствовал, как уходит ощущение победы. Наступали серые будни. Приходило затишье. Противники копили силы. Пройдет еще очень много времени, пока они решатся пересматривать итоги этой войны. Может, пять лет, может, десять или им отпущено четверть века мира? Четверть века в ожидании новой кампании. Он устанет ждать. Все устанут ждать. Он еще не написал рапорт об отставке. Ему хотелось летать. Очень хотелось.

Выделывать на своем аэроплане фигуры высшего пилотажа, примкнув к балагану или цирку? Подавать его будут между клоунами и дрессировщиками, и значиться он будет в том же меню, на мятой бумажке, которую будут рассматривать зрители на трибунах. Предварительно надо обзавестись собственным аэропланом. Это будет совсем не трудно, учитывая то количество боевых машин, которым не могут найти применения. Вознаграждения за безупречную службу хватит, чтобы выкупить подержанный, несильно пострадавший в боях «Сикорский», который избавят от всего вооружения. Полететь бы на нем домой.

Он, уходя от тугих пулеметных очередей, умел делать такие трюки, что публика, пришедшая на представление, билась бы в истерике. Но его видели только германские пилоты да сослуживцы, а они управляли аэропланами не хуже его.

Тем, чьи кости обглодал огонь вместе со скелетами сгоревших аэропланов, в чем-то повезло. Они так и не узнали, что после войны станут никому не нужны.

Где им всем найти дело?

Воздушный цирк?

Лучше сразу застрелиться, благо пистолет всегда под рукой.

Ему причитался после отставки пансион. И в Санкт-Петербурге, и в Москве с голоду не помрешь, и в провинции вполне можно безбедно прожить, да еще восстановить хозяйство, оставленное ему одним из родственников в наследство, так чтобы оно начало приносить хоть какой-то доход. Несмотря на шрам, он может сойти за завидного жениха.

В столицах-то, скорее всего, его уже все забыли.

Земная слава коротка.

Нет, он не создан для сельского хозяйства.

У Шешеля мурашки прошли по спине, точно он забрался ногами в холодную воду, а лучше бы вначале окунул туда голову.

Или наняться в личные пилоты? Иметь личного пилота становится модно и престижно среди крупных промышленников. Особенно на Урале и в Сибири, где между городами умещаются целые европейские страны, а дело требует миновать это расстояние гораздо быстрее, чем может это курьерский поезд. Если он поспешит, то обгонит других претендентов. Но для этого надо побыстрее распрощаться с эскадрой и ехать дальше на восток. Пока не стоит. Он подождет.

Кондитерская похожа на тихую заводь, куда речные течения, бежавшие за стеклом на улицах, изредка кого-то заносили, совсем как щепку. Пока жизнь текла лениво, но к вечеру заводь переполнится, так что и мест свободных в кондитерской будет не сыскать. Перед кондитерской остановился «Руссо-Балт». Его брезентовый верх, несмотря на жару, был поднят и, вероятно, уже нагрелся, источая теперь тепло, как поставленная на огонь сковородка, а пассажиры авто сварились в салоне как в кастрюле.

Дверь распахнулась, но не так сильно, как можно было ожидать по тому жесту, с каким вламывался в кондитерскую очередной сладкоежка. Секундой ранее он выскочил из салона, да так быстро, точно ступеньки авто раскалились на солнце, и жар этот чувствовался даже через каучуковые подошвы ботинок. Он навалился на дверь всем телом, вдавливаясь в нее плечом и руками, едва не врезавшись в нее щекой, которая не достала до стекла нескольких сантиметров. Он стал бы похож на любопытного ребенка, заглядывающего в окошко, чтобы выяснить, что же прячут от него родители. Конечно, сладости…

Слишком жесткими пружинами крепилась дверь к косяку. Пружины заскрипели, звякнул потревоженный открывающейся дверью колокольчик, подвешенный к потолку.

Дверь приоткрылась. Проход был чуть уже, чем тучное тело посетителя, и тому, чтобы пробраться внутрь, пришлось еще немного поднажать и упереться ногами в пол. Наконец он проскользнул в кондитерскую, увернувшись от закрывающейся двери. Она хотела ухватить его, но смогла прикоснуться лишь к полам развевающегося свободного пиджака. Сзади его подгонял поток теплого воздуха.

Человек устремился к прилавку.

Шешель не удержал улыбку. Он не стал бы обращать внимание на этого человека, если бы тот так долго не боролся с входной дверью.

Влюбленная пара уделила ему столько же внимания, сколько заслуживает жужжащий где-то в глубине комнаты комар.

Похоже, он входил в число постоянных клиентов, чей вкус кондитер успел изучить.

— Здравствуйте, Павел Сергеевич, — проговорил он, елейно расплывшись в улыбке, появившейся на его лице уж никак не из-за наблюдений за мучениями посетителя. Мог и помочь, — рад вас видеть. Вчера вечером ходил с супругой на вашу новую картину. Потрясающе. Потрясающе.

— Спасибо, — сказал толстячок, оказавшись возле прилавка, нетерпеливым видом своим намекая, что он хоть и рад похвале, но так занят, что у него совсем нет времени общаться с поклонниками. Чтобы еще больше подчеркнуть это, он забарабанил пальцами по прилавку, где громоздились горы всевозможных пирожных, от запаха которых желудок начинал что-то напевать, а если хозяин этих песен не слышал или не понимал, то бился в судорожном припадке.

— Ой, простите, что задерживаю вас, — встрепенулся кондитер, — вам ведь как всегда?

— Да, конечно.

Невысокий, толстенький. Его длинные волосы спадали почти на плечи, толстые щеки походили на перекачанный мяч. Лучше его не пугать и не расстраивать, а то сердце, заработав в учащенном режиме, перекачает ему в голову так много крови, что она обязательно лопнет. Она и так уже близка к этой катастрофе. Первые признаки надвигающейся беды — раскрасневшаяся кожа и обильно выступивший на лбу пот, который толстячок то и дело смахивал уже давно промокшим платком. Дорогой костюм смялся уродливыми складками не только на местах естественных сгибов — на локтях и коленях, но и на спине, облепив ее, точно изнутри его смазали чем-то вязким. Человек попробовал расправить плечи, но пиджак от спины не отклеивался.

Тем временем кондитер сложил в большую картонную коробку десятка полтора разнообразных пирожных. Пожалуй, лучшую часть из той коллекции, что он создавал сегодня. На его лице промелькнуло чувство сожаления, когда он протягивал коробку через прилавок. Вряд ли он жалел, что расстается с пирожными. Скорее ему хотелось еще хоть немного поговорить с посетителем.

Тот окинул зал беглым взглядом, повернулся к кондитеру и уж хотел было взять коробку, как вдруг замер, обернулся, уставился на Шешеля, так что тому сделалось неудобно и он заерзал на стуле.

— О, Александр Иванович, само небо посылает мне вас. Не далее, как сегодня утром, я о вас вспоминал, — он уже бежал к Шешелю, лавируя между столиками и стульями с ловкостью, которую с трудом можно было ожидать от столь тучного человека, и если бы он не сопроводил действия свои вступительными словами, то Шешель чего доброго подумал бы, что толстячок бросился к нему лишь с одной целью — отнять у него еще не съеденное пирожное, которого недоставало в той коллекции, что подготовил для него кондитер. Маньяк, право же, какой-то.

— Э, простите, мы знакомы? — наконец выдавил, приличия ради, вставший со своего места Шешель, перебирая в памяти все всплывшие на поверхность лица, но так и не отыскавший среди них лица толстячка. Тем не менее он протянул руку для приветствия, потому что на лице толстяка был такой восторг, каким еще минутой назад его самого встречал кондитер. Тот же чуть не перевалился через прилавок, таращась на Шешеля.

— Александр Иванович, помните одиннадцатый год, Императорский приз, который вы выиграли?

— А, — протянул Шешель, что-то припоминая, улыбаясь и пожимая влажную и мягкую, как подушка, руку толстяка. — Помню, помню. Вы в этих гонках тоже участвовали? Красный «Ройс» под номером тринадцать? Неудачное вам выпало число. А вы держались до самого конца. Мне удалось обойти вас только за две версты до финиша. Стоило мне это больших трудов и риска. Как же, как же, такое не забудешь. Только, простите, имени вашего не припомню.

Кондитер, слушающий этот разговор, от этой фразы вздохнул.

— Да, нет же, Александр Иванович, вы путаете. Я не участвовал в этих гонках. Я снимал их. Делал о них фильм. Я Павел Сергеевич Томчин.

— Ах, вот оно что.

Шешель смутился и не знал, что ему сказать дальше. Простоял так в нерешительности с несколько секунд, еще не понимая — хочет ли он продолжить эту беседу или нет, потом нашелся, указал на второй стул за своим столом.

— Присаживайтесь, Павел Сергеевич.

Вот значит, как выглядит человек, благодаря которому Шешель в одно время стал так известен, что ему приходилось прятать голову глубоко в котелок, а на глаза надевать очки с простыми стеклами, чтобы на улицах его не смогли узнать. Но шрам сводил на нет все эти ухищрения, и стоило ему лишь выйти на улицу, как тут же прохожие начинали коситься на него, пройдя немного, оборачивались, показывали пальцами и шептались меж собой. Фильм о гонках на Императорский приз по всей стране показывали.

— Благодарю за приглашение. Боюсь показаться навязчивым, но прошу вас, уважаемый Александр Иванович, ответьте мне на один вопрос — чем вы сейчас заняты?

— Смотря что вы имеете в виду?

Он все еще не понял, чем вызвал такую бурную реакцию, с ответом тянул, раздумывая — стоит ли ему откровенничать с этим человеком.

— Я знаю, вы стали авиатором. Я читал о вас в «Воздухоплавателе» и «Крыльях Родины».

Шешелю сделалось стыдно оттого, что ничем он не мог ответить на эти слова. Нет, он, конечно, мог сказать, что изредка ходит в синематограф, назвать несколько картин, которые ему понравились, но вполне вероятно, что среди них не окажется ни одной Томчина, а все его соперников. Любое упоминание о них заденет его или даже обидит.

— Какие у вас планы?

— Домой еду.

— Бога ради, Александр Иванович, требуйте с меня какую угодно плату, но только поедемте на мою студию. Это не очень далеко. Окраина Москвы, но уверяю, на авто минут за тридцать доедем, а если, — Томчин заулыбался, — вы захотите за руль сесть, то и побыстрее поспеем. Мне-то с вами тягаться невозможно, а полицейский на дороге, думаю, не будет слишком строг, если я скажу ему, кто вы.

— Зачем на студию-то ехать? — удивлялся Шешель. «Понятное дело, похвастаться хочет успехами своими передо мной, неудачником, но мне от этого какой интерес».

— Есть деловое предложение. Не хотел бы здесь об этом говорить. На студии удобнее. Не сомневайтесь, после доставлю вас куда захотите и времени уйдет совсем немного. У вас есть билет на поезд?

— Нет, еще не взял.

— Отлично, — воодушевился Томчин. Ну что же, поедемте, — сказал Шешель. «Чего ему терять?»

— Пирожные, — бросил им вслед кондитер, протягивая коробку.

— Спасибо, — сказал Томчин, — надо же, пирожные забыл. Ха. Ха.

Шешель не знал, надо ли и ему смеяться от такой забывчивости Томчина.

Саквояж Шешеля они забросили на заднее сиденье авто. Туда же положили и коробку с пирожными. Двигатель уже работал, выхлопная труба выбросила первые облака едкого дыма, чуть поперхнувшись, потом горло ее прочистилось и она заработала равномернее.

Когда авто тронулось, прямо перед колесами дорогу перебежал черный кот. Вот нашел же место. Наскучила ему жизнь бродячая и он решил покончить ее под колесами авто? Казалось, что он оставляет после себя угольный след, а может, он бежал слишком быстро и тень его не поспевала за ним, неслась следом в нескольких сантиметрах позади. Шешель смотрел в сторону и кота не увидел, а поэтому так и не понял, отчего Томчин трижды сплюнул через левое плечо. Не кондитер же, протягивающий коробку с забытыми пирожными, причина тому. Узнай правду, то чего доброго попросил бы остановить авто и никуда не поехал. Томчин, предчувствуя такое развитие событий, о черном коте рассказывать не стал бы, даже если Шешель вздумал его об этом расспрашивать. Но обошлось, и не пришлось ему изворачиваться. Да, обошлось. Коту повезло. Велика радость — стирать с шин ошметки мяса да кошачью кровь, а прохожие, в особенности впечатлительные дамы, заметив на шинах кровь, начнут звать полицейского, чтобы тот выяснил — откуда она взялась. Не наехал ли водитель на невинного прохожего, вздумавшего перейти дорогу, а потом поспешил скрыться с места преступления. Протоколы, расспросы и прочие маленькие неприятности в этом случае обеспечены.

— Я вам покажу студию. Она вам понравится. — Томчин болтал не умолкая, думая, возможно, что сидящий рядом с ним человек — не настоящий, а материализовавшийся дух и стоит Томчину замолчать — чары рассеются.

— Да, да. Наверное, — ради приличия говорил Шешель, совсем не слушая.

Пока он ответами своими попадал в точку. Но, может, и Томчин не слушал его. Шешель посматривая по сторонам и изредка вперед, наблюдал за тем, как Томчин обгоняет конные экипажи, другие авто, уворачиваясь от трамваев. Создавалось впечатление, что он стремится произвести на Шешеля впечатление умелого гонщика, но Шешель оценил его водительские способности как посредственные и на месте полицейских отобрал бы у Томчина права, чтобы впредь тот не создавал на улицах своей лихой ездой аварийные ситуации.

Но встречавшиеся им по дороге полицейские не обращали на авто Томчина никакого внимания.

Прямо похищение какое-то. Впрочем, прежде чем решиться на это похищение, надо было выяснить кредитоспособность Шешеля и его родственников. Много из них не выбьешь. Не стоила игра свеч.

За те несколько минут, что авто простояло без движения, в салоне сделалось нестерпимо жарко, как в пустыне. Шешель почувствовал, что кожа его начинает покрываться потом. Одежда все больше липла к телу. В особенности на спине. Он чуть откинулся вперед, чтобы не касаться спиной спинки кресла, каким бы оно ни было мягким и приятным. Иногда он высовывал наружу ладонь, чтобы влага с нее испарилась, а кожа чуть охладилась, потом подносил ладонь ко лбу, собирая выступивший пот.

И куда он так гонит? Боится, что ли, что собаки, которые, услышав рев двигателя, выбегали со всех окрестных дворов, могут наброситься на его авто, как стая голодных волков на путника посреди ночной степи, и обглодать его до костей, то есть до железной рамы? Но собаки, провожая его лаем, не то что за колеса укусить не стремились, а даже на мостовую не выбегали, заранее зная, чем может окончиться спор с металлическим монстром, а если не с ним, так и получить удар подковой от мерина, запряженного в груженную какой-то рухлядью повозку, тоже радость сомнительная.

Или он боялся, что за ним кто-то гонится и, нагнав, может отобрать ценный приз, каковым, по всей видимости, является Шешель? Но тогда ему следовало ехать помедленнее, чтобы ценный приз не разбился, когда автомобиль, натыкаясь на очередную выбоину на мостовой, вначале проваливался, а потом чуть подпрыгивал верх, встряхивая все свое содержимое, будто это колба в руках трактирщика, который готовит очень сложный коктейль.

Корпус вздрагивал, точно корабль, получивший попадание ниже ватерлинии, но оно еще не было смертельным. Авто выравнивалось до следующей выбоины, которых, впрочем, хоть и встречалось по дороге предостаточно, потому что у муниципальных властей, занятых более грандиозными прожектами, как то строительство метро и расширение улиц, из-за с катастрофической скоростью увеличивающегося автопарка, которому уже стало мало места на отведенных ему дорогах и он старался вытеснить с тротуаров пешеходов, средств починить дороги не хватало. Но колеса попадали в выбоины редко, Томчин успевал их обходить стороной. Последствия таких маневров были схожи с теми, когда авто натыкалось на яму, только корпус при этом ходил не вверх-вниз, а вправо-влево.

— А что вы верх не сложите? Так прохладнее будет, — спросил Шешель.

— Боже упаси. И так мне проходу не дают. Желающих сняться в моих картинах очень много. Чтобы занять всех, мне пришлось бы раз в десять расширить производство. Такого количества кинотеатры не переварили бы, и мы столкнулись бы с кризисом перепроизводства. Опаснейшая штука. Вот и приходится прятаться.

Сухаревскую площадь проскочили, как курьерский поезд незначительную станцию. Ни названия прочитать не успеешь, ни вывесок на магазинах.

Все больше стало попадаться деревянных домишек. Если прежде по стенам вился каменный плющ, образуя красивые узоры, то здесь-то и живой попадался редко, зато белье колыхалось на ветру, будто развешенные на корабельных снастях флажки. Вот только сам черт ногу сломит, разбирая, что они означают. Любого противника таким набором запутать можно.

Если так и дальше пойдет, то, прежде чем Томчин нажмет на тормоза и остановит авто, они и вовсе за город выкатятся. Там начнут забираться в голову мысли, Томчин никакой не владелец киностудии, а душегуб, завлекший в ловко расставленную ловушку доверчивого Шешеля. Кондитер — его сообщник. У них тут целая шайка орудует.

Бр-р… да ладно, чего он сделает-то?

Авто так разогналось, что, начни сейчас тормозить, его все равно протащило бы до окраины города, как ни цепляйся колеса за дорогу. Пару-тройку метров добавил бы к этому пути Шешель. Он при остановке точно вылетит из кресла, будто его вместо камня из катапульты выпустили. Томчин скорости не сбавлял. За исключением нерасторопных прохожих, бросавшихся из-под колес, как потревоженные курицы, никто ему на дороге не мешал.

Прежде Шешель поглядывал по сторонам, рассматривал вывески и витрины. Вскоре занятие это ему наскучило, да и витрин стало попадаться все меньше и меньше.

— Э-э, — он и сам не знал, что хотел спросить, но Томчин, увидев, что Шешель нетерпеливо наигрывает пальцами какой-то мотивчик, выстукивая его на приборной панели, быстро заговорил:

— Сейчас, сейчас, Александр Иванович. Немного осталось. Потерпите. Я и так прямо как на гонках еду. Спешу. Что, Александр Иванович, выиграл бы я приз с такой-то ездой?

— Непременно, но лучше не отвлекайтесь и следите повнимательнее за дорогой. Иначе можем оказаться в больнице или еще где подальше, — назидательно сказал Шешель, когда очередной прохожий, едва избежав опасности оказаться раздавленным колесами авто, остался позади, потрясая кулаками и что-то выкрикивая вслед. Хорошо, что еще не запустил вдогонку камнем.

— Да, конечно, конечно.

Наконец они свернули на узкую боковую улочку. Два экипажа на ней разъехались бы лишь в том случае, если бортами стали касаться деревянных заборов, зажимающих дорогу, как высокие каньоны зажимают речушку. Всевозможных неровностей стало побольше, а если точнее сказать, авто поехало прямо как трамвай, привязанный к рельсам, все равно что собака на цепи, по неглубокой колее, выбитой здесь повозками и телегами.

На дне колеи накопилась вода. Колеса авто разбрызгивали ее в разные стороны, и, выгляни сейчас кто из калитки — полюбопытствовать, что за страшный зверь ревет за забором, его окатило бы по пояс грязной жижей.

— Дорогу надо делать. Надо. Все руки не доходят. Срам один такую дорогу к студии иметь, — как молитву шептал Томчин.

Фонарных столбов не было, а если бы генерал-губернатор надумал здесь таковые поставить, не зная, как распорядиться со слишком внушительной городской казной, то злоумышленники спилили бы их в первую же ночь и продали на переплавку, а стеклянные плафоны на них разбили бы и того ранее. Ночью здесь шею сломаешь. Света из окон домишек явно не хватит, чтобы всю дорогу высветить. Ночью на ней лучше не лихачить. Ехать со скоростью черепахи или чуть быстрее.

Превосходные рессоры уже не могли сгладить все недоработки автодорожников, и заговори сейчас Шешель с Томчиным, то речь их стала бы похожа на речь заик, которым трудно произносить все звуки слитно.

— В-в-в-о-т-т о-о-н-н-а кр-р-ас-с-ав-вица, — сказал Томчин.

Проследив за его взглядом, Шешель наткнулся на еще один забор, о который дорога точно разбивалась, охватывая его с обеих сторон, как река остров. Над ним возвышалось как минимум три этажа внушительного кирпичного строения. Сколько скрывал забор — пока оставалось неизвестно. Трубу коптящую приладить, а лучше две — получится самый обыденный завод и в самом заборе ничего знаменательного не было. Ну повыше он тех, что окружали домишки живущих по соседству мелких чиновников, да так огромен, что за ним мог разместиться стадион для Олимпийских игр и еще что-нибудь в придачу.

Впрочем, строители забора не ставили перед собой тех же грандиозных задач, что и создатели рукотворных чудес античного мира. Доски они пригнали друг к другу хоть и плотно, но между ними лезвие ножа втискивалось, а если приникнуть к щелочке, то можно было разглядеть, что творится внутри. Этим сейчас и занималось по меньшей мере двое любопытствующих. Они так увлеклись подглядыванием, что не сразу услыхали шум приближающегося авто, а таки услышав его, бросились к запертым воротам. Дорога втекала под них, как речка под низкий, построенный почти над самой водой мостик, который обязательно заденут не то что пароходы, но и маленькие лодочки, поплыви они здесь, а может, трубы с парусами себе обломают, если конструкторы не предусмотрели раздвижные механизмы, как на мостах в Санкт-Петербурге.

Над воротами витиевато было выведено проволокой:

«Киностудия Павла Томчина».

Тем временем парочка любопытствующих встала возле дверей авто.

Шешель не решился в глаза им посмотреть, будто задолжал что-то. Скромные, не так просить надо. Не молчать, а кричать. В двери стучаться, пока авто не ехало. Не милостыню они выпрашивали, потому что каждый из них одет был вполне прилично. Что-то другое им было нужно.

Томчин нажал на клаксон. В ответ раздался звук, похожий на ржание заупрямившегося осла. Ворота отворились, пропуская авто в небольшой дворик.

Шешель чувствовал затылком взгляды. Люди сделали шажок, второй более решительный, потом третий, но ворота уже закрылись перед ними.

— Вот оно, мое царство, — сказал Томчин. — Конкуренты спасу не дают. Все хотят выяснить, над какими проектами я работаю, чтобы, так сказать, ответить адекватно. Это, можно сказать, секретный объект, доступ на который строго ограничен.

Шешель кивнул, но радости, что попал в число избранных, никак не показал.

— На какие только хитрости не идут, чтобы сюда проникнуть. Шпионов под видом статистов засылают. Но я-то их распознать могу, и служба охраны у меня добротно поставлена. Проколов, тьфу-тьфу-тьфу, — он сплюнул три раза через левое плечо, — не давала. Да еще репортеры сенсаций ищут. Иногда я им поставляю кое-что для светской хроники, а то ведь сами что-нибудь раскопают. Лучше процесс этот под контролем держать. На премьеры бесплатно приглашаю, угощения устраиваю. Не бескорыстно, конечно. Есть интерес, чтобы пресса к моей студии хорошо относилась. Пусть у них настроение хорошее будет, глядишь, и о картинах моих хорошо напишут, а зритель прочитает и пойдет их посмотреть. Расходы окупятся, и прибыль для новых проектов будет.

— Те двое за воротами, кто они — конкуренты или репортеры? — спросил Шешель.

— За воротами? — Томчин непонимающе нахмурил брови. Вспомнил. Глаза его озарились. — А за воротами. Это не конкуренты и не репортеры. Это артисты. На работу просятся. У меня гонорары — хорошие. Повыше, чем в театрах. Слава побыстрее приходит, и, думаю, она долговечнее будет. Пленку-то и через десять лет можно посмотреть, а от театрального спектакля ничего не остается, кроме афиш да декораций, если, конечно, ни то ни другое не сожгут да не выбросят на помойку. Но на всех у меня мест не хватает.

Внутренний двор был невелик, но ощущение это складывалось не от того, что он действительно был мал, нет, просто повсюду здесь лежали штабелями декорации, да такие огромные, точно постановку осуществляли в каком-то циклопическом помещении.

— Это главный павильон, — сказал Томчин, указывая на кирпичное здание.

Шешель насчитал пять рядов окон. Но не все они были одинаковыми. Выходило — что и этажи по высоте разные.

У входа в павильон расположилась группка римских легионеров. Кто из них вооружение свое побросал, воевать, что ли, за императора наскучило, кто к стенке приложил. Сейчас они отдыхали от подвигов и, собравшись в кружок, что-то обсуждали, посмеиваясь и жестикулируя. Среди них затесался какой-то пещерный житель — давно не брившийся. Борода его, грязная и всклокоченная, свисала почти до чуть выпирающего живота, упрятанного в накидку, сшитую из лохматой коричневой шкуры. Видать, ему в этих одеждах, рассчитанных на более суровый климат и на другое время года, приходилось хуже всех, и именно он был объектом большинства шуток легионеров. Все курили дешевые папиросы. Дым от них был едким. Хороший табак так не сгорает.

— Как с реквизитом поступают, нехристи. Это у них перекур называется, а съемочный процесс стоит, — бурчал Томчин, но не со злобой, а точно старый дедок на завалинке, у которого в норму вошло немного на жизнь жаловаться. От этого и жить ему становилось полегче.

— Забавно, забавно, — протянул Шешель. Он смотрел, как несколько рабочих что-то пилили и строгали, постепенно превращая штабель досок в пирамиду высотой в человеческий рост, а неподалеку от них другой рабочий раскрашивал гипсового сфинкса.

— С американцами нам тяжеловато конкурировать. Они во время войны сильно поднялись. Вкладывают чудовищные деньги. Город целый отгрохали, где только студии и находятся. Я там был, место — хорошее, природные декорации — великолепные. Но и у нас киноиндустрия сейчас на подъеме. В Москве у меня самая большая студия. Помимо нее есть еще две поменьше, а сколько маленьких, которые фильмы штучно выпускают, и не сосчитать. Кустари, — он сказал это с агрессией. — В Санкт-Петербурге две студии с моей сравнимые, в Одессе и в Киеве по одной. Перечислил я вам все студии большие. Каждые две недели по фильму выпускают, а то и почаще. Да плюс к этому в каждом большом городе местный генерал-губернатор считает, что без своей студии, которая для потомков деяния его запечатлевать станет, никак не обойтись. Изредка, когда генерал-губернатор не досаждает, и они выпускают очень стоящие вещи. Так что конкуренция у нас очень серьезная. Того и гляди идею какую из-под носа уведут.

— А вы?

— Что я?

— У вас есть служба охраны, а служба разведки, что секреты у конкурентов выведывать должна, имеется?

— Не без этого, — смутившись ответил Томчин.

Шешелю показалось, что он понял, зачем его сюда привезли. Догадка эта ему не понравилась. Не хотелось ему шпионскими делами заниматься, и он стал придумывать повод, как ему потактичнее отказаться от предложения о сотрудничестве. Но никаких веских причин не выдумал. Что ж, «нет» без всяких комментариев — тоже очень хороший ответ.

— Александр Иванович, вижу, что вас мучает вопрос «Зачем он меня на студию привез?» Идемте в мой кабинет. Я вам расскажу о моей затее или, может, вначале по павильонам походим? Здесь очень интересно. Очень.

— Вижу, вижу.

— Так идемте.

— Нет. Лучше вначале расскажите, зачем я вам понадобился, потом, может, походим.

Заметив Томчина, легионеры и варвар побросали недокуренные сигареты и поспешили скрыться в павильоне, чтобы не вызвать на себя гнев небес, поскольку здесь Томчин был так же всемогущ, как и боги.

2

Солнце отвесно взмыло вверх, зависло прямо над студией, точно хотело что-то там рассмотреть, протягивая к павильонами свои лучи. Не иначе конкуренты на него взобрались и теперь в подзорные трубы да в мощные телескопы подглядывают за Томчиным.

Тени льнули к ногам своих хозяев, как испуганные собачонки, не отходили ни на шаг, точно потеряться боялись. От жары спасение искать можно было разве что внутри павильона. Вдруг там отыщется уголок, куда не дотянулись еще солнечные лучи. Сомнительно, что таковой найдется.

Воздух в студии производил на Томчина еще большее воздействие, чем курортный воздух Крыма или Баден-Бадена на больного, выгоняя из него все недуги и хвори. Он преображался, выше, что ли, становился, солиднее, исчезало заискивающее выражение на лице, когда он с Шешелем разговаривал. Вообразил, что ли, что никуда от него бывший пилот уже не убежит? Попробуй через забор перемахнуть, так и олимпийскому чемпиону такое не под силу, а ворота закрыты, и откроют их только по приказу Томчина. Встань кто возле них и закричи «сезам — отворись» или что-то подобное, то только голос сорвет и охрипнет, а своего все равно не добьется.

Интересно, выпустят ли его наружу или если он прикоснулся к тайне, то подписал себе тем самым смертный приговор, и сейчас, а может, чуть позже, когда ему дадут осмотреть побольше, чтобы он наживку поглубже проглотил, за спиной появится громила и свернет ему шею, чтобы не мучился, или с ним более гуманно поступят — завлекут в один из павильонов и там привяжут, чтобы убежать не сумел? Как же они поступали с разоблаченными шпионами конкурентов? Очень интересно.

Стоять и дальше посреди двора становилось невыносимо. Изойдешь жиром, как гусь, попавший в печку, так жарко здесь было. И без того вся одежда на Шешеле вымокла от пота. Хоть и обоняние у него было развито слабо и дегустатором духов ему не стать никогда, но он все же ощущал, что от него исходит теперь довольно неприятный резкий запах, и хорошо забраться в ванну или в душ, чтобы смыть его. Но Томчин мысли все же читать не умел.

— Не отставайте, Александр Иванович. Заблудитесь здесь без меня.

Внутри павильон был разделен на секции. Некоторые из них были довольно большими. Там вполне могли поместиться и театральная сцена, и зрительный зал. Другие были крохотными, сравнимыми с меблированной комнатой в недорогой гостинице. Часть секций, казалось, забросили. На декорациях, порой разобранных и сваленных в кучу, осела пыль. На других же кипела жизнь. Их заливал яркий свет, куда как более яркий, чем нужен людям. Он лился из множества мощных прожекторов, похожих на те, что устанавливали на своих позициях зенитчики, высматривая по ночам аэропланы неприятеля.

Римские легионеры, сгрудившись позади разрушенного частокола, в котором засел таран, закрывались щитами и, ощетинившись копьями, пока еще сдерживали натиск варваров. Было ясно, что продержатся они недолго.

— Картина о закате Римской империи, — пояснял происходящее Томчин, — очень популярная тема сейчас.

В соседней секции полуобнаженная девушка в шароварах и чалме с украшениями, которые из-за своих размеров наводили на мысль, что они искусственные, лежала на шелковых подушках, потом встала, заходила по лежавшему на полу пушистому ковру, но все движения ее были жеманными и неестественными.

— Восточные мотивы. Это наш ответ Гриффиту, — поскольку Шешель оставил эту реплику без комментариев, Томчин продолжил: — Вы не знаете, кто такой Гриффит? Очень хороший режиссер, но у него и возможности колоссальные. Не такие, как у нас были, когда мы «Оборону Севастополя» снимали. Два года назад снял он фильм «Рождение нации» о гражданской войне между Севером и Югом в Америке. Очень зрелищный фильм, но все же нас он не переплюнул. Ведь в «Обороне Севастополя» актеры, загримированные под адмиралов Нахимова и Корнилова, под генерала Тотлебена и матроса Кошку, снимались рядом с настоящими участниками Крымской войны, которые до наших времен дожили. Представляете, как это воздействовало на публику, пришедшую на просмотр?

— Я не представляю, а даже хорошо знаю об этом, потому что фильм этот смотрел.

— Превосходный фильм. Но сборы у нас поменьше, чем у американцев. Зрители «Рождения нации» проголосовали за фильм рублем, то есть долларом. Прибыль от проката составила уже более миллиона долларов.

— Ого, — не удержался Шешель.

— Да, и как вы думаете, как же Гриффит распорядился вырученными средствами? Правильно, вложил их в производство новой картины, один из эпизодов посвящен Вавилону. Я разведчика на студию Гриффита засылал. Он у него в массовке даже сыграл. Но я таких затрат пока что позволить себе не могу. Ни одна из европейских студий не может позволить себе таких расходов. Тяжело стало с американцами конкурировать. Но есть у меня одна идея…

Похоже, Томчин вел Шешеля в свой кабинет самой длинной дорогой, специально обходя весь павильон, делая вид, что никак иначе дойти нельзя. На лице его прямо-таки читалась просьба о том, чтобы Шешель спросил его что-нибудь о студии, что угодно, вплоть до того, где покупается материал для декораций.

Шешель стойко хранил молчание.

Лицо актрисы было белым, будто его в краску обмакнули, а вокруг глаз нарисовали синие круги. Из-за этого глаза казались очень большими, прямо плошками, как у страшной собаки из сказки или скорее как две полные Луны, а у девушки был вид болезненный, будто она едва не падает в голодный обморок, отчего хотелось пригласить ее куда-нибудь и накормить посытнее. Может, тогда на лице ее заиграет румянец. Не иначе она недосыпает и проводит все свое время здесь, а не на свежем воздухе. Впрочем, догадки эти опровергало сочное тело девушки, тоже выкрашенное в белое, а еще ее движения — теперь они стали бодрее, хоть и оставались томными.

Увидев, куда направлен взгляд Шешеля, Томчин пояснил.

— Гарем султана. Играет наша звезда — Елена Спасаломская. Вы, возможно, о ней слышали, если хоть самую малость интересуетесь кинематографом. Имя ее с газетных полос не сходит. Надо заметить, что обходится мне это ничуть не менее, чем съемки фильмов с ее участием.

— Да, да, что-то припоминаю, — сказал Шешель. Врал ведь. Ничего он не помнил.

— Играет она превосходно. Я прочу ее вам в партнерши.

Шешель пропустил эту ключевую реплику мимо ушей. Слишком занят был мыслью — какое лицо окажется у актрисы, если смыть с нее все белила и синие круги под глазами. Он думал, что лицо может оказаться милым и очень даже привлекательным, и вот это желание увидеть Спасаломскую без грима окончательно победило в нем здравый смысл, и он пошел следом за Томчиным, уже не очень обращая внимание на то, что тот говорил. Далее, огороженная от соседних площадок фанерными щитами, выкрашенная с внутренней стороны темно-синей краской, так что вначале казалось, что она черная, раскинулась серая безжизненная равнина с неглубокими трещинами, разломами, а местами с круглыми ямами, по бокам которых высились невысокие горки.

— А вот это мой любимый проект, — гордо сказал Томчин. — Американцы до такого еще не додумались. Снимать будем на нескольких площадках. Это одна из них. Мой консультант, его мне Циолковский посоветовал… О, вы не знаете, кто такой Циолковский? Гений. Одно слово — гений. Так вот мой консультант утверждает, что именно так должен выглядеть лунный пейзаж. Здесь еще Земли не хватает. Она немного больше с этой точки, чем кажется нам полная Луна, когда она ближе всего к Земле приближается. Ее еще не успели сделать до конца. Кое-какие континенты надо прорисовать получше. Добавить сюда еще звезд — вот и будет все готово. А знаете ли вы, что притяжение на Луне в шесть раз меньше земного и человек соответственно будет там в шесть раз легче и движения его будут под стать. Он сможет прыгать очень высоко и очень далеко, как и мечтать не мог, и это, несмотря на то, что на нем будет тяжелый скафандр, защищающий его от вредных излучений. Мы подвесим его на тросах. Лунные прыжки будем имитировать. Я на эту постановку не скуплюсь. Миллиона долларов, как Гриффит, выделить не могу, но если перефразировать Суворова: «не количеством, а качеством». Хочу, чтобы все соответствовало новейшим научным данным…

В это мгновение на звездном небе образовалось несколько щелей, через которые полился электрический свет. Потом кусок неба ушел в сторону, и оказалось, что это обычная дверь, только покрашенная в темно-синее, почти в черное. На пороге ее появился человек в пыльном комбинезоне. В руках он держал раздвигающуюся лестницу. На голове у него была нахлобучена кепка. Похоже, он от отсутствия воздуха на лунной поверхности совсем не мучился, опровергая тем самым бытующее утверждение, что на Луне нечем дышать и перемещаться там можно лишь в герметических скафандрах, снабженных баллонами со сжатым воздухом, как у подводников.

— Это что, — засмеялся Шешель, — путешественник по космическому пространству?

— Почти. Это реквизитор, — сказал Томчин, немного сконфузившись, а потом он тоже засмеялся, когда увидел, что техник принес с собой несколько лампочек разной величины и яркости и стал вворачивать их в небо над Луной. — Вы видите один из дней творения. Это бог-создатель. Не иначе. Только он все перепутал. Создал Луну, теперь звезды создает, а о Земле вспомнит в самую последнюю очередь, — сказал Томчин. — «Если звезды зажигаются, значит, это кому-то нужно». Теперь вы знаете кому. Мне.

Реквизитор оставлял за собой на лунной поверхности четкие отпечатки подошв своих ботинок.

Первый человек на Луне, — опять усмехнулся Шешель, — вот он какой. Он даже сам об этом не догадывается. Писатели-фантасты, пожалуй, отдали бы многое, чтобы оказаться сейчас на нашем месте.

— Никто об этом не узнает, — заговорщически сказал Томчин.

Реквизитор, когда у него закончился запас лампочек, собрал лестницу, а следы за собой стер маленьким веничком, так что теперь они стали совсем не различимы, и ушел, отодвинув часть звездного неба. Лунный ландшафт вновь был безжизненным. На нем остались лишь отметки от метеоритов.

— Это наводит на мысль о том, что и Землю когда-то посещали пришельцы из космических глубин. Только они, как и ваш реквизитор, стерли следы своего пребывания, — задумчиво сказал Шешель.

— Возможно. Циолковский мне тоже высказывал подобную мысль. Я думаю, мы с вами сработаемся. Идемте. Студия очень велика.

Стены кабинета от пола до потолка вместо обоев укрывали рекламные плакаты разнообразных фильмов. Некоторые из них были на иностранных языках. Под ними мог находиться еще один слой плакатов, приклеенных на стену раньше.

Радушие Томчина было столь обширно, что, перейдя порог кабинета, он причитающееся ему кресло занимать не поспешил, прежде усадив в другое, находящееся на противоположной стороне стола, Шешеля.

— Не хотите ли «сельтерской»? — поинтересовался Томчин, подставляя к Шешелю поближе хрустальный графинчик, обитый серебряными проволочками наподобие того, как виноделы оплетают лозой бутылки.

— Не откажусь, — прищурив глаза, Шешель попробовал прочитать, что написано на серебряной бляхе, вплетенной в сетку.

— Это награда Сандомирского фестиваля, — поспешил пояснить Томчин. — Второе место взяли в начале этого года. Не бог весть что, но тешу себя тем, что первого приза так никому и не присудили. Вот теперь воду в него наливаю. Все экономия бюджета. Хочу отметить, что виденная вами сегодня Елена Спасаломская на том фестивале получила приз за лучшую женскую роль. Вот это был успех. Но мне-то из-за этого пришлось почти вдвое увеличить ее гонорар. А она-то как рада была. Все авто новое хотела купить. После фестиваля сразу и купила. Право же, эти фестивали одно бедствие. Приз не возьмешь — конфуз, фильм прессы не получит и покупать его будут не очень охотно, а выиграешь — тоже накладно. Чтобы в следующий раз тот же актерский состав пригласить — расходы на фильм катастрофически возрастут. Гонорары-то придется увеличивать.

— А вы новых актеров берите.

— На известных зритель охотнее идет. Но я все же рискую и новых приглашаю.

Только сейчас он вспомнил о коробочке с пирожными, что взял-таки с собой из авто, но, пока водил Шешеля по студии, совсем о ней позабыл. Хотел было поставить ее на стол, но успел только двинуться к нему, как дверь без стука распахнулась, да так сильно, что ударилась о стену и ее ручка покорябала один из плакатов. Впрочем, на нем и до этого появлялись вмятины, и скорее всего на это опасное место Томчин попросил приклеить плакат, утеря которого его совсем не волновала и он ничем был ему не дорог. Может, наоборот — любое его повреждение приносило Томчину одну радость, и он сам нередко открывал дверь так, чтобы ее ручка билась о стену. И все же кто решился врываться к Томчину, не спросив разрешения? Видать, личность выдающаяся. Серый кардинал студии.

— Как вы можете доверять съемки фильма этой бездарности Кизякову? Только оттого, что у него родственники богатые и в случае провала они возместят студии все убытки, да еще с процентами? Или он уже расплатился, а я этого не знаю? Вы что — меня в рабство к нему продали?

Не дай бог стать причиной раздражения Спасаломской, да еще когда она в гриме. От этого кажется, что еще чуть-чуть, и она начнет молнии метать, как разгневанная богиня, испепеляя всех, кого коснется ее взгляд.

— Ну что вы, что вы, — попытался смягчить гнев актрисы Томчин, противостоять ей он и не помышлял.

— Он заставляет меня по десять раз играть одну и ту же сцену.

— Я с ним поговорю. Вы пирожных не хотите?

— Какие пирожные?

— Вот свежие. Только что от кондитера.

— Идите вы… сами знаете куда со своими пирожными. Что же это вы хотите, чтобы я стала такой же толстой, как и вы, и с трудом втискивалась в вашу дверь?

Томчин не стал отвечать на этот вопрос. Правда, вид его показывал, что обрисованные Спасаломской перспективы своего будущего его нисколько не разочаровывали. Значит, он любил женщин в теле. Шешель увидел, что плакат, о который все время бьется дверная ручка, действительно рекламирует фильм чужой студии. На нем была нарисована красивая женщина в вечернем платье. Каждый раз, когда дверь отворялась, ручка ударяла изображение актрисы по лицу. С кем же таким изуверским способом Томчин сводил счеты?

Увидев Шешеля, Спасаломская преобразилась. Сквозь белый налет проступил легкий румянец. Вряд ли от стыда. С несколько секунд она взирала на Шешеля. Все это время выражение на ее лице менялось. Раздражение ушло сразу же.

— Я вас знаю, — сказала она.

На конце этой фразы знак вопроса не стоял, если бы актриса, к примеру, намекала на то, что Томчин должен представить их друг другу. Но тот эти формальности все же исполнил.

— Елена Александровна Спасаломская. Александр Иванович Шешель.

— Да, Шешель, припоминаю, — проговорила актриса, наморщив лоб, посмотрела на Томчина, — это он?

— Да.

— Тогда я соглашусь, — сказал Спасаломская загадочную фразу, кивнув на прощание Шешелю и Томчину, и вышла, на этот раз дверью не хлопнув.

— Все режиссеры от нее стонут. Только Кизяков с ней может как-то справиться, да я, но лишь на съемочной площадке. В обычной жизни — не приведи господь с ней ссориться. Ничего. Покричит, покричит и успокоится. Знает ведь, что Кизяков — хороший режиссер, не гений, но хороший, — сказал Томчин, когда шаги актрисы затихли и она уже не могла расслышать того, что говорилось в кабинете.

Шешелю до сей поры отводилась роль шкафа или тумбочки, выставленной в витрине, посмотреть на которую пришел придирчивый покупатель. Наконец он обрел дар речи. Сказать-то что-то он мог и прежде, потому что присутствие Спасаломской вовсе не повергло его в немоту, как случалось это с некоторыми из ее поклонников, которые, завидев актрису, забывали все слова и лишь протягивали дрожащими руками ей ее же собственные фотографии, при этом забывая, что у нее может и не оказаться ничего, чем она смогла бы поставить автограф. В сумочке она ничего такого не носила. Там все вакантные места отводились косметическому набору, зеркальцу и прочим необходимым в повседневной жизни предметам. Вот если оставить помаду на фотокарточке с отпечатком губ. Что бы случилось с тем счастливчиком, кто бы стал обладателем такого дара? Не иначе тут же сердце его такой радости не выдержало. Нет, так с поклонниками поступать нельзя, жалеть их надо.

Шешель, побоявшись выглядеть бестактным, не стал вторгаться в диалог Томчина и Спасаломской. Ему было даже забавно наблюдать за ними, и он был бы рад, если бы актриса подольше его не замечала и продолжала говорить. У нее приятный голос, а лицо… Но что это? Первые симптомы болезни?

— Вы, конечно, устали ждать разъяснений. Объяснить трудно, но и вместе с тем очень легко. Мне не хочется разочаровывать вас. Я не хочу, чтобы вы ушли. Итак. Вы видели декорации, что изображают лунную поверхность. Я говорил вам о том, что это будет фильм, основанный на последних и самых прогрессивных научных исследованиях, чтобы зрителю казалось — все, что он видит, действительно происходит, будто это не вымысел, а реальность, и фильм — не игровой, а документальный, и, естественно, я не стану уродовать фильм теми вольностями, которые позволял себе за неимением хорошей научной базы Жорж Мельес. Ха. Кто же поверит ему, что на Луне живут существа, которые превращаются в дым, если по ним хорошенько стукнуть. Вы это его творение не видели?

— Не припомню.

— Картина старая. Ей уже, — Томчин стал подсчитывать в голове, — двенадцать лет. Устарела она. Итак, в работах Циолковского говорится, что, скорее всего, покорителей внеземного пространства будут отбирать среди авиаторов, поскольку они лучше всего подготовлены к тем испытаниям, которые ждут человека в космосе. Правда, никто точно и не знает — что там его может ждать на самом деле. Догадки строить приходится. Не на кофейной гуще, конечно. Но все же… Э… Перегрузки там будут. Это конечно. Вам ведь приходилось во время полетов перегрузки испытывать?

Шешель кивнул.

— Вот. Я, чтобы фильм получился еще более достоверным, хочу выбрать актера на главную роль среди настоящих авиаторов. Вам я хочу эту роль предложить.

— Хм, — только и смог сказать Шешель, — но для этого хоть какими-то артистическими способностями обладать надо, — нашелся он, чем продолжить так неудачно начатую фразу, — видит бог — я не наделен ими. Да и желания делать актерскую карьеру не испытываю никакого.

— О, знали бы вы, сколько человек заложило бы душу, чтобы на вашем месте оказаться.

— Так в чем же проблема? Если от желающих отбоя нет, то вероятно, что среди них окажется авиатор. Вы такой возможности не исключаете? Нет? Хорошо. К тому же многие части расформировали за ненадобностью. Большинство авиаторов осталось не у дел.

— Ну а вы-то? Вы? Вы ведь тоже, как я понял, остались не удел?

— Я? Может быть. Но я повторяю, — он хотел вновь сказать, что не стремится к актерской карьере, но вдруг подумал о совсем другом, — кто будет играть главную женскую роль? Ведь такая предусмотрена?

— Конечно. Как же иначе. Главную женскую роль в этом фильме, — торжественно начал Томчин, — я хочу предложить Елене Александровне Спасаломской. А ваше имя я даже менять не хочу. Пусть космонавтом, который полетит на Луну, будет Александр Шешель. Первый человек на Луне — российский космонавт Александр Шешель. Звучит?

— Не знаю.

Шешель встал, пошел уж было к выходу, но вспомнил о том захолустье, где оказался. Поймать здесь извозчика будет сложно. А потом, он так и не поселился ни в какой гостинице. Без помощи Томчина ему никак не обойтись. Как ни крути.

— Я не смогу предложить вам большой гонорар за эту роль. Может, потом, когда фильм окупаться начнет. Но работа над этим фильмом вам на всю жизнь запомнится. Как я уже говорил, главную женскую роль согласилась сыграть Спасаломская, — это был главный козырь Томчина. Увидев, что актриса произвела на Шешеля должное впечатление, появившись не просто вовремя, а очень вовремя, словно мысли его прочитала, Томчин понял, что ее участие — главный аргумент, с помощью которого он может заполучить к себе в фильм и Шешеля, — не сочтите за труд, прочтите, пожалуйста, сценарий, а потом скажите свое окончательное решение. Но прошу вас — не отказывайтесь сразу.

Он выдвинул ящик стола, достал из него толстую картонную папку, завязанную веревочками на узелок в форме бабочки.

Томчин лишь мимолетно посмотрел в глаза Шешелю, чтобы понять, проглотил ли тот наживку. Теперь главное не спугнуть его слишком настойчивыми просьбами. Надо немного подождать — тогда он точно с крючка не сорвется.

Может, ему встречу со Спасаломской организовать? Та, кажется, тоже пилотом заинтересовалась. Ладно, сами разберутся. Не стоит ускорять развитие событий. Ведь, кажется, все складывается очень удачно.

— Прочитаю, — сказал Шешель, не став кокетничать и цену себе набивать, приправляя этот ответ словосочетанием: «если будет время».

— Позвоните мне, — сказал Томчин. Он протянул Шешелю свою визитку — маленькую картонку, на которой были вытеснены золотом фамилия, имя, отчество и телефон, а все это сопровождалось густыми зарослями золотых виньеток. — Звоните в любое время. Там помимо рабочего телефона есть еще и домашний, а если меня ни там, ни там не окажется, то либо прислуга, либо секретарша, которая в мое отсутствие замещает меня в кабинете, обязательно скажут вам, где я нахожусь, и сообщат о вашем звонке. Надеюсь, что это не последняя наша встреча.

Волей-неволей, но Шешелю пришлось отвечать взаимностью. Он сказал, что тоже будет рад еще одной встрече. Но это пустое обещание ни к чему его не обязывало.

— Да, — сказал Томчин, будто о чем-то важном вспомнил, — вы ведь говорили мне, что нигде еще не остановились. Так ведь?

— Да, я не думал задерживаться здесь.

— Не сочтите меня слишком навязчивым. Хочу вам показать очень приличную квартиру. Сразу скажу, что платить вам за нее будет совсем не надо. Это собственность киностудии. Ее предоставляют актерам из других городов на тот период, пока они заняты в съемках.

— Вы змей-искуситель, — сказал Шешель, — если я соглашусь на это ваше предложение, то мне придется согласиться и на съемки. Ведь так?

— Вовсе нет. Я ведь снимал вас в том старом фильме о гонках. Будем считать, что я ваш должник. Не отнекивайтесь. Что вы, право, такой скромник? Другие уж, дай я им подержаться за руку, руку-то мне вмиг бы оторвали и требовали: «еще, еще». Мало. Но зачем нам другие? Поехали. Я завез вас сюда, я вас отсюда и вызволю.

Шешель и не собирался отнекиваться. Он чувствовал, что его засасывает, будто он оказался в болоте, сделал шаг, а ноги в трясину попали. Он онемел. Стоит и ждет, когда трясина проглотит его с головой.

— Спасибо, но можно я еще похожу по студии. Один. Меня не примут за шпиона ваших конкурентов?

— Нет, конечно. Смотрите. Любуйтесь. Вот возьмите, — Томчин быстро написал на маленькой картонке по размеру такой же, что и визитка, адрес. — Это адрес квартиры. Покажите его извозчику. Любой найдет. А это ключи, — он достал связку, отодвинув один из ящиков стола.

— Благодарю.

Оставшись один, Томчин опустился в кресло. Пальцы его забегали по поверхности стола, как будто не знали, за что им сперва взяться. То ли графин ухватить, воды себе налить или платочком промокнуть выступившую на лбу испарину.

Он хотел оставить свой след в кино, такой же, а может, еще более яркий, чем Мельес. Он видел его фильм о полете на Луну лет десять назад и тогда же задумал снять свой, но тогда эта мечта была неосуществима и из-за отсутствия капитала и из-за отсутствия технических средств. Он не знал — получится ли у него сейчас все, что он задумал.

Когда-то он снимал по пятьдесят фильмов в год. Публика в кинотеатрах, возникших в двух столицах так же быстро, как грибы летом после дождя, прихотливостью не отличалась. Главной задачей было хотя бы количественно вытеснить с внутреннего рынка конкурентов с «Гомона», «Братьев Патэ» и «Теофиля Готье». С началом военных действий это стало несравненно легче, учитывая, что германские картины полностью сошли с дистанции, а французские — поступали с перебоями.

Он разнообразил сюжеты, отправлял съемочные группы на театр военных действий, начал демонстрировать в кинотеатрах настоящие воздушные баталии, танковые атаки, не забывая тем не менее сдабривать эту продукцию мелодрамами, которые вызывали у слишком впечатлительных дам слезы. Он экспериментировал, совмещал документальные съемки с художественными, размышлял — как добиться натуральности, чтобы движения актеров стали естественными, а не театральными.

После окончания войны Томчин наконец-то взялся за осуществление своей мечты. Перво-наперво он отправился в академию естественных наук, где попробовал узнать — с кем можно проконсультироваться по интересующему его вопросу. На него посмотрели сперва с удивлением, потом с улыбкой, а просьбу эту восприняли как шутку.

— Тут я вам не помощник. Более важными вопросами заниматься приходится, — сказал суховатый старичок, к которому Томчин попал на прием, — боюсь… — он точно вспомнил что-то, повеселел. — А впрочем, что я говорю. Отправляйтесь в Калугу. Найдите Циолковского. Он все знает. Сейчас дам его адрес. И вот еще что — не так давно заходил ко мне молодой человек. Тоже грезит межпланетными полетами. Визитку свою оставил. Я ее поищу. Если не выкинул — вам отдам. С ним пообщайтесь. Может, чего полезного для себя почерпнете.

Старичок порылся в столе, выдвигая поочередно все его ящики. Когда он дошел до последнего, у Томчина почти не осталось надежд, что визитка будет найдена.

— Вот она, — сказал старичок, протягивая визитку.

— Николай Георгиевич Шагрей, — прочитал вслух Томчин, — спасибо вам большое.

— А вот и адрес Циолковского.

— Спасибо.

— Извините, что более ничем помочь вам не могу.

— О, знали бы вы, как помогли мне.

На этом они, к взаимной радости, расстались.

Томчин чуть двинулся телом вперед, навис над столом, почти лег на него, а край врезался в грудь, из-за чего дышать стало неудобно, дотянулся до телефона, сорвал трубку, точно обезглавил. Телефонная трубка соединялась с корпусом скрутившимся в спираль тонким резиновым проводом, похожим на очень важную артерию в человеческом теле. Томчин несколько раз нажал на рычажок.

— Соедините меня, пожалуйста, с Шагреем.

Сказал он это с придыханием, будто у него астма, откинулся назад, уперся в спинку кресла. Сидеть стало посвободнее. Он сделал несколько глубоких вздохов, упиваясь ими. Следующие слова дались ему необычайно легко, потому что не находили уже никаких препятствий, мешавших выбраться им на свободу.

— Добрый день, Николай Георгиевич. У меня хорошие новости. Я нашел человека на главную роль. Думаю, что через пару-тройку деньков приступим к съемкам.

— Превосходно. Завтра утром приеду. Кое-что надо отрегулировать в тренажерах, — послышалось в трубке, в сопровождении потрескивания и щелчков, будто ответ был записан на патефонной пластинке.

— Буду рад вас увидеть. Вы не хотите знать — кого я отыскал?

Томчин расплылся в улыбке, будто в эту секунду его мог кто-то видеть, но для этого ему надо было либо дверь кабинета открыть, глядишь кто-нибудь из проходящих мимо и бросил бы на него взгляд, не убоявшись гнева Томчина за такую дерзость, или поступить еще проще — собрать совещание.

Он позволил себе в голосе проскользнуть мягким интонациям. Обычно в его голосе была только жесткость — только так можно управлять студией. Иначе начнет давать сбои, как ржавеющий механизм.

— Неужели я знаю?

— Думаю, что да. Это Шешель. Помните был такой гонщик, а впрочем, когда он выступал, вы, вероятно, еще в гимназию ходили. Очень известный гонщик был. Императорский приз в одиннадцатом году выиграл, — Томчин точно хвастался, будто все заслуги Шешеля принадлежали и ему тоже, — я об этих гонках фильм снимал. На войне Шешель прославился как воздушный ас.

— Я, знаете ли, в гимназии за гоночными соревнованиями следил. Мы брали большой лист бумаги, расчерчивали его на графы, писали фамилии гонщиков и места, которые они занимали на тех или иных соревнованиях. Я помню Шешеля и по тем временам. Читал о его военных успехах. Очень хорошая кандидатура. Как вам удалось его найти?

— О, это мой секрет. Итак, до завтра. Буду вас ждать.

— До завтра.

Когда он положил трубку, на лице его появилось мечтательное выражение, а взгляд уставился на противоположную стену, точно за спиной у него стоял проектор и вместе с солнечными лучами в окно вливались кадры из его еще не поставленного фильма. Но войди кто сейчас в кабинет Томчина и посмотри они на стену, ничего кроме старых, уже начинающих желтеть плакатов не увидели бы.

Нос уловил аромат пирожных, пропитавший уже весь воздух. Он въелся в стены и плакаты, как приторные духи. Желудок тут же забурлил, как гейзер, соками разъедая слизистую оболочку.

«Хочу».

Пирожные чуть засохли. Томчин выхватил из коробки первое попавшееся, но сжал его слишком сильно и перепачкался, когда брызнул крем. Томчин размазал немного крема по губам, стал слизывать его языком, как лягушка, ловящая муху или комара, потом с аппетитом облизал пальцы. Хорошо, что его никто не видел. Он не мог остановиться, пока коробка не опустела. Он заглянул в нее, прошелся пальцами по ее дну, подцепив большой кусок крема, слизнул его, а потом вытер губы тыльной стороной ладони. Крем остался везде. Томчин стер его полотенцем. На нем появились жирные пятна. Приник к графину. Пил не отрываясь мощными глотками, а кадык в это время ходил, как поршень, точно это именно он и заталкивает воду внутрь. Его мучила такая жажда, словно он только что выбрался из угольной шахты, где работал несколько часов.

После звонка Томчина Шагрей понял, что как минимум половина бессонной ночи ему обеспечена. Он мерил свою комнату, прохаживаясь из угла в угол и дожидаясь, когда же наконец глаза начнут слипаться, а тело просить положить его в мягкую кроватку.

Он не считал себя натурой впечатлительной, коих может лишить сна и незначительное происшествие, а после полугода, проведенного на турецком фронте, и вовсе мог спокойно спать, совершенно не обращая внимания на свист пуль да уханье взрывов. Редкими они были оттого, что турки испытывали нехватку боеприпасов. Они их берегли. Но русские, затеяв очередное наступление, продвигались столь стремительно, что турки просто не успевали опорожнить свои склады, и русским они доставались заполненными на три четверти.

Это была его не первая бессонная ночь. Предыдущие помимо стопки листков с расчетами, свернутых рулонами чертежей и схем, которые стояли во всех углах комнаты, точно маленькие дети, сосланные туда за какие-то проступки слишком строгим родителем, окрасили его кожу в бледные тона, щеки начинали вваливаться, глаза же, напротив, слишком выпирали из черепа.

Ему едва перевалило за двадцать. Последствиями недосыпания станут разве что несколько полопавшихся кровеносных сосудов на глазах, а под ними — фиолетовые, точно в них чернила впрыснули, набухшие мешки.

Окно его комнаты выходило во двор. На дне его сгустились сумерки. Шагрей облокотился о широкий подоконник, который вполне можно было использовать вместо стола или лавки, тем самым экономя внутреннее пространство. Он выгнул спину, запрокинул голову к небесам, пока еще серым то ли от низких туч, то ли от дыма ни на минуту не прекращающих своей деятельности заводов, и посмотрел на Луну, изредка являвшуюся в небе, совсем как серебристая рыбка, всплывающая из мутной воды и тут же уходившая в глубину, чтобы ее не успели поймать птицы или рыбаки.

Ему нужны были звезды. Но Луны пока хватало.

Он вспомнил, как сидел в окопе, готовясь к атаке, покусывал губу, потому что курить ему было нельзя по двум причинам: после болезни легкие у него на каждый вдох сигаретного дыма отзывались клокочущим кашлем, а еще огонек на кончике сигареты могли заметить турецкие снайперы.

Выступила Луна, осветив все серебряным светом. За те несколько секунд, пока она вновь не утонула в облаках, все разрозненные мысли, мучившие Шагрея вот уже не первый год, сложились одна к другой, будто хитроумная головоломка. Он улыбнулся, потом испугался, что его убьют в этой ли атаке или в другой, но непременно убьют и он так и не сумеет осуществить свои планы. Впору было искать учеников, чтобы как можно больше людей узнали бы о его идеях. Но заговори он сейчас с кем-нибудь о полете на Луну, подумают, что он немного помутился в рассудке. Перед атакой люди становятся странными. Внешне их еще можно узнать. Но что творится у них в душе? Артиллеристы уже обработали турецкие позиции. В воздух взвились сигнальные ракеты. К счастью, его даже не задело нисколечко ни тогда, ни позже.

Он полагал, что стоит ему лишь заикнуться о своих планах, как министерство науки выделит ему все необходимые средства. Увы, когда он приехал в Москву, переполненный от ожиданий, после первого же визита в министерство пришло разочарование. Хорошо, что приняли. Он и так пороги министерства несколько дней обивал. Но, выслушав, денег не дали ни копейки. Нет у министерства средств на исследования, перспективы которых столь туманны. Посоветовали написать фантастический роман. Может, он принесет деньги. Тогда Шагрей сможет продолжить изыскания на собственные средства. Идея хорошая.

Прошло два месяца, прежде чем его нашел Томчин. Денег у Шагрея к тому времени почти не осталось. Приходилось перебиваться случайными заработками, которые к полетам в межпланетное пространство отношение совсем не имели. Предложение Томчина Шагрей воспринял как подарок небес.

3

Дорогу обратно он не запомнил. Впору было брать проводника. Римлянина или галла, каждый из которых наверняка получше ориентировался в лабиринтах студии, нежели Шешель. Иначе заблудишься, заплутаешь и со временем превратишься в некое подобие домового, то бишь студийного, отчаявшегося выбраться наружу и поэтому решившего здесь поселиться. Постепенно обрастешь легендами, превратишься в местную достопримечательность, увидеть которую будет так же интересно, как привидение в замке. А что — идея неплохая. Всегда тепло, есть где подзаработать, за статиста могут принять, накормят, напоят, да еще денег немного выдадут за участие в массовке. Вот только, чтобы потратить их, придется-таки искать выход на улицу.

«А-ау, где вы, доблестные легионеры и не менее доблестные варвары?» Но в ответ тишина. Попрятались все куда-то, наблюдают, наверное, из-за угла, потешаются над беспомощным новичком. Поди сами в такой ситуации поначалу оказались. Ладно, ладно. Месть будет страшна.

Не стал Шешель обратно возвращаться. Примета плохая. Склонностью к суевериям он не страдал, а предпочитал все плохие приметы истолковывать с пользой для себя. Что плохого, если на гонках тебе выпадет номер 13? Абсолютно ничего, потому что и с таким номером ему удавалось приходить к финишу первым.

Да и чего уходить-то сразу. Шешель почувствовал, что испытывает желание побродить по павильону. Неизвестно, когда в следующий раз ему доведется вновь очутиться здесь. Дай то бог — не примут при этом за проникшего на секретный объект шпиона конкурентов, не поймают, не допросят с пристрастием и не выставят вон. Но все же как поступать, если он попадет на глаза к представителям службы охраны, да еще со сценарием еще не запущенного в производство фильма? Это все равно, что чертежи секретного оружия выкрасть. Что за подобное преступление полагается разоблаченному шпиону? Допрос с пристрастием — это только первый этап, а о дальнейшем и подумать было страшно. Есть ли у них тут реквизит камеры пыток инквизиции, который они, пока съемки не идут, используют по назначению, то есть — пытая пойманных шпионов конкурентов? Сгинешь в одноместном каземате. Никто никогда и не узнает, как закончился твой жизненный путь на Земле. На небесах может только случай представиться рассказать о случившемся.

«Томчин, где вы? Мне страшно здесь. Враги подбираются незримо, окружают, готовятся схватить. Что-то воображение разыгралось. Может, здесь атмосфера к этому располагает? А на Луне? А на Луне ее нет».

— Я вижу, что вы взялись за эту роль.

Шешель вдруг понял, что обращаются к нему, повернулся недоуменно на голос, а увидев перед собой красивую женщину, не сразу узнал ее, так что готов был разразиться той глупой фразой, с которой начал разговор с Томчиным: «Мы с вами знакомы?»

Он вовремя оборвал себя. Ни звука не издал, зубы стиснул, будто действительно к врагам в лапы попал. На лицо теперь надо напустить презрительное выражение.

«Ничего от меня не добьетесь».

Но вместо этого пришла другая мысль:

«Восхитительно хороша».

Теперь, когда Шешель увидел Спасаломскую без грима, понял тех ее поклонников, что вырезали из иллюстрированных журналов ее фотографии, вставляли в рамки и развешивали по стенам своих квартир, рядом с портретами своих родственников, будто и Спасаломская приходилась им какой то дальней, очень дальней родней. Любуйся, любуйся — не налюбуешься. И глаз не оторвать. Она переоделась. Вместо имитации восточного наряда гаремной красавицы на ней было темно-синее платье. Оно ей очень шло. Но ей все шло.

Спасаломская правильно поняла причину его заминки. Слов-то он не говорил, но глаза его все сказали. Поражен в самое сердце. Неизлечимая рана. Спасаломская мгновенно сделала диагноз. Она не ошибалась. У нее была большая практика.

Шешелю хотелось, чтобы она не уходила, была рядом еще какое-то время, но для этого не надо было столбом стоять, а он не знал — как разговор начать, с каких слов. «Погода хорошая нынче». Ага. Точно. Учитывая, что они света белого не видят. Может, там буря разразилась. Разве что попросить актрису гидом поработать, студию показать. Что-то подсказывало ему, что она от такой просьбы не откажется. Как же можно отказать боевому офицеру, авиатору, можно сказать, герою войны, да еще с таким жутким шрамом на лице?

Он и на это не решился. Дар речи совсем потерял. Придется дальше знаками изъясняться и мычать, как корова. Она-то его только и поймет.

К удивлению, Спасаломская его тоже поняла, ткнула пальчиком в папку, которую Шешель держал в руках.

— Сценарий?

— Это, — Шешель посмотрел на свои руки. Тут бы ему закричать: «Нет. Не знаю я, что это. На полу валялось, я и подобрал». Уронить папку и не поднимать ее больше, но он протянул папку Спасаломской, будто она никогда не видела ее содержимого.

— Нет. Нет, — сказала Спасаломская, — у меня уже есть такая, да и нести ее тяжело.

— Да. А я еще и не читал сценарий. Даже не знаю, о чем там речь.

Морщинки собирались возле краешков ее губ и глаз, когда она улыбалась или смеялась, и тут же разглаживались, не оставляя после себя никаких следов. Пока не оставляя. Со временем, когда кожа потеряет упругость, морщинки грозили поселиться возле ее губ и глаз навсегда и оттуда начать завоевание всего лица. Но и тогда оно будет красиво. Не так, как сейчас. По-другому. Но все равно красиво. Кожа у нее немного лоснилась, блестела, будто из пор выступил растопленный яркими прожекторами жир. Она густо смазала ее каким-нибудь питательным кремом, чтобы нейтрализовать губительное воздействие грима. Он делает кожу такой же сухой, как пергамент старых книг. Неприятно, когда лицо обтянуто пергаментом. Страшно неудобно.

— Прежде мне не приходилось играть в таких фильмах, — сказала Спасаломская.

— Мне-то тем более.

— Таких фильмов раньше никто не ставил. Может выйти очень любопытно. Почитайте. Не пожалеете.

Очень остроумно — говорить с актрисой о кинофильмах. Все равно, что с ним обсуждать характеристики истребителей разных конструкций. Неправильная точка зрения, что ему, кроме них, ни до чего нет дела. В корне неправильная. Но, видит бог, другой темы он предложить не мог. Разве что поговорить с ней… о характеристиках истребителей, или об автомобилях, или о погоде.

Мимо прошла галдящая толпа римлян и галлов. Они вновь заключили временное перемирие.

— У вас тут весело.

Шешель спрятал сценарий в саквояж.

Незаметно, совсем незаметно они вышли во двор. Рядком у забора выстроилось несколько автомобилей. Среди них выделялся красный спортивный автомобиль, появившийся в продаже пару месяцев назад. Кажется, он назывался «Стальной ветер». Авто это оставалось редкостным явлением даже на улицах столичных городов. Не столько из-за дороговизны, а оценивалось это произведение отечественного автостроения в целое состояние, но все-таки купцам Поволжья, собравшим хороший урожай в минувшем году, роскошь эта была вроде мелкой безделицы, купить которую можно из-за причуды, поиграть чуть и подарить кому-нибудь, когда наскучит, все равно от прихоти этой капиталы не пострадают. Просто слишком мало их еще выпустили. Поговаривали, что автозаводы не могут справиться с заказами, хоть и работают круглые сутки, а желающие в очереди выстраиваются чуть ли не в такие же, в какие немцы за хлебом под конец войны выстраивались, когда с продовольствием у них совсем плохо стало. Если авто эти будут выпускать с прежней скоростью, то очередь на них рассосется месяца за три-четыре. Не раньше.

Слегка приплюснутый сверху сигарообразный корпус казался слишком большим для двухместного авто. Здесь можно было расположить еще как минимум один ряд кресел, но большая часть корпуса скрывала мощный двигатель, который, приставь к авто крылья и пропеллер, наверное, мог бы поднять его в воздух.

Все остальные авто рядом со «Стальным ветром», какими бы представительными и дорогими они ни были, становились фоном, который лишь оттеняет истинное произведение искусства и не более того.

— Красота, — не удержался Шешель от комплимента этому своему первому увлечению, а актриса, проследив направление его взгляда, отчего-то сказала «Спасибо», будто комплимент этот относился к ней. К ней он тоже относился, но Шешель пока боялся говорить ей что-то подобное.

— Мне тоже это авто нравится. Прежде у меня «Лоран» был.

Какие слова: «Стальной ветер», «Лоран», будто из той жизни, из сказки. На войне несколько «Лоранов», пришедших из Франции, переделали под броневики, но «Руссо-Балты» подходили для этой роли лучше.

Луна — это тоже сказка? Томчин говорил, что нет. Может, проверить?

Похоже, она брала уроки у иллюзиониста или могла материализовывать предметы из пустоты. Застопорись на месте ее актерская карьера, то она сможет выступать в цирке, показывая фокусы. Откуда ни возьмись на указательном пальце у нее появилось серебряное колечко. Шешель не видел, чтобы Спасаломская доставала его из сумочки. К колечку были прикреплены два ключа от авто. Она слегка пошевелила пальцами. Ключи мелодично зазвенели, как колокольчики. Все это было сродни действиям рыболова, когда тот немного дергает удочку, чтобы наживка на крючке ожила и сонная рыба наконец-то выбралась из тины и водорослей и закусила наживкой вместе с крючком.

— Возьмите.

Она протянула Шешелю ключи. Теперь они лежали у нее на раскрытой ладони. Помимо них к колечку крепился маленький золотой брелочек в форме сердца.

Бог ты мой, от такого предложения у любого кругом пойдет голова. Шешель почувствовал, что ноги его начинают дрожать, точно это земля под ними трясется или он перенесся на палубу катера, в чреве которого работает двигатель, отчего палуба ритмично содрогается.

Рука его чуть затряслась — плохой признак, после которого, к примеру, хирургу надо искать более спокойную работу, читать лекции или мемуары писать, но уж никак не оперировать. Гонщику тоже не стоит в таком состоянии за руль садиться. Не заметишь, как въедешь в дерево или канаву. На небесах только и поймешь, что случилось.

Но не стоит так много значения придавать этому жесту. Если актриса решила поиграть с ним, почему бы не ответить ей тем же? С ней трудно тягаться, но отчего не попробовать? Шешель улыбнулся. Дрожь в его теле прошла.

— Благодарю.

Он взял ключи, но надеть смог бы разве что на мизинец — таким маленьким было колечко. Рисковать не стал, потому что не знал — снимет ли его позже. Или для этого придется густо намазывать палец мылом. Сжал связку, но не сильно, чтобы не раздавить золотое сердечко.

Он открыл правую дверь, галантно подставив руку, чтобы актриса, забираясь в авто, смогла опереться на нее, потом осторожно захлопнул дверь, обошел авто кругом спереди, искоса поглядывая на радиатор, точно наездник на еще не оседланную лошадь. Начни обходить ее сзади — обязательно лягнет. Уселся в водительское кресло, пробежался пальцами по рычагам, как музыкант по клавишам, завел двигатель и несколько секунд прислушивался к его дыханию.

Когда Елена ступила на подножку авто, то почувствовала дрожь в коленках, быстро толкнула тело вперед, иначе не устояла бы на ногах и сорвалась вниз. Мягкое кожаное кресло, приняв ее, чуть прогнулось, обтекая и принимая очертания ее тела. Дрожь не ушла, а, напротив, даже усилилась, разлилась по всему телу слабостью. Откуда чувство такое, как у впервые танцующей с кавалером гимназистки? Ноги от страха подгибаются и приходится прямо висеть на партнере по танцу, а тот-то думает, что подруга совсем танцевать не умеет и именно из-за этого давит ему носки. Хоть голову бы подняла вверх. Чего под ноги смотреть? Спасаломская поняла, что, попытайся эту минуту Шешель поцеловать ее, она не смогла бы ему сопротивляться и у нее не хватило бы сил, чтобы отвесить ему хлесткую пощечину за такое дерзкое поведение. Пожалуй, это было бы даже приятно. Она замечталась, попробовав угадать, какой вкус у губ Шешеля. Наверное, они пахнут табаком и машинным маслом. Они сухие, как папиросная бумага, а чтобы они стали мягкими, их надо вымачивать в вине. Бокала хватит.

Она не могла скрыть своих мыслей. Они отражались в ее глазах. Жаль, что Шешель не смотрел на нее, всецело поглощенный изучением авто. Не понять этих мужчин. Такая женщина сидит рядом, а он только на приборы поглядывает, будто рядом с ним и никого и нет.

Она не услышала, как заработал двигатель, заурчал, будто у авто был желудок, в который только что через пищевод, или что там у него есть, провалилось немного еды и он принялся ее переваривать.

— Ну что же, поехали, — сказал Шешель, нажал на педаль газа, авто сорвалось с места.

Елену чуть качнуло назад. Именно это движение вырвало ее из страны грез. Она выставила руки, уперлась ладонями в панель с приборами, посмотрела на Шешеля, надеясь, что он наконец-то повернется к ней лицом. Но тогда ей станет доступна и та вторая половина — обезображенная шрамом. Она любовалась его профилем. Черты лица тонкие, глаза спокойные, красивые. От него веет надежностью. Спасаломская прищурилась, улыбаясь и опять погружаясь в грезы. Ей было приятно ехать.

Шешель действительно повернулся, точно мысли умел читать, но с небольшим запозданием. Казалось, что все, что простиралось за лобовым стеклом авто, ему интереснее, нежели созерцание своей соседки. О, поклонник известной актрисы ни секунды не упустил бы и не отрываясь глядел бы на нее, пока авто, которое он вел, не врезалось бы в стену дома или фонарный столб. Но это, когда они на улицу выедут. Пока же единственным препятствием перед ними были запертые ворота студии. Авто они не остановят, но сломать могут.

Он ничего не сказал. Только слегка улыбнулся. Ворота расступились с едва заметным скрипом. Авто вздрагивало, когда наезжало на рытвины, точно корабль, в который то и дело попадали неприятельские снаряды. Но пока они не могли потопить его, хотя вода в трюме, несмотря на все усилия экипажа, прибывала.

Скорость постепенно увеличивалась. Елена поняла это, когда почувствовала, что ее вдавливает в спинку кресла, а дома стали мелькать слишком быстро перед глазами, и для того, чтобы прочитать вывески на витринах, приходилось встречать и провожать их взглядом.

Никогда прежде она не чувствовала себя так уютно в своем авто. В нем всегда чего-то не хватало. Но чего, она не знала. Положила плюшевую игрушку рядом с приборной панелью. Не помогло. Теперь она поняла, что за рулем должен был сидеть другой человек. Интересно, сколько он попросит, если нанять его на должность личного водителя? Она от такой мысли развеселилась, а спрашивать не стала, потому что ответ знала заранее. Никогда он не согласится. Обидится еще после такого предложения, остановит авто, выйдет вон, не сказав ни одного слова на прощание, побредет к своему дому пешком или поймает пролетку и умчится на ней. Даже когда она привяжет его к себе, он все равно не сможет проводить с ней все свое время. Дикий зверь недолго может жить в клетке. В неволе он умрет.

«Знаю. Знаю».

Темнело, но вечер еще висел в небесах и на землю не спустился, а поэтому нетрудно было разобрать двигающееся следом за ними по улице, в метрах тридцати позади, авто — черное, как оторвавшийся от ночи кусок. Черный «Олдсмобиль». Прежде он стоял невдалеке от студии. Как только ее покинула Спасаломская, авто пристроилось к ней в хвост.

Они не оглядывались и преследователей не видели.

О чем же заговорить; о погоде, фильмах, котировках ценных бумаг или о том, что подают сейчас в ресторане, возле которого они проезжали. «Галиция». Там сегодня рыбный день; уха из осетров, расстегаи и прочее, прочее.

Давно она не сталкивалась с подобной проблемой, ведь раньше спутники ее только и делали, что говорили, стараясь перещеголять один другого в красноречии, а она откровенно скучала в их обществе и хотела, чтобы они помолчали хоть немного, потому что от них начинала болеть голова. Она зевала, но ее не понимали. Что же теперь произошло? Она вспомнила, что забыла сказать ему, куда надо ехать, но Шешель так уверенно вел авто по улицам города, что она начинала верить, будто он и вправду может читать мысли и говорить, что ему ничего не надо. Он и так все знает.

Возле глаз у него собрались морщинки, побежали тонкими трещинками от глазниц, как по старому льду который должен вскоре совсем сломаться, освобождая скованную им на зиму воду. Вот с чего время начало разрушать его лицо. Да еще этот жуткий шрам. С годами он станет еще страшнее. Но он любит улыбаться.

— Превосходное авто, — сказал Шешель. При этом он по-прежнему смотрел только вперед и, похоже, говорил все это самому себе, и если бы с ним рядом никого не оказалось, он все равно сказал бы эти слова.

— Спасибо, — она уже слышала этот комплимент. Она уже отвечала на него так же глупо.

Кажется, она сказала, что хочет ужинать. Или нет? Она не помнила.

Она любила ездить в «Асторию». Когда она входила в огромный зал этого ресторана, то все внимание вмиг обращалось к ней. Все отрывались от тарелок, какие бы яства ни лежали на них, а повар «Астории» умел творить кулинарные чудеса и в ремесле этом был не менее искусен, чем Спасаломская в ремесле актрисы. Но она доставляла радость для глаз. А он и для глаз, и особенно для желудка. Жаль, что ничего от творений его не оставалось, а то, что оставалось… в приличном обществе об этом не говорят.

Все смотрели на нее и шептали: «Спасаломская. Это Спасаломская». Она светилась ярче сотен лампочек, вмонтированных в стены и свисавших с потолка виноградными гроздьями, впитавшими в себя свет Солнца, а когда пришла ночь, они отдавали его. Она была звездой, спустившейся с небес. Надо прикрыть глаза. Иначе они могут ослепнуть. Как же это приятно. Но она опять замечталась. Секунд на пять. Одернула себя. Вновь посмотрела на Шешеля, на его опрятный, но далеко не новый китель с погонами майора на плечах и плашками нескольких орденов и медалей на груди. В «Астории», где глаза заболят от обилия золота на плечах, где высших офицеров больше, чем на совещании Генерального штаба, Шешель будет чувствовать себя неуютно…

Она стала перебирать в голове другие названия. Попроще. Как страницы книги листала, где содержатся сведения о городских ресторанах.

Хрусталь, мрамор, золото.

Она стала волноваться.

Появилась какая-то слабость. Перед глазами возник туман.

Обернувшись, она увидела, как с соседней улицы, когда они только въезжают на перекресток, вылетает огромное черное авто, не успевает затормозить и даже не пробует делать этого, как и обойти стороной, бьется в них со всего маха. Она узнала эту машину и знала, кому она принадлежит.

Черный «Олдсмобиль».

Тонкий металл «Стального ветра» сгибается, как картон, и следом за ним трещат и ломаются кости, а из разорванного во многих местах тела фонтанами вырывается кровь, заливает авто красным. Но оно и без того выкрашено в этот цвет. На нем и кровь-то не разглядишь.

Темнота. Они мертвы? Оба? Но она еще чувствует что-то. Или уже нет?

Туман перед глазами прошел. Елена вздрогнула, заметала головой, думая, наверное, что должна увидеть в лучшем случае больничную койку, а в худшем… под землей темно, ничего она не разглядит, а если руки подымет, то наткнется на шершавые доски гроба.

Все увиденное казалось настолько реальным, что она еще с несколько секунд не могла поверить, что все это было лишь видением. Что же это было? Она покосилась по сторонам, но все перекрестки были другими, не такими, как в видении. Узнай она их, все равно не успеет крикнуть Шешелю, чтобы остановился. Черное авто, несущее смерть, — проворнее, будь что будет. У нее так развито воображение, что если бы все сны, которые она видела, сбывались, она умерла бы не один раз, а уже десяток.

Что может случиться на тихих вечерних улицах? Конечно, ничего. И не надо ничего придумывать, а то беду накличешь.

Шешель соблазну произвести на актрису впечатление своей ездой не поддался. Авто он вел аккуратно, как прилежный водитель, вовсе не собираясь устраивать на улицах гонки. Изредка он нажимал на клаксон, чтобы тихоходные телеги и конки поближе прижались к обочине и дали ему возможность обогнать их, при этом не заезжая на встречную полосу и не рискуя столкнуться с теми, кто двигался навстречу ему.

Прочь плохие мысли, прочь.

«Астория».

Ей сейчас вовсе не хотелось вновь превращаться в звезду. Напротив. Вот бы отдохнуть, чтобы никто не узнал тебя, но вряд ли такое возможно, если только грим не наложить. Куда же от самой себя убежишь? Она посмотрела в окно, наткнулась взглядом на рекламный плакат очередного фильма студии Томчина. Ей не нравился этот плакат. Вернее, ей не нравилась она на этом плакате. Слишком театрально заломленные руки, голова запрокинута назад, глаза закрыты — все это слишком показные страдания. Не настоящие. Неужели она так плохо играет в этом фильме? Надо пойти посмотреть, прийти на последний сеанс, вуаль набросить на лицо, чтобы в зрительном зале, когда зажгут свет, никто ее не узнал. Можно уйти пораньше, когда зрители еще досматривают последние сцены, но тогда она не услышит, что они будут говорить после окончания сеанса. Вот бы подслушать их разговоры. Это совсем другое, чем льстивые речи критиков. Это настоящее. То, что она читает в журналах, в большинстве своем искусственное. Суррогат.

— Вы знаете, где находится «Полночный экспресс»? — спросила Спасаломская.

— Нет.

— Жаль. Я тоже. Название хорошее, и мне говорили, что там хорошая кухня и там уютно… ай, — вскричала она, будто под сиденьем у нее завелась мышка и теперь Спасаломская, увидев этого незваного пассажира, очень удивилась, — ну как же я могла забыть? У меня же справочник есть. Как же я забыла? Сейчас найду.

Она говорила слишком быстро и взволнованно. Нельзя так терять самообладание. Говорить надо сдержанно и холодно, иначе собеседник может слишком многое возомнить о своей персоне.

Черное авто как тень мчалось следом за ними, держась на одном и том же расстоянии.

Фасад «Полночного экспресса» выходил не на центральную улицу, а на прилегающую к ней. В лучшем случае дорогие авто проскальзывали мимо, а останавливались лишь в том случае, когда у них что-то ломалось. Но вероятность такой остановки была крайне мала.

Толстый розовощекий швейцар в красной фуражке отворил перед ними массивную дубовую дверь. Он выглядел лет на пятьдесят, длинные закрученные к верху усы, на отращивание которых он потратил, вероятно, уйму времени, выдавали в нем отставного военного. Он наверняка дослужился до фельдфебеля, был отцом и защитником новобранцам, а распахни он зеленую шинель с красной окантовкой, вся грудь окажется в крестах. Спросишь его: «Где воевал, служивый?», так в ответ получишь внушительный список, венчавшийся Будапештом или Веной. Что там будет посредине? Каушен, Гумбонен? Может, где-то и встречались. Такому за то, что дверь открыл, медный пятачок в руку положить будет стыдно. Надо лезть за серебром или казначейским билетом, но отставной фельдфебель свободную руку демонстративно убрал назад, за спину заложил, всем видом своим показывая, как ему приятно, что в заведение, где он служит, заглянул авиатор. Невольно он вспомнил, как сидел в окопе, ожидая приказа к наступлению, а над его головой проносились эскадры русских аэропланов, которые летели обстреливать вражеские позиции.

То ли освещение в зале оказалось слабым, то ли все так увлеклись беседами со своими спутниками, не обращая более ни на что свое внимание, а те, кто сидел в одиночестве — созерцали свои тарелки, в общем никто Спасаломскую не заметил и даже в сторону ее не посмотрел, а уж на Шешеля тем более смотреть не стоило. Серая мышка. Незаметная. Как тот студент железнодорожного университета, которого Шешель повстречал днем.

Откликнулся только официант, услышав перезвон колокольчика, который ожил ровно на миг, когда они вошли, и задели его краешком двери. Приятный звук.

Невнимание ее чуть оскорбило. Первым желанием было развернуться, уйти прочь, хлопнуть дверью на прощание, колокольчик проводит ее перезвоном.

Она еще не понимала, отчего выбрала именно это место, будто в городе нет ничего лучше, с отдельными кабинетами, где ни ее, ни Шешеля никто не потревожит, но мысли привели ее сюда, причем название возникло в голове спонтанно, будто выплыло оттуда. Здесь она вряд ли могла наткнуться на кого-то из своих знакомых. Завидев ее кавалера, они еще долго шептались бы по этому поводу, строя догадки. Кто он? Действительно — кто он? Задай ей кто этот вопрос, она пока не смогла бы на него ответить. Стеснялась она, что ли, показаться в его обществе? Она еще не понимала этого.

— Здесь уютно.

Она сказала это, когда официант провел их в угол зала, где они могли спрятаться под густыми ветвями пальмы, стоящей в кадушке.

Она сидела лицом к залу. Она сама захотела этого, а Шешелю оставалось лишь глядеть на нее либо на стену за ней. Никто его внимания от нее не отвлекал, зато она видела весь зал. Она улыбнулась от таких мыслей. Забавно все это.

Она почувствовала тревогу, промелькнувшую на краю сознания, как тень летучей мыши — такая же быстрая и неуловимая. Она оторвалась от меню, провела взглядом по залу. Какое-то время глаза перестраивались, как оптика у бинокля, когда подкручиваешь колесико, наводя резкость с тех предметов, что поблизости, на те, что находятся в отдалении. Ничего она не заметила, опять вернулась к строчкам меню, и вдруг опять эта тревога, опять тень, которую она непременно увидела бы, не поспеши отвернуться от зала. Вздрогнул колокольчик. Он точно был привязан к сердцу Спасаломской. Она почувствовала, как холодные пальцы, будто по струнам, перебирают по ее венам, соединенным с сердцем. Оно начинает ныть. Дверь. В нее входили очередные посетители. Трое. В дорогих смокингах. Несколькими секундами ранее на улице остановилось черное авто из ее видения.

«Олдсмобиль».

Меню выскользнуло из ее ослабевших, задрожавших пальцев, хлопнулось на стол. Легкая тень пробежала по ее лицу, точно лампа, висевшая под потолком, была Солнцем, имела спутник и вот сейчас он на секунду затмил ее свет. Тело напряглось. Взгляд застыл.

— Что-то случилось? — спросил Шешель.

— Нет. Все хорошо.

В голосе проступила дрожь, которую она не смогла спрятать. Она попробовала вновь говорить о каких-то глупостях, но теперь слова давались ей с трудом, не так легко и беззаботно, как прежде. Чувствовалось, что ее не отпускает какая-то другая мысль. Словами Спасаломская пробует утопить ее, но та все вновь и вновь всплывает на поверхность сознания, прямо как пробковый спасательный круг. Но вот спасательный ли он?

Изредка Елена поглядывала через плечо Шешеля в зал. Со стороны казалось, что она косится на его погон.

Шешель не поверил ей. Он не был ослеплен и оглушен ее красотой и обаянием. Вернее, был, но… ему так тяжело давалось скрыть свои чувства, точно он возводил плотину все выше и выше, а вода прибывала. Еще немного, и она прорвется наружу и сметет все те камни, что он нагородил, пытаясь остановить ее. Разве ее остановишь?

— Давайте уйдем отсюда, — неожиданно сказала Елена.

— Вам здесь разонравилось?

— Да.

— Вас отвезти домой?

— Нет. Попробуем найти что-нибудь более уютное.

— Хорошо. Но если вы не возражаете, теперь это уютное место поищу я.

— Да, да, я не возражаю. Пойдемте.

Они не успели ничего заказать. Времени терять, расплачиваясь, не пришлось.

Шешель предпочел показать, что ничего не заметил. Но у него был цепкий взгляд, хорошая реакция и неплохая память. Иначе… нет. Ему просто повезло. От многих, кто обладал еще более обостренными чувствами, фортуна отворачивалась. Теперь они спят в могилах, разбросанных по всему миру.

Лица всех троих, несмотря на приглушенный свет, хорошо отпечатались в его мозге. Они делали вид, что больше интересуются меню, отпуская друг другу колкие замечания по его содержанию.

— Филе оленины с перечным соусом и запеченными овощами, миноги из Великого Устюга с горчично-медово-яблочной заправкой. Что думаете, господа?

— Фу. Как примитивно! Они бы еще кашу гречневую здесь написали.

Шешель знал, что точно так же они могли взяться за обсуждение его внешности и одежды. Но когда они все вместе, точно кто-то команду дал, глянули на него, приготовленные заранее слова так и не слетели с их губ. Что-то остановило их. Иначе… он не стал бы с ними драться, отвешивать каждому из них пощечины, а предложил бы им извиниться. Их было трое, но все вместе они не стоили и одного из тех английских матросов, с которыми он много лет назад дрался в портовой таверне Марселя. Тогда он уложил на деревянные доски таверны двоих, прежде чем кто-то из оставшихся на ногах ударил его бутылкой по лицу, отправляя в нокаут…

Они не выдержали его холодный, тяжелый взгляд, отвернулись, занялись своими делами, но теперь говорили потише.

— Пойдемте отсюда господа, нам здесь делать уже нечего.

Опять демонстративно громкий голос, рассчитанный не только на тех, кто сидел за столом, но чтобы его услышал и Шешель, а в особенности Спасаломская. Она схватила Шешеля за руку, сжала пальцы. На коже синяки, наверное, останутся или следы от ногтей. Почему же эта троица так напугала ее?

Шешель криво улыбнулся. Он увидел черное авто. Не составляло большого труда догадаться, кому оно принадлежит. Вот только хозяева ошибаются, если думают, что смогут на целый вечер превратиться в тень, которая везде следует за Спасаломской. Она была им нужна, а вовсе не Шешель. Он стал кое о чем догадываться.

«Авто слишком тяжелое и неповоротливое, — подметил Шешель. — На таком стены пробивать хорошо. При столкновении у пассажиров большие шансы совсем не пострадать, а вот маневрировать на улицах — неудобно. Особенно если надо за кем-то гнаться».

Он чуть задержался в дверях, оглянулся, и, хотя во взгляде его злобы не было, троица замедлила шаг, остановилась, стала по карманам рыться, будто проверяли, не забыли ли что-то. Взгляд Шешеля действовал на них как гипноз. Он развил эту способность, когда, сидя в аэроплане, где защитой от пуль служат фанерные борта, проткнуть которые можно и пальцем, внушал вражеским пилотам: «промахнись». У него хорошо это получалось. Ведь он жив, а те, кому он внушал это, — нет.

Через секунду все они справились с заминкой, но к этому времени Шешель уже не смотрел на них, выйдя из ресторана.

— Уже уходите? Неужели не понравилось? — расстроился отставной фельдфебель.

— Мы еще вернемся, — обнадежил его Шешель. — У вас хорошо.

— Буду рад вас видеть.

Елена молчала. Не стоит расспрашивать ее об этой троице. Все равно ничего не скажет, а если и начнет говорить, то это наверняка испортит ей настроение на весь оставшийся вечер и поправить его уже никак не удастся. Лучше тогда сразу отвезти ее домой.

Они могли оказаться ее поклонниками, которые слишком навязчиво добиваются расположения актрисы, или, напротив, они были из числа тех, кто благосклонность Спасаломской потерял безвозвратно, но надеется, что положение это можно исправить, на самом деле делая его все хуже и хуже. Какая разница? Она хорошо их знала. Все еще была растеряна и совсем не защищена от вопроса: «Кто они?», но Шешель задавать его не стал.

Он положил саквояж с вещами в багажник, сел в авто, сросся с ним, будто его нервные окончания проникли во все механизмы «Стального ветра», и теперь он чувствовал, как их обтекает масло, а по шлангам течет бензин. Он походил на современного кентавра, у которого ту часть, что была от коня, заменили на механизм. Современный кентавр должен выглядеть именно так. Кавалерия — устарела.

Резкий короткий визг покрышек. Они чуть прокрутились по мостовой, высекая из нее огонь, но смогли добыть лишь дым, а потом резина наконец-то смогла зацепиться за камень, оттолкнуться от него, посылая авто вперед, как камень из пращи, скорость которого со временем не уменьшалась, а увеличивалась.

Они ехали по каким-то маленьким улочкам, распугивая прячущихся на выгребных ямах котов. Два авто здесь не разъедутся, повстречайся они друг с другом, будут стоять лоб в лоб, как бараны, пока кто-нибудь из них не додумается дать задний ход. Низко нависали старые прогнувшиеся балконы. Елене казалось, что они могут задеть верх авто, а железные прутья вгрызутся в брезент, как гнилые зубы. Прутья торчали из стен, похожие на остатки ампутированных конечностей, безобразно вылезая из камня, как куски костей. Этак какой-нибудь балкон, не ровен час, обвалится прямо на авто и погребет его вместе с пассажирами.

Слишком много поворотов. Преодолевая большинство из них, авто чуть не царапалось бортами о стены. Их разделяли даже не сантиметры, а счет велся на ширину человеческих волосков. Она забыла, что позади них едет черное авто. Оно отстало. Когда, она не заметила. Спасаломская сбилась, считая все повороты, которые они проехали, и не смогла бы восстановить в памяти весь путь. На домах табличек не было. Она не знала, где они сейчас находятся. Она прежде не забиралась в эти районы. О, в этом что-то есть. Похититель. Как она раньше не догадалась? Шешель втерся к ней в доверие, чтобы похитить ее. Что же он потребует за свободу? По телу пробежали мурашки, в ногах опять появилась слабость, как в тот раз, когда она впервые села в свое авто вместе с Шешелем.

— Вы хорошо знаете город. Откуда? Вы ведь первый день здесь. Или раньше бывали?

— Бывал, конечно. А еще, когда в поезде ехал, карту изучал. Хорошая карта. Пока все правильно.

— А куда мы едем? — спросила она.

— Хочу проведать давнего знакомого. Я думаю — вам понравится.

— Знакомого?

— Да. Вместе служили в эскадре генерала Гайданова.

— Так он тоже пилот, отошедший от летной практики?

— Не совсем. Даже совсем не пилот, хотя многие его за такового принимали. Он работал в наземных службах, а еще писал стихи. Может, и сейчас пишет. Знаете ли, во время войны был очень популярен. Подписывался псевдонимом К. С. Не знаете такого?

— Нет. Не припомню.

Елена сдвинула брови, делая вид, что думает. Может, и на самом деле что-то вспоминала. На лбу у нее появились две морщинки. Шешель залюбовался ими, одернул себя. Муниципальные власти поскупились поставить здесь много фонарей. Они походили на оазисы света в пустыне тьмы. Чуть отвлечешься и стены не миновать. Он попробовал помочь актрисе.

— «Я птица с перебитыми крылами, лечу к земле, чтоб отдохнуть». Тоже не помните?

— Смутно припоминаю. Да, я читала его. А он лирику пишет?

— Раньше — нет. Все больше воздушными сражениями мысли занимал. Мне говорили, что он недавно книгу выпустил, но что в ней, я не знаю.

У черного авто не было ни единого шанса удержаться у них на хвосте, пусть пассажиры ее и пилот и не задержались бы на старте, слишком долго усаживаясь на свои места. Они везде теряли секунды и быстро отстали. Елена перестала оглядываться. Черное авто она там не увидит. Оно выключило фары и слилось с темнотой.

Шешель откровенно издевался над ними, впрочем, не переступая ту грань, за которой, чтобы не потерять свое достоинство, противники его перейдут к более активным действиям. Они не смогут протаранить его. Нет. Шпионы-любители. Затеяли за ним погоню, полагая, что он обычный отставной офицер, а значит, противник не опасный, никак на хищника не похожий. Их следовало проучить. Подстроить так, чтобы «Олдсмобиль» въехал в телеграфный столб или в стену, но люди невинные тогда пострадают — хозяин дома, да и когда телеграфные провода порвутся, без связи район останется, пока сюда ремонтники не явятся и не водрузят на место поваленный столб. Надо более удобный случай подождать. Шешель отчего-то пребывал в уверенности, что случай этот ему еще представится, и, возможно, не раз. Осталось еще определить, с кем свела его судьба. Для этого хватило бы сходить в ближайшее отделение полиции, поиграть перед лицом дежурного своими документами и, ткнув в маячившие за окном три фигуры, приехавшие следом, спросить:

— Это кто?

— Ежели мешают, на время изолировать можем, — вероятно, последует предложение.

— Нет, благодарю. Просто хочу знать, кто это?

— Один момент, — полицейский побежит на улицу, посмотрит на лица, сверится в картотеке.

Беда в том, а может, и радость, что Шешель был не один. Заезжать в отделение вместе с актрисой не стоило. Все он выяснит, когда объяснения с этой троицей перейдут в более тесную фазу. То, что они потеряли его авто на улицах города, еще ничего не значило. Они находились в лучшем положении, нежели он. Они легко могут выяснить, кто он и как его зовут. Исходя из этих сведений, можно вычислить и куда он едет, но для этого потребуется очень много времени. Логическая цепочка — очень сложная. Пока ее построишь, Шешель уже вернется в свою квартиру. Там его надо ждать. Там.

Он отдавал им оперативную инициативу.

Спасаломской не нравилось внимание этих нахалов. Они слишком много о себе возомнили. Они умели тратить деньги, но никак не зарабатывать их. Они были до тошноты неинтересны. Что будет, если их родители одумаются и забудут упомянуть нерадивых отпрысков в своих завещаниях?

Дерево, укрывшее весь фасад здания разлапистой тенью, служило неким подобием маяка, на который ориентировался Шешель. Он остановил авто.

— Кажется, приехали.

— Можно выходить?

— Подождите.

Спасаломская недоуменно посмотрела на Шешеля, а тот воспользовался этой паузой, чтобы выбраться из авто, обежать его, приоткрыть вторую дверь и подать Спасаломской руку, помогая ей ступить на мостовую.

Первый этаж выложен стеклом во всю ширь, но что за ним — не разглядишь дальше пары метров. Когда они вошли в залу, по нему прокатился гул голосов: «Спасаломская, Спасаломская», — шептали все друг другу на ухо. Из-за того, что происходило это ритмично и одновременно, шепот усиливался многократно и стал походить на овации зрительного зала, который ждет появления на сцене любимой актрисы и так приветствует ее. Елене определенно здесь нравилось. Почему бы и нет?

Кто-то выбежал им навстречу. Нет, не официант. У тех одинаковый вид. Маленькие усики, похожие на полоску грязи. Обязательно набриолиненные волосы, гладко и аккуратно уложенные. Разыграйся даже буря, ни одна волосинка с места не сдвинется. Не бриолин, цемент какой-то. А если током его ударит — волосы дыбом встанут? Все они похожи друг на друга, как братья родные, и одеты они точно в униформу, которую шьют, вероятно, в одном и том же ателье.

Розовощекий, полноватый — жизнь хлещет из него во все стороны, как солнечные лучи в жаркий день, опаляя все вокруг. Сама любезность. Он смотрел на Спасаломскую с обожанием. Странно, что он не прихватил с собой листок бумаги, а лучше афишу с ее фильмом. Когда еще представится шанс заполучить ее автограф да выставить его в витрину или в рамку, заключив под стекло, как картину, и повесить на стену, чтобы все знали — Спасаломская заглядывала сюда.

Потом он увидел Шешеля. В глазах его появилась еще большая радость. Кожа на лице могла порваться — слишком сильно натянулась она в широкой от уха до уха улыбке. Перед Спасаломской он онемел. Перед Шешелем к нему вернулся дар речи.

— Александр Иванович, какими судьбами?

— Проездом. Мне говорили, что ты неплохо устроился.

— Не жалуюсь. Пойдемте. У нас есть отдельный кабинет. Там вам мешать не будут, а кухня у нас превосходная, — он говорил это Спасаломской. Ведь он знал, что Шешель съест все что угодно. — Сейчас все будет готово.

Он суетился, хотел смахнуть со стола несуществующую пыль, но движения этого не закончил. Получилось, что он от кого-то отмахивается.

— Это и есть поэт К. С.? — спросила Спасаломская, когда бодрячок покинул их на минуту.

— Да.

— Я думала, он другой.

— Многие представляли его тонким, стройным юношей с бледным лицом. Другие — напротив — крепким и мужественным, с обветренной кожей. Действительность редко оправдывает наши ожидания. Я уверен — он принесет нам по экземпляру своей новой книжки.

— Интересно, интересно, а он не забудет принести нам что-нибудь поесть? Я начинаю чувствовать голод.

— Нет, конечно. Готовит он еще лучше, чем пишет. У моего командира он был денщиком. Эскадра души в нем не чаяла. Баловал он нас всякими разносолами.

Взгляд Елены скользнул по убранству кабинета.

Шешелю и самому было интересно, как устроился бывший денщик командира. В нем всегда проявлялась деловая жилка. Сразу было ясно, что как только он поднакопит опыта, раздобудет первоначальный капитал, то начнет приумножать и то и другое в геометрической прогрессии. Того и гляди — лет через двадцать станет владельцем огромной корпорации, придется к нему на поклон идти, денег просить.

«Неплохо» — такую характеристику дал Шешель заведению, но вслух свою оценку не высказал.

Тем временем стол стал заполняться тарелками с разнообразной снедью. Первой появилась горка блинов, на которой лежал большой кусок масла, словно снег на горной вершине. Наступила оттепель. Солнце до него добралось, и он таял, начиная сползать по склонам горы. Более естественно выглядела бы сметана. Следом возникла нарезанная небольшими кусочками семга, пироги, от которых шел горячий воздух, как от маленьких печек, плошки с икрой, черной красной. Если хозяина не остановить, то он выложит на стол все свои запасы. Судя по всему, они были обширными и их вполне хватит, чтобы жители окруженного неприятелем города в течение нескольких месяцев могли выдерживать осаду, не испытывая никаких трудностей в провианте.

Шешель не сомневался, что его желудок с испытанием справится, но вот Елена… она наверняка придерживалась новомодных французских веяний в медицине, проповедовавших постулат, что много есть — вредно для организма. Он был очень выгоден для стран Западной Европы, которые так и не смогли пока оправиться от войны и не обеспечивали свое население необходимым количеством продуктов. Определенное воздержание в пище приветствовалось правящими кругами. Но в России ситуация была совсем иной. Так и урожай в амбарах сгноить можно. Вечно от французов одни проблемы — и на войне, и после нее. Вот союзника-то бог послал. Впрочем, британцы — еще хуже. Те-то всегда себе на уме.

— Приятного аппетита.

От еды исходил изумительный запах.

Шешель почувствовал голод — он прямо-таки вырывался наружу, точно прятался внутри, тихо сидел в желудке, подговаривая желудочные соки к бунту. Стоило Шешелю рот открыть, он и слова сказать не смог, тут же захлопнул его, а то продержи он еще секунду его раскрытым, то вместо слов на скатерть полилась бы слюна, липкая, неприятная. Превосходное впечатление произвел бы он тогда на Елену.

Шешель сглотнул.

Похоже, Спасаломская за веяниями в медицинской моде не следила, оттого, видимо, что все время свое тратила на другие заботы: примерки у портных, заучивание ролей и прочее. Носик от кушаний она не воротила. Глазки ее разгорелись. И в ее желудке голод завел песню сродни той, что выводит ветер, изредка залетая в печные трубы. Не боялась она, что после сытного ужина придется несколько дней морить себя голодом.

Минуты три они только взглядами обменивались. Говорить с полным ртом обременительно и не удобно: подавиться можно и звуки не все правильно произносятся — собеседник тебя просто не поймет.

Готовили здесь вкусно. Но желудок не бездонная бочка. Он растягивается, как воздушный шар, превращаясь из малюсенькой тряпочки, валявшейся на земле, во что-то огромное, что не смогут обхватить, взявшись за вытянутые руки и несколько человек, но и он имеет свои пределы.

Заиграла скрипка.

Утолив голод, они стали наслаждаться музыкой. Беседа потекла сама собой.

Никто их здесь не отыщет. Черное авто будет метаться по ночным улицам, пока у него не иссякнут силы, пока не закончится бензин в его баке и он встанет грудой очень дорогого, но безжизненного металла. Совсем не страшной, как чучело хищника, выставленное в музее естественной природы. Вот только, если приладить на прежние места заспиртованные внутренности, ничего из этого не выйдет. Авто же очнется, стоит только плеснуть в бак немного бензина Глаза загорятся огнем.

— Как же вы будете возвращаться? Давайте я довезу вас до дома. Где вы остановились?

Ее глаза лучились радостью и весельем. Стало ли тому причиной хорошее вино, которое извлек из своих погребов денщик, или потому что музыканты хорошо играли и место им было скорее не в ресторане, а в концертном зале, куда публика приходит послушать только их и не отвлекается на поедание заказанных кушаний.

«Он обрастает хорошими людьми очень быстро. Они тянутся к нему. У меня не так все удачно».

У Шешеля был не настолько богатый опыт общения с женщинами, чтобы понимать их жесты или взгляды. Они оставались для него существами непредсказуемыми, совсем как погода в прогнозах метеорологов. Вот светит ясное солнышко, небо чистое и ничего не предвещает ненастья, но проходит минута-другая, и небо затягивается серым занавесом, что набросил на них кто-то, кто сидит еще выше — на небесах, а потом… начинается гроза. Но все может происходить и в обратном порядке.

— Нет, нет, — сказал Шешель. — Разве в Москве есть проблемы с транспортом? Любая пролетка за несколько минут домчит меня домой, — он называл уже своим домом ту квартиру, которую предложил ему Томчин, — не сомневайтесь.

— Как знаете. И все же давайте я довезу вас до дома, — настойчиво предлагая свои услуги, она боялась чего-то, думала, что та троица, преследовавшая их в течение вечера, может выкинуть чего-нибудь. Отчего-то Елена предпочитала идти окольным путем и не говорить всю правду.

— Нет, нет, — сказал Шешель как можно мягче. Это был тот случай, когда даме в ее просьбе придется отказать. Но возможно ли такое?

Учтивый хозяин не досаждал своим присутствием во время ужина. Пробегал где-то в стороне, лишь поглядывая на Шешеля и Спасаломскую, точно любовался ими. Но когда они прощались, то едва от него отделались. Ладони Шешеля и К. С. точно склеились. Пилоту, чтобы освободиться, пришлось несколько раз встряхнуть рукой, потянуть ее на себя, и если бы К. С. не отпустил его, то вывалился бы следом из ресторана на улицу. Это его нисколько не тревожило. Отделались от него только после того, как Шешель пообещал на днях вновь зайти. К. С. расплылся в улыбке, сказал на прощание, что в любое время дня и ночи двери его ресторана открыты для них. Шешель кивнул. Спасаломская в ответ легонько качнула головой, а потом, когда К. С. уж не мог услышать их разговор, спросила:

— Как его на самом деле звать?

— Силантий Оплеухов, — сказал Шешель.

— Зря он псевдоним взял, — констатировала, смеясь, Спасаломская, — Силантий Оплеухов, да о таком имени мечтать только можно. Так и просится на афиши.

Накрапывал дождь. Очень мелкий. Скорее не дождь даже, а какая-то изморось. На стекле проступали не капли, а влага. Хорошо, что брезентовый верх в авто не стали опускать. Воды бы в салон много не набежало, но сиденья стали бы мокрыми, неприятными. Сядешь на них — зябко станет.

— Вы вымокнете, — не отступала Елена.

— Не успею, — держал оборону Шешель.

— Вы не видели, как я вожу авто.

— Надеюсь, что у меня еще будет возможность это увидеть, — Шешель перешел в наступление.

— Э-э… да. Если вы согласитесь принять предложение Томчина.

— А если нет?

— Тоже будет, — не задумываясь ответила Спасаломская, — но так у нас будет больше времени. Разве вы еще не решили?

— Решил.

— Так да?

— Да.

— Я рада, — она приписала эту заслугу себе. Но права была отчасти. Процентов этак на девяносто девять с сотыми и тысячными долями.

Они ехали медленно. Улицы были пустыми. Именно сейчас по ним можно гнать во весь опор, не боясь, что кто-то под колеса попадет или натолкнешься на телегу или другое авто. Подвыпившего гуляку, который на проезжую часть выйдет или выползет, за версту увидишь, даже если он трупом будет на дороге лежать.

Шешель понял, что ему жаль расставаться со Спасаломской. Он увидит ее завтра. Но на студии будет много других людей. Скорее всего, она останется холодной, будто за ночь позабудет все, о чем они говорили минувшим вечером, а, увидев его, обмолвится лишь парой словечек, точно они почти незнакомы. Так оно и есть. Так и следует вести себя звезде кинематографа. Ничего другого ждать не стоит. Но повторится ли этот вечер? Может, когда на город опускаются сумерки, Спасаломская, как в сказке, обо всем вспоминает, а утром — забывает? Как бы время остановить?

Шешелю стало грустно. Давно так тоскливо на душе не было. В сердце застряла какая-то заноза. Ледышка. Из-за нее сердце замерзло, стало твердым, тяжелым, точно в камень превратилось, дышалось с трудом.

Все так быстро закончилось.

Небольшой каменный двухэтажный домик весь принадлежал Спасаломской. Два льва сторожили его.

Спасаломская как-то заметила, что дом этот стал для нее неудобен, расположен он в центре города и от суеты, царящей прямо за его стенами, никак не удается спрятаться, вот и подумывала она переехать в другое место, поспокойнее. Томчин хотел отстроить специальный квартал, где обитали бы ведущие сотрудники его студии. И об охране от назойливых поклонников заботиться не пришлось бы. Заботой Томчина это станет, как и создание условий для отдыха и прочее, чтобы наутро голова работой была занята, а не бытовыми проблемами. Заманчивое предложение.

Крышу дома поддерживали два великана, наполовину вросших в стену. Мышцы у них напряглись, под каменной кожей бугрились титанические мускулы. На кого же они небо бросили? Как же оно без них еще на Землю не падает? Видать, они тоже были из числа почитателей актрисы, но повезло им побольше чем тем, кто каждый вечер ждет ее возле ворот студии, а она не обращает на них никакого внимания. Если остаться здесь подольше, встав под окнами, тоже в статую каменную превратишься. Вот только где ее расположить потом? Разве что у входа, вместо охранника, который будет следить за тем, чтобы в дом никто непрошеным не проник.

— Спокойной ночи, майор, — Елена позволила поцеловать свою руку на прощание. — Выспитесь хорошенько, Луна вас ждет.

«Луна, она ведь Селеной еще зовется. Их имена похожи. Может, она тоже будет ждать меня».

— Спокойной ночи, — сказал Шешель.

«Эх, добавить бы, принцесса» — он оторвал губы от атласной перчатки, выпрямился. Глаза их встретились и вновь расстались.

Служанка ждала ее, следила, наверное, за разговором, а как только она стала подниматься по лестнице, распахнула перед ней двери, но сама на пороге не показывалась. Казалось, что двери снабжены каким-то механизмом, который открывает их, как только к ним подходит хозяйка.

Окна завешаны тяжелыми бархатными портьерами. За ними спрячешься как за каменными стенами. Свет сквозь них не пробивается, а поэтому непонятно, в какой из комнат он горит, да и горит ли вообще. Все окна — темные. Только улица — светла.

Дождь перестал.

Шешель услышал, как по мостовой бьют лошадиные подковы. Отчего-то этот звук напомнил ему тот, что получался, когда Елена поднималась по каменной лестнице, а каблучки ее туфелек цокали по камню. На них тоже подковки. Маленькие. Приятный звук. Спокойный. Слушать бы его и слушать.

Шешель остановил экипаж.

— До Суворовской площади, — сказал он кучеру — бородатому мужику с красным лицом, выдававшим любителя водки.

— Садись, барин, вмиг домчу, — заулыбался он.

— Вмиг — не надо.

— Не бойся, барин. Я аккуратно вожу. Экипаж у меня с хорошими рессорами, тряски — не почувствуешь. Покажется, что в кресле сидишь и никуда не едешь.

— Хорошо. Хорошо, — отмахнулся Шешель, усаживаясь в экипаж.

Кресло действительно оказалось очень мягким.

— Ну, милая, — прошли.

Придумал бы что-нибудь другое, а то впечатление, что это пароль какой-то и, не услышав его, лошадь с места не сдвинется, заартачится, как ослик упрямый, и тогда придется держать перед мордой морковку, привязанную к палке. Иначе лошадь и шага не сделает.

Кучер щелкнул кнутом. Тот только воздух разрезал, а до лошади почти и не дотронулся, погладил лишь легонько. Экипаж тронулся.

От кучера несло луком. Картуз нахлобучен на голову залихватски, чуть вбок, открывая густой чуб, падающий на лоб. Лихой наездник. На коня его, да шашку в руки или копье. От таких германцы, австрийцы, венгры да турки как от чумы бежали. Будь настроение другое, поговорили бы о войне, но сейчас не хотелось.

Погрузившись в раздумья, Шешель за дорогой не следил, а зря. Право же, кому в голову прийти может, что ездить в экипажах — опасно. Улицы то пустынны, точно мор по ним прошел, а выжившие — из домов носа не кажут, боятся заразу подцепить. С прилегающих улиц никто выскочить не может, чтобы прямиком экипаж в борт поцеловать. И кто подумает, что извозчик окажется вовсе не милейшим человеком, в мыслях которого — как бы барину угодить, чтобы на радостях пятачок-другой накинул сверх оговоренной заранее платы за проезд, а заговорщиком. Ладно бы Шешель миллионами владел. Тогда толк был бы похищать его, выкуп требовать или вексель подписать на изрядную сумму со множеством нулей.

Сомнения стали посещать Шешеля, когда на улицах стало слишком темно.

Шешель привстал с кресла, высунулся из экипажа, в этой части города он ориентировался плохо, не излазил подворотни, чтобы узнавать их при первом же беглом взгляде. Было чувство, что улица ему совсем незнакома, а судя по времени, они должны были уже подъехать к дому, где располагалась квартира, отведенная Шешелю Томчиным.

— Ты куда меня завез? — спросил Шешель, вперив взгляд в широкую спину извозчика.

— Как же, барин, ты же сказал на Суворовскую площадь — вот я туда и еду. Уж почти приехали.

Извозчик обернулся, на губах у него была улыбка, но неестественная какая-то, приклеенная, что ли, а в глазах — страх и что-то еще, но Шешель не успел рассмотреть что именно. Извозчик опять повернулся спиной, хлестнул лошадь. Она побежала чуть быстрее.

— Не волнуйся, барин. Немного осталось.

Или показалось Шешелю, или действительно последняя фраза с подтекстом прозвучала.

Если как следует пихнуть ногой извозчика в спину, тот, глядишь, на козлах не удержится, из экипажа выпадет, а пока подниматься будет и в себя приходить, Шешель его место займет. Управлять-то экипажем — наука не хитрая, вот только Шешель не представлял, где находится и как отсюда выбираться. Лошади ведь не скажешь, как извозчику: «На Суворовскую площадь».

Так что там писали газеты в хронике происшествий в последнее время? Не состоит ли этот извозчик в разбойничьей шайке? Сажает ночью кого-нибудь в свой экипаж, завозит на окраину города, а там вместе с подельниками — грабит. Чтобы о хитрости этой полиция не прознала, жертву преступления надежнее убить, а то с живым-то свидетелем хлопот не оберешься — преступников в лицо знает. Отпустишь его, грози не грози, на следующий день во всех полицейских участках портреты всей шайки появятся, каждого сотрудника ими снабдят, а ежели в масках его грабить, так все равно он извозчика видел, выдаст его, вмиг все предприятие преступное закроется. Захочет полиция побыстрее очистить улицы от подобных разбойников, то следующей ночью по всему городу будут бродить переодетые агенты. Чуть взбрызнув одежду капельками водки, чтобы запах чувствовался издали, они старательно будут изображать подвыпивших гуляк. На такую приманку разбойники обязательно клюнут. Ждет их тогда либо смертная казнь через повешенье, наверняка на их счету не одна безвинно загубленная жизнь, или в лучшем случае длительная каторга.

«Ох, тоже мне приключение на мою бедную голову, — размышлял Шешель, — как же выбраться из этой прескверной ситуации?» Или чудится ему все? Выдумывает невесть что?

Не ошибиться бы только, а вдруг извозчик чист душой и ничего плохого у него и в мыслях нет. Шешель собрался, напрягся. Тело как сжатая пружина. Он пуля, загнанная в ствол. Мгновение, и его не удержать. Пора. Пора. Помедлишь — поздно будет. С одним извозчиком справиться легко, а когда вся шайка насядет — удастся ли отбиться?

— Тпру, — натянул поводья извозчик, а когда экипаж остановился, посмотрел на Шешеля, полупривстав с козел. — Все, приехали, барин, — зубы его сверкнули в хищной улыбке.

— Ага, — сказал Шешель.

Он вложил в удар далеко не всю силу. Положение у него было очень неудобное, опираться приходилось не на ноги, а на то, что расположено сзади чуть пониже спины. К счастью, расстояние до извозчика было небольшим. Вытянутой руки с лихвой хватило, чтобы покрыть его. Не пришлось даже с места приподниматься и чуть перемещаться вперед.

Приятнее было бы ударить в зубы, разбить до крови губы. Но удар этот менее эффективен, чем в челюсть. О зубы костяшки пальцев отобьешь, кожу сдерешь до крови и в чужой крови перепачкаешься. Зачем это?

Шешелю нужно было решить, с какой руки бить, зависело от того, через какое плечо обернется извозчик. Оказалось через правое. Правым кулаком и попотчевал его Шешель.

Извозчик, крякнув, завалился на бок, слетел с козел и грузно грохнулся о мостовую, но прежде, наткнувшись ребрами на колесо экипажа, отчего внутри у него что-то хрустнуло. Он мигом лишился духа, поэтому от боли застонать не успел. В таком состоянии, если не тормошить его и не совать под нос нашатырный спирт, остался бы лежать еще с полчаса. Не меньше. Это потом, когда сознание, немного полетав рядышком с безжизненным телом, станет возвращаться в телесную оболочку, он почувствует ушибы и переломы, начнет завывать от боли, а пока он пребывал в блаженном неведении. Мостовая — холодная. В довесок насморк заработает.

У Шешеля, как оказалось, в распоряжении были лишь мгновенья. Как только экипаж остановился, из подворотни, из арки одного из покосившихся, кривоватых, как нищие калеки, домов выскочили три человеческие фигуры и бросились к экипажу. Подавать Шешелю руку, чтобы тот, не дай бог, не оступился, когда из экипажа выбираться начнет, и не упал, они не собирались.

Выпавшего извозчика они подхватить под руки не успели. Один бросился к лошади, схватил ее за уздцы, чтобы не испугалась и не унесла добычу, а у Шешеля и кнута не было, чтобы отогнать нахала и подстегнуть лошадь. У него вообще ничего не было. Приходилось рассчитывать только на кулаки. Он отчего-то пребывал в уверенности, что кричи не кричи о помощи, никто не то что на улицу не выйдет, но и из окна не высунется полюбопытствовать, кто там так надрывается.

Тем временем два других незнакомца подбежали к экипажу, попробовали забраться в него, ухватить Шешеля за ноги и стащить его вниз. Они так и не поняли, что стряслось с извозчиком. Подумали, видать, что тот был неосторожен и не удержался на козлах, когда экипаж остановился. Как все неудачно для него сложилось.

В руках они сжимали грубо обструганные дубинки, которыми старались ударить Шешеля, но скорее мешали друг дружке, да и пока на подножку залезешь, размахнешься, приметишься… Кто же им столько времени даст на подготовку удара. Это только на каменных статуях или на манекенах, выставленных в витринах магазинов, можно так медленно в ударах упражняться. Живые люди, если, конечно, они от страха не обомлели, ждать, пока на их голову обрушится дубинка, не станут. Начнут защищаться или сами в нападение перейдут — это, как известно, самый лучший способ для защиты. А Шешель вовсе не превратился в птичку которая посмотрела в змеиные глаза и теперь не может из-за боязни сдвинуться с места.

Кованый носок сапога пришелся первому нападавшему в подбородок. Шешель метил в зубы, но промахнулся. Удар был сильным, но челюсть вроде не треснула. Только кожа порвалась. Обливаясь кровью, нападавший отскочил назад, натолкнулся на своего напарника, едва не сбив его с ног, приложил руку к ране и заскулил от боли, размазывая кровь по лицу. Еще она капала на одежду. Но та была черной, и кровь впитывалась в нее, не оставляя заметных следов. Потом он согнулся на корточках, застонал.

Его пример на напарника совсем не подействовал. Тот тоже в экипаж полез. На этот раз Шешель прицелился получше. Он почувствовал, как хрустнули зубы после удара, а рот под сапогом превратился в кровавое месиво. Бил он от души, как по футбольному мячу, который непременно надо перебросить с одного края поля на другой. Голова от такого удара с плеч не слетит, но шейным позвонкам все же придется изрядно потрудиться, чтобы ее на прежнем месте удержать. Он тоже упал вниз, гораздо хуже своего напарника, но все же поудачнее извозчика. Так, серединка на половинку. В сознании остался, но ушибся сильно.

Выскользнувшая из рук дубинка гулко ударилась о мостовую, с таким же звуком, что и перезрелый арбуз, который, треснув, кусками разлетается, как шрапнель, в разные стороны.

— У-уу, гад.

Очухался первый из нападавших. Рот у него был разбит, но он еще мог объясняться по-человечески, товарищ его ничего не мог издавать, кроме воя, в котором от людской речи почти ничего и не осталось.

Он подобрал дубинку, все еще, видимо, не расставшись с желанием прогуляться ею по бокам Шешеля и по его голове. Страшное окровавленное лицо теперь походило на маску. Кровь казалась боевой раскраской, призванной устрашать неприятеля в ближнем бою.

И что же прикажете делать? Разбить себе нос, что ли, чтобы кровь залила все лицо, и стать обладателем точно такой же маски, чтобы и она навевала врагу ужас? Но Шешель-то ее совсем не испугался. Он выпрыгнул из экипажа, прикрываясь саквояжем, как щитом, сбил с ног одного из нападавших. Тот и замахнуться дубинкой не успел. Совсем она ему не понадобилась, опять выпала, покатилась. Он потянулся за ней, но не достал. Вскочивший на ноги Шешель припечатал его руку к мостовой, а следующим ударом послал разбойника в глубокий сон. Шешель инстинктивно подался вперед, пригнулся, не увидев ни замах, ни удар, но чуть запоздал. Дубинка кончиком мазнула его по голове и плечу. Шешель чуть отклонился назад, голова задралась вверх и к искрам, посыпавшимся из глаз после этого удара, прибавились еще и те, что появились в ночных небесах.

Первый пришел в себя.

Разноцветные вспышки.

«Какое красивое небо. Как северное сияние», — успел подумать Шешель, отступая на несколько шагов. Он споткнулся о бездыханное тело извозчика, потерял равновесие, почти завалился назад, но сумел выправиться, обрести крепкую поверхность под ногами, а то она раскачивалась под ним, как палуба корабля, на которой и в нормальном состоянии человек мог устоять с трудом, а что уж говорить о том, кто получил дубинкой по голове.

— А-э-э.

Безусловно, разбойник разучился говорить. Он только плевался, но не слюнями, а кровью, забрызгал немного Шешеля, бросился вперед, думая, наверное, что еще одна молниеносная атака и он собьет противника с ног.

Шешель почти без замаха с уровня грудной клетки выбросил кулак вперед и немного вверх. Боль пронзила руку, как электрическим током, от костяшек пальцев до ключицы. Но нападавшему было куда как больнее. Тот точно в столб врезался на полном ходу. Его всего передернуло, руки повисли, глаза начали закатываться, веки опускаться, и он рухнул вниз, опал, как одежда, сорвавшаяся с вешалки, и остался лежать на мостовой грудой тряпья.

— Ох, — только и вымолвил Шешель, взмахивая ушибленной кистью, чтобы унять боль, будто при каждой встряске она каплями отрывалась от руки. Похоже, он тоже забыл русскую речь.

О третьем нападавшем он помнил, боялся, как бы тот не вступил в схватку, пока его товарищи еще дееспособны, но тот точно к уздечке приклеился. С места не сходил, а только смотрел на драку, рот разинув, точно на кулачный бой пришел поглазеть. Но чтобы поучаствовать — боже упаси. Теперь можно было заняться и им. Развязки событий он ждать не стал, бросился бежать, как только понял, что дело начинает принимать скверный для его компании оборот. На собственные силы он и не надеялся. Куда ему тягаться с этим офицером, если одолеть его и двое не смогли? Даже трое. Сомнения развеялись относительно причин, заставивших извозчика сверзнуться с кресел, помогли ему упасть.

Шешель за ним не погнался. Тот слишком быстро убегал, как заяц, завидевший волка или лисичку. Не догнать.

Лошадь, переступая с ноги на ногу, недовольно фыркала. Когда она поняла, что ее больше никто не удерживает, понеслась прочь, таща за собой опостылевший, громыхающий по мостовой экипаж.

Шешель лишь провожал взглядом удалявшийся экипаж. Какое-то время, после того как он скрылся за первым поворотом, Шешель еще слышал цокот копыт. Потом и эти звуки исчезли.

— Вот так влип, — сказал он, вспомнив русскую речь, посмотрел себе под ноги, где развалились извозчик и два разбойника, пихнул их ногой по очереди, но без злобы, а чтобы проверить — не получится ли их растормошить. Безрезультатно. Разбойники не стонали уже, только сопели. Тихо. Себе под нос.

— И как же я отсюда выбираться буду? — задал он риторический вопрос пустоте, но та оставила его без ответа.

Прямо хоть монетку бросай, предварительно загадав, в какую сторону идти, если выпадет орел или решка. Положиться на волю случая — выход из ситуации, но что делать, когда дойдешь до перекрестка и тогда будет три варианта дальнейшего маршрута. Монеткой такую проблему не решишь. Придется тогда на клочке бумаги гадать, что ли. Вот бы кто на улице появился — у кого спросить можно о своем местонахождении. Но скорее всего, когда к столь позднему прохожему обратишься с подобным вопросом, тот, ничего не ответив, попятится, побежит без оглядки.

И ни одной таблички на домах. Ладно уж, что говорить о металлических, на которых название улиц гравируют и номера домов, позаботились хотя бы, чтобы на стенах намалевали краской опознавательные знаки. Все они оставались безымянными, как подкидыши. Доставай краску и рисуй на углах фасадов все, что тебе вздумается. Полная свобода творчества. Можно и дальше занимать мозги всякими глупостями. Дело с мертвой точки не сдвинется от этого ни на сантиметр, разве что время незаметнее пройдет, а утром местные обитатели наконец-то выйдут из своих домов и расскажут, как отсюда выбираться. Ночью этого от них не добиться. Сидят по домам, будто по темным улицам бродит страшный зверь и у всех, кого он повстречает, перегрызает горло и выпивает кровь. Жуть. У Шешеля мурашки по спине забегали, но не от страха, а от подступающего холода.

Он услышал шорохи под ногами, бросил к ним взгляд. Извозчик начал подавать признаки жизни, пошевелился, на локти оперся, оставаясь при этом на коленях, похожий на теленка нерадивого, который свою маму потерял и не знает, что же ему теперь делать.

Следующее действие было предсказуемо. Извозчик замычал. Вместо мамы к нему подошел Шешель, нагнулся, на корточки присел, так чтобы его голова оказалась вровень с головой извозчика. Тот что-то рассматривал на мостовой и глаз от нее не отрывал, будто потерял там чего, да все никак не мог отыскать. Нет там ничего. Пришлось ему объяснить, но не словами, потому что извозчик плохо воспринимал их сейчас. Шешель обхватил его голову ладонями, чуть вверх приподнял. На него уставились мутные пустые глаза. Через секунду в них зародилось понимание, а потом извозчик отпрянул, точно волка увидал, сел на колени, руками закрыл лицо.

— Барин, не убивай, — он отползал на коленках назад. Так и до крови их сотрет. Мало, что ли, ему?

— Ограбить хотели? — Шешель говорил как-то добродушно. Интонации такие с обстановкой не вязались.

— Нет. Что ты. Припугнуть только. Нас попросили.

— Кто? — Такого поворота Шешель не ожидал. Ему становилось интересно.

— Не знаю, барин. Он сам к нам подошел. Внешность твою описал, сказал, где тебя ждать. Не разбойники мы. Не разбойники. На деньги позарились. Пятьдесят рублей нам за тебя дали. Еще обещали.

— Ну, если имени не знаешь, так как он выглядел?

— Крепкий такой. Тебя повыше. Видно, деньги у него водятся. Он наказал тебя куда подальше завезти и припугнуть, — извозчик запнулся, подумал, не сказал ли чего лишнего, опять руками закрылся, точно удара ожидал.

— Продолжай, — милостиво сказал Шешель. С корточек он встал, а извозчик на коленях остался, точно молился на лик святой.

— Он сказал, что можно тебе руки да ноги поломать, ребра пересчитать. За увечья — надбавку даже обещал. Но убивать не просил. Нет. Да и не согласись бы мы. И ломать тебе ничего не стали бы.

«Да, а дубинки прихватили, вероятно, чтобы мух от меня отгонять».

— Деньги попутали, — продолжал извозчик, — мы честным трудом на жизнь себе зарабатываем. Да много не выходит. А тут деньги большие за одну ночь. Вот и согласились, — он посмотрел на бесчувственные тела, заголосил: — Эх, не хотели мы, не хотели. Не убивай.

— Они тоже честным трудом на жизнь зарабатывают? — Шешель ткнул вниз рукой.

— Да, да. Приятели это мои. Ты их не убил часом? — Шешель помотал головой. — Вот ведь как. Из-за меня пострадали.

То, что это не профессиональные убийцы, Шешель понял быстро. Окажись на их месте более умелые мастера, не отделаться ему так просто. Может, из схватки и вышел победителем, но ущерб для него в этом случае был бы куда ощутимее. Не обойтись тогда только синяками да ссадинами, как бы раны посущественнее не получить.

Но даже в самый критический момент они не стали ножами щеголять. Драку вели по правилам или почти по правилам, а значит, заслуживали и соответствующего обращения.

— Сдать бы вас в полицию, — процедил Шешель, припугивая извозчика, — чтобы за деньгами неправедными не гонялись.

— Ой, не надо, барин. Посадят ведь. Потом работу не найду. А с лошадью моей что будет? — Он осмотрелся, только сейчас заметив, что экипаж его исчез, но Шешеля об этом расспросить не решился. — Сердце подсказывало — не надо в это дело ввязываться. Но деньги-то большие пообещали. Знаешь, барин, сколько за пятьдесят рублей работать надо?

— Как ты получишь остаток? Ты сказал, что тебе ведь после исполнения приказа обещали еще денег.

— Да.

— Сколько? — Ему стало интересно, во сколько его оценил неизвестный недоброжелатель. Кому же он дорогу перешел?

— Это зависело от того, как мы тебя отделаем. Если руку или ногу сломаем — еще сотню, а если просто отколотим — пятьдесят. Мы бы тебе ничего не сломали. Били бы не сильно.

«Еще скажи — нежно».

— У меня брат двоюродный на войне был. До Вены дошел, — продолжал канючить извозчик. — Да я тебе что ты с германцами и австрияками воевал, — в ножки поклониться могу, — он и так на коленях стоял. — Что я нехристь, что ли, какой?

— Где и когда вы должны встретиться? — остановил его Шешель.

— Завтра. Вечером в шесть. На привокзальной площади. Я там стою обычно. Клиентов жду. Поездов много приходит. Людей тоже много. Хорошее место. Прибыльное. Многие там хотят стоять… Но думаю, не придет он. Мы-то ведь его приказ не выполнили.

— Все равно постой там в назначенное время.

— Конечно, конечно, барин. Знал бы, что ты боевой офицер да еще пилот, сразу отказался бы.

«Если бы ты знал, кто я, то побольше бы денег попросил, прохиндей, да дружков побольше созвал. Вижу твое нутро. Плут».

— Ты куда меня завез?

С этого вопроса Шешель уже пробовал завязать разговор с извозчиком, когда они сюда приехали. Как не вспомнить о теории, будто мир развивается по спирали. Все повторяется, только на качественно другом уровне. Шешель чуть голову в плечи не вжал, а вдруг после такого вопроса из арки выбежит еще одна группа супостатов, помногочисленнее той, что появилась оттуда в прошлый раз. Обошлось.

— Слобода это Кузнецкая.

— И как отсюда выбираться? Припоминаешь, куда я приказал тебе меня доставить?

— Ой, да до Суворовской площади отсюда быстро. Я бы тебя вмиг довез, да вот экипаж-то мой где? Все хочу спросить, да стесняюсь.

— Убежала твоя лошадка. Не стала ждать, когда ты очухаешься. Вон туда, — Шешель ткнул в ту сторону, куда вначале побежал последний из нападавших, а потом за ним помчалась и лошадь, — и один из приятелей твоих туда же подался.

— Ой, барин, можно, я пойду поищу их. Найду — за тобой вернусь, довезу и денег не попрошу.

— Не надо, — сказал Шешель, — так где, ты говоришь, Суворовская площадь?

— Там вон, — махнул рукой извозчик, но в сторону, противоположную той, что показывал Шешель.

— Не по пути, значит, — сказал Шешель.

— Нет, — извиняющимся тоном сказал извозчик.

— Ладно, иди. Но смотри, попадешься мне еще за незаконным делом, пеняй на себя.

— Что ты, барин, что ты. Да чтоб мне провалиться, чтоб сгореть, — извозчик встал на ноги и теперь пятился.

— За мной не возвращайся. Вот этих, приятелей своих, забери, а то полежат на мостовой да простудятся. Через полчасика они должны в себя прийти. Я тоже вас не в полную силу бил. Мне, правда, за это денег никто не обещал.

— Заберу. Заберу, барин. Лошадь найду и заберу.

— Не забудь, завтра вечером ты должен стоять на привокзальной площади.

— Не забуду.

Похоже, ему предстояло провести на свежем воздухе еще не менее часа и когда он добредет до своего дома, ноги у него будут гудеть, будто он совершил длительный переход с полным вооружением. Впрочем, он ведь и сам хотел, чтобы вечер этот длился как можно дольше. Сам виноват, что все вышло так, как он и хотел.

Придя на Суворовскую площадь, он все ходил кругами, отыскивая нужный ему дом, потом, найдя его, будил сторожа, чтобы тот открыл ему подъезд, а затем, уже оказавшись возле квартиры, долго не мог попасть ключом в замочную скважину.

Отворив дверь, он зажег свет, осмотрелся.

Квартира оказалась гораздо удобнее тех гостиничных номеров, на которые мог бы рассчитывать Шешель при своих не очень больших финансовых возможностях.

Три просторные комнаты, уставленные приятной для глаз, резной мебелью темного дерева. Мягкие кресла с вышивкой на спинках так и зазывали сесть в них, взяв что-нибудь из книжного шкафа, где за стеклом пряталось от пыли и томилось несколько сотен книг в коленкоровых, кожаных и бумажных переплетах.

Чуть приспущенные шторы создавали в комнате полумглу.

Шешель провел пальцем по столику и комоду, что стояли в прихожей, посмотрел, не осталось ли на них следов. Пылинок он не обнаружил.

Он вспомнил разговор, который когда-то вел со своим приятелем. Он не помнил, в каком городе это было и в какой гостинице они остановились. Но очень дорогая. Наверное, самая хорошая в городе. С позолотой повсюду. Как же иначе могли встречать знаменитых гонщиков? Давно это было. Еще до войны.

— Ты знаешь, отчего номера в гостиницах, какими бы они ни были роскошными, никогда не станут уютными? — говорил приятель.

— Догадываюсь.

— Чтобы комната была уютной, надо, чтобы в шкафу висела одежда, на столе лежала книжка с закладкой все равно где, в прихожей стоять ботинки. Нужен беспорядок. Любой беспорядок. Здесь все слишком убрано. Звук какой — послушай.

Он ухнул, будто оказался в лесу, заблудился и теперь искал своих спутников. Ему ответило эхо.

— Слышишь? Как в банке. А все почему? Не уютно здесь. Хозяин нужен один.

Тогда Шешель не стал спорить с приятелем. Слишком он устал. Но не прав он был, не беспорядок делает квартиру уютной. Нет. Этого недостаточно. Нужно еще кое-что.

Шешель посмотрел на саквояж, содержимое которого показалось ему слишком маленьким, чтобы создать в этой квартире легкий беспорядок. Он оставил саквояж в прихожей и пока не торопился разбирать его содержимое, переправляя в платяной шкаф, внутри пропахший нафталином. Успеется.

Другие заботы завладели им. На душе была грусть.

Он открыл окно, впустил в комнату ветер, потом зажег свет, а окно пришлось закрыть, потому что на свет летели мотыльки. Шешелю было жалко смотреть, как они бьются о горячую лампочку, опаляя себе крылья, а если бы он принялся ловить их и выпускать прочь, то промучился бы до утра, но все равно вряд ли смог освободить всех.

Как много событий. Кто бы поверил, что все это реальность. Нагадай ему такое гадалка, посмотрев на его руку, он только бы улыбнулся ей, но не поверил. Оставалось ощущение, что все это сон. Сказывалась усталость. Он давно не спал.

Шешель подошел к книжному шкафу. Книжки в одинаковых переплетах, отличавшихся друг от друга лишь цифрами на корешках коленкоровых переплетов, оказались вовсе не собранием сочинений какого-то автора, а годовыми справочниками по кинематографии. Шешель вытащил последний из них, открыл на странице с буквой С, пробежал по ней глазами. С занимала несколько страниц.

Со, Сп. Вот.

«Спасаломская Елена Александровна». Возле даты рождения тактично стоял вопросительный знак. Место рождения Вологда.

Начинала свою карьеру в драматическом театре Вологды, после перебралась в Москву, где почти сразу же начала сниматься в эпизодических ролях в картинах Трауберга, Зигмунд-Ковалевского и некоторых других режиссеров. Наиболее известной работой этого периода стала роль призрака в драме «Черный доктор». С августа 15-го года стала работать на студии Томчина. Сыграла в 39 фильмах.

«Вот я и знаю о тебе почти все, — подумал Шешель. — А ты обо мне? Ничего?» Чтобы проверить это, он все же раскрыл справочник ближе к концу.

«Шелестов. Шеянов».

Конечно, ничего, связанного с его фамилией, здесь быть еще не могло. Может, на следующий год. Не написать ли ему все сейчас от руки? Он улыбнулся этой мысли, посмотрел на стол, где лежали перо и чернила, потом захлопнул книгу, задвинул том на прежнее вместо. Пусть все остается как прежде.

4

По комнате полз грязный луч света, будто искал что-то, поглаживая то мебель, то расстеленный на полу уже чуть вытоптанный ковер, то мягкое кожаное кресло, садился на него, чтобы чуть отдохнуть. Но это не то, что он искал. Может, комнатой ошибся и ему следовало заглянуть в другие, те, что по соседству. Он скользнул по одеялу, перепрыгнул на изуродованное шрамом лицо спящего человека, чудь задержался на веках, а потом умчался прочь.

Шешель очнулся от сна с ощущением такой сильной пустоты в душе, что у него сдавило сердце, будто кто-то сжал его. Он отбросил одеяло, сел в кровати, опустив ноги на пол, да так и замер, не зная, что ему делать. Одеться, что ли, быстро умыться, чтобы остатки сна прогнать, спуститься вниз на улицу и позавтракать в ближайшем кафе. Он не ощущал голода. Любой, даже самый вкусный кусочек торта или яичницы ему пришлось бы запихивать в рот, точно это гадость какая-то вроде протухшей мидии.

Он обшарил взглядом комнату. Попалась только одежда, висевшая на спинке кресла. Где же он сценарий забыл? Все никак вспомнить не мог. Сквозь мозги мысли просачиваются, как вода сквозь сито, ничего не оставляя, ни рыбки маленькой, ни золота крупицы. Взял ли он вообще сценарий со студии? Кажется, да. А если нет? Причитающийся ему экземпляр уже, наверное, перекочевал в стол к Томчину, а тот вообразил, что Шешель отказался-таки играть в картине, обидевшись на что-то, с режиссером разговаривать не захотел, а сценарий просто подбросил.

«Сценарий в саквояже, — пришла здравая мысль, — точно там».

Читать его не хотелось.

Чтобы прогнать пустоту в душе, Шешель был готов на все что угодно. Звонить Томчину домой — уже поздно. Тот наверняка давно на студии.

«Ну что ж, позвоню на студию».

Голос Томчина показался ему очень приятным. Шешель пожалел, что не заготовил долгую речь, а ограничился лишь одной фразой:

— Я согласен.

— Очень рад, — сказал Томчин. — Когда приедете? Нам надо подписать контракт.

В голосе хорошо скрываемая радость, но Томчину о решении Шешеля могла заранее сообщить Спасаломская. Ведь информация эта к числу конфиденциальных не относилась. Томчин обо всем мог уже знать.

— Сейчас, если вы не заняты.

— Для вас я никогда не занят. У вас окна выходят ведь на улицу?

— Да.

— Выгляните в окно, посмотрите, стоит ли там темно-зеленый «Руссо-Балт» шестой модели.

Шешель положил трубку на стол, подошел к окну, посмотрел на улицу, размазав кожу на лбу по стеклу. Он все еще не оделся. В незаметные для глаз щелочки между ставнями и рамой просачивалась тонкая струйка воздуха. Он легонько стегнул Шешеля холодом по голым ногам. Но пилот этого и не заметил, а кожа почувствовала, чуть затвердела, забугрилась крохотными мурашками.

«Он может видеть через пространство. Колдун», — подумал Шешель, когда увидел темно-зеленый «Руссо-Балт» под своим окном. Впрочем, раскраска эта была сейчас очень популярна и чуть ли не треть авто, выпущенных в последние месяцы, имели такой же цвет.

— Да, стоит, — сказал Шешель, вернувшись к телефону.

— Это студийная машина. На время съемок она закреплена за вами. Приезжайте на ней. Там водитель. Он обо всем знает, но если вы хотите куда-нибудь заехать до студии, то скажите ему. Он отвезет вас куда годно. Можете и сами за руль сесть.

Определенно Спасаломская проговорилась. Или Томчин все так точно рассчитал?

— Спасибо. Мне никуда не надо, — «надо вообще-то, но ведь Спасаломская сейчас на студии, а значит, и мне туда ехать», — я сейчас соберусь и приеду.

— Жду с нетерпением.

Все как в сказке. Или как во сне, где все может сбыться. Но проснулся ли он? Если ущипнуть себя за ногу, то и авто и водитель исчезнут, растают, будто часы пробили полночь и волшебство закончилось. Авто превратится в тыкву, водитель — в крысу, а кем же тогда окажется Шешель? Он боялся просыпаться. Но полно же. Время к полудню движется.

Есть Шешель не стал. Быстро оделся.

Водитель был очень молод. По этой причине и на фронт попасть не успел, о чем, по глупости своей, сильно жалел. В армию он все же вступил, когда боевые действия еще не завершились, но его распределили в службу снабжения. Возил он продовольствие, оборудование, солдат. Весть о том, что центральные государства капитулировали перед Антантой, застала его в глубоком тылу. Автомобильный караван расформировали. И все же накануне Дня Победы он мог на законных основаниях вытаскивать из гардероба свою военную форму водителя, отряхивать с нее пыль, проветривать и вспрыскивать духами, чтобы отбить въевшийся в ткань запах нафталина, и отправляться на парад. Со временем на груди появятся разные юбилейные медали. К десятилетию, двадцатилетию и так далее. И поскольку был он молод, то у него появлялась возможность дожить до тех времен, когда при каждом его шаге медали на груди, ударяясь друг о друга, начнут создавать приятный для уха перезвон, а люди будут поворачиваться вслед ему, провожать взглядом и шептать: «Герой войны».

Увидев выходящего из подъезда Шешеля, водитель выбежал из авто, приветливо улыбнулся, открывая перед пилотом дверцу.

— Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю вас.

Вел он превосходно. Но что-то мучило его. Он вертелся на сиденье, точно на иголках оказался, краем глаза косился на Шешеля, все заговорить хотел, но не решался. Потом его прорвало. Он спросил Шешеля, помнит ли тот мальчика, который подал ему после окончания гонок на Императорский приз полотенце, чтобы утереть пот и грязь. Шесть лет прошло. Шешель не назвал бы сейчас имена большинства из гонщиков, участвовавших в той гонке, хотя многие из них были тогда у всех на устах. Ему пришлось бы покопаться в старых журналах или поискать в архивах старую афишу. А мальчика вспомнить? Хм. Но Шешель догадался, куда клонит водитель.

— Так это были вы?

— Да, вы помните? — Водитель был счастлив.

— Вас не узнать.

— Я мечтал тогда, что когда-нибудь тоже смогу победить в этих гонках. Как вы думаете — когда они возобновятся?

— Думаю, что в будущем году обязательно.

— А вы-то, вы-то будете в них участвовать?

— Боюсь, что нет.

— Почему?

— Долго объяснять. Нет, действительно долго. Времени прошло много. Я другим стал.

Гонки… он ведь так и остался не побежденным, потому что на следующих соревнованиях за главный приз боролись уже без него. Его имени в списках уже не было. Он уехал во Францию учиться на пилота аэроплана. Ему уже не спуститься с небес на землю. Да и надо ли? Его время ушло. Зачем создавать конкуренцию. Пусть теперь этот водитель станет первым. А ему надо ставить перед собой другие задачи. Не стоит бороться за то, что ты уже однажды получил. Но как все это объяснишь? Через это надо пройти. Самому. Шаг за шагом. Вот несколько уроков преподать ему можно. Хотя, хотя авто-то сейчас помощнее и поманевреннее тех, на которых в свое время упражнялся Шешель. Чему он его научит? Устарели его знания. Устарели.

Спасаломская в гриме бежала по коридору студии, следом за ней тянулся полупрозрачный воздушный шлейф, а в воздухе оставался запах духов. Вдохнешь воздух и сразу поймешь — кто был здесь несколькими мгновениями ранее. Стоять бы так с закрытыми глазами и пить его ртом и носом. Шлейф чем-то походил на опущенные крылья, но стоит расправить их, полетит ведь. Не удержит ее земля. Она и со сложенными крыльями бежала так легко, что ноги ее почти не касались пола.

Съемочный график насыщен. Переступи порог студии, и тебе не выделят и минуты передохнуть. Разве чтоб перекусить немного. А то и принесут еду прямо в павильон, времени дадут только чтобы проглотить успел все сразу — не пережевывая особенно, совсем как удав. Не один десяток человек мысленно станут подгонять тебя. Тут уж волей-неволей придется есть очень быстро. Так и желудок испортить недолго. Но кто об этом задумывается, пока тебя от боли не скрутит, а как только она отпустит — о ней забудешь до следующего приступа.

Спасаломская остановилась только на миг. Это верхняя часть ее тела остановилась, а ноги продолжали бежать.

— Здравствуйте, — бросила она Шешелю, улыбнулась, хотела еще что-то сказать, а он ей и того больше, но позади нее появилась девушка, вооруженная кисточкой и косметическим набором.

— Идемте, идемте, — поторопила она Спасаломскую, обогнала, схватила ее за руку и увлекла за собой, — грим потечь может.

Спасаломская не сразу отвела от Шешеля взгляд. Ее уже уводили, а она еще смотрела на него. На лице ее читалось: «Извини».

«Да что уж там. Все понимаю», — отвечал ей взглядом Шешель. Они научились читать мысли друг друга.

Он вспоминал об этом, когда ставил свою подпись под контрактом — несколькими листочками бумаги, которые он так и не прочитал, а только просмотрел. Хотел быстрее сжечь за собой мосты, чтобы дороги обратной не осталось. Только вперед. Вперед. Там только от тебя зависит — победишь ты или кто-то другой. Под чем же он подписался? Добровольно на каторгу просился? Совсем как новобранец, поверивший подпоившему его вербовщику, что в армии его ждут генеральские эполеты, слава и хороший оклад, а на самом деле… не стоит об этом думать, а то беду накличешь. Лучше думать о генеральских эполетах, славе и хорошем окладе. Может, все и сбудется.

Секретарша приложила к подписям пресс-папье, промокнула чернила. Томчин помахал страничками, подождал, пока чернила высохнут, потом посмотрел на подписи, любуясь ими, а может, и не веря, что подпись Шешеля настоящая, будто то, что произошло в его кабинете минутой ранее, привиделось ему, убрал один экземпляр контракта в сейф, расположенный в стене прямо за его столом, другой отдал Шешелю.

— Это вам. Вы даже не поинтересовались у меня своим вознаграждением. И об условиях контракта не спросили. Не читали ведь его. Кинулись головой в омут.

— Можно и так сказать.

Шешель видел страничку, где стояли цифры. Его ли это вознаграждение? Сумма слишком большая. Но почему бы и нет.

— Ну что же, пошли знакомиться со съемочной группой. Интересные люди. Напридумывали для этого фильма такого, скажу я вам, о… слов нет. Вам понравится.

Режиссер, у которого занята была сейчас Спасаломская, требовал еще как минимум неделю, чтобы свою картину завершить. Это если актриса перестанет капризничать, начнет безропотно выполнять все его требования и не придется уже терять время, чтобы убедить ее переснять тот или иной эпизод. Иначе процесс мог затянуться еще надолго. Так что в интересах Томчина поговорить с актрисой и наставить ее на путь истинный, что ему таки пришлось сделать, потому что он хотел как можно скорее начать съемки своего масштабного проекта.

Спасаломская тоже хотела побыстрее включиться в работу над ним. Ей пришлось смириться, она сложила губки бантиком, насупилась и обиженно посмотрела на Томчина: «Только для вас я это и делаю».

«Подумайте еще и о наших зрителях. Для них, для них все наши труды», — подправил ее Томчин.

Но все это было утром, когда Шешель еще досматривал сны.

— А что, у нас полно эпизодов, где вовсе нет Спасаломской. Я бы даже сказал, что таковых — большинство. Мы можем пока и без нее обойтись. Действительно. Приступим к картине сегодня же. Вы как? — осведомился у Шешеля Томчин, когда они уже осмотрели студию и вновь вернулись к нему в кабинет.

Здесь же сидел Николай Шагрей. Их представили. Они, улыбаясь, поприветствовали друг друга и пожали руку. Шешель не совсем понимал, какие функции возложены на Шагрея. Тот должен сделать так, чтобы фильм казался реальностью. Он будет отправлять Шешеля на Луну. Но как?

— Я же вам в рабство продался. У меня есть выбор? — сказал Шешель.

— Я не стал бы так краски сгущать. А то, что вы готовы, — это превосходно. На вас ведь основная тяжесть ложится. Вы у нас главный герой. Ваши имя и фамилия будут огромными буквами выведены на афише… Так что давайте снимем самую тяжелую сцену, пока силы есть, — он заговорщически подмигнул Шешелю, — вы уже догадались, о чем я веду речь?

— Нет.

— Начнем мы с имитации старта ракеты, — лучезарно улыбаясь, сказал Томчин и стал воспроизводить сценарий. — Камера установлена внутри кабины. Там лежит пилот. На него давит уже не одна атмосфера, а несколько. Господин Шагрей поправит меня, если я ошибаюсь, и уточнит, сколько именно на вас будет давить атмосфер. Но к перегрузкам вам-то не привыкать. Почитай, когда вам приходилось резко, свечой вверх, высоту набирать, кости трещали оттого, что слишком тяжелыми становились.

— Так вы что, задумали установить камеру в аэроплане, резко набирающем высоту?

— Зачем же. Вовсе нет. Все гораздо проще. Господин Шагрей спроектировал тренажер, на котором мы и будем имитировать перегрузки. Я вам его еще не показывал. Его только утром собрали. Потом посмотрим, а хотя нет, давайте уж сейчас, а потом — к костюмеру. Форму примерять. Над ней поработали знаменитые наши художники. Дейнека руку приложил.

Он сделал паузу, полагая, вероятно, что упоминание этой фамилии должно подействовать на Шешеля так же, как разразившийся над самым ухом удар грома. Реакция была спокойной. Мышцы на лице не дрогнули. Восторгаться Шешель не стал. Не оттого, что он так хорошо владел собой, а просто не знал имени этого художника.

— Слышали о таком?

— Э-э-э, — сказал Шешель, наморщив лоб и чуть закатив глаза к небу, будто на потолке хотел прочитать ответ. Но не нашел.

— Хороший художник, — подытожил Томчин. — Будет время — на выставку его сходим. В Императорском музее имени Пушкина сейчас проходит.

Шешель все больше убеждался, что студия внутри — даже больше, чем кажется она снаружи, точно часть ее помещений находится в параллельном мире. Этак здесь могла поместиться целая Земля. Так оно и было. Но умещалась не вся планета, а лишь ее куски.

Перед ним открылась комната, размерами сравнимая с ареной цирка. Но не сразу он увидел, что стоит в ней. Входя, Шешель был так неуклюж, что задел ногой за порог, чуть не упал, подумав, что надо бы на дверь табличку повесить: «Смотрите под ноги», а то, не ровен час, не устоишь, упадешь, носом о пол ударишься, расквасишь его, тогда студии придется выплачивать компенсацию за травму, полученную на производстве.

Подняв взгляд от пола, Шешель обомлел.

В центре возвышался отливавший металлом столб диаметром примерно сантиметров двадцать, а к его вершине было приделано коромысло. На одном его конце крепилась герметично закрытая люлька, по другую сторону — блоки, служившие, очевидно, противовесом и удерживающие эту конструкцию в состоянии равновесия.

Шешель глядел на это сооружение так же завороженно, как смотрел, наверное, путешественник на открывшиеся его взору посреди джунглей колоссальные храмы, которые человек просто не мог построить, как не могут муравьи возвести пирамиды наподобие египетских. Так кто же их тогда сотворил? Как тут не поверить в то, что боги опускались на Землю?

Отполированное до блеска яйцо. Мастера фабрики Фаберже перестали работать с маленькими ювелирными изделиями и перешли к монументальному искусству?

На этом, что ли, лететь придется?

— Это и есть наш тренажер для перегрузок, — развеял сомнения Шешеля Томчин. — Впечатляет?

— Да. Похоже на инструмент для пыток.

— Интересная ассоциация. Господин Шагрей, вы не обиделись? Нет? Не обижайтесь. Мы вас ценим. Вы читали сценарий, Александр Иванович?

— Не успел.

— Ничего. В этой сцене вам и говорить ничего не придется. Ну, может, только в самом начале. Когда будет старт ракеты. Мы это титром дадим. Что у вас, пилотов, положено говорить в таких случаях? От винта? Да? Нет, «от винта» не пойдет. Нет на ракете винтов. Ни одного. «От раструбов» — не звучит. «От дюз» — тоже. Да и кому, кроме самоубийц, взбредет в голову обретаться где-то поблизости от стартующей ракеты? Огонь из дюз — все живое сожжет в радиусе… э… господин Шагрей, — в каком радиусе огонь из дюз все живое сожжет?

— В метрах не скажу. Все от мощности двигателей зависит. Но даже если возле дюз будет стоять чемпион Олимпийских игр по бегу, он убежать — не успеет. Сгорит.

— Правильно. Полагаюсь на вас, Александр Иванович. На ваше вдохновение. Что скажете, то и скажете. Бывает, голову не один день над проблемой какой ломаешь, сцены выдумываешь или еще что и ничего не выходит, а когда дело до съемок доходит, так все само к тебе в голову идет, будто тайник находишь и идеи вытаскиваешь оттуда одну за другой… Ничего не скажете — тоже не беда. Но лучше сказать. Так, теперь вам еще надо облачиться в костюм космического пилота.

Войди Шешель в костюмерную один, без сопровождающего, то, чтобы не заблудиться, пришлось бы прихватить с собой клубок ниток, привязать конец к двери и разматывать. Иначе дорогу обратно не найдешь, обрекая себя на нескончаемые блуждания среди старых, полинявших костюмов из разных эпох. Их так густо сдобрили нафталином, что такая приправа не то что моли, а и крысам показалась слишком необычной. Они не испытывали желания попробовать, какова она на вкус. Еще здесь была пыль. Густая, устоявшаяся в воздухе, как в древней гробнице. Точно. В гробнице, где остались только одежды да украшения, а люди, которым они когда-то принадлежали, исчезли. Ушли? И теперь где-то по студии бродят призраки. Высохшие мумии. Но те легионеры, что он встретил в первый день, совсем не казались мертвецами. Напротив. Останься здесь подольше Шешель, может, тоже исчез бы. Растворился. Стал пылью. Тогда его костюм повесили бы здесь на одну из вешалок. Пусть ждет, когда на студии начнут снимать фильм о минувшей войне.

Шешель чихнул. Пыли стало еще больше. Она поднялась в воздух, как потревоженный осиный рой, вцепилась Шешелю в ноздри, и он опять чихнул и еще раз, и еще. Остановился, только когда зажал нос ладонью. Иначе воздух наполнился бы пылью так густо, что и не продохнешь.

Далеко идти не пришлось.

Из костюмов выбрался на чих худощавый маленький человечек. Для него атмосфера костюмерной губительной не стала. Он научился к ней приспосабливаться. Человек ко всему приспосабливается. Но этот человечек был так мал, что невольно возникал вопрос: а человек ли он? Или гном? Или раньше он был большим и толстым, а теперь весь высох. Еще немного, и он исчезнет, как и те, чьи одежды были здесь развешаны?

— О, господин Томчин, — радостно бросил он, потом, — о, господин Шагрей, — посмотрел на Шешеля, но, поскольку не знал, как звать этого человека, смог ему сказать лишь: — О.

Вероятно, он встречал этим звуком любого входящего к нему, и эта буква «о» была приставкой к любой фамилии, будто все, кто входил в костюмерную, родом были из Ирландии.

— Господин Шешель. Он будет играть у нас пилота ракеты. Он полетит на Луну.

— О, господин Шешель.

— Нам нужен костюм космонавта, — сказал Томчин.

Человечек стал рыться в коробках. Извлек вначале большой железный шлем со стеклом напротив лица. Почти такой же, что и у глубоководных водолазов, только у подводников шлемы обычно тусклые и ржавые, а этот был выкрашен в белое, прямо над стеклом желтым шла надпись «Россія», поверх нее еще и двуглавый орел, а сбоку — трехцветный флаг.

— Держите. Но это еще не все.

Шешель повертел шлем в руках, поворачивая его то в одну сторону, то в другую, потом ему дали костюм тоже выкрашенный в красно-сине-белое, чуть позже сапоги на толстой рифленой подошве, перчатки и, наконец, велосипедный насос.

Все это добро в руках Шешеля не поместилось. Максимум он мог взять три вещи. Здесь, что ли, одеться? Или тележку попросить, или сумку?

— Я вам помогу, — сказал Томчин.

— И я, — сказал Шагрей.

— Спасибо, — сказал Шешель и отдал им все, кроме шлема и перчаток, — а насос-то зачем?

— По дороге объясню.

— Желаю творческих успехов. Заходите, — бросил им вслед костюмер.

Они прошли в небольшую комнатку, где стояли диван и кресло, а по обе стороны от входа висело два огромных, чуть ли не в треть стены зеркала. Модницы крутились бы возле них часами, получая несказанное удовольствие от своего вида. Рассмотреть себя можно было со всех сторон. И поворачивать голову в сторону, до хруста в шейных позвонках не требовалось, чтобы рассмотреть — не топорщится ли ткань на спине, не лежит ли она складками. И так все видно.

— Переодевайтесь.

Томчин сложил на диван свою часть ноши, то же самое сделал и Шагрей.

— Не будем вам мешать. Если помощь потребуется — покричите. Мы рядом будем.

— Непременно.

После десятиминутных мучений Шешель, посмотрев на себя в зеркало, пришел к выводу что костюм сидит на нем, как на вешалке, и похож он не на покорителя космического пространства, а на высушенное яблоко — сморщенное и помятое.

«Размерчик-то не мой. Таких, как я, здесь двое уместится».

Шлем он держал в руках. На внутренней стороне была резьба, на воротнике — тоже, но, как пилот ни старался накрутить шлем на воротник, ничего у него не вышло. В резьбу он не попадал. Ходить в огромных сапогах было сложно. Из-за толстой подошвы он не чувствовал пола, сделав несколько шагов, споткнулся на ровном месте, и хорошо еще, что успел схватиться рукой за дверной косяк, иначе упал бы. Шлем он выпустил, и тот, гулко стукнувшись о пол, закатился за диван.

«Не помялся ли?»

Шешель встал на колени, потом разлегся по-пластунски, полез шарить под диван. Там скопилась пыль, которую, наверное, довольно долго никто не тревожил. Шешель оставил на этой поверхности, такой же нетронутой, как и на Луне, свои следы. В отместку пыль опять забилась ему в ноздри. Тяжело быть первопроходцем. Что там его на Луне ждет?

— Очень хорошо, — констатировал Томчин, придирчиво осмотрев Шешеля, когда тот, кряхтя, выкатил шлем из-под дивана, встал и отряхнулся. Оказывается, Томчин вошел в комнату, услышав звук упавшего на пол шлема, проверить — не случилось ли что, и с несколько секунд безучастно наблюдал за мучениями Шешеля. Нет чтобы помочь.

— Вы находите?

— Конечно.

— Мне так не кажется. А с этим что делать? — Он показал на шлем, который держал под мышкой.

— Дайте мне. Я вам помогу. И нагнитесь немного. Нет, не на колени. Делать из вас рыцаря я не собираюсь. У меня и меча-то нет, чтобы по плечу лезвием похлопать. Но шлем на голову водрузить смогу.

Томчин стал приворачивать шлем к воротнику.

— Кстати, — вновь заговорил он, — а почему бы и нет. Может, нам ввести сцену, где пилота приглашают в Императорский дворец и там государь посвящает его в покорители межпланетного пространства? Это должно походить на посвящение в рыцари. О, это красиво, — мечтательно протянул Томчин, представив эту сцену, — надо подумать. Роль для императора у нас все равно есть. Маленькая только. Ее расширить можно. Что, если нам в вину поставят, что мы плохо отразили роль государства в подготовке полета? А? Надо подумать.

— Да и верительные грамоты, чтобы государь пилоту дал о том, что все земли, которые он откроет, присоединяются к Российской империи, — вставил Шешель.

— Это вы хватили. Те земли, где вы окажетесь… э… Земли? На Луне? — Он уставился на Шагрея, видимо, прося о помощи, как разобраться в этом словесном казусе, но, не получив ответа, быстро продолжил: — Все это давно уже открыто. В телескопы.

— А обратная сторона Луны остается неисследованной, — сказал Шагрей, чем ввел Томчина в некие сомнения, — да и одно дело увидеть, а другое — ступить.

— Не будем углубляться в эту тему, — волевым решением завершил спор Томчин.

— Я похож на клоуна, — сказал Шешель.

— Что вы. Вы похожи на покорителя межпланетного пространства. Я понимаю, вас смущают эти морщины на костюме. Вы думаете, что мы, мягко говоря, с размером прогадали. Вот и нет. Морщины разгладятся, когда мы костюм надуем.

— Надуем? — Голос у Шешеля стал глуше, когда на него надели шлем и завернули его до упора. В шлем набралась пыль, и Шешель чувствовал себя очень неудобно.

— Именно. Вот для чего нам нужен насос.

— Я думал, что насос нужен, чтоб в шлем воздух подавать. Дышать тяжело. А теперь выходит, что и ракета не понадобится. Вы накачаете меня гелием, и я полечу к Луне, как воздушный шар?

— Александр Иванович, не считайте меня таким уж дилетантом. Это, простите, фантасты прошлых веков писали в своих романах, что к Луне на воздушном шаре долететь можно. Я на этот счет не заблуждаюсь Воздух в скафандре необходим, чтобы компенсировать давление, возникшее при старте ракеты. Лучше вообще было бы заполнить капсулу водой. Кстати, в следующих эпизодах мы именно так будем имитировать состояние невесомости. Снимать придется в бассейне. Вы плавать умеете?

— Умею.

— А даже если бы и не умели. Костюм герметичен. Не утонете. И вас постоянно будут страховать техники. У меня их целый штат. Ох и велики же затраты на этот фильм. Ну да ладно. Идемте. Все уже готово.

«Сколько я еще протяну в этой клетке?» Дышать становилось все труднее. Но Томчин сказал, что за Шешелем следит целый штат техников, когда они увидят, что пилот задыхается, шлем с него снимут.

Все техники носили синие комбинезоны. Двое из их опустили капсулу, открыли ее, будто орех разбили, но выломанный кусок оказался с ровными краями, точно его выпиливали.

Томчин, заметив, что Шешель тяжело передвигается, подозвал помощников, те подставили пилоту свои плечи и потащили его как парализованного. Он не поспевал за ними. Ноги у него быстро заплелись и безжизненно волочились по полу.

«Никак от страха напился почти до бесчувствия», — примерно такие мысли читались на лицах техников, работающих с люлькой, но вслух они сказали:

— Милости просим.

— Спасибо, — ответил им Шешель, но не был уверен, что техники услышали его. Он и сам плохо расслышал, что они сказали ему. Скорее по движению губ догадался. А если он ошибся?

Внутри люлька оказалась очень мягкой и удобной, но сидеть в ней было нельзя, а только лежать с полусогнутыми ногами, лицом вверх.

«Такие бы кресла в кабину аэроплана. Тогда несколько часов за штурвалом не показались бы пыткой. После нее ломит все тело. Так и пролежни заполучишь».

Его пристегнули к люльке ремнями, потом что-то подключили к нему, воткнули в бок костюма, но он уже не мог вертеть головой. Он почувствовал, что ткань костюма начала расправляться. Ему показалось, что он слышит, как туда закачивается воздух и свистит, как ветер в ушах.

«Как в гроб кладут», — посетила Шешеля еще одна мысль, когда техники стали закрывать капсулу, прилаживая к ней крышку. Часть ее была прозрачной. Шешель видел, как техники заворачивают болты, точно гвозди в гроб вгоняют. «Потом вышвырнут в космос. Зачем мертвых на корабле держать. Хм», — эта мысль навела его на раздумья.

Напротив его лица на двух балках закрепили камеру. Оператор стал ее настраивать, выставляя кадр. Шешель в этот момент попробовал улыбнуться. Это единственное, что мог он сделать. И руки, и ноги были точно впрессованы в капсулу. Он мог пошевелиться, но это все равно осталось бы незамеченным. Оператор остался картинкой доволен, постучал ладонью о крышку капсулы, привлекая к себе внимание Шешеля, будто тот и так не смотрел на него, показал большой палец — дескать, все хорошо, не волнуйся, улыбнулся на прощание, помахал рукой, спрыгнул вниз, а спустя несколько секунд капсула резко ушла вверх.

У Шешеля дух захватило. Он что-то успел сказать, думал, что на этом все мучения его закончились и капсулу начнут опускать. Но нет. Мир перед ним сошел с ума, завертелся все быстрее и быстрее, и если вначале Шешель еще мог увидеть Томчина, оператора, помощников и техников, которые стояли в небольшом холле при входе в комнату, разглядеть стены, шероховатости на них, то вскоре все перед глазами потекло, как краски, смытые дождем, смешалось, превратившись в цветные пятна.

Мир набегал на него со скоростью экспресса, точно Шешеля привязали к головному вагону и пустили по нескончаемому туннелю. От скорости такой поезд давно бы с рельсов сошел. Голова стала тяжелой, будто в нее затолкали булыжники. Он почувствовал, что кожа начинает сползать с лица, точно это маска, обнажая настоящие его черты. Кровь стала густой, как соус. Желудок содрогался.

«Как будет выглядеть на пленке тот момент, когда желудок выплеснет наружу еще не переваренную еду? Она начнет стекать по внутренней стороне стекла шлема. Впечатление со стороны, вероятно, как если бы у него голова взорвалась. Включат ли эти съемки в окончательный вариант фильма? Почему бы и нет. Хочет Томчин, чтобы все максимально было приближено к реальности, так вот пусть и получает. Но все же хорошо, что я не завтракал».

Шешель опять захотел улыбнуться, но и так губы уже растеклись по зубам. Не улыбка вышла, а оскал, Шешель закрыл глаза.

«Заснуть бы».

Он не заснул, но впал в какое-то полубессознательное состояние и не заметил, как капсула остановилась, как его извлекли на волю и сняли костюм. — Превосходно.

Томчин то и дело повторял это слово и просил запустить недавно проявленную и высушенную пленку с самого начала. Наверное, такое же удовольствие от лучшей своей работы получал инквизитор, будь у него возможность посмотреть на мучения своей жертвы заново. Сейчас в ее роли выступал Шешель, а если так, то надо было у него спрашивать, колдун ли он, занимается ли черной магией и когда он продал душу нечистой силе. Люди ведь не могут летать, а он летал.

Шешель, сидя в небольшом просмотровом зале, глядя на отснятые эпизоды, удовольствия совсем не испытывал.

Пленки в кинокамере хватило всего на три минуты, потом она выключилась, но пока остановили коромысло, опустили капсулу, открыли ее, скачали из костюма воздух и вытащили Шешеля, сам-то он передвигаться не мог, прошло минут десять. Они показались Шешелю целой вечностью, и он, взглянув на часы, подумал, что они сломались. Не могло пройти всего десять минут. Но как могли сломаться часы работы Павла Буре? Не вязалось это как-то.

Стекло в шлеме изнутри чуть запотело от дыхания, но все гримасы на лице были хорошо различимы.

«Экая рожа страшная. Детей только такой образиной пугать. Это уметь надо так рожи корчить. Ох, только бы Спасаломская не увидела эти кадры. Но как же? Ей безусловно покажут их. Может, и не все, а те несколько самых отвратительных секунд». На них Шешель и узнать себя не мог, думал, что, как только капсула завертелась, он заснул и не заметил, как вместо него в капсулу посадили кого-то другого.

К лицу будто шланг поднесли и стали качать через него воздух под высоким давлением. Кожа прямо рвалась с черепа, как одежда с тела при урагане. Странно, что после того, как обнажились плотно стиснутые зубы, кожа не стала отрываться лохмотьями от лица.

Неужели он так же плохо выглядел, когда из штопоров выходил? Там тоже перегрузки сильные.

По губам специалисты прочитали то, что он сказал, когда капсула начала вращаться. Несколько слов. Томчин был ими доволен. Вернее, одним из них.

— Не при дамах будет сказано, чего вы там поначалу наговорили. Красочно, но цензура этого не пропустит. А последнее слово — просто гениально. «Поехали». Каково, а? «Поехали!» Ни один сценарист так емко не напишет. Он начнет расписывать длинные фразы, чтобы я за труды эти побольше гонорар ему дал. А сколько за одно слово получить можно? Много, если сказано хорошо. Здесь никакие прощальные речи неуместны. «Поехали», и точка. Импровизация — великая сила. Знаете, — Томчин посмотрел на Шешеля, — мы дадим вначале крупно ваше лицо, потом титр «Поехали», а потом стартующую ракету. Огонь вырывается из дюз. Вы опять крупно. Очень хорошо. Мне это нравится.

— А вы что скажете? — Теперь Томчин посмотрел на Шагрея.

— Неплохо, — протянул тот.

— Неплохо? И это все, что вы можете сказать? Да это просто гениально. Хорошо еще, что мы стали ваш тренажер использовать. Была ведь у нас идея перегрузку имитировать специальной прозрачной мембраной, — Томчин рассказывал все это Шешелю, ведь Шагрей обо всем и так знал, — на лицо накладываем мембрану, начинаем ее постепенно натягивать, кажется, что на лицо действует перегрузка, но все равно впечатления не такие, как на тренажере. Ладно, на сегодня все.

Проектор выключили. В зале зажегся свет. Он резал глаза, приходилось щуриться. Томчин поднялся с кресла, обернулся к залу, где сидело человек пятнадцать.

— С почином вас, господа. Поздравляю с началом съемок. В ресторан вас сегодня не приглашаю. Знаю, засидимся, разойдемся, как водится, за полночь, и завтра к утру, когда съемки продолжатся, добрая половина состава окажется не в работоспособном состоянии. Но когда съемки закончим и фильм смонтируем, тогда… — он сделал многозначительную паузу, которая лучше любых слов говорила о том, что же тогда случится.

— К сожалению, завтра Спасаломская тоже будет занята, — сказал Томчин Шешелю, — вы уж потерпите без нее недельку. Но зато мы вас на Луне снимем. У нас, знаете ли, бывает, что фильм снимается не последовательно, а, к примеру, с середины или с конца. Вначале герой поги… — он не закончил фразы, подумав, что она сейчас неуместна, ведь предполагается, что экспедиция на Луну будет удачной, — ну… э… актерам тяжело к этому приспособиться. Но такие вот издержки производства. Итак, завтра вы будете уже покорять Луну.

— Премного благодарен, — съязвил Шешель.

Прежде чем расстаться, Томчин начал рассказывать о лунной походке, которой должен овладеть Шешель.

— Потренируйтесь дома, в комнате, — не унимался Томчин, провожая пилота до ворот студии.

Но ведь и в комнате на тебя будет давить все тот же атмосферный столб. Сколько ни упражняйся, не получится при каждом шаге отрываться от земли на метр и переноситься на несколько метров вперед.

Шешелю причитался аванс, по словам Томчина — небольшой. Он сказал, что в банке открыт счет на имя Шешеля и деньги с него можно снять в любое время. Когда пилот уточнил, о какой сумме идет речь, оказалось, что на прежней службе он мог бы заработать такие деньги месяца за четыре. Это было больше даже, награждение за победу в гонках на Императорский приз. Впору подыскивать среди реквизита небольшой кожаный чемоданчик, в который поместилась бы наличность. По карманам не распихаешь. Не тащить же пачки банкнот в руках. Того и гляди растеряешь их или выхватит кто. Помешать ведь не сможешь — руки заняты.

Всю сумму брать не стоит. Глаза-то выдержат, созерцая такое богатство, а вот сердце — нет. Может и разрыв случиться. А то по широте души российской начнешь деньгами сорить направо и налево, прямо как истосковавшийся по воде путник. Он нашел ручей, припал к нему и все не может оторваться. Пьет, пьет. Вода в ручье не кончится, а вот деньги — да, еще до того, как утолишь жажду.

Какую же часть взять? Проживешь и на копейки. Но зачем? Всегда хорошо иметь в кармане лишний рубль. Кошелек, набитый деньгами, приятно согревает душу, а если знать еще, что, начни кошелек худеть, подкормить его можно из запасов, то тогда и вовсе жизнь становится прекрасной. Так сколько? Он так и не смог ответить на этот вопрос. Возвращался мысленно к нему, разговаривая с Томчиным. Тот слишком увлекался своей речью и уже не требовал от собеседника не то что ответов, но даже какого-то хмыканья или кивания головой.

Томчин объяснял, что такое лунная походка. Шешель его совсем не слушал.

Он дошел до ворот студии, где ждал его «Руссо-Балт».

— Можно я сам буду авто водить? — спросил Шешель у Томчина.

— Вам не нравится водитель? Можем заменить.

— Нет. Что вы. Он очень хороший водитель, но не привык я, чтобы меня возили.

— Хорошо. Но он ваш поклонник. Очень хочет вас немного повозить. Дня два потерпите. Ладно?

— Ладно.

— До завтра.

— До завтра.

— Куда едем? — спросил водитель.

— В банк.

Шешель думал, что сможет разрешить задачу по дороге, благо, после студийной духоты, нагретой осветительными приборами, уличный воздух казался чем-то потрясающе вкусным. Голова у Шешеля вскружилась. Видимо, он еще после съемок не восстановился. Совсем организм слабым стал, как после перенесенной болезни. Он поднял руку, чтобы утереть со лба выступивший пот, но не донес ее, остановил возле глаз, увидев запястье с часами. Без пятнадцати шесть. Время теперь текло быстрее, чем когда он был в капсуле. Лучше бы наоборот.

Он вспомнил об извозчике, о вчерашнем приключении и о назначенной на вечер встрече. Опять взглянул на часы. Коварная секундная стрелка все никак не хотела униматься, останавливаться не желала, бежала по кругу, хорошо еще что с постоянной скоростью, а не ускоряясь, как капсула на коромысле. Шешеля от таких воспоминаний передернуло, точно он съел какую-то гадость. Надо бы ее выплюнуть, но он ее уже проглотил.

— Извини. Отменяется банк. На привокзальную площадь поедем. Надо успеть за десять минут. В крайнем случае за двенадцать. Успеем?

— Да.

— Но не гони, а то задавишь кого-нибудь, тогда точно не успеем.

— Хорошо.

Выходило, что он действительно продался в рабство. От него теперь не отстанут, пока все жизненные соки не выпьют. Последствия этого Шешель уже ощущал. Вместе с тем мучения его хорошо оплачивались, чем не могли похвастаться бедолаги, попавшие в застенки инквизиции. Яркий пример того, что цивилизация развивается и отношения между людьми совершенствуются, ведь додумайся инквизиторы, по окончании пыток, платить своим клиентам, по крайней мере тем, кто в живых остался, так очереди к ним прием начали бы выстраиваться. Только бы до костра дело не дошло. Костер — это Солнце. Шешеля ждала Луна. Холодный огонь. Может, приятно будет?

Памятуя о прошлых подвигах Шешеля, водитель намекнул, что не против, если тот займет место за рулевым колесом.

— Нет, нет, спасибо, — отказался Шешель от этого предложения, — я полностью доверяю тебе.

Ему кое о чем хотелось подумать. Вряд ли он сумеет сделать это, одновременно следя за дорогой. Отвлечешься и не заметишь телегу. Тогда лучше не думать о том, что в этом случае будет.

Движение было немногим более оживленным, чем днем, однако не настолько сильным, чтобы колесные экипажи устраивали на улицах заторы, через которые нельзя протиснуться. Воодушевленный оказанным ему доверием, водитель вел авто очень аккуратно и уверенно. Это состояние передалось и Шешелю. Окажись за рулем кто-то менее опытный, того и гляди пришлось бы нервно поглядывать на часы, умолять стрелки двигаться помедленнее, нашептывая: «Не успеем».

Но какой в этом толк, когда на каждом перекрестке на столбах либо на фасадах домов развешаны другие часы. Загипнотизировать их не хватило бы ни сил, ни времени даже у очень опытного колдуна.

Небо стало сереть. Пелена опадала на город, как вуаль, но еще не сделалась такой плотной, когда без зажженных фонарей и освещенных витрин, крадущих у темноты несколько метров пространства, ничего не разглядишь. На кончиках фонарных столбов разгорались огни, еще тусклые, не набравшие силу, потому что пока их держали на голодном пайке.

На привокзальной площади скопилось много экипажей. Некоторые из них, собравшись в стайку, ожидали пассажиров с прибывающих поездов. Другие уже заманили к себе клиентов, и, пока человек не вырвался и не убежал, спешили побыстрее тронуться. Третьи, напротив, только вливались в площадь.

Разобраться в этих перемещениях было довольно сложно. Глаза разбегались. Большинство экипажей на первый взгляд невозможно было отличить один от другого, как будто на одном заводе штамповали не только корпуса с колесами, но и лошадей, в которые их запрягали. Через секунду глаз находил отличия, как в детских картинках, где изображения кажутся абсолютно одинаковыми, а потом замечаешь, что на самом деле они разные. Там у лошади небольшое белое пятно на лбу, другая вовсе оказывается серой, а не черной, как показалось сперва.

— Останови, пожалуйста, — сказал Шешель. Он увидел то, что ему нужно. — Можешь уезжать. До дома я сам доберусь.

— Может, помощь нужна?

— Спасибо. Сам справлюсь.

«А не подумал ли водитель, что я хочу убежать? Забраться в один из поездов, и тогда ищи меня. Нет. Я же деньги из банка не забрал. Что без них убегать».

Шешель вылез из авто, когда то подкатило к обочине, влился в не очень густую толпу, а вынырнул из нее возле вчерашнего экипажа. Шешель позволил себе немного понаблюдать за извозчиком. Тот заметно нервничал, теребил пальцами хлыст, по сторонам посматривал, но при этом взгляд у него отчего-то был отсутствующий. Он все равно ничего не видел. Однажды к нему подошел хорошо одетый человек, хотел внутрь экипажа забраться. Шешель уж подумал было, что опоздал, на часы глянул, не те что на запястье, а что висели почти над ним — под крышей вокзала, обвитые каменными кустами. До намеченного рандеву оставалось… ничего не осталось. Но заказчик вряд ли придет вовремя. Скорее он опоздает немного. Может, он тоже стоит сейчас в толпе и смотрит на извозчика.

«Ладно — рискнем».

Извозчик что-то сказал человеку, развел руками, описав широкую дугу, на лице его появилось извиняющееся выражение. Через несколько секунд, когда человек ушел искать другой экипаж, Шешель узнал, что ему сказал извозчик.

— Свободен? — спросил он, подойдя к экипажу.

— Простите. Нет. Меня подождать просили. Занят экипаж, — слова отскакивали от его губ, как хорошо заученная роль. Уже надоевшая роль, поэтому слова произносились без эмоций, однотонно. Судя по всему, он уже не раз произносил эту фразу, сопровождая ее все теми же жестами: руки развел в стороны, приподнялся на козлах, но, когда он узнал Шешеля, сказал: — Это вы, барин?

— Ага. Подними крышу. Я хочу подождать твоего вчерашнего работодателя.

— Может… — в глазах у него появился испуг, но фразу свою он не закончил, слез с козел и, укрывая уже севшего в экипаж Шешеля, поднял крышу. Она раскрылась хлопком, совсем как большой зонтик.

— Когда он придет, я хочу с ним поговорить.

— Хорошо, — он сказал это с тоскливым вздохом, вероятно, припоминая тот момент, когда решил связаться с этим, как оказалось, очень хлопотным делом. Он был готов теперь сам доплатить, чтобы отвязаться от всех.

— Ты хорошо выглядишь, — заметил Шешель, но теперь ответом ему был только вздох.

— Ребра все болят, — с небольшой задержкой сказал извозчик, точно говорить ему было больно или он слов Шешеля не слышал и просто принялся рассказывать о том, чем заняты его мысли. Щека у него припухла. На лбу виднелась ссадина.

— Экипаж-то вчера быстро нашел?

— Нет. Побегать пришлось. Почитай всю ночь и бегал, искал, кричал. Далеко лошадка убежала. Через три квартала и нашел только.

— Бегать — это полезно для здоровья. Некоторые, не у нас, а в других странах, в особенности за океаном, утром, знаешь, просыпаются и бегают по улицам.

— Делать больше им нечего — по своей-то воле бегать. Я бы не стал.

— Сам виноват. Яму другому не рой. Ладно, прекращаем разговоры. Сиди и жди. Когда тебя в спину толкну — предложи тому, кто придет, в экипаж садиться, а до того считай, что меня здесь нет. Все понял?

— Как не понять, спустя полминуты экипаж вздрогнул оттого, что кто-то ступил на подножку, хотел протиснуться внутрь, занять место подле Шешеля, но извозчик опять сказал: «Извините, я занят. Меня подождать просили».

— Как знаешь.

Женский голос никак не мог принадлежать недоброжелателю Шешеля. Но, глядишь, этой кодовой фразой, которую злоумышленники заранее обговорили, извозчик мог дать знак и встречу сорвать. Шпионы будто. Не будет же Шешель каждый раз вылезать из экипажа и проверять, кто хотел воспользоваться услугами извозчика. Ясно, что все они окажутся гражданами благонадежными и никаких подлостей не замышляющими.

Прошло полчаса. Шешель стал беспокоиться. Он не видел черное авто перед входом на студию. Он не знал — следили ли за ним. Но недоброжелатели его могли уже прознать, что он выбрался из ночной переделки без большого для себя ущерба. Это означало, что извозчик не выполнил условия договора. Ему не надо давать обещанные деньги. Но опять же — он не выполнил условия, не отработал и тех денег, что уже получил, а следовательно, должен их вернуть. Пятьдесят рублей. Это много для извозчика, но для тех, кто ему дал эти деньги, — сумма ничтожно мала. Мало надежд, что за ней придут. Но все же. Эти люди не любят, когда их обманывают, когда поручения их не выполняются. Не за деньгами они придут, а за разъяснениями. На это надеялся Шешель.

— Он идет, — себе под нос сказал извозчик.

Шешель ответил хмыканьем, чтобы показать, что еще не заснул, все слышал и приготовился. Между спиной извозчика и крышей экипажа доступен ему лишь узкий сектор, куда попадала малая часть привокзальной площади вместе с куполом здания. Но и его с площади увидеть можно было, лишь вплотную подойдя к экипажу, да и то, если сделать это спереди, а не сбоку.

Шешель поглубже вдавился спиной в кресло. Ему оставалось пока только прислушиваться к разговору, а там будет видно. Эффектно появиться из глубин экипажа, когда о его присутствии недруг и не подозревает, — достойно театральной постановки. Но не более того. В жизни к таким эффектам прибегать не стоит. Не всегда стоит. Или все же стоит?

Шешель услышал шаги. Отчего-то он выделил их среди тысячи других шагов, звуки которых окружали его, как мошкара в лесу.

Извозчик встречал не словами, а взглядом, пробуя изобразить на лице что-то напоминающее улыбку. Но у него это никак не получалось. Кончики губ, как он ни старался, никак не хотели подниматься вверх, опадали, оказываясь выгнутыми вниз. В результате получалось очень неприветливое выражение, хоть ладонью его закрывай, а то кому ж понравится, когда тебя с такой миной кислой встречают. Сразу без разговора лучше по этой мине заехать чем-нибудь.

— Здравствуй, барин. Рад видеть.

И соврать ему не удалось. По голосу было понятно, что встреча эта никакой радости ему не доставляет. Лучше бы ей и вовсе не состояться.

— А ты, голубчик, — плут. Вздумал обманывать меня?

— Никоим образом, барин. Я же приехал, как и уговаривались. Уже почитай час, как здесь стою. В чем же я обманываю?

— Да ты, видимо, и хочешь остаток получить?

— Ну, ну. Кто же откажется?

— Нет уж прежде скажи — отчего ты не исполнил просьбы моей?

— Я делал все, как ты хотел, завез офицера того на край города, попугал, но он сильный очень оказался. Меня побил. Вот смотри, как побил, — извозчик показал пальцем на свою распухшую щеку, — и ребра мне пересчитал. Хорошо — не сломал ни одного. И товарищей моих, которых я помочь попросил тоже изукрасил — мать родная не узнает и жена — у кого есть. Кто же знал, что так получится? Никто не знал. Нас же четверо было, а он — один. Знал бы заранее, не ввязался бы в это дело. Но деньги я честь по чести отработал.

— Я так не считаю. Ты должен повторить попытку. Думаю, что на этот раз в твоих же интересах, чтобы она была поудачнее. Приятелей побольше позови, если вы все немощные такие.

— Приятели мои не немощные, а нормальные. Но никто помочь мне не согласится. Барин, — в экипаж садись, — сказал извозчик, почувствовав спиной тычок Шешеля.

— Я тебе все сказал.

— Услышать нас могут. В экипаже-то поспокойнее. Денег мне нужно побольше, чтоб людей уговорить.

— Ты же сказал, что никто с тобой не пойдет.

— Так смотря за сколько.

— А ты плут, точно, плут.

— Жизнь трудна — вертеться приходится. Хочешь — отвезу тебя куда пожелаешь.

Шешель приготовился к приему гостя. Он ни одного слова не пропустил. Голос, как и ожидал Шешель, принадлежал одному из той троицы, что неотрывно следовала за ним минувшим вечером. Но кому? — вот в чем вопрос.

«Сейчас узнаем и познакомимся заодно. Очень близко. И поговорить возможность будет».

Когда незнакомец, вцепившись руками в козлы, поднялся на подножку, экипаж чуть накренился на рессорах. Секунду лицо его оставалось освещенным. Этого вполне хватило, чтобы Шешель убедился в правильности своей догадки.

Гость чуть не налетел на Шешеля и сел бы к нему на колени, если бы пилот, чуть не подвинул его, усаживая рядом.

— Добрый вечер. Вы, кажется, искали встречи со мной?

Незнакомец и не подозревал, что может попасть в ловушку и что в экипаже окажется еще один человек. Тут уж начнешь подозревать злой умысел, что у тебя примутся сейчас карманы обшаривать, приставив, чтобы не протестовал, нож к боку. Это если бы ночь вокруг стояла и улицы совсем опустели. Народу-то вокруг много. Закричи — толпа мгновенно соберется и полицейский прибежит выяснять, в чем дело. Вон он возле вокзала стоит, усы от безделья подкручивает.

— Вы ошибаетесь, — он хотел встать, выйти, но Шешель остановил его, ухватив за запястья.

— Тогда я хочу побеседовать с вами.

— Незачем. Что вы себе позволяете? Отпустите меня.

— Все же думаю, что мы найдем тему для разговора.

Незнакомец носил хороший дорогой костюм. Жаль такой рвать, а ведь ухвати его за рукав да дерни покрепче, какими бы прочными ни были нитки на швах — лопнут. Хорошо, если по шву, — заштопать можно. Любой портной справится. Но вот когда ткань разойдется, костюм выбрасывать можно. Ай-ой. Жалко. Шешель сжал запястья незнакомца посильнее, чтобы чувствовалась боль и захрустели кости.

— Что вы делаете? Вы мне руки сломаете.

Вены и сухожилия на запястьях напряглись, стали похожи на натянутые струны, точно Шешель схватил какой-то музыкальный инструмент. Проведи пальцами по венам и сухожилиям, музыка зазвучит.

— Надеюсь, вы этого не допустите и поговорите со мной.

— Я буду кричать, — дернулся он, чуть привстал, но от захвата не освободился и вынужден был опять сесть на прежнее место, лицо его побледнело, из глаз испарилась уверенность в собственных силах, а вместо них появился страх.

— Не стоит. Много времени у нас не уйдет. К тому же какие-то тайны я у вас выспрашивать не стану. Да, нас не представили. Думаю вы знаете, как меня величать. И все же: майор военно-воздушного флота Его величества императора России Александр Шешель, а вы, простите, кто будете?

— Не важно.

— Что же, может быть, — Шешель сжал запястья еще сильнее.

— Ой.

— Хорошее имя. Итак, господин Ой. Вы хотели, чтобы этот человек, — Шешель кивнул подбородком на извозчика, — избил меня?

— Это не я хотел.

— А кто же?

Он молчал. Он мог вырваться, если бы сильно ударил Шешеля лбом в нос. Но он не знал такого приема и… молчал, как пленный на допросе. Пришлось опять прибегать к силе.

— Нет, не надо. Больно.

— Извольте отвечать на поставленный вопрос, — он опять чуть сжал запястья.

— Ой, — скривился от боли незнакомец. — Это Свирский. Родион Свирский.

Выяснить, что из себя представляет этот Свирский, Шешель решил чуть позже.

— Вчера вы были все вместе?

— Да.

— Превосходно. Чем я ему так не угодил?

— Он хочет добиться расположения Спасаломской, но она отказывает ему.

— А я здесь при чем?

— Вы перебежали ему дорогу. Конкурентов надо устранять.

— Логично. Но, поверьте, насильственный способ устранения конкурентов — не самый действенный. Свирский надумывает что-нибудь еще предпринять?

— Я не знаю. Может быть. Скорее всего, что да. Он очень импульсивный.

— Как все же вас зовут?

— Алексей.

— И чем вы занимаетесь?

— Я… э…

— Ладно, оставим этот вопрос, если ответ вызывает у вас такое затруднение. А третий кто?

— Михаил.

— Вы друзья Свирского?

— Да. Дальними родственниками ему приходимся.

— Вот видите, как быстро и увлекательно прошла наша беседа. Главное — найти общий язык. Вас подвезти?

— Нет. Не надо. Я сам дойду.

— Как знаете. Да и не забудьте передать Свирскому чтобы он оставил эту глупую затею — меня устранить. Пусть перестанет устраивать мне всякие пакости. У меня хватит сил отучить его от этих наклонностей, если он не исправится. Передадите?

— Постараюсь.

— Уж постарайтесь. Прощайте. Надеюсь, больше не свидимся.

Алексей уже почти вылез из экипажа.

— Да, совсем забыл, — сказал ему вслед Шешель, — сколько вы должны были еще дать извозчику?

— Пятьдесят рублей, но простите, он…

— Даже не отправил меня в больницу? Это вы хотите сказать? Согласен — не отправил, но он старался и, на мой взгляд, деньги обещанные отработал. Отдайте их ему.

Алексей полез в карман брюк, оставаясь при этом в полусогнутом состоянии, будто кланялся извозчику, достал пухлый бумажник, открыл его, порылся в пачке купюр, выбрал нужные, передал их извозчику.

— Премного благодарен, — сказал тот и, не посмотрев на протянутые ему бумажки, схватил их и побыстрее запихнул себе за пазуху, а то вдруг отнимут.

На прощание Алексей бросил на них недобрый взгляд. Особенно досталось извозчику. Может, задумал проучить его.

— Боюсь, не простит он мне этого, — сказал извозчик, когда шаги Алексея слились с шумом толпы, — видел, как глаза у него сверкнули? Чистый зверь. Что же мне теперь и на работу не выходить? Прятаться от него? Как думаешь, барин?

— Зачем ты ему? Время на тебя только терять. Думаю, у него другие цели.

— Какие же?

— А вот этого тебе знать не надо. Как говорится меньше знаешь, лучше спишь. Ты теперь свободен?

— Да, а что?

Удивленный извозчик полагал, что теперь-то пилот покинет его экипаж, растворится в толпе и на том неприятности его закончатся. Он отправится в церковь, поставит свечку, пообещает, что будет только честным трудом зарабатывать, ну может, и не совсем честным, но, по крайней мере, на такие авантюры, в которую он ввязался минувшим вечером, его уже никакими деньгами не заманишь. Так нет же, не закончились, выходит, еще неприятности.

— Отвези меня домой. Ты ведь не забыл, где я живу?

— Нет.

Голос у извозчика повеселел. Он вернулся к своей привычной работе, и это ему нравилось. Потом он помрачнел. Мало ли что пилот говорит. Ему-то что. За себя постоять может. А как быть, если извозчика подкараулят ночью пара-тройка добрых молодцев, отделают хорошенько, как хотел он отделать этой ночью пилота. Дескать, учись, опыта набирайся. Мысли такие в голове засели, как заноза, как комар возле уха, пищали. Извозчик гнал их прочь, отмахиваясь кнутом, но кнут отчего-то все больше попадал по крупу лошади, легонько подстегивая ее и заставляя бежать побыстрее.

Коляска подпрыгивала на брусчатке, до основания встряхивая пассажиров, и от этого не спасали ни старые рессоры, ни жесткое кресло. После «Руссо-Балта» езда такая напоминала еще одну пытку. А ведь днем ранее Шешель так не считал бы. Этак привыкнешь к роскошной жизни, затянет она тебя и разучишься воспринимать реальность такой, какая она есть. В мире иллюзий жить начнешь. После съемок авто у него отберут, предоставят новому актеру. На свой гонорар Шешель такую роскошь себе позволить не сможет. Вот если получить деньги за три фильма, тогда конечно, но… что ж…, от всего этого тоже быстро отвыкаешь.

Изредка Шешель выглядывал из экипажа, для этого ему приходилось садиться на самый кончик скамейки, опора оставалась невелика. На какой-нибудь особенно большой кочке или рытвине он мог и вовсе слететь на пол или вперед повалиться прямо на спину извозчика. Тот, не ожидая такого подвоха и нападения со спины, сам не удержится на козлах и упадет прямо под колеса своего экипажа.

Крайне неудобная поза. Ноги начали затекать. Шешель попробовал сложить крышу экипажа. Он мог бы попросить об этом извозчика, но тогда пришлось бы останавливаться. Он и сам мог справиться с этой нехитрой задачей. Все тот же звук то ли складывающегося зонтика, то ли взмаха крыльев летучей мыши сопровождал его действия. Извозчик, услышав его, испуганно резко оглянулся. Этак он и от скрипа двери станет дрожать. Увидев, что ничего страшного не произошло, напряжение на его лице разгладилось.

— Сказал бы мне. Я бы все сделал.

Шешель только махнул в ответ рукой.

Для успокоения нервов извозчик уже не в первый раз завел какое-то мычание себе под нос. Песню какую-то, видать, напевал. Позже он спохватывался, замолкал, думая, что такое исполнение пилоту не понравится, но через минуту-другую, погруженный в свои мысли, обо всем забывал и вновь начинал мычать.

По улицам растекался, выползая из-под дверей и просачиваясь из окон кухонь, аромат приготавливаемых здесь блюд. Приятный свет в витринах освещал сделанные из папье-маше и воска муляжи разнообразных кушаний. Все они походили на приманку в капкане или на крючке. Но только ухвати ее, а там…

Шешель провожал рестораны взглядом, точно в поезде сидел, смотрел на все это великолепие из окна вагона и не мог остановиться. Разве что дернуть за стоп-кран.

Он не завтракал, а пообедать и уж тем более поужинать — забыл. В желудке, кроме соков, ничего уж не осталось. Они бунтовали, стали вгрызаться в стенки желудка, совсем как рудокопы. Их надо было усмирить. Бросить им какую-то подачку. Пусть займутся делом. Растворят кусок мяса с гарниром. Пока Шешель апатично размышлял над этим, оказалось, что они почти проехали улицу с ресторанами. Недалеко осталось и до его дома. Он видел его уже.

— Постой-ка, — Шешель мягко похлопал ладонью по плечу извозчика, — я сойду здесь.

— Так ведь еще не приехали.

— Ничего. Я прогуляюсь. На-ка, возьми, — он протянул извозчику двадцатикопеечную монетку.

— Да что вы, барин, — стал отнекиваться извозчик, — не возьму я с вас денег. Если бы не вы, что бы со мной было.

— Ничего бы не было, — засмеялся Шешель, но руку с монеткой не убрал.

— И то верно, — с мгновенье подумав, сказал извозчик, — благодарствую.

Он запрятал монетку в карман. Все-таки эти дни были для него удачны. Могло обернуться все гораздо хуже.

— Где мне тебя найти, если помощь потребуется?

— Какая помощь? — насторожился извозчик. Не беспокойся, отколотить кого-нибудь просить не стану. С этим сам управлюсь.

— Да на Привокзальной площади. Меня там все извозчики знают. Спросите — скажут, где я.

— Самое интересное, что я до сих пор не знаю, как тебя звать.

— А ведь верно. Савва я. Савва Микульев.

— Меня-то ты знаешь, как звать.

— Да. Слышал, как ты этому прохиндею представлялся.

— Тогда счастливо тебе, Савва.

— Будь здоров, барин. Прости, ежели что не так.

Так много людей вокруг, а чувствуешь одиночество, будто в пустыне оказался, где на тысячи километров нет ничего живого, а только один песок. Он все никак не мог убежать от одиночества. Он пил кофе в точно такой же кондитерской, что и днем ранее. За это время ситуация сильно изменилась. Был вечер, а не день. Он смотрел сквозь витрину на проезжающие мимо авто, потом поворачивался в зал и смотрел на людей. Они обсуждали свои дела, и Шешель был им абсолютно безразличен. Он пригубливал чашку, взяв ее не за ручку, а за краешки, как только кофе чуть остыл и фарфор уже не обжигал пальцы. Ничего не помогало. В таком состоянии он мог выбежать на улицу, поймать пролетку, поехать к дому Спасаломской и стоять неподалеку, спрятавшись в темноте, чтобы она не увидела его, вздумай посмотреть на улицу, а он бы увидел ее силуэт. Так и на поклонников ее наткнешься. Наверняка многие из них прознали, где живет Спасаломская, и тоже поджидают ее возле дома. Но с ними разговаривать не интересно. Может, вместо них наткнешься на полицейского. Он тоже стоит неподалеку от дома актрисы на тот случай, если особо ретивые и бесцеремонные почитатели ее творчества вздумают взять ее дом штурмом. Но одному ему не отбиться. Помощь Шешеля была бы кстати. Забавно все это.

Шешель допил кофе, расплатился, вышел на улицу, глубоко вдохнул воздух, думая, что тот немного прочистит ему голову, но из-за переизбытка кислорода и усталости чуть в обморок не упал, совсем как впечатлительная барышня, увидевшая каплю крови на своем проколотом иголкой пальце. Перед глазами все закружилось. Он почувствовал такую легкость, будто тело его стало весить поменьше, он действительно оказался на Луне и с каждым шагом может взлетать в высоту почти на рост человека. Он сделал два таких шага. Веки полузакрылись. В оставшихся щелочках плавал туман. Что-то остановило его. Когда он приоткрыл глаза пошире, то понял, что опирается руками о шершавую каменную стену дома и опять глубоко и часто дышит, чтобы вернуть себе ощущение легкости. Но оно не возвращалось. Только голова по-прежнему кружилась. Не окажись под рукой каменной стены, упал бы.

— Вам плохо? — спросил у него кто-то.

— Нет, нет. Все пройдет сейчас. Шешель посмотрел в ту сторону, откуда доносились слова, но увидел лишь расплывчатые тени, будто человек отражался в неспокойной воде.

— Спасибо. Мне не нужна помощь.

— Как знаете, — расплывчатая тень стала удаляться. Хоть на улице ночуй. Здесь одиночество не сможет подобраться к нему близко. Всегда найдется кто-то, кто спугнет его. Оно станет наблюдать за ним со стороны или отправится к нему домой, проберется в щелочку под дверью в комнату, разляжется на кровати и, как только он ляжет туда, набросится на него и уж не отпустит до самого утра. Только солнце растопит его, точно это кусок льда. А ведь это действительно кусок льда.

Он бродил еще час. Ночь темнела, потому что витрины гасли. Людей на улицах становилось все меньше, так он вскоре останется здесь один. Что здесь, что дома — все едино. Только дома теплее и уютнее.

К нему подбирались сны.

Он пошел к дому, приоткрыл дверь, заглянул в комнату, но порог не переступил, будто там действительно кто-то был и Шешель мог его потревожить.

Дверь, открываясь, чуть заскрипела, а потом под ногами тихо заскрипели половицы. В тишине такой звук невозможно не заметить. Шешель нащупал выключатель. Свет упал с потолка на темноту, будто хищник какой, загнал ее по углам, чтобы не высовывалась и знала свое место. Свет ослепил глаза, точно вуаль на них на секунду набросил, а когда они наконец-то смогли что-то различать, оказалось, что в комнате никого нет. Да и был ли там кто?

Тишина. Только часы тикают на стене.

Ни одного движения. Только маятник бесшумно рассекает воздух.

Он быстро разделся, погасил свет, лег в кровать. Глаза привыкли к темноте. Он еще долго смотрел в потолок, считал тиканье часов, слушал звуки с улицы, но оттуда лишь дважды донеслось цоканье копыт по мостовой, а потом начал завывать ветер, почти заглушая часы. Он хотел пролезть в комнату, но в окнах не было ни одной щелочки.

«Лунная походка». Шешелю показалось, что он понял, что это.

Глаза закрылись. Не одиночество поджидало его в постели. Под одеялом прятались сны. Они набросились на него, как только он накрылся одеялом.

5

— Это самый ответственный момент, — пояснял Томчин, стоя возле Шешеля, которого уже начали облачать в космический костюм, прилаживали сапоги и перчатки. До шлема только дело не дошло, — представляете, вы после трех суток полета, добрались до Луны и вам остается сделать всего один шаг, чтобы ступить на ее поверхность. Заметьте — всего один. На Луне нет атмосферы. Ветер не может стереть ваши следы. Они сохранятся там, пока существует Солнечная система. А ей еще отпущено пять миллиардов лет. Ваши следы — это памятник, который долговечнее всего, что создали люди. Они переживут и египетские пирамиды, и афинский акрополь. Они останутся на Луне, когда всех, кто жил до вас, при вас и после вас, забудут. Вы должны ощутить грандиозность этого момента.

— Уже ощущаю, — сказал Шешель. Ему на голову водрузили шлем, и он знал, что вскоре начнет потеть.

Томчин помахал перед Шешелем листочком бумаги.

— Вот это — фраза, которую вы должны сказать, когда ступите на лунную поверхность. Всего одна фраза. Но мои лучшие сценаристы писали ее неделю. Они отработали массу вариантов. Может, сотни, а может, и побольше. Пока наконец-то не нашли вот это. Вы помните?

— Да, я вчера вечером просматривал как раз этот эпизод, — не моргнув глазом, врал Шешель.

— Очень хорошо. Тогда надо приступать, пока вы не забыли.

— Забудешь такое, — сказал Шешель, взял у Томчина листок, пробежал слова глазами, потом еще раз, чтобы они окончательно засели у него в голове: — «Маленький шаг для человека, но большой для всего человечества». Хм. Очень помпезно. Вы не находите?

— Нет. Не нахожу. Вы можете предложить что-то лучше?

— Мне надо подумать.

— Нет времени думать. Мы приступаем. Вас Луна ждет.

— Она ждала меня, как вы сказали, сколько миллиардов лет?

— Я этого не говорил, но если вы намекаете на то, что она подождет вас еще пару дней, то ошибаетесь. Нет. Луна, может, и подождет и с небосвода через эти два дня никуда не исчезнет, но съемки ждать так много не могут. Все готово. Приступаем.

Его опять заточили в капсулу как Ивана-дурака в бочку, но пустили странствовать не по морю-окияну, а хотя именно по морю-окияну, только космическому. Царевну вот, отца прогневившую, в спутницы не дали. Один он как перст во всей этой пустоте. Где там Спасаломская? Вспоминает ли его добрым словом или забыла?

Подводники и танкисты всегда жалуются, что у них слишком мало жизненного пространства. Окажись они в капсуле хоть на несколько минут, стали бы считать, что субмарина и танк очень просторны и комфортабельны. Все познается в сравнении. Шешель хорошо понял эту истину.

Он сидел в капсуле, без света, как в темном погребе. Но там было просторно, а здесь его отовсюду стискивали стенки. Симптомов клаустрофобии он никогда не испытывал, но думал, что, останься он здесь подольше, нет, не на три дня полета, а хоть на один, то почувствовал бы первые ее проявления. Томчин пояснил, что это спускаемый аппарат. На Луну он полетит на корабле, где не то что ноги можно будет вытянуть, но и поплавать в невесомости, как в бассейне, наполненном воздухом, который отчего-то может удерживать человека на весу без всяких хитроумных сооружений типа аэроплана или дирижабля.

Все звуки за пределами капсулы превращались в шорохи и гул, разобрать отдельных слов он никак не мог, если только Томчин не начинал кричать в мегафон, отчего оглохнуть могли все, кто окружал его, но только так он мог дать Шешелю какую-то команду.

Ноги согнуты, голова чуть задрана вверх. Он чувствовал себя цыпленком в скорлупе. Разбив ее и вылупившись, он так же окажется в неведомом для себя мире. Вряд ли более враждебном, чем Земля. Скорее безразличном к нему.

Рявкнул мегафон. На этот раз Шешель слов не разобрал. Но команда была ему не нужна. Он помнил, что ему надо делать. Он приподнял руки, уперся ладошками в крышку капсулы, надавил на нее. Появился маленький просвет. Внутренности капсулы залило белым лунным светом. Томчин долго выставлял осветительные приборы, чтобы добиться такого эффекта.

Его снимали две камеры — одна снаружи и одна внутри капсулы, фиксируя момент вылупления человека. Шешель не слышал, как она включилась.

Он разогнулся. Вначале из капсулы высунулась голова в шлеме, оглянулась по сторонам, точно искала — не встречает ли кто. На него смотрело как минимум человек двадцать, но Шешелю пришлось сделать вид, что он ослеп и никого не видит.

Студия занимала павильон метров десять на десять. Пол был усеян мелким песком, скорее даже пылью, такой же серой. Изредка, как нарывы на коже, на нем вздымались небольшие кратеры. Проткни их, надави посильнее, потечет гной или магма. Но Луна — холодный камень. Там под серой пылью, сколько ни рой, огня нет. Здесь слишком холодно. Если снять костюм, превратишься в ледяную статую, будешь стоять здесь, пока крохотный с песчинку метеорит не разобьет тебя на миллиарды маленьких осколков, которые осядут искрящейся пылью на поверхность Луны. Вот что надо снимать. Эффектная бы сцена получилась.

Низко над головой нависло небо. Так хочется достать его рукой, потрогать звезды. Может, не обожжешься. До потолка метров семь. Даже на Луне будешь только зря руками махать, как птица, которая еще летать не научилась. Максимум метра на полтора подлетишь. Да и воздуха здесь нет. Держаться не за то. Звезды очень яркие. Таких с Земли не увидишь.

Шешель задрал к небесам лицо и стоял так, не делая ни одного шага, очарованный открывшимся ему видом.

Четыре осветительных прибора заливали поверхность белым. Они походили на очень яркие звезды. Они очень близко. Гораздо ближе тех, что светят с небес. Шешель ошибся. Его занесло не на Луну, а на планету, расположенную в системе четырех звезд. Сколько же он пролетел? От космических расстояний голова идет кругом. Планета эта должна двигаться по сложной и замысловатой орбите, высчитывая которую, местные астрономы прокляли все на свете.

Какие горячие звезды. Шешель, все больше покрываясь потом, чувствовал их жар. Очень яркие. Глазам больно. Нужно привыкнуть к ним.

Томчин продолжал что-то кричать. Шешель оставался глух.

Лестница выдвигалась автоматически. Она уткнулась в лунную поверхность еще до того, как Шешель открыл люк. В надутом, хоть и не полностью, бесформенном костюме идти крайне сложно. Подуй сейчас ветер, Шешель не успел бы зацепиться надутой рукой за какую-нибудь скобу на капсуле и унесся бы как мячик. Кто побежит ловить его? Хорошо, что на Луне нет воздуха и ветра нет.

Держаться за поручни приходилось лишь одной рукой. В другой он сжимал небольшой, в половину человеческого роста флажок Российской империи на металлическом древке. Флаг натянули на проволочную раму. Иначе на Луне он безжизненно опал бы. Из-за этого нести его было неудобно. Плохо, что на Луне нет ветра.

Он попятился, осторожно нащупал ногой ступеньки, точно под каждой из них могла быть припрятана мина, и, как только он коснется ее, она взорвется. Все это со стороны выглядело неуклюже, будто медведь по лестнице спускается. Цирковой медведь — вот кем он был. Куда как эффектнее спрыгнуть с капсулы, прямо на поверхность — благо высота небольшая, метра полтора всего, но такого планирования, как на Луне, не выйдет. Грохнешься тяжело, осядешь, точно разваливаться на части начал, и первыми треснули в коленных суставах ноги.

Нога уткнулась во что-то мягкое, податливое. Тонкий слой. Как сахарная пудра на пирожном. Дальше шел камень. Будто поверхность оттаяла на несколько миллиметров, а дальше шла вечная мерзлота, растопить которую не могли даже четыре огромных звезды, свети они хоть тысячу лет, хоть миллиард. Они перегорят быстрее. В них кончится энергия. Они взорвутся, осыпая серую пыль стеклянными осколками.

Шешель обернулся. Сейчас лицо его должны были снимать крупным планом. Волосы намокли от пота. Он струился по лбу. Можно вообразить, что от волнения, а не от духоты. Ему катастрофически не хватало кислорода, будто он действительно оказался на Луне, а системы подачи воздуха работали с перебоями. Открыть бы шлем и впустить в себя пустоту.

Напротив него стояли осветители, техники, операторы, Томчин и еще масса людей, которых он не знал. Все они оказались на Луне гораздо раньше его. Он опоздал, но они хотели подготовить ему достойную встречу. Вот только о хлебе с солью отчего-то забыли. Возможно, сейчас из-за их спин выйдет красавица в русском национальном костюме, в кокошнике и сарафане, поприветствует его. Походка ее будет лунной, даже без хитроумных приспособлений, выдуманных Шагреем. Зачем они ей? Ведь она и так не идет, а плывет. Шешель улыбнулся. От удушья он начал терять сознание, проваливаться куда-то, но яма эта оказалась без дна и он все падал и падал, будто выбросился из аэроплана, когда тот добрался до небес, а земля убегала из-под ног. Губы его прошептали:

— Видели бы меня сейчас ребята из эскадры — умерли бы от смеха.

Никто не разобрал его слов, но по движению губ Томчин понял, что это не та фраза, которая была в сценарии.

— Что вы говорите? Что? Это не то. Неужели вы забыли? — кричал он в мегафон. Все оглохли. Все, кроме Шешеля. Но он тоже ничего не слышал, кроме крови в своих ушах. Он встретился взглядом с глазами Томчина. Тот замолчал.

— Хорошо, — сказал Шешель. — Я помню все, — и после паузы продолжил: — Какой маленький шаг для человека, но какой большой для всего человечества.

— Наконец-то. Паузу при монтаже вырежем, — закричал Томчин, забыв оторвать от губ мегафон, точно давал эти пояснения Шешелю. Но они нисколько не волновали его. Все морщились, затыкали уши руками, а Томчин ничего этого не видел.

Шешель ухватил древко двумя руками, покрепче сжал его, размахнулся, точно это копье было, а он хотел добить зверя, распластавшегося возле ног, и изо всех оставшихся сил опустил его. Он метил еще не изведанные земли, как метили их древние мореплаватели. Впервые высаживаясь на незнакомые земли, они втыкали в них крест или флаги своих стран, становились на колени, целовали песок и объявляли, что отныне эти территории принадлежат Испании, Португалии, Британии, России.

Он не упал на колени, он даже не перекрестился. Забавно, если он сделает это, посмотрев при этом на Землю.

Луна — территория Российской империи!

От такого у кого угодно подкосятся ноги.

Он достиг дна бездны. Перед глазами все помутилось. Что было дальше, он уже не мог вспомнить.

— Взмыленный какой, — спустя полчаса приговаривал гример, расчесывая Шешелю волосы.

— Это излишне, — сказал Шешель, — сейчас на меня опять нахлобучат вон ту штуку, — он показал на шлем, — и волос видно не будет.

— Я должен расчесать вам волосы. Это моя работа. Испугались же все, когда вы упали. Что стряслось, думаем? Не приступ ли сердечный.

— Да. Что-то вроде этого. Луна все-таки. Должны понимать, что никакое сердце такой радости не выдержит, — шутил Шешель.

Он глубоко дышал, насыщаясь кислородом. Осветительные приборы сильно нагрели воздух в студии, а из-за того, что здесь находилось не меньше двух десятков человек, он стал душным. Но Шешель пил его с таким же наслаждением, как путник, пройдя пустыню, припадает к грязной лужице и не может оторваться от нее. Нет для него ничего желаннее в эти минуты. Ну, может, хочется еще стаканчик прохладной минеральной воды. Именно прохладной, а не холодной. Он чувствовал себя загнанной лошадью. Таким холодная вода противопоказана, пока они чуть не остынут.

— В общем, все неплохо, — сказал Томчин, — переснимать не будем. Как настроение?

— Бодрое. Воды можно?

— Принесите стакан воды, — распорядился Томчин, полуобернувшись. Приказ этот ни к кому конкретно обращен не был. Кто-то за спиной Томчина сорвался с места, побежал прочь из студии. Не один человек, а несколько устроили своеобразное соревнование. Они даже не знали, как наградят того, кто победит.

— Я просил один, — недовольно сказал Томчин, когда к нему одновременно потянулись три руки, каждая из которых держала стакан с водой. Пузырьки поднимались со дна, добирались до поверхности и лопались, поднимая в воздух мельчайшие брызги.

— Я не откажусь от трех, — сказал Шешель. Ведь слышали они, что это он просил воду, так нет — принесли Томчину а про Шешеля будто забыли. Подхалимы.

— Хорошо. Оставьте все, — сказал Томчин, — а теперь идите и не мешайте нам, — он уже забыл об этих людях. Они не стоили его внимания. Он смотрел на Шешеля.

— Сейчас мы приступаем к одному из самых главных эпизодов фильма.

«В этом фильме неглавных эпизодов, похоже, просто нет».

Шешель пил залпом стакан за стаканом и ничем не мог ответить Томчину, кроме как довольным бульканьем. Кадык ходил ходуном, похожий на поршень, заталкивающий в желудок очередную порцию воды. Он остановился, когда последний стакан опустел наполовину.

Все это время Томчин что-то рассказывал, но Шешелю будто тампоны в уши запихнули, наподобие тех, которыми оберегают свои барабанные перепонки артиллеристы во время массированного обстрела неприятельских позиций. В ушах шумело, как после легкой контузии. Он почти ничего не слышал за исключением словосочетания «Лунная походка», периодически проскальзывающего в речи Томчина.

— Вы все поняли?

— Да, — кивнул Шешель.

— Тогда продолжим. Все по местам.

Шешель быстро допил воду. Ему показалось, что в первом стакане она была вкуснее, чем во втором, и уж тем более, чем в третьем, будто воду из разных источников набирали.

«Вы зря столько пьете. Чем больше в организме воды, тем больше потовыделения, ну и не только этого», — припомнил Шешель слова Томчина. Совету этому он не внял. Пришлось расплачиваться за невоздержанность.

Он молчал, когда ему водрузили шлем на голову. Но кислое выражение на лице лучше любых слов говорило: «Когда же закончатся эти мучения?»

В голову стучались безумные мысли, требовали пустить.

«Вот бы подкараулить Шагрея, сотворить с ним что-нибудь этакое, чтобы он уже не мог придумывать новые и новые пытки».

Тонкий канат уходил в небеса. На самом деле там — вдоль звездного неба шла балка, выкрашенная в черное, чтобы не выделялась на фоне космоса. На ней крепился механизм, который мог свободно передвигаться по балке. Он состоял из колесиков, подшипников и системы блоков, через которые и был перекинут канат. Один его конец опоясывал грудь Шешеля, а другой находился в руках техников. Когда Шешель делал шаг, техники тянули канат на себя, чуть приподнимая пилота и одновременно перемещая систему механизмов по балке, после канат медленно отпускался. С каждым шагом вся эта процедура проделывалась вновь. Шешель прыгал как кенгуру — так же высоко и так же далеко.

Техников набрали крепких и сильных. Для кандидатов на эту должность, видимо, устроили соревнования по перетягиванию каната. Рядом с ними пристроился Шагрей. Он следил за движениями Шешеля и подавал техникам команды — совсем как рулевой на лодке.

Техники натоптали, подготавливая эту сцену, потом заботливо стерли следы своего пребывания на лунной поверхности, а то, заметь их исследователь космического пространства, хватил бы его удар. Это хуже даже, чем забраться на Эверест и увидеть на его вершине флаг другого государства, а заодно и письмо с подписью и пожеланием дальнейших успехов. Такое испытал Скотт, когда дошел до полюса. Ведь за несколько дней до него там уже был Амундсен. Вся жизнь и все испытания — впустую.

Техники переусердствовали и стерли заодно и отпечатки, оставленные здесь Шешелем. Слишком сложно оказалось выделить их среди остальных следов. Пришлось их восстанавливать.

Пару минут Шешель бродил по лунной поверхности, а в это время Томчин отчитывал собравшихся перед ним техников за нерадивость. Грозился лишить их не только премиальных, но и зарплаты за то, что по их вине съемочный процесс затягивается, а каждая минута простоя обходится студии так дорого, что лучше об этом и не заикаться. Техники стояли от него в двух-трех метрах. Поскольку Томчин кричал на них в мегафон, очевидно, полагая, что так его лучше поймут и впредь подобные ошибки не повторятся, слышал его и Шешель, старательно вытаптывающий лунную поверхность, точно его пустили на нее немного попастись.

Осветители отрегулировали свои приборы, чтобы у Шешеля не получалось несколько теней, а то дотошный зритель увидит это и догадается, что дело на самом деле происходит не на Луне, а на какой-то очень отдаленной планете, находящейся в системе нескольких звезд. Он встанет с кресла и закричит: «Вас обманывают! Это не Луна! Это Альдебаран!» Вот шуму-то будет. Того и гляди зрители начнут требовать назад деньги за билеты. Шешель согнул колени и подумал, что если и разогнется, то с трудом, потому что помимо костюма на плечи давил еще и прикрепленный к спине металлический рюкзак, где якобы хранились запасы сжиженного кислорода.

Шешель закряхтел, бросил тело вверх и немного вперед. Его подхватила какая-то сила, и он воспарил к небесам. Теперь до них точно дотянешься рукой, а при желании и звезду сорвешь. Но он промахнулся, стал опускаться, коснулся поверхности в двух метрах от начала прыжка, снова оттолкнулся, взмыл к небесам и опять не достал звезды.

Ему нравилось это ощущение полета. Вот только сколько он выдержит? Он не мог вспомнить, на каком прыжке, пятом или шестом, сила, тянувшая его к небесам, исчезла как раз в тот момент, когда он только начал плавно опускаться. Он пошел резко вниз. Луну под его ногами так быстро и неожиданно подменили на Землю, что он не успел сгруппироваться, понять даже не успел, что падает, и рухнул головой вперед, лицом зарывшись в пыль, так что она почти скрыла стекло шлема.

Он ударился о стекло подбородком, прикусил язык, почувствовал кровь на губах, а чуть позже, когда попробовал подняться, понял, что кровь течет и по лбу, собираясь на бровях. Вскоре она начнет застилать глаза. Шешель отбил колени и грудь. Дыхание перехватило, точно кто-то перекрыл трубу, по которой струился в легкие воздух. Он не мог несколько секунд вздохнуть. Когда это у него вышло, воздух он глотал маленькими порциями, потому что каждый такой глоток сопровождался колючей болью в легких, точно вместе с воздухом он проглатывал еще и несколько иголок, но они безболезненно проходили через рот и горло, а знать о себе давали только в легких.

Он встал на четвереньки, замотал головой, как собака, отряхивающая с мокрой шерсти воду. Думал, что так сумеет вытряхнуть боль. Но эффект получился обратный. Его замутило. Он закрыл глаза, а когда попробовал открыть, оказалось, что правое веко склеено чем-то липким и теплым.

Подняться на ноги ему помогли. Он не видел кто, потому что стекло шлема оказалось с внешней стороны испачкано пылью, а с внутренней — кровью. Несколько рук вцепилось в него. Вначале он чувствовал только душный приторный запах крови, потом с него сняли шлем. Он забыл о боли в легких, ухватил побольше воздуха. На этот раз он проглотил мало иголок.

— Что случилось? — хорошо, что зубы не выбил. Сейчас бы шепелявил.

— Канат оборвался, — сказал техник, освободивший Шешеля от шлема.

Гример влажной ваткой, смоченной спиртом, стирал кровь. Ссадину на лбу защипало. Даже не смотря в зеркало, Шешель знал, каким местом ударился.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался Томчин.

— Ничего. Голова немного болит. Но бывало и хуже. Гораздо хуже.

— Не сотрясение ли у вас? Проверить бы надо.

— Обойдусь.

— Что с этим делать будем? — Томчин кивнул на ссадину на лбу Шешеля.

— Заштукатурю, и не заметите, — ответил гример.

— Так. Так. Что же вы, милостивый государь, канат такой тонкий прицепили? — спросил Томчин у Шагрея.

— Я посмотрю его. Должен был выдержать вес, — задумчиво сказал Шагрей, потирая подбородок. — Может, брак подсунули? Волокно не качественное или еще что. Я посмотрю.

— Сделайте милость. А то главного героя угробим в самом начале съемок.

— А вы что, хотите угробить меня в самом их конце? — вмешался в разговор пришедший в себя Шешель.

— Боже упаси, — сказал Томчин, — я хочу приберечь вас для следующих картин.

— Марс покорять?

— Посмотрим. На сегодня, вероятно, все.

— Если бы вы жили в Средневековье — цены бы вам не было, — съязвил Шешель, обращаясь к Шагрею.

— Это отчего же?

— Инквизиторы в вас души бы не чаяли. С вашими-то талантами. Ох. Вы придумали бы такие приспособления для пыток, что признания в содеянных богохульных делах у колдунов да ведьм можно было бы легко получить. Никто не отказался бы.

— Полно вам, — сконфузился Шагрей и чуть покраснел.

— Это я шучу так. Не обижайтесь, — сказал Шешель Шагрею, потом обратился к Томчину: — Вот о чем я подумал, а не может ли наш исследователь кого-нибудь встретить на Луне?

— Селенитов, что ли? Маленьких зеленых человечков?

— Почему обязательно зеленых? Пусть будут розовые или желтые.

— На кого это вы намекаете? Нет. Желтых нельзя по политическим соображениям. Пусть будут зеленые.

— Фильм-то черно-белый. Никто цвет не различит.

— Отчего вы думаете, что он черно-белый выйдет? Есть у меня кое-какие задумки, но пока об этом рановато говорить, а вот о человечках… Что вы думаете, господин Шагрей? — подмигнул Томчин.

— Лунная поверхность хорошо изучена астрономами. На видимой ее стороне нет никаких поселений. Возможно, они окажутся на невидимой, но я в этом сомневаюсь. Вот если предположить, что живут они под поверхностью? Действительно. Почему бы и нет? Этот вариант можно обсудить. Я придумал уже, как наш герой найдет их, — Шагрей сделал многозначительную паузу, но все и так внимательно слушали его. — Наш герой при очередном прыжке пробивает лунную поверхность, которая на самом деле оказывается крышей их поселения, и проваливается внутрь. Он падает. Высота огромная.

— Ох, — простонал Шешель. Он понял, что над ним подшучивают.

«Вот выдумал-то проблем на свою голову», — подумал он и вознес взгляд к звездным небесам. С них свисал оборванный трос. «Вот как надо добираться до звезд. Найти вот такой же трос, позабытый Всевышним, и полезть по нему вверх. Времени, правда, много уйдет. Руки устать могут. Ослабеешь, разожмешь руки и грохнешься вниз. Радости от такого полета мало».

Но он отвлекся. Он хорошо помнил еще предыдущее свое падение, и ему совершенно не нравилась перспектива провалиться и в город лунных жителей, причем, скорее всего, Шагрей вновь изобретет для этого какой-нибудь особенно болезненный способ.

— Ничего. Ничего, — успокоил Шешеля Томчин, — все будет под контролем. Мы обсудим ваше предложение. Кстати, пока вы тут прыгали, как, простите кенгуру, забегала Спасаломская. Ей очень понравилось. Она прямо-таки лучилась от восторга, увидев вас. Вы произвели на нее впечатление. Поздравляю. На днях она освободится, и мы начнем снимать вас вместе.

Шешелю показалось, что во время своих прыжков он слышал смех. Тогда он еще подумал: «Странно, что этого весельчака не останавливает Томчин и не отправляет его прочь». Теперь он знал, кто над ним смеялся. Правильно. Какие еще эмоции, кроме смеха, может вызвать человек, которого привязали веревкой к балке под потолком и при каждом шаге подтягивают, чтобы он прыгал, как… как кенгуру. Она ушла до того, как он упал.

— Сцена получилась превосходно, — продолжал Томчин, чтобы чуть развеять мрачные мысли Шешеля, которые отражались и на его лице. — Нам вполне для фильма хватит тех прыжков, которые вы успели сделать до падения. Переснимать не будем. — Спасибо. Уважили.

— Пожалуйста.

Шагрей, осмотрев порвавшийся трос, пришел к выводу что несколько его волокон были перерезаны, Томчин этим фактом был озадачен. Не хватало еще диверсий внутри студии. Мало ему внешних врагов, так еще и внутренние появились. Нетрудно догадаться, куда идут нити заговора и кто заказчик этой диверсии. Тот, кто перерезал канат, — лишь исполнитель. Сделать это мог кто угодно. Любой из техников. Не устраивать же каждому из них допрос с пристрастием. Все обвинения окажутся голословными, доказательств никаких и злоумышленника не найти. Не найти, если не прибегнуть к помощи одного из пыточных аппаратов Шагрея. Неужели конкуренты обзавелись шпионом в его студии? Значит, им известен каждый его шаг. Может, обратиться к помощи Шагрея?

Тем временем, переодевшись и смыв грим, Шешель встретил в коридоре студии Спасаломскую.

— Вы так заняты на съемках, бравый майор военно-воздушных сил, что не видите ничего вокруг.

— Маленькое уточнение. Я теперь не в военно-воздушных, а в космических служу, и не майор, а половник, — сумел-таки парировать Шешель эту словесную подачу Спасаломской.

— Учту. Поздравляю с повышением.

— Спасибо. И я скорее сказал бы, что это вы так заняты на съемках, что у вас нет ни минуты свободного времени.

— Обещаю, что вскоре мы приступим к совместным сценам.

— Жду не дождусь. Считаю каждое мгновение. Хорошо бы отрепетировать что-нибудь до начала съемок.

— М-м-м… на сегодня, судя по вашему виду, рабочий день у вас закончился?

— Зрите в корень.

— Тяжело Луну покорять? — Спасаломская кивнула на ссадину на лбу Шешеля.

— Признаться, нелегко. Поджидают всяческие неожиданности, предусмотреть которые даже гений инженерной мысли, коим, на мой взгляд, и является Шагрей, увы, не может. Но тем интереснее. Мир стал бы пресным и неинтересным, если бы мы знали обо всем, что в нем будет происходить.

— О, что это вас потянуло на философские размышления? Я вовсе не давала для этого поводов. Верю в вас, и, похоже, Томчин возлагает на вас большие надежды. По крайней мере, мне он личного водителя не предлагал и авто служебное не выделял.

— Позвольте исправить это досадное упущение нашего работодателя и предложить себя в качестве вашего личного водителя.

— Пожалуй, я соглашусь, — после небольшой паузы, делая вид, будто раздумывает, сказала Спасаломская, — вашему водителю хорошо живется. Вы совсем его не загружаете. Другие звезды нашей студии, к коим я себя из-за скромности не отношу, заставляют своих водителей каждый вечер то по ресторанам себя возить, то по театрам, а то и на просмотры картин, в которых они играют. Знаете, от этого они удовольствие получают, а еще большее, когда их в зрительном зале узнают, вначале автографы раздавать начинают, а потом, когда поклонников становится слишком много и они готовы прямо-таки на части своих кумиров разорвать, чтобы хоть лоскуток одежды на память заполучить, приходится им спешно ретироваться. Адреналина в крови получается от таких встреч много. Хватит для дальнейшей плодотворной работы. Водителям вот только приходится в таких случаях выступать еще и в качестве телохранителей, а за это им никто не доплачивает. Безобразие. И куда только профсоюзы смотрят? На мой взгляд, сидели бы они в авто, смотрели бы, как толпа общается со звездой синематографа, и не вмешивались. Право же, если звезда такая не переживет подобной встречи, большой беды не будет. Новая звезда появится. Как вы думаете?

«Эх, какой у нее острый язычок, — подумал Шешель, — про новую звезду явно на меня намекает», а вслух сказал:

— Что вы, Елена. Нельзя так транжирить золотой запас страны, а именно к нему склонен я относить звезд синематографа.

— Скорее не страны, а… ну не будем уточнять.

— Может быть. Может быть. Уточнять не стоит. Но тем не менее звезда доставляет населению радость. Чтобы появилась новая — необходимо соответствующие условия создать, а это довольно трудно. Вы, забыл спросить, не любите свои фильмы смотреть в обычных кинотеатрах?

— Боитесь, что придется меня защищать от поклонников?

— Нисколько. Напротив — почту за честь и живота не пожалею, чтобы уберечь здоровье очаровательной женщины, лучше которой, хоть весь свет обойдешь, не найдешь.

— Не повезло вам. Ненавижу свои фильмы.

— Жаль. Я вот другого мнения. Куда вы хотите сегодня поехать?

— Вечер хороший. Теплый. Я бы гулять пошла. Бросила бы авто где-нибудь. Гулять бы отправилась, но…

Она сделала паузу будто задумалась, а на самом деле кокетничала, полагая, что Шешель догадается, как должна завершиться эта фраза. Шешель оказался редкостным тугодумом или только притворялся.

— Боюсь, что нам спокойно погулять не дадут, — наконец закончила Спасаломская.

— Тогда театр или кино.

— Что вы. Что вы. Последнее отпадает. Я же говорила вам, что не отношу себя к тем, кто любит смотреть себя на экране. Мне достаточно того, что Томчин заставляет меня просматривать каждую отснятую сцену с моим участием и даже дубли, которые ему не понравились и в итоговый вариант не вошли, а после этого мы еще смотрим и весь смонтированный фильм.

— Но ведь есть фильмы, где вы не играете?

— Смотреть фильмы конкурентов — не патриотично.

— Так, значит, театр?

— Да. Пока доберемся до центра, решим, какой именно. У вас есть пожелания?

Это походило на предложение последнего слова подсудимому перед вынесением приговора, причем суд уже все для себя решил и это последнее выступление ничего не изменит. Но Шешель от последнего слова отказываться не стал.

— Большой, — рискнул он.

— Согласна, — неожиданно услышал он в ответ.

Когда они шли к театру, то возле входа его толпилось как минимум вдвое больше людей, чем мог вместить зал, и самым модным вопросом, с которым обращались друг к другу, было «не как поживаете?», а «нет ли лишнего билетика?»

«Как же мы пройдем?» — огорчился Шешель, понимая, что в театральную кассу идти нет никакого смысла. Его на смех поднимут, вздумай он, протиснувшись к окошечку, за которым сидела билетерша, и попроси он у нее два билета на лучшие места.

«И на галерке давно все распродано на неделю вперед. Вот приходите дней через десять, тогда, может помогу», — скажет она. В чем же тогда работа ее заключалась, если билетов нет. На кассе можно табличку соответствующую повесить и все.

— Ничего, — сказала Спасаломская, словно мысли Шешеля читать умела, — это не беда. Она увлекла за собой Шешеля, просочилась к входу. Контролер, увидев ее, вытянулся по стойке «смирно», расплылся в улыбке, позабыв, что в руках у него билеты, а возле него стоят люди и ждут, когда же он наконец позволит им войти. Он коснулся рукой форменной фуражки, чуть приподнимая ее.

— Елена Александровна, здравствуйте.

— Здравствуйте.

Пояснения контролеру были не нужны. Шешель не заметил, подал ли он какой знак, но мгновенье спустя за спиной его появился рассыльный. Молодой и расторопный, которому впору было на ноги привязывать на цепях железные шары, такие же, как у арестантов, чтобы двигался он чуть помедленнее, иначе а ним никто не поспеет.

— Два места для Елены Александровны и господина пилота в директорской ложе, — распорядился контролер.

— Будет исполнено, — сказал рассыльный.

«Дисциплина у них», — удивился Шешель.

Они разделись, прошли в ложу. Шепот тянулся следом за ними, как шлейф. Шешель чувствовал на себе любопытные взгляды. «Кто это?» Пилота провожали, обмениваясь этим вопросом. Земная слава быстро проходит. Еще шесть лет назад таким вопросом провожали бы не его, а Спасаломскую. Того и гляди — он попадет в выпуски светской хроники.

Свет погас. Голоса умолкли. Зажегся огонь на сцене. Шешель почти не обращал на нее внимания. Он все время пытался чуть скосить глаза и немного, так чтобы никто не заметил, повернуть лицо в сторону и посмотреть на профиль Спасаломской. Мысли ее погружались то в музыкальное сопровождение, и тогда музыканты, доведись увидеть ее, могли бы играть без дирижера, а лишь наблюдая за тем, как изменяется ее лицо, слушая композицию, то взгляд ее скользил по сцене следом за актерами.

Для Шешеля все, что исполнялось на сцене, было не больше, чем шум ветра, стук капель, разбивающихся о мостовую, или гул толпы. Эти звуки есть почти всегда, но к ним привыкаешь и уже не замечаешь их.

Упустив с самого начала повествование, он никак не мог поймать его и не понимал, что же происходит на сцене. Он не очень пытался. Когда зал начинал аплодировать — этот звук доходил до него не сразу. Он лишь видел, что ладони Спасаломской бьются друг о друга, и тоже повторял эти движения, начиная хлопать, и переставал, когда ладони Спасаломской успокаивались.

Он с радостью встретил перерыв. На лицах других людей он читал досаду. Когда зажегся свет, они со своих мест не вставали еще несколько секунд, смотрели на сцену, точно надеялись, что это зажжет на ней жизнь.

Шешель получил возможность чуть-чуть поговорить со Спасаломской. Одновременно им овладела робость. Как было бы хорошо, если бы перерыв продлился подольше или, что еще лучше, неожиданно себя плохо почувствует один из ведущих исполнителей, а поскольку замены ему быстро не найти, дальнейшее представление придется отложить. Но… не стоит желать беды другим. Когда-нибудь тебе тем же отомстят.

— Очень неплохая постановка. Надо предложить Томчину сделать из нее фильм. Затраты небольшие, — говорила Спасаломская, когда они прогуливались по фойе театра.

— Мне тоже здесь нравится, — отвечал Шешель, при этом неясно было, говорит ли он о постановке или об интерьерах театра. «Хоть бы она о спектакле меня спрашивать не стала», — думал он, ведь тогда ему никак не поддержать разговор и максимум, на что он будет способен, — это изредка поддакивать и кивать головой. На осмысленную фразу впечатлений у него не хватит.

— Я совсем не знаю вас, — неожиданно сказала Спасаломская. — Я больше знаю о том человеке, которого вы играете в фильме. Томчин придумал для него целую биографию с датой и местом рождения, где учился, что делал до того, как на Луну полетел, а о вас я почти ничего и не знаю.

— Я о вас тоже почти ничего не знаю, — сказал Шешель. Того, что он прочитал о Спасаломской в справочнике, стало слишком мало для него.

— Расскажу. Потом. Хочу сперва вас послушать.

— Детство ничем не примечательное. Вырос в имении родителей в Самарской губернии, где опытные преподаватели, выписанные моим папой из столиц, смогли-таки втиснуть в мою непутевую голову столько знаний, что их хватило для поступления в политехнический университет. Но его я не закончил, увлекся гонками. На них слишком много времени уходило. Пришлось самому из университета уйти. Еще чуть-чуть, и меня с позором изгнали бы за неуспеваемость. Потом в летной школе учился во Франции. Вскоре после возвращения началась война. Помедли немного, не успел бы в Россию и, вероятно, воевал бы во французских эскадрах, а так вот в российских удалось. Пару раз меня сбили, но поскольку я здесь, то сбивали меня очень удачно. Я тоже кого-то сбивал. Не знаю — повезло ли им так, как мне. Получил несколько государственных наград. Сейчас в длительном отпуске. Вот и все.

— Вы хотите уйти со службы?

— Сложный вопрос. И да и нет.

— Почему?

— Пилотов слишком много. Они остались не у дел, когда воевать стало не с кем.

— Но ведь перед вами открываются хорошие перспективы роста по службе. Я читала о вас в журналах и газетах. Вас считают очень хорошим пилотом.

— Наверное, я устал. Отдохну — решу. Мне надо осмотреться. Понять, чего я хочу. Больше года у меня почти не было времени подумать об этом и выбирать особо не из чего было.

— А кино? Все, кто снимался у Томчина в главных ролях, могут рассчитывать на долгосрочные контракты. Хорошие контракты.

— Мне интересно сниматься, но боюсь, что это не для меня. Этот фильм будет первым и последним.

— Жаль.

— Теперь вы.

— Что я?

— Рассказывайте.

Но как только Спасаломская захотела открыть рот и даже открыла его, чуть обнажив белоснежные зубки, подыскивая первую фразу, а как известно она-то самая сложная и после нее говорить легче, так вот в этот самый момент прозвенел звонок, приглашая зрителей занять свои места в зале.

— Пойдемте, второе действие начинается, — сказала Спасаломская, а заметив разочарование на лице Шешеля, которое тот, как ни старался, скрыть не сумел, добавила: — Я обязательно расскажу вам. Но чуть позже. Ведь это не последний раз, когда мы встречаемся.

Они досмотрели спектакль.

Шешель опять хотел остановить время, и ему казалось, будто он сорвался со склона горы, хочет зацепиться хоть за что-нибудь, но руки соскальзывают с камней, и он падает вниз, а под его ногами уже раскрывается бездна. Не удержать ему время.

Вечер прошел легко и незаметно. О Спасаломской ничего нового он не узнал.

Да и не стала бы она о себе рассказывать. Кому это интересно?

Когда с уставшего лица она снимала грим, у нее иногда едва хватало сил, чтобы самой доехать до дома.

Кожу саднило, она натягивалась, точно стала поменьше и теперь ее не хватает на все лицо. Все это из-за грима. Спасаломская снимала его и вместе с этим становилась сама собой. Ей уже не надо было выглядеть сильной. Ей хотелось отдыхать. Ей было одиноко.

Вернувшись домой, она набирала полную ванну теплой воды, нежилась в ней и пребывала в таком состоянии не менее часа, пока не затихали ноющие от усталости ноги. Дважды она засыпала, положив голову на край ванны, и просыпалась только глубокой ночью, когда кожа уже впитала так много воды, что распухала и покрывалась глубокими морщинами. Она пугалась, что могла во сне соскользнуть вниз, голова ее погрузилась бы в воду и она не заметила бы, как захлебнулась. Какое отвратительное зрелище она будет представлять, когда в дом, обеспокоенный ее отсутствием, вломится Томчин, и, не дай бог, сопровождать его будут полицейские чины.

Она растирала кожу полотенцем, но вода все сочилась и сочилась, точно из пор вытекала. Полотенце становилось тяжелым, его приходилось отжимать. Кожа розовела, разглаживалась.

Город за окном погружался в полудрему. Спасаломская подходила к окну, отодвигала обычно закрытую штору, смотрела вниз на улицу.

Зимой ждала, когда по накатанным на снегу колеям проедет еще одно авто, сверкнув в ночи фарами, как чудовище огненными глазами, пугая одиноких прохожих, но не гналось за ними. Они были не нужны чудовищу. Оно искало кого-то другого, а поднять вверх глаза и посмотреть на окна Спасаломской не могло или не догадывалось. Вот и носилось всю ночь по городу без пользы, а снег заметал на мостовой его следы, поэтому чудовище не понимало, что было уже здесь.

На улицу в этот час Спасаломская не выходила вовсе не оттого, что боялась на глаза чудищу попасться. Сил оставалось лишь доплестись до кровати. Здесь и заканчивался для нее этот вечер, вернее, ночь.

В свет Спасаломская выбиралась крайне редко. Эта жизнь не увлекла ее, показалась пустой, бестолковой. Желание отдохнуть пересиливало желание отправиться на прогулку по городу только из-за того, что на следующий день ей опять предстояло ехать на съемки. Синяки под глазами все равно закроет грим, но не хотелось весь день быть вялой от недосыпания.

Она читала пачки сценариев, в голове путались роли, обо всех новостях узнавала из расспросов знакомых, а о толстых романах, которые любила раньше, приходилось только мечтать, как мечтали героини этих романов о славе и известности. Глупые они.

В комоде под стопками одежд у нее хранилась записная книжка в кожаном переплете, куда она заносила события прожитого дня. Иногда она не вносила в дневник ни единого слова, листала страницы, пробегала по ним глазами, хотела что-то исправить, но если это можно было зачеркнуть на бумаге, то из памяти так просто не удалишь.

Она познакомилась со Свирским на одном из светских вечеров, куда все пришли в масках, карнавальных костюмах. Он предложил ей шампанского. Она отказалась, но ему удалось разговорить ее. Она не помнила, о чем был этот разговор.

В прорезях его маски сверкали глаза — последствия небольшой порции кокаина. В первые минуты он казался ей милым, чуть позже навязчивым, а к концу вечера она не знала, куда от него деться. Она уже жалела, что пришла сюда. Музыка ее не радовала. Когда Свирский отвлекся, она незаметно ускользнула. Но она заблуждалась, думая, что если спрятать лицо под тонким слоем разрисованного картона, то ее никто не узнает.

Свирский нашел ее и без туфельки, по которой в сказке нашлась Золушка.

Спасаломская удивлялась, как Свирский не подкупил еще служанку которая приходила убраться в ее квартире, чтобы та открыла ему двери, когда он придет, или вовсе отдала бы ему ключи и отправилась бы за покупками, оставив Спасаломскую совсем одну.

Утром она просила служанку выбросить корзинки с цветами, появившиеся возле ее дверей. Случалось это каждый день. Лишь в первый раз она прочитала вложенную в один из букетов записку, пахнущую дорогим одеколоном. Он написал, что не может без нее жить, что она разбила ему сердце, но она догадалась, что среди все этих слов, а Свирский исписал три страницы, правды немного.

Продолжалось это уже не первую неделю. Служанка цветы сперва выбрасывала, а потом, решив, что не стоит добру пропадать, ведь цветы выглядели свежими, будто их только что сорвали, тайком стала переправлять их на местный рынок, отчего имела добавку к тем деньгам, что получала от Спасаломской.

Служанка боялась, что терпение поклонника иссякнет и он перестанет присылать цветы. Но, может, тогда другой появится? А лучше несколько. Такие мысли ее мучили.

Он стал постепенно перетягивать служанку на свою сторону. Спасаломская почувствовала это. Со служанкой пришлось расстаться, а новую подыскать не успела. Вот и оставалась квартира большую часть дня совсем пустой. Даже кошки никакой не было там.

Свирский часто ждал ее возле студии. Когда она ехала в авто, то часто в зеркале заднего вида замечала отражение черного «Олдсмобиля». Он следовал за ней как тень, на одном и том же расстоянии. Спасаломской вдруг показалось однажды, что это смерть бежит следом за ней. Ей сделалось страшно.

Добравшись до дома, она закрывалась как в крепости, приготовившейся к длительной осаде, и никуда не выходила до следующего утра.

Свирский был не единственным, кто искал ее внимания. Одни раздражали ее чуть больше, другие чуть меньше. Когда она полтора года назад приехала в Москву, то лишь в мечтах видела, что станет известной, и даже в мечтах не могла подумать, как это хлопотно.

Но были и положительные стороны от такой славы.

Стоило ей сделать новую прическу, как все тут же следом за ней принялись делать у себя на головах нечто похожее, а в витринах парикмахерских появились растиражированные в сотнях экземпляров ее фотографии анфас и в профиль, точно их украли из полицейского досье.

Ее копировали во всем. Заметив это, она позволяла себе некоторые вольности — появиться в обществе в откровенно клоунском костюме, увидев который, нормальный человек отвернулся бы, скрывая улыбку. Но и в этом ее копировали, появляясь через день-другой на улицах в точно таких же бесформенных платьях, которые шли разве только тем, кто хотел скрыть уродство своей фигуры.

Однажды она даже решилась подстричься наголо, уверенная, что публика примет это как проявление экзальтированности и эпатажа. Она даже подыскала себе парик, в котором стала бы ходить, пока волосы не отрастут, но что-то удержало ее.

Маленькая девочка, оказавшаяся в диком лесу, где бродят хищники, которые ко всему прочему могут еще и изменять свою внешность, накинув поверх волчьей шкуры овечью. Вот кем она себя поначалу ощущала. Хорошо еще, что ее никто не съел, пока она осваивалась в этом новом мире.

На съемочной площадке ее окружали очень красивые люди. Такие уверенные в своих силах, пока шли съемки, но, как только гас свет, выключались камеры и они оказывались подле Томчина, вся их уверенность пропадала, будто ее снимали вместе с гримом. Общаясь с ними, Спасаломская все больше убеждалась, что под красивой внешностью почти ничего нет, и ей иногда казалось, что если она постучит по руке собеседника, то в ответ услышит глухой звук, точно стучишь по пустому жестяному кувшину. Однажды она попробовала проверить свои догадки, постучала по руке своего партнера. Он не понял ее жеста, а она лишь улыбнулась ему в ответ, ничего не объясняя. Хоть звук оказался и не таким, какой она ожидала, все равно она знала, что под красивой внешностью — пустота.

Ее окружали очень богатые люди, готовые устилать дорожки, по которым она ходила, дорогими мехами, сеять возле ног драгоценные камни, будто те могут прорасти, дать всходы.

От них веяло пустотой. Той, что окутала Шешеля в космосе. Холодной пустотой, прикоснувшись к которой, подхватишь простуду. От нее не выздоровеешь до самой смерти.

Этим вечером Спасаломская почувствовала, что от Шешеля исходит тепло. Ей понравилось греться возле него. Но ничего он не узнал.

6

Бассейн, стенки которого были обложены черной керамической плиткой, а в его центре плавала полузатопленная капсула космического корабля, медленно заполнялся водой.

Шешель присел на краешек бассейна, посмотрел, как тонет капсула. Она была открыта и вода просачивалась внутрь. Шешель нагнулся, попробовал зачерпнуть воду ладонью, но она еще не поднялась так высоко, чтобы он мог достать ее.

Над поверхностью бассейна плавал запах, показавшийся Шешелю очень знакомым, но он никак не мог вспомнить, где встречал его раньше. Он задумался. Потом он отчетливо увидел всплывшую из памяти нестройную колонну германцев в противогазах, которые наступали на позиции русской пехоты, подгоняемые густыми желтыми клубами дыма. Хлор. Слабо концентрированный. Вот что это такое.

— Скоро бассейн наполнится, — Шешель услышал позади голос Томчина.

Это можно было расценить как приглашение к костюмеру.

— Вы вдобавок ко всему хотите отравить меня? Я чувствую хлор.

— Специалисты добавили его в воду, чтобы добиться максимальной прозрачности. Если бы дно не было черным, то вы смогли бы увидеть на нем даже монетку, а глубина-то шесть метров. Впечатляет?

— Впечатляет. Но вы мне не ответили.

— Никто не думает вас травить. Добавки в воду абсолютно безвредны для организма и не повредили бы вам, даже если вы полезете в бассейн просто покупаться без средств защиты. Глаза чуть покраснеют. Но это если очень долго плавать. А вы ведь будете в космическом костюме и ваша кожа с водой контактировать не будет. Так что опасности — никакой. Не беспокойтесь.

Шешель нисколько не волновался бы, но события предыдущих дней показывали, что и в городе и на съемочной площадке его могут ждать разные неожиданности. Приходилось быть осторожным. Будто в джунглях оказался.

Вода поднялась уже достаточно высоко. Шешель наконец-то смог зачерпнуть ее ладонью, поднес ее к носу, принюхался. Запах был резким, неприятным. Выпьешь такую воду — раздражение желудка заработаешь. Вода потревожила слизистую. Шешель чуть не чихнул. Он выплеснул воду обратно в бассейн, несколько раз взмахнул рукой, избавляясь от последних капель, будто они могли, как кислота, проесть кожу. Посмотрел на капсулу и пошел переодеваться.

В студии, наверное, уже все прознали о том, что он вместе со Спасаломской минувшим вечером ездил в театр. Слухи передаются быстрее газет. Он никого не удивил бы, отправившись искать Спасаломскую. Им предстояло вместе играть. Он вполне мог искать ее, чтобы в перерыве между съемками проговорить свои сцены. Но он не мог говорить с ней о фильме и не пошел искать ее, хотя этого так ему хотелось…

Спустя пятнадцать минут он вновь стоял перед бассейном и, чуть склонившись вперед, мог разглядеть в воде, доходящей почти до краев и подбиравшейся к ногам, свое отражение — раздутую фигуру и огромный шлем на голове, похожий на арбуз. Все вместе походило на пугало, которое отчего-то поставили не на огороде, а возле бассейна, полагая, видимо, что оно прогонит всех рыб, решившись обжиться в космической капсуле. Та покоилась на дне. Но вода была настолько прозрачной, что угадывались все очертания капсулы. Она только что оказалась на дне. Ее не затянуло илом и не съела коррозия, покрыв ржавчиной и морскими отложениями, как то бывает со всеми кораблями, стоит им только немного полежать на дне.

Шешель попробовал ногой воду. Только круги разошлись, добежали до стенок бассейна, ударились о них и затихли. Какая она — теплая или холодная, он не почувствовал. Не ощущал он и запахов хлора.

— Как же я там плавать буду? — спросил Шешель. — Мой костюм опять накачали воздухом. При всем своем желании я не смогу опуститься на дно. Вода меня вытолкнет. Я же легче ее.

Совсем как приговоренный к смертной казни, доказывающий своим палачам, что ничего у них не получится. Ну да, повесить-то у них его не вышло. Вот они и новую казнь для него придумали.

— Не беспокойтесь. Мы снабдим ваш костюм грузами. Они уравновесят выталкивающую силу воды. Пойдете на дно не как камень, конечно, но без особого труда, — сказал Шагрей.

«Обо всем они позаботились. На шею камень подвесили, чтобы, не дай бог, не выплыл, осталось только выяснить, кто подтолкнет его в спину. Нет, это он сам сделает».

Он шагнул вперед и сразу полностью ушел под воду. Инстинктивно закрыв глаза, когда вода забилась в стекло шлема, он подумал, что она сейчас коснется его лица. Потом Шешель почувствовал, что начинает всплывать. Голова высунулась и раскачивалась на поверхности как огромный поплавок. Какую огромную рыбу они ловили. Своим прыжком он встревожил воду. По ее поверхности бегали волны, отскакивали от бортиков бассейна, возвращались, сталкивались друг с другом уже где-то в середине и все никак не могли успокоиться.

На спине Шешеля висел ранец — ракетный двигатель, с помощью которого космонавт перемещается в безвоздушном пространстве. К боку присоединен гибкий шланг — это чтобы его не унесло в космическую бездну. Через этот шланг ему подавали в костюм воздух.

В воде отражались осветительные приборы. Свет их, как всегда, слепил глаза. Шешель чуть прищурил веки, ушел в глубину и смотрел на внешний мир через тонкую колеблющуюся прослойку воды. Люди, стоящие по краям бассейна, из-за этого дергались, точно танцевали, но с места не сходили, будто ноги их прибились к полу, завязли в нем, как в трясине. Они хотят вырваться, но это у них не получается. Вот откуда эти странные движения.

Он подплыл к космической капсуле, неожиданно ощущая какое-то странное чувство, будто он прикасается к чему-то таинственному — погибшему кораблю, много лет покоящемуся на дне океана. Трюмы его набиты золотом и драгоценностями, и если вспороть его бока, сокровища полезут наружу, как икра из располосованного рыбьего брюха. Еще они наполнены смертью — обглоданными рыбами, человеческими скелетами, которые когда-то были экипажем этого корабля, бороздили волны океана, наводя на всех страх. Теперь они мертвы. Теперь они забыты. Вода здесь агрессивная. Она растворит кости, даже металл не сможет долго ей сопротивляться. Он тоже исчезнет. Или… или… сталкивались ли люди со столь чужеродными предметами?

Внутри капсулы были спрятаны камеры. Их герметично закрыли, подключили к каким-то приборам, чтобы управлять ими было можно на расстоянии.

Шешель почувствовал, что вода опять заволновалась. Сквозь шлем до ушей добрался хлопок. На поверхности появились пена и все те же круги, а в воде — еще один человек. Защитного костюма на нем не было, только маска на лице, закрывающая глаза овальным стеклом, а губы резиновой накладкой. От маски тянулся длинный гибкий шланг, такой же, что и у Шешеля, и уходил вверх, связывая этого человека, точно пуповиной, с источником жизненно важных элементов, то есть в этом случае — с воздухом.

Плавки, на ногах ласты. Длинные, одного взмаха достаточно, чтобы развить приличную скорость и посостязаться в воде с самыми медленными рыбами. Будь у него в руках мина, которую он хочет поставить на днище неприятельского корабля, или ружье, стреляющее зазубренными стрелами, то его можно было спутать с боевым пловцом, даже не делая поправку на то, что грудные мышцы у него для пловца развиты плохо, объем легких невелик, а это существенно снижает его возможности долго находиться под водой без специальных приспособлений, да и все тело у него слишком аморфное, вялое. Такое тело скорее еда для более приспособленных к жизни обитателей глубин, чем угроза. В руках у него всего лишь маленькая капсула, а в ней — кинокамера.

Их глаза встретились. Оператор показал Шешелю, что все в порядке. Пилот попробовал кивнуть, но дернулась только голова внутри шлема, а сам костюм совсем не прореагировал на эти движения. Со стороны эти знаки и не заметишь. Шешель, поняв это, махнул рукой. Она шла в воде вязко, поэтому жест получился неуклюжим, и вдобавок из-за этого взмаха Шешеля поволокло вверх, а он испугался этого, будто дышал не легкими, а жабрами. Чтобы восстановить положение, пришлось еще немного погрести руками и ногами.

Трос он отсоединил. Дышать становилось трудно, стекло изнутри запотело. Шешель вплыл в капсулу, отталкиваясь от ее бортов, развернулся головой к выходу, закрыл дверь, потом прицепил к костюму шланг — это страховочный трос, чтобы его в открытое пространство не унесло. По нему подавался воздух. Первая порция была душной, не свежей, застоявшейся, как вода в кране, который долго не открывали и она вобрала в себя немного съеденного коррозией металла, из которого сделаны трубы. Но этот воздух лучше того, каким он вынужден был дышать последние несколько секунд.

Он прицепил на пояс универсальный гаечный ключ, отвертку, молоток и антенну, находившуюся в собранном состоянии. Длина ее была не более полуметра, но все равно она сильно мешалась, и Шешель боялся, что напорется на ее край, порвет костюм и из него выйдет весь воздух. Антенна состояла из нескольких колен, совсем как раздвижная удочка. Казалось, что Шешелю наскучило пребывание внутри капсулы и он решил половить космических рыб. Вопрос только в том, что он приготовил в качестве наживки и кого решил поймать.

Шешель посмотрел на показания приборов. Это ничего ему не дало. Стрелки оставались неподвижными. Их доснимут крупно потом, в более спокойной обстановке, и вот тогда они будут нервно метаться, показывая неисправности, которые нанес кораблю угодивший в него метеорит.

В фильме после этого должен появиться титр:

«Расстояния в космосе огромны. Метеорит попал в антенну. Если бы он пролетел на метр в стороне и попал в корабль, то через пробоину вышел бы весь воздух. Тогда космонавт погиб бы. Но ему повезло. Теперь он должен исправить поломку».

Дверь отворилась с трудом. Шешелю пришлось подналечь на нее плечом, а ногами он уперся в какие-то выступы на стенах капсулы. Потом он стал выплывать, все время держась за какие-то скобы, совсем как слепой, ощупывающий себе дорогу. Вот бы собаку-поводыря.

Он вылез на борт. Следом тянулся шланг, постоянно за что-то задевая, он очень мешал двигаться.

«Здравствуй, космический брат», — должен был сказать Шешель, когда, выбравшись из капсулы, увидел уставившегося на него оператора. Он смешно перебирал ногами, чтобы удержаться напротив входа, приставил к глазу камеру, включил прикрепленный к ней фонарь и направил свет прямо в лицо Шешеля. Яркий свет через несколько метров увязал в воде и дальше не пробивался.

У него был такой странный вид, что принять его можно было за кого угодно, но не за человека: ласты, как у лягушки, лицо с огромным глазом, как у циклопа, а еще космическое пространство, которое вмиг превратило бы Шешеля в ледышку, для него было безопасно. Здесь его дом.

«Вот он какой, первый контакт с представителем иных миров».

Шешель хотел закрыть лицо ладонью, отвернулся, чтобы свет несильно жег сетчатку, стал перебираться по поверхности корабля, по-прежнему опираясь на выступы и скобы — те, что могли выдержать его вес и не сломаться.

Космический брат, раздосадованный тем, что его не заметили, переместился. Он немного поднялся к поверхности и плавал теперь над Шешелем, вновь заглядывая своим огненным глазом ему в лицо. Света хватало, чтобы Шешель видел борт в мельчайших подробностях; гладкий, серебристый, приятный на ощупь, хотя через толстую перчатку ладони Шешеля почти не чувствовали этих прикосновений, будто вместо рук у него были протезы или руки онемели, замерзли.

Он достал отвертку и гаечный ключ, стал откручивать гайки и болты, освобождая поврежденную антенну. Метеорит срезал ее как ножом, и теперь вместо антенны торчал маленький обрубок с острыми краями, на которых была хорошо видна зернистость металла.

Его постоянно относило от борта. Работать приходилось одной рукой. Когда он видел, что гайка почти вывинчена, то прятал ключ и последний оборот делал уже пальцами, держал гайку в руке, прижав к ладони тремя пальцами, а двумя оставшимися проделывал ту же операцию с другим креплением. Их было два. Вторую гайку он чуть не упустил. Она выскользнула у него из рук, но он поймал ее, прижав ладонью к борту. В этот момент отвалился обрубок антенны. Его Шешель ловить не стал. Напротив, даже чуть подтолкнул, чтобы не мешался.

Он так увлекся работой, что забыл об операторе, словно и вправду оказался в космической пустоте, где бал еще больше одинок, чем пассажир потерпевшего крушение корабля, которого волны океана забирать к себе не стали, а выбросили на необитаемый остров. Там были лес, звери, насекомые, песок, на который накатываются волны, бросая к ногам, точно подарок, то экзотического вида ракушку, то отполированный водой камешек, то обломок корабля, а может, и человеческий труп — распухший и полуразложившийся, оставляя на несколько секунд, давая возможность полюбоваться этими дарами и решить — нужны они или нет, а если они не нравились и бедолага, оказавшийся на острове, не торопился их забирать, то следующие волны уносили их прочь — к другим берегам, где, возможно, таким подаркам будут рады.

Но здесь была абсолютная пустота, несмотря на то, что под ним, под его ногами лежала вся Земля, такая маленькая, что казалось, будто на ней не найдется для него места, когда он надумает возвращаться, ведь его нога была размером с континент. Над головой висела Луна. Не больше чем футбольный мяч.

Новая антенна встала в паз. Шешель быстро затянул гайки, стал возвращаться назад. Рано он подумал, что это конец испытаний. Одна из скоб, на которую он опирался, сломалась. То ли ее плохо сделали, то ли космос подточил ее. Шешель провалился в бездну, но шланг остановил его. Панический страх, вот что должно было охватить космонавта в этой ситуации. До корабля было метра два. Шешель позволил себе повисеть в пустоте. Бог его знает, чем Шагрей зарядил ракетные двигатели, но когда Шешель включил их, то почувствовал, как из рюкзака что-то вырывается, будто он разбудил дремавшего там зверя, и сила эта потянула пилота к кораблю.

«Невесомости мы можем добиться следующим образом. Берем транспорт, скажем, не так давно разработанный фирмой Сикорского „Руслан“, поднимаемся на максимальную для него высоту, а потом выключаем все двигатели и падаем, совсем как парашютист, который выпрыгнул из аэроплана, но пока не раскрыл парашют. На борту транспорта создается невесомость. Но все проблемы в том, что продлится это состояние недолго, и чем дольше мы будем затягивать падение, тем труднее будет пилотам восстановить контроль над аэропланом. Этак им и вовсе не удастся выправить его, и тогда, простите, но мне крайне не хотелось бы присутствовать на похоронах весомой части нашей съемочной группы, в том числе и главного героя. К тому же я скорее всего окажусь на борту. Этот метод отпадает еще и потому, что довольно сложно будет разместить на транспорте космический корабль и обслуживающий персонал, как то: осветители, техники, операторы. За одно падение мы и дубля сделать не успеем. Нет. Это слишком сложно. Этот способ можно применять для тренировок, но повторюсь — состояние невесомости длится недолго. Мы пошли другим путем. Вода — вот наше спасение».

Шешель, вплывая в корабль, вспомнил эту небольшую лекцию Томчина. Тот читал ее пилоту прошлым вечером. Рядом стоял Шагрей, изредка поддакивал и кивал. Он был здесь идейным вдохновителем, но скромно предпочел, чтобы лавры все достались руководителю проекта.

— Наши предки много миллионов лет назад вышли из воды, по крайней мере, я так считаю, придерживаясь теории о естественном происхождении мира и жизни на Земле, а не той, где говорится, что все создалось в течение семи дней. А вы как?

— Предпочитаю не комментировать.

— Воля ваша. Без воды мы не сможем обойтись. А теперь господин Шагрей расскажет вам мизансцену, которую мы окрестили вот как: «небольшая поломка космического корабля». Вам предстоит ее исправить. О, не делайте такой недовольный вид. Поломка-то небольшая. Исправить ее легко. Маленький, я сказал бы, крохотный метеорит, не более песчинки, ударился о ваш корабль и срезал антенну связи. В результате вы не можете вести переговоры с Землей. На Земле переполох. Все думают, что вы погибли. Но когда вы поставите новую антенну, связь восстановится. Вот и все. Понятно?

— Конечно. Но что такое метеорит и почему песчинка может сломать антенну?

— Это вам тоже объяснит господин Шагрей. Это для него пара пустяков. Ему даже приятно будет, если вы вопросы ему начнете задавать, а то он все никак не может найти применение всем своим обширным познаниям. Так ли, господин Шагрей?

— Э-у-а, — вот все, что Шагрей смог выдавить из себя.

— Вот и славненько, — сказал Томчин, послушав Шагрея, — я вас покидаю. Административные дела ждут. Пока их не сделаешь, о творчестве лучше и не думать.

Шешель втиснулся в проход с трудом, будто тот меньше стал, зарос коралловыми отложениями или причина в том, что костюм пилота распух и теперь едва пролезал в отверстие.

Космический брат неверно расценил один из жестов пилота, посчитав, что взмах руки означает приглашение. Он хотел отправиться следом за Шешелем, пристроившись у него за спиной, точно пилот этого не заметит.

Шешель действительно не заметил этого и дверь закрыл прямо перед его носом, задраил герметично, как в подводной лодке. Ему нечем было угостить гостя, а водить его по кораблю не хотелось оттого, что он был слишком плохим экскурсоводом и сам почти ничего не знал.

Внутри работали камеры. Он их по-прежнему не слышал.

«Все, съемка закончена, вылезайте», — этот голос раздался у него в барабанных перепонках. В шлем вмонтировали наушники и микрофон. Томчин следил за ним, знал, что он делает, и, наверное, даже мог слышать, что он говорит. Шешель стал вспоминать, не сказал ли он что-то лишнее, пока чинил корабль. Кажется, нет. А песня, которую он напевал себе под нос, — это ничего, это не лишнее.

В дверь стучали. Звук расходился толчками и был слышен со всех сторон, как будто и стенки корабля тоже сотрясались от легких ударов. Впору было спрашивать: «Кто там?», вот только услышит его не тот, кто стучится в дверь, а Томчин. Впрочем, тот наверняка знал, кто просится к Шешелю в гости.

Он открыл дверь. На этот раз она поддалась легче Он научился с ней обращаться. В следующий раз откроет ногой или она сама отворится, как только он подплывет к ней. Но за ней никого не было, и только где-то возле поверхности он заметил ноги в ластах, а все остальные части тела находились уже в другом мире — над прозрачной пленкой, разделявшей их. Вскоре туда переместились и ноги. В воде ничего не осталось, и только круги, расходящиеся по ее поверхности, говорили, что кто-то здесь был.

Шешель оттолкнулся от корабля, всплыл легко и быстро, будто в глубину его затянуло тонущее судно, но он успел надеть спасательный круг, и вот теперь, когда притяжение гибнущего корабля ослабло, Шешеля погнало вверх, как пробку из бутылки шампанского.

Когда он всплыл, а над поверхностью вновь заколыхалась его голова, он увидел согнувшегося над краешком бассейна Томчина. Вода плескалась возле его ног. Набегали волны и отступали. Вода замочила его брюки и ботинки, но он, похоже, этого не замечал, сев на одно колено и показывая Шешелю большой палец.

Стекло в шлеме изнутри совсем запотело, а протереть его можно было разве что языком. По внешней же его стороне стекали капли, будто он оказался под дождем. Шешель видел Томчина в дымке, нечетко, прочитать по губам, что он шепчет, никак не мог. Может, связь над водой не действует?

— Я ничего не слышу, — сказал Шешель.

Теперь и Томчин не слышал его, но поднятый вверх большой палец — жест универсальный еще со времен Римской империи. Ему даруют жизнь, потому что он понравился публике.

Шешель опять попробовал кивнуть, и опять у него ничего не вышло. Он ударился лбом о внутреннюю поверхность шлема. Его чуть закачало на воде. Волны стали больше и, набежав на берег, лизнули ботинки Томчина.

Шешель опять походил на поплавок, привязанный к веревке, а на ее кончике крючок с наживкой, который только начинает пощипывать рыба…

— Очень хорошо, — Томчин сказал это по слогам, чтобы Шешель понял его.

7

Шагрею выделили квартиру неподалеку от киностудии, и пройти это расстояние он мог минут за тридцать, а если спешить, то время могло сократиться раза в полтора. Он никогда не брал извозчика, даже если накрапывал небольшой дождь, и уж тем более он не просил у Томчина авто, потому что тогда ему пришлось бы просить и личного водителя. Разбираясь во многих технических областях на уровне теории, практического опыта у него было крайне мало и садиться за руль он не то что побаивался, но просто не хотел создавать на дорогах лишних проблем.

Он каждый день ходил одной и той же дорогой. Движения его постепенно были доведены до автоматизма. Ноги сами вели его куда надо, и он мог не следить за ними. Главное — на мостовую не выйти, а то, задумавшись о чем-то высоком и космическом, и не заметишь, как подкрадется сзади авто или разгоряченная лошадь, тянущая следом за собой экипаж, нагруженный пассажирами. Он не услышит остерегающих криков и гудение клаксона. А, объедут. Но когда возле тебя, почти касаясь одежды, проносятся, обдавая горячим дыханием, уставшая лошадь или авто, бросая в лицо газовые испарения, можно испугаться от неожиданности. Мысли в мозгу тогда будут походить на горку выпавших из полки книжек. Они перемешаются. Придется потратить целый вечер, чтобы расставить их на прежние места.

Люди, бегущие навстречу ему, расступались. Он был бездушным, как бревно, подгоняемое речными потоками.

Однажды он решил подсчитать, сколько шагов от студии до дома. В первый раз сбился, во второй — тоже и только на третий наконец-то досчитал до конца, но, когда на следующий день он решил проверить вчерашние подсчеты, результат оказался другим. Больше он подобными опытами не занимался.

Что дальше? Что будет дальше, когда фильм доснимут, смонтируют и выпустят на экраны? Ведь тогда в услугах Шагрея больше не будет необходимости. Вряд ли Томчин, подсчитав убытки от этой картины, захочет проводить еще один подобный эксперимент и отправлять космонавта в следующее путешествие — к Марсу или Венере. Слишком много нервов и денег потрачено, а в награду только чувство самоудовлетворения и больше ничего, а может, и этого чувства тоже не будет. Останется пустота. Как в космосе. О нем-то они и мечтали.

Он устал обивать пороги различных научных учреждений с идеей полета человека в космос. Слишком далекой казалась эта перспектива. Пройдут десятилетия, прежде чем замысел этот осуществится. И еще неизвестно, сколько лет, прежде чем этот проект начнет давать прибыль. Вкладывать деньги в него никто не спешил. Найти бы меценатов, которым абсолютно все равно, куда пойдут их пожертвованные на развитие науки капиталы, но и для этого придется держать целый штат сотрудников, которые начнут обивать пороги богатых домов, клянчить деньги на продолжение исследований, и так из года в год, из десятилетия в десятилетие, пока наконец не забрезжит что-то реальное. Тогда станет легче. К проекту подключится государство с бюджетными ассигнованиями. Но прежде чем это произойдет, его не один раз могут посадить в тюрьму как растратчика.

Работа над фильмом позволила ему немного продвинуться вперед. Это не шаг, а полшага, потому что большинство усилий пришлось на внешнюю сторону дела — на создание имитаций. Возможно, они похожи на те аппараты, которые полетят к Луне, но до этого еще так далеко. Его двигатель только на бумаге, и когда он сможет испытать его — неизвестно. На его постройку не хватит и нескольких премий, обещанных Томчиным после окончания съемок.

— Николай Георгиевич? Здравствуйте.

Шагрей не сразу понял, что обращаются к нему. Он вообще не разобрал этих слов, а человека, возникшего перед ним, обошел стороной, как обходят дерево или столб.

— Николай Георгиевич, куда же вы?

Слова, брошенные ему в спину, произвели ненамного больший эффект, чем предыдущая фраза, хотя Шагрей и замедлил шаги, из-за чего человек сумел нагнать его, зашагал рядом, пробуя взять его под руку.

— Николай Георгиевич, вы домой спешите?

— Да, — наконец сказал Шагрей.

Он остановился. Человек по инерции сделал шаг-другой, вновь оказавшись впереди Шагрея, а когда он развернулся, оказалось, что он опять загораживает ему дорогу.

Лицо его было Шагрею незнакомо. Но он вообще плохо помнил лица и часто по этой причине попадал в конфузные ситуации. Он пробегал мимо людей, с которыми работал еще несколько дней назад, даже не бросив им краткого приветствия, чем задевал их самолюбие. Их лица уже выветрились из его памяти, а поэтому он был уверен, что не знает их, а они думали, что он не хочет здороваться с ними, и в следующий раз отвечали ему той же монетой. Начиналась циклическая реакция.

— Простите, мне знакомо ваше лицо, — сказал Шагрей дежурную фразу, — но не припомню вашего имени.

— Родион Свирский к вашим услугам.

— А где мы встречались с вами?

— Боюсь, что прежде судьба нас не сводила, но это упущение легко исправить. Как вы смотрите на то, чтобы поужинать вместе? Я приглашаю.

— Вот значит как. Откуда тогда вы знаете мое имя? И по какой причине начинаете разговор посреди улицы?

— Во всех светских салонах только и разговоров о том, что Томчин снимает очень странный и дорогой фильм и что технической стороной вопроса ведаете вы. Стоит вам только захотеть, и от приглашений из лучших домов на званые вечера у вас отбоя не будет. Придется даже выбирать.

— Право же, я не склонен распространяться о ходе работы над фильмом. Это строжайшая тайна, — насторожился Шагрей.

— Кто сказал вам, что я хочу расспрашивать вас о фильме? Я, знаете ли, к кино равнодушен, хоть и предвижу его большие перспективы. Стоящее дело. Но сейчас у меня совсем другие помыслы. Меня интересует космонавтика. Если я случайно затрону тему, которую вам не хотелось бы обсуждать, вы тут же скажите мне об этом. Поверьте, меня не интересует фильм Томчина.

«Вот он, один из меценатов, который хочет вложить деньги в космический проект», — подумал Шагрей.

Деньги у него есть и связи, похоже, тоже. Если обзавестись таким союзником, может, удастся-таки заручиться поддержкой какого-нибудь из научных государственных комитетов. Шагрею была нужна их помощь. Иначе он так и останется кустарем, который увидит старт своей ракеты только во сне да на экране в кинотеатре, но, как ни обманывай себя, все равно не удастся спрятаться от мысли, что все это ненастоящее.

Потратить один вечер на попытку — не так уж и много. Он больше тратил времени, обивая пороги научных комитетов. Ни к чему это не привело. Не привело? Нет. Он не прав. Все не зря. Все, что происходит в этом мире, — нагромождение случайностей, в которых на первый взгляд нет никакой логики. Но только на первый взгляд. Сиди он без дела дома, он никогда не познакомился бы с Томчиным. С него началась цепочка. Когда-нибудь она закончится стартом реального космического корабля с человеком на борту.

Некоторые люди владеют такими капиталами, которые они заработали на поставках обмундирования, провианта и оружия для военных нужд, что теперь, когда боевые действия завершились, они в растерянности, не знают, куда эти средства потратить, и готовы бросаться в разного рода авантюры, чтобы только деньги не лежали мертвым грузом в подвалах банков. Прожигать их в увеселительных заведениях наскучило. Фантазия исчерпалась, и теперь они прямо-таки готовы разбрасывать деньги на улицах, чтобы посмотреть, какая реакция за этим последует.

— Улица не самое удобное место для этой беседы, — сказал Свирский.

— Что ж, согласен.

Шагрей боялся, что, когда съемки закончатся, ему все придется начинать сначала, и даже Томчин с его связями помочь ему не сможет. Снова придется обивать пороги кабинетов, точно милостыню выпрашивать, а его отовсюду будут гнать, закрывать перед ним двери. Он так надоест чиновникам своей назойливостью, что вскоре его и слушать никто не будет, как не слушают тех, кто приносит чертежи вечного двигателя. От таких мыслей впору было впасть в отчаяние и меланхолию.

— У меня авто неподалеку.

— Не люблю я авто.

— Вы не любите авто? Поразительно. Человек, который думает о космосе, не любит авто. Кто бы мог подумать. Тогда мы и пешком дойдем. Я знаю, где можно поговорить о деле и где нам никто не помешает.

Ему было безразлично, где остановиться, но Свирский куда-то целенаправленно вел его, а когда Шагрей, оказавшись возле входа в очередной ресторан, замедлял шаг, поглядывал сквозь стекла на зал, Свирский брал его под руку, улыбался и вел дальше. Действительно, лучше было подъехать на авто, а то от долгой ходьбы начинали болеть уставшие ноги.

Воздух холодел, это начинала ощущать кожа на лице. Шагрей с удовольствием закончил бы эту прогулку. Он плохо изучил город, все как-то недосуг было, и теперь уже не узнавал улиц и не знал, найдет ли дорогу домой. Прежде придется выбираться на привычный маршрут и только потом идти домой. Какие лишения порой приходится испытывать, чтобы осуществить свою мечту.

— Здесь хорошая кухня, — наконец сказал Свирский.

Шагрей не был привередлив, никогда не относил себя к гурманам, а несколько месяцев, проведенных на турецком фронте, приучили его с равным желанием и аппетитом есть какую угодно пищу. Главное, чтобы ее мог переварить желудок, не сильно при этом возмущаясь. Более того, он абсолютно не разбирался в еде и не понимал, отчего экзальтированная публика приходит в экстаз, поедая устрицы, лягушачьи лапки и прочую снедь, куда как более изысканную, названия которой он и припомнить не мог, а если бы услышал, то через несколько минут забыл бы, посчитав, что не стоит забивать этим мозг, потому что тогда в нем может не найтись места для более важных вещей. Попроще что-нибудь. Попроще. Вот от чего он получал удовольствие. Но ведь это поймешь, когда после нескольких дней с протухшей водой и холодной кашей съешь порцию вареной картошки и запьешь ее чистой водой.

Не дай бог, Свирский начнет потчевать его экзотической едой. Креветками, привезенными из Индокитая, лангустами с Кубы.

По обе стороны от входной двери стояли лакеи, творившие двери.

Шагрей не обратил внимания на название ресторана и не знал, к чему готовиться. Мексика? Китай? Желудок запылает после этих стран. Зал, обставленный в классических европейских традициях, успокоил его. Судя по всему, фаршированных обезьяньих мозгов или супа из ласточкиных гнезд ему здесь не принесут.

Его костюм оказался не очень уместен и выделялся, как может выделяться серая ворона, оказавшись в стае… попугаев, если сделать поправку, что попугаи могут иметь только черно-белую расцветку. Зато Свирский чувствовал себя превосходно, лучше избитого сравнения «как рыба в воде» здесь ничего и не придумаешь. Это на улице он задыхался от враждебной атмосферы, а в ресторане была его стихия. Он сбросил пальто с плеч, не глядя, поймают его или нет, так элегантно, будто готовил этот жест возле зеркала, часами репетируя его, как тренируются перед своими выступлениями танцоры или фокусники.

Один лакей поймал пальто, он тоже хорошо отрепетировал свою роль, взял у Свирского перчатки, а другой в это время сосредоточил внимание на Шагрее. Приди он один, то, скорее всего, далее порога и не прошел. Остановился на этом рубеже, который обороняли лакеи. Но он пришел не один. Увидев, что Шагрей неуклюже снимает пальто, лакей занял позицию за его спиной, помог раздеться. Все с улыбкой на лице, но приветливой, без тени усмешки.

Слишком много хрусталя вокруг. Он свисает с потолка, как наплывы сталактитов, а со стен течет, будто смола из свежих досок. В этой пещере можно организовывать промышленную разработку хрусталя. Залети сюда ветер, перезвон не уймется долго и будет висеть в зале, когда ветер затихнет, впитавшись в стены, обитые дорогим красным сукном с вкраплениями золотых прожилок.

На массивных золоченых люстрах проросло так же много лампочек, как опят на пне. От света невозможно было укрыться. Даже тени оставались на пороге, не решаясь переступить его. Их снимали с себя как пальто и вешали в прихожей, а когда уходили, надевали вновь.

Мелодия, которую выводил оркестр, показалась Шагрею слишком резкой, неприятной, впрочем, он не был ценителем музыки и, к стыду своему, мог назвать только пару-тройку композиторов-классиков и ни одного современного. Скучный он собеседник.

Ему захотелось зажать уши ладонями. Если оркестр не поменяет репертуар, вечер превратится в пытку.

Но что не сделаешь ради осуществления мечты.

Спустя пятнадцать минут от его надежд не осталось и следа. Более того, он почти сразу же ощутил какую-то неприязнь, холодную, будто исходила она из заброшенной пещеры с влажными стенами. Зайдешь в такую и, если не убежишь побыстрее, то заболеешь. Точно такое же чувство рождалось при общении со Свирским. У него были плохие глаза, злые, хитрые. Скрыть это у него не получалось, как ни отводил он взгляд в сторону, когда Шагрей начинал слишком пристально смотреть ему в глаза, отрываясь от тарелок, как ни играл он улыбкой на устах, пытаясь отвлечь на нее все внимание собеседника.

Вкус еды Шагрей не ощущал. У него возникло подозрение, что Свирский готовит для него ловушку. Как бы не упустить тот момент, когда он попробует его туда заманить.

Свирский подливал Шагрею шампанского, просил выпить до дна и сам пил не меньше, не уставая произносить тосты, причем промежутки между ними были столь малы, что за это время распробовать не удавалось и одного из лежащих на столе угощений.

Свирский вначале лишь пригубливал свой бокал, держал его возле рта, пока пил Шагрей, потом быстро осушал свой, отставлял в сторону, тянулся за бутылкой, опережая официанта, и опять наполнял бокал Шагрея до краев, а свой лишь наполовину. Полным он казался из-за пены.

Официант никак не мог поспеть за ним, стоял за его спиной, грустил от мыслей, что чаевых ему вероятно, не дадут, хотя, если клиенты переусердствуют, владеть собой перестанут, то, может, начнут деньгами сорить.

— Что ты, милейший, у меня за спиной стоишь, — сказал Свирский официанту, — поди-ка лучше погуляй. Когда понадобишься — я тебя сам позову.

Одно из утверждений Свирского, будто во всех салонах только и говорят о Шагрее, подтверждения не получило. Или ресторан этот к таким салонам не относился. Когда Свирский заказал оркестру исполнить специально для Шагрея восточный марш, публика приняла это без энтузиазма, аплодисментами не разразилась, поскольку руки заняты были вилками и ножами, а рты тем, что как раз в эту секунду пережевывали кусок говядины, свинины или осетрины. Но и окажись и руки и рты свободными, все равно имя Шагрея было для всех присутствующих неведомо.

Шагрей стал делать вид, что пьянеет. Он думал, что как раз этого и добивался Свирский, и, как только заметит, что Шагрей уже плохо владеет собой, заведет разговор о деле. Свирский, увидев это, повеселел или шампанское на него подействовало, хотя из двух бутылок, что они уже осушили, большая часть пришлась на Шагрея. Знал бы бедный Свирский, что собеседника шампанское нисколько не опьяняет, по крайней мере они и близко не подобрались к той отметке, когда оно начнет оказывать на Шагрея хоть какое-то воздействие, то отчаялся бы, стал предлагать более крепкие напитки. Будь Свирский чуть потрезвее и повнимательнее, догадался бы об этом, распознал бы фальшь, потому что актер из Шагрея был никудышный. Но шампанское уже развязало Свирскому язык.

— Так зачем вы меня сюда пригласили? — пошел в атаку Шагрей, пытаясь, чтобы язык его чуть заплетался и слова звучали нечетко.

— Я же говорил вам, что вы звезда светских салонов, и мне хотелось познакомиться с вами.

— Полно вам. Я сразу понял, что у вас какое-то дело ко мне и с научными исследованиями оно не связано. Не стесняйтесь. Здесь все свои.

— От вас ничего не скроешь. Но, право же, мы еще успеем поговорить о делах, а сейчас я хотел бы предложить вам немного поиграть. Рулетка, карты? Вы играете?

«Вот она, ловушка. Как примитивно. Он хочет, чтобы я проигрался, назанимал денег, влез в долги, которые отдать не смогу, а он сделает это за меня, станет моим благодетелем и в возмещение своих убытков потребует от меня всего чего захочет, а если я не соглашусь, то засадит в тюрьму. Как примитивно. Карты, наверняка, крапленые, игроки — подсадные, станут обмениваться знаками, чтобы обыграть меня, а если не получится это более-менее законными путями, пойдут на подтасовку. С рулеткой, вероятно, тоже не все чисто. Надо бы навести на это заведение полицию, но боюсь — откупятся. Ладно, поиграем дальше. Что же он все-таки хочет?»

Вслух Шагрей после небольшого раздумья произнес, подталкивая Свирского к откровениям.

— Нет, знаете ли, влечения к азартным играм не питаю. Напрасная трата времени, да и рисковать не хочу. Того, сколько мне нужно, вряд ли выиграю, скорее проиграю больше, а деньги мне нужны для других целей. А цель, как известно, оправдывает средства.

— Сколько же вам надо, если не секрет?

— Разве денег бывает достаточно? Все зависит от поставленной задачи. Сперва скажите, что вы хотите, потом будем разговаривать о сумме.

— Вы далеко пойдете. Мне нравятся деловые люди. С ними не надо ходить вокруг да около. Сразу они переходят к делу, не теряя времени. Время — деньги, так, кажется?

— Да, вероятно. Я вас внимательно слушаю.

— Простите, но я вас все же обманул, дело это связано с фильмом, в работе над которым вы сейчас заняты. Прежде мы договорились, что не станем касаться этой темы, но она меня очень интересует. Прошу прощения.

— Ничего. Полноте, я сразу догадался, что вас будет интересовать эта картина. Не стесняйтесь, продолжайте.

«Он не так прост, как казался вначале», — подумал Свирский, досадуя, что придется предлагать более значительную сумму, нежели та, на которую он сперва рассчитывал.

— Буду с вами откровенен. Мне известно, что вы разрабатывали для этого фильма техническое оборудование, и надо заметить, что до меня дошли слухи, будто эта картина очень необычна, ведь так?

— Ваша агентурная сеть работает хорошо.

— В картине занят настоящий пилот Военно-воздушного флота. У него шрам на лице. Вы ведь знаете его? Его зовут Александр Шешель.

— Конечно, я его знаю. У него ведь главная роль.

— Ваше техническое оборудование рассчитано в основном на него. Он снимается всегда без дублера?

— Пока да.

— Это очень хорошо. Мне нужно…

Свирский замолчал. Дойдя до кульминации, он никак не мог произнести последние слова. Вряд ли это происходило оттого, что он не решался переступить грань между честной игрой и шулерством. Он давно уже перешагнул ее в других случаях. Такие мелочи его не останавливали. На хитром его лице стояла печать «подлец», и даже в темноте, когда ничего не видно, только одно слово, произнесенное им с любой интонацией, выдало бы его сущность.

Шагрей, насколько смог, изобразил на лице скверную кривую ухмылку, дескать: «не стесняйся, чтобы раздобыть денег, я готов на любые подлости. Все зависит от величины вознаграждения».

Свирский решился, подумав, что не ошибся в этом человеке.

— Вы ведь можете сделать так, чтобы во время съемок Шешель получил серьезную травму, стал бы калекой или даже… ну вы меня понимаете. При этом, конечно, чтобы на вас не упала и тень подозрения, что в трагедии виноваты вы. Мало ли какие неисправности случиться могут. Винтик выпадет или гайка какая плохо закрученной окажется. Вам виднее. Я буду очень-очень благодарен за эту услугу.

«Вот, значит, как. Это даже серьезнее, чем я предполагал. Какая же сволочь. Взять бы его да повозить мордой по столу. Но этого мало будет. Разнимут. Не поймут, из-за чего драка произошла. Чем же ему так Шешель не угодил?»

Последний вопрос был безобиден, и Шагрей, чтобы получить еще некоторое время для раздумий, произнес его вслух.

— И чем же вам так не угодил Шешель?

— Я не хотел бы это обсуждать. Это личное. Только личное.

— Вы представляете, какие убытки понесет студия Томчина в том случае, если Шешель не сможет дальше сниматься?

— Примерно представляю. Но ведь вы не акционер студии. Напротив, вы в этом случае получите даже выгоду. Наверняка Томчин возьмет на главную роль другого пилота и переснимет с ним сцены, где играл Шешель. У вас работа дольше продлится. И это, естественно, не все. Как я уже сказал, буду вам очень благодарен за услугу. Назовите сумму.

— Все не так просто, как кажется вам на первый взгляд. Я рискую, сильно рискую. Начнется расследование.

— Но ведь все можно списать на несчастный случай на производстве. На заводах рабочие тоже, бывает, гибнут и калеками становятся. За это на предприятие накладывается штраф за несоблюдение техники безопасности. Пострадавшие или их родственники получают компенсацию. В случае увечья студия Томчина возместит Шешелю ущерб, а если исход будет летальный, что же, я не знаю, есть ли у Шешеля родственники, которым надо будет выплатить компенсацию.

— Признаться, я тоже этого не знаю.

— Вот видите. Мстить никто не станет. Дело верное. Ведь вы согласны с тем, что цель оправдывает средства? Не сомневайтесь. Цель у вас великая. Зачем отодвигать ее осуществление из-за такого человека, как Шешель.

«Экий подлец, — думал Шагрей, смотря в глаза Свирскому, — такой ни перед чем не остановится. Не соглашусь я, найдет другого, а мы и не будем знать кто, пока трагедия не случится. Может, и после нее не узнаем. Все же надо его переиграть, а для этого необходим небольшой тайм-аут, чтобы проанализировать ситуацию и перейти в контрнаступление».

— Вы ведь хотите, чтобы это произошло как можно быстрее?

— Желательно.

— И естественно, чем быстрее это произойдет, тем большее вознаграждение я могу получить от вас.

— М-м-м, — протянул Свирский, — вполне вероятно. Можно обговорить сроки и цену.

— Хорошо. Сейчас я не смогу сказать вам ни первого, ни второго, потому что мне надо выяснить план съемок и когда будут применяться мои технические приспособления. Только тогда я смогу примерно прикинуть, когда возможно будет все осуществить.

— Сколько уйдет времени на выяснение?

— Не думаю, что больше трех-четырех дней.

— Сегодня понедельник. Значит, встретимся в четверг. Я буду ждать вас в четверг вечером возле входа на студию.

— Могут быть непредвиденные осложнения. Мне надо знать, как вас найти. Может, все случится раньше или позже. Односторонняя связь — очень неэффективна.

Свирский полез в карман пиджака, извлек толстый кожаный бумажник, достал оттуда визитку, протянул Шагрею, потом стал отсчитывать купюры.

— Я хотел бы предложить вам аванс. Здесь тысяча рублей.

— Спасибо, но пока я откажусь. Вовсе не из-за того, что мне не нужны деньги, — сказал Шагрей, мельком посмотрев на визитку Свирского и запоминая адрес и номер телефона, — этого, — он кивнул на купюры, — может оказаться слишком мало даже для аванса. Вдруг вы не согласитесь.

— А если соглашусь?

— Вот тогда и поговорим об авансе и всей сумме.

— Как знаете.

Свирский убрал бумажник, взял бокал. Следивший за ними официант подбежал к столику и наполнил бокал шампанским. От его взгляда не ускользнул толстый бумажник Свирского. От этого зрелища служебное рвение официанта сильно увеличилось. Он плеснул шампанского в бокал Шагрея и удалился на прежние позиции, когда Свирский жестом приказал ему уйти и не мешать.

— Предлагаю выпить за удачный исход дела, — сказал Свирский.

— Прекрасно, — сказал Шагрей.

Бокалы со звоном ударились друг о друга. Свирский, выпив бокал, порывался на счастье расколотить его о пол, но в последний момент передумал.

Если бы официант не знал Свирского прежде, то подумал бы, что он обмывает заключение какой-то коммерческой сделки.

— Какая здесь отвратительная музыка, — сказал Шагрей.

— Вы так полагаете? — удивился Свирский: — Это сейчас очень модно. Хотите, я что-нибудь другое закажу. Что вам нравится. Музыканты здесь хорошие. Сыграют все, что пожелаете.

— Увольте, увольте. Уши мои от них устали, и душно здесь. Если вы не возражаете, я пошел бы домой.

— Как я могу задерживать вас? Могу подвезти. Вон за окном мое авто с водителем, — и он ткнул через стекло витрины, за которым виднелись очертания чего-то огромного и черного, но Шагрей смотреть туда не стал.

— Сам дойду. Проветрюсь немного. До свидания.

— Позвольте проводить вас хотя бы до выхода.

— Спасибо, не надо.

Никогда Шагрей еще не испытывал такой неприязни, пожимая другому человеку руку. Так бы сжал ее, чтобы кости затрещали и сломались. Но пришлось сохранять на лице ухмылку, точно такую же, что и на лице собеседника.

Еще днем Шешель заметил какую-то странность в поведении Шагрея. Мысли его были заняты совсем не работой. Чем-то другим. На Шагрея это совсем не походило. Не случилось ли чего плохого с его родственниками?

Не получил ли он какую весть, выведшую его из состояния равновесия и сдержанности. Руки у него нервно дрожали, как с перепоя, но тогда у него лицо должно было быть помятым, а изо рта нести перегаром.

Шагрей, вздумав чем-то занять руки, хватал то кипу бумаги, что-то из реквизита, но пальцы ничего удержать не могли и все валилось на пол. Извиняясь за свою неосторожность, он нагибался, подбирал оброненное, но если не откладывал это в сторону, то все вскоре повторялось.

Эта нервозность передалась и Шешелю. Во время съемок он ошибался — из-за чего приходилось по несколько раз переснимать сцены. Томчин что-то кричал. Опять, наверное, о том, что каждая ошибка слишком дорого обходится его студии, и он, впрочем, не переходя в конкретику, а апеллируя лишь гипотетическими фигурами, говорил, что впредь за просчеты будет компенсировать убытки студии за счет тех, кто эти ошибки совершает. Шешель его не слушал, а кивал как китайский болванчик, головы которого слегка коснулись руками, вот она и качается, как маятник в часах, пока идет время и пока не закончится завод в пружине.

К полудню Шагрей успокоился, но Шешелю все не удавалось переброситься с ним парой слов, чтобы выяснить — не нужна ли помощь и отчего Шагрей так взволнован.

— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал Шагрей, подойдя к Шешелю после окончания съемок.

Пилот, весь пропитавшийся потом, точно только что выдержал изнурительную тренировку и пробежал как минимум пятнадцать километров по пересеченной местности, мечтал о том, чтобы снять промокший костюм, отправиться в душ, постоять там немного, пока вода не вымоет соль из пор в коже, вытереться махровым полотенцем, надеть все чистое, мягкое и приятное, а то костюм с каждой секундой все больше охлаждался и все больше твердел, потому что пропитавшая его влага испарялась, а соль переходила в кристаллическое состояние.

— Можно чуть позже? — с мольбой в глазах и в голосе спросил Шешель. — Я буду в полном вашем распоряжении. Где вы хотите поговорить?

— Не на студии. Предлагаю какое-нибудь кафе. Но хотелось бы, что в нем не было людей из студии. Вы можете сами его предложить.

— Где же найти такое поблизости? Во всех из них в это время кто-нибудь да найдется из студии. Кости друг дружке промывают да сплетничают.

— Вот по этой причине я и не хочу, чтобы нас кто мог подслушать.

— Так все серьезно?

— Да. Давайте отъедем подальше.

— С расстоянием вероятность встретиться с кем-то становится все меньше. Но полноте, кто нас подслушает? Заберемся куда-нибудь в дальний угол. Кто увидит — подумает, что сцену очередную проговариваем.

— Хорошо. Вы знаете кафе «Амбасадор»?

— Да. Но не ел там никогда. Там хорошо готовят?

— Есть можно. Приходите. Я буду вас там ждать.

— А все же к чему такая конфиденциальность? Вы что, готовите заговор с целью свержения руководства киностудии и боитесь, что об этом прознают раньше времени?

— Мои планы так далеко не идут. Но поверьте мне, студия не самое удобное место для этого разговора. Попозже я скажу почему. Вы и сами поймете. Сколько вам нужно времени, чтобы немного отдохнуть?

— Хм. После тех испытаний, которые вы придумываете мне, я не прочь отдохнуть дня два-три. Но вот словом «немного» вы ставите меня в жесткие рамки. Спросили бы сразу «хватит ли пятнадцати минут?»

— Простите, если поторопил вас. Сегодня я абсолютно свободен. Если вам потребуется даже полчаса, то готов вас подождать.

— Думаю, что полчаса — срок оптимальный.

— До встречи.

Когда Шешель дошел до душевой, зубы его уже начинали выбивать дробь в такт с шагами. Костюм совсем остыл, прилип к телу, стал жестким, будто сделан из картона, и казался таким непрочным, что создавалось ощущение, будто он развалится, если резко повернуться, а уж по швам точно поползет. Его не снять. Ткань под пальцами рассыплется. Лучше прямо в нем под душ забираться. Все равно его стирать придется, а так, когда он чуть отмокнет и станет помягче и попрочнее, его легче будет снимать, и процедура эта сделается попроще и поприятнее.

Он, закрыв глаза, ловил лицом потоки теплого дождя, ладонями поправлял волосы. Мраморная плитка, которой был выложен пол, поначалу чуть холодила ступни, но вскоре она нагрелась. Растирая мыльной губкой кожу, Шешель нежился под струями горячей воды и периодически порывался что-то запеть от удовольствия, благо никто его услышать не мог. Вода шумела гораздо сильнее. Протянуть эти мгновения хотелось подольше, но водные процедуры пришлось прекратить не только оттого, что Шагрей дожидался встречи, но еще и потому, что у Шешеля сильно устали ноги и он уже просто не в силах был стоять под душем. Вот если бы стул принести, поставить его прямо под струи воды и сесть. Тогда, конечно, дело другое.

Растеревшись насухо махровым полотенцем, сменив одежду и расчесав волосы, Шешель сгреб в охапку костюм, который все то время, пока он нежился под душем, бесформенной грудой влажного тряпья валялся в углу душевой, сдал все это костюмеру. Тот пообещал, что к утру костюм будет как новенький — чистый и выглаженный. Выслушав столь оптимистический прогноз, Шешель поблагодарил костюмера.

Кафе он нашел быстро, ни разу не остановившись на этом не очень трудном пути, чтобы свериться с прохожими, правильно ли он идет, но лавры следопыта, который может отыскать дорогу не то что по оставленным на земле следам, а по запаху, едва различимому в воздухе, примерять к себе пока не стоило.

Вкусный запах жарящихся пирожков ударил ему в ноздри, как только он отворил дверь, набросился на него, забрался в желудок и стал там причиной такой бури, что Шешеля едва не согнуло в три погибели. Он вдруг понял, что проголодался, что не ел чуть ли не весь день, лишь слегка перекусив в перерыве между съемками, причем он и не помнил, что же это было. Желудок теперь мстил за такое невнимательное отношение. Боль в нем все больше разрасталась, будто эпидемия, захватывая все новые и новые участки. От нее было единственное лекарство. Пока же Шешель зажал пальцами нос, чтобы вкусный запах не очень дразнил его.

Шагрея, скромно сидевшего в дальнем углу кафе лицом к входу, пилот увидел сразу же — оттого, что тот, как прилежный ученик, выучивший урок и опасавшийся, что усердие его и потраченное накануне время могут и не отразиться в классном журнале, поднял вверх руку, как только увидел учителя, и держал ее в таком положении, пока к нему не подошел Шешель и не уселся рядышком. Если бы все это время он не смотрел на пилота, то официант вполне мог впасть в заблуждение и подумать, что жест этот предназначается ему и клиент созрел для того, чтобы прибавить еще что-нибудь к той маленькой чашечке кофе, которую он заказал пятнадцатью минутами ранее и все никак не мог допить, потягивая напиток такими мелкими глоточками, будто в чашечку ему налили хорошее вино, а пить его залпом кощунство.

Для конспиративной встречи вне студии кафе это имело одно важное преимущество перед другими подобными заведениями, коих в округе было предостаточно — сюда работники киностудии заглядывали редко, во-первых, потому что хорошо и недорого поесть можно было и вовсе не выходя за ворота, а во-вторых, если уж кто-то и выбрался за границу студии, содрогаясь от голодных спазмов в желудке, то, прежде чем он добрался сюда, повстречал бы по дороге как минимум еще пару-тройку заведений с куда как более изысканной и вкусной кухней. Пройти мимо них было просто невозможно.

— Перво-наперво удовлетворите мое любопытство — для чего такие предосторожности, будто мы шпионы какие и находимся во враждебной нам стране, — сказал Шешель.

— Есть причины.

— Что изволите? — Рядом со столом возник официант, встав по стойке «смирно», как солдат, ждущий распоряжения высокого начальства.

— Что там у вас есть э… э… поесть? — Шешель понял вдруг, что заговорил стихами. Прежде он таких способностей за собой не замечал.

— Хотите ознакомиться с меню?

— Это долго, — скривился Шешель, — что там у вас считается фирменным блюдом?

— Говядина по-посольски с гарниром.

— Это как это, по-посольски? — удивился Шешель, а потом, махнув рукой, остановил официанта, который чуть было не взялся за разъяснения. — Вкусно хоть?

— Очень.

— Готовите быстро?

— Все на плите. Мигом принесу.

— Давай, давай. Не задерживайся, но смотри у меня, если окажется невкусно.

— Что вы. Что вы. Будете довольны. Сию минуту принесу.

— И мне еще кофе, — бросил ему вслед Шагрей.

— Много кофе — вредно для здоровья, — назидательно сказал Шешель, — поверьте мне. Я это хорошо знаю. Пил его ведрами, чтобы в бодром состоянии себя поддерживать. Летать много приходилось. Потом сердце начинало пошаливать. Но простите, нас прервали. Я внимательно слушаю вас.

Официант принес тарелки с едой, расставил их на столе, посмотрел на Шешеля, дождался его благословения и удалился только после того, как пилот, отрезав кусочек говядины, запихнул его в рот, пожевал и сказал: «Вкусно».

Шагрей полез в карман пиджака, извлек картонку, вначале посмотрел на нее, проверяя, то ли он достал, перевернул на ту сторону где были отпечатаны буквы, затем протянул Шешелю.

— Не знакомы ли вы с этим господином?

— Свирский? Родион Свирский, — прочитал Шешель, — лично нет. Но в последнее время наслышан об этой личности.

— Боюсь, у вас пропадет аппетит, когда я продолжу.

— Не бойтесь. Аппетит у меня не пропадет, чего бы вы ни сказали. Проверено.

— Не знаю, чем вы так ему не угодили, но не позднее как вчера вечером он предложил мне одно дельце, а именно — покалечить вас или даже убить посредством моих, сделанных для съемок фильма приспособлений, пообещав за это любые деньги.

— Подозреваю, что вы и без вознаграждения, я бы сказал, на общественных началах, меня когда-нибудь покалечите, — сказал Шешель.

— Оставьте ваши шутки.

— Извините. Извините. Так что же вы?

— Во время разговора испытывал желание надавать ему по физиономии, но, исходя из стратегических интересов, сдержался. Теперь касательно причин, отчего я не захотел говорить об этом в студии. Наверняка там у Свирского есть осведомители, которые известят своего хозяина обо всем происходящем. Замечу, что работа их не исчерпывается сбором информации. Я подозревал, что они канат подрезали, тот, который к вам привязали, когда вы шли по иной поверхности. Теперь я в этом нисколько не сомневаюсь. Свирский узнал бы о нашей беседе и понял бы, что я не выполню его просьбу. Пока он пребывает в обратном мнении. Но это продлится недолго. У нас от силы дня четыре, пока он не поймет, что я морочу ему голову, и начнет действовать по другим направлениям. У меня такое впечатление, что он от вас не отстанет, пока своего не добьется.

— У меня тоже. По другим направлениям он уже действует. Эх, значит, не внял он моим пожеланиям, придется переходить в контрнаступление.

— Вы что-нибудь знаете о нем?

— Только в общих чертах. Я его видел, разговаривал с человеком, имевшим с ним дело, с его приятелем, да вот с вами. Но справок о нем не наводил. Что он подлец, и так видно.

— Да. Предлагаю свои услуги. Надо вместе разработать план, как нейтрализовать этого человека. И все же чем вы так ему навредили? Он сказал личное. Это так?

— Да.

— Личное, — задумался Шагрей, но загадку эту разгадал быстро: — Какой я глупый. Мог бы и сам догадаться. Не иначе здесь замешана женщина. Молчу. Молчу.

— Почему вы ничего не едите, а только кофе пьете? Говядина у них совсем недурственная. Даже не ожидал. Может, отведаете?

— Нет, спасибо. В студии я поел. Сыт я, да и в студии мне больше нравится, как там готовят.

— Патриот вы. Патриот.

По городу теперь ходишь, как по минному полю. Мало ли какие ловушки расставил здесь неугомонный Свирский. Может, он подкупил абсолютно всех — от дворника, который каждое утро монотонно гоняет по улицам пыль, до разносчика пирожков. Встанет тот на пути Шешеля наперевес с лотком, на котором дымятся вкусные аппетитные пирожки, схватит один из них, протянет с улыбкой на устах. «Бери, дескать, барин. Кушай. Вкусно». Кто же в этом сомневается. Но где гарантия, что вместе с повидлом или мясом он не запек еще и щепотку мышьяка или стрихнина. Прежде чем самому есть этот пирожок, не просить же разносчика откусить кусочек и прожевать. Этак со временем начнешь думать, что весь мир строит тебе всяческие козни, а каждый человек только и думает о том, чтобы подстроить тебе какую-нибудь пакость. С такими мыслями вскоре наживешь нервное расстройство, поначалу дома запрешься и никого пускать к себе не будешь, а после, когда съешь все запасенные продукты, либо повесишься, либо заберешься в теплую ванну и вскроешь себе вены или воспользуешься менее эстетическим способом и пустишь себе пулю в висок.

Обычно чувства такие владеют шпионами, слишком долго находящимися на чужбине и уставшими от постоянного напряжения. Ими овладевает состояние, когда в любом встречном они подозревают контрразведчика, приставленного за ними следить. Не дай бог повстречать кого-то дважды, да еще за один день. Подозрения от этого только усиливаются, а доза снотворного, необходимого для того, чтобы ночью хоть немного вздремнуть, — увеличивается.

Как же сделать, чтобы такие чувства появились в душе у Свирского? Чтобы, выбравшись из своего дома, он озирался испуганно и, лишь убедившись, что ничего подозрительного не видно, двигался перебежками или быстрым шагом, постоянно оглядываясь, чтобы никто незамеченным к нему не подобрался. Как же сделать это? Возможностей-то у Свирского пока больше.

Вечер продолжался. Они заказали графин водки. Шагрей распалился.

— Тихо. Тихо, нас могут подслушать, — успокаивал Шешель Шагрея, когда тот начинал повышать голос.

— Давайте сломаем Свирскому авто. Тормозную систему. Он разгонится и костей не соберет.

— Заманчиво, но как быть с тем, в кого он врежется? Вдруг это не столб будет, а другое авто? Или его на тротуар вынесет? Люди невинные пострадают. Я на такое пойти не могу, — Шешель пытался придать голосу серьезный тон, чтобы Шагрей не заподозрил, что над ним подшучивают и все его идеи всерьез не воспринимают.

— Верно. Верно, — Шагрей опять погружался в недолгое раздумье, после чего с воодушевлением выдвигал еще один способ, как можно отделаться от Свирского. Но он опять оказывался с большими изъянами.

Когда Шагрей перестал придумывать способы расправы над Свирским, то рассказал о себе, о своей мечте — осуществить реальный полет на Луну и почему согласился участвовать в съемках.

Они не заметили, как в общении перешли на «ты», вспоминали войну и пили за тех, кто вернулся с нее, и за тех, кто там остался.

Так и прошел вечер. Не самый плохой вечер в их жизни. Бывало гораздо хуже. Погружаясь в сон, Шешель все возвращался к разговору с Шагреем. Ему понравился этот человек. По сути, они впервые смогли так тесно пообщаться.

Подложить бомбу в авто Свирского и подгадать, чтобы взлетел он на воздух как раз, когда в нее сядет? Если все сделать аккуратно, а у Шешеля имелся небольшой опыт подобных диверсий, то полиция и не узнает, кто это сделал.

Где вы, славные времена, когда конфликтную ситуацию можно было очень легко разрешить — подойти к оппоненту и надавать ему пощечин перчаткой. Впрочем, хватило бы и одной, после чего пришлось бы выбирать оружие, секундантов, место и время дуэли. Как все просто когда-то было.

8

— Ну как вам? — спросил Томчин, когда они закончили просматривать отснятый материал.

— Впечатляет, — соврал Шешель. К стыду своему, он почти ничего не запомнил, потому что часто отвлекался, и хоть глаза его неотрывно почти, не мигая были устремлены на экран, ничего он на нем не видел, будто в проекторе, который работал за его спиной, пленка была засвечена.

— Правильная формулировка.

Из дюз ракеты вырывались клубы огня. На ее бортах была огромная надпись «Луна-7».

— Почему «Луна-7»? — спросил Шешель.

— «Луна», думаю, понятно почему, а цифра семь оттого, что прежде к Луне были направлены беспилотные ракеты количеством шесть штук. Ясно?

— Куда уж яснее.

Тем временем ракета отделилась от земли, ушла и небо и через несколько секунд затерялась в облаках. Шешель не знал, как удалось добиться этого. Не в самом же деле запускали огромную ракету. Но если бы накануне он не разговаривал с Шагреем и тот не пояснил ему кое-что, поверил бы и в то, что ракета настоящая и что на ней кто-то улетел в космос.

— Можно еще раз посмотреть? — спросил Шешель.

— С самого начала?

— Да, если можно.

— Отчего же нельзя.

Томчин закричал механику, чтобы тот перезарядил пленку. После небольшой паузы проектор вновь застрекотал, белый экран ожил.

Ракета летела к Луне. Все будут думать, что на борту ее находится майор Военно-воздушного флота его Величества императора России Александр Шешель. Он закрыл глаза, чтобы вообразить, что действительно оказался там.

Вначале была только темнота. Но ведь так и должно быть. Потом он стал различать звезды и серебряную Луну, уже не дрожащую от постоянно перемещающихся в атмосфере Земли воздушных потоков, которые искажают ее внешний вид. Сколько серебра!

Кто-то дотронулся до его плеча, затормошил. Его запустили не одного! На борту был еще один космонавт. Странно. Первоначально планировалось, что к Луне он полетит один.

— Да? — сказал Шешель, открывая глаза.

— Вы заснули? — спросил Томчин с некоторой обидой в голосе.

— Нет. Вряд ли.

— Вы чем-то обеспокоены?

— Разве?

— Мне так показалось.

— Вы ошиблись, — улыбнулся Шешель.

— Завтра продолжим.

Днем Томчин поймал Шешеля за руку в коридоре и без прелюдий принялся, сдабривая собственными комментариями, разъяснять очередную придумку Шагрея, который предложил чуть изменить сценарий.

— Вы представляете, теперь он говорит, что хорошо бы, чтобы экипаж лунной экспедиции состоял из трех человек. Из трех! Он говорит, что сегодня ночью него нашло озарение. Один остается на орбите, двое других высаживаются на Луну и там… нет, вы только послушайте, что выдумал этот… — Томчин поискал какое-нибудь из оскорбительных сравнений, но, не найдя его, продолжил без громких эпитетов, — один из них погибает, а другой закапывает его. Шагрей говорит, я его цитирую: «Это прибавит картине трагизма».

— Наверное, так оно и есть, — вставил реплику Шешель.

— Что? Ах, вы с ним заодно? Сговорились? Да? Все рыдать будут, а я первым. Вы хоть представляете, во что обойдутся эти съемки? И где я найду еще двух пилотов, согласных сниматься?

— Возьмите не пилотов.

— Нет. Тогда вся изначальная задумка пойдет прахом. Я не пойду на такое. В общем, я ему отказал, хотя согласен — идея хорошая. Но ничего не получится. И с зелеными человечками — тоже. Вот если мы кого-нибудь на Марс отправим, тогда я над этими предложениями опять поразмышляю, а пока — не стоит. «Луна — каменная глыба, на которой нет и не может быть жизни», — процитировал он из какого-то научного труда.

— Не могу с вами не согласиться. Все-таки я там бывал, — сказал Шешель, вспоминая техника, стиравшего свои следы с лунной поверхности в тот день, когда пилот впервые оказался на студии.

— У меня чуть кусок в горле не застрял, когда он все это мне рассказал. Нашел же время. Я как раз обедал. Не мог подождать. Так вот, я ему сказал, что если он смерти моей хочет, то время выбрал очень подходящее. Но впредь лучше подходить ко мне с такими идеями после еды. Аппетит он мне испортил. Знаете — ел и вкуса совсем не чувствовал. Абсолютно. Испугался, что это навсегда. Но потом, этак через полчасика, пирожное в кабинете попробовал, и на тебе — вернулись вкусовые ощущения. Последняя новость радостная — завтра Спасаломская приступает к съемкам.

Шешель чуть не захлопал в ладоши с криком «ура».

Эх, не было печали, так вот на тебе, придется ломать голову над тем, как от Свирского избавиться. Эх, остановить бы его авто, вытащить его, пусть заодно с двумя дружками, и поговорить с ними. К тому времени, как прибудет полиция, а даже если она и поблизости окажется, то и пары минут хватит, чтобы растолковать Свирскому, что он, преследуя Шешеля, поступает крайне неосмотрительно. От того, сразу ли он поймет это или ему придется еще что-то разъяснять, зависит — вернется ли он домой самостоятельно или ему потребуется чья-то помощь. Хотя, вряд ли дело дойдет до больницы.

Наверняка он уже предупредил всех своих слуг о существовании Шешеля, раздал им фотографии, настоятельно приказав изучить их с тем, чтобы, окажись поблизости Шешель хоть с наклеенной бородой, хоть с бакенбардами, позаимствованными в костюмерной студии, или с ног до головы задрапированный в пальто, шляпу и шарф, закрывающие все его лицо, за исключением глаз, которые он укрыл темными очками, слуги все равно могли бы его распознать. «Человек-невидимка. Тьфу. Александр Шешель», — закричали бы они тогда, и охота на него началась бы.

Не получится у него роль шпиона, и не удастся ему выведать привычки Свирского, когда он из дома выходит, когда возвращается, что любит делать и где убивает время. А впрочем, почему бы и нет. На студии-то хорошие гримеры, с которыми у Шешеля из-за его мирного характера установились отличные взаимоотношения, потому что, в отличие от других звезд кинематографа, задействованных в главных ролях, он никогда не капризничал и не доставлял гримерам практически никаких хлопот. Не кричал на них, если чем-то был недоволен, не бросался в них расческами или флакончиками с красками, а пробовал спокойно объяснить, что его не устраивало. За это гримеры всячески старались угодить ему, выполняли работу свою с удовольствием, вот и выходила она гораздо лучше, чем когда трудились они над образом какой-то капризной и взбалмошной звезды, свет которой померкнет уже через два-три фильма. Но об этом знали только гримеры, а звезда пребывала в уверенности, что будет сиять на небосклоне еще не один десяток лет.

Он поскребся в гримерную, выждал мгновение, отворил дверь в небольшую комнату, заставленную зеркалами от пола до потолка, так что первое, что он увидел — свое отражение на противоположной стене. Очень удобно, потому что сразу можешь убедиться, хорошо ли ты выглядишь, или стоит прикрыть дверь, подправить кое-что, а потом вновь заходить. Но, кажется, все без изъянов. Это же мнение разделял и гример. Мгновением раньше он поднялся с вертящегося кресла, стоявшего возле зеркал, пошел навстречу Шешелю с расцветшей улыбкой на устах, будто вот уже несколько часов ждал дорогого гостя, а дождавшись его, безмерно этому рад.

— Что-нибудь надо поправить? Я думал — съемки закончились.

— Закончились.

— Значит, все смываем?

— Да. Но у меня к вам еще и просьба личного характера.

— Весь во внимании.

На узкий и длинный стол перед зеркалами осела тонким слоем разноцветная пыльца. В любое время года, зайдя сюда, если закрыть глаза, покажется, что оказался на лесной поляне. Сладковатый запах цветов такой странный, что и не определить, что же это за лес. Может, сказочный. Главное — подольше глаза не открывать и не разрушать своего заблуждения.

— Вы можете загримировать меня так, чтобы меня никто не узнал?

— Легче легкого. С лицом могу сделать все, что пожелаете. Превращу вас хоть в старика, хоть, если угодно… нет, в женщину превратить вас будет очень трудно. Попробовать-то можно. Но шрам, боюсь, останется заметен, а вот бородой густой, но не очень длинной, скрыть его легко. Есть, конечно, некоторые нюансы. Итак, вы хотите, чтобы вас никто не узнал?

— Да.

— Если сделать из вас старика, а это самое легкое потому что морщины так избороздят лицо, что и шрам можно принять за одну из них, вас выдаст походка. Вы же не сможете шаркать ногами и сутулиться?

— Смогу. Но недолго. Пожалуй, старик отпадает.

— Так, так. Ладно, садитесь, закройте глаза и расслабьтесь. Хотите граммофон заведу, чтобы вы не скучали, пока я буду над вами работать?

— Почему бы и нет?

— Что вы любите слушать?

— Мне все равно.

— Так, так — это вам понравится.

Он вытащил пластинку из картонного серого конверта, поставил на граммофон, завел его, положил иглу отточенным движением, так что она не запрыгала, а сразу нашла бороздку. Сперва раздалось легкое потрескивание, как от статических помех, которые почти всегда слышны в наушниках во время радио-эфира, а потом… Музыка действительно оказалась хороша, а голос у певицы еще лучше. Не сразу, ой как не сразу, Шешель понял, что это поет Спасаломская. Он захотел открыть глаза, спросить о своей догадке у гримера, но передумал, не стал отвлекать его от работы, да и побоялся, что все испортит, если посмотрит на свое лицо, пока на нем еще не сделали все изменения.

Что-то теплое и влажное, похожее на подогретый крем размазывали по его лицу руки гримера. Он слушал музыку, плыл куда-то, вдыхая запах цветов, и не знал, сколько прошло времени, прежде чем он услышал:

— Вот и все, открывайте глаза.

Голос этот был сравним с боем часов, которые возвещали, что пришла полночь, сказка закончилась, карета вновь превратится в тыкву, кучер в крота, а лошади в мышей. В кого же превратится он?

— И это я? — спустя несколько секунд, в течение которых он смотрел на свое отражение, спросил Шешель. Он не узнавал себя и в первый миг чуть было не потрогал лицо, чтобы убедиться, что отражение отвечает ему таким же движением. Гример оставил эту реплику без ответа. Он стоял сзади и тоже смотрел в зеркало, победно усмехаясь, опершись рукой о спинку кресла, будто это был какой-то трофей и он позировал перед фотокамерой. О, такую фотографию действительно можно вклеивать в альбом, а потом, показывая друзьям и знакомым, гордиться ею, если, конечно, рядом поместить настоящее изображение Шешеля. Его реплика стала для гримера лучшим комплиментом, впрочем. Ничего другого он и не ждал.

Он сделал нос чуть толще, губы тоньше, щеки слегка припухли, аккуратная каштановая борода закрывала шрам. Лицо он намазал какой-то вязкой массой, которая теперь засохла, стянула кожу и из-за этого на ней появились морщинки, в волосы он добавил седины, состарив Шешеля лет на пятнадцать.

— Можно было бы поработать и с руками, — сказал гример, — но сойдут. Кожа у вас сухая. Дисгармонии с лицом не будет.

— Вы волшебник.

— Работа такая. Последний штрих, — с этими словами он водрузил на переносицу Шешеля очки в позолоченной оправе, — не беспокойтесь. Стеклышки обычные, без диоптрий. Мешать не будут и глаза не испортят. Не жмут?

— Нет.

— Так, так, ну что же, теперь вы похожи на… не знаю на кого. Может, на профессора университета. Да. Скорее так. Остается только одежду сменить. Можно в костюмерной поискать. Там этого добра много. Все равно без дела все лежит.

— Спасибо, — сказал Шешель, — простите, пластинка — это Спасаломская?

— Да. Сегодня принесла, когда гримироваться пришла, и надписала. Уже несколько раз прослушал. Очень нравится. А вам?

— Мне тоже, — двусмысленная фраза, потому что могла относиться как к вокалу Спасаломской, так и к ней в целом.

— Вам же играть вместе. Попросите. Может, подарит. Я, простите, дать вам не могу. Еще хочу прослушать.

— Ничего. Ничего. В магазине куплю. Думаю, подписать она не откажется. Спасибо вам. Вы меня очень выручили.

— Всегда рад помочь. Обращайтесь.

— Боюсь, что придется.

— Вы когда придете грим снимать?

— Не знаю. Право же, не знаю. А мог бы я сделать это сам?

— Гм, сам? Конспирация? — подмигнул гример. — Кажется я догадался, за кем вы собираетесь шпионить, — он ошибался, но Шешель не стал его переубеждать, — все сойдет. Это очень легко. Усы, борода — сами отойдут, если дернете посильнее, а лучше чуть намочите их у основания, тогда они легче пойдут, и сами хорошенько умойтесь теплой водой с мылом. Да, если дождь сильный пойдет, то все может отклеиться. Будьте осторожны. Следите за этим. Усы и бороду мне, пожалуйста, верните, как только надобность в них отпадет, а то мне за них отчитываться, и, если я их потеряю, Томчин их стоимость может вычесть из моей зарплаты.

— Не беспокойтесь. Верну, а если с ними что случится, тоже не беспокойтесь. С Томчиным я все улажу.

Знакомый экипаж стоял на том же месте, что и во время прошлой встречи, будто и вовсе никуда не отлучался, а извозчик, за неимением более приличного пристанища, так и жил в нем. Но Шешелю просто повезло, потому что оживленная суета на Привокзальной площади каждую секунду намывала все новые и новые толпы людей, которые накатывались на стоящие подле экипажи, совсем как морские волны на прибрежный песок, где раскидан какой-то мусор, ракушки, мертвые рыбы, обломки кораблекрушений. Часть из них уносилась волнами, другая оставалась в ожидании следующих пассажиров. Задержись Шешель минут на пять, пришлось бы ему ждать полчаса, а то и побольше, пока знакомый извозчик вновь не вернется на площадь.

Он заторопился, когда заметил, что к экипажу целенаправленно движется тележка, нагруженная чемоданами, которую толкает перед собой носильщик, обливаясь потом, совсем как шахтер, выбирающийся из шахты. Неужели тележка с чемоданами так же тяжела как вагонетка с добытой под землей породой? Может, пот — это уловка, изобретенная им, чтобы выпросить у клиента побольше денег, и появляется он на лбу, когда носильщик подносит к нему тряпочку будто бы вытирая пот, но на самом деле тряпочка смочена водой. Носильщик сжимал ее, а после по лбу бежали струйки влаги, которые можно было принять за пот. Забавно. Если бы периодически не отвлекался на эту уловку и толкал тележку чуть быстрее, то Шешель не смог бы обогнать его, а так он влез в экипаж, когда носильщик и его клиент не дошли до него метров пятнадцать. Оглянувшись, Шешель увидел на их лицах замешательство, потом они, смирившись с неудачей, поспешили двинуться к другому экипажу, благо свободных на площади было предостаточно.

— Куда, барин? — спросил извозчик, оборачиваясь. Он задержался в этой позе, смотря на Шешеля, но совершенно не узнавая его, а лишь дожидаясь, когда пассажир скажет, куда надо ехать.

— А, не признал ли ты меня, милейший?

Извозчик задумался. Шешеля чуть скрывала тень от поднятой крыши экипажа, но все равно лицо его было видно в мельчайших деталях, учитывая, что от извозчика отделяло его менее метра.

— Прости, барин, не припомню что-то. Но ты не обижайся. Мне за день много людей возить приходится. Всех-то и не упомнишь. Вот так.

Видимо, маскировка была действительно великолепна, если у извозчика не возникло никаких догадок. Так быстро забыть Шешеля он не мог.

— Не так давно ты хотел вместе с приятелями устроить мне ловушку. Припоминаешь?

Если прежде в глазах извозчика оставалась частичка сна, то сейчас она выветрилась, глаза прояснели будто в них плеснули родниковой воды.

— Ого, — только и смог сперва сказать извозчик, потом замер с открытым ртом, будто невидаль какую увидел, что даже его поразила, хоть жизнь его и была богата на разного рода случаи. Так и дышал, окатывая Шешеля тяжелым запахом, оставшимся во рту после съеденного не так давно обеда. — М-да, — эта реплика уже содержала в себе элемент анализа, но это было лишь начало долгого эволюционного процесса, и лишь третья фраза наконец-то стала вполне осмысленной: — Вас как подменили. Нет, голос-то тот, а вот внешность. Да. Никогда бы не узнал. Если бы не сказали, точно не узнал.

— Ну и хорошо. Ты мне будешь сегодня нужен.

По выражению на лице извозчика Шешель понял, что тот не рад таким перспективам.

— Ничего. В авантюры я тебя втравливать не буду, а потом разве ты не заметил, что каждая наша встреча приносит тебе незаслуженные барыши. Припомни-ка? Молчишь? То-то.

«И сколько мне еще мучиться?» — прочитал Шешель в его глазах.

«Посмотрим», — так же взглядом ответил ему Шешель.

«И ведь не откажешься, а если откажешься — потащит в полицейский участок, припомнит там, как его в ловушку заманивал. Теперь от него не отделаешься».

«Полно тебе шантажистом меня обзывать. Никуда я тебя не потащу, но дело у меня такое, что лучше, чтобы под рукой кто-то знакомый оказался, для кого неожиданности всякие неожиданностями и не покажутся. Радоваться должен, что доверяют тебе».

«Премного благодарен. Но я без этого прожил бы лучше».

— Отправляйся по этому адресу, — сказал Шешель, протягивая извозчику визитную карточку, — а там уж решим, что дальше делать. Может, я тебя быстро отпущу, а может, до вечера задержу или даже до ночи, но внакладе ты не останешься. Да и опасного ничего не будет.

«Так я тебе и поверил», — подумал извозчик, прочитав адрес на карточке.

Колесить по городу в поисках черного авто дело неблагодарное и практически безнадежное. Удивление вызвало бы скорее то, что «Олдсмобиль» найдется, а не обратный результат таких поисков.

Накануне Шешель попросил своего водителя разузнать что-нибудь о Родионе Свирском. Водитель рассказал столько, будто вел на Свирского досье. Это был отпрыск богатой семьи, которая имела несколько нефтяных скважин в Баку. Недавно Свирский вернулся из Англии, где обучался в течение пяти лет.

«Англичане давно зарятся на нефтяные вышки Баку, хотят там хотя бы концессию на разработки получить. Наверняка Свирского, когда он обучался в Англии, обработали так, как не обрабатывают во время вербовки шпионов. А ведь нефтяные промыслы ему по наследству достанутся. Но не стоило в таких руках оставлять стратегически важное для государства производство».

Начинало темнеть. Духота, накопившаяся за день, еще не рассеялась. Пыль, поднятая ногами и колесами, незаметно витала в воздухе, как назойливая мошкара, скрипела на зубах, забивалась в нос. Все, над чем старались дворники утром, было уже уничтожено. Но до грязных тротуаров свет уже не доходил. Ни тот, что падал с небес, ни тот, что поселился на кончиках фонарных столбов. Кто разберет — какими были тротуары на самом деле, если, конечно, не взбредет в голову нагнуться, для того чтобы шнурок завязать на ботинке или оброненную монетку поднять. Рука скользнет по тротуару и, если она не будет защищена перчаткой, измажется.

Шешелю нравилось трястись в экипаже. Почему-то он получал удовольствие, когда колеса наезжали на камень, выступавший из брусчатки, подпрыгивали, скатывались с него, гулко ударяясь, а рессоры не могли полностью сгладить этот удар. Ему хотелось ехать подольше. Он не стал бы укорять извозчика, если бы тот выбрал самый длинный и окольный путь, провезя его через весь город, точно на экскурсии, чтобы он смог вдохнуть все запахи, растекающиеся над его улицами.

Они не стали подъезжать прямо к дому Свирского, остановившись поодаль, чтобы не привлекать к себе внимания, но одновременно, чтобы им было видно все, что происходит подле дома. Некоторые его окна были освещены. В огромных квадратах света изредка мелькали тени, но они оставались лишь тенями. Вооружись Шешель биноклем, все равно вряд ли понял бы, кому они принадлежат. Бинокль или подзорная труба! Это мысль. Жаль, что пришла она поздновато. Право, не возвращаться же за ними домой.

Шешель выбрался из экипажа, постоял возле него, переступая с ноги на ногу совсем как лошадь, которая была запряжена в экипаж. Заметив это сходство, Шешель улыбнулся.

Дом защищала кованая железная, метра в два высотой, ограда с острыми наконечниками, будто составили ее из копий тяжеловооруженных рыцарей, сварили между собой и водрузили здесь, чтобы никто и не помышлял через нее перебраться.

Через ограду перебраться, конечно, можно. Но днем, когда тебя увидят и со двора и с улицы, прежде чем ты перемахнешь ее с одной стороны, тебя будет уже поджидать прислуга с кочергами наперевес, а с другой — полицейский. Лучше вовсе не слезать.

Опять повезло. За воротами перед домом стояло знакомое черные авто. Вряд ли Свирский вернулся уже с вечерней прогулки по городу, которая обычно затягивается до раннего утра, и улегся отдыхать. Ему только еще предстояло отправиться в город. Сейчас он готовился к этому. Нет смысла навещать его на дому. Вот бы он устраивал сегодня прием у себя — тогда другое дело.

Шешель попробовал углядеть — не приклеены ли на столбы, на которых держался забор, фотографии с его изображением, а под ними надпись «Разыскивается». Но столбы были испачканы только краской. Он возомнил о себе слишком многое. Тотальную войну ему еще не объявили.

Сгустки темноты во дворе — это деревья, кусты, клумбы с цветами. Их немного. Спрятаться там, особенно если во двор на ночь выпускают собак, а Шешель был уверен, что они охраняют покой своих хозяев, помимо сторожей, невозможно. Не стоит рисковать. Двор — плохое место для слежки. Шешель забрался обратно в экипаж.

— Будем ждать, — сказал он извозчику, — скажешь мне, когда в «Олдсмобиль» сядут люди.

— Куда?

— В авто черное.

— А, понятно, — протянул извозчик. — Ты что, спать собрался?

— Нет. Но вдруг усну.

— А если я усну?

— Не советую.

— Ох.

Плохо освещенная улица позволяла им быть не более чем сгустком темноты, таким же, как деревья, кусты и клумбы в саду перед домом Свирского, ничем не выделяющимся в окружавшей его ночи. Если только не подходить к нему близко. Но любопытство он вызывал разве что у бродячего кота. Тот подошел к повозке, потерся спиной о ее колесо, посмотрел внутрь экипажа, нашел глазами человека и ждал приглашения, но поскольку такового не последовало, то через некоторое время кот ушел.

По жестяной водосточной трубе, крепившейся к углам здания железными штырями, Шешель смог бы забраться на любой этаж, а по рельефному фасаду — в любую из комнат так же легко, будто к дому приставили лестницу, затем выставить окно и незаметно спрятаться у Свирского в спальне за портьерами. Отчего-то Шешель думал, что они обязательно должны оказаться тяжелыми, бархатными и пыльными. Стоя за ними, придется затыкать пальцами нос, чтобы не чихнуть.

Чего проще, когда Свирский уснет, тихо подойти к его кровати, набросить на лицо подушку, прижать его, чтобы он не смог закричать или освободиться, а потом, когда он затихнет, положить подушку рядышком и как тень выскользнуть прочь. Не забыть бы перчатки надеть, чтобы не оставить после себя следов. Да разве в таком деле без них обойдешься? Комки земли и травинки, когда будешь пробираться через сад, пристанут к подошвам. Они останутся на подоконнике, в комнате, и даже самый тупой сыскарь, совсем не обладающий аналитическим складом ума, поймет, что в комнате побывал кто-то чужой. И окно. Его ведь не закроешь изнутри. Сыщики, которые примутся за расследование этого дела, никогда не поверят, что Свирский открыл окно, чтобы проветрить комнату, а то он умирал от удушья. Но сделал это слишком поздно, успел только до кровати добраться, да там и скончался от недостатка кислорода. Ночью в доме все спят. Вполне реально выбраться из него незамеченным через центральный вход. Одна проблема тогда разрешится. Возникнет новая — гораздо более серьезная.

Полно. Что за глупые мысли. Приходится мозг тренировать. Иначе делать ему совсем нечего.

Ему вдруг показалось, что он стоит за портьерой, и, судя по тому, что тело его затекло и начинает болеть, довольно давно, но если раньше он ничего не слышал, то теперь начал различать голоса. Он прислушался. Кто это? Свирский или нет? Так, оставаясь за портьерой, будто страж, охраняющий покой хозяина, можно выведать много полезной информации.

— Они отъезжают, — расслышал он, но это был совсем не Свирский, — барин, да отъезжают они, — голос стал взволнованным, но Шешель проснулся раньше, чем его стали тормошить.

Он открыл глаза, посмотрел не на извозчика, а мимо него — туда, где располагались ворота, если, конечно, пока он спал, экипаж не изменил свое местоположение.

Ворота открывались. Шешель подумал, что делалось это автоматически. Значит, где-то должен стоять мотор. Если его заклинить, Свирскому будет трудно выбраться из дома или попасть в него. Неприятный сюрприз для Свирского, когда он, уставший от ночных гуляний, вернется домой и не сможет попасть в него. Мелкая пакость. Слишком мелкая.

Но оказалось, что ворота открывают два человека, тянут их за створки на себя, отступают в сад. Когда проход сделался достаточно большим, чтобы в него проехал автомобиль, не задев при этом краями ворота, тот рванулся вперед. Двигатель его заревел, как на автогонках в ожидании старта. Хороший способ испугать соперника, а если не испугать, так хоть отвлечь.

Достоинство конного экипажа в том, что не надо разогревать двигатель. Ехать можно сразу же, только хлестни кнутом, а то и вовсе словом обойдешься. Скажешь только: «Ну милая». Вот и все. Работай двигатель постоянно, пока они Свирского поджидали, топливный бак опустел бы до того, как пришло время ехать.

Когда «Олдсмобиль» уже выехал на улицу и пронесся перед экипажем Шешеля, тот заметил, что в нем сидят и Свирский и два его приятеля. Значит, вся компания в сборе. Это хорошо.

— За ним, — сказал Шешель.

Недостаток конного экипажа заключался в том, что ему тяжело угнаться за авто. К счастью, последнему на улицах города никак не удается развить всю свою скорость, поскольку он вынужден плестись за другими экипажами, пока те не уступят ему дорогу или не выдастся шанс обойти их. Поэтому на коротких дистанциях конный экипаж некоторое время сможет преследовать авто. Но недолго. Если они выберутся за пределы города, шансы удержаться на хвосте «Олдсмобиля» вообще станут нулевыми. Тогда разузнать, куда отправился Свирский, можно будет разве что по отпечаткам покрышек, оставленных его авто на дороге.

Шешель не брал прикрепленный к нему «Руссо-Балт» из-за того, что Свирский наверняка знал о нем. Ему показалось бы по меньшей мере странным, что он стоит неподалеку от его дома, и еще более странным то, что «Руссо-Балт», как только он отъедет, двинется за ним следом.

— Ой, уйдут они, — приговаривал извозчик, — ну милая, поднажми.

Голос его, вроде бы успокоившийся после того, как Шешель проснулся, вновь стал озабоченным. Ему-то что: упустит — не его вина. Выговаривать за это ему не будут. Но пусть он лучше пока об этом не знает. Так рвения будет побольше.

Шешель посмотрел на часы. Стрелка приближалась к восьми. Сколько он проспал, сказать не смог бы и извозчик. Во-первых, он не сразу заметил, что Шекель заснул, а во-вторых — часов у него не было.

Он так еще и не понял, что ждет от этого вечера. Завтра обычный съемочный день. Не хотелось выглядеть завтра сонным. Чего доброго, заснешь прямо в космическом костюме. Вот потеха будет для всей съемочной группы.

Расстояние между ними, как извозчик ни подгонял лошадку, медленно увеличивалось. Надо заметить, что Шешель вовсе не требовал, чтобы извозчик загнал лошадь. Свирский не стоил этого. Любил Шешель животных и не был таким извергом, чтобы требовать невозможного.

Подкованные копыта выбивали из мостовой искры (окажись поблизости копна соломы, не избежать пожара. Спалит ли он всю Москву?) и так гремели, будто следом за авто мчался отряд рыцарей, закованных в броню. Двигатель авто ревел, как раздраженный зверь — медведь или лев. Вот отчего гнались за ним рыцари. Они в темноте не поняли, кто это, вздумали спасти город от чудища и гнали его прочь. Рев двигателя заглушал стук копыт. Свирский с приятелями, уже оглохнув, не слышал его. Но каково же было жителям города, которые уже начинали отходить ко сну, а тут на тебе… Хулиганство сплошное. Куда только полиция смотрит? Действительно — этот вопрос интересный. Где же все полицейские? Не на концерт же они отправились, плюнув на службу, улицы-то были обклеены соблазнительными афишами.

Силуэт авто уже выпал у него из глаз, слился с окружающей темнотой, а может, повернул на прилегающую улицу, а они, не заметив этого, продолжали ехать вперед и потеряли его на этот вечер.

Глаза превратились в некое подобие оптического прибора, направленного на дальние объекты — не на звезды, конечно, и не на фонари, которые могли бы служить им заменой, но все, что находилось поблизости, становилось расплывчатым, словно в легкой дымке.

— Стой, — неожиданно для себя самого сказал Шешель.

Где-то на краю сознания у него возникло ощущение, что он видел «Олдсмобиль». Но оно промелькнуло так быстро, что не оставило четких воспоминаний. Только расплывчатое темное пятно, которое на поверку могло оказаться чем угодно.

Когда извозчик остановил экипаж, Шешель привстал с сиденья, заглянул за край навеса, посмотрел назад. Тут же взгляд его уткнулся в оставленный всеми авто Свирского. Огни его погасли. От этого он казался мертвым, будто свежая, еще не успевшая разложиться туша большого зверя — слона или гиппопотама, но, полежи он здесь с неделю, сойдут кожа и мышцы, обнажая металлический скелет, а через какое-то время и он исчезнет.

— Вот же он, — сказал Шешель так тихо, что вряд ли извозчик услыхал его, да и говорил он скорее себе самому, потом посмотрел на извозчика и сказал уже погромче, — что же ты так гонишь, что вокруг ничего не замечаешь. Так и на столб наехать недолго или на прохожего. Тебе что, неприятностей опять захотелось? Кто с полицией потом разбираться будет?

— Извини, барин, увлекся я, — запинаясь, начал оправдываться извозчик.

Воздух прерывисто вырывался из его легких. Грудь ритмично, но не очень быстро вздымалась и опускалась, точно не лошадь, от которой, впрочем, поднимался пар, а извозчик бежал всю дорогу за авто, тащил за собой экипаж с пассажиром и от этого так неимоверно устал, что еще секунда-другая такой гонки — пал бы замертво от изнеможения.

— В гонках тебе надо поучаствовать, а не людей по улицам возить. Не увлекайся так, — назидательно сказал Шешель, — в руках себя держи. Ты знаешь — что это такое?

Шешель указал на двухэтажное красное здание, перед которым стояло авто Свирского. Белые колонны поддерживали покатую крышу, а перед флигелями оборону заняла батарея в четыре медные пушки, жерла которых смотрели в сторону ворот. Но они были не страшными, не страшнее каменных львов — те тоже укусить не могут, а пушки были пусты и давно не пробовали ядер, хоть те и валялись горкой подле деревянных колес.

— Английский клуб, — сказал извозчик, — возил сюда некоторых господ, но внутри никогда не бывал. Не пустят меня.

— Вход свободный или только для членов клуба?

— Почем я знаю. Не интересовался.

— Ладно, подождем, пока туда кто-нибудь не войдет. А там видно будет, что дальше делать.

Но прошло пять минут и еще пять. Все авто и экипажи проезжали мимо. Ожидание могло продлиться до скончания ночи. Когда клуб начнет закрываться, все гости отправятся по домам сны смотреть, только тогда, видимо, Шешель сможет перехватить Свирского. Глаза у того будут слипаться. Он никого не узнает. Даже заклятого своего соперника.

— Я пошел, — фраза, похожая на ту, что говорили парашютисты, выбрасываясь из аэроплана. Сказал ее Шешель с той же интонацией, точно там, за стенками экипажа, поджидала его не брусчатая мостовая, а несколько сотен метров бездны, пронизанных холодными ветрами, пулеметными очередями и согретых дыханием смерти.

Твердая уверенная походка, во взгляде немного надменности, чтобы сразу же ожечь им швейцара, вздумай он сомневаться, пускать нового посетителя или нет.

Спокойнее. Ты единственный из жителей этой планеты ступал на лунную поверхность. Вот только об этом почти никто не знает, потому что весь тот полет держался в строгой тайне. Не пришло еще время говорить о нем. Полезли бы глаза у швейцара на лоб, если бы он увидел, что к нему приближается непонятное существо. Кто поймет, что на нем космический костюм? Произнести бы еще что-нибудь типа: «Я рад приветствовать тебя, мой космический собрат». Швейцар упадет в обморок от переизбытка чувств, а если сердце его ослабело, то того и гляди владельцам клуба придется искать на это место новую кандидатуру. Но в любом случае на этот вечер преграда перед Шешелем будет устранена.

Только бы не оказался пропуском в клуб какой-нибудь билет, положенный лишь его членам, или пароль, менявшийся каждый день, как шифр в шпионских сообщениях. Причем даже те, кто должен был его знать, не всегда могли его вспомнить, долго терли пальцами лоб, точно так могли извлечь нужные слова.

Навстречу Шешелю, чуть покачиваясь, шел небольшого роста лысый толстячок с толстой оправой на мясистом пупырчатом и раскрасневшемся носу Вот у кого все можно расспросить. Не станет говорить, так что ж, хоть язык его чуть заплетается, существует предостаточно способов развязать его и заставить говорить более связно. Подождать бы чуть да встретить его в тихой подворотне. Но их уже видел швейцар.

— Добрый вечер, — сказал толстячок, посмотрев на Шешеля, похоже, приняв его за кого-то другого.

— Добрый вечер, — сказал ему Шешель.

Они не остановились, чтобы пожать друг другу руки, прошли мимо. Видимо, Шешель сделал все правильно, выдержав экзамен перед швейцаром, который, отворив двери перед толстячком и выпуская его на улицу, провожал его взглядом и одновременно смотрел на Шешеля. Когда тот подошел к дверям, швейцар и перед ним отворил их, ничего не спросив, а только поприветствовав:

— Рад вас видеть.

«Определенно, они принимают меня за кого-то другого», — пронеслось у Шешеля в голове. «Надо выяснить, под кого же загримировали меня. Ох, хорошо бы впросак не попасть, а бросится кто-нибудь на грудь, начнет кричать, что рад видеть, а ты и не знаешь, кто это».

Все тонуло в клубах табачного дыма. Мощные вентиляторы с большим лопастями, подвешенные под потолком, похоже, лишь прибивали дым к полу, отправляя его вниз, как только он чуть поднимался, и совсем его не разгоняли. Было бы лучше их вовсе выключить и открыть окна. Но их не только не открывали, но еще и занавесили портьерами, чтобы с улицы не было видно, что происходит внутри дома, а со стороны казалось, что весь он погружен в темноту, за исключением центрального входа и еще нескольких комнат, расположенных во флигелях.

Подъемная сила вентиляторов была так велика, что они смогли бы поднять вверх и потолок, не дави на него сверху еще один этаж и не будь он накрепко сцементирован со стенами.

Дам не было. Ни одной. Точно оказался в одной из восточных стран, где присутствие женщин на массовых мероприятиях, будь то спортивное соревнование или митинг, строго-настрого запрещалось. Нарушивших это табу ждало наказание. Разве что на публичной казни дамское присутствие не возбранялось.

Сколько здесь людей, сразу и не оценить. Быстро окинув взглядом зал, Шешель убедился, что Свирского здесь нет. Но где он? Где? Уже ушел? Бросил авто и ушел? Нет. Не может быть.

Разбившись на небольшие группки, люди беседовали. Судя по обрывкам разговоров, которые успевал перехватить Шешель, проходя через зал, круг тем был обширен — от внешней политики России до изменений цен на сельскохозяйственную продукцию внутри страны.

— Шампанское? — едва не преградив Шешелю дорогу, возник официант, будто из-под пола появился, кривя рот в дежурной улыбке.

«Хорошие зубы», — отметил Шешель, а вслух сказал:

— Не сейчас. Может, чуть позже, — прошел мимо, чуть отмахнувшись и незаметно водя взглядом по собравшимся, так, чтобы ни с кем глазами не встречаться.

Пол, вымощенный паркетом из разноцветных сортов дерева, так натерли, что он не только блестел, но и стал скользким, почти как лед. Этак, поддайся на уговоры официанта и немного не рассчитай свои силы, при каждом шаге будешь растягиваться на полу. Попробуешь встать и снова упадешь. Собравшиеся обступят, начнут смеяться, а когда ты упадешь в очередной раз, то и в голову никому не придет, что случилось это вовсе не оттого, что ты хотел угодить почтенной публике и развеселить ее, а потому что на ногах удержаться не в состоянии. Нечто подобное уже описывалось в одной пьесе. Но оказаться ее участником, пусть даже и не главным действующим лицом, а всего лишь статистом, который посмеивается, наблюдая за тем, как кто-то все падает на пол, Шешелю совсем не хотелось.

Следующий зал оказался гораздо менее изысканным в убранстве и не мог похвастаться ни огромными бронзовыми люстрами, ни узорчатым паркетом, потому что пол укрывала ковровая дорожка, а стены выкрашены в приглушенный зеленый цвет. Все это создавало немного интимную неофициальную обстановку.

Вся комната была заставлена игральными столами. Между ними оставались проходы. Надумай кто покинуть комнату, соседям он не помешал бы.

Игроков ничего не отвлекало от карт, рулетки и бильярда. Разве что раздражение на своих более удачливых соперников, если карта не шла, цифры, на которые ставились фишки, не выпадали, а шар, выточенный из кости мамонта, катастрофически не хотел залетать в лузу.

«Вот они, голубчики», — радостно подумал Шешель, увидев двух приятелей Свирского, стоящих как часовые по обе стороны от входа в небольшую нишу, где сейчас, очевидно, находился их старший товарищ или его следовало все же величать — хозяин.

«А я-то стал беспокоиться — куда вы запропастились. Прямо груз с плеч упал и дышать легче, хоть и воздух спертый, дыма многовато и не способствует он аналитической работе мозга, которая необходима для игры на всех без исключения представленных в зале инструментах, будь то карты, фишки или кий с шарами. Это только любитель может вообразить, будто все в руках фортуны. Нельзя ждать от нее милостей, а все надо взять самому или прикрикнуть на нее — сама принесет и от себя еще добавит. Мало не покажется. И не рад будешь, что о чем-то попросил у нее. А если придешься по душе ей, если она полюбит тебя, то… о… тогда могут быть разные варианты.

Свирский, видать, с кем-то вел важную беседу, если уж выставил приятелей вон, попросив церберами работать. Похоже, они часто исполняют подобную функцию и свято охраняли покой своего хозяина, пока шла деловая встреча. О более романтической встрече в данном случае разговор вряд ли можно заводить, если только Свирский не протащил сюда женщину, переодев ее в мужское платье. Но раскройся подвох, это оскорбило бы всех членов клуба. Свирского с позором выгонят. Или он откупится? Что гадать».

Охранники откровенно скучали. Кто вздумает рать штурмом нишу?

Занавески всколыхнулись, расступились в разные стороны, как волны морские, но выпустили они не дядьку Черномора, не богатырей и даже не Свирского, а невысокого человека с благородной сединой на висках и породистым лицом — результатом многовековой селекционной работы. Вот только тело его стало портиться от времени. Чуть исправлял ситуацию отличный черный костюм из английского сукна. Как иначе. Может, визитной карточкой в клуб была одежда из английской ткани?

Лицо у него знакомое. Где-то Шешель его видел.

Он вышел не оглядываясь, не посмотрев на разочарованные лица церберов, будто и не было их, ничего не сказав им — могут ли они заходить или пусть продолжают ждать здесь, будто это и не люди вовсе, а статуи каменные, ожившие на миг. Что с ними разговаривать? За сумасшедшего еще примут, обмолвись он с ними словечком.

«О, как же он сразу не вспомнил — это же глава совета директоров Северо-Восточного банка».

И следом, пока занавески еще колыхались, как от легкого ветра, появился Свирский. Казалось, что он хочет догнать своего недавнего собеседника, пока тот еще не ушел, попробовать продолжить так неожиданно закончившийся разговор, сказать ему все, что не успел.

Свирский, выйдя в зал, сумел подавить на лице униженное, просящее выражение. Он хорошо владел мимикой лица. Только мгновенье у него был вид побитой собачки, потом он справился со своими чувствами. Шешель этот миг не упустил.

Ему показалось, что он стал свидетелем чего-то важного. Получил еще один козырь. Его пока стоит придержать, дождаться, когда козырей в руках будет побольше, а потом выложить их и смотреть, как изменяется такое довольное и заносчивое лицо Свирского, становясь бледным и жалким.

Но правильно ли он построил логическую цепочку? Недовольный банкир, униженный Свирский. Его богатство миф. Карточный домик. Все давно заложено, а платить проценты по долгам нечем. Время. Чуть-чуть времени, и он увидит, как Свирский рухнет сам по себе. Его и подталкивать не надо будет.

Вот только не достанется ли бакинская нефть англичанам?

Напустив на себя решимости и презрения, Свирский посмотрел ненавидяще в спину банкира, точно хотел прожечь в нем дырку, и побольше, чтобы вытряхнуть через нее его душу, но тот даже шаг не замедлил и не обернулся.

Банкир вышел из клуба. Свирский не стал догонять его, что-то сказал сквозь зубы церберам. Компания уходить не собирались. Свидетелей поражения не осталось. Поле битвы было за ними, но в этом сражении они потерпели сокрушительное поражение и оправиться от него смогут очень не скоро. Теперь они вздумали расстаться с остатками сбережений на игральных столах. Глупо. Сегодня не их вечер. Фортуна отвернулась. Впрочем, она никогда их не любила. Они обманывались на этот счет.

Шешель подглядывал за Свирским, но старался, чтобы тот не заметил этого. Свирский слишком был занят игрой, чтобы обращать внимание на что-то, кроме шарика в рулетке.

Пилот захотел поближе подойти к нему, поискал в карманах деньги, купил себе несколько фишек.

Удача то приходила к нему, то отворачивалась. Он увлекся, заметил, что выигрывает каждую третью ставку, а поэтому стал два кона пропускать, ставя лишь на третьем. Но закономерность эта больше не повторялась, будто он вспугнул удачу, которая обиделась на него оттого, что он начинает что-то высчитывать и не отдается игре безраздельно, как случается это в настоящей любви, где нет и тени расчета.

Свирскому не повезло. Это было видно. Руки его дрожали, когда он нервно закуривал новую дорогую сигару. Та чуть не выпала у него из пальцев, когда он отрезал ее кончик. Чтобы компенсировать свой проигрыш, он делал все большие ставки. Наконец гора фишек, еще несколько минут назад возвышавшаяся возле него на столе, — исчезла, перекочевав либо в карманы других игроков, либо перешла к крупье.

Бросив последнюю фишку, Свирский, не дожидаясь, когда шарик на рулетке остановится и станет известно выигравшее число, встал из-за стола, пошел к другому, где играли в карты. Он оказался прав. Крупье сгреб его фишку к себе, потом немного отсчитал из запасов и пододвинул их к Шешелю.

— Спасибо, — сказал тот, подумав, что удача к нему все же вернулась.

Но в течение следующих минут его теория не подтвердилась. Никакая закономерность больше не усматривалась или для выявления таковой требовался более обширный статистический материал. Получение его грозило полным банкротством. Шешель не стал дожидаться, когда и у него начнут дрожать руки.

Отправившись сдавать оставшиеся у него фишки, он думал, что немного проиграл, потому что в начале игры фишки занимали у него почти весь карман пиджака, а теперь там оставалось еще много места. Но оказалось, что он сумел насобирать фишек более крупного достоинства, и, когда ему выдали деньги — он стал богаче на пятьсот рублей.

Спустя тридцать минут он заметил, как Свирский достал из кармана пиджака пачку банковских чеков подписал верхний, оторвал, протянул своему сопернику. Тот повертел бумажку в руках, но было видно что для него она вовсе не является эквивалентом той, судя по тому что Свирский ее долго выводил, крупной суммы, значившейся на чеке. Из этого следовало, что слухи о финансовой несостоятельности Свирского известны широко.

Он посмотрел на Свирского, лицо при этом не выражало никаких эмоций, потом на чек.

— У вас есть какие-то сомнения? — донесся до Шешеля голос Свирского.

Ответа он не дождался.

Вздохнув, игрок молча бросил чек поверх денег, лежавших на кону, распечатал новую пачку карт, искусно, как фокусник, который долго упражняется перед зеркалом, чтобы быть уверенным, что все его движения приведут публику в восторг, перетасовал карты и раздал их.

Шешель прямо-таки любовался лицом Свирского под конец этой игры. Тот не выложил свои карты на стол, а прямо-таки отмахнулся ими, что-то заговорил, но Шешель его слов не слышал, а скорее угадывал его слова по губам.

— Вы должны дать мне отыграться.

Свирский опять полез в карман за чековой книжкой, но соперник жестом остановил его, сказал что-то в ответ, но его губ Шешель не видел, развел руками поднялся с кресла, отвернулся от Свирского, а то у того был испепеляющий взгляд.

«Приятный вечер. Какой приятный вечер. Надо бы нанять частного детектива. Чует мое сердце, ткни он Свирского, окажется, что тот лишь кокон, за которым пустота, а может, и того хуже — потечет в дырочку гной и не остановишь его, пока весь не вытечет, пока одна пустая оболочка не останется. Нет. Он уже пустой. Дотронешься до него пальцем, звук будет такой же, как если забарабанить по водосточной трубе.

Подойти к нему с тряпочкой с растворителем, потереть по лицу, и на нем вместо самоуверенности начнет проступать страх маленького пугливого человечка.

Ой, не вздумал бы кто-нибудь проделать такой же эксперимент со мной.

Свирский — слабый соперник. Он сам знает, что слабый, но, чтобы об этом не прознали другие, надевает на себя придуманный им образ. Это все равно, что грим. Только тот меняет внешность, а эти оболочки меняют характер Свирского».

Грим.

Шешель почувствовал, что пленка, покрывающая его лицо, начинает отслаиваться. Пока только на скулах, но, видимо, вскоре отойдет и в других местах. Но почему она оказалась такой нестойкой? Ведь человек с ней должен был сниматься в течение всего дня — это несколько часов, а Шешель был в клубе от силы полтора часа. Может, она не рассчитана на такой воздух? Может, он и для Шешеля вреден? Пора уходить, весь расслоишься на части, как… Свирский, когда тот приходит домой и его никто не видит. Даже слуги.

Да и делать здесь, похоже, больше нечего. Надо успеть еще выспаться.

— Я не спросил вас, под кого вы меня загримировали? У меня было такое чувство, когда в зеркало смотрел, будто я знаю этого человека, но никак вспомнить не могу, — расспрашивал Шешель на следующий день у гримера, сидя у него в кресле и готовясь к новому эпизоду.

— А прохожие? Как они реагировали? Узнавали вас? — заинтересовался гример.

— Мне кажется, у них такое чувство появлялось. Они копались в памяти. Они думали — где же меня встречали, — он все равно не выспался, глаза — красные, хорошо еще фильм черно-белый, а то подумали бы, что он играет вампира и глаза у него налились кровью в предвкушении очередной жертвы.

— О, это мое изобретение. Образ собирательный, — сказал гример, закатив глаза к потолку. Шешель не смотрел на него, но видел, что тот делает из-за отражения в зеркале. — Значит, у меня получилось. Я хотел создать образ, который у всех вызывал бы чувство, что этого человека они знают, что этого человека уже где-то встречали, — гример все смотрел в потолок, будто это были небеса и он благодарил их за свою удачу, потом, помолчав немного, он наконец-то вспомнил о Шешеле, — простите за этот маленький эксперимент.

— Да что уж. Спасибо вам. Признаться, мне вы сильно помогли.

Шешель отдал гримеру парик и усы. Гример проверил — не испортились ли они, подошел к стеллажу, достал одну из коробок, все в нее упаковал и положил на прежнее место.

— А вот это без надобности, — сказал он, когда Шешель протянул ему что-то прозрачное морщинистое, похожее на помятый бычий пузырь, которым в древности заделывали оконные проемы за неимением денег на покупку стекла.

— Я думал, вам все надо принести.

— Спасибо, конечно. Представляю, каких усилий стоило вам отклеить это от лица, не порвав.

— Нет. Отошло все очень легко. Я и цели-то не порвать не ставил перед собой. Само все получилось. Сунул лицо под горячую воду, пленка и отошла.

— Вода тогда была очень горячей. Не обожглись?

— Нет.

— Прошу прощения, но найти этому применение я не смогу.

Гример скомкал пленку в комок, так, чтобы он поменьше места занимал, точно снежок катал, бросил его в мусорную урну к тампонам и вате, со следами стертого грима. Но комок, подлетая к урне, развернулся, повис на краешке и проваливаться внутрь не собирался.

— Ладно, — сказал гример, — потом уберу.

Дверь в гримерную открылась. В проеме возникла вначале голова Томчина, а потом и весь он сам, но границы гримерной пересекли лишь его руки, да и то в воздухе. Ручку двери он не отпускал, как за спасательный круг держался. Не удивительно, если к поясу у него была привязана веревка, которую держала парочка техников. В случае чего — они вытянут владельца студии прочь из гримерной. Сам Томчин не входил, будто боялся чего-то. Переступишь порог, набросятся на тебя местные мастера и сам себя потом не узнаешь.

— Как, вы еще не готовы? — заверещал Томчин, зарделся весь от возмущения, как помидор, налившийся соком, — Спасаломская уже на съемочной площадке. Ждет вас, господин Шешель. Хочет проститься перед долгим вашим полетом на Луну. Извольте поторопиться. Не заставляйте великую актрису ждать вас, а то к другому космонавту уйдет.

— К кому это? Есть претенденты? — придав строгость голосу, спросил Шешель.

— Пока нет. С вами никто не сравнится, но не советую гордиться этим, и поторопитесь.

— Уже, уже, — залепетал гример, обмакнув кисточку в пудру, и размашисто, как маляр, заводил ее коником по лицу Шешеля, — глаза закройте, — тихо прошипел гример, но сделал это поздновато и пудра в глаза Шешеля все же попала, отчего они стали еще краснее, — пара минут, и все будет готово. Только тон наложу.

— Вот и хорошо. Давно бы так, — сказал довольный произведенным эффектом Томчин, прикрывая за собой дверь.

На этот раз она заскрипела, и в этом скрипе затерялись последние слова владельца студии. Но Шешель все равно не услышал бы их, пудра забила ему нос, и он сильно чихнул, выгоняя ее.

Шешель ворвался в комнату так стремительно, что Спасаломская, сидевшая за столом и пившая чай, и привстать-то не успела, а сделай она это, то наверняка выплеснула бы чай прямо на свое красивое платье, да что там на платье — его отстирать можно, а вот если на ноги попадет, то обожжешь кожу и она покраснеет как от загара, будет зудеть и шелушиться. Она только оглянулась, а Шешель уже стоял подле нее, улыбаясь так широко, что мог порвать краешки губ.

— Что случилось? — спросила она.

Судя по радостному настроению Шешеля, не иначе тому перед полетом вручили орден или в звании повысили, авансом так сказать, потому что задание у него столь необычное, что и до выполнения его надо как-то подбодрить, напомнить, что за ним стоит Империя и десятки миллионов людей смотрят на него с надеждой. Что же будет, когда он вернется? Но лучше не гадать. Вот вернется, тогда и посмотрим, как встречать его будут.

Он мысленно прокручивал в голове сцены, предшествующие его появлению в этой комнате. Вот он входит в большой двухэтажный дом, приближается к изгибистой лестнице, взбегает по ней, опираясь рукой на мраморные перила, но не потому что ему трудно подниматься, а просто прикасаться к их гладкой отполированной поверхности очень приятно. Мрамор холодит кожу на ладони. Ему становится грустно. Дом этот арендовали на время съемок, а у Шешеля не хватит денег, чтобы купить себе такой же и когда-нибудь зажить в нем, устав от суеты. Но сейчас он космонавт Империи. Она сделает все для него. Все. Он должен отплатить ей тем же. Но чуть позже.

Он хотел чуть задержаться, осмотреться получше, но везде, куда ни кинь взор, вместо слуг на глаза попадаются техники, устанавливающие аппаратуру, похожие на защитников замка, которые, прослышав о приближении вражеской армии, готовятся к отпору возле своих хитроумных орудий.

«Нам не страшен Рим. У нас есть свой Архимед», — читается в их глазах.

Орудия такие странные, что по их внешнему виду неприятель и не догадается, по какому принципу они действуют. Он поймет это, только приблизившись к ним на убойное расстояние, и когда в него полетят заостренные брусья, каменные ядра и тучи стрел. Лучше не подходить к ним, держаться подальше, а то за последние два тысячелетия наука ушла далеко вперед. Неизвестно, чем встретят Шешеля, когда он попробует подойти к этим приспособлениям. Чем его встретят? Ослепительным светом? Огнем? Нет, лучше держаться от них подальше и не замечать. Может, и они тогда его не заметят.

Окно, вырезанное в стене, хоть и не вело на улицу, но все равно в него заглядывали ветви деревьев и светило солнце — это техники старательно направляли в комнату лучи одного из прожекторов.

Шешель молча протянул Спасаломской журнал, на обложке которого красовалось его улыбающееся лицо, но улыбка эта была чуть поменьше той, что сверкала на его лице сейчас. Позади него стоял отливающий металлическим блеском моноплан, похожий на ракету, положенную набок, и к которой приделали крылья и колеса. Смелая конструкция, учитывая, что никто пока не смог довести металлические аэропланы до уровня, когда они стали бы надежными машинами, а не игрушками в руках ветра, летать на которых было так же опасно, как гулять по минному полю.

Шешель сам не успел рассмотреть этот журнал, потому и заглядывал через плечо Спасаломской.

Шешелю его всучили в руки в гримерной. Он его отложил в сторону, а потом и совсем о нем забыл. На такой случай и сделаны дополнительные экземпляры. Томчин предвидел ротозейство на съемочной площадке. Но хорошо, что гример заметил журнал у себя на столике, побежал за Шешелем, крича ему в спину, чтобы остановился и подождал, но пилот, увлеченный повторением слов своей роли, ничего не слышал. Нагнал его гример почти возле павильона, запыхавшись и почти на последнем дыхании.

— Вот, — сказал он. На лбу у него выступила испарина.

Шешель удивленно посмотрел на гримера, потом на журнал, стал рыться в карманах, похлопывая себя по бокам.

— Ручка есть? — спросил Шешель.

— Зачем? — удивился гример.

— Как же, разве вы не автограф просите?

— Нет, — еще больше удивился гример, руки у него опустились и уже не тянулись к Шешелю.

— Ладно, ладно, — сказал пилот, взял журнал, причем пришлось прямо-таки вырывать его из рук гримера, который, услышав первые фразы Шешеля, отчего-то сильно вцепился в журнал и отдавать его не хотел, — шучу я так. Спасибо.

— Да что уж там. Пожалуйста, — руки гримера наконец разжались.

Под фотографией шла надпись, набранная громадными буквами: «Мы первые на Луне».

— Не рано ли? — спросила Спасаломская, посмотрев на Шешеля. В глазах ее появился страх. — Я суеверная.

— Это сигнальный экземпляр. Тираж отпечатают к моему возвращению. В продаже он появится в тот же день. Иначе — не успеют.

Все диалоги Томчин задумал написать титрами внизу кадров. «Не будет ли это отвлекать от просмотра? — спрашивали его. — Зрители начнут читать диалоги и не уследят за действием». «Уследят, — уверял Томчин сомневающихся, — и потом — мои герои должны говорить».

Обложку журнала, которую Шешель показал Спасаломской, отпечатали накануне вечером. Сделали десять экземпляров на тот случай, если часть из этого тиража во время съемок испортится. Кроме обложек, все в журналах осталось точно таким же, что и в тех, которые через неделю окажутся на прилавках. Издатель расценил это как рекламу своего журнала и был крайне удивлен тем, что Томчин не попросил у него за это денег. Томчин тоже был удивлен тем, что не подумал заранее потребовать у издателя денег, но после эту тему поднимать не стал. Отпечатали нужную обложку — и на том спасибо.

— Хорошо, — прозвучал, усиленный мегафоном, голос Томчина, точно это был глас небесный. Все видящий и все знающий.

— Рад вас видеть, — тихо сказал Шешель Спасаломской и улыбнулся.

— Взаимно, — прошептала актриса.

— Все разговоры на отвлеченные темы после окончания съемочного дня.

Голос небес стал еще громче оттого, что Томчин чуть приблизился, но мегафон из рук не выпускал и ото рта его не отводил. Заметив это, он удивленно повертел перед глазами мегафон, точно впервые видел эту непонятную штуковину и не знал, для чего она предназначается, потом опустил руку. Спасаломская не вставала, держала в одной руке блюдце, а другой изредка подносила ко рту чашечку с чаем и делала маленькие глотки.

— Кто заваривал чай? — огорошила она Томчина, когда он подошел к ней.

— А? Что? А чай? Прикажете выяснить?

— Уж не сочтите за труд. Очень он хорош. Выведаю секрет и сам буду заваривать его вам каждое утро, а того, кто мне раскроет секрет приготовления, — убью, чтобы конкурентов не оставлять.

— Какой вы жестокий.

— А вы великолепны. И знаете, о чем я думаю, когда смотрю, как вы играете, как говорите? Не знаете?

— И не догадываюсь.

— Жаль, что на пленку нельзя записать ваш голос. Хоть на граммофонную пластинку его записывай и давай такую пластинку к каждой копии нашего фильма. Но вот беда, как синхронизировать звук и картинку на экране? Может, Шагрей что придумает.

Томчин посмотрел на Шешеля, как на что-то не менее занимательное, чем мегафон.

— Вы, Александр Иванович, тоже играете превосходно.

— Спасибо.

— Не за что. Как думаете — сможет Шагрей синхронизатор звука и изображения выдумать?

— Думаю, что да. На аэропланах стоит синхронизатор пропеллера и пулемета, чтобы при стрельбе пули в лопасти не попадали. На мой взгляд — эта штука посложнее, чем синхронизатор для звука и изображения. Шагрей справится.

— Посмотрим, посмотрим. Давайте продолжать.

— Отчего у вас глаза красные? Не выспались? — спросила Спасаломская во время одной из пауз.

— Да. Ничего от вас не укроешь. Вы очень проницательны. Томчин обещает завтра выходной. Может, по городу пройдемся?

— Посмотрим.

Под вечер, когда у Шешеля белки глаз превратились во что-то красное от осветительных приборов и от усталости, он сидел за столом в студии в точно такой же позе, в какой утром сидела здесь Спасаломская, ожидая его прихода. Роли их поменялись. Но никто их не снимал.

Сейчас здесь было темно, все осветительные приборы погасли. Кто стоит у стен — не разглядишь. В окно заглядывала ночь, в которой не видно ни звезд, ни фонарей, ни серого неба, лишь доносятся какие-то странные звуки и чуть приглушенные, профильтрованные стенками голоса. Они сливались в гул, хоть и отличающийся от шума ветра, но такой же непонятный.

Шешель думал, что его не найдут здесь, и пришел сюда для того, чтобы вернуть то теплое ощущение, которое родилось в нем утром. Но без Спасаломской чувство это было не полное, половинчатое какое-то. Остаться бы здесь до следующего дня.

Он услышал, как открывается дверь, обернулся, по сделал это так неудачно, что чай выплеснулся вначале на блюдечко, а потом на пол, потому что он успел расставить пошире ноги и увернулся от горячих капелек, правда, при этом он дернулся, чай опять выплеснулся из чашки и на этот раз попал на брюки.

— Что случилось? — спросил он, когда увидел входящую в комнату Спасаломскую, но, судя по ее приподнятому, несмотря на усталость, настроению, ничего плохого не произошло.

— Вы говорите мои слова. Это не ваша роль.

— Извините.

Одну руку она держала за спиной, подарок готовила, и Шешель вдруг подумал, что, когда утром он был на ее месте, ему надо было принести не журнал, а букет цветов, вручить ей и любоваться, как она наслаждается их ароматом.

Она протянула ему журнал, но руки у него были заняты блюдцем и чашкой, а пальцы стали мокрыми и липкими из-за пролитого чая. Он застыл в нерешительности, в раздумье, что же ему делать дальше. Наконец он поставил на стол чашку, взял журнал, но еще прежде, когда тот был в руках Спасаломской, увидел ее фотографию на обложке.

— Нё бойтесь, берите. Это не бомба и не змея.

Он задержал взгляд на обложке, полистал и понял, что точно такой же журнал он держал утром в руках, протягивая его Спасаломской. Только обложка была другая.

— Символично, — только и вымолвил он.

— Мне принесли его только что. Он действительно появится в продаже через несколько дней. Правда, приурочен он не к полету на Луну, а к выходу фильма с моим участием. Но не огорчайтесь. Когда мы закончим работу, ваша фотография все-таки займет почетное место на его обложке. Она ведь уже есть. Надо только побольше экземпляров отпечатать. И надпись провокационная. Такое любят.

— Вовсе я не огорчаюсь. Напротив, рад вашим успехам. Умоляю, подпишите, — Шешель сделал на лице такое комическое выражение, что Спасаломская прыснула от смеха.

— Берите, — сказала она, — но я припомню вам это, когда появится журнал с вашей фотографией.

— Первый экземпляр — вам.

— Договорились, — сказала Спасаломская, выхватила из рук Шешеля журнал, понесла его к губам, — вы хотели автограф на память? — спросила она, хитро взглянула на Шешеля, — ну так получите, — и с этими словами она поднесла журнал к губам, поцеловала его с края, оставляя на картоне след своих губ, а потом протянула журнал обратно Шешелю.

Он смотрел на актрису с восхищением, прижимал журнал к груди.

— Я не смогу подарить вам такой же автограф.

— И не надо.

9

Город напоминал то ли потревоженный муравейник, то ли восточный базар, на который съехалось слишком много европейцев, а все местные жители куда-то запропастились, при этом оставив свои товары на прилавках.

То и дело слышались гудки авто, покрикивания извозчиков, тугие удары кнутов о лошадиные спины, скрип колес. Улицы были запружены людскими потоками, будто где-то выше по течению прорвало плотину. Потоки двигались по таким сложным руслам, что любой ученый, задайся он целью вывести эти закономерности математически, потратил бы на это всю жизнь, так и не выведя заветную формулу. Раньше он сошел бы с ума.

Этак попробуешь войти в один из потоков, перестанешь барахтаться и отталкиваться от дна ногами и не заметишь, как течение понесет тебя, и ты будешь всплывать то у прилавка модного магазина, то возле уличного торговца, кричащего, что его пирожки с мясом самые вкусные в мире и сующего тебе один из них. Ты возьмешь его, обжигая пальцы, — такой он горячий, а к губам поднести не успеешь, потому что течение вновь подхватит тебя, руки окажутся прижатыми к бокам, и где тебя вынесет в следующий раз, не знает никто. Пройдет, может, час, а может, больше, прежде чем окажешься на отмели, где поток не столь многолюден, и у тебя получится выбраться из него, отдышаться, двинуться домой, обходя стороной запруженные людьми улицы, иначе ступишь опять в этот поток, он вновь начнет играть с тобой, как со щепкой…

Бронзовый Скобелев позеленел, как провалявшаяся долгое время в земле монета, будто его действительно нашли среди развалин античного города, привезли в Москву и водрузили неподалеку от центра города. Было ему всего пять лет. Новые памятники, появлявшиеся после войны, как грибы после дождя, отличались по сравнению со Скобелевым в лучшую сторону. Но и они через несколько лет тоже позеленеют, точно плесенью покроются. Это неизлечимая болезнь. Жаль.

Нырнув в какую-то подворотню, они прошли через арку и вдруг оказались на улочке, где почти не было людей и авто. Так это было странно. Ее обступали высокие, минимум в шесть этажей, дома. Казалось, что построили ее только что и люди еще не прознали ее существовании. Но вот, взвизгнув клаксоном, промчалось авто, мягко подпрыгивая на неровностях мостовой, а чуть позже, конный экипаж — но его прыжки были менее элегантны, сопровождались скрипом колес и кожи.

Они походили на зверей, которые, не разбирая дороги, продираются через бурелом, чтобы побыстрее убежать от загонщиков, пока те не перекрыли все пути для отступления. Шешель понял это, лишь когда увидел, что на улицу откуда-то сбоку вливается людская толпа. Вероятно, там была арка, соединявшая этот мир с другим, уже переполненным людьми. Им не хватало в нем жизненного пространства, и они искали новые территории. Но ведь Шешель и Спасаломская нашли его первыми.

Плотная масса, почти как волна, пенящаяся и бурная, омывала дома, но не отступала, когда сила волны ослабевала, не откатывалась назад, а целенаправленно двигалась вперед.

Шешель потянул Спасаломскую за собой. Она смотрела на приближавшуюся толпу, щурясь от солнца, то ли хотела рассмотреть лица людей, но они сливались, то ли хотела понять, что они держат в руках. Какие-то лозунги и плакаты, но вовсе не хоругви и иконы, как во время Крестного хода. На религиозное шествие это совсем не походило.

Над толпой развевались монархические флаги.

— Неудачное место для прогулки. Демонстрация, — сказал Шешель.

— Подождите. Мы еще успеем уйти. Они идут медленно.

— Это вам так кажется.

— Я хочу узнать, чего они хотят. Не бойтесь. Вот и полиция появилась.

И вправду вдоль улочки, по обе ее стороны на расстоянии примерно десяти метров друг от друга, теперь стояли полицейские. Откуда они возникли так неожиданно? Будто прежде на всех были надеты шапки-невидимки, но, как только толпа приблизилась, они их сняли.

Ветер стал доносить крики, пока обрывочные, как куски разорванных газет, которые очень тяжело склеить и понять, что же было в них написано, потому что некоторых кусков не хватает. Но уже и без них Шешель прочитал на огромном, чуть ли не в половину улицы белом транспаранте, который реял над первым рядом демонстрантов, выполненную синей краской надпись: «Британская империя — источник мирового зла».

— Я, кажется, догадался, куда они идут. Где здесь Британское консульство?

— Понятия не имею. Можем спросить у полицейских. Они покажут.

— И примут нас за разведчиков и сообщников демонстрантов, заберут нас в отделение или в лучшем случае промолчат, сделав вид, что не расслышали вопроса.

— А зачем вам так важно узнать, где находится Британское консульство?

— Чтобы пойти от него подальше. Мне-то оно абсолютно не нужно, но я подозреваю, что эта толпа движется как раз к нему.

— Зачем?

— Вероятно, будет забрасывать его тухлыми яйцами, или помидорами, или краской. Не думаю, что дело дойдет до брусчатки. Закрашивать-то подтеки на фасаде британцам придется за свой счет, а вот мостовую восстанавливать — это уже из муниципального бюджета. Такого святотатства полиция не допустит.

— А закидать посольство, значит, позволит?

— Думаю, что нет. Покричат демонстранты немного и разойдутся.

— Чем же им так британцы не угодили? Все же союзники недавние, и вроде пока поводов для возмущений не давали.

— Ой, наивный вы человек. Еще поводов не хватало. Тогда толпа была бы многократно больше, а недовольство политикой Британской империи — это у многих в крови, врожденное чувство. Никуда от него не деться.

— А у вас?

— Сложный вопрос. Я воевал с ними на одной стороне, но… но союзы заключаются по необходимости. Многие из них недолговечны, и старые союзники через несколько лет смотрят друг на друга волками, а мы с британцами так смотрели друг на друга всегда.

— Ой, неужели мы с ними воевать будем?

— Надеюсь, что до этого не дойдет, — но Шешель не верил этим словам, — вы хотите остаться и посмотреть на это зрелище? — сказал он, чтобы перевести тему разговора. — Они агрессивно настроены. В толпе могут намять бока.

— Но ведь вы меня будьте защищать?

— Попробую.

«Вот еще головная боль. Не прогулка, а путешествие по джунглям», — подумал Шешель, посмотрел на приближавшуюся к ним толпу, выискивая среди них тех, кто может представлять потенциальную опасность и от кого лучше держаться подальше.

Судя по одежде, состояла она из представителей мелких предпринимателей и среднего класса. Они вполне могли оставить свои авто на прилегающих улицах, а после окончания акции забрать их и отправиться по своим делам.

Горланили дружно, будто накануне репетировали, хором выкрикивая лозунги на каком-нибудь пустыре, чтобы никто не прознал о них и чтобы не мешать мирным горожанам отдыхать.

Шешель и вспомнить не мог, когда он видел столь же внушительную демонстрацию. Разве что в начале войны.

Влившись в толпу, лучше беззвучно рот открывать, как рыба, выброшенная на берег, а то выбьешься из общего такта, ведь ни Шешель, ни Спасаломская сценария не знают. Все поймут, что в их ряды затесались непрошеные гости. Но новым адептам, скорее всего, только рады будут, простят им, что они не в такт выкрикивают лозунги и путают слова. Подбодрят, а не прогонят, выделят кого-нибудь опекать их.

Полицейские стояли по бокам улицы проформы ради, чтобы у британских дипломатических сотрудников не возникло никаких подозрений, что за этой демонстрацией может стоять российская власть и она палец о палец не ударит, чтобы спасти от нападения разъяренной толпы, подогреваемой криками, здание консульства своих бывших союзников.

Полицейские никаких козней от демонстрантов не ждали, шли по бокам толпы скучающим шагом, будто погулять вышли, но так сжились со своей формой на службе, что и на отдыхе не могли без нее обойтись.

К Шешелю и Спасаломской подбежал мальчишка лет тринадцати, похожий в этой ситуации на легковооруженного пехотинца, идущего в наступление перед фалангой, и в задачу которого входит: закидывать противника камнями и стрелами, нанеся ему как можно больший урон, прежде чем с ним сойдутся основные силы. Но авангард фаланги обречен. Обычно редко кто из него остается в живых. Мальчик протянул два листка, выудив их из пухлой пачки, которую прижимал к груди рукой, совсем как газетчик. Вот только взамен денег он не просил.

— Британия — наш главный враг, — крикнул он, и в глазах его при этом сверкнул нешуточный гнев, возрази ему Шешель, наверняка драться бы бросился, зная, что позади него надвигается фаланга, и если он продержится хоть несколько секунд, то его выручат.

Шешель кивнул, но в дискуссию вступать не стал, а сделал вид, что изучает содержание листовки. Мальчик понял, что разговора не получится, подбежал к ближайшему полицейскому, попробовал всучить и ему листовку, но тот отказался принять ее, сославшись на то, что находится при исполнении служебных обязанностей. Мальчик окинул взглядом остальных полицейских, посмотрел на пачку листовок, вздохнул, пожал плечами и побежал дальше, в надежде, что ему на пути попадется еще кто-нибудь, кто согласится принять его дары.

«Это что же, задание ему такое на выходные в гимназии дали? — хотел съязвить Шешель, но удержался, посмотрел на удаляющуюся спину мальчика. — Хоть побегает, потренируется и, когда время придет спортивные нормативы в гимназии сдавать, наверняка сдаст. Какая-никакая, а польза».

Листовка пестрела броскими заголовками статей, которых говорилось о том, что Британская империя всегда стояла на пути российской экспансии. С таким утверждением не поспоришь, но Шешель поискал глазами урну, чтобы спровадить туда листовки.

— Не смейте этого делать, — зашипела сквозь зубы Спасаломская, превратившись вмиг в раздраженную змею, готовую укусить. Не дай бог встать у нее на пути.

— Вам так понравилось написанное?

— Я еще не прочитала. Но это не важно. Не создавайте конфликтной ситуации. Бросить в урну листовку на глазах демонстрантов, ай, ай, ай, — и она зацокала языком, — вы обидите их. Этого делать не стоит, ведь они почти приняли нас в свои ряды, а могут подумать, что вы британофил, и поди докажи им, что это на самом деле не так. Не поверят.

— Вы прирожденный дипломат.

До толпы оставалось метров пятнадцать. Говори Спасаломская чуть погромче, то ее слова могли бы долететь до первых рядов, если бы те прислушивались к чему-то, помимо криков своих сподвижников.

— Мне что же, скомкать ее и в карман спрятать?

— Хоть бы и так, но лучше не комкайте, а аккуратно сверните и положите в нагрудный карман и мою тоже. Вот — возьмите, — и Спасаломская протянула Шешелю свою листовку.

— А читать вы ее когда будете?

— Дома. За чаем или лучше на ночь, вместо модного романа. Надеюсь, что сон от нее будет такой же хороший.

— Воля ваша, — сказал Шешель, складывая листовки. Когда их начала обтекать толпа, Шешель встал к ней спиной, расставил руки, загораживая Спасаломскую. Сзади его кто-то толкнул, и он сделал еще один шаг. Так получилось, что Спасаломской отступать уж было некуда. Шешель упер ладони в стену, тела их сблизились, глаза встретились, и несколько секунд они смотрели друг на друга. Шешель вдыхал дразнящий запах ее духов, ему так хотелось погладить ладонью кожу у нее на лице.

Их совсем было впечатали в стену, будто катком прошлись. Он прикоснулся к ее щеке губами. Сердце забилось так сильно, что Шешель сбился бы, попробуй он посчитать удары, голова закружилась, а перед глазами все поплыло, будто мир стал погружаться в океан.

Спасаломская отстранилась не сразу, а через несколько секунд, которые показались Шешелю такими долгими, будто время остановило свой бег, часы на всех башнях замерли и боятся спугнуть этот миг звоном своих колоколов. Теперь он чувствовал не только запах духов, но и ее дыхание.

— Идемте, а то все упустим, — сказала Спасаломская, нащупала ладонь Шешеля, оторвала ее от стены, проскользнула под другой рукой, все еще упирающейся в стену, и потянула пилота за собой.

«Куда?» — но Шешель не сказал этого вслух.

Вокруг них что-то кричали, потрясали кулаками, плевались. Казалось, что Спасаломская получает от всего происходящего удовольствие.

«Но почему? Вот бы расспросить ее».

«Это жизнь», — скажет она.

«Какая это жизнь. Все не настоящее. Свои убеждения отстаивают не так».

«А как же?»

«Хм. Рассказать? Боюсь, что это будет долгий рассказ».

За спинами и головами уже тяжело было разглядеть, что происходит впереди, то, что под ногами, — тоже недоступно взгляду, но упадешь — вряд ли раздавят, скорее стороной обойдут или подняться помогут. Когда показались стены посольства, Шешель, оттесненный уже к середине толпы, не мог сказать, стоят ли возле его ворот лишь шотландские гвардейцы в высоких бобровых шапках, шкурки для которых добывают в канадском доминионе, и в пестрых килтах или к ним присоединились российские коллеги, которые, построившись в каре и выставив вперед штыки, ожидают приближение демонстрантов.

Кто их ведет — не Ней ли, не Мюрат ли? Кто же тогда?

Но нет. Хоть и нарушают демонстранты общественный покой, но не настолько, чтобы вызывать к британскому посольству регулярные части. Хлопоты демонстранты главным образом доставляют жителям близлежащих домов, которые в большинстве своем закрыли окна, но вряд ли оттого, что не разделяли доносившиеся до них крики. Шумно слишком было… Это отвлекало от решения повседневных проблем. Как еще кто-нибудь не додумался запустить в демонстрантов горшок с цветами? Это сочли бы за провокацию. Полиция быстро пресекла бы посягательства на массовое волеизъявление народных масс.

Правительству следовало огородить консульство союзников высоким забором с массивными воротами, открыть которые, не имея ключа, можно разве что динамитом или тараном, но, поскольку деревьев вокруг не наблюдалось, вышибать ворота пришлось бы фонарным столбом. Ой, намучатся заговорщики прежде чем смогут повалить его, а потом еще больше пропитаются потом, когда под руки фонарный столб подхватят и поймут, что он очень тяжелый, все-таки выливали его из чугуна.

Два дюжих шотландца, дабы не вызывать у прохожих насмешек, унижающих достоинство представителей туманного Альбиона, вместо килтов носили черные брюки. Бобровые шапки делали их еще выше, так что они и вовсе казались гигантами. Они жались спинами к дверям, но прятаться за ними не торопились и ружей, которые наверняка были заряжены, вперед не выставляли, чтобы, не дай бог, в горячке не пальнуть по толпе преждевременно и не заводить ее понапрасну. Кого поранишь — международный конфликт обеспечен. Его замнут, пострадавшим выплатят неустойку, но поди объясни это сейчас толпе, которая, увидев, что по ней открыли огонь, начнет рвать гвардейцев в клочья, а они не успеют ни ружей перезарядить, ни за дверьми спрятаться.

Полицейские сосредоточились по бокам здания, соединиться в цепочку и закрыть путь толпе они могли за несколько секунд, но демонстранты сами остановились в метрах двадцати от посольства.

Обладатели особенно громких голосов стали кричать что-то невпопад, махать кулаками, смотреть в окна консульства, чем-то напоминая влюбленных, которые пришли на свидание к своим избранникам, поют им своеобразные серенады. Все окна были крепко-накрепко задрапированы шторами, и к тому времени, когда крикуны уже начали срывать голоса, лишь раз шелохнулась одна из портьер, у ее края возникла рука, но лица так и не появилось.

Среди митингующих слонялся сыщик. Его выдавала одежда и блокнот в руках. Он поглядывал на плакаты, слушал выступления и что-то записывал в блокнот. Очевидно, конспект отчета, который ему предстояло сдать руководству.

Чуть позже появился молодой офицер. Для него, похоже, это была первая столь массовая демонстрация. Но он все равно был такой спокойный, будто выбрался из участка на прогулку, расхаживал среди подчиненных, изредка поглядывал на часы, висевшие на столбе напротив посольства. Шешель только раз посмотрел туда, но не увидел ничего особенного, потом сверился со своими часами, которые, как оказалось, на полминуты убегали вперед или уличные — немного запаздывали.

Демонстрация проходила на законных основаниях. Ее организаторы получили соответствующее разрешение в полицейском ведомстве.

«Что-то сейчас должно произойти», — подумал Шешель, озираясь по сторонам и выискивая возможные пути для отхода. Вот проулок, слишком узкий, и если большинство повалит туда, то запрудит его, так что и не протиснешься — крайних по стенам размажет, а тем, кто в центре окажется, — бока намнут. Хорошо, если без жертв обойдется. Не любил Шешель такие массовые сборища. Привык на свои силы надеяться, а здесь слишком много непредсказуемого. Но если успеть к проулку раньше всех, тогда есть шанс проскользнуть.

Стрелки приближались к полудню. Минутной осталось перепрыгнуть всего на четыре деления. Шотландцы встали ровнее, приставив приклады ружей к носкам, но оставались на мраморном выступе перед входом, как будто на острове посреди океанских волн, где тронуть их никто не мог, но стоит им сделать всего один шаг, как толпа набросится на них, словно только что увидев. Этот мраморный выступ был их землей. Территорией Британской империи. Все остальное — дикая степь. Они были точно в мелом очерченном круге. Нечистая сила не может разглядеть их, пока не придет…

Шешель заметил, как один митингующий, стоящий от него в метрах трех, до сей поры ничем себя не проявивший и из общей массы не выделявшийся, полез за пазуху, что-то нащупал там, стал вытаскивать.

«Бомба, что ли? Нет. Своих поранит. Бутылка с зажигательной смесью? Или камень? Сейчас начнется. Проклятье. Могло ведь все тихо закончиться».

Шешель тронул Спасаломскую, когда она посмотрела на него, поманил за собой.

— Что? — спросила она.

— Еще не знаю. Но нам лучше отойти вон туда.

Он показал проулок, а сам следил, как человек достает из-за пазухи… он ожидал в лучшем случае увидеть припасенную баночку с краской или, на худой конец камень, потому что давно догадался, что, хоть эти люди и производили на первый взгляд вид воинственный, на самом деле серьезной угрозы не представляли и никогда не решились бы на штурм Британского консульства.

Скомканная тряпка. Вот что он достал. Он держал ее за краешки, взмахнул руками, как прачка, которая встряхивает мокрую одежу, чтобы избавиться от остатков влаги и расправить складки. Тряпка распрямилась, затрепетала.

Британский флаг!

Человек тут же отпустил его, будто испугался, что, постой он еще секунду с флагом в руках, его начнут бить.

Флаг, упав на мостовую, смялся. Все принялись его яростно топтать, вытирать ноги, сгрудившись возле него, так что стороннему зрителю было уже и не понять — что они там делают, то ли полчища тараканов давят ногами, то ли еще что-то. Каждый старался нанести хоть один удар, пихался и отталкивал конкурентов, но как раз по ним и приходилось большее количество тычков, а флагу почти ничего и не доставалось.

Шотландцы, похоже, этого не увидели и не поняли, почему в толпе вдруг возникла суета, сутолока, водоворот, чем-то похожий на тот, что появляется в быстром речном течении. Вот он есть, и тут же его нет. Совесть их была чиста.

— Время, господа, — громко крикнул офицер, сложив рупором ладони, потом он развел руки в стороны. У него был превосходно поставлен голос. Гораздо лучше, чем у тех, кто подбадривал толпу. Он всех их легко перекричал. Вот кого надо было брать на акцию заводилой. Глупые, глупые демонстранты. Или скорее умное, умное полицейское руководство.

«Обошлось», — перевел дух Шешель. Настроение у него поднялось.

Толпа стала успокаиваться, рассасываться. На брусчатке остались лишь грязные клочки, по которым и не поймешь — чем они раньше были.

— Вот и все. И чего вы так боялись? Прямо как зайчик, оказавшийся среди волков.

— Э… — улыбнулся Шешель, — не хочу выглядеть нескромным, но, во-первых, все наоборот.

— Наоборот? О, это действительно нескромно. Волк среди зайцев. А во-вторых?

— А во-вторых — банальным, но ведь вы знаете, кто береженого бережет.

— Я все поняла. Не продолжайте.

Она стояла как раз рядом с клочками флага, двинула ногой один из них. Он отклеился от брусчатки. Его подхватил ветер, понес по улице, точно это опавший лист.

— Приятно? — спросил Шешель.

— Любопытно. Но рвать чужой флаг — ума надо самую малость. Вам такое делать не приходилось?

— Нет. Когда мы захватывали флаги германских частей, то относились к ним с почтением.

Орудием пролетариата демонстранты пользоваться не умели. Это ведь какой труд — выворачивать плотно пригнанную друг к другу брусчатку. Без специальных инструментов не обойтись. Весь потом пропитаешься, пока добудешь хоть один камень, а руки так гудеть от усталости будут, что едва его поднимут и до посольства точно не добросят. Упадет он где-то на полпути. Хорошо, если в головы сподвижников не угодит, а то заподозрят, что в их ряды проник предатель, и перенесут весь свой гнев на него.

На лицах заметно разочарование, как в подгулявшей компании, которая уничтожила все имеющиеся запасы спиртных напитков, но этого оказалось для нее мало и все думают — куда же теперь отправиться, чтобы продолжить веселье.

Шешель, ощущая эти мысли, овладевшие толпой, скользил взглядом по лицам.

«Не закончится это так просто. Жаль. Жаль».

Он посмотрел на Спасаломскую. Все происходящее казалось ей забавой. Чувствовала она себя, наверное, так же, как зритель на автогонках, который смотрит, как возле него проносятся гоночные авто, а тугая струя воздуха, оставленная ими, бьется в лицо. Никто не задумывается, что с авто в любую секунду может случиться поломка. Оно потеряет управление и на полной скорости с отвратительным чавканьем влетит в толпу, сбивая на своем пути человеческие тела так же легко, как это делает шар с кеглями или бита с городошными фигурками, расшвыривая их в разные стороны, пока не остановится, уткнувшись изуродованным окровавленным капотом в стену дома. Позади него останутся обезображенные тела, лишь отдаленно похожие на человеческие, сломанные, будто старые, выброшенные на помойку куклы. Но зрители пребывают в уверенности, что с ним ничего не случится.

«Как может выйти театральная постановка из-под контроля? Как может оказаться пистолет на сцене заряженным настоящими патронами? Или сцена сойдет с ума. Нет. Бред».

Он прочитал эти мысли на лице Спасаломской, не стал переубеждать ее, потому что на это требовалось слишком много времени. Слова все равно ничего не значили для нее. Нужен был пример. Вот если она увидит все это, тогда… не вести же ее на гонки. А что тогда? Все может закончиться благополучно. Желать кому-то поломки? Нет.

— Пойдемте дальше? Здесь уже не интересно? — только и спросил Шешель.

— Пожалуй, — сказала Спасаломская.

Это место показалось ему знакомым, будто прежде он бывал здесь. Но ведь Шешель так мало гулял по городу, что улицы, на которых он побывал, можно было пересчитать по пальцам. Оно было несколько другим, чем то, что отложилось в его памяти, но вряд ли в городе нашлись бы два абсолютно одинаковых квартала. Нужно расширить свои познания о городе и каждый вечер, если останутся силы, выходить из дома на прогулку брать пролетку и колесить по ночным уликам в поисках неведомых земель.

Слишком светло. Да — вот в чем причина. Тогда эта улица была засыпана темнотой, точно снегом, и в ней, как в сугробах, утонули почти все дома, лишь слабый свет, вырывавшийся из окон, да и то далеко не из всех, прожигал в них лунки.

Английский клуб выглядел теперь иначе. Слишком просто и обыденно, как и большинство зданий вокруг него. День стер с него налет таинственности, и теперь стало видно, что штукатурка его стен местами облупилась, а кое-где покрылась глубокими трещинами, похожими то ли на шрамы, то ли на разломы в земной коре, но скорее на старческие морщины, и, чтобы скрыть их, придется припудрить стены новой штукатуркой и краской.

Все члены клуба, наверное, днем сюда и не заходят, чтобы не видеть его в таком неприглядном виде. Другое дело — ночью, когда темнота, точно вуалью, прикрывает все следы, оставленные здесь временем. Теперь Шешель понял, почему по ночам здание почти не освещено.

Он невольно замедлил шаг, стал коситься на здание, стараясь делать это незаметно, чтобы Спасаломская не увидела и не подумала, что теперь его мысли занимает что-то другое, помимо нее.

Он мало что мог уловить сейчас из того, что говорила Спасаломская. Переспроси она его, то не нашелся бы, что ответить ей, за исключением глупого мычания, что можно было расценить и как одобрение всего вышесказанного, так и как отрицание. К счастью, Спасаломская увлеклась и пока вопросов не задавала.

Он мог избежать столкновения с толпой, которая опять запруживала улицу, вливаясь в нее из двух, расположенных друг против друга, переулков, для этого требовалось чуть ускорить шаг и проскочить в сужающееся с каждой секундой свободное пространство.

Но он шаг замедлил, оглянулся, размышляя, не стоит ли повернуть обратно. Оказалось, что люди есть и за их спинами, а когда он вновь мгновением позже посмотрел вперед, толпа уже сомкнулась и надвигалась на него совсем как загонщики, которые выслеживают на охоте зверя. Может, они действительно ищут Шешеля или Спасаломскую. Но ведь возле посольства им уже предоставлялась возможность пообщаться с ними.

Все те же люди. Теперь, правда, без плакатов и транспарантов. Выходит, что расходиться они и не собирались, дождались, когда полиция успокоится, и вновь собрались в заранее обговоренных нелюдных переулочках.

«Никуда от них не деться. Они словно преследуют нас».

Спасаломская молчала, прижалась плечом к Шешелю, понимая теперь, что нельзя вечно оставаться среди зрителей. Игра когда-нибудь пойдет не по правилам, и в нее будут вовлечены все, кто окажется поблизости. Это как ураган, который подхватывает все, до чего доберется, и кружит, поднимая к небесам, пока не ослабнет.

— Ничего, ничего, — прошептал ей на ухо Шешель, стараясь приободрить, и будь он порешительней, то погладил бы ее по щеке или поцеловал, но два поцелуя за один день — это несбыточная мечта. Он удержался.

— Вы так находите? — В глазах Спасаломской было скорее недоверие, чем страх.

— Уверен, — твердо сказал Шешель, нисколько не краснея от этого лживого слова.

Сам-то он не был уверен, что ничего не произойдет, а придерживался как раз обратного мнения, но всячески старался этого своим видом не показывать, напустив на себя беспечность. Еще он чувствовал страх, но не за себя, потому что оказывался куда как в более опасных ситуациях, несравнимо более опасных, и сердце у него тогда билось так же ровно, как и сейчас, даже ровнее, ведь сейчас он беспокоился за Спасаломскую, а тогда не беспокоился даже о себе.

Они успели чуть подвинуться в сторону, поближе к стенам, пока их не захлестнула толпа, поэтому оказались не в самой стремнине, а чуть с краю, где течение было не столь быстрым. Довольно скоро их отбросило к домам, на тротуар, где почти никого не было, так что они оставались здесь в относительной безопасности.

Внимания на них никто не обращал. Двери клуба оказались закрытыми, подергав их и не отворив, демонстранты еще с полминуты решали, вышибить ли их чем-нибудь, но сколько они ни бились плечами о двери по одному или по нескольку разом, те не поддавались ни капельки, а более эффективного тарана под рукой было не сыскать.

Звонко разбилось стекло, но камень угодил в него на излете, упал между рамами, пробив лишь внешнее стекло, а на внутреннем оставил паутину трещин. Почти тут же в это же стекло попал другой камень. Он-то пролетел навылет, оставив следом за собой вместо первого стекла лишь клыкастые острые осколки, а во втором приличную дыру, скатился на пол, пойманный портьерой. Шешель не видел, кто кинул эти два камня.

Камни нашлись почти у всех, но богатого опыта в камнеметании ни у кого не было. Им бы пригласить сюда краснопресненских рабочих — тех, что одиннадцать лет назад вздумали баррикады городить на улицах, но за прошедшие годы участники тех событий прежние навыки растеряли, обзавелись новыми и об ошибках молодости вспоминать не желали. «Бес попутал», — только и говорили они, если кто пробовал расспросить их о тех днях.

Большинство камней, ударяясь в стены, пробить их, конечно, не могли, а лишь сбивали штукатурку, обнажая кирпичную кладку. Скоро все стекла оказались выбитыми, и лишь до второго этажа флигелей камни все никак не долетали, ударяясь или чуть ниже стекла, или в редких случаях дробили мрамор подоконников.

— Мы должны с корнем вырвать этот сорняк! — закричал кто-то из первых рядов, обернувшись на миг к своим товарищам, а потом из толпы к дому полетело что-то дымное, огненное, срезало осколки стекла расплескивая на них часть своего пламени, которое стало стекать вниз потоками, как лава, поджигая оконные рамы.

«Недооценил я их. Дело пахнет керосином».

Сгусток огня расплющился о портьеру. Та вмиг запылала, затрепетала, а огонь стал по ней взбираться вверх, перекидываясь на соседние портьеры. Вскоре все они горели. Снизу тоже стал подниматься огонь, будто там на полу в нескольких местах одновременно разожгли камины.

— Становится жарко, — сказала Спасаломская.

— Это вот им будет жарко, — сказал Шешель, кивая на поджигателей, — мы, похоже, погреться не успеем. Уходить пора.

В этот момент на миг возник лунный свет от фотовспышки.

— Репортеры уже здесь. Полиция, думаю, тоже на подходе. Вы не боитесь попасть в полицейский участок? Опасаюсь, что хватать будут всех без разбора. Пока разберутся, извинятся, отпустят…

— Да, да, не стоит так долго меня уговаривать.

Огонь вырвался наружу. Его языки лизали стены, оставляя на штукатурке черные маслянистые следы.

Шешель испытывал чувство удовлетворения. Оглянувшись, он скривился в противной, ехидной мстительной ухмылочке. Хорошо, что Спасаломская в эту секунду на него не смотрела.

Они свернули в проулок, из которого несколькими минутами ранее появилась часть толпы. Теперь он был свободен. Ни единого человека. Как оказалось, успокаиваться еще не стоило. Не из-за того, что поджигатели могли броситься за Шешелем и Спасаломской следом, расценив их действие как дезертирство. Зачем им это? Они, наверное, и не заметили их. Узнай толпа, что Шешель накануне был в этом клубе, не долго думая бросится на него с криками: «А, это один из этих. Предатель» — и начнет охаживать его кулаками и ногами. Но он и забыл, что и вчерашние посетители клуба не узнали бы его теперь.

Воздух внутри здания нагрелся, разбух, и еще не разбитые камнями стекла стали с треском вылетать наружу, как осколки гранаты, осыпая тех, кто слишком близко подошел к клубу, ко всему прочему, опаляя их огнем.

Первые ряды попятились. Но задние, не чувствуя ни осколков стекла, ни прикосновений пламени, стояли недвижимы, а некоторые и вовсе, чтобы поближе оказаться к ненавистному зданию, и, почувствовав, что те, кто стоял впереди них монолитной стеной, дрогнули, подались вперед, столкнулись грудь с грудью с теми, кто отступал. Возникли сутолока и хаос. Их еще больше усилила появившаяся конная полиция, а следом за ней…

Они едва не попали под копыта коней, так быстро и неожиданно появились те в переулке, вжались в стену, а полицейские, заметив их, чуть притормозили, повели коней ближе к другой стене.

Полицейские не подгоняли коней нагайками — берегли их для спин людей.

Опять Шешель почувствовал очертания гибкой фигуры Спасаломской, на миг забыв, где он находится, потому что все окружающее перестало существовать для него, а вдохнув, он понял, что волосы Спасаломской пахнут цветами, потом его обдало волной теплого воздуха, а бока коней чуть не задели его, пройдя в нескольких сантиметрах.

Следом шли пешие полицейские. Они напоминали легион, еще не сомкнувший строй, не приставивший щиты вплотную друг к другу, между ними еще оставались зазоры, средь которых виднелись человеческие тела и просовывались руки с бамбуковыми дубинками. В железных щитах, высотой примерно полтора метра, были вырезаны небольшие окошечки, прикрытые решетками, которые наверняка смогли бы выдержать удар камня, а на головах полицейских были железные шлемы с опущенными на лица решетчатыми забралами, отчего они производили на демонстрантов такое угрожающее впечатление, что те должны были разбежаться, лишь только увидев полицейских.

Шешель невольно залюбовался ими, когда они проходили мимо.

Экипировку эту разработали в министерстве внутренних дел, получив опыт в общении со слишком агрессивными демонстрантами во времена революции пятого года. Бамбуковые палки пришлось выписывать из Китая. Остальное изготавливалось в мастерских министерства. Пока это снаряжение себя оправдывало. Ранения среди полицейских заметно уменьшились.

Железные щиты лязгали друг о друга. Этот неприятный для человеческого уха звук напоминал тот, что стоит в солдатской столовой, когда не одна сотня человек скребет ложкой по днищам котелков, подбирая там остатки каши. Он выбрался из переулка раньше чем смогли сделать это полицейские, но еще раньше они сомкнули свои ряды и стали похлопывать бамбуковыми палочками по щитам.

Полицейские, подбадривая себя, что-то закричали, как латники Средневековья, которые уже сблизились с неприятелем, и дело дошло до рукопашной. Какой же клич придумало министерство внутренних дел для такого случая? Так полицейские решили возвестить о своем приходе, будто предупреждали хулиганов, чтобы те успели спрятаться, ну а кто не спрятался… дальше все, как в детской игре. Им бы еще гербы на щиты. Каждому — свой. Появление их было встречено гулом. Вряд ли приветственным. Что-то стало глухо биться в железо.

«Камни», — догадался Шешель. Он почувствовал, как задрожала Спасаломская. Догадываясь, что последует дальше, они поспешили поскорее как можно дальше убраться от неспокойного места, а то, рассеивая толпу, полиция начнет прочесывать прилегающие улицы и проверять документы у прохожих.

— Страшно? — спросила Спасаломская, переведя дух.

— Очень, — сказал Шешель и попробовал при этом заикаться, будто от испуга, но у него ничего не получилось.

В проулке гулял ветер. Ему не нравилось, что кто-то мог разделить его одиночество, и всех, кто заходил сюда, он гнал прочь, вначале толкая в грудь, а потом, когда непрошеные гости доходили до середины проулка, начинал подгонять в спину.

Быстрей, быстрей, пока под ногами не разверзлась бездна.

Ветер играл с клочками газет, обрывками афиш, конфетными обертками, разворачивая их то одной стороной, то другой, но все никак не мог прочитать, что же написано на них, а отчаявшись, закружил их и вымел прочь из проулка, где они тут же попали кто под ноги прохожим, кто под копыта лошадей, а кто под колеса авто или повозок.

Топот позади приближался. Отскакивая от стен, он усиливался, поэтому казалось, что бежит человек пять, а то и десять. Каково же было удивление Шешеля, когда, обернувшись, увидел лишь двоих. В застегнутых пальто, с покрасневшими лицами, немного выпученными глазами и тяжелым усталым дыханием людей, и на людей-то не очень похожих, а скорее на зверей, которые смогли чудом проскочить через кордон окруживших их охотников и теперь бегут без оглядки, куда сами не знают, от страха не узнавая знакомых мест. Им уже нет никакого дела, что там, в том месте, которое они только что покинули, начинается истребление их сородичей. Они уже не вернутся, чтобы помочь им. Здесь каждый за себя. Тот, кто не успел унести ноги, сам виноват. Вот он, естественный отбор.

Кто-то подгонял их, будто следом гнался человек-невидимка, и именно из-за этого казалось, что бежит толпа. Его дыхание они чувствовали на своих спинах Но оглянуться боялись. Вдруг это не подстегнет их, а возымеет противоположное действо и они застынут на месте от страха.

Слюна капала с губ, будто они были голодны, разум у них помутился, и они гнались за добычей, которую, кроме них, никто и не видел. Они сами ничего не видели перед собой и налетели бы на Шешеля со Спасаломской, снесли бы их, как авто с подвыпившим водителем сметает забор, не посторонись те немного.

Полицейские были слишком заняты рассеиванием толпы, чтобы гоняться за одиночками, — на это никаких штатов не хватит.

Визг тормозов. В проулок въехало красное авто с выдвижной лестницей на кузове и командой брандмейстеров в натертых до ослепительного блеска касках. Один из них не выпускал из рук веревочку, привязанную к языку небольшого колокольчика, периодически дергал ее, и из-за этого о приближении пожарных возвещал мелодичный перезвон, услышав который все должны были посторониться и уступить дорогу. Но двое беглецов, похоже, еще ничего и не слышали, вот чуть и не угодили под колеса авто.

— Куда лезете? — заорал высунувшийся из кабины водитель, потрясая просунутым из окна кулаком. — Жить надоело?

Все осталось без ответа.

— Что там еще? — крикнул один из брандмейстеров, высовываясь из кузова.

Каждая секунда промедления могла иметь решающее значение — смогут ли они справиться с огнем или, сколько ни поливай, все равно его не унять, пока он сам не уймется, съев все вокруг. Легче смотреть, как он превращает здание в головешки и не давать перекинуться на ближайшие строения, а то дай ему волю — все превратит в остывающие угли.

— Прямо как зайцы бегут. Оля-ля, — закричал водитель. — Гонится за ними кто?

— Похоже на то, — сказал брандмейстер.

Беглецы разошлись перед носом автомобиля, обошли его с разных сторон, пока пожарные не поспрыгивали со своих мест, не остановили их и не стали выяснять причины возгорания. Увидят еще руки, пахнущие серой или бензином, поймут все и отведут свое раздражение на поджигателях, а потом погонят в самое пекло, всучив в руки по багру, чтобы головешки разгребали, да впредь не баловались с огнем, как детишки малые. Уважать надо чужую работу. Но думали долго. Беглецы на миг сомкнулись позади авто, выскочили на улицу и побежали в разные стороны.

Шешель и Спасаломская вжимались в стену.

Авто брандмейстеров проехало мимо.

Они увидели в стекле физиономию водителя с залихватски закрученными кверху усами, что было популярно в некоторых полках гвардейской кавалерии, с надетым почти до густых кустистых бровей шлемом. Спроси у него: «Как дела?» Ответит: «Хорошо. Поменял обычного коня на железного».

Дружина отправилась успокаивать огненного дракона. Это случалось каждый день по нескольку раз. Это стало обыденностью. Никто уже не считал это за подвиг, достойный того, чтобы его воспели в народном эпосе.

На прилегающей улице их тоже затянула обыденность, будто здесь никто и не подозревал, что творится рядышком, и стоит пройти всего-то метров пятьдесят, как увидишь такое зрелище, которому позавидовали и граждане Свободного Рима, сидящие на трибунах стадиона, наблюдая за битвой гладиаторов. Но ведь если поднять глаза от витрин и от мостовой, увидишь, как над крышами поднимаются клубы дыма, пытаются вытереться об облака, но никак не могут долететь до них, потому что ветер рассеивает их гораздо раньше. А если прислушаться, нет… только шарканье тысяч ног о мостовую, только обрывки разговоров.

Людской поток все дальше уносил их от проулка. Пока он еще был виден и не скрылся за очередным перекрестком, Шешель обернулся, задержался на мгновение — больше не мог, потому что тогда обязательно наскочил бы на кого-то. Из проулка выбежали еще три человека — такие же растормошенные, будто на них напала промышляющая в местных краях банда грабителей. Им бы в участок обратиться, а они, глупые, бежали от полицейских как от огня, который сами и зажгли. Полицейские, обремененные доспехами и щитами, угнаться за ними не могли.

Полицейские остановились, как только выбрались из проулка. На лицах, закрытых шлемами, разочарование не прочитаешь, но оно чувствовалось в их позах. Прохожие смотрели на полицейских с удивлением, как на выходцев из другого мира, но не останавливались, проходили мимо, лишь слегка скосив голову или глаза.

Полицейские смотрели на толпу, которая поглотила тех, кого они преследовали, поставили чуть помятые в сражениях щиты к ногам, постояли так секунд десять, переводя дух и о чем-то переговариваясь. Кажется, они смеялись.

«Еще закурить бы».

А потом опять скрылись в проулке. Выгнали ли они из него новую партию беглецов, Шешель уже не видел.

«А здесь забавно, — подумал Шешель, — рассказать кому — не поверят».

Ему начинал нравиться этот город. Он был разноликий.

10

— Что это такое? — спросил Томчин, подсовывая утреннюю газету Спасаломской, только что пришедшей в гримерную.

— Простите, но вы, наверное, утром сегодня не с той ноги встали и позабыли правила хорошего тона, — сказала Спасаломская, взяв газету и посмотрев ее название, — беседу надо начинать с приветствия, в данный момент, поскольку час ранний, приемлемо «доброе утро». А вы сразу «что это такое?» Разве сами не видите, что это утренний выпуск «Ведомостей».

— Это я уже разобрал, — бросил Томчин, — э… э… э… доброе утро.

— Уже лучше, — очаровательно улыбнулась актриса, — но не верю, — она насупила брови, — надо сделать дубль.

— Чему не верите? Какой дубль? — опешил Томчин.

— Что желаете мне доброго утра. У вас вид тревожный и нервный, а на меня вы смотрите так, будто это именно я порчу вам с утра настроение.

— Это именно так. Я разобрал, что это утренние «Ведомости». Читать, к несчастью, не разучился, — в голосе Томчина появились ехидные нотки, — я даже вот эту статейку прочитал, — и он ткнул пальцем в первую страницу газеты, где большими буквами было выведено:

ИЗВЕСТНАЯ АКТРИСА ЕЛЕНА СПАСАЛОМСКАЯ ПРИНИМАЛА УЧАСТИЕ В БЕСПОРЯДКАХ ВОЗЛЕ БРИТАНСКОГО КОНСУЛЬСТВА И АНГЛИЙСКОГО КЛУБА.

— Очень уж броский заголовок. Не мог я его пропустить. Сразу прочитал и статейку. Позвонил тут же в редакцию и стал требовать опровержения. И что же мне там ответили, как вы думаете?

— Что они опровержение печатать не будут?

— Правильно. А почему?

Томчин сделал театральную паузу, но Спасаломская не отвечала, и пауза затягивалась до невообразимых, неприличных размеров, будто актер забыл роль, а подсказать ему никто не может. Томчин был вынужден продолжить.

— Мне заявили, что репортер газеты заснял вас и возле посольства и возле клуба. Среди хулиганов, топтавших флаг Британской империи и забрасывающих Английский клуб самодельными бомбами. У них много фотографий. Напечатали только одну.

— Я не топтала и не забрасывала.

— Ах, вы еще оправдываетесь? Зачем вы вообще туда пошли? Вы ведь всегда были далеки от политики. Искусство — ваша стезя. Надо же, такая статья, такой скандал. Да еще накануне премьеры фильма с вашим участием, — Томчин закатил глаза и поднял вверх руки, как будто хотел вымолить у потолка чуда, — вы знаете, во сколько обошлась реклама фильма? А ваше фото на обложке журнала? Не знаете? Поверьте, все стоило дорого. И вот я получаю от вас такой подарок. Да этот скандал сведет на нет все мои усилия. Вы подумали об этом? А разного рода репортеры начнут промывать вам косточки и мне заодно. Не сомневайтесь — они набросятся на вас. Им только повод дай, а вы его дали. Вот что прикажете мне теперь делать?

— Сохраните газету на память, — сказала Спасаломская.

Томчин, уже выпустивший пар, вновь начал багроветь, закипать, как чайник, поставленный на плиту, и через секунду-другую у него из носа и ушей должен был пойти пар, а изо рта что-то похлеще, чем свист.

— Позвольте заметить, — решил, как истинный джентльмен, принять на себя удар Шешель, — что скандалы часто, напротив, способствуют популярности, и вполне может оказаться, что статья эта вам сыграет на руку, увеличив количество зрителей, которые захотят посмотреть ваш фильм.

Шешель будто газ в плите перекрыл еще до того, как чайник закипел. Теперь он остывал. Томчин обдумывал эту идею. Она показалась ему разумной. К тому же, выхода у него не было. Ему предложили выкупить негативы, но все равно скандал уже разгорелся.

— Может, вы и правы, учитывая антибританские настроения в обществе, — сказал он, потом посмотрел на Спасаломскую, — но, Елена Александровна, умоляю вас, берегите себя, ведь, как написано в статье, толпу разгоняла полиция. Вы могли пострадать.

— Что это вы так о моем здоровье печетесь?

— Народ мне не простит, если с вами что-то случится.

— А вы — мне, если из-за меня съемки приостановятся, а студия начнет нести убытки.

— Как вы можете быть такой циничной, — сказал Томчин, — позвольте газетку, — он протянул вперед руку.

— Э, нет, — сказала Спасаломская, отстраняясь, — хочу оставить ее себе. Вы еще себе купите. Наверняка тираж еще не распродали.

— Ладно. Не волнуйтесь. Сегодня очень важная сцена. Переснимать ее стоит уйму денег.

С этим словами Томчин был вынужден удалиться, потерпев в этом сражении сокрушительное поражение. Техникам, попавшим в эти минуты на его пути, не поздоровилось бы. Предвидя это, все попрятались старались какое-то время на глаза Томчину не показываться, а он подумал, что на студии забастовка, никто сегодня на работу не вышел и ему надо ждать в своем кабинете делегацию от бастующих со списком требований.

«Ох, только приди они ко мне. Живыми не уйдут».

— Спасибо. Вы меня выручили, — улыбнулась Спасаломская Шешелю.

— Всегда рад помочь. Можно я тоже ознакомлюсь статьей?

— Берите, — сказал Спасаломская неохотно.

— Клянусь, отдам, — поторопил успокоить ее Шешель.

К полудню Томчин охрип. Все время он носил с собой мегафон, но накопившиеся в нем эмоции выплескивались так стремительно, что он подносил к губам руку с мегафоном, когда уже почти все сказал, и усиливались лишь последние слова, которые очень скоро начали заканчиваться надрывным хрипом. Этот хрип все и слышали. Он разносился над стадионом, гром, вот только небо было ясным и на нем не появилось ни одной тучки, предвещавшей скорый дождь. Случись такое, съемки обязательно сорвались бы, а Томчин уже не был уверен, что у него хватит сил вновь пережить весь подготовительный процесс.

— Так и сдохнешь на рабочем месте, — ворчал он.

Ему предстояло предусмотреть массу всевозможных мелочей. От их обилия пухла голова. Томчин, вероятно, для того, чтобы расплавившиеся мозги не стали вытекать наружу, нахлобучил на голову пробковый шлем. Подобными были снабжены российские военные части, размещавшиеся в Туркестане.

Арендованный стадион немного обветшал от времени, его давно не ремонтировали, краска на лавках слезла, обнажая посеревшее дерево. Прежде чем начинать на нем съемки, его пришлось немного подновить, но только косметически. Следы ремонта первым дождем не сотрутся, но долго все равно не продержатся. Лавки на трибунах подкрасили, заменили сломанные или пропавшие доски. Украсили трибуны транспарантами.

Это была самая массовая сцена. Прежде Томчину не приходилось руководить такой массовкой. Он чувствовал себя сродни полководцу, который, оказавшись на поле брани, командует огромной армией, время от времени приказывая ей перестраивать свои порядки.

Самое простое было бы снять переполненные трибуны во время какого-нибудь соревнования, когда, к примеру, на поле выходили помериться силами две лучшие футбольные команды города. Но в этом случае зрители бы смотрели вниз на поле, и никто, даже Томчин с мегафоном в руках, не заставил бы их смотреть вверх, провожая взглядом взлетающую ракету. Кричи он, его вывели бы со стадиона, чтобы он не мешал смотреть матч. Можно было подсунуть кому-нибудь плакат с надписями: «Мы будем ждать тебя», «Возвращайся с победой». Они смотрелись бы дико, за них не выгнали бы и в сумасшедший дом не забрали бы. Беда в другом. Одежда зрителей — вот что волновало Томчина. Массовку он мог рядить на свое усмотрение. Он заказал одежду у очень модного модельера. Тот с ног сбился, выполняя заказ. Ателье свое закрыл на время.

Ох, влетит эта сцена в копеечку. Томчин догадывался, что, увидев предъявленные ему счета за аренду стадиона и пошив одежды, придется рвать на себе волосы. Потом он встанет перед зеркалом в своем кабинете, когда студия уже опустеет и в ней не останется никого, за исключением сторожей, поднесет к губам мегафон и начнет поливать бранными словами этого бестолкового человека, что стоит напротив него…

Трибуны медленно заполнялись. Зрители рассаживались на лавках, начинали меж собой разговаривать, тыкать руками, как приказал им Томчин, на пустое поле, где якобы находилась космическая ракета. Размахивали трехцветными флажками.

Шешель ускользнул от всех, пробрался на трибуну никем не замеченный. Сцену как он подходит к ракете и забирается в нее, снимут в павильоне чуть позже. Пока ему надо будет только показаться перед зрителями, чтобы они поприветствовали его. Но это тоже будет позже.

Он сидел неподалеку от трибуны для почетных гостей, закрытой тентом, подставлял лицо под лучи солнца, разгонял ветер сложенной газетой и наблюдал за тем, как Томчин за что-то выговаривает государю императору Николаю. Второму. Подле стояла императрица, потупив взор и не решаясь вставить ни словечка в защиту своего супруга.

«И куда только смотрит департамент нравственности? — думал Шешель, — так прилюдно отчитывать государя императора. Постеснялся бы. Ай, ай, ай».

За сценой этой наблюдала добрая треть присутствующих.

Николай Второй был одет в форму полковника пехоты. На фронте он всегда появлялся в ней. Императрица была в розовом легком платье, с меховыми манжетами и воротником, подкрашенными в цвет платья, на голове — широкополая шляпа, похожая на сомбреро. Позади них сидели дочки и сын, но они оставались в тени, и Шешель не видел, в чем они пришли проводить его. Закончив разговор с императором, Томчин стал спускаться по ступенькам вниз, а почетные гости в это время покидали трибуну.

— Кхе, кхе.

Шешель вздрогнул, такой сильный был кашель. Томчин прочищал горло. Он стоял уже перед трибунами — напротив зрителей — там, где техники установили в ряд пять мощных прожекторов на огромных треногах, нервно расхаживал перед своим войском, точно к атаке, где многие из них погибнут, готовил. Сделает шагов десять в одну сторону, постоит немного, развернется и обратно пойдет. Коня бы ему. Коня.

— Объясняю, — закричал он в мегафон, — снимаем сцену с официальными лицами. Как только они появятся на трибуне для почетных гостей, вся массовка встает и начинает их приветствовать. Все должны встать и сделать на лицах радостное выражение. Кто ослушается — выгоню в шею и сдеру штраф за испорченную кинопленку. Кхе, кхе. Поехали.

На стадионе было несколько сотен человек, а может, и тысяча. Все они в едином порыве повскакивали с мест, закричали «ура», лица их озарились радостью, руки поднялись вверх, заколыхались вместе с зажатыми в них недоеденными пирожками, мороженым, недочитанными газетами, еще не подаренными цветами и маленькими флажками.

Шешель ощутил чувство единения со всеми, кто был сейчас на стадионе. Он тоже кричал, приветствуя императора, будто увидел пришествие создателя на Землю. Он забыл, что император и императрица ненастоящие, что министры и депутаты — только актеры. Он ведь тоже был ненастоящим.

Император улыбался, поворачивался, как флюгер, из стороны в сторону, помахивал рукой. Императрица вела себя поскромнее и так же, как в том случае, когда ее супруга отчитывал Томчин, старалась, чтобы на нее не обращали внимания. Но тут она о чем-то вспомнила, заулыбалась, подняла нерешительно правую руку и тоже замахала, а толпа воодушевленно ответила ей тем же, да еще новыми возгласами.

Их обступили члены кабинета министров, видные военачальники. Все увешанные наградами. Для новых у них на груди и места-то не осталось. Заполучи они еще какую — вешать будет некуда.

Шешель кричал упоенно, как мальчишка, радующийся, что команда, за которую он болеет, забила гол. Точно так же много лет назад он кричал, встречая императорскую кавалькаду, проезжавшую по улицам его города. Тогда он видел Николая Второго впервые, бежал следом за его каретой и был счастлив от этого. Скажи ему кто, что через много лет он будет разговаривать с ним, уже тогда умер бы от счастья и не дожил бы до этого времени. Хорошо, что тогда он не пошел к гадалке.

Гример поработал на славу. Это его заслуга, что человек на трибуне для почетных гостей ничем не отличим от настоящего императора. Вряд ли удалось бы двойника найти.

Шешель смотрел за спины императорской четы — туда, где среди министров, депутатов была и Спасаломская. Ну как же без нее. Ведь она жена космонавта, отправляющегося к Луне. Проводить его все и собрались. А он на одной из трибун.

«Вот он я. Вот. Не туда смотрите».

Томчин остался бы недоволен его детским поступком. Вдруг камера выхватит его из толпы? Тогда кадр окажется загубленным. Поймут это, только проявив ленку. Как такое может быть — космонавт вдруг оказывается на трибуне и вместе со всеми смотрит, как взлетает ракета, на которой он должен в этот момент находиться. Конфуз. Безобразие. Преступление.

Шешель смотрел на Спасаломскую. На нее он пришел полюбоваться. Вот почему он здесь.

«Какая она красивая».

Когда все сели, он перестал ее видеть. Ее лицо заслонили лица других актеров. Ему волей-неволей пришлось смотреть вперед на поле, а там правил бал Томчин.

— Снято, — заорал он, — чудесно.

— О чем фильм-то? — спросил у Шешеля сосед. Его красноватая пористая кожа на лице покрылась от жары потом, на мясистом носу висело пенсне — глаза под ним обычного размера, но только от того, что стекла их увеличивали, а сними он пенсне, окажется, что глаза у него маленькие, как у свиньи, окруженные со всех сторон жировыми складками.

— Да почем я знаю, — сказал Шешель, чтобы от него побыстрее отстали, потому что собеседник ему не понравился.

— Дрянь какую-нибудь снимают. Помпезную. Вон и в императора кого-то нарядили и в министров. Деньги-то, наверное, бюджетные на все это тратятся. Народу-то здесь сколько. Тыщи. И каждому по полтиннику, чтоб на трибуне часок-другой посидел да поорал. Глупо деньги тратить вот так, оттого что много их. Вот и чудят.

— Постойте, а вы уже вознаграждение получили? — Шешель впервые слышал о том, сколько причитается за массовку, и постарался перевести мысли собеседника на другую тему.

— После съемок обещали. Вот листочек с номером дали. Фамилию записали. Сказали, чтобы после съемок подошел. Листочек, значит, отдаешь, полтинник взамен получаешь.

Он показал листок Шешелю. Номер был трехзначный.

— А, — протянул Шешель, — ловко.

— Так у вас что, листочка нет? Вы не записались?

— Нет.

— Ну, как же так, — развел руки собеседник. — Задарма, что ли, тут сидеть? Зачем? Обязательно потребуйте вознаграждение.

Он принялся рассуждать о том, что в съемочной группе все, видать, жулики, прикарманят часть выделенных на массовку средств, но Шешель его уже не слушал, даже вида не делал, что слушает. Настроение у него немного испортилось от чувств, что фильм, который они делают, никому не нужен. Все их усилия — впустую.

По полю бежал техник, прижимая к груди одной рукой несколько тонких шлангов и какую-то тряпку, а в другой нес железный баллон, размерами схожий с бытовым огнетушителем. Он бил его по ноге при каждом шаге, а шланги извивались, как змеи, стараясь укусить его через не защищенную одеждой кожу. Он остановился только в самом центре поля — там, где мелом был нарисован круг. Мистика какая-то. Все кого-то боятся и прячутся за кругом, очерченным мелом. Техник разложил тряпку. Она оказалась совсем небольшой. Возле нее он установил баллон, соединил их шлангами, отвернул на баллоне вентиль. Тряпка начала вспухать. Все складки на ней расправились, ткань ее стала натягиваться, трещать. Она превратилась в небольшой шар. Он оторвался от земли, повис в воздухе, удерживаемый на привязи веревочкой, которую держал в руках техник, потому что прежде он перекрыл вентиль, отсоединил шланги и баллон, перетянул раструб шара, чтобы не выходил гелий.

— Кхе, кхе. Поясняю. Все должны смотреть на шар, как он взлетает, поднимается, исчезает в облаках. Можете ему вслед помахать, — закричал Томчин. «Эх, только бы ветра не было. Шар тогда в сторону снесет и вся сцена к чертям собачьим полетит», — но об этом он лишь подумал, а вслух не сказал.

— Начали. На лицах трагизм. Вы провожаете. Понятно.

Прожекторы запылали красным. Лучи их потянулись к людям на трибунах, окрашивая загаром их лица и немного ослепляя глаза.

— Это еще что такое? — заворчал сосед, щурясь и прикрывая глаза ладонью, приставив ее к глазам, как козырек. — Нет, что это такое? — переспросил он и повернулся к Шешелю, недовольный тем, что ему ничего не ответили.

— А вы, когда все закончится, вон к тому подойдите, ну что с мегафоном внизу бегает и командует. Он наверняка все знает. «Вот пристал-то».

— Ага, будет он со мной разговаривать. Как же, — сказал себе под нос сосед.

Красный свет стал более насыщенным. От прожекторов на зрителей накатывалась волна, в которой можно было выкупаться, а если подставить под нее лицо или ладони, то чувствовалось и тепло, особенно тем, кто сидел в первых рядах. Все перед глазами стерлось, превратилось во что-то сверкающее, и Шешель не сразу разобрал, что шар вырвался из рук техника, начал медленно взмывать вверх.

Опять у него было чувство грусти на душе. Лицо опаляли выхлопы из дюз ракеты, толкавшие ее все дальше и дальше, натужно гудя, поднимая ее сперва над полем, а потом к облакам, пронзая их с еще большей легкостью, чем аэроплан, увязнувший в них пропеллерами.

Луна серебрится, выплывая на поверхность черной лужи.

Будет ли все это наяву или так и останется сладким воспоминанием о том, чего на самом деле не было. Сердце сжималось, отказывалось разгонять по телу кровь, грудь сдавило так, что он и вздохнуть не мог, а глаза увлажнились — масса влаги в них вскоре могла стать критической — тогда по щекам побегут слезы. Неужели ему так горько расставание? Ведь это он летит в той ракете.

Техники, мазнув по трибунам светом прожекторов, проведя им снизу вверх, теперь отключили аппаратуру, и завороженные видом тысячи смотрящих вверх людей, многие из которых встали со своих мест и махали руками, тоже стали задирать вверх головы, думая, что же там такого интересного все увидели. Но шар к этому времени уже и точкой быть перестал, стертый облаками, как стирает ластик карандашный штрих на бумаге.

— Снято.

Этот голос должен был раздаться с небес, обрушиться на трибуны, как ливень, но он поднялся с земли.

Над трибунами пронесся вздох. Все действительно поверили, что кого-то провожают, нарисовав у себя в голове и ракету и человека, сидящего в ней. На лицах проступало разочарование. Все оглядывались, будто только что открыли глаза, но еще не проснулись окончательно и никак не могут понять, где же они оказались и что делали до того, как заснули. Групповое помешательство какое-то.

Томчин боялся, что прожекторы не выдержат напряжения, начнут взрываться один за другим, осыпая всех битым стеклом. Но обошлось.

Стекла на прожекторах накалились, корпуса нагрелись. Техники старались не дотрагиваться до них, а то обожжешься, как о плиту. Они толкали прожекторы за треноги, вначале тихонько, чтобы только с места сдвинуть, но не повалить при этом, рухни они на землю, вся хрупкая оптика разобьется. Везли их один за другим колонной. Лучше бы веревки к ним привязали, впряглись бы и волокли, как бурлаки.

Шешель стал протискиваться к выходу с трибуны.

— Куда это вы? — бросил ему вслед сосед. — Всех же просили оставаться на трибунах до конца съемок.

— Дело одно надо решить.

— Напрасно. Вознаграждение не дадут. Посидели б еще немного, а то что же это такое, как мучились и все напрасно. Я вот досижу. Обязательно досижу. Зря я, что ли, время свое здесь терял.

Может, он еще что-нибудь говорил, но то ли ветер подул в другую сторону, то ли другие голоса заглушили остальные его слова, то ли Шешель отошел уже так далеко, что больше ничего не услышал.

Он вспомнил тот вечер, когда Шагрей притащил ему скатанную в рулон карту видимой стороны Луны, положил ее на стол, с которого они убрали чашки с недопитым чаем и кофе, тарелки и столовые приборы, разворачивал ее медленно, придавив одной ладонью краешек карты, чтобы она опять не скаталась.

Перед Шешелем открывались неизведанные земли. Чувство такое же, как если бы мореплаватель прошлого, добравшись до нового континента, в первой же стычке с туземцами раздобыл его подробную карту. Он собрал у себя в каюте команду своего маленького корабля, который даже прибрежные волны раскачивали так сильно, что казалось, будто начался ураган. Они и слова-то не могли сказать, лишь смотрели на карту, а во взглядах начинало разгораться золото.

Шагрей растянулся над картой, чуть склонившись, иначе ему не хватило бы размаха рук, чтобы придерживать ее края. Из-за этого он перекрыл свет от настольной лампы, будто между Солнцем и Луной встала Земля, отбрасывая на поверхность своего спутника странную по форме тень.

— Где я буду? — спросил Шешель.

— Море Спокойствия, — сказал Шагрей, — видите?

Шешель поискал на карте это название. Но попадались другие, тоже красивые, на которых хотелось немного задержать взгляд, запомнить, где они располагаются, будто, оказавшись на Луне, придется у кого-то спрашивать: «Не подскажете, как добраться до кратера Тихо?»

— Нет, — сказал Шешель, не найдя Море Спокойствия.

— Вот же оно, — сказал Шагрей, ткнув указательным пальцем левой руки куда-то в левую сторону карты, но при этом краешек, который он только что отпустил, вновь свернулся трубочкой и ударил его по запястью. Шагрей едва успел остановить его, а то карта свернулась бы и дальше, поглотив и кратер Тихо и море Спокойствия.

Шешель представил изрезанную трещинами, оспинками от метеоритных укусов поверхность Луны, укрытую пылью, как ткань укрывает дорогую мебель в опустевшем доме, чтобы она не испортилась от времени, пока здесь никто не живет. Но она ждет, когда же сюда опять придут. Что она скрывает?

— Хотите, я покажу вам Луну? Нет, не на карте, а настоящую. Вы все увидите. И Море Спокойствия и другие моря.

— Там так много воды? — пошутил Шешель.

— Совсем нет, — удивленно сказал Шагрей, — морями их прозвали оттого, что…

— Я знаю отчего, — остановил его Шешель, — а как вы мне Луну сейчас покажете?

— Телескоп, — улыбнулся Шагрей, скатывая карту, — у меня есть телескоп. Очень хороший. Сегодня чистое небо. Пойдемте.

— Один мой знакомый до войны тоже занимался астрономией, — зачем-то сказал Шешель и замолчал.

— Он погиб? — спросил Шагрей, чтобы пауза не затягивалась. — Не стоит кое о чем слишком часто вспоминать.

— Вряд ли, — сказал Шешель, — хоть он и бродил по краю пропасти. Но где он сейчас, не знаю.

— Так он не был пилотом?

— Нет.

— Вот как, — это были слова вежливости. За ними его не было. — Что ж, идемте?

— А? Конечно, конечно.

Он никогда и не думал, что может вот так, приникнув к окуляру телескопа, смотреть в небо, любоваться, потому что прежде, когда поднимал вверх голову звезды для него были лишь маленькими огоньками, и он не знал, какие они на самом деле. А Луна? Это сказка, от которой сердце замирает. Гонишь от себя подальше мысль, что, когда оторвешься от телескопа и посмотришь на нее без оптики, она окажется маленькой, а чувство, будто ты находишься совсем рядом с не то, чтобы руками потрогать, но все же очень близко, — исчезнет. Так ведь можно и с ума сойти, смотреть на нее не отрываясь, пока свет не выжжет сетчатку глаз, отвлекаясь лишь только, чтобы немного перекусить, проклиная все на свете, когда тучи затянут небо.

И еще одна мысль. Одна из самых грустных. Ты никогда не будешь там. Сможешь только смотреть на нее, но никогда не прикоснешься к ней руками, не потрогаешь ее, не пройдешь по ней, а к тому времени, когда до нее действительно доберется первый из людей, станешь бесконечно старым или вовсе не дождешься этого и даже не увидишь, как по ней ступает кто-то другой, а не ты.

Кто-то другой. Не ты.

Как же отогнать эти мысли?

От них хотелось выть волком, задрав к Луне голову. С вывалившегося изо рта языка капает слюна, будто в небесах висит головка сыра, а у тебя в желудке давно ничего нет. В голове занозой застряла мысль: «есть, есть». Прыгаешь, машешь руками, но хватаешь только воздух. Когда сжимаешь пальцы в кулак, оказывается, что в них пустота.

Охранник принял его за слишком навязчивого поклонника, который пытается проникнуть в святая святых всех звезд — гримерную, чтобы подсмотреть, какие они в жизни. Он преградил Шешелю путь, встал, упер руки в бока, расставил ноги пошире, а голова его возносилась к небесам, так что волосы лишь чуточку не доставали до облаков.

«Вот кого надо просить дотянуться до Луны».

Он был гораздо выше Шешеля. Тот рядом с ним чувствовал себя карликом, смотрел снизу вверх, а если бы охранник не обращал на него внимания, то и не докричался бы. Тогда проскользнул бы незаметно у него между ног.

На лице охранника проступили следы работавших под черепной коробкой мыслей, вначале кожа на нем скомкалась, а потом, когда он узнал-таки Шешеля, все разгладилось.

— Проходите, пожалуйста, Александр Иванович. Простите, что не узнал сразу. Сегодня зрители идут на всякие хитрости.

«Это на что он намекает? Может, я тоже загримировался под Шешеля?»

Гримерные разместили в раздевалках стадиона под трибунами. На потрескавшихся и вот уже несколько лет не ремонтированных лавках кипами валялась одежда, как на рынке самого низкого пошиба, куда свозят свою добычу старьевщики, промышляющие по всему городу и в дорогих кварталах и в бедных.

Здесь поставили большое зеркало со столиком, кресло перед ним, а сбоку — фонарь, потому что света в раздевалке было слишком мало. Он едва пробивался сквозь мутные и не открывавшиеся много лет окна. Стекла вросли в раму. Взбреди кому в голову приникнуть к ним с внешней стороны, почти ничего не разглядел бы, даже если вздумал их отмыть. Испачкались они с двух сторон. В комнате витал затхлый, немного скисший запах, выработанный проступившей на промокших стенах плесенью.

— Александр Иванович, где вы ходите?

Гример устал. Он следил за тем, как одевают массовку. В глазах у него все перемешалось от красок и лиц, мутилось, как от легкого опьянения или скорее от солнечного удара, но он и на улицу-то почти не выходил, значит — от духоты. Дышать было нечем. Впору надевать противогаз с кислородными баллонами или, что гораздо лучше, костюм космонавта, но прикрепленный к спине ранец — пуст. Он чувствовал себя, как хирург, который вынужден оперировать в полевых условиях, где нет ничего, кроме его походного чемоданчика.

«Никаких условий для работы», — говорил он себе под нос.

— Извините, — сказал Шешель, — мне было интересно взглянуть на стадион.

Той ночью Шагрей сказал ему, что когда-нибудь он отправит человека в космос, а потом забросит его и на Луну. Шешель хотел предложить свою кандидатуру в обоих случаях, но так этого и не сделал.

С каждым разом у него все быстрее получалось влезть в космический костюм. Тот уже не казался ему таким неудобным, как в первый раз. К концу фильма он станет ему настолько привычен, что придется носить его и на улице, а от обычной одежды он отвыкнет.

Он безропотно сидел на лавке, когда ему навинчивали шлем. При каждом обороте мир исчезал, когда перед глазами была задняя часть шлема — непрозрачная, из-за этого становилось страшно, но менее чем через миг мир возвращался, а на лицо наплывало стекло.

Ночь. День. Ночь. День. Как быстро они сменяются, будто мир сошел с ума и день с ночью занимают всего лишь несколько секунд.

Свет от фонаря слепил глаза. Отражаясь на стеклах шлема, он мешал Шешелю рассмотреть сосредоточенное лицо гримера. Он будто выполнял тонкую ювелирную работу. Алмаз дорогой гранил, что ли. Ошибешься — не поправишь.

Шешель не заметил, что свет и темнота больше не чередуются между собой.

Гример отпрянул, оторвал от шлема руки.

— Ну все.

— Спасибо.

Он посидел чуть-чуть, собираясь с силами, готовясь выйти на арену, как гладиатор, которого подгоняют хозяин и крики толпы, жаждущей крови.

Дышалось с трудом. Он боялся, что воздух вскоре закончится, и невольно задерживал дыхание, но потом ему приходилось наполнять легкие до краев, и он глотал запахи выкрашенной кожи, пота и расходовал куда как больше воздуха, чем если бы дышал в обычном ритме.

Подле раздевалки стоял серебристый автомобиль, чуть приплюснутый, похожий на черепаху со сглаженным панцирем. Видимо, с нею долго играли волны и обтесали о песок и камни. Голова убрана внутрь, а вместо лап выпирают колеса.

Его ждал водитель, с ног до головы зашитый не в привычную черную кожу, а во что-то серебряное. Он опирался о борт черепахи, курил толстую сигару, с наслаждением и таким аппетитом втягивая воздух, что у Шешеля чуть слюнки не проступили на губах. Он проглотил их.

— Садитесь, Александр Иванович, — сказал водитель.

«Хм, знакомое лицо».

— Рад тебя видеть, — сказал водителю Шешель. Тот бросил сигару на землю, прихлопнул ее ногой, будто змею раздавил, обернулся к автомобилю, нажал на какую-то кнопку на корпусе.

Верхняя часть панциря, разделившись на три равные части, разошлась в разные стороны — одна чуть вперед, открываясь, как шкатулка, две остальные, что по бокам панциря, ушли вверх. Обнажились внутренности черепахи, точно ее препарировали, разрезали острыми ножами панцирь. Впереди одно кресло, за ним — сдвоенное. В него-то и сел Шешель, неуклюже перевалившись через борт, как кукла или паралитик. За штурвал уселся водитель. Он был рад, что ему доверили эту роль.

Шешель уже со всеми простился и в течение двух недель сидел на карантине, чтобы накануне старта, не дай бог, не подхватить какую-нибудь болезнь. Облученная космическими сияниями, она может трансформироваться, превратиться в новую чуму, которая выкосит половину человечества, если его корабль вернется на Землю. Пусть уж он тогда сгорит в атмосфере.

Титр в картине, поясняющий это, будет менее объемен. Слов пять. Не больше.

С женой он виделся только через прозрачное стекло. Он мог притронуться к нему с одной стороны, а Спасаломская в это время приставила ладонь — с другой. Но стекло было слишком толстым. Они не ощутили бы тепло друг друга, держи они руки вот так хоть целый день. И все же, когда Шешель дотронулся до стекла, он что-то почувствовал, будто слабый разряд тока прошел через центр его ладони, разошелся до кончиков его пальцев и поднялся по руке до локтя.

Их губы что-то шептали, складывались в трубочку и снова расправлялись. Поняла ли Спасаломская, что в этой сцене он отошел от сценария? Нет, он не стал изменять текст. Все в этом тексте его устраивало. Это он говорил ей, что любит ее, а не космонавт, который летит на Луну. Он смотрел в глаза Спасаломской и не мог прочитать, что шепчут ее губы. Толстое стекло не пропускало звуков.

— Вы так убедительно играли, — сказал ему после съемок Томчин.

«Я не играл», — хотел ответить ему Шешель, но сказал только:

— Спасибо.

— Мне-то за что? — удивился Томчин. — Вам спасибо.

— И вы сегодня были неподражаемы, — сказал Томчин Спасаломской.

— Спасибо, — после некоторой паузы сказала Спасаломская.

— Вы точно сговорились сегодня, — бросил Томчин.

— Может быть, — сказала задумчиво актриса. — Может быть.

Она посмотрела на Шешеля так пристально, будто впервые увидела его и выясняет, что это за человек и как к нему относиться впредь, потом она улыбнулась, а он ей ответил тем же. Она его поняла правильно. Слов для дальнейших объяснений не понадобилось. Взгляда хватило с лихвой.

Этот вечер и эта ночь… Хм. Повторится ли такое?

Уставшие, они болтали почти до утра, потому что подольше хотели продлить ускользавшую ночь. Она еще оставалась с ними, когда рассвет стер с небес звезды, разлил красную краску на горизонте, будто там запылало множество костров, будто приближались несметные полчища, поджигая все на своем пути, и, пока они еще не пришли, нужно воспользоваться последними минутами покоя. Их больше ведь не будет.

Ночь забилась под кровать, а они, чтобы ей не было так страшно, задернули окна шторами, и рассвет, отчаявшись пробраться в комнату, ушел прочь.

Разговоры все были пустые и легкие, как ветер, и сладкие, как мороженое, которое тает, только положишь его на язык. И так же таяли слова в их ртах. Чтобы узнать, что ел собеседник, они слизывали слова друг у друга с губ…

Крик оглушил его, ворвался в барабанные перепонки с такой силой, будто он приложил ухо к земле, а в это время по ней одновременно топнули тысячи лошадей. Он вздрогнул, встал с кресла черепахи, потому что весь стадион тоже встал, приветствуя его. Как давно он не испытывал это чувство. Лет пять уже. Поклонники его не забыли, но на руках носили уже других.

Все искусственное. То время вернуть невозможно, даже если он все бросит, вновь сядет за руль гоночного авто и выиграет Императорский приз, все будет иначе. Не так. Не так. Ему захотелось плакать, но даже водитель, обернись он к нему, не увидел бы слез сквозь стекло шлема. Все остальные находились слишком далеко.

Держась за бортик авто, Шешель махал руками, поворачивался из стороны в сторону, как флюгер, который привык подставлять свои бока ветру. Не заметив, что ветер уже кончился, он все продолжает привычную работу. Болванчик. Вот он кто.

На трибуне для почетных гостей все стояли. Он задержал на них взгляд. Среди множества лиц Шешель все никак не мог разглядеть Спасаломскую. Солнце мешало ему.

— Как же он днем на Луну полетит? Ее же не видно.

— Он долго лететь будет. Ночь и наступит.

— Вот, значит, как. Понятно.

Шешель подслушал это разговор, уходя с трибуны. Тогда он улыбнулся, а сейчас, вспомнив о нем, едва не рассмеялся.

Но он разочаровал их. Забираться в ракету он будет совсем в другом месте. В одном из павильонов студии, а пока он поприветствовал императора, когда авто остановилось напротив трибуны для почетных гостей, но говорить те слова, что произносили гладиаторы перед сражением, не стал. Не будет зрелища. Не будет. Вернее, оно будет, но потом.

— Все. Кхе.

Этот крик, даже усиленный мегафоном, все равно был глуше, чем ликующие возгласы толпы. Шешель скорее не услышал его, а почувствовал, потому что до этого крика толпа приветствовала его, а сразу после него точно забыла о нем, будто он мгновенно исчез. От него отвернулись. Люди зашумели, защебетали, стая птиц, узнавшая о том, где рассыпаны хлебные крошки или зерна, и надо долететь туда, пока об этом месте не выведали другие стаи и все не склевали. Они потянулись к выходам со стадиона, получать взамен выданным им листочкам деньги.

Шешель так и стоял в авто, будто оплеванный, провожая их взглядом. Слишком быстро отвергнутый кумир. Он не успел насладиться славой.

— Александр Иванович, все, — сказал ему водитель.

Шешель кивнул. Водитель подумал, наверное, что Шешель не услышал команду Томчина, и продублировал ее.

Он перевалился через бортик авто и побрел в раздевалку, похожий на неуклюжего медведя, которого вывели на манеж позабавить публику, но та не стала ждать представления. О медведе все позабыли. Даже хозяин. Куда же теперь податься?

«Вот она, какая толпа. Чувства ее недолговечны».

— Я вас довезу, — донесся до него голос водителя.

— Сам дойду, — отмахнулся Шешель, потому что водитель его слов не услышал, а жест этот увидит обязательно.

11

Съемки длились уже две недели. Шешель видел только декорации ко многим сценам, в которых не участвовал, так что с трудом представлял, во что все это может вылиться. Огромный зал с экраном как в кинотеатре, перед которым располагались ряды кресел и столов.

— Что это? — спросил он у Шагрея.

— Центр слежения.

— Слежения?

— Да. Надо ведь с тобой как-то общаться. Ты что же думал, что тебя отправят в космос, и все? Нет. Отсюда будет контролироваться каждый твой шаг.

Все перемешалось в голове Шешеля. То ему приходилось бродить по лунной поверхности, а на следующий день он оказывался в глухой заснеженной тайге. Искусственный снег глубокими сугробами заваливал павильон. Он не таял, не был холодным, но под ногами так же приятно хрустел, а когда Шешель выходил из студии, то оказывалось, что там поздняя весна. Переходить от вымысла к реальности становилось все труднее.

Все этим утром валилось у него из рук. Началось это вовсе не оттого, что он, не заметив, встал с постели с левой ноги, а пораньше, когда он тянулся за будильником, который резким противным трезвоном разрушил его сны.

Глаза Шешель не открывал. Пальцы коснулись вздрагивающего металла, но будильник будто отпрыгнул после этого прикосновения и пальцы не схватили его, а толкнули. Он стал заваливаться, будто стоял на краю обрыва и оступился. Когда пальцы хотели поймать его, сжимаясь в кулак, на том месте, где мгновением ранее находился будильник, осталась только пустота.

Последовал глухой удар о пол, после которого в будильнике что-то взвизгнуло, словно в нем рвались натянутые струны. Он еще покатался по полу с несколько секунд, постанывая от боли, а потом успокоился.

— Ну, вот, — сказал Шешель. Он все еще не разлепил веки, но уже сел на кровати и спустил ноги вниз, а ступни при этом елозили по полу и искали там тапки. — Теперь придется будильник в починку отдавать. Без него я обязательно просплю завтра.

Он поднял с пола будильник, поставил его на прежнее место, покрутил ключик завода, но тот слишком легко поддавался и, похоже, не цеплялся внутри за шестеренки и пружинки. Будильник молчал. Шешель понял, что без его тиканья в комнате стало неуютно, будто замолчал сверчок, живущий за печкой. Шешель потрогал минутную стрелку, сдвинул ее на целый оборот, как пропеллер аэроплана, но и после этого двигатель не заработал.

Шешель пошел варить себе кофе, отыскал на полке банку, отсыпал из нее ложку в кофеварку, поставил ее на плиту и развел огонь.

Пена быстро поднялась со дна кофеварки, полезла наружу, переваливаясь через медные края. Шешель задумался и чуть не упустил ее, схватил ручку кофеварки, обжегся, зашипел, ставя ее на стол. Подул на пальцы, заговаривая боль, потом взял тряпку, набросил ее на ручку кофеварки, перелил ароматный напиток в чашку.

В комнате было тихо, как в склепе. Только воздух не такой затхлый и спертый. Тишина давила на барабанные перепонки, как многометровый слой воды. Чтобы в комнату ворвался хоть какой-то звук и разбил тишину, Шешель открыл окно. Лучше стало ненадолго, потому что вдобавок ко всем печалям он задел рукой чашку с кофе, выплеснул ее содержимое себе на ноги и чуть обварился.

«Не иначе сегодня пятница и число тринадцатое. Так много напастей с утра, что и на улицу выходить боязно», — подумал Шешель, подошел к стене, где висел календарь, сверяться с датой, но, не дойдя до него нескольких шагов, вспомнил и день недели и число. И не пятница и не тринадцатое.

Ненадолго мрачные мысли затаились.

Выходя из подъезда, он заметил, что забыл дома будильник, отчего расстроился еще больше, но возвращаться не стал.

«Примета плохая. Пути не будет».

Но не ходит беда одна. Не ходит и вдвоем с подружкой. Стаей только. Ведь знал он об этом и все-таки хотел обмануть ее, полагая, что разбитым будильником и пролитым кофе она ограничится и больше к нему не придет. Лучше бы вернулся. Главное-то уже произошло, и повлиять на это он никак не мог.

Дорога, по которой он обычно ехал в студию, оказалась перерезанной огромной ямой. На ее краю стоял знак, указывающий, в каком направлении надо объезжать это препятствие.

Шешель вышел из авто, посмотрел на вскрытую мостовую. Она походила на слоеный пирог, где сверху уложили асфальт, будто это была запеченная корочка, под ней брусчатку, а еще ниже шли доски и бревна.

Городские власти стали реализовывать давнюю идею — строительство в Москве подземки наподобие тех, что уже действовали в Лондоне и Париже. Дума выделила на нее средства из городской казны. И какие только улицы еще перероют, пока не проведут подземку? Для авто мороки прибавится.

Рабочие, побросав лопаты, сгрудились над осколками глиняного горшка, который только что извлекли из-под земли. Такой хрупкий предмет отыскать здесь они и не помышляли. Они вгрызались в землю не кисточками, как археологи, ведущие раскопки, а лопатами. Вот и нанесли горшку приличную рану, от которой он рассыпался, а его содержимое пролилось на землю золотым дождем.

Рабочие выковыривали капельки золотого дождя, складывали их по карманам.

У Шешеля, к сожалению, не было времени послушать, что скажет полицейский, возникший на краешке ямы. Он смотрел на происходящее с интересом, пока не прерывая действо, как рыбак, который ждет, что рыба посильнее заглотнет наживку, и только тогда ее надо подсекать. Иначе сорвется, уплывет, забьется в тину, и тогда ее ни один жирный червяк не выманит. Но ведь рабочим причиталась часть находки совершенно официально.

Сапоги полицейского были начищены до блеска. Если бы полицейский спустился в яму, то грязь, которая была на ее дне, испачкает ему сапоги, и он уже не сможет смотреться в них, как в зеркало. И отглаженная форма помнется.

Надо приказать рабочим выбраться наверх. Вряд ли они ослушаются приказа и как ни в чем не бывало, будто и не заметив полицейского, останутся в яме, продолжая набивать свои карманы золотыми монетами. Но если их остановить, то тогда полицейскому самому придется выковыривать монеты из грязи. Пусть уж лучше их извлекут рабочие. Когда они спрячут последнюю — тогда их можно и остановить. Железная логика. Золотая.

Чем разрешилась эта ситуация, Шешель уже не увидел. Забравшись в авто, он оставил за собой яму, двинулся по улице, положившись на совет дорожно-го знака.

Он почувствовал, что случилось что-то плохое, как только пришел на студию. Атмосфера стала тяжелой. Она давила. Он вздохнул и забеспокоился, мысленно прикидывая, к чему готовиться. К чему? Как страшно спросить. Вдруг все окажется еще хуже, чем подумал. Но он ничего не придумал.

Сердце болит. Уйти бы домой. Не знать ни о чем до вечера или до утра. Может, тогда полегче будет, рассосется все само собой.

Отчего у него такое чувство? Он и сам не мог понять.

Он чувствовал беду.

Муравейник оставался спокойным, с той привычной суетой, которая всегда присутствовала на студии, замирая разве что под вечер, когда почти все расходились по домам и на студии оставались охранники, дежурные брандмейстеры, частенько коротавшие ночи вместе за разговором или картами, или даже шахматами. Спиртное на дежурстве исключалось. Боясь потерять хорошо оплачиваемую работу, правило это они не нарушали.

Он оглядывался, смотрел в лица людей, стараясь прочитать на них то же чувство тревоги, охватившее и его. Попадались все другие чувства. Разные, но другие.

— Где Томчин? — остановил он одного из техников. Но это оказался слишком некомпетентный источник информации. Он развел руками, потом сделал предположение:

— Может, у себя?

— Может, у себя, — эхом ответил ему Шешель.

Он шел как по следу, улавливая слабый запах беды, почти исчезнувший, будто она прошла здесь несколько часов назад, и вначале его стерла тряпка уборщицы, а затем наложились другие запахи. Так отпечатки пальцев наслаиваются один на другой, когда бутылка с вином переходит из рук в руки. Тяжело определить — кто схватил ее первым. Шешель, к ужасу своему, понял, что двигается к съемочной площадке.

Он то ускорял шаг, то, напротив, замедлял его, в зависимости от того, какие ощущения побеждали в нем.

Навстречу ему вынесло Спасаломскую.

«Хоть с ней-то ничего не случилось, а все остальное — ерунда».

Когда он посмотрел в ее лицо, самые худшие его опасения подтвердились. В ее глазах застыла тревога, будто именно такую печать наложил на всю съемочную группу фильм о Луне. Даже если чье-то лицо не запечатлелось в памяти, стоит посмотреть ему в глаза, и если в них будет тревога, значит, и он занят в этом фильме.

— Что случилось? — спросил Шешель.

Спасаломская остановилась. С мгновение она не понимала, что от нее хотят добиться, потом взгляд ее стал более осмысленным, будто Шешель постепенно проступал из тумана, и лишь спустя несколько секунд она поняла, кто перед ней стоит.

— С Шагреем беда. Он в больнице. Поедем. Все сейчас туда поедем.

— Да, да, — он развернулся.

«Что с ним могло приключиться? Легкие он испортил на войне. Может, осложнения какие?»

Спасаломская уже пошла дальше, а он плелся следом, потому что шаги у нее были длинными и быстрыми.

За ней тянулся сладкий запах. Так бы и идти за ней, закрыть глаза и идти, очарованный ее очарованием.

Одевалась она второпях и теперь на ходу старалась застегнуть пальто, но пальцы дрожали и все ни-как не могли заставить пуговицы пролезть в дырочки. Волосы растрепались, в прическу уложить их не успели и заколками не закрепили. Слева длинные локоны скрывали чуть ли не половину лица. Спасаломская откидывала их назад, но это помогало лишь на несколько секунд, а потом они опять лезли на глаза, чуть подведенные краской, потому что и макияж она нанесла не весь. Видимо, известие о несчастье с Шагреем подняло ее с гримерного кресла.

Когда пальто распахивалось, он видел, что на ней то платье, в котором она играет в фильме. Серебристое и облегающее. Оно должно показаться по меньшей мере странным, если выйти в нем на улицу, впрочем, это могут расценить как очередную причуду знаменитой актрисы и чего доброго, увидев ее, начнут копировать, подумав, что так одеваться теперь модно. Как же Томчин допустил, чтобы одна из его тайн стала известна?

Какие глупые мысли лезут в голову.

Он никак не мог поравняться с ней и всегда оставался позади, поэтому, отвечая на его вопросы, Спасаломской приходилось чуть поворачивать голову влево, из-за этого со стороны казалось, что она хочет отделаться от поклонника, которому как-то удалось проникнуть на студию. Ощущение это усиливалось оттого, что фразы ее были резкими.

— Что с ним?

— Сама толком не знаю. Он не пришел утром на подготовку. Томчин подождал его немного, потом домой ему позвонил, а там ему сказали, что Шагрей не пришел на ночь. Потом из больницы позвонили, сказали, что вчера вечером Шагрея сбило авто.

— Сбило авто?

— Так мне Томчин сказал. Не знаю, будут ли сегодня съемки. Не знаю. Но Шагрея надо проведать. Томчин тоже собирается. Решит неотложные дела и приедет.

— Как он хоть? Ты не знаешь?

— Откуда? Ничего я не знаю. Знаю только, где он лежит. Больницу. Палату — нет. Может, и не пускают к нему никого. Посмотрим, посмотрим. На сердце как-то неспокойно.

Что-то колыхнулось в сознании. Догадка всплыла, а он не успел ее поймать. Ничего не осталось, как после вспышки молнии в небе, а он-то и ее не видел, потому что в другую сторону глядел и уши зачем-то заткнул.

Шагрей уставился в белый потолок. По его средине проходил слегка испорченный ржавым подтеком стык между плитами и свисала бронзовая разлапистая люстра, обросшая бронзовыми листьями с тремя сочными прозрачными плодами, налившимися ярким светом, точно они, впитывая солнечные лучи, могли по вечерам отдавать их обратно.

Он лежал в кровати в незнакомой комнате, укрытый белым одеялом.

Мгновение назад он плавал в белесом тумане, продирался через него, словно заблудился, не ощущал под собой почвы, точно в воде оказался. Приходилось чуть шевелить руками, чтобы она не сомкнулась над головой.

Он не мог вспомнить — как очутился здесь. Никакие сведения о том, как он попал на корабль, который потерпел в дальнейшем крушение, и что это был за корабль, из какого он порта шел, в мозгу не отложились, сколько он ни копался в нем, разгребая воспоминания, как мусорную свалку. Сверху лежала улица, через которую он собирался перейти и, кажется, даже ступил на мостовую, но позже нее был все тот же белесый туман. Он затопил улицу, съел ее, растворил.

Шагрей чуть приподнял голову. Перед глазами вновь на мгновение возник туман. Он почувствовал, что начинает куда-то проваливаться, и, пока тело ощущало под собой опору, поспешил приподняться на локтях, чуть отъехав ногами назад, уперся затылком и спиной в изголовье кровати.

«Ой, ай».

Лучше бы лежал недвижим. Он разбудил боль в правом боку и пояснице. Слабыми голосами подвывали им колени и локти. После такого тревожить остальные участки тела желания не возникало.

Теперь он видел не потолок, а дверь — уставился в нее, точно гипнотизируя. Она и вправду оказалась вменяемой и тут же отворилась, а может, и не тут же, потому что туман вновь охватил его, и, скорее всего, на какое то время Шагрей впал в беспамятство. Он не мог сказать — сколько это длилось. В комнате не было часов.

На дверной косяк легла ладонь, следом в проеме появилось женское лицо. Глаза уставились на Шагрея. Он не знал эту женщину. На лбу у нее была повязка с красным крестом.

— О, так вы очнулись, — прошелестела она. Звуки казались далекими, будто вместо того, чтобы проходить через воздух, на пути своем они встречали воду.

— Да, — губы будто коркой покрылись, склеились, и, чтобы произнести это короткое слово, ему пришлось разорвать их. Он поморщился от боли.

Дверь отворилась шире, чуть скрипнув на петлицах, женщина вошла в комнату, а следом за ней еще кто-то. Двое в белых халатах.

«Врачи», — догадался Шагрей.

Он хлопнул пару раз веками, будто на глаза навернулись слезы, мешавшие ему смотреть, и наконец узнал этих двоих.

— Елена? Александр? — говорить стало легче, но голос у него оказался слабым, дрожащим. Будто это и не он вовсе говорил.

Он хотел подняться повыше.

«Ой, ай».

Успокоившаяся боль опять проснулась.

— Лежите, вам нельзя двигаться, — остановила его медсестра.

— Почему?

— Потому что травмы ваши быстрее заживут, если вы не будете двигаться.

— И к работе над фильмом вы тогда быстрее сможете приступить, — Томчин отодвинул в стороны руками Шешеля, Спасаломскую и медсестру, протиснулся в образовавшийся проход и оказался почти возле кровати, — хорошо выглядите. Небольшой отдых здесь пойдет вам на пользу.

— Вам повезло. Переломов нет. Вы отделались легким сотрясением, синяками и ссадинами, — сказала медсестра.

— Какое там повезло, — отмахнулся Шагрей.

— Конечно, повезло. Несколько дней постельного режима, и вас можно будет выписывать, — продолжала медсестра. — Сейчас я принесу вам поесть, а пока вы можете немного пообщаться с друзьями.

Она закрыла за собой дверь.

«Спросить-то не успел — что со мной случилось. Ладно, когда придет, может, расскажет».

Стул в палате был только один. Никто не рассчитывал, что к больному придет такая внушительная делегация.

— Садитесь, — сказал Томчин, пододвигая стул к Елене.

— Нет, вы, — отнекивалась она.

— Отчего же я? Нет — вы, — шептал Томчин, подставляя стул позади актрисы прямо к ее ногам, и, толкни он ее чуть, она на ногах бы не устояла и села.

Проблема легко разрешилась. Сама собой. Дверь отворилась, но на пороге ее появилась вовсе не медсестра, а полицейский, о чем свидетельствовала его форма.

— Здравствуйте. Следователь Скорлупов, — представился он, оглядывая всех присутствующих профессиональным взглядом. — Не помешал? — если бы кто и стал его убеждать, что помешал, оставил бы это без внимания.

Он подошел к кровати, по дороге прихватил стул за спинку, водрузил его у изголовья, сел, доставая из кожаной папки, которую, когда входил, держал под мышкой, листок бумаги и карандаш.

— У меня есть к вам несколько вопросов.

Шагрей кивнул.

— Мы опросили свидетелей. Они утверждают, что вас сбило авто.

— Я ничего не помню. Вернее так, помню, что хотел перейти улицу, а авто не помню. Даже удара не помню. Все как в тумане.

— Вот стоит оставить на минуту человека, как тут же набежали еще посетители, — сказала вернувшаяся медсестра.

— Мне разрешили, — поспешил защититься от ее нападок полицейский, выставил перед собой листок бумаги с каракулями, точно это было разрешение от директора больницы.

— Больной все равно должен отдыхать, — назидательно сказала сестра.

Она принесла ложку и тарелку с какой-то клейкой массой, судя по запаху, геркулесовой кашей, посмотрев на которую Шагрей покривился в лице и подумал, что, запихни он ее в рот, то каша завязнет на губах и склеит их.

— У вас еще две минуты, — подытожила сестра, посмотрев на часы.

— Две минуты, хм, — теперь пришло время ворчать полицейскому. Он сосредоточился на Шагрее. На остальных не обращал внимания, будто и не было их вовсе, и не давал им слова вставить, потому что хотел как можно эффективнее использовать отпущенные ему две минуты, — дело, оказывается, посложнее, чем это кажется на первый взгляд. Мы-то думали, что это обычный наезд. Из-за вашей неосторожности или из-за водительской невнимательности. Но все не так. Авто, которое описывают свидетели, мы отыскали всего-то в нескольких кварталах от происшествия, и следы столкновения на нем есть. Не помните? Синего «Медведя»?

— Нет.

— Жаль. Так вот оказывается, что получасом ранее авто это угнали. Хозяин его на улице оставил, а спохватился, когда вас уже сбили, побежал об угоне сообщать. К тому времени мы его уже нашли. Такое впечатление, что угоняли его специально, чтобы вас сбить, а потом бросить, чтобы все ниточки обрезать, чтоб преступников нам искать было посложнее. Странно все это. Очень странно. У вас есть какие-либо мнения на этот счет? Может, вам кто угрожал?

Шагрей посмотрел на Шешеля. Тот все понял и успел кивнуть, прежде чем обернулся полицейский.

— Я подумаю, — сказал Шагрей.

— Подумайте. Если чего вспомните или мысли какие появятся, любые мысли, пусть они вам и совсем уж фантастическими покажутся, не стесняйтесь — сообщайте. Следствию может помочь любая малость. Вот моя визитка. Звоните, — он протянул Шагрею картонку, которую достал из нагрудного кармана.

Шагрей бросил на нее взгляд ради приличия, но успел только фамилию прочитать, а потом отложил визитку на тумбочку перед кроватью.

Скорлупов убрал почти не исписанный лист бумаги в папочку, встал, попрощался, отчего-то напоследок задержав взгляд на Шешеле, и вышел из палаты.

— Прощу прощения, но я вынуждена на этом аудиенцию прекратить, — сказала сестра.

— Мы и поговорить-то толком не успели, — сказал Томчин.

— Вот господин полицейский оказался более расторопным, и то, что вы с больным не успели поговорить, — вина ваша, а теперь ему надо поесть.

— Я не хочу, — попытался возмутиться Шагрей, прямо как маленький мальчик, которого мучают кашей. Но никакие отговорки здесь не помогут. Пока он не съест кашу, будет сидеть перед тарелкой, гулять его не отпустят и играть — тоже.

— Положено, — сказала медсестра, подталкивая визитеров к выходу.

— Счастливо, отдыхай. Мы к тебе завтра заглянем, — сказал за всех Томчин, пятясь, наталкиваясь спиной на дверь и открывая ее.

— Да уж не забывайте, — сказал им вслед Шагрей, прежде чем рот его не заклеили кашей. В его глазах была тоска.

Они вышли все вместе из больницы, сели в авто; Томчин — за руль, Елена — рядом с ним, а Шешель — на заднее сиденье, да так и сидел истуканом, соляным столбом, лишь изредка вставляя в разговор, который вели Елена и Томчин, короткие реплики, когда к нему обращались, а в остальное время предпочитал, чтобы о нем позабыли. Он и на кочках, когда авто подпрыгивало, а потом проваливалось вниз, будто аэроплан в воздушную яму, оставался неподвижен. В набухших висках пульсировала кровь, стучалась в череп и отдавалась по всей голове вспышками резкой боли. Шрам побагровел, стал еще более виден, будто кожа по его краям расступилась, а шрам стал глубже и шире, разрастаясь, как овраг, размываемый дождями и текущей по его дну бурной рекой. Шешель и припомнить не мог, когда у него было столь же скверное настроение.

Угрюмый как туча, ткни его пальцем или словом каким задень — прорвется дождем и молниями. Попадись ему сейчас Свирский — избил бы до смерти. Никто не остановил бы его, а полицейские просто не успели бы.

Он размышлял над тем, что ему дальше делать. Месть — слово сладкое. Но как осуществить ее? Не пойдешь ведь в поруганный хулиганящей толпой английский клуб, ныне пребывающий в плачевном состоянии, и куда никто из прежних посетителей не торопился, чтобы исхлестать прилюдно Свирского по щекам перчаткой, пока набежавшие слуги не оторвут тебя от него. Голова его будет мотаться после каждого удара то в одну сторону, то в другую, попеременно подставляя то левую, то правую щеку. Видать, он изучил Библию. Если не всю, то хоть бы один ее постулат.

Робин Гуд чертов. Честно играть не получится.

Шешеля затрясло от возникшей в мыслях картины, а кулаки сжались до хруста в костях. Он высунулся из авто, гневно осматривая улицы, в надежде, что ему действительно попадется Свирский или кто из его знакомых. Ему не везло. Он натыкался на чужие лица.

Но этого мало. Слишком мало. Детские забавы, которыми прежде ограничивался и Свирский, так что на все его происки можно и глаза было закрыть, но теперь-то, теперь-то… Свирский переступил грань.

Шешель знал психологию таких людей. Они любят доставлять боль другим, чувствуя свое превосходство, но сами они эту боль вынести не могут и быстро ломаются, как могучее, но трухлявое дерево. Усилие-то небольшое надо, а потом Свирского снесет лавиной, которая покатится следом за одним маленьким камешком, скатившимся с горной вершины. Свирский стоял возле такой горы. Начни она осыпаться, он не устоит. Аферы с ценными бумагами, просроченные векселя, неуплаченные долги и вот покушение на человеческую жизнь. Ему надо побыстрее отравить родителя и завладеть нефтяными вышками, а потом предложить их англичанам.

Шешель вспомнил бледное лицо Шагрея. Его опять затрясло как от лихорадки, будто ему сделалось холодно, а за окном авто была не весна, а лютая зима. Он закусил нижнюю губу, иначе зубы начинали слишком громко стучать друг о друга.

Пойди он в полицейский участок и расскажи о своих догадках — ничего это не даст. Свирский выйдет из этой неприятности сухим и чистым, скользкий как пиявка или скорее как нечестный борец, который отправился на ринг, намазавшись оливковым маслом. Против него надо действовать не по правилам, а так же подло, отбросив все прежние принципы. Но как сделать это? Ведь даже на войне они так и не переступили грань, за которой находится бесчестье, когда руку тебе никто уже не подаст, потому что и по ту и по другую сторону находились люди благородные. Жаль, что они так долго убивали друг друга. Жаль. Они чтили традиции и правила игры. А здесь? Он-то думал, что все позади, а выходит, что самое трудное, самое скверное еще и не наступило.

Тогда зачем все? Зачем он дрался за Империю и зачем погибли десятки людей, которых он знал? Чтобы остались жить такие подлые люди, как Свирский?

Надо все исправить, но, к сожалению, он не мог воспользоваться самым простым и доступным способом — всадить пулю в лоб Свирскому. Тот ее заслужил. Так ведь устрой с ним Шешель ссору — до дуэли дело не дойдет, а уж Свирский, в случае потасовки в людном месте, найдет аргументы, чтобы засадить Шешеля за хулиганство за решетку, а может, у него хватит влияния и связей, чтобы Шешеля сослали в Сибирь.

Голова распухнет от таких мыслей, треснет, как перезрелый арбуз.

Он был виноват перед Шагреем. Сильно виноват, потому что медлил, не думая о том, на что Свирский способен. Теперь он знал это. Но опыт этот чуть не стоил Шагрею жизни. У него бледное лицо. Почти такого же цвета, что и потолок в больнице, куда его отвезли.

— Я заметила, вы так многозначительно посмотрели с Шагреем друг на друга, что у меня появилось подозрение — он не все сказал следователю. — Спасаломская полуобернулась.

— Откуда же я знаю. Я ведь телепатическими возможностями не обладаю, мыслей читать не могу, а с Шагреем и вовсе не разговаривал.

— Нет, вы что-то знаете, но не пойму, почему скрываете, — сказала Спасаломская, — и не пойму, почему скрывает Шагрей. Не пойму.

— Зачем ему скрывать что-то? — удивился Томчин.

— Я тоже не против — задать этот вопрос, — сказала Спасаломская, — и Шагрею и Шешелю.

— Александр Иванович? — Во фразе Томчина слышался вопрос.

— Если бы знал — все рассказал бы, — откликнулся Шешель.

— Вот и я про то же. Елена Александровна, вы слышали?

— Да…

12

Шешель выдвинул ящик письменного стола, достал браунинг, холодный и приятный. Несколько мгновений вертел его в руках, любуясь совершенством форм. Казалось, что тот сам собой занял привычное положение в стиснутой ладони, слился с ней, точно металл мгновенно приклеился к коже, и только смерть могла стать тем растворителем, который разъединил бы их. Шешель часто пользовался им до того, пока на его аэроплан не поставили пулемет, но и после этого всегда брал пистолет с собой вместо талисмана.

Он запихнул его за пояс, дулом вниз, чтобы при случае его легко можно было извлечь, в карман брюк положил дополнительную обойму, полную патронов, задвинул ящик, разогнул спину и поймал на себе чей-то взгляд, посмотрел чуть в сторону и увидел свое отражение в большом мутном зеркале, висевшем на стене.

Шешель усмехнулся. Слишком серьезный вид был у его отражения.

«Точно на войну собрался. Еще до полноты экипировки и для устрашения противника надо пару гранат прихватить. Вот где их взять? И уж слишком они тяжелые. В карман если положишь — отвисать будут, а возьмешь с собой сумку — неудобно станет, движения она сковывает. Ничего, и так все будет хорошо. Без гранат обойдусь», — успокоил он себя и еще раз повторил: «все будет хорошо», будто от того, сколько раз он произнесет эту фразу, зависит его дальнейшая судьба, но на оберегающую молитву они никак не походили. Браунинг за поясом — более действенная и надежная защита, чем любые слова.

Он забежал домой, только чтобы взять пистолет.

Теперь Шешель решал, куда ехать — к дому Свирского или все же Спасаломской? Но последний вариант предполагал оборону, а Шешель хотел перейти к более активным действиям и наступать, а не обороняться.

Он не удержался, сорвался на бег, вскочил в авто, а когда мотор с первого раза не завелся, сердце едва не вырвалось. Он застонал то ли от боли, то ли от беспомощности, но вторая попытка оказалась удачной, еще не успевший остыть мотор, заворчал, просыпаясь, а авто мелко затряслось, будто продрогнув на холодном ветру. Надо его, когда оставляешь одно на улице, чтобы не замерзло, попоной накрывать.

Авто сорвалось с места скачком, будто конь, которому всадили в бока шпоры. Шины его заскрипели, провернувшись несколько раз на месте, прежде чем зацепились за мостовую.

Попадись ему навстречу полицейский — упек бы в участок за нарушение общественного порядка, потому что Шешель гнал авто на предельной скорости будто бы решив проверить — насколько соответствуют истине цифры на его спидометре и действительно ли оно может развивать подобную скорость или они рассчитаны лишь на то, чтобы привлечь покупателя.

Он вписывался в повороты по таким траекториям, что авто наклонялось на один бок, чуть приподнимаясь и едва не вставая на два колеса вместо четырех, и казалось, что оно либо перевернется, либо начнет скользить по мостовой, пока его не остановит стена дома или столб.

Как заноза засела мысль: «Зря оставил Спасаломскую. Нужно было под любым предлогом быть с ней».

Ей что-то угрожало. Но откуда эти мысли? Как озарение какое-то. Но он привык верить таким озарениям. Если бы они изредка не посещали его, он давно бы уже сгнил в могиле, а так — гнили другие.

Ехать с пистолетом за поясом было крайне неудобно. Дуло больно уткнулось в пах, а край рукоятки — подпер живот, сдавив желудок, который, в свою очередь, тоже чуть переместился вверх и теперь мешал легким вволю наполняться воздухом.

Потерпев минуты две, Шешель понял, что мысли о пистолете начинают занимать слишком много места в его сознании. Он переложил пистолет в куртку, успокоился, стал дышать ровнее, а то разволновался, прямо как новичок, отправляющийся в первый полет, а из-за того, что опытных пилотов осталось мало, то в пару ему никого не дали. Не успокоишься — полет может закончиться в бурьяне или в лесу, но никак не на летном поле.

Но ему-то, ему-то что сейчас грозит? Внезапно проросший сквозь брусчатку столб или яма, образовавшаяся от того, что грунтовые воды подмыли мостовую и она стала похожа на ловушку, которую устраивают в лесу охотники, — присыпают неглубокую яму ветками и землей и ждут неподалеку, когда в ловушку попадется какой-нибудь зверь. Но кто же будет охотиться в городе таким экзотическим способом?

Он неожиданно понял, что вот уже с минуту, а может и поболе, за дорогой совсем не следит, руки его сами выполняли маневры, будто жили самостоятельной жизнью и крутили штурвал авто, не согласуя свои действия с мозгом.

Лицо Шешеля оставалось невозмутимым. Увидев впереди людей, пролетку или другой экипаж, он предупреждал о своем приближении долгим противным гудком клаксона, не убирая с него пальцев, пока ему не уступят дорогу. Авто и пролетки прижимались к обочине, пропускали его, сторонились, точно это прокаженный.

Невозмутимость его было ложной, наигранной. Чувства не прорывались наружу, кипели внутри, как под толстой коркой застывшей магмы, в которую превратилась его кожа. Они не могли пробить ее. Что-то било только в глаза.

Он знал, что опоздал, но все гнал и гнал авто вперед, будто мог обмануть время, а стрелки на часах, развешанных по улицам так же щедро, что и фонари, начнут двигаться в обратную сторону, стоит ему еще чуть-чуть увеличить скорость. Всего на триста тысяч километров в секунду. Тогда бы на финише его ждал приз куда как ценнее, чем тот, что вручили ему после победы на Императорских гонках.

Он гнал от себя плохие мысли, но они уже поселились в его голове, проросли как сорняки, стали разъедать ее, как кислота, и, как он ни старался избавиться от ощущения, что все уже напрасно, ничего у него не получалось.

Так ведь действительно на все махнешь рукой и направишь авто в ближайший столб.

Еще один поворот, и он въехал на улицу, где стоял Дом Свирского, остановился поодаль, так чтобы из дома авто его заметно было, лишь если очень сильно в высунуться из открытого окна. Авто его ничем не примечательное, благо свет фонарей почти не освещал его, ложился чуть в стороне, и поэтому оно оказывалось укрыто вечерней мглой, да и вдоль улицы других авто, брошенных отлучившимися по делам хозяевами, стояло предостаточно.

Было еще не слишком поздно. Вечер только начинался. У Шешеля оставалась надежда опять застать Свирского дома или перехватить его прямо возле входа. Разыскивать его по всему городу — задача сложная, осуществимая разве что, если в помощь ему дадут десяток-другой полицейских.

Но с полицейскими лучше не встречаться. Наметанный взгляд по отвисшему карману куртки сразу определит, что там лежит, возникнут ненужные подозрения. Шешеля на время могут упечь в участок, чтобы выяснить личность, свериться по штрафной картотеке, не значится ли таковая там, и убедиться — не задумал ли он каких противоправных деяний, а он-то как раз задумал, поэтому, чтобы выбраться из участка, придется врать напропалую.

Окинув взглядом дом, Шешель увидел свет лишь в двух окнах на первом этаже, а второй оказался погруженным в ночь. Он опоздал. Самые худшие его опасения подтвердились…

Он подошел к воротам, нажал на кнопку звонка, и ему показалось, что он услышал, как в прихожей зазвенел колокольчик. Спустя несколько секунд дверь в доме отворилась, на порог вышел крепкий мужчина с короткой стрижкой. Он побрел к воротам неторопливой походкой, похожий сейчас на медведя оттого, наверное, что ноги его чуть косолапились, а ступни шаркали по дорожке. И еще — формой черепа. Лоб, чуть скошенный назад, словно специально для большей обтекаемости, производил впечатление чего-то очень крепкого, не менее прочного, чем броня. Пуля о такой лоб расплющится, как о стену, или срикошетит, уйдет в сторону. Размазанный по лицу нос говорил о том, что человек этот какое-то время провел на боксерском ринге.

Он остановился за оградой, взглянул на Шешеля, видимо, ничего не собираясь спрашивать и предоставляя ему право начать разговор первым. Может, он и говорить-то не умел, а только мычал или ревел, чтобы еще больше соответствовать образу.

Шешель мог, быстро просунув руку между прутьями, схватить слугу за пиджак, пока инстинкты не заставили того почувствовав угрозу, отпрянуть назад — тогда он стал бы недоступен, потом притянуть к себе, ударив лицом, которое сейчас заливал свет с улицы, о прутья ограды, чтобы с первого же раза лишить сознания, и, пока тело еще не обвисло и не повалилось, нашарить у него в карманах ключи от замка и только потом выпустить из рук. Его неторопливость не обманула Шешеля. Противник перед ним был опасный. Он может молниеносно провести удар, так что и не заметишь, отчего оказался в бессознательном состоянии. Но все же отмахнуться он не успеет. Шешель опередит его.

— Чем могу? — спросил человек. Голос у него был утробный, глухой, точно он из склепа говорил.

— Я хочу поговорить с графом Свирским.

— Его нет сейчас дома. Он уехал минут двадцать назад.

— Вместе с товарищами?

— Да, как обычно.

— Куда?

— Этого он мне не говорил.

— Вел он себя тоже как обычно?

— Вы из сыскной полиции? — Разговор стал утомлять слугу.

— Нет.

— Тогда я не буду больше отвечать на ваши вопросы. Я не знаю вас и прошу уйти.

— Ну что же, благодарю и на этом.

На прощание он все еще мог осуществить свою затею и проникнуть в дом. Слуга по-прежнему не ждал нападения. Но на это уйдет время. Минут пять. Лишь для того, чтобы убедиться, что Свирского дома нет. Не стоит. Шешель был уверен, что слуга не врет. А то оставил бы после себя, добираясь до Свирского, несколько разбросанных по всему дому бесчувственных тел: возле входа, на лестнице, в коридорах. Жаль что завершающим аккордом тело самого Свирского не станет. Но ничего это не изменит. Ничего. Шешель понимал это уже сейчас. Обычно к такому выводу приходишь, когда уже все позади, тело противника валяется возле твоих ног, в закрытую дверь ломится полиция, а у тебя нет ни времени, ни возможности сбежать.

Взгляд слуги жег ему спину, а потом то ли он вошел обратно в дом, то ли Шешель перестал интересовать его, но чувство, что за ним подглядывают, пропало у пилота еще до того, как он дошел до авто.

Может, и к лучшему это. Теперь они встретятся на нейтральной территории. Вот только где искать его? Город большой. Ночи не хватит, чтобы обойти его. Не так давно с такой же проблемой столкнулся Свирский. Теперь они поменялись местами.

Самый быстрый способ найти Свирского — это остаться здесь, возле его дома, и подождать, пока он не вернется после ночного гуляния. Уставший, чуть навеселе, даже со своими дружками, он будет представлять такую легкую добычу, что Шешель легко справится с ней, не прибегая к помощи пистолета.

Но город этот пока остается ему чужим, лишь позволив ему на время остаться здесь, как позволяет сделать это крупное животное насекомым, которые сели ему на спину, потому что просто не замечает их. Начни они досаждать ему, то перевернется вверх ногами и растопчет насекомых, или хвостом прогонит, или в воду окунется, и тогда все они утонут.

Уехать отсюда? Он еще не обсуждал этот вопрос со Спасаломской. Они вообще мало что еще обсуждали. Не стоит ее спрашивать о другом городе. Это поставит ее перед выбором. По сути, выбором ненужным. Потому что Шешель знал ответ на этот вопрос. Только звучал он несколько иначе:

«Сможет ли Спасаломская жить без киностудии?»

Он знал ответ.

«Нет».

Но даже если и сможет, то она изменится, станет другой и начнет медленно умирать душой. Лучше не ставить ее перед таким выбором. Но как же тогда? Терпеть самому?

Он издали заметил авто Спасаломской. Скорее даже не увидел, а догадался, что то красное пятно возле ее дома — авто. Он нажал на педали, увеличивая скорость, как бегуны при финишном спурте ускоряются, если у них остались еще силы, а ноги не заплетаются. Припарковался позади красного авто, выскочил прочь, даже не потрудившись дверцу закрыть, взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки — одну или две. Дыхание у него сбилось, а сердце от напряжения заколотилось, заволновалось, как близкий к взрыву паровой котел. Сколько он ни стучал в дверь, сколько ни жал дверной звонок, никто внутри не откликался, не шел к нему, точно все там оглохли.

Он приложил ухо к двери, но слышал только, как бьется его сердце, да гудит кровь в голове, а чуть позже он различил, как тикают за дверью часы, но больше никаких звуков оттуда не раздавалось. Только тишина. Пугающая тишина, как в склепе, пыльная и мертвая, от которой начинает пробивать озноб. Наверное, вместо обоев стены у нее обклеены плакатами фильмов, в которых она снималась.

«Где все? Где служанка?»

Он мог бы чуть надавить плечом на дверь, а если бы она не поддалась, отойти от нее немного, разбежаться и удариться в нее всем телом, как тараном, вышибить ее, снести с петель. Будет не так уж больно.

Дверь оббита кожей с внутренней стороны, а под ней для шумоизоляции — вата.

Но зачем? Ведь там нет никого, а если кто из соседей услышит звук падающей двери, подумает, что в отсутствие хозяйки в дом ее решили залезть грабители. Неопытные грабители, которые так и не научились обращаться с отмычками и не могут сделать все бесшумно. Возле выхода его будет ждать полиция.

Наверняка сторож или соседи слышали, когда Спасаломская ушла. Надо опросить их. Но Шешель чувствовал, что, пока он будет стучаться в соседние дома объяснять, кто он и что хочет, уйдет слишком много времени, а его-то у него как раз и не было. Совсем не было.

Он оперся спиной о дверь, начал сползать вниз на пол, сел на корточки, уставившись на пустую лестницу, как верный пес, успевший уже соскучиться по своему хозяину, и, лежа на коврике перед дверью, ждет не дождется, когда тот вернется домой. А тот все не идет и не идет. Перед глазами был туман.

Шешель увидел песочные часы, ощутив только сейчас, как неумолимо идет время, а песка в верхней части часов осталось слишком мало. Он потянулся к часам, чтобы перевернуть их и в какой уже раз попытаться обмануть время, но руки не послушались его, остались недвижимы.

В часах еще осталось несколько песчинок.

«Куда теперь? Город огромен. Почему она оставила авто здесь? На чем же она уехала? Взяла извозчика? Зачем?»

Голова напоминала улей, где мысли гудят, как пчелиный рой, не затихая. Конечно, он не приставлен к ней, чтобы следить за каждым ее шагом, но интуиция подсказывала ему, что он ей сейчас очень нужен. Он должен найти ее. Иначе случится что-то очень плохое, о чем и подумать страшно.

Он был зажат улицами и чувствовал себя крысой, оказавшейся в лабиринте. Воздух пропитан запахом сыра. Чтобы найти его, крыса мечется по ходам, ошибается, сворачивает не туда, куда нужно, натыкается на тупики, и ей приходится возвращаться назад, на прежнее место, и начинать все сначала.

От крысы он отличался только тем, что знал — в часах с каждой минутой песка остается все меньше, а потом, когда он кончится…

Запах. Как же он не ощутил его сразу? Она были здесь недавно. Тонкий запах духов растекся в воздухе. След его был не настолько сильным, чтобы Шешель мог идти по нему, как натасканная поисковая собака. Он нагнулся, пытаясь различить на мостовой отпечатки колес «Олдсмобиля».

«У Свирского есть загородный дом. Мне говорили. Место. Надо вспомнить место. Надо поехать туда».

Свет фар чуть отгонял темноту, но когда он выехал из города и уличные огни остались позади, то темнота окружила его почти со всех сторон и лишь впереди убегала, будто заманивала его куда-то, и тут же смыкалась позади авто. Он был как в коконе и, как ни приглядывался, не мог рассмотреть ничего далее нескольких метров. Там тянулся сплошной частокол темноты с едва различимой границей между ним и накрывшим его небом.

Авто подпрыгивало на колдобинах. Штурвал рвало из рук, сиденье, словно ожив, в самый неподходящий момент чуть подбрасывало Шешеля, точно хотело его вытолкнуть в окно, а авто — освободиться от человека и, оказавшись на свободе, уже не стиснутое со всех сторон домами, мчаться по дороге, как дикий скакун. Авто взбесилось. Примерно так чувствует себя ковбой, вздумавший оседлать буйвола. Он продержится на его спине секунд тридцать, а потом буйвол сбросит его, и хорошо, если вдогонку не поддаст рогом для безопасности, впрочем, сточенным и тупым. Такой удар оставит только синяки.

Чтобы не свалиться в кювет, Шешелю пришлось сбавить скорость. Сделалось удобнее, но нервы стали натягиваться от напряжения, и он вынужден был опять поехать побыстрее, пока на очередной кочке, во время прыжка, не прикусил себе язык, после чего опять поехал потише. Через минуту все повторилось.

Единственном ориентиром стали верстовые столбы. Они медленно наплывали на него из темноты, проносились мимо, так что не на всех он успевал различить написанные белой краской цифры. Он считал, сколько еще их осталось. Некоторые столбы были довольно старыми, но их, похоже, недавно выкрасили заново, подправили, и стояли они теперь ровно, как бдительные часовые на своих постах.

«Только бы баллон не лопнул. Только бы авто не сломалось. Только бы бензонасос не прохудился».

Чем больше думаешь о таком, тем больше вероятность, что какая-нибудь из этих неприятностей случится в дороге.

Что-то заскрипело под колесами, будто он наехал на полчище тараканов и каждую секунду давил тысячи хитиновых панцирей. По бокам стали мелькать деревянные перила, а глубоко под ними он заметил отблески луны на неспокойной воде.

«Еще не хватало, чтобы мост под ним провалился и он рухнул в воду».

Скорее эта мысль вызвала у него недовольство, а вовсе не страх.

Под колесами опять оказалась утоптанная земля с двумя выбитыми на ней колеями, меж которыми росла трава.

Он выключил фары, но незаметным не стал. Двигатель ревел слишком громко и мог распугать всех в округе. Это все равно, что кораблю во время тумана или ночью постоянно гудеть, чтобы о нем знали и обошли стороной. Иначе не избежать катастрофы.

Дом стоял на невысоком холме. Со всех сторон его обступали деревья. Подробностей в темноте Шешель различить не мог. Он уже привык к тому, что окна везде задрапированы портьерами, и даже если внутри горит яркий свет или тлеет огонь в камине, он так и остается в доме, а наружу ничего не выбирается. Вот и кажется, что дом лишен жизни, а на самом деле все не так.

Авто он бросил. Даже ключи оставил в замке зажигания. Чего бояться? Откуда в этой глуши возьмутся угонщики? А если и набредет кто на авто, то вряд ли позарится. Авто ерунда. Груда металла. Не стоит жалеть о нем.

Он перестал различать авто, отойдя от него шагов на двадцать. Оглянувшись, увидел, как позади него клубится темнота, заполняя низину, точно туман, из которого похожий на небольшой островок выступает холм с домом на вершине.

Шешель чуть наклонился вперед, взбираясь по пологому холму. Однажды нога угодила во что-то скользкое, поехала вниз, а Шешель, не успев выставить вперед руки, плюхнулся носом в землю. Молодая трава была мягкой. Шешель тут же вскочил вначале на четвереньки, потом на ноги, пошел дальше, но стал осторожнее.

Фонариком бы посветить, поводить им по темноте, погладить стены дома и дорогу к нему, чтобы опять не упасть, а то вдруг впереди попадется что-то более неприятное, чем проплешина в траве. Не взял он с собой фонарик, а если бы и взял, так ведь включи его всего на секунду — ничего не разглядишь, глаза к свету привыкнуть не успеют, зато свет этот наверняка заметят в доме. Заметят? Он отчего-то был уверен, что в доме кто-то есть. Догадка эта пока подтверждения не получала.

Из носа что-то текло — густое и клейкое.

«Кровь, конечно», — понял он, когда слизнул эту гадость языком. При падении он все-таки расквасил себе нос. Дышалось с трудом. Он сопел, как при простуде, когда нос забит слизью.

Шешель провел тыльной стороной ладони под носом, но кровь скорее всего не стер, а только размазал по всему лицу. Теперь оно было выкрашено в боевую раскраску, которая должна наводить ужас на врагов. Облегчение все же наступило. На пару минут дышать стало полегче. После он опять засопел.

Наконец-то. Душа возликовала, когда из темноты проступили очертания «Олдсмобиля». Шешель потрогал двигатель. Кожу на руке он уже не обжигал, но все еще оставался теплым. Работать он перестал минут тридцать назад.

Шешель подкрался к двери, молясь, чтобы под ногами не скрипнули доски, устилающие пол веранды. Звук этот стал бы похож на разрыв грома. Он шел осторожно, переводя вес тела с ноги на ногу, не спеша. Молитв его не услышали, или Шешель был не очень искренен. Сердце у него оборвалось, когда одна из досок его выдала. Он замер, точно на мину наступил, и стоит ему в сторону сойти, как она тут же взорвется, разрывая его тело на мириады кусочков.

Он смотрел на дверь, думая, что вот сейчас она откроется и на ее пороге появится Свирский или кто-то из его друзей. Ведь не могли же они не услышать скрип. Вот выйдут на порог. Удивятся, наверное, завидев неподвижную человеческую фигуру. Может, речи лишатся, подумав в темноте, что это статуя. Командор пришел! Приглашали они его или нет? А даже если и не приглашали, выйдут на порог — получат по заслугам.

Дверь оставалась закрытой. Прошла минута, не больше, но Шешелю она показалась слишком долгой, точно ход времени замедлился. Сердце его еще не успокоилось, но уже перестало колотиться, как паровой молот, пробуя вырваться из груди, оттого что там ему стало слишком тесно — хоть руками лови.

Решиться на еще один шаг было так трудно, что у него выступил на лбу пот или скорее выступил он пораньше, когда доска скрипнула, а сейчас Шешель только заметил его, но смахивать ладонью не стал — и так перемазался уже весь, как свинья, но не грязью, а кровью.

Петли, на которые в отсутствие хозяев вешался большой амбарный замок, оказались пусты, но дверь все равно оказалась закрытой, то ли на щеколду изнутри, то ли на еще один замок, врезанный в дверь.

Шешель нащупал замочную скважину, накрыл ее ладонью. Оттуда тянуло холодом. Потом заглянул внутрь. Он думал, что ничего не увидит, кроме темноты, но в доме блуждали красные отблески. Вероятно, в одной из соседних комнат горел камин. Присмотревшись, Шешель различил стул, половицы. Он прислонился к скважине ухом. Сперва разобрал только шепот ветра, потом ему показалось, что он услышал слова. Но как он ни старался, речи не понял, будто говорили не по-русски, а на другом языке или даже пели — гортанно, как это делают жители Монголии и прилегающих к ней российских губерний.

Кого привез сюда Свирский? Бурятского шамана, который поможет наслать ему на Шешеля злых духов?

Этой ночью у него появилась плохая привычка подглядывать в замочные скважины и подслушивать.

Он надавил на дверь, но она и не думала поддаваться. Ударить в нее посильнее — может, щеколда или замок и не выдержат, вылетят, но шум поднимется не чета тому, когда доска под ногами скрипнула. Незаметно в дом пробраться не получится. Если там не спят все мертвецки. Если там еще есть кто-то живой.

Не спят. Есть там живые. Пение доносилось с правой стороны дома. Левая безмолвствовала. Шешель решил выставить там одно из оконных стекол. Может, этот путь окажется более тихим, нежели ломиться в закрытую дверь.

Вот будет забавно, если сейчас сзади к нему подойдет собака, оставленная охранять подступы к дому. Она отвлеклась, убежала себе подружку искать, а теперь вернулась и, чтобы загладить свою вину перед хозяином, будет клацать зубами с еще большим рвением. Порванными брюками дело не ограничится. Оставят ее клыки приличные отметины на ногах и руках. Шешель даже обернулся, точно почувствовал спиной приближающееся дыхание собаки.

Стало чуть светлее из-за проступивших на небесах звезд. Их становилось все больше, будто Шешель стал свидетелем их рождения и видел, как они расцветают на черных небесах.

«Шагрея бы сюда. Да его телескоп».

Насколько хватало взгляда, а это всего-то на метров тридцать от дома, ничего живого не виделось. В саду пела птица, а около лица жужжали комары. Но поди разгляди их в темноте. Кусаться они могли почти безнаказанно.

Шешель пожалел, что не прихватил с собой перочинный нож. Сейчас он ему был нужнее, чем бесполезный пока пистолет. Стеклорез — вот предел мечтаний. Но все не предусмотришь. Начнешь еще таскать с собой огромный чемодан — на все случаи и жизни. Причем, по мере накопления жизненного опыта, чемодан этот будет пополняться и постепенно займет все багажное отделение в авто.

Шешель обошел дом, забрался в самый дальний его угол, подцепил пальцами деревянную планку на окне, потянул к себе. Она чуть поддалась, но потом выскользнула. Прежде чем он вырвал ее с корнем, она срывалась еще дважды, после чего хрустнула, как сухая ветка под ногами, и сломалась. Шешель отбросил ее в сторону, отогнул гвоздики, державшие стекло, осторожно, чтобы не порезаться и не уронить, вытащил его, положил ребром на землю, прислонив к стене дома, запихнул в образовавшуюся щель руку, нащупал щеколду и приподнял ее, потом открыл окно.

Подоконник находился на уровне груди. Шешель оперся о него растопыренными ладонями, подтянулся, перекинул одну ногу, задев раму и оставляя на ней жирные куски земли, слетевшей с подошвы. Земля в сочетании с отпечатками пальцев станет превосходной отправной точкой для криминалистов, которые попробуют выяснить — кто же ночью проник в дом. Вдруг хозяева уже не смогут дать никаких показаний.

Чуть посидев на подоконнике, точно это лавка, Шешель раздвинул шторы, заглянул в комнату, но почти ничего не увидел, потому что хоть глаза и привыкли к темноте, но в комнате совсем не оказалось света.

Все еще не отпуская подоконник, он опустился на пол, двинулся к дверному проему, заметному только потому, что он казался еще более черным, чем окружавшая его темнота.

Шешель опять переставлял ноги медленно на тот случай, если он наткнется в темноте на тумбочку с вазой или… на мышеловку. Кто знает, что его здесь ждет? Он успеет остановиться и ничего не разобьет.

Слева в коридор втекали, клубясь, красные отблески. Вместе со светом приходило монотонное пение. Оно резало барабанные перепонки. Хотелось заткнуть уши руками, чтобы ничего не слышать. Но Шешель был лишен этой возможности. Руками приходилось ощупывать стены, идти вдоль них, как слепец, морщась от отвратительных звуков.

Коридор пропитали тяжелые запахи сгоревших благовоний. Включи сейчас свет, окажется, что коридор заполнен белесым дымом. Вот почему кажется, что красный свет клубится — он просто окрашивает в красное дым.

Кажется, что несколько джиннов выбрались из своих ламп, но еще не приняли человеческого обличия и витают по дому бестелесными духами, охраняя покой своего хозяина. И еще это пение. Обычных людей Шешель не боялся, но если он действительно столкнется с чем-то сверхъестественным? Как быть?

Он заглянул в комнату.

По стенам были развешаны канделябры с гроздьями чуть оплавленных свечей. По одному на каждую стену. Но все, кто находился в комнате, все равно оставались лишь силуэтами.

Посредине комнаты была нарисована фосфорной краской звезда в круге, усеянном непонятными письменами. Подле этого рисунка на коленях сидел человек — бесформенный из-за хламиды, наброшенной ему на плечи, и капюшона, закрывающего почти все его лицо, за исключением губ и подбородка. Но лицо его было опущено вниз. Он показался бы кучей тряпья, если бы перестал петь.

Что-то поблескивало перед ним. Присмотревшись, Шешель понял, что это длинный кинжал, скорее похожий из-за ширины лезвия на небольшой меч, — очень эффективное оружие в ближнем бою.

Напротив него — еще две кучи тряпья, но они молчали и не шевелились, погруженные то ли в транс, то ли загипнотизированные пением.

«Что здесь происходит? — лихорадочно думал Шешель. — Куда я попал? Адептами какой религиозной секты являются эти люди? Кто они?»

Он слышал и о сатанистах, приносящих жертвы Дьяволу, и о других, не менее жестоких сектах. Иногда в газеты просачивалась информация об их деяниях, а полиция находила в подвалах старых, заброшенных зданий, на стенах которых углем или фосфорной краской начертаны какие-то знаки и непонятные письмена, то обезглавленную тушу козла, то еще что-нибудь. Полиция подобные находки не афишировала, но тем не менее репортеры об этом узнавали. Поговаривали, что почти все сектанты происходили из богатых семей. Занимались этим из-за пресыщенности. Отсюда и скудость информации. Они имели возможность замять скандал деньгами или связями. Ходили слухи, что у сектантов отрыта под городом система подземных ходов с пещерами, в которых они устраивают свои сборища и справляют обряды.

Как же он раньше не заметил еще одно человеческое тело? Оно лежало на полу, чуть в стороне, вытянутое, недвижимое. Он разглядел рассыпавшиеся по полу длинные волосы, руки не связаны, тянутся вдоль тела. Это женщина! Поза безмятежная, будто она спит скорее спит, потому что вид у мертвых тел, даже если не видно отметин, с которыми пришла к ним смерть, все равно другой, чем у живых. Они жесткие, твердые, будто выточены из дерева. Чтобы убедиться в этом — не надо к ним притрагиваться. Достаточно лишь посмотреть. Это тело казалось теплым, мягким. Спит?

«Но что здесь происходит?»

Шешель чуть сдвинулся в сторону, чтобы рассмотреть все получше, занял чуть ли не половину проема, когда человек оборвал свою песню, поднял голову и посмотрел на пилота.

Шешель обомлел, потерял дар речи. На него смотрел человеческий череп, у которого в глазных провалах все еще сохранялись глаза, но вместо носа была черная дыра, а вместо губ — оскал.

Невольно Шешель попятился назад. Рука его вначале чуть задрожала, и он все никак не мог попасть в карман, чтобы достать пистолет. Но все пустое. Обычные пули не возьмут мертвеца. Они могут отнимать жизнь только у живых, а что брать у этих? Они и так мертвы.

Сцена эта привела в недоумение всех. С секунду длилась пауза, немая сцена, как в финале знаменитой пьесы, но здесь-то только все еще начиналось.

— Возьмите его, — выплюнул череп слова, как какую-то слизь. При этом оскал его деформировался, будто был на чем-то нарисован.

«Краска. Фосфорная краска» — осенило Шешеля. Голос он не узнал. Голосовые связки еще не перестроились после пения, поэтому выдали что-то очень низкое, утробное, будто голос этот действительно принадлежал выходцу из могилы.

Шешель нащупал пистолет, стал его вынимать.

Ожившие хламиды тоже оказались людьми с нарисованными на лицах черепами. Они бросились к Шешелю, будто нарочно подставляя себя под пули, — не попасть в них, даже при очень большом желании, было просто невозможно. Если только пистолет не даст осечку.

С сухим треском пистолет выпустил первую пулю. Шешель видел, что угодил в лицо, в черный провал, нарисованный вместо носа. Никаких следов раны не появилось, но человека отбросило назад, точно он налетел на упругую невидимую стену. Голова его дернулась, глазницы прикрылись веками, тоже измазанными фосфорной краской, а потом он грузно грохнулся спиной об пол, раскинув в стороны руки. Так падают только мертвые.

«А их можно убить», — пронеслось в голове у Шешеля.

Свирский закричал, страшно, истерично, будто под ногти ему загнали иголки, а он не умел терпеть боль. Точно он был гипнотически связан с погибшим и ощутил, как из того ушла жизнь.

Шешель не знал, кого убил. Алексея или Михаила. Хламиды делали всех одинаковыми. Но времени для размышлений не оставалось. Впрочем, для выстрела тоже. Он нажал-таки на курок, но пуля лишь скользнула по плечу второго нападавшего, порвала на нем хламиду, впилась в стену, по дороге задев канделябр со свечами. А потом Шешеля сбили с ног, навалились. Отступая, он сделал один шаг, а потом споткнулся, и если бы не согнул руки, то упал бы на спину, больно ударившись затылком о пол, а так весь удар, усиленный придавившим его телом, пришелся на локти. От боли он стиснул зубы, заскрипел ими.

Пистолет выпал из рук, покатился по полу, потому что кто-то, вместо того чтобы схватить его, откинул в сторону, как ненужную вещь, и его поглотила темнота, так же надежно, как морская пучина. Только на ощупь найдешь, как на взбаламученном дне.

— Сволочь.

Его обдало кислым запахом. Крючковатые пальцы вцепились в горло, а возле лица маячил оскаленный череп с выпученными, безумными, слегка красноватыми от множества порвавшихся кровеносных сосудов глазами. Дыхание у Шешеля перехватило. Он осел на спину, чтобы освободить руки, развел их в стороны, а потом рубящим ударом вонзил ребра ладоней в бока душителя. Тот не ожидал этого, думая, вероятно, что Шешель начнет отдирать руки от своего горла и постепенно, по мере того как в крови будет заканчиваться кислород, теряя силы.

В ответ раздался хрип. Оскал раздвинулся, обнажив глубокий провал рта, но воздух туда не засасывало, потому что легкие отключились и доступ к ним оказался закрыт.

Пальцы на шее обмякли настолько, что Шешель легко, одним движением ухватив руки врага за запястья, оторвал, выдернул, отбросил в сторону, одновременно выгнулся, сбрасывая с себя тело противника, пока тот не пришел в себя и не вздумал вновь душить.

Шешель вскочил, наподдал ногой хрипящее и корчащееся тело, которое ползло по полу, как огромный червяк, стараясь попасть в лицо, размазывая по своему ботинку фосфорную краску и брызнувшую из носового провала кровь.

Захрустели кости. Нападавший затих.

Схватка эта продолжалась секунд пять. Слишком много.

Шешель увидел метнувшуюся к нему тень, выставил руку, но не смог отклонить лезвие кинжала, которое лишь слегка задело ее, вонзилось в бок, полоснуло по ребрам.

Перед глазами заплясали огненные вспышки, а кровь в ушах заглушила все остальные звуки, точно он погрузился под воду.

Кровь лилась потоками из его развороченного бока, но она лишь измазала ему брюки и куртку, а до пола еще не добралась, но тот и так был скользким и липким. Любой шаг на нем давался с таким же трудом, что и по льду. Шешель вскинул руки, чтобы сохранить равновесие, зажал ладонью рану, но она была слишком большой. Кровь просачивалась сквозь пальцы.

Шешель быстро терял сознание. Он старался рассмотреть сквозь застилавшие глаза вспышки света, где последний противник, и все никак не мог этого сделать. Он не заметил, что опустился на колени, опустил руку на пол, чтобы обрести устойчивость. Ладонь его легла на что-то угловатое. Не сразу он понял, что это пистолет. Уже плохо слушавшиеся его пальцы ухватили рукоятку, сжали ее.

«Какая тяжелая. Не поднять».

Пальцы действовали сами. Мозг уже не справлялся со всей получаемой информацией, не успевал обработать ее и подать приказ всем остальным органам тела.

Он выстрелил наугад. Один раз, другой, третий и еще, и еще. У него кончились патроны, но он еще несколько раз нажал на курок. В ответ раздавались щелчки, но он не слышал их. Он уже ничего не слышал, кроме пульсации крови в ушах. Вспышек от выстрелов он тоже не видел. Они были слишком тусклыми по сравнению с огнями, которые плясали перед его глазами.

Он перестал жать на курок оттого, что пальцы его совсем ослабели, выпустили пистолет, и тот упал, щелкнул еще раз, а дуло его в этот момент было направлено как раз на Шешеля. Ему повезло, что патроны кончились.

С секунду Шешель сидел на коленях, чуть раскачиваясь, а потом стал заваливаться вперед, руки его уже обвисли плетьми вдоль тела. Он ударился о пол лбом так сильно, что и это могло выбить из него дух. Он увидел перед собой оскаленный череп.

«Но как же это могло произойти? Ведь он уткнулся лицом в пол. Глаза его могли видеть лишь доски. Наверное, череп он увидел раньше».

Тот выплыл из темноты на миг до первого выстрела, а потом исчез куда-то.

«Попал! Попал!»

Череп улыбнулся ему. Шешель вдруг подумал, что смотрит в зеркало, и ему стало очень страшно и холодно от этой мысли, а потом мир погрузился в темноту, то ли сознание его помутилось, то ли языки пламени на свечах угасли.

13

Она провела эту ночь в крайне неудобной кровати и, открыв глаза, почувствовала, что все ее тело ломит от боли. Впрочем, она почувствовала это еще раньше, когда спала. Сны еще не успели забыться, и она вспомнила какие-то застенки, в которые ее заточили, каменные заплесневевшие стены. Огонь факелов на стенах освещал налитые кровью глаза склонившегося над ней человека, голову которого закрывал капюшон. Хорошо, что это был только сон. Но где она?

Нос щекотал тяжелый запах благовоний, сдобренный чем-то кисло-сладким, железистым.

Все тело ныло, но особенно шея и поясница, будто вместо позвоночника ей вколотили кол. Стоило шевельнуть головой хоть на миллиметр, движение это сопровождалось тупой болью. Кошмарная ночь еще не закончилась.

Взгляд, продираясь сквозь сумерки, добрался до потолка. Руки были точно связаны, но, попробовав пошевелить ими, Спасаломская убедилась, что пут на них нет, а ощущение скованности получалось оттого, что руки затекли. Через миг ее скрутила боль. Она прогнулась, и тогда ее захлестнула вторая волна боли, куда как мощнее, чем первая. Кровь стала возвращаться в руки и ноги. На лбу выступила испарина. Чтобы не закричать, Спасаломская закусила губу, но стон все равно не удержала. Она чуть не потеряла сознание. Похоже, все, что казалось ей кошмарными сновидениями, оказалось реальностью.

Она вспомнила, как выбралась из авто у парадного входа в свой дом, услышала позади себя торопливые шаги, подумав, что, вероятно, это один из поклонников поджидал ее, чтобы попросить автограф, но обернуться на этот звук так и не успела, потому что нос и рот ей заткнули тряпкой, пропитанной хлороформом. Она попыталась сопротивляться, дернулась, но делала это вяло, потому что сознание ее с каждой секундой все дальше уплывало от тела, а она все никак не могла остановить его, глаза закатывались, теряя из вида окружающий ее мир и начиная видеть то, что спрятано под опущенными веками.

Тогда она не успела испугаться, потому что так и не поняла, что с ней произошло. Страх пришел сейчас. Она догадалась, что оказалась в руках у похитителей. Не связали они ее, наверное, оттого, что бросили ее в запертой комнате с крепкими стенами и окнами, закрытыми решетками, и не боялись, что она убежит, как только ослабнет воздействие хлороформа.

Что, если закричать? Может, кто ее услышит. Но наверняка ее увезли далеко от города. Людей вокруг нет. Как в тайге. Закричишь — похитителей накличешь. Пусть думают, что она еще спит. Хоть бы не подсматривали за ней в щель.

Спасаломская попробовала встать на ноги, но они плохо держали ее. Она боялась, что, когда выпрямится, голова ее закружится и она непременно упадет. Пришлось передвигаться на четвереньках, при этом, как она ни старалась, лицо ее постоянно опускалось вниз, точно глаза хотели что-то найти на полу.

Взгляд наткнулся на светящийся рисунок, выполненный фосфорной краской. Линии, письмена. Она чуть подняла голову, чтобы обозреть сразу весь рисунок, но не удовлетворилась этим и постаралась, пока есть еще силы, существенно расширить свои горизонты. Нужно было определить, куда ползти дальше.

Дверной проем загораживала, как ей показалось поначалу, куча тряпья. Из нее торчали две ноги в дорогих, но грязных ботинках. Человек. Может, его тоже усыпили хлороформом, но попозже, чем Спасаломскую, вот он и не пришел еще в себя. Более серьезные подозрения не возникали у нее, пока она не поняла, что ползет по чему-то липкому, будто на полу разлили банку с вареньем.

Она опять опустила вниз взгляд. От пола несло этим противным кисловатым запахом с металлическим привкусом, который она почувствовала сразу же, как только очнулась. К ужасу своему, она догадалась, что это не варенье, а кровь. Тут ее руки, как назло, стали разъезжаться в стороны, и она, вместо того чтобы бежать без оглядки подальше от страшного места, побыстрее выбираясь из кровавой лужи, напротив уткнулась в нее щекой и вся вымазалась.

«Нет. Этого не может быть. Она сейчас проснется. Все окажется сном. Сном».

Она заплакала, мгновенно обессилев. Слезы, прочертив на щеках полоски, стали смешиваться с кровью, растворяя ее. Желудок ее забился в конвульсиях, таких же болезненных, в каких несколько минут назад билось тело, выгоняя прочь остатки непереваренной пищи. По подбородку потекла противная кисловатая слизь.

Спасаломская вскочила на ноги, шагнула в сторону, но лужу переступила только со второго шага, прижалась спиной к стене и зарыдала еще сильнее. Она бы спрятала лицо в ладонях, но те были слишком измазаны кровью, как, впрочем, и все на ней. Платье придется выбросить. Даже если оно отстирается, Спасаломская не сможет его носить, потому что всегда, надев его, будет вспоминать эту комнату и кровавую лужу на полу. Кровавые следы тянулись следом за ней.

Желудок успокоился, только опустев окончательно.

Спасаломская попробовала вытереть ладони о платье. Все равно они остались липкими. Вскоре остатки крови высохли, превратились в тонкую корку, которая быстро потрескалась, стала шелушиться, как старая больная кожа. Такая же корка стянула кожу на лице.

«Только бы на зеркало не наткнуться».

Какая глупая мысль.

Волосы сбились колтуном. Спасаломская поглядывала на тряпье, набираясь сил, ведь ей нужно было пройти мимо мертвеца. Теперь она не сомневалась, что это мертвец. Но что же здесь случилось? Какие-то знаки на полу. Мертвец в хламиде. Любопытно.

Любопытство оказалось сильнее, и, все еще всхлипывая, Спасаломская, проходя мимо трупа, спиной к стене, потому что повернуться спиной или даже боком к мертвецу она боялась, будто тот может воскреснуть и броситься на нее, она чуть нагнулась и заглянула ему в лицо.

Увидев оскаленный череп, она закричала, забыла, что руки испачканы, поднесла их к скулам. Она хотела, чтобы похитители вошли в комнату. Она больше не могла оставаться одна.

С вылезающими из орбит от ужаса глазами она отпрянула, больно натолкнувшись спиной на дверной косяк, выскочила в коридор, не заметив, что и там валяются тела, споткнулась об одно из них, зацепилась за хламиду и опять упала в липкую кровавую лужу. Сил подняться у нее уже не осталось, кричать — тоже и плакать. Зачем? Здесь везде кровь и мертвецы. Она одна среди них. Те, кто привез ее сюда, перебили друг друга, вероятно, не договорившись, как делить между собой выкуп, который они хотели потребовать за Спасаломскую. Хорошо, что они не связали ее. Иначе она, не справившись с веревками, умерла бы от голода и жажды. Одним трупом больше, одним меньше — какая разница.

Она стала отползать в сторону, затравленно озираясь во все стороны, быстро перебирая руками и ногами, как муха, пятясь и не выпуская из взгляда мертвые тела. Из-за этого она постоянно натыкалась то на стену, то на тумбочку. Та стала раскачиваться. С нее слетела ваза и разбилась вдребезги, окатив Спасаломскую россыпью осколков. Они устилали пол, миновать их не получалось. Вскоре ладони Спасаломской опять были в крови, только теперь это была ее собственная кровь.

Когда мертвецы оказались уже достаточно далеко и схватить ее не могли, она вскочила-таки на ноги, заметалась по коридору, ища выход из дома.

Вот она, дверь. Спасаломская натолкнулась на нее с разбега, левым плечом, больно ударилась и отлетела назад, постанывая, а дверь почти и не шелохнулась, даже щелочка не появилась. Она продолжала ломиться в дверь, один раз, другой, третий, била по ней ладонью, умоляла открыться, но та ее совсем не слушала. На левом плече стал появляться сизый синяк.

Спасаломская опять хотела заплакать, но слез у нее уже не осталось. Она прижалась к двери, точно опору в ней искала, закрыла глаза, пальцы поехали вниз, зацепились за засов, удерживая сползающее тело.

«Какая я глупая», — подумала Спасаломская, открывая глаза. Сознание ее прояснилось. Она дернула засов в сторону. Он легко вышел из паза. Тогда она толкнула дверь рукой, вывалилась наружу, чуть не опьянев от свежего воздуха, отличавшегося от того, что был в доме так же сильно, как отличается родниковая вода от болотной жижи.

Глаза прочистились от слез. Страх остался позади за спиной, будто он боялся выбраться из дома на свет, прятался в темноте, как вампир. Спасаломская так явственно ощутила это, что сперва чуть пробежала вперед, чтобы уже ничто не могло обратно затянуть ее в дом, но потом, увидев черное авто Свирского, остановилась. Ее затрясло. Она поняла, кто напал на нее. Кто ее похититель. Страх совсем прошел. Забился в дом. Пришло время ненависти. От клокотавшей в ней злости она порывалась даже вернуться, найти среди трупов тело Свирского и отвести на нем свое раздражение, пнуть ногой или еще что сотворить. Она не сомневалась, что он лежит там — на полу, утонув в своей и чужой крови. Увидеть его труп. Больше ничего не надо. Убедиться, что он мертв, что получил по заслугам и больше не будет ее преследовать, добиваясь любыми способами ее расположения.

«Негодяй. Негодяй», — шептала она и шла куда-то по тропинке.

Спасаломская увидела еще одно авто. Она сразу узнала его. Сперва это породило массу вопросов, а чуть позже стали приходить ответы, и она, как ей казалось, смогла понять, что же здесь произошло. Но если авто брошены, значит, и Шешель тоже лежит там — на полу, утонув в своей и чужой крови.

«Да, да. Она вспомнила. Три тела были в бесформенных хламидах, а еще одно… Шешель. Неужели и он мертв?»

От этой мысли Спасаломская села на тропинку, уставившись невидящим взглядом в пустоту. Она сидела так минуту, две, три. Время проносилось стороной, не трогая ее, а она его не замечала и ничего не слышала, даже собственного сердца и собственных мыслей. Ноги ее затекли. Она придавила их телом. Когда она попробовала пошевелить ими, то удалось ей это не сразу, а когда удалось, то это движение вновь отразилось болью. Судороги в ногах вскоре прошли. Она захотела вернуться. Посмотреть на Шешеля. Может, в последний раз. Сердце у нее обливалось горем.

Шла она покачиваясь, поддаваясь любому порыву ветра, как пушинка, а он, видя ее слабость, несколько раз набрасывался на нее, но все никак не мог повалить.

«Тихо-то как. Как в склепе. Даже дверь не скрипнула, боясь спугнуть эту тишину и потревожить мертвых. Нельзя их будить. Нельзя?»

Теперь самым громким звуком здесь был стук ее сердца.

Лучше бы ей бежать отсюда, заставить себя поверить, что все это не правда, что Шешель жив, только уехал куда-то, никого не предупредив об этом. Он еще вернется. Это чувство будет у нее, когда она станет просматривать фильм, в котором они играли вместе, а так, увидев его мертвое тело, она не сможет заставить себя поверить, что он еще жив.

Кого теперь испугает оскаленный череп, когда знаешь, чьи лица под фосфорной краской. Надо обладать богатым воображением, чтобы понять, что раньше они были людьми и только совсем недавно превратились в кукол, с обрезанными веревочками, за которые их приводили в движение. Хозяин их тоже здесь лежит. Такая же кукла. Руки согнуты или вытянуты, скрюченные пальцы похожи на куриные лапы. Рядом пистолет и длинный кинжал, измазанный кровью. Чьей? Спасаломская почувствовала, что на этом кинжале должна была быть ее кровь. А теперь на нем была кровь Шешеля. Как же он узнал? Следил, что ли?

Вот он. Она присела на корточки. Ее передернуло от кислого запаха. Спасаломская опять потеряла ход времени, когда смотрела на бледное лицо Шешеля, затаив дыхание, будто могла разбудить его. В голове шумело. Она не сразу поняла, что воздух над губами Шешеля колышет слабое дыхание.

Спасаломская не поверила этому. Приложила ухо к груди Шешеля, накрыла его своими волосами, прислушалась. Их сердца бились в унисон. Потом сердце Шешеля стало отставать. Жив! С дыханием из губ его выходила жизнь. Сколько ее там еще осталось, после того, как так много вытекло вместе с кровью? Она не дотащит его до авто, запекшаяся корка крови на ране порвется, и жизнь опять начнет быстро покидать его, а потом остатки вылетят, когда его затрясет в авто. В больницу она привезет еще не остывший труп. Она не довезет его до больницы живым. Но стоять здесь над ним и смотреть, как он умирает, невыносимо.

От того, что не можешь помочь ему, — с ума сойдешь. Оставить его здесь одного? Вдруг за то время, пока она привезет сюда врачей, ему надоест цепляться за жизнь и он присоединится к окружающим его мертвецам. Ее не будет рядом. Но нет другого выхода. Нет. Его надо оставить.

Она поцеловала Шешеля в губы, будто часть своей жизни ему отдала, чтобы он смог продержаться до ее возвращения.

«Держись, — прошептала ему на ухо, — я скоро вернусь. Не смей умирать. Слышишь — не смей. Я скоро приеду».

Она встала, попятилась, глаза ее все никак не могли расстаться с Шешелем и не желали смотреть на что-то другое, а губы шептали: «Я вернусь».

Она забралась в «Олдсмобиль». Тот, к счастью, оказался исправен. Завела двигатель, помчалась в город, а в голове стучала в ритм с сердцем одна мысль: «Успеть. Успеть».

Она остановилась только однажды, чтобы отряхнуть саднящие ладони. До этого Спасаломская все никак не могла понять — почему они начинают болеть еще сильнее, когда она покрепче стискивает штурвал авто. Догадалась спустя несколько минут, что на ладонях у нее остались крупинки разбитого фарфора, и, сжимая штурвал, она все глубже загоняла их под кожу.

Она плохо помнила, как доехала до больницы и что там кричала. Врачи, увидев ее, тут же хотели положить на операционный стол, подумав, что она серьезно ранена.

— Это не моя кровь, — кричала она, — не моя.

«Ну может, за исключением той, что была на ладонях».

Но в такие подробности она не вдавалась. Главное — разъяснить, что надо ехать за город, раненого спасать, а еще надо вызвать полицию. Но это потом, потому что раненый умирает и каждая секунда на счету, а мертвым все равно, когда приедет полиция.

Врачи ее узнали. Она была в окровавленном платье. Глаза чуть навыкате. Она не переставала жестикулировать и что-то объяснять, но говорила сбивчиво, торопясь и из-за этого сама себя, наверное, не понимала. А каково приходилось врачам? Но они видели и не такое. Хотя нет. Такого они еще не видели.

— Карета «Скорой помощи» готова. Едемте. Вы покажете нам дорогу, — сказали они, обступая Спасаломскую.

Но та их не сразу расслышала. Сказывалось нервное напряжение последнего часа. Пришлось повторить.

— Карета «Скорой помощи» готова.

— Готова? Так чего же мы ждем. Поедемте. Я покажу вам дорогу.

— Конечно. Конечно.

Она и не помнила, когда свалилась в глубокий обморок, то ли на пути к загородному дому Свирского, то ли когда они, уже приехав туда, забрали тело Шешеля и возвращались в больницу. Что-то она помнила. Ей казалось, что она видела, как карета «Скорой помощи» мчится по улицам города. Но видела это со стороны, будто стояла на тротуаре, а не находилась в ней. Наверное, все это ей только снилось?

Она очнулась в палате. Голова болела. Бинты стягивали ладони. Она поднесла их к глазам и заплакала, представив, что, когда бинты снимут, на коже останутся безобразные шрамы и ей всегда придется носить перчатки, чтобы никто эти шрамы не увидел.

— Как он? — спросила Спасаломская, когда в палату вошла медсестра, которая, услышав всхлипы, поняла, что пациентка очнулась.

— Врач сказал: «будет жить», — успокоила ее медсестра. — Крови он много потерял. Выздоравливать будет долго. Но выздоровеет. Теперь все от времени зависит. Оно лечит все.

Услышав это, Спасаломская почувствовала такое облегчение, что закрыла глаза и тут же опять провалилась в беспамятство, но теперь это был всего лишь сон. Сон. Она и не подозревала, что пороги больницы обивает орда репортеров, прослышавших о ночном происшествии. Они были готовы заплатить любые деньги, чтобы им разрешили проникнуть в палату Спасаломской, сфотографировать ее и поговорить с ней. Но персонал больницы стойко выдержал первый натиск, а потом к нему на помощь подоспел наряд полиции из ближайшего участка.

Поднимался скандал.

Но она спала, будто скандал этот ее совсем не касался. Все это случилось в другом мире и с другими людьми.

Томчин многое повидал в этой жизни, но был далек от мысли, что видел все. Статья из утренней газеты была как раз из этого разряда. «Неожиданная» — слишком мягкое слово. Здесь надо сказать что-то более резкое. Такого быть просто не могло, и если бы он, секундой ранее, не убедился, еще раз взглянув ни название газеты, что читает «Городские ведомости», а не какой-нибудь бульварный листок, где печатают всяческие истории для любителей клубнички, причем истории эти частенько выдумываются не выходя из стен редакторской комнаты, то никогда не поверил бы прочитанному. Он и сейчас не верил, все еще думая, вернее надеясь, что репортер многое присочинил, чтобы газета продавалась лучше и тираж ее вырос.

Заголовок вынесли на первую полосу, набрав крупными буквами, так, чтобы и слепой разглядел бы их в минуты озарения. Сердце Томчина забилось в истерике, когда он услышал на улице крики разносчиков газет.

— Читайте в утреннем номере. Известная актриса Елена Спасаломская едва не стала жертвой сатанистов.

Томчин остановил авто.

— Иди-ка сюда.

Он поманил пальцем разносчика, высунувшись из авто, дал ему монетку, жадно схватил газету, будто у него могли ее отобрать. И вправду, желающих-то было много, и разносчика окружила изрядная толпа, буквально выхватывая газету друг у друга из рук. Что же будет, когда у разносчика подойдут к концу запасы? Его разорвут на части те, кому газета не достанется. Или он сумеет обмануть их, сказав, что только сбегает в редакцию и принесет еще газет.

Томчин с жадностью впился взглядом в газету, будто кокаинист, получивший дозу. Глаза у него нездорово заблестели. Долго искать не пришлось. Чудовищно огромные буквы заголовка сами лезли в глаза.

«ИЗВЕСТНАЯ АКТРИСА ЕЛЕНА СПАСАЛОМСКАЯ ЕДВА НЕ СТАЛА ЖЕРТВОЙ САТАНИСТОВ».

Прочитанное буквально впивалось в него иголками. Сперва от этого еще быстрее заколотилось сердце, потом к горлу стала подступать тошнота, а кровь мощными волнами прилила к мозгу. Тот стал закипать, как вода в чайнике.

«Не может быть!»

«Сатанисты похитили известную актрису Елену Спасаломскую, когда та возвращалась домой. Они набросились на нее возле подъезда, когда ничего не подозревающая звезда синематографа покидала свое авто. Усыпив Спасаломскую хлороформом, сатанисты увезли ее за город — в дом Родиона Свирского. Он-то и был зачинщиком этого похищения. И там в его доме сатанисты предались исполнению страшного, леденящего кровь, культа. Подобные сообщения мы привыкли получать лишь из земель, населенных дикими племенами, но, оказывается, подобное случается и в Российской империи и не где-нибудь на ее задворках, а в самом ее сердце.

Начертив на полу пентаграмму, тем самым желая призвать нечистую силу, сатанисты хотели принести ей в жертву знаменитую актрису. Для этого они подготовили ритуальный нож, который, как нам удалось выяснить, Родион Свирский привез из поездки по Юго-Восточной Азии».

«Негодяй Свирский! Я разорву его! Упеку в тюрьму, чего бы мне это ни стоило», — закипел Томчин, отведя взгляд в сторону от газеты, сжимая кулаки, отчего края газеты смялись.

«По нашим сведениям, Родион Свирский довольно долго добивался благосклонности известной актрисы, но все его попытки оказались тщетными. Спасаломская оставляла без внимания как дорогие подарки, которые присылал ей Свирский, отправляя их обратно, так и настойчивые просьбы Свирского о встрече.

На горизонте появился более удачливый конкурент, которому удалось захватить сердце Спасаломской. Им оказался майор Военно-Воздушного флота России Александр Шешель, не так давно оказавшийся в Москве и ныне занятый вместе со Спасаломской на съемках грандиозного фильма о полете человека на Луну».

«А об этом он откуда узнал?» — удивился Томчин, задумался, прикидывая, кто из съемочной группы мог выложить приставучему репортеру все, что происходит на студии. Много таковых. Не найти теперь.

«Отчаявшийся Свирский стал действовать, как герой классической пьесы, взяв на вооружение лозунг: „Так не доставайся же ты никому“.

Ритуальный кинжал — вот оружие, которым отвергнутый воздыхатель решил расправиться с актрисой.

Свирский поклонялся темным силам. Когда полиция устроила обыск в его доме, там нашлось множество любопытных книжек, рассказывающих о том, как вызывать души мертвецов, призывать на помощь сатану и прочие мерзости.

В последние месяцы Свирский влез в крупные долги. Приближалась выплата по векселям, и, не сумей он погасить их, судебные приставы опечатали бы его имущество, а затем пустили с молотка. И вот в этой ситуации Свирский решил принести в жертву ту, которую любил, думая, вероятно, что таким образом сможет привлечь на свою сторону темные силы и они помогут ему избежать банкротства.

Что уж он ждал: манны ли небесной, свалившегося на голову наследства, которого ему хватило бы еще на год-другой беззаботной жизни, или чего-либо подобного — мы этого уже никогда не узнаем, если, конечно, кто-нибудь из вас не вздумает воспользоваться одной из книг, оставшихся в коллекции Свирского, и попробует вызвать его душу. Очевидно, что имущество Свирского таки опечатают и вскоре оно будет продано с аукциона, чтобы возместить его долги. И очевидно, что этой участи подвергнутся и книги из его коллекции.

Но обо всем по порядку».

«Хм», — промычал Томчин, неожиданно поняв, что читает статью с таким же интересом, как захватывающий детектив, который не выпустишь из рук, пока не доберешься до последней страницы. Беда, если такая книга попадает к тебе на ночь. Глаз ведь до утра не сомкнешь. Этак, дойдя до конца статьи, найдешь надпись — продолжение следует. Разочарованию тогда предела не будет.

Он добежал глазами до последних строк, пока, не вникая в их смысл, нашел фамилию автора статьи попробовал запомнить ее.

«Бойко излагает. Надо будет в редакцию наведаться, поговорить с ним и переманить на студию. Пусть сценарии пишет».

«Начертанную на полу пентаграмму, пока только светящейся краской, сатанисты намеревались обвести кровью. Спящая Спасаломская лежала подле, а в это время сатанисты читали страшные заклинания. Огонь свечей освещал их лица, на которых все той же светящейся краской были нарисованы черепа. И здесь им помешали. На сцене появился герой, о котором мы уже упоминали ранее, — майор ВВФ России Александр Шешель».

«Либо он имеет хорошие агентурные связи во всех властных структурах, либо у него хорошее воображение, что он смог выдумать такое, или он обладает незаурядным аналитическим умом, достойным Шерлока Холмса, если может реконструировать события с такой поразительной точностью по тем крохам, которые стали доступны общественности. Но, возможно, у него есть все — и связи, и воображение, и ум. Кажется, я нашел хорошего сценариста».

Он не замечал, что встал почти посредине дороги и мешает движению. Авто и экипажам, обходя его, приходилось заезжать на встречную полосу, отчего на улице создавалась аварийная ситуация. Он не слышал ни гудков клаксонов, предназначавшихся ему, ни гневных криков, не обращая никакого внимания на окружавший его мир, пока перед его авто не возник полицейский и не постучал костяшками пальцев по двери. Только тогда Томчин оторвался от статьи и посмотрел на полицейского. Взгляд его был осоловелым, точно он чуть выпил.

— Что с вами? — спросил полицейский, насторожившись, увидел газету в руках Томчина и добавил: — Вы выбрали не самое подходящее место для чтения газет.

Томчин прочитал уже и о кровавой драме, в ходе которой все сатанисты были убиты, а Шешель получил тяжелое ранение. В ту секунду, когда его окликнул полицейский, Томчин представил залитый кровью пол и содрогнулся от этого видения.

«Ритуальный кинжал не испробовал крови Елены Спасаломской, а только Александра Шешеля, но сатанисты так и не смогли обвести кровью светящуюся пентаграмму».

— Простите, — вымолвил Томчин после паузы.

— Ничего. Можете чтение продолжать, только прижмитесь поближе к тротуару, чтобы не мешать движению на улице. Что делается, что делается. Ужас какой! — сказал он в довершение, кивнув на газету: — Я читал эту статью.

— Да, — сказал Томчин, — спасибо вам. Я, пожалуй, поеду.

— Счастливого пути, — козырнул полицейский.

«О господи, отчего посылаешь мне такие испытания. Вначале Шагрей и вот теперь Спасаломская с Шешелем. Я лишился главного консультанта и главных актеров. Хорошо еще, что фильм почти отсняли, а без того, что не успели, по большому счету, можно и обойтись, но… поневоле будешь суеверным».

Он вспомнил черную кошку, перебежавшую дорогу его авто, когда он впервые вез Шешеля на студию.

«Как эпидемия какая-то. Всех выкосило. Что там еще нас ждет? Надо проведать их».

Он представил на больничной койке Спасаломскую. Отчего-то вся она была обмотана бинтами, как мумия, хотя в статье написано, что она почти не пострадала, а вот Шешеля в бинтах он представить не мог. Если и видел в своем воображении человека в бинтах, то на Шешеля тот походил мало.

Он опять развернул газету. Хотел дочитать статью до конца.

«Шешель оказал плохую услугу кредиторам Свирского. Их главный должник — мертв. Его имущество пойдет с молотка. Но прежде состоится судебное разбирательство, о котором мы, конечно, будем сообщать вам».

«Негодяй Свирский. Если бы Шешель не убил его, я его собственноручно задушил бы.

Шешель выбыл из строя надолго. В лучшем случае удастся подснять несколько сцен, где ни он, ни Спасаломская не задействованы. Но таковых мало. Все. На съемках можно ставить крест».

«Сейчас жизни Елены Спасаломской и Александра Шешеля вне опасности. Они находятся в больнице. В какой — мы не станем сообщать, но вскоре вы увидите героев этой истории на экранах синематографа».

«Провидец-то, — выругался Томчин, — фильм мне тут разрекламировал. Да, после таких событий народ на него повалит валом, даже если выйдет сущая дрянь. Но дрянь-то не выйдет. Хорошо еще, что репортер этот, как его, — и Томчин опять глянул в конец статьи, чтобы вспомнить имя ее автора, — не пришел ко мне требовать вознаграждение за рекламу фильма. Впрочем, может, и приходил. Надо свериться. В студии-то я не появлялся. Спешить надо, а то уйдет — ищи его тогда по всем коридорам редакции».

Еще один бездарный день подбирался к середине своей жизни.

14

Томчин, чуть приоткрыв дверь, смотрел на безмятежное лицо Спасаломской — бледное скорее от переживаний, а не от малокровия. Изредка кожа на лице вздрагивала от судороги, но очень, очень редко. Волосы разметались по подушке. Она была так прекрасна, что даже солнце решило посмотреть, как она спит, послав сноп своих лучей проведать ее и погладить кожу на лице. Оно стало чуть желтоватым, чуть розовым и чуть оранжевым, но не только из-за того, что ее осветило солнце. Просто она перестала видеть страшные сны.

Тяжело было Томчину оторвать от нее взгляд, но он, почувствовав, что за спиной у него кто-то стоит, обернулся. Врач прислонил указательный палец к губам, отстранил Томчина, прикрыл дверь и прошептал:

— Пусть спит. Когда проснется, ее можно будет забрать. Она придет в себя окончательно в новой обстановке. Новые впечатления затмят все воспоминания о том, что ей пришлось пережить, они потускнеют. А впрочем, она и так уже почти ничего не помнит. Мои гипнопсихологи поработали над ней. Только газету со статьей не показывайте ей. Хотя бы первые несколько недель.

Томчин кивнул.

— Я постараюсь, но наверняка кто-нибудь проговорится. Она все узнает.

Врач развел руками.

— Сколько она может проспать? — спросил Томчин.

— Трудно сказать. Может, проснется сейчас, а может, через несколько часов. В любом случае, сказочного принца, чтобы разбудить нашу спящую красавицу, звать не нужно. Впору самого принца будить. А мне бы хотелось, чтобы она поспала подольше.

— Где я могу подождать? Когда она проснется, я заберу ее с собой.

— Пойдемте. Я покажу, где мой кабинет. Там есть мягкое кресло и кровать. Мне часто приходится оставаться здесь на ночь. Хотите чаю?

— Нет, — поспешил сказать Томчин, потом, подумав, спохватился, — хотя отчего нет? Выпью с удовольствием. Вы разделите со мной компанию?

— Да, но хочу прежде проведать другого нашего пациента.

— Спящего принца?

— Да, — улыбнулся врач, — но скорее проснется принцесса и ей придется будить его поцелуем.

Они шли по коридору больницы, тихо разговаривая, потому что по обе стороны от них располагались закрытые палаты, где сейчас тоже кто-то отдыхал.

— Могу я пойти с вами?

— В этом нет нужды. Он очень плох. Вы ему ничем не поможете. Я не хотел бы, чтобы его беспокоили. Простите.

Ему не хотелось говорить банальную истину, что время лечит, но и в этом случае все было именно так.

Историю эту забыли не сразу. Спустя месяц, когда Шешель, все еще слабый, вышел из больницы, о ней вспоминали, сплетничали, думая, что далеко не все было оглашено в прессе. Больше всего не везло Спасаломской. Ее донимали репортеры, каждый день сообщали о ее самочувствии, стояли под окнами, смешавшись с ее поклонниками, и радостно кричали, когда в окнах, за которыми она жила, колыхалась занавеска. Они думали, что актриса смотрела на них и так их приветствовала.

Почитатели таланта Спасаломской отправились громить дом Свирского на следующий же день после описанных в газете событий. Люди все прибывали. Они заранее не договаривались. К полудню у дома образовалось нечто схожее со стихийным митингом. Собравшиеся были настроены разнести дом по камешкам. Огорчало их только то, что самого Свирского нет в живых и вздернуть на виселицу, не дожидаясь, когда к такому же решению придет суд, некого. К тому же, чтобы не попасть под горячую руку разъяренных поклонников Спасаломской, которые уже начали перебираться через ограду, стучаться в двери дома и выбивать камнями окна, слуги Свирского заранее все разбежались. Еще немного, и за дело пришлось бы взяться брандмейстерам, а кредиторам от имущества Свирского достались бы уголья, хотя и они могли принести неплохую прибыль, участок-то земли под ними годился для новой застройки.

Подоспели отряды полиции. Но все полицейские уже знали, в чем дело, и хоть находились при исполнении служебных обязанностей, а значит, должны были быть нейтральны и всячески пресекать уличные беспорядки, но делать это не спешили, потому что душой находились на стороне тех, кто пришел громить дом Свирского.

Усмирить толпу удалось, только когда подъехали судебные приставы и один из них, взобравшись на пролетку, будто действительно оказался на митинге, обратился к собравшимся с речью, сказав, что дом опечатан и вскоре его продадут с торгов, чтобы покрыть долги прежнего хозяина.

Город бурлил. На какое-то время история с похищением Елены Спасаломской и ее чудесным спасением стала неотъемлемой темой светских бесед. Томчин, часто ходивший на званые вечера, чтобы в неформальной обстановке пообщаться с нужными людьми, теперь делать это побаивался. Он знал — стоит ему только оказаться на одном из таких приемов, как его тут же, точно мухи сладкий пирог, облепят гости и не отпустят, пока он не удовлетворит их любопытство. То, что Спасаломская и Шешель снимались у него в фильме, — как клеймо на лбу.

Раздавались призывы, что Свирского надо похоронить, как бездомную собаку, — без креста и не на кладбище, где лежат добрые граждане, а в поле, чтобы никто не знал, где он лежит. Могилу же срыть, сровнять с землей. Пусть ничего о нем не напоминает. Пусть он вечно в аду горит, куда он так хотел попасть. Если кто вздумает положить его на кладбище, где покоятся люди почтенные, да еще соорудит поверх его останков монумент с крестом, то найдутся и те, кто гнева небес не побоится, да призраков, которые бродят по кладбищам ночью, придут, постамент сломают, тело же Свирского отроют и перепрячут, закопают в придорожной канаве, чтобы никто не знал, где оно валяется. Может, через много лет, когда дорожные рабочие начнут перекапывать дорогу, расширяя ее, они наткнутся на эти останки. Но кто уж разберет тогда, кому они принадлежали.

Его тело взяли родственники, похоронили где-то в одной из семейных усыпальниц далеко от Москвы, куда слухи о деяниях Свирского еще не добрались, а когда дошли, то все забыли, кто был главными их участниками. Со Свирским они уже не ассоциировались.

Томчин опекал актрису. Старался ограничить до минимума ее общение с репортерами, предложил ей за счет студии, чтобы поправить здоровье, отправиться в путешествие на любой из курортов, хоть в Крым, хоть в Италию, но она отказалась, сказав, что всегда и везде будет думать о Шешеле, звонить в Москву, справляться о его состоянии. Какой тут отдых. Лучше уж вовсе не уезжать.

— Вы правы, — поспешил согласиться с ней Томчин.

Он не разделял этого мнения, но боялся, что, начни он уговаривать Спасаломскую, не ровен час, нервы ее не выдержат и она сорвется.

Она вскоре смогла улыбаться, реагировать на шутки и сама шутила. Выйдя из больницы, дорогу обратно не забыла, приезжала каждый день. Примелькалась там. Лицо-то ее было всем знакомо. Только не все вспоминали — откуда они знают ее. Вот и стали принимать Спасаломскую за одну из сотрудниц, здороваться с ней, а ее это забавляло. Она беспрепятственно могла войти в помещение в любое время. Постепенно многие даже забыли, что в одной из палат больницы лежит Александр Шешель, которого и навещала актриса. Увидев Спасаломскую, некоторые из сотрудников больницы вспоминали фильмы, в которых она играла.

«Так это известная актриса, но почему она работает у нас? Война-то давно кончилась. Теперь такое самопожертвование не нужно».

Оставалось только поинтересоваться: «Почему она порвала с синематографом и стала сестрой милосердия?» Но с синематографом она не порывала, а вопрос этот ей не задавали.

Ей приятно было следить за тем, как выздоравливает Шешель. Увидев его в первый раз, она испугалась, потому что лицо Шешеля похудело, стало не бледным даже, а желтоватым, глаза провалились в череп, а вокруг век растеклась болезненная чернота. Из полуоткрытого рта вырывался приглушенный хрип. Ей показалось, что Шешель на последнем издыхании, может с минуты на минуту умереть и времени на то, чтобы проститься с ним, уже не осталось.

— Не беспокойтесь. Он идет на поправку, — сказал врач.

Спасаломская ему не поверила. Хотела умолять его, чтобы он не стоял здесь столбом, а что-то делал, колол Шешелю какие-то лекарства, но врач уже все сделал.

— Через месяц он сможет уйти.

И опять Спасаломская ему не поверила. Заключи она пари, проиграла бы, потому что врач оказался прав в обоих случаях.

Она отмечала, как изменяется цвет его кожи. Как желтое стало сменяться розовым. Глаза он открыл без нее, но она все-таки успела в тот день посмотреть на него из-за стекла до того, как он опять заснул — теперь всего на несколько часов.

Впечатления свои она хотела записывать в дневник, но испугалась, что когда-нибудь его могут прочитать. Лет через пятьдесят потомки начнут рыться в ее бумагах, вздумают еще опубликовать эти записи. Правда, означало это, что даже через полвека она по-прежнему будет числиться среди знаменитых актрис. Это тешило ее самолюбие. Она не могла припомнить, чтобы кому-то так долго сопутствовал успех. Но театр — это одно, а синематограф — совсем другое. И через много лет она сможет смотреть свои старые пленки, на которых останется вечно молодой. Вечно молодой. Братья Люмьер изобрели рецепт вечной молодости. Будет ли публика любить ее и в старости? Или нет? Захочется ли ей смотреть на себя в старости? Или уйти с экрана, когда еще годы не дали знать о себе? Пусть ее запомнят молодой. Вечно молодой.

Дневниковые записи предназначались только для нее. Для публики она еще напишет что-нибудь, когда придет время сесть за мемуары.

Однажды она наткнулась на выходящих из его палаты офицеров воздушного флота. Оказалось, что это его сослуживцы, возвращавшиеся после отпуска в свою часть. Она разговорилась с ними, а когда зашла в палату к Шешелю, поняла, что встреча эта еще дальше прогнала болезнь.

Он действительно шел на поправку.

Гвардейцы, стоявшие по обе стороны от золотых дверей, толкнули их, как только Шешель подошел к ним. Двери открылись. Они были такими огромными и тяжелыми, что гвардейцы сами никогда не открыли бы их, даже навались они на двери своими мощными плечами. Наверное, в стенах были запрятаны механизмы, и гвардейцы, лишь прикоснувшись к дверям, включили эти механизмы.

Его встречала такая плотная стена магниевых вспышек, что он невольно зажмурился, хотел закрыть глаза ладонью, но удержался. Рука лишь вздрогнула и опять легла вдоль тела.

Его встречали овацией.

Он чуть стеснялся, оглядывался по сторонам, щедро раздаривая приклеенную на лицо улыбку всем, кто смотрел на него. Часть его сознания хотела затеряться в этой толпе, раствориться в ней.

Дамы в красивых платьях, отягощенные драгоценностями, представители дружественных стран, весь кабинет министров, почти все депутаты думы. Они стояли по обе стороны от прохода, по которому шел Шешель. Такие почести воздавались лишь императору, когда он всходил на престол.

Как переменчива жизнь!

Еще несколько минут назад он корчился от боли, валяясь на жестком деревянном полу, хватаясь за горло, но воздух с трудом поступал в легкие, как он ни старался вздохнуть поглубже. Он чувствовал жар, сушивший кожу на его лице, будто он лег возле камина или костра. Но, открыв глаза, огня он не увидел, вытянул руку, схватил что-то, зажал в ладони, а когда поднес ее к лицу и разжал — в ней ничего не оказалось. Потом он увидел на коже серые пылинки. Их тут же унес ветер, а когда они коснулись земли, то заклубился туман, стал подниматься к небесам, как при газовой атаке или дымовой завесе. Из него проступили очертания огромного дворца, шпилями проткнувшего небо. Туман отступал. Стала видна толпа, обступившая дворец. Люди что-то кричали. Вдруг Шешель понял, что это приветствуют его. Он и не заметил, как оказался на ногах, боль ушла, а под ним оказались уже не доски, а брусчатка, отполированная до блеска миллионами подошв.

Это были самые трудные тридцать метров в его жизни. С каждым шагом он ощущал, как ноги его становятся все тяжелее и тяжелее, будто к ним прицепляют гири и теперь они волокутся следом.

Явь это или сон? Еще одна сцена, которую они не успели снять или все же успели?

Позади остался спускаемый аппарат. Его корпус покрылся окалиной, когда он падал в атмосфере, быстро нагреваясь, раскалившись чуть ли не докрасна, когда из него выбросился парашют, гася скорость.

Парашют зацепился за ветви огромной ели, сломал их, но чем ниже он опускался, тем ветви становились толще и крепче, а аппарат с каждой секундой все терял силу, и, в конце концов, деревья остановили его, когда до земли оставалось метра два.

При посадке Шешеля изрядно встряхнуло. Кажется, он потерял сознание. Но ненадолго. Когда двери спускаемого аппарата отошли в стороны и он выглянул наружу, то его окружала ночь.

Аппарат чуть покачивало, будто это качели.

Шешель посмотрел вниз, вытянув голову из аппарата, держась руками за его края, чтобы при очередном покачивании не выпасть.

Он увидел сугробы чуть подтаявшего снега, хотел было выпрыгнуть сразу, но подумал, что снег может оказаться не очень глубоким. Так и ноги поломаешь. Обидно. Ведь все уже позади.

Он не знал еще, что сел неподалеку от глухой сибирской деревни, куда радио еще не провели, а газеты приходят с недельным запозданием.

Он не слышал, как щелкнули затворы винтовок — нет, вовсе не почетного караула, потому что его сюда просто не успели бы привезти.

Жители деревни, увидев огненную молнию, прочертившую небеса, ждали, что она будет трясти землю так же, как и в свое время Тунгусский метеорит, принялись молиться, выбежав из домов. Она упала в лес. Земля не колыхнулась. Когда все поняли, что ни какой опасности нет, охотники пошли посмотреть, что же это такое.

Пробравшись через таежные заросли, они увидели раскачивающуюся на веревках капсулу, вообразили, что это пришельцы, которые, оправившись после посадки, начнут собирать треноги и поливать огненными лучами все живое, что встретят на своей дороге.

Лучше остановить их, пока они не набрались сил. Потом поздно будет.

В тулупах, валенках, шапках-ушанках бородатые охотники за пришельцами. Они обступили аппарат кругом — не вырваться, будто за каждого пойманного инопланетянина им, как в свое время в Америке за скальп индейца, причитается вознаграждение.

Они держали в руках старые ружья. Лет по пятнадцать им было, а то и больше. Привыкли к ним. Таскали с собой в тайгу из года в год, на новые менять не торопились. Спросишь у такого: «Белке в глаз откуда попадешь? Метров со ста?». Но они не относились к хвастунам, которые, когда у них спросят, какую рыбу они поймали, начнут раздвигать как можно шире руки, потом поцокают языком и скажут: «Нет, та было покрупнее». Охотники тоже поцокают языками, головами покачают, потупив взор: «Со ста, пожалуй, нет, а вот дерево самое высокое — метров сорок. Если белка на самом верху, то попадем в глаз-то. Иначе нельзя, шкурку испортишь, а кому она нужна порченая. Лучше тогда совсем не стрелять».

Когда некоторых из них забрали на войну, то лучших снайперов во всей армии было не сыскать. Боялся их противник. Ой, как боялся, когда эти охотники со своим старыми, видавшими виды ружьями шли по улицам захваченных городов, поглядывали на окна в домах, где могли прятаться остатки разбитых частей противника, все еще не желавшие сдаваться и оказывающие сопротивление. Те знали — только шевельнешься, и все, считай себя мертвым, поэтому сидели тихо, когда по улицам шли эти охотники.

Шешель лег на живот, вытянул правую ногу, потом левую, перевалился через бортик, держась за края капсулы и разгибая руки. Капсула закачалась еще сильнее. Пальцы соскользнули с обледеневшего металла, и он упал в снег лицом вниз.

Он сидел в снегу на коленях, с опущенной головой, все еще не слыша человеческие голоса. В ушах у него шумела кровь. Где-то рядом зажегся свет. Слишком яркий, чтобы смотреть на него. Шешель и не смотрел на него, продолжая разглядывать снег.

— Уберите. Ярко. Глаза режет.

Он сказал это слишком тихо.

Стволы ружей провожали его, и когда он выбирался из аппарата, и когда падал в снег.

Охотники не стреляли. Пришелец слишком походил на человека. Кто-то зажег масляную лампу, уже не таясь. Поднес ее к пришельцу.

На огромной голове с темнотой вместо лица, в которой отражался огонь, они увидели надпись «Россiя» и двуглавого орла, нарисованного желтой краской над ней, а чуть сбоку у правого виска — трехцветный флаг.

— Батюшки, наш, а мы тебя чуть не… Откуда ты?

Шешель услышал лишь последние слова. Он приподнял темноту, оказавшуюся лишь стеклом шлема, губы его шелохнулись, но они сплавились. Он не мог их разомкнуть. Тогда он поднял левую руку с вытянутым указательным пальцем. Ткнув в небеса, тот угодил почти в выступившую из облаков Луну — огромную и красивую.

Охотники посмотрели вверх, но ничего не поняли.

— Неужто с небес?

— С Луны, — разлепил губы Шешель.

— С Луны? Так ты на Луне был?

Шешель кивнул.

— А мы-то тебя за пришельца с Марса приняли. Извини.

Шешель и сам читал эту книжку господина Уэллса. Он засмеялся. Это ему показалось, что он засмеялся, а на самом деле захрипел.

Откуда-то взялись сани, устланные мягкими шкурами. Шешеля, поддерживая за руки, как немощного, довели до саней, уложили, накрыв, чтобы не замерз, еще одним ворохом шкур. Медвежьих. Они еще хранили запахи зверей.

— Лежи, отдыхай. Мы тебя в деревню отвезем, а там — в город самых быстрых пошлем. На лыжах они за день дойдут. Тебя ведь в столицу доставить надо.

Шешель кивнул.

— Меня будут искать. Может, в деревню кого пришлют.

— Понятное дело, что искать будут. Знамо дело. С Луны все же вернулся. Первый. Дело государственной важности. Ой, а мы-то тебя и не поздравили, — и с этим словами охотник расцеловал Шешеля, исколов бородой. — Пока тебя от нас не забрали, мы в деревне в твою честь праздник организуем. Но ты отдыхай, сил набирайся.

Скрипел снег под полозьями. Звезды заглядывали ему в лицо, а рядом, тихо переговариваясь, чтобы не тревожить Шешеля, шли охотники, поглядывая на него как на невидаль какую.

Шешель смотрел в небеса, на Луну и улыбался, а потом глаза его стали влажными от слез, потому что все это происходило не с ним. Он отдал бы все на свете, чтобы наяву испытать эти же чувства.

Его ждал император. Кто-то из службы церемониала держал в руках бархатную коробочку с орденом, который через несколько мгновений, как только Шешель дойдет до императора, тот повесит ему на шею.

Ныл бок. Шешель ударился им при посадке, и вот тот все еще не заживал.

Шешель сделал еще один шаг.

Но нога его опоры не нашла, ушла в пол, который был таким же плотным, как вода, или вовсе оказался миражем. Шешель уже переместил на нее центр тяжести, стал проваливаться, а зал вокруг него начал рассеиваться, будто нарисован был на тумане.

Голова закружилась, к горлу подступила тошнота, а тело приобрело ту легкость, которая бывает, когда, подняв аэроплан к небесам, начинаешь падать, уже и не пытаясь удержаться за них. Пропеллеры крутятся только оттого, что с ними играет ветер, а на самом деле они мертвы и вскоре превратятся в щепки, годные разве что для растопки печки.

Успеть бы выброситься, пока земля не превратила тебя во что-то бесформенное и никому не нужное, за исключением той же земли. Она быстро надвигалась, а Шешель все никак не мог выбраться из падающего аэроплана. Когда же он расстегнул ремень, то понял, что уже слишком поздно и даже если он раскроет парашют, то все равно тот не успеет погасить скорость.

Так зачем тогда выбираться из аэроплана? Лучше погибнуть вместе с ним.

Шешель невольно закрыл глаза, когда до земли доставалось несколько метров, но ждал секунду, другую, третью, а удара все не было, будто земля тоже оказалась лишь туманом.

Или он умер и уже на небесах?

Он медленно приоткрыл глаза. Что там еще ему приготовила судьба? Какие неожиданности?

Кровать, на которой он лежал, была не такой мягкой, как медвежьи шкуры. А белый потолок — никогда не сравнится со звездным небом, даже если будешь замерзать под ним, всеми брошенный.

Он опять закрыл глаза, чтобы вернуть себе зимний лес, в котором был так недавно, или великолепный императорский дворец, или хотя бы ощущение полета, но все его попытки оказались тщетными.

Он ушел из мира грез. Вот только бок болел, как и тогда, когда он шел к императору за орденом.

Ему показалось, что за стеклом входной двери он увидел лицо Спасаломской. Но мог и ошибаться. В последнее время он только и видел то, чего на самом деле нет. Что выдумано. Может, и Спасаломская — тоже выдумка? Надо порыться в памяти.

Кто бы мог подумать, что телескопы станут самым популярным товаром, а в магазины, торгующие оптическими приборами, будут выстраиваться очереди, такие же огромные, какие во времена войны стояли в хлебные лавки.

Если бы торговцы смогли предвидеть это, вздумай они за неделю до полета Шешеля на Луну погадать на кофейной гуще, на картах, додумайся сходить кто-нибудь из них к гадалке, что же, тогда они смогли бы подготовиться к нашествию покупателей получше, а так… как стая саранчи сметает любую растительность на своем пути, с прилавков были сметены вначале телескопы, потом подзорные трубы и бинокли, но поток желающих обзавестись оптикой все не иссякал. Напротив, он становился все полноводнее, но торговцам в первый же день нашествия осталось лишь стоять возле входов в свои магазины, разводить руками и говорить, что на прилавках и на складе ничего не осталось. Пусто. Дошло до того, что и театральные бинокли стали уносить домой после окончания спектакля. Администрациям практически всех театров, дабы не лишиться биноклей, пришлось пойти на крайние меры — не выдавать их во время спектакля зрителям.

— Когда появятся телескопы? — Самый популярный вопрос, который можно было выносить на газетные заголовки.

— Не знаю, — ответ, тоже достойный газет, потому что обеспечить резко возросшую потребность оптическая промышленность не могла.

Не могла. Не могла.

Сроки были слишком маленькие. Всего неделя.

Одна неделя. Ну хоть две бы, а так… Телескопы в достаточных количествах появятся слишком поздно, когда и Луна вновь станет безжизненной, а человеческие следы на ее поверхности все равно не разглядеть, сколько ни приближай ее к глазам, пользуясь самыми совершенными оптическими приборами, созданными человеком.

Бинокли. Морские и сухопутные доставались из сундуков и с полок шкафов, где лежали они много лет со времен мировой войны, заваленные стопками полотенец и старых одежд. Прежде они, вглядываясь в небо, ловили германские аэропланы, а теперь — Луну.

Люди по ночам выходили на улицы городов, смотрели в небеса, будто их всех одновременно охватило помешательство. Губы шептали прежде неведомые названия: Кратер Тихо, Море Спокойствия, Залив Зноя, — ставшие теперь такими знакомыми и обыденными, как Коломна или Тула, будто до них так же легко добраться — сядь только на поезд, и он домчит тебя и до Лунных Альп и до Кратера Немо.

Увидеть бы отблеск Солнца на серебристых бортах корабля, увидеть бы огненные сполохи, несущиеся вслед за дюзами, встревоженную лунную пыль, увидеть бы трехцветный флаг Империи, воткнутый в безжизненную твердь.

Бесполезно. Бесполезно. Слишком далеко.

Но это никого не останавливало, и по ночам добрая половина жителей Империи, пусть и без оптических приборов, которых на всех не хватило, до слез в глазах, до первой утренней зари, смотрели на Луну.

Они заболели все. Лунное помешательство.

— Где ты? Как ты? Отзовись.

«Куплю телескоп в любом рабочем состоянии».

Такими объявлениями пестрели газеты. Хоть аукционы устраивай.

Те счастливчики, которые смогли разжиться телескопом, несли этот драгоценный груз, обмотав тряпками, чтобы, не дай бог, не повредить и чтобы никто не догадался, какое сокровище они несут.

Фотографию Шешеля, вырезанную из журнала, вставляли в рамки, вешали на стены в домах, если уж не в угол, где положено быть иконам, так туда, где висел портрет государя-императора или модной актрисы, или родственников — бабушек, дедушек, родителей, любимых братьев и сестер. Любимого пилота Александра Шешеля. Только появись он на улице. Шага ему ступить не дадут. Каждый будет норовить в дом затащить и угостить всем, что есть. Не уйти Шешелю. Не уйти. Всей Империи он стал как родной.

Спасаломская? Ее осаждали репортеры, прохода не давали, чтобы выяснить подробности личной жизни, залезали в архивы частей, в которых служил ее супруг; разбирая его жизнь по косточкам, по мгновениям, выворачивая ее перед публикой, а та ненасытно требовала: «Еще. Еще».

— Вы знаете, что любит Шешель на обед?

— Да. У них часто готовили картошку со свининой и салаты.

— Еще он любит красное вино.

Это обычный разговор на светском вечере. Тема одна.

«Мы на Луне!»

Люди, прочитав это сообщение в газетах, услышав по радио, выбегали на улицы, целовались с незнакомыми прохожими, как со старыми добрыми друзьями, смеялись, танцевали.

Все сошли с ума. Вся Империя сошла с ума.

В роддомах мальчикам давали имя Александр, а девочкам — Александра.

Всех охватила эйфория, как когда-то много лет назад, когда объявили о капитуляции центральных держав, кончилась мировая война и доблестные войска Империи потянулись домой.

«Галиция — наша! Проливы — наши! Константинополь — наш! Циндао — наш!»

Теперь эти лозунги пополнились еще одним.

«Луна — наша!»

Какой-то предприимчивый книгопечатник за ночь отпечатал открытки: Шешель на Луне, над ним звездное небо. Их разбирали, как горячие пирожки зимой. Печатный станок работал день и ночь, выплевывая пачки все новых открыток, которые тут же расходились по рукам, будто в бездну проваливались, а ненасытная толпа требовала: «Еще. Еще».

«Возвращайся. Вся Империя ждет тебя».

«Где ты? Как ты?»

Офицер сыскной полиции Скорлупов сидел на стуле, заложив ногу, за ногу, и раскачивался телом, отчего передние ножки стула чуть приподнимались над полом, и, стань амплитуда качания чуть больше, офицер, потеряв равновесие, непременно запрокинулся бы назад, ударился о стену или пол и угодил бы с разбитой головой в одну из пустующих палат. Поскольку травму он получил во время исполнения служебных обязанностей, то за служебное рвение и презрение к опасностям, которые на каждом шагу поджидают полицейского, в награду ему причитались — нашивка на мундир за ранение, продвижение по службе и прибавка к жалованью. Только такими перспективами можно было объяснить эти акробатические покачивания на стуле, достойные того, чтобы их показывали на цирковой арене, предварительно чуть усложнив номер — натянуть канат над ареной и поставить стул на него. О, у этого офицера получится и на пятиметровой высоте так же спокойно балансировать на стуле, как он делает это в больничной палате. Чай, это не страшнее, чем идти на вооруженного бандита, которого начальство приказало взять обязательно живым.

— Право же, Александр Иванович, — говорил Скорлупов назидательно, — откуда в вас это мальчишество? Отчего нам не доверили это дело? Думали, что упустим Свирского и не сумеем доказать его причастность к покушению на Шагрея? Полноте.

— А?

Шешель полулежал в кровати, подложив между своей спиной и деревянной спинкой кровати подушку. В окно заглядывало солнце. Лучи его просачивались через щелку в шторах. Шешель ловил их, подставлял лицо и жмурился, совсем как кот, разве что только не мурлыкая от удовольствия.

Бок ныл только по ночам и еще когда погода менялась. Но в последние дни на улице было жарко. Швы еще не сняли. Шрам чесался. Шешелю постоянно приходилось искать занятие для рук, иначе он расчесал бы шрам до крови.

— Нисколько не ставлю под сомнение ваш профессионализм, — сказал Шешель, — но боюсь, что, улаживание все формальности, как то: получение ордера на арест столь уважаемого человека, коим до недавних пор являлся Свирский, помешало бы вам успешно завершить эту операцию.

— Если все мы будем устраивать самосуд, то, знаете ли, к варварству вскоре придем.

— Не сгущайте краски. Ведь признайтесь, считаете, что действовал я правильно.

— Иначе и не пришел бы проведать вас.

— А я думал, что вы здесь исключительно по служебным делам. Черпаете информацию для отчета. Дело-то закрыто?

— Нет еще. Оно почти закрыто. Руководство хочет спустить все на тормозах и оставить без последствий для вас ту бойню, которую учинили вы в доме Свирского. Три трупа — это много. Дело закроют, но это крайне сложно сделать.

— А что такое? — Шешель нарочно слишком театрально удивился, как плохой актер, который не знает меры, постоянно переигрывает, а зритель, чувствуя эту фальшь, на спектакли, где он играет, — не ходит. Вот он и рад, что сумел заполучить хотя бы одного зрителя и теперь демонстрирует перед ним все свое умение.

— Ну как же. Формально вы превысили допустимые меры самообороны. Вот как это звучит. Ворвались в чужой дом, стали палить из пистолета, а у тех, кто в доме был, ничего, кроме холодного оружия, в распоряжении не было. В зависимости от того, как повернуть это дело, вам могла грозить либо смертная казнь, либо большой срок в сибирских губерниях.

— Ай, ай, опять у нас Сибирь хотят осваивать при помощи деклассированного элемента. Неправильный это путь.

— Что же, по-вашему, надо туда самых лучших людей общества отправлять?

— Конечно.

— Тогда вам туда прямая дорога.

— Спасибо за комплимент. Но у меня еще здесь дела остались. Касательно преступников в Сибири, что же, может, что и получится. Вот у британцев с Австралией эксперимент, кажется, оказался удачным. Но простите, мы отвлеклись.

— От чего?

— Вы говорили, что мне прямая дорога в Сибирь.

— Да? Неужели?

— Вы меня пугаете. Знаете, когда не помнят того, что только что происходило, и при этом хорошо помнят прошлое — это верный признак старости. Проверим, не пора ли вам на заслуженный отдых. Помните ли вы…

— Не стоит проверять. И так знаю, что на заслуженный отдых мне будет еще рановато лет этак двадцать пять или даже тридцать, — прервал Шешеля офицер, — раньше меня, как бы я ни хотел, не отпустят.

— Счастливчик.

— Хм. Может быть. Эту тему можно будет обсудить. Но вернемся к нашему основному разговору.

— Вы вспомнили — о чем он? — все так же театрально обрадовался Шешель.

— Я и не забывал, — сквозь зубы процедил офицер, — и так дело получило широкую огласку. Информация дошла до самых верхов. Общественность полностью на вашей стороне, и, решись органы правосудия на такой шаг, как посадить вас в тюрьму, хотя бы даже на то время, пока длится следствие, возле тюрьмы собралась бы толпа и взяла ее штурмом, как когда-то Бастилию.

— И разнесла бы ее по кусочкам? Высокое начальство посчитало, что не стоит так рисковать? Да, и помнится, после взятия Бастилии развернулась такая вакханалия, что не приведи господи. Такое и врагу злейшему не пожелаешь.

— Вот. Вот. А впрочем, к революции освобождение вашей персоны не привело бы.

— Как знать. Кто знает, что придет в голову разбушевавшейся толпе?

— Не беспокойтесь — все было бы под контролем. Максимум — действо сопровождалось бы вышибанием тюремных дверей. Но я предвижу, что персонал тюрьмы сам бы отворил двери перед толпой, поскольку мнение общества касательно вашей персоны как о герое — полностью разделяет. Маятник качнулся в обратную строну. Там, где мог быть знак минус, поставили плюс. Та ночь и та бойня ставятся вам в заслугу.

— Не нравится мне слово «бойня». Все-таки я был один, а их трое.

— Хорошо. Не буду больше его упоминать. Я не удивлюсь, если от нашего ведомства вас представят к какой-нибудь награде и сам министр внутренних дел вручит ее вам в торжественной обстановке.

— Да, да, — тихо сказал Шешель, — не император за Луну, так хоть министр за звезду.

«За спасение звезды. Иначе Спасаломскую не назовешь. Звезда, которая освещает нам небосвод. Как же без нее было бы плохо. А Луна? Настанет ночь, и она вновь появится. Ничего ей не грозит».

— Что, простите? — не понял офицер.

— Нет, ничего. Я о своем. Задумался, простите.

— Пожалуй, сегодня больше не буду надоедать вам своим присутствием.

— Вы вовсе не надоедаете мне. Знаете ли, времяпрепровождение на больничной койке — занятие довольно скучное, — Скорлупов понимающе кивнул, но не стал вдаваться в подробности, откуда ему это известно. — Ранения на войне получали многие, — а поэтому, — продолжал Шешель, — если вы захотите прийти еще раз, пока я здесь нахожусь, то буду очень рад вас видеть.

— Как только позволят служебные обязанности — непременно загляну, — сказал офицер, вставая со стула, — очень интересно будет узнать о фильме, где вы снимались вместе со Спасаломской.

— Вынужден разочаровать вас. Содержание картины, пока она не вышла на экраны, тайна, разглашать которую нельзя, хоть и не под угрозой смертной казни, но все же последствия для ослушников — жесткие. Лишение гонорара, премиальных и так далее.

— Жаль, но думаю, что мы сможем отыскать и другие темы для беседы.

— Ой, — Шешель хитро сощурился, погрозил Скорлупову указательным пальцем, — складывается меня впечатление, что вы захотите предложить мне работу в своем ведомстве.

Скорлупов потупился.

— Я вижу, что прав.

— Не будем пока так далеко забегать вперед. Я вас покидаю. Выздоравливайте.

— Премного благодарен.

Когда Скорлупов ушел, Шешелю стало скучно. Он уставился на дверь, стал гипнотизировать ее, но она больше не открывалась и никто, даже сестра милосердия, не приходил к нему в палату.

15

Он и не заметил, как пришло лето.

В памяти отпечатались ручейки растопленного солнечными лучами снега, которые текли вдоль улиц и проваливались в водостоки, а люди, чтобы не испортить ботинки, не промочить ноги, перепрыгивали через них, оказываясь почти на центре мостовой, будто нарочно хотели попасть под авто.

Остались только песчинки на дне высохших ручейков. Никому не приходило в голову промыть этот песок, несмотря на то, что некоторые крупинки блестели в нем, как… битое стекло.

Но это было не здесь.

Москву он застал, когда и следов от ручейков уже не осталось. Дворники все смыли.

В витринах его изображение походило на отретушированную фотографию, над которой работал не очень опытный мастер, и, чтобы долго не мучиться, закрашивая синяки под глазами, выправляя ввалившиеся щеки, он наложил на все лицо тени.

Его чуть покачивало то ли от ветра, то ли он опьянел немного, когда вышел из больницы и вдохнул воздуха, к которому не примешивали запах лекарств. Чтобы переход этот был наименее ощутим, последние дни он часто открывал у себя в палате окно, зная, что до обхода врачей еще слишком далеко, а если и войдет сестра, то она лишь упрекнет его за то, что он совсем не бережет свое здоровье и от сквозняка может простудиться, пройдет через всю палату, закроет окно и строго посмотрит на Шешеля. Хорошо еще, что не подумает, будто он все делает нарочно, чтобы подольше остаться в больнице. Но, появись у него такие мысли, ему надо лишь расковырять розовый шрам на боку, который еще несколько дней назад стягивали нитки, а теперь в тех местах, где они протыкали кожу, остались лишь розовые точки.

Кормили его хорошо. Но одежда висела на нем, как на вешалке, собравшись в многочисленные складки. Врач, провожая его, нахмурился и предложил подобрать на складе что-нибудь поменьше размерами.

Шешель отказался, а врач сказал, что он может остаться в больнице, пока не наберет в весе.

— Нет, нет, спасибо, — сказал на это пилот.

«Империя встречает своего героя!»

Он ехал в огромном открытом авто, пузатом и округлом, будто его выдували из куска расплавленного металла стеклодувы, а потом прорезали в нем двери и убрали крышу. Взгляд его бродил по многотысячной толпе. Все лица казались ему знакомыми, но людей было слишком много. Он не успевал вспомнить ни одного имени.

Они устилали его путь цветами, как римскому полководцу, вернувшемуся с победоносной войны, но позади него не было ни одного легионера, будто он в походе потерял всю свою армию.

Полицейским, выстроившимся вдоль улицы и схватившим друг друга за руки, словно они хотели водить хоровод, с трудом удавалось сдерживать толпу. Как же им хотелось разомкнуть руки, помахать Шешелю и закричать ему что-то. Но тогда толпа прорвалась бы сквозь это живое заграждение, затопила бы улицу, бросилась под колеса авто, чтобы остановить его и вытащить Шешеля, а потом качать его, качать, качать.

И тогда он не успеет на прием к императору.

Люди высовывались из окон. Шел цветочный дождь. Лепестки падали ему на лицо, медленно затапливая авто.

Он начинал глохнуть от криков, с которыми его встречали.

«Империя встречает своего героя!»

Он слишком вжился в свою роль и порой не мог сказать, где реальность, а где вымысел. Он понимал, что это приводит его к психическому расстройству. Но кто же хочет провести остаток дней в больнице, рассказывая пациентам о том, что побывал на Луне. Те будут внимательно слушать его, кивать, а когда придет их время поведать о своем прошлом, один начнет сокрушаться, что главную свою ошибку совершил, когда повел свои, доселе непобедимые войска на Россию, а другой гордиться, что дошел со своими фалангами до края мира.

— Тебе повезло, что ты не пошел на север. Славяне остановили бы тебя, — закричал бы тогда первый.

— Я дрался с любыми племенами и всегда побеждал, — парировал второй.

— Этих ты не разбил бы. Поверь мне. Разве ты не видишь — им покорились небеса.

— Да, да, — понурив голову, соглашался первый. — Хорошо, что я не пошел на север.

Эти двое — достойная компания для покорителя Луны.

Шешель замечтался и не сразу увидел, что его со всех сторон обтекает вода. Она вытекала из-за угла ближайшего дома, будто там, укрывшись за карнизами в какой-то подворотне, все еще сохранился сугроб снега, а теперь солнце нашло его. Как ему удалось так долго прятаться от него? Он должен почернеть от старости, съежиться. Он не мог давать такую чистую воду.

Шешель выбрался из потока, постоял возле его краешка, так, чтобы носков ботинок лишь чуть-чуть не доставала вода, а потом зачем-то пошел искать его исток.

Тридцатью метрами выше по течению суетились ремонтники, пробуя закрыть сломанный повозкой пожарный гидрант. Они все вымокли, но вода не хотела останавливаться. Так и будет течь, пока не иссякнет. А вдруг гидрант черпает воду из подземного моря? Все улицы тогда окажутся затопленными. Передвигаться придется на лодках. Москва станет Венецией.

Глупое, наверное, у него было выражение на лице, когда он смотрел на ремонтников. Те его заметили, но работы не остановили, только в сторону его глянули и один из них сказал;

— Мил-государь, чего встал-то. Не цирк здесь. Иди своей дорогой. Не мешай.

Ремонтник был облит, как и его товарищи, с ног до головы водой, но было слишком жарко, и Шешель сейчас и сам был не против принять водные процедуры. Приятная работа.

— Извините, — сказал Шешель.

И чего ему в голову пришло искать истоки ручья? За какой такой надобностью? Может, в голове у него что-то сломалось?

Что с ним происходит? Превратился из боевого пилота в рохлю, которого и дверной скрип может испугать. Нервы сдают. Пришло время менять свою жизнь, поворачивать в более привычное русло. Он создан для полетов, по крайней мере, ему хотелось верить в это. А съемки? Пусть другие этим занимаются. Это не для него.

Пока он искал исток, за его спиной проехало авто Томчина. Тот направлялся в больницу. Он ехал один. Спасаломская была очень занята. Опять занята.

Томчин что-то пел себе под нос. Минувшим вечером он доделал фильм. Вернее сказать, он понял, что уже ничего не сумеет изменить в нем. Идеи были, но существующие технологии не позволяли реализовать их. Возьмись он за работу лет на десять попозже, возможно, все было бы иначе, но сейчас… Шлифовать же фильм можно до бесконечности, главное — остановиться, плюнуть на все, все бросить и подождать немного, когда мысли в голове улягутся и, может, тогда вернуться опять к фильму, но лучше не возвращаться.

Он чувствовал себя легко, будто оказался на Луне и его обрюзгшее тело весит во много раз меньше, а слабые мышцы без труда управляются с ним. Он позволил себе проваляться в постели гораздо больше, чем рассчитывал, а проснувшись, увидел, что уже опоздал. Приехав в больницу, он узнал, что Шешель ушел несколько минут назад.

— Взял ли он авто? — спросил Томчин.

— Я не видел, — сказал врач, — но, кажется, что нет.

— Тогда я его догоню.

Шешель шел быстро-быстро, не оглядываясь, как v только что выпущенный на свободу преступник, долго просидевший в тюрьме, почти не разбирая дороги, опять погрузившись в свои мысли.

— Александр Иванович, — окликнули его.

Его ли?

Шешель услышал, остановился, оглянулся на голос.

— Александр Иванович, ну что же вы ушли? Я ведь обещал, что заеду за вами, — Томчин, подходя к нему, улыбался, расправляя руки, как крылья, будто взлететь хотел или чуть приподняться над землей, чтобы стать вровень с Шешелем.

— Мне хотелось прогуляться, — сказал Шешель.

Они обнялись, но стиснули друг друга не в полную силу, а то шрам на боку у Шешеля разойдется и придется его опять везти в больницу. Врач, увидев его, всплеснет руками, скажет: «Неужели мы так плохо заштопали вас?»

— Садитесь в авто. Я отвезу вас домой, последними новостями поделюсь, — но главную из них он не утаил, выложил сразу, — я доделал фильм. Он готов к показу.

— Вот как?

— Хочу завтра устроить просмотр. В студии. К вашему выздоровлению хотел поспеть. Вот успел.

— Спасибо.

В больнице у него было слишком много времени. Поначалу ему запрещали вставать с постели. Он только и делал, что долгими часами смотрел в потолок или в окно, будто заключенный в камере, который завидует тем, кто на свободе.

На афишной тумбе, что стояла напротив окна больницы, он видел нарисованные надгробия, кресты и скелеты, которые, выбравшись из могил, тянули крючковатые пальцы к зачем-то забредшей на кладбище красавице с бледным лицом, будто вампиры выпили у нее всю кровь.

Приятный вид для тех, кто на больничных койках цепляется за жизнь. Но они все равно не могли увидеть этой афиши. Те же, кто мог подойти к окну, скорее всего, уже выскользнули из лап смерти. Они грозили ей пальцами и смеялись над ее беспомощностью.

Афиша провисела неделю. Потом ее заменили другой. Расклейщик поставил рядом с афишной тумбой ведро, макнул в него кисточку и густо смазал скелеты, надгробия и красавицу клеем. Жесты у него были широкие. Когда он нес кисточку к тумбе, с нее срывались большие капли клея, падая на мостовую. Того и гляди когда расклейщик уйдет, кто-нибудь, придя поинтересоваться, что же идет в кинотеатрах, завязнет, как муха, попавшая в мед.

Шешель следил за тем, как расклейщик достает из сумки свернутую рулоном новую афишу. Название фильма он прочитал еще до того, как расклейщик приладил ее к тумбе.

«Сатанинская оргия».

Как сговорились.

Зря Томчин боялся, что кто-то из конкурентов проведает о его замыслах. Возьмись они за съемки фильма о полете на Луну, так непременно вставили бы в сценарий одинокую зеленую красавицу. Она встречает космонавта хлебом и солью. Нет. Пожалуй в духе времени будет, если красавицу похитит с Земли какой-нибудь, невесть откуда взявшийся монстр, припрячет на Луне, а возлюбленный ее — космонавт-красавец отправится выручать ее из заточения.

Новое прочтение старой сказки.

Шешель попробовал представить, как будет выглядеть афиша такого фильма, но вспомнил о той, что приклеили на тумбу. Сценарий для подобной продукции писался обычно один день, поручался он бульварному репортеру и оплачивался соответственно. Съемки длились не больше недели.

«Сатанинская оргия».

Знакомое название. Ну конечно. Он ведь сам стал участником подобной дешевой и незатейливой постановки. Может, в доме Свирского была установлена камера и все, что происходило там, засняли на пленку, проявили и смонтировали?

Постановка. Все игра. Но как быть тогда со шрамом на боку, с тремя трупами? Съемочный процесс перестал контролироваться? Механизмы сошли с ума и стали убивать своих создателей?

Шешелю показалось, что он стал понимать, какие мотивы двигали Свирским. Пока это была лишь догадка. Она походила на тень, на отблеск, на молнию.

Свирский хотел обставить уход из жизни Спасаломской, как финальную сцену фильма. Ведь в начале своей карьеры, когда ее никто не знал и она была вынуждена соглашаться на любые предложение или, если быть точным, на почти любые, играла она именно в таких постановках. Вот только не запланированное в сценарии появление Шешеля все испортило. Надо было остановиться, прогнать Шешеля и начать все заново. Шешель и слова не дал им сказать…

Ай, ай, тонкий эстет Свирский. Хотел совместить мир реальный и кинематографический. Шешель и сам с трудом усматривал границу между ними.

Томчин отвез Шешеля домой, сказав на прощание, что ждет его завтра на студии в полдень.

— Вы успеете выспаться? — спросил Томчин.

— Думаю, что да, — ответил Шешель.

В квартире было чисто, кто-то, домовой, что ли, убирался в комнатах, пока Шешеля здесь не было.

На следующий день он приехал на студию. Минута в минуту. Томчин стоял у входа в главный павильон.

— Добрый день, Александр Иванович, — сказал он, когда Шешель припарковался у забора и выбрался из авто, — вы очень хорошо выглядите.

Сомнительный комплимент. Такой говорят только дамам, да и видел Шешель утром свое отражение и не нашел, что хорошо выглядит, а напротив.

— Спасибо, — тем не менее сказал он Томчину.

Просмотровый зал был гораздо уютнее тех, где обычно приходится оказываться зрителям, пришедшим посмотреть фильм. На жестких, скрипящих от каждого движения лавках можно заработать себе мозоли, пока перед тобой на белой простыне проплывут кадры на двух, а то и трех километрах кинопленки.

И Томчин с улыбкой вспоминал импульсивных жителей одной северокавказской губернии, которые, просматривая фильм «Оборона Севастополя» и увидев, как с экрана на них надвигается британская кавалерия, забросали ее вытащенными из-за поясов кинжалами, чем привели в совершеннейшую негодность несколько десятков квадратных метров очень дорогой ткани. Сеанс пришлось тогда прекратить, но, возбужденные зрелищем, люди все не расходились. Томчин тогда впервые почувствовал, какое сильное воздействие может оказывать кинематограф на людей.

Зал был рассчитан человек на пятьдесят. Когда сюда пришли Шешель под руку с Томчиным, который все время опекал пилота, видимо решив, что тот все еще не оправился от ран, большинство кресел оказалось занято.

— Не буду форсировать события. Но уверяю, что вас ждет сюрприз. Это мой лучший фильм. После него хоть работу бросай, занимайся чем-то другим, все равно мне уж, наверное, не сделать ничего более грандиозного, чем эта картина.

— Зачем же ставить крест на себе, — сказал Шешель, — подождите. Отдохнете немного и поставите еще что-нибудь.

Техники сгруппировались на задних рядах. Впереди них расселись актеры, занятые в массовых сценах, не тех, конечно, что снимались на стадионе, потому что, для того чтобы показать фильм им всем сразу, пришлось бы опять арендовать стадион.

Все ждали только Томчина и Шешеля. Когда они вошли, разговоры умолкли, повисла тишина.

Кресла были обиты кожей. Окажись они в обычном кинозале, то вандалы на первом же сеансе изуродовали бы их, вырезая куски обивки, чтобы потом сшить из нее себе ботинки. Они бросали бы на мозаичный паркет, достойный дворца, выстроенного преуспевающим предпринимателем, шелуху от семечек, и вскоре каждый шаг бы сопровождался противным хрустом, точно под ногами снуют полчища тараканов и ты втаптываешь их в пол. На подлокотниках были вырезаны львы. Шешель положил руки на их спины, откинулся на спинку.

Возле них все время суетился какой-то молодой человек. Он сел чуть в стороне, на места, которые предназначались второстепенным актерам. Но в фильме он не играл. Сперва Шешель принял его за репортера, которого пригласил Томчин, чтобы тот написал хвалебную статью о просмотренной картине. Может, и текст ему уже дал, а репортеру надо лишь поставить под ним свою подпись, напечатать в газете, да получить гонорар и от газеты и от Томчина.

— Кто это? — спросил Шешель, указав на молодого человека.

— О, это наш новый сценарист. Это именно он написал в газете о ваших подвигах.

— Да? Интересно.

— Очень. Я не представил вас.

— Полноте. Не стоит.

Спасаломской в зале не было.

Лампы на стенах погасли, будто подстанция перестала подавать ток, но никому не пришло в голову, чтобы хоть что-то разглядеть в кромешной темноте, зажечь спичку, поднять ее над головой, словно это свет маяка, указывающий кораблям, потерявшимся в ночи, где их ждут неприятности.

Глаза стали привыкать к темноте.

Экран оставался пустым.

У Шешеля закралось подозрение, что техник за проектором заснул или, увидев Томчина, впал в коматозное состояние, а может, пленку позабыл заправить в свой аппарат и теперь в темноте все никак не может исправить свою оплошность. Пальцы его дрожат, вытаскивая пленку из жестяной коробки. Она выскальзывает у него из рук, расправляется на полу, как огромная змея.

Все прислушивались к тишине. Ее нарушало только дыхание, потом с конца зала донесся шорох, что-то затрещало, и, прежде чем раздалась музыка, Шешель вспомнил, что там стоит патефон с пластинкой.

«Что это?» — хотелось спросить ему, но слова застряли у него в горле.

Экран ожил. Еще с несколько секунд он оставался черным, но к нему уже протянулся сноп света, извергающийся из проектора, а изнутри его начали разъедать светящиеся оспины. Звезды. Сбоку выплыл отливающий металлом обломок то ли паровоза, то ли подводной лодки капитана Немо с иззубренными, почерневшими краями вокруг огромной черной дыры в боку.

Шешель сморщился. Эта рана напомнила ему о той, что он и сам получил. Но корабль не заштопали.

Мутно-серая планета, цветом похожая на утреннюю низину, где прячется туман, следом появилась красная с высохшей, как у пустыни, кожей.

Только сейчас, с большим запозданием, будто расстояние от зрительных органов до мозга катастрофически увеличилось или импульсы по нервной системе стали проходить слишком медленно, Шешель понял, что фильм цветной. Цветной!

— Поразительно.

Шешель не знал, его ли губы прошептали это слово или он услышал его с задних рядов, или все произнесли его одновременно. Большего он вымолвить пока не мог, будто боялся разрушить видение, такое же зыбкое, как миражи в пустыне. Человеческий голос может его спугнуть. Лучше помолчать.

Томчин нанял орду непризнанных художников которые с трудом могут что-то выручить за свои творения. Этого хватает лишь на скудное существование. Они вынуждены браться за любую работу. Рисовать портреты прохожих — это лучшее, что им могут предложить. Таких на центральных улицах города так же много, как грибов в лесу, только складывай в лукошко. Пользуясь их бедственным положением, Томчин заставил их раскрасить вручную все три километра кинопленки. Не сам же он делал это. Новый рабовладелец.

Мысли скользили по поверхности мозга. Шешель был зачарован, впал в магический транс, хотя очень плохо поддавался внушениям.

Он вновь стоял на лунной поверхности, смотрел, как над ней медленно поднимается Земля. Только вместо скрипа блоков, к которым она была привязана канатом, он слышал, как трещит патефонная игла, вгрызаясь в пластинку, но она не заглушала ни музыку, ни шум крови у него в ушах.

Похоже, глаза у него заслезились. Он не видел каната. Один его конец привязан к Земле, а другой перекинули через систему блоков, колес, шестеренок и прикрепили к подъемному механизму. Любой мог поднять Землю к небесам. Как все просто. Любой техник мог чувствовать себя богом, а если бы он облил Землю бензином и поджег его, то над Луной загорелось бы еще одно Солнце.

Трос на пленке замазали черной краской.

Океаны и континенты нарисовали небрежно, схематически, границы между сушей и водой были условностью.

Он наблюдал за собой, смотрящим, как Земля встает над Луной, будто сознание его покинуло тело, летало где-то возле него, охраняло, чтобы никто не украл. Есть ли на Луне зеленые человечки?

Сотни, а может, и тысячи глаз подсматривали за ним. Они не могли увидеть его. Телескоп не превращал его даже в соринку на лунной поверхности. Если он упадет, никто этого не заметит. Но по коже начинали бегать мурашки от того, что за тобой подсматривает так много людей. Он тоже смотрел на них.

Море Спокойствия.

Он слышал, как возле его ног плещутся воды давно высохшего моря. Треск иглы? Нет. Это волны накатываются на серый песок, выносят отшлифованные камни и бросают их ему под ноги, думают, что подарки не нравятся ему, потому что он не берет их. Ему трудно в скафандре согнуть спину, будто он старик, изможденный болями в суставах. Но он все же нагибается, черпает лунную поверхность, подносит горсть к глазам, но на ладони только серая пыль, похожая на пепел, будто все, что когда-то стояло здесь, — сгорело. Леса, города. Все сгорело. Все стало серым пеплом. Возможно ли такое? Его не удержать на ладони. Он соскальзывает, медленно падает. В руке остается лишь несколько песчинок…

Как же медленно он двигается.

— Мы вдвое замедлили скорость воспроизведения. Поразительный эффект вышел, — слышал он в полусне голос Томчина, но чуть склонил голову совсем в другую строну. Там сидела Спасаломская. Он не заметил, как она вошла, тихо села на соседнее кресло, которое под ней и не скрипнуло. Ему захотелось отыскать ее кисть, сжать ее. Не удивится ли она такому раздвоению личности? Ведь он одновременно в двух местах. На Луне и на Земле.

Он смог сделать это, лишь когда экран потемнел. В проекторе закончилась пленка. Свет погас. Люди оказались в кромешной темноте, но с мест они не сходили. Ждали, что экран опять оживет.

Томчин уже успел устать от этого фильма, а потому посмотрел его лишь до середины, незаметно поднялся со своего места, пригибаясь, чтобы не перекрывать сноп света и не наложить свою тень на экран, где в то время Шешель прыгал по лунной поверхности, вышел из зала.

После того как трос под Шешелем оборвался и он едва не разбил себе нос о стекло гермошлема, Томчин, просматривая проявленную пленку, решил все же, что эпизод этот погублен и его надо переснимать. На следующий день они расставили над лунной поверхностью несколько батутов и заставили Шешеля прыгать по ним, пока он не промахнулся и вновь не упал, но к тому времени отснятого материала уже хватало на то, чтобы смонтировать сцену. Томчин совместил этот материал с тем, что был отснят накануне.

Он задержался при выходе, чтобы еще раз полюбоваться лунной походкой Шешеля.

«Отлично. Отлично», — довольно улыбался Томчин, выходя из зала.

Он попил газированной воды. Ее пузырьки приятно защекотали нос, когда он прикоснулся губами к стакану, но руки его задрожали от волнения, которое только сейчас проявило себя, и он ударился зубами о стекло.

Что это он разволновался, будто это первый его фильм? Далеко не первый. Если публика и не примет его, то не сейчас, а позже. Сегодня зал — его. Он знает, что будет после окончания картины.

Что думать о том, если на первом же сеансе в экран полетят тухлые помидоры, зрители затопают ногами, загудят, побегут прочь из зала, не дождавшись окончания, а самые буйные из них ворвутся в кабинку киномеханика, которую он забыл затворить, отнимут у него пленку, чтобы он уже никому не мог показать ее. Что думать об этом, ведь он снял фильм, о котором так долго мечтал. Разве он первый среди тех, чье творчество почти никто из современников не мог понять, а потом, после смерти, начинали возносить его до небес, но было уже поздно? Надо только набраться терпения и чуть подождать. Но все можно ускорить. Он посмотрел на запястья левой руки, в голову пришла мысль полоснуть себя острой бритвой по вене, пока никто его не видит, пока все заняты просмотром фильма. Надо отдохнуть. Этот фильм забрал у него очень много сил, выжал его досуха, как тряпку. Решится ли он снимать еще что-нибудь подобное, уже однажды пройдя этот путь и убедившись, что он слишком труден?

Он унял дрожь в руках, выпив второй стакан, посмотрел на часы, прикинув, что фильм продлится еще минут двадцать, присел, приник к замочной скважине, из которой вырывалась тонкая струйка теплого воздуха, подсматривая за тем, что творится в зрительном зале.

Но было слишком темно, чтобы что-то рассмотреть.

Чуть позже все не нашли ничего лучшего, как разразиться в овациях. Это пришло в голову всем одновременно. Они будто пыль из ладоней выбивали, но это не вернет на белый, как саван, экран жизнь. Она уже ушла из него, забилась в жестяные коробки, свернулась кольцами, как змея, и спит в тепле. Хлопками ее разве разбудишь? Музыка нужна.

Свет просыпался медленно, осторожно, точно боялся уже ушедшей отсюда темноты, затоплял комнату, чтобы не обжечь сетчатку находящимся здесь людям и чтобы у них из глаз не покатились слезы, а то создастся неправильное мнение о том, какое впечатление произвел на них фильм. На лицах, вылепленных из воска, все еще застыл восторг, но теплый свет стал растапливать его.

Не зная других заклинаний, собравшиеся призывали волшебника хлопками.

Потом все закричали «браво». Тоже одновременно.

Усилия увенчались успехом. Перед экраном появился Томчин. Он кланялся, будто несколькими минутами ранее в восторг зал повергло именно его выступление, а когда занавес сомкнулся перед ним, его вновь стали вызывать на сцену, и вот он пришел.

Он поднял руки на уровне лица, ладонями, обращенными к залу. Хлопки и крики смолкли. Он действительно был волшебником и мог повелевать толпой. С такими способностями ему надо идти в политики.

Томчин стоял один. Забыл, что ли, кто играет главные роли в его фильме, или хотел, чтобы в этот вечер вся слава досталась ему, а остальным — во время официальной презентации фильма — тогда и новизна ощущения сохранится.

— Рад, что вам понравилось. Поздравляю с отлично проделанной работой. Предлагаю продолжить торжества в банкетном зале.

У техников и нескольких приглашенных на закрытый просмотр репортеров, которые должны были предварить выход картины на экраны хвалебными статьями, сообщение это вызвало еще больший восторг, чем просмотр фильма.

— Пусть только напишут о нем плохо, — шипел накануне Томчин, подписывая смету на рекламу фильма, где значились и оплаченные статьи, — они у меня тогда попрыгают.

— Вы забываете, что у вас есть конкуренты, которые тоже проплачивают газетные публикации, рекламируя свои фильмы и поливая грязью ваши, — говорил главный бухгалтер, подсовывая Томчину счета, — в такой ситуации объективным никто не может остаться. Один и тот же человек об одном и том же фильме может сегодня написать хорошо, а на следующий день — плохо, отработав тем самым и ваши деньги и деньги ваших конкурентов. Да вы и не узнаете, что это один и тот же человек Он ведь псевдоним взять может.

— Пусть только попробует сотворить такое. Узнаю ведь все равно. Попрыгает он у меня, — не унимался Томчин.

— Да что вы ему сделаете? Придете к владельцу газеты, будете у него в кабинете стучать ботинком по столу? Вас попросят выйти вон и не мешать работать, а если вы не послушаетесь, то выставят вон.

— Они у меня попрыгают, — уже более спокойным тоном сказал Томчин.

На банкет Томчин пришел, чуть опоздав. За ним волоклись репортеры, как свита за повелителем, еще не насытившись от его ответов и продолжая о чем-то спрашивать у него, а он уже не останавливался, а только замедлял шаг, что-то бросал через плечо. Его уже не удержать, как скребущийся по морскому дну якорь не остановит корабль, подхваченный волнами и штормом. Сейчас Томчин стал на несколько минут ручным, добродушным. Он охотно отвечал на вопросы. Грозить карами, поскольку еще никто не провинился, не пришло время. Вспышки магния слепили его. Он не старался повернуться к ним лицом, но и не отворачивался, а только чуть щурился при очередной вспышке и пробовал выдавить улыбку. Это удавалось ему сегодня легко.

Как же здесь приятно пахло! Никто пока не принялся за уничтожение закусок. Все только на них смотрели, будто оказались на выставке. Еще минута-другая, и все забыли бы о Томчине, не стали его ждать, набросились на угощение, а когда владелец студии войдет в зал, то он увидит опустошенный стол, на котором валяются остатки побоища — уже обглоданные кости, будто на них налетела стая стервятников.

— Пожалуй, приступим, — сказал он, потом обвел взглядом зал, нашел Спасаломскую и Шешеля, — а вы, господа, сюда садитесь, — и он показал на пустые стулья по обе стороны от себя.

Пришлось отбывать повинность, говорить тосты и самим поднимать бокалы, когда тосты произносили другие. Когда на них перестали обращать внимание, Шешель и Спасаломская одновременно повернули головы в сторону Томчина. Тот в этот момент как раз поднимался, держа в руках очередную рюмку с водкой. Они посмотрели мимо него, встретились глазами.

«Идем?» — спросила Спасаломская.

«Конечно», — ответил Шешель.

Им с самого начала было здесь слишком скучно. Но какое-то количество тостов причиталось им. Они не могли покинуть банкет, прежде чем не выполнят эту миссию. Теперь процесс мог идти и без них. Они походили на кочегаров, забросавших в топку так много угля, что поезд сможет идти всю ночь. Вот только бы паровой котел выдержал давление и не взорвался.

Перед глазами у многих уже двоилось. Они не заметят, что актеры ушли. Томчин на них не обидится. Они так соскучились друг по другу, что ни минуты этого, уже истекающего, вечера не хотели тратить ни на кого другого, будто следующего уже не будет и завтра утром мир провалится в бездну.

16

Шешель уже достаточно потрудился, чтобы на будущий год в справочнике появилось и его имя, а больше, даже потрать он на работу в кино остатки жизни, что делать ему совсем не хотелось, там не прибавится ни строчки. Ну, может, дата кончины да маленькая статейка о похоронах, втиснутая в газете где-нибудь на последних страницах, затерявшаяся среди объявлений, рекламирующих таблетки от излишнего веса и чудодейственные снадобья от всех напастей.

От такой мысли захочешь спрятаться от всех. Зайдешь в ближайшую пивную, лучше, чтобы оказалась она грязной, забьешься в дальний угол, как в тину, куда не проникает свет. Закажешь несколько кружек пива, обставишь ими стол, как частоколом, спрячешься за ними и начнешь быстро опустошать, заливая свои печали.

Это не выход. Голова когда-нибудь просветлеет. Печали вернутся.

Голова его была легкой, будто, пока он спал, ее надули гелием, и теперь он рвется к небесам, тянет за собой остальное тело, но оно слишком тяжелое и максимум, что у него получается, — это удержать тело в вертикальном положении, иначе лежать бы ему пластом, но, если шейные позвонки не выдержат, треснут, а шейные мышцы порвутся, тогда голова обязательно полетит к небесам, а тело рухнет на дорогу. Но гелий может выйти из раны вместе с кровью. Тогда неподалеку от тела упадет и голова.

Пора вернуться на небеса. Пора. Томчин поймет его и не будет обижаться, что Шешель уйдет со студии. Вряд ли он возлагал на пилота большие надежды. Пусть Марс другие покоряют. Ему хватило Луны. А может? Кто его знает? Может, Томчин боится, что Шешель уведет следом за собой и Спасаломскую, а поэтому его надо удержать любыми способами, каким бы плохим актером он ни был.

«Отсюда можно уйти только на кладбище. Проводят с почетом».

Но такое правило не записано в контракте, который подписывал Шешель.

Или ему предложат хорошую должность. Власти не будет, а только почет.

Он долго не мог заснуть минувшей ночью, вспоминал фильм, обдумывал свою дальнейшую жизнь. Он кое-что придумал и хотел утром выложить свои соображения Томчину.

Все казалось Шешелю чужим, будто он оказался здесь впервые, мог заблудиться без провожатого в длинных, извилистых, запутанных коридорах, похожих на лабиринт, куда бросают жертву, чтобы она в конце концов попала в лапы к Минотавру. Тому, кто хочет выбраться наружу, надо привязать при входе веревочку от клубка и, пока идешь, разматывать его. Шешель забыл об этом.

Что-то изменилось здесь за прошедший вечер и утро. Он не успел обжиться здесь. И вот теперь эта почва и эта атмосфера, наконец разобравшись, кто он, — начала выталкивать его прочь. Он чужак, которому удавалось так долго скрывать это.

Лица людей были незнакомы ему. Еще больше впечатление это создавалось оттого, что все были в гриме.

Шешель думал, что студия будет пребывать в состоянии эйфории, и если пройти по ее коридорам, то подслушанные разговоры будут лишь о полете человека на Луну.

Но как он ошибался. Вчерашний вечер забылся. Легионеры опять дрались с лохматыми варварами, бледнолицые светские львицы сводили поклонников с ума, заставляя их валяться возле своих ног, стреляться друг с другом и устраивать соперникам всякие козни.

Жизнь пошла своим чередом. Хороший признак.

Шурша картонными латами, навстречу ему двигался рыцарский отряд. Шешель посторонился, втиснулся спиной в стену. Бутафорские мечи и копья шевелили его одежду. Следом за рыцарями, прикрываясь мощными спинами, шел Шагрей.

— Привет, — сказал Шешель.

— Привет, — вяло отозвался Шагрей.

Язык у него ворочался плохо, глаза налились кровью. Весь его помятый вид говорил о том, что Шагрей плохо справился с похмельем. Обманчивое впечатление. Шагрей вовсе не пил спиртного. Подсунул ли ему кто-то на банкете вместо воды стакан водки, так что бы Шагрей не заметил этого? Вряд ли.

Бедный. Вот кому не повезло больше всех. Ведь теперь студия в услугах его не нуждалась. Нелегкая задача у Томчина — сообщить Шагрею, что он уволен. Или ему тоже предложат теплое место? Или Томчин все же задумывает отправить экспедицию на Марс, а к сейчас прикидывает, кого может включить в ее состав.

«Дудки. Без меня».

Под мышкой Шагрей держал пачку утренних газет, с которыми Шешель ознакомиться не успел.

— Ну что же пишут? — спросил он.

— Как ни странно — ничего, — ответил Шагрей, правильно поняв вопрос, — ни одной статьи, ни одной строчки.

— Заговор какой-то, — пошутил Шешель.

— Точно, — вторил ему Шагрей, — странно это.

— Да. Странно.

— Теперь я догадываюсь, почему Томчина на месте нет.

— А его нет?

— Нет. Он объезжает редакции, скандалит, выясняя — почему не вышли статьи о фильме, ведь он со дня на день в кинотеатрах пойдет.

— Он обещал, в случае провокации, редакторы у него попрыгают. Интересное, наверное, зрелище.

— Да. Камеру ему с собой надо было брать и оператора. Превосходный фильм бы получился.

— Эх, жаль, что его нет, — вздохнул Шешель, — поговорить с ним надо.

— Подожди, вернется. Не целый же день он скандалить будет.

— Газет много. Боюсь, пока объедет все, времени уйдет много, — расстроился Шешель.

— Ты спешишь?

— Нет. Не спешу. Но сидеть здесь сиднем тоже радости никакой. Что мне делать-то тут?

Есть мудрость в суждениях тех дикарей, которые полагают, что каждая фотография отнимает у них часть души. Они боятся фотоаппарата больше, чем стрелу с отравленным наконечником, а если уберечься от него не удалось, так надо попробовать разбить эту коробочку, куда злые духи заточили осколок твоей души, и убить человека, который сделал это.

Сколько души осталось на трех тысячах метрах пленки, из которой склеили фильм, плюс та, что не вошла в окончательный вариант фильма и оказалась в корзине? Получается, что почти вся. У Шешеля ничего уже и нет. Как же дальше-то жить? Томчин улизнул от него, почувствовал, наверное, какие мысли овладели Шешелем. Сказал всем, что его нет, а сам заперся у себя в кабинете, повесил ключ на груди, чтобы дверь никто открыть не смог, приложил к ней ухо и прислушивается, как скрепит пол под ногами людей.

Сердце его замирает, когда шаги раздаются слишком близко, но никто к нему в кабинет не стучится, потому что все уже знают о слухе, который сам он и распустил — будто Томчин уехал скандалить в газеты.

Пока Шешель занял пассивную оборону. Надо отыскать пленку, сжечь ее, выпустить душу на свободу.

— Ты плохо выглядишь, — сказал Шагрей.

«На себя посмотри», — мог ответить ему Шешель.

Разговор не клеился. Первый вопрос, после которого диалог потечет как по маслу, вертелся на кончике языка, стремясь соскочить с него, как прыгун на вершине трамплина. Только зубы мешали ему.

«Что ты теперь будешь делать?»

Шагрей мог переадресовать этот вопрос Шешелю так же легко, как мячик в теннисе.

«А ты что будешь делать?»

Так можно стоять перед зеркалом и говорить со своим отражением. Результат будет одинаков. Но разговор пошел по совсем другому сценарию. У Шагрея фраза слетела с языка быстрее.

— Я ухожу, — сказал он, потом оглянулся, боясь, что за ним может кто-то подслушивать и после этих слов откуда-нибудь появится Томчин.

— Куда? — спросил Шешель.

Это эпидемия какая-то. Она охватила всех. Все хотят убежать со студии. Жаль, что он не спросил о том же Спасаломскую. Может, она тоже хочет уйти. Но куда она пойдет?

— Эх, Саша, здесь, конечно, интересно, очень интересно, — мечтательно закатил глаза Шагрей, — но все не настоящее. Не настоящее. Доспехи эти картонные делать всю жизнь, — он вспомнил отряд рыцарей, — а я ведь и настоящие могу.

— Предложили делать настоящие?

— Да. Но попросили никому не рассказывать, а я вот выложил тебе все, — загрустил Шагрей, — плохо. Не умею я секреты держать.

— Шпионом тебе не быть — это точно. Меня не бойся. С иностранными разведками не сотрудничаю. Да не грусти ты, Коля. Все ведь хорошо. Завидую тебе белой завистью. Поздравляю.

Шешель обнял Шагрея.

— Ты ведь пороги обивал разных ведомств, идеи свои предлагал и никого не убедил. Что же изменилось?

— Не знаю. Чудо какое-то. Сами меня нашли. Утром сегодня. Буквально разбудили. Условия — фантастика. Но, — он хитро посмотрел на Шешеля, — я тебе сейчас все разболтаю, если не остановлюсь, а дело — государственной важности.

— Лучше не надо. Я плохо буду спать. Меньше знаешь — крепче спишь.

— Есть у меня подозрения, отчего все так произошло.

— Молчи, — удержал его Шешель, чуть не закрывая ему ладонью рот.

Стоять в коридоре было неудобно, а выйдешь за территорию студии, так Томчина упустишь. Он может приехать в любую минуту и вновь умчаться. Ищи тогда его по всему городу или на завтра разговор откладывай. Но найдешь ли его завтра?

Кто-то подслушал их разговор. Кто-то, кто живет на небесах и смеется над всеми их потугами забросить туда же кусок металла, внутри которого заточен человек.

Томчин надвигался на них призраком, медленно приобретавшим человеческие очертания. Он чуть шатался, точно за ближайшим поворотом его огрели чем-то по голове, ноги его теперь подкашиваются, потому что ноша стала для них слишком тяжела. Этак он упадет прямо на руки к Шешелю и Шагрею, если они вздумают ловить его, а если и не подумают делать этого, то грохнется на пол.

Их коснулся мутный взгляд, будто там, на дне глаз, есть ил и песок, и теперь кто-то взбаламутил его, пробежался по нему, и пройдет много времени, прежде чем он уложится, а пока все, о чем подумает Томчин, в его глазах прочитать будет невозможно.

— Пошли за мной, — сказал он.

Они переглянулись, но он уже прошел мимо, не подумав сделать какие-то пояснения. Им пришлось двинуться следом за ним. Они хотели задать ему множество вопросов, вошли в кабинет.

— Садитесь, — сказал он, растекаясь по стулу, как медуза, которую выбросило на берег.

Последние силы ушли на эти слова и на то, чтобы махнуть, указав на стулья, Шагрею и Шешелю. Те сели, поближе придвинули стулья к столу.

Оказавшись в привычной обстановке, Томчин стал преображаться, черпая из скрытых для всех, кроме него, источников энергию. Кожа его розовела, черные синяки под глазами рассасывались. Вот где была идеальная среда для его обитания. Забаррикадируйся он здесь, не впуская внутрь ни солнечного света, ни уличного воздуха, то проживет, почти не меняясь, тысячу лет, совсем как мумия.

Они с минуту молчали. Томчин смотрел на них, а они взор тупили, как гимназисты провинившиеся, которых вызвал к себе директор, но тот, похоже, заснул с открытыми глазами, и если тихо, чтобы не разбудить его, выбраться из кабинета, то можно и избежать наказания. Но они сами хотели расставить все точки.

Первый признак жизни — он забарабанил пальцем по столу. Пауза затянулась. Кто должен первым начать разговор? Причина плохого настроения Томчина, вероятно, в том, что он прослышал, что Шагрей и Шешель надумали уйти из студии. Надо ли им оправдываться сейчас? Или он ожидает, собирается с мыслями и сейчас, чтобы удержать их, предложит новые условия для сотрудничества. Дойдет ли дело до части акций его киностудии, которые он передаст Шагрею и Шешелю, чтобы приковать их к ней? Но нужны ли они ему? Насколько они ценны?

Все зависело от первой фразы Томчина. Если он скажет: «Ну», тогда все станет ясно. Пока он только воздух ртом глотал, будто впервые распробовал его и это ему очень понравилось.

— Все плохо, — наконец выдавил он из себя.

— Что плохо? — хором переспросили Шагрей и Шешель.

— Все.

Он строго посмотрел на Шагрея, будто это именно он был повинен во всех, свалившихся на Томчина, неприятностях. Скромный Шагрей взгляда этого не выдержал, уткнулся им в сапоги, раздумывая над тем, чем же он так навредил Томчину, и чувствовал, что кожа у него на лице начинает пылать багрянцем. Скоро она и кончики ушей раскраснеются, распалятся, будто на них капнули расплавленным воском.

Но как же? Вчера еще все было хорошо. Не просто хорошо, а великолепно. Только от того, что людей вокруг было слишком много, а Томчин еще не напился, чтобы перестать замечать их, только из-за этого он не прижимал Шагрея к груди, но постоянно твердил, что тот сделал отличные декорации для фильма. Что же произошло? Не могло все так быстро измениться к худшему. Шагрей был уверен, что его схему полета человека к Луне возьмут за основу при подготовке к настоящей экспедиции. Он сам ее возьмет. Это дали ему понять, предложив работать в одном из оборонных ведомств, которому было поручено заниматься проблемами освоения космического пространства. Пока околоземной орбитой. Пройдут годы, десятилетия, прежде чем они действительно отправят человека на Луну. Но сделано это будет так же, как в фильме Томчина. Отчего же он тогда расстроился?

Пленку, что ли, конкуренты украли и уничтожили?

— Не будет никакого фильма, — выпалил Томчин и, не дав никому выразить удивление свое словами, а только какими-то непонятными возгласами, продолжил, — если кто будет выспрашивать, отчего фильм не вышел на экраны, — все-таки реклама уже кое-где прошла, говорите, что он не удался и Томчин решил уничтожить его. Тоже мне, Гоголь со вторым томом «Мертвых душ», — процедил он сквозь зубы.

— Уничтожить? — Они опять спросили хором.

— Да, да — уничтожить. Я что — непонятно говорю?

— Но зачем? — «с ума он, что ли, сошел?»

— Что вы на меня так уставились? С ума я не сошел, — прочитал их мысли Томчин, — вам-то я смогу рассказать, но чтобы разговор этот не вышел за пределы кабинета. Лучше сразу забудьте его. Вспомните, этак через несколько десятков лет. Зависит это, кстати, от вас, господин Шагрей.

— От меня?

— Да, но не перебивайте, а слушайте, пока я хочу говорить. Фильм уничтожать, конечно, не будут. Но я вынужден сдать его оригинал и все имеющиеся у меня копии в одно государственное ведомство на сохранение. Там его изредка будут просматривать, но круг зрителей будет не столь обширен, как если бы его выпустили на экраны страны, — Томчина передернуло, будто он съел что-то горькое или кислое, — и чести такой я, судя по всему, удостоился благодаря вам, дорогой господин Шагрей.

— Мне?

— Да. Именно вам. Вы сделали все превосходно. Мы добились главного. Фильм похож на реальность, и в этом его беда. Оказывается, фильм этот нельзя выпускать на экраны по стратегическим соображениям. Меня вызывали в военное ведомство. С постели подняли ни свет ни заря. Сам министр обороны объяснял мне, что если фильм этот попадет в кинотеатры, то это все равно, что показывать на сеансах чертежи с секретным оружием. В кинотеатрах тогда можно будет вылавливать агентов иностранных разведок, потому что именно они будут на первых порах составлять большинство в залах.

— Простите, — сказал Шагрей, догадка его подтвердилась.

— Да что уж там. «Как вам удалось узнать секреты государственной важности?» — спрашивали меня в военном ведомстве. Ха. Как? Да очень просто. И я рассказал им о вас, дорогой господин Шагрей, но мне кажется, о вас они уже знали. Мне же дали понять, что разглашать государственные секреты не стоит. Это нанесет ущерб стране. Фильм лучше на полку полоть. Я же патриот. Как я могу нанести вред государству? Сам готов сжечь фильм. Меня тактично остановили, дескать, — не стоит впадать в такие крайности. Не надо фильм уничтожать. Похоже, господин Шагрей, вам предстоит использовать его в качестве наглядного пособия. А за работу спасибо.

— Рад был сотрудничать.

— Я не могу оставить себе даже это, — Томчин подошел к стене, где висел плакат, на котором был нарисован человек в космическом скафандре, шлеме, закрывавшем все его лицо черным непрозрачным стеклом, чтобы солнечные лучи не выжгли ему глаза, позади него зияли кратеры, вздымались серые горы, в руках он держал древко с флагом Российской империи. Над ним всходила Земля. — А впрочем, почему бы и нет? — спросил сам себя Томчин, задержав на плакате взгляд. — Красота.

Он открепил кнопки, на которых держался плакат, стал сворачивать его в рулон. Последними исчезли слова «Первый человек на Луне».

Томчин вернулся к столу, сел, убрал в ящик рулон.

— Вы этого не видели. У меня такого плаката не было.

Все кивнули.

— Ладно, не отчаивайтесь, — сказал Томчин, увидев грустные глаза собеседников, — мне компенсировали все затраты на съемки и на рекламу фильма тоже, а чтобы моральный ущерб возместить и прочее, предоставили эксклюзивное право на съемки разнообразных торжеств, будь то спуск на воду очередного дредноута или день рождения одного из великих князей. Золотое дно, — он опять скривился, — с такой жизнью сопьешься, — совсем не в тему добавил он, потом встрепенулся, сбрасывая с себя грусть. — Теперь деньги можно транжирить на еще какие-нибудь безумные проекты. У вас есть предложения?

— Э-э-э…

— Хорошо, согласен, что надо подумать. Подумайте. Приходите. Буду ждать.

— Э-э-э, — ни Шагрей, ни Шешель не думали уходить.

— Неужели уже придумали?

— Нет, — сказал Шагрей, — мне работу предложили. Не могу сказать какую, но я согласился.

— Нетрудно догадаться какую, если учесть все последние события и то, какой резонанс вызвал фильм. И где они его только увидели? Ума не приложу. Есть, выходит, и их шпионы на студии, и это помимо еще и шпионов конкурентов. Есть. Трудно жить на свете. С вами все понятно. Держать не могу, хотя и хочется. А вы что же, Александр Иванович?

«Черт возьми», — только сейчас до Шешеля дошло, что не появится о нем несколько строк в кинематографическом справочнике, будто и не было его вовсе.

Сильный удар по нему. Но Спасаломская-то узнала о нем гораздо больше, чем могут вместить в себя те несколько строк, которые напечатали бы о нем в справочнике на будущий год. То, что их никто теперь не сможет прочитать, это даже к лучшему.

— Не продолжайте, — отмахнулся Томчин, — сам вижу. «Человек создан для одной стихии — будь то вода, земная твердь или воздух. Только для одной», — процитировал он. — Вы для воздуха?

— Да.

— Ну что ж, теперь все стало ясно. Вы тоже нашли себе место?

— Нет еще.

— Вот как, и все же уходите? Значит, так вам здесь противно?

— Не в этом деле. Но вы должны понять меня.

— Понимаю. Понимаю. Жаль. Но вас тоже удерживать не могу.

Подобрал клоун зверушек бездомных, пригрел их, накормил и напоил, научил разным разностям, думая, что они будут помогать ему во время выступлений, так и доживет он до старости, а они решили уйти от него — вот такая новая версия рассказа «Каштанка».

Но он хорошо держится.

Придется ему искать новых зверушек. Он и сам говорил, что на улице очередь выстроилась. Только крикни. Кричать вот не хочется отчего-то.

Он уже натерпелся сегодня и сумел выработать иммунитет на новые напасти. Плохие новости, сколько бы их ни свалилось ему на голову, уже не могли сделать его настроение хуже. Но лучше лечь пораньше, утра дождаться. Вдруг неудачная полоса закончится и на следующий день новости будут только хорошими. В мире ведь должно быть равновесие. Во всем.

— Не забывайте дорогу сюда. Двери студии, пока я владею ею, для вас всегда будут открыты. Заезжайте. Будете дорогими и желанными гостями.

— Непременно, — сказали они опять хором.

17

Вернувшись домой, он испытал пустоту в душе, будто вновь оказался в гостиничном номере, где все чужое за исключением одежды, которая умещается в маленьком чемоданчике. Томчин не стал даже намекать на то, что Шешель, поскольку он не работает больше на студии, должен эту квартиру покинуть. Но ведь теперь Шешель, по сути, был совсем чужим ему человеком. Нет от него никакого проку. На улицу его, конечно, не погонят, но Шешель не относился к тому роду людей, которые очень любят влезть кому-то на шею и всячески там держаться.

Эта квартира необходима Томчину хотя бы для тех актеров, которых он еще пригласит из провинции на свою студию. Занимай ее Шешель и далее, придется Томчину в расходы входить, чтобы новую квартиру для своих сотрудников снимать.

Надо съезжать. Но не сегодня. Попозже.

Он лежал на кровати не раздеваясь и что-то искал взглядом на потолке.

На душе пусто — по многим причинам. Расставание с Томчиным — одна из них. Далеко не главная, или, скорее сказать, она была ненамного важнее, чем несколько других, стоящих почти вровень с ней. Тяжело ощущать, что все, что делал Шешель в течение нескольких последних недель, — напрасно. Сколько времени ждать, прежде чем с фильма снимут гриф секретности и выпустят на экраны. Десять лет? Двадцать? Даже Шагрей не ответил бы на этот вопрос. От него зависело — когда это произойдет. Но к тому времени появятся настоящие документальные съемки полета человек в космос. Подделка никого не заинтересует.

«Я буду держать пальцы крестом, когда ты будешь запускать человека в космос. Жаль, что не меня. Но я все равно буду держать пальцы крестом. Пусть у тебя все получится».

Шешель вдруг понял, что руки его собирают в сумку одежду. Зачем? Куда он, на ночь глядя, пойдет?

И куда он вообще пойдет? Надо, прежде чем связи с Томчиным порывать, найти себе подходящее место, чтобы с голоду не умереть. Разве сможет он соперничать с богатыми поклонниками Спасаломской? Они могут построить ей новый дом, усыпать золотом и брильянтами, а что может дать ей Шешель? Пилотов таких по стране воз и маленькая тележка. Это на войне они ценились, а сейчас почти никому не нужны. Жаль. Все плохо. Все. Но он не хотел больше обманывать надежды Томчина.

Еще жаль, что на афишные тумбы не успели наклеить плакаты с рекламой фильма. Он тогда, под покровом ночи, подкрался бы к одной из них и сорвал на память плакат. Поймай его за этим занятием полицейские, смеху-то будет. Жаль, что отпечатанный тираж — прямо из типографии — увезли. Сожгли ли эти плакаты или на склад положили до лучших времен — как теперь это узнаешь? Но когда эти лучшие времена настанут — плакаты уже превратятся в труху. Их мыши съедят.

Нет, не прав его старый приятель, утверждавший, что гостиничный номер станет уютным, если разбросать по нему одежду, оставить на журнальном столике недочитанную книгу, а в прихожей — ботинки и шляпу. Когда-то Шешелю было этого достаточно, а теперь — нет, если сюда каждый вечер не будет возвращаться Спасаломская. Если она задержится на студии и не придет, то в шкафу обязательно должны висеть ее платья, на столике, помимо книжки, расческа, в зубчиках которой застряло несколько ее волос. Шешель не станет доставать их и уж тем более выбрасывать. Он поднесет расческу поближе к глазам, чтобы полюбоваться ее волосами. Он будет смотреть в зеркало, но не для того, чтобы увидеть там свое отражение, а начнет искать там Спасаломскую, которая вертелась перед зеркалом утром, прежде чем уйти на студию, выясняя — идет ли ей новое платье, хорошо ли лежат волосы. Растрепи она их, преврати в копну сена, и тогда оставалась бы самой красивой. Пусть только попробует спросить: «Как я выгляжу?».

В дверь постучали.

Шешель вздрогнул от неожиданности. Возможно, раньше он просто не слышал этого стука, пробившегося в его мозг через пелену накрывших его раздумий. Тот, кто стоял за дверью, наверное, уже руку себе отбил, молотя дверь. И как ему в голову не пришло отвесить ей пинок. Открыться она не открылась бы, но в ответ затрещала бы так сильно, что этот звук Шешель точно услышал бы.

Он прислушался. Стук затих. Не показалось ли ему? Он не вставал с кровати, то ли от лени, то ли еще не осознав окончательно, что постукивания были реальностью, а не порождением его фантазий.

Ага. Они опять повторились, развеяв всякие сомнения. Тот, кто стоял за дверью, передохнул немного и принялся опять за работу. Отчего он так уверен, что в квартире кто-то есть? Подсматривал, что ли?

Он был настойчив.

И откуда он взялся? Кто это может быть в такое время? На ночь-то глядя. «На ночь» — это преувеличение, потому что едва успел сорваться с небес вечер, еще не успев не то что полностью городом овладеть, а даже и частью его.

Не прихватить ли с собой пистолет, чтобы дать отпор непрошеным гостям? Вдруг за дверью налетчики с черными масками на лицах, чтобы никто их не узнал? Но что у него брать? Нечего. Кому в голову взбредет нападать на его квартиру, если кто-то не перепутал адрес и вместо директора банка ломится к Шешелю. Налетчики, взломав дверь, ворвутся в квартиру, потом поймут свою ошибку, галантно раскланяются, извинятся за причиненное беспокойство, переспросят адрес и удалятся.

Надо открыть им. Все объяснить.

Шешель побрел к двери.

За дверью стоял дворник позевывая, прикладывая руку то к двери, чтобы похлопать по ней без всякой надежды, что ему откроют, то ко рту, чтобы прикрыть его.

Обычно, когда Шешель ехал на студию, дворник уже заканчивал уборку вверенных ему территорий и прятался в подвале, где у него была небольшая комнатенка, поэтому Шешель видел его крайне редко и не мог припомнить, говорил ли с ним когда-нибудь или все их общение не шло далее короткого приветствия.

— Прошу прощения за беспокойство, — сказал дворник.

— Да чего уж там, — сказал Шешель, — чем обязан?

— Вот, передать вам лично велели, — сказал дворник.

Если бы Шешель вздумал наорать на него за то, что тот так поздно беспокоит его и закрыл бы перед его носом дверь, то дворник, вероятно, как ни в чем не бывало продолжил бы молотить в дверь, а может, и ногой пнуть ее решился бы.

Дворник протянул Шешелю плотный конверт. Пилот посторонился, пропуская дворника внутрь квартиры, с тем чтобы, когда время придет прощаться, рукопожатие не произошло бы над порогом. Сам-то он тапки надеть позабыл. Ему не хотелось выходить за порог. Пол там устилает камень холодный. Вмиг продрогнуть можно. Дворник этого предложения то ли не заметил, то ли ему хотелось побыстрее отделаться от письма. С места он не сдвинулся и лишь чуть подался вперед телом, чтобы руки его дотянулись до ускользающего, будто решившего спрятаться в комнате, Шешеля.

— Кто просил? — спросил Шешель, рассматривая конверт.

— В знаках различия плохо я сведущ. Фельдъегерь какой-то. Часа три назад приходил. Спрашивал — когда вы будете. А я почем знаю? Он хотел вас дождаться, но я сказал ему, что обязательно отдам.

— Спасибо.

— Да чего уж там.

Дворник и не заметил, что точь-в-точь повторил реплику Шешеля, с которой начался их диалог. Продолжения вот он не получил, потому что дворник больше не стал досаждать Шешелю своим присутствием и не стал дожидаться, когда пилот догадается сходить за своим кошельком, чтобы одарить дворника за верную службу какой-никакой монеткой на водку. А может, у дворника и мыслей таких не было, делал он все бескорыстно, не думая о вознаграждении. Удивился бы, если Шешель ему деньги стал предлагать. Отказался. Поди разберись, что у него под черепной коробкой. Он и сам-то не знал, что под ней творится, и некоторые рождавшиеся там мысли и для него самого были такой неожиданностью, будто с небес на него свалились, как град летом.

Шешель прикрыл дверь. Шаги дворника, спускавшегося по лестнице, слышались еще долго, потому что подошвы его сапог были с маленькими подковками, которые громко цокали по каменным ступенькам.

Вечер разливался за окном так же быстро, как сильнодействующий яд по телу. За несколько минут, в течение которых Шешель говорил с дворником, на улице стало заметно темнее, а в комнате света было и того меньше и разобрать написанное на конверте никак не получалось.

Пришлось оживлять люстру. Хватит висеть ей простым украшением. Пора работать.

Шешель повертел конверт. На нем значилось, что отправителем послания является департамент воздушных сообщений при министерстве обороны.

«Интересно», — подумал Шешель.

Корреспонденцию он давно не получал, а поэтому так и не помнил, где лежит ножик для вскрытия конвертов. Искать его в столе было слишком долго и хлопотно, вдруг сразу на него не наткнешься. Хотелось побыстрее выяснить, что же хранит конверт.

У Шешеля забилось учащенно сердце. Вот она, его судьба. Он чувствовал это. Тот, кто сидит на небесах, услышал его. Шешель надорвал конверт сбоку, вытащил сложенный вдвое листок плотной бумаги, подцепив его краешек кончиками пальцев, будто занозу вытаскивал, развернул.

Это могло быть сообщение о назначении ему пенсии за участие в боевых действиях или что-то еще менее значительное.

Прежде чем прочитать послание, он закрыл глаза. Обидно, если надежды не оправдаются. Но сколько можно обманывать время? Сколько бы он ни стоял так над письмом, не решаясь прочитать его, то, что в нем написано, уже не изменить. Не изменить. Там его судьба.

Читая послание, Шешель, поскольку за ним никто не наблюдал в эти минуты, не стал сдерживать удивленный возглас. Он не старался сохранить на лице невозмутимое выражение. Края бровей полезли вверх, губы вытянулись точно для поцелуя.

Не может быть. Разве? Он ведь ждал нечто подобное. Он удивился бы, если бы в послании сообщалось что-то другое. А так…

Ему предлагалось явиться в ближайшие дни в означенный на конверте департамент на аудиенцию к его главе для личной беседы.

Санкт-Петербург. Далековато.

Но проигнорировать это предложение было нельзя. Под посланием стояла подпись генерала Гайданова, с которым Шешель был знаком еще до войны, а на войне служил в одной из его эскадр.

Но что от него хотят? Вопрос этот мог мучить его всю ночь, отгоняя сны, не хуже нескольких чашек крепкого кофе или полчища комаров. Не вспоминать же о прошлом приглашал его к себе генерал. Нет.

Появляться в кабинете генерала Гайданова с красными от бессонницы глазами и по той же причине с заплетающимся языком не хотелось.

Улицы уже безнадежно затопила ночь. Не спалось. Прибегать к снотворным — желания никакого не было, да и не хранил у себя Шешель снотворное. За ним пришлось бы на улицу идти.

— Почему бы не проветриться? — сказал он вслух, точно ему мог кто-то дать совет, а может, он только подумал об этом, но вслух не произнес.

— Почему бы и нет? — пришла к нему следующая мысль или кто-то все же ответил ему. Но кто кроме домового мог сделать это?

Ноги сами несли его к дому Спасаломской. Пожалуй, она единственная из всех главных действующих лиц проекта не получила никаких компенсаций, а если учитывать, что для ее творческой карьеры фильм этот должен был иметь большое значение, легко догадаться о величине той депрессии, в которой она теперь пребывала. Но известность свалилась на нее не сразу, как манна небесная, а приходила дозированно, так что Спасаломская от неудач вены себе вскрывать не станет, как делают это изредка отвергнутые толпой поэты. Она знает себе цену. Шешель не может бросить к ее ногам даже сотой части того, чего она стоит.

Он прошел два перекрестка, как в забытьи, не обращая внимания на гудки авто и крики кучеров, едва не угодив под колеса и тех и других, пока не сообразил, что можно поймать пролетку. Иначе он шел бы к Спасаломской добрую часть вечера, прихватив еще и немного ночи, чтобы, придя на место, убедиться, что окна в доме ее не горят — она либо спать легла, либо уехала.

Но она не спала и не уехала, а окна в доме ее призывно горели, привлекая его, точно мотылька, который летит на свет, чтобы обжечь в нем свои крылья.

Он потянул шнурок звонка, холодея от мысли, что никто ему не откроет, что Спасаломской нет, а свет она просто забыла погасить. Если он приникнет ухом к двери, то оглохнет от тишины, царящей в ее квартире. Но, даже не изменив позы и не успев дернуть шнурок во второй раз, он услышал шаги по ту сторону двери.

И с чего он взял, что Спасаломская будет от депрессии мучиться? Нет, не знал он ее или она умела так спрятать свое расстройство, что никто этого не замечал.

У нее был Шагрей. Его улыбающаяся физиономия выглядывала из гостиной.

— Ты оказался прав, — повернувшись, бросила Шагрею Елена.

— Что я говорил. Это он, — усмехнулся Шагрей.

— Ты вовремя, Саша, — сказала Спасаломская теперь уже Шешелю, — чай поспел. Коля пирожные принес, у меня еще варенье есть.

— Ага, — вторил ей Шагрей, — не подумай, будто я будущее умею предсказывать, но я был уверен, что и ты сюда заглянешь, так что на твою душу пирожных тоже принес.

«С кем поведешься. Все в окружении Томчина начинают любить пирожные, но все ли станут такими же тучными?»

— Премного благодарен, — сказал Шешель, краснея от мысли, что он-то ничего не принес. Но не бежать же прочь, чтобы купить в ближайшей кондитерской торт. Поздно уже. Все кондитерские закрыты.

Хорошо еще, что в прихожей было темновато. Никто не заметил, что лицо его покраснело.

Ему тоже налили чай, а потом, пригубливая чашку и заедая чай малиновым вареньем, которое Спасаломской прислали ее родители, они болтали о чем-то.

Вдруг Спасаломская с видом заговорщика на лице приложила к губам вытянутый указательный палец, стрельнула по сторонам глазами, будто кто-то мог, как скалолаз, подвесив веревки под крышей ее дома, повиснуть напротив окон, заглядывая в комнату. Она подошла к шкафу, где, скорее всего, хранилась ее одежда.

Не станет же она демонстрировать свои последние приобретения. Ни Шешель, ни Шагрей ничего не поймут и лишь для того, чтобы не обидеть ее, скажут:

«О», — чего бы она ни показала им.

Вечернее платье и «О».

Меховое манто и «О».

Она отворила дверь шкафа и вытащила оттуда два свернутых в трубочки плаката, протянула один из них Шешелю, другой — Шагрею.

— О, — сказали они, развернув рулоны.

Это были плакаты к фильму.

— Откуда они у тебя? — тихо спросил Шешель голосом заговорщика, точно их могли подслушать.

— Места надо знать, — весело сказала Спасаломская, — берите. Это для вас. Хоть что-то останется на память о нашей работе.

— А у тебя осталось?

— Конечно.

Жизнь, сблизив их на какое-то время, вновь стала все дальше и дальше отодвигать, и если они не схватятся сейчас за руки крепко-крепко, то потом будет уже слишком поздно, и, как они ни станут стараться дотянуться пальцами друг до друга, расстояние между ними будет все увеличиваться. Даже если они еще встретятся, то жизнь так сильно изменит их, что они станут совсем чужими.

У Шешеля осталось мало времени. Может, только этот вечер и эта ночь.

Шагрей тоже понял это.

— Простите, но вынужден оставить вас, — сказал он.

— Может, посидишь еще немного? — спросила Спасаломская.

— Огромное спасибо. Елена, ты не представляешь, какого труда стоит мне уйти отсюда, и, если ты когда-нибудь еще пригласишь меня — прилечу быстрее ветра, но извини, — далее он говорил театрально строго, — дела государственной важности заставляют меня быть в другом месте.

— Ай, ай, наябедничаю на тебя Томчину. Скажу ему, что тебя вполне можно задействовать на второстепенных ролях.

— Ты не посмеешь, — закатил глаза Шагрей.

— Еще как посмею.

От самовара исходило тепло, такое же приятное, как от кошки, которая, пригревшись на коленях, мурчит, когда гладишь ее, и щурит глазки. Разговор от этого тоже был каким-то мягким, спокойным. Шешель чувствовал, как с каждой минутой напряжение уходит из него, хотя он так и не решил, о чем станет говорить, когда останется со Спасаломской наедине. Когда он начинал раздумывать над этим, мысли в голове его перемешивались, будто их встряхивали. Ах, будь что будет…

В сущности, он пришел слишком рано, потому что не знал, зачем вызывает его Гайданов, хотя… хотя предположить-то можно, и вряд ли он в своих догадках ошибется.

Он поглядывал на Спасаломскую, улыбался ей в ответ, смотрел, как красиво двигаются ее губы, как загорается огонь в ее глазах, как тонкие бледные пальцы держат такую же бледную и хрупкую фарфоровую чашку, и понял, что сейчас ему не хочется заводить разговор о чем-то серьезном, о том, что его вызывают в Санкт-Петербург, о том, что впереди у них еще лет по сорок жизни, о том, что… это слишком долго и слишком непредсказуемо…

Оказывается, это Спасаломская вообразила, будто именно Шешель расстроен тем, что фильм положили на полку, заклеймив его грифом секретности, и старалась его успокоить поначалу, чтобы расстройство не перешло в хроническую стадию. Когда она узнала, что и Шешель мучился от таких же мыслей, то рассмеялась.

— Жаль, конечно, но у меня будет еще много фильмов, а у тебя нет. Я еще сыграю свою лучшую роль. Не огорчайся так.

Не от того, что его актерская карьера оборвалась не начавшись, загрустил он. Совсем от другого.

— Давай обвенчаемся, — сказал он неожиданно даже для себя самого и в первые секунды был так же удивлен этим словам, как удивилась им Спасаломская, но она пришла в себя чуть раньше его.

— Когда?

— Сейчас, — Шешель восторгался своей наглости. С ним творилось что-то странное. Губы, к счастью, не слушались мозга, иначе он приказал бы им остановиться, не делать никаких поспешных заявлений и все испортил бы.

— Хорошо.

— Собирайся, — он лихорадочно думал, где ближайшая церковь. Священник спит уже, но ничего — его можно разбудить.

— Кольца.

— Кольца? — переспросил Шешель, сдвинул брови, будто никак не мог переварить эти слова. — А, кольца — наконец-то догадался он, о чем идет речь, но это не стало ответом, который ждала от него Спасаломская.

Взгляд Шешеля заметался по комнате. Но там не было нужных колец. Шешель выбежал бы из дома один, взломал первый попавшийся ювелирный и, пока не приехала полиция, выкрал кольца нужных размеров. Вместо них он оставит деньги или придет на следующий день, заплатит за все и за выбитую дверь, и за разбитое стекло, и за кольца. Он купил бы кольца на улице у какого-нибудь проходимца, который станет предлагать ему, посмотрев с опаской по сторонам, точно темнота была наполнена полицейскими, как мошкарой, явно краденный товар или выдавать за золото медь. Его уже не волновали такие тонкости.

Два кольца — вот что ему было нужно. Но он не знал размера пальца Спасаломской. Вдруг кольцо окажется ей слишком большим и будет слетать при любом движении. Ей придется держать палец все время согнутым, иначе она потеряет кольцо, а потерять обручальное кольцо — очень плохая примета.

Уже не существовало преград, которые могли бы остановить его. Он чувствовал — если они не обвенчаются именно этим вечером, если они по каким-то причинам отложат это на другой день, пусть даже до утра, жизнь их сложится несчастливо, а сейчас благоприятное расположение звезд на небесах, и такое положение они уже никогда не займут.

— Так, так, — думала Спасаломская, тоже сдвинув брови, — сейчас, подожди.

Она сняла трубку телефона, прижала ее ухом к плечу, а потом стала искать в записных книжках нужный номер, радостно взвизгнула, когда наткнулась на него, попросила на подстанции ее соединить.

Ее тоже охватила какая-то эйфория — то ли оттого, что она захмелела от чая, но разве такое бывает, то ли пребывая в уверенности, что все происходящее сон, но просыпаться она никак не желала и готова была наглотаться снотворного, чтобы подольше продлить эти видения. Во сне сбываются все, даже самые безумные мечты.

— Павел Петрович, добрый вечер. Простите, что так поздно вас беспокою. Это Елена Спасаломская.

В ответ трубка разразилась длинной речью, смысл которой легко можно было разгадать по выражению на лице Спасаломской, но как ни было ей приятно выслушивать комплименты, процесс этот мог затянуться, а времени — мало.

— Спасибо, Павел Петрович. Вы не могли бы сейчас приехать в ваш магазин или прислать кого-нибудь из продавцов. Мне нужны обручальные кольца.

Чуть помолчав, она опять прервала собеседника.

— Благодарю вас, только умоляю — никому пока об этом не говорите. Система оповещения у газетчиков отлажена не хуже, чем у шпионов. Мне не хотелось бы афишировать это событие.

Опять пауза.

— О, да, да, всех будет ждать большой сюрприз. Так через сколько мне можно будет приехать в магазин?

На лице появилось удивление.

— Даже так? Хорошо. Очень хорошо. До встречи. Большое спасибо.

Она положила трубку.

— Собирайся, — сказала она Шешелю. — Я все уладила. Будут у нас кольца.

— Я уже готов.

— Я тоже. Тогда поехали.

Он сел за штурвал. Елена сказала адрес. В голове у Шешеля все смешалось, и он никак не мог вспомнить, где находится нужная улица, а уступать штурвал Елене — не желал. Пришлось ей разместиться рядом и как опытному штурману давать пояснения.

— Налево. Прямо. Второй поворот направо, — она не смотрела на карту, она помнила маршрут. Она могла бы повторять его с закрытыми глазами, — прямо.

На гонках цены бы ей не было. Ручкой в белой кожаной перчатке, вытянув указательный палец, она тыкала в лобовое стекло, но Шешель почти не видел этих жестов.

Шешель молчал.

— Здесь, — наконец сказала Спасаломская, — вон тот трехэтажный дом, возле которого светится фонарь. Кажется, нас уже ждут.

— И вправду прямо под свет фар бросился человек, замахал руками, точно несчастье какое у него случилось и ему дороже жизни остановить авто.

Тормоза недовольно взвизгнули, как собака, которой наступили на хвост. Она, клацнув зубами, хочет сомкнуть челюсти непременно на ноге обидчика, но ноги перед носом уже нет и зубы хватают только воздух.

Авто остановилось метрах в трех от человека. Тот глаза от страха зажмурил, словно всю жизнь только и делал, что укрощал железных монстров, которые замирали перед ним, стоило ему лишь помахать рукой. В цирке такой трюк показывать можно. Но на животных сила его не действовала. Попробуй он проделать тот же опыт на носороге или слоне, встав у них на пути, его, пожалуй, и не заметили бы, втоптав в землю.

Шешель чуть замешкался, глуша мотор, а Спасаломская тем временем уже очутилась на мостовой и о чем-то разговаривала с человеком. До Шешеля долетали лишь клочки слов — такие же непонятные, как и обрывки порванной на множество кусков картины.

Человек примерно на полголовы был ниже Спасаломской, но получалось это оттого, что актриса стояла на высоких, как ходули, каблуках, сними она их, оказалась бы вровень с этим человеком, а то и пониже его. Но и тогда он все равно смотрел бы на нее снизу вверх, как на недостижимую звезду, которая светит по ночам в небесах. Ею можно только любоваться. Он и сейчас боялся обжечься от ее огня. Она слишком близко подошла к нему. Он накинул на себя костюм — в нем скоро станет холодно, но простоял он на улице всего несколько минут и еще не продрог.

Вряд ли это ветер растрепал его волосы. Скорее всего, он просто не успел причесаться, лишь пригладив их и даже не посмотрев в зеркало, насколько ему удалось справиться с ними.

— Познакомьтесь, — сказала Спасаломская, когда Шешель подошел к ним, предварительно лишив авто признаков жизни, хорошо еще, что она воскресать умела, — Александр Иванович, Павел Петрович.

— Очень приятно, — и лицо Павла Петровича расплылось в улыбке. Он чуть наклонился вперед, но не очень сильно, точно следовал церемонии, которой встречает гостей высокопоставленный чиновник Страны восходящего солнца. Будь он рангом чуть пониже, то согнулся бы в поясе и уперся взглядом в носки ботинок Шешеля. Но вопрос — какое звание у Шешеля, чтобы так расшаркиваться перед ним. Что спрашивать? И так понятно. Ведь вместе с ним приехала звезда.

— Очень приятно, — в свою очередь поддержал ритуал Шешель, но в ответ лишь чуть качнул головой.

— Пойдемте, — засуетился Павел Петрович, взяв на себя роль проводника, повернулся к Шешелю и Спасаломской спиной, толкнул дверь магазина, которую освободил от замка заранее, чтобы не терять драгоценного времени, когда дорогие гости приедут. По голосу Спасаломской он понял, что та очень спешит.

Только сейчас Шешель, устремив-таки взор на вывеску магазина, прочитал:

«Ювелирный магазин Павла Лихонтова»

«Блеск, который ослепит вас», — добавил он рекламный слоган, засевший в голове после того, как несколько раз натыкался на него в газетах и журналах. Очень известный магазин.

Но ослепило его не золото и не драгоценности, тускло мерцавшие за стеклянными прилавками, а свет, оправленный в хрусталь, который разбудил Лихонтов, как только они вошли в магазин.

Чувствовалось, что Спасаломская бывала здесь раньше. Она без всяких вопросов, обогнав хозяина, уверенно двинулась к одному из прилавков.

Брошенное авто, свет в ювелирном магазине в то время, когда все законопослушные граждане уже отходят ко сну, а на улице личности только подозрительные встречаются — у кого угодно без зазрения совести документы потребовать для проверки можно, все это, как мед медведя, притянет сюда полицейских. Успеешь ли объяснить им, что это не ограбление, прежде чем они свяжут руки и поволокут в участок для выяснения личности.

— Вот это, — сказала Спасаломская и ткнула пальчиком в стекло, под которым были рассыпаны колечки с бриллиантами.

— Превосходный выбор, — сказал Лихонтов, оказавшись тем временем уже за прилавком. Он потянул на себя выдвижной ящик, взял двумя пальцами указанное Спасаломской колечко, протянул ей.

Спасаломская надела его на палец, повертела перед глазами, любуясь, как свет играет в алмазных гранях, потом протянула руку к Шешелю, точно для поцелуя.

— Нравится? — спросила она.

— Конечно, — сказал Шешель.

Попробуй скажи он что-то другое. Он хотел притянуть руку Спасаломской к себе поближе, но не успел, потому что, как только она услышала его слова, в тот же миг отдернула руку, будто коснулась огня или холодной воды, и вновь подняла ее к своим глазам.

— Да, пожалуй, неплохо, — она в последний раз окинула взором прилавок, выискивая, осталось ли там что-то более достойное, но взгляд ее так ни за что и не зацепился, и она через секунду поняла, что вновь смотрит на кольцо на своем пальце, притягивающее ее взор, как магнит. — Теперь давай подыщем что-нибудь для тебя, — произнесла она, так и не оторвавшись от своего кольца, — Павел Петрович, помогите же нам.

По улице проехало авто, чуть замедлив скорость перед магазином. Ее пассажиров привлек горящий в ювелирном свет, но, заглянув через витрину, они не разглядели ничего криминального, а может, постарались побыстрее прочь убраться, решив лучше не ввязываться в это дело. Пусть во всем полиция разбирается. Значит, она скоро появится.

— У нас есть превосходный выбор мужских обручальных колец, — начал свою лекцию Лихонтов тоном экскурсовода, который привел посетителей в очередной зал музея, — пойдемте вот сюда, — и он передвинулся на пару метров влево, к другому прилавку, но пока не стал выдвигать его, дожидаясь, когда Шешель на чем-то остановит свой выбор.

Кольца были надеты на искусственные пальцы, сделанные то ли из какого-то камня, то ли из пластмассы и так искусно, что создавалось впечатление, будто они настоящие. Их отрубили совсем недавно. Разложение еще не успело коснуться их. Или они до сих пор лежали в холодильнике. Лишь перед самым приходом Шешеля и Спасаломской ювелир разложил их на прилавке. На ощупь — они холодные, как лед. Человек с расшатанными нервами от догадок таких мог и в обморок упасть.

— Вот, — сказал Шешель и еще не успел указать выбранное кольцо, как ювелир, проследив за его взглядом, открыл прилавок и извлек нужное кольцо.

По золоту шли узоры, полосочки, витиеватости, будто его опутывал плющ, который, прикоснувшись к кольцу, тоже превратился в золото. Станет ли палец Шешеля золотым, когда он примерит кольцо?

— Мило, — оценила этот выбор Спасаломская.

После такой оценки оставалось только посмотреть, как кольцо сидит на пальце. Оно не болталось и не жало, и палец Шешеля золотым не стал.

— Очень хорошо, мы все это забираем.

Спасаломская не отрывалась от прилавка, точно хотела взять еще что-нибудь — браслет или колье, а может, и то и другое, да еще вон ту диадему, усыпанную драгоценными камнями, и серьги к ней. Неужели ювелир все это богатство держит на витрине и на ночь не убирает в сейф? Скорее всего нет. Он пришел пораньше, успел все разложить до прихода дорогих гостей, потому что не хотел встречать их пустыми прилавками.

«О, господи», — чуть не взвыл Шешель, когда вспомнил, сколько денег у него в кошельке. Их явно не хватит, чтобы оплатить выбранный товар.

— Пришлите мне утром счет, — сказала Спасаломская, — я думаю, что мы еще не уедем в свадебное путешествие.

«Какое свадебное путешествие? — всполошился Шешель, и глаза его воровато забегали. — Вот ведь не сказал ей, что нужно съездить в Санкт-Петербург. Как теперь из ситуации выкручиваться? Обидится ведь».

— Желаю вам счастья.

— Спасибо, — ответ Шешеля звучал механически в отличие от Спасаломской, которая произнесла это слово с таким чувством, что ювелир после этого должен был ей кольца просто подарить.

Он может гордиться тем, что Спасаломская для своей свадьбы покупала кольца именно у него. Это превосходная реклама. Она стоит больше, чем два кольца. Не стоит скрывать это от газетчиков. Но обещал ведь не говорить ничего. Пока не говорить. Рано или поздно информация о том, что Спасаломская вышла замуж, станет всем известна. Вот тогда-то и можно будет сказать — где она раздобыла кольца.

Он провожал Спасаломскую и Шешеля до порога, распахнул перед ними двери, подождал, пока они выйдут, вышел следом и смотрел, как они садятся в авто, трогаются с места, и не уходил, даже когда авто скрылось за поворотом и затих звук двигателя.

Он все время повторял «счастливчик, счастливчик», а с лица его не сходила грустная улыбка.

В авто Спасаломская отобрала у Шешеля кольцо, которое тот так и не снял с пальца. Расставался он с ним неохотно, успев к нему привыкнуть за несколько минут.

— Ничего, — сказала Спасаломская, — я тебе его скоро верну. Тогда уж ты с ним не расставайся, не снимай, а то потеряешь — это плохая примета. А пока я дам тебе свое кольцо.

На палец, даже мизинец, оно не налезало. Пришлось положить его в карман куртки. Шешель не мог не то что любоваться им, но и пощупать до тех пор, пока они не подъехали к церкви, располагавшейся в двух кварталах от ювелирного.

На ступеньках, подогнув под себя грязное рваное одеяло, спал нищий. Он не проснулся, даже когда Шешель бросил в шапку, которую нищий положил возле лица, монетку. Она не звякнула. Значит, в шапке оказалась первой, а может, просто не попала по другим монеткам.

Двери церкви были закрыты. Шешель легонько заколотил в них. Дерево отзывалось глухо, точно не хотело просыпаться. Нищий заворочался, что-то промычал, то ли во сне, то ли уже начиная пробуждаться, переменил позу, перевернувшись на другой бок, а потом, когда Шешель, уже не таясь, посильнее ударил по двери и крикнул в щель между досками: «откройте, пожалуйста», нищий сел, стал протирать пальцами слипающиеся веки.

— Чего шумите? Перепугаете всех, — недовольно сказал он, уставившись на Шешеля, потом на стоящую за ним Спасаломскую, — вам, может, помощь нужна? — тут же переменился он в тоне.

«Узнал ее, что ли?»

— Да, нужна, — сказал Шешель, продолжая сокрушать дверь.

Нищий разглядел невесть откуда взявшуюся у него в шапке монетку. С небес, что ли, упала? Но разгадка была более приземленной. Он догадался, откуда эта монетка.

Чуть отвлекшись, Шешель и не заметил, что дверь начинает поддаваться, но он не смотрел на нее и занес кулак для очередного удара, и если бы не повернул вовремя голову, то угодил бы прямо по лицу священника. Тот щурился, и отпрянуть точно не успел бы он.

— Что вы шумите? — недовольно спросил он, покосившись вначале на Шешеля, который остановил кулак в нескольких сантиметрах от его лица.

Шешель кулак отдернул, разжал и пробовал изобразить какой-нибудь приветливый жест, а на лице улыбку, но священник в конце концов перевел взгляд на нищего, словно у него хотел получить ответ на интересующий его вопрос.

— Мы хотим обвенчаться, — сказала до сей поры ничем не проявившая себя Спасаломская.

— Не могли бы вы прийти утром, — сказал священник, нехотя отводя взгляд от нищего на голос, но как только он увидел Спасаломскую, то замолчал, удержал в себе остаток фразы. — Проходите, — посторонился, пропуская Спасаломскую и Шешеля, и добавил после небольшой паузы, обращаясь к нищему, — и ты тоже.

«Да, да, как можно тянуть с этим», — шептал он себе под нос, закрывая дверь, чтобы свет с улицы, сочащийся из посаженных вдоль мостовой фонарей, не мешал ему, не смешивался с огнем, танцующим на кончиках свечей, и чтобы внутрь церкви не врывался суетный вечер. Или он только думал так, ничего не произнося вслух.

Свод оказался куда выше, чем можно было бы предположить, смотря на церковь снаружи, будто какие-то оптические приборы скрывали ее истинную величину.

У Шешеля не было времени оглядываться по сторонам, потому что священник сразу же повел их к алтарю.

Полумрак был насыщен запахами воска, дыханием людей, которые приходили сюда со своими печалями и радостями на протяжении всего дня, а ветер все еще не успел развеять воспоминания о них.

«Свадьба актрисы Елены Спасаломской»

И представить трудно — сколько бы отдали хозяева газет и журналов, чтобы их фоторепортеры могли спрятаться за одной из колонн, на которых держался свод церкви, и подсмотреть, не забывая щелкать на кнопки своего фотоаппарата, за тем, как возле алтаря обмениваются кольцами Шешель и Спасаломская.

Кто это стоит рядом с ней? Да ведь это тот рыцарь, что пришел в замок злодея и, убив его, освободил принцессу из заточения. Вот он, финал сказки — венчание, а сказку можно закончить всем известными словами: «Жили они долго и умерли в один день».

Священник зевал, подносил к лицу ладонь, чтобы прикрыть все время открывавшийся рот. Но он мог бы и не делать этого. Все равно ни Шешель, ни Спасаломская лица его не видели, потому что смотрели друг на друга, а за священником наблюдали в эти секунды лишь иконы.

Отступать было некуда — позади алтарь, уходящая вверх стена, вершина которой, изгибаясь, превращается в небесную твердь, а с нее взирают на маленьких людей всемогущие боги. Подними вверх глаза — испепелят молнией за такую дерзость, потому что тот, кто создан ползать, летать не может.

«Ха. Вот уж и не может летать?» — чуть не засмеялся Шешель, удержавшись только оттого, что успел подумать — как глупо он будет выглядеть в эту секунду, а священник подумает, что он рехнулся от счастья.

Он глаза вверх поднимать не стал. Он смотрел на губы священника, которые старательно произносили какие-то слова, но Шешель никак не мог уловить их смысл. Ему хотелось чуть повернуть голову влево, посмотреть на профиль Спасаломской, обведенный красным светом, который застрял еще и в волосах, сделав их полупрозрачными. Она сама излучала этот свет, как… как. Как просыпающееся солнце. Луне на небесах уже нет места.

Кажется, кто-то, согласно церемонии, должен стоять позади, держать над их головами короны, обсыпанные драгоценными камнями или их имитацией, но за их спинами раздавалось лишь сопение нищего, который в лучшем случае мог предложить свою грязную шапку. Из нее посыплются мелкие монетки. Поймав свет свечей, те засверкают, будто сделаны из золота.

Их обсыплют золотым дождем. Но, скорее всего, нищий уже спрятал монетки в своих карманах и расставаться с ними не захочет.

— Да, — сказал он, когда священник замолчал и уставился на него, ожидая что-то услышать. Ответ его удовлетворил.

— Да, — как эхо, которому нужно пойти слишком большое расстояние, вторила ему через несколько секунд Спасаломская.

Позже на пальце у него оказалось кольцо, а то, что было у него, он отдал Спасаломской, посмотрел на ее бледную руку, но она тут же убрала ее, не дав ему полюбоваться своей кожей. Тогда он перевел взгляд на ее лицо, уставился в глаза — большие, даже огромные, в которых можно утонуть, как в омуте. Вот откуда исходил ее свет. Даже если в церкви ветер задует все свечи, свет будет литься из ее глаз.

Из всех гостей на свадьбе присутствовал только нищий. Многие захотели бы поменяться с ним местами. Но все прошло слишком быстро. Вскоре их окружила ночь.

18

Он опирался о чугунную ограду набережной, смотрел на лениво колыхающиеся волны Невы, отдающие металлическим блеском, будто между камнями, в которые ее заточили, расстелили чуть мятую фольгу или разлили ртуть, и если постоять здесь подольше, то надышишься ядовитыми испарениями. Они начнут разъедать легкие, затем примутся и за все тело, как делают они это с камнями, которыми выложено русло реки, и со стенами домов, превращая их в осыпающуюся труху…

Солнце здесь, как и все остальное: дома, лица людей, было бледным, холодным. Будто и не солнце это вовсе, а луна. Луна. Дождаться бы ночи и полюбоваться ее сиянием.

— Как там — на Луне? — спросил Гайданов, когда они встретились.

— Холодно, — сказал в ответ Шешель, — но очень красиво.

— Я так и думал.

Они сели друг против друга в мягкие кресла с резными подлокотниками и ножками, а на спинках были вышиты аэропланы. Стены были оббиты деревом, местами из них прорастали стеллажи, на которых пылились модельки аэропланов: «Муромцы», «Сикорские», «Ньюпоры», «Альбатросы», «Капрони», «Юнкерсы», «Сопвичи», «Фоккеры», «Фарманы». Богатая коллекция, чем-то похожая на засушенных бабочек, многократно уменьшенных, точно те, кто составлял ее, научились у аборигенов Новой Гвинеи искусству уменьшать в размерах предметы. Те так поступали с человеческими головами, но выходило, что и с аэропланами можно сделать то же самое. Теперь это были безделушки, но Гайданов, смотря на них, вспоминал бои, в которых участвовали аэропланы этих моделей, затмевая небеса своими тенями. Им было тесно там.

— Может, чаю? — спросил Гайданов.

— Чаю? Да, пожалуй.

Он всю ночь провел в вагоне скоростного экспресса «Синяя стрела», который опять курсировал на железнодорожной линии Москва — Санкт-Петербург. Возвращалась былая роскошь. Вагоны были оббиты деревом, на стенах висели бронзовые канделябры, в ресторане столовые приборы были серебряными, а тарелки из китайского фарфора. Кресла в купе были мягкие, и тело не устало от них, но он лишь на пару часов смог сомкнуть глаза, выспаться, конечно, не смог, хотя стук колес на стыках рельсов всегда хорошо убаюкивал его. Все думал, что скажет ему Гайданов. Теперь он чувствовал тяжесть в голове, слова давались с трудом, но, может, разговорится еще.

На стене висел огромный пропеллер с «Ильи Муромца». Одна из его лопастей треснула и чуть закоптилась. На этом аэроплане, подбитом германскими истребителями, Гайданов падал, но он остался жив, отделавшись несколькими шрамами и переломом ноги, а от «Муромца» сохранился только этот пропеллер.

Как он остался жив в той катастрофе? Бог его знает. Всех их охраняли добрые ангелы. Иначе они разбились бы на первом вылете. Тот, кто рожден ползать, летать не может. Но создатель ошибся, не дав им крылья при рождении. Пришлось эту ошибку исправлять.

Аэропланы так мало жили на войне, что конструкторы предлагали до предела упростить их кабины, превратить в нечто, где даже спартанцы, не привыкшие к роскоши, все равно почувствовали бы себе неуютно. Зачем строить на века, если они максимум через три месяца все равно сгорят?

Где-то в этом кабинете, может, в одном из выдвижных ящиков массивного резного стола или на книжных полках, стояли альбомы с фотографиями всех пилотов, которые служили в эскадрах Гайданова. Сотни и сотни лиц. Многие из них не знали друг друга, потому что большинство из тех, кто начинал эту войну, не дождались ее окончания. А аэропланы, возле которых они фотографировались, тоже давно стали пеплом.

Гайданов за те месяцы, что они не виделись с Шешелем, сильно раздобрел, набрал килограммов десять и теперь поднимался с кресла с трудом, опираясь руками о поверхность стола. Он стал похож на огромного, разлапистого медведя.

Когда Шешель оказался в этой комнате, окинул ее взглядом, в его голове стало тесно от нахлынувших воспоминаний. Они давили на черепную коробку, как вода в перегретом паровом котле, и, чтобы голова не взорвалась, надо было выпустить немного слов на волю, ослабив их давление.

О чем же поговорить? Слова бегали по горлу, натыкались друг на друга, смешивались в кучу. В первую секунду он смог бы только захрипеть, но остановил хрип, стиснув челюсти, как крокодил, вцепившийся в мягкое бедро антилопы.

— О, да ты женился? — сказал Гайданов, почувствовав кольцо на его пальце, когда они пожимали друг другу руки.

— Да.

— Давно ли?

— Нет. Меньше двух дней.

— О, поздравляю.

— Спасибо.

Но этих слов недостаточно. Их мало. Мало. О чем же говорить? О чем? О баварской операции? После нее всем участникам вручили высокие награды и строго-настрого запретили даже упоминать о ней. О налетах на Берлин? Тогда эскадра, где служил Шешель, сопровождая бомбардировщики, сократилась на треть.

— Прости, что побеспокоил тебя. Медовый месяц. Все понимаю. Прости. Не буду долго задерживать тебя.

— Ничего.

Шешель вспомнил безмятежное лицо Спасаломской, которое поглаживали просачивающиеся между неплотно сомкнутыми шторами солнечные лучи. Еще молодые, утренние, забавные и веселые. Он вспугнул их, одернув шторы и оставив солнечные лучи на улице. Накануне он сказал Спасаломской, что ему надо ненадолго уехать в столицу. Она даже не надулась, услышав это, не обиделась нисколечко на него, что он так скоро покидает ее, а только сказала:

«Приезжай поскорее. Я буду скучать».

Знала бы, как ему будет скучно без нее, но он не умел находить слов, которые могли бы в полной мере отразить его чувства.

«Я постараюсь», — сказал он ей.

— Какие у тебя планы? Хочешь продолжить кинокарьеру?

Они сидели друг против друга, пригубливая горячий чай, принесенный минутой ранее адъютантом генерала.

— Нет. Это не для меня. Устроюсь к кому-нибудь пилотом… Или… я читал, что между Москвой и Петербургом хотят сделать регулярную пассажирскую воздушную линию. Это так?

— Да, хотят. Такие работы ведутся. Если ты хочешь устроиться на эту линию, то замечу, что преимущество получают заявки от пилотов транспортов, далее — бомбардировщиков, истребители — рассматриваются в самую последнюю очередь.

— Жаль, — поник Шешель. Он надеялся, что сумеет поступить на эту линию пилотом, но выходило, что у него практически нет шансов получить эту работу, если, конечно, Гайданов не замолвит за него словечко, но просить своего бывшего начальника об этом Шешель не стал бы.

— Не огорчайся. Хочу тебе предложить кое-что другое. Видишь ли, — начал Гайданов, чуть помолчав, словно слова подбирал, хотя, похоже, он давно заготовил их, но теперь отчего-то никак не мог вспомнить, как гимназист, плохо заучивший урок, — впредь большинство официальных визитов по Европе и, вероятно, по Азии, а в перспективе и в более отдаленные места император намеревается совершать на аэроплане. Так гораздо быстрее. Для этих целей создается эскадра из новейших транспортов. Хочу предложить тебе стать пилотом одного из таких аэропланов.

— Что? — переспросил Шешель, который хоть и следил за словами Гайданова, подумал, что ослышался и неправильно понял их суть.

— Я хочу предложить тебе стать личным пилотом императора Николая Второго.

У Шешеля кружка дернулась в руках, и если бы до этого он не выпил добрую половину чая, то наверняка расплескал бы его себе на брюки.

— О-о-о, — только и протянул он вначале, поставил чашку на стол.

«От таких предложений не отказываются».

Прежде чем предложить ему такое, всю его жизнь, наверное, просветили как рентгеновскими лучами. О нем теперь знают даже больше, чем знает о себе он сам.

Но согласись он, то большую часть своего времени будет вынужден находиться подле императора, то есть в Петербурге или на летном поле, где сосредоточат транспортные аэропланы, а Спасаломская останется в Москве, и видеться они смогут, лишь приезжая друг к другу, когда у Спасаломской будут паузы в съемках, а у него… в такой работе перерывов может и вовсе не быть.

Еще несколько месяцев назад он, не задумываясь, согласился бы на это предложение, но в этом случае он так бы и не познакомился со Спасаломской, а она дороже ему, чем карьера. Он, кажется, уже решился сказать «нет», но Гайданов, следивший за лицом Шешеля, а особенно за выражением его глаз, где отражались внутренние сомнения, понял, что именно услышит, а поэтому поспешил предупредить эти слова.

— Я не тороплю тебя с ответом. Подумай немного.

Гайданову не хотелось терять этого пилота. Он рассчитывал на него. Скажи сейчас Шешель «да», то еще до захода солнца встретился бы с императором. Гайданов представил бы ему Шешеля, а император сказал бы что-нибудь банальное, например: «Рад, что вы будете работать со мной».

Гайданов замечтался. Ему сделалось грустно оттого, что все эти видения пока не могут стать реальностью, но если о них не забывать, не стирать, изредка просматривать, то они обязательно материализуются, и он наяву, а не в своих мечтах, поведет Шешеля к императору. Тот заочно знал Шешеля, но не только по фильму о полете на Луну, который ему показали накануне вечером, привезя пленку из Москвы, а еще и по гонкам пятилетней давности, которые выиграл Шешель. Мир так тесен.

Когда ожили часы, оглушив комнату глухим звоном, Гайданов вздрогнул. Видения разбились, а их осколки посыпались на пол, впитываясь, как капли дождя в ворсистый ковер, и если бы он задумал вернуть их, то ему пришлось бы вытряхивать ковер.

Часы успокоились после второго удара, видимо, догадавшись, что не в самое подходящее время потревожили тех, кто находился в комнате. Но Гайданов уже все сказал Шешелю, а за тем оставалось последнее слово, которое он все никак не мог произнести.

Чай остыл. Шешель выпил его одним глотком.

— Не говорю «прощай», — а говорю «до свидания», — сказал Змей Искуситель.

— До свидания, господин генерал, — сказал Шешель.

Здесь был его мир. В этой комнате осталась частичка его души, которую отнял у него Гайданов, когда в один из альбомов среди пилотов своих эскадр приклеил и фотографию Шешеля, снятого на фоне того аэроплана, что нашел свое последнее пристанище на дне Балтийского моря. Эта фотография забрала у него души гораздо больше, чем все километры отснятой пленки фильма. Чтобы вернуть ее обратно, надо вырвать фотографию из альбома, разорвать на мелкие кусочки и проглотить. Но даже если он проберется в этот кабинет, когда здесь никого не будет, откроет альбом, то станет листать его страницы, смотреть на лица пилотов, вспоминать тех, кого уже нет, а у остальных спрашивать; «Где вы? Как вы?» А в ответ ему будет молчать тишина.

Холодный и неприветливый ветер с Невы обжигал лицо. Спустя несколько минут Шешель почувствовал, что пальцы, которыми он вцепился в чугунный парапет, начинают деревенеть. Постой он здесь еще некоторое время, превратится в статую, как превратились в них львы, которые подошли к реке попить, сели вдоль ее берегов, чем-то зачарованные, а потом уйти уж не смогли. Ядовитый влажный воздух разъедает их позеленевшую от времени шкуру, но пройдет еще не один десяток лет, прежде чем они рассыплются прахом.

Шешель отдернул руку, размял пальцы, обернулся в ту сторону, где за сотни верст лежала Москва. Что он хотел увидеть? Орлов на башнях Кремля? Крест на куполе Храма Христа Спасителя? Что? Далеко до них. Это все равно, что на Луне пытаться что-то рассмотреть без помощи телескопа или подзорной грубы.

За его спиной выстроились многоэтажные дома. Он стоял слишком близко к ним. Они закрыли ему даже небо. Напротив — через проспект его взгляд натыкался на такую же стену. Краска на фасадах еще не побледнела, не выцвела от дождей и солнца.

Дома и люди здесь стареют, наверное, гораздо быстрее, чем в Москве. Выстоит ли этот город несколько веков или нет? Он слишком тонкий, ажурный, как фарфоровая чашка, которая может треснуть, если ее слишком сильно сжать пальцами.

Ртутная вода плескалась почти возле ног. Но она неопасна.

От ветра чуть слезились глаза. Могло показаться, что Шешель плачет от горя, от разлуки. Вспоминает Спасаломскую. Может, так оно и было. Ветер лишь попытался дорисовать на его лице то, что должно быть на нем в эти минуты. Хотя…

Из глаз скатилось по несколько капель, но они высохли, впитались в кожу, даже не добежав до скул, потом глазницы обмелели, и слезы больше не выплескивались через их края.

Как только он закрыл дверь, на него набросились сомнения, будто поджидали его на пороге и теперь стремились загнать его обратно в кабинет Гайданова.

«Там твой мир. Там. Без него ты умрешь».

Чтобы отделаться от них, ему пришлось даже замахать руками, точно на него обрушилась мошкара, пригнуться и выскользнуть прочь, но как убежишь от них, если они уже засели у тебя в голове.

Он зашел в кафе, думая, что их остановит стеклянная дверь, но все было напрасно. Пригубливая ароматный кофе, он не чувствовал вкуса. Он понял, что ему надо вернуться к Гайданову, пока тот в своем кабинете. У него вновь было такое ощущение, как в тот вечер, когда он обвенчался со Спасаломской. Надо не упустить время, иначе…

«Готов ли ты?» — прошептал кто-то ему на ухо. Но он не стал оборачиваться, зная, что никого не увидит, и лишь в ответ на лице его заиграла улыбка, а глаза наполнились блеском, который всегда появлялся в них, когда он влезал в пилотскую кабину, начиная подготавливать аэроплан к взлету, чтобы там, в небесах, встретиться с такими же, как и он, безумцами…

Если он откажется, то потом будет жалеть об этом всю жизнь, с каждым прожитым годом мрачнея все больше и больше от ощущения, что ему давался шанс, а он не воспользовался им. Он превратится в брюзгу, нудного и скучного. Нельзя упускать этот шанс. Спасаломская поймет его. Поймет. Ему хотелось верить, что поймет.

Небеса. Как жить без них? Как их забыть? Когда они всегда над тобой — не будешь же все время смотреть себе под ноги, а взглянешь хоть на миг вверх, то никакие цепи не удержат тебя на привязи. Этак однажды заберешься на крышу высотки, встанешь на краешек, задерешь голову к небесам и шагнешь вперед, расставив широко руки в стороны — вдруг удержат. Но несколько секунд ты все же будешь опять лететь.

Он чуть не забыл расплатиться. Кондитер, увидев, как быстро Шешель бросился к дверям, вышел из-за прилавка, загораживая ему путь.

«Черт».

Шешель порылся в карманах, достал бумажник, а потом порылся и в нем. Секунды уходили. Это начинало раздражать Шешеля. Он боялся упустить удачу.

— Вот, — протянул он кондитеру банкноту.

Сдачи ждать не стал. Что там копейки считать, когда так много поставлено на кон.

Хорошо еще, что он не очень далеко отошел от дома, где располагался департамент, который возглавлял Гайданов. Шешель все время срывался с шага на бег и изрядно запыхался, когда добежал до нужной улицы.

Заныла рана на боку, но больше заныло сердце, сжалось в комок, как от страха, когда он увидел стоящее под парами авто генерала.

— Генерал, — хотел крикнуть он, но лишь прошептал, потому что губы у него пересохли, склеились от бега, и их нужно было прежде промыть водой, а уж потом говорить.

Адъютант отворил перед Гайдановым двери авто. Тот скрылся в салоне, адъютант пошел занимать место за водительским штурвалом. И тут интуиция подсказала генералу, что надо оглянуться.

Шешель стоял как вкопанный, будто подошвы его ботинок приклеились к мостовой, а заодно и ноги, потому что, если бы приклеились только подошвы, ботинки можно снять и побежать босиком.

Генерал что-то сказал адъютанту, который уже сидел в авто за водительским креслом. Авто перестало трястись, затихло, из выхлопной трубы уже не вырывались клубы едких испарений…

Шешель сделал первый шаг, нерешительно, будто боялся чего-то, второй дался ему легче, а уж дальше все пошло как обычно, и он успел даже восстановить дыхание, когда подошел к генералу.

— Позвольте обратиться, господин генерал.

— Позволяю. Подумал?

— Да. Я согласен.

— Рад это слышать. Ты хорошо подумал? Я ведь не тороплю тебя. Мог бы ответить завтра или попозже.

— Зачем так долго мучиться? Это приводит к нервным расстройствам.

— Ты вовремя меня перехватил. Как нельзя вовремя. Садись.

Гайданов забрался на заднее сиденье, рядом устроился Шешель, хлопнул дверью.

— Поехали, — сказал Гайданов.

Авто тронулось. Генерал, не поворачивая головы, а от этого сразу и не поймешь — к кому он обращается, продолжил:

— Ну, рассказывай, как ты поживаешь?

— Неплохо. Куда мы сейчас?

— К императору.

— А? — не нашелся Шешель.

— Что ты занервничал? — удивился Гайданов. — Ты же будешь личным пилотом императора. Каждый день его будешь видеть и разговаривать с ним. Ничего. Ехать долго. Еще успокоишься.

В голову полезли глупые мысли, что он плохо выбрит, потому что вагон трясло, что надел он не подходящий для предстоящей встречи костюм, что, если ему дадут возможность заговорить с императором, голос его обязательно дрогнет и слова будут вырываться с таким трудом, точно из пустой бутылки вытряхиваешь последние капли вина, перевернув ее вниз горлышком.

Он и вправду успокоился, а сердце его присмирело, как зверь, посаженный в клетку, поначалу он метался, бил мощными лапами с острыми когтями по прутьям решетки, выясняя — не сломаются ли они. Но они не поддавались. Ему не справиться с металлом. Устав, он прилег на пол клетки.

Все это уже было в его жизни. И эта дорога, и встреча с императором. Но что было сном? Прошлое или настоящее? Он боялся ущипнуть себя. Сделай он это, вдруг мир вокруг него потрескается, осыплется, как яркие фрески со стен, и окажется, что он лежит в плохом гостиничном номере, куда поселился на одну ночь, чтобы не ждать на вокзале поезда, который повезет его домой. Домой. Где он теперь, его дом? Здесь ли, в Москве или еще где-то?

У авто были хорошие рессоры. Корпус почти не трясся на кочках, будто плыл по спокойной воде, и если закрыть глаза, то будешь улавливать только шум волн, легкое дуновение ветра и не заметишь, как заснешь. Может, он и вправду заснул?

Какое-то время он ждал в приемной, смотрел на толстую высокую деревянную дверь с позолотой. За ней скрылся Гайданов, оставив Шешеля совсем одного, если не брать в расчет молчаливых гренадеров, стоявших по обе стороны от дверей. Но они не двигались, будто и не дышали совсем, точно тоже были частью убранства комнаты, как картины на стенах или часы. По черным нашивкам на форме Шешель понял, что гренадеры служили во время войны в Железной дивизии генерала Деникина.

Встреча с императором была краткой. Ничего другого ожидать не стоило. Он запомнил, как они жали друг другу руки, но не мог припомнить, что он говорил императору. В памяти остались первые слова Николая Второго:

«Рад, что теперь будем работать вместе. Добро пожаловать».

Вот и все.

Они ехали обратно, разговаривали — спокойные и уверенные. Никто не торопил их, да и спешить пока было некуда. Они наслаждались минутами отдыха. Когда еще с ними повторится такое?

— Куда тебе? — спросил Гайданов.

— На вокзал.

— На вокзал? — Левая бровь Гайданова на миг приподнялась. — Надеюсь, ты сбежать не хочешь? Потом ищи тебя по всей Империи. Вовек не найдешь с нашими-то масштабами.

— Не беспокойтесь. Я вернусь.

Вечер спускался с небес, тихо и незаметно набрасывая на город сперва серое покрывало. Черное он пока прятал, потому что, накрой он сейчас им город, люди испугались бы до смерти, повыскакивали из домов, начали кричать, думая, что наступил конец света или в лучшем случае солнечное затмение.

Шешель уже плохо различал дома на той стороне реки, а людей он там и вовсе не видел, хотя их и не стало меньше. Напротив, там кипела жизнь.

Ему казалось, что он слышит, как стучат на стыках рельсов колеса поезда.

Домой-домой.

Обернувшись, он понял, что это телега выбивает на мостовой дробь.

Но ночь застанет его не здесь. Он уже ускользнет из этого города, когда в небе разольются густые чернила.

Вот и все. Он засунул руки в карманы пальто и быстро пошел к вокзалу. Пролетку брать не стал, хотя они вились рядом с ним, как комары. Поезд на Москву отходил через полчаса, а идти до вокзала было минут десять. Он приедет в Москву рано утром. Спасаломская будет еще спать. Входить в квартиру придется очень тихо, крадучись как вор, чтобы не разбудить ее…

Он улыбнулся, когда представил ее сонное лицо, и ему стало тепло, будто он выпил вина. Хорошо, что голова пока не кружилась.

Эпилог

Черно-белая картинка на маленьком выпуклом экране рябила, точно на Луне выпал обильный снегопад, и еще шла полосами. Чтобы маленький экран казался побольше, перед ним была прикреплена линза с водой, поэтому казалось, что ты смотришь на аквариум, только вместо пестрых рыбок, вместо водорослей и пластмассовой модели каравеллы, покоящейся на дне, там едва угадывались пыльная серая лунная поверхность и человек, неуклюже спускающийся по лестнице из маленького космического корабля.

Шешель упустил начало трансляции. Он и так гнал свою машину на пределе скорости, точно вновь участвовал в гонках на Императорский приз по превосходной дороге между Санкт-Петербургом и Москвой. Лопни у него шина, то костей не соберешь, машину закрутит и выбросит на обочину, а затем в кювет. Но Шешель отчего-то был уверен, что такое с ним не произойдет, по крайней мере не сегодня.

Накануне Шешель вернулся из Парижа. Император посещал город с официальным визитом, а Шешель вот уже двадцать лет был его личным пилотом и уже сбился со счета — сколько за это время летал в Париж. Аэродром города стал для него родным. Он мог совершить на нем посадку с закрытыми глазами, просто вспомнив то, что уже делал много раз. Таким же родным и знакомым для него был, пожалуй, лишь аэродром Берлина.

Шешель не понаслышке знал о том, что немцы помогали русским в разработке реактивных ракет и участвовали в подготовке лунной программы. Британскую империю такое сотрудничество раздражало, но уже близился закат бывшего союзника. Империя уже начинала разваливаться, как карточный домик, то там, то здесь вспыхивали народные волнения, а их участники требовали самоопределения. Политика использования внутренних противоречий для ослабления Британской империи давала плоды. Скоро у британцев совсем не останется колоний, правда, они так много награбили, что этого хватит на несколько поколений. Но пока Британская империя хоть что-то из себя представляла, стоило ждать всяких пакостей — британцы втягивали в мировые интриги САСШ, хотели поссорить Германию, Россию и Францию. Шла война разведок, а у императора была неспокойная и даже опасная жизнь из-за многочисленных поездок. Успешное освоение космического пространства Российской империей было одним из козырей в политической игре. Шли переговоры о запуске на орбиту совместного русско-немецко-французского экипажа.

Высадка транслировалась по всему миру, будь где-нибудь в Мозамбике или Конго у кого-то телевизор, то и там смогли бы видеть, как русский космонавт высаживается на Луну. На его шлеме надпись «Россiя» и еще двуглавые орлы, а на предплечье трехцветная нашивка. Когда-то Шешель носил точно такую же форму.

Приятно слышать, как народ на улицах чужих городов распевает песни от радости и размахивает российским триколором, но лучше праздновать успех дома. Императора уговаривали продлить визит в Париж еще хотя бы на день, но он отказался.

Во время полета в Санкт-Петербург Шешелю пришлось обходить грозовой фронт, из-за этого полет длился на час дольше.

— Ты не успеешь увидеть высадку, — сказал император Шешелю, — хочешь — оставайся, посмотришь ее со мной.

Бывали случаи за минувшие двадцать лет, что император приходил в пилотскую рубку, и тогда Шешелю приходилось рассказывать, как управлять самолетом. Теперь-то он летал на цельнометаллических, огромных, почти как дредноут, и таких же непотопляемых кораблях, не то, что было раньше, и, только оказавшись в густых облаках, когда самолет начинает водить из стороны в сторону, будто он натыкается на волны, вздрагивает, проваливается на несколько метров, а штурвал рвется из рук, понимаешь, что под тобой все-таки не земная твердь, а тонкий пол, а под ним бездна. Но лучше не думать об этом.

— Спасибо. Я постараюсь успеть, — сказал Шешель.

На людях они держали дистанцию, а когда оставались одни, могли позволить себе общаться как старые знакомые.

Машина Шешеля стояла в ангаре на аэродроме. В ближайшие несколько дней он был не нужен императору, так что мог съездить домой в Москву. Всю дорогу он крепко сжимал руль, он ведь обещал Шагрею, что когда тот отправит человека к Луне, то будет держать кулаки сжатыми. По радио передавали подробности посадки. Шешель, слушая их, прикидывал — сумеет ли приехать домой к тому моменту, как нога первого русского ступит на лунную поверхность. По счастливой случайности его тоже звали Александр, а значит, должен оправдать прогноз, который они давали когда-то в фильме. Империю ведь уже охватило безумие, новорожденных будут называть Александр и Александра.

Снимаясь в фильме, Шешель и не думал, что когда-нибудь у него будет такой же роскошный дом, как у того космонавта, роль которого он играл. Но все оказалось иначе. Его нынешний дом был даже уютнее.

Услышав, как Шешель поднимается по ступенькам, встречать его выбежала дочка, бросилась ему на плечи, когда он вошел в дом, обняла, прижалась, уткнулась в щеку носиком. Ее длинные русые волосы пахли земляникой. Она, наверное, в окно глядела, чтобы не пропустить, когда подъедет машина отца, он ведь сказал, когда вернется. Шешель прижимал ее одной рукой к груди. В другой у него был кожаный саквояж с вещами, которые он брал в поездку.

Дочка уже не спрашивала: «Что ты мне привез?» Ее комната была заставлена куклами, некоторые из которых ростом были чуть ли не с нее, и все-таки Шешель, если у него находилось несколько свободных минут, всегда заходил во время поездок в магазины и что-нибудь покупал дочке в подарок.

— Здравствуйте, Александр Иванович, с приездом вас, — сказала горничная, — давайте пальто. Я его повешу.

Шешель поставил дочку на пол, открыл саквояж — подарок лежал на самом верху, искать не пришлось. Он достал керамическую фигурку девушки в легких платьях, восседающую на коне с длинным рогом на лбу. У девушки были белые крылья, как у бабочки, и немного заостренные ушки.

— Красивая, — сказала дочка, рассматривая куколку.

Шешель отчего-то вспомнил, что это же слово он произнес, когда увидел машину своей будущей жены. Дома ее не было. Спектакли отменили. Ведь все, у кого были телевизоры, будут смотреть трансляцию, а те, кто ими не обзавелся, — отправятся в гости к обладателям этого чуда техники. Но на студии доснимали какой-то важный эпизод, сроки сдачи картины были, как всегда, жесткие, как всегда, не укладывались в график, вот и снимали почти без выходных по десять часов в день, а то и по двенадцать. Шешель и не знал, когда жена вернется домой.

— Что вы есть будете? — спросила горничная.

— Спасибо, я не хочу, — сказал Шешель.

Он включил телевизор. Тот начинал показывать не сразу, проходило не меньше минуты, пока лампы в нем, потрескивая, как сухие поленья в костре, нагревались, а затем оживал и черный экран.

Шешель позвонил на студию, попросил к телефону Елену.

— Здравствуй. Как там каторжные работы на галерах? — сказал Шешель, после того как Елена взяла трубку и произнесла «слушаю».

— Здравствуй. Продвигаются, но не очень успешно. Ты уже дома?

— Да. Когда тебя ждать?

— Часа через два.

— Ты все пропустишь.

— Я все это видела, когда на Луну высаживался ты.

— Тогда все было ненастоящим.

— Для меня — тогда как раз все и было настоящим.

— Ладно, заканчивай побыстрее. Я тебя жду.

Шешель смотрел на экран, рядом устроилась дочка, но она рассматривала куколку на коне с рогом и не могла понять — чего такого интересного передают по телевизору. Вот если бы там хотя бы фильм с участием мамы показывали.

Сын Шешеля уже вырос и дома по вечерам, когда не нужно было готовиться к экзаменам, бывал редко. Он поступил в университет на астрономический факультет. Профессии, связанные с космосом, в последние годы стали очень популярны, а теперь на вступительных экзаменах были такие же конкурсы, как когда-то на юристов или адвокатов. Сейчас сын тоже где-то смотрит эту трансляцию.

Космонавт сделал последний шаг, коснулся подошвой сапога лунной поверхности. Было слышно, что он тяжело дышит, а по лбу у него, наверное, стекает пот, вот только вытереть его нельзя.

— Маленький шаг для одного человека и такой огромный для всего человечества, — наконец донеслись до Земли слова первого человека на Луне.

Слова было трудно разобрать. Они прерывались помехами, треском, как будто поставили на проигрыватель изрезанную и запиленную пластинку, ту, что когда-то делал Томчин для своего фильма, но слова эти тогда произносил Шешель. Он их не забыл за двадцать лет. Сердце его так сильно колотилось, точно он выпил несколько чашек крепчайшего кофе, и точно это он высаживается на Луне, и на него в эти мгновения смотрит вся Империя. Дочка услышала стук сердца, чуть приподнялась, посмотрела на Шешеля.

— Папа, а что это у тебя так сердце сильно бьется? — спросила она. — Из-за того, что тот дядя на экране — твой друг? Ты за него волнуешься?

— Нет, не из-за этого, — сказал Шешель, но объяснять причину было бы слишком долго, да и, наверное, дочка не поняла бы его.

Он погладил дочку по голове.

Шагрей изменил схему полета, но эта идея пришла ему во время съемок фильма — он отправил к Луне не одного, а трех космонавтов, один оставался на орбите, двое должны были высадиться на планете.

«Интересно, долго ли космонавт учил слова, которые должен сказать при высадке? Я-то еще кое-чего вначале добавил, но я мог сделать несколько дублей, а он — нет. Представляю, как он волновался, боясь, что их забудет. Шагрей по головке за это не погладит».

Из лунного корабля появился второй космонавт, когда до поверхности оставалась еще ступенька, он просто спрыгнул, сделал несколько шагов, подпрыгивая сразу на двух ногах, казалось, что под ним — не твердая поверхность, а батут. Он радовался свободе, как человек, которого долго держали взаперти. В руках у него была тонкая железная палка на тот случай, наверное, если он споткнется и начнет падать, то с ее помощью сможет удержать равновесие. Наконец он остановился, нажал на какую-то кнопочку на палке, она стала еще длиннее, а на ее конце распустился флаг Империи. Космонавт размахнулся и вонзил флаг в лунную поверхность.

За окном послышались громкие крики «ура». Точно такие же раздавались после того, как футбольная сборная России забивала очередной гол на последнем чемпионате мира в Уругвае. Из-за разницы во времени случалось это под утро. Крики будили не хуже петухов. До финала сборная не дошла. Довольствовалась лишь третьим местом, но эти бронзовые медали были на вес золота, потому что они были первыми в нашей коллекции, а в аэропорт — встречать самолет с футболистами пришла толпа поклонников.

Шешель выглянул в окно. Улицы заполнялись ликующей толпой, люди обнимались и пели песни. Полиция на такое нарушение общественного порядка смотрела сквозь пальцы. Полицейские и сами были готовы в пляс пуститься. Небо расцветили фейерверки, кто-то забрался на крышу дома и запускал ракеты прямо с нее. Шешель подумал, что люди не уйдут с улиц в течение ближайших трех дней, будут жечь костры, чтобы согреться, смотреть в небеса, вытащив всю имеющуюся оптику, и мысленно пытаться подбодрить космонавтов, возвращающихся домой с Луны. Пока еще рано было радоваться. Обратный полет часто оказывается гораздо сложнее, но ведь тогда, двадцать лет назад, у него все получилось в одиночку, получится и сейчас, надо только пережить эти три дня.